Исторически Завитушки – или Проба Пера?..

Итак, еще два фрагмента – о чем они? О политике, ставшей войной и о войне, остановившей политику – в обоих случаях налицо несбыточное: Валериан Зубов не создал Индо-Евразийского Моста, Крымская война не увеличила, а надорвала слагавшиеся российско-ближневосточные и российско-балканские стремления, а они были громадны, насущны, реальны. В 1996 году в Лондоне состоялась конференция историков государств-участников Крымской войны в ознаменование 140-летия подписания Парижского договора, и английские коллеги, признав, что предложения Николая I о национально-территориальном размежевании на Балканах реализовались за полтора века «с точностью до 2–3 миль», назвали войну трагическим сцеплением недоразумений – оставим это на их совести, для нас и балканских народов, молившихся тогда за нас, она таковой не является, а для России-Евразии, сверх того, она стала элементом национальноисторической легенды, из которой нация черпает опыт и силы в испытаниях судьбой.

– Севастополь Нахимова, Истомина, Корнилова, Мельникова, Толстова, Пирогова – навсегда Русский! Под каким бы обличьем не крали его Христосместители-Христопродавцы, даже «украинские», даже «малороссийские»! Это тот кол, на котором заверещит подсаженная свинья – хватилась святого – иди в пещь!

Это слова человека – но под внешней несуразностью событий кроется нечто иное, что переворачивает и их, и основу, их породившую.

Судьба Севастополя следствие словоблудия Медведя с Гадиной – более его не будет! Это играние словами, принявшее осязаемую форму – более их не станет! Это двусмысленность, возвратившаяся бумерангом – отныне он разломан!

Начинается становление воли, т. е. артистически оформленное желание-действие, и начинается новая евразийская драма, в которой Севастополь античный вестник, оглашающий преждебывшее.

Мне нравится римская аллегория Двуликий Янус – каждое событие имеет две стороны, оно что-то закрывает, что-то открывает. Так было и в 1796-м и в 1853-м годах, удивительно только, что они остались одинаково бесплодны, как непрочтенные политикой страницы, это была победа, ушедшая в песок, неудача в странной двойственной видимости потери – обретения. Да неудача ли?

Разве уступил Малахов Курган Курганной батарее? Разве не на нем родилось то самопознание Русского Духа, что запрокинувшись, высветит и Бородино, и всю Александровско-Наполеоновскую эпоху – ведь капитан Тушин, это лицо, прямо ступившее с 4-го бастиона на Шенграбенские поля самомнением опыта подпоручика артиллерии гр. Л. Н. Толстого. Это был новый урок нации, познающей себя, в том числе и прошлой, и рождающейся как новая – уже в грядущее. Известный афоризм, Армия – Школа германского народа, имеет в отношении России зловещий вид – Школа русского народа Война.

Типические процессы обобщения-расщепления имеют в поле Евразийской войны-политики вид политизированности самой войны. Войны Запада связаны с политической подоплекой более опосредованно, независимы, скользят по ней – Войны России едва ли не с ней срослись; потеря политического ориентира на Западе – некоторое рябение в картине событий войны, в Евразии – разрушение войны. В Европе война поправляет политику – в Евразии политика родит войну в отсутствии внешне видимых уроков. Чему научил Евразию Афганистан? – Только тому, что он теперь называется Чечней! А завтра станет опять Афганистаном…

Запад поздно узнал войну, втягивающую в себя все ресурсы наций – и не знает войн национальных, когда воюет все тело нации, что так ведомо Евразии, памятники чего Кровотынья и Кровищи, урочища на Сити, где в последней схватке 1237 года вслед за мужчинами легли и жены – и что растягивает войну до срока существования нации.

О Неопалимая Купина, Русская Женщина, а оценила ли ты вполне русского мужика, из всех занятий знавшего только два – Крестьянствовать и Воевать, только строившего и восстанавливавшего на земле, что вредней для техники, чем африканские дебри…

…Но есть и глубокая связь Крымской войны 1853–1855 гг. и Кавказско-Каспийской экспедиции 1796 года – в исполнении 2-й может быть первой и не понадобилось; может быть, протянув руки, росс-евразиец и арий-индус, офицер и раджпут, навсегда сделали себя недосягаемым поползновениям Жадности и Злобы. Сила Толстосумной Англии – производное ограбление Индии (как и США – производное от покражи планеты), и которое развернулось во всю мощь именно к этому, 1853 году, и согни русская сталь бирмингамское железо в 1800 году – в 1854 году не кровью, а цветами прорастали бы верки Севастополя.

…Одна угроза Британской Индии, означившаяся в 80-х годах вступлением русских на Памир и в Кушку навсегда пришпилила английского кота открыто воевать с русской вороной. Но это так, частности, мелкий счет пятаков.

Русь-Индия – это посыл в Неисповедимый Космос, это эра сменяющая Калиюгу, уже в первом приближении изгибающая Планетарное.

 

Обреченная звезда Валериана Зубова

В 1-й части работы (Дилемма Кутузова-Сталина) я уже обращался к этому знаково-интеллигентскому в закулисно-околоте-атральной стихии нынешнего «бомонда» образу ружья, которое должно выстрелить, ежели повешено в 1-м акте – но неприятное же знаете состояние, когда оно и впрямь стреляет, да в автора, да тогда, когда он того и не выбирает, и не полагает.

В ДКС1, в соперниках-сослуживцах М. И. Кутузова я упомянул Валериана Зубова, без особого расчета на продолжение – в некотором отчасти ерническом порыве, отчасти в исправление очевидной несправедливой однобокости присутствующих в адрес этого исторического деятеля оценок, и ничего сверх того.

Признаться, Екатерининская эпоха в целом, как кульминация под занавес, интересует меня мало – в процессе меня более привлекают завязки, начала, хаотическое самозарождение образа-целого, поэтому Петровская эпоха мне интересней, а и ранее того, шатания 1630–1689 гг., как исходный пункт после будущего, до роковых Канунов Екатерина – Павел.

Но все же отложилось… Что же так-то, кто занимается проблематикой Кавказских войн, тот знает, что именно Зубовский поход 1796 года положил им начало как целой эпохи, отличной от периодов метаний, когда тот или иной кавказский правитель забегал под русское покровительство, и тот или иной русский царь-медведь ему в том поспешествовал, засунув лапу в осиное гнездо и быстренько выдернув – какие злые! С В. Зубова по-шла эпохи необратимого вовлечения региона в зону Большой России, в Евразийский Мир, и откройте вы любой – не курс, а скажем так, альманах кавказско-исторических меморий, он там есть; чем-то сдвинул этот поход сознание русского человека, чем-то в него врубился; его вспоминают как прадедушку, но уже без утери постоянной связи поднесь, в то время как Петровские брожения – сплошная былинность, Олегов Щит, пращурово.

И вот случай, объявленная в этом кошко-драном 2000 году московская областная олимпиада по истории за меня зацепилась – помогите! Вы профессиональный историк… – Тьфу! Согласился…

Так – Екатерининская эпоха.

Пункт 1-й – Екатерининские орлы, доклад сообщение на 5 минут по выбору учащихся…

…А что, если изюминкой – Зубовых?

…Все Потемкина, Орловых, Суворова, Радищева – краснобело-розовое; а тут густой ком – Шмяк! Зубовы!

И вот в покойном чувстве отправляюсь посередь недели, утречком, в продушину, когда работающие пронеслись, а вокзалы еще не ринулись в центр, в Ленинку, в любимый 3-й зал, войдя в который три года назад исторг из сердца – Мой!..

Ну-с, Бантыш-Каменский «Словарь достославных людей Российской истории…», на букву «3» часть 2-я; его же «Биографии генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов Российских…» – Зубовы так далеко не вчинились, но их тесные связи с А. В. Суворовым должны отразиться.

«Оживляж» из Валишевской мерзости всегда в памяти, благо уже не цитируется – скандируется, без ссылок на автора, так сказать – из души. Шахмагонов и Лопатин подравняют польское вранье отечественной упертостью – ну, для остренького супчика вроде бы все собралось…

Дай-ка еще посмотрю общих справочников. БСЭ… ничего?! – Платон Зубов – сквозь зубы – ей-богу, как говорил князь По-темкин-Таврический: Поеду Зубы рвать – здесь вырвали… Валериана нет! Ребята – вы не спятили? Крупнейшая военно-стратегическая операция последнего 5-летия Екатерины сброшена как ветошка… Словарь Гранат – черт, нет 17 тома… Брокгауз-Эфрон, 24-й, высокомерно-презрительно: ничего не делал, сидел, получал – дополучался!.. Даже Платон вроде как лучше выглядит, все же «Mon cher ami» – Валериан просто паразит… «безобразно относился к польским пленным и часто к их женам» (Русскопольская война 1793 года), и вдруг… был тяжело ранен на рекогносцировке вследствие чего пришлось ампутировать ногу – это в… 1793 минус 1771 – В ДВАДЦАТЬ ДВА ГОДА?!?! – Так, начинаю накипать…

Ссылки на Гельбига – памятные «потемкинские деревни», уже многократно разоблаченные в отношении Потемкина, тем же В. Лопатиным, Шахмагоновым, но как-то односторонне – все, что там навешано на Одноглазого Гиганта, снято, продемонстрировано и брезгливо отброшено, но все о Зубовых оставлено в неприкосновенности.

А, вот и Бантыш-Каменский! Так, Платону полторы страницы – Валериану НИЧЕГО

– И ОТДАЛ их БОГ в РУКИ МОИ – ну, берегитесь!

Итак, уважаемый мой читатель, искушенный в рамках исторических штудий, по намекам понимающий подразумеваемый подтекст, или разумно-сторонний, вынужденный доверять мне в являемых резюме неописанных событий или тому описанию, которым их сопровождаю – давайте посмотрим на крохи того, что дают нам, под покровом оценочной пены, общие издания, когда они оглашают не пристрастия, а факты, во взаимодействии с условиями эпохи и рамками тех ситуаций, в которых они осуществились, в прояснении чего возможно уже привлечение и других источников, возникших безотносительно к данным лицам или для ситуаций вокруг них.

Когда разумный человек делает внешне неразумное действие; это удивляет: посредственность наполняется тщеславием – вот ведь, не лучше нас, умного настораживает – с чего это он? Когда подобное совершает человек великий – меня это повергает в трепет охотника, увидевшего след, змеи, заметившей трещину – это либо означение его ограниченности, исторической, личностной, сословной – или приоткрывшаяся на мгновение створка раковины-тридактны к жемчужине глубинно-гениального, то, что еще сверх постижения временем и чувством.

Екатерина Алексеевна, влюбчивая немецкая кошечка-самка, была громадная кошка-Львица по честолюбию и Рысь по самопроникновению в собственную душу. Читая ее Записки, я наслаждался ее беспощадной правдивостью и игрой в правдивость, беспощадной обнаженностью и совершенной непроницаемостью за ее явленностью – человек, могущий так развернуться своей глубиной к миру, бесконечно её глубже.

Если следовать оценкам Герцена, мемуары дописывались невдалеке после 1784 года, а через 6 лет она бросит Сегюру пророческие слова о Черном Звере, вырастающем в Париже; об отрубленных головах французских венценосцев, и о погибели Черного Зверя в России – Сегюр будет вспоминать эти слова в 1812 г. в Москве, в 1813 г. в Париже. Француза-аристократа поразило предсказание императрицы о его переходе на службу Черному Зверю, в момент их разговора никому неведомому заштатному артиллерийскому лейтенанту Буонапарте – дар проникновения за ширму грядущего она сохраняла до последнего дня!

Да, она влюблялась в мужчин с редкой долговечностью, иногда это встречается и у обыкновенных женщин, 2—3-х автор наблюдал – право, они были безнадежно несчастливы в своем неутоленном чувстве – но это уже вопрос личной драмы, психики, психиатрии и физиологии индивидуального, вне рамок собственно-исторического исследования, это та подоснова, которая влияет на историческое, ее следует учитывать, но само оно собственно возникает как мерцание некоего воздуха над ее поверхностью, играет на ней и от нее, но уже ей не является.

Любопытно другое, награждая и щедро героев своих обожании богатствами, титулами, сиюминутным блеском влияния и славы, Екатерина ни одному из них не доверила власти только в обаянии распаленного чувства, только в увлечении женщины; лишь пятеро в 3-х комбинациях из многочисленного круга ее пристрастий стали сопричастны и ее прерогативы властительницы:

– Это Орловы, Григорий и Алексей;

– Это Потемкин;

– Это Зубовы, Платон и Валериан.

Любопытно, что и между групп и в составе тандемов распределение властных даров было неравномерным. Так, любимый Григорий все же был менее удостоен доверием, самостоятельностью, исторической инициативой, нежели замечательно одаренный Алексей, грозный Орлов-Чесменский. Но оба в Военной иерархии были остановлены на уровне генерал-фельдцейхмейстера (командующего артиллерией) и генерал-аншефа и не стали Президентами Военной Коллегии.

Резче и выше оказался вознесен более государственно даровитый Г. А. Потемкин – и фельдмаршал, и Президент Военной Коллегии, и Наместник Юга, и фактический вдохновитель внешней политики 70–80 гг.

Историческое значение этих лиц признано ныне совершенно, выбор Екатерины одобрен, но вот в отношении Зубовых… здесь она в утверждении историков «поступила по-женски», нарушив правило, соблюдаемое ей в отношении всей череды, от Сергея Салтыкова до Дмитриева-Момонова, по дотошным разысканиям бытописателей составившей два десятка лиц.

Любопытно, что Платон стал Воспреемником всех должностей Светлейшего Князя: и Президент Военной Коллегии, и Генерал-Губернатор Новороссии и… не до конца. Екатерина определенно и тонко отличала своего «баловня» от «старого друга», удостоив звания генерал-фельдцехмейстера и не дав фельдмаршальство (как и Григорию Орлову), намекая и на некоторые иные его качества – недостаток данных для боевой армейской деятельности, в особенности воли, что роковым образом скажется на них обоих – очевидцы прямо обвиняют Платона в фатальном исходе кровоизлияния в ноябре 1796 года, когда потеряв самообладание, он не разрешил пустить кровь императрице в отсутствии медиков ее слугам… погубил и ее и свою карьеру.

Что же мы знаем о нём, кроме простой констатации, что как тип и характер он определенно уступал великому предшественнику?

• Будучи правителем Новороссии, основал Луганский завод, первое в России металлургическое предприятие на каменном угле, положив начало Донбассу.

• Организовал тонкорунное овцеводство в южных губерниях, что ознаменовано даже особой породой зубовских мериносов (как А. Орлов – орловскими рысаками).

• В 1792 году создал Черноморское казачье войско, из выселенных запорожских кошей, отчасти разрешив головоломную проблему, навязанную диким налетом Екатерины – Потемкина на Запорожскую Сечь; в 1793 году основал войсковую столицу – Екатеринодар.

• В 1794 году создал новый вид артиллерии – конную, которая высоко зарекомендовала себя во всех войнах 1-й половины 19 века, став средством маневра и массирования огнем.

• Перевел судостроительные верфи из Херсона в Николаев, что резко улучшило условия судостроения, производительность и безопасность верфей.

• Разделил руководство Черноморским флотом между Главным Управлением, ведовавшим постройкой кораблей, административно-хозяйственной частью и портами, помещенное в Николаев (Главноначальствующий адмирал Н. Мордвинов, плохой флотоводец, но талантливый администратор и гуманный человек) и Эскадрой, осуществлявшей боевые функции: планирование и проведение операций, обучение экипажей, поддержание боеспособности кораблей и соединений, базирующихся на Севастополь (Командующий адмирал Ф. Ушаков, замечательный флотоводец и судоводитель, тяготившийся административно-хозяйственной работой; резкий и нелицеприятный в обращении человек).

Привожу последний длинноватый пассаж в пику В. Лопатину, который оглашает приписываемые А. Суворову слова «Зубов Черноморский флот совершенно развалил». В указанной ситуации это выглядит так, как если бы моряк Ушаков утверждал по «сухопутному ведомству»:

– Суворов армию совершенно развалил.

Как-то и последующие события – замечательная компания 1799 года в Архипелаге – их не подтверждают.

…Между прочим, нечто подобное наблюдается и в Армии – президентствуя в Военной Коллегии П. Зубов в то же время ниже чином А. Суворова (кстати, и своего поста – Президентство предполагало и Фельдмаршальство, под Первое, например Потёмкин получил Второе), и вполне самостоятелен и сосредотачивается в своей деятельности только на административно-хозяйственной, материально-технической стороне войск, в то время как их боевая подготовка, тактические ориентации, а в случае войны руководство на поле боя перетекают Измаильскому Марсу, «суворовская струя» в армии в «зубовские времена» резко усиливается относительно «потёмкинских». Это система отношений Военного Министра и Главнокомандующего, и Зубовы не только не препятствуют этому – способствуют, именно благодаря им в Польской кампании 1793 года Суворов был «поддержан», что вывело его на фельдмаршальство, а Н. Репнин, его старинный соперник, «придержан», хотя его позиции выглядели в ней предпочтительнее – в условиях полугражданской войны в Польше Репнин, многолетний посол-правитель в Варшаве, имел особый политический вес, дополнительный к своему незаурядному военному дарованию; участь Польши была предрешена, судьба соперничества решалась не тем, кто из полководцев значительней, а тем, кого «пустят» в дело – «спустили» Суворова.

…В 1813 году Александр I, ведя трудные переговоры в Теплице, пригласил на них в качестве советника П. Зубова – присутствующие были удивлены того дельными, меткими замечаниями и глубоким постижением характеров лиц противостоящей стороны; как-то хочется мне соединить это с выдержкой из письма Суворова 1791 года тому же Платону, приводимой у В. Лопатина

«…вспоминаю… и сию тихую нашу беседу, исполненную разума с приятностью чистосердечия, прямодушия, дальновидных целей к общему-благу» и почему-то крайне возмутившую историографа.

Нет, не ложится это в канву простого чичисбея – как-то и люди не те, и обстоятельства, и фон. В то же время в другом виде, смысле, самооценке начинает выделять Екатерина младшего из сыновей Александра Николаевича Зубова – Валериана, еще более красивого опасной южно-огненной красотой для северных женских сердец, выделять за то, в чем он определенно отличался от Платона, был более похож на Алексея при Григории в Орловых – за какое-то преувеличенное стремление к опасности, тянувшего этого изнеженно-изысканного сибарита под наведенные стволы и перуны, на Балканы, в Польшу, на Кавказ. По Петербургу уже поползли слухи, что сердце императрицы дрогнуло – в который раз…

* * *

Валериан Зубов (1771–1804 гг.) был четвертым сыном Александра Николаевича Зубова из хорошей небогатой дворянской семьи с древним родословием – прародителем считался Владимирский баскак 13 века Амрагат, перешедший на службу к Александру Невскому и в крещении принявший имя Захарий; от него пошли ветви Баскаковых и Зубовых. Вряд ли баскаческие занятия требовали особых воинских дарований, в то же время хозяйственные должны были быть немалые… Это как-то укрепилось в роду и А. Н., содержа многочисленное семейство свое, и не поднявшись выше вице-губернатора – впрочем, в 18 веке официальное жалование значило немного, основным была земля, «в видном положении» оно только-только обеспечивало расходы на представительство – приискивал дополнительных доходов управлением имений у сановных вельмож, что было хотя и выгодно, но малопочтенно, требуя к тому и особых навыков, и склонностей как, например, у родоначальника отечественной агрономии, плодовитейшего писателя – и весьма глубокого военного теоретика! – А. Болотова; с моей точки зрения непростительно эгоистично закопавшего свое военное дарование в условиях Марсовых Лет – всему свое время, и в век, означенный Очаковым и Бородино ей же, глубокомысленный генерал значил больше для страны, нежели… даже и родоначальник многопольных севооборотов. Александр Николаевич кроме хозяйственных иных дарований не проявлял и потому невозбранно от потомков унаваживал поля, вводил технические культуры и клал солидные барыши в карман, на которые содержал к 1789 году, когда судьба, вдруг отвернувшись от Капетингов повернулась к Зубовым, 4-х сыновей в дорогом гвардейском Конном полку, под присмотром и покровительством многолетнего нанимателя своего князя Николая Ивановича Салтыкова, на воспитании императорских отпрысков промыслившего себе и вице-президентство в Военной Коллегии, и Фельдмаршальство в захождении от Гатчины до Петергофа, и постоянное присутствие в кругу близкоприближенных Самоё императрицы.

Братья держались дружно, поспешествовали, насколько можно, старшие – младшим, верно-уступчивым в свою сторону и составляли маленький клан, чем-то напоминающий свору Орловых, но более «карманный», «удобный» для окружающего общежития. Старший и Младший отличались вызывающей красотой; среднего роста, миниатюрно-стройные, с выразительными черными глазами, чуть кукольные, но сильные; Платон более – 19 – резко-отстраненный и скрытный – Валериан мягче и порывистей. Общей защитой был огромный, чудовищно сильный, тоже красивый, но какой-то животно-примитивной статью Николай, очень рано начавший пить, и тоже каким-то животно-мрачным образом, в одиночку, без украшательств и гусарщины; о Дмитрии ничего не знаю.

Отношение к службе у братьев было определенно разное. Платон нашел в ней все ту же хозяйственную стезю, каждодневное исполнение некоторых штук и действий, бдительное отслеживание некоторых ритуалов, по определенному сроку приносящих урожай, столь близкое безусловным жизненным правилам бухгалтера-домохозяина. У него все соблюдалось, ничего не случалось, ничего не терялось – во все времена, во всех странах, во всех ведомствах начальство таких любит, ценит, продвигает, и заслуженно, коли не зарвутся – в 1787 году он, до фавора, – В ДВАДЦАТЬ ЛЕТ! – секунд-майор гвардии, т. е. армейский полковник (гвардейское старшинство на 2 чина, гвардионское на 1).

Всю последующую жизнь его будет сопровождать и оберегать эта хозяйственная нота – и в женском уголке сердца Екатерины, где рисуется так понятно в мечтах «о счастье вообще» образ «мужчины-хлопотуна», приятно-домашнего, с комнатными дарованиями – Платон неплохо поет – столь уютного среди Клювастых Орлов и Львов Клыкастых; так и в опале при Павле I, и полуопале при Александре I толи за то, что заслонял в молодости, толи в подозрении о шевельнувшемся чувстве жены к красавцу-фавориту, толи за участие в убийстве отца – скорее всего по совокупности его избегавшего.

Николай, погружавшийся в свои омута был исполнительно-равнодушен, чугунно-бесчувственный к человеческой жизни вообще – зверский удар табакеркой, проломивший висок Павла I, его отметина в истории.

Иное было отношение Валериана – военное дело его захватило как мальчишку; а кем он еще был, в 13 лет принятый в полк «для научения при брате»? – впрочем, в 18 веке, «встав в службу» едва ли не по первому шагу большинство мужчин-дворян сохраняли нечто мальчишеское до смерти, в скучно-старческой психологии барышников 19–20 веков они «шалые», и все станет проще, если понять, что они «малые», в 12–14 лет утвердившиеся в понятиях своего дела, нужных к тому качеств и навсегда оставшиеся одной ногой в возрасте своего возмужания.

Это было тоже следование некоторой атрибутике, но уже иной, это было играние к тому, главному, что составляет смысл жизни офицера, к Смерти и Войне, вхождение и приуготовление к ним. Эта шагистика, позитура, полирование – но за предел их самих по себе, не в замен храбрости, а для храбрости, не в символизм доблести – в укреплении ее спиц внутри себя; то, во что А. Суворов и М. Кутузов вносят столько смысла, а Константин Павлович и Николай Павлович обессмыливают вообще. Мне нравится полагать в нем безотчетно восторженное отношение к военному делу, если брать аналогии Н. Гоголя – это Андрий, вдруг услышавший ноту души, столь необычный среди многоопытных Тарасов и охлажденных Остапов.

В 1787 году, когда началась Вторая (или по моему счету Восьмая) Русско-Турецкая война, он устремляется волонтером в армию – в военном ведомстве хватило ума отказать 15-летнему мальчишке в таком пожелании – но в 1788 году он добивается откомандирования на Дунай в чине «поручика за штатом», на усмотрение начальников.

Дальше было бы убедительно привести записи из его послужного формуляра за 1789–1790 гг. – Увы, у меня его нет.

Характерно только, что за это время у него выработалось устойчивое восторженное почитание А. В. Суворова, столь необычное для штабного окружения главнокомандующего Г. А. Потемкина, которое скорее острило и потешалось над крутосколоченными генералами и адмиралами от «карей» и «бортов», и это были отнюдь не блюдолизы-ничтожества, в рамках этой блестящей молодежи поднялись М. Кутузов и Д. Сенявин – не поддаться ее обаянию было трудно, требовалась и немалая самостоятельная воля, и отстраненность от нее; и какая-то прямая близость к своему кумиру. Любопытно, что первые встречи М. Кутузова и Д. Сенявина в том же возрасте с Суворовым и Ушаковым кончились плачевно для молодых людей, оба были быстро откомандированы, один из Суздальского полка с дежурно-холодной аттестацией (и потом десять лет бегал А.В. как черт ладана, рапортами переводясь из его деташаментов в другие командования), а второй был изгнан с эскадры штрафным, как «небрегающий обрядом службы».

Укажу только итог этого первого «хождения в войну» – в 1790 году В. Зубов получил исключительно почетное поручение доставить официальную депешу о взятии Измаила и ключи города в Петербург – знак отличия выдающийся, за каковым следовало награждение даже без формального представления, и орденами, и деревнями, и через несколько ступеней чин; это тем более значимо, что все ожидали окончания войны после Измаильской Эскапады и случись так – имя Валериана, и шире Зубовых вспыхнуло бы ярко; как-то не с руки было своенравному Потемкину возносить подлипалу-посредственность из рода соперника. Шахмагонов, вслед за Валишевским, объясняет это поручение удалением «опасного соглядатая», полностью игнорируя практику таких поручений в русской армии – это была едва ли не наивысшая награда для рядового штаб и обер-офицера, кроме всего прочего предъявляемого на усмотрение двора – так, например, был «усмотрен» Петр Румянцев, привезший известие о замирении с Швецией в 1743 году и сразу произведенный из капитанов в полковники – как-то не с руки… В. Лопатин неохотно признает этот факт без комментариев, далее выделяя «благородство Светлейшего» – согласен! Но «честный Потемкин» тоже ведь должен был воздавать «в честь», т. е. за крупное, выдающееся личное достижение.

Полностью уходя в гадательное, выскажу предположение, что само поручение как-то связывает Валериана с Измаилом и его конкретным участием в том деле, как и объясняет его во всю жизнь боготворение А. В. Суворова, для участников штурма навсегда обратившегося в Единственного, пусть и Кукарекающего.

В числе прочих назову хотя бы «политесного» Кутузова, которому не могла не претить суворовская «дичь-солдатчина», хитромысленного, вороватого О. де Рибаса, чопорного надменного А. Ланжерона, очень разных в своих оценках всего, кроме Измаила и его Бога. – Увы, война продолжалась и точку в ней поставил Репнинско-Кутузовский Мачин в следующем, 1791 году.

Но в этот период резко ускоряется сближение Суворова и Зубовых и участие Валериана в этом деле несомненно и весомо – известно, что Платон как-то не приноровился сразу к крутоватому «солдатскому отцу», приняв его, в параде и при всех регалиях, домашним образом, за что тот ответил тем же, и в присутствии третьих лиц; но непривычный к такому обращению дворцовый выученик стерпел и отмолчался. С 1791 года начинается постоянная переписка фаворита и военачальника, и была она значительна для обоих. Суворов был свободен в выборе, куда гнуть, к Потемкину или к Зубову, для них он был весомая величина – стержень и нерв армии, из самой ее сердцевины; Потемкин конечно это понимал, но не мог смириться – Зубов был обязан.

Летом 1791 года происходит драматическая развязка – Светлейший Князь умер; умер хорошо, за пределами дворца, склок, в поле при дороге, порвав все и вся, рухнул как столб.

В этот момент зашаталось и положение Зубовых: нужные как таран против Идолища Таврического Салтыковым-Репниным Павлу, многим-многим, они теперь становятся как бы и не нужны – и в той закулисной схватке их поддержала позиция армии, надежно-покойной к власти, обеспечившей ее самостоятельность; той, что стояла в пригородах Петербурга и далее вплоть до Дуная, Суворовской. И в ее пределах поднимается Валериан:

– за известие об Измаиле Св. Георгий 3-го класса, полковник и флигель-адъютант;

– в 1792 году – генерал-майор. Не за бои? – Верно!

Но как только грянули пушки, он опять на войне – летом 1793 года фарфоровый мальчик-куколка уже в Польше; как-то не вяжется это все с обликом приживала, получающего дипломы на производство между записочек на придворный бал.

Проверкой зубовского «суворовства» стала та же Польская кампания 1793 года: опираясь на поддержку Зубовского клана, и горячее содействие В. Зубова, Суворов прямо пренебрегает и Н. Репниным, своим непосредственным начальником, и Н. Салтыковым, старшим над обоими, своей волей берет корпуса, разворачивает генералитет, завязывает новую кампанию и в 38 дней (если прикладывать остановку в Бресте – в 42) завершает операцию, молниеносную, яркую, но… пустоватую. За пару дней до ее начала ген. Ферзен у Мацейовиц разгромил основные полевые части повстанцев, пленил их единственного крупного военного руководителя на что-либо годного Т. Костюшко – но награды за нее как из бездонной бочки: фельдмаршальство, «10 тыс. душ», и т. т. т. Вот любопытно, за такие же «успехи» в 1775 году – захват и доставление Е. Пугачева – ничего! Екатерина отдала предпочтение Михельсону, сделавшему «основную работу» – сейчас подчеркнутый решпект, а мог бы и не быть!

Увы, в этой же кампании столь много содействовавшей А. Суворову В. Зубов испытал тяжкий удар – ранение, ампутация ноги, в 22 года инвалид на деревяшке! В гельбиговских «обесчещенных девиц» как-то не верится, слишком скоротечная для того была кампания, да и не замечен был в Петербурге юный красавец в подобном, незачем, скорее должный предохраняться от неумеренного обожания – почему вдруг переменился на войне?

Любопытно, что одна из полек, графиня Потоцкая, в 1794 году становится его женой; каков был этот брак, какова в ту пору она, по второму браку графиня Уварова – не знаю.

Как переживал свое первое жестокое крушение – не знаю, думаю тяжело… Хотя внешне все тем не менее выглядит лучше:

– генерал-поручик;

– генерал-адъютант;

– Св. Георгий II класса.

Два последних отличия поднимают его до уровня полного генерала, выше М. Кутузова. Но другие, извольте видеть, имели это и без боевых ран, без эскапад за пределы Света.

В 1794 году Зубовы и Суворов породнились, Наталья Суворова, ненаглядная «Суворочка», по отзывам бытописателей некрасивая и не очень умная – по небольшому, виденному мной портрету-миниатюре, хорошенькая, в отличие от матери Варвары Прозоровской, слывшей красавицей, а на портрете – раскормленная купчиха; по сохранившимся же от нее кратеньким воспоминаниям об оставлении Москвы в 1812 году и умна, и наблюдательна – бог их знает, бытописателей… вышла замуж за тяжко-мрачного Николая Зубова. Браку придавали особое значение, Платон, прознав о наличии у девушки жениха, сына генерала графа Эльмпта, со старшим из которых Суворов приятельствовал – были самые злые языки в армии – а младшему благоволил, бросился просить за брата к Екатерине II; помолвку с Эльмптом расстроили. Фаворит и Военачальник теперь должны были укрепиться в отношениях из-за родства.

В 1795 году это находит яркое выражение в том неслыханном приеме полководца, который приуготовили ему в Петербурге – выделение для проживания Таврического дворца, убранного во вкусе и привычках причудливого старика: занавешенные зеркала, кипы сена под простынями вместо постелей; назначение постоянного стула за столом у императрицы – множество деталей-перекличек, с Потемкиным ли, с кем другим… Суворова определенно на что-то призывают, к чему-то подвигают, на что-то обязуют.

Одновременно с этим решается вопрос большой политики; разделив Польшу, Екатерина захлопнулась от Европы-Франции двухстворчатой Австро-Прусской дверью, оставив калиточки на Швецию и на Балканы.

Уже и на первую примеряют замок – идут важные трудные переговоры о браке юного шведского короля Густава IV с дочерью цесаревича Павла, какое значение им придается говорит факт прямого участия в них Платона Зубова, кроме канцлера Безбородко; особый характер им придает специальный пункт о вероисповедании невесты – вопреки обычной практике перехода в религию страны-потентата Екатерина II, вольтерьянка, более чем покойная в вопросах веры, придает ему особый смысл, оформляя не династический брак, а проводя идею устойчивой постоянной связи двух дворов на вневременной религиозной основе. Глубокое значение имеют эти переговоры и для П. Зубова, и для Екатерины, крушение которых ее убьет.

Вырисовывается контур какой-то громадной внешнеполитической конструкции, в которой Швеция, Пруссия, Австрия должны играть роль внешнего кордона, санитарной зоны или Китайской стены против – одной ли Франции?.. За Швецией более привычно маячит Англия… А вот куда направят избыток сил сливающейся в клокочущем котле нации?

У всех на устах Греческий проект, обучение курносого Константина Павловича толи под Комнинов, толи под Палеологов, но под покровом диверсии на левантийские кущи Франции изготавливается громадная экспедиция в район Среднего Востока, не на Балканы и Элладу – на Восточный Кавказ и Северный Иран – а дальше? Это все станции на пути в Индию, и не затрагивает ли это уже самое Владычицу Морей, под внешне необычным, странным, называемым у Брокгауза – Эфрона «сумасбродным набегом» (эх, забыл посмотреть авторство справки) – в обличении чего они даже передергивают карты, объявляют целью экспедиции… Тибет – хватит врать-то! В подобном случае уж удобнее ходить через Алтай, или даже Нерчинск, нет надобности преодолевать Гиндукуш, Карокорум, Гималаи, и все друг за другом, и не поперек – вдоль! – и странно-традиционный для Евразийской политики. Надразумная тяга бросает на этот призрачный путь:

– руссов в 941 и 943 гг.;

– Ивана Грозного в 1560 гг.;

– Стеньку Разина в 1666–1670 гг.;

– Петра Великого в 1714 гг. (экспедиция БековичаЧеркасско-го) и в 1722 гг. (самолично);

– Г. Потемкина в промежуток 1775–1785 гг. для чего избран недюжинный исполнитель А.В. Суворов, проводивший в 1778–1780 гг. глубокую рекогносцировку всего района от Астрахани до Астрабада и Решта, а и далее…

И только ли? А торжественные приемы путешествующих принцев из Великих Моголов в 1770–1780 гг.? А колонии армянских купцов, раскиданные от Москвы до Майсура и покровительствуемые Россией, а и сверх того заявление императрицей себя покровительницей армян где бы то ни было – а их в ту пору не было только в Армении? А предоставление убежища и подчеркнуто теплый прием принцев-соперников Ага-Магомет-Хана Персидского в 1794 г., например Муртазы-шаха?

Через 6 лет движение в этом направлении уже без утайки конечных целей предпримет Павел I вкупе с Наполеоном Бонапартом, полагавшим путь на Индию через Иран наиболее удобным.

Как тут не погрузиться в мечтания в приятном возбуждении – а что, если… Давайте остановимся, ограничившись констатацией – через полторы тысячи лет тянется это стремление Великой Евразийской Равнины к Индии, что за ним – не знаю: это мистика, томление… но нечто великое, сверх накопительских оценок; как и сверх кровавой похлебки чингизидовщины – влететь с веревками, выехать с караванами…

Кажется, полагается нечто подобное заявлению А. Ермолова Александру I в Париже в 1813 году:

– А сейчас через левое плечо из Европы – Марш! Но только до всякого захождения в Европу.

И уже развертывается напряженная активность на Тихом океане у берегов Америки и Китая; и в поддержку скромненько-упорненьким Шелеховым уже определены фрегаты эскадры Муловского; капитан-лейтенант Крузенштерн и лейтенант Грейг вольным образом плывут в Китай на английских судах; тянутся связи с «графом» Мирандой, испано-американским мятежником, принятым в русскую службу генерал-поручиком и получившим для проживания дворец в московском Царицыно и не прерываются даже в революционном Париже вплоть до выплаты генеральского жалования послом Симолиным ГЕНЕРАЛУ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ… Как-то напряженно колеблется стрелка политического компаса и так она будет колебаться до 1801 года, пока не уткнется или остановится на Европе…

У Екатерины II в Записках есть откровенное признание, что она очень старательна, умна, но не талантлива, более наблюдательна, чем проникновенна, у ней отсутствует импульсное озарение, а более умение его развернуть в полную картину – кажется так достаточно точно можно сформулировать сумму ее самооценок. Сегюр также отмечал ее не артистический, а систематический разум, неспособность к художественному акту и предрасположенность к анализирующей работе; ей не давались рифмы… – но вот свидетельство О. Михайлова о «собственных стихах» и песенных текстах?! – но ее рассуждения об истории и политике всегда интересны… В повседневной практике это рождало у нее потребность иметь в ближайшем окружении талантливого человека с искрой оригинально-неповторимого провидения, от которого она загоралась.

В то же время это утверждение требует и очень серьезного разъяснения и уточнения, насколько это возможно в тайне психики, тем более женской и великой. У Екатерины не было особой заботы обращаться почасту к собственному творчеству потому что ее личность оказалась необыкновенно камертонной к чувствам эпохи и характерам людей; многократно отмечаемое разными авторами стремление императрицы-женщины «нравиться всем» заставляло ее «подсматривать» и «подслушиваться» под все, то, что В. Ключевский дубовато определил только «заботой о впечатлении» – Екатерина, включенная «в слух» от самого мира узнавала много быстрее, что ей надо делать, чем постигла бы преимущественно самоуглубленным размышлением. Я бы полагал, что она не столько шла в подчинении или на поводу у талантливых натур, сколько предоставляла им самореализоваться в границах применимости своеобразия дарования к историческому запросу.

Так, не видя ничего лучше системы Н. Панина, она терпит его до 1781 года и успешно претворяет возможности поддерживаемого им Северного Альянса для обеспечения Экспедиции в Архипелаг – Английский флот прикрывает русские эскадры от атак Французского! – и использует его как элемент антифранцузского соперничества в рамках уже сменяемых приоритетов.

Выделив Юго-западное направление в качестве ведущего, отходит от «северной зашоренности» и поворачивает к Русско-Австрийскому сближению, обращая его острие против Турции и как рычаг против Франции, что предельно возвышает Г. Потемкина, автора и проводника многих элементов этой идеи.

К 1790 году последняя утрачивает актуальность в новых условиях, когда надо с одной стороны ограждаться от Вулкана-Франции, с другой появляется возможность завязать на ней всех противников по иным вопросам, получив свободу рук на юге, востоке, океанах, в обоих Индиях, когда европейское стадо, попавшее под бичи, вынуждено будет вертеться вокруг западной львицы, оставив зады – заднескамеечнику.

Императрица искренне ненавидит якобинцев, как казанская помещица – «пугачей», но реальный национальный политик, понимает, что они, сцепившись с завистливым европейским скопом, открывают перед ней и новые горизонты; пока между Россией и Францией неразбитые Австрия и Пруссия – «французское помрачение» в пользу, как и Война за Испанское наследство к руке Петра, надо только незамедлительно использовать его лучшие сроки для себя – при Петре ухватили Прибалтику, сейчас —…Екатерина грозит войной, обещает и собирает армии, Суворов оглашает какие-то замыслы – я не думаю, что это более, чем вталкивание Австрии и Пруссии в бодания на Рейне, а Британии в акульи метания от Булони до Тулона – это признано в серьезных академических курсах, как удостоверенная истина. Само имя Суворова настолько оглушительно, что им лучше маскироваться и грозить, нежели использовать в заветном деле, на которое в этом случае сразу обратится десятикратно увеличенная ярость сопротивления; любое действие, его присутствием означенное, приобретает особо выпуклый характер; за его перемещениями следят, его «bon mot’s» подбирают – он флюгер, означающий бурю; тем неожиданнее смерч, разразившийся в другом месте.

Но кто был автором этой политической линии, тот, допущенный Екатериной к перу руля политики империи. Вряд ли этот поворот плод творчества Г. Потемкина – и несомненно, что он идет в сторону от его системы.

К 1791 году Россия достигла крайнего предела в своем движении на Балканы, линию Прут-Дунай она будет переходить еще четыре раза, но так и не оторвется от нее; это неочевидно, не знают, но Русско-турецкая война 1787–1791 гг. последняя, в которой Австрия и Россия воевали вместе на Балканах, полный разлад машины русско-австрийского союза в 1790 году уже был очевиден, как и исчерпанность положенной в ее основу потемкинской идеи, что заранее делает сомнительным Греческий Проект, т. е. устремление Потемкина к проливам.

И уже начинается разрушение поддерживающих ее конструкций – 2-й, и особенно 3-й раздел Польши это отход от неопределенно-активной к определенно-пассивной линии на Западе, это жертва динамическим буфером ради охранительно-статической определенности, в данном случае полезная и эфемерная – история непреложно свидетельствует, Польша союзник любого врага России, не покушающегося на минимум признаков ее наличия в географической карте, и поступив в данном случае вопреки Потемкину, Екатерина обнаружила свое превосходство над ним, как Великая старуха Изергиль, разглядевшая в избиениях безоружных русских воинов в Варшавских церквах в 1793 году и паскудство польских жолнежей в московских храмах в 1812 году, и антагонизм народца-мозгляка к величию соседа, неукротимый от времен Болеслава Храброго – точнее, Кровожадного – поднесь.

Признавалась ли тем самым исчерпанность объективных факторов евразийского вхождения в Европу, ведь отныне и в исторической зримости и юридической новеллистике западная граница России повиснет на линии Неман – Буг – Прут? – Черноморский Юг поплыл куда-то в сторону…

Что же показывают события после 1791 года, года смерти Светлейшего – Платон Зубов, новое первое лицо империи, принимает те же посты и территории, что и Потемкин; Русская Армия, теперь уже под опытной рукой А. В. Суворова сосредотачивается там же – в юго-западном углу… и как-то в стороне вдруг начинается Персидский поход В. Зубова.

Как-то необычно, импульсивно, вразбег с устоявшейся картиной внешней политики 2 половины 18 века выглядит этот по-ход – впрочем, как и Дербентский поход 1722 года, они блеснули как заявки на нечто – и погасли, точнее, одна истлела, вторая сползла в угли – Россия в 18 веке скорее втягивалась, чем вступала на Кавказ, скорее остерегалась, чем тянулась, и вдруг энергическое волевое действие, мощный рывок, не в означение местного канюченья – через него, и на что – не ясно… Вокруг него и сами по себе возникают какие-то колеблемые круги.

Поход был «неявный»: район дальний; климат вредный, сулящий громадное вымирание войск; неясность ситуации Востока – полагавший особых качеств от руководителя, «волчья пасть и лисий хвост», кроме того истребовавший и почти неограниченной самостоятельности первых лиц, и выдающихся качеств принимать военно-политические решения на месте и с ходу; в этом смысле поход был новаторским, т. к. оформлял новое поле силовой политики; он был сопоставим с деятельностью Потемкина в пустынях Новороссии, и грядущим «проконсульством» А. Ермолова на Кавказе, но и отличен от первого реализацией в центрах древней Средне-Азиатской цивилизации, а от второго своей усиленной военной данностью и объектом приложения – не христианизированные районы Западного и Центрального Закавказья, а исламизированный Прикаспий вплоть до южной, иранской стороны. Поход «внешне» выглядел как-то легковесно, вот и командующий, одноногий мальчишка, самый юный в империи генерал-поручик от «юбок», не то, что поднявшиеся охмуревшие волки-быки Кутузов, Гудович, Дерфельден – и так же тяжело при взгляде «изнутри»: громадные силы, назначение лица, могущего действовать всем авторитетом Императрицы и Фаворита, сама фамилия – Зубов, исключающая и тень допустимости неудачи.

Во временной или органической близости этого похода складывается особо тесное сотрудничество Екатерины и Валериана; отбросив сплетни, которые любой столб в ее окрестностях обращали в пенис, можно утверждать, что она впервые им серьезно заинтересовалась, увлеклась как учеником с каким-то элементом материнского чувства; чем-то подобным, точнее пожеланием такого рода отдают ее отношения с Г. Потемкиным, но тот был слишком громаден, своеволен, слоновит, она была слишком слабая учительница, слишком «сердечная» к нему – сейчас она нашла своего ученика… но «учителя» любят «успевающих учеников» – в оценках недюжинного взгляда Великой значит Валериан «успевал»?

Политический характер их сотрудничества подтверждается тем, что осенью 1795 года В. Зубов убывает в «Южную Сибирь» – Астрахань, районы смертельной азиатской холеры и малярий, более верно губивших, чем все Измаилы и Рымники вместе взятые; ведь только недавно, в 1791 году болотная лихорадка завалила Орлину-Потемкина. Утверждения о «ссылочном характере» этого командирования, намек на соперничество с Платоном, содержащийся у Валишевского – на безрыбье приходится полемизировать и со сволочью, хорошо хоть не с Резуном – совершенно несостоятельны, по своей инвалидности В. Зубов был совершенно недоступен прямой команде через свое желание, кроме как возьмут под караул – франко-польский враль для удобства версии начисто об этом обстоятельстве умалчивает.

Значит, только в желании Исполнителя и доверии Государыни могло состояться это назначение: 60 тысяч войска, ресурсы и администрация 5 губерний, 3-х казачеств, ФЛОТ, 1 миллион рублей серебром, положенный в казначейство на самоличное усмотрение… – и 24-летний мальчик – генерал, поскрипывая протезом, поднимается на палубу ожидавшей его в Нижнем галеры; НО В ГЛУБОКОЙ ТАЙНЕ – через всю Россию с весны 1796 года медленно ползет по губерниям Московской, Тульской и проч поезд из полутора сотен карет «с командующим и казной» на которой заворожено всеобщее внимание (напр. А. Болотова), в том числе и недобрых глаз; по скорости перемещения которого судят и о сроке развязки: СОСЧИТАЛИ – В АВГУСТЕ… – и тем внезапнее вхождение русских войск в Дагестан в конце марта 1796 г.!

Поход был замечательно подготовлен, В. Зубов учел все уроки войны 1722–1724 гг., несомненно привлек обширные материалы «тайного дела» А. В. Суворова 70—80-х годов, но в его замысле присутствуют и черты новой оригинальности, внесенные самим командующим или навеянные чуть ли не традициями великого мятежника Стеньки Разина, «поход за зипунами» которого, последнее самобытное внешнеполитическое действие «низовой России», все еще лежит вне усмотрений специальных военно-исторических и военно-политических исследований из-за концептуальной «невнятности» этого события, как и Ермаков поход в Сибирь, вследствие общей «феодальной зарешеченности» представлений о русской государственности. Это была комбинированная сухопутно-морская операция, но в отличие даже от Петра Великого ее морской аспект был резко усилен, флот перестал быть простым сопровождающим армии, взаимодействующим пушками с пехотно-кавалерийской саранчей; верблюдом, перевозящим продовольствие и огнеприпасы.

Тяжелые войска и подавляющей мощи артиллерия, в том числе изобильная осадная, до 48-фунтовых брешь-пушек и 5-пудовых мортир, сведенные в один 24-тысячный корпус, обрушивают тяжкие удары по радиусам от Астрахани с моря на узловые пункты побережья, взламывая всю систему обороны противника от Дербента до Астрабада; хотя Персия может выставить до 180 тыс. войска, пусть и дрянного качества, непредсказуемость русских ударов по 2000-километровой береговой линии, как и 10-кратное превосходство скорости морского транспорта приводят к тому, что ВПЕРВЫЕ – а также и в последний раз – в каждом эпизоде боевого столкновения русская сторона имела не только превосходящую организацию и вооружение, но и 30–50 % численное превосходство и подавляющую огневую мощь, молниеносно крушивших противника. Легкие войска входили в районы с уже потрясенной и сломленной системой обороны, иррегулярная конница, особенно калмыки, сеяла панический ужас в разбегающихся шахских войсках и деморализованном населении призраком Чингизидова нашествия.

Гарнизоны, и только крупные, ставились в немногих важнейших пунктах-лагерях по приему ссаживаемых и погружаемых войск, без внедрения их вглубь территории и населения; все другие укрепления, кроме простейших, сносились; местные владетели обязывались присягой на неучастие в боях, исполнением полицейских функций, содействием в прохождении войск, снабжением их продовольствием в половину шахского налогообложения – да и то не выбиралось, войска широко доплачивали, пренебрегая обычными «бесплатными» рационами, за роскошную восточную снедь, деньги были, во взятых внезапными ударами с моря городах добыча оказалась баснословная; местная администрация и войска, обычный строй которых сохранялся, только приводился в неопасное состояние – изымались крупные пушки и рубились полевые лафеты к прочим, – склонны были в том соучаствовать.

Кроме боев за Дербент, который необходимо было взять в первую очередь, чтобы открыть 30–40 тысячной коннице путь в Закавказье, остальные операции армии и флота отличались и взаимодействием и свободой, сопровождавшие вдоль побережья легкие прамы и бриги в любой момент могли выбросить на сушу пехотные роты с пушками, а по нужде накликать фрегатный гром с полками и самой тяжелой артиллерией – впрочем, этого совершенно не потребовалось, серия автономных ударов «медвежьей лапой» флота по узловым пунктам побережья так потрясли военную организацию противника, что она надломилась и утратилась как целое уже к июлю 1796 г., взятие Баку, Решта, Ленкорани, Астрабада фактически означало решение ВСЕХ целей кампании за 3–4 месяца.

Потери были минимальные, т. к. войска за исключением периодов краткого нахождения в бою сразу отводились за пределы зоны боевого соприкосновения и санитарно-эпидемиологической опасности на корабли; гребенские, волжские, кубанские казаки и калмыки более глубоко проникавшие в территории к условиям Кавказа оказались привычны. Война, в которой кавалерии приуготовлено было не «завоевывать», а «захватывать» им чрезвычайно понравилась…

Достойна внимания забота об облегчении прохождения войск – егеря, единственная пехоты, следовавшая берегом в колоннах за веером легкоконных частей, получили деньги на покупку 3-х покойных старых коней на капральство, к которым назначали одного коновода, и все вещи, амуничные, хозяйственные, сверх самонужного везли на них, в удобном для быстрого изъятия виде; капрал ехал верхом в перемену через час с ослабевшим солдатом… Приятной неожиданностью похода оказалось изобилие вина в «непьюще-мусульманском» Азербайджане и введенное правило – на переходах из источников воды не пить, а пить – если нужда, – виноградное молодое вино, кому попуталось с водкой – палок, шинкарей, продающих водку солдатам – вешать!..

…Плохо было только одно – кажется, тяготы похода для Валериана Зубова оказались непосильны, с начала кампании он по-являлся перед войсками только во время боев за Дербент, потом видели единственно красивый, праздничный, из красноватых шелков шатер на палубе флагманского корабля, с которого доносилась музыка… Войска тоже шли весело, никто, можно думать, на это внимания не обращал, разве, что в паре попавших мне на глаза записок участников похода промелькнула одна и та же деталь, оба автора были приняты В. Зубовым в его шатре ЛЕЖАЩИМ, встреча и обращение были самые отменные, фрукты, вино, кофей с вареньем – никто не обижен, пояснение об у вечности командующего отсутствует, кажется они об этом НЕ ЗНАЮТ.

К середине июля становилось очевидным, что операция завершена досрочно и ее надо либо разворачивать дальше, ради того, зачем она, собственно, начиналась, или остановиться, ограничившись достигнутым – войска восходили к Эльбурсу на юге, угрожая Казвину, проникли до Шемахи и Ардебиля на западе, нависая над Тавризом и всем Восточным Закавказьем…

Денег на развитие не было – точнее, они были и в немалых количествах как невостребованный остаток от издержек операции, но дальнейшая, чисто сухопутная, толи караванная – если полагали Юг, толи горная – если Закавказье, операция требовала увеличить пехоту едва ли не в 2 раза даже для поддержания только наличной коммуникации, а расходы на экспедицию едва ли не в 4 раза – Успешное мероприятие замаячило как Громадное. Вряд ли этого не понимали с самого начала, и Екатерина, с 35-летним опытом правления, и Платон Зубов, 4 года тянувший потемкинскую лямку Юга, но увеличение средств на экспедицию полагалось едва ли не со следующего, 1797 года, и никак не ранее завершения сбора налогов за текущий год, начинающих по-ступать только с осени… Войска получили хитроумный приказ, который в армии расшифровывают «галопировать на месте» – терять темп, инициативу, не нанося, а подставляясь под удары; последних, впрочем, не последовало, компактное расположение русских войск делало такие попытки практически обреченными; но с августа резко выросла заболеваемость в войсках, проклятие азиатских войск – небоевые потери…

Имелись ли у русского командующего какие-либо планы увенчать достигнутый военный успех убедительным территориальным приобретением – глубокий выход русских на коммуникации в Иранском Азербайджане создавал условия провести эффектное завершение операции обходным движением на все иранские владения в Закавказье, которые утрачивались с занятием русскими Тавриза и выходом в дружественные армянские территории – наличные ресурсы это вроде бы позволяли? Но… никаких свидетельств; далекое продвижение русских войск по иранскому побережью на восток от Решта также говорит об иной цели экспедиции – просматриваются скорее Юг, Юго-Восток. Занятие Азербайджана с Нахичеванью и Эриванью было относительно просто, но сразу закрывало перспективы дальнейших развитии, войска втягивались в Азербайджан как вода в губку – кажется, от этого предохранялись.

Впрочем, это не означало отказа от Азербайджана, пока русские в Реште, любые вводимые в Закавказье персидские силы находятся под угрозой катастрофического захождения от Решта на Зинджан или к Северо-Западу, в обход всего района, поэтому единственный способ боевых действий шахских армий – наступление на Решт, под сокрушительный огонь артиллерии и тяжелые ударные компоненты русской военной организации при полной невозможности угрожать их морским коммуникационным линиям: да, тут можно было и не торопиться – а и лучше придержаться, пока несмазанная военная машина противника соберется, и не погибнет разом; не уйдет и не возбудит коренные персидские территории – уничтожить ее здесь, чтобы дальше идти свободно, без угрозы «джихада» и превращения плохих солдат шаха в хороших фанатичных партизан. Но ничего…

В сумерки этого затишья в ноябре 1796 года спешно прибывший фельдкурьер вручил генерал-поручику, кавалеру Ордена Святого Георгия II класса графу В. А. Зубову приказ нового императора Павла I, сдав войска на прибывающего графа Гудовича, немедленно отправиться в свои пошехонские деревни, ехать в сопровождении фельдкурьера, нигде не задерживаясь более суток…

Платон так и не смог возобладать над поразившим его отчаянием и равнодушием к судьбе по смерти императрицы, и не огласил составленного летом 1796 г. завещания Екатерины II, в котором она объявляла Павла Петровича душевнобольным, передавала престол внуку Александру Павловичу, а до его совершеннолетия назначала регентский совет из 10 персон, в том числе П. Зубов, А. Безбородко, А. В. Суворов, А. Г. Орлов Чесменский, Н. И. Салтыков, П. А. Румянцев… – толи они подписались под ним, как свидетели (В. Лопатин), в чем я сомневаюсь: не те там были люди чтобы промолчать, если «свидетели»: Суворов, Румянцев, Орлов-Чесменский! Многократно описанная разными лицами реакция Суворова и Румянцева на воцарение Павла также говорит об их полном неведении замыслов Екатерины. Впрочем, точно мы уже не узнаем, по утверждениям очевидцев – они ведь всегда есть, даже в камере-одиночке, даже в черепной коробке – Павел завещание сжег собственноручно… Сама Екатерина тянула с этой тяжкой комиссией в ожидании успешного завершения матримониального дела с шведским королевским домом, все-таки невеста получалась как-бы дочерью сумасшедшего – это еще раз говорит, насколько высоко поднимались ставки в «шведском деле», насколько оно входило в канву чего-то еще более важного; апоплексический удар поразил Екатерину II на следующий день по известию о полном провале помолвки… Что за ней стояло, остается только гадать, сама по себе Швеция стоила немного, не более 40 тысяч войска, если во главе его П. Багратион, М. Каменский, или М. Барклай-де-Толли – налицо же А. Суворов, М. Кутузов, Н. Репнин.

Передача престола обошлась без крови, Зубовы потеряли посты, но сохранили состояния, Платону после некоторой проволочки велено было жить неотлучно в литовских своих поместьях – через 5 лет Платон и Николай, принесший великому князю известие о воцарении, воспрянут духом и расквитаются с императором, вступив в ряды его убийц. Валериана это коснулось странно: вызванный в 1800 году в Петербург и назначенный директором 2 кадетского корпуса, по утверждениям Палена стараниями заговорщиков, он постоянно упоминается в мемуарах как участник их дела, в которое активнейшим образом вовлеклись два его брата и сестра (О. Жеребцова), но не присутствует ни на одном публичном мероприятии конфидентов… Многократно описанная колонна Бенигсена, в которой он будто бы вступил в Михайловский замок, его потеряла – в императорской спальне среди убийц его не было; похоже, что за него выдавали значительно менее популярных Платона или Николая… Как впоследствии так же старательно топили его в тени «тех Зубовых», чем-то задели они подрастающее прыщавое российское охвостье, чем-то навсегда не понравились… Последние годы он одиноко доживал в Москве и своих имениях, быстро и заметно гас и умер в 1804 году, упав и рассыпавшись почти бесследно – что ему было Полное Генеральство и Состояние в Непременном (впоследствии Государственном) Совете, пережившему неизбывное крушение ноября 1796 года… Брат Платон мучился неприкаянностью Российского Администратора, обращенного в Вотчинного – он же, пошатнувший скрижали всемирно-исторического движением Флотов и Армий, в чем бы удовлетворился: организацией поместной полиции и загонных охот?

…Начавшиеся в 1800 году Кавказские войны для выхода хотя бы в приближение тех рубежей, которых достиг за одну летнюю кампанию 1796 года. В. Зубов, потребовали, при сугубо сухопутном через христианские районы Центрального Закавказья серпообразном, вскрывающем столетиями отстраиваемые рубежи захождении 30 лет тяжелейшей борьбы 100-тысячного Кавказского корпуса, при том, что из 10 солдат в боях участвовал едва ли один – остальные «держали линию». Во всех сражениях противник превосходил русскую сторону в 2–3 раза по численности, за каждым успешным рывком следовали длительные периоды «освоения» территорий, недружественное население которых восставало из-за простого нарушения его образа жизни, а дружественное исполнялось кичливой мысли, что русские – пожарная команда вызываемая под местные дрязги, переходя и в русское сознание, что они здесь не в осуществление воли Евразийского Храмосозидания, а в «исполнение обязанности кого-то спасать».

Замечательные уроки С. Разина, П. Романова, В. Зубова, когда реальное сопротивление мусульманского побережья быстро сокрушалось подавляющей мощью превосходящей военной организации, опирающейся на недоступные противнику морские коммуникации, а последующий выход русских армий в христианские районы Центрального Закавказья, изолируя недружественные мусульманские районы между армией и флотом, обеспечивал устойчивость их контроля; сама же армия обретала в дружеской среде «второе дыхание» для чисто сухопутной войны в глубине материка – утратились.

Через 4 года значимость этого движения поймет и Павел I, на крутом повороте своей судьбы осознав особый, антианглийский характер Средне-Азиатского направления евразийской политики и начнет его бурно разворачивать; но в пику предшественникам, Прадеду и Фавориту, не через широко открытые Каспийские ворота – через законопаченную пустыню, не по ласкающей водной глади – по мертвому песку. Туда же затопают и его преемники, от Александра I до Александра III. Только М. Скобелев еще раз, в ограниченном самими условиями применения варианте использует морскую стихию в Ахал-Текинской экспедиции, опираясь на талантливого сотрудника, капитана I ранга С. Макарова… да еще Красные в 1920 году, взломав всю систему англомусульманской обороны ударами с моря по узловым пунктам периметра побережья – И Стеньки, и Петры…

 

Иды марта: Утаенная смерть императора Павла Петровича

Занимаясь Валерианом Зубовым и по необходимости полноты его биографии всем этим стремительно взлетевшим и так же невесомо рассыпавшимся семейством; обнаруживая и предвзятость, и умолчания, и домыслы и нагромождения всякого рода, и оттого уже настороженный; я не мог пройти мимо крупнейшего события их общесемейной истории – родового участия в уничтожении императора Павла I; события самого по себе крайне выразительного, по-русски зверского., с массой оттенков: чуть ли не последний «переворот», едва ли не «первая революция»; кажется, первое несомненно политическое, не любострастное, движение русского дворянства, где царедворцев начинают теснить «мечтатели», но еще крепкой, цепкой, когтистой лапы Орловых – Ермоловы, Тутолмины, Яшвили, в каждом пальце которых больше энергии, чем во всей «северной управе» Рылеевых – Муравьевых.

Настораживает уже странное распределение воздаяний по содеянному: «убийцы» Беннигсен, Скарятин, Талызин – «злодеи» Зубовы, Пален…; все так прописано – у А. Пескова в ЖЗЛ с точностью до четверти часа на протяжении двух суток перед убийством, а события ночи во внутренних покоях Михайловского замка и с точностью до минут – и… странные обломы и зияния.

В заговоре «согласно» участвуют все три «великих» Зубова: великий любовник, великий воин, великий пьяница (Платон, Валериан, Николай), но постоянно упоминая Валериана, никто не видит его достоверно присутствующим в собраниях лиц, его скорее «слышно».

Странно, что эти лица, первенствующие на закате предыдущего царствования, едва ли не по милости которых состоялось само восхождение на престол Павла I – ведь манифест об объявлении его сумасшедшим вроде был подписан, хранился у Безбородко – но не канцлер, а обершталмейстер (и он же и зять армейского идола, командующего крупнейшей армией, фельдмаршала А. В. Суворова) Николай Зубов извещает цесаревича об ударе, случившемся с Екатериной и открывая процесс легетимизации нового императора; и те награждения Зубовых, что сделаны Павлом по началу царствования прямо свидетельствуют, что шаткость своего положения он осознавал. Только опала Суворова, уже неопалимого в историческом сознании знаменует начало необратимого разрыва – но это уже последние считанные месяцы, крушения Зубовых еще не состоялось; даже упавшая комета тянет за собой длинный блестящий шлейф: Зубовы еще не сошли с языков, были несметно богаты; Платон – делен, Валериан – славен, Николай, прошедший весь Итальянский и Швейцарский поход с Великим Тестем и Великим князем – известен, и отчасти популярен по некрасивой, с привкусом животности, но несомненной храбрости. И вдруг полное подчинение немчишке Палену, прохвосту, про которого согласно утверждают, что оступись заговорщики с Павлом, он бы не оступился их всех переарестовать; и передача всей практической части Беннигсену, боевому кавалерийскому генералу, но… завербованному в состав заговора за пару дней до того, в приватном разговоре посередь улицы сослуживцем Паленом и ввечеру, уже за шампанским, князем Платоном… Вербовка изумительно простая и вызвавшая от вербуемого лишь один вопрос:

– Кто стоит во главе всего дела?

Ответ нерасслышим, а Беннигсен с этого момента становится неутомим, что возможно и естественно для военного человека: и возведен в вице-убийцы и заместителем Палена, что как-то странно, и преждевременно, и непочтенно для Зубовых, если все же Пален и есть глава дела – и понятно, и естественно, если Пален только важный винтик, непосредственная боевая часть оружия, пронзающая тело, не более; и уже сам, по узкопрактической мерке подбирающий себе сотрудников, твердых и старательных.

Право, даже фанфаронада Орловых обставлена большими конспирациями и предосторожностью; даже эти гвардейские мальчишки внимательнее приглядывались, ощупывали, вызнавали своих конфидентов; более страшились за свои унтер-, и штаб-офицерские жизни, нежели тут, графы и полные генералы, вельможи и сановники, вышедшие и давно вышедшие из дней залетных и бедности безысходной. Что было терять Григорию Орлову, кроме буйной головы, которая все равно слетит как только станет известна его головокружительная связь с самоё императрицей – политическое развитие Елизаветинского «романа с гвардией» слишком памятно, чтобы его терпеть… – и вдруг генерал-фельдцехмейстер, генерал-поручик и обер-шталмейстер в княжеском и графских титулах идут в подручные к простой «службе» Палену – ну уж, было бы за что… подручникам первого куска не дают.

Как-то странно это, и запоминается…

Но вот просматривая записки и воспоминания деятелей 18 века встречаю я выдержки из мемуаров генерала А. Ф. Ланжерона, лица заметного, но достаточно сложного, поднявшегося высоко, но кажется полагавшего это недостаточным; полудруга-полузавистника М. И. Кутузова, с которым тот тем не менее находился в длительнейшей и доверительной переписке; люди такого рода весьма внимательны к разносящимся слухам, особенно если они касаются заметных особ, и знают по положению много, правда, зачастую греша еще большими предположениями; но тем более драгоценны их недоумения, которые как бы уже и через них.

Будучи проездом в Лифляндии, Ланжерон посещает опально проживающего в своем имении Палена и толи выпытывает, толи тот сам разговорился о подробностях страшной ночи с 11 на 12 марта 1801 года – что он рассказал Ланжерону, вы перечитаете на 500 страницах у А. Пескова, дополнившего Паленовскую версию эффектными вставками из воспоминаний других лиц – но любопытна реакция Ланжерона: на самом драматическом месте рассказа, поведение заговорщиков в спальне Павла, когда Демонический Баннигсен, ощупав пустую кровать и найдя, что она теплая, приказал искать императора; как хладнокровно требовал его отречения; как бросил слова:

– Яичница разбита – надо ее съесть!.. И выйдя из спальни, стал рассматривать картины на стенах кабинета, в то время как из дверей неслись страшные крики забиваемого насмерть четырьмя десятками офицеров императора…

Тут, вместо того чтобы всплакнуть и перекреститься А. Ф. Ланжерон пришел в недоумение и впоследствии вылил его в большой пассаж о странностях человеческой натуры, когда мягкий, семейственный Беннигсен, снисходительный к самым распущенным офицерам своих командований; на неделю терявший расположение духа, коли доведется приговорить солдата к расстрелу или повешению за мародерство – мог явиться таким извергом… Беннигсена, танцора и волокиту, улыбчивого ганноверского немчика, не отъявленного пруссака, он знал и до 1801 года, и после 1801 года и так и не пришел ни к каким выводам о странностях его натуры… В отечественной военной истории Леонтий Беннигсен означился как смелый офицер и нерешительный военачальник с перепадами настроения от робости, помешавшей ему разгромить Наполеона у Прейсиш-Эйлау до залихватской самонадеянности, приведшей к поражению у Фридланда, т. е. в объективно военных рамках без должной устойчивости характера, вопреки тому, что он будто бы явил в 1801 году; Ф. Энгельс, характеризуя его как генерала, ставил не выше храброго командира кавалерийского авангарда – Д. Давыдов более живописует его заботливость о подчиненных и соболезнования потерям… надо признать, он изрядно подраспустил войска, и не только Багратион, Барклай-де-Толли, Платов, но даже рядовые энергичные обер-офицеры Кульнев, Ермолов, Кутайсов зачастую вели у него «собственную войну»…

Любопытно выглядит вся структура заговора:

– Пален, проявляя сатанинскую хитрость, добивается возвращения на службу всех отставленных офицеров с представлением императору; они заполняют Петербург, их не принимают, они волнуются – Пален прямо на улицах вербует крикунов, или задерживает на заставах опасных лиц, как Аракчеев и Линденер;

– Но окончательно вводятся в дело принятые уже в доме П. Зубова и тот же Беннигсен потому ли допущен в заговор, что давнишний сослуживец Палена, или как кавалерийский начальник, отличившийся и отмеченный в Персидском походе Валерианом Зубовым?

Громадное дело, только на непосредственное убийство императора собрано до сотни офицеров, кроме того, что изготовляются полки гвардии, сговариваются вельможи, и прошедшее мимо полиции, доносчиков, болтунов, шептунов – и едва не провалившееся потому, что Пален носит списки заговорщиков в кармане мундира и Павел вдруг полез туда за платком? – Многократно описана находчивость Палена, отговорившего императора рассыпанным нюхательным табаком, которого тот не переносил.

А и достань Павел бумажки с какими-то фамилиями, по большей части незначительных лиц из кармана военного генерала-губернатора, начальника столичной полиции, коменданта Петропавловской крепости – на них что, так и было надписано «Список злоумышляющих на особу государя-императора и соединившихся в заговор»? А не более ли неестественно было отсутствие у губернатора, коменданта, обер-полицмейстера, надзирающего за деятельностью десятков лиц, таких списков?

Вообще это место меня прямо-таки восхищает своей залихватской импровизацией армейского враля – ведь кроме Палена никто его и не мог поведать рассиропившемуся обществу, петербургскому или рижскому. Не естественней ли предположить, что при таком огромном характере дела и размахе его организации никаких списков не было и это уже последующая эскапада в возвышение собственной ли роли, в затенение ли других.

Знаете, вот в этом месте, в рамках психологии, сопоставления масштабов личности содеянному начало для меня выворачиваться все это дело изнанкой. Мог ли? Стал ли? Должен ли? – в качестве громадного демона-Мефистофеля, приведшего в ход пружины огромного политического механизма, соединивший столь разные потоки: тщеславие вельмож, уязвленность политиков, ярость офицерства, революционные романсеро нарастающих Мирабо – играться этим эпизодом, даже если бы он состоялся, глава дела: он скорее стыдился и таил его, как возмутительную оплошность, нежели носился. Убийство Павла I совершил изощренный волк-политик, – играться со списком мог только актеришка, позволенный к тому. Пален, преуспевший в своих личинах; «заговорщик-маккиавеллист», одним щелчком сброшенный на обочину, как только стал надоедлив; «великий полководец Павла I», но сразу же разгромленный в 1812 году и отставленный от командования, отнюдь даже не Беннигсен – исторически ничем не означенный, кроме как интриган. Есть великие мастера интриги, как Мазарини, как Остерман, но они никогда не открывали своих тайн, не обращали их в анекдоты, а прятали, даже неумеренно, впрок, как средство утаивания собственной значимости; здесь налицо играющаяся мелкотня, восхищенная тем, что допустили на такую сцену: недомерок-император играющийся в великана-прадеда, мелкотравчатый барончик, разыгрывающий Тюренна пополам с Ришелье. Нет, я не отрицаю живости характера, энергии – в конце концов актерское ремесло не самое легкое – но не более чем в изображении дела, не в самом деле.

Между тем оно было куда как весомо, оно стягивало Петербург в общеевропейский невралгический пункт, в нем присутствовали анонимно Питт и Наполеон, Екатерининское наследие и возникавшие реалии европейской политики; оно было так серьезно обставлено, что его не разглядел проникновеннейший зрак глубоководной рыбы М И. Кутузова, в эти дни бывшего в Петербурге и не почувствовавшего угрозы; или не допустившего проявиться этому чувству… – нет, дело было собрано слишком хорошо для кавалерийских импровизаций; их слишком много… кажется налицо один заговор Палена против Павла, только он и говорит: – Я! Я! Я! – но удачное убийство русского императора всегда громадное дело; и мощнейшей политической организации «народовольцев» удалось это осуществить с седьмой попытки, а там вершили ой какие серьезные, молчаливые молодые люди. Между тем убийство Павла I на десятилетия изменило русскую политику, связало ее одним европейским ориентиром, обратило к одной стороне империи – уже поэтому оно не было импровизацией; и в это политическое закулисье Пален не входил и не допускался – и о чем сговаривалась графиня О. Жеребцова (в девичестве Зубова) с английским послом-любовником?… Зубовы знали!

Они тот предельный граничный пункт, доступный обозрению, к которому сходятся все видимые связи заговорщиков, и за которым начинают шевелиться – проступать другие, невидимые: из английского посольства, из гвардейских казарм, из дворцовых покоев, отсюда выйдут два отряда цареубийц; Платон Зубов будет вести переговоры с Павлом об отречении – Николай Зубов нанесет первый удар императору; Платон Зубов будет при Александре I в минуты ожидания подхода гвардейских полков – Николай Зубов прогонит караул, попытавшийся войти в замок; Платон остановит императрицу, прорывавшуюся в спальню…

Платон и Николай будут сопровождать Александра I при обходе присягающих полков гвардии и уедут с ним навсегда из Михайловского замка в открытой коляске, один рядом, – другой на запятках…

Невероятная активность и еще более невероятное постоянное Второе Место…

Правда, меня пока более интересуют перемещения Валериана, тут статья особая: Платон – юго-западное и западное направление русской политики, потемкинские традиции, их продолжение вплоть до 1853 года; ему и Николаю легко и просто установить ходы с англичанами через красавицу-сестру, они участники антифранцузского, противореволюционного окружения Великой, под знаменами Суворова воюющие в Европе с трехцветной заразой; но вот Валериан с загадочным крючком Персидского похода, так зацепившего Англию, и теперь возобновляемого в сумасбродном походе Платова – но в ином направлении, по следам-костям Бековича-Черкасского; куда пойдут Перовский и прочие – ему и англичанам сговориться трудно…

А и был ли сговор – присутствовал ли Валериан в событиях 11–12 марта? Каждый второй из конфидентов ссылается на его участие в «деле», но никто его не видит, лично не разговаривает, он то «вышел», то «не подошел», то его «только что видели».

Ну да бог с ними, не всякий будет правдив в опасном деле, отнюдь не все участники заговора расплодились записочками и подхваченными разговорцами в александровские и особенно николаевские времена, косо посматривавшего на комплоты и заговоры – но вот другое, на общем собрании конфидентов вечером 11 в доме Палена, где тем не менее распоряжает всем Платон Зубов, откуда уже отрядами они пойдут в Михайловский замок – его тоже нет: речи говорят Платон и Пален, бутылки открывает Николай; в паре свидетельств говорится, что все три брата пошли с колонной Беннигсена, но это очевидная путаница, авторы мемуаров, а за ними и повторители, кажется, не знают, что у Валериана ампутирована нога и по этой причине в пешем строю с перебежками и затаиваниями – ведь шли убивать императора! – он малоподходящ; о каких-либо действиях Валериана в замке – ничего, он как дух дошел до его стен и растворился бесследно.

Во всех ходах заговора – если убрать слова и оставить действия – самую значительную роль играют Платон и Николай.

Платон ведет переговоры с Павлом об отречении; Платон останавливает вдовствующую императрицу и принуждает ее присягнуть сыну; Платон охраняет императорскую фамилию, а Николай главный вход в Михайловский замок по парадной лестнице от внешних караулов кордегардии до подхода гвардейских полков…

И странная сцена – Пален резко обрывает истерику Александра Павловича:

– Перестаньте быть мальчишкой – идите царствовать!

Чертовски выразительно, сочно, но… Это полагать, что Александр мальчишка? А Пален орел-кондотьери? Но через несколько дней он будет отставлен, сослан и безропотно подчинится, где-то чуть-чуть переступив черту дозволенного актерства: мол, вдовствующая императрица не может его видеть – но у ней тогда очень избирательное зрение, Беннигсена, Зубовых непосредственно убивавших ее мужа она видеть может, Палена, который «опоздал»?! «заблудился»?! – нет! Уже это отсутствие в решающий момент в главном месте срывает с Палена все драпировки, дело проведено без него, он в нем не главарь-совершитель, гешефтмахер, более используемый, чем возглавляющий, энергические токи заговора идут помимо него.

Николай, зарубивший камер-гусара у входа в императорскую спальню – ай, крепки русские головы в 1801 году; выжил, остался только страшный сабельный шрам на голове – проломивший голову Павла золотой табакеркой, скорее всего фатально – на следующие дни очевидцев, допущенных на отпевание будет потрясать страшная гематома вокруг левого виска покойного; великолепно, барской пощечиной дежурному офицеру оборотивший караул преображенцев, бросившийся на шум из кордегардии во дворец – за ним в тот момент не было и десятка заговорщиков; сопровождавший Константина, то ли охраняя, то ли арестуя; и в завершение дела запрыгнувший на запятки открытого экипажа, увозившего Александра, знаменуя едва ли не полное Зубовское преобладание – один советует; другой охраняет.

Вот выразительная сценка, опять приподнимающая маски, когда прибывший неопознанно отряд Палена возбудил тревогу, Платон (с Беннигсеном) бросается в самое опасное место, ему навстречу, как должно ГЛАВЕ ЗАГОВОРА – Николай, как заместитель, остается при Павле. В этот момент исполнительный Беннигсен обнаруживает подчинение не Палену, Платону Зубову, готовый обнажить оружие против официального главаря, как военный заместитель; другой Николай – которому можно довериться безусловно и во всем…

И сбой… первую неудачную попытку привести войска к присяге предпринимают Платон и Николай, но один был далек от армейской среды, будучи «генерал – фельдцейхмейстером», а не «фельдмаршалом», второй незначителен; естественно было бы появление воина – Валериана, героя Польской и Восточных кампаний, ветерана на деревяшке – его не сталось; только выход Александра к лично преданным ему семёновцам запустил процесс принятия присяги.

Любопытно, что во многих мемуарах проходит одно и то же наблюдение: рядовой состав гвардии идет на переворот неохотно, едва ли не под оплеухами (sis!); это воистину «верхушечный переворот»: никто из низов не переместился вверх, никто в верхах от того свою карьеру – судьбу не переменил; Зубовы не вернулись к положению державных властелинов, Яшвиль и Пассек не обратились в Орловых, ни один вахмистр Конного полка Потемкиным не стал; как ирония, выше всех вознеслись те камер-гусары, которых разбросали сабельными ударами у входа в спальню – взяты камер-лакеями к вдовствующей императрице; и в заминке с присягой, будь Александр чист, он мог, воззвав к войскам, по-карать заговорщиков грозно и страшно, очиститься разом; а и полуучаствуя, мог от них отряхнуться – лес гвардейских штыков был не их, скорее его. Он же показывает свою близость, сначала «княжеской», потом «лево-романтической» части заговора, оглашая в манифесте желание править по заветам бабки, а потом создав всероссийски известный «Негласный комитет» – имя то какое! – начисто обеляя заговор. Это уже давно ставит живописателей – кондитеров Благословенного в неудобное положение, участие – знание Александра I о заговоре настолько очевидно, что беспорочный бело-голубой ангел не проходит, надобно добавить еще и детского инфантилизма – не знает, что русские перевороты завершаются уничтожением венценосцев, традиция не признает отречения: сколько их уже было? – да уж штук до 6… Идя в толщу, перевороты рождали контрперевороты, на генералов – поручики, на поручиков – унтер-офицеры, и Орловы открывали путь Мировичам и Опочининым. Впрочем, это даже и странно не понимать Сыну Великой, воспитывавшемуся в буйном интриганстве и женского, и великого двора – через 10 лет, отдавая должное Александру Наполеон назовет его византийцем; через 11 лет Александр переиграет его на все сто в канун 1812 года и как дипломат, и как сверх того – политик.

Ради чего столь охотно склонялись Зубовы, перед кем пресмыкались, в условиях, когда Орловы все брали на себя, все к себе тянули, зачастую даже отталкивая слишком родственноопасных – памятен упрек генерала Вильбоа Григорию Орлову «почему мне не сказали – я всецело ваш!» – Зубовы согласились явившемуся с улицы Палену, сразу доверили ему свои связи, свое (и английское) золото, проводят на встречи с цесаревичем, как то описует Пален в доверительных рассказах. Пален интриган небольшой. Зубовы, в раздельности уступавшие Потемкину, Суворову, Григорию Орлову как Политик, Полководец, Гвардейский Идол, в то же время были велики по прикосновению к власти, по екатерининскому наследию-посылу; по цепкой, без медвежьих заломов, семейственности более малых и смирных. Впрочем сознаюсь, пишу это место скорее в удовлетворение Орловских и Потемкинских Рогоносцев. Занимаясь Зубовыми, в том числе и наихудшим из них, по искательности, двусмысленности приемов, по раздражающей современников адюльтерности карьеры – я обнаружил и дельного администратора и успешного военачальника, но все исполненное в приглушенных, камерных тонах, без ломающих костей разворотов, без брызжущей крови из-под содранных ногтей – см. мое перечисление деяний П. Зубова на потемкинском посту в Новороссии – а не лучший ли это аттестат администратору, который все успевает «с 9 до 6», а и того менее, «с 12 до 3», дальше политика государственная обращается в дворцово-будуарную, но при великих государях только форму первой, может быть более интересную, где людская необузданность и своеобразие явлены ярче и глубже.

Кто поплатился?

Те, кто активничал: Пален, Яшвиль, Пассек – Зубовы остались как бы при «общественном осуждении»; это немало: сломались карьеры Платона и Николая, в отдалении, лондонской куртизанкой, любовницей короля Георга 4 доживает О. Жеребцова, снисходя и интригуя С. Волконского и А. Герцена; многое им рассказав, но кажется еще более утаив.

Но эта полуопала Зубовых имеет уже другой характер: устраняются не «заговорщики» как Пален демонстративным назначением на его посты преданного Павлу I М. И. Кутузова – отодвигаются проводники некоторой политической линии, некоторой традиции: качнувшись от Франции Александр отнюдь не уходит далеко, разрушается только антианглийская сторона взаимных отношений – что, добавим, означает утрату значительной части их смысла; заглатывая Индию, вгрызаясь в подбрюшье Евразии, Англия все более обращается в опаснейшего и главного противника России; по достижению Балтийских и Черноморских отдушин в Европу, первая из которых крепко схвачена Петром, вторая могла успешно перепасть между 1789 и 1815 годами с помощью Англии против Франции, или Франции против Англии – России в Европе делать нечего, если не ставить сумасшедших задач «всемирно-справедливого порядка» и т.т.т. через утверждение господства над курятником; Россия необоримо приросла Сибирью в 17 веке – Россия начинала всемирно-исторически прирастать Северо-Западной Америкой и Центральной Азией в 19-м…

О чем-то подобном замышляли Екатерина II и ее последний конфидент Валериан Зубов: что-то подобное полагал М. И. Кутузов, в 1812 году враждебный к англичанам едва ли не более чем к французам; в 1814 году об этом задумывается А. П. Ермолов и предлагает Александру I.

– А теперь через правое плечо из Европы – Шагом Марш! – как, впрочем, в проблесках своего сумеречного сознания и Павел I, учредивший Русско-Американскую кампанию и погнав Платова походом «на реку Индус», а на Балканском фланге утвердивший Республику Ионических Островов и обратив переведенный туда флот из Черноморского в Средиземноморский – к чести этого чудачливого правителя следует признать его инстинктивное понимание глобального значения флота, обращающего в прибыток государства 2/3 земного шара одной демонстрацией флага; высшим военным званием для себя Павел почитал морского «генерал-адмирала», в обеспечение чего проводя выслуживших его адмиралов по сухопутному ведомству, производством в «генерал-фельдмаршалы», как то случилось с Логгиным Кутузовым.

С Зубовыми отбрасывались не конкретные пути и цели политики – ее басовитая, великодержавная нота, разменивалось громадно-перспективное на зримо-копеечное. Высказав в 1796 году меланхолическое желание жить частным лицом на Рейне – вероятно, с титулом ландграфа Гессенского; и не в возможности осуществить его, Александр начинает обращать русскую политику в разряд германского подглядывания через дырку в заборе на упреждение оплеух. Одним отказом принять короля Камеамеа II в 1816 году в русское подданство вместе с Гавайскими островами Лысый Ангел разрушил редчайшую возможность утвердить исходно-русское господство на Тихом океане, т. е. У вод мира, для цивилизации, политики, торговли, взаимодействия народов более значимого, чем все сухопутные потуги «глуховатого философа».

Отодвигая достижения и провалы Александровской политики и оценивая только ее характер, сразу можно заметить ее разительную особенность – в ней нет ни одного творческого акта, они либо завещаны предшественниками, или навязаны ситуацией и внешней волей; если справедлива оценка поднятого им графа Нессельроде «австрийский министр русских иностранных дел», то ее следовало бы понимать расширительно – русская политика была в большей степени плодом Наполеона, Меттерниха, Питта-младшего, Каннинга и Кэслри, чем русского императора; впрочем, весьма способного в ее нетворчески-прикладной сфере.

Зубовы – это не расцвет Екатерининского века, его нисхождение, может быть временное, кажущееся, перегруппировка перед прыжком; эта драматическая напряженность присутствует в последних действиях Великой, поддержанная наличием А. Суворова, Н. Репнина, М. Кутузова, Ф. Ушакова, С. Воронцова – но Зубовы из ее великолепного гнезда, соотносить их с крохобором – поповичем М. Сперанским, их унижать; это всё то же «размашисто-княжеское» в политике, когда правит бал вдохновение и артистизм Екатерины и Взлетевших Орлов, а канцелярщина и усидчивость аппарата канцлера Безбородко только их обслуживает; но это и последний этап «барства политического» – полупопытка Александра I сохранить его в «Негласном комитете» провалилась с треском, великодержавность и дряблость воли оказались несовместимы; начинается эра поглощения канцелярией политики, обращение художественно-творческого в чиновничье-исполнительское. «Политика – искусство возможного (О. Бисмарк)» – уже при Александре утрачивает ориентир верхнего предела; при Николае I замирает на отметке наличного; при его преемниках покатится вниз – «как там у них в Европах скажется».

Зубовы, как администраторы деятельные, а не присутствующие, начальники властительные а не предписывающие – в чем-то их более повторяет ненавидимый Аракчеев, создавший тем не менее в канун 1812 года сильнейшую русскую артиллерию и выдвинувший в бытность генерал-фельдцейхмейстером и военным министром Барклая-де-Толли, Кутайсова, Ермолова; и отнюдь не ласкаемый публицистикой Сперанский, высшим итогом деятельности которого явилось издание Свода Законов Российской Империи – ни к «честным псам», ни к «поповичам» сведены быть не могут. В Фамусовском Сановнике, валявшем дурака на куртаге, проглядели одну черту – тварь перед государыней, он был государем по своему ведомству, уже не балаганному, а державному, а где рождается и возрастает политик – в реальности власти или в словоблудии ее отстраненного поучения, так сказать, в «чистоте рук своих»? На этот вопрос отвечает не риторика, а историческая практика: из «поползающих царедворцев» выросли Петр Толстой, Борис Куракин, Михаил Кутузов; негодуя, в конфликте, смогли реализоваться Никита Панин и Семен Воронцов – они, «бары в своих вотчинах», не хотели бы только «барства над собой», этого не стало – но и вместе с вотчинами.

С Зубовыми это было невозможно: для «отстраненных мыслителей» Кочубеев они были слишком рукасты и предприимчивы, созидатели городов, флотов, заводов и войн; для винтиковфунтиков слишком богаты, графственны, имениты, практикой Екатерининского двора едва ли не причисленные к Фамилии.

Нет, Платону ничего бы не стоило броситься на колени, лобызая руки императора, – но это тот случай, когда император еще быстрее бросился бы его поднимать, а как бы то случилось если брякнулся одноногий, жертвенно-красивый Валериан? Суть была в ТОМ, что их затруднительно было даже поставить рядом с Александром; тонкое, маккиавеллиевское лицо Платона и отброшенная в гордо-обреченном повороте голова Валериана прямо-таки затеняют устоявшиеся добро-мягкие черты «немецкого республиканца» – это чувствуется многими, есть темный слух, что очарованию Платона поддалась не только 60-летняя императрица, но и 16-летняя цесаревна, была какая-то драма; о чем-то таком знал А. Герцен, бросивший фразу «Александр I любил всех женщин, кроме своей жены».

Нет, участвуя заглавными фигурами в заговоре, соединяя родовитое дворянство, под холопскими играниями реально прибравшее власть, с Английским посольством; царской семьей, охваченной разладом; армейским офицерством – Зубовы должны были везде являть свою «второстепенность», «маловыразительность», но было ли так в действительности: на неглавные роли и риск без прибытку, и риск смертельный – их, выскочек-екатерининцев, с одной стороны неразделенно связанных с веком матери, с другой стороны разведенных с родовой аристократией по едва скрытому титулами худородству, Павел щадить не будет, как политик, искореняющий враждебный символ, вот как человек… – человеческое в серьезные расчеты не принимается. Вступая в заговор, Зубовы должны были идти до крайности, до конца, реализуя свой общественный вес во влияние на машину заговора – а выше их там прямо никто не просматривается: все эти Талызины, Скарятины, Депрерадовичи, Беннигсены, Аргамаковы, Яшвили, Пассеки только острая приправа; имеет вес Пален, но внешне – временный, по занимаемому посту, перебежчик-со времен елизаветинских лейб-кампанцев, избивавших «немцев» прикладами на улицах, заговор русской гвардии мог быть проведен только русским лицом: «пруссачество» Павла I делало это условие непреложным.

Но заговор сам по себе имеет уже и свою внутреннюю логику и механизм: заговор, дело лиц ищущих слишком многого в отношении того, что возможно при обыкновенном ходе. Т. е. в целом это дело «низов» и «массу» заговору придает связь главарей с рядовыми гвардейцами – было ли такое налицо в 1801 году?

Увы, однозначный ответ не приходит.

Наличие конфиденций Каховского, Ермолова; обширнейшего дела «Съездов» офицеров армейских полков, расследуемого генералом Линденером и так и канувшем; фронда А. Суворова; конфликты Павла с Н. Репниным и С. Воронцовым, расхождение с ближайшим окружением Ростопчиным, Аракчеевым, Линденером – свидетельствовали о закономерности и почти обреченности заговора. Любопытна позиция Саблукова, его начальника Тормасова, многих других офицеров Конного и Измайловского полков лично привязанных к императору, но зная о возникающем деле – «умывших руки», ставших «честно-глухими»… – но вот оглавление дела Зубовыми?

До нас дошли переотложенные, неверные и искаженные портреты этих лиц; но в то же время несомненно, что Зубовы были непопулярны в обществе, уже пересытившимся потемкинским рукоприкладством; не близки к офицерству, из которого в 1622 года сразу выскочили на придворный паркет, не утвердились в государственниках, только-только к 1796 году начав созидать что-то новое – и всё под корень…

…Сами по себе они не являли саморождающей силы, они были значительны, но не более, если не менее, чем Кирилл Разумовский в канун 1763 года: но если тот по «барски», «своим полком – измайловцами» мог бы еще соорудить какую-то «историю», то Зубовых и на это не стало; явиться подобно Суворову в любой полк и поднявши его повести куда угодно – они не могли, идолами армии и гвардии они не были; выступить они могли только в интересах кого-либо и от имени кого-то. То есть, если в рамках самого цареубийства Беннигсен и в большей части Пален выступали их агентурой, то и они сами в целом не могли быть кем-то, кроме как агентуры, но уже над всем делом.

Кажется, в историческом плане более значительным оформлялся Валериан, как открывавший эпоху поворота замыслов Великой, особо выдвигаемый ей на новое, неведомое, артистическое, в то время как Платону доверяется «солидно-государственное», устоявшееся, потемкинское: дела, казусы, направления и посты – но в семейно-клановом плане несомненно ведущим был Платон и его личностью определялся характер участия Зубовых в деле. Можно сразу утверждать, что это был редчайший заговор, успешно осуществленный при таких неподходящих качествах главного лица: хороший администратор, Платон был «кабинетник», человек малых собраний, негромких разговоров.

Более для женского, чем мужского общества, очень рано оторвавшийся от армейской среды, не умевший даже обратиться к воинскому строю; он был хорош чуть сбоку и сзади от заглавного лица, лучше женщины – в мужских собраниях он был неестествен по красоте и внешней изнеженности; он не подходил ни к типу вожака, слитно-вырастающего из стаи, не растворялся в ней, его легче было представить в уединенном отстранении, или в окружении лиц, безусловна низших.

Даже Николай, молчаливый пьяница, превосходит его по армейской впаянности и чувству момента – право, эта пощечина, которой он опроверг последних защитников Павла, великолепна; Валериан – если снять все слова – демонстрировал во всех действиях заговорщиков отсутствие, очень красноречивое по его постоянному игранию со смертью; кажется, его могли спрашивать о лично известных офицерах на предмет вовлечения в заговор – он ответствовал, но не более, его имя скорее использовали, чем он присутствовал.

Бытописатели Романовых – Гольштейн – Готторпских ведут корни заговора к завершающему десятилетию царствования Екатерины, когда последняя, убедившись в опасности Павла для создаваемой ей системы, которая для нее важнее всего, и в этом она воистину Вторая после Петра Первого – в собраниях исторических анекдотов приводятся несколько случившихся или надуманных суждений императрицы о сыне, иногда очень умных и дельных, иногда грубых и раздраженных; и кажется, по восходящей, особенно с 1789 года. Странно, что французская революция не сблизила, а наоборот, развела императрицу-мать и сына-монархиста; с этого времени она как-то перестает его развернуто аттестовать, только «монстр» и «сумасброд», как о том, в отношении чего вывод сделан и более нет интереса к нему возвращаться. Павел ей решен – лично его она ценит невысоко и кажется с того эпизода, когда в ответ на ее требование он передал ей список лиц, предлагавших ему огласить совершеннолетие и принятие власти во исполнение манифеста 1763 года: сильная женщина бросила фразу, убийственную для неустоявшейся психики сына.

– В молодости Мы больше ценили наших друзей – кинув бумагу в огонь не просматривая – через тайную полицию она отлично знала его и так.

…Кажется, с этого момента начинается уничтожение сына в возвышение внука; около 90 года Екатерина возвращается к своим Запискам, в которых в предельно выразительной форме, возможной для двусмысленной ситуации в какую она сама по-падает, объявляет отцом Павла не Петра III, неспособного к деторождению, а Сергея Салтыкова, к тому назначенного Елизаветой Петровной, по ее настоянию принятого и покорившего… – Герцен этому месту Записок поверил, считая их произведением уязвленной женщины – я считаю их мемуаром политическим… и отставляя все не относящиеся к политике аспекты, прямо направленным против Павла и утверждающего мимо него новую династию Гольштейн-Готторпских-Салтыковых без его участия; возможно, планировавшимся как внутридинастический документ. В 1794 году она прямо говорит с Александром о намерении провести его в императоры, минуя отца; кажется, упоминается Регентский Совет под руководством Платона Зубова: только потому, что последний лично неприятен Александру, он открывается матери – цесаревна, права которой будут предельно ущемлены с утверждением Регентства, берет со своих сыновей Александра и Константина слово, что в случае предложения престола минуя отца они от того откажутся – разумеется, это слухи, о таких видах шепчутся, не более, но к лету 1796 года об этом говорят как о деле решённом… Апоплексический удар самоё и колебания Платона Зубова, не решившегося огласить манифест, возможно в предвидении личной враждебности Александра, пресекают дело…

Но тогда начавшееся с 1800 года расхождение Павла I с семьей и наследником могло и должно было возродить это мероприятие, и в особой патетической форме – выполнения завета Великой, удобно-вдохновительной для всех.

Попытки нынешних радетелей толи Павла, толи Александра скрыть внутрифамильный конфликт просто смешны и постыдны, как очередное обращение истории в «угодную романистику» – уже поразительнейший факт, за несколько дней до гибели Павел I заставил сыновей принести вторую присягу, кроме всего прочего поставив их в унизительное положение – дворянин и офицер приносит присягу однократно – прямо-таки вопиет об этом; особенно в свете рыцарских играний императора. Даже «павловец» Саблуков свидетельствует, что в последние недели перед переворотом цесаревич и великий князь жили под страхов ежеминутного ареста; прибывшего ко двору, ласкаемого императором юного принца Евгения Вюртембергского прямо называли грядущим наследником престола… Эти слухи выгодны заговору, но вот любопытно, в них играется и Павел – он-то ничего не делает, чтобы их пресечь; хотя по свидетельству того же Палена, он о них знает и вопрос обсуждался. Это допустимо, если по душевному спокойствию Павел пренебрегал ими – но в том то и дело, что он и сам до предела встревожен; панически бежит из Зимнего Дворца в Михайловский замок; чуть ли не каждодневно проверяет назначаемые от полков караулы; отправляет за город Конногвардейцев, в верности которых усомнился; перестает доверять внутренние караулы исключительно преображенцам: велит заколотить дверь на половину императрицы – это уже не слухи… Все знали, что Петр III и Екатерина не живут как муж и жена, но до последнего дня правления голштинца они оставались «императорской четой» по состоянию дверей спальных апартаментов. Читая мемуары со ссылкой на «признания» Палена, затруднительно даже сказать, провоцировал ли он Павла угрозой заговора, или спекулировал на его твердом убеждении в его наличии.

И естественно и верноподданно было в этих условиях явиться к запуганному цесаревичу, – и только ли к нему? – и напомнить о старом проекте ограждения династии и империи от «сумасброда», освященном именем Великой; теперь, после итоговых неудач Швейцарской и Голландской кампаний столь вознесшейся в отстраненном обозрении: «при ней без нашего разрешения ни одна пушка в Европе не смела выстрелить»; и в приближении еще больших, походе Русских Армий в Индию под началом… французского маршала Массены – половина клинков армии полезет из ножен… И далее по А. Пескову.

Но этой благостной картине взаимосогласия «верноподданных» и «голубя» препятствует ряд серьезных обстоятельств: даже действуя от имени наследника престола, ссылаясь на его участие, заговорщики не могли рассчитывать на безусловное доверие к одним словам, особенно со стороны тех лиц. Которые не принадлежали к их непосредственному окружению; если Беннигсен положился на сослуживца Палена и (скорее так) своего боевого начальника В. Зубова, то плац-адъютант Аргамаков им не поверил и – опять свидетельство ОТС (Одна Тетка Сказала) – решился примкнуть к заговору, когда в офицерском собрании к нему обратился и упрекнул в недостатке гражданского чувства сам цесаревич, шеф полка; между тем Аргамаков в практическом плане был едва ли не ключевой фигурой, как могущий по служебному положению войти в Михайловский замок в любое время дня и ночи. Что-то такое говорил Талызин и т. д., т. е. не только Зубовы и Пален, но в крайне необходимых случаях и сам Александр выходил из-за занавеса.

Ладно.

Ночь.

Два отряда офицеров, гремя оружием, будоража улицы тревогой, с двух сторон идут к Михайловскому замку; в казармах поднимаются полки, раздают боевые заряды; в разных концах города задерживаются под разными предлогами верные императору лица; на заставах пребывают не пускаемые в Петербург генералы Аракчеев и Линденер.

Я допускаю, что часовой пропускает плац-адъютанта Аргамакова через боковую дверь в замок – а также сорок-пятъдесят офицеров, возбужденных, с оружием (?!) – что сговоренные солдаты караулов отдают честь непорядочно идущим, а то и по-лубегущим генералам и обер-офицерам, наполняющим залы топотом каблуков и лязгом стали – но вот двери императорского кабинета перед спальней, они заперты, за ними камер-гусары, лично поставленные Павлом, он был неспокоен и дважды переменил их местами (Саблуков).

И далее диалог:

– Пропустите, я плац-адъютант Аргамаков.

– Нельзя, император лег спать, уже 12 часов.

– Ваши часы неверны – сейчас только 11.

– Нет, вот 12 часов.

– Я должен на доклад государю, он разгневается на вас!

– Пожалуйста…

И с грохотом врывается толпа; и Николай Зубов наносит в неразберихе сабельный удар – понеслось…

Вам не кажется, что это что-то не из детективов – из сказок; и не потому, что камер-гусар поверил, будто аккуратно заводимые дворцовые часы в личном кабинете императора, – и это делал собственноручно Павел – ошибаются на час; но что заговорщики сделают ставку на такую импровизацию; или сверх того – пошли без всякой заготовки, даже без бочонка пороха на штурм императорской спальни.

Не буду гадать, как «отряд Беннигсена» оказался во дворце, но одно совершенно очевидно: дверь в кабинет и спальню уже была недоступна никому из заявленного состава заговора; полагаться на ошибку камер-гусаров безумие – значит, дверь должна была открыться сама, по особому поводу, и особому человеку, если поутру она явилась многочисленным любопытствующим без следов взлома, начисто опровергая повествования, со ссылкой на Беннигсена, что ее «сломали»; никакого шума не было, Павел был захвачен врасплох и не воспользовался имевшимся в спальне оружием, как и полупотайной лестницей к жившим этажом ниже Гагариным, по которой убежал Кутайсов, – если конечно был в нормальном состоянии…

Кто в первом часу ночи мог войти к императору прямым обращением через часового по удалению жены, уже год как отставленной с заменой фрейлиной Лопухиной (Гагариной) и демонстративным забиванием двери на ее половину? Оставались только дети и из них Главный, Наследник Престола цесаревич Александр.

И становится понятной тогда странная схватка Николая Зубова с камер-гусаром, завершившаяся сабельным ударом – скорее всего рядом с Александром находился именно он, физически самый сильный из заговорщиков, отжавший и отбросивший драбанта, и уже мимо них офицерская стая ринулась в спальню.

А дальше по Пескову-Палену-Беннигсену: кровать пуста, но теплые простыни свидетельствуют, что беглец рядом; поиски по комнате и наконец находят за ширмой камина, может быть в самом камине – это версия заговорщиков.

Есть и другая, сохранившаяся в семейных преданиях например графов Игнатьевых: Павел I бросился к кладовой наградного оружия, которая по злоумышлениям Палена оказалась заколочена или пуста; что сомнительно, в спальне императора бессилен и Пален; и кроме того просто бессмысленно, личное оружие Павла, с которым он никогда не расстается, его шпага неприкосновенно висит над кроватью, и она уж недоступна никому – если Павел не потерялся духом, он и в одиночестве мог бы оказаться опасным противником, замечательный фехтовальщик, разнообразными упражнениями (купания в ледяной проруби, как средство против эпилепсии, постоянное манипулирование с 8-килограммовой железной дубинкой в подражание Петру Великому) развивший большую физическую силу и выносливость, помноженные на эпилептическую яростливость…

Заговорщики вступают в переговоры с Павлом: Платон Зубов предъявляет ему текст отречения в пользу Александра – Павел толи невменяем, толи отказывается, бросив красивую фразу:

– Я умру, но умру вашим императором…

В это время раздается нарастающий шум из залов; начинается паника – кое-кто выскакивает в прихожую; Платон выходит узнать, что случилось – подходит отряд Палена…

Николай Зубов грубо хватает Павла, тот отбивается…

Наблюдающий за всем Беннигсен произносит по-французски свою хрестоматийную фразу об яишнице и выходит в кабинет смотреть картины…

– За что вы меня бьете, – раздается крик Павла.

– Тебя давно надо было убить, – и Николай Зубов золотой табакеркой наносит страшный удар в висок.

Какой-то человек, иными заговорщиками называемый слугой Зубовых, прыгает повалившемуся императору на живот; офицеры Пассек и Яшвиль накидывают на шею поверженного офицерский шарф, снятый офицером Скарятиным и переданный им генералом Талызиным, и начинают душить государя…

Какая-то бешеная фантасмагория: две версии личности человека, а сколько версий события… Вам не кажется, что для зверской бойни слишком много деталей «снял – передал – накинул», «сказал – ударил – прыгнул», «сказал – вышел – смотрел»? Отчетливо замедляется темп; действие размыкается и во времени и в пространстве – есть «исполнители», есть «наблюдатели», есть доступная наблюдению «сцена». Масса «режиссуры»; и в то же время какая-то скрытная согласованность рассказов разных лиц, мало ей подтвержденная; движение повествования метётся вокруг некоторых общих блоков событий с разной концентрацией времени и действия… мысль рассказчиков обращена и скользит по некоторым совпадающим пунктам, которые они живописуют или искажают, пытаются внять или прячут.

Сразу признаюсь, я не верю в рыцарственное мужество Павла, как личность он был уничтожен и растоптан в те минуты, когда выдал своих друзей тигрице-матери; он мог еще играться в рыцарство – рыцарем он быть уже не мог; это очень хорошо поняла Екатерина, может быть того и добивалась чудовищным унижением сына. Играния – фанфаронады Павла, вроде той, что на личном поединке с Наполеоном решить судьбы Войны и Мира, свидетельствуют, что он так и не обрел устойчивости цельного взрослого характера – поверить ему, это поверить в доблесть актера, разыгрывающего роль Хотспера в «Генрихе Четвертом».

В то же время есть какая-то навязчивая идея с этими переговорами, была какая-то заминка, вокруг которой скользят воспоминания свидетелей, которую пытаются объяснить или заполнить; слишком большая согласованность разнородных и разнохарактерных текстов – и мелькают какие-то блики деталей, которые не сам след, следы следа.

В большинстве воспоминаний «оглашенных слухами» присутствует устойчивая картина: Павел потерялся, не мог говорить связно, не понимал заговорщиков и только бросал какие-то обрывочные фразы; потом провалился в состояние прострации – и пара информаторов приводит странное обоснование этому: один из офицеров показался ему похожим на одного из его сыновей и последние сказанные слова Павла были:

– И вы, ваше высочество…

После чего замолчал окончательно…

Но во французском подлиннике Записок А. Ланжерона есть ещё более страшная деталь – намёк, Павел назвал анонима другим титулом, «ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО», уже смиряясь…

Все более вырисовывается иная, жуткая картина – вслед за заговорщиками, в подтверждение их требования отречения от престола, в спальню вошел цесаревич Александр, окончательно сразив императора; и когда обнаружилось, что государь невменяем, последовала фраза об яичнице…

Все же любопытна эта фраза, кочующая по анекдотам, сама по себе крайне сочная, выразительная и есть в ней какая-то алогичная достоверность – она сказана по-французски. Это оглашение приказа русским офицерам, остервенившимся шампанским и кровью, позабывшим свое нижегородско-пошехонское?.. Не похоже: слишком долго, раздумчиво, картинно – надо бы не так и по-русски! Это скорее подслушанный совет нескольких избранных – кого к кому?

Знание русской знатью иностранных языков было странным: Фонвизин выиграл 50 золотых за правку Фенелона, но как-то на придворном обеде генералы графы Уваров (он идет сейчас в составе отряда Палена) и Милорадович заспорили «по-французски» – прислушивающийся и ничего не понимавший император Александр Павлович наконец спросил Французского посла, о чем они говорят:

– Сир, я не могу их понять – кажется, они говорят по-французски…

Полагать большую «французистость» от гвардейских поручиков и штабс-капитанов не приходится, это скорее совет-рекомендация одного другому.

Вот вопрос, игрался или не игрался Александр со смертью отца, но должны же были заговорщики предвидеть возможную необходимость цареубийства, коли Павел заартачится, если они были такие болваны, что не понимали неизбежности этого с самого начала, как даже мямли-декабристы, для чего державшие опереточного Якубовича; и по итогу табакерка! Шарф! Должен же быть кто-то, кому с самого начала было вменено убийство – назначенный к тому палач. Один почти прозрачен – нечеловечески сильный и бесчувственный Николай Зубов – но табакерка? Этот удар скорее ложил означение – кто-то должен был его довершить; шарфы – офицерская импровизация… вот необычная фигура в этом собрании, «француз» прыгнувший на живот императора – не он ли тот заготовленный палач, чтобы не тревожить офицерскую честь – одно дело застрелить государя на балу как барон Анкастрем в Швеции, другое – зарезать сонным в постели…

Кажется, тут надо взглянуть с более широких оснований – было ли у заговорщиков поле для разбега между отстранением императора от власти, конечно насильственным, но порядочным, не патологическим – и прямым хищным цареубийством? Павел, опиравшийся и подпиравший Наполеона – это опасно, и не столько Зубовым, сколько Англии; он путаный, но выразитель определенной линии русской политики, практическими деятелями которой являются Растопчин, Кутузов, а и ниже их Мордвинов, Румянцев, Крузенштерн, Баранов, тянущиеся к Океанам, Аляске, Американо-Китайской торговле, т. е. к флоту – Павел, как «генерал-адмирал», заранее обречен…

Внутренняя ситуация заговора, в полной мере индифферентность, если не сказать более, рядового состава гвардии к заговору вскрылась только в ночь переворота. Дело прошло на грани срыва; кажется, больше шпаг было обнажено против солдат чем против императора – но уже в канун выступления обстановка в гвардии не допускала двоемыслия: преображенцы были ненадежны, конногвардейцы – прямо враждебны, как и гвардейский флотский экипаж, и Кронштадт (по свидетельству Штейнгеля). Нет, император тоже был приговорен…

Но тогда – зачем тянуть, зачем эта канитель с переговорами?

Вряд ли Зубовы не понимали, что, начав дело, они могут остановиться только по цареубийству – но понимал ли это Александр, великий дипломат-практик, и вдруг погружающийся в мистику фантастических видений умозритель; без него дела не станется, придется взрывать двери в кабинет и спальню, едва ли не весь замок; но вступив в переговоры с отцом он сразу обратит ситуацию в предельно выгодную заговорщикам, как полулегитимное выступление, означенное соучастием императорской фамилии; а с Павлом можно решить и чуть позднее, привязав Александра к себе кровавым призраком отца, убитого уже в его царствование.

Похоже, что случилась какая-то неожиданность: Павел не подписал отречения, но и не изъявил возмущения и борьбы – формула князя Репнина «молчание – знак согласия», только к чему? А не случился ли у Павла столь обычный в такой ситуации приступ эпилепсии, вырвавший его из власти собственной психики и воли заговорщиков?..

И прозвучали негромкие слова по-французски над бесчувственным телом, обращенные к одному лицу, которое скорее всего промолчало и вышло в сопровождении немногих в кабинет-приемную…

И не только один Беннигсен и Платон Зубов слышали страшные крики из спальни, рядом с ними, белый как привидение стоял восходящий император всероссийский Александр Павлович – работу в спальне довершал Николай…

Был ли другой путь в императорскую спальню? – Да, через покои императрицы и забитую дверь: и посетители обратили внимание, что дверь открыта – Пален объяснил, что приказал ее открыть после убийства, чтобы императрица могла, беспрепятственно войти проститься с мужем; по рассказам самой императрицы, в передачах близких людей, когда разбуженная шумом на отправилась туда, ей преградили путь, скрестив ружья, два солдата у дверей: как-то сразу возникает вопрос, они что, охраняли забитую дверь? – И императрица, отлично это зная, тем не менее намеревается войти в спальню через забитую дверь? Впрочем, на этот ход кажется не обращают внимания ни памятливые рассказчики, ни исследователи, в наличных версиях дверь играет роковую роль именно вследствие того, что она закрыта, а не открылась… – очевидно только, что проникновение заговорщиков в спальню через покои императрицы еще более нагнетает трагизм ситуации: Агамемнон, Клетимнестра, Классика…

Более естественным выглядит тогда и разделение заговорщиков на 2 отряда: один идет через кабинет, другой от покоев императрицы; объяснение Палена, что 2-й отряд должен был занять главную лестницу, чтобы изолировать замок от внешнего мира подозрительно: оно противоречит действиям отряда, с опозданием войдя в замок он не останавливается на входе, а движется к покоям императора, в «затылок» 1-му отряду, возбудив немалую тревогу; внешние караулы на лестнице остановил Николай Зубов – ей же, этим бесстрашным, неумолимым янычаром нельзя не восхищаться… как и не обратить внимание на резкое несовпадение версии событий в спальне, известной нам по анонимным свидетельствам восходящим к пристрастным заговорщикам Палену и Беннигсену; и эпизода на лестнице, передаваемого более нейтральными и объективными сторонними лицами (Саблуков и др.), и случившегося позже убийства императора – но чем тогда занимался и где вообще был в это время отряд Палена?..

Есть свидетельства, что Мария Федоровна порывалась царствовать сама – и это при совершеннолетнем сыне-наследнике?! – ее «укротили» Платон и Пален; можно настраиваться на 2 линии заговора, один в пользу Александра, другой в пользу императрицы… тут открывается область безбрежного. Очевидно только одно – войти в спальню без прямого соучастия членов императорской фамилии заговорщики не могли. Интересно, что в связи с заговором императрица испытывала непримиримую ненависть только к двум его участникам, не запятнанным цареубийством Палену и Н. Панину, отставленному воспитателю цесаревича и великого князя, в момент убийства находившемуся в Москве; любопытно, что ненависть в Панину она обрела, когда по очень достоверным свидетельством, Александр показал ей записку последнего с призывом взять власть на себя – у самого Александра Панин вызвал острейшую неприязнь «непреходящим республиканизмом», когда «цесаревич» уже оперился как «император»; ненависть была нешуточная – Мария Федоровна взяла со своих детей слово, что они никогда не примут Николая Панина в государственную службу, это соблюдалось неприкосновенно и Николаем I. С чего бы так, после всего бывшего, по сравнению с которым предположения Панина об «удалении в частную жизнь отца – императора» просто детский лепет? Такое впечатление, что она ненавидит их как СВОИХ ЛИЧНЫХ ПРЕДАТЕЛЕЙ.

Бурно – истерическая влюбленность Марии Федоровны по-следующих лет в память мужа как-то не вяжется с ситуацией их закатывающегося супружества: от императора она была отлучена, ходили страшные слухи, она выглядела испуганной, часто плакала; в день переворота те немногие слова которыми она обменялась при свидетелях с Александром, говорят скорее не о возмущении фактом переворота, а его протеканием, поножовщиной, кровью; она тоже гнет какую-то линию, и кое-что получает: отставлены Пален, Панин, остановлены Зубовы, отправлены в домашнюю ссылку Яшвиль, Пассек, удален Аргамаков – но не более, чем в освобождение Александра от неудобств. Беннигсен, а также Талызин и Скарятин таковыми не считались…

– А не демонизирую ли я ситуацию – «властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой…» – и вдруг ночь, мечи, пистолеты, остекленевшие глаза ОТЦА?.. В 1810 году в Эрфурте Александр обрывает страшный гнев Наполеона, гнев, о котором с ужасом вспоминал великий дипломат, австрийский канцлер Кауниц, переживший таковой же от завоевателя, словами:

– Вы – горяч, я – упрям: будьте вежливы, иначе мы ничего не сделаем…

В лето 1812 года, сдавая губернии, сотню лет не знавшие неприятельских нашествий – ни на минуту не колебался в безусловном отказе от какого-то замирения…

И вдруг истерики, упадок сил, обмороки первого дня царствования – и отрешение от них через неделю; молодой император со светлым выражением лица являет себя экзальтированным дамочкам и канцелярским полугосподам Санкт-Петербургских проспектов – об одной такой встрече восторженно пишет Д. В. Давыдов, в ту пору корнет Кавалергардского полка.

Александр как-то не испытывал угнетения совести от факта убийства – и соучастия в убийстве! – отца в долговременной перспективе» все дальнейшие навешивания подобного рода вздор, галиматья и литературная Мережковщина; смерть дочери от Четвертинской-Нарышкиной потрясла его больше, отразилась на настроениях, бумагах, делах, нежели все случившееся в 1801 году; кончина великой княжны Елены Павловны родила неподдельную печаль в отличие от равнодушно-скучливого, почти в насмешку, траура весны 1801 года – У вас есть уши?

«Умолк глас Норда сиповатый!» – это написал проницательнейший царедворец-поэт, не ошибавшийся в настроениях своих кумиров, Екатерины, Павла, Александра… – и подгадавший, из губернаторов в министры. Отчего такие шараханья на первый день? Кажется, он потрясен, как это выглядит, это неожиданно, но и это не объясняет его обмороков, отмечаемых многими сторонними, уже неконтролируемыми свидетелями. Обморок это серьезно, кроме 12 марта Александр в подобном роде не являлся, в трудные моменты демонстрируя скорее деревянную устойчивость психики и, кажется, презирая актерство вне нужды, что он дал понять Наполеону в Эрфурте, разом отрезвив завоевателя.

Были во впечатлениях этой ночи какие-то картины, невыносимые даже для его выколоченного екатерининским двором сознания.

Я сторонний наблюдатель, но ей-же, орлиноглазая бабка Екатерина заслуживает доверия: в ее отношении к внуку присутствует разрастающееся восхищение, в то время как в отношении сына нагнетается всепоглощающая неприязнь, презрение, а к итогу и с какими-то элементами гадливости – ей он ненавистен не только как политическая проблема, невыносим как человек; это что-то глубоко личное, разрушающее даже самое святое этой громадной кошки – политическую целесообразность; Екатерина не может не понимать, что наградив Павла Орденом Св. Георгия 4-й степени за символическое участие в Шведской кампании 1790 года, она порождает кривотолки, а и сверх того, «вдвигает» его в армейское офицерство, ставя на один уровень с ним, в то время как «1-й класс» его бы отрешил звонко и далеко: «не за полки – за пупки»; но не может преодолеть себя – у Павла хватило ума носить этот скромный боевой крестик, получаемый офицером за личную кровавую отвагу, когда еще нет протекций и чинов, кроме войны-матушки, да боя-батюшки. И таких «ошибочек» у ней в отношении цесаревича необычайно много, она больше поработала на его популярность, чем сам Павел; этими щелчками она возвысила его в глазах «сердобольного» русского общества выше данности – характерно то острое разочарование, которое испытал А. В. Суворов, посетив Гатчину, озлобленный на Потемника, да и на императрицу за небрежение Измаилом и как-то ждавший иного, «полу-петровского» от Павла, и умчавшийся оттуда со словами:

– Правитель прекрасный – Тиран ужасный!..

Да, за 5 лет Павел размотал громадные екатерининские капиталы в политической мощи государства, непобедимости армий, в людях воистину исполинской вскидки, сделавших эпоху до 1812 года – на медные пятаки не сложившихся метаний: но тем более заслуживает при такой проницательности ее высокая оценка Александра, кроме всего прочего сызмальства тренируемого как машину государственного человека, который всегда бодр, светел, с кем ничего не случается – и обмороки, и отказы от власти!? Говорите, изувеченное тело? На Аустерлицких полях впервые увидев тысячи этих тел, положенных по его несомненной вине – он не дрогнул:

– Я виноват, но я был молод тогда, Кутузов должен был меня остановить…

Гр. Лев Николаевич Толстой пытался соединить Александра I с Россией через русскую слабость – налицо другое, всю жизнь до последнего часа, доступного нашим наблюдениям Александр являл не слушливую других силу, выталкивавшую из своего окружения не только много говоривших, но и заметно молчащих; обращающую ум и глупость, привлекательность и безобразие в одну тянущуюся искательность, в одно истончающееся компаньонство, в разных его оттенках, от великобарского до холопского. Это была сила в своем роде роковая, подхватывающая самое нижнее и угнетавшая, подавлявшая самое верхнее: Александр открыл эпоху 20-летних полковников, 25-летних генералов, но кто были его фельдмаршалы? Сходящие на нет быки екатерининского царствования – взлетавших стремительно, из штаб– и обер-офицеров – Ермоловых, Воронцовых, Кутайсовых, Каменских – юных генералов вдруг обметала и впаивала в неподвижность ледяная стужа, исходившая от императора; и не Русский Фельдмаршал вводил Русскую Армию в Париж – храбрый пруссак Гебхардт-Леберехт Блюхер, командующий соединенными русско-прусскими армиями, возведенный на этот пост после М. И. Кутузова волей русского императора, не допускавшего, чтобы кто-нибудь из русских военачальников, даже скромнейший М. Б. Барклай-де Толли, обронил тень на него.

Слишком сильны, страшны, зримы должны были явиться впечатления той ночи, чтобы поколебать эгоцентризм такой цельной отливки, бесчувственно-равнодушный ко всему внешнему, не своеличному, будь то Наполеон или Балашов, брат Константин или Брат Николай – личная трагедия императора Александра, это трагедия органического одиночества эгоцентриста в мире, в которой виновная сторона всегда мир, свертывающийся до монастырской кельи, ночлежки или пистолетной пули.

В трагедии Александра много христианского элемента – ровно настолько, как в трагедии Христа, попирающего мир восхождением на Голгофу и восходящие ступени этого восхождения попирают преждебывших и кладут вину на них. Граф Пален ежегодно впадал в иступленное состояние и мертвецки напивался в канун 11 марта; Скарятин и Талызин умерли в расцвете сил через год полтора; Аргамаков страшными намеками оправдывался за участие в цареубийстве; Мария Федоровна всю жизнь хранила окровавленные простыни с постели мужа; Зубовы надломились и утратились исторически.

Когда Александр I умрет, только один человек-пес будет оплакивать его надрывно и искренне, всю жизнь тянувшийся к своим кумирам Павлу и Александру, страшно ненавидимый всеми Александр Андреевич Аракчеев, как-то все же более пристрастный к Александру, может быть по чувству той же всемирнобезысходной обреченности, уже иного свойства, органически ущербной натуры, не способной к рождению ни приязни, ни детей.

Не вид убитого, картина тела, более выразительного чем в прозекторской – а в порядке воспитания «естественного человека» наследника престола в детстве водили и в анатомический кабинет – но от того и более живого, еще не обратившегося в смерть – сама картина убийства и могла только его потрясти на несколько чудовищно тяжелых часов, которые сами потом и оправдали – я расплатился большей ценой, чем он… – и кажется последнее не вполне ложно.

Со страшным человеком вступал в соперничество Наполеон со своими переживаниями кровавых лохмотьев человечины паперти церкви Св. Роха и расстрелом военнопленных на пляжах крепости Сен-Жан-д’Акр в отношении этой ночи… Но и не столь великим, как полагала бабка Екатерина: истинно великое в момент своего появления скорее непостижимо даже самым проницательным людям – Екатерина Великая любила внука вследствие своего понимания, т. е. обозрения сверху-вниз… В то же время намечавшийся и завещанный ей гигантский поворот был выше доступности и ее сравнений – он и для нее еще чертился не в сознании, а в интуиции предчувствий – по своей значимости он требовал исполинской фигуры, сопоставимой Александру Невскому или Петру Великому, а лег на плечи Павла I, Александра I, Николая I… Первые ученики редко реализуются.

 

Бедный Павел…

(публикация в Вопросах Истории)

Статья д. и. н. Ю. А. Сорокина в очередной раз обращает внимание исторического сообщества к трагически выразительному эпизоду отечественной истории – убийству императора Павла I в марте 1801 года, своеобразно закрывающему 18 век и открывающему грозным предуведомлением век 19.

Увы, она ярко демонстрирует невнятное, межеумочное состояние темы, застрявшей где-то на уровне перехода от обильно повторяющегося хождения по кругу сюжетов и лиц исторической фактологии к порождаемой этим пене историософских обобщений, меньше связанных с фактом и документом, чем с пристрастиями, наполняющими головы авторов. Состояние темы в настоящее время таково, что начитанные дилетанты, например В. Песков, Г. Оболенский вполне сопоставимы с профессиональными исследователями в интересных, но в научном смысле бесплодных блужданиях по приключенческому сюжету.

Избранный автором способ изложения материала: историографический обзор с утверждением основных положений через «авторитет и большинство» уже исходно имеет органический недостаток: он не полагает внесения оригинальной новизны, т. е. только добротный средний уровень обозрения – не исследования – материала. Но как историографический обзор статья критична неполнотой: например, вряд ли стоило уклоняться от работ В. Пескова в частности замечательных по скрупулезной фактологической реконструкции, буквально до минут, событий 11–12 марта. Не в лучшую сторону уводит автора и пристрастие к Н. Эйдельману, тень которого не могла не сказаться на общем обозрении предмета рамками и стереотипами 1980-х годов, по-родивших современные гипертрофии, обращающие Павла Первого в едва ли не Петра Великого… без малейших результатов прадеда. И наконец, совершенно недостаточно внимание к источникам, состояние, а особенно обращения с которыми стали поистине недопустимы; и кажется автор не возражает против того, цитируя Б. Глаголина «цареубийство 11 марта старательно похоронено под клеветнический шелест мемуаров», как то не замечая, что при такой оценке доступного корпуса источников он и Глаголин обращают историческую науку в историческую романистику.

Выходя за пределы историографической колеи, т. е. обращаясь к самому историческому действию следует отметить поистине рабское следование профессиональных авторов устоявшейся картине структуры заговора. Центр его П. А. Пален, с неподражаемым искусством приводящий в действие все механизмы интриги: организационные, политические, нравственные; осуществляющий вербовку исполнителей, уговоры вельмож, двора, императорской семьи, и т. т. т.

Вам не кажется, что это чрезмерно для захудалого лифляндского искателя, поднимающегося по ступеням служебных чинов… и обращенного в ничто одним неудовольствием императрицы Марии Федоровны через пару-тройку недель после переворота? Ни в предшествующей, ни в последующей жизни он не явил той сверхчеловеческой дьявольской энергии, предусмотрительности, предприимчивости, что ему приписывают в заговоре; в отличие от Л. Бенигсена, обнаружившего некоторые военные задатки, никак не проявился на боевом поприще, отставленный окончательно в 1812 году за поражение в первом столкновении с французами.

Авторы «не замечают», кажется, даже не хотят замечать, что после переворота 1741 года, когда русские гвардейцы избивали «немцев» на улицах прикладами, иностранец просто не мог возглавить заговор.

Уже простое внимательное обозрение доступных нам эпизодов, системы связей, состава участников политического акта заставляет выделить в центр событий Зубовых. Именно на них сходятся все нити отношений: из дворцовых сфер, императорского семейства, в которое екатерининскими воспоминаниями и своим титулом введен Платон Зубов; из Армии и Гвардии, в которых возрастают Николай и Валериан: первый зять А. В. Суворова, переносивший его на руках через Альпы в Швейцарском походе, второй герой Персидского Похода, удивительно много участников которого оказались в деле 11 марта (тот же Л. Бенигсен, командовавший кавалерией у В. Зубова в Закавказье); из английского посольства через Ольгу Зубову-Жеребцову, любовницу английского посла Уитворта. Достаточно непредвзято вчитаться в документы эпохи, чтобы обнаружить: во всех ключевых эпизодах дела ведущая роль принадлежит Зубовым, вплоть до того, что умертвил императора Павла собственноручно Николай… – в воздаяние чего только они сопровождают Александра I в первый день его царствования при переезде из Михайловского замка в Зимний дворец: Платон рядом – Николай на запятках. Кроме них только еще великий князь Константин Павлович…

Создается впечатление, что историки-«павловцы» утрачивают навыки работы с текстом и документом, как только дело касается заговора и убийства. Вот эпизод, настораживающий уже при первом обращении к материалам дела.

Давно и прочно утверждена большая доля вины за гибель императора на старшем сыне Александре, и совершенно обелен второй сын Константин, который якобы в роковую ночь «спал, как спят в 20 лет» (его объяснение) – и достаточно! Но в тех же документах есть и другое, более веское свидетельство: около 12 часов ночи прибывший в Конный Полк, шефом которого был великий князь, его собственный ездовой передает дежурному офицеру полковнику Н. Саблукову приказ поднять полк по тревоге, раздать боевые заряды к пистолетам и карабинам и ждать дальнейших распоряжений – т. е. в полночь с 11 на 12 марта Константин отнюдь не спал, а невероятный, чрезвычайный характер приказа свидетельствует о его какой-то включенности в интригу или события.

Кстати, в этот момент начинает ломаться утвердившийся в «романтической историографии» образ благородного павловца, «рыцаря без страха и упрека» Николая Саблукова: вместо того, чтобы, как положено уставом, известить живущего в казармах командира полка генерал-майора А. П. Тормасова, о небывалом приказе, он своевольно поднимает эскадроны, т. е. узурпирует власть, отставляя прямого начальника, так же как буквально в эти минуты арестует своего начальника генерал-поручика А. С. Кологривова участник заговора генерал-майор П. В. Голенищев-Кутузов. Только в три часа по полуночи генерал Тормасов узнает, что вверенный ему полк пребывает в готовности к нападению неведомо на кого…

Есть свидетельство, восходящее через записки Ланжерона к видному участнику заговора Л. Бенигсену, что в последние минуты перед убийством в императорской спальне присутствовал среди прочих офицер в форме Конного Полка – но в ночь убийства в Михайловском замке могло быть только 2 конногвардейца, шеф полка Константин и дежурный адъютант при нем И. В. Ушаков: днем император удалил конногвардейские караулы, объявив полку неудовольствие и отправку на следующий день в Царское Село. Ушаков ни в одном варианте списка «отряда Бенигсена» не отмечен… Кажется, только один конногвардеец мог быть в полночь в спальне императора – шеф полка, великий князь Константин Павлович (естественно, если Бенигсен правильно разглядел в сумерках черный конногвардейский супервест).

По запискам Ланжерона (или свидетельству его корреспондента) последними словами Павла были:

– Как, и вы здесь [ваше высочество]!? – повторявшие шекспировскую сцену из «Юлия Цезаря».

– И ты, Брут…

Около записи стоит комментарий Ланжерона: «Поистине это удивительно в подобной обстановке» (подлинник на французском).

Самое необычное в этом комментарии, что ничего удивительного в эпизоде нет! Павел, отлично знавший и любивший Шекспира, узнал среди заговорщиков сына и потрясенный произнес вполне уместные слова…

Удивительное проступает, если обратиться к французскому подлиннику или к его переводу в первом издании 1907 года: там нет слов «Ваше высочество» – там стоят слова «Ваше величество»! И это резко меняет всю картину события: кого увидел в последние минуты жизни Павел I; или на кого намекали Бенигсен и Ланжерон? Более всего этот эпизод говорит об отношении современных издателей к источникам…

Хочется задать вопрос без навязываний.

Обратил ли внимание кто из исследователей на странную деталь места казни Павла: на рукописных изображениях и планах помещения где произошла трагедия, разошедшихся в обществе после убийства полностью отсутствуют окна. В таком виде воспроизводит спальню Павла в своих записках, изданных в Англии в 1844 году, например, офицер-конногвардеец Н. Саблуков, с 2-мя солдатами допущенный к телу императора на следующий день после убийства, когда Конный Полк отказался принести присягу до того как не удостоверится в смерти императора. Это совершенно расходится с официальными архитектурными планами Михайловского замка, выполненными академиком Бренна и хранящимися в архиве АХР в СПб., где в императорской спальне (ранее кабинет) прописаны 3 больших окна… По какой-то причине никто из участников событий не замечает этого классического пути побега или вторжения; как и способа вызвать внешние караулы… Но у этой странной детали есть и какое-то основание: Кондратий Рылеев, в кадетской юности пребывавший в Инженерном замке, в который переиначили и перестроили Михайловский, оставил свидетельство, что самым страшным местом, мимо которого даже служители проходили ускоренным шагом, была кладовая для хранения половых принадлежностей; никогда, впрочем, не открываемая по внушаемому ей ужасу – по легенде в ней убили императора Павла Петровича…

Эти и ряд других наблюдений над делом мной приведены в 3-х частном сериале «Обреченная звезда Валериана Зубова», снятом при любезной помощи телекомпании СГУ ТВ, на который и обращаю ваше дальнейшее внимание – если не станет возможности воспроизвести их в обстоятельной развернутой статье.

P. S.

2012 г. Как говорится, на ловца и зверь бежит: читая мемуары 4 канцлера Германской империи князя Б. Бюлова, я нашёл там удивительное свидетельство. Будучи немецким послом в Петербурге он услышал от великого князя Владимира Александровича внутрисемейное предание Романовых. Александр I будучи в Париже заметил отсутствие на официальных приёмах генерала Савари / герцога Ровиго, к которому благоволил, и на объяснение, что герцог не приглашаем, т. к. был председателем суда, приговорившего к расстрелу герцога Энгиенского, родственника короля Людовика 18-го, удивился – Но я же постоянно вижу за моим столом Уварова и УШАКОВА, убийц моего отца…

 

Крымская или Великая Восточная война?

Давний пролог 2001 года

Я начинаю понимать влюблённых женщин: любимому мужчине невозможно отказать. П.С. рвётся и ярится – дайте! дайте Крымскую Войну!.. А я тяну, раздумываю, не хочу так, сразу – большое и неровное это явление; безусловно национальное, охватившее всё и всех; последнее слово народов и обществ Императорской России – дальше пойдёт другая, Самодержавно-Собственническая, Самодурственная по определению, не с Императором – с Хозяйчиком Земли Русской во главе (ответ на вопрос о роде занятий в анкете общероссийской переписи населения Николая II – утверждал, что Хозяин); и мне её таковой не жалко, она мне противна, как раздувшийся до гигантских размеров замоскворецкий клоп-эмбрион, а и того хуже, вылощенное учёно-сознательно-подлое евронасекомое, кровопийца, не укрепляющий мощь нации – истощающий…

…ПАВЛА СЕРГЕЕВИЧА УЛЬЯШЁВА больше нет; когда по-явится книга РУССКАЯ ВОЙНА, в составе глав которой почётное место займут главы о ВТОРОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ евразийских НАРОДОВ И ОБЩЕСТВ, обломавшей клыки ВТОРОГО ЗАПАДНОГО МИРОВОГО НАБЕГА на Россию – неведомо; её тема чуть расплескалась в рамках одной передачи телепрограммы ИСТОРИОСОФСКИЕ ЭТЮДЫ на СГУ ТВ. Поклон тому, чьей памятью побуждается эта работа….

* * *

О Крымской войне надо писать как о явлении грандиозном, надрациональном, в разных смыслах, во многих аспектах: политическом, военном, нравственном, национально-культурном, национально – легендарном. Это явления генезиса: из Крымской войны вырос Л. Толстой, вырос глас-возмущение Н. Чернышевский, выросла либерально-шкодливая публицистика – генезиса восхождения, генезиса разложения. Крымская война – канун-перекрёсток великого выбора, где рухнула надломленная Николаевская Россия и пошло что-то иное… Вот только как и почему?

И что это за слова такие в политически-смысловой, осязательно-конкретной форме – рухнула? И где – в войне или после? В Севастополе, в Париже, в Петербурге, в Зимнем Дворце? Оставлю всё это в стороне – коснусь того, что самоочевидно, самоговорящее по совокупности обдуманных, а не протараторенных фактов, что надо назвать своим именем и от того пойти; о чём читаю в лекциях лет 8, и что уже воспринимаю общим прописным местом, как даже и для моих студентов, которые удивляются своему преподавателю дважды:

по началу

– А как так, ведь везде написано?..

и по концу

– А почему не так, ведь очевидно?..

В 1996 году в Лондоне происходила научно– историческая конференция, посвящённая 100-летию Парижского конгресса, завершившего Крымскую войну 1853–1855 гг. И вот любопытно – западные участники конгресса НЕ ЗНАЮТ КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ – они знают ВЕЛИКУЮ ВОСТОЧНУЮ ВОЙНУ; англичане вообще знают только ДВЕ ВЕЛИКИХ ВОЙНЫ: ВОСТОЧНУЮ (Крымскую) и просто ВЕЛИКУЮ (Первую мировую). А не более ли справедливы оценки наших противников на смысл и характер событий, что развернулись на 3-х континентах, 4-х океанах; заворожили внимание мира от Канады до Австралии… В разгар войны в 1854 году министр иностранных дел Англии лорд Пальмерстон в серии анонимных статей-мечтаний означил пожелания западно-либерального, в продолжение маркиза Астольфа де Кюстин, умозрения по отношении к Российской империи:

– восстановления Польши «от моря до моря», т. е. с Украиной (мерзкое слово) и Белоруссией (святое);

– возрождение Шведско-Балтийской Великодержавности (т. е. с Архангельском-Англобургом и Петербургом – этимологически готов);

– восстановление Вольной Казакии (как бы Дон-Мазепия?), Черкесии (как бы Крымско-Гирейское ханство?) и т. д. и т. п.

Т. е. целью Соединившейся Европы являлась не ближневосточная делёжка, не Турция, не Балканы, не Крым – Россия!

Россия!

Всё верно, и кампания готовится нешуточная – удар по всему периметру русских границ: на Архангельск, Прибалтику, Черноморье, Приамурье, Камчатку, Русскую Америку. В движение приводится 4/5 военного флота мира, до 3/5 армий Европы и все доступные ресурсы планеты, от австралийских баранов до канадских чурбанов; война развертывается на 3-х континентах, на дюжине морей, на Океанах; задействованы все антирусские силы, от Шамиля до польско-венгерских инсургентов, в антирусский союз сползает Швеция и Австрия, и…заколебалась даже Пруссия, когда заголосил уже весь либеральный Германский Союз – А итог?

Отражение неприятеля во всех пунктах по периметру и сохранение целостности границы кроме частных вклинений; и собственный глубокий прорыв в Анатолию. Поражения и неудачи союзников:

– под Соловками;

– под Петропавловском;

– в заливе Де-Кастри (Приморье);

– на Кавказе;

– у Свеаборга и Кронштадта; обращение Севастополя в бойню англо-французских армий – день штурма обходится в 10 тысяч убитых и раненых (поголовно вымирают в госпиталях).

Не это ли обнажили итоги Парижского Мира – тяжелейшая кампания, поставившая на грань финансового банкротства 1-ю и 2-ю державы «цивилизованного мира», обескровившая их армии до того, что войдя на Южную сторону Севастополя они уже не желают Северной – и за что?

– Отказ России от военного флота на Чёрном море – его всё равно нет, а если бы не затопили по военной необходимости, маялись бы с проблемой, что делать с деревянными мастодонтами: бои у Кинбурна и Очакова ознаменовали появление нового флота, паро-броневого… Англо-французы в пару-тройку лет после войны вынуждены будут приступить к слому 160 своих линейных кораблей без какой-либо пользы…

– Уступление 4 уездов в Бессарабии демонстративно минуя союзников Валашскому княжеству – и это из немерянных просторов от Вислы до Юкона?

Это ли потери за 3-х летнее противоборство с 3/4 военнопро-мышленной мощи Европы и с половиной материальных ресурсов мира? БЫЛА ЛИ РАЗБИТА НИКОЛАЕВСКО-ИМПЕРАТОРСКАЯ РОССИЯ Крымской войной и в войне?

Это было соперничество на равных.

На Альму, Инкерман, Чёрную Речку была БАЛАКЛАВА, БАШКАДЫКЛЯР, КАРС; на броненосные плавбатареи, сделавшие невозможным оборону Кинбурна – всплыло молчаливое рогатое морское чудовище, русская противокорабельная мина, сорвавшая атаки на Або, Свеаборг, Кронштадт, Николаев. Нарезные ружья англо-французов с пулей Минье, обеспечивавшие 5-кратное превосходство в дальнобойности над русским гладкоствольным оружием, господствовали на поле боя только летом 1854 г.; в 1855 г. пластунские батальоны русской армии были перевооружены нарезными штуцерами, лучшими для условий выборной стрельбы; егерские полки дивизий получили нарезные капсюльные ружья обр. 1854 г.; линейная пехота оснащалась ружьями-полуштуцерами с конической пулей конструкции капитан-лейтенанта Руднева, наилучшими для средних дистанций и получила тяжёлые оперённые пули-жаканы для сверхдальней стрельбы из старых гладкоствольных ружей. В русской артиллерии вводится станок конструкции капитана Станиславского с большими углами возвышения, обеспечивающий дальность боя на 4 км полевой и на 9 км крепостной и морской артиллерии против 2, 4 км настильного огня основной массы артиллерии противника, не приспособленной к навесному огню.

На увеличение армии союзников до 500 тысяч – летом 1855 года до 700 тысяч ополченцев явились самочинно на сборные пункты Центральных губерний «на подмогу» 1, 2 миллионной армии – начальство не нашло ничего лучше как разогнать простодушных патриотов плетьми по домам. Впрочем, и без того численность армии перевалила 2200 тыс. человек…

Подколодная гадина Польша сидела, поджав хвост, залитая войсками, как болото водой; ни одной попытки высадиться на балтийский берег, заслонённый войсковыми монолитами – это ли слабость?

За всю войну ни одной диверсии на Аляску, потому что вопрос, кто кого будет завоёвывать, англичане Русскую Америку, администрация которой – вопреки блудословию Н. Болховитинова – установила наилучшие отношения с местными племенами, или русские американцы Канаду, франко – индейское население которой пребывало в острейшем расколе с англо-саксонским? И не трогать это осиное гнездо иначе разлетевшиеся из него компанейские корабли набросятся на 12 тысяч англо-французских торговых судов Тихоокеанского района всемирной торговли – зажгут его так, небеса взвоют: американец Давид Портер в своём каперстве 1813–1814 гг. на 44 пушки своего фрегата записал 44 утопленных английских «купца».

Увы, эта и многие другие возможности не были использованы; УВЫ, САМИ КРОХОТНЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ «Подвижки» в Париже свидетельствуют, что где-то чуть-чуть не дотянули….Почему лучшие русские военачальники и энергичные администраторы, Муравьёвы (Карский, Амурский), Завойко, Барятинский, Лидерс, Редигер были где угодно, но не на главном театре; почему предприимчивый волевой Липранди был подчинён вялому пораженцу Горчакову; почему не ударили сразу, смело в 1853 году изготовившейся армией, вопреки ожиданий Европы вышедшей к Дунаю не на 6-й, а на 2-м месяце после объявления войны, а ждали там ещё 4, пока союзники не доплывут из Портсмута и Марселя; почему не смели с лица земли Австрийскую Болячку, когда обнаружили что нарывает…ведь в 1853 году вся Венгрия ещё кипела слезами и горем 1849 года, а славянское большинство империи было готово «по первому зову»… Как и Балканы, по признаниям союзников молившиеся за русскую победу.

Сами успехи противника имели какой-то двусмысленный вид: взяли Бомарзунд на Аландских островах и немедленно оставляют по причине невозможности удержать. Входят в оставленный русскими Петропавловск – и вся Англия, от карикатур в прессе до запросов в парламенте, потешается над крупнейшим и колоритнейшим трофеем адмиралов союзных эскадр, чемоданом «предметов женского туалета г-жи Лыткиной».

На каждый затопленный корабль Черноморской эскадры, ушедший под воду без пушек, груза, команд, со снятой оснасткой, союзники потеряли 4, шедшие на дно с вооружением, экипажами, со всем содержимым трюмов: только Синоп и Балаклава обошлись в 38 кораблей, в том числе крупнейший «паровик» мира «Принц»; атака на Кронштадт обошлась в 4 фрегата; самый быстроходный фрегат английского флота «Тигр» стал украшением Одесской набережной…

Капитан-лейтенант А. Попов на своей «Тамани» 4 раза прорывался через блокаду союзного флота в Севастополь; эх не здесь в Черноморской лоханке надо было ему пенить волны – пронестись птицей по Океанам, как на то выпустят в 1864 году и содрогнётся финансовое сердце Сити от взлетевших мечей эскадр Попова и Лесовского.

На Английском кладбище в Севастополе лежат представители всех 167 родов коронного английского дворянства – это свидетельство поражения или доблести противников?

На каждую квадратную милю русской территории, разновременно захватываемую союзниками, русские в 1855 году устойчиво держали 150 миль в Анатолии.

Да, Николаевская Россия вошла в войну косной, малоподвижной, стылой – но это была косность железа.

Многократно оплёванная, политая грязью, приговорённая Русская Армия имела наилучшее в мире соотношение родов войск, и такую организацию корпусов и дивизий, что противник называл её «железной». Русский солдат в долгополой двубортной шинели – вековечный стрелецкий зипун, дошедший до 20-го века под «французским именем», в сапогах на портянку был экипирован лучше своих противников, вынужденных утепляться зимой 1854–1855 гг. одеялами и соломенными матами, обратившись в приснопамятное наполеоновское воинство на Смоленской дороге. Французский и английский солдаты сохраняли автономную боеспособность не более 8 часов, не имея эффективных полевых рационов – русский солдат, имевший в ранце высококалорийные чёрные ржаные сухари и водку, сохранял боеспособность в отрыве от частей до 3-х суток.

Николаевская Армия в целом имела наилучшую в мире начальную боеготовность: полный комплект личного состава полков мирного времени с 15-летним фактическим сроком службы рядового состава позволял ей с момента объявления войны немедленно выступить монолитной боевой силой – поучительный пример для последующих эпох: во всех войнах после Крымской наша армия входила в первый день войны «неготовой» по состоянию и возможностям её воинов. И двинувшись разом, грозно, с нацеленностью и на Турцию и на Австрию, за 4 месяца пока союзники плывут морем она дошла бы и до Стамбула, и Будапешта, и Праги, и куда ещё – Эх, Николай Павлович…

Русская армия в 1853–1855 гг. соревновала со всем миром на военном театре от Балкан до Аляски, от Заполярья до Анатолии, вела его на равных, не уронила знамён, не рассыпалась в пленных, в итоге обесценив не только турецкую, но и английскую военно-политическую репутацию – в 1855 году союзники осознают, что основную тяжесть боёв несёт французская армия, которая поспешила забежать от такой чести под крыло Парижских мирных переговоров, что одновременно привело к крайне неприятному для англичан результату: восстановлению гегемонии Франции в западно-европейской политике в 1860-е годы. Английское общество справедливо оценило КРЫМСКИЕ ПЛОДЫ как «горькие» и вскоре вышвырнет Пальмерстона из премьерского кресла.

Через 22 года «новая», «гуманная», «цивилизованная» русская армия с внутренней организацией по французскому, обмундированием по прусскому, вооружением по австрийскому образцу пойдёт в огонь Русско-Турецкой войны 1877–1878 гг. и… чуть было не потерпит поражения от слабенького противника – странное подтверждение «плохости» до Крымской и «хорошести» после Крымской армии. Вам не знаком этот феномен, когда не сходятся концы и начала – ну и чёрт с ними, важна линия… Если из посылок следует поражение, а налицо ПОБЕДА – плачемся над её ценой; если заявлена победа, а налицо ПОРАЖЕНИЕ – восторгаемся благими намерениями…Крымская война открыла эту аберрацию близорукости, обращающей Камушек в Гору, а Гору в Ничто в самом влиятельном российском сословии – учёном.

За 40 лет до того Наполеон I, т. е. Франция, т. е. ½ состава противников 1854 года вторгся в Россию, вошёл вглубь русской территории на 1200 км, взял одну из столиц – и мы заслуженно радуемся победе!

В 1855 году при углублении в 2 раза сильнейшего неприятеля не далее 20–40 км от линии границы, с поражением только 4-х пограничных крепостей (Севастополь, Бомарзунд, Кинбурн, Керчь) и заключением мира из экономии средств на продолжение войны с символическим характером уступок каемся – «вскрыта гнилость Николаевско-Крепостнической России». Что же это такое, для доказательства своей «негнилости» она должна ОПРОКИНУТЬ ВЕСЬ МИР?

Кстати, сколько наполеоновски маршалов погибло в России? – НИ ОДНОГО!

А в КРЫМСКОЙ ВОЙНЕ? – ЧЕТЫРЕ ГЛАВОКОМАНДУЮЩИХ (Французской армии – маршал Сент-Арно; Английской – фельдмаршал Раглан; Турецкой – мундшир/маршал Февзи-паша; Сардинской – генерал Чиотта)! Военная история не знает такой бойни Главнокомандующих…

Да, скверно и мерзко обращать людей в рабов, если не подразумевать под рабством общественного служения. Но это событие вскрывает только гнилость мозгов того слоя, что явственно по-лез в учителя нации – Россия с 1/7 промышленного производства Англии и соревнующая на равных с Англо-Французским союзом, это феномен силы иного не кувшинно-рыльного свойства; феномен, который тем и страшен лизунам «западных ценностей», что разрушает мифологию торгашеского исчисления однородностей, сводящую ситцы и зерно, Тициана и жертвенную доблесть под одно сальдо; невыносимый тем, что приходится признавать куриными мозгами:

А последующие «цивилизованные подходы» поведут только к Плевнам, Мукденам, Цусимам и Танненбергам.

Если исходить из того, что Армии существуют для охранения границ и остановления неприятеля около них, а не для хождения на поджигание неприятельских столиц, русская армия 1853 года была лучше не только армий 1877, 1904, 1914 годов, но и 1812, и 1941-го.

Россия могла восстановить флот на Чёрном море – если в него так упёрлись – уже в 1861 году с началом Австро-Прусской войны, не стало денег у «новой», суконно-либеральной – но причём здесь Крымская война, нигде не опалившая страны? Трудности —…кхе, кхе… – реформ? Но тогда назовём их тем, чем они являются – погромом традиций, методов и приёмов, национально-приемлемых форм преобразования; нечто, осуществляемое вне устремлений и ценностных ориентаций общества – первая «перестройка» ещё устойчивой к словоблудию нации. Меры возвышающие страну – Реформы; Меры унижающие её – Погром!

Покорённая, располосованная, полуоккупированная Пруссия восстановила и возвысила свою мощь за 4–5 месяцев не после, а в процессе изгнания французских войск с национальной территории в 1813 году – я вижу наличие реформ Штейна Гарденберга-Шарнгорста; в 1858 году впервые в истории русского флота линейный корабль «Лефорт», построенный «реформированным» военно-морским ведомством «великого либерала» и великого князя Константина Николаевича переворачивается и гибнет со всей командой на испытании – я понимаю, что практическая часть русского судостроения развалена; на ревизии 1882 года состояния флота, который по отпущенным деньгам – 25 миллионов золотых рублей ежегодно с 1860 года – должен был иметь в строю 100 броненосцев по ценам продаж английских и французских верфей, налицо же 1 – я понимаю, что ВЕЛИКИЙ РЕФОРМАТОР – ВОР, так сказать ЧУБАЙС—1882.

Да, взгляд у Николая Павловича был свинцовый, но под этим взглядом поднимались не только посредственности, но и такие военачальники и офицеры, как Тотлебен, Хрущёв, Мельников; из николаевского пажеского корпуса вышел М.Д.Скобелев…А блестящая военно-морская плеяда 1830–1850 годов: Лазарев, Корнилов, Нахимов, Истомин, Унковский, Бутаков, Попов – ведь после 1853 года, Синопа, русский флот НЕ ВЫИГРАЛ НИ ОДНОГО СРАЖЕНИЯ полным составом эскадр. Значит, было что-то в деятельности императора-«ретрограда», что отличало её от поносимой гнили и мертвечины его царствования, чем-то он выходил за привычную череду оценок… Скажу, скажу – не сейчас!

Крымская война была аттестацией России со всех сторон, в том числе и «сверху» – они её не выдержали, но где-то вне данности войны; на войне они состоялись.

В августе 1855 года великий европеец Фридрих Энгельс в военном обзоре приходит к выводу: война для союзников зашла в тупик; русские вытеснили союзный флот из балтийских шхер, сняв угрозу Петербургу и Кронштадту; взятие Карса и выход Русских армий на прямые пути к Стамбулу и Смирне подвешивает союзников в Крыму на Верёвку Воли Русского Командующего; полное уничтожение турецких армий в Анатолии открывает русскому захождению весь Ближний Восток вплоть до Египта… Налицо военно-политический пат.

А за пределами его умозрений день и ночь воют пилы и топоры в Архангельске – лихорадочно оснащаются 20 фрегатов каперских эскадр Новосильцева и Колокольцева к летней кампании 1856 года ЖЕЧЬ ОКЕАНЫ; утробно надуваются печи Урала – отливают чудовищные стволы 20 и 22-х дюймовых пушек новой русской береговой артиллерии, против 400-кг. снаряды бессильна любая современная им броня; правление РАК испрашивает разрешения начать каперство в американских и китайских водах и вплоть до Австралии, и произвести вторжение в Канаду, коли дела так плохи, как пишут газеты…

Крымская война: редчайшая находка археологов, европейская пуля столкнулась в воздухе с русской – нашла пуля на пулю…

Известия об этих приготовлениях вызвали панику на финансовых рынках Парижа и Лондона – ГОСПОДИН КУПОН ЗАОРАЛ – ХВАТИТ!

На этом остановлюсь, не хочу мелочить слишком большой темы, к которой давно задумал обратиться.

Но завершаю это, скажем так, вытянутое предуведомление к обстоятельной работе не тютчевскими строками надежды, предупреждением-опасением. Во многих хороших и славных людях замечал я в последнее время наряду с отчаянием, какую-то отчаянную храбрость, наряду с опусканием рук какое-то шапкозакидательство.

Не помрачайтесь головой. Не теряйте ее ни от страха, ни от бесстрашия:

– оба эти состояния ненормальны. Мы не та Россия, 1853–1855 годов, и не та, что сжималась в пружину летом 1941 года – Мы Россия 1904 и 1914 годов, Россия, где дрянь мечтает о поражении собственного отечества, быдло просит не беспокоить, лучшие не желают гибнуть за тварь. Чечня – хороший знак, но это знак частный. Я замечаю, что под его покровом протягивается нечто иное;

– перенос мерок полицейской операции на военное соперничество с первоклассными военными машинами – но это несопоставимо и открывается не тем ключом.

Особенность политики России в том, что, будучи политикой самой «открытой» в прямом географическом смысле слова без естественных рубежей страны мира, она может существовать только как оформление и выражение силы, силовая в целом – в то же время это значит, что и сама силовая сторона приобретает особый, политический характер. Я же замечаю играние в войну без политики – это опасное заблуждение: надо помнить, что силовое противоборство неизбежно, неискоренимо для России; надо помнить, что оно та ноша, что и поднимает носильщика, бугрит его мышцы, оттачивает движения, волю, инстинкт – но нельзя играться в войну, пока она драка, не политика. В первый раз взял Берлин Захар Чернышев, но не зная, что с ним делать, оставил через неделю; второй раз Георгий Жуков и Иван Конев – не сумели удержать даже в сфере влияния, потому что факт владения определял политику, а не политика реализовывалась в факт; третье занятие Берлина должно быть только следствием политики.

Если направление политически исчерпано, его надо закрывать – мы бились в Черноморские проливы и упустили Гавайские острова (прошение Камеамеа II о подданстве России в 1816 году); мы соревновали с Японией за Корею вслед за Маньчжурией, в то время как Монголия, Синьцзян и Тибет просились под Белого Царя…

Мы слишком велики, чтобы нам что-то простили; мы потенциально виноваты во всем, что докучает; любое наше движение рождает коалицию тюремщиков – подождем своего срока, он придет. Рухнул «всемирный социализм», но пополз и скрепляемый им как скобой и «всемирный капитализм» – вслед за «социалистической овчарней» стала разбегаться и «капиталистическая псарня». В Европе начались любопытные процессы, она, пока единая против нас, начинает надкалываться изнутри, по «германскому шву» – это зарождение Германской великодержавности, разнимающей атлантизм, как-то наблюдалось и в 1850–1860 гг. в германских землях. До какого-то момента наши интересы совпадают – не упустим, но и не забежим! Любопытно, что внутригерманские токи идут с Юга на Север, как в начале 20 века, приобретают эсхаталогические формы, как в 20-х годах – тут многое для размышлений…

Я завершаю эту эскиз-работу художественной реминисценцией через призму Крымской войны, уже в свободе ассоциаций вольного слова.

 

Краткое предуведомление

Эта работа – затрудняюсь определить ее форму: эссе, статья, привходящее умствование – возникла из частного хода к другому материалу, условно называемому мной «Курс великорусской истории в концептуальном изложении» или «Историософия великорусской истории» по двум точкам зрения на него, профессионально-специальной и отвлеченно-спекулятивной.

В рамках этого материала мне понадобились частные данные об установлении национальной традиции взаимодействия Власти с Наукой и Культурой, столь отличной от новоевропейской: ученый – образованный ремесленник; поэт – версификатор на сдельщине; в то время как в России ученый – Служитель Истины; поэт – Пророк; чем восторгаются подворотно-либеральные шавки, пока они обижены; и от чего они немедленно призывают отречься, как только начинают получать построчно и суточно.

Естественно было обращение к знаковым в русской науке и культуре, которая преимущественно были литературой, фигурам М. В. Ломоносова и А. С. Пушкина, заложивших и определивших направления этой традиции – но насколько неожиданным оказался результат от работы, исходно полагавшейся, как некоторое малотворческое преобразование наличного материала к удобству обоснования другой темы…

 

Поэт и Государь

Загадка придворного чина

А занятное, право, положение, когда идешь за одним, а сваливаешься на другое, как там у Грибоедова – Шел в комнату, Попал в другую… Эта глава не задумывалась, была не с руки, скорее не проясняет работу в направлении ее главной темы, но как-то развивает, оживляет ее в новом постижении Эпохи-Власти; ту сторону отношений, что возникали в преломлении Власть-Наука, теперь трансформируясь в осмысление Власть-Искусство; Власть и Ограничения разума Пан-Логического в направление Власть и Беспредельность гения творчества: первое всегда с привкусом рассудочной легитимности, второе с оттенком надбытийного безумия; чем принципиально отличны восхождения познания от постижений искусства.

Можно полагать, что работа над традиционным корпусом материалов по биографии М. В. Ломоносова, заложившего основы отношений Русской Науки и Российской Государственности, внутренне подталкивала к обозрению таких же отношений между Двором и А. С. Пушкиным, как родоначальником нововеликорусской культуры… Но вторая часть казалась так непроходимо заезженной, захватанной, измызганной, что и браться то за нее не хотелось – разве что ерзнешь по какому-нибудь пушкино-ману или фобу в лекции, освобождая Александра I или Михаила Воронцова от арапских злопыхательств; или Александра Сергеевича от очередного сексопатолога по литературному цеху – и полезно, и времени не отнимает, но писать…

…Нет уж, увольте! Хотя бы потому, что не моя епархия; и чтобы не попасть впросак с великими географическими открытиями типа «Волга впадает в Каспийское море» надо слепо доверяться чужой фактологии. А прозрение, что это не Волга, а Кама впадает в Каспийское море само по себе не приходило.

В общем, все как всегда: гений, но с придурью; честнейший человек, но с возвратом долгов тянет; предан друзьям, но волочится за их женами; демократ, но протестует против возведения в дворянство по выслуге чина и проявленную доблесть и т. т. т. Мутноватый компотец.

Конечно, в филологической среде опровергать мнение, что Пушкина не приняли в декабристские «Общества» по причине его национальной значимости не буду; хотя кулуарно, среди своих, как историк не могу не признать, что не взяли его туда по причине крайней невыдержанности – просто сказать, был болтун; как вот и Николай Гумилев, принятый болванами-монархистами в «Дело Таганцева», стал немедленно разъезжать по знакомым со страшными рассказами о терактах, поджогах, налетах; а обалдевшим гостям под «величайшим секретом» показывал пачки денег, «спрятанных» в письменном столе «на возрождение монархии» (свидетельства Одоевцевой и Владиславлева). Власти долго не верили – наконец поверили… Сейчас не верим, «что такой опереточный заговор был» – да в том то и дело, что кроме опереточного заговора ничего более русский монархизм произвести не мог, не может, и если народились у нас гороховые шуты, герцоги Бруммели и графини Пугачёвы – никогда не сможет.

Последнее дело, если в заговоры тащат поэтов – Кондратий Рылеев не в счет, в жизни он был состоявшимся администратором Русско-Американской компании.

Ладно, это так, отголоски аудиторий, лекторское позёрство, всегда замешанное на толике огрубления самого исторического под простоустроенные головы.

Но вот держу я в руках 86 выпуск научных докладов Московского Общественного Фонда с изрядным «докладцем» В. Ф. Миронова (9 учетно-издательских листов – ну-ну!) под заглавием «Дуэли в жизни и творчестве А. С. Пушкина» и вяловато перелистываю: набор все тот же… Шепелев против Голицына, Шереметев против Завадовского, Чернов против Новосильцева, Киселев против Мордвинова, Пушкин против всех – правда, дуэли не складываются, противники почему-то особой доблести застрелить дурно воспитанного мальчишку не видят; он же хорохорится, но более счастлив, что его, вот, считают за взрослого; в то же время обнаруживая особую храбрость, храбрость мгновения, как молодой петушок набрасываясь на огромных псов Толстого-Американца, Ф. Орлова, Старова, так что те чуть пятятся «эк его разбирает»… И до последней: снег, санки; встреча с неузнавшей близорукой женой… Черная речка – Белый человек…

«27 числа сего Генваря между Поручиком Кавалергардского ея Императорского Величества полка Бароном Геккерен и камергером Двора Вашего Императорского величества Пушкиным произошла Дуэль…» (рапорт командующего Отдельным Гвардейским Корпусом генерал-адъютанта Н.И. Бистрома 1-го е.и.в.) – Стоп, это что такое Ка-Мер-Гер?!?!?! Он же везде КАМЕР-ЮНКЕР!!??

Это, это… – перехватило дыхание…

Но следующий документ утверждает то же: Командиру Гвардейского Резервного Кавалерийского корпуса генерал-лейтенанту и кавалеру Кноррингу предписано «Объявив сего числа [29 янв] в приказе по Отдельному Гвардейскому корпусу о предании военному суду Поручика Кавалергардского ЕЯ Императорского Величества полка Барона Геккерена за бывшую между ним и КАМЕРГЕРОМ ДВОРА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Пушкиным дуэль…». Над припиской Миронова «(здесь допущена ошибка – Пушкин был камер-юнкер)» даже не смеюсь – он юрист, т. е., говоря словами Ф. Энгельса, неизлечимо болен «юридическим идиотизмом» видеть юридическую формулу вместо дела; и просто не может себе представить, что значит 2-х кратная ошибка в текстах всеподданнейших бумаг; да еще какая – огласить штабс-капитана генерал-майором (соответствие военных чинов дворцовым камер-юнкеру и камергеру).

Следующий документ уже от производившего дознание полицейского офицера полковника Галахова, снимавшего показания с Георга Карла де Геккерена (Жорж Дантес после усыновления), начинается так «27 числа Генваря Г. Поручик Де Геккерен действительно дрался на пистолетах с каммергером (так в тексте) Пушкиным, ранил его в правый бок и был сам ранен в правую руку…» И полиция ошибается?!

19 февраля созданная военно-судная комиссия (суд) утвердила общее заключение по делу:

«Сентенция.

По указу ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Комиссия военного суда, учрежденная при Лейб Гвардии Конном Полку над Поручиком Кавалергардского ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВА полка Бароном Де Геккереном, КАМЕРГЕРОМ (курсив мой) Двора ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Александром Пушкиным и Инженер Подполковником Данзасом, преданными суду по воле высшего Начальства первые двое за произведенную 27 числа минувшего Генваря между ними дуэль, на которой Пушкин будучи жестоко ранен, умер, а последний Данзас за нахождение при оной посредником или Секундантом…» Служаки, написавшие такое, могли ошибиться? И при этом в единственной, всей России заметной персоне; и сразу на 4 класса???

11 марта дело поступило в Генерал-Аудиториат, сопровождаемое мнением полковых командиров Резервного Гвардейского Кавалерийского корпуса, которые ВСЕ заявляют А. С. Пушкина КАМЕРГЕРОМ, как и сделавший общее заключение по делу вместо великого князя Михаила Павловича его заместитель ген. Н. И. Бистром.

Только решение Генерал-Аудиториата от 17 марта поставило все на хрестоматийные круги своя «…поручика Барона Егора Геккерена [признать виновных] в противузаконном вызове Камер-Юнкера Александра Пушкина на дуэль…».

А вот здесь позвольте задать риторические вопросы:

– Что, Николай Павлович, знавший Пушкиных и по отдельности и четой, запамятовал, в каком звании находится великий поэт при его дворе, если «не обратил внимания» на ошибку в рапорте ген. Бистрома о дуэли. И это он, как-то заметивший отсутствие Пушкина на рауте в толпе из 3-х сотен лиц? И не поправил, и в резко-грубоватой форме, характерной для него в случае служебных упущений, подчиненного?

– Что, гвардейские офицеры, по службе присутствующие при дворце, так и не определились в дворцовом чине Пушкина, камер-юнкерский он или камергерский?

– Откуда взяли этого КАМЕРГЕРА офицеры полиции, на дворцовые рауты не допускаемые, и должные пользоваться не домыслами, а основательными источниками?

Поразительно, но во всем военно-судном деле, опубликованном в 1900 г., Пушкин ТОЛЬКО ОДИН РАЗ указан Камер-Юнкером – в заключительном постановлении Генерал-Аудиториата.

А не это ли и есть та самая «ошибка», но уже не канцелярская, а политическая?

Допросы снимаются с многочисленных близких Пушкину людей: К. Д. Данзас, лицейский товарищ; П. Вяземский; Ж. Дантес (как-никак был членом семьи); форма обращений преимущественно письменная или немедленно протоколируемая под роспись – и никто не заметил неправильности указания придворного чина поэта?

Г-да пушкинисты, имя вам легион, неужто вы не заметили этого кричащего противоречия в документах – не в вымыслах разметавшихся умов и языков? Что вы вообще знаете о Пушкине, если даже не можете сказать, в каком чине он был при дворе: камер-юнкером на побегушках, «что неприлично моим годам» (А. С. Пушкин) или камергером с правом личного доклада императору?

Вот держу я в руках книжицу Л. Аринштейна «Пушкин. Непричесанная биография» – М., Муравей, 1998 г. Действительно, непричесанная, есть даже «вычисления», с кем из великосветских женщин поэт дружил, а с кем «был близок» (спал, что ли…?). Удивительное сочетание квасно-русского монархического озёва и еврейско-европейской предусмотрительности: Николай Павлович и Александр Пушкин богобоязненные консерваторы, но на всякий случай русско-турецкая война 1828–1829 гг., вернувшая свободу Греции и положившая начало освобождению Балканских народов названа «николаевской экспансией». Как говорится – и вашим, и нашим. Глубочайшие прозрения, как например то, что героем стихотворения «Пророк» является не Господь Бог, а государь Николай Павлович – именно он

Под стихотворением стоит дата 8 сентября 1826 года, т. е. день встречи с Николаем Павловичем в Кремле после возвращения из Михайловской ссылки. И вот на основе этого г-н Л. Аринштейн приходит к выводу, что вразумляющий пророка-Пушкина шестикрылый серафим… Николай Павлович!

Браво!

Вот только доведись Н. П. прочитать это стихотворение, он бы себя точно серафимом не признал и крепко бы задумался, что это за «жало мудрыя змеи» положил для себя поэт после встречи с ним: змеи, как известно, ядовиты, и только биологи не говорят, что змея жалит языком – и недаром Пушкин строжайше берег тайну своего авторства при жизни.

М. И. Стеблин-Каменский, учеником которого заявляет себя г-н Аринштейн, был крупнейшим специалистом по скандинавским и исландским сагам, герои которых верили, что ум и сила в волосах – глядя на гладкую как колено голову г-на Аринштейна, воспроизведенную на суперобложке, я начинаю подозревать, что это иногда очень верно… Впрочем, т. к. другим своим учителем он называет арабиста Б. Томашевского, то голый череп может быть и ничего…, только широта необычайная.

В то же время даже набор пошлостей, если они изложены фактологически, может давать и полезный материал. Интересуясь генезисом «смердяковщины» – тип, не известный ни Востоку, ни Западу, от Катошихина, Овцына, Печерина до Берберовой – я не мог обойти и образцовых мерзавцев 19 века: В. Ф. Раевского, А. Н. Раевского (однофамильцы, не родственники), П. В. Долгорукого – и не могу не согласиться с обоснованностью гипотезы об авторстве пресловутого «диплома», ставшего затравкой дуэльной осени 1836 г. А. Раевским. Но в то же время она как-то косвенно выдвигает «камергерскую линию» – пределом служебного продвижения А. Раевского было именно дворцовое камергерское звание, и мысль, что малозначительный Пушкин сравнялся с ним и идет на превышение была бы ему поистине невыносима – дальше просматривалось и высшее отличие: обер-камергер, полный генерал по фронту; в камер-юнкерском звании 35-летний поэт был скорее смешон.

На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся

За пределами же собственно конкретных эмпирий исторического хода можно заметить следующие: с 1826–1828 гг. Николай I нуждался в А. С. Пушкине, как минимально необходимой величине для успокоения общественного настроения – ведь по делу «14 декабря» оказалось причастно до 2000 лиц привилегированных сословий; его приходилось не столько разворачивать, сколько свертывать и топить. Трещина раскола наметилась по столбовой русской знати: Алексей Орлов водил конногвардейцев в атаки на восставшее каре – Михаил Орлов готовился стать толи президентом новоявленной республики, толи регентом оконституированной монархии; Муравьевы разделились пополам; Бестужевы уклонились все – это надо было не столько искоренять, сколько прятать. В 1828–1829 гг. представления Николая I и Александра Пушкина сближаются настолько, что один отправляется на Балконы в армию Дибича, другой на Кавказ к Паскевичу. Николай выразил мелочное недовольство своеволием поэта – но не может не понимать, насколько это важно для утверждения общественного единства в стране.

Нечто большее обнаруживается в 1830 году: с началом Польского восстания позиции А. Пушкина и Н. Романова совпадают; для Пушкина будущее славянских народов слиться в Русском Море, чему препятствует польская инсургенция – для Николая это вопрос об нерушимости империи. Здесь, в этом пункте, отечественная Интеллигенция (умствование) совпала с практическими целями отечественной государственности. Пушкин осознает себя представителем того же круга, что и Денис Давыдов, добровольно вернувшийся в армию. И носитель власти, и выразитель национального гения не могли не видеть своей общности – поэтому так ненавистно стихотворение «Клеветником России» всей перебесившейся в 19–20 веках сволочи, от Печериных, Г. Федоровых до Синявок-Даниэлей.

Здесь было много несовпадений, непонимания; от случайных и мелких расхождений до крупного и важного: А. Пушкин открывал врата новой, надъевропейской, гипернациональной культуре, которая еще долго не будет осознавать себя таковой, даже сейчас – Н. Романов 1-й закрывал эпоху исторической воли Романовых, был последним из «Первых» – Павел, Александр и вот Он – кто мог и должен был вскинуть 3-континентальную государственность на новый исторический виток; не смогли, не возобладали – и покатилась она под откос… Но пока еще на подъеме, в новизне ожившего после мертвечины Александровского «европеизма» государственного тела; до 1840 года, т. е. до отказа от условий Ункияр-Искелесского договора, еще в порыве. Мог ли это не почувствовать поэт, не осознавать государь?

Характерно, что именно в 1833 году, в пик своих наивысших политических достижений Николай I настоятельно добивается вступления А. С. Пушкина в дворцовую службу; но принципиальный формалист – в чине камер-юнкера.

Пушкин поморщился на невысокий чин, Николай Павлович морщится на частое манкирование службой г-ном камер-юнкером; но близко-верные, чуткие к внутренним настроениям властелина А. Х. Бенкендорф, А. Ф. Орлов уже демонстрируют необычайную симпатию к поэту: Пушкину МНОГОЕ ДОЗВОЛЕНО.

Идет игра – но с очень серьезным подтекстом: Пушкин чуть фрондирует – власть слегка хмурится; кто этого не понимает, хотя бы вдруг ставший усердным сверх ума С. Уваров, разгоревшийся упечь поэта за пародию в ссылку, получают назидания, мягкие, приватные, но когда их читает Александр Христофорович Бенкендорф…

Странные события, соединения и переливы переполняют последнее 7-летие жизни Пушкина.

1830год – Польское восстание и второе сватовство к Н. Н. Гончаровой; и прямая поддержка двора в этом деле. А. Х. Бенкендорф свидетельствует политическую благонадежность и благорасположение властей; Николай… как-то странно намекает на симпатию к этому браку, хотя бы к его женской половине, на что обратил внимание, но в узком интимно-личном плане, Л. Гроссман.

1831 г. осмысление антирусского, а может быть, и антиславянского характера полонизма; знаменитый патриотический цикл, так бесивший еврофилов П. Вяземского, А. Герцена, П. Чаадаева; семейное сближение с царской фамилией.

1833 г. Путешествие через всю Россию, какой она видится из столиц в Оренбургские степи. Мир иной – порог Сердца Азии; дружба, проницательная и подозрительная с В. Перовским, героем надрывной любовной истории – и проконсулом Дороги Народов, готовящем завоевание Средней Азии. До Гиндушука, Памира… Куда дальше? Знакомство и скрыто-приязненные разговоры с А. Ф. Орловым, через облик которого проступают черты других былинных Орловых; как и опального гиганта А. П. Ермолова – странная судьба, предельная вознесенность и… невостребованность: дважды, в Ункияр-Искелесси и на Парижском конгрессе явил изумительное политическое дарование…, а в десятилетия промежутка конюшни Конного полка и чтение филерских донесений о великосветском разврате – самый информированный человек в империи, Шеф корпуса жандармов.

1834 г. – вступление в придворную службу; принятие Ж. Дантеса в русскую гвардию; неудачи с «Современником»; припадки ревности: к Безобразову, к Императору…; дети, дети…

1836 г. – «Дантесовская история»; дуэльное бешенство, 4 крупных истории: с В. Соллогубом, Н. Репниным, С. Хлюстиным, Ж. Дантесом.

В той клоаке, которая разверзается вокруг Пушкина есть какая-то закономерность: в предельной ненависти и глумлении поэта соединяются европейское болото, кооперирующееся в кружке графини Нессельроде и ее мужа «австрийского министра русских иностранных дел»; и охвостье боярско-княжеских родов: Пашка Долгоруков, Сашка Раевский, Сашка Гагарин – в стороне с постными лицами В. Соллогуб и П. Вяземский, А. Тургенев и Оленины (друзья-с? – но сколько же подноготной грязи выплеснут они на «любимого Сашу» в своих записочках и мемуарцах). Борются и отчаянно В. Жуковский и, и…и больше никого – это так потрясло В. А., что по концу истории он уезжает в Германию; там, по примеру Ф. Тютчева, женится на немочке; и покойно доживает, сторонясь русских…

Слухи о мстителях с кинжалами; офицерах сговорившихся ехать в Париж довершить дело – только россказни раздраженных обывателей. Самая пикантная из них та, где «русским мстителем», карающим злодея назван поляк Адам Мицкевич.

Все кончается лермонтовским «Убит поэт», где все перекладывается уже на «божий суд», что весьма обогатило русскую поэзию, но и высветило нечто в генезисе национально-русского интеллигентского пустозвонства: мы ведь, если влюблены, дарим своим подругам не перстенек, а Млечный Путь, на худой конец Моря и Звезды, никак не меньше; и уж точно уверены, что они по гроб жизни должны быть счастливы, когда им на шею сваливается хомут нашего Неповторимого Духа; а на разводах считаемся наволочками и ложками… Сам по себе «божий суд» убийцу оправдал – Жорж Дантес на склоне лет писал, что по отъезду из России жизнь его вступила в колею счастья: преуспевающий негоциант, сенатор империи, владелец процветающего майората в Эльзасе, любящий и любимый муж и отец. В 1838 (Л. Гроссман относит к 1837 г.) он получает теплое участливое письмецо от Натальи Николаевны Пушкиной, далее переписка и встречи, не прекращающиеся по самую ее смерть – что же, чисто русское – И кому какое дело, что кума с кумом сидела.

Это обстоятельство, вне зависимости, потоптал ли французский петушок восторженно квохчущую курочку на эльзаском лужке, или дело ограничилось элегическими воздыханиями двух стареющих красивых животных обращают весь наведенный и устоявшийся лоск сентиментальных оценок Натальи Николаевны в творениях Ю. Лотмана, Л. Гроссмана, Л. Аринштейна, С. Абрамович в совершенную чушь и галиматью. Все получилось по-русски: грязненько, тепленько, ни богу свечка ни черту кочерга. Вот только неизбывная короста Александровой крови выпучила все это на совершенно неподобающее, недостойное место; завязала иным узлом.

Право, он сам своим максимализмом: либо храм, либо бордель; отчаянная эскапада морали и слезы исповеди был невместен среди них, немножечко беременных девственниц – как белая ворона, как черный арап.

Даже честная ненависть Идалии Полетики выглядит как-то возвышенней на фоне этого тепло-вонючего клоповника. Над этой линией литературоведы и пушкинисты запинаются, не могут ее объяснить, не видят причин и оснований – просто они проглядели крайне любопытный национально-отечественный типаж, своеобразную идеосинкразию к большому. Я бы сравнил ее с острейшей неприязнью А. Панаевой к И. Тургеневу, ненавистью средности к необычности; преимущественно и принципиально беспредметную и без повода; даже зачастую и в ущерб себе; так сказать святую ненависть. Типаж этот относительно новый, отличный от смердяковского юродствования и преимущественно развившийся в новоевропейских образованных кругах, проходящий отчетливой линией от той же Полетики через Зинаиду Гиппиус к Н. Берберовой; впрочем, проявляющийся в любом околотке, где возникает талантливый, даже без издержек внешней экстравагантности человек, порождающий движение, т. е. беспокойство, неудобство, раздражение, не материальным поползновением – фактом своего инобытия; и кто-то крайний, невыдержанный, более чувствительный, даже не худший, обращается на источник этого раздражения; смутно и тупо поддерживаемый окружением, немножко впрочем обращающемся и на него – ведь тоже раздражает, выносит сор из избы…

Что такое сделал А. С. Пушкин князю, выдающемуся специалисту по генеалогии и замечательному дирижеру П. Долгорукову, что тот на цыпочках бегает за ним на балах и строит ему рожки? – А ничего, свет застилает… А и не сам ли Пушкин о том же проговорится, когда после «Капитанской дочки», предуведомленной святоотеческим неразложимо общим назиданием «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся» вдруг разразился

Ай, пискнулось:

– Свобода жить козявочкой!

Что так восхитило Л. Аринштейна «это… правовая декларация, к которой потомки Пушкина подошли только сегодня, пренебрегая ею или даже действуя в прямо противоположном направлении на протяжении более полутора столетий…»

Подошли? Или подползли?

Ну, что тут скажешь – иначе он бы не был Пушкиным, из которого все исходит: и Лермонтов, и Гоголь, и Ахматова, и Гиппиус; и соколы взлетели, и поползли козявочки…

И соколы взлетели, и поползли козявочки…

Любопытно, кто же так преуспел в изучении А. Пушкина; точнее, в перекраивании под свою худобу или дородство, рост или мизерность: Ю. Лотман, Н. Эйдельман, Л. Гроссман, Ю. Левкович, Н. Эткинд, Л. Аринштейн, Стелла Абрамович (это гаерствую – не только у нас бывают Афродиты Пенкины) и чуть-чуть, сбоку-припеку М. Алексеев и Гейченко. Прямо какая-то юдо-золотоносная жила. Вот любопытно, около Лермонтова и Гоголя, с их надрывом, мистицизмом как-то такой толчеи не наблюдается; чем-то они отстранены, как-то неудобны, чтобы распоместиться на «Герое Нашего Времени» или «Старосветских помещиках», а вот «Повести Белкина» прямо-таки обратились в еврейский завод. Не в том ли дело, что чем-то они отразили черту национального интеллекта народца тихого, вкрадчивого, стелящегося, теплолюбивого: его бытовизм, стеганые ватные одеяла, немножко с душком, отчасти с клопиками – но уютно, покойно, все до стеночки видать, до всего по улочке дойти… Узнаете? Еврейская местечковость, сиречь русское мещанство.

Гробовщик, Станционный смотритель – занятия, как аттестация социальной несостоятельности, но в своем кругу делающие невозможным никакие другие занятия; единственно «истинные», так как очищены от всего наносного, сверх простейше-позвоночного «кормимся».

Если вы не лавочник в простонародье, не бухгалтер в образованщине, не столоначальник в средних классах – только власть, государственная власть может извлечь вас из-под ног российского обывателя, повернуть его внимание на вас: поэта, учителя, ученого, инженера, офицера – вы ей единственно и нужны, как оформляющие контур духа и тела нации, вводящие ее в государство.

Преуспевающему агроплантатору А. П. Меншикову государственная власть, внешнепринудительная составляющая его операций как таковая, как не его единственная, не нужна – государственной власти генерал-адмирал А. Меншиков, одинаково плохой как генерал и адмирал, не нужен.

Александр Пушкин может беситься на нее – издатель национального литературно-публицистического журнала «Современник» не может без нее обойтись: 1-й и 2-й нумера при тираже 2400 экз. реализованы не более чем на 1/3; 3-й нумер (с «Капитанской дочкой»!) сокращен до 1200 экз.; 4-й до 900… число подписчиков не более 700. Запросы общества, т. е. потребу обывателя вполне удовлетворяет куда как более тиражный Бенедиктов.

Значимость А. Пушкина как явления интеллигенций национального духа впервые признали Александр I и статс-секретарь граф Каподистрия; утвердил Николай Романов, вечером 8 сентября 1826 года в некотором удивлении сказав М. Блудову:

– Сегодня я разговаривал с самым умным человеком России…

Общественно-прямую оценку дарования и таланта в России дает недавно читанное мной объявление в журнале брачных знакомств, где не очень молодая, не слишком красивая, без чрезмерного достатка претендентка завершила свое расписание предлагаемых достоинств и благ фразой «признанных и не признанных гениев и членов творческих союзов прошу не беспокоить».

– Я Пушкин!!!

– А нам плювать.

Только казарменный окрик Николая Павловича вытянул в струночку m-lle Гончарову:

– Через право плечо в церковь – Арш!

вероятно, не без умысла в сторону Пушкина: «женится – переменится».

Ведь до этого Александр Сергеевич за 3 года (1827–1829) получил 3 отказа на предложение руки и сердца (по Л. Аринштейну – по Л. Гроссману даже 5). От этого, право, можно было тронуться умом: сделавший выдающуюся карьеру Н. Муравьев-Карский после такого афронта от Мордвиновых 20 лет бегал супружества, и женился только на сивый ус, полным генералом; В. Перовский, граф, полный генерал и министр так и не смог пережить воспоминания об унижении молодости и умер холостым.

Кстати, и сама вдова-красавица Наталья Николаевна Пушкина вышла замуж только через 8 лет и тоже не лучшим образом за несостоятельного Ланского, породив уничижительную светскую сентенцию:

– Повенчалась голота с нищетой.

Лишь производство Ланскова в полковники Кавалергардского полка дало им средства на существование – подарок Николая Павловича «молодым».

Но кому именно?

Нравящейся молодой женщине? (О какой-то особой связи Ланского с императором нет никаких свидетельств).

Или иной, вырастающей за ее спиной тени, возвращение некоего подспудно осознаваемого долга?

Поведение Николая после гибели Пушкина было необычным: насколько сдержан он был в проявлении особой поддержки при жизни, настолько щедр оказался после смерти, что породило даже светский каламбур:

– Если другие обеспечивают своих детей жизнью, то Александр Сергеевич обеспечил их смертью… Но вот что любопытно, никто не сомневается, даже в подступающих разночинских рядах, что царь выплачивает долг поэту, а не авансирует (или проплачивает) хорошенькую вдовушку. И в последующие 8 лет, когда Наталья Николаевна жила в отдалении столиц – ничего подобного не было, так что она к концу этого срока почти разорилась и вынуждена была взывать к помощи императрицы Александры Федоровны (sis! – что сразу отдаляет муссируемую версию об особой доверительности с императором). Помощь была оказана, но опять особым образом, «на обучение детей», т. е. как бы минуя вдову, в след Александра Сергеевича.

Престол определенно осознавал это как некий долг, не явный, но ощутимый. Можно полагать, что это чувство обязанности возрастало по мере того, как в деятельности преемников: Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Некрасова, Тургенева, расцветавшей русской журналистики раскрывалась национальная значимость Пушкина; когда он становился эталонным в сравнениях, даже у сановных и высочайших лиц, и близостью с поэтом начинают играться и Блудов, и Корф, и Горчаков, и… даже Николай Павлович, через 11 лет в письме к брату Михаилу вдруг вспомнивший последний разговор с А. С. Пушкиным, во время которого тот благодарил за добрые наставления жены и признался, что подозревал императора в ухаживании за ней…

Пушкин не ушел из сознания венценосца, и прорывается наружу в моменты душевного раскрытия, как например при получении известия о гибели ненавистного Лермонтова:

– Жил и умер как собака; вот Пушкин жил плохо, а умер, как подобает христианину…

В этой фразе присутствует какой-то элемент сожаления… О Пушкине? Или о неиспользованных возможностях, которые раскрываются по мере все более широко развертывающейся исторической перспективы? Интересно, что в том же письме к М. П. Николай совершенно не переменяет дворянско-положительной оценки поведения Дантеса на дуэли, но предельно непримирим к Геккерену – «мерзавец» – оценивая дуэль уже особым образом, с точки зрения общественно-политической подоплеки, и гибель Пушкина не только как смерть знаемого лица – как потерю какой-то политической нити, уже чувствуемую, хотя, кажется, не понимаемую. Сравнивая Пушкина и Лермонтова, Николай, кажется, смутно осознает, что в чем-то он окончательно разошелся, что ознаменовано Вторым, и что можно было утвердить с Первым. Что-то неуловимо важное, витавшее в воздухе в 1826–1837 гг., рассеялось…

Вот любопытно, от кого и от чего так истерично защищалась власть в дни похорон Пушкина?

От дворян-карбонариев? – Они в Сибири…

От Виссариона Белинского? – Он еще гегельянствует «все действительное – разумно».

От Герцена? – Он усердно просиживает штаны в Московском Университете.

Да от того гула, что вдруг раздался, свидетельствуя о расколе, расхождении власти и культуры; о грядущем возмездии за таковой, что сверкнет первой молнией строк через 5 дней:

За что хватался государь Николай Павлович, набрасываясь на новый голос, что ловил? Ведь по смыслу-то стихотвореньице было достаточно пережевываемо: при прочей эквилибристике, ну, там «сению Закона» – но не трона!; «наместники разврата» – а где их нет, в Англии? Франции? – все ведь кончается «божьим судом».

А не так ли в Писании?

А не на то ли, что отныне жало мудрыя змеи обратится на власть, и вновь и вновь избиваемые и разбиваемые «петрашевцы», «землевольцы», «народовольцы», «черно-передельцы» снова и снова будут возрождаться по слову Тургенева, Толстого, Чехова, Горького; в красках Перова, Репина, Сурикова, Серова; в звуках Бородина, Мусоргского, Скрябина; октаве Шаляпина.

Ее ловили, улавливают теперь – поздно, улетела!

Носитель русского духа

А Пушкин? Что он нёс и не явил власти, или она не приняла, через эти 10 лет сентября 1826 – января 1837 года?

К началу этого периода Пушкин подходит вполне сложившимся глубоким политическим мыслителем; после «Бориса Годунова», коснувшись реально-исторического, изжившим его европейский перепев как и Карамзинскую тягучую сентиментальщину, во всяком случае осознавшим наличие и иной правды, т. е. несводимой ни к какому частно-честному мнению истины, той, что лишь проступает в разноречиях, не является в них: Правд много – Истина одна; вполне чувствует себя общественным, а не единственно литературным деятелем – в жизни и творчестве при всех «…иди свободно…», «…добру и злу внимая равнодушно…» это было всегда: политический нерв в нем сидит неискоренимо. И власть, судя по оценке Николая Павловича 1826 года «…умнейший человек России…», это уже знает, ценит, только никак не может примериться – слишком большая величина, это ведь не плата построчно за статейки и помесячно за доносы Фаддею Булгарину. Любопытно, что в давнишнем эпизоде после триумфа на выпускном экзамене 1814 года, когда он впервые потряс российский небосклон своими «Воспоминаниями в Царском Селе», власть прямо подталкивала эту новую величину в политическую публичность когда устами Александра I, политического практика, рекомендовала ему заняться прозой и восстал Гаврила Романович Державин:

– Оставьте его поэтом!

Браво!

Вполне согласен с восхищением Леонида Гроссмана величественным старцем – но не могу не заметить, что в русском сознании тот отложился только поэтом, литератором, автором «Фелицы», «Водопада»; экземпляром Екатерининского века, – не постигающей интеллигенцией «Арапа Петра Великого» или «Бориса Годунова».

В 1833 году ситуация повторяется: убедившись после 1831 года, что в стратегическом плане различий между ними нет Власть– Николай дает добро на издание Пушкиным ежедневной литературно-общественной газеты: все же пробавление в качестве публичности грязненькой «Северной пчелой», куда почтенные люди брезгуют являться, неудобоваримо… Не состоялось: Пушкин– Культура навязывал новые непривычные отношения Силы и Мнения, усложнял жизнь, порождал новые тревоги – ну их к бесу… Бурно радуются только Фаддей Булгарин – не будет конкурента, и… Василий Андреевич Жуковский – солнце русской поэзии не утонет в грязной земле ножками!

В 1836 году не газета, а журнал, пока еще незнаменитый «Современник», начинает издаваться. Аринштейны-Абрамовичи это похваляют – свободное предпринимательство, свобода духа продаваться построчно… Но вот что любопытно: «Современник» совершенно не следует своим состоявшимся, успешно-продажным предшественникам, блестяще окупившимся журналам Булгарина-Марлинского, а до того И. А. Крылова, Д. Ф. Фонвизина, т. е. литературно-художественным, на потребу небесполезного заполнения случившегося досуга, который бывает не только у барина – у мужика; в котором оказался столь сподручен незабвенный Александр Николаевич Бестужев-Марлинский, высокий предшественник будущих «писателей» с Никольского моста, еще не родившего своих шедевров «Страшный колдун или Ужасный чародей»…, и до номерных «Банда-1», «Банда-2», «Банда-3»…

Что же предлагает своим читателям г-н Пушкин? Статью о Джоне Теннере; обозрение политэкономии г-д Смита и Рикардо; о новых паровых машинах, производимых на заводах Модеслея (Лондон); о новых способах строительства комфортабельных дорог, называемых макадамовыми – естественно на фоне широкого обозрения литературно-словесного моря: Шекспир, Байрон, Альфред де Мюссе, Констан, Гюго, Баратынский, Катенин, Крылов, Шаховской, Гоголь; но в особом освещении, лучше всего выраженном заглавием его редакторского предуведомления «В зрелой словесности приходит время».

Джон Теннер – о жизни европейца среди ирокезов… это важно, у нас тоже есть Русская Америка; Смит и Рикардо в эпоху становления фабричной промышленности – это насущно…;…паровые машины выходят на дороги, вплывают в моря – это необходимо…;…а дороги? Две напасти у России: дураки (неустранимая) и дороги… – это все важно, государственно важно, но интересно ли г-ну Обломову с Гороховой улицы, прямое покушение на его покой и прекраснодушное безделье?

Пушкин, по своему ближайшему окружению, определенно переоценил состояние русского общества, заказав 2400 экземпляров 1-го номера: реализовано оказалось 800; из них едва ли число привлеченных статьями 1-го плана превысило и две сотни человек. С 3-го номера пришлось начать отступление перед читательской потребой.

Но мог ли пропустить это мимо своего внимания Николай I, в 1833 году впервые пригласивший на встречу в Зимний дворец сапоги и чуйки Российской промышленной ярмарки и вышедший к ним с императрицей и наследником престола? Не должен ли за то ухватиться; подпереть государственным плечом; приохотить к такому чтению, пока принудительно, как искренне почитаемый в память отца Петр Великий – в чем Николай Павлович решительно отличается от мышино-ненавидящего Николая Александровича – приохачивал палкой и солдатскими караулами высшие сословия к учению. Не сошлись… Все спустилось на самотек, т. е. на «свободу».

Создавая систему высшего технического образования в России Николай оформлял материально русского инженера, но только Пушкин обращал это социально-базовое явление в общественно-субъективный фактор – не обратил: в России инженер, не болтун, не образованец типа Б. Немцова, присутствует социально-невидимо.

А и шире, к кому адресовал публикуемые обширные философские и социологические обзоры, написанные уже не им, А. С. Пушкиным, кого будил и звал? Кого понуждал к делу? Философа, обществоведа, специалиста в совокупной области своих интуиций.

Пробудил? Дозвался?

Кто поскользнулся на гнилой кожуре

В 19 веке немецкий специалист-философ совершил грандиозную работу, уяснив себе и обществу, для чего и что есть Германия и Немец, вооружив этим знанием гимназического учителя и инженера, лавочника и политика, промышленника и офицера.

Немецкий офицер и солдат, инженер и рабочий узнали, что они представители нации средней и французскому остроумию, итальянской тонкости, английской выносливости, русской широте они могут противопоставить только простые, обозримые формы конкуренции и борьбы, охваченные в параграфы уставов и инструкций, экстазам чувства методический труд; следование и соблюдение правил становится священным национальным долгом, обращающим экстатизм в методизм. За спинами средних немецких солдат и простоманеврирующих немецких офицеров, входящих в Париж, Брюссель, Амстердам, Афины витают тени Гегеля, Фихте, Наторпа, Виндельбанда.

Кто с 1866 по 1945 год гнул мир, туповатые мекленбургско-прусские поросята или Германская Классическая Философия от Канта до Адорно? Победителем во Франко-Прусской войне, лучшей войне германского милитаризма, справедливо называют германского учителя, который в германских университетах узнал чему надо учить германский народ – но и когда возгордившийся боров-Михель вообразил себя волком-Вилли и львом-Адольфом и вдребезги разлетался на французской стали и русской степи, в момент величайших национальных катастроф раздавался им голос надежды: письма Фихте «К немецкой нации» возродили германский дух в 1808 году; две статьи Карла Ясперса «Современная Германия» возродили Германию в 1946 году…

Кто же стал выразителем русского национального духа, евразийски-американского, трехконтинентального, от Варты до Юкона, в 19 веке? Литератор, истончающееся, а сейчас и пресекающееся продолжение А. С. Пушкина.

Хорошо это или плохо, что в России вопросы Гегеля, Маркса, Шопенгауэра, Ницше, Дильтея, Шелера решают Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Толстой, Леонов, Розанов? Для литературы – хорошо! А для вопросов? Экзальтированная литератка Криста Вульф, расплескавшаяся в политику, пришла в ужас от содеянного по итогу погрома ГДР и бросилась в петлю – но лучше ли от того поверившим ей восточным берлинцам? Русская коза, Юлька Друнина запустила мотор в гараже, увидев воочию «мир свободы», в который зазывала миллионнозёвые Лужниковские сборища – вернуть ее с того света, пусть домучается! 80-летний пес Даниил Гранин визжал о «моральности свободы» – притащите собаку на Московский вокзал, пусть посмотрит на 11-летних проституток!

Все, положившиеся на полученные таким образом прогнозы, подскользнулись на них как на гнилой кожуре. А. П. Чехов в конце декабря 1904 года в частном письме с сожалением пишет, что ни война, ни холера, ни голод не пробудят Россию – до 9 января остается 2 недели… В 1940 году синклит германской науки, собранной в Институте Буха под Берлином для оценок перспектив войны с СССР, на основе материала русской классической литературы приходит к выводу о низкой устойчивости русского национального характера. Напрасно русский участник семинара А. Солоневич взывает к коллегам:

– Вы подменяете реальный национальных характер его Достоевско-Толстовской карикатурой!

Его доводы опровергают цитатами из тех же Достоевского, Толстого; а еще Розанова, Гончарова, Тургенева… Гитлер ринулся в Россию, но встретил там не князя Мышкина и Алешу Карамазова, а злого рязанского мужика.

А не стоит ли нам провести расследование степени вины русской классической литературы в нападении Германии на СССР 22 июня 1941 года – оценкам Института Буха придавалось большое значение, на заключительное оглашение результатов работы семинара прибыли Иодль, Геббельс, Риббентроп, 4 из 10 командующих армиями будущего Восточного фронта; их внимательно читал А. Гитлер. И к чему бы он склонился, если бы полагал встретить на русской равнине не Платона Каратаева вкупе с Федькой Смердяковым, а Козьму Минина – Ферапонта Головатого, и Михаила Шеина – Василия Чуйкова?

Как оценивает А. С. Пушкин свое занятие журналистикой, новорусское приискивание денег, что приписывает ему Стелла Лазаревна Абрамович и за что похваляет; или старорусское дворянское государственное служение по всю жизнь, как вечная крепость у мужика? Ответ очевиден, и не увидеть этого Николаю Павловичу непростительно. Заталкивать же Пушкина в кормящийся ряд от Фаддея Булгарина до Пашки Гусева – подло.

Вот образчик такой подлости у той же Стеллы Абрамович: выражая буржуазно-стадное чувство ненависти к восстаниям низов, она помещает их в узкую щелочку неприязни к угнетающей буржуазный беспредел государственности – конечно, русской – и нехотя признает оправдание фабулы «Дубровского» до тех пор, пока вопрос идет об отстаивании частных прав одного протестанта против «наличной тотальности»; но впадает прямо-таки в неприличный раж, изъявляясь в ненависти к кистеневским мужикам, «бандитам», «шайке», «грабителям с большой дороги»; а кризис, охвативший А. С. Пушкина при написании последних глав, связывает с осознанием им «порочности насильническо-исторического хода».

Вот это уже подлость, т. е. честно-злонамеренное приписывание исторически реальному лицу своих мнений. С. Абрамович может много не знать, по скудоумию не понимать, по инородности не чувствовать в чуждой нации – замечательный образчик знания русского являет ее «крыжовенное варенье», посланное Надеждой Осиповной Александру Сергеевичу.

– Сударыня, «Крыжовенное варенье» пошлет тетя Сара племяннику Мойше; Надежда Осиповна пошлет Александру Сергеевичу «крыжовное варенье» – бог с ним; но профессиональный литературовед, филолог не может не знать сентенции Пушкина в его записной книжке: «В России счастливы только поэты и революционеры». Даже будучи дурой, но филологической дурой вы обязаны знать строки стихотворения «Денису Давыдову»:

Да, у А. С. Пушкина наступил длительный кризис при написании последних глав «Дубровского»; но не потому, что он усомнился в основном ходе, а потому, что барин и дворянин он знал и описывал народ внешним, инородно-обособленным образом, как действия и проявления иной, не своей силы – и это коренное во всей высокой культуре 19 века; то продолжение духовно-культурного раскола нации, что начался в 17 веке, когда разошлись пути Аввакума Петрова и Стеньки Разина, «самого поэтического лица русской истории» (А. С. – sis!), с Никитой Миновым и Алексеем Михайловичем; и как бы ни силилась вся русская литература от Пушкина до Чехова, она в этом отношении сопоставима с этнографическим описанием европейского путешественника новогвинейских папуасов. У Пушкина все легко складывается, пока народ фон, суд, рамки или соучастник-сопровождение действия Ринальдо-Дубровоского; но в сценах жизни разбойничьего лагеря он должен был описать не народ для кого-то, а народ сам в себе – и это у него, как и у всей великой русской литературы 19 века, если отодвинуть Н. А. Некрасова и боковые тропочки: Кольцова, Никитина, не получилось, и принципиально не получилось. Эту ограниченность неслиянием ощутил и пережил как трагедию Лев Толстой, его «Война и мир» это повествование русского барина при русском народе – только 20 век, сломавший старый раскол культуры, породил «Тихий Дон», роман народа о себе; тем он и его автор вам и ненавистны, но исторгнуть их вы ещё не можете, поэтому пытаетесь украсть одно у другого, хотя и люто ненавидите обоих.

В требовательной гражданственной Пушкинской журналистике приоткрывалась дверь к новому востребованию дворянского служения, освобожденного от земле-, и душе-владения; нечто необычное и как-то странно знакомое, когда офицеру домом был полк, корабль, бивуак и простор; нечто такое, что открывало выход из складывающегося противоречия: состоятельные столбовые дворяне оставляли службу, т. е. государственный корабль, а на их места заступала полудеклассированная мелкота вроде тех же ненавистных Николаю Бестужевых – на 5 братьев имевшие 19 крепостных – явно и определенно поднимая вопрос, кто будет социальной опорой государственности?

Открывался век пара, инженерии, всемирной связности и деятельность Рылеева, Завалишина, Загоскина в Русско-Американской компании, Амосова на уральских заводах, Бурачека и Попова на Петербургских верфях свидетельствовали об новой востребованности старорусского дворянского служения, не столько офицера, сколько ученого человека, инженера, геолога, мореплавателя стряхнувшего с себя екатерининский гнет привилегии на безделье, порожденный владением Обломовок и Кистеневок – как это должен был подхватить Николай Павлович!

Для возвращения Оболенских, Репниных, Долгоруких, Прозоровских, Шереметевых на государственный мостик, не расплескивая, а собирая на нем красу и кровь нации, надо было освободить дворянство от владения землей, того, на основе чего оно и создавалось; и в стихийном расползании дворянской мелкоты в прежде презираемые области науки, образования, технических занятий император должен был усмотреть не разложение и умаление дворянства, а обретение им нового лица.

Да, Россия утратила 1 место в мире по выплавке чугуна и ста-ли, но литая сталь и клинки Амосова явились в нем наилучшими; да, английская пресса бесконечно превосходит российскую по тиражу изданий – но ни одно из них не может сравниться по глубине и основательности с тем же пушкинским «Современником»; да, английский флот впятеро превосходит по корабельному составу русский – но охваченный жаждой торгашеской экономии посылает в исследовательские плавания остатние скорлупки перед списанием, и на каждое английское кругосветное плавание в 19 веке русские моряки совершают два, в неслыханно лучшем научно-исследовательской оснащении, стремительно заполняя географические карты отечественными названиями; но и кроме того, начиная обращать в прибыток государству 2/3 океанской поверхности планеты. А как жадно интересуется этим Пушкин, как докучливо выспрашивает в редкие встречи лицейского товарища Матюшкина о далеких морях!

Жизнь настоятельно требовала: если дворянство хочет вступить в просторы новых занятий, определяющие судьбы государственности, оно должно отряхнуться от заскорузлого землевладения – Граф Бобринский, заводящий в своих латифундиях сахароварение, такой же ретроград, как алексеевский боярин Борис Морозов, с вотчинными мануфактурами забредший в 19 век; бог с ним, пусть остается, уже не дворянин, а сахарозаводчик, выжига и копеечник.

Интересно, что в целом русское дворянство 1-й волны эмиграций 20-го века – впрочем, нечто подобное наблюдалось и после 1861 года – многократно реализовавшись в искусстве, науке, технике, инженерии, управлении, оказалось совершенно невосприимчивым к коммерции, предпринимательству, финансово-биржевым спекуляциям, в крайности снисходя даже до фермерства и пролетариата, как Долгоруковы в Англии.

– А раз так, к черту коммерцию!

Ах, Николай Павлович, как же вы тут нужны: вот болтают попусту Женька Онегин с Вовкой Ленским о «простом продукте» – а загоните вы их в гимназию или университет, пусть не просто так болтают, а для образования, все ведь пригодится…

Ладно, отставим, это ведь покуситься на священный принцип, «свободу» что-то делать, или ничего не делать; это ведь попахивает сталинщиной, петровщиной, романовщиной, рюриковщиной…; святоотеческим драньем задниц за тунеядство.

Коли за душой крест да голик…

Как-то хочется опять обратиться к конкретно-исторической эмпирии пушкинского дела. Приводимая Л. Аринштейном версия авторства Александра Раевского дипломов рогоносца психологически оправдана и может быть требует графологической проверки. В некоторую предосторожность следует указать, что в этом случае неизбежен еще один соучастник «истории»; тот, что доставил дипломы в Петербург – А. Раевский жил в Москве, а в момент драматического развертывания событий даже пре-бывал в Крыму; это вносит некоторый элемент сомнения. Другая особенность дипломов, дорогая импортная бумага, обложенная запретительными пошлинами тоже вроде бы ориентирует на приморский город с контрабандой или официальную столицу с иностранными представительствами. Есть серьезные сомнения и другого плана: графологическая экспертиза 1970-х годов установила, что дипломы написаны образованным, привычным к письму лицом, в то же время особенности языка (дипломы написаны на французском) свидетельствует, что он ему не родной, т. е. автор скорее всего русский: кажется, эксперты подметили во французском тексте кальки русской грамматики. Но сразу следует сказать, что это вряд ли возможно в случае А. Раевского, французским он владел превосходно, в детстве освоил его даже раньше русского и наоборот допускал кальки французской грамматики в свой русский… если конечно не было сознательного искажения.

Повторяю, психологически эта версия оправдана – но не более.

Много несуразностей, может быть только логических, от неумения выражать свои мысли, несет версия С. Абрамович об Геккереновском авторстве дипломов. В сущности, побудительной причиной всей интриги выставляются противоестественные половые влечения г-на барона к пасынку и ревность его к страсти Дантеса (почему-то не к обладанию другой женщиной); наиболее веским основанием приводится мнение А. Ахматовой. Что же, в области однополой любви лесбиянка Горенко (материалы внешнего наблюдения ОГПУ, начатые публикацией в «Нашем Современнике» и стыдливо прекращенные по выходу 2-х номеров) может считаться экспертом, но у построенной версии не сходятся концы с концами.

– Во-первых, Геккерен, профессиональный нидерландский дипломат уж во всяком случае не мог допустить русской кальки в свой французский язык; и если поручил написать диплом какому-то лицу, то скорее всего это было бы просто копирование баронского текста. Жорж Дантес, почти этнический француз, непреднамеренных ошибок тем более не допустил бы. Преднамеренные? Тут область безбрежного…

Все же естественней предполагать, что дипломы писал сам автор, не переписчик: дело было очень щекотливое, чтобы вовлекать в него посторонних лиц – фактически публичное оскорбление было нанесено не только Пушкину, но и упомянутым в дипломах Нарышкиным, Четвертинским, покойному и живому императорам.

Совершенно надуманной выглядит предъявляемая структура конфликта: черный ворон Дантес (в жизни блондин), белая овечка Натали (брюнетка), Пушкин… тоже получается какой-то баранчик, агнец-арап. Первый нападает на вторую, вторая, по невинности, не очень успешно отбивается; Пушкин мечется, глупыми наскоками усугубляя положение второй и поспешествуя первому. Онегин, Ленский и Ольга-Татьяна, перелицованные в Яго, Отелло и Дездемону; или те шекспировские тени, натянувшие сюртуки и рединготы 19 века…

Да, Дантес не столько любит, сколько хочет красивую женщину и одновременно приударяется за другими; и даже с более серьезными намерениями, например, за княжной М. Барятинской – но это как-то не оскорбляет Наталью Николаевну, не препятствует их общению, после гибели поэта возобновившемуся не позднее 1838 года, вполне дружескому и приязненному; скорее восстановленному даже ранее, достоверное письмо 1838 года только ответ на какое-то предшествующее…

Стоп!

Вот оно, обнаруженное писателем С. Б. Ласкиным в семейном архиве Дантесов в Эльзасе первое письмо, датированное июнем – июлем 1837 года – но как же прячет, затушевывает этот факт в глубину комментариев своей книги «Предыстория последней дуэли Пушкина» г-жа С. Абрамович; вместо того, чтобы честно рассыпать набор, как совершенно несостоятельный в стержневой идее.

Это совершенно необычно даже при всей вычурности тогдашних светских отношений, налагавшиеся на которые кодекс дворянской чести, христианско-национальные нормы морали, узаконенное вольтерьянство дворянского общежития создавали массу тупичков и ответвлений, и прозрачных, и непреодолимых. От реальности здесь присутствует только однополое пристрастие г-жи Горенко к красивой самке.

Даже исключив наиболее одиозные в адрес Н. Н. мемуары 19 века, особенно выразительные записи устных воспоминаний Н. Трубецкого, и полностью отставив ходившие по обществу сплетни – а они ведь не рождаются сами по себе, и во всяком случае через десяток лет становятся историческим следом события, живописатели «невинной ангелицы», вдруг выросшие до легиона в 60-е годы 20 века, не могут этого скрыть и вполне переиначить, при том, что сколько сознательно упустили…

За пределами тени А. С. Пушкина Наталья Николаевна явила цепкий, практический характер: обнаружив, что от светских воздыханий не получишь и рубля, отъехала в деревню; умело реализовала права на «Современник»; изощренной лестью и искательством восстановила отношения с немногими подлинными пушкинскими друзьями, переборов даже неприязнь. Прасковьи Александровны Осиповой, не хотевшей ее по-перву даже принять, и открыла их сердца, и что существенней, кошельки невинной страдалице, – что же делать, коли за душой крест да голик.

Ох, как-то не складывается это с навязываемой наивной дурочкой, не понимающей, к чему ведут ее «играния» с красавцем кавалергардом.

Вот объективное свидетельство: узнав о светских камеражахНиколай Павлович, патронирующий семью (хорошо это или плохо, судить не берусь – но без его содействия брак вообще бы не состоялся) именно ей делает внушение и это многозначительно; еще во время следствия над декабристами император обнаружил замечательную психологическую проницательность в постижении характеров и выдающиеся качества полицейского офицера; светскую де сволочь он знал превосходно, эвон она сверху вся как на ладони – еженедельные доклады А. Х. Бенкендорфа на 3/4 переполнены стекающей с неё грязью.

Кто врёт?

Вообще, рассматривая петербургское общество 1836 года в некотором отстранении, как некий служебный пейзаж, оформляющий фон картины этого дела, можно заметить странное рябление вокруг 3-х лиц. Необъяснима – я имею в виду на бытовом уровне кухонной логики; на ином, социально-историческом я объяснение дал – ненависть Идалии Полетики к А. С. Пушкину. Поначалу злоязычные, наблюдательные, они приятельствовали, она принималась в доме, даже какое-то время жилась – вдруг съехала, стала соучаствовать в шашнях Натальи Николаевны и Дантеса, любовницей приятеля которого Ланского, будущего мужа Н. Н., была; ненависть переключается и на саму Наталью Николаевну, что обыкновенно связывают со 2-м замужеством той… но ведь это случится через 8 лет!

Странные однако же у Натальи Николаевны манеры: с убийцей мужа подружилась через полгода, за пособника (да еще любовника подруги) – получается так, ведь для той злосчастной встречи, которая привела к 1-му вызову именно в квартире Полетики согласилась назначить свидание с Дантесом – вышла замуж…

А откуда впервые Петербург и мы узнали о свидании? От Веры Федоровны Вяземской. А она? Да от той же Натальи Николаевны, в тот же день с возмущением поведавшей о домогательствах Дантеса и о двусмысленном поведении Идалии «оставившей ее одну в целом доме». Мало вам? Так оказывается она вечером повторяет этот рассказец еще и сестре Александрине, беззаветно влюбленной в А. С. (по Л. Гроссману). Ух ты!

Там еще Ланской дежурит на крыльце ревнивого мужа…

Идалия выглядит совершенно безобразно и… отчасти оклеветанно: без уверенности в таком деле даже профессиональная сводня, не светская дама, пускаться во все тяжкие не будет – и, кстати, на что тут присутствует собственно Ланской?..

Свидание, кажется, все же состоялось, есть восторженное письмо Дантеса «Она сказала мне: я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливей иначе, чем уважая свой долг…». Вам это ничего не напоминает?

Француз потрясен, ошарашен, очарован – но мы-то, кондовые, лубяные, лыковые?

Письмо датировано февралем 1835 года, через 11 месяцев Жорж Дантес назовет во всеуслышание г-жу Пушкину жеманницей, т. е. по-русски играющейся ломакой. Знаете, а я пожалуй соглашусь… как и то, что ни одна «романтизированная» русская дура не пропустит случая примерить такой сарафанчик.

Вот носить…

Возмутительно, при наличии двух расхожих версий этого ключевого события г-да пушкинисты почему-то не задаются во-просом, кто из свидетелей врет-привирает-приукрашивает, редактируй как хочешь. Н. Н. ли, после свидания отправившаяся к Вяземским и поразившая В. Ф. демонической картиной, как, – ах! – несносный Жорж, доставши огромный пистолет, встал перед ней на колени и грозился застрелиться, если она тотчас же не отдается ему – тут, кажется, Вера Федоровна не очень поверила, ибо в противном случае обратилась бы в полицию, ударила в колокола, воззвала к правосудию монарха: Пушкина она определенно любила, достаточно искренне для светской дамы – нет, ничего; поужасалась и отправила Надежду Николаевну домой. Дантес в ее глазах, как и в глазах всего петербургского общества уже определился как хваткий молодой человек, остроумный, светский, честно-взыскательный места под солнцем, не дурак выпить и приволокнуться – но никакой не башибузук!

Дантес о роковом свидании почему-то молчал весь 19 век. Только в 20 веке Анри Труайя опубликовал два письма Ж. Д. к приемному отцу с описанием его версии события – и знаете, по склонности полуобразованных русских дамочек к литературщине и мелодраме, изложение Дантеса куда как более убедительно; как и его реакция на тот факт, что полагаемое им секретным свидание обсуждает весь город, и при этом в таких деталях, что он выглядит… Пистолеты!? Стреляться!? – О, господи, каким же я выставился дураком, особенно когда поверил этой… мошеннице: развесил уши вместо того, чтобы пересчитать юбки к обоюдному удовольствию.

И как же возненавидела Н. Н. и по свойски объяснившегося с ней А. С. Идалия Полетика, выставленная уже в совершенно непотребном виде… Интересно, за что?

Беспокоит и беспокоит одно наблюдение: вот ходит и ходит по этому делу неуловимый В. Ланской, не человек – тень: толерантный, безгласный, везде есть – нигде не зацепился; а ведь по итогу получит все: и самое Наталью Николаевну, и полковничество от пушкинских дивидендов, и признательность чужих детей… А не покрывали ли тут одной афишируемой историей другую, глубокую; истинную страсть двух пылких животных, вырвавшую одного из объятий модной любовницы, другую из супружеское постели гения? Как тогда хорошо укладываются все кирпичи: даже с этим свиданием; с Идалией; с продолжающимся демонстративным поддразниванием, закручивающимся уже в демоническое…

Pure Pushkin!

Чужие тайны

Как же поступит бедный молодой человек, приехавший в Пари… прошу прощения, в Петербург, сделать карьеру через женитьбу, но увлеченный чуть в сторону некоторым чувством, что походило на любовь, по отрезвлению – да вернется к искательству выгодной невесты на предмет заключения честного контракта: ты мне деньги и положение, я тебе мужские достоинства и красоту – в полном сознании своей правоты. Можно согласиться с С. Абрамович, что его более привлекает в этом плане Мари Барятинская; но почему считается, что пушкинский вызов, поставивший под угрозу карьеры Геккерена и Дантеса имел столь уж катастрофические последствия для искательного француза?

После усыновления Геккереном Дантес становится состоятельным человеком; пушкинского вызова он не испугался, будучи лично храбрым и самоуверенным, о чем свидетельствует, как орден Владимира 4-й степени с мечами, полученной на Кавказе, так и его поведение в 1871 году, когда во главе толпы роялистов он пытался штурмовать Законодательное Собрание. Для сохранения карьеры пришлось жениться на Екатерине Гончаровой – а велика ли жертва? Ведь, между нами, практический француз не мог не заметить, что русская знать, лаская его за роялизм, отнюдь не склонна принимать живущего на жалованье, пускай остромодного, иностранца в семью, являя истинно Фамусовское:

Екатерина Николаевна, пылко влюбленная, – а Гроссман даже намекает, что и немножечко беременная, ребенок появился в 1835 году – С. Абрамович отрицает, утверждая рождение 1-й дочери 1838 годом – была не хуже других, если шел вопрос о сохранении единственного обретения, карьеры.

Обычный резон против добровольности брака – Екатерина некрасива? И снова какая-то аберрация: пока сестры Гончаровы никак не были связаны ни с Пушкиным, ни с Петербургом, жили при МАМАН в Москве и Яропольце, бытописатели утверждали «Наталья Ивановна жила в окружении трех красавиц-дочерей»; но только они являются в Петербург, как все переменилось: из 3-х красавицей осталась одна Натали, Екатерина и Александра увяли… А так ли?

Есть мнение графини С. А. Бобринской о «старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей поэтичной красавицы, жены Пушкина».

Есть сдержанное мнение Ольги Сергеевны Павлищевой о самой Н. Н. «она… достаточно красива и достаточно хорошо воспитана».

А вот Карл Брюллов не находил никакой красоты в Натали Пушкиной – sis!

На вкус и цвет товарищей нет!

Существенно другое: исследователи архива Полотняного Завода Н. М. Ободовская, и М. А. Дементьев документально установили, что Екатерина Гончарова действительно еще до брака была в связи с Жоржем Дантесом, и делая ей предложение, он отнюдь не «мазал»; как и то, что фатоватый француз, оказывается, умел хранить свои, да и чужие тайны.

Кстати, в этом сватовстве присутствует и невидимое жало для Н. Н. – Дантес определенно показывает, что игру «романтической красавицы» он раскусил и предпочитает ей нечто более надежное: ах, как забавно смотрится Наталья Николаевна, разоблачая мнимый характер брака своей сестре, когда Катишь уже состоит в нем фактически весь 1835 год…

Скажите, что надо сделать женщине, оказавшейся вершиной треугольника, в котором другие вершины приязненный муж и ненужный обожатель? Совершенно верно – точно и определенно дать последнему отставку, как то поступила Мари Барятинская с Дантесом-Геккереном (все же простите, что употребляю эту более старинную форму написания фамилии вместо новоутвердившегося «Геккерн»), предварительно вымарав 19 страниц своего дневника. Как должна были вести себя Наталья Николаевна, только что «подвергшаяся моральному насилию», чуть не спровоцировав дуэль, «отдав на заклание» сестру? Уж конечно, демонстрировать определенную холодность и отстраненность, держать на ясно означенном расстоянии «повесу» и «домогателя», если уж нет возможности совершенно исключить общение – все-таки член семьи. Так ведет себя муж, но не она!

В истории с Мари Барятинской знаменательно, что как только девушка проявила определенную отчужденность, Дантес сразу же отступился, что кажется вызвало некоторую обиду… Наталья Николаевна дружески встречается с Дантесом; Наталья Николаевна дарит ему до 5 танцев за вечер; Наталья Николаевна смеется его шуткам и уединяется к его разговорцам – есть свидетельства того, что Пушкин стал подозревать ее в РЕВНОСТИ К СЕСТРЕ!

Д. Ф. Фикельмон прямо утверждает, что Наталья Николаевна «не желала верить, что Дантес предпочел ей сестру… любовью которого она дорожила быть может только из одного тщеславия». По наблюдениям С. Н. Карамзиной «в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре».

И как же будет отвечать на эти авансы цепкий француз бальзаковского поколения? Совершенно верно, еще более разжигать и бесить «мошенницу» – ее то он теперь знает, не очень ценит и слегка презирает; вообще бы отставил, но шарм, красота, внимание света… сочувствие которого, кстати, на его стороне! Пушкин, в общем мнении, обращается смешным и надоедливым рогоносцем и даже Вяземские (– друзья-с! – ) подумывают отказать ему от дома. Графиня Н. В. Строганова заявляет после одного из вечеров, что будь она его женой, она не решилась бы вернуться с ним домой. «В конце концов он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы» – даже по простому монтажу цитат.

Мари Мердер: «В мрачном молчании я восхищенно любовалась г-жой Пушкиной. Какое восхитительное создание!..Минуту спустя я заметила проходившего А. С. Пушкина. Какой урод!».

Но кто раз за разом запускает витки городских сплетен? По городу ползет слух, со ссылкой на Геккерена-младшего, что он женился чтобы спасти честь г-жи Пушкиной (Мари Мердер). Но кому это выгодно? Французскому петушку, у которого на уме разве что переспать с хорошенькой самочкой – ведь иного то уже невозможно ни в католической Франции ни в православной России: но прелюбодеяние с чужой женой, а тем более с сестрой собственной требует сугубой тайны… или тщеславная бабенка, уязвленная иным предпочтением?

О тщеславии я говорю со смыслом: есть любопытное свидетельство такого рода графа и литератора В. Соллогуба, – сам был, кстати, изрядный сноб. Впервые представленный поэту 18-летний молодой человек настолько увлекся чисто профессиональным литературным разговором, что не обращал внимания на старающуюся понравиться носителю титула Наталью Николаевну, а по удалении Пушкина, находясь под впечатлением его слов, побуждавших к размышлению, быстро прекратил докучливую беседу с ней дежурным каламбуром. На следующей встрече Н. Н. демонстрировала свое самое холодное отношение, что на светского молодого человека никак не подействовало… пока ему на дом не доставили формальный вызов от А. С. И немало же был удивлен охлажденный граф, узнавши, во что обратились его слова в передаче Н. Н. мужу… У Александра Сергеевича в этом случае хватило рассудка поверить юному почитателю – а Наталья Николаевна… попросила у него «своим волшебным голосом извинения» (В. Соллогуб).

Как-то по сходности ситуации само собой напрашивается обратиться к одному из самых мрачных людей в этом деле, Геккерену-старшему: если у других находят какие-то извинения, хотя бы светлые места, например у Дантеса; иных обелили начисто (А. Гагарина, П. Долгорукова); третьи вышли из полосы самого черного обвинения (Николай I), – то голландский посланник обратился прямо-таки в гроб повапленный: и педераст; и изготовитель провокационных дипломов; и совратитель молодых замужних женщин… коснемся последнего.

После страшноватого (или странноватого – понимай как хочешь) свидания на квартире Полетики, о чем Н. Н. немедленно раструбила всему городу, она имела объяснение с А. С., где по-ведала ему, как за месяцы до того Геккерен-старший навещал ее инкогнито, сговаривал оставить мужа (и детей!) и соединиться с «безумно влюбленным Жоржем» – это проходной эпизод у Гроссмана, Щеголева, Аринштейна, Абрамович… Пушкин немедленно посылает вызов! (Как в случае с В. Соллогубом – это у него прямо-таки безусловный рефлекс; и легко прогнозируемый кстати).

Вдумайтесь, что бы случилось, хотя бы с той же служебной и светской карьерой обоих Геккеренов, если к младшему из них ушла замужняя женщина, а старший спрятал бы пару в голландском посольстве, ибо из любого другого места их извлечет и доставит полиция, одну к мужу, другого в Петропавловскую крепость – в полном соответствии с законами Российской империи, – а посланник будет немедленно объявлен персоной non grata с предписанием покинуть пределы империи на ближайшем корабле.

Конечно, Геккерен-старший плохой человек, мерзкий человек, отвратительный человек – но зачем же делать его идиотом?

Ведь очевидно, что Николай I никогда согласия на развод не даст; надо бежать из России всем троим, уходить в полуподпольную жизнь – после такого кунштюка перед изгнанниками захлопнутся двери всех салонов Европы. Разве это не очевидно?

А откуда мы узнали об этих странных химерах в голове г-на Геккерена? – Со слов г-жи Пушкиной…

Вот было бы занятно, если у А. С. хватило ума провести очную ставку или хотя объясниться с бароном, прежде чем отправить вызов, что это за странные идеи его посещают на дипломатическом поприще в столице одной из великих держав, пределе мечтаний каждого дипломата-профессионала.

Мнение Анны Ахматовой «Пушкин увидел свою жену, т. е. себя опозоренным в глазах света».

Давайте-ка отсечем вздор – опозоренным в глазах света выглядел только он!

И беда курчавой Обезьяны Бога Александра Сергеевича Пушкина, сброшенного к фарфоровым душонкам, была в том, что открыл он в каолиновой кукле свою богиню, и не мог отбросить, когда почувствовал, что влечет она его в бездну… Знаете, у меня шевельнулось подозрение, что ненавидел он так всепоглощающе Дантеса-Геккерена за то, что тот в общем-то Наталью Николаевну и не любил; поступал с ней именно как с куклой, являя так сказать, ее подлинное естество – и это оказалось нестерпимо… помните историю о добрых приятелях Владимире Ленском и Евгении Онегине и некоей девице Ольге «точь-в-точь Вандиковой мадонне»?

И станется ли этих людей-людишек, тепленьких, дрянненьких, расчетистых, кроме как позлить А. С. и сразу отстать, обнаружив.

– У, какой бешеный!

А не обратил ли все это в трагедию, так сказать, вырвал как Самсон колонны и обрушил пиршественный зал на себя Александр Сергеевич?

Большое и малое

Возвращаясь с камерного уровня на уровень публичный и политический, зададимся вопросом – кого же приглашал во дворец в 1834 году Николай Павлович, присваивая поэту придворный чин, его самого, или его красавицу-жену?

Есть масса домыслов об отношении Н. Р. к Наталье Николаевне, есть утвердившийся «императорский след» в трагедии – нет только прямого материального результата: не стала Наталья Николаевна наложницей императора, подобно Нелидовой, была граница, которую он мог переступить, и многие даже утверждают: легко переступить, но не переступил, хотя некоторое головокружение от «чудесной камеи» испытывал долгие годы. Т. е.

Наталья Николаевна была только привходящим обстоятельство, зацепкой, определившей форму политического сближения через полуинтимно-дворцовые сферы, и не намного сверх того. Император явил щедрость к осиротевшему семейству, но не чрезмерно, и не настаивал на продолжении пребывания Н. Н. при дворе.

Есть прямое материальное свидетельство особой значимости дворцового назначения А. С. Пушкина в глазах власти – с по-здравлением по случаю назначения к поэту подошел сам великий князь, шеф гвардейского корпуса, любимый брат Николая Михаил Павлович.

Известен колкий ответ Пушкина – Благодарю вас, выше высочество, вы первый поздравили меня сегодня, остальные смеются! – намек на незначительность чина камер-юнкера в глазах поэта.

Сейчас признается, что формально претензии чиновника 9 класса А. С. Пушкина были неосновательны, следующее высокое звание камергера присваивали не менее чем по 6-му классу. Но любопытно, что усердный служака и солдафон Михаил Павлович как-то не осадил «штафирку», не поставил его на место указанием на это обстоятельство.

Поздравление свидетельствовало, через все препоны формальностей, об ОСОБОМ характере этого назначения и о временном, ДО СРОКА, пребывании в камер-юнкерстве; через Михаила Павловича давалась как бы авансировка на будущее – ты погодь, это только начало… Николай по событиям 1830–1831 гг. убедился в политической солидарности Пушкина, но, неисправимый формалист, хотел причесать его к общему фрунту и распорядку дел, что сразу скажем, не получилось.

Взаимное недоверие, согласие в чем-то большом – в чем именно, обе стороны сказать друг другу тем не менее не могут, некий ореол «Великая Россия», – расхождение по мелочам. Император требует докладов до дел, Пушкин отвечает отчетами после дел; для «руководства и советов» пристален граф А. Х. Бенкендорф, с одной стороны недоверие, с другой толика уважения увесистостью чиносопровождения – а что бы вы почувствовали если вам «для руководства» приставят Министра Внутренних Дел? Тем более при ближайшем знакомстве Александр Христофорович оказался добродушный немец, к тому же очень не любящий, если кто со стороны наезжает на подведомственные ему учреждения, дела, лиц. Александр Сергеевич скоро сыскал ключик к сердцу Высокого начальника Личной Его Императорского Величества канцелярии – за острое словцо бывший партизан 1812 года может скостить изрядные прегрешения: вот хотя бы две свирепейших эпиграммы на Министра Просвещения графа С. Уварова.

Сближение происходит очень медленно. В 1835 году едва не случается разрыв: Пушкин подает прошение об отставке. – Николай вроде бы не возражает; В. А. Жуковскому удается убедить Александра Сергеевича взять прошение обратно – Бенкендорф не препятствует… О камергерстве в этих условиях как-то не говорится ни той, ни другой стороне. Но… ведь есть еще и 3-я, Василий Андреевич, который искренне боится, что Пушкин, по безденежью, бросится в журнально-газетные авантюры; который пламенно хочет поместить его в золотую клетку независимости от читателя, предохранить от возмутительного строчкогонства, а тем более от правки корректур за расписавшимися графоманами; и можно не сомневаться, об этом говорится многократно, терпеливо, настырно, дайте только повод – а здесь он налицо, – в жизни у Василия Андреевича Жуковского кроме Пушкина ничего нет: только бы пронести, только бы уберечь…

Решительный сдвиг скорее всего произошел по поводу по-явления пресловутых «дипломов» от 4 ноября 1836 года. Власти узнали об их появлении в тот же день: один диплом был перехвачен полицией и оценив важность документа, А. Х. Бенкендорф немедленно представил его императору. Перед Николаем I сразу возникла серьезная проблема.

Следует признать, что исследователи обратили не много внимания на малый бытовой и большой политический смысл дипломов. Анонимный пасквиль, кстати оформленный по типу распространенных в Европе, особенно в Германии и Нидерландах, шуточных поздравлений (наподобие современных «Удостоверение Дурака»), сам по себе не имел особенного общественного значения, что очень хорошо выразил Пушкин:

– Если кто-нибудь сзади плюнул на мое платье, это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое.

Значительно больше оказывался уязвлен царь: некто, с неслыханной для самодержавной страны дерзостью, вторгался в интимную жизнь двора и венценосца, прямо объявляя о связи Николая Павловича с Натальей Николаевной, выставляя то на публичность, чего не будет в национальной традиции до изданий А. Герцена; и даже в 20-м веке сохранивший аристократизм В. Маяковский будет отвергать буржуазное бельекопательство:

– Я поэт – Только тем и интересен!

Фактически же некто вбивал клин между императором и первым поэтом России, а это уже начинало приобретать характер крупной политической провокации, что мгновенно насторожило Николая; скорее всего именно этим объясняется его уверенность, что автором пасквилей является Геккерен-старший – император полагал за дипломами политическую фигуру и не видел других заинтересованных лиц такого круга. Вероятно, подозрение это было неявно и неотчетливо перемешанное с адюльтерно-бытовыми мотивами, поэтому предпринятые полицией поиски шли не очень активно, т. е. растопыренными пальцами в разные стороны; и можно понять особых результатов не дали: во всяком случае прямых улик против барона получено не было. В этих условиях император решил выждать, определившись по поведению А. С. Пушкина.

Обстоятельства появления дипломов наводили на серьезные размышления: аноним разослал их исключительно членам «Кружка Карамзиных», что определенно намекало на его какую-то с ним сопричастность, и принятые в нем Геккерен и Дантес вполне под этот намек подходили. С другой стороны здесь собирались наиболее преданные друзья и почитатели Пушкина, склонные оберегать, а не будировать поэта, которые предсказуемо уклонились бы от разглашения факта появления дипломов, сохраняя Пушкина и Императора по одну сторону барьера, – и только сам Пушкин, подстегиваемый невыносимым сознанием, что диплом гуляет по рукам самых близких людей будет яриться и кидаться на всех и вся, и особенно на выставленную красную тряпку дворцовых сфер, следуя очевидному стремлению пасквилянта столкнуть и развести его с императором, при этом таким образом, что инициатором конфликта и разрыва всецело выглядел бы А. С.; при этом без особой к тому основательности: общество преимущественно ничего не знает; знающие помалкивают и более всего раздражаются на возмутителя за тщету своих усилий сохранить «плохой мир от доброй ссоры»; власть-император, непонятно за что подвергшаяся нападкам, будет взбешена – защитников у А. С. поубавится… Как и желающих сотрудничать с ним.

Это было серьезным испытанием на лояльность поэта к власти и, кажется, Николай Павлович данную сторону ситуации вполне оценил; общая значимость интриги все же от него ускользала, терялась в альковных дрязгах: отсутствовал очевидный мотив, сводящий здание к одной крыше.

Удивительно, но Александр Сергеевич, при всем холерическом бешенстве темперамента почувствовал эту сторону пасквиля почти сразу. Можно согласиться, что сначала он заподозрил в дипломах беспредметную великосветскую подлость образцового мерзавца, мерзавца из принципа, не от аморальности, а от антиморальности Александра Раевского, но уже через пару дней его поиск обратился на политические сферы. Чисто объективным основанием тому стало, скорее всего, заключение его знакомого А. Яковлева, по осмотру дипломов заявившего об иностранном происхождении их бумаги и малой доступности таковой за пределами дипломатического корпуса. Эти две ориентировки: дипломы получили только члены кружка Карамзиных; к дипломатическому корпусу принадлежал вхожий к ним барон Геккерен – определили ход его мысли, и обращение на нидерландского поверенного и его приемного сына… И кажется попал впросак: эти странно-грубые детали на изощренный интриге – ведь 166 лет так и не выяснили мотива! – кажутся слишком нарочитыми, слишком раскрываемыми.

Что, Геккерен, профессиональный дипломат, т. е. по определению В. Темпла «честный человек, совершающий бесчестные дела в интересах своего государства», не понимал, отсылая эти дипломы, что по ним будет занаряжено следствие, или частное от Пушкина, или официальное от уязвленной власти, а то и оба сразу, и круг адресатов, и бумага немедленно насторожат следователей против него?

Лень послать в лавочку за русской бумагой?

А зададимся вопросом – будет ли так играться с властью страны пребывания аккредитованный дипломат, мимоходом щелкнув по носу намеком на адюльтер не только Пушкина, но и государя?

А Дантес-Геккерен?

Позвольте мне привести эпизод из рассказов Н. В. Трубецкого, который А. Ахматова заклеймила «маразматическим бредом», а С. Абрамович «не хочет воспроизвести даже в отрывках»…

Пушкин, Дантес, Наталья Николаевна сидят в гостиной, гаснет свеча – поэт выходит за светильником в коридор; вдруг слышит за стеной сдавленный смех, звуки поцелуев – врывается в комнату, зажигает спичку… Дантес держит в руках бюст Вольтера и пресерьезно, раз за разом целует его в темечко – Наталья Николаевна, сидящая в стороне не в силах сдержаться, заливается смехом… После этого Дантесу отказано от дома.

Александр Сергеевич, над вами кажется смеются – но ведь шутка-то прелестна! В истории же с дипломами присутствует какая-то грубость, примитивность, отсутствие меры и… какая-то недоразвитость, мелко-хорьковая злобность, отнюдь не ненависть; во всяком случае неумение ее реализовать – поначалу А. С. Пушкин даже не обиделся: «это дело моего камердинера».

Дантес же умел делать больно с возвышающим его артистизмом.

С осени 1835 года для Дантеса это была необязательная пикировка-месть «жеманнице» приобретавшая характер водевиля по наличию бешено ревнивого мужа – чем не мольеровский Альцест-Мизантроп; только немногие из друзей поэта подозревали в том драму и лишь один пережигал себя в трагедии «Черный я!»…И какой смысл был Дантесу обращать остро приправленную игру с «мошенницей» и «ревнивцем» в, господи прости…Историю Петербургского Мавра! Худо-бедно, но Геккерены и Пушкины теперь, после женитьбы Жоржа и Катишь, были в родстве; надо было как-то, хотя бы до уровня приличий снизить накал толков в обществе. Какие-то попытки делает в этом направлении Геккерен-старший: посещает дом Пушкиных, вручает Наталье Николаевне письмо Дантеса с навечным «Прощай»; произносит отеческое поучение… Тут г-жа Абрамович взрывается праведным гневом: это оскорбление женщине! Пощечина Пушкину! Я бы обратил внимание на то, что уже второй прожженный, тертый участник этой истории обращается с нравоучениями именно к безмятежной Н. Н. – что же так-то, какие черти им блазнятся в белоликом омуте?

Пушкин и сам понимает: надо мириться. Через пару недель после объявления помолвки, встретившись на вечере у общих знакомых с четой Дантесов-Геккерен, подошел в отсутствии жениха к Екатерине Николаевне и дважды предложил выпить шампанского за здоровье ее избранника – оскорбленная его отношением к суженому Екатерина Николаевна отказалась…

И по мнению г-жи Абрамович стала соучастницей умерщвления поэта…

Геккерен снимает и отделывает с неслыханной роскошью комфортабельные апартаменты для молодых. – Весь Петербург ахнул изяществу и вкусу обстановки, куда помещена молодая пара; вероятно, заставив прикусить губки Наталью Николаевну – Екатерина Николаевна стала баронессой, живет теперь значительно аристократичней, чем она. Геккерены устраиваются всерьез и надолго, и отнюдь не планируют покинуть Россию, один через 5 месяцев под конвоем; другой через год, ославленный и опозоренный.

Дантес восстанавливает пошатнувшиеся было отношения с общими знакомыми из пушкинского круга; сам по себе человек интересный, он дорожит и тянется в эту среду, лучшее что есть в Петербурге – и преуспевает в этом: Пушкин ни разу не переступил порог его дома, но его друзья бывают там все, единодушно отмечая изящную, приятную обстановку, царящую в нем.

Нет, если бы чувства и разум Александра Сергеевича – «самого умного человека России» – оказались не в разладе, он искал бы врага не там…

Враги свои и чужие

Профессиональная, а не интеллектуальная ограниченность литературоведов не позволяют им оценить политическую сторону 2 ноябрьских писем А. С. Пушкина (Геккерену-старшему и Бенкендорфу), и особенно 2-е, где А. С. фактически обращается к русскому обществу – но с чем? С обвинением некоторой политической силы, вторгающейся в его личную жизнь. Пушкин НЕ ВИДИТ В СВОЕМ ОБРАЩЕНИИ ВЫСТАВЛЕНИЯ ГРЯЗНОГО БЕЛЬЯ – увидит его таковым общество; поэту приходится смириться – письмо не отправлено… Как показали последующие события, он был прав: и в оценке политического смысла вторжения в его семейную жизнь и в ожидаемой грядущей реакции на свое обращение – только после гибели поэта события 1836–1837 гг. начинают воспринимать возведением его на Голгофу; и лишь через несколько лет придут к осознанию национально-политического значения УМЕРЩВЛЕНИЯ ПОЭТА. Но политический характер интриги… он заявляется, декларируется, особенно в 1917–1980 гг., но не серьезно, плакатно, для мельтешни, т. е. без проработки, без установления интересов и мотивов лиц, смысла ходов – т. е. без осознания, единственно дабы пнуть во всем виноватое самодержавие; и мгновенно возвращает уровень исследований к исходному состоянию по миновании социально-политической конъюнктуры.

Николаевская Россия 1826–1840 гг. отнюдь не была тем застывшим комом, каким являло ее последнее десятилетие; она отнюдь не определилась, она еще рябила движением и в общественной практике и в умонастроениях императора: пока в армии и флоте наличествовали Дибич, Паскевич, Муравьевы (Кавказский и Сибирский), Грейг, Лазарев; в администрации Перовский, Воронцов, Киселев; в центральных ведомствах Канкрин, Мордвинов, Сперанский; пока жгли, не сгорали в феноменальной памяти Николая Павловича записки декабриста Корниловича, ему самолично заказанные, о полагаемых наиважнейших мерах государственного переустройства России, русское общество не было ни единым, ни каталепсированным. Борьба реакции с реформизмом? Азиатчины с Цивилизацией? Победителей с жертвами 14 декабря 1825 г.? Как это упрощенно.

Пушкина приглашали в Москву в 1826 году для того, чтобы установить определенный канал «влево» властью, понимающей, что из простого самосохранения нельзя воевать с 43 % полков армии (охваченных влиянием декабристов); он выполняет в отношении общества ту же роль, какую выполняет в армии Н. М. Муравьев (будущий Карский), создатель «Офицерской Артели» из которой вышли ВСЕ крупнейшие деятели декабризма; какую играет присутствие в службе Александра Тургеневы, брат которого Николай, приговоренный к отсечению головы, живет в Лондоне.

Но Пушкин в делах 1828–1829 гг. (Русско-Турецкая война), 1830–1831 (Польская кампания), 1833 года (Ункияр-Искелесский договор) выступает уже общественным рупором и иной, уже внутриправительственной партии.

Александр Федорович Орлов водил в кавалерийские атаки конногвардейцев на восставшее каре, но выходец из знаменитых Орловых, шеф ли он жандармов или цареубийца, как дяди или сподобилось брату Михаилу – весь природно-русский до кулаков, глотки, фанаберии, свилемысленности; и подпишет блистательный Ункияр-Искелесский протокол в 1833 году – а в 1856, в Париже, в труднейших условиях вырвет самые необременительные статьи итогового замирения.

Генерал-губернаторы Перовский, Муравьев-Амурский конечно загонят, упекут, засекут, но и в мыслях не допустят поступиться чем-либо из интересов Империи, Российской империи, России. Где-то на верхних пределах это чувство было общим и у солдафона Михаила Павловича, и у фрондирующего тигра Алексея Ермолова, и у литератора Александра Пушкина; и у полукарбонари Виссариона Белинского – пока он в осмыслении: без сильной России не будет вольного русского мужика, станет белым негром на плантациях м-ра Смита. Остальное уже частности: сильнее или слабее становится Россия от обладания Привислянскими губерниями; стоит ли воевать 25 лет за линию Кавказа, чтобы не стали там дивизии Клайвов и Регланов… – это метод.

И есть нечто принципиально другое: отрицание историчности и естественности России (Чаадаев); русской политической самодеятельности (Нессельроде); экономической и практической самобытности (А. Меншиков); своеобычая русской культуры и мысли (Печерин, Сенковский, Каченовский). Их значение и влияние, резко возросшее в последние годы царствования Александра I с его мистицизмом по англиканскому, сентиментализмом по немецкому, полонизмом по французскому, легетимизмом по австрийскому покрою обратило русскую политику в придаток Венской – теперь резко пошатнулось в активном начале николаевского царствования когда отставлен был Аракчеев; прекращена деятельность «Библейского общества» и иезуитов; Нессельроде обращен в род почтового ящика для дипломатических пересылок, не более. До петрашевского дела, оттолкнувшего императора к покою могилы, граница их падения не была означена…

Только одно ведомство Российской империи в эти годы источало мертвечину и гиль – Министерство Иностранных Дел, прямое выражение нарастающей евроманической амнезии Последних Романовых, после отставки Н. Панина всецело обратившееся в канцелярию дворца, государеву игрушку, возглавляемое непрерывной чередой исполнительных безгласных чиновников, каменных задниц, канцелярских регистраторов от Безбородко до Извольского, с замечательно дутой величиной канцлером А. Горчаковым посередине, паразитирующем во внешней политике на созиданиях О. Бисмарка, во внутренней на памяти А. С. Пушкина; закоснелое ведомство, когда требуется его поистине государственная работа, приходится выполнять ее человеку со стороны: Александру I на Венском конгрессе; А. Ф. Орлову на Парижском; С. Ю. Витте на Портсмутском; иначе, не приведи бог, дело кончится таким провалом, как оскандалился А. Горчаков на Берлинском, показав английскому уполномоченному список предельных русских уступок на Балканах – которые англичане и востребовали у русской стороны! Ведомство, в котором числится такое количество недоброжелателей Пушкина, и к которому тяготеют его самые опасные, уже политические, враги из т. н. «Кружка Нессельроде», т. е. политического салона графини Марии Дмитриевны, в одном пальце которой больше жизни, чем во всем ее стручке-муже. И в котором в чине титулярного советника числится и сам Пушкин, правда на особом положении, при Экспедиции бумаг, как прикомандированный к приисканию материалов для написания Истории Петра Великого.

Обратил ли кто внимание, как необычно много пребывает вокруг Пушкина иностранцев в 1834–1837 гг.: Блай (Английское посольство); Барант (Французское); Геккерен (Нидерландское); Фикельмон (Австрийской) – секретарь английского посольства Меджинис едва не стал секундантом Пушкина по последней дуэли. Отбрасывая детали, можно утверждать, что оформление этих связей свидетельствует о признании политического фактора «Пушкин» уже и внимательным дипломатическим корпусом; при этом если присмотреться, то заметно, что наиболее высокопоставленные знакомые Пушкина гнездятся в континентальных посольствах, но по числу знакомых, по методичности встреч определенно преобладает английское, ненавязчиво и плотно обложившее его своими секретарями, так что на спектаклях его визавирует Блай, а в книжной лавке Смирдина Меджинис – и судя по эпизоду с секундантством немало в том преуспело: сами понимает, на такое дело приглашают людей доверительных… Попутали Парламентарию с Богдыханией? Англичане, ведущие каждодневно дела в бесчисленных восхождениях обществ всех континентов, никогда ничего не путают!..

Вот изящная сценка, как Меджинис выпутался из щекотливого положения с секундантством: он не стал отказываться в тот же час, ссылаясь на свой дипломатический ранг, щекотливое по-ложение иностранца в таком глубоко-интимном и национально-чувствительном деле, все узнал и взвесил, и отказался через день, мотивируя тем, что убедившись в невозможности попыток примирения противников, не может и участвовать в дуэли, т. к. это именно и есть главная задача секундантов. – Ух ты, как закручено!..

Браво!

Но англичанин не может не знать, что дуэль все равно состоится; и тем более хорошо знают в английском посольстве, что практика русских дуэлей давно обратила их в узаконенное «убийство с самоубийством» – и привязывать гибель поэта к имени Англии уклонились; но не от умерщвления поэта… Т. к. Меджинис несомненно поставил английского посла в известность о необычайном предложении Пушкина, то ИМЕННО АНГЛИЙСКОЕ ПОСОЛЬСТВО первым узнает, еще до 26 января, о грядущей дуэли и о весьма возможной гибели поэта; причем без примысливания, в разговоре с Меджинисом Пушкин сообщает ему и обговоренные условия дуэли: стреляться на 10 шагов до тех пор, пока противники в состоянии вести поединок, т. е. едва ли не до гибели одного или обоих.

Кстати, раз уж коснулись этой темы, а почему такие свирепые условия дуэли? Они не самые жестокие, в русской практике была страшная дуэль Чернова с Новосильцевым, когда стрелялись на 5 шагах и мгновенно пали оба – но это свои; западная практика исходила из 40—50-метровых дистанций, и Пушкин, а сейчас окончательно признано, что именно он диктовал условия поединка, мог подстроиться под нее и Дантеса – не стал… Любопытно, что тут обожатели-пушкинисты скромно потупляют глазки «страстно желал убить оскорбителя», что уж вовсе негуманно и не по христиански.

Скажите, кому была на руку оттяжка дистанции шагов этак до 20, превосходному стрелку Пушкину или посредственному стрелку Дантесу, старательно утаивавшему свою близорукость? При увеличении дистанции шансы Дантеса падают почти до нуля – Пушкин только увеличивает свою безопасность. Нет, Александр Сергеевич держал еще свой дуэльный кодекс; своим счетом отграничивал дуэль от убийства – но и повышал свой шанс гибели. Кстати, если бы так неудержимо, вырвавшимся из-под контроля дьяволом желал он убийства Дантеса, он обратился бы к другому оружию: Пушкин был замечательным фехтовальщиком, одним из лучших в России, упомянутым даже в изданном при его жизни во Франции 2-х томном руководстве по фехтовальному искусству; если на пистолетах были и лучшие стрелки, Липранди, Толстой-Американец, то в бою белым оружием соперников у него практически не было, и он мог навязать Дантесу любой исход поединка…

Русское светское общество относилось к Меджинису снисходительно, называло «больным попугаем» (по-французски); Пушкин ставил значительно выше, «уважал за честный нрав», в чем сходился во мнении с английским МИДом, удостоившим петербургского секретаря впоследствии звания посла (в Португалии) пост, который достигают менее 1,5 % профессиональных дипломатов – определение дипломата, данное англичанином лордом Темплом я уже приводил.

Нет пророка в своём отечестве?

Но сложные завуалированные поползновения на Пушкина из политической области начались значительно раньше. Очень знаменательно выглядят в этой связи обстоятельства получения А. С. камер-юнкерского звания. В книге С. Абрамович «Пушкин в 1833 г. Хроника» за пределами попыток выслуживающейся бабёнки отмыть поэта от юношеского карбонаризма и русского максимализма, есть примечательное совпадение, прошедшее мимо куриных мозгов сей дамы.

29 декабря. Бал в Аничковом дворце по приглашению императрицы; всего присутствует 111 человек, кроме лиц царствующей фамилии «присутствуют 4 иностранных принца…, граф Нессельроде с супругой…., гр. А. Ф. Орлов… Бал окончился в 35 минут 4-го часа».

30 декабря. [Суббота] Граф К. В. Нессельроде извещает письмом министра Двора князя П. М. Волконского о пожаловании титулярного советника Александра Пушкина в звание камерюнкера «О сей Высочайшей Воле сообщаю Вашему Сиятельству для зависящего от Вас, Милостивый Государь, во исполнение оной распоряжения».

Т. е. камер-юнкерство Пушкина было решено прямо на балу, тет-а-тет Николаем и Нессельроде; очевидно, кто «решал», но кто «представлял» и «редактировал»?

Красноречиво свидетельство Льва Сергеевича Пушкина о реакции брата:

30 декабря «Брат мой… впервые услышал о своем камер-юнкерстве на бале у гр. А. Ф. Орлова. Это сбесило его до такой степени, что друзья его должны были отвести его в кабинет графа и там всячески успокаивать. Не нахожу удобным повторить здесь всего того, что говорил с пеной у рта разгневанный поэт по по-воду его назначения». Получается, что назначение либо было совершенно неожиданно, либо не тем, что полагали… но кто спровоцировал этот внезапный курбет?

А как реагировал на это сам хозяин кабинета, только что летом подписавший блестящий Ункияр-Искелесский договор, который разом повернул к нему внимание всего русского общества – оказывается, граф силен не только пудовыми кулаками и не одним опричным рвением; один из тех темномысленных, дальностелющихся русских богатырей, генетическое продолжение дядюшки Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского, львиноголового Алексея Петровича Ермолова и колеблющегося в бликах выше и далече всех Михаила Илларионовича Кутузова – выражение русскости души Николая Павловича, а вокруг, недалече и стайно: николаевский Аракчеев П. В. Голенищев-Кутузов; красиво-надменный В. С. Перовский; талантливо-честолюбивой А. М. Муравьев…Еще летом, в компании 3-х Языковых Пушкин обсуждал блистательное докончание с Портой о Черноморских проливах – 28 декабря на вечере у Салтыковых подойдет к красующемуся генералу и в отличнейших выражениях, с умом и тактом поздравит царского любимца с успехом, от души и сердца, безгрешно; человеку незаурядному, крупному такие признания от сильной натуры особенно приятны. А. Ф. Орлов, с другом которого Перовским А. С. несколько лет назад перешел на «ты», а в доме брата М. Ф. желанный гость перешел на доверительный тон, состоялся длительный разговор, следы которого, касавшиеся разных лиц отложились в записках Пушкина, что примечательно: А. С. писал их мало, по важным случаям и особым «тайноплетным» языком, упоминая детали для лучшего запоминания и опуская суть.

Ну и что, что бравый молодец в конногвардейских конюшнях подзабыл географию и называет Александрию Александриной, как злорадствует умник-Муравьев – через 20 лет, в труднейших условиях военного поражения, подкреплённый для «Александрин» терто-ученым Гирсом, в Париже он полностью переиграет английского кумира Пальмерстона, вырвет снисходительнейшие условия мира, и оставит потомкам идею франко-русского союза, как основу безопасности и стабильности Европы. Увы, Наполеон III, мелкий домушник, ее не понял, не оценил, и упустил единственный шанс сделать свою монархию-монстр в республиканской стране долговременной и национально значимой.

Как-то сами собой начинают роиться мысли о неких перемещениях, сравнивая молодого богатыря, только что делом доказавшего «слуга царю, отец солдатам» с тем окостенелым теловычитанием, прямым воплощением Параграфа, каким являл себя гр. К. В. Нессельроде, и только ли у толпы – а в глазах императора, который, в отличие от покойного брата, крупных мужчин не ревновал? Лишь убежденность Николая в собственном внешнеполитическом предначертании удерживает Нессельроде у руля МИД; императору, самовластно играющемуся в политику, сильный штурман не нужен, нужен такой безропотнопослушный почтовый ящик, куда можно спустить и письмо, и плевок. Но это неявно – очень многие летом 1833 года оценили миссию А. Ф. Орлова в Стамбул как прикидку нового главы МИДа – и восприняли долгий разговор графа с поэтом как очень многозначительный и обращенный в тот же МИД.

И молниеносная реакция – 30 декабря А. С. Пушкин узнает о своем камер-юнкерстве… Полученном от Николая? Или исхлопотанным графом Нессельроде? Можно ведь действовать намеками, упирая например на то, что 2-я красавица Петербурга (первой – «в классическом стиле» – называли… простите, подзабыл, не суть важно) немало бы способствовала блеску этих интимных «Аничковых вечеров» в своем «романтическом амплуа»; а чин – по регламенту… Ах, как нравится Николаю Павловичу действовать по уставу, в солидной справедливости параграфов – достаточно подкрепить его внутреннюю убежденность.

Вот любопытно, случайна ли такая, причем обоюднонаправленная бестактность: по доверию правительства писать Историю Петра Великого А. С. Пушкин историограф династии, т. е. камергер; и министры, да не шуточные, а военный А. Чернышев, иностранных дел К. Нессельроде, финансов Канкрин ведут себя на его запросы соответственно – а придворный чин присвоен по служебному званию в МИДе «камер-юнкер». Это и прямое нарушение практики и традиций: объявив Н. Карамзина историографом империи Александр I сразу, по примеру западных дворов, предложил ему камергерство; и дело стало за принципиальным отказом Николая Михайловича вступать в любую службу, как ограничивающую его творческую независимость. Это и неприлично: нарушение регламента, даже умаление чести династии: к династическим тайнам допускается лицо 9 класса… – да Николай Павлович тут сам на себя не похож! Грибоедову, вполне причастному и к декабристским и к ермоловским шашням, которого даже арестовывал – по заключению Туркманчайского мира вручил звезду, 20 тыс. червонцев (200 тыс. рублей), чин статского советника —…на, держи; не тебе, успехам империи даю…; здесь свели Историографа Империи до 18-летнего шалопая!

Кажется, не обращено должного внимания реакции властей на эпатажи Пушкиным придворного звания: и бешеными выходками у Орлова, и резкой тирадой Михаилу Павловичу, и прямым уклонением от исполнения придворных обязанностей; выговоры, внушения, пожелания, и не больше… Николай и сам чувствует, что попал впросак – но по своей ли прихоти? У Н. П., как администратора есть два хороших качества: он не имеет привычки прятаться за спины подчиненных, принимая все укоризны по своему ведомству-России на себя; он умеет переступить через себя и признать очевидную ошибку. Напомню его знаменитую реакцию на гоголевского «Ревизора»:

– Всем досталось, а мне больше всех!

И неслыханное растиражирование комедии по театральным подмосткам России с почина императорских казенных театров. Как и ясное, безоговорочное (в отличие от Николая II – в случае японской войны) признание своей вины в крымском поражении.

– Я хотел оставить тебе страну устроенной… [объяснение с Александром Николаевичем]

Не сумел.

Оставил Н. М. Муравьева-Карского, от Эрзерума шедшего на Стамбул и Смирну; оставил 200 канонерок Балтийского флота, вытеснивших англо-французов из шхер и от балтийского побережья; оставил Перовского, Муравьева-Амурского, Завойко, в Азии двигающих границу на Памир, Алтай, Корею; оставил А. Ф. Орлова, Г. Бутакова, А. Попова, Лесовского, Шестакова, Унковского, Шильдера, Бурачека, Амосова, Афонасьева, Мельникова, Якоби, Тотлебена…

Помните, как говорил другой Государь:

– Кадры решают все…

По месту вспоминается, как лично, пригласив во дворец Н. М. Муравьева, честно и прямо попросил его переступить через старинные и справедливые обиды, взять на себя Кавказ, приказав наследнику престола:

– Подай стул генералу.

(Александр Николаевич не простит Н. М. подобного «унижения» и в разгар русских успехов отзовет его с Анатолийского театра по смерти отца, чем немало ослабит русские позиции на переговорах в Париже).

Мало значит поэт на Руси!

Столь важные ноябрьские письма так и не были отправлены: кульминацией ноября стала личная встреча поэта с царем во 2-й половине дня 23-го числа, о чем в камер-фурьерском журнале по-явилась запись «аудиенция после прогулки» А. Х. Бенкендорфу и «КАМЕР-ЮНКЕРУ А. Пушкину». Из записи не ясно, была ли встреча общей или порознь; поэтому С. Л. Абрамович строит свою версию встречи на предположении простого совпадения перечисления имен, и что Бенкендорф был принят первым по своему ведомству, а уже после, приватно и Александр Сергеевич – тем самым утверждая «семейно-камерную» линию конфликта, конечно «социального», но не «узко-политического», тем более «злободневно-политического». Что ж, материал сам по себе допускает и такую трактовку событий, но система косвенных обстоятельств тому вполне противоречит. Прием Бенкендорфа выходил за практику обычных расписанных утренних приемов министров и ответственных за ведомства сановников империи; Бенкендорф прямо являлся «наставником» и «руководителем» Пушкина, его каналом к императору – и одновременно веревочкой, на которой его держали. Совершенно не выдерживает критики утверждение о «неприличности в сознании поэта» обсуждать его семейные дела «на троих» – ноябрьские письма прямо свидетельствуют, что Пушкин оценил нападение на себя как политическое, а не личное, первоначально довольно спокойно отнесясь к возникшим кривотолкам по поводу самих дипломов, и их содержанию. Император вполне осведомлен, и по перехваченному диплому и по обращению В. А. Жуковского, о чем будет идти речь; он тоже насторожился против политического подтекста дипломов и ничего «личного» во встрече не видит. Поэтому приглашение А. Х. Бенкендорфа и естественно и желательно, с тем, чтобы незамедлительно отдать распоряжения о потребных мерах.

О чем говорили поэт и император мы не знаем, и скорее всего не узнаем никогда; есть какие-то обрывки, например, что Николай Павлович взял с поэта слово ни в коем случае не участвовать в дуэли; обещал разобраться уже правительственными средствами. Вообще-то с момента официального обращения Пушкина он оказывался и некоторым его должником: получалось так, что поэт вступался не только за честь себя и жены, но и за государеву, – и можно полагать, этим Николай Павлович обосновывал необходимость не частных, а официальных действий, вроде следующего:

– Тебе, Пушкин, досталось, но мне-то еще больше!

Наконец, обращением к царю поэт демонстрировал и личную лояльность Николаю – это уже следовало вознаградить…

И наверно, прозвучали какие-то слова:

– Ты обижаешься на невысокий чин – это было твое испытание. Александр Христофорович еще не вполне уверенный в твоих действиях, хвалит преотлично твои побуждения и сердце. Я в этом удостоверился и откроюсь: производство твое решено, пусть только умолкнут кумушки, чтобы тебе и Наталье Николаевне оно было в честь, а не в укоризну.

И уже другим, деловым языком А. Х. Бенкендорфу по удалению поэта:

– Пушкина считать камергером с производством от сего числа, но не разглашать до особого распоряжения. По другим обстоятельствам учредить следующие меры…

История Пушкинского камер-юнкерства вполне подтверждает возможность подобного хода, ведь оно также было решено между императором и гр. Нессельроде, в отсутствие министра двора П.В. Волконского, которого только известили, при этом даже не император, обществу же могли и не оглашать… Последнее же вполне объясняет, почему для полиции, суда, гвардейских офицеров Пушкин «камергер», а для камер-фурьерских официальных журналов «камер-юнкер».

Вот любопытно, внимание и материальная помощь семье погибшего поэта почти всем показались «чрезмерными»; как выразился московский почт-директор А. Я. Булгаков «Пушкин, проживи 50 лет еще, не принес бы семейству своему той пользы, которую доставила оному смерть его».

Да, если это мерить «камер-юнкерской» колокольней, но отнюдь не «камергерской». Современники очень хорошо почувствовали, что проплачивалась «пушкинская линия», не прелести Н. Н. – позволю предположить, и пушкинский чин, материальное свидетельство вызревавших новых отношений, которых через несколько месяцев устрашились и убрали их следы…

Весь декабрь и оставшуюся ему часть января 1837 года А. Пушкин живет в предельном напряжении – и одновременно исключительный деловой подъем, встречи, комплектация 4 и 5 номеров «Современника», поиск и переговоры с массой авторов, перелом в прибыльности журнала… Почему-то никто не задает вопроса, что было источником такой необычной его душевной устойчивости, при обычных-то пушкинских метаниях между дружбой и дуэлью.

Не проще ли предположить, что Александр Сергеевич, за пределами поэзии нормальный русский дворянин, мужик и бабник, уже знает, успокоен, что и к нему пришел жизненный успех, что надо только переждать, пока утихнут склоки, сплетни; и новые, уже не только литературные, но и государственные поприща откроются перед ним, что скоро отпадет проклятая нужда, копеечные счеты – только перетерпеть… Осуществится то, о чем заявлял в 1830 году.

– Направление мое становится преимущественно политическое…

С. Абрамович целой главой описывает деловой подъем, охвативший Пушкина после 23 ноября и не прерывавшийся даже утром 27 января… И предполагает-декларирует, что именно в своей «предпринимательской самодеятельности» черпает Александр Сергеевич силы своим упованиям, на будущее – никак не творческой! Так сказать, «разумно перестроился»… Но это же совершенная чушь: даже после успеха 3-го номера «Современника» стало очевидным, что тираж более 1000 экз. непреодолим, т. е. при отпускной цене 2 руб. оборот не превосходит 2000 руб.

Согласие в убыток себе передать издание собрания сочинений с привилегией на 4 года в другие руки дало не более 11 тыс. рублей. Его жалование титулярного советника 5000 руб. уходит на платежи долга в казну. Доля в разоренных имениях Гончаровых, и Михайловском, обремененном совладением с сестрой и братом ничего не дают; точнее дают так нерегулярно и клочками 1000–2000 руб., что их в расчет даже нельзя принять. Кистенёвка в Нижегородской губернии дважды заложена и таком состоянии, что казна уклонилась ее остаточно купить: даже уважающий А. С. граф Канкрин счел это нарушением государственных интересов.

Между тем Пушкины проживаются на 20 тыс. руб. в год, при самом необременительном образе, в четыре руки пересчитывая месячные счеты и как особый случай отмечая покупку бутылки дорогого шампанского, столь воспетого «Клико», разливающегося по стихам поэта рекой… Было! Теперь особо отмечается покупка 1 бутылки «Клико» и 2-х бутылок хорошего вина на именины Натальи Николаевны. И эти счеты неуклонно растут по мере увеличения семьи…

Всех усилий А. С. покрыть эти минимально необходимые 20 тыс. рублей годового бюджета и 45 тыс. собравшегося долга совершенно недостаточно! А он напряжен, бодр, и почти весел – когда вырывается за пределы мучительной личной драмы… Вы его за идиота-оптимиста полагаете? Скорее он был нервносрывчатой натурой с перепадами настроения от черной меланхолии до неудержимого веселья, малостойкой при длительном внешнем давлении, что является отчетливой особенностью артистической натуры: качество стали – твердость и хрупкость… И если Пушкин, один из образованнейших политэкономов России («…читал Адама Смита…») энергично занимается этими делами, которые сами по себе банкротства никак не отдаляли, а по внешне-нетворческому характеру не поглощали тревоги в бушующем созидательном демоне – то полагал тревожное обстоятельство уже преодоленным, опосредованным иной коллизией. Какой?

Самоубийцы становятся в канун рокового акта спокойно расчетливы с друзьями и врагами, заботливыми в отношении близких – уже зная, что это их не касается… Этого не было, и не только потому что Александр Сергеевич оставлял по себе двуликую жену; но и 4-х детей, к которым пристрастился с жаром не знавшей детской ласки души. Вот крохотный, но очень важный штрих, направив утром 27 января писательнице (…«истористка» – черт бы ее побрал!..) О. Ишимовой записку с извинением о невозможности встречи, он обговаривает ее перенос на ближайшие дни… самоубийца ограничился бы единственно извинением – «из газет узнает». Дуэль была для него только разовым актом, только убийством Дантеса, ставшего непереносимым; он даже не берет в расчет, что дуэль двунаправлена, полагаясь на свое искусство стрелка, вгоняющего на 10 метрах пулю в бубновый туз.

Откуда, в условиях 1836 года могло прийти освобождение от безденежья? Только из дворца. Можно определенно утверждать, что если император поднял вопрос о камергерстве, то сразу же возникал вопрос о возросших представительских расходах, и дано было в какой-то форме его решение, например:

– Я не дал тебе того содержания, что мой покойный брат дал Николаю Николаевичу [Карамзину], у меня были сомнения: Николай Николаевич к пожалованию в историографы уже явил 5 томов «Истории Государства Российского» – у тебя того не было. Теперь они отпали, твое содержание будет не хуже чем у Николая Николаевича и Василия Андреевича [Жуковского, камергера и воспитателя наследника].

И не на знании ли того основаны декабрьские эскапады Дантеса – он как будто не боится повторения вызова; С. Абрамович утверждает, узнал о честном слове, данном императору – ну-ну… Ты прежде был камер-юнкер в 37 лет и так легко нападал на мою карьеру – попробуй-ка теперь, каково терять «камергерство», «ваше превосходительство»; ты меня хочешь УБИТЬ – я тебя ВЫСМЕЮ… Действительно, что смешнее, 38-летний ГЕНЕРАЛ-МАЙОР Двора вызывает на дуэль 24-летнего ПОРУЧИКА Кавалергардского полка – животики надорвешь! А знаете, он ведь смелый парень, напускающийся, как-никак, на сановника империи…

А император?

– А ты постой вот так, навытяжку, перед собачонкой, попривыкай: любишь кататься – люби и саночки возить!

От водевильной склоки – к трагедии

Событие, сорвавшее эту «Комедию для всех – Трагедию для одного» было внутреннее, психологическое, непредсказуемое; обратившее мучение в невроз – «лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Это все заметили; исследователи выделили, почти единодушно согласились, что оно оказалось неожиданным для всех: и друзей, и врагов, и зевак.

Многие связывали его с инцидентом, который произошел на балу оберцеремониймейстера двора графа И. И. Воронцова-Дашкова вечером 23 января 1837 г. Могу, положа руку на сердце, сказать: просмотрев до дюжины версий этого эпизода у Аринштейна, Абрамович, Гроссмана, Кулешова, еще раз у Абрамович, у Лотмана, Щеголева я убедился только в одном, никто в действительности толком не знает, что же там произошло: и очевидцы и излагатели оцевидцев, и ведущие, и завидующие авторы несут то, что бог на душу или черт на язык послал. Кому-то послышалось, что Ж. Дантес назвал Н. Н. «жеманницей» (уж-ж-а-с!); кто-то заметил, что жена Пушкина беседовала, смеялась и танцевала с Дантесом; кого-то покоробила «казарменная» шутка Дантеса, спросившего у Н. Н. – Довольны ли вы мозольным оператором посланным женой. Мозольщик уверяет, что у вас мозоль красивее, чем у моей жены <оригинал на французском>.

Шутка построена на игре слов: во французском языке слова «тело» и «мозоль» звучат одинаково.

Для демонстрации того, к каким словам привыкла Н. Н., позвольте привести одно письмецо (не самое, гм-гм…выразительное) А. С. к жене: «Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивают – есть чему радоваться! Было бы корыто, а свиньи будут». А какими словами нанес оскорбление А. К. Воронцовой-Дашковой в театре молодой князь Гагарин?! Нет, всё, что оглашается в качестве детонатора взрыва – есть совершенная чушь.

Существенно другое – оказывается в момент инцидента Пушкина в зале не было и то что произошло, он узнал только после бала СО СЛОВ СВОЕЙ ЖЕНЫ (иногда указывают на сторонних лиц, якобы передавших ему эпизод» с комментариями» – но из того, что до нас дошло, и в наличии, т. е. со 150-летними «добавлениями», «усилениями», «вариациями» комментировать, простите нечего!). А любопытный все же фрукт Наталья Николаевна, как только дело идет к успокоению с ней опять происходит какое-то gaffe – ПО ЕЕ СЛОВАМ!..

Днем 24 посетившие Пушкина с визитом И. П. Сахаров и Л. А. Якубович стали наблюдателями чарующей картины «Пушкин сидел на стуле; на полу лежала медвежья шкура: на ней сидела жена Пушкина, положа свою голову на колени мужа» – значит, «признание» еще не состоялось…

Вот необычное и достоверное свидетельство – через десяток лет в разговоре с Модестом Корфом, лицейским товарищем Пушкина, Николай Павлович, отличавшийся наследственной феноменальной романовской памятью, вспоминал:

«…я раз как-то разговаривал с нею <Н. Н.> о камеражах <сплетнях> которыми ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию сколько для нее самой, столько и для счастия мужа при известной его ревности. Она, видимо, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене – Разве ты и мог ожидать от меня иного? – спросил я его. – Не только мог, государь, но признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женой. – Через три дня потом был его последний дуэль».

Здесь можно согласиться с А. Ахматовой, что по «зимнедворски» Наталья Николаевна вела себя неприлично (но не по «ахматовски» – у А. А. были своеобразные представления о приличиях) – но следует добавить, неприлично и по «пушкински» судя по его благодарности императору. Кстати, от кого узнавал Пушкин терзавшие его воображение разговоры Императора с Н. Н. – вальсируют ведь не втроем…

По указанной Николаем дате беседа с поэтом состоялась где-то рядом с 24-м числом. Есть свидетельство, что встревоженный император наставительно потребовал у поэта ничего не предпринимать не посоветовавшись с ним.

Но нечто, скорее всего сообщенное Н. Н.оказалось сильнее: где-то днем 25-го А. С. пишет письмо, предельно оскорбительное, невозможное к воспроизведению, Геккерену-старшему, зная, что тот, по дипломатическому положению не может ответить ему вызовом, и за него должен будет вступиться пасынок – в противном случае будут опозорены оба (из разговора Пушкина с К. Данзасом).

Водевильная склока рухнула в трагедию, но как-то неприлично, из-за славолюбивой бабенки, патологической лгуньи, не могущей и дня прожить без нахождения в какой-нибудь истории; и завидующей любому чужому счастью: у Идалии ли Полетики с Ланским, Екатерины Гончаровой с Дантесом…; испытывающей ревность ко всему значительному, где ее нет, будет ли это салон Голицыной, куда она втирается с почти скандальной назойливостью, или задушевный разговор мужа с графом В. Соллогубом, который, нате же, не обращает на нее внимания; как, впрочем, и все мало-мальски состоявшиеся мужчины, от жеребистого Императора до красавца флигель-адъютанта Безобразова… Кто при ней? Офицерская молодежь: корнеты, поручики…

Александр Сергеевич не по христиански, не по человечески мечтал как унизит, растопчет самоуверенную улыбку противни-ка, вгонит его в холодный пот как Сильвио князя в «Выстреле» – этого не получилось.

Дантес вел себя мужественно и расчетливо – зная об устрашающем превосходстве противника во владении оружием, использовал все крохи шансов, что давали дуэльные правила: выстрелил на подходе в движении, выигрывая время и теряя точность; стрелял на верное, а не на убойное попадание, в пол-корпуса; встал на черте после выстрела правым боком вперед, прикрыв голову и плечо поднятым к верху стволом пистолета, а локтем бок и частично живот…, Пушкин, смертельно раненый стрелял лежа, упираясь левой рукой в снег по неподвижному противнику, почти обреченному – бог пули не дослал, удар опрокинул Дантеса, но кроме синяка на ребрах ничего не приключилось…

Через 150 лет экспертиза установит странную слабость пушкинского выстрела: пуля кухенрейтеровского дуэльного пистолета на подобной дистанции пробивает насквозь любой элемент тогдашней формы и амуниции, ломает кости – здесь только синяк; высказывались предположения о недосыпании пороха… Но пистолеты заряжались невидимо для дуэлянтов и вручались им по жребию – и нет оснований сомневаться в чести и высоких побуждениях хотя бы одного секунданта, Константина Данзаса; заявленный судом к разжалованью в рядовые, он и на склоне лет говорил, что никогда бы не простил себе, если бы не выполнил последнего товарищеского долга перед Пушкиным – оставил его без секунданта…

Впрочем, можно предполагать, что при экспертизе были упущены какие-то существенные детали; в частности, как поведет себя оружие при попадании снега в ствол и даже в порох, что было вполне возможно, т. к. сброшенный выстрелом Александр Сергеевич, утопил в снегу обе руки, т. е. и пистолет – в тех же описаниях экспертизы 1974 г., что попались мне на глаза, проверялись баллистика и убойные качества пистолета в обычных условиях. Органический дефект одного из парных пистолетов, купленных перед дуэлью и врученных противникам без проверки эксперты отвергли по высокой репутации кухенрейтеровского оружия.

Специалисты единодушно отмечали точность прицела и твердость пушкинской руки – по установленной траектории пуля должна была пройти через середину легких и сердце, мгновенно сразив Дантеса…

Но через быстро сгущавшиеся сумерки все так же следили за поэтом неумолимые глаза, подстерегавшие каждый его шаг…

Зрак чёрной силы

И пройдя канву событий, опять обратимся к эпизодам, где не месть, распаленное чувство, непонимание, глупость, празднословие – неведомая черная сила надвинулась на Александра Сергеевича, дохнула и опять ушла за серенькие занавесочки буден – присутствие которой он чувствовал, зрак которой, упершийся в него, приводил его в исступление, заставлял бросаться на ближних и дальних, верных и неверных.

Дважды она проступала в предельно двусмысленных эпизодах, бросавших его на власть: в «камер-юнкерском» назначении и получении «дипломов». Одинаковое оформление событий: некто третий, обращающий ярость Пушкина в сторону дворца, но маскировочно прикрывающийся то «волей императора», то адюльтерной склокой с Геккеренами; и, бросаясь быком на выставленную красную тряпку, он всякий раз обнаруживал за ней пустоту, но где-то рядом чувствовал пристывшее дыхание убийцы-тореадора.

Пушкин не отправил письмо А. Х. Бенкендорфу, т. к. сказать в нем ему было нечего: пока он находился в рамках защиты семейной чести, кроме как вызвать оскорбителя к барьеру ему ничего не полагалось – грязное белье не предмет публичности; политический же характер нападения на себя он не столько осознал, сколько почувствовал, чувства же застревают в эмоциях, не откладываются в размышления.

К 1834 году А. С. Пушкин становится на барьерной черте противостояния, от кабинетного до трактирного, двух партий.

Одной стылой, косной, врастающей мертвечиной западнических задов, от К. Нессельроде, А. Меншикова… до З. Волконской, Чаадаева, милейше-ядовитого П. Вяземского, когтящих и оскопляющих Россию; партию в разных перьях, в разных оттенках, от белых до розовых, от «стервятников» до «голубей»; партию зачастую не программ даже, а умонастроений: от приговоров «Россия – Монстр», до соболезнований «Бедная Россия», и представленную и в царедворцах, и в декабристах (В. Ф. Раевский)… И другой, столь же разной, несопоставимых личностей, как А. Ф. Орлов, Д. М. Сенявин, Мордвинов, Перовский, Денис Давыдов, Языковы… и далее до Белинского – и как только сближение его с этой второй становилось заметно, весомо, политически значимо, следовал удар; 30-го ли декабря 1833 года, 4-го ноября 1836.

Какие-то зыбкие связи и пристрастия соединяли Англию и русского военно-морского министра кн. А. Меншикова, в канун 1853 г. отдавшего заказ на паровые машины для линейных кораблей и пароходо-фрегаты не отечественным, а английским заводам и верфям; так что из 40 боевых «паровиков» англо-французского флота, оперировавших против Севастополя и Кронштадта 22 были построены на русские деньги…; склоняли министра иностранных дел К. Д. Нессельроде тщиться с симпатиями к Вене, когда антиславянская и антирусская ее позиция совершенно определились – и сплоченно обращаться против иных инициатив, не заевропеивающих, а раздвигающих российскую самобытность; против ее необозримости, бросится ли она в расширение границ, небывалые формы хозяйствования или социальных инициатив; и скопно, стайно обкладывающих единственный голос, который и при полной межеумочности еврохолопства и полонодоцентуры русских университетов (Малиновский, Сенковский, Каченовский) мог разнести зерна великодержавной, не великобарской, идеи по стране-континенту.

Ах, как легко стало жить П. В. Вяземскому в отсутствии А. С. Пушкина, когда в погашение могучего интеллектуального освещения и собственные мыслишки стали как будто и ярче и весомей; и «восхищаться» намозолившим гением, ставшим поперек собственной худобы надо всего лишь в прошедшем времени и к утвердившимся поводам.

Гон Пушкина шел из этого лагеря, как вставшего на острие исторического поединка России Орловых с Russia Нессельроде, расколом шедшего и по династии, официально называемой в генеалогическом «Готском Ежегоднике» Романовы-Гольштейн-Готторпские. И огромную пучину подоплеки конфликта власти скорее всего уже прочувствовали.

Достаточно давно было обращено внимание на двусмысленную роль Николая Павловича в событиях ноября 1836 – января 1837 года. Он был вполне очевидно задет пасквилем, преследовал своей ненавистью подозреваемого в авторстве Геккерена-старшего по всей Европе так, что дипломатическая карьера последнего навсегда сломалась, ни один европейский двор в качестве дипломатического представителя его более не принял – и в то же время совершенно несвойственная вялость николаевской полиции, лучшей в Европе; единственной осуществлявшей полный паспортный контроль всего населения страны.

Что, не могли узнать, в какой части опущены конверты и, передопросив всех и вся, ринуться по недавнему следу, а он скорее всего был очень приметным… ведь даже открытие внутригородской почты в 1833 году большинство петербуржцев расценило как созданной для удобства полиции распространить практику перлюстрации дипломатической почты на обывателя (кстати, в последнем русская полиция опять была самой изощренной в Европе).

Странная позиция Николая Павловича даже породила подозрение в прямом соучастии дворцовых сфер в убийстве поэта, что, в общем, необоснованно. Остается предположить, что во-влеченными начинали проступать уже такие круги, на которых основывалось само здание монархии и империи; и если даже император «мог», то уже «не хотел»; это было как бы разорваться между своими тремя фамилиями. В этом проявляется какая-то червоточина, какая-то складывающаяся ущербность последнего «Сильного Романова»: при уверенности в вине Геккерена, которого Николай, породистый здоровый мужик, презирал за противоестественные половые пристрастия; и уж наверняка еще хуже относился к собираемому им вокруг себя петербургскому аристократическому охвостью – П. Долгоруков, А. Гагарин, А. Шереметев – играющемуся вседозволенностью, чего он не терпел, Николай провел бы следствие самое решительное и быстрое; но кажется, утаивая это и от себя, он безотчетно боится, что след пойдет в ТАКИЕ КРУГИ… значит внутренне их предвидит? Скорее да… граф Нессельроде уже крепко подставил его с Пушкиным…

А следствие могло вскрыть и их, во главе которых по тайной Конвенции 3-х императоров августа 1833 года он въезжал верховным жандармом в Европу, что весомей [в его глазах] всего материального значения Ункияр-Искелесского договора вместе с другом А. Ф. Орловым… Конвенция стала европейским подиумом Николая, но подлинным триумфом Клемента Меттерниха, канцлера Австрийской империи, ой как насторожившегося против автора «Клеветникам России», вместо раздела Польши трактующего о «славянском море»; при том, что бескорыстным искателем венского коллеги является российский министр иностранных дел гр. Нессельроде, именно после возвращения из Теплица подсунувшим Николаю такую «удачную» идею с Пушкинским «камер-юнкерством»… Значит, Пушкин тоже стал разменной монетой за «согласие 3-х императоров», как чуть позднее станет ей отказ «ради европейского согласия» от условий Ункияр-Искелесского трактата, в первый и последний раз обративших Черное море в Русское озеро.

…Талант расцвечивает свое время и пространство – гений преобразует его: кажется, этого начинали страшиться. Все.

И Николай Павлович, как практический политик вынужденный признавать весомость силы общественного мнения, реализующегося через газеты и «Английские клубы» вместо прежних вторжений гвардейских караулов в дворцовые спальни; и либеральные дристуны братья Тургеневы, вдруг услышавшие от снисходительно поощряемого клеточного соловья иную, не либеральную песню:

Не желают, противятся, тянут назад, только по обстоятельствам переступают ножками. Все. Все.

И обще-снисходительно плачутся над покойным… Потом по-несут старательно обделанным трупом.

* * *

На этом и кончим.

А кому невыносимым покажется свержение стереотипов – не кумиров, – и перемена знаков оценок, примите это как литературную мистификацию. Я не работал над источниками, не проводил экспертиз, не вводил в оборот новых фондов – я просто взял последнее, что написано не мной, не по моему выбору, не в моих интуициях и показал, как большая часть приводимых свидетельств и материалов может интерпретироваться совершенно иначе и как при этом рядом с внешней канвой событий возникают контуры исторической тайны; а история России повисает или полнится от того, завяжется или развяжется узелок между Николаем Павловичем Романовым и Александром Сергеевичем Пушкиным, людьми земли русской. Нет, не завязался…

Сонм пушкинистов из ВОПРОСОВ ИСТОРИИ – Искандеров, ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ – Рахматуллин, ПУШКИНСКОГО ДОМА – Невская, остановили публикацию 2-й работы по теме «Чёрная Речка – Белый Человек». На основе её материалов мной был собран небольшой обзор, представляемый ниже, и даже приглашённый к публикации в ряде изданий к юбилейным торжествам 2004–2006 гг., но так нигде и не появившийся.

Особенно поразила меня позиция отца и сына Куняевых, сорвавших его публикацию в НАШЕМ СОВРЕМЕННИКЕ, вплоть до дезавуирования Первого заместителя Главного Редактора Гусева, сделавшего мне прямое предложение.

 

Утаённое звание поэта…

– Сдав в печать статью о взаимоотношениях великорусской государственности и ее великого поэта А. С. Пушкина, частным следствием из которой стала гипотеза о получении им, в соответствии с общественной и служебной значимостью звания «камергера» незадолго до гибели, под которым он и проходил в течении полутора месяцев, от 28 января по 16 марта 1837 г. (по ст. ст.) в документах военно-судного дела о противозаконной дуэли (см. журнал «Слово» № 1 за 2004 г. – сама статья была написана летом 2002 г.) я не планировал далее углубляться в дебри литературоведения и пушкинистики. Сам по себе этот материал присутствовал и присутствует в рамках моих размышлений, как существенный, но не главный на подходах к теме «Историософия великорусской истории», тому ее разделу, что можно назвать «Эпохой Первых» (Павел, Александр, Николай), или вырывая из контекста исторического одного из ее выразителей «николаевской». Раз уж пришлось к слову, не могу не заметить г-дам литературоведам, ступающим во след А. А. Ахматовой, что вполне объективное понятие «пушкинская эпоха» становится квази-понятием, если вы пытаетесь обратить его из культурологической отграниченности в политическую всеобщность, подменить им понятие «николаевская», как и сколько оно вам нравится или не нравится. «Николаевская эпоха» началась картечью по декабрьскому снегу, завершилась бомбами Севастополя – Пушкин присутствует в первом отсутствием, во втором никак. Не будем обращать специфику конкретно – исторического в межпредметный балаган… Я выходил к Пушкину через эпоху, перебирал и присматривался к ее ключам, искал и кажется нашел в нем нечто другое, отличное от «чудных мгновений» под «покровом угрюмой рощи», что делает его историческим лицом своего времени, деятелем эпохи, которую в целом все же лучше назвать эпохой «Первых», даже по тому неразличимо-цельному, какими были в жизни и памяти Александра Сергеевича цари-братья Александр и Николай Павловичи, как бы передававшие его из рук в руки, в изломах уже собственных судеб, что лишь разное олицетворение неделимой судьбы России…

Об этом надо говорить долго и обстоятельно; говорить, прислушиваясь к сказанному, к тому, что из него рождается, куда ведет; но и к тому, что является подосновой сказанного, что его зародило, доброе то зерно или плевела – отставим это, место подобному разговору не в публичной статье, здесь бледнится и начинает отходить до уровня простого повода уже и сам Александр Сергеевич. В то же время, входя в тему «Пушкин» из эпохи, начинаешь отчетливо замечать насколько он выразительно-невралгический пункт самой эпохи, как бы саморазоблачающуюся через него, сбрасывающую с себя не только одежды – сдирающую кожу, уязвимо-чувствительную, агонизирующую и пытающуюся разродиться небывало-новым, и разбрасывающуюся какими-то клочьями небывалого, несложившегося ребенка: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Белинский, как и выросшие из нее Достоевский, Менделеев, Скобелев, Толстой… но и Булгарин, Вигель, П. Долгоруков, В. Печерин, тоже небывало-безудержные:

Задушенная в чем-то главном, она разбрасывала их в бессистемном агонизирующем пароксизме, но какой механизм запускал его? Что было генератором этих неистовых потуг, силу которых демонстрирует небывалый взлет отечественной культуры, особенно ее художественной составляющей, сразу, с периферийного захолустья влетевшей в самый центр всемирно-культурного процесса?

Сам переизбыток художественности свидетельствует о стихийно-слепом ее характере, о метаниях мощного тела, увы, безумного, пытающегося что-то подсмотреть и кого-то подслушать, но более всего говорить, наговорить, заговорить…

Как легко в этой буре иных увлечь и увести, бездумных, на звуки приятно-простых свирелей: А. Герцен, И. Тургенев, З. Волконская, Т. Грановский; или обложить запретом, перепеть шумно-общим хором, обратить в пугало, изгоя, петушиную ноту, как то случилось с В. Жуковским, А. Григорьевым, Ф. Тютчевым, присутствующими в отечественном сознании выпотрошенными птичьими тушками, ощипанными от «политичности» каплунами. Но заметил ли кто, что это выщипывание и обрезание национального инстинктивно-художественного поиска ценностей и путей русского бытия начиналось именно с А. С. Пушкина? Понято и осознано ли, что с 1828 г. именно он первый «исписался», вкупе с М. Орловым провинился в «рабском патриотизме» – вот к каким временам восходит сентенция последнего по сроку «Старого Плешака»

Б. Окуджавы «патриотизм чувство примитивное, оно присуще даже кошкам»; был разведен и отставлен от читателя честно-злонамеренной критикой и влюбленно-ядовитыми друзьями: Тургеневы, Вяземские, Одоевские, Карамзины; почти уничтожен в своей перелицованной реальности, принадлежит ли она кисти О. Кипренского или перу П. Вяземского, если бы… не сам пушкинский текст, не «Полтава», не «Бородино», не «Клеветникам России» – совершенно не уничтожимый; и потому с такой ненавистью или сожалением пережевывают они черноту автора в своей среде: А. Тургенев Н. Тургеневу в 19 веке, Г. Федотов либерал-эмигрантщине в 20-м – и как пылко, страстно, истерически-упоенно, ликующими хорьками набрасываются на него, когда можно не оглядываться на отставленную нацию, к потребе других, как Синявка-Тарсис в «Прогулках с Пушкиным», как С. Коонен в вивисекции нововеликорусской культуры по поводу 200-летия его рождения.

Осознано и принимается ли в расчет, что Пушкин изымается из национального сознания как этап, веха, итог в восхождениях интеллекта нации уже 177 лет, и как немало в том преуспели, честные и бесчестные, преобразователи и предатели, идеалисты из чистых побуждений и платные шавки на построчной сдельщине. Пушкин – пример вивисекции над национальным сознанием, лоботомии исторического; Пушкин почти отнят у нации, почти украден, почти низведен до герани и резеды баб и сентименталок обоюдного рода – почти, если бы не пушкинский текст…

Удивительно ли после этого, что Пушкина не менее, если не более чем в 19 веке надо открывать, надо возвращать, надо восстанавливать в основе национальных размышлений в 21-м – в этом смысле Ф. Тютчев, менее доступный, менее значительный, менее популярный, менее пресыщенный вниманием критики и литературоведения (слава богу, тютченистики у нас нет…) в них присутствует богаче, ярче, плодотворней, более зорче если уподоблять русскую поэзию «умозрениям нации…» и его

рождает больший рой размышлений, даже при том, что это нотка потерянности, инаковости разрастающемуся в нем европейскому сознанию; Пушкин ее преодолел легко, одним рывком

Это убрано, убрано, старательно подчищено и запрятано – явлено другое: неприязнь Пушкина к Русской Государственности, она стыдливо-злонамеренно названа «николаевской», но на эту вывеску А. Ахматова и М. Цветаева изъявляются в неприятии Советской; Шемякин будет испражняться на Петровскую, как до того Паоло Трубецкой на Александровскую. Право, не мила им ни одна в ней ступень, все «не туда» и «без смысла» – по П. Чаадаеву… Вот и идет 177-летнее низведение А. С. под их смысл, как можно дальше от прямого содержания пушкинского текста.

В книжёнке Л. Аринштейна, по которой я уже проходился в 1-й «пушкинской» статье есть примечательный подлог-увод такого рода. Ничтоже сумняшеся он переадресовывает известное стихотворение:

с Н. Гнедича на императора Николая Павловича.

– Ну-ну!

Но достаточно хотя бы раз внимательно прочитать это стихотворение без «заданного поиска», прочитать то, что оно само говорит, чтобы понять: оно много сложнее простого послания к конкретному лицу; если это форма обращения, то к себе – Пушкин уясняет для себя объект поэтического, оценивает его мифо-эпическим; и какой-то реальный эпизод, подтолкнувший рой свободных аналогий, можно полагать лишь за первой строкой, они сразу же разбежались от нее настолько, что она стала чужеродной телу стихотворения, которое из светски-возвышенного сразу же приобретает ветхозаветный оттенок; это тот случай, когда вырвавшийся материал уже сам ведет автора; то, что нельзя оказалось выключить замыслом; внутренняя струна, владеющая им – это интимно, даже сверхинтимно; это подсознательное, водящее рукой. И закономерно, что написанное где-то в 1830–1833 гг. оно до самой смерти не представлялось А. С. в печать – было действительно «для себя», равноотстояло и от проставленного рукой В. Белинского «К Н. Гнедичу»…

Что заставляло раз за разом возвращаться его к мысли о поэзии как форме богопостижения мира, уподоблению поэта солнце останавливающему пророку? В эти годы в его потайной записной книжке появляются слова «В России могут быть счастливы только поэты и революционеры». Почему? В каком смысле? В сопоставлении или противопоставлении? Пушкин закладывает традицию «Поэт в России больше чем поэт» – он сам уже в этой традиции, несравнимый ни с Г. Р. Державиным, сладкогласным соловьем доброжелательных ушей, ни с Д. В. Давыдовым, слитной частью мира, гусаром, оседлавшим поэзию; более того, она вырвана им всецело сверх состояния общества, которое, тоже себе на уме, признает житейские поучения Ивана Андреевича Крылова, но никак не согласно, не признает, не допускает поэта над собой, не услаждающего, а ведущего; и столь популярный в 1816–1828 гг. он в последние годы по наблюдениям А. Ахматовой не имел ни одного положительного отзыва от критики; проигрывает по тиражам Бенедиктову в поэзии, Сенковскому и проч. в журналистике. В сущности на нем эта традиция и держится десятки лет, пока в 1870-х гг. не будет подхвачена сознательно, и в чем-то раздражающе напыщенно Ф. Достоевским и Л. Толстым, если не считаться с надсадившимся под ней Н. Гоголем.

На его тексте, волшебно обретающем новое звучание при каждой перемене «политики», растасовке «историй», перелицовывающейся «злободневности» она поднимается выше и выше, опережая сверхусилия В. Белинского, А. Герцена, И. Тургенева и многих, многих, которые в пылу и полемике, только колокола и колокольчики общественных пристрастий, рупоры подслушанных мнений и начетнической образованности; выразители того что есть, не головокружения к тому, что за холмом.

Это нарушает, раздражает, вооружает…

От десятилетия к десятилетию, из века в век разрастается партийное стремление пришпилить его к одной графе говорить от него; за него; а теперь уже почти и вместо него…

Вынужденный в ходе работы обращаться к конкретному материалу исследований по пушкинской биографии и творчеству 1828–1837 гг. я неоднократно встречался с подобным предосудительным с точки зрения самого снисходительного историка обращением с текстом – но и сверх того, мне пришлось убедиться в наличии прямых подлогов материалов и мнений иных «пушкинистов» даже в отношении друг друга. В первой статье я немилосердно костерил А. А. Ахматову за недопустимые вольности в обращении с фактическими данными, в частности внутрисемейной ситуации А. Пушкина – ровно настолько, насколько их проводила г-жа С. Абрамович в своей книге «Последняя дуэль Пушкина»; но по напечатанию работы, вызвавшей разноголосые шумы, знакомые и полузнакомые люди стали нести мне различные публикации по пушкинской тематике – и вот из сборника собственных работ А. А. я с изумлением убедился, что никакого пристрастия к Н. Н. Гончаровой, приписываемого ей Стеллой Лазаревной, она не испытывала, и даже наоборот… Ну что тут поделаешь – по кучеру и сани…!

В то же время собравшийся объем материалов, естественно больший того, что было использовано в статье, как и укрепляющаяся точка зрения на предмет побуждает еще раз пройтись по самой фактологии драмы последних лет жизни А. С. Пушкина в понимании ее национально-общественной и исторической значимости, но уже не в рамках собственных интересов, а систематизируя материал для передачи специалисту-литературоведу, сознательно ограничивая себя уровнем фактов и документов и останавливаясь без примысливания там, где они перестают говорить, передать наряду с основным и побочные результаты работы тому, кто пойдет дальше…

Я бы свел их к нескольким расходящимся наблюдениям; некоторой сумме впечатлений, оформляющихся вокруг них; одному существенному результату; и, наконец, возникающей общей картине дела, о которой достаточно много говорилось в 1-й статье, в которую по наличию собравшихся после её сдачи в печать материалов так и хочется внести массу дополнений, уточнений, вариаций и ходов к основной теме, что она воистину начинает обретать пространство безбрежного – бог с ней, океан пушкинистики переполнен и без нее…

Остается собственно Военно-Судное дело, впервые изданное в 1900 году; перепечатанное репринтом в серии «Редкие книги из частных коллекций» издательством «Руслит» (Москва) в 1992 г. и та неожиданность, что сразу бросается в глаза непредубежденному читателю с некоторой долей профессиональной настороженности: в течении полутора месяцев судебного производства, на всех ступенях судебного дознания А. С. Пушкин именуется «камергером д. е. и. в.». И с этой вопиющей деталью бумаги проходят от 1-го рапорта о дуэли командира Отдельного Гвардейского Корпуса генерал-адъютанта Бистрома 1-го до 16 марта 1837 года:

– через руки императора Николая Павловича (знал А. С. Пушкина лично; многократно встречался с ним, был его «единственным цензором»);

– через руки военного министра графа А. Чернышова (неоднократно встречался с А. С. Пушкиным по поводу запросов о материалах к написанию «Истории Петра Великого»).

Из опросов К. Данзаса (лицейский товарищ и секундант Пушкина); Ж. Дантеса-Геккерена (свояк, муж сестры жены поэта); из опросных листов, направленных Н. Н.Пушкиной, жене по-эта, в которых она поименована «камергершей»; из служебных материалов полиции, снимавшей показания свидетелей дуэли «каммергера Пушкина» (так в тексте) следует вывод о полной убежденности производящих дознание и суд в камергерском придворном звании поэта.

Только П. Вяземский в опросном листе, в резкий диссонанс с задаваемыми вопросами, так и с другими свидетелями называет А. Пушкина «камер-юнкером», что почему-то не насторожило ни членов военно-судной комиссии, на заседаниях которой эти материалы зачитывались вслух; ни квалифицированного судейского чиновника аудитора Маслова, осуществлявшего делопроизводство этого громкого процесса и во многих других более нейтральных эпизодах дела обнаружившего большое рвение и настороженность – ничего этого не наблюдается в отношении звания убитого поэта-царедворца, между тем оно резко меняет всю окраску дела, убил ли «поручик Егор Геккерен» «штабс-капитана Александра Пушкина» или поднял руку на «генерал-майора», сановника империи…

Через 10 лет в частном письме брату Михаилу император Николай Павлович будет вспоминать мельчайшие детали разговора с А. С. Пушкиным, состоявшегося за 3 дня до дуэли – через 3 дня после разговора он читает служебный рапорт генерал-адъютанта Бистрома, накладывает на него высочайшую резолюцию и… не замечает, что «камер-юнкер» отрапортован «камергером»?!?!

Вот интересно, на каком основании, от имени титулярного советника (чин 9 класса) или «камергера двора е. и. в.» рассылает Н. Н.Пушкина приглашение на панихиду Главам Дипломатического Корпуса и они ВСЕ, кроме английского поверенного лорда Дерама (был болен) и прусского поверенного барона Либермана (не одобрял либеральных взглядов покойного) явились на панихиду в придворных мундирах и при орденах, заслужив удивительную похвалу от одного из присутствовавших русских людей (услышал французский поверенный Барант)

– Спасибо вам, вы открыли нам глаза на национальное значение Пушкина…

…В случае «титулярного советника» г-жа Пушкина получила бы изрядную головомойку за неподобающие претензии от околоточного полицейского офицера; дипломатический корпус в лице первых лиц преимущественно проигнорировал бы приглашение…

Кстати, а знаете ли вы сколько материальных благ получила Наталья Николаевна по смерти мужа? (ядовитое замечание московского почтдиректора Булгакова «Другие обеспечивают будущее своих детей жизнью – Александр Сергеевич обеспечил их своей смертью…»).

– Выкупленное у родственников и очищенное от долгов за счет казны имение Михайловское;

– 6 тыс. рублей годовой пенсии до смерти или 2-го замужества (А. Пушкин «как титулярный советник» получал 5 тыс.);

– по 1, 5 тысячи рублей на каждого из 4-х детей до их совершеннолетия с обучением за казенный счет;

– 50 тысяч рублей на издание полного посмертного собрания сочинений поэта, необлагаемый налогом доход которого передается его семейству (принес 252 тыс. рублей);

– разные мелочи, как-то: 10 тыс. рублей единовременно на похороны; доля в «Современнике», выкупленная за 30 тыс. рублей и т. д.

Всего до 500 тысяч рублей!

Ай да Пушкин…

Вам не кажется, что это чрезмерно? Не по национально-сумеречному, по житейски-рассудочному?

Да, если исходить из его «камер-юнкерства», но вполне обычно для «камергера», даже по годовому окладу в 11–28 тыс. рублей из размеров которого начислялась и пенсия вдове (обычно 50 % от последнего).

Впрочем зачем гадать – В УКАЗЕ О ПРИНЯТИИ ДЕТЕЙ А. С. НА ГОСУДАРСТВЕННОЕ ОБЕСПЕЧЕНИЕ от 29.1.1837 покойный назван КАМЕРГЕРОМ

Но вот 16 марта за два дня до окончательной конфирмации дела вдруг встрепенулся уже в Генерал-Аудиториате, и всех укорил генерал-аудитор О. Ноинский, запросив Придворную Контору, какое имел звание умерший А. С. Пушкин «камер-юнкера» или «камергера», на что в тот же день Контора засвидетельствовала: «Камер-Юнкер»!

Ай да молодец!

Всех утер.

И свое собственное высокое начальство военного министра гр. А. Чернышова, через которого визировано дело.

И… самого государя императора, который через 2 дня «собственной его императорского величества рукою» (отметка в деле) впишет окончательное решение на докладе о дуэли поручика Кавалергардского полка Де Геккерена с «камер-юнкером Двора… Александром Пушкиным».

Да что это случилось с государем Николаем Павловичем? Полтора месяца Пушкин находится в центре его размышлений, не менее 5 раз он обсуждал подробности дуэли с сановниками империи (Нессельроде, Бенкендорф, Жуковский); написал по ее по-воду 2 личных конфиденциальных послания наследному принцу голландскому Вильгельму Оранскому; распорядился о способе похорон поэта, отказав К. Данзасу в сопровождении тела и приказав к тому А. Тургенева… И никакого внимания к удивительным курбетам с чином покойного в судебных бумагах, самых строгих по осуществлению делопроизводства и надзора?!

Никаких служебных расследований, наказаний, поучений, неудовольствий за поразительное упущение в деле такой важности не последовало – а раз так, значит его и не было!

Склоняясь к помилованию Дантеса, Николай Павлович должен был скрыть высокое придворное звание А. С. Пушкина, вероятно, недавно ему присвоенное – скорее всего в 20-х числах ноября 1836 года – что способствовало задуманному: гибель «генерала» от руки «поручика» в этом смысле была совершенно недопустима, связывала его бесповоротно, при всех симпатиях к Дантесу и сложных отношениях с Пушкиным – опрос полковых командиров Отдельного Гвардейского Корпуса свидетельствовал о достаточно жесткой корпоративной позиции чиновных верхов «этак у нас канцеляристы повызывают всех столоначальников»… Наконец, как это не жестоко – увод Дантеса от наказания за убийство высокопоставленного царедворца являлся актом милосердия к семьям Пушкиных – Гончаровых – Геккеренов, которые в этом случае лишались не Двух, а Одного мужа, за таковой исход могли ходатайствовать обе сестры Гончаровы, и Наталья Пушкина и Екатерина Геккерен; как и общая убежденность в безвыходном положении, в которое поставил Пушкин Геккеренов. Вот цена «камер-герства» и «камер-юнкерства» бумаги!

Но волны этого дела уже настолько широко разошлись по коридорам власти, что уже не контролировались вполне и венценосцем: хотя все итоговые докончания были оформлены и подписаны под «камер-юнкерский» трафарет, по невыясненному сбою в последнем сообщении о деле, опубликованном официальным органом военного министерства, газете «Русский Инвалид» Пушкин опять оглашен камергером. Привожу это сообщение, цитируемое в обращении председателя высшего суда по делам дворянства Королевства Нидерландов русскому поверенному Потемкину «Барон Геккерен, поручик кавалергардского ее величества государыни императрицы полка… разжалован в солдаты, вследствие его дуэли с КАМЕРГЕРОМ двора Александром Пушкиным…»

К сказанному хотелось бы добавить только наблюдения под двумя эпизодами дела. О самой дуэли: ее так демонизировали, что она стала прямо-таки змеиным клубком. Все инфернальное, что наворотила читательская потреба и журналистская страсть может быть отставлено совершенно. Эпизод с «панцырем Дантеса» усиленно развиваемый в 70-е годы приснопамятным «Огоньком» рассыпается вроде бы сам по себе даже среди «огоньковских одуванчиков». Наконец, находящиеся в записках Василия Андреевича Жуковского – и низкий ему, приязненному другу и честному человеку, поклон от историка – данные о ранении Дантеса снимают подозрения о каком-то «недосыпании пороха» в пушкинский пистолет. Пуля поразила Дантеса в предплечье согнутой в локте правой руки на 4 пальца выше сгиба, двигаясь под углом 40–45° к плоскости лучевых костей и чуть снизу вверх. При таком положении руки и крупном телосложении Дантеса она должна была пройти, не касаясь лучевых костей не менее 10 см напряженных мышц и связок, что само по себе резко уменьшало ее скорость, а попав в кость, она вообще бы застряла в руке. Пробив мягкие ткани навылет, она ударилась о пуговицу, которой крепились лосины к подтяжкам на подвздошной кости справа (на ложке – у Жуковского), которая ее окончательно остановила, оставив ушиб на ребре. К этому времени она настолько ослабла, что даже в отсутствии пуговицы не прошла бы далее легких, а скорее всего застряла где-то около ребер. Дантеса опрокинул удар в предплечье, а не по корпусу.

Пушкинский выстрел был очень точен: пуля шла через середину легких на сердце. Молодого Геккерена спасло хладнокровие и правильно принятая стойка: боком на выстрел, поднятым пистолетом прикрывая себе голову, предплечьем и плечом область легких, сердца и печени. Дантесовский выстрел с подхода, при котором выигрывается время, но теряется точность, не запрещался дуэльными правилами и заправские бретеры, например, гр. Ф. Толстой – Американец часто им пользовались; обычно в этом случае они целились в пол-корпуса, нанося рану в живот, что полностью и воспроизвел Дантес.

О другом ключевом эпизоде драмы осени-зимы 1836 года, анонимных дипломах ноября скажу единственно: исследователи так и не оценили вполне их значения, и многоплановости запускаемого их посредством скандала. Фактически это была громадная провокация, бившая не только по Пушкину, но и по двору, императорской фамилии, лично Николаю I, что замечено – но в полное разрушение камерности эпизода и по Геккеренам, Нессельроде, по французскому посольству, по всем адресатам дипломов; Пушкин с его известной яростливостью через нее уже просматривается не столько целью, сколько детонатором и бойком в адском механизме скандала, может быть с полагаемым обычным уничтожением подобных деталей как и в технике, но посредством иного, публичного взрыва… Запускалась громадная всенародная оплеуха обществу, сорвавшаяся по совершенной случайности – только один чиновник городской почты Санкт-Петербурга из тех 8—10, через руки которых проходили письма, оказался достаточно исполнительным и образованным, и обратил внимание на то, что самым возмутительным образом бросалось в неспящие глаза: провокационная печать на конверте с известным масонским символом, циркулем – и мгновенно оценив намек, сразу же переслал письмо в 3-е отделение, откуда сам А. Х. Бенкендорф представил его в тот же день Николаю Павловичу – остальные проявили «чисто русскую» халатность.

Насколько высоко поднимались ставки в этом деле, говорит один эпизод: в оправдание пасынка Геккерен-старший передал через министра иностранных дел гр. К. Нессельроде 5 документов, на усмотрение последнего, в военно-судную комиссию, в том числе совершенно непристойное письмо-вызов А. С. Пушкина, ни читать, ни воспроизводить которое не хочется. Это было естественно, т. к. по боковой линии графов Вертеслебен через Нессельроде-Вертеслебен эльзаские Дантесы были в родстве с прусскими Нессельроде – но граф передал в комиссию только 3 документа; есть основания полагать, что 2 его как-то затрагивали лично. Более того, в крайне двусмысленной записке от 1 февраля 1837 г. находящемуся под домашним арестом (?) Дантесу Геккерен-старший пишет, что русский министр по-казал ему экземпляр «диплома» – не значит ли это, что в числе проскочивших писем одно было адресовано и главе МИДа? Тем более, что образцы дипломов такого рода, ходившие всю зиму по салонам Вены, не таясь, показывал своим русским приятелям секретарь французского посольства виконт Д’Аршиак, будущий секундант Дантеса и тоже родственник, но уже по французской линии графов Бель-Иль.

М-да!

Тесно как-то под луной…

Геккерен-старший и Д’Аршиак сломают на этой истории карьеру…

Между прочим, под ударом оказались бы и ВСЕ остальные адресаты письма, т. е. Карамзинский кружок, а за его пределами Е. Хитрово и, и…, и как-то выпяченные косвенными признаками светские небездарные шалопаи кн. И. Гагарин и П. Долгоруков, сталось бы только почтовым чиновником порасторопней…

Так что выстрел получился холостой: чуть досталось Пушкину, более Николаю Павловичу – планировалось значительно весомей, нечто подобное истории с колье Марии-Антуанетты в канун революции 1789 года; с умыслом или случайно кумулировавшееся еще одним обстоятельством – осенью или зимой 1836 года группа светских шалопаев действительно без умысла рассылала подобные дипломы известным петербургским «оленям»; об этом вспоминал в 80-е годы А. В. Трубецкой, перечисляя несколько громких фамилий – ах, в какую бы замечательно-политическую историю они бы влипли и какой шум от того возник… Этого не замечают и по сей день.

В этой связи самого решительного осуждения заслуживает отечественная криминалистика, которая имея два подлинных «диплома», с 1920-х годов так и не может решить чисто техническую задачу: написал ли дипломы великосветский психопат-провокатор кн. П. В. Долгоруков или над ними потрудилась другая рука.

Осмеиваемая с местечковым изяществом Л. Аринштейном экспертиза Щеголева-Салькова при ближайшем рассмотрении производит серьезное впечатление; отмечаемая в ней двойная особенность почерка, разнонаклонность букв и «рисуночный» безнажимный способ их исполнения действительно очень индивидуальны, и что особенно важно, почти не поддаются подделке в совокупности.

Следующие экспертизы подтвердили общие выводы А. А. Салькова о русской каллиграфии текста дипломов, как и о структуре языковых калек, хотя дипломы написаны по-французски – расхождения, почти скандальные, начинаются с идентификации конкретного автора.

Если часть экспертов подтверждает авторство П. В. Долгорукова, а В. В. Томилин в 1966 году даже уточнил, что росчерк под дипломом сделал приятель Долгорукова И. Гагарин, а адрес на внутреннем конверте надписал лакей последнего В. Завязкин; и М. Г. Любарский, указывая на не вполне строгую обоснованность уточнения в части Гагарина и Завязкина, вполне уверен в авторстве Долгорукова – то другие, например С. А. Ципенюк в 1974 году авторство П. В. Долгорукова категорически отрицают; как и участники комплексной экспертизы в Институте Криминалистики МВД СССР в 1976 г.; и какой-то экспертизы 1987 года…

Коллеги! Разберитесь в своем хозяйстве; пока вы будете так обоюдовыгодно шаманствовать, даже пресловутая «бутылочка» г-на Аринштейна остается фактором. В данном пункте налицо ваш, полностью технический вопрос; исследователи, историки и литературоведы, не могут продвинуться дальше, пока не снимется эта проблема: писал или не писал кн. П. Долгоруков пасквильные дипломы? Иначе будет продолжаться разговор глухих со слепыми: Я. Левкович, отстаивает «авторство» П. Долгорукова, намекая на недобросовестность критиков А. Салькова, «герценовски-пристрастных» к П. Долгорукову; Л. Аринштейн будет отвергать его заключения по русской фамилии эксперта и общерусскому свойству «все сделать за бутылочку»!

Никак не могу избавиться от одного подозрения: в системе отношений А. С. Пушкина особое место занимал А. Ф. Орлов, которому еще в 1819 году он посвятил известное стихотворение «К Орлову» (надо бы писать «К А. Ф. Орлову») в благодарность за совет не вступать в военную службу: «Хорошим офицером вы не будете, а великого поэта Россия потеряет»… Их отношения, как-то скрытно-доверительные, то проступали, то уходи-ли в тень, но приобрели выразительную многозначительность с осени 1833 года. Друг Николая Павловича неизменно по жизни того; с 1844 г. глава III отделения и шеф корпуса жандармов, самый осведомленный человек в империи – и самый выдающийся дипломат России в 1820-х – 50-х годах; он кажется знал что-то особое о драме 1836—37 гг., и будучи особенно дружественным с А. С. Пушкиным, как-то демонстративно избегал его вдовы вплоть до отказа сыну в желании жениться на Н. А. Пушкиной (Таше) – Орловы были несметно богаты и могли позволить себе роскошь увлечься красотой; налицо обратное, очевидное уклонение от всяких связей…

 

Пермская Царь-Пушка… Или ПУШКИ?!

Да не Пермская, а Мотовилихинская!

Заглянув недавно в Интернет, я немало удивился и возмутился на одно частное утверждение, вынесенное в заголовок какого-то сайта «20-дюймовое Пермское Чудовище Российской морской артиллерии»….

Ах верхогляды, ах пустобрехи – ведь даже название произвели не верно: пушку то отлили не на мифических «пермских заводах», которых в торгашеской Перми, в 21 веке ославившейся как «порнографическая столица мира», никогда не было, а на реальном Мотовилихинском Казённом Сталепушечном заводе, вместе с посёлками бывшим вполне независимой административно-территориальной единицей вплоть до выделения Пермской области из состава Уральской в 1937 году, когда для придания веса областному центру в его состав причислили и Мотовилиху; до этого имевшей к Перми только один пункт соприкосновения – квартал красных фонарей Разгуляй, которым кончалась Первая и через бахаревские огороды поползала Вторая. Впрочем, это была уже не Пермь, а Индустриальный Молотов, стоявший на семи китах ВПК: заводах Ленина, Сталина, Калинина, Дзержинского, Кирова, Орджоникидзе, Шпагина. И уж последующий рассадник «гельминтов» 21 века всецело отнесите на Пермское Гнилокровие…

Ладно, оставим это частной сентенцией пожившего человека, родившегося в ЛЕНИНГРАДЕ; выросшего в МОЛОТОВЕ; учившегося в 2-х МГУ – Молотовском Государственном Университете имени Горького и Московском Государственном Университете имени Ломоносова… Но вынесем отсюда Первое Исправление – не Пермская, а МОТОВИЛИХИНСКАЯ ЦАРЬ-ПУШКА.

Теперь калибр и назначение – Я ВЕДЬ ПОМНЮ СОВСЕМ ДРУГИЕ… Но вот ещё один, ВОТ ЕЩЁ, ещё, ЕЩЁ, ещё… И ведь как убедительно, с историей вопроса, с увязанностью к комлексу других событий и обстоятельств и, кстати, документальным источникам – цитирование редковато, ссылок, тем более справочного аппарата почти нет, но натренированное внимание сразу чувствует переходы на лексику и стиль иной эпохи, даже и в отсутствие заявляющих кавычек… А что ПРОТИВ выставляю я – ТОЛЬКО ПАМЯТЬ, как 30–35 лет назад, год за годом проходя через проходную заводоуправления знаменитого Почтового Ящика – 210 десятки раз читал одну и ту же надпись на ввинченной в станину гигантского лафета пластине; в том числе и в тот день, когда стоял там в последний раз, уже прощаясь навсегда – ведь это для меня лично особое место, одна из первых фотографий 4 мальчиков-котят сделана здесь, и 2-х из них уже нет в живых… И эта надпись, полностью опровергающая…

А и так ли, а не аберрация ли это памяти, переступившей в семь десяток лет… Стоп! Я же СВИДЕТЕЛЬ, т. е. ЧТО-ТО ВИДЕВШИЙ САМОЛИЧНО – если есть хоть малейшее несовпадение заявляемого позднейшего описания с памятью очевидца – ОЧЕВИДЕЦ не просто «имеет право», а прямо-таки ОБЯЗАН стоять до конца на позиции СВОЕГО УВИДЕННОГО; только в этом случае он СВИДЕТЕЛЬ. История-Следователь сама разберётся, а если споткнётся, и не раз споткнётся – крепче встанет!

Кажется это уже принципиально иное основание, нежели раздражение застарелого преподавателя: – Кого учите?..

Ну-с, посмотрим, что там вещают согласным хором, коли так ухватились – ведь в конце концов есть неопровержимое материальное свидетельство: сама Царь-Пушка, убедительнейшее чугунное обоснование или опровержение ваших заявлений; по-ходите, померяйте, согласуйте…

И тут самое интересное: Чугунный Левиафан есть – согласия о нём нет, даже об этих заявленных «20 дюймах»…

Набрасываю таблицу этих утверждений сугубо технического свойства о вполне материальном и доступном проверке объекта.

Итак:

Разъяснение: 480 мм скорее округление 19 дм. = 482,6 мм; 508 кг вероятно такое же округление 31 пуд = 507,78 кг. Корабли и Форт Константин отделены от Береговой Обороны, т. к. в документах о предназначении пушек для берега НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТСЯ и об их Морской Спецификации; и только в утверждениях о передаче МОРСКИХ Орудий на берег называется форт Константин Кронштадтской крепости. Относительно группировок данных в столбцах: они, ПО ПОЛНОЙ НЕСУРАЗИЦЕ соединения в сообщениях, совершенно не ранжированы между столбцами и демонстрируют только РАЗНОГОЛОСИЦУ свидетельств по одному показателю столбца.

Не очень сильно – но уже рябит… Особенно по снарядам…

А вот и описание, и очень детальное:

– диаметр 504,2 мм;

– диаметр камеры 152 мм (т. е. 6 дюймов = 152,4 мм);

– вес 459 кг (проще = 28 пуд).

ПРОВЕРИМ:

Сплошное стальное т. н. бронебойное ядро с плотностью 7,8 г/см³ должно весить, по удалению металла камеры (школьные формулы объёма помноженного на удельный вес) 508.44 кг…

М – да… Ошибочка – в 3 пуда!?

А какова величина заряда такой камеры при указанной автором плотности пороха 1,69? 3,1 кг! 0,6 %?! Сразу скажем, предельно сомнительно, такой заряд разве что вышибет завинченную заглушку, но вряд ли разорвёт стакан…Даже в 2 раза более мощный пироксилин русских бронебойных снарядов начала 20 века, более слабых по типу корпуса, полагал 3 % начинку… Чтобы обеспечить такое снижение веса(~ 4 пуда) камера должна быть в 4,5 раза больше, т. е. диаметром 24–26 см (около 10 дм), что соответствует обычной практике «1/2 диаметра» гранат той поры. И соотношение заряда (13,5 кг) к весу снаряда войдёт в приемлемые нормы ~ 3 %, что во всяком случае расколет стакан.

Странные фантомы бродят вокруг цифрового материала публикации. Так автор в начале статьи указывает длину ствола после обработки в 5,5 метров (18 фут) – в докончании она ужалась до 4,9 метров (9,6 калибров). Вес ствола, заявленный после обработки в 2676 пуд (43,8) тонны, вдруг вырос до 2750 пуд (45045 кг).

Как это с логикой: ствол ужался, а вес вырос? Длинный и Тонкостенный может и быть легче Короткого и Толстостенного – но Орудие то Одно?!

Проверим хотя бы простейшие соотношения пудов к тоннам – Совпадение! 16,37 и 16,38…

Нет, это не похоже на предвзятость автора, и даже на ошибку – это серьёзней… И лепится помимо его…

Ладно, пока оставим…

Что не нравится – какая странно малая дальнобойность, 1280 метров? И это после Севастополя, борьба за верки которого велась артиллерийской канонадой на 4 версты береговой войны и на 40–50 кабельтовых морской? После Свеаборга, если следовать за морским предназначением орудий, знаменитая бомбардировка которого флотом осуществлялась с дистанции 4–5 миль (7–9 км)? А наглядные уроки только что отгремевшей Американской войны Севера и Юга?

В описаниях присутствует разъясняющая деталь: дистанция 1280 метров достигнута при угле возвышения 3°, дистанцию при угле возвышения 5°25′ не смогли определить – снаряды пропали в густых лесах… Отчитались отговоркой как о чём-то неважном!

3° это понятно: это предел прицельного и результативного т. н. «прямого выстрела» тогдашнего морского боя, обусловленного волнением моря и необходимой подлётной скоростью снаряда у бронированного борта. Этим обусловлены и предельно узкие требования по углам возвышения-снижения(-4.25° – +6°), как и довольно развязная отговорка невыполнения определения важного показателя орудия, его предельной дальнобойности при технически возможном угле возвышения, который становится важнейшим ПРИ СТРЕЛЬБЕ ПО БЕРЕГУ. Не собирались стрелять таким образом? Вот деталь, подтверждающая подозрение об исключительно морской ориентации испытаний описываемого гиганта: сторонне описавший стрельбы писатель М. Осоргин отмечал всплески на воде «от ошибочных выстрелов» – Да не ошибки это были, проверялись возможности орудия стрелять на отрицательных углах в подводную небронированную часть борта…

Но вот как связать с этим другую подробность, приводимую писателем – после испытаний закамские леса у Мотовилихи белели изрубленными стволами деревьев на несколько вёрст вглубь – это уже не 6°, и даже не настильный огонь: такое проникновение снарядов вглубь леса возможно ТОЛЬКО ПРИ НАВЕСНОЙ СТРЕЛЬБЕ…Но это полагает иной тип орудия; даже при равенстве калибров с совершенно отличным типом станка, КОТОРОГО ВРОДЕ БЫ И НЕТ…

Но это только материал для сомнений, М. ОСОРГИН (ИЛЬИН), родившийся в 1878 году и умерший в 1942 НЕ МОЖЕТ СЧИТАТЬСЯ СВИДЕТЕЛЕМ, вне зависимости от того, что он прослышал из семейных преданий столбовых дворян ИЛЬИНЫХ, или родственников ОСОРГИНЫХ…

Посмотрим на этот частный вопрос с более широкого основания. В 1860-е годы Российская империя активно взаимодействует с Северо-Американскими Штатами против Англии, Франции, Конфедератов, в том числе и в военно-технической области; и пермские пушки по типу зарядной каморы справедливо называют Дальгреновскими, а по способу отливки ствола Родмановскими. При этом часто встречается заблуждение, что они, как и предшествовавшие им 15-дюймовые орудия «родмановские»…

Ни в коем случае! Это были Дальгреновские пушки с эллиптической каморой, изобретателя которых обязали в США производить их по более совершенной технологии Родмана; и это вполне разумно переняли в России. Но если сравнить продолжение с прототипом, то обнаружатся и существенные несовпадения.

Так американские орудия были значительно длиннее и тяжелее.

Береговые Родмана 6,1 м, вес 58 т, корабельные 5,1 м и 53 т. Орудия Дальгрена, предназначенные для флота, заявлялись значительно более лёгкими при более длинном стволе: длина 206/216 фут (6,28/6,58 м), вес 44135 кг.

В действительности это был обычный рыночно – американский блеф. В металле пушки Дальгрена были значительно тяжелее, и единственная сохранившаяся, которую выдают за орудие Родмана в музее форта Гамильтон в Нью-Йорке (на ней есть отметка принадлежности форту Питт, куда по изготовлению передали все 4 орудия Дальгрена на хранение до постройки полагаемых под них кораблей, что так и не состоялись) имеет вес 52843 кг. Именно это обстоятельство воспрепятствовало их утверждению в американском флоте, корабли которого не могли носить более чем 40-тонных орудий, а в России заставило перейти к укороченным до 9, 6 калибра стволам при ограничении веса качающееся части в 44 т., что позволяло устанавливать его в 1-орудийные башни для мониторов типа «Крейсер», прототипов броненосца «Пётр Великий».

Зададимся вопросом: американцы сталкиваясь с английской военно-морской угрозой для защиты многочисленных жизненно-важных пунктов своего огромного побережья создают и корабли и береговую артиллерию – русские, обязанные обороной немногочисленных пунктов на побережье, обращаются только к флоту и морской артиллерии? Вам не кажется это противоестественным, особенно после недавней Крымской войны, которая прямо-таки упёрлась в Севастополь, Кронштадт, Свеаборг, Петропавловск; т. е. точно, недвусмысленно объявила невралгические пункты борьбы, как и средства преобладания в таковой: форт против корабля, береговая артиллерия против морской.

Против кого запаслась Англия 36-дюймовыми осадными мортирами обр. 1856 года, против союзной в ту пору Франции, или не сваленного восточного гиганта? Против безграничных равнин или тяжких крепостей?

В наличных публикациях есть некое объяснение подобным вопрошаниям – когда гладкоствольные были отвергнуты флотом, как морально устаревшие в эпоху массового развёртывания производства нарезного и казнозарядного оружия их переадресовали береговой артиллерии… Т. е. по остаточному принципу вспомнили и о ней? И это после приступов Подавляющей Морской Силы на СТОЛИЦУ, Угрозу, которую обозревали с Петергофских дач всем Высшим Светом; и в полном понимании, что Англия на море в наличных условиях всегда сильнее России…

Кроме прочего это свидетельствует об очевидном непонимании авторами-информаторами различий морской и береговой артиллерии, а они в 19—нач. 20 века были очень выразительны: береговая артиллерия, обязанная защитой огромных площадных жирных коров, как-то: городов, портов, скоплений кораблей в гаванях, должна изгонять морского врага за пределы досягаемости его орудий, т. е. иметь существенно превосходящую дальнобойность; а по причине кратковременности нахождения противника в зоне досягаемости и особое превосходство в мощности для предельно быстрого его поражения, т. е. быть значительно больших калибров, как обеспечивающих и больший вес залпа.

В русской военной организации ВПЛОТЬ ДО Русско-японской войны Береговая артиллерия была чётко отделена от Морской, даже в системе калибров, не говоря уже о принципиально отличных станках под большие углы возвышения, которые после отчаянной борьбы артиллеристов Свеаборга и Петропавловска на пределе дальнобойности своих пушек утверждаются для неё главными. Т. е. смешение этих двух типов был паллиатив и плохой паллиатив, в Севастополе и Петропавловске вызванный только отчаянными обстоятельствами. Если этого не понимали Вел. Князья Н. Н. – на армии или К. Н. – на флоте, то это превосходно понимали практические деятели эпохи Бутаков, Маиевский, Гадолин, Пестиц, Шостак, Лихачёв, Попов… И закладывая в 1863 году новый завод на Урале в условиях острейшего политического противостояния с Англией и Францией, 1-й и 2-й морских держав мира, к какому типу артиллерии привязывали его производство, к морской, вполне освоенной вплоть до 15-дм. пушек Дальгрена Олонецкими заводами; или береговой более крупных типоразмеров, нежели наличные морские? В 1863 году 20-дм. орудий для флота ещё не планировали даже в мечтах – это пожелание было оформлено в США только в 1866 году, а в России подхвачено в связи с проектом строительства океанских мониторов типа «Крейсер», 4-е 9 дм. орудия которых решили переменить на 2-а самого мощного калибра в мире. Очевидно, что это привнесённая данность… В грозовой ситуации 1861–1863 гг. следование отчётливо оформившейся доктрине противостояния Англии: тотальная крейсерская война в Океане против торгового флота Владычицы Морей и жёсткое противостояние на побережьях с опорой на морские крепости – требовали чрезвычайного усиления именно береговой артиллерии. И естественно было обратиться к поражающим воображение 20-дм. образцам таковой, принятым в США на вооружение фортов Нью-Йорка и устья Потомака в том же году…

Давайте вернёмся к той части материалов, где наибольшее рябление, и вряд ли от пристрастий – скорее от разногласий в источниках, а передатчики только выдёргивают то или другое под своё представление и понимание, НО НЕ ИЗОБРЕТАЮТ…

Вот в одной и той же статье приведены 2 описания…

«Наилучшим снарядом признан 508 кг. С метательным зарядом в 60 кг (130 ф.) чёрного призматического пороха (плотность 1,69), обеспечивающий давление в канале 1500 атм. И выходную скорость 340–345 м/сек»

«Сегодня стреляли 3-х пудовыми зарядами, скорость достигала 1100 ф./сек., при давлении в стволе 1900 атм… Эти орудия предназначены для флота, для мониторов, по 2 на каждый».

Меньший заряд (120 ф.) обеспечивает большее давление, чем больший (130 ф.) и при этом в 1,26 раза?! Но это должно прямо сказаться на скорости в сторону повышения, а она ниже…

Это возможно – если отставить предположение о непонятных манипуляциях с метательным составом – только в 2-х случаях:

1) из одного орудия стреляли разными по весу снарядами;

2) стреляли из разных стволов с разным соотношением калибра к длине канала.

Первое вполне возможно, учитывая разброс предъявляемых боеприпасов от 440 до 508 кг, при этом ОЧЕВИДНО НЕПОЛНЫЙ, в перечне отсутствуют цельнолитые бронебойные ядра весом 522–535 кг на калибр 20-дм., принятые на вооружение во всех флотах мира, как самое эффективное средство взлома броневого пояса.

Наибольшее давление и наименьшую скорость обеспечивает самый тяжёлый боеприпас.

Самый тяжёлый из наличных 508 кг, т. е. идеально 31-пудовый снаряд; но он совершенно не вписывается в 20-дм. калибр. При таком весе и калибре его камера вмещает не более 3,2 кг пороха и просто бессмысленна; кроме того, что в 8—10 раз усложняет производство такого боеприпаса. При этом очевидно, что эта болванка подгонялась под вес ПОЛАГАЕМОГО РЕАЛЬНОГО БОЕПРИПАСА, иначе испытания не нужны, кроме 10–20 выстрелов на проверку прочности ствола.

И обратите внимание: русский снаряд 508 кг весьма существенно отличается от 442 кг и 490 кг снарядов американских 20-дюймовок., которые имеют вполне приличную начинку в 13, 5 кг пороха; и при том, что они заявлены как его прототипы…

А если полагать, что отечественные специалисты не мудрствуя лукаво следовали установившейся в мировой практике и вполне расхожей на Руси доле объёма камеры гранаты 1/8 и веса заряда 3 % от объёма и веса снаряда? Какой должен быть калибр орудия под этот снаряд?

Простейшие школьные расчёты показывают что в этом случае радиус сферы гранаты ≥ 26 см, т. е. калибр орудия ≥ 52 см. Но при очень больших калибрах, когда прочность стакана становится достаточной даже и при меньшем отношении толщины стенки к радиусу снаряда, это соотношение не соблюдается, и англичане в своих мортирных снарядах обр. 1856 г. весом 1250 кг 60 % объёма и 32 % веса отдали под камеру и взрывчатку…. Т. е. тут возможны и весьма отличные типоразмеры!

Т. О. 31-пудовый снаряд НИКАК НЕ МОГ БЫТЬ ПРИНЯТ ДЛЯ 20-ДЮЙМОВОГО ОРУДИЯ, и тем более рекомендован «как лучший боеприпас к нему».

Переходя ко второму предположению, зададим естественный вопрос, а была ли 2-я пушка; или точнее какие-либо её следы в документах и свидетельствах? Естественно, не проводя самостоятельного документального исследования, я должен полагаться на корпус присутствующих в обороте материалов.

Да, свидетельства о наличии «2-го орудия» есть, даже с биографией: по отказу Морского ведомства от гладкоствольных гигантов ВТОРОЕ ОРУДИЕ было отправлено на усиление береговой обороны Кронштадта (благо и американцы держали на береговой обороне в фортах Гамильтон, Питт и Хэнкок свои гладкоствольные 20-дюймовки вплоть до 1880-х годов), и под него начали делать артиллерийскую позицию на форту Константин.

Сразу вопрос: и его НИКАК НЕ ИСПЫТАЛИ ПЕРЕД ОТПРАВЛЕНИЕМ К ТЕМ УСЛОВИЯМ СТРЕЛЬБЫ, В КОТОРЫХ БУДЕТ РАБОТАТЬ БЕРЕГОВОЕ ОРУДИЕ? Т. е. преимущественно на предельные дистанции с большими углами возвышения, куда как отличными от «дуэльных 6°», а тогда их гранаты по-летят вглубь закамских лесов по дуге навесной траектории КСТАТИ, а почему такой НЕСЛЫХАННЫЙ РАССТРЕЛ УНИКАЛЬНЫХ ПУШЕК НА ИСПЫТАНИИ, если испытывалась только одна – 314 выстрелов это ЧУДОВИЩНО ЧРЕЗМЕРНО ДЛЯ ТАКОГО ОРУДИЯ, НЕ ЕСТЕСТВЕННЕЙ ЛИ ПОЛОЖИТЬ, ЧТО ЭТО СЛЕДСТВИЕ ИСПЫТАНИЙ НЕСКОЛЬКИХ ОРУДИЙ…

Но почему тогда отправили только одно? Ведь и Первое Орудие «того же типа» по итогам испытаний было признано вполне боеспособным; и естественно было бы отправить в Кронштадт не уникальный образец, а полноценную 2-х орудийную батарею – или очень богаты, вот и оставили 40-тонный подарок на память заводу?

Эти недоумения отпадают, если признать, что с самого начала на МПЗ изготовлялось ДВА существенно разных орудия, одно с настильной морской, другое с навесной береговой траекториями, разных калибров, типов станка, веса боеприпасов; и даже после отказа от морского орудия береговое продолжало оставаться востребованным и убыло на Балтику.

И позвольте мне воспроизвести по памяти старую надпись, оставшуюся от него на станине морского собрата:

«24-ДЮЙМОВОЕ ГЛАДКОСТВОЛЬНОЕ ОРУДИЕ БЕРЕГОВОЙ ОБОРОНЫ; ВЕС СТВОЛА 2800 ПУДОВ; ВЕС СНАРЯДА 440 КГ; ПРИЦЕЛЬНАЯ ДАЛЬНОСТЬ СТРЕЛЬБЫ 5 ВЁРСТ (ОКОЛО 9 КМ)»

Не удивляйтесь смешению метрической и традиционной систем измерений – написал как запомнилось. В оригинале показатели дублировались, традиционная и повторение в метрической.

Попробуем оценить её возможности хотя бы по боеприпасам.

ИТАК:

Калибр – 609,6 мм,

Вес цельнолитого ядра – 882 кг,

Вес «тяжёлой гранаты» – 508 кг при 104 кг заряда,

Вес «лёгкой гранаты» – 440 кг при 122 кг заряда.

Т. е., даже учитывая разницу в энергетической мощности черного призматического пороха и пироксилина эти гранаты были в ЧЕТЫРЕ РАЗА МОЩНЕЙ РУССКИХ СНАРЯДОВ ПРИ ЦУСИМЕ; И ПРИ УГЛЕ ПАДЕНИЯ СВЫШЕ 30°. Т. Е. ПРИ УГЛЕ ВОЗВЫШЕНИЯ СТВОЛА ОКОЛО 15°. ПРИ ПОПАДАНИИ ОТПРАВИЛИ БЫ НА ДНО ЛЮБОЙ БРОНЕНОСЕЦ МИРА ПОСТРОЙКИ 1900–1905 ГОДОВ, В ТОМ ЧИСЛЕ И ТОЛЬКО ЧТО ПОЯВИВШИЙСЯ ЛИНКОР «ДРЕДНОУТ»…

ДА, ЭТО БЫЛА ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЦАРЬ-ПУШКА…

Привожу данные её младшей сестрицы, восстановленные на новой таблице в музее МПЗ

Калибр – 508 мм

Длина ствола – 4900 мм

Масса ствола – 40140 кг

Масса ядра – 459 кг

Масса заряда /метательного/– 53,2 кг

Дальность стрельбы – 1280 м

Накладка скорее всего произошла где-то в 1940-е годы, когда восстанавливая Отечественную Гордость наложили без проверки формуляр Царицы на Принцессу…

Можно только гадать, что стало с её старшей сестрой. Вероятно, общий поворот к нарезной артиллерии оказался фатальным и для неё. Может быть какой-то след присутствует в кратком сообщении, что в 1873 году на Всемирной Промышленной выставке в Вене у входа в русский павильон стояла модель в натуральную величину «20-дм. морского орудия»…Что в технической части сообщения полная чушь: бутафорию являют только в театрах, а не на промышленных выставках – кроме того повторять спустя 10 лет достижения Родмана и Дальгрена было бы даже и смешно… После выставки орудие скорее всего продали на металл за ненадобностью тем же самым австрийцам… Во всяком случае на Мотовилиху оно не возвратилось…

Но вот эти 19 дюймов, заявленные в публикациях профессора, создателя музея МПЗ Ю. Г. Ковалёва… А не было ли тут ещё одного орудия, «уменьшенного Дальгрена» для флота, менее претенциозного, но куда как более применимого…? Или иной тип уже осадного орудия сухопутной артиллерии, нацеленный на Силистрию, Карс, Форты Проливов…?

Пока же поддержим другое его заявление «Попытка примерно в то же время создать подобную пушку в США не увенчалась успехом. Изготовление самой большой в мире литой чугунной пушки является выдающимся достижением инженерной мысли и искусства литейщиков». Действительно, ПЕРМСКАЯ МОРСКОЕ 20-ДЮЙМОВОЕ ОРУДИЕ ВЕСОМ В 40 ТОНН ЯВЛЯЛОСЬ ЕДИНСТВЕННЫМ В МИРЕ, т. к. его американские собратья при 50-тонном весе не только не могли быть установлены на американских мониторах водоизмещением в 4500–6000 тонн, но даже и на современных им броненосцах в 10000—11000 тонн водоизмещения, имея запредельный вес – возможности артиллерийского вооружения кораблей той поры были ограничены 40-тонными орудиями, в классе которых ТОЛЬКО ОДНА РОССИЯ ПРОИЗВЕЛА 20-ДЮЙМОВЫХ ГИГАНТОВ.

Да, И Мотовилихинская Младшенькая – А всё равно ЦАРИЦА!

Да только царсто её ЗАСНУЛО…

 

Цусима: Повесть о моряках и системах, опоздавшая на 100 лет

Итак, я добрался до стопы бумаги с уже отстоявшимся представлением о характере работы, об ее основных ходах, об используемых средствах – так я записал 4 дня назад, и на чем запинаюсь, по пятому дню переписывая первый лист из 99, и отчего, увидите сами…

Не делайте выводов из двух поэтических эпиграфов, это некоторое выражение избыточного чувства, не более – сама работа не столько задумывалась, сколько накапливалась, складывалась, подрастала, ее срок можно исчислять в три десятка лет, от прочтения-недоумения первой книги по ее тематике, это был В. Костенко, и после нее уже не отставало желание пересмотреть, переиграть, опрокинуть заново события, выразиться в ином итоге; но и понять сам итог… последнее уже как часть иного, более широкого обозрения, уже в действительно академическом смысле «понять», не «поучаствовать»… но уже и сверх Цусимы.

 

Глава 1

Помни войну? Или готовься к войне!?

У Цусимы загадочно-обратная значимость, не произойди она, случись снисходительно, или благополучно для русской стороны, история 20 века не приняла бы такого драматически надрывного характера, не обратила бы 20 век в Эпоху Чудовищ, в тавромахию, вывернувшую наизнанку смысл, содержание, формы человеческого бытия, и завернувшая человечество к итогу то ли в род подогреваемой рисовой котлетки к диетическому столу, толи в приспавшего змея перед новой преисподней. Скажем так – Цусима, Освенцим, Сталинград обожгли и прокалили человечество до полной тщеты всех упований, Гагарин освятил улыбкой, 91 год обратил в прах. Не обманывайтесь, не ужасайтесь, не надейтесь, – есть деформации, неудержимо проникающие через все границы, есть вакханалии победы, обращающие и побежденных и победителей в сброд; есть нечто, соединяющее их в один раскипающийся котел, чумной барак, тонущий корабль, пришедшие в неистовство материковые плиты: обращение «самой читающей нации мира» в жвачное мятущееся стадо разворачивает над миром кнут нового Чингисхана, и откуда только раздастся его свист… Всеобщее начало не гремит, не демонизируется, от него и шуму-то не слышно – шорох, шажки, дрогнувшее дерево, и даже когда это разбежалось, несется бурно, страшно по своим последствиям – это только гул, в купе поезда перекрываемый звоном ложечки в стакане, в чудовищный удар-гром он разнесется уже вламываясь вам в череп, и даже не переменив выражение на лице.

Цусима ударила страшно, ошеломительно, вызвала неправдоподобные напряжения и выбила стрелки-указатели во всех приборах, и как-то странно повисла-зашкалилась в напрокинувшейся химеричности – русское общество ее не осознало, потому что перестало различать ощущения, не поняло, потому что никогда не пытается понять.

Цусима подводила итог – не только царизму, не одним реформам 1861 года – всему русскому обществу в рамках его стереотипов и ориентаций, в рамках идолов рода. Она стала на пограничье периода, от того, отвергаемого, палочно-неблагородного, негуманного, что распростерлось в 1853–1855 гг., не без славы, не без смысла, не без итога, от чего заслонялись «Трех-Пирровой победой» 1877–1878 гг., а теперь сорваны ветошки и гнилые подвязки и этого – страна мелкая, скудная, желтая, косоглазая, примитивно-выскочившая из глубин самого классического средневековья, изжитого Европой уже в 14 веке, восстановлением абсолютизма(!), сокрушает Голиафа, пусть ни шатко, ни валко, но все же объевропеенного, все же «с обществом», все же без мордобоя «чистой публики» – а ведь там, ахти! чуть не зарубили богоспасаемого наследника престола Николая Александровича, кабы не палаш принца Георга Греческого (прямо по песне… видит грека – в реке рак!)…

…Ведь всем этим господам не въяве ли нанесено оскорбление действием, что итоги развития «по их» методе, пусть не прямо, пусть без допуска к рулю, – через наушничество, через образованщину, через пискотню газетно-банкетных пожеланий – разом и бесповоротно опрокинула желтая макака, запрыгнувшая на броненосцы и к скорострельным пушкам; натыкала мордой в грязь проявлением какой-то иной неучитываемой силы, силы непонятной, нерасчетистой, не бухгалтерской, не буржуазной.

Если бы эти писаки и писаришки имели честность, не честь, виниться, они должны были бы признать, что преуспевая в том-то и том-то, в росте длины железных дорог, или конкурентоспособности ситца и керосина на персидском рынке, Россия не возвысилась к 20 веку, а как-то откатилась, от полу-побед над турками до разгромов от японцев, и какой там «Гром победы раздавайся!..», не покровительствовать – забегать впору под полу любого союза, прилипаться к любому доброхоту, как Бельгия к Франции, как Голландия к Англии, но то странешки – здесь континент… сразу потребуют «урезания».

Поражение 1855 года сокрушило императора Николая I, но для этого понадобилось объединить усилия едва ли не всего мира, и будь он не столько Формалистом, сколько Государем, исповедуй не образ а самое дела-здания, в верках Севастополя он нашел бы опору, а не могилу, освобождение духа, а не крушение миросозерцания. Треснувший фасад Прусско-Голштинской Штекеншнейдеровской выделки обнажил в какой-то неправдоподобной выразительности огромную над-европейскую суть России – и как ее быстро замазали, упрятали, заслонили, ибо кроме России чиновничьей, эполетной, классной должна была от того перемениться и Россия либеральная, делячески-мелкотравчатая, выдающая свои болячки за боль нации, а потуги – за ее стремления.

Русско-турецкая война 1877–1878 гг. надорвала силы императора-либерала Александра II и потрясла наследника-цесаревича Александра Александровича – все усилия, все жертвы, освобождение не только крестьян, но и себя, от привязанностей, пристрастий, все казалось сделанное как надо, оказалось гилью, гора родила мышь; Россия – первоклассная военная держава в 40-е годы и грозная в 50-е, оказалась на задворках, еле-еле сокрушив слабенького неприятеля – кто был в Европе слабее турок в 70-е годы? – уже не предстательница, а просительница, побирушка, и это при 12 тысяч верст сухопутной границы?.. Как-то мерзостно читать восторженные самооправдания генерал-фельдмаршала Д. М. Милютина о новом, бойком, речистом солдатике, плоде его усилий и… трижды разгромленным под Плевной!

Да, там были и проблески иного, рожденные встрепенувшейся гордостью офицера, – да что же это я, воевать разучился?!; пониманием генерала – да если уж турка не бить, зачем мне вообще быть! – но опять не в зачет, опять не в то…

Война в целом стала поражением, и как ее за то умалчивали все курсы истории военного искусства и тактики всех военно-учебных заведений Российской империи; война, последняя перед русско-японской, можно сказать, выдвинувшая на ее подиум весь цвет русского генералитета – А. Куропаткин, С. Макаров, З. Рожественский, А. Скрыдлов. Она вообще была исторгнута из обращения как материал для изучения и постижения, как надо воевать, и сверх того, понимания и самого вопроса, что такое война.

Война утратилась как соревнование воль, умного или бездарного, в достатке или нехватке ресурсов; как явление, запущенное, безусловно закрывающее все другие и ничтожащее все в отношении себя. Русская война связана с предметной областью национальной политики ярче и зримее, в неизмеримо большей перспективе пространства и времени, нежели Европейская, и в этом смысле Карл Клаузевиц поистине идол русских военно-теоретических размышлений, но осознавал ли кто, что превращение политики в политиканство разрушает основы войны, но не отменяет ее, осознавал ли кто, что возникая из мира, война и уходит в мир, присутствует непрерывно, свернувшейся змеей, в умозрениях и текущей политике, в действиях слесаря и государя и обязательна для размышлений человека войны офицера, видящего мир как продолжение войны – другими средствами… и подстерегающего, когда она взовьется, мгновенно и страшно. Утратилось представление о войне как бое, от рукопашной схватки наскочивших подразделений до изнурительного взаимоистребления армий; утратилось представление о слаженном характере боя, о том, что это не демонстрация родами войск своих возможностей – их совместный паровой каток на оси главного, что задает бой, утратилось представление о войне как искусстве, она обращается в род разрастающейся бухгалтерии, где воля и реализующее ее посыл чувство мгновенной ситуации заменяется счетом числа орудий, количеством выстрелов, солдат, даже не подразделений, а корпуса и армии становятся аттестацией нарастающих количеств – не возникающего из их сложения нового качества.

С каким уровнем вышли русские военачальники из сшибки 70-х годов?

– С. О. Макаров – мастер налетов на неприятельские порты минными катерами;

– А. Куропаткин – нет, не будем пересекаться, у нас море…

– З. П. Рожественский – смелый артиллерийский лейтенант на «Весте» (гм! – в русском флоте это всегда считалось не морская, а техническая должность…) и еще более смелый журналист, толи разоблачивший, толи опорочивший ее фантастический бой с турецким броненосцем (и капитана «Весты» Баранова, родственником которого будет сдан в плен…)

Поднялись ли они над этим уровнем? Где и как развивалась их судьба, а также судьбы других адмиралов и офицеров 1-й, 2-й и 3-й эскадр:

– как усердных судоводителей на бесконечных переходах с Балтики на Дальний Восток и обратно, ставших основой аттестации боевого ценза (Фитингоф, Фалькерзам, Старк, Витгефт, Миклухо-Маклай, Небогатов);

– как изобретателей и географов, гидрологов и гуманных начальников (С. Макаров – созвездие всего перечисленного и еще писатель);

– как художники (Игнациус);

– как писатели (В. Семенов);

– как дельные хозяйственники (Бирюлев, Руднев);

– как администраторы (З. Рожественский, аттестуемый сверх того как превосходный артиллерист – Цусима не подтверждает).

О, русский флот был переполнен замечательно талантливыми офицерами – но бился ли в них, поддерживался собственными ли усилиями воли или благоусмотрением начальников, одобрением общества особый талант – к войне? Туманил ли их голову своими видениями ее главное составляющее – бой?

В обширнейшем перечне деяний С. О. Макарова вы найдете едва ли не все: и открытие придонного течения на Боспоре, и создание первого ледокола арктического класса, и – замечательное достижение технической мысли – бронебойный снаряд с «наконечником Макарова»; но взошел ли он в своих воззрениях на уровень не специалиста: по торпедам, снарядам, минным катерам – флотоводца, т. е. возвысился ли над техническим и «корабельно-ограниченным рангом» до командующего, который из механической смеси кораблей делает целое – эскадру? – Нет.

С 1880 года, с удалением Г. Бутакова от практической деятельности русский флот превращается в складочное место кораблей, которые не без успеха могут соревноваться и побеждать в «рыцарских единоборствах», слабы в составе соединений и почти бесплодны как эскадры взаимодействующих согласованно судов по полной неготовности к такой деятельности: не учились экипажи, не воспитывались командиры, не проводилась техническая политика типов и классов судов, не закладывалось в их характеристики. Одинокий корсар – романтик крейсерской во-йны, пенящий океаны и изредка постреливающий жирных «купцов» – вот ее воплощение. Паралич воли охвативший верхи после Крымской войны и усугубленной событиями 1877–1878 гг., распространяясь на военно-морские круги принял форму подмены Морской Войны ее имитациями, боя – судоходством, даже судобегством, действий эскадр и флотов – океанским партизанством, т. е. признанием невозможности соревновать на равных и косвенным капитулянтством.

Можно приводить массу доводов, обоснований, объяснений, можно ссылаться на время, эпоху, разложение формаций – я отвергаю это все! Никто никогда не пытался плохо интегрирующего математика оправдать «застойным периодом Людовика 16», по этой логике адмирал Сюффрен и капитан Лаперуз должны были украсить историю французского флота отнюдь не в эти десятилетия, ставшие выразительно яркими в многовековой его поступи. Гнилые корабли донесли русских моряков под «сухопутным» Алексеем Орловым до Чесмы и Первого Наварина; французские моряки после сдачи адмирала-пораженца Вильнёва сорвали флаг капитуляции и вырвали 12 кораблей из клещей Нельсона и Колингвуда при Трафальгаре; капитан 2 ранга Ферзен, вопреки сдаче адмирала Небогатова, поведет крейсер «Изумруд» на прорыв и вырвется из окружения японских эскадр – это ли не свидетельство противного?

В канун 20-го века флагманы русского флота: адмирал Копытов, автор специального типа крейсерских судов в мировом судостроении, зачастую приписываемых адмиралу Попову, который только технически реализовал идею в железе; адмирал Пилкин; адмирал Рожественский; адмирал Макаров; младший флагман Черноморского флота великий князь Александр Михайлович, отвечая на запрос управляющего Морским ведомством адмирала Авелана – полностью разошлись в оценке военно-морской ситуации, и в типах потребных в связи с ней кораблей. Удивительно в их ответах было то, что флагманы оказались практически беспомощны в военно-морской политике (в оценке – «где война») и 3-е из них даже забыли о Черноморском театре (помнил А. М.); еще больший разнобой обнаружился в оценке необходимых типов судов – тут маститые адмиралы вообще перестали быть флотоводцами и стали в позу влюбленных в свой тип корабля гардемаринов, так что для закрытого бассейна Черного моря адмирал Копытов требовал пару быстроходных океанских крейсер-броненосцев; Макаров увлеченно отстаивал любимый им тип «универсального легкобронного корабля» с 6–8 дюймовой артиллерией, которым заменяются все другие типы; Рожественский и Пилкин склонялись к тяжелым артиллерийским судам – но скученным на Балтике, где не было условий даже для порядочных учебных стрельб, а военно-морские тревоги 80-х годов показали большую минную опасность на театре – только руками разведешь от изумления. Кстати ни один из них не поднял вопроса о создании постоянно базирующегося флота на Дальнем Востоке, и о зародыше такой организации на Севере – Тихий океан рассматривался не как национально-значимый район для державы – как средство угрожать английским коммуникациям. Северными морями пренебрегали даже и в этом смысле, хотя именно отсюда русские крейсера дамокловым мечом могли нависнуть над Атлантикой… Пренебрегали в условиях, когда здесь единственно Россия касалась того, что имело смысл – океанских путей.

Вот на руках у меня пухлый том «Рассуждения по вопросам морской тактики» С. О. Макарова издания 1904 года, уже по-смертно-мемориальное, и вышедшее через три десятка лет после «Оснований морской тактики паровых броненосных судов» Г. Бутакова.

Прочиталось хорошо – но что вспоминается по минованию четырех лет? Флагман Балтийского флота и Главный Инспектор морской артиллерии не может решить вопрос, какого курса должны придерживаться корабли в бою, параллельного или встречного, хотя и признает опасность и эффективность продольных выстрелов и рекомендует к тому цельно-кованые снаряды… без взрывчатки; и это после состоявшегося и широко описанного японо-китайского морского сражения у Ялу, показавшего полную абсурдность подобных боеприпасов. Замечательный специалист по устройству пушек и снарядов, как-то совершенно не берет в толк, что они абсолютно взаимосвязаны, и уже при дистанции свыше 3, 6 км (20 кабельтовых) переход к навесной стрельбе резко увеличивает продольное рассеивание снарядов относительно поперечного, т. е. делает курсовое движение на огонь неприятеля тактически опасным, вынуждая поворачивать скулой или переходить на параллельный курс. В какой-то момент начинаешь понимать, что автор вообще пренебрегает навесной стрельбой, при которой снаряды поражают корабль сверху, под углом, приблизительно в два раза более крутым нежели тот, с которым они вылетели из ствола, с одной стороны встречая на своем пути к погребам и машинам только слабозащищенные палубы, с другой компенсируя потерю скорости на восходящей траектории ускорением на нисходящей, столь важное для его бронебойных снарядов, безусловно, эффективнейшего средства морской войны начала века, но очень зависимого именно от подлетной скорости у цели и, следовательно, требующих особого внимания к мерам ее обеспечения.

Между тем, рассматривая эту задачу не как инженер, как тактик-флотоводец, адмирал Бутаков установил теоретическую перспективность навесной стрельбы, принципиально неотразимой защитными средствами корабля из-за огромной, в отличие от борта, потребной площади бронирования палуб и выявил любопытные закономерности такой стрельбы, противоречащие традиционной практике морской артиллерии:

– при такой стрельбе относительно малые скорости снаряда, идущего по крутой траектории вверх резко уменьшают рассеивание, и скорость снаряда при подлете относительно меньше отличается от выходной благодаря разгонному участку и сопоставима подлетной скорости настильной стрельбы из длинноствольных орудий мощными метательными зарядами;

– медленные снаряды большего калибра и веса становятся эффективнее быстрых меньшего калибра.

Этот вывод тактика был закреплен технически – на броненосце «Петр Великий» была установлена двухорудийная 9-дюймовая мортирная батарея, 133-килограммовые снаряды которой пробивали палубную броню любого броненосца той поры.

В своем решении Г. Бутаков опирался как на углубленные размышления о будущем морском бое, так и на громадный опыт командира пароходо-фрегата «Владимир», многократно вступавшего в бой с морским и наземным неприятелем, опыт старшего офицера Большой Регулярной Морской войны, как и адмирал Попов, столь успешно на него опиравшийся в своей кораблестроительной практике, в отчуждении от тарано-мании и в признании артиллерии главным средством морского боя; что мог этому сопоставить С. О. Макаров – опыт командира корабляматки минных катеров, средства войны экстравагантного и на безрыбье.

«Основания» написаны для начальников эскадр, это руководство по их сколачиванию, налаживанию взаимодействия, тактике, это руководство по подготовке боя и бою, имеющее далеко продвинутое значение, даже при тех ограничениях и своеобразии разрабатываемой ситуации, которая сложилась вследствие временного преобладания защитных свойств брони над снарядом; в ней присутствуют удивительные жемчужины, например, открытие боевой локсодромии – линии наиболее выгодного движения эскадры, обеспечивающей огонь наибольшим числом орудий при наиболее остром угле встречи собственной броней снарядов неприятеля; неудивительно, что «Основания» были приняты в образующемся броненосном аргентинском флоте в качестве основного руководства при обучении старших офицеров и флагманов эскадр, и во время визита аргентинского отряда кораблей в Кронштадт на банкете в Морском собрании аргентинский флагман провозгласил тост за «Великого адмирала Бутакова – учителя аргентинского флота!». Удивительно, что в русском флоте о них просто забыли, и когда в 80-е годы началось восстановление Большого Флота русские офицеры приводили в оторопь своих английских и французских коллег, выпытывая у них тайну локсодромии, те полагали в этом какой-то подвох, в западных флотах ее часто называли «линией Бутакова».

В отличие от «Оснований» «Рассуждения» Макарова описание боевых свойств корабля и только корабля; вот например, целый раздел об обеспечении 30-минутной готовности к выходу в море, против обычной многочасовой расшуровки котлов, знаете, очень интересно – но это уровень капитала I–II ранга и не сверх того, эта книга стала бы замечательным событием в жизни молодого Макарова, тех лет, когда он целой серией статей закладывал основы (под руководством адмирала Попова, совместно с инженером Гуляевым) теории непотопляемости корабля – но пишет-то адмирал, флагман флота, пишет так, что очевидно, он не вышел из круга капитанских привязанностей; даже развиваемое тактическое положение о маневре охвата оконечностей кильватерной колонны неприятеля (американцы называют его «палочка над Т») вырастает из ограниченной посылки – обеспечить преимущество продольных выстрелов через весь корпус судна, а не централизованного эскадренного огня. Сам тактический прием возникает как следствие возросших возможностей артиллерии, преодолевшей броню, но он не развит и не ведет за собой далее ни технику, ни общие принципы тактики, что заметно бросается в глаза в разделе о тактических построениях, они не проясняются в содержательном смысле боя.

В целом это шаг назад, и по уровню, с адмиральского на капитанский, и по глубине умозрений – от подготовки флотов к подготовке кораблей, и по какой-то странной отдаленности от боя как органического целого. Эта книга в объеме 500 страниц утверждает макаровское кредо «Помни войну!» – между тем римляне утверждали «Готовься к войне!».

А как это сказывается на той же тактике, которая, вопреки утверждению Энгельса, оформляется не только промыслом инженера, но и запросами предметной области, в противном случае обесценивается или являет обескураживающий результат. Можно привести положительный пример – германская 42-сантиметровая мортира и бетонобойный снаряд, появившиеся как ответ на тактический запрос создать средство преодоления французских и бельгийских крепостных обводов в канун Первой мировой войны; можно привести отрицательный пример – русский флот в преддверии русско-японской войны как порождение хаоса тактических воззрений его деятелей.

Вот любопытная ситуация, где неразвернутость тактических представлений прямо сказывалась на технической политике и самих принимаемых, уже технологических решениях. Русское военно-морское руководство, а и шире, морское офицерское собрание, так и не смогло определиться, какого рода расположения средней артиллерии, башенного или казематного, оно склонно придерживаться, исходя не из боя, а «держа нос по ветру» двух ведущих военно-морских держав конца века, Англии и Франции и определенно – и опрометчиво! – пренебрегая другими складывающимися военно-морскими школами, итальянской, северо-американской, австрийской, германской давших, первые три – поучительные образцы согласования тактики и кораблестроительных решений, а последняя – единство подходов военно-морской политики, обращавшей средние корабли в грозные эскадры; в совокупности же в поисках «мателотов» утратило представление, что же нужно собственно российскому флоту, плавающему в узостях Балтики, ограниченности Черного моря, в туманно-штормовых дальневосточных водах, а не как например американский – в бирюзовых просторах центральной части Атлантики и Тихого океана, почему свои корабли северные янки – и уважение им за знание того, что ИМ нужно – закладывали с расчетом на бой в условиях отличной видимости и предельной дистанции огня, где большая часть средней и вся мелкая артиллерия будет малоэффективна или бесполезна, а в условиях преимущественного использования громадных снарядов главного калибра вспомогательные средства жизнеобеспечения, как-то легкое бронирование оконечностей и т. д. обратятся в потерю ценного носимого веса, и потому пренебрегавших этим поветрием европейских флотов, увлеченных идеей расстрела небронированных надстроек скорострельной артиллерией на средних дистанциях, что возможно в узостях европейских вод или где-нибудь в Бискайской или Ла-Маншской дымке, но только до тех пор, пока громадные главные калибры не научатся разговаривать быстро, а они оказались способными учениками…

Вот одногодки по спуску, американский броненосец «Мэн» и построенный по русскому заказу на тулонских верфях «Цесаревич»; на «Мэне» боевая мощь сведена в сущности к 4 – 305 мм и 16 – 152 мм орудиям, остальные 20–57 мм орудий занимают ничтожное место как по роли в бою, так и, что особенно важно, по доле в весе корабля; как наследие остаются еще 2 надводных, не прорезающих и не ослабляющих корпус легко снимаемых торпедных аппарата; громадные площади оконечностей носа и кормы небронированы, что при ближайшем бое сулит мгновенное обращение их в решето самыми ничтожными снарядами, зато мощный главный пояс 280 мм брони дополнен бронированной палубой в 102 – 67 мм, которая примет на себя подавляющее большинство снарядов в дальнем бою, падающих настильно сверху, и мощности которой достаточно отразить 1 попадание бронебойного или 2-х фугасных снарядов на каждую плиту.

На «Цесаревиче» же:

– 4 – 305 мм;

– 12 – 152 мм;

– 20–75 мм;

– 20–47 мм;

– 8 – 37 мм;

– 2 – 64 мм (десантных);

– 4 подводных неснимаемых т.а.;

– 2 надводных т.а.;

– 50 мин.

Вам не кажется, что этот корабль построен не по принципу «боя», а по принципу «складского места», и исключая 2-е верхние строки остальное будет не работать, а висеть грузом в бою на плечах корабля и его ой как увеличившегося из-за того экипажа (на «Мэне» – 561 чел., на «Цесаревиче» – 778 (!)); при этом, имея главный пояс в 250 мм и прикрытый сверху 64 – 38-мм броней обреченной перед бронебойным снарядом и обеспечивающий защиту только от разрыва 1 фугасного снаряда на 51-мм плите (к счастью, которыми единственно и оснащен японский флот – в отличие от английского…) – «Цесаревич» имеет вес 13200 т против 12600 у «Мэна», и как следствие дальность хода «Мэна» 5400 миль против 3700 у «Цесаревича». М-да! А ведь «Цесаревич» еще лучший, его систершип «Суворов» и прочие идут в ухудшение, и уменьшением толщины брони, и ростом численности команд, и сокращением дальности плавания.

Вот что похвально, рассматривая – и навязывая противнику – определенную форму боя, американские флотоводители под нее подгоняют и весь комплекс боевых средств, так 152-мм пушки американских кораблей имеют уникальную длину ствола в 50 калибров, вместо европейских 45, с тем чтобы обеспечить возможно большие дальности стрельбы, на флоте внедряется 178-мм средний калибр, лучший в качестве «средне-вспомогательного» на больших дистанциях к главному, в то же время нисколько не заслоняя его; всемирно ославленные как «прагматики» и «утилитаристы» они поставили свои интуиции выше предметной эмпирии сражения у Сантьяго-да-Куба, когда НИ ОДИН 330-мм снаряд не попал в цель – испанские корабли, и не поколебались в своем доверии к «большим пушкам», т. е. налицо не шатание между боевых впечатлений, а осознанное тактическое представление, отливаемое в машины и сталь корабельных конструкций. Как следствие, американцы твердо придерживаются казематного способа установки средних орудий, ограничивая и подчиняя возможности их использования конфигурацией корпуса (угол обстрела не более 120°, возможность сосредоточить на курсовых залпах 2–4 орудия казематов), т. е. еще более подчеркивая «зависимый», «средний», «не главный» характер 152 мм пушек, и одновременно включая их конструкцию в «общую работу» на «главное», соединяя средства защиты орудий с общей защитой и несущими технологические нагрузки конструкциями корпуса, увеличивая совокупную живучесть корабля, т. к. та же батарейная палуба своей броней защищает не только пушки, но и всю центральную часть судна, ее сталью участвует в обеспечении его продольных связей; в свою очередь корпус, охватывая орудия своими конструкциями, палубами, переборками, увеличивает их индивидуальную защищенность, предъявляет ресурсы для усиления общего броневого внешнего контура, с неизбежными в нем орудийными портами, в общем более развитого, чем на башенных броненосцах – поэтому «Мэн» встретит снаряд 15,5 футовым (475 см) бортовым поясом брони толщиной 280–152 мм, А «Цесаревич» – 11,5 футовым (350 см) в 250–152 мм, но сплошным, в отличие от «янки», при стрельбе на дальних дистанциях попадания в оконечности только следствия ошибок или поперечного рассеивания снарядов и американцы весьма решительно от их бронирования уклонились – так что в условиях состоявшегося Цусимского сражения при 35–40 кабельтовых дистанциях превосходство броненосца США будет обесценено тактическими характеристиками боя, к которым он не приспособлен.

Но любопытно, что 6 русских броненосцев серии «Цесаревич» и «Улучшенный Цесаревич» построенных в соответствии с французскими тактическими воззрениями о важности полного бронирования пояса ватерлинии, провозглашенного Эмилем Бертеном через 20 лет после адмирала Копытова, и обеспечения наилучших условий применения средней артиллерии как решающих предпосылок успеха в бою, ограниченного дистанцией 45 кабельтовых – эти броненосцы никак не явились следствием изменения, а точнее, какого-либо определения общих тактических воззрений в руководстве русского флота. Главноначальствующей над флотом генерал-адмирал великий князь Алексей Александрович был противником естественного оформления тактических представлений французской стороны в кораблестроительной практике – башенному расположению основной массы орудий, как бы «подравнивающих» все калибры к средним дистанциям и единственному, обеспечивающему 150–180° углы обстрела средней артиллерии и позволяющему сосредоточить на курсовом залпе 6–8—10 орудий кроме главного калибра, создав столь важное на краткие мгновения схождения эскадр в ближнем бою огневое превосходство, когда исход сражения определится в 1/4—1/2 часа, а близость противников сделает невозможным вальсирование эскадр на параллельных курсах под убийственным огнем – когда каждый снаряд идет в корпус, решает то, кто вгонит их больше… правда, к этому надо приложить некоторый труд, сблизиться с неприятелем, когда 152-мм пушка будет прицельно крушить надстройки фугасными снарядами (40–45 каб.), или пробивать основную 127–152 мм броню корпуса бронебойными (20–22 каб.).

Между тем, осознавалась ли во всей полноте связь вручаемой техники с естественным для нее тактическим рисунком русским военно-морским сообществом? Рисунком острым, азартно-привлекательным и очень национально-характерным – в том числе и для русских «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!». Пожалуй, нет… В суждениях офицеров о новых броненосцах, отражаемых в «Морском вестнике», где с точностью до фунтов были оценены возможности залпа новых броненосцев по всем направлениям катушки компаса, менее всего говорилось о настоятельном требовании нового боевого средства – решительной атаке, бое с широким маневром в пространстве, а не накручивание спиралей на выдерживающих дистанцию параллелях, дающее определенное преимущество казематным кораблям: лучшая защищенность корпуса и особенно его центральной части, куда пойдет основной поток снарядов; использование половины среднекалиберной артиллерии одного борта, как и башенным броненосцем, т. е. снятие их преимущества в курсовом залпе…

В общем, если не изменить принципиальный тактический рисунок боя, то новая, требующая затрат, усилий и остроумия башенная артиллерия становится вроде бы и не приобретением, скорее даже наоборот, ведь кроме прочего казематные броненосцы, где высокого расположения над водой требуют только массивные установки главного калибра, а средний можно опустить ниже, на батарейную палубу, загнав весь «малокалиберный мусор» на спардек и оконечности, – обеспечивают лучшие условия для создания метацентрического качества (у казематного «Потемкина» метацентрическая высота составляла 155 см, а у башенного «Орла» по проекту 122 см, а фактически он вступил в бой с 88–90 см), именно недостаток этого качества был исходной причиной опасных кренов русских башенных броненосцев на поворотах или при заливании на один борт, увы, еще более усугубленной рядом технических решений и беспощадным перегрузом… так что «Бородино» едва не утонул на испытаниях, когда на повороте один его борт погрузился в воду на 2 м 60 см и край орудийных портов оказался в 10 см от уровня «хладных финских вод».

Нет, простым выбором и декларированием башенной установки задача не решалась и принципиальные сторонники атакующего стиля англичане, неизменно верные башням для главного калибра, оценив трудности сочетания различных боевых свойств корабля при башенном расположении основной массы орудий, предпочли остальную артиллерию прятать в казематы.

Русские, выбрав и башенное и казематное расположение 152-мм орудий на броненосцах типа «Петропавловск», продемонстрировали неполное понимание особенностей этих двух типов установок: даже одинаковые орудия, помещенные в башню и каземат, начинают вести себя как разные, например, по скорострельности башенные на 12–17 % выше; в целом башня и каземат в определенной степени антиподы; башня, являясь принадлежностью палуб, не обуславливает борт; каземат, являясь частью борта, обусловлен и обуславливает и его конфигурацию и высоту. Считая минимально необходимую (и заниженную) высоту орудия над уровнем моря в 3 метра, можно утверждать, что борт казематного броненосца должны быть не ниже 4, 2 метров над ватерлинией, в то время как башенная установка может обеспечить любое возвышение над морем даже при метровой высоте борта, определяемое только высотой подбашенного барбета. Не нарушая и не ослабляя борт амбразурами башенная установка позволяет оформить его в виде сплошного монолитного контура, а при малой высоте, и добиться особо мощного бронирования, при этом отчасти невысокий борт уже и навязан конструктору – металл башен не участвует в технологических нагрузках корпуса, поэтому соответствующее усиление конструкций идет за счет металла борта. Таким образом, башня и каземат задают 2 системотипа: низкий толстобронный борт – высокая башня; высокий среднебронный борт – встроенный каземат.

Читатель, знакомый с военно-морской историей, сразу воскликнет:

– «Монитор» и «Мерримак»!

Совершенно верно. Именно в форме чистых системных прототипов вступили в свет первенцы боевого броневого судостроения, башенный низкобортный броненосец северян «Монитор» и казематный высокобортный броненосный фрегат южан «Мерримак», все остальное – пересечение или продолжение этих линий, все более затеняемых последующими поколениями вступающих в строй кораблей и увы, особенно в головах их создателей, все чаще производящих из корабельной стали системные конфликты.

Приступая к проектированию своего знаменитого «Крейсера» (переименован в «Петр Великий») адмирал Попов отчетливо сознавал, что он создает развитие «башенника – «Монитора» и четко отслеживал все основные черты прототипа: сплошной борт с полным тяжелым бронированием ватерлинии; мощное вооружение, поднятое над уровнем моря; свободной палубой, обеспечивающей наилучшую работу башен, со сплошным бронированием 76 мм плитами, как единственной, в отсутствии надстроек, преграждающей путь снарядам сверху – к которым добавляет развивающие необходимые качества дополнения: мощный центральный бруствер, помимо защиты машин и погребов обеспечивающий главное, необходимый запас плавучести для дальних морских переходов, и продолжающие его легкие оконечности корпуса поддерживающие ходовые качества и создающие удобство обитания команд в мирное время – не играя боевой роли и отделенные «от всего важного» броней, они невозбранно позволяют дырявить себя иллюминаторами и вентиляционными колодцами; смещением основных весовых элементов корабля, машин, башен к центру создает наилучшую всхожесть облегченным носом и кормой на волну, преодолевая врожденный недостаток толстобронных низкобортных кораблей – зарывание оконечностей на волне; только башни основного калибра серьезно влияют на метацентрическую высоту, ходовой мостик и рубка представляют собой лишь некоторое окаймление трубы… В этом корабле ничего нельзя было добавить или убавить, он стал классическим как бриллиантовая огранка – подлинный «башенный мореходный броненосец», сразу же обезличенный своим официальным наименованием «эскадренный броненосец 1-го ранга».

«Петр Великий» – развитие чисто башенного прототипа – интересно, что глубокое понимание различий этих двух линий позволяет соединять их в конструкции одного корабля, если они входят в него системными агрегатами, а не отломанными признаками. Итальянские судостроители школы знаменитого Бенедетто Брина оценив соответствие башни и каземата с корпусом, бортом, палубой и морской стихией начинают проектировать свои броненосцы как соединение секций этих двух системных типов, помещая «низкий толстобронный борт – высокая башня главного калибра на свободной палубе» в центр, а «высокий борт – встроенные казематы средней артиллерии» на оконечности корабля со вспомогательными легкими надстройками на них, роль которых сведена к мирно-длительному обитанию экипажа, заранее согласив, что в первом бою они будут снесены и на всю войну – как известно, в мирное время ценят бельэтажи, в военное подвалы.

Кстати, эти корабли опять выражали цельную картину особой, трусоватой тактики, когда бой сводился к 2–4 залпам с предельной листанции 431 мм орудий чудовищными 900-килограммовыми снарядами и что там оттого станет… Не восхищает, но вполне логично – итальянский заяц нашел свой способ терзать британского льва.

Когда через много лет англичане раздобыли одно изделие Брина и обстреляли его на полигоне, они с немалым смущением обнаружили, что если бы в 80—90-е годы произошел конфликт на Средиземном море, итальянские броненосцы стали для них проблемой, на больших дистанциях они представляли малоразмерную цель, при кратковременном случайном сближении их исключительно мощный корпус обеспечивал эффективную защиту на все время выполнения отходного маневра. Особенно англичан поразило, что даже верхний 152 мм броневой пояс с 75 мм скосом за ним отражал самые тяжелые снаряды: короткие 12-дюймовые отворачивало вверх, длинные 9,5-дюймовые переламывало и взрывало; главный же броневой пояс в 400 мм в низкобортной части у машин и башен со 100 мм шельфом за ним был вообще неуязвим, даже для новейших 15-дюймовых снарядов.

102 мм палуба итальянского броненосца защищала против всех фугасных снарядов, а также бронебойных, падающих под углом менее 30°, которые рикошетировали и уходили за борт (т. е. на всех дистанциях тогдашней стрельбы – угол возвышения орудий не более 12°, т. е. падение снаряда не выше 25°).

Англичанам пришлось признать обоснованность и другого технического пристрастия итальянцев, под которым они долго потешались, многолетнее расположение орудий главного калибра «обратно к оконечностям». При бое на дальних дистанциях с малой вероятностью попадания одиночным снарядом бессмысленно вести по-орудийный или редкий огонь, а наличие времени и пространства позволяет развернуться бортом и произвести полноценный залп, со своей стороны «вписав» корпус в промежутки продольного рассеивания снарядов противника; на ближних же дистанциях при курсовом сближении мощь скорострельных средних орудий становится сопоставимой с главным калибром, и они, удобно расположенные в надстройках оконечностей и дополненные мощными защитными свойствами корпуса, эффективно компенсируют неучастие главного калибра в каких-то фазах боя… В целом форма корпуса корабля в наилучшей степени соответствовала ориентации на дальний бой, обеспечивая другую его составляющую, скорость, благодаря которой единственно и навязывается противнику выгодная дистанция – концентрация веса к центру корабля и высоко поднятые полубак и полуют наилучшим способом обеспечивали мореходность и поворотливость корабля, более высокую, чем у броненосцев других стран… Вы не заметили, что сложением – не смешением! – элементов двух систем начинает оформляться новое системное целое? – И уже возвращающееся новым техническим качеством: итальянские корабли оказались идеальны в отношении ходовых характеристик и броненосец «Италия» 1880 года постройки при водоизмещении 14 000 тонн и машине 12 000 л. с. развивал скорость в 18 узлов; достигнутую во французском флоте только в 1897 году на броненосце «Шарль Мартель», имевшем на 11 700 т водоизмещения машину мощностью 14 900 л. с.; и перекрытую лишь на русско-французском «Цесаревиче» в 1903 году, разгоняемым машиной 16 300 л. с. на 12 960 т водоизмещения: неплохой задел – 23 года!?

Критики часто нападают на «Италию» – кстати, единственную в своем «дальнобойном пуризме», – за ориентацию исключительно на дальние дистанции боя, ценой всех других, в частности с отказом от внешнего бортового пояса брони – отчасти согласен! Но прежде чем навязать своенравной красавице поединок на средних дистанциях, где она становилась уязвимой, ее ещё надо «подловить», потому что «загнать» или «заставить» ее с 18-узловой скоростью, имея предельно в 1880–1890 гг. не более 15 узлов просто невозможно; и выскочив из опасной зоны она начнет реализовывать превосходство своей конструкции: полностью бронированная 89 мм плитами верхняя палуба отрикошетирует навесные снаряды в сторону, а если случайный гостинец все-таки войдет в почти неразличимый на дальней дистанции от поверхности моря борт, его отвернет вверх 114 мм броневой скос; ее же 900-килограммовые снаряды ничто не остановит. Да, рискованно полагаться только на дальний бой – но имея 3–4 узла превосходства в скорости на лучшем море, и не менее 5 на волнении это в рамках допустимого, пока стаи крейсеров не переползут через 18 узловую скорость, что случится не ранее 1890 года…

Повторяю, вне тактического рисунка боя это техническое решение просто немыслимо, а невероятные технические характеристики невозможны и недостижимы, что подтверждается 20-летним отставанием других флотов по скорости и весу залпа от итальянского; и это при том, что итальянцы «собирают», а не «созидают» свои корабли из элементов других национальных военно-морских организаций, используя общеизвестное: французскую броню, английские пушки и машины – и итальянское чудо! Технический прорыв осуществлялся через тактическое умозрение, более того, обрел в нем 2-е дыхание: английский флот в рамках присущих ему тактических воззрений не мог реализовать технические возможности заводов Армстронга и ограничился использованием 406 мм орудий – итальянский оказался единственно способным к востребованию 431–454 мм чудовищ, т. е. обратившим инженерную возможность в боевой посыл, а не наоборот: вспомните коллизию 1940 года – плохие немецкие танки, тактически реализованные, громят превосходящие их французские и английские, явленные только в техническом качестве. Офицер бьет инженера.

В данном случае возникает – вопреки Энгельсу – ситуация взаимоотношения художника и кисти: да, кисть и краски должны быть хорошими и даже по возможности отличными, но бой, если тот возвышен до военного искусства, творит мастер-художник, и уже им созидаются удивительные жемчужины, подобные удару Даву у Ауэрштедта, опрокинувшему одну армию противника на другую и разом обратившего в небоеспособность 130 тысяч отличного войска против своих 25 тысяч; или атаке при Исандлване, когда вооруженные винтовками стойкие англичане были разгромлены реализовавшими внезапность зулусскими копейщиками.

Говорите, инженерии атомного века перечеркнули войну? Они только продемонстрировали смертность человечества, явив ее возможность не за 70 лет – за 1 час! А война – вот она, неповторимо-новая, ушла с автострад на тропы; и если вы не готовы к ней, они изъязвит и изгложет вас Вьетнамом, Тимором, Афганистаном, Карабахом, Чечней, знаменующих в совокупности одно и тоже: крушение техники и инженерии, не ставших тактикой и военным искусством – офицерским творчеством; и одна дохлая, вздорная, без помыслов, но внезапная, «нарушающая принципы сетевого планирования» атака иракцев под Хатиджей чуть было не сорвала всю обедню американско-саксонских свиней, едва не обратила их клин в стадо; и будь она смелой, залётной, устремлённой – сколь долго пришлось бы отмываться ами-кошонам от позора: но на то Нужен Саладин – Налицо же Саддам!

Вот любопытно, что может помешать парочке «Италий», имеющих разительное превосходство в скорости осуществить маневр на охват головы или хвоста кильватерной колонны хотя бы тех же бульдогов-англичан, в видимости и недостижимости для них при любом численном составе строя; и с предельной дистанции произвести 2–3 залпа, накрыв головной 16–24 выстрелами. Если английский адмирал не хочет соревновать с 4-х кратно превосходящим его по огню неприятелем, он должен будет отвернуть на параллельный тому курс, вынужденно сойдя с генерального и переводя сражение из наступательного в оборонительное, т. е. уже в этом смысле проигрывая итальянцам; и начнет крутиться на месте, прикрывая концевые строя; или развернет строй броненосцев, подставляя теперь уже боковые под рутинный охват; или разделится на группы, взаимно перекрывающие друг друга; или… – в общем, попадет в унизительное положение, когда все его действия задаются парой-тройкой «итальяшек»… М-Мда ведь это какой-то «Цусимский рисунок», при том, что в 1905 году русские технически имели возможность его избежать почти на всех фазах боя простой реализацией 18,2 узловой скорости своих новых броненосцев на 17,5 узловую у японцев – японские броненосные крейсера, с большей скоростью, но имевшие в бортовом залпе 320 кг при такой попытке будут молниеносно опрокинуты русскими броненосцами, имеющими курсовой залп в 640 кг, и бортовой 1280 кг; здесь же налицо заданная неотвратимость – у англичан не более 15 узлов на 18-ть.

Английский военно-морской историк меланхолически утешался тем, что «у итальянцев корабли всегда были лучше экипажей» – но как бы он оправдывался, если в какой-то передряге один из четырех снарядов хорошо наложенного итальянского залпа проломит палубу английского броненосца, не вследствие доблести команды – по математической теории вероятностей? Между прочим, она в целом на стороне итальянцев, которые, в рамках своей тактики, худо-бедно достают противника, а тот их не может – я начинаю подозревать за итальянским зайцем немалую смелость: вот ведь, весь мир плавает пушками к носу, а они к трубе и не боятся (в 19 веке) «итальянских» решений!

Если рассматривать с точки зрения прототипов конструкцию «Цесаревича», созданную Лаганем, не без достоинств, что подтверждает красивый внешний вид броненосца (см. фото), его хорошая устойчивость к бортовой качке, и наконец, судьбы кораблей этой серии, из 6 броненосцев 3 доблестно погибли, 2 много и успешно сражались в двух войнах, только «Орел», как паршивая курица бесславно окончил свои дни в японском флоте – в целом «Цесаревич» представляет собой как бы «победившего башенника», залезшего на «казематный эмбрион»: низкий основной корпус – батарейная палуба 75 мм (!?) орудий – и башни, башни, башни, но не на свободной палубе, а в лесу надстроек – а не прорастает ли это «казематник» через победителя?

Башня задает свободную палубу – сплошной борт, башни есть – прочего нет.

Каземат склоняет к палубным подстройкам при дыроватом борте, следствия есть – казематов с пушками нет; не признавать же за такие общее стойло 75 мм пушченок или отдельные выгородки из легкой брони под них же – так, отрыжка удавленного севшими сверху тяжкими тетями.

Неизжитый «казематник» тем не менее тонко и жестоко отомстил собрату, ни одна из 6 башен среднего калибра не может реализовать главного преимущества башен – возможности стрелять на оба борта, обратившись в «поворотливые казематы»; в то же время высоко поднятые – 4 из 6 башен установлены на уровне полубака, выше даже кормовой 12-дюймовой башни главного калибра, что несомненно избыточно, создавать условия боеспособности для средней артиллерии чуть ли не в 12-балльный шторм – они стали причиной уменьшения метацентрической высоты и за таковой жирный подарок средней артиллерии «Александр III» и «Бородино» поплатились жизнью. Как массивная, да ещё поворотная конструкция, с инерционными моментами, башня требует внимательного отношения, особенно в распределении масс и нагрузок и внутри себя и по корпусу – между тем в конструкции Лаганя уже чисто внешне заметна неравновесность расположения средних башен, 4 до миделя (самая широкая часть судна), 2 за ним, что вызывало на большой волне «зарывание» носом, нарушая мореходность судна даже с высоко поднятым баком; чтобы преодолеть последствия асимметричности расположения средних башен приходилось на волнении принимать в междудонное пространство под кормовую 12-дюймовую башню 250 тонн забортной воды, чтобы убрать дифферент и улучшить устойчивость. Как-то само напрашивается, либо сместить средние башни к миделю, либо поместить еще пару башен за ним, перейдя к 8-башенной конструкции, все же разумнее таскать вооружение и броню, чем воду… Увы, на сменивших их длинных палках, почему-то называемых линкорами типа «Гангут» эта заливаемость носа, лишившегося полубака, стала просто катастрофической и на 10–12 балльном шторме они становились немореходны; если вся эскадра Рожественского в 1905 году прошла в 12 балльный шторм мимо мыса Доброй Надежды, то попавшая в такое испытание в 1924 году в Бискайском заливе «Парижская коммуна» (б. «Севастополь») вынуждена была вернуться в порт ввиду начавшегося затопления и долго там ремонтировалась – произведение академика Крылова и инженера Бубнова… М-да, Крылышки Бубновые!

Корабли многократно политого грязью, в том числе и ак. Крыловым, инженер-генерала Н. Кутейникова такого позора не испытывали и странных положений флоту не создавали, как-то: старенькие «Слава» и «Цесаревич» на Балтике, «Пантелеймон» (б. «Потемкин») на Черном море носятся по театрам, дерутся с эскадрами, лупят современные линкоры типа «Кайзер» и «Гебен», а новенькие русские дредноуты отсиживаются в базах, потому что первое же боевое столкновение продемонстрирует опасное ослабление защитных средств новых линкоров, броня составляет 22 % от веса конструкций вместо твердо определившегося соотношения в 1/3.

Ладно, это дело будущего – удивительно другое, это принципиальное различение каземата и башни не осознавалось ни тактиками, ни техниками, и если «Цесаревич» ещё «башенник» по тому, что вся его броня привязана к поясу ватерлинии, башням и рубкам, то на «русских Цесаревичах» начинается ее «размазывание» по корпусу, уменьшая толщину главного пояса с 250 до 194 мм выкраивают заплаты на «казематы противоминной артиллерии», «батарейную палубу… с… 75 мм защитой», т. е. раскатывают «башенники» в «казематник», тащат броню вверх, резко нарушая остойчивость… Меня поразило, что это переиначивание конструкции называет «улучшением» даровитый кораблестроитель В. Костенко. Бог мой – это непонимание того, что налицо смешивание двух системных типов, вечно гоголевское в русской душе, если к губам Иван Ивановича да усы Ивана Петровича… А в совокупности – естественное следствие теоретической непрочитанности вопроса, общий паралич умствования в русских военно-морских кругах. Американский флот воспитывался и строился на основе теоретических воззрений капитана Мэхэна и адмирала Коломба – на какой основе, кроме Мужицких и Петровских Мозолей строился русский флот, если по сию пору изучающий его «историк» г-н Шацилло не может уразуметь, что без флота Россия скукожилась бы на Урале, ведь вся землепроходческая эпопея 16–19 веков от Ермака до Шелехова и Невельскова, по способу продвижения корабельно-флотская, а не конно-американская и в умозрениях этого г-на равно-глупы Иван IV, Петр I, Екатерина II и все прочие, хоть Николаи I-е, хоть Иосифы Сталины, которые вдруг почему-то бросались на «бесполезный» флот от «полезного» Ать-Два-Путья.

Можно ли было ожидать плодотворных размышлений, какой нужен России флот, если в ученом «парламенте нации» и после 300 лет его официального (и 1500 лет неофициального) существования приходится оправдывать его наличие?!

Это еще, скажем так, понятно, итальянскому зайцу приходится думать, русский медведь, он, как известно, пока не разбудят – спит… Как например проснулся в 1878 году – ахти, незадача! – все Балканы прошел, все армии исколотил, а оказывается – зря! Константинополь – шиш! Без флота не взять… Ладно, но вот недопустимый просчет другого ведомства, всеми признанного, всегда лелеемого, внешнеполитического.

Помещая заказы на строительство кораблей за рубеж – в принципе, почему бы и нет, если делают то, что надо, дешевле и быстрее – таковые разместили не только в дружественной Франции, склонной Германии, но и в определенно враждебных США.

Итог:

– Крейсер «Варяг» показал свою контрактную скорость 23 узла только один раз, на испытаниях в Филадельфии, в русском флоте он ползал на 17 узлах, в то время как серийные ему «Аскольд» (французской постройки), «Богатырь» (германской), «Олег» (русской) легко и устойчиво держали 23,2 узла даже при несколько большем водоизмещении на той же машине;

– броненосец «Ретвизан» имея машину 17600 лошадиных сил на 12 900 тонн водоизмещения не мог преодолеть 17,7 узлов скорости, в то время как «француз» «Цесаревич» при 16 300 л. с. на 13 200 тонн разгонялся до 18,6 узлов; любопытно, что почти одновременно построенный с «Ретвизаном» «Мэн» при машине 16 000 л. с. на 12 600 тонн дал скорость 18,2 узла.

Строила «Варяг», «Ретвизан» и «Мэн» в одно и то же время одна и та же фирма «В. Крамп и сыновья», которая особо обговаривала в контракте, что использует все новейшие достижения как мирового так и американского судостроения, известные ей в проектах – налицо явное вредительство г-на Крампа и преступное верхоглядство г-д военно-морских приемщиков! Малюта Лукьянович, Лаврентий Палыч, – Ау!

 

Глава 2

Адмиральским ушам отстучал рассвет…

Еще в 70-е годы, идя от практики боя и опираясь в своих интуициях на опыт трех войн, адмирал Попов, оценивая тактическую значимость элементов корабля, соединил в «палате пэров» пушки, броню-непотопляемость (и именно так, а не толщину навешенных плит), и скорость, и проектируя «Петр Великий» полностью отказался от тарано-мании, в которую впали после битвы при Лиссе все флоты мира, умы которых не замечали что у смелого австрийца Тегетгофа просто не было выбора: слабые пушки его хорошо бронированных судов были просто бессильны против кораблей робкого Персано с более мощной артиллерией; увлечение, которое в воззрениях «катерника» С. Макарова застряло до 90-х годов; и отталкиваясь от которого Попов построил броненосец не с «боевым» таранным носом, а с «коммерческим» прямым, обеспечив 10 % прироста скорости и наилучшее тактическое качество в совокупности всех свойств, признанное самым нелицеприятным критиком, военно-морским справочником «Джен» враждебных англичан, поставившим его на 1 место в мире.

Увы, то же «таранное помешательство» после его удаления от дел охватило и русский флот, и чудовищные буруны перед носами русских броненосцев, сжирающие уголь и 8—12 % скорости – прямая аттестация значения тактических воззрений на техническую область.

Определяя условия минимальной защищенности судов, адмирал Копытов в начале 70-х годов установил ее нижний предел – наличие сплошного броневого пояса в охват всей ватерлинии корабля, который, дополняясь так называемой карапасной броней (карапас – панцирь черепахи), что опираясь на него несколько ниже ватерлинии, корытообразно поднимаясь, перекрывает все жизненно важные части корабля от ударов сверху, а своим нижним скосом (шельфом) обеспечивает двойную защиту борта, делает даже не бронированный в остальной части корабль сопоставимым по живучести с броненосцем; и построенный в соответствии этих требований крейсер «Адмирал Нахимов» был равноценным соперником самых сильных полно-бронных судов его эпохи.

Увы, погоня за мореходностью, обеспечение «всхожести на волну», для чего разорвали полное круговое бронирование, ликвидировав бронирование оконечностей судна на 1/4 длины, облегчая корму и нос, обесценило с точки зрения «боя» даже первоклассные броненосцы-крейсера «Пересвет», «Победа», «Ослябя» – 2 первых посредственно держались на параллельных курсах в боях 1-й Тихоокеанской эскадры, а 3-й был потоплен в полчаса, оказавшись под продольными выстрелами японских крейсеров, снаряды которых пошли в корпус через слабо защищенный нос; над заказчиком тяготела не мысль о «бое, где бы то ни было», а об «удобстве плаваний куда угодно», обратившая красавцы-корабли с отличным набором отдельных качеств в «целокупный гроб».

Можно прямо утверждать, что лишь с 1882 г., после устранения великого князя К. Н. Романова от руководства военно-морским ведомством появилось осознание, если не того, что воюет флот, то хотя бы строительства флота, типов и серий кораблей, а не призовых гиппокампов, и спуск на воду броненосцев типа «Синоп» на Черном, и типа «Петропавловск» для Балтики и Тихого океана открывал эту возможность технически, – но была ли она использована?

Отбрасывая и огрубляя детали, можно сказать, осознание, что соединение из 3-х кораблей это не 1 + 1 + 1, а некая возникшая из них загадочная Σ не приходило; русские корабли закладывались в серии их 3-х единиц, с расчетом, что одна будет на Дальнем Востоке, вторая – в Кронштадте, 3-я перемещаться между ними где-то в Индийском океане, т. е. в преимущественном исключении соединения, и если это произошло в отношении 3-х «петропавловцев», то по причине случайной – слишком несерьезен казался противник, и слишком хотелось на него надавить. Поэтому русские корабли не столько плавали, сколько отстаивались вместе, ладно разворачивались, хорошо ходили своим обычным курсом Кронштадт – Владивосток – и не ладно, не хорошо готовились воевать, порознь, борт на борт, не возрастали кооперацией сил в соединение относительно исходного числа, а скорее сокращались, утрачивая силу оригинального. Эта непростительная кустарщина во избежание эскадренного боя даже как бы обращается в сильную сторону, обусловленные ей импровизации порождают тягу к индивидуально-неповторимым действиям и ходам, и в частности, к бурному развитию минно-торпедного оружия, в применении которого особенно ярко выражается личностная сторона морского воина; оно становится сильнейшей стороной русского флота, но… это опять не осознавалось в целом, не обращалось из оттенка в каноны осознанной политики, проходя мимо тактического осознания, становилось не способом войны – приемом пакостничества.

Удивительно, как это отражалось на технике: к 1903 году русские создали автоматически устанавливающуюся якорную мину, снаряжают ее 80 кг мощнейшего милинита, превратив в опаснейшее средство морской войны, и… оставляют все тот же пироксилин в торпедах, по способу поражения и требованию к заряду такие же самодвижущиеся мины, которые оказались удручающе слабы; осознанное в целом, это средство могло стать основой морской борьбы, ее исходной или оборонительной фазы, как то случилось в 1914–1920 гг. на Балтике; взятое в частном, оно скорее дробило картину, не оформляя едино-устойчивого представления.

Кажется, флот – это самое дорогое средство войны делался какой-то игрушкой, в которую игрались беззаботные дяди. С 1880 года, когда оценивая перспективы морской политики и будущего флота Г. И. Бутаков высказал пожелание о создании сбалансированного флота с эскадренным ядром броненосцев, крейсерским составом океанской войны, и эсминцами – заградителями прибрежного действия, и высказал к тому прогноз, что для кораблей 1-го ранга понадобятся орудия до 16 дюймов – русская морская артиллерия практически остановилась в развитии как главная сила флота, 12 дюймов ее роковой рубеж, которые она так и не перейдет на плавающих кораблях. Хорошо ли это, когда американский флот к 1894 году имел 13 дюймовые пушки, английский 13,5 дюймовые, французский от 12 до 16,5 дюймов?

Вот пример удивительного сочетания возможностей техники, обесцененных бесплодием тактики при выходе за рамки утвердившегося целостного стратегического подхода – русские броненосные крейсера типа «Рюрик», заложенные как истребители океанского судоходства Англии, более мощные, чем легкие крейсера сопровождения и с огромной автономностью плавания, обеспечивающей им свободу рук вдали от побережья и баз тяжелых судов противника. Мощный 10-дюймовый сплошной главный пояс обеспечивал им превосходную живучесть, но… веерное расположение артиллерии, нацеленной на бой с несколькими легкими судами противника, заходящими с разных направлений, было крайне неудачно при встрече с броненосным башенным крейсером, могущим сосредоточить огонь всего своего главного калибра на одной цели, в то время как «Рюрик» отвечал лишь половиной главных пушек. Правда, полный броневой пояс русских крейсеров, превосходящий таковой даже у русских и японских броненосцев, сыграл свою роль, недостаток огневой мощи русские корабли восполняли значительно более высокой живучестью, но какой ценой – имея водоизмещение 13,5 тысяч тонн они несли всего четыре 8-дюймовых пушки, в то время, как развивавшие в два раза более мощный огонь японские тяжелые башенные крейсера несли такую же батарею главного калибра на 9,5 тысячах тонн. Это была несомненная диспропорция в факторах боевой мощи, причем в пассивную сторону. И это в условиях, когда имелся в наличии такой превосходный прототип, как «Нахимов» с уникальной 8-орудийной 8-дюймовой батареей главного калибра, ромбическое расположение двухорудийных установок которой теоретически обеспечивало огонь 6 орудий в любом направлении, с 8-дюймовым сплошным главным поясом брони, что в совокупности обеспечивало боевое равенство с двумя тяжелыми крейсерами противника, и при этом водоизмещением в 8,5 тысяч тонн.

Крейсер «Адмирал Нахимов» на Кронштадском рейде, 1903 год

В данном случае налицо не технико-тактическое заблуждение – идеальное выполнение техническим ведомством запросов тактики; русские крейсера, строившиеся для набеговых операций и «дикой охоты» в океане, где главным было сближение и уход от преследования, необходимо должны были иметь особо сильное вооружение на курсовых направлениях, что и обеспечивало квадратно-спонсонное расположение артиллерии главного калибра, позволившее, благодаря тому, что с верхних палуб удалялся тяжкий груз башен, поднять высоту борта, резко улучшившую мореходность судна и скорость на большой волне, увеличить объем угля и расходных материалов до 4-х месячной потребности; необходимость действий на театрах без собственных баз и судоремонта продиктовала особо завышенные требования к живучести судна ко всяким боевым поражениям – и как следствие, выдвинувшая броню и непотопляемость на 1-е место.

Многочасовой бой «Рюрика» с 6 крейсерами эскадры Камимуры, подтвердил, что эти океанские волки были почти нечувствительны к ранам, и как специализированное средство они являлись превосходным творением учеников адмирала Попова, но вопреки утверждениям историков военного судостроения только одним качеством, мощным броневым поясом, соотносимы с тяжелыми крейсерами башенного типа, что утверждаются на рубеже веков в качестве ведущих; если «Россия» чистый крейсер, то его постоянный противник «Асама» вырождающаяся линия быстро-дешевого броненосца, который может встать в строй броненосцев, или поддержать своим присутствием легкие силы, но к чистому крейсерству уже малосопоставим; в столкновении с броненосцем он тоже оказывается обреченным, если не имеет превосходства в скорости.

Но если вступая в кильватерный строй эскадры японец включается в действие, которому в какой-то мере соответствует, например, ведением огня наибольшим числом орудий на борт и по единой, задаваемой распоряжением начальника эскадры цели, имея посредственно-удовлетворительную живучесть для строя броненосцев, то русский крейсер, становясь в эскадру, оказывается в условиях, к которым никогда не готовился, вплоть до того, что не может вести огня всем главным калибром на борт, который единственно применим в большей части ее эволюций – он органически не эскадренный. В своей же специализированной роли им так никогда не пришлось выступить, кроме 3-х набегов в ограниченном пространстве русско-японского театра, два из которых дали превосходный стратегический результат: ведь не потопи адмирал Безобразов транспорты с осадным парком 11-дюймовых мортир, Порт-Артур, форты которого были рассчитаны на 8-дюймовые бомбы, пал бы не через 11, а через 1 месяц; для пресечения этих действий пришлось разделить японский флот на эскадру Того и отряд Камимуры.

Броненосный крейсер «Рюрик» в Нагасаки

И если коснулись судьбы владивостокских крейсеров, как тут не провести другое сравнение: они, воюя не так, не там, не в тех условиях, с другим противником, возобладали над ними, смогли и реализовались, оказались, при неполноте соответствия каждого из своих качеств все же состоявшимися бойцами, как мощный зверь, выразительный в присутствии даже во внеположенной обстановке – но как убого выглядят на их фоне «усиленные», «развитые», подхватившие их линию крейсер-броненосцы типа «Ослябя», всем, 254-мм башенными орудиями, 10-дюймовой крупповской броней, 4-месячной автономностью плавания их превосходящие, а итог – грустно и гнусно: один погиб без пользы и славы под получасовым обстрелом, два других стали украшением трофеев японского флота; даже не сбежали как призовые гончие из Артура в августовскую ночь 1904 года, при том, что и в перегрузе имели скорость более 18,5 узлов, и это в условиях когда единственно опасные для них японские броненосцы не мог-ли развивать более 17,5 узлов – английские кораблестроители выполняя заказ изрядно надули союзничка: 18,6 узлов на мерной миле «Миказа» и его систершипы показали без боевой нагрузки и с половинной нормой угля; японские крейсеры просто не могли соревноваться с русскими гибридами, посылавшими 200-килограммовые снаряды в ответ на их 80-килограммовые, при этом на дистанцию, недостижимую даже для 305 мм пушек – угол возвышения 254 мм орудий «Осляби» был 25° вместо общих 15°, и русская троица забрасывала снаряды на 80 кабельтовых, что мог сделать в японском флоте только «Ниссин» своим единственным носовым 254-мм орудием. Но по итогу – все втуне…

Налицо странное кораблесозидание – вопреки функциональному назначению судна! Корабль-рейдер, если он не самоубийца, должен иметь повышенную живучесть, не располагая возможностью исправлять наносимые противником повреждения, т. е. обязательные броневой пояс по всей длине корпуса от штевня до штевня – налицо только частичное бронирование борта между башен; действуя в одиночестве методом набеговых операций он принужден держать под прицелом всю круговую линию горизонта с возможностью вести борьбу с несколькими целями сразу, и кроме того создавать особо сильный огонь по носу и корме, обеспечивающий его преимущественные действия: атаку и уход от преследования – здесь собрали 4 орудия в 2 пакета, создающие одновременное поражение только 2-х целей, и сильнейший огонь на борт, что хорошо для боя в кильватерной колонне эскадры, но в таковом полностью обесценивается громадной площадью небронированного борта, прямо-таки притягивающего снаряды.

Полное недоумение вызывает распределение средней артиллерии на корабле: аксиома, утверждённая еще в парусном флоте гласит, что по возможности более тяжелые орудия должны быть расположены ближе к ватерлинии и как правило ниже легких, если то не входит в особую тактическую задачу, например, обеспечения огня на высокой волне. «Ослябя» имел выдающуюся высоту борта, что уже само по себе гарантирует условия стрельбы; тем не менее он нёс на артиллерийской палубе только четыре 6-дюймовых и восемь 3-дюймовых орудия, а на поднятом спардеке 6 и 8, хотя должно быть не просто наоборот – в корне отлично: все десять 6-дюймовых орудия на батарейной палубе, а 3-дюймовые, сколько станется, на спардеке. Нет же…

Такое впечатление, что конструкторов пугает мысль о выдающейся метацентрической высоте судна и почти убивает сознание наличия громадного запаса плавучести у корабля, и они положили в заслугу всячески с этим бороться, в чем правда не преуспели, и в бою 14 мая «Ослябя» в отличие от других русских броненосцев не перевернулся, а лег на борт – но как же его раскачивало на свежей волне, ставя под вопрос характеристики носителя артиллерии. И это при том, что многие элементы корабля требовали незамедлительного усиления, столь простого при наличии таких ресурсов – я не говорю уже об набивших оскомину траверсах, но «Ослябя» оказался ЕДИНСТВЕНЫМ КОРАБЛЕМ, передняя башня которого была разрушена 6 и 8-дюймовыми фугасными снарядами, отражаемыми на других судах 76—127 мм броней. На владивостокских крейсерах эти же снаряды гарантированно отражались 152-мм покрытием бортовых спонсонов, по типу конструкции считающихся более слабым агрегатом защиты, чем башня.

Вообще, кажется, русское военно-морское руководство сознательно перетасовало и перепутало все мыслимые спецификации боевых средств кораблей, и сильнейшие эскадренные броненосцы типа «Бородино» предназначенные для действий в линии имели наибольшую силу залпа главным калибром в бортовых, а средним в курсовых секторах явив головоломную задачу плавсоставу – как совместить асимметрию боевых средств. Вести ли энергичный встречный бой на сближение, упирая на нарастающий ливень среднекалиберных бронебойных снарядов, но подставляя корпус корабля под особо опасные продольные выстрелы, когда он вписавшись в эллипс рассеивания будет ловить максимальное число снарядов, идущих сверху, слабо защищенной палубой, при этом используя лишь половину орудий главного калибра; или обращаться к огневому бою на истощение на параллельных курсах, используя всю мощь главного калибра и избегая значительного числа крупнокалиберных навесок сверху, на те части корабля, которые вылезут из эллипса поражения, но увы, не добирая в числе среднекалиберных скорострельных орудий, и получая на каждые 6 своих снарядов 7 японских – это немного, но такие маленькие трущиеся «мелочи» устойчиво собирают большую беду.

Между тем, в той же Франции, где был заложен головной корабль серии цусимских русских эскадренных броненосцев «Цесаревич», налицо имелся образец, который еще более мог соответствовать в качестве прототипа для злосчастных «Ослябь».

В 1891 году, за 4 года до закладки «Осляби» и «Пересвета», на французских верфях началось строительство броненосцев типа – точнее, единой функциональной спецификации – «Шарль Мартель», приблизительно того же предназначения и против той же Англии, что и русские крейсер-броненосцы. Но насколько же отличался подход французских военно-морских специалистов к этой задаче! Тройка французских поджарых линкоров, кроме замечательной способности держать устойчиво высокую скорость хода обладала отличной живучестью, обеспеченной неуязвимостью основных механизмов, укрытых толстой броней двух сплошных поясов, охвативших корпус от носа до кормы; равное число орудий главного калибра и несколько меньшее среднего было смонтировано в башенных установках, обеспечивающих наилучшую защиту вооружения и расчетов, как и условия боевых манипуляций. При этом главный калибр – «свирепые» 45-калиберные 305–274 мм пушки (в пересчете на русскую методику 46,5-калиберные – у нас, увы, – 41,5 калибр) – был распределен в 4-х 1-орудийных башнях, расположенных по т. н. «ромбической схеме», обеспечивающий одновременное поражение до 4-х целей и возможность сосредоточить огонь 3-х орудий в любом секторе, т. е. создать полуторное огневое превосходство в курсовых секторах при 25 % недоборе в бортовом залпе, но сразу же компенсируемом большей живучестью 3-х одноорудийных установок относительно 2-х 2-орудийных в английском флоте, помноженную на меньшую вероятность попадания в обжатую одноорудийную башню; и большую точность и кучность стрельбы одноорудийной установки в которой ось орудия совпадает с центром тяжести башни, и не происходит боковых колебаний при выстреле, как следствие возникновения разворачивающего плеча силы на башню.

Восхищает, как функциональное предназначение, оформляясь в тактические требования, вытягивает взаимосвязанную цепочку технических решений. Ромбическая схема, как следствие тактических установок естественно влечет за собой 1-орудийную башню, обеспечивающую наилучшие условия стрельбы двух центральных диаметрально-поперечных башен, ограниченных в своих манипуляциях конфигурациями надстроек корпуса, но в то же время являющимися базовой основой всей реализации тактического требования, как создающие решающее огневое превосходство в курсовых секторах.

Но еще более поражает тянущаяся свыше ста лет критика и поучительство от непонимания французских кораблестроителей, завязавших технические решения в узел тактической задачи, что логично породило 1-орудийную башню, о которую спотыкаются чуть ли не все военно-морские историки, и особенно русские, в выискивании изъянов и промахов у коллег и тем самым в возвышении собственном национальных судостроительных школ; не пытаясь даже вдуматься в причины появления выразительно-необычной конструкции в одной из утонченнейших военно-морских инженерий мира, в период всеобщего преобладания многоорудийных башен – критика, выражающая скрытое непонимание авторами того, что воюют не пушки сами по себе, а корабль в целом и только 1-орудийная установка дает жизнь «общему ромбу», а не разваливает его в сброд заслоняющих друг другу мишень башен.

Увы, та же ромбическая схема, примененная без осознания присущих ей тонкостей, привела к скрытой принципиальной несостоятельности только что хвалимого мной русского броненосного крейсера «Адмирал Нахимов», на котором в погоне за подавляющей огневой мощью помножили ромб на 2-х-орудийные установки в углах, получив двусмысленный результат: при 8 203-мм орудиях главного калибра в курсовых залпах могут участвовать только 2, как с на обычных 4-орудийных крейсерах, вместо теоретических 6: 4 орудия центральных установок, «естественно» более сильных чем 1-орудийные, вследствие такого «усиления» потеряли возможность вести огонь на нос и корму: внутренние орудия в «парах» оказались в опасной близости к надстройкам корпуса и разрушали их дульными газами; но что уже совершенно плохо, утратилась свобода уточненной наводки на курсовую цель механизмами орудий, фактически орудия стали наводиться преимущественно поворотом корпуса корабля. Исполнение убило теоретическую изюминку ромба, лишь в бортовом залпе «Нахимов» мог действительно реализовать 6 стволов из 8, в других секторах их число уменьшалось до 4-х и даже 2-х – между тем имей он 1-орудийные, но более мощные установки 254–279—305 мм калибра, синтез «ромба» и превосходящей огневой мощи вполне бы осуществился.

Правда, если не впадать в излишний пуризм, можно заметить, что русский крейсер способен обеспечить хотя бы двойное превосходство в курсовых залпах, если будет поддерживать огонь с оконечностей выстрелами не всех, а только крайних к борту орудий центральных гнезд, т. е. заранее утвердившись на 4-орудийных курсовых залпах – что совсем неплохо! Можно даже полагать, что 2-х орудийная башня, обеспечивающая больший вынос внешнего орудия от оси к борту, создает лучшие условия для его действий в ромбе – но все почему-то зациклились на непременном использовании всех орудий башни в каждой фазе боя… А потому вряд ли этой возможностью воспользуются!

Увы, этот сильнейший корабль, даже при неполной состоятельности своей центральной идеи в наибольшей степени соответствовать если не энергичному, на наступательном маневре рисунку боя, для чего ему уже не хватает скорости, то равноценному противостоянию «один на многих»; с броневым поясом, не уступающим лучшим русским броненосцам; имеющий полуторное огневое превосходство над японскими крейсерами при бое в один борт и двойное при бое в оба борта, – никак не проявился, окончательно «добитый» бесцветным плавсоставом, только в последние часы жизни корабля начавшим использовать его уникальные боевые качества: изумительную способность вести бой «на все направления сразу». Японцы, не в силах преодолеть мощный круговой огневой пояс русского крейсера, поступили подловато – японский миноносец приблизился к нему, маскируясь русским флагом, но и пораженный торпедами «Нахимов» отправил его на дно залпом носовой 8-дюймовой башни…

Впрочем, возвращаясь к «Шарлю Мартелю», чтобы не уподобляться пошехонским парижанам, следует заметить, что не все во французских броненосцах достойно подражания:

– очевидна сомнительность совмещения в главном калибре 2-х типов орудий, 305 и 274 мм калибра, создающих массу проблем в бою по совмещению их боевых свойств (различных траекторий, скорострельности и пр.); ввиду очевидной ущербности подобного гибрида, я полагаю за ним какую-то серьезную проблему, вынудившую к нему кораблестроителей самой остроумной нации мира;

– следует согласиться, что одноорудийные башни подталкивают к установке более мощных орудий, чем общепринятые 305 мм, и было бы естественно, если французы, располагая лучшими в мире 340 мм 42-х калиберными морскими орудиями (в пересчете на русскую методику 44-х калиберными!) обратились к ним, почему-то носимым в их флоте только одиноким «Бренном», да еще броненосцами береговой обороны;

– очевидна диспропорция защитных свойств главного и верхнего пояса брони: 457–250 мм и 100 мм, при том, что 2-й обеспечивает необходимый боевой запас плавучести и требует сугубого внимания; оценив значимость этого фактора для броненосца открытого моря, адмирал А. По-пов в своем «Крейсере» уровнял его с защитой ватерлинии и закрыл такой же броней в 356 мм бруствера на половину длины судна; чем, кстати, предвосхитил дальнейшее по-явление полного 2-го пояса брони, осуществленного впервые на французских кораблях, но отнюдь не в той мощи. …Но вот держу я фотографию «Бувэ» и не могу не согласиться с английским историком – «…свирепый броненосец», и красив, как выражение гармонизированной силы.

Практика показала, что для «пакостничества» в форме истребления безоружного коммерческого судоходства подходят любые корабли с умеренно-достаточным вооружением, большой автономностью и повышенной скоростью для преследования и бегства, в том числе и переоборудованные гражданские, которые, конечно, неизмеримо слабее крейсеров-акул, но могут быть спущены в подавляюще больших количествах, и опять же русские вспомогательные крейсера, бывшие «купцы» РОПиТа наглядно это продемонстрировали; и мощь больших русских крейсеров в этом отношении была избыточна, но… в каком-то особом смысле, в рамках умозрений в их действиях примитивно-бездумного истребления ресурсов неприятеля – «Курочка по зернышку клюет, да сыта бывает!» Имей они лучшую сбалансированность активной и пассивной боевой мощи, т. е. цену и, как следствие – будь больше числом, А ГЛАВНОЕ, будь запущены не в эскадренную мясорубку морских сражений в узостях проливов, а на простор внешнего периметра тихоокеанского побережья Японии, они стали бы контуром достижения выдающейся стратегической цели – установления широкой морской блокады островного противника; переломили бы эсхатологические умонастроения русского морского офицерства; родили новую военно-морскую традицию в русской национально-исторической военной легенде, столь отличную от надрывного самопожертвования «Варяга», «Рюрика», «Стерегущего». В этом смысле потопление одного транспорта в Цусимском проливе на пару дней срывающее график переброски войск на континент значимей всего метания снарядов вокруг Артура, а появление русских крейсеров в Токийском заливе, подбросившее цены на фрахт в Японию в два раза, а цену страховки грузов у Ллойда в 2,5 раза – перекрывает уже и это… Русские крейсера технически открывали возможность Большой Крейсерской войны, резко отличной от обреченного каперства разномастных германских скорлупок в 1914–1915 гг., пресекавшихся в первом же столкновении с боевым кораблем, даже вследствие небольших повреждений из-за невозможности их устранить; рейд «Эмдена» – красивая легенда германского флота – был обречен, и если бы он даже уцелел в бою с «Сиднеем», его бы пришлось затопить, даже средней степени повреждения механизмов обрекали каперство. Считая по жестокости бой «Рюрика» с отрядом Камимуры (6 часов с 2–6 крейсерами, т. е. 1x4) за 8 боев «Эмдена» с «Сиднеем» (3 часа 1x1) можно сказать, что русский крейсер мог позволить себе не менее 5 подобных сшибок один на один, т. е. прервал бы судоходство в Индийской океане (пользуясь захваченными расходными материалами) на 3–5 месяцев, вместо 33 дней у «Эмдена», что обращало его действия в стратегический фактор. Япония такой же остров как и Англия, а по бедности природных ресурсов подвешена на своих морских коммуникациях в значительно преобладающей степени, поэтому обращение русских крейсеров в стратегическое средство было естественно и необходимо, но оно могло возникнуть только в рамках цельного воззрения на случившуюся войну, как его органическое выражение, что отчасти присутствовало в размышлениях русских военно-морских кругов в отношении Англо-Русского морского столкновения в 60–80 годы, но никак не сложилось в отношении Русско-Японской войны.

И виноваты ли в этом только политические круги, втянутые в абазовские авантюры, и не причислить ли к ним и военно-морскую элиту в целом, с 1896 года гнавшую лучшие новопостроенные корабли на Дальний Восток, но не удосужившуюся создать там полноценный 3-й российский флот и так и не определившуюся, что и как он (флот) или она (эскадра) там будет делать, все в совокупности: Авелан, Алексеев, Рожественский, Макаров, Бирилев, Чухнин, многократно там служившие, что как ни удивительно не становилось материалом военных умозрений, как будто русские флотоводцы сговорились рассматривать свое пребывание там простой вояжировкой между эскадр Балтийского флота, в прямое порушение рекомендации Наполеона военным лицам:

– Если вы окажитесь в новом городе – осмотрите его со вниманием, вдруг вам придется его брать!

Удивительно, что в умозрениях русских флотоводцев, их последующих критиков и, естественно, по иной предметной ориентированности, замыкающих историков не сложилось цельного представления о морском театре Русско-японской войны, кроме констатации островного положения Японии и его доминирования над морским районом. Между тем, существующая картина оригинальней и любопытней – перехватывая и изолируя русское побережье, Япония сама уподобляется двуликому Янусу, внутренней стороной дуги своих островов обращаясь к Владивостоку, а внешним периметром к Океану, особенностями своего расположения разделяя театр на две зоны: внутреннюю, в Японском море, естественной основой русских операций на которой является Владивосток, откуда по радиусам русские угрожают всему японскому побережью от Лаперузова до Корейского пролива, но не охватывающую стратегических связей ни с материком, ни с источниками снабжения в мире; и внешнюю, где сходятся к японскому побережью международные питающие пути и открывается замечательное поле Русским крейсерским операциям, как и место демонстрации тактических преимуществ в таковых «чисто-крейсерских характеристик» их дальноходных океанских «охотников», удушающе-длительный срок пребывания на позициях которых сразу превращается в средство стратегического давления, но поднимающую вопрос о базе таких операций, для которых не подходят ни Владивосток, ни Порт-Артур, глубоко изолированные в Японском и Желтом море, и требующую обратить самое серьезное внимание на Петропавловск, если уж сподобились профызать Аляску и Алеутскую дугу, перехватывающие весь Тихий океан, а не только паршивую Японию. Корея – естественный мост Японии на континент, отчасти даже продолжение – и Китайское побережье задают третью зону, Желтое море, которая особенностями своих начертаний совпадает с первой, но почти не создает условий для серьезных угроз Японскому побережью и главному стратегическому военно-морскому району войны, Корейскому проливу, через который осуществляется переброска войск, их обеспечение, и в районе которого происходит соединение всех трех зон. Уже профессионально-обостренное внимание думающего о войне, а не о «морском цензе» русского флотоводца должно было вскрыть ту особенность театра, что пока Япония владеет Цусимских архипелагом, морской театр разорван на три боевые зоны: Японского моря, с наличием серьезных достоинств и недостатков; Желтого моря, со всем набором недостатков первой и без каких-либо ее и собственных достоинств; Внешнюю Океанскую, открывающую перспективы стратегической крейсерской войны, к которой русский флот наиболее усердно готовился, правда, против другого противника, Англии. И коли нет сил держаться всех трёх зон, надо чем-то жертвовать, а в чем-то взаимодействовать.

Изолированный характер глубоко втиснутого в побережье Желтого моря, масса островов, скал, перехватывающих позиций, малые глубины более ориентировали на применение легких сил и активнейшее использование минно-торпедного оружия, притом, что центральное положение Порт-Артура в отношении данного театра открывало широчайший простор таким операциям. В стратегическом плане практическая невозможность развернуть отсюда быстрые операции против Корейского пролива без вступления сухопутной армии в Корею, и крайне неудачное позиционное положение против океанских коммуникаций противника ставило под вопрос какую-либо систему действий, кроме активно-оборонительной в рамках поддержки русского присутствия в Маньчжурии и по линии реки Ялу. Активные ночные минные постановки, набеги бронепалубных легких крейсеров, действия канонерок в прибрежных зонах с наличием шхерных районов вполне это обеспечивало.

Японское море с малым количеством островов, со слабой изрезанностью побережья, частой плохой погодой и большими глубинами обеспечивало лучшие условия для действий тяжелых кораблей и преимущественно артиллерийского боя. Оно позволяло создавать угрозу стратегическому ключевому району Корейского пролива, хотя и не в полной мере; в общем оно более благоприятствовало русской стороне, в составе морских сил которой преобладали большие мореходные корабли, переводимые с Балтики – и обесценивая большую часть огромного японского миноносного флота, в основной своей части приспособленного для действий у побережья, а также многочисленных легких крейсеров, на которых в стремлении усилить боевые составляющие, огонь и скорость предельно уменьшили угольные бункеровочные ямы.

В таком же положении оказывались и японские броненосцы, имевшие запас не более 700 тонн угля, что хватало на неделю плавания и только-только обеспечивало переход до Владивостока и обратно, в несколько лучшем положении были только броненосные крейсера; замечательная система военно-морских баз, созданная на юго-западе острова Кюсю в значительной мере обесценивалась, и в целом японский флот оказывался дальше от пунктов базирования, нежели русский, имевший таковым Владивосток. Особенность театра – наличие на нем только одной значимой цели у русских и многих у японской стороны вынуждала японское командование осуществлять поиск в районе Русского Приморья и Владивостока, то есть дальше от своих берегов, нарушая ту традицию, в которых осуществлялась японская военно-морская политика – встречать сильного врага в своих водах, обеспечивая превосходство основных боевых компонентов корабля за счет жертвы второстепенности. В общем, война через море, с возможностью внезапно появиться у любого из множества пунктов противника, компенсирующая его превосходство в скорости, с преимущественным использованием артиллерии, перевес в которой означался у русской стороны – была ей более предпочтительна. При наличии большого превосходства в силах открывалась возможность проведения главной стратегической операции войны – занятие Цусимы и блокада Корейского пролива. При отсутствии таковых действия флота принимали ограниченно-стратегический характер соревнования на истощение сторон, более существенные и разумные, если они увязаны, поддерживают и развивают результаты крейсерской войны вдоль тихоокеанского побережья Японии.

Действиям русского флота на внешних коммуникациях Страны Восходящего Солнца благоприятствует множество обстоятельств, кроме отсутствия необходимой базы в районе, единственно подходящем пунктом для которой представляется Петропавловск. Но даже будучи оборудован, он и все русские силы района будут нуждаться в тесном взаимодействии с Владивостокской эскадрой, притягивающей на себя японский флот с внешних коммуникаций; для налаживания такого взаимодействие очень важно представлялось создать промежуточные военно-морские позиции: в проливе Лаперуза у мыса Крильон, у мыса Анива в центральной части Курильской гряды, и промежуточноую угольную станцию в Корсакове; а также поддерживать обходной путь от мыса Лопатка до Охи и Николаевска.

Полагая в себе некоторую неготовность, т. е. усердно-долгое начало, когда войну еще только осваивают в восходящих степенях навыков, следовало бы при постепенно нарастающем характере действий броненосного ядра флота в Японском море развернуть активнейшую блокаду крейсерами и крейсер-броненосцами внешних коммуникаций Японии в океане из тех заделов, что были определены для Англии, с которой, в сущности, теперь и сражались, только она нашла подходящего «боя», который согласился вместо нее прыгнуть в пожар; для чего использовать 3 крейсер-броненосца, 3 океанских крейсера, большие бронепалубные крейсера серии «Варяг» (3 ед.) и типа «Аврора» (3 ед.), да 6–8 «рапитовских вспомогательных крейсеров», и навалившись таким составом, обратить морские пути в Японию в ад. В тех же районах, которые стратегически бесплодны (Желтое море) или временно недоступны (Корейский пролив) развернуть минную войну, и набеговые операции самых быстрых в мире легких русских крейсеров типа «Новик». При этом 4-ка русских крейсеров со скоростью 23–25 узлов (3 «Варяга» и «Новик») могли минировать и Цусимский пролив, проходя его в ночное время и по своему вооружению и скорости недоступные японским кораблям.

Картина убедительная, очевидно осуществимая, но требующая задолго определившейся решимости зоркого мастера художника, погруженного в свое дело, а не праздношатающегося вокруг него любителя. Вот удивительно, многократно поднимая, решив и закрыв вопрос о большой значимости русских крейсерских операций в Русско-японской войне, военно-морские специалисты ни разу не коснулись его составляющей, вопроса о базе таких операций, ни разу Петропавловск, единственно к тому пригодный нигде не высветился и не оглашен, эта все та же ущербность представления крейсерской войны, возможной в 1904–1905 годах.

Сама по себе система этих операций; осторожно нарастающих эскадренных на Японском море; отчаянно лихих или непредусмотренно-внезапных у Цусимы и в Желтом море и предустановленно-успешных в океане, вышколила бы, сплотила, слила экипажи, окрылила смелостью военного дерзания офицеров, соединила корабли в эскадры, обратила сборище судов во флот.

Если же положить войну энергично-наступательной, по причине ли уверенности, по самомнению нации громадной к нации малой, по вдохновению ли свыше, когда брошенный вовремя ком обращается камнепадом – следовало к первому дню войны готовить поход-прорыв на Цусиму, с молниеносным захватом этого ключевого пункта ситуации в войне, зная, что эта схватка неповторимо-единственная, дающая полную победу, но и требующая предельной отдачи… Всё или ничего! Как петровский сержант Щепотьев, в ночную пору в тумане выскочив на двух лодках на какую-то шведскую посудину, бросился безоглядно с 6 десятком солдат, резался всю ночь, и захватил фрегат с 3 сотнями экипажа – погиб сам, осталось в живых 18 израненных солдат, и добытая победа. В английском флоте существовала традиция, прямо воспитывающая это качество офицера – неудачную атаку таковой не считать, и победитель адмирал Бинг, остановивший продолжение боя был повешен; она много спасала и поднимала Г. Нельсона в годы молодых неудач, когда неистовое стремление «Атакуйте, всегда атакуйте!» еще не укрепилось глазомером, и размышлениями; в этом отношении его судьба немного зависела от него – была порождением порядков Великого NAVY… Все или ничего! Обрушиться с яростью такого натиска, что победит даже не вследствии своей механической величины – полной его неожиданности неприятелем. Упредить неприятеля, броситься в драку к Корейскому проливу безотносительно откуда, из Владивостока, Артура, всем, что окажется под рукой… Осознавалось ли это? Нет, и в печальном обстоятельстве повинно все русское военно-морское руководство, от «семи пудов августейшего мяса» наместника на Дальнем Востоке адмирала Алексеева, до адмирала-ученого С. Макарова, адмирала-артиллериста З. Рожественского, адмирала-администратора Бирилева. Все.

Русский флот, богатый талантами самых разнообразных оттенков и достоинств оказался беден в одном, таланте адмирала-бойца, разгорающегося страстью в предчувствии боя, живущего нарастанием способности к войне, как Ушаков, Нахимов в прошлой истории, как Битти, Шпее в соседском окружении. Увы, исключая Н. О. Эссена никто из русских флагманов не решился бы, узнав о начале высадки японцев в Корее, тут же сняться с якоря, пройти в пару ночей к Корейскому проливу и наброситься на 180 японских транспортов, заполонивших пролив, – как оказалось, без прикрытия – и сорвать высадку армий на континент, главнейшую стратегическую задачу флота в первые дни войны, очевидную по островному положению Японии, и могущую перечеркнуть даже и саму войну. Так поступил Нельсон у Копенгагена, Ушаков у Килиакрии – и вот в канун войны С.О. Макаров предлагает убрать корабли с внешнего рейда Порт-Артура на внутренний из-за возможной внезапной атаки японского флота – но это значит, что сам он атаковать, стремительно, упреждающе, первым не будет, выход из внутренней бухты Артура требовал суток… Но это же отказ от борьбы за господство на море в неслыханно значимые первые часы войны, да надо было не прятать флот в карман, вытряхнуть его из Артурской лужи, держать под парами, погасив огни, меняя расположение кораблей, выставив зорчайшее охранение, и немедленно сняться с якорей и черными тенями – к проливам, топя и захватывая все на пути, бросив кого-бы то ни было убеждать, адресуясь к своему чувству опасности, как только оно заголосит «беда!» – да, так поступил бы адмирал, готовый к войне с ее нулевого часа. Увы, в русской военной истории такие примеры нечасты при всем обилии битв – мы скорее склонны были подставляться к первому удару, и сколько за то вылетело зубов!.. А сколько упущено возможностей, ведь, например, все 22 года Ливонской войны Ивана Грозного в сущности следствие однократного действия: собиравшийся на соколиную охоту боярин Алексей Басманов, перехваченный гонцом, сообщившим о войне с Ливонией, повернул соколятников и псарей, и велев ударить в пушки, бросился через Нарову на неприступную Нарву – и взяв неприятельскую крепость, ключ к Прибалтике, в первый день войны с налету, обеспечил тем всю 20-летнюю кампанию. Такая взрывная готовность к ошеломляющему удару, мгновенно обрушившемуся натиску рождается всем предшествующим воспитанием военного человека, в согласии или вопреки мнений общества готовящемуся к единственному смыслу своего существования – войне, мгновенно вскипающей в беспощадном соревновании воль. Как выглядят с этой точки зрения русские адмиралы и офицеры – мягкотелыми, чеховски благодушными слизняками! В. Ф. Руднев, ждущий на поводу у посла Павлова заклания в Чемульно, в то время как совокупность признаков начала войны требует сняться и уйти волком-татем, с потушенными огнями, в ночь, а то и начиная с выхода из гавани приступить топить транспорты с войсками противника. Да, он мужественный человек, он добрый человек, он славный человек – он только не воин, мысленно изготавливающийся к ежечасному нападению на себя или от себя, как на то бросился немец Мюллер: узнав о русской мобилизации из газет, ринулся в июле 1914 года к Корейскому проливу и захватил два громадных транспорта, ставшие вспомогательными крейсерами германского флота – при этом в своей биографии знаменитого капитана «Эмдена» никогда не опускавшийся до «германских зверств».

Из русских адмиралов наиболее и даже единственно, по устоявшемуся стереотипу оценок, С. О. Макарову полагают честь изменить ход войны на море в русскую пользу – но так ли это?

Вот русский адмирал спешит в Артур – с чем он едет туда?

Судовые специалисты, дельные офицеры, художник-баталист, даже пара великих князей – но везет ли он замысел флотоводца, спрессованный в систему мероприятий ближайших дней? Их у него немного – 5 недель, война на море особо быстрая, как в эволюциях эскадр, так и в складывающейся обстановке самого боя.

Что же явил итог?

Макаров налаживает ремонт подорванных броненосцев; Макаров организует «перекидную» (навесную) стрельбу по японским кораблям в бухте Ляотешань – вопреки своему пристрастию к настильной стрельбе! Макаров выводит корабли в море на поиск отдельных отрядов противника; Макаров совершенствует береговую оборону Артура – но это система мероприятий флотоводца или метания сильного человека в окружении обступивших проблем, демонстрирующего, какой он превосходный артиллерист, специалист по непотопляемости, минному делу, портовому хозяйству и т. т. т.?

Рамками чьей воли определялась общая обстановка на море в дни его командования: русский ли флагман, преодолевая все препятствия, вел стратегическую борьбу у Корейского побережья с десантированием японских армий на континент – или японский флагман непрерывным давлением на Артур парализовал эти смертельно опасные ходы русской стороны?

Почему японский флот, по недостаточной автономности плавания вынужденный оперировать с необорудованных якорных стоянок в Корее, действовал у Порт-Артура, и при ограниченном числе крупных мореходных эсминцев (20 единиц), еженочно осуществлял поиск и постановку мин у входа в гавань, – по-чему русские эсминцы и минные крейсера (29 единиц), объединившись стаями с русскими бронепалубными крейсерами, наилучшим образом приспособленными к набеговым операциям, ринувшись в ночную пору, и сбросив сотни мин, не обратили море у Корейского побережья в дьявольский суп с клецками? Эта задача была безусловно главнейшая, простой перенос пунктов выгрузки войск с северокорейских гаваней на Чемульпо и Пусан, срывал график развертывания японских войск на материке, на месяц отодвигал их выход на линию Ялу, за каковой срок русские силы на этом мощном естественном рубеже более чем удваивались бы; неприятие этим мер свидетельствует о неглубоком проникновении командующим в стратегическую значимость проводимых военных мероприятий.

То, что имея 5 крейсеров, 3 клипера, 5 канонерских лодок, до 29 эсминцев и минных крейсеров, 2 минных заградителя, опирающихся на поддержку 5 броненосцев (еще 2 в ремонте) и береговой артиллерии крепости русский флагман не добился полного господства на море в 10-мильной зоне Порт-Артура и частичного, в моменты отсутствия броненосного ядра адмирала Того, на окружающих акваториях, свидетельствует, что Макаров так и не нашел необходимого решения сочетания активных и пассивных средств борьбы, взаимодействия минных постановок, кораблей и береговой обороны, сделавшее подобное господство очевидным. Да – он всем этим занимался, но соединение цветов в букет не произошло, что решило его судьбу и как флотоводца, и как человека.

Выдающийся специалист по минному оружию, имея в своем распоряжении 2 лучших в мире минных заградителя «Артур» и «Енисей» (погиб, подорвавшись на собственной мине), так и не развернул активной минной войны, оборонительными постановками у Артура, и наступательными у корейского побережья.

Легкие силы русских действовали растопыренными пальцами: в то время как японские эсминцы совершали поиск полным составом флотилий (4 единицы), русские – парами, и к чему это приводило, показывают героические бои и увы, естественная гибель «Стерегущего», «Страшного», «Решительного» – и будь Макаров флотоводцем, т. е. думая в первую очередь о действиях флота, а не о судоремонте, он безусловно осознал бы порочность подобной практики, и либо довел число выводимых на поиск эсминцев до «четверок», либо соединил их с легкими крейсерами в органические ударные «пятерки», уже своим составом отвращающим от тактики «охранения» к тактике «боя»; но он кажется потерялся ко дню гибели, не выделив в составе своих боевых впечатлений главного, и не вполне осмысливая их – ночью, с 30 на 31 марта, самолично обнаружив эсминцы противника, явно ставившие мины и даже заявив запомнившееся многим пожелание протралить с утра район, днем он повел эскадру через это место и прямо виноват в гибели одного («Петропавловск») и подрыву и выходу из строя другого («Полтава») броненосцев, сокративших мощь эскадры до 1 тихоходного броненосца («Севастополь») и 2 неприспособленных к линейному бою крейсер-броненосцев («Пересвет» и «Победа»). Катастрофа на «Петропавловске» свидетельствует и о другом – командующий не владел в должной мере обстановкой на эскадре, броненосцы этого типа имели солидную защиту крюйт-камер и кочегарок системой окружающих угольных трюмов, надежные поперечные переборки; и внешний подрыв мины, кроме целой «банки» таковых для них не являлся фатально опасным; судя по останкам корабля, обследованным японскими водолазами в 30-е годы, «Петропавловск» погиб от внутреннего взрыва, но не крюйт-камер, а торпед в носовых совковых аппаратах, по обнаружившейся с первых дней войны их бесполезности на броненосцах, приказанных к разряжению, со сдачей торпед на берег – подорвавшаяся и приблизительно той же частью корпуса «Полтава» только получила небольшой крен и задним ходом вышла из опасного района.

Таким образом, решительным вступлением в должность возбудив чаяния и энергию в подчиненных, С. О. Макаров не сумел разнообразные ее потоки соединить в одном завершающем сплаве, они не послужили возникновению качественной общности, а имели характер конвульсий встрепенувшегося сильного тела – любопытно, что резкое ослабление эскадры и гибель авторитетного, в том числе и в отрицательном смысле начальника подстегнула полезную боевую инициативу нижестоящих лиц, уже невзирая на наличие или отсутствие желаемых средств, а из того, что есть – и 2 мая активной минной постановкой заградитель «Амур» пускает на дно 2 японских броненосца «Яшима» и «Хатсузе».

Кто, кроме Макарова, виноват, что активная минная война, в которой на море всегда первенствовали русские, началась через месяц после его гибели, а не со дня его прибытия?

В чем заслуживает упрек С. Макаров, как флотоводец-тактик и утверждающийся главноначальствующий над военно-морским театром?

– Макаров не осознал, что состав боевого ядра эскадры по различию тактических характеристик судов – 3 хорошо вооруженных и превосходно защищенных, но тихоходных броненосца типа «Петропавловск»; 2 современных мощных быстроходных броненосца «Ретвизан» и «Цесаревич»; и два специализированных крейсер-броненосца типа «Ослябя», требуют ее расчлененного, вне общей кильватерной колонны, использования с разделением на автономные однородные тактические группы кораблей, с особым видом походных и боевых порядков, ролью в бою, различие в приоритетах боевых средств поражения противника. Это было особенно заметно из-за временного выхода из состава флота торпедированных «Цесаревича» и «Ретвизана», которые отчасти сглаживали различием между медлительными «утюгами» и скорыми, но некрепкими «гончими». Вместо тактического «осмысления» этой ситуации он ее «упростил», вообще перестав использовать «гончих», хороших у Японского побережья и плохих у Артурского.

– Время самого решительного соперничества на море, когда решалась судьба кампании – высадка японских армий на континент – проходило, и затяжная война делалась неизбежной. В этих условиях безотлагательно требовалось развернуть крейсерские операции в охват, и «под дых» Японии, а для того перевести «Пересвет» и «Победу» во Владивосток. Операция эта весьма смелая, но необходимая и возможная – при скорости 18, 5 узлов и почти неограниченной дальности плавания, они, проскочив например в сумерках мимо японских броненосцев, через несколько часов становились недоступны их преследованию, а 10-дюймовые пушки отразят наскоки и японских башенных крейсеров – скажется различие в весе снарядов (200 кг на 80 кг);

– Это перебазирование, резко увеличившее угрозу внутренним на Японском море, и особенно жизненно важным для военных действий противника, по Корейскому проливу коммуникациям, и нарастающий паралич внешних связей из-за постоянного крейсерства русских кораблей в океане, вызовет необходимое разделение японского флота, вынужденного действовать и в Желтом море и в районе Корейского пролива, разрушив главное с начала войны преимущество японского флагмана – действие от центра военно-морского театра всем составом флота по избранным изолированным направлениям.

– В этих условиях имея 5 равноценных броненосцев против 6 у неприятеля, можно и должно начать серию упорных операций по минированию Корейских вод, обеспечивая действия минных заградителей тяжелым составом флота, навязывая противнику минную войну как главное, и артиллерийский бой как обеспечивающее средство, разрушая его расчеты блокировать флот в Артуре непрерывным натиском легких сил.

– Роковая особенность театра, разорванность его дугой Японских островов на 3 изолированные боевые зоны, средостение которых Корейский пролив с Цусимскими островами находится в руках Японии, при обнаружившейся недостаточности сил и навыков делало что-либо, кроме изнуряющей борьбы на истощение, невозможным. До захвата Цусимы и установления эффективной блокады Корейского пролива возникало положение позиционного военно-морского пата, и ситуация в целом, после высадки японский армий на континент, решалось на суше…

Итак, с момента высадки японских армий в Корее пока русский флот не ставит задачу овладеть Цусимским средостением, не пересечет Корейский пролив, он средство вспомогательное, взять Японию одной блокадой немыслимо – как только он двинется к Цусиме, он становится дамокловым мечом над судьбой Страны Восходящего Солнца, при всех состоявшихся Ляоянах, Порт-Артурах, Мукденах… А знаете, у меня шевельнулось какое-то лучшее чувство к Рожественскому!

 

Глава 3

Рыба гниёт с головы… Но догнивает до хвоста!

Мне хочется думать и писать о нескольких Цусимах: о той, которая состоялась, и что в ней было и устроилось так, как случилось, в вид сводки мнений лиц в ней участвовавших или изучавших ее с уровня специальной подготовленности, необходимом само по себе как основа для плодотворных, не сногсшибательных размышлений; о той Цусиме, которая бы состоялась, явись к ее сроку в прозрении ли флагмана или некоего мистифицируемого под него лица новая решимость; о той Цусиме, которая могла начать складываться задолго, но в расчетах тех же посылок, средств, но уже измененных, преобразованных размышлением задавшегося художника-творца; наконец, о Цусиме фантастической, перешагнувшей через себя, обретшей новой качество возносящего, того, что Открывает Врата… или около чего надо замолчать. Но имейте ввиду, это ни в коем случае не стенания – Ах, как ужасно, что так случилось!.. Ах, как жаль, что не случилось этак! – я смотрю на Цусиму, как на особое явление, подготовлявшее безмерную катастрофу 1941 года – и таковую опрокинувшее, в своем развитии расщепившуюся и на 1941 и 1945 год. Я смотрю на нее, как на Голгофу, казнь на кресте которой порождает испытание-возвышение еще более тяжким. На изжитие Цусимы потребовалось 40 лет – каким испытаниям подвергнется нация, разбросавшая 24 % территории и 52 % населения без войны, мора, кручины и гибели? С середины 19 века амплитуда этих испытаний-крушений непрерывно нарастает:

– в 1855 году это был так себе, толчок, вмятинка, остановка;

– в 1905 году – позор! пощечина во всю щеку – но целы же!

– 1917 год – крушение нации и Мучительное очищение I Гражданской войной;

– 1941 год – Исполнение к 1945;

– 1991 – К чему?

С проклятого 1867 года – преступно-подлого отсечения Аляски – такое впечатление, что в теле России сцепились-борются две сути, два начала: одно живое, бойкое, сильное, размашистое, Буслаевско-Селяниновское – другое косное, стылое, равнодушно-брезгливое ко всему, и особенно русскому, олицетворенное то господином профессоров Ковалевским-Чубайсом, то пьяношалым бесом Катошихиным-Смердяковым, одно соединяющее, борозда к борозде, город к городу – другое разбрасывающее, топчущее, клящее, разбегающееся. А и когда оно вылезло – да все тогда же в 60-х в сознании выпущенного на простор таракана сеней да людских, осмотревшегося и вдруг понявшего что не его это все, простор, ветры, синь да небо – его воровству, лавке, двору, нужнику это укор, его башке – туча, что есть ведь и другая на его не похожая жизнь… И в растущее дерево впивают железа, пилят вершину, заламывают ветви, секут-окапывают корни, когтят «экономизмом», «европеизмом» – и в общем, в взбесившейся самотно-животной, рефлекторно-эгоистичной сути паразита-таракана заворачивают миросозерцание в обозрение щели, необозримое – в кошельково-карманное. Надо понять ясно и отчетливо, экономизм, как выведение всего из «интереса», не труда – и гиперконтинентальная Россия несовместны, соображения упорядоченности курятника разрывают вторую; недостижимость Духа, возрастающего в Пространстве обращает посредственность скромную в Посредственность Воинствующую. Отношение России и экономизма в мировоззрения – капитализма в практике, это отношение растущего дерева и каменной ограды, разрастаясь, оно ее прорастает и сокрушает – условием сохранения второго является удушение ее способности к росту; обращение всего громадного, размашистого, в салонное, настенное, настольное – Таракан вылез из щели, Дух должен ступать туда! А если не идет, не вмещается, распирает?..

Россия в своих крушениях обретает способность к преодолению больших; Германия обращается к еще большим; Япония становится болячкой победителей; Индия пополняется ещё одной народностью… Китай растворяет еще одного пришельца.

В русском есть какая-то упертость, странное явление необратимой заданности, вдруг обращающее самое жизнеспособное существо в феномен непредсказуемой обреченности, непредсказуемой вследствие ее бессмысленности, внешней необусловленности, какого-то самосокрушения, не просто совать голову под топор – но и направлять его, почти заставлять, почти вынуждать опуститься самым жестоким образом, как то самоубийственное накликание разбойника из романса Даргомыжского:

– Целовался сладко да с твоей женой!..

Эта черта в Цусиме присутствует очень выпукло: 7-месячное безнадежное плавание в психологически невыносимой обстановке осознания обреченности, до помешательств, самоубийств, стайных порывов, и когда уже все прояснено, сговорено, утрясено до парализующей обреченности – ринулись сами в пекло и с каким-то весельем.

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать?!

– Лучше ужасный конец, чем ужас без конца?!

Как ни странно, это взрыв, броситься очертя всему 7-месячно наговоренному, кажется, не разорвал – соединил ненавистного Рожественского с экипажами, до того едва ли не пребывавшими на грани бунта, из-за того же похода и боя. Немец стал бы молиться и писать письма домой – Японец исполнился священного трепета исполнения бусидо – Англичанин стиснул зубы – Чеченец вспыхнул яростью дороже продать жизнь – Русские развеселились! Эта черта – перемена знаков энергии – неповторимо-необычная присутствует в Цусиме во множестве проявлений, интересная и в канве событий, и сама по себе, и в своем переходе на ступени всеобщего обобщения. Здесь проступает что-то неповторимо-особенное из скрытной физиономии нации, что-то сродни разбойнику Кудеяру, переменившемуся сразу в праведники.

И как сильно и страшно мог опереться на нее художник-творец трагедии-боя, уже в рамках прозрений собственного, возвышенного над приземленно-обычным наития.

В решении З. Рожественского идти прямым путем через Цусиму присутствует алогизм – но с оттенком пронзительности, это хрестоматийно неверно, несообразно – но это приобретает контуры огромной картины, уже задающей, а не диктуемой, и осуществись она также безоглядно-творчески, как и миг этого решения – можно было бы говорить о гении одного дня. Его же сталось едва ли и на час…

Что присутствовало в рассуждениях, если они были, в наитии, если оно вело, Рожественского, когда уже пройдя пролив Баши и уклонившись как бы к обходному, разумно-осторожному движению своей неслаженной армады, он вдруг отворачивает на Северо-Запад, проходит мимо Линкейских островов (ныне Нансей) и устремляется к Цусимскому проливу? Это сочетание расчета, интуиции, прозревающей значение данного пункта, и бросающее к нему без всяких околичностей – в присутствии Клеопатры на горничных не заглядываются?

В течение всего долгого похода З. П. Рожественский демонстрировал преобладающим качеством жесточайший темперамент-волю, бросавший его вплоть до кулачной расправы на все препятствующее; нарастающее неприятие сдерживающих его вещей, будь это мнение окружающих лиц или внешние обстоятельства. «Гулльский инцидент», когда русские корабли расстреляли несколько английских рыболовных баркасов на Даггербанке; захват прерогатив судебного ведомства – своей властью адмирал вводит на эскадре режим военного положения, по которому может расстреливать и вешать кого угодно; полное пренебрежение к уже многократно проверенной русскими моряками практике экваториальных переходов, освоенной еще со времени Крузенштерна и Лисянского, вопиюще бессмысленное разрушение обычного их хода, совершенно очевидное офицерскому составу эскадры, 2/3 командиров кораблей которой многократно пересекали эти воды – кажется, вырвавшийся на флагманский мостик из кабинета начальника Главного Морского штаба Рожественский исполнился желания все перевернуть и переломать.

С 70-х годов 19 века отправляясь в плавание на Дальний Восток, русские корабли устойчиво следовали кратчайшим путем через Суэцкий канал, на котором даже держали особую Средиземноморскую эскадру, как стальную колючку для Англии и Турции и средство обеспечения быстрого укрепления тихоокеанских морских сил, бездарно-безрассудно ликвидированную Николаем II. Наличие оборудованных портов, магазинов всякого рода было важным обоснованием на длинном пути, сопровождающемся поломкой механизмов и заболеванием моряков, дававшее разрядку от быта башен и палуб, столь важную в поддержании боевого духа экипажей; недостатком маршрута являлась его «многолюдность», делавшая невозможным утаить перемещение эскадры и проводить боевую учебу на значительной его части, как и то, что весь он был перехвачен враждебной Англией.

В качестве дополнительного страхующего, на случай крайнего обострения отношений с владычицей морей, осваивался ход вокруг мыса Горн, где можно было рассчитывать на относительный нейтралитет Бразилии, почти дружественной Аргентины, и даже проанглийская Чилийская республика все же не была ее прямой колонией; наличие современных портов делало его тоже удовлетворительным; двигаясь по диагоналям двух океанов, вне зон мирового торгового судоходства, и обозрений с берегов, эскадра становилась невидимой и непредсказуемой, могла совершенствовать все виды подготовки беспрепятственно, с учебными и боевыми стрельбами; до прорытия Суэцкого канала он был кратчайшим для плавания на Дальний Восток.

Вместо этого Рожественский избирает обходной путь во-круг Африки, через три океана, в протяжку берегов единственно пригодные пункты снабжения и судоремонта на которых только английские, совершенно катастрофический при любой крупной корпусной аварии, вследствие чего эскадра окружается громадным количеством обеспечивающих и ремонтных судов, и превращается в барыню, переезжающую из Москвы в подмосковную. Это делает сразу невозможным участие в общем походе старых кораблей типа «Наварина» и «Сысоя»; их приходится отправлять по наплаванной дорожке через Средиземное море и Суэц, то есть делить эскадру, что влечет неблагоприятные по-следствия для общей сплаванности соединения, единообразия подготовки и тактических воззрений начальствующих лиц, выработка которых и без того предельно осложнена разнобоем характеристик кораблей с 22-летним разбросом годов постройки («Донской» – 1883 г., «Орел» – 1904 г.), но Рожественского это немало не останавливает. Выйдя из Либавы со сборищем кораблей, каждый из которых «ещё тот тип» толи по неожиданности новизны, толи по забытости старости и вполне осознавая это – в книге его обожателя-подчиненного В. Семенова «Расплата» приводится эпизод: наблюдая превосходно маневрирующие английский крейсера в Бискайском заливе, Рожественский с прорвавшейся тоской произнес «Эх, мне бы такие!». Но сделать «такие», это и есть задача флагмана, разделение же эскадры у Гибралтара прямо перечеркивают какую-либо возможность ее худо-терпимой сплаванности, тем более боевой сплоченности, уже не судов – звеньев: какие-то иные приоритеты господствуют в соображениях русского адмирала, нежели стержневое для флотоводца – обратить корабли во флот.

Посланный через Суэц, многократно плававший в этих водах адмирал Фалькерзам разумно организует переход через тропики, в сбережение команд запасается даже пробковыми шлемами для палубных вахт и покойно приходит к указанному сроку в назначенный ему пункт, в уважении офицеров и доверии команд. Вопреки тому экипажи Рожественского надрываются в чудовищной работе, перегружая в море в экваториальных широтах, при самой примитивной механизации, талями, уголь; ремонтируясь на ходу – что можно бы скрипя сердцем оценить положительно, как выучку трюмной и механической части; и почти не занимаясь подготовкой боевых частей и ходово-маневренными учениями, что сразу обесценивает все муки похода – боевой корабль, это прежде всего пушка в броне, выгребающая морем.

Рожественский, многократно ходивший в тропических широтах, разрушает неукоснительный распорядок таких переходов: общие работы только утром и вечером, по прохладе – отдых всей не обеспечивающей движения части экипажа днем, по жаре; купание в парусе ежедневно и баня через 3 дня; замена водки в «государевой чарке» ромом (хорошо или плохо морякам пить, судить не мне). Как взбесившийся кабан он набрасывается на все, что исходит не от него, установлено до него, решено не им. Когда «испорченный» мягким Фалькерзамом командир крейсера «Светлана» Шеин, обнаружив непомерный характер указанной бункеровки угля, прибыл доложить об этом командующему, тот увеличил норму на 200 тонн, выгнав офицера площадной бранью – исполнение приказа привело к аварии, расперло борт. Кажется Рожественский поставил себе в задачу воевать с авторитетом лиц, заслуженном ими вне его произволения: на эскадре, собравшей цвет морского офицерского корпуса, лучшее, что имелось тогда в России, адмирал во всеуслышание называет 2-го флагмана Фалькерзама – «Мешок с навозом», могучего рослого каперанга Миклухо-Маклая (брата знаменитого путешественника) – «Двойной Дурак», опытнейшего командира «Наварина» Фитингофа – «Рваная Ноздря»… литой стати гвардейца командира «Александра III» Бухвостова – «Вешалка для мундира». Все эти офицеры сложили головы на походе и в бою, отчаянно-безнадежно, как Фитингоф и Миклухо-Маклай, или яростно-пылко, как Бухвостов, несколько часов немыслимыми пируэтами уводивший эскадру от японских ударов по выводу из строя флагмана и дважды сорвав охват колонны кораблями Того – нет, ничем, кроме как Проститутка Подзаборная («Аврора»), Инвалидное Убежище («Сысой Великий») в изъявлениях командующего они не означались. Возникает даже подозрение о мотивах подбора тех или иных офицеров, за опытность ли прибран 2-м флагманом эскадры Фалькерзам, – или за то, что по крайней внешней несуразности, неряшливости и фальцету бывший посмешищем, при всех своих заслугах и знаниях, любой офицерской сходки; более определенно можно утверждать, что 3-му флагману эскадры адмиралу Энквисту (в оценках Рожественского – «Пустое Место» – но, простите, вы же его и выбирали, господин хороший!) отсутствие серьезных военно-морских достоинств способствовало вдруг переместиться с покойно-почётной должности многолетнего командира Николаевского порта на мостик флагмана крейсерского отряда – и, честный швед, он совершенно этого не хотел!

Да, Балтийский флот был изрядно обобран, сначала Старком, потом Макаровым, но даже и там можно было поискать, – например, адмирал Вирениус, каперанг Кроун —, наконец имелся нетронутый командный состав Черноморского флота, более привычный к новой технике по молодости самого объединения, в котором во всяком случае не было таких странных кораблей, как паро-броне-парусные «Донской», «Мономах», «Память Азова», из флагманов которого высоко аттестовались Вишневецкий, Цывинский, да и сам ком-флота Чухнин, при всей лютой вражде к демократам и революционерам слывший энергичными, знающим начальником в морской части, заботливым к подчиненным, если они не лейтенанты Шмидты и, кстати, много выплывавшим по Тихому океану, – нет, от такого сотрудничества Рожественский уклонился.

Для душевного строя русского командующего характерна была еще одна черта – столкнувшись с неодолимым препятствием или неожиданным отпором он терялся и погружался в какую-то прострацию с оттенком невменяемости. Великий князь Александр Михайлович приводит в своих воспоминаниях эпизод совещания по поводу посылки эскадр на Тихий океан, когда он, недосягаемо «государевых кровей», опротестовал мнение адмирала о необходимости таковой, и тот вдруг в каком-то сумеречно-сомнамбулическом состоянии разразился словами, что должно всем погибнуть ради спасения обожаемого монарха… – Пораженный столь неуместным для военно-морского совета заявлением «Морской»-Романов подумал, что ко всем прочим бедам флагман грядущего похода имеет психологию самоубийцы.

Эту какую-то неполную, ущербную сторону воли Рожественского некоторые замечали, и, например, пресытившийся службой, равнодушно-брезгливый Фитингоф изредка бросал в его адрес «Кривляющийся комедиант», отрицая с этой ущербностью и ее основание – волю – что было уже и чрезмерно, все же то, что адмирал сумел протащить разношерстную армаду кораблей через три океана, свидетельствует о наличии таковой, пусть и неровной.

Неудачи внешние приводили его в лучшее состояние, он начинал «думать» если не «в урок», то «в оправдание», становился внимателен, и найдя подходящее обоснование, совершал разумные и даже великодушные действия, делался на какое-то время «наоборот»; если это скапливалось переутомлением нервов, то происходил срыв в сильнейшую депрессию, как то случилось во время похода на стоянке у Мадагаскара, когда по соединению с отрядом Фалькерзама адмирал совершенно забросил службу, уединился в каюте и перестал принимать офицеров – в этом состоянии он написал рапорт о замене ввиду расстроенного здоровья, потом будут и другие, последний отправлен почтой из Сингапура. Налицо была явная неуверенность командующего в выполнимости поставленной задачи «овладеть господством на море» и попытки от нее уклониться. Рапорты, вкупе с частными письмами офицеров эскадры, читаемыми в высоких домах Петербурга, оказались настолько выразительными, что вопрос был решен и адмирал Бирилев выехал во Владивосток с негласным распоряжением принять командование эскадрой по ее прибытию. Кажется высокие сферы боев и побед не ожидали, в противном случае «снять» адмирала было как-то неудобно… Подталкивать к «бою с поражением» – после Артура и Мукдена? Решение о формировании 4-й эскадры («Слава», «Потемкин», «Три святителя», «Ростислав», крейсера «Очаков» и «Кагул») известие о котором доходит до Рожественского, тоже как бы ориентируют на «выжидание»… Темна вода в облацех и в помыслах начальства, но если переменилось оно во мнении о чем-то, что само назначило к исполнению, оно просто прекращает о том напоминать благовестящими громами, хотя и висит туча-тучей, и очень гневается, коли того не понимают – и Николай II своей телеграммой сдавшемуся в плен генерал-адъютанту свиты З. П. Рожественскому свидетельствует, что тот его «понимал», недовольства за Цусиму не было – был некий намек на будущее.

Напористая убежденность Рожественского в собственной непогрешимости подталкивает к выводу: он, находясь в непомраченном состоянии уже бывший уверенным в невозможности успеха, уклонялся бы от боя, имея на то множество доводов и во-вне и для себя, и если – вопреки всему – решается идти в самое пекло на несомненную битву, это значит, пребывал в какой-то ненормальной эйфории, чем-то питаемой, и даже в раздвоенности.

• Он, с одной стороны, отдает приказ о движении к Корейскому проливу, уклонившись от намека адмирала Небогатова на Лаперузов; – с другой обязует принять на борт такое количество угля и воды, какое мыслимо только при обходном плавании вокруг Японии, роковым образом перегружает корабли. По утверждению кораблестроителя и участника боя В. Костенко именно из-за того, что непробиваемый японскими снарядами главной броневой пояс ушел под воду и перестал выполнять свою защитную роль, 3 русских броненосца 1-го отряда погибли без единой пробоины тяжелой брони в районе ватерлинии, показав поразительную живучесть, значительно высшую, чем неприятельские суда; принимая снаряды не 194–152 миллиметровым поясом высотой 289 см, а 152-миллиметровым 185–195 см, т. е. утратив 32–36 % защитных свойств брони, но даже при этом «Александр III» и «Бородино» погибли переворотом овер-киль, не выполняя спрямления корпуса затоплением отсеков, как того требовала инструкция Морского Технического Комитета. «Суворов», неукоснительно ее соблюдавший, остался на плаву, получив не менее, если не более чудовищную порцию, и был добит вражескими миноносцами, оказавшись из-за повреждения рулей вне строя эскадры – т. е. все погибли без исчерпания живучести в артиллерийском бою, а по совокупности с наличием и других обстоятельств. Бой начался в 13.50, в 19.20 израсходовав боезапас, японская эскадра повернула в свои базы, не имея возможности даже добить тяжело поврежденный «Орел», русские броненосцы погибли между 18.30 и 19.10, то есть этих дополнительных 36 % живучести хватило бы не менее чем на полтора – два часа терзания, и они все остались бы на плаву, а эскадра, сохраняющаяся около них как ядра, отразила бы ночные атаки миноносцев;

• Он идет боевым курсом, с потушенными огнями на боевых судах – и с полным освещением госпитальных, видимым на 6 миль как скрытному наблюдению противника, так и особенно ему с флагманского мостика.

• Он, уверенный в недостаточности своих сил – близкий ему капитан 2 ранга Кладо опубликовал серью убедительных статей подобного рода в русской прессе, в исправление чего к эскадре послали отряд Небогатова – и должный, если постыдился уклониться от боя, осуществить предельно энергичный прорыв, укрепляясь элементом внезапности, вдруг на подходе к Цусиме сбрасывает ход с 12,5 до 9 узлов и начинает эволюционные учения 12–13 мая, накликая на себя стаи неприятельских разведчиков.

• У него была возможность разгромить несколько слабых соединений противника, разновременно выходивших или натыкавшихся – кажется, все же японцы отчасти оказались захвачены врасплох, – на несуразную, но громоздкую русскую эскадру – он проходит мимо, «демонстрируя презрение»…

Последние трое суток перед боем Рожественский провел в кресле на боевом мостике, куда ему приносили и еду, ни с кем не общался кроме отдачи распоряжений через флаг-офицера и сигнальщика, выглядел угнетенным – в ночь с 10 на 11 по-кончил с собой, выбросившись за борт, близкий ему старший флаг-офицер лейтенант Свенторжецкий – ночью смотрел на неуклонный ход кораблей, скорее не думая, а чувствуя его. Кажется, у него начиналась опять депрессия, обратившаяся по невозможности уединиться в «демоническую форму», действовать вопреки всему, и не действовать вообще, если требуется осуществить какое-то действие.

…Умер адмирал Фалькерзам, надо назначить незамедлительно флагмана 2-го броненосного отряда – следует распоряжение факт смерти не разглашать, оставив брейд-вымпел на «Ослябе», который становится так сказать «механическим флагманом» – фактически капитан 1 ранга К. Бэр – и когда броненосец погибнет, 2-й отряд разбредется, а это не только по номеру, по боевой мощи второе соединение эскадры, 3 полноценных боевых единицы из 4-х. Это тем более странно, что на предыдущих боевых учениях в Индийском океане Рожественский определенно отрабатывал тактику раздельного применения 1-го и 2-го отрядов, поэтому наличие 2-го флагмана было совершенно необходимо, и отсутствие распоряжения заводит поиск в дебри психиатрии. Если Рожественский идет в Цусиму за сражением, – а зачем нужно туда кроме того идти? – он такого не допустит, но это налицо…

Да не была ли для него Цусима важной только в одном смысле – покрасоваться «ндравом», «показать презрение»: вот, все против – а я тут! И когда ахнулось это «всё» – разлетелась фанфаронада как гнилой орех, даже не обратилась в «русскую рулетку»: ведь сдался же стервец в плен, не как Небогатов, обложенный неодолимым кольцом, в невозможности отвечать огнем на начавшийся методический расстрел кораблей с недосягаемых дистанций, тут выбор между позором и гибелью – иного нет… И Рожественский с 2-мя неучаствовавшими в бою миноносцами против 2-х у противника, вне пределов досягаемости крупных кораблей, на открытом пути во Владивосток – сдался… Стервец! Тряпка! Воронье пугало!

Да, похоже, эпохально-эсхатологического замысла тут не было, это сложилось само по себе, суммой своих составляющих – и воистину это была жуткая сумма, от алой до смрадной.

В познавательном плане она точнее выражает Россию, чем Артур, Чемульпо, Ляоян: те рисуют ее лучшей, чем она есть – Цусима являет ее в развал, без утаённых мест: кишки, алость, животность, говно. «Варяг», «Стерегущий», Большое Орлиное Гнездо – это беззастенчивая, бесстыдная растрата героизма. Цусима – это героизм и разложение героизма. Россия в 20-й век войдет с Цусимским надрывом… Потом, на суде, он будет вести себя «хорошо», брать на себя свои вины – а чьи они еще? – говорить и рисоваться признанием, покаянием, самоистязанием и уничижением на виду у прессы (либеральной), публики (такой же), радостной от возможности перетянуть еще одного – «от тех»; договорится (и допишется) в отработку ее благожелательства до признания органической неспособности русских к морю как сухопутной нации; о суетности держаться в числе первых морских держав; о посылке учиться офицеров в иностранные флоты – как же сменится настрой русского либерал-таракана и потянет его хапнуть проливов и вкусить Тимбукту, и вспомнится ему флот и потребуется не объяснение но отрезвление, и дойдет до него, что и многое-то заявленное неверно, и вина-то не только на «формациях», но и на «боярах» – станет играться в другую игру, сумрачного демонического отшельника (в приличной квартирке и при наплыве гостей-зрителей).

– Я Черный Ворон! (слова мельника в «Аскольдовой могиле» Верстовского).

С чем и умрет…

Когда оплёванный, отставленный, много-завинённый, с непредсказуемым характером, пристрастно-несправедливый, но подлинно великий военно-морской деятель, отчаянный капитан «Тамани» в Крымскую войну; водитель каперских эскадр, от которых замирало финансовое сердце Сити в 1860-е годы; великий кораблестроитель 1870 – 80-х адмирал Попов отошёл от дел, он просто замолчал – личность незаурядная, какой ему смысл было под неё играться и устраивать спектакль на безделье, скучно строиться под какого-то Нельсона, если состоялся как Попов!

Но… тогда еще более жуткую картину представляет собой Цусимская драма – не отблеск разложения верхов, с гемофилическими и чахоточными цесаревичами и габсбургски-выраженными признаками вырождения всей династии на портретах В. Серова – прямая копия-оттиск, с «больноголовым государем» на шканцах и по нисходящей до невзрывающихся снарядов и слетающих броневых плит.

Только в больном сознании может возникнуть эта фантасмагория упивающегося мазахизма:

• идти на прорыв и запретить досмотреть шарахнувшийся с курса подозрительный «купец» – оказался японским вспомогательным крейсером-разведчиком «Синоно-Мару», первым известившим противника о появлении русской эскадры и ее курсе в Восточно-Корейский пролив;

• наслаждаясь эйфорией разноголосицы полушарий отказать в атаке:

• сначала старенького крейсера «Идзуми», безнаказанно плетущегося параллельно курсу эскадры (скорость 17 узлов, 10—120 миллиметровых пушек) отрядом Энквиста (6 крейсеров, скорость 20–24, 5 узла, 26—152 мм, 19—120 мм), отправивших бы его на дно в 1/4 часа;

• потом отряд старых японских броненосцев: 2 броненосца береговой обороны, 2 броненосных крейсера (скорость 13–16 узлов, 10 старых 330–254 мм пушек, 15—152 мм, 28—120 мм; фугасные снаряды не пробивают брони русских кораблей) – 1-м броненосным отрядом из 4-х новейших броненосцев (скорость 18,2 узла, 16—305 мм, 48—152 мм пушек; бронебойные снаряды пробивают любую броню); сблизившись на дистанцию прямого выстрела русский броненосец за 10 минут вгонит в корпус своего противника 40 двенадцатидюймовых и 240 шестидюймовых снарядов – на 7 минуте последний японский корабль погрузится в океан;

• и наконец, выскочившего на эскадру в 11 часов отряда легких крейсеров адмирала Девы – 4 крейсера (4 – 203 мм, 15 – 152 мм, 20 – 120 мм, скорость 20 узлов) – отрядом Энквиста, усиленного быстроходным «Ослябей» – 1 броненосец, 6 крейсеров (4 – 254 мм, 37 – 152 мм, 19 – 120 мм), бой, в котором более быстроходные русские крейсера, перехватив пути отхода, прижмут японские корабли под пушки броненосца.

…нет, не все уж так было безупречно на японской стороне и действуй русский флагман по другому, к 13 часам, когда началось сближение основных сил, адмирал Того мог бы уже не досчитать 6—10 единиц и как бы окреп от этих успехов дух русских моряков и желание соревновать…

Но как сказал Наполеон о психически ненормальном фельдмаршале М. Каменском:

– Действия сумасшедшего непостижимы!

Не этим ли объясняется та фантастическая завязка боя в 13.15, которая непереводима в смысл какой-либо идеи уже 95 лет: в момент сближения эскадр пристраивает 1-й броненосный отряд, в рамках своих тактических особенностей резко отличный от всего состава эскадры, и до того следующий отдельной колонной, – в голову общего кильватерного строя, вопреки ориентировкам предшествующих учений вступая в бой не раздельно, а единой колонной.

а) не проще ли предположить, вопреки, как это раздумчиво гадал В. Костенко («На «Орле» в Цусиме») или трубил В. Семенов («Расплата»), что в замыслы русского флотоводца пришла не «опасная идея» нанести удар по концевым кораблям Того, быстро приближавшимся на встречно-параллельном курсе и становившимся на левый траверс русской эскадры – а пробилось воспоминание, что левая кильватерная колонна идет не за флагманом, а за «флагом над гробом», и то надо бы исправить, как и осознание, что поставив адмирала Небогатова в конце колонны, он вообще упразднил всех флагманов боевой линии, кроме себя, и теперь кроме как водить ее «веревочкой» ничего не остается.

б) не этим ли объясняется и непостижимый для того же дельного В. Костенко и способ восполнения маневра: вместо того, чтобы совершить общий поворот «все вдруг на ~ 4 румба влево (~ 45°)», и разогнавшись, соединиться головным к колонне и при необходимости таким же поворотом вправо встать на ее курс, или не задерживаясь, развить атаку на концевые крейсера Того, пропуская колонну за собой, как прикрытие – отдает приказ на «поворот влево последовательно», и протягивает нитку броненосцев перед «Ослябей» на недостаточной скорости, заставив того сбросить обороты и почти остановиться, а наезжающие корабли эскадры уклоняться от столкновений поворотами «влево – вправо», расстроившись елочкой (см. ниже). Ух, как начальство прокатило!

И что происходило в этот момент в голове русского адмирала – а не бурный ли восторг от подобного бурлеска: последний каперанг «его отряда» Юнг на «Орле» – по рожественски Лакированная Егоза – выше «покойного флагмана» Фальгерзама, а тот «беспокойного» Небогатова, идущего в хвосте «за гробом».

В этот момент Хайхатиро Того начинает свой маневр по охвату головы русской колонны, отдав приказ «поворот 16 румбов последовательно», находясь на траверсе «Орла», четвертого в колонне броненосцев 1 отряда, но при этом поставив свои корабли, которые выполняют этот маневр в 32–42 кабельтовых от русской колонны в весьма опасное положение:

– совершая поворот последовательно, он сдваивает свою колонну и на некоторое время утрачивает возможность свободы маневра; его головные корабли оказались зажатыми между идущей к повороту частью своего строя и русской колонной, при этом повернувшие корабли заслоняют русскую эскадру от стрельбы с концевых – в этот момент русские, совершив по-ворот «все-вдруг-влево» 4-мя головными броненосцами, могут быстро подойти к японскому строю на разрушающе близкую дистанцию, где исчезает эффект эскадренной кооперации судов, корабль идет на корабль, ствол на ствол, а среднекалиберные русские бронебойные снаряды начинают входить в корпуса десятками в минуту, и за 4–5 минут, когда русские броненосцы будут «висеть» на японцах в 17–20 кабельтовой дистанции, имея в курсовом огне 2 – 305 мм и 8 – 152 мм орудий, а в бортовом 4 – 305 мм и 6 – 152 мм они вгонят в корпус противника 10–20 двенадцатидюймовых и 90—120 шестидюймовых снарядов, обратив в решето; по отсутствию в японском флоте бронебойных снарядов, все выстрелы его, кроме 12-дюймовых, большой опасности для них не представляют.

– Совершая поворот, японские корабли проходят т. н. «точку перехода», неподвижную к линии русской эскадры, под бортовые продольные залпы 2—4-х ближайших кораблей на пристрелянной позиции – русский огонь в ней становится поистине сокрушающим, т. к. корабли выходя на нормаль а, получают целеуказания от предшествующих и сразу открывают стрельбу на поражение, без пристрелки, низая корпус противника продольными выстрелами, когда снаряды уходят на десятки метров вглубь, круша механизмы и переборки.

Ничего из названного русского адмирала не заинтересовало и с 32 кабельтовых головные русские броненосцы открывают огонь по неприятельскому флагману, идущему по дуге на пересечение курса – сначала очень мощный, лейтенант Ямамото, высунувший руку из башни захлопнуть заглушку сразу лишается всех пальцев; в 1941–1942 годах разгромит американо-английские флоты от Гавайев до Цейлона – но быстро слабеющий, по мере того, как японские корабли становятся «верхней палочной к Т» в маневре перехвата, выходя из зоны поражения кормовых башен русских броненосцев, а потом делаются вообще недоступные огню большей части судов русской колонны, которым головные закрыли цель; и сами раскручивая нарастающе-убийственный огонь по русскому флагману. Считая, что через 25 минут после начала маневра по «Суворову» бил бортовым огнем только 1-й броненосный отряд (в действительности же оба!), т. е.

16 – 305 мм, 1 – 254 мм, 5 – 203 мм, 41 – 152 мм орудия на его курсовые 2 – 305 мм и 8 – 152 мм, можно утверждать, что, имея меньшую общую огневую мощь, своим маневром Того обеспечил себе 9-кратное огневое превосходство и теперь беспощадно его реализовывал.

Ситуацию можно было еще выровнять, поворотом 1-го отряда «все вдруг влево», обрушившись на 2-й броненосный отряд адмирала Камимуры (6 крейсеров) и разорвав строй японской эскадры, на центр дуги которой будет накатываться кильватерная колонна 2-го и 3-го отрядов, образуя линию 8 старых кораблей против 6 новых у Того; или хотя бы спасти 1-й отряд, поворотом «все влево последовательно» и параллельным движением на контр-курсах под конец японской колонны уйти за линию старых кораблей. При этом 2-й отряд, без флагмана, становясь в позицию первого, попадал в отчаянное положение, а головной высокобортный океанский красавец «Ослябя» с облегченной защитой был обречен под неслыханным ливнем японских снарядов, от которых трескались плиты даже могучей «суворовской» четверки.

Не буду гадать, что двигало в этот момент Рожественским, если еще не был ранен – осознание своей вины как поставившего корабли 2-го и 3-го отряда в тяжелое положение без флагмана, или реакция «пахана» и «хозяина улицы», вдруг получившего хлестко, с размаху в «морду» и, заслоняясь, побежавшего в сторону; или то робость потерявшегося капитана 1 ранга Игнациуса, вдруг по ранению адмирала ставшего флагманом эскадры – и это еще одна фантасмагория Цусимы: с русской стороны это был бой «капитанов», по ранению флагмана и выбытию предыдущих головных кораблей последовательно водивших эскадру (Игнациус, Бухвостов, Серебренников, Юнг), под конец старший офицер «Орла» капитан 2 ранга Шведе; а и только ли капитанов? – кто поручится, что в последние минуты «Бородино» вел не обер-офицер, а безвестный лейтенант, на мгновение взлетевший в комфлоты, ведь за час до гибели «Бородино» вел уже старший офицер капитан 2 ранга Макаров, а за полчаса начали искать на нижней палубе хоть какого-нибудь офицера, все остальные были ранены или перебиты – и неведомо, нашли ли, ведь всё это на памяти единственного спасшегося трюмного картирмейстера… Увы, но только флагманский «Суворов» в огне разрывов и пламени пожара начинает отворот вправо, еще более втягивая русскую эскадру вглубь японской дуги и усугубляя свое положение. Японские броненосцы, идя параллельно сворачивающейся русской эскадре, суда которой, заслоняя друг другу цели, могут вести лишь разрозненный огонь по ближайшему противнику; придерживаясь средних дистанций 40–42 кабельтовых, на которых 6-дюймовые бронебойные снаряды русских скорострельных пушек, утрачивая скорость, становятся неэффективны; не смещаясь относительно избранных целей, что позволяет развивать интенсивнейший огонь без смены прицела, на всю техническую скорострельность орудий – громят русских флагманов, «Суворова» под кайзер-флагом и «Ослябю» под брейд-вымпелом, отрядными залпами.

В судьбе «Суворова» этот поворот сыграл и индивидуальную роковую роль: мощная защита броненосцев первой четверки с боков и сверху обеспечила то, что ни на одном из них не были поражены котлы и машины и они сохраняли ход на протяжении всего боя, и даже перевернувшись, продолжали работать винтами – но, принимая выстрелы с кормы-справа, «Суворов» подставил под роковой удар далеко выдвинутое перо руля и лишился управления, т. е. и хода если понимать под последним целенаправленное движение, а не шараханье среди эскадр, когда обезумевшие механизмы прогоняли его то через строй русской эскадры, то заводили в окружение японских судов. Лишившись всех надстроек, мачт, труб, всей артиллерии главного и среднего калибра, поражаемый не только японскими, но и русскими кораблями, которые не узнавали его из-за резко изменившегося облика, он тем не менее оставался на плаву, благодаря героизму трюмных команд, выполнявших все инструкции обеспечения непотопляемости. Если бы на его прикрытие оставили пару эсминцев или крейсер, то сохранив не менее 16, 5 узлов скорости, и реверсируя винтами, он мог под покровом сумерек дойти до ближайшего нейтрального порта в Китае или на Филиппинах – два эсминца, приняв раненого адмирала и штаб эскадры, ушли прочь…

Будь в составе эскадры 2-й флагман, он мог бы, оценив обстановку, поворотом «вправо последовательно» начать осуществлять маневр охвата флагмана японцев, и если не наказать противника, для чего не хватало скорости, то по крайней мере спасти своего ведущего, но такового не оказалось и лишь капитан 1 ранга Фитингоф – «Рваная Ноздря» только что проучив «Идзуми» 12-дюймовым снарядом и отправив его не на дно – на слом, крейсер все-таки дополз до ближайшей базы, но повреждения оказались столь велики, что восстанавливать его не стали, заметил что-то нехорошее с головой колонны и начинает выводить старика «Наварина» из общего строя на спасение «Суворова», и… в этот момент падает, смертельно раненный в живот. «Ослябя», поражаемый продольными выстрелами отряда Камимуры, лег на борт и быстро погружается, командиры сильных «Сысоя» и «Нахимова» в обстановке не разобрались.

В этих условиях единственный адмирал и флагман в колонне Небогатов мог и должен был, присоединив «Сысой», «Нахимов» к своему «Николаю I» и 3-м броненосцам береговой обороны осуществить атаку по хорде навстречу движению японской колонны, вынуждая ее размазать концентрический огонь с головного на всю возникающую линию судов.

Но он – только отличный судоводитель за 3 месяца, приведший 3-ю эскадру на Дальний Восток;

– только отличный флотский начальник, за время похода создавший из моряков экипажи;

– только отличный артиллерийский специалист, участники боя отмечают заметно лучшую стрельбу 3-го отряда;

– только отличный тактик, освоивший и обучивший свои команды ночным переходам с потушенными огнями по секторной лампе, и проведший 3-й отряд ночью с 14-го на 15-е через море, кишащее миноносцами как червями – по выражению одного русского офицера – не только без потерь, без единой атаки!

– он только… и т. т. т.

– Черт побери, есть все, даже гражданское мужество разоблачить на суде мерзость флотского варианта николаевщины, за что получит 10 лет крепости, при общем понимании, что судят человека за безнадежную ситуацию рока.

– Он только не офицер, ищущий кровавого вкуса победы и утаивающий таковой от врага!

14-го днем он не переступил воли Рожественского, и не принял на себя командования эскадрой. Если в начале боя его пассивность можно отчасти оправдать, что с концевых русской кильватерной колонны, растянувшейся на 50 кабельтовых при видимости временами в 40–45 зачастую события в голове колонны были вообще неразличимы, то к 15 часам, уже идя 4-м, в отсутствии обоих флагманов «Суворова» и «Осляби» он также не пытается взять ход событий в свои руки – признательные японцы «Николай I» не очень беспокоят…

14 ночью он не переступит буквы приказа флагмана и не по-вернет с Норда на Зюйд, спасая эскадру от разгрома.

– Он только не боец!

15-го его подчиненный, полугражданский великан В. Н. Миклухо-Маклай, ни минуты не поколебавшись, в таких же условиях безнадежности, принял бой, рвался к малейшему сближению, бросал проклятые недолетающие снаряды, и влепил-таки 200-килограммовый «посошок» в «Ивате».

15-го Небогатов сдался.

Мне его не жалко!

…А все-таки, что бы случилось, если Небогатов сделал этот отворот с «гробового курса» «вправо последовательно»?

– Его тактико-технические возможности невелики: 13,5 узлов отрядной скорости; 45-кабельтовая досягаемость старых 35-калиберных пушек «Николая I» и 55-кабельтовая «береговых адмиралов», но отдай он приказ «Наварину» и «Нахимову» стать замыкающими, наличие концевого броненосца и крейсера в линии неполноценных «береговиков» (– но при этом очень неплохо стреляющих своим старослужащим составом! – ) придаст ей солидную весомость. Учитывая начало отворота Фитингофом, можно не сомневаться, что сменивший его старший офицер, находящийся под впечатлением маневра своего начальника, выполнит подтверждающий то приказ «ближайшего адмирала» неукоснительно в условиях, когда его собственный уже покоится на дне – «Нахимов» последует за мателотом…

– Х. Того не может так сразу решиться на уводящий от перехвата разворот, полностью разрушающий его блестящую атаку, в лучшем случае перенацеливающую её с новеньких «цесаревичей» на исторические раритеты, и будет медлить, тянуть до крайности; тем более что угрозу русского маневра он увидит поздно: при видимости 45–50 кабельтовых, увлеченный боем вправо, он заметит опасное, но внешне несерьезное препятствие – какие-то коробчёнки водоизмещением 4 тыс. тонн, размерами же меньше легких крейсеров, чуть высовывающиеся из воды! – на своем курсе уже в зоне досягаемости русского залпа, при этом предустановлено-фатального, на убийственно-продольные выстрелы во всю длину судна. Можно утверждать, что японский флотоводец вынужден будет принимать решение не «До», а «В Момент» падения снарядов на палубы, и тут уже арифметика: за 2 минуты осознания, распоряжения и исполнения маневра поворота 6 русских броненосцев и квази-броненосцев выпустят 6 12-дюймовых, 33 10-дюймовых, 6 9-дюймовых, 18 8-дюймовых, 78 6-дюймовых снарядов; а всего 138 выстрелов.

В начале боя, когда нахальные японские легкие крейсера подлетели к русской колонне на 42–45 кабельтовых, 3-й отряд «шугнул» их залпом 10-дюймовок; при этом участник боя В. Костенко отметил, что залп лег очень хорошо и только большое рассеивание снарядов расстрелянными пушками 3-го отряда, положившими залп поперек корпусов узких крейсеров, спасло их от катастрофы – теперь же выстрелы лягут на «впечатанную» продольную цель.

Считая обычными для таких условий 25–33 % попаданий (в английском флоте на призовой стрельбе добивались 68 % по значительно меньшей цели), можно полагать, что «Миказа» за 120 секунд получит 2 12-дюймовых, 8—11 10-дюймовых, 1–2 9-дюймовых, 5–6 8-дюймовых и 22–26 6-дюймовых снарядов; а всего 40–45, при этом преимущественно в нос, т. е. разрушения будут все далее проникать вглубь корабля – снаряд открывать дорогу снаряду, не размазываясь по отдельным плитам корпуса, а умножая разрушения, возводя их в геометрические степени, когда уже и 6-дюймовые гранаты будут влетать за разбитую тяжелую броню, как-то случилось с «Ослябей», потопленным исключительно 6 и 8-дюймовыми фугасными снарядами, на других кораблях бессильными даже против 76-мм брони.

– Но и отворот «Миказы» влево-последовательно, сохраняющий возможность продолжения избиения 1-го русского отряда идущими к повороту кораблями японской колонны, не снимает губительности русского маневра – в положение «Миказы» будут последовательно попадать остальные броненосцы японского строя, получая, считая скорострельность 8, 9 и 10-дюймового орудия 1 выстрел в 40 сек, а старого 12-дюймового 1 выстрел в 4 минуты 0,5 попаданий 12-дюймового снаряда, от 3 до 7 10-дюймовых, 4–6 8—9-дюймовых, 10–12 6-дюймовых, в совокупности 17–25 и все это на нос, башню, командирскую рубку. Кстати, в бою реализуется удивительное преимущество старых броненосцев с гидравлической системой наводки орудий – в отличие от новейших с электроприводом они могут стрелять порознь пушками башен, на них это действительно «двух-орудийная конструкция», а не «двух-ствольная пушка» новых кораблей, допускающая только залповый огонь, в противном случае происходит разворот башни… Поэтому 6 старых 12-дюймовок «Николая» и «Наварина» могут поклевывать противника 1 выстрелом в 30 секунд, а не тянуть 2-х орудийную 80-секундную канитель; при том, что старые снаряды, не «модернизированные» новыми умниками невской водичкой – взрываются нормально.

– Угроза охвата 3-го отряда «справа» легко парируется по-воротом на встречно-параллельный противоход; это движение примет особенно губительный вид, если русский командующий одновременно перестроит строй своих кораблей «пеленгом вправо» и на скорости смещения 26–28 узлов будет единым целеуказанием вышибать нестойкие японские броненосные крейсера, замыкающие колонну Того, для которых уже 1–2 попадания 10–12 дюймового калибра становится предельно опасно – здесь же накрытие 17-ю с вероятностью получить до 6 в корпус, сразу превратившись в выпотрошенное железо. 3-й отряд, единственный в эскадре, к этому роду действий был готов, как по сплаванности экипажей, так и по проведенным в 3-х месячном походе учениям в «эскадренной стрельбе».

…Поэтому только мгновенная решимость отказаться от атаки, реализуемая в «безоглядном» отскоке поворотом «все вдруг-вправо» единственно и охранит японского командующего от крупных неприятностей, в том числе и той, что первый русский залп ляжет на рубку и мостик флагмана, где он его и встретит… – Этой решимости скорее всего не будет: в процессе боя Хайхатиро Того демонстрировал повышенную увлеченность собственными идеями и как следствие, неполное отслеживание действий противной стороны, и маневр на противоход, осуществленный Бухвостовым в 14 часов оказался для него неожиданным, результатом чего явилась утрата контроля над курсом русской эскадры более чем на 2 часа; теперь те же 1–2 часа, но с приостановкой расстрела русских броненосцев 1-го отряда: им же, чтобы выжить, не хватило 30 минут…

Да, рыба пахнет с головы – но догнивает до хвоста!

* * *

Дальнейшие события больше всего напоминают метания кобры, в голову которой вцепилась мангуста. Пользуясь превосходством в скорости (15–16 узлов эскадренная против русских 11 узлов) и неоднократно увеличивая ее раздельным маневрированием броненосцев (18 узлов), и крейсеров (20 узлов), японцы раз за разом охватывали голову русской кильватерной колонны, уничтожая последовательно заступающих флагманов сосредоточенным огнем 6—12 кораблей одновременно – русские идя за очередным ведущим, обращающимся во флагмана «де-факто» пытались вырваться внезапными разворотами, но не разделял колонны, т. е. не используя полной индивидуальной мощи кораблей, а уравнивая новейшие броненосцы едва ли не с «Николаем I» постройки 1886 года (скорость 14,5 узлов), и выбивались один за другим, демонстрируя мощность конструкций судов и мужество экипажей.

В 18.30 – переворачивается и погибает «Александр III»; в 19.10 – после нескольких взрывов опрокидывается и погибает «Бородино»; в 19.13 обступившие японские миноносцы добивают оставленного эскадрой, но не спустившего флага «Суворова» – их предпоследняя атака были отбита огнем ОДНОГО ОРУДИЯ. Остается сильно подбитый «Орел» – 42 попадания 305-миллиметровых снаряда, но японская эскадра выходит из боя в 19.20 по причине наступивших сумерек и полному израсходованию загруженной утром двойной нормы боеприпасов! – Это поражение.

Ночью на русские корабли обрушиваются стаи японских миноносцев, успешно отбиваемые сохранившимися соединениями, но безнаказанно уничтожающие корабли-одиночки, и особенно разбредшегося 2-го отряда: погиб весь! – Это разгром.

15 мая в 16.30 окруженный 20 кораблями неприятеля, не имея возможности отвечать огнем на навязанных дистанциях боя, сдается отряд адмирала Небогатова: 2 эскадренных броненосца, 2 броненосца береговой обороны – Это позор.

Крейсер «Изумруд» на требование сдачи поднимает андреевский флаг и прорывается через строй японской эскадры в Приморье – Это надежда!

Из состава эскадры до Владивостока дошли крейсер «Алмаз» (капитан 2 ранга Вагин) и 2 эсминца…

Бесчувственная кукла, царь-мямля, вялый шизофреник а-ля «Горбачев-1896» съел очередную порцию человечины…

Любопытно все же, как это соединить – прямой курс на Владивосток и 1760 тонн перегруза, мыслимого разве что вкупе с захождением вокруг Хоккайдо? Какой-то резон найти можно – совершив набег на Корейский пролив и приковав внимание противника к этому пункту – а также дав поучительную боевую закалку экипажам, которые уже неплохо плавали, но не расстрелялись – уйти далее в окружное плавание; но… чудна психология самоубийцы! Вроде бы медики что-то говорят об особенностях паранойи – предельная здравость посылов… и разбегающиеся рельсы. Плывем Корейским, наслаждаясь Сангарским… Не знаю, не болел!

Можно констатировать:

– с 12 мая русский адмирал лез медведем на рожон, и будь хоть толику вменяем, не мог не осознавать, что он рвет, мечет и топочет только генерального сражения, просто не оставляет у Того возможности с ним разойтись, как-то от того отказаться; с 19 часов 13-го до 11 часов 14-го он идёт не расстреливая разведчиков, «отпуская» верную добычу, не глуша радиотелеграфа мощной радиостанцией крейсера «Урал» вкупе с другими станциями эскадры – русские первыми в мире освоили то, что сейчас называют РЭБ (радиоэлектронная борьба) – и японскому адмиралу ничего не остается сделать, кроме как явиться к 13 часам на поле боя, в полном знании противника и в наилучшее время (по его мнению) – до сумерек 6 часов; но японцы еле-еле уложились в этот срок, полагая главной задачей уничтожение 1-го отряда, и то не смогли ее выполнить «чисто» – «Орел» остался на плаву и сохранил 1/2 боевой мощи. Учитывая, что первым на дно пошел «Александр III» в 18.30, а сумерки легли в 19.30 – даже простая отсрочка боя на час-полтора, естественными мероприятиями обеспечения скрытности, при полном повторении его безнадежных событий сохранила бы ВСЕ русские броненосцы на плаву кроме обреченного органическими пороками и неправильным использованием «Осляби»; сохранившееся же организационно-боевое единство эскадры обеспечило бы отражение ночных минных атак.

– Ну что тут поделаешь, если тянет адмирала на дно?!

Большой P. S.

Уже завершив работу, связав концы с началами, сказав приличные слова и пожелания – вы их дальше прочитаете – я обнаружил, что есть в ней какой-то невыявленный осадок, какой-то подтекст, смущающий меня. Что-то оставалось неясно-томительным, пока не обратилось в простую мысль – а что бы случилось, если при тех же материальных средствах оказались офицеры-бойцы, пусть не Ушаковы, но твердые воины-судоводители, идущие и желающие к бою; но как бы второй эшелон, само тело эскадры, флота, в обычной жизни заслоненные более выразительными, заслуженно или нет, фигурами. И действуя так, как определил их адмирал, в рамках его воли, т. е. проникновений или близорукости; но ищущие своей применимости: тот же Фитингоф, разве что с добавлением контр-адмиральского звания, на шканцах «Осляби»; Миклухо-Маклай, утвердившийся на «Николае I». Ведь маневр Того кажется еще более опасен для японской стороны и богат возможностями для русской.

В момент, когда японская эскадра начала поворот и сдваивание фронта, одновременно начав расстрел «Осляби», флагман 2-го отряда из простого самосохранения своего головного должен был разорвать линию, вывести из неё «Ослябю», но и закономерно отряд, чтобы не лишить его командования, обратив в ситуацию – в одном месте флагман без кораблей, в другом корабли без флагмана, как это и получилось со 2-м отрядом по смерти Фалькерзама и гибели Бэра в реальном бою. У «Фитингофа-флагмана» выбора не было: либо 2-й отряд лишится командования по гибели флагманского броненосца, либо по уходу его из боевой линии; второе, естественно, лучше, но так же обесценивает и разваливает отряд как и первое. Поэтому будучи офицерам, живущим в рамках судьбы своего подразделения, а не просто смелым человеком, выводя «Ослябю» из линии, он будет выводить из нее и весь отряд; при этом в особых условиях, когда противник начал развивать сильнейшую атаку на головные броненосцы 1-го отряда. Т. е. его уклоняющий курс должен быть не простым охранительным перестроением к более выгодному углу встречи снарядов, а вхождением в активные боевые действия, начинающие развертываться на глазах с минутной быстротой смены эпизодов, и резко усиливающим драматизм ситуации.

Отворотом (~ 8 румбов влево-последовательно) «Фитингоф» выводит свою четверку кораблей на продольные залпы по направляющимся и уходящим от точки поворота концевым 1-го отряда и крейсером 2-го отряда японцев, нанося им множество повреждений не централизованной, но мощной, частой и точной стрельбой сплаванных экипажей (18 крупнокалиберных, 19 средних орудий) своего отряда; развивая скорость до предельной и постепенным отворотом по дуге вправо все более охватывая японскую петлю, совершая в отношение отряда Камимуры то, что Того осуществляет сейчас в отношении Рожественского.

3-й отряд, наблюдая эффектное, с отворота, вступление в бой 2-го отряда, и не получая указаний от флагмана, добавив хода с 9 узлов до 13, сомкнет колонну, встав за «Орлом», уже в видимости событий в голове; и в обозрении избиения «Суворова», и того, что охватив головные корабли русской колонны японцы смещаются справа навстречу, начнет поворот «вправо-последовательно» с выходом на курс «Миказы», начиная как бы разворачивать русскую колонну в трехкогтистую лапу.

6 японских крейсеров 2-го отряда, связанные в своих перемещениях общей эволюцией эскадры, окажутся под растущим давлением 4-х тяжелых русских кораблей с огневой мощью сопоставимой 9 типовым японским крейсерам и сразу выключатся из эскадренного боя с 1-м русским отрядом. Ограниченные эскадренной скоростью 16, 5 узлов японские крейсера лишь очень медленно будут уходить из под огня «Наварина» (15 узлов), уравняются с «Сысоем Великим» (16 узлов), «Нахимовым» (17 узлов), и будут обгоняться «Ослябей» (18, 5 узлов), все более прижимаемые к броненосцам 1-го отряда. В течение 30 минут русские корабли могут идти на предельной скорости – за это время дистанция между концевыми увеличится только на 18 кабельтовых, отряд сохранит качество единого целого. Начнется поединок на выносливость, когда не смещаясь на параллельных курсах при одинаковой скорости, т. е. не меняя прицела противники низают друг друга выстрелами и судьбу боя решит качество снарядов (бронебойный на фугасный) и толщина брони: русские 203, 229, 406 мм на японские 152 мм.

В это время 3-й броненосный отряд русских на своих 13, 5 узлах, двигаясь по хорде дуги японского захождения, внезапно возникает на курсе неприятельского флагмана, буквально вынырнув из сумрачной полутьмы набегающего дождя размешанной с сажей труб десятков кораблей, прямо из-за носа так вожделенного и предвкушаемого «Суворова» и сразу обрушил залп 15 крупнокалиберных орудий на нос «Миказы»…

Эта ситуация достаточно развернута в эпизоде «неиспользованного шанса Небогатова», но к ней следует добавить еще один штрих: когда японская эскадра, охваченная с головы и конца, будет уходить от русского строя поворотом «все-вдруг-влево», три ее «живых» броненосца – «Миказа» будет скорее всего битым железом, получив 20–25 снарядов дополнительно к тем 30 реальным, что ей достались 14 мая, – они подставятся под продольные выстрелы с кормы бортовым залпам русских броненосцев 1-го отряда, вероятность попадания при которых в 3 раза выше; чем русские естественно и воспользуются.

В этот момент очень привлекательным для 3-х неповрежденных русских броненосцев 1-го отряда представляется совершить поворот «все-вдруг-влево» и броситься за японскими систершипами, сев каждый на своего; при том, что слева, накатываясь и обгоняя японские суда, устремится «Ослябя»; справа, «догружая» «Миказу» будет не «догонять», но «доставать» до 55 кабельтовой отметки 3-й отряд. При равной или даже чуть большей скорости новые русские броненосцы, не смещаясь в дистанции от цели, будут низать противника продольными выстрелами в корму 15–20 минут (т. е. выпустив 30–40 снарядов 12-дюймового калибра и 200–250 6-дюймового каждый, из которых в этих идеальных условиях до 1/3 идет в цель) при резко возросшей вероятности поражения винтов и рулей.

Можно почти утверждать, кто из русских каперангов 1-го отряда поступит именно так, особенно если застит ему глаза ковыляющая «Миказа» – Бухвостов!

Да, кажется в поражении виноваты все, не только «верхи», Рожественский, Небогатов, но и доблестно сражавшийся, отказавшийся покинуть мостик тонущего «Осляби» Бэр: вместо того, чтобы спасти любимый красавец-корабль переиначиванием всего вида сражения, превратил его в консервную банку и отправился в ней закуской для камбалы… Все честно погибшие каперанги 1-го отряда: вместо того, чтобы броситься в отчаянную атаку на кильватерную колонну запараллеленного противника, безнадежно становившиеся друг за другом на расстрельное 1-е место и ползавшие на «стрюцких» 11 узлах, когда могли ринуться на 18, ошпарить и отшвырнуть онемевшую змею. Как и каперанги старых броненосцев, не устремившиеся на спасение головных (кроме Фитингофа) – ведь «Александр III» был добит японцами уже не в голове, а в середине колонны: не нашлось ни одного старого корабля, который выйдя из строя, прикрыл бы своим корпусом методически избиваемого флагмана… А судьба «Суворова»?

В бою 26–28 июля 1904 года в Желтом море «Ретвизан» спас своего флагмана, бросившись в таранную атака на «Миказу», сняв убийственный огонь с «Цесаревича» – при Цусиме русские «разделили судьбу», каждый повинный в участи товарища – что бы случилось, если видя избиение «Суворова» его мателот «Александр III», выйдя из строя, бросился на японский флагман?

Рыба начинает гнить с головы – но догнивает до хвоста…

 

Глава 4

Гвардейский Гусь или Достоинства Военного Характера

Уважаемый читатель, вот попал я в крайне любопытное положение – по смыслу первого результата остается признать, что единственно, чтобы Цусима получилась ничейно-пристойной, это просто проверить г-на З. П. Рожественского у психиатра, Бехтерева что-ли, и когда тот живенько спроворит в анамнезе «манию» и «фобию», поставить на его место единственно отличающегося не глубокомысленным, а нормальным умом, а дальше и само выкатается, и на том остановиться…

А замыслы? А материалы? А кипа бумаги, к тому запасенная?

Нет уж – да и знаете, самому приятно заниматься этой тематикой, вскрытия исторической детерминированности в том, в чем практика и логика противоречат, а здравый рассудок не признает возможным. Поэтому ряд последующих эпизодов воспринимайте как умозрение, что случится, если в историческую коллизию замешается другой человек и старуха-история, варящая свой супчик, не признает его за вредоносного таракана, портящего задуманный рецепт, т. е. не станет удалять, колышком ли по головушке, гнилой ступенькой на мосту, разбежавшимся паровозом или – вот! – через два поколения проснувшейся шизофренией.

Пойдем по восходящей к началу, от факта боя и до решения о посылке эскадр, т. е. рассматривая Цусиму во все более широком контексте и все далее отходя от конкретного З. П. Рожественского.

Минимальное условие результата, отличного от состоявшегося мы установили – чтобы русский адмирал при совпадении других качеств не был параноиком и военно-морским мазохистом; при наличии и других достоинств у данного лица, кажется, сражение вообще не состоится. Разгром японского флота в существующей организации сил противников немыслим; частный успех, сопровождающийся многочисленными повреждениями кораблей при отсутствии значительной собственной судоремонтной базы во Владивостоке – и изобилии таковой у противника себе дороже; частное поражение – а это-то зачем? Поэтому тихо-мирно-покойно, хотя бы даже и у Камчатки, и вокруг, не Хоккайдо, – Сахалина, в норку, во Владивосток.

Тут нужен человек такой: бешеный, азартный, с заскоками, игрок, но… чтобы рельсы не расходились; если уж решился, что идет через Корейский пролив, то не воображал, что это Лаперузов. И не очень склонный что-то менять, задумываться, советоваться, а то так перестроит эскадру, что прямо беда – еще и победит в придачу и уж точно, будет это нечто несопоставимое на вкатившее в Восточно-Корейский пролив сборище.

– А ведь есть, каперанг Бухвостов. Грудь колесом, гвардейская фанаберия, не без талантов, картежник, отчаянная голова, и очень не любит «советчиков», да еще из «штафирок»: вопреки всем, сохранил все причиндалы гвардейско-шикарной жизни на своем корабле в неприкосновенности, оттого и горел тот, в коврах, диванах и креслах, при каждом попадании японского снаряда от трюма до клотика – но ГЕРОЙ, этот так и полезет…

И учения у него будут более строевые, чем артиллерийские, и медяшку будут проверять чаще, чем стук в подшипниках – но несомненно психически ужасно здоровый мужик.

Можно утверждать, что решившись идти в прорыв, Бухвостов одно бы сделал несомненно – отдал приказ принять на броненосцы не 2000 тонн угля (20-дневный переход вокруг Японии), а 1500 (15-дневный переход через Корейский пролив), сохраняя эскадру в той же организации: подобно Рожественскому каперанг «Александра III» весь остальной состав эскадры за пределами 1-го отряда и «Осляби» считал Самотопами, т. е. как и при Рожественском ударная четверка шла в отдалении общей кильватерной колонны.

Таким образом, вступая в Цусиму, русские броненосцы имели в полном весу не 15300 тонн, а, учитывая и уменьшившийся запас воды, 14600 и поднявшуюся из воды на 37–40 см верхнюю кромку главного броневого пояса и выросшую на 15–22 % бронезащиту борта, что меньше положенных 86, 5 см, но бесконечно лучше рожественского полного погружения с довеском; и в чисто тактическом плане защитные свойства тяжелой брони начинают работать на живучесть корабля, эффективно отражая попадания снарядов и подняв уровень пробоин легкого корпуса над поверхностью моря, что значительно сократило бы водопоступление извне – возникавшие во время боя опасные крены, приведшие «Бородино» и «Александра III» к перевороту оверкиль, а на «Орле» и «Суворове» предотвращенные своевременным заполнением отсеков противоположного борта, обуславливались скапливанием воды на палубах выше ватерлинии, проникавшей через пробоины при близких разрывах снарядов и заплескиваемой волной, стекая, она ложилась на нижнюю броневую палубу, по системе Э. Бертена герметичную, не допускавшую свободного слива вниз. Теперь как уменьшившаяся заливаемость, так и больший запас плавучести для спрямления методом затопления резко увеличивал живучесть судов.

Таким образом, была бы предотвращена гибель «Александра III» и «Бородино», если последний погиб от оверкиля, а не от подрыва боеприпасов средней 6-дюймовой башни правого борта – что впрочем, сомнительно, а «Орел» и «Суворов» сохранились бы в большей исправности. Другие дельные предложения, особенно от полу-гражданских инженеров-кораблестроителей, сопровождавших эскадру на «своих» судах, как-то: снять и сдать шлюпки и минные катера на транспорты, так как они все равно будут издырявлены снарядами и сгорят, убрать из кают деревянную мебель, увеличивающую угрозу внутренних пожаров и т. д. – в чем уже отказал Рожественский – скорее всего остались бы без внимания: Гвардейский Гусь он и есть Гусь!

Пошел ли он в пролив сразу, энергично, без оттяжки на день, т. е. с 12 узловой скоростью вместо Рожественских 9 судить не берусь – в этом случае бой выпадает на 13 число, а около того моряки делаются какие-то странные. Но что безусловно, открывая бой, Бухвостов ринулся бы в него со всей страстью с первой минуты и та же «Синано-Мару», попадись она ему на глаза, была бы атакована и потоплена немедленно.

Трудно судить, решился ли он после обнаружения японского разведчика позволить радистам «Урала» начать глушить радиопереговоры японских судов, но совершенно определенно, когда они уже во всю мочь «работали на искре» – утром 14 мая, когда в 6.45 легкий крейсер «Идзуми» выскочил на правом траверсе русской эскадры и заметался в растерянности – прямо перед ним маячил стройный силуэт «Олега» с его 12 шестидюймовыми пушками и 23,5 узловой скоростью, у «Идзуми» же… как писал.

В этот момент горячий русский флагман, у которого, при всех заскоках, была одна голова, а не два полушария, несомненно спустил бы на «макаку» все крейсера Энквиста и… мягкого тебе дна, бывшая чилийская «Эсмеральда»!

Можно быть уверенным, что русский флагман прямо-таки заголосил бы от восторга «Счастливой охоты!» увидев на горизонте по курсу влево уже «серьезную», но еще «не трудную» добычу, японский отряд береговой обороны: броненосец «Чин Иен», бывший китайский (4—12 дюймовых орудия), броненосец «Фусо» (4—10 дюймовых), броненосные крейсера «Ицукасима» и «Матсусима» (по 1 – 330 мм), старые тихоходные корабли по-стройки 1877–1890 годов; совершенно беспомощные со своими изжившими пушками и фугасными снарядами против русской брони и беззащитные против их бронебойных снарядов, особенно страшных на дистанции прямого выстрела. Ату их! 1-й отряд – дарю…

…Славные были старушки!

11 часов, Матушка Божья Матерь Казанская – как подваливаешь! Слева по курсу 4 легких крейсера адмирала Девы, 3 20-узловых, 1 22-х узловой. – Шестерка Энквиста – Марш! Марш!

И «Ослябя» – разговеться! 23-х узловые «Одег», «Жемчуг», «Изумруд» – на перехват, 20 узловые «Аврора», «Светлана», «Алмаз» – на преследование. И… давайте остановимся в разбеге: кажется, у русских есть хорошие шансы потопить все 4 японских крейсера и очень хорошие 3 двадцатиузловых, которые последовательно будет подбивать «Олег», по своей боевой мощи сопоставимый с тяжелым крейсером, но при 23, 5 узловой скорости, и быстроходные «Жемчуг» и «Изумруд»; и добивать «Аврора», «Светлана», «Алмаз»; ну, а коли заартачатся скопом – «Ослябя»… В общем, и Дева тоже получит!

Но вот любопытная ситуация со 2-м отрядом – Рожественский его взял как складочное место (4 корабля 4 разных типов), в совокупности с 5 броненосцами и 1 броненосным крейсером Артурской эскадры обеспечивающие равенство или превосходство кильватерной колонны русской эскадры относительно японской 14 на 12, при этом вероятно планируя переформировать их в 2 отряда, с более однотипным составом: соединить артурских утюгов («Севастополь» и «Полтава») с «Сысоем», «Наварином» и «Нахимовым»; и объединить 3 крейсер-броненосца и броненосный крейсер «Баян», в перспективе присоединив к ним, может быть, и владивостокские броненосные крейсера.

В том виде, в каком 2 отряд подошел к Цусиме он им не признавался и русский адмирал неоднократно заявлял, что 2-й отряд, кроме «Осляби», скорее ослабляет, чем усиливает эскадру. Можно предположить, что известие о падении Порт-Артура, и гибели 1-й эскадры и вызвали тот сильнейший нервный срыв у Мадагаскара, когда он понял тщетность надежды создать полноценные соединения, «амальгировав» артурские остатки и эскадренные хвосты. Выходя из области гадательного можно утверждать, что несуразность состава 2-го отряда, в котором «Ослябя» привязан к «утюгам» как лебедь к свиньям, и по единственной причине – обеспечению какой-то внешней сопоставимости 1-го и 2-го отрядов хотя бы числом – осознавалась.

Вряд ли Бухвостов вышел бы из круга этих размышлений; и понимая тактическую несопоставимость отрядов, немедленно озаботился выдвижением нового флагмана либо из состава 4-х каперангов 2-го отряда, либо, что проще и интересней, передав 2-й отряд в ведение только что прибывшего, и по положению, несомненного своего заместителя, адмирала Небогатова, эскадра которого еще более усилила неоднородность 1-го и 2-го отряда, а точнее, 1-го и всей остальной эскадры, и в то же время придала некоторую устойчивую общую физиономию 7–8 нелюбимым опричникам боевой линии, в которых только «Ослябя» стал уже совершенно неприкаянным. Возникшая сопоставимость характеристик 7 старых тяжелых кораблей – скорость 14, 5—16 узлов, 254–305 мм пушки – сама по себе накликала и однотипность их применения и побуждала к разумному организационному единству. Поэтому лучше и незатейливей всего было их передать Небогатову, а он уж сам, в рамках общих действий, пусть решает, соединит ли он БЭ (броненосцы эскадренные) отдельно от БэБэ (броненосцы береговые), или как-то по иному разберется в своих 7 единицах 5 разных типов.

Само по себе просится только удаление «Осляби» из боевой линии – прибытие 4-го броненосца «Николая I» снимает всякие основания его пребыванию во 2-м отряде, в этом случае он сохранится от эскадренной мясорубки; и будучи призером эскадры по стрельбе много досадит противнику. Вот только не надо его совать в 1-ю четверку, странный это корабль, будучи почти беззащитным от продольных курсовых выстрелов, он сохранил родимые пятна копытовской брони на боках – бортовая защита на «Ослябе» мощней даже «суворовских плит» – 229 мм вместо 194 (!), поэтому он может вести бой преимущественно на параллельных курсах, те же создавались для атакующих боданий на контркурсах. Лучше всего было бы, соединив «Ослябю» с «Олегом» и «Авророй», отправить на охоту за концевыми японской эскадры. Но… это уже возрастающие тактические изменения – мы договорились пока так далеко не заходить.

Можно утверждать, что столкновение главных сил произошло бы позднее: только после получения известий от «Идзуми» подтвердивших факт входа русских кораблей в пролив Корейский-Восточный на японских броненосцах была поднята тревога… – вот только зачем в Восточный? Западный кажется более привлекательным: дальше от основных японских баз, и там неукрепленные пункты разгрузки транспортов для континентальной армии; стоило бы их пощипать набегом крейсеров и эсминцев, проутюжить в назидание —…и в значительно меньшем знании курса, состава, положения русской эскадры, что удлинило бы время поиска, скорее часам к 15, после боя с броненосцами береговой обороны и крейсерским отрядом Девы, когда скрывать местоположение эскадры станет уже невозможно. Это сразу исключит роковую 30-минутку гибели лучших броненосцев.

А дальше, с 15.15 начнется сближение двух эскадр и так как в строю русской эскадры ничего не изменилось, разве что «Ослябя» с большими броне-палубными крейсерами будет маячить где-то на правом траверсе 1-го броненосного отряда – Х. Того не будет резона изменить завязку боя.

ТОЛЬКО

а) русский флагман поворотом «все вдруг влево ~ 4 румба» осуществит сначала соединение колонны, а потом частную атаку броненосцами на концевые японские крейсера, или общую атаку фронтом по всей японской кильватерной линии, то есть заставив Того начать маневр на охват головы русской колонны ввиду явно наметившейся угрозы концевым – сам маневр многие трактуют как спровоцированный соединением колонн броненосцев Рожественским в реальном бою, создававшим такую угрозу – нов крайне затруднительных условиях нарастающей русской атаки и предельно рискованный при повороте в сторону русской колонны; и ставящей под удар крейсера Камимуры при повороте «от колонны» – скорее всего японский флагман сочтет свое захождение сорванным и разойдется общим поворотом эскадры «вправо» – русская эскадра опять выравняется на курс Норд-Ост. Далее события не просматриваются. Мне кажется, что такой род действий более соответствовал бы реальному Бухвостову, знающему неслаженность эскадр к согласованным эволюциям и предпочтительности потому более грубых действий, нарушающих «маневренные выкрутасы» противника;

б) или признав дистанцию атаки слишком большой для ее успеха (60 кабельтовых), после сдваивания колонн продолжит следование курсом 2-го – 3-го отрядов, сохраняя угрозу и не мешая Того начать маневр охвата, когда дистанция русских и японских колонн сократится до 32–40 кабельтовых; в этот момент он скорее всего воспользуется обеими возможностями, создаваемыми движением японской колонны для русской стороны:

– Атака фронтом 1-го отряда на головные японские броненосцы сдвоившей линию колонны Того; и «Осляби», если не послан с крейсерами на упреждающий перехват и охват концевых крейсеров Камимуры, в отсутствии параноидальных мечтаний у крепкоголового командующего вероятнее всего бы состоялась: русский морские тактические воззрения, основывавшиеся на преобладающем значении настильной стрельбы и важности использования скорострельной артиллерии, прямо ориентировали на энергичные курсовые действия. Под такие атаки были спроектированы новые русские броненосцы, развивавшие сильнейший огонь на нос – выполнение такой атаки постепенно утверждалось почти уставным требованием, а не плодом невесомого творчества; ненормальным становилось уклонение от нее.

В литературе, особенно полухудожественной этой упущенной Рожественским возможности придают чуть ли не фатальное значение – я таковой ее не считаю: идя на риск близкого прохождения русского строя, адмирал Того, флотоводец, а не игрок, не мог не учитывать угрозы подобного рода, в июле 1904 года он её испытал во время сражения в Желтом море, когда «Ретвизан» устремился на сближение с «Миказой» и подошел к ней на 17 кабельтовых; разумеется он знал и о свойствах русских бронебойных снарядов, уже полтора года принимая их на борты и палубы – поэтому имел в запасе и контрмеры, например, при сдвоенной колонне просто отдать приказ 2-му отряду «поворот все вдруг вправо» и 1-му «поворот все вдруг влево»; только не перепутать порядок! – и таким образом в расхождении уйти из-под русской атаки. При дальнейшем преследовании японских броненосцев 1-й русский отряд опасно отрывается от своей основной колонны, заметно уступающей ему в скорости и может быть отрезан и охвачен раздельно маневрирующими крейсерами Камимуры и броненосцами Того – отличное взаимодействие японских флагманов в сражении 14 мая нимало в том не усомняет – поэтому русские вскоре вынуждены будут вернуться к основному строю, недостаток скорости основного ядра эскадры ограничивает их инициативу только короткими ударами и контратаками. В то же время проведенная на умеренной дистанции эта атака была весьма эффективна и японским судам, и особенно их ударному ядру – 4 броненосцам 1-го отряда – были бы нанесены большие повреждения, значительно уменьшившие их боевые возможности в дальнейшем бою, может быть и с фатальным исходом для ряда ценных кораблей противника – известно, что в реальном бою во время начальной дуэли броненосцев двух отрядов на дистанции 32–35 кабельтовых русский снаряд пробив броню башни броненосца «Фудзи», едва не взорвал его, уже вспыхнули полузаряды, но пар из перебитой централи продувки стволов погасил их… Теперь русские снаряды пойдут в корпуса с дистанции 22–25 кабельтовых. Атака могла бы стать и необратимой, если бы «Ослябя» вылетел на курс броненосцев Того, и его призеры-артиллеристы стали низать флагманскую «Миказу», шедшую головной, продольными выстрелами на своей коронной дистанции 30 кабельтовых, на которой они во время учений в Индийском океане поражали цель-щит первым выстрелом. М-да… Смелый был адмирал!

– 2-й отряд русских, имея флагмана, и особенно будучи объединен с 3-м в одно тактическое целое, обрушил на «точку перехода» японской колонны сосредоточенный огонь 4–7 кораблей, а не разрозненные снаряды отдельных судов. Вряд ли русская канонада была бы сопоставима с выдающейся организацией эскадренного огня в японском флоте, но все же она оказалась бы значительно эффективней неорганизованной пальбы ближайших кораблей. Известно, что переходя через неё крейсер «Асама» получил подводную пробоину тяжелым русским снарядом и лишился мощности трети котлов залитой кочегарки, на крейсере «Ивате» 12-дюймовый снаряд разрушил каземат средних орудий; при резко возросшей плотности огня японские суда теперь по-лучили бы в 2–3 раза больше снарядов в корпус… Кроме указанных кораблей попадания были ещё в 4 крейсера («Кассуга», «Ниссин», «Идзумо», «Адзумо»).

в) Если бы даже Того и сумел выйти на позицию охвата головы русской колонны, в чем ему крайне мешал свободно маневрирующий «Ослябя», Бухвостов, вне всякого сомнения сорвал бы эту угрозу энергичным поворотом на контркурсы: – параллельным следованием под хвост японской колонны сделав на 28-узловой встречной скорости смещения судов ее эскадренный огонь неэффективным, при этом ни один из русских броненосцев принимая выстрелы носом, не получил бы такого повреждения рулей, как «Суворов» в реальном бою – сейчас это могло бы произойти только случайно: в событиях 14 мая, при отсутствии смещения японского стрелки и русской цели, развернутой кормой, это была закономерность, при том даже оказавшаяся снисходительной к русской стороне. Именно так русский каперанг действовал в реальном бою, в 14.50 резким поворотом на параллельный контркурс своего «Александра III» поведя русскую эскадру на прорыв под хвост японской эскадры и вынудив Того начать сложные перестроения для перехвата ускользнувшей добычи.

– Будучи командующим и имея 2-го флагмана над старыми судами он мог, и вследствие своего характера, скорее всего осуществил бы этот поворот на контркурсы более губительным образом, соединив его с атакой концевых кораблей дуги Того.

Складываясь с эффектом противохода, она была исключительно стремительна, и страшна по последствиям, учитывая, насколько близко сошлись бы противники и то, что удар мощнейших русских броненосцев обрушится на быстрые, но нестойкие японские крейсера, встречающие 12-дюймовые снаряды 152 мм броней…; 2-й русский флагман, поддерживая атаку, вдвигался бы в центр дуги, усугубляя положение японской эскадры рассечением надвое и разворачивая против 4 броненосцев и 2 крейсеров отряда Того 7 старых броненосцев, которые стреляли редко да метко; и были очень хорошо защищены от артиллерийского поражения: бортовая броня 406 мм, палубная 114 мм. В этих условиях японский флагман должен будет начать отходный маневр на соединение отрядов и маневрирование для получения позиции к атаке.

г) Дальше события приобретут скорее всего рутинный характер; раз за разом японцы будут пытаться оторвать 1-й броненосный отряд от общего строя эскадры – русские будут отбивать эти наскоки ударами быстроходных броненосцев на голову, и, если вразумятся, «Ослябей» с крейсерами на хвост японской колонны. Японские фугасные снаряды будут демонстрировать свои зажигательные свойства, все менее значимые по мере выгорания хлама на русских кораблях, русская броня являть свою крепость; русские испытывать нарастающее ощущение успеха, японцы исполняться чувством неудачи… А время-то идет, и не к пользе японской стороны. В 19.30 в сгустившихся сумерках японский флагман прекратит сражение на пополнение боезапаса, вызвав миноносцы и понимая, что при полностью сохранившемся эскадренном распорядке у русских их атаки будут малоэффективны, а потери велики…

Итак, в 19.30, без криков «ура», но в просветлении, выученные за часы на годы вперед, экипажи русских судов примутся исправлять повреждения, спрямлять крены – и бросать, бросать, бросать за борт все, что показало свою обратную сторону – гореть, взрываться, надсадно чадить, разлетаться осколками, и висеть, висеть грузом на верхних палубах: изрубленные шлюпки, выгоревшие ростры, диваны, лавки, ковры, паклю, книги(!), матрасы; все, что показало свою невоенную сущность; не спрашивая капитанов и флагмана, а те никак не возражая – пережившим этот день все понятно без слов.

Вспыхнет «зебра» эскадренного противоминного освещения, вопреки критикам, очень эффективная при применении группой взаимодействующих судов – и фантастически красивая, когда она располосует прожекторами море.

А флагман будет яриться и слушаться к следующему бою:

1. Повреждения судов эскадры умеренны, они приняли на палубы и борта не более ½ того количества боеприпасов, что получил «Орел» 14 мая (20–30 снарядов главного калибра, вместо 40–60), ведь русская эскадра, своими маневрами, переводя сражение в индивидуальные схватки кораблей на ближних дистанциях, как и активным перемещением в пространстве всё время расстраивала столь любимый японцами эскадренный артиллерийский бой, при всех своих достоинствах требовавший тщательного согласованного маневрирования и строгого поддержания устойчивых условий стрельбы – теперь это постоянно нарушалось.

2. Как ни странно, японские снаряды отчасти даже улучшили боевые качества русских кораблей к следующему дню; изрубив и спалив как «нахватанные», так и табельные средства: минные катера и шлюпки, ростры, мебель в каютах, снеся легкие надстройки, боевые марсы, даже мачты и трубы, они облегчили корабли, при этом самым лучшим для возрастания остойчивости образом, выше ватерлинии. Кстати, русские корабли и сами немало разгрузились, спалив до 160 тонн угля на форсированных ходах, метнув 120–130 тонн боеприпасов; осадка уменьшилась до проектной, главный пояс подняли над водой в полную высоту 87 см, облегчился ход судов. Уже в процессе боя русские моряки должны были это почувствовать, – постепенно всплывая, русские корабли «набирали ход» и к удивлению все более прытко садились японцам на пятки, как потому, что нарастающие повреждения действовали на корабли Того в единственно ухудшающем направлении, так и потому, что английские судостроители, сдавшие броненосцы с великолепной аттестацией 18,6 узла на мерной миле, надули заказчика, испытание было проведено не в полном грузу, и боевая скорость их броненосцев не превышала 17,7 узлов, т. е. была даже ниже «Бородино», на приемке, в полном грузе (т. е. и с 300 тоннами перегруза из-за «улучшений») давшего 18,2 узла. Бой как бы раскрывал скрытые возможности русских кораблей и развеивал показушные у японских.

3. Экипажи получили огромное боевое воспитание, сделали сотни и тысячи выстрелов, несколько тысяч засечек целей, выполнили 50–60 перестроений, гоняя машины и рули – убедились, что японцев бить можно. Оформилось значительное боевое единство эскадры, в ней сложились два тактически дополняющих соединения – ударный «меч» из 4-х броненосцев 1-го отряда и отражающий «щит» из кильватерной колонны 7 старых кораблей; и, если русский флагман выведет «Ослябю» за боевую линию – 3-е, ликующее копье, на своих реальных 18, 6 узлах могущее вылетать на самые выгодные позиции для своего бортового залпа, особенно вкупе с мощным «Олегом» и выносливой «Авророй», – перехватив «Миказу» на продольные выстрелы и раз за разом накатываясь на концевые японской колонны он может стать подлинным героем дня; и сколь много претерпели бы японцы в этот день от его артиллеристов, лучших на русской эскадре.

4. О потерях – увы, фатально обречён на гибель «Ослябя», если останется в строю кильватерной колонны – при любом её повороте, открывающем его гордый нос (высотой 11 метров) он погибнет от продольных выстрелов через слабозащищенные оконечности.

5. О потерях неприятеля не будем гадать, только перечислим корабли, подбитые в настоящем бою 14 мая, и полагая, что они получат в два раза большее количество попаданий. В составе японской эскадры были повреждены: броненосцы «Миказа» (30 попаданий – выбыло из строя 113 членов экипажа), «Сикисима», «Фуджи», «Асахи»; броненосные крейсера «Ниссин», «Кассуга», «Идзуми», «Адзуми», «Якумо», «Асама» (тяжело, вынуждена уйти в базу). А знаете, 30 попаданий для японского флагмана был уже фатальный предел – в бою 28 июля, получив 22 попадания, он лишился всего главного калибра и половины среднего и вынужден был начать выход из боя… Правда, там русский снаряды взрывались.

…Да, приятно бодрит командующего хороший шанс к следующему бою. Вот только к чему бы это привело? Русская эскадра уже в сознательной методе проведет сражение, играясь «мечом» и «щитом», а то и пуская летучее «копье» против японской «змеи», все далее уходя из зоны японских баз, расставаясь с миноносками, миноносцами, наконец, с крупными эскадренными миноносцами противника; доходит до Владивостока; торжественно отслуживает положенное число молебнов, съедает соответственное число осетров, выпивает рюмок водки – и становится в очередь на необозримый судоремонт: ведь если крейсер «Богатырь», по причине двух аварий ремонтировался всю войну, сколько бы ремонтировались десятки кораблей с сотнями и тысячами пробоин и разрушений, и при тяжелейшей изношенности старых броненосцев, которые, обежав 2/3 земного шара, стучали всеми механизмами, став на обслуживание слабенького судоремонтного заведения… М-да, рассудок имеет свои скромные достоинства.

 

Глава 5

Повесть о Белом Мандарине 1

Могли ли в Петербурге не знать о ненормальном положении на эскадре, о ненормальном командующем эскадры, о необходимости безотлагательно изменить подобное положение – не только не могли, знали, и уже о том решили, но как водится у царя кровавой водички вполголоса, мямля, посылкой Бирилева во Владивосток к тому означив; Рожественскому так сказать – ты уж пирог-то допеки, а съесть мы, так и быть, сами съедим… Что бы случилось, если в эту галиматью гостиных, слухов, экивоков вдруг вошел человек сильный, властный, их, то есть монархист, но того могучего дарования и страсти, что свойственны Орловым, Ермоловым, медведь-шатун, вдруг выломившийся вопреки всех сроков, который, вот выпущен вместе с А. Н. Крыловым, но тот первый в списке – этот последним, ибо на аналитической геометрии рисовал кораблики в разных построениях, любопытствовал пушками, но посредственно внимал математическим тонкостям внешней и внутренней баллистики, и как-то не очень впечатывал ногу в гвардейский шаг, отговариваясь, что море все равно его испортит. На практике ползал по всем углам учебного крейсера, старушки «Светланы» – не путать с цусимской, – но как-то больше с низовой, практической стороны: как лучше разбрасывать уголь, чтобы ровно горел; и почто не нефть, у англичан Кардифф – у нас Баку; и огорашивал старшего артиллерийского офицера, как вибрация при выстреле длинного ствола орудия сказывается на разбросе снарядов – и не лучше ли покороче более крупных калибров… Странный был парень, в старшие командные классы не принят, оказывается, запоем читал книги по военно-морской истории и тактике и вот, от галер и галеонов, близорукость, как и у переучившегося на сигмах и дифференциалах А. Н. Крылова. Смех – баран и ярочка! И как с гуся вода, доучился за штатом, пропадал на заводах, а то подрабатывал шкипером, мелькнул артиллерийским лейтенантом на полигоне Морского Технического комитета, приемщиком брони у Штумма, наблюдающим за достройкой броненосца «Три святителя» у Армстронга, поразившего всех тем, что был сдан в срок и лучших против обусловленных контрактом качеств – и вдруг как в воду канул, а из небытия появились наделавшие много шума статьи под интригующей подписью «Белый мандарин» об японо-китайской 1894–1895 года войне на море, потом о Критском восстании и Греко-турецкой кампании в Архипелаге в 1896–1897 годах, подписанные «Алкивиадом», и наконец о морских операциях Испано-американской войны 1898 года, сначала под псевдонимом «Дон Базилио», потом «Uncle Sum» – со знанием дела и такими подробностями, что возможно увидеть только с палуб воюющих кораблей; и все как-то с одной руки.

Так и оказалось, вынырнул – ахнули, наш пострел везде по-спел, поступил артиллерийским офицером-инструктором в китайский флот, водил вспомогательный крейсер – гражданский сухогруз с пробетонированным у ватерлинии по собственному почину корпусом в набеги на Родос, Смирну, к Дарданеллам; волонтером при штабе адмирала Серверы участвовал в сражении у Сантьяго-де-Компостела на Кубе; по потоплению испанской эскадры в Вест-Индии, корреспондентом агентства Гавас оказался на флагманском корабле эскадры коммодора Дьюи и единственный из русских видел гибель испанского флота на рейде Манилы – не от пробоин в борту, от горящих на палубе дров…

Вот так приблизительно выглядела бы биография нужного мне персонажа, почти повторяющая с измененным набором фактов под морскую тематику биографию действительного воина, а не военного специалиста, полководца – а не профессора, генерала М. Д. Скобелева, в поисках военных впечатлений и обретения опыта горной войны участвовавшего, единственным из русских, в карлистских войнах в Испании; при полном несочувствии карлистам – на их стороне.

Было ли у нас что-то подобное возможно во флоте 90-х – 900-х годов? Нет – романтика Станюковича рождала не морских воинов – судоводителей, пушки на их корветах и клипперах были досадной помехой или атрибутикой плохо-чугунного, офицерские погоны и кортик – счастливо изжитая обуза, полный адмирал – выеденное драконом чудовище, а не воспринимаемый автором, но существующий в жизни тип воина-служителя, становился почти нарицательным «николаевским служакой» – сравни Максима Максимовича у Лермонтова как нравственное мерило Печорину; в лучшем случае «странным адмиралом», предметом участия, сожаления и такого же потопления: кому же захочется стать объектом общественной благотворительности. Русская романистика признала победительного офицера – Скалозуба, когда он слез с коня, надел очёчки и стал пописывать «Философские письма»; русская маринистика рисовалась морским офицером либо как экстатическим нервным мальчишкой, мечущимся от чаек до суицида, от богоискательства до познания публичных домов, либо как изжеванным и скоро выплюнутым, службой, обществом, собственным сознанием ворчуном-медведем, хорошим, но не приложимым малым; и сталкиваясь в жизни с иным, крепко сбитым тертым калачом с хитрецой, что-то видавшим, и не жалеющим о том, только погружалась в недоумение, разводя руками – темна вода в облацех и омута в русской душе!

Могла ли русская журналистика увидеть другой тип офицера – не по приложимости к чайкам, облакам, закатам, водной глади, а центром, из которого все это возрастает, ибо им и через него единственно и познается? В начале 19 века это еще было возможно, когда они – журналистика и романистика – осторожно и предохранительно входили в новый незнакомый мир, когда если не понимали, то полагали это своим незнанием, когда пытались понять раньше чем учить – когда появилась замечательная «Фрегат Паллада», где офицер (капитан Унковский) дан в рост и рябление живого лица, в цельности занятия определяемого его званием, что он офицер; и это одновременно лебединая песнь – явился новый тип маринистики и исчез офицер, разве что остались кончики его эполет на плечах указанных мной ранее карикатур. Офицеры – Нахимов, Корнилов, Истомин, Унковский, Лесовский, Станюкович-старший, теперь должны были оправдываться тем, что они, вот композиторы – как Римский-Корсаков, инженеры – как Попов, писатели – как Григорович и Станюкович-младший, географы и гидрографы – как Макаров. Где вы найдете материалы об единственно значимых годах его службы как офицера, в качестве командующего Средиземноморской и Тихоокеанской эскадрой, с опытом которых он ступит на палубу «Петропавловска» – разве что приложениями в фразах «…осуществил гидрографическое исследование Мессинского пролива, будучи командующим Средиземноморской эскадрой», «…заложил основы изучения Марианского желоба в бытность начальника Тихоокеанской…» – пришили акулу к зонтику!

Русская журналистика старательно истребляла русского офицера, обращая его в «гражданина в форме», но «гражданское лицо» как офицер-воин невозможно, это то же самое как назначить институтку в мясники-бойцы по особому типу скотины – человечине, ведь один из синонимов слова «солдат» – «боец»; это обращение типа личности в разновидность профессии. К 900-м годам русская публицистика убила офицера, как социально-особенное в обществе и армии; и едва ли не преуспевает в изживании его как национального во флотской среде. Кто составлял костяк флотских династий – нечувствительное к русской публицистике дворянство Прибалтики, немецкие устремления к духу модифицировавшее как служение морю: Остен-Сакены, Кроуны, Крузенштерны, Рихтеры, Рикорды, Шведе, Вирены, Вирениусы, Деколонги, Коцебу, Дены, Бенигсены, Юнги, Белинсгаузены… Где Сенявины, Ушаковы, Чичаговы, Мордвиновы, Шепелевы? Почему не укрепились Корниловы, Истомины, Лазаревы, Нахимовы, Лисянские? У меня на слуху только две русские военно-морские фамилии: Бутаковы и Пилкины, и чуть-чуть просвечивают Мишуковы.

Только ли Романовы-Гольштейн-Готторпские виноваты в этом совершенно ненормальном этническом перекосе русского морского офицерского собрания; в Морской Корпус принимались без ограничений по национальному признаку все дворяне Российской империи, – зачастившие в конце века польские фамилии в его стенах прямо об этом свидетельствуют, и на выходе из него подобного германского супчика не наблюдалось, но русская его часть, подверженная, и естественно, своему же «обществу», его словоблудию, прекрасномыслию-бездумию, вымывалось беспощадно быстро. И если в нижних чинах геройствовали лейтенанты Сергеев, Пилкин, Максимов, Карцев, то уже в господах капитанах I-го ранга соревнуют Эссен и Грамматчиков, Вирен и Шенснович, а в г-дах адмиралах Старк, Витгефт и Макаров (при начальнике штаба Моласе). Из-за того, что русское общество готово принять в свои ряды офицера только как журналиста (Куприн), композитора (Кюи), певца (Собинов) и напрочь не видит в собственном смысле его главного дела (Скобелев, Драгомиров, Дубасов, Копытов, Столетов), снисходя к нему в лучшем случае как к профессору артиллерийских наук – не артиллеристу, Морской академии – не моряку, специально-военную, специально-офицерскую ступень начинают заполнять нерусские, нечувствительные к пойлу газетчины и тонкостям насмешки чужого языка…

М-да, полагать появление мощного преобразующего типа в офицерской среде, расточаемой укоризнами общества в самой основе своего существования, цепенеющую в разрастающихся метастазах чиновничье-бюрократической окостенелости, которой, в отсутствии войны и чувства войны, так подвержена субординированная система армии – а ведь Россия начала «борьбу за мир» с 1878 года, и естественной жертвой ее была ближайшая, собственная армия, и кто, как не Верещагин замечательно-русское выражение межеумочно-параноидального оттенка который она приняла. «Апофеоз войны» – и участие во всех маломальски случающихся ее конвульсиях, Русско-турецких, Среднеазиатских, нет поблизости, умозрительно-Тамерлановых, сновиденчески-Наполеоновых, морализирующе-Сипайских и до роковых палуб «Петропавловска»; ну, не нравится тебе война, так сиди дома, а буен характером – лови новобранцев на улицах, дерись с начальниками в военных присутствиях, Жги – черт тебя дери! – военно-учетные документы… Нет же – борется с войной в цепях застрельщиков (от застрелить! – слово-то какое!) у Скобелева, в парусиновых шеренгах, в штыки-вилы раздирающих азиатцев у Кауфмана: в случае берданку в руки берет – при остром глазе художника немало кого и положил…

– А потому что не может без войны, талант такой – к войне, и признаться нельзя, и любит – не любит, а трепещет восторгом в ее факте, распинающем человека в размах, от самого худшего до самого лучшего, в мерзости животности – и безмерности духа. И на Суриковского «Суворова» набросился не за то, что нарушена «деталька» войны – за то, что явление сверхчеловеческое, ВОЙНА, низведено к удобствам художнической потребы: для «оживляжа» штыки на спуске изображены примкнутыми. Верещагин, демон войны, понимает, что играться с войной нельзя; Суриков, художник, войной «рисуется».

Правильно! Хорошо! – но кто тогда твой друг, любимый и оплаканный Белый Генерал Скобелев на картине «Скобелев у Шипки-Шейлово»: передний план, извороченный врастающими в поле трупами и далеко по краю ликующий демон-попрыгунчик, несущийся на коне-хорьке, это сопоставление – унисон или противопоставление – проклятие? И кому? Войне? Скобелеву? Офицеру? Война Ад – Офицер чёрт в нем?! Мог ли в такой среде возрасти герой нужного мне рисунка?.. Вряд ли.

Вот очень привлекательный В. Н. Миклухо-Маклай, большой, размашистый, мужественный человек, ссорился с начальством, уходил из военного флота в коммерческий, возвращался, любим командой, вступил в бой смело, погиб геройски – но были ли это судьба морского офицера? Моряка – да! Но готовил ли он себя всей предшествующей жизнью к войне; думал ли, выводя свой корабль из Либавы, о бое? Если бы так, неужто бы не знал, что дальность боевого огня возросла до 60 кабельтовых, при технически достижимых 72, а дальнобойность его 10-дюймовых орудий не свыше 55 кабельтовых, и что, если… Да, бой всеми утверждается на дистанцию не выше 50 кабельтовых – но если в хорошую погоду противник начнет метать снаряды с 60–70 кабельтовых, как то зачастую происходит у артурских верков? Находясь под впечатлением подобных размышлений, он бы не оказался в неожиданности, попав днем 15 мая под удар на зеркально-чистой воде в наилучшей видимости 2-х японских тяжелых крейсеров, открывших огонь с 60-кабельтовой дистанции, предельной для их средней артиллерии; и если не заготовил к случаю подогретых полузарядов, активизирующих метательные свойства пороха, то применил тот способ что неоднократно использовался у Артура, увеличил угол возвышения орудий созданием крена на противоположный борт частичным затоплением отсеков и двигаясь по циркулярии, к чему его созданный с учетом плавания в шхерах короткий маневренный корабль был очень приспособлен.

Скорей всего старик «Ушаков» был обречен, но пара-тройка его 200-килограммовых снарядов, пронизав палубы навесной траекторией, хорошо бы проучила «Ивате» и «Токиву», а сам бой был бы формой сражения, а не расстрельной пыткой… Впрочем, что всё идти от состоявшегося – ведь начни кромсать тяжелые снаряды русского броненосца суда противника, в действие вступила бы уже иная арифметика: всё же в бортовом залпе «Ушаков» имел 800 кг а два японских крейсера – 640.

А не было ли у броненосца береговой обороны еще какого-то качества, которое он мог обыграть… Стоп! Он же – береговой, почему не пошел, прижимаясь к корейскому берегу, у него же в осадке не более 4, 5 метров против 7–9 у противника – большие глубины у корейского побережья не позволят вполне обыграть это качество? – но хотя бы теперь он прикрыт берегом от атак с одного борта, а при случае, приткнувшись к нему, может стать непотопляемым фортом, и тем более широко использовать создание искусственных кренов – как «Слава» в 1915 году, оказавшаяся в такой же ситуации… Но – ничего! Это героическая смерть, а не офицерская по смерть война. Полагаете, задним умом все крепки? Но ведь повёл и довёл до Владивостока свои корабли каперанг Чагин, ДЕРЖАСЬ ЯПОНСКОГО БЕРЕГА, не корейского!

Любопытно, как эта межеумочность переходит в несходство и незавершенность судеб, расщепляет на линии даже устойчиво-положенное. Вот представитель другой традиции, буйной, полнокровной, слитно-единой, германского рыцарства – Николай Оттович Эссен, воин по темпераменту, страсти, по устремлениям натуры – водил крейсер, броненосец, сражался неутомимо, яростно, упорно, умело – но вступил в адмиральский ранг и уклонился от обобщающих восхождений; обратился из адмирала над эскадрами в адмирала при минах, не чувствуя поддержки палуб, где скапливалась революция, ни гостиных, из которых расползался гной – общественное одиночество, обращающее от войны-бури наций к войне-пакостничеству неприкаянных одиночек. Порожденная им гипертрофированная видимость Балтийского театра, что мины равноценны эскадрам, разрасталась в инстинктивное избегание тех театров, где мины эскадр уже никак не могли заменить – океанских, главных; и почти вбивала в позвоночник устремление к оборонительному способу войны у своих побережий, при означающей символике наступательных действий набегами легких сил – в уклонение от боя главных и без каких-либо поползновений к десантам; войн не великой державы – мелкой крохоборки, и рождающих крохоборный флот: нет великих целей и дел – не будет и великих денег: не будет великого флота, – не будет и великой России, 2/3 границ которой морские, все более продуваемые ветрами с океанов, где с развитием техники копится и угроза; а и шире – заползая вглубь континента, обращается она в темное, позвоночное, складочный чулан, где доброе не собирается. Россия Романовская пресеклась, когда прервался ее бег к океанам; Россия Советская возрастала и никла со стремлением к Океану-Космосу… Вот и по-лучилось из натуры буйной, властной, что мощно реализовалась бы в Германии, деятелем более выдающимся, чем Хиппер, более значительным, чем Шпее, удивительнейшее существо по несопоставимости начал и концов – Русский Немец.

Итак, что должен был сделать неведомый морской офицер, знающий, что воюют не специалисты, а экипажи, но аттестацию им, которая начинается от судовых чрев и трюмных команд, дает снаряд и торпеда пошедшего на цель залпа; знающий, что число кораблей, это число нулей заготавливаемой мощи и ту единицу, что обратит их в десяток, сотню, тысячу, эскадру, флот, надо еще создать; думающий всю жизнь о войне, готовящий себя к войне, прозревающий свою войну, которую понесет доброхотам и врагам… – и вот, по указу отправленный на замену адмирала З. П. Рожественского. С чем он приедет к эскадре, вероятно, отправившись вместе с отрядом адмирала Небогатова, с тем, чтобы лучше узнать своего заместителя, и хотя бы часть соединения поставить в «свой» строй? Что он принесет с собой такого, что переменит эскадру почти совершенно за те 17 дней, от момента соединения всех отрядов до боя 14 мая?

Мне хотелось сначала назвать его условной фамилией «Бутаков», но кажется это действительно Белый Мандарин…

Естественно, он хорошо знает о крайней разнокалиберности и тактической разномастности состава русской эскадры, делающей почти немыслимым ее действия в единой колонне и если он даже и полагал некоторые изменения в качестве эволюций ядра 2-й эскадры вследствие полугодового совместного плавания – присоединение к ней 26-го апреля отряда Небогатова опять разрушает картину, и первый же выход в море 27-го полным составом окончательно убедит: соединить корабли в одну колонну – перемешать лисиц и ежей; и новейшие броненосцы и «Ослябя» должны быть безотлагательно исключены из этого сборища – это было очевидно уже и Рожественскому…

Но в отличие от Стреляющегося Интенданта – многолетняя страсть Рожественского к пушкам и проверке хозяйственных счетов – он понимает и другое, надо не просто отделить новые маневренные ударные корабли от малоподвижных утюгов – надо наладить их взаимодействие, иначе 2/3 состава эскадры обратятся в зрителей, а не участников действия и бой поведут не 12 на 12, а 5 на 12 с заранее предопределенным неважным результатом, при этом взаимодействие органическое, а не метания по-саженных на цепь «4-х бульдогов» и «1-й гончей» вокруг столба.

Какими преимущественными факторами боевой мощи располагает русский командующий в отношении своего заслуженно прославленного соперника – может, их нет вообще?

– Это безусловное преобладание русских 3-х калиберных бронебойных снарядов на близких дистанциях в отношении противника, оптимизированных к предельно-настильным траекториям; лучшие боеприпасы в мире на дальности прямого выстрела по сильно-бронированным целям, но быстро теряющие скорость и эффективность с увеличением расстояния.

– Это большая живучесть тяжело-бронных русских кораблей к артиллерийскому обстрелу японскими фугасными снарядами, выдерживающими в 2–3 раза большее число попаданий; так и их общая большая типическая выносливость к артиллерийскому огню вообще: 7 эскадренных броненосцев, 1 крейсер-броненосец, 1 броненосец-крейсер (как иногда заслуженно оценивают «Нахимов»), 3 броненосца береговой обороны.

Следовательно, надо было использовать любую возможность для сближения на дистанцию прямого выстрела (20–22 кабельтова) с неприятелем; и по возможности равномерно распределять его огонь на все свои корабли, когда тот, по превосходству в скорости, выскочит ошпаренным из зоны ближнего огня и по-ведет бой со средних и дальних дистанций фугасными снарядами, малоопасными для тяжелой брони, но разрушающими надстройки и вызывающими массовые возгорания – если есть чему гореть, и это командующий очень хорошо знает…

Сам по себе вырисовывается и тактический замысел боя, заслоняясь старыми кораблями как «щитом», выходя на дистанцию атаки при сближении (~ 35–40 кабельтовых), наносить удары новейшими броненосцами, нацеливая их на броненосцы неприятеля; а «Ослябей» с двумя сильнейшими броне-палубными крейсерами залетать к крейсерской оконечности японского строя, выклевывая крайних по одному замечательно точными продольными бортовыми залпами.

При этом строй старых кораблей тоже должен быть гибким, вибрирующим, рябящим движением, не допускающим последовательного расстрела русских судов наводимыми эскадренными залпами японской стороны, иначе это имеет характер перемены покойников на столе и только, а потеря 3–4 старых кораблей, пусть менее ощутимая для совокупной мощи эскадры, так ее ослабит, что бой обратится в несомненное поражение – продолжение сражения на следующий день невозможно, кроме как в форме «бегства – вперед» новых кораблей с надеждой проскочить во Владивосток на авось; т. е. чтобы не уподобляться расстрельной веревке или ломаемой палке строй старых кораблей должен также иметь особое тактическое членение.

У русского командующего было две возможности:

– Сформировать два отряда однотипных тихоходных кораблей; один из эскадренных броненосцев («Николай I», «Наварин», «Сысой Великий», «Нахимов»), другой из броненосцев береговой обороны («Ушаков», «Апраксин», «Сенявин»); но в этом случае из них только 2-й отряд явится соединением однотипных тактических единиц, в то время как первый сохранял характер «складочного места», лишь старики «Николай» и «Наварин» были сопоставимы по 35-калиберным 12-дюймовым орудиям, в то время как «Сысой» со своим современным 41, 5-калиберными 12-дюймовыми пушками не был сопоставим ни с ними, ни с «Нахимовым» с его 8-дюймовками; очевидный же перекос в мощи отрядов обращал их не в 2-е, а в полторы тактических единицы, и порождал в бою мучительную головную боль у командующего о защите береговых адмиралов» от неприятельских наездов.

– Либо создать равноценные тактические единицы уже не однотипных, а взаимодополняющих судов, и к этому склонял сам состав старых броненосных кораблей; если присчитать к нему еще броненосные крейсеры «Донской» и «Мономах», с которыми Рожественский вообще не знал, что делать и прогнал из боевой линии 16-узловых тихоходов к 23-узловым крейсерам Энквиста, то для таких комбинаций имелось 3 эскадренных броненосца, 3 броненосца береговой обороны, 3 броненосных крейсера – многозначительная подсказка свыше создать 3 тактических единицы, каждая из 1 эскадренного броненосца, 1 броненосца береговой обороны, 1 броненосного крейсера, соединив их вокруг совпадающего тактического качества; проще всего по скорости, чтобы лучше выдерживать ход и перестроения, уже как автономные соединения. При этом включение в состав броневого ядра «Донского» и «Мономаха», имевших полный пояс 6-дюймовой брони и более выносливых в артиллерийском бою, чем «Ослябя», компенсирует его вывод за пределы боевой линии, одновременно восполнит слабость старых броненосцев в средней артиллерии (имели по 6–8—10 152 мм пушек). Дополняющая разнотипность состава рождает и большую применимость к разнообразным формам боя, большую тактическую свободу; обращает не к тактическому обесцениванию – к тактическому взаимодействию.

Универсальные тактические единицы создавали предпосылки активного расчлененного боевого порядка и обеспечивали наилучшие возможности для действий ударного ядра (4–5 броненосцев) как на оконечностях строя, так и через интервалы линии, исключая вероятность охвата новейших кораблей противником, став, пожалуй, для того труднейшей проблемой. Кроме всего они явятся основой того наступательного боя «фронтом броненосцев», неизбежным при прорыве в узостях проливов, который опробовал Рожественский на учениях в Индийском океане и не мог его наладить – механическая смесь разномастных судов его не оформляла, на любой эволюции простое различие в скорости и маневренных свойствах рвало боевую линию как гнилую нитку; техника не опосредствовалась к тактике организационными средствами и беспощадно разрушала ее. Теперь, имея фронт не 9 кораблей, а трех тактических групп, и держа за интервалами или на флангах 5 новейших броненосцев, русские могли непрерывно давить ими на преграждающую путь линию японских кораблей, а при сближении сбивать ее короткими сокрушительными ударами броненосцев 1-го отряда, выскакивающими, как боёк в отбойном молотке через интервалы с расхождением за оконечности; на каждом прыжке снимая и разрушая наложенный эскадренный огонь по старым кораблям, и трудно уловимые таким по стремительности маневрирования, заставляя противника непрерывно отступать на принятом курсе.

Утрата теоретической возможности вести однородный эскадренный огонь для русской стороны была неощутима: ни состав артиллерии, ни навыки командования, ни выучка команд, ни средства связи таковой не позволяли.

В то же время легкообозримые, понятные, эти тактические единицы полагали ясное, прозрачное управление, могли быть быстро освоены командами, и 2–3 дня маневров и неделя совместного плавания дали бы командованию и экипажам необходимый минимум навыков взаимодействия.

Русская тактика, таким образом, становилась контр-тактикой к японской, основанной на слитных боевых порядках взаимодействующих индивидуально обнуленных единиц, организации централизованного эскадренного огня; развитой системе связи – все это следовало разрушить.

Если противник изготовился и привык к бою на дальних дистанциях – навязывать ему на ближних.

Если он привык бить по одной цели – заставить его разорваться на десять.

Если он широко использует радиосвязь – сделать ее невозможной, глуша передачи искрой всех радиостанций эскадры.

Если он ристает монолитом – навязать ему собачью свалку единоборств, сокрушающую восходящие степени порождающей мощь простой кооперации болтов и гаек.

Но это не уклонение в рыцарские поединки – создание кооперации нового типа, кооперации не единиц, основанной на единообразии «винтиков», а кооперации осмысленных групп – вот 4 броненосца типа «Суворов», внезапно вырастающие на оконечностях строя, или как «дьявол из машины» выскакивая из интервалов строя, они имеют считанные минуты огня на поражение всей мощью бронебойных снарядов избранную цель; значит этот огонь должен быть подавляюще сильным, т. е. и «четверку» надо разделить на две пары – две тактические единицы, чтобы при атаке выбранная жертва поражалась не менее чем 2-мя кораблями и по возможности более не докучала. Да, это были контуры новой тактики, которая в выстрадавших ее кровью на фронтах Первой мировой войны армиях получила название «групповой» – на флотах так и не сложилась и чудовищные кильватерные колонны по 20–30 линкоров Ютландского боя 1916 года, страшные как явившиеся в мир звери Апокалипсиса и… Совершенно беспомощные друг в отношении друга, по-вторившие Цусиму и так и не давшие вразумительного итога; обнаружилось, что в сопоставимых организациях сил ситуация принципиально патовая и 28 английских линкоров Джелико ничего не могут поделать против 18 германских линкоров Шеера, в то время как «группа» из 5 линейных крейсеров Хиппера разгромила 6 линейных крейсеров отряда Битти; в восходящих своих ступенях простая кооперация судов уже не возвышала их мощь над индивидуальной, а начинала сокращать общую силу боевой линии – громадная дубина начинала застревать в «узостях боя»; и это обнаружилось уже в Цусиме – в предельные моменты острых русских маневров, особенно в замечательном повороте на контркурс в 14.50 проведенном капитаном I ранга Бухвостовым, сорвавшем охват головы колонны, адмирал Того вынужден был переходить на раздельное маневрирование отрядами и начинать периоды расчлененного боя – ему в честь, что он к таким оказался готов. Правда, русский командующий не теоретизирует – ищет способы включить в сражение разнородный состав своих сил, обратить их потенциальные возможности в сокрушительные факторы…

…Донести это ясно, четко до всего командного состава кораблей; открыть офицерам новую сторону войны – творческое соревнование воль; пробудить это не в бою, который показал наличие способности к нему у большинства корабельного командного состава – за 17 дней до боя; и гнать с утра, уже в назначенных тактических отрядах, во всколыхнувшемся чувстве в море – ходить колоннами и строями групп, взаимодействовать в разворотах, сплавываться.

Ах, как много дел у русского командующего: – 4 броненосных, 1 крейсерско-броненосный отряд отрабатывают эволюции; непрерывно – до головокружения у дальномерщиков, берут засечки целей друг по другу с постоянным сравнением результатов как судовых дальномерных пунктов, так и между отрядами; поотрядно с захождением боевой локсодромией стреляют по щитам с разных дистанций.

– В сумерках гасят огни, и под бдительным слежением миноносцев осваивают привезенный Небогатовской эскадрой способ ночного плавания по секторной лампе на корме мателота – эсминцы учатся такие цели выискивать по расходящимся волнам и перехватывать без засветки.

– В полдень, когда экипажи спят – боцманские команды идут по палубам, склоняются к бортам, лезут на мачты и трубы и проливают ведра серой, голубой, синеватой краски, с грязью всяких оттенков, в которую, по совету каперанга Игнациуса, известного художника, добавлено песку, для матовой поверхности, не дающей отблесков и лучше сливающейся с водой и воздухом – превращая броненосцы и крейсера в расплывающиеся химеры, неотличимые от моря, и для непривычного глаза японского дальномерщика показывающие более далекое расстояние.

Этот прием использовался на русских канонерках на Балтике в Крымскую войну, на вспомогательных крейсерах в русско-турецкую 1877–1878 годов, американским флотом в 1898 году…

Снимается все опасное или ненужное в бою:

– сгружается на транспорты мебель из офицерских кают и кают-компаний, спускаются с ростр катера и шлюпки, сгружаются все остатки расходных материалов, кроме 20-дневной потребности;

– подошедшие транспорты снимают талями с мачт «Донского», «Мономаха» и «Нахимова» парусное вооружение; потом, обмотавши канатами, переламывают подрубленные динамитными зарядами верхушки мачт, укорачивая фок, и бизань наполовину, грот на треть, что резко повысило остойчивость судов, и к удивлению экипажей дало прирост скорости на 0,5 узла;

– удаляются элементы вспомогательного вооружения, не отвечающие условиям эскадренного артиллерийского боя: из чрева броненосцев поползли торпеды; приказано разрядить все торпедные аппараты на броненосцах и крейсерах, отдав их на транспорты и для учебных стрельб миноносцев, оставив только на самых быстроходных кораблях «Олеге», «Жемчуге», «Изумруде».

С моря гремит нарастающая канонада – отряд за отрядом, «пристрелявшись» к неподвижным щитам, теперь отрабатывают учебными чугунными снарядами по минным катерам, пускаемым с разведенными парами без людей с полусвободным рулем: на разных дистанциях, с разным углом возвышения – установлена малая точность таблиц стрельбы, их тут же исправляют по результатам практических стрельб и статистике попаданий.

Проведена стрельба боевыми снарядами по необитаемому пляжу с целью проверки состояния боезапаса, давшая страшный результат – из 4 снарядов разорвался один, два раскололись без взрыва, один раздулся. Вывинтив трубку, вскрыли стакан снаряда – обнаружилась крайне высокая влажность пироксилина

…Этот чудовищный факт обнаружился только в 1906 году, при обстреле восставшей крепости Свеаборг броненосцами «Цесаревич» и «Слава», стрелявшими «цусимским боезапасом», когда из двух десятков 12-дюймовых снарядов не взорвался НИ ОДИН; учитывая, как скрывало морское ведомство этот факт, перебрасывая вину за качество боеприпасов на качество артиллерийских запальных трубок, и как артиллерийское ведомство послушно принимало эту незаслуженную оплеуху, можно полагать, что за преступным распоряжением повысить влажность в боеприпасах отправляющейся в экваториальный поход эскадры с обычных 11 % до 30 % маячит не «адмиральская», а «царская» фигура, в которой просматривается великий князь, адмирал, флагман Черноморского флота, по любви к плаваниям на своей яхте в южных морях «крупнейший тропический специалист», член комиссии по формированию эскадр для Дальнего Востока Александр Михайлович – АМ! Русские снаряды взрывались тогда, когда они уже никак не могли не взорваться – расшибаясь о самую тяжелую броню, мокрый пироксилин все же отличается от речного песка… Вызвали французских специалистов из Сайгона, сели сами – в две головы нашли решение, попробовать сушить углем; заложили в стакан груду таблеток активированного угля для желудочников, через сутки зарядили орудие, выстрел – взрыв! Выстрел – взрыв! Началась чудовищная работа по сушке снарядов.

Несмотря на все наскоки французов, эскадра снялась из Камрани только 3 мая, но за 7 дней это стало совершенно новое, неожиданное для врага соединение качеств; в море происходит последнее совещание при командующем, определившее дальнейшую судьбу кампании…

Была ли необходима Цусима тактически, если стратегически, вне глобальной картины решения войны в целом она была опасна, бессмысленна и даже при частном успехе больше вредна русской стороне, если полагала за собой только прорыв во Владивосток?

Да, русская эскадра стала реальной боевой силой, она по оценке иностранных специалистов, блестяще выполнила первую часть задачи, собралась на театре боевых действий, за 13–18 тысяч морских миль от своих баз, не потеряв ни одного корабля, обратилась в весомую величину, но не имела боевого опыта, по-этому первое столкновение, если оно чревато решительным боем, ей крайне не желательно, между тем простое движение в обход Японии угрозы такового не отменяет; отсюда русскому флагману и его экипажам крайне необходимо получить и предварительный боевой опыт, и некоторые боевые действия в Корейском проливе, имеющие характер набеговой операции были весьма полезны, как сами по себе, так и в качестве средства отвлечь внимание противника от северных маршрутов… Разумеется, имея ограниченные цели эта негенеральная операция требовала самого серьезного отношения, набег на предбанник японских военно-морских баз мог обернуться и катастрофой, если его совершить спустя рукава…

Поэтому открытию боевых действий будет предпослано откровенное разъяснение командующим своих замыслов и по-желаний к флагманом и командирам отрядов, а также вручена боевая инструкция, которая в сжатой форме повторив все, что экипажи уже проделали в ходе учений, обратит особое внимание на непосредственное использование боевых средств, в частности, потребовав всячески вредить радиопереговорам японцев на подходе и в бою; периодически менять положение кораблей в строю отрядов, затрудняющее наблюдение и оценку состава соединений и немедленно выходить за строй и становиться в конец при обнаружившихся признаках пристрелянности противника по кораблю; наглухо задраить порты батарейных палуб противоминного 3-дюймового калибра на весь период эскадренного боя, в открытом состоянии сущие ловушки для снарядов, в то время как даже 3-дюймовая броневая заглушка выдерживает 1 прямое попадание 8-дюймового снаряда – их собственный огонь совершенно беспомощен днем, и существенно важен при отражении ночных атак миноносцев (одно это мероприятие могло бы спасти героический «Суворов» от ночных минных атак, которым противостояло бы не одно орудие, сохранившееся к тому времени, а десяток-полтора); укрыть под верхней броневой палубой весь личный состав, не связанный с обслуживанием боевых средств и обеспечением живучести, из незащищенных надстроек; эскадре днем идти поотрядно, в видимости иностранных кораблей отряды принимают курс, отличный от истинного, по усмотрению флагманов, собираться в колонны только к ночи; – в сумерках идти по секторной лампе, потушив все остальные огни…

Далее предположительно:

11 мая в центральной части Восточно-Китайского моря, приняв 1100 тонн угля, при проектной норме 900, из которых 200 будет сожжено за 2 дня похода к Корейскому проливу, и отправив транспорты снабжения и госпитальные суда под конвоем вспомогательных крейсеров (4 единицы) в Тихий океан, русская эскадра устремится к Цусиме составным 3-х элементным целым;

– Крейсерско-броненосное соединение – «Ослябя»; отряд 23-узловых крейсеров («Олег», «Жемчуг», «Изумруд») отряд 20-узловых крейсеров («Аврора», «Светлана», «Алмаз»)

– Ударный броненосный: «Суворов», «Бородино», «Александр III», «Орел»

– Большой броненосный (3 отряда): 16-узловой («Сысой Великий», «Ушаков», «Нахимов»); 15-узловой («Наварин», «Апраксин», «Донской»); 14-узловой («Николай I», «Сенявин», «Мономах»);

Минный – 9 эскадренных миноносцев – 3 «тройки»;

Вспомогательный крейсер «Урал» – текущая база и мощная радиостанция глушения.

Подозревая за богами некоторую рутинность, о чем свидетельствует постоянство т. н. «вечных тем» как-то «снежный человек», инопланетяне, автор полагает, что до 11 часов события будут происходить в соответствии со случаем «драчуна-Бухвостова» при большей степени неорганизованности и метаний японской стороны – выдвижение русской эскадры, не задерживаемой символикой «13 числа» в размышлениях командующего будет происходить энергично и напористо, в резко улучшившемся режиме скрытности

Любопытные изменения начнутся после разгрома отряда береговых броненосцев противника, когда набеговая операция начнет перерастать в большое сражение главных сил флотов, да еще с перспективой последующей «ночи миноносцев», и русский командующий, удовлетворённый достигнутым – сколько всего-то?

– 2 старых броненосца («Фусо» и «Чин-Иен»);

– 2 старых броненосных крейсера («Мацусима» и «Исукасима»);

– …ладно, Деву пощадим, положим у него только слабовооруженный тихоходный «Читозе»;

– 1 старый легкий крейсер «Идзуми» – ну, братец, не надо с 17-узловой скоростью лезть на 6-х 20-узловых, и не проси, рад бы – не могу!

– 1 вспомогательный крейсер «Синано-Мару», основание как и у «Идзуми».

Итого: 7 единиц – для набега неплохо, учитывая, какой аврал поднялся на японских базах от Кюсю до Кореи.

И поворот на Юго-Запад упругим трех-элементным тараном тактических единиц.

И в сумерках, к интересу Того, бросить отряд 23-х узловых крейсеров через пролив Корейский-Западный к Владивостоку, недостижимый к перехвату по скорости ни одному кораблю японского флота, курсом на Северо-Восток; повернув эскадрой на Юго-восток и веерно расходясь с противником, которого с полуночи начнут терзать вопли о русском прорыве в Западный пролив.

И в какой срок Того может перехватить русскую эскадру, зная даже, к примеру, ее точный курс?

14 мая японская эскадра появилась на поле боя только в 13 часов, и идя на веерно-пересекающихся курсах имела скорость схождения (японские корабли шли с 16-узловой, русские с 9—10-узловой скоростью) русской эскадры в 47–50 милях.

При повороте русских к Юго-западу, преследующая японская эскадра будет сближаться с ней по 6–7 узлов в час, т. е. в идеальных условиях ей надо около 8 часов, сумерки же наступают в 19 – нет, не успеют… Кроме того, что русские будут шевелиться не менее чем 12 узловым ходом (по самому медленному кораблю «Николай I» – и то возможен 13,5-узловой эскадренный ход) – кроме как через посредство Святого Духа перехват невозможен.

М-да, как бы оценил японский флотоводец появление русских крейсеров (– ночью «3-ка» обратилась бы в «10-ку» —) в Западном проливе – Диверсия? Реальная угроза? А если русский флагман – явно раскручивающий свою игру, уже гонит машинами в Восточный пролив…? В этих условиях обязанный стратегической задачей не пропустить русских к проходу во Владивосток, японский флот не сделает – даже если и подозревает такую возможность – попытки перехвата русской эскадры на отходящих курсах в море, для чего ему надо будет открыть проливы. Если он не сумасшедший, или не гений… – Впрочем нет, только сумасшедший!.. И преспокойно уйти на соединение с транспортами в необозримый океан, оставаясь в нем до встречи с Владивостокским отрядом, вызванным «Олегом», после чего – а также Цусимского «научения», – можно и не уклоняться от решительного боя, имея кроме 4 броненосцев на связывание головы японской кильватерной колонны еще резко усилившейся крейсерско-броненосный отряд для охвата концевых («Ослябя», «Россия», «Громобой», «Олег», «Богатырь», «Аврора»), в котором каждый крейсер сопоставим с крейсером 2-го отряда Камимуры, а «Ослябя» – равен 2. И очень привлекательным к тому становится Сангарский пролив, открывающий самый короткий путь к Владивостоку, а 10-мильные узости которого резко усиливают мощь русской фронтальной атаки старых броненосцев и предельно ограничивают превосходящую маневренность японских судов… Обратим Цусиму в Цугару?

 

Глава 6

Повесть о Белом Мандарине 2

Ну вот и последнее.

Мы рассмотрели случай реального исторического события.

Мы рассмотрели случай, когда во главе эскадры стал человек, отличный от Рожественского только в одном смысле: не был «осветлен» психологией самоубийцы – поместью шизофреника с параноиком. Конец 20-го века дал нам изрядный букет подобных незабудок, в том числе и с хамскими замашками.

Мы рассмотрели случай, когда эскадру принял человек незаурядный, резкий, сумевший пробиться и через чиновный лес, и через либеральную тину.

Остается последний случай – когда этот же человек, деятель, военный, военно-морской, примет в свои руки ее судьбу с самого начала, будет выделен и назначен в осознании вырождающейся династии, вдруг прозревшей, – не головой, подштанниками, подвязками, подгузниками, что дело-то катится к Ипатьевскому подвалу. Как он выдвинулся можно привести разные резоны, – серией статей о войнах, в которых участвовал, непривычных, отторгающе-нетолстовских, запомнился – не понравился, но как-то освежил, все же очень у вас елейно-псово, граф, дохнуть нечем; потом жесточайшая полемика с С. О. Макаровым об «универсальных бесбронных судах», слепок армстронговской идеи «эльсвикских крейсеров», которую мой Белый Мандарин увидел вывернутой наизнанку в бою у Ялу, где пара китайских броненосцев чуть не перетопила всю «уже победившую» японскую эскадру… И что отложится в памяти ненавистников адмирала-выскочки из солдатских детей, а у людей ярких, неровных их всегда много – вот и ведом военно-морским кругам, тем более, что главный кораблестроитель генерал Н. И. Кутейников куда основательнее смотрит на роль брони в судьбе боевого корабля, и хотя что-то не понимает в макаровской непотопляемости без броневого пояса – корабли строит хорошие, вот хотя бы «петропавловская» серия»… Потом перипетии Испано-американской войны, в которой симпатии Романовых явно склонялись к монархической и действительно крупно обиженной Испании, введут его в дворцовые сферы, и в крайне любопытном качестве: корабли для испанцев строили французы, оружие – радея перехватить падающие груши – поставляли немцы, и вот, как сговорившись, начинают вместе ласкать перед петербургским светом неведомого шатуна, толи за то, что много хвалил французские корабли в отношении англо-американских по поводу рациональности бронирования, толи за разоблачение мнимой силы американской эскадры Дьюи перед серьезным противником – хотя бы германским… И уже прослыл в гостиных как «Союз трех императоров» по хлесткой фразе как всегда промахнувшегося остряка – Франция республика, в Испании – королева, не видно третьего; но уже укрепился… но как-то особо, отстранённо, ни на кого не похоже, Белым Мандарином, которому если отдавать – то все.

И присутствие сильной, одержимой натуры, встрепенуло зябливые худосочные душонки: ведь дело-то идет не только о чужих – о своих; один Безобразов, статс-секретарь, заварил русско-японскую кашу – другой Безобразов, контр-адмирал, отчаянно сражается в ее дерьме; фрейлина Вырубова – пошлая девица, но ее племянник плывет на «Суворове» младшим минным офицером… наконец и сам «государь», вялый шизофреник, не умеющий отстоять и обосновать свои мысли – но никогда от них не отказывающийся… – вдруг, когда все заговорили о конце, голос резкий, язвительный, неприятный – после гибели Макарова.

– Или это послужит началом войны – или концом России…

Да что, да как…

– Ты и послужи!!!

Назначение состоялось, скорее всего, в неделю после объявления о гибели адмирала, т. е. до 7 апреля, может быть даже в пику всем – что там Макаров, у нас, эвон, есть и совсем даже наоборот!

Что может совершить незаурядный человек в условиях, которыми окружен: при монархе, который полагает, чтобы все делалось, но ничего не менялось; в обществе где все всё знают и никто ничего не желает уметь. Кажется, что учитывая отчаянность усилий Рожественского, большего для эскадры сделать невозможно, заставить русское мещанство работать, не воровать – задача нечеловеческая, революционная или божественная, оставим ее; поэтому то, что сумел собрать Рожественский вроде бы непреодолимый предел, и более взять неоткуда… Но вот странная вещь, обобрали все заслуженное старье Балтики, включая даже «Донского» 1883 года постройки с 16 узловой скоростью и 6-дюймовой артиллерией, и… оставили «Память Азова», 1890 года с 18 узловой и 8-дюймовыми пушками; а если по-шевелить и черноморские резервы – вопреки утверждениям, они в готовности, были невелики, из наличного состава только башенные броненосцы «Три Святителя» и «Ростислав» серьезно усилили бы эскадру, имелось в достройке еще 2 крейсера типа «Богатырь» и броненосец «Потемкин», странный корабль, спроектированный толи по принципу «чего изволите?», толи «в пику всем!», воплощенная в металл удивительная фантазия адмирала Копытова, иметь крейсер-броненосец типа «Ослябя» – по силуэту, и казематному расположению средней артиллерии так и есть – но с мощной броневой защитой и 12 дюймовыми пушками; как и у «Осляби» без бронирования оконечностей, но с двумя замыкающими внутренними траверсами, легким и тяжелым с каждой стороны, компенсирующими этот недостаток, предупреждающими от продольных выстрелов; но чтобы каша не казалась очень масляной – со скоростью 16,5 узлов против и «Осляби», и новых русских броненосцев с 18,5 узловой; и еще 3 трубы против 2-х на таковых… Непонятно только одно, почему не построить однотипный «Цесаревичу», головному броненосцу новой русской серии, быстро и хорошо, по самой взыскательной системе Бертена спроектированному и построенному кораблестроителем Лаганем на тулонских верфях, русский аналог в Николаеве, подобный продолжающей серию Петербургской «пятерке» (вместе со «Славой») – уже на одних проектных работах выиграли бы не менее года, и знаменитое восстание могло бы начаться в 1904 году… Во всяком случае черноморский «цесаревич» был бы построен значительно раньше и вполне поспел к русско-японской войне – но в сумасшедшем доме, называемом Романовской Россией-300» это было бы ненормально.

Возникает вопрос, была ли возможность вывести 2 броненосца через проливы, отвергаемая почему-то с ходу в 1904 году и за которую вдруг ухватились в 1905 (подготовка 4 эскадры)?

Мне почему-то кажется, что была, только какие-то внутренние противотечения определенно этому препятствовали, и опять как-то двусмысленно выглядывает из-за них великий князь Александр Михайлович, «Морской»-Романов, младший флагман Черноморского флота, устойчивый противник дальневосточных «авантюр» – беру в кавычки, потому что в 80—900-е годы там были по преимуществу не авантюры, а национальные интересы, шло мощное политическое наступление к океану, реализовавшееся в укрепляющиеся позиции России в Синьзяне, Халхе, Маньчжурии, и особенно Корее, правительство и народ которой рассматривали Россию единственным гарантом независимости в своем историческом окружении «двух тигров» Китая и Японии, один из которых грозит этническим, другой физическим истреблением; Абазовская клика с ее концессиями, это уже спекуляция на них, не более – АМ-АМ явственно тяготел к другим «спекуляциям», черноморским… Поэтому можно полагать, что вывести пару броненосцев, опираясь на поддержку Германии и Франции в Стамбуле было возможно, кредитором Турции был Париж, надеждой и опорой Берлин, соседом и угрозой Петербург – Англия была здесь не всесильна; и бросим мудрствовать, весной 1905 года к проходу уже изготавливались 3 черноморских броненосца, вместе с «Потемкиным», который наконец построили, – могли это сделать и годом раньше… А если так, почему бы не протащить, хотя бы под видом барж, обложив тряпьем, фанерками, чем угодно, и корпуса двух русских крейсеров на достройку – например в Италию, так навязывавшую в 1902–1903 два своих броненосных крейсера к покупке, увы, по петербургской тягомотине перехваченные японцами («Кассуга» и «Ниссин»), и теперь вынужденную по безденежью остановить верфи; а то и на родную «Шихау» в Германию, где был построен прототип «Богатырь» – ведь проходили же через проливы русские вспомогательные крейсера «Ропита», в полной оснастке, только разобранные пушки в трюмах!

А уход двух броненосцев компенсируется введением в строй «Потемкина», который, сверх ожиданий, получился сильным кораблем, прямо по пословице «неладно скроен, да крепко сшит».

Удивительную роль в завершении его аттестации сыграла «Ослябинская» наследственность – по примеру «прототипа», на «Потемкине» был утвержден 25° угол возвышения 12-дюймовых орудий главного калибра, хотя у прототипа они были всего 10-дюймовые, и он стал самым дальнобойным кораблем мира – свыше 90 кабельтовых! – но увы, все прицельные приспособления к орудиям полагали не более чем 20° возвышение – как и на прочих «нормальных броненосцах»… Вечно гоголевское…

Итак, состав эскадры можно было определенно увеличить на 5 единиц (считая с балтийским крейсером).

Далее, даже вопреки АМ-аму следовало самым решительным образом использовать экипажи черноморского флота для комплектования судов – проще и полезней прямо перевести личный состав матросов и кондукторов броненосцев «Синоп», «Чесма», «Екатерина», «Георгий Победоносец», т. е. подготовленных и освоившихся моряков, экипажами на броненосцы 1-го отряда, в несравненно кратчайшие сроки овладевших бы новой техникой, в отличие от новобранцев и запасников – которых и отправить на черноморские корабли.

Сохраняющийся тактико-технический разнобой боевых, ходовых и эксплуатационных качеств кораблей необходимо диктовал и сохранение прежнего расчлененного тактического рисунка их использования и его организационные формы – универсальные, связанные целью и взаимодействующие огнем разно-корабельные группы-отряды. Из них:

– 1 ударный (4 броненосца типа «Александр III»);

– 4 обеспечивающих боевую линию (одинакового состава – 1 эскадренный броненосец с 12-дюймовыми пушками, 1 броненосец 2 ранга с 10-дюймовыми, 1 броненосный крейсер с 10—8–6 дюймовыми), которые следует соединить в какие-то промежуточные ступени, условно называемые «дивизии» из 2-х отрядов, с собственными флагманами; кажется и 1-й отряд, действующий «по-парно» очень подходит под такое определение;

– 1 крейсерно-броненосный, значительно усилившийся:

• «Ослябя»

• Большие 23 узловые крейсера («Олег», «Очаков», «Кагул»)

• Легкие 24 узловые крейсера («Жемчуг», «Изумруд»)

• Большой и Легкие 20 узловые крейсера («Аврора», «Светлана», «Алмаз»)

– Минный – 9 больших морских миноносцев; может быть в соединении с 24-узловыми лёгкими крейсерами, обеспечивающими их прикрытие, и взаимодействующими в набегах и дозорах.

Но в отличие от предыдущего, планомерно осуществляя техническое обеспечение принятых тактических решений, т. е. доводя корабли до возможно полного соответствия полагаемым задачам в бою; опираясь не только на умозрения, но и на опыт войны, идущей уже 4 месяца с большой жестокостью и энергией и давшей массу поучительных уроков как в отношении тактики, так и техники кораблей, из которых наиболее вопиющими были:

– Артиллерийское вооружение для броненосцев и больших крейсеров безусловно главное, а минно-торпедное, исключая средства постановки мин заграждений, почти бесполезно;

– увеличивший тоннаж и живучесть миноносцев делает огонь малокалиберной артиллерии т. н. «противоминного калибра» 47–75 мм малоэффективным, крейсера и броненосцы успешно отражают минные атаки огнем артиллерии «среднего калибра» 102–152 мм к которому следует свести всю артиллерию кораблей ниже главной;

– эсминцы, несущие почти всю работу по поиску и охранению эскадр, часто вступают в бои друг с другом, при этом вынуждены использовать экстравагантные или малоподходящие средства борьбы – лейтенант Сергеев идет на таран, лейтенант Карцев пускает торпеду – из-за слабости малокалиберного артиллерийского вооружения кораблей этого класса 37–47—57—75 мм, его следует довести до 102–120 мм;

– сохранение парусного вооружения на крейсерах постройки до 1892 года и таранных форштевней на всех боевых судах – нетерпимый анахронизм;

– боевые марсы на броненосцах и больших крейсерах, резко уменьшающие боковую остойчивость и увеличивающие опасность переворота при резких кренах, со своими 37-миллиметровыми пушками совершенно беспомощны против новых миноносцев; ввиду невозможности из-за угрозы остойчивости установить более мощное и тяжелое вооружение, марсы следует снять

– крейсера-броненосцы типа «Ослябя», вынужденные действовать как броненосцы боевой линии, недостаточны по вооружению и слабы по защитным свойствам, им требуется немедленное усиление траверсов, защищающих от продольных выстрелов; в линейном эскадренном бою они представляют собой слишком большую и удобную цель.

– После сражения 28–29 июля 1904 года в Желтом море стало очевидно:

– конструкция боевых рубок русских кораблей совершенно непригодна в боевых условиях, её грибообразное покрытие, улавливая осколки снизу, фокусирует их внутрь, обращая самое защищенное место корабля в мышеловку-убийцу комсостава – в Цусиме все командиры кораблей 1-го отряда были убиты осколками в боевых рубках;

* Исходя из этого следовало провести немедленную модернизацию неприкаянного «Осляби»: заменить 10-дюймовую артиллерию 12-дюймовой, при этом с большим углом возвышения для того, чтобы высокобортный красавец не входил в зону по-ражения огнем более малоразмерных противников; полностью демонтировать всю артиллерию 3-х и 6-дюймового калибра, и с той же целью вывести корабль из зоны ближнего огня перейти в средней артиллерии на 7-дюймовый калибр, как в американском флоте, снаряды которого еще допускают ручную подачу боеприпаса; или, что лучше, востребовать отечественный 8–9 дюймовый, с механической, установив на нижней батарейной палубе 8 орудий нового усиленного среднего калибра; для отражения минных атак установить веерно на спардеке 16 120-мм орудий.

Выполнить больше работы по корпусу:

– поставить дополнительные носовой и кормовой траверсы в 102–120 мм, углом к существующим <|………|>;

– замкнуть броневой пояс в оконечностях не менее чем 2-х дюймовыми плитами с высотой в носу по 3 метра выше и ниже ватерлинии;

– заменить тяжелую противообрастающую медную обшивку днища, перешедшую с деревянных судов, но вызывающую сильнейшую эрозию корпуса из-за образования диэлектрической пары «медь – железо», зашив дно корабельной сталью, что снизит вес корабля почти на 200 т;

– возможный перегруз дополнительно компенсировать снятием всего торпедного вооружения, боевых марсов, в крайности уменьшением запаса угля с 2600 тонн до 2000 тонн.

– В развитии типических особенностей корабля:

– заменить «боевой» таранный форштевень «коммерческим» прямым, что увеличит скорость до 20,2 узла (аналогичную замену сделали после катастрофического спуска «Александра III»);

– установить емкость под нефть в междудонном пространстве с подачей к кочегаркам для поливания угля жидким топливом (посредственно), или впрыскиванием форсунками в топки (хорошо), или полной заменой твердого топлива (отлично!) при боевом форсированном ходе, как то отрабатывалось в английском флоте (система Холдейна) и опробовалось на «Потемкине» – что увеличило бы скорость корабля до 21, 5—22 узлов, при устойчивом поддержании таковой 7–8 часов.

Совокупность этих мероприятий превратила бы «Ослябю» в корабль нового типа – эскадренный линейный крейсер, возраставший в размышлениях адмирала Фишера в глубинах английского адмиралтейства и закладываемый японскими кораблестроителями в металл тяжелого крейсера «Цекуба» – но по более мощной защите уже прообраз «быстроходных линкоров» 1940-х годов; и превратит высокобортный красавец-корабль – высота в носу 11 метров вместо обычных 6 – из диковинной цапли, привязанной к «утюгам», в могучего лебедя-истребителя сильнейших кораблей и сокрушения оконечностей неприятельского строя; обеспечивающий наилучший маневр охвата, как и срыв угрозы такового.

* Новые серийные броненосцы требовали и типовых изменений:

– снятие всех 20 75-мм орудий

– снятие 2 боевых марсов с 37-мм пушками (далее БМ)

– снятие 4 торпедных аппаратов (ТА – далее)

– установку на противоминной батарейной палубе 8 152-мм орудий – 2 в носовом, 4 в бортовых и 2 в кормовом каземате – подняв их уровень с 270 см от воды до 350 см.

* Много работы предстояло выполнить на 4-х старых эскадренных броненосцах. Их малая скорость и невозможность настичь и навязать противнику ближний бой бронебойными снарядами требовала увеличить калибр орудий, вес залп, дальность огня, но их малые размеры этому препятствовали, как и установке необходимого числа средних орудий. Разномастность броненосцев полагала и разнообразие работ на них.

– на «Сысое Великом» следовало снять все 30 орудий малой артиллерии, 2 БМ, 6 ТА, установив 6 152-мм пушек, по недостатку места в корпусе – веерно на спардеке, в выгородках с 2–3 дюймовой броневой защитой;

– на «Наварине» – заменить старые 35-калиберные 12-дюймовые орудия новыми 41, 5-калиберными; снять 1 БМ, 6 ТА, 32 малокалиберных орудия, установить 4 6-дюймовые пушки с коробчатыми щитами по углам его центрального бруствер-каземата, в замкнутых круговых выгородках; заменить «таранный» форштевень «коммерческим» подняв скорость с 15 до 16, 5 узлов;

– на «Трех Святителях» имеющих современный главный калибр, хорошую скорость и мощную броню усилить недостаточный средний калибр с 8 до 12 152-мм пушек, сняв 5 ТА, 2 БМ, 22 малокалиберные пушки;

– на «Николае I» заменить старые 35-калиберные 12-дюймовые орудия новыми 41, 5-калиберными – большие свободные площади корпуса и надстроек без кормовой башни по-зволяли радикально переменить всю среднюю и противоминную артиллерию по типу «нового Осляби»; сняв все малокалиберные и 6-дюймовые пушки (28 единиц), 2 БМ и 5 ТА, установить дополнительно 4 9-дюймовых орудия к 4-м уже имеющимся на батарейной палубе и разместив на спардеке 16 120-мм противоминных. По неполной боевой ценности корабля из-за отсутствия кормовой башни и мощным защитным свойством – главный пояс 406 мм брони, палубное покрытие 114 мм – и наличию большого резерва площадей он представлялся хорошим штабным кораблем, поэтому стоило провести дополнительные работы: заменить «таранный» нос «коммерческим», увеличив скорость до 16 узлов; установить ближе к корме, в районе 2-й мачты адмиральскую боевую рубку, автономную от командирской, и под ней в районе артиллерийской палубы и нижнего броневого дека эскадренный командный пункт, отдельный от корабельного; замкнуть броневой пояс в оконечностях 2–3 дюймовыми плитами не менее чем 2-х метровой высоты вверх и вниз ватерлинии в носу; для увеличения противоминной живучести сделать простейшую булевую защиту борта, в форме сквозных полых овальных пазух размером 3 на 6 метров, как то предполагал инженер Гуляев в отношении броненосцев в 80-е годы, из корабельного листа в ¼ – ½ дюйма.

На относительно типовых 10-дюймовых броненосцах прибрежного действия 2 ранга:

– на новом «Ростиславе» – уменьшить перегруз, сняв 2 БМ, 4 ТА, малокалиберную артиллерию;

– на «Ушакове», «Апраксине», «Сенявине» – заменить расстрелянные 10-дюймовые пушки «облегченного морского – типа» такими же, но более мощного «тяжелого крепостного – типа», с большим углом возвышения и дальностью стрельбы; снять всю среднюю и мелкую артиллерию 120—76–47 мм калибра (28 единиц); 2 БМ, 4 ТА (совершенно дикие – на броненосцах, предназначенных действовать на мелководье); установить вместо них 8 152-мм орудий в броневых выгородках нижнего яруса спардека.

На броненосных крейсерах:

– на «Нахимове» – заменить 4 парных 8-дюймовых установки в барбетно-купольных гнездах 4 10-дюймовыми орудиями – проще всего взаимно поменяться с «Ослябей»; снять 2 БМ, 3 ТА, 18 малокалиберных пушек, установив вместо них 4 152-мм орудия дополнительно к 10 наличным;

– на «Донском» и «Мономахе» заменить 6 120-мм орудий на 152-мм, доведя их до 12 (было совершенно дикое сочетание – 120-мм и 152-мм орудия), снять 34–26 мелкокалиберных орудий, 5–3 ТА, срезать фок-мачту на ½, гротмачты на ⅓ бизань-мачту полностью; восстановить ликвидированные «модернизацией» 1896 года носовые спонсоны крупнокалиберных курсовых орудий, вместо кормовых, в районе убранной бизани установить палубный каземат на 2 орудия в диаметральной плоскости, установить в спонсоны и каземат 4 9-дюймовых орудия, обеспечивающих огонь: по курсу 2-мя, на борт 3-мя и на корму 1-м орудием и огневое превосходство на курсовом и равенство в параллельном бою с японскими тяжелыми крейсерами;

– на «Памяти Азова»: заменить 8-дюймовые пушки в бортовых спонсонах 9-дюймовыми; обрезать мачты по типу «Донского», снять 22 малокалиберных орудия, 5 ТА; установить на носу и на корме 2 9-дюймовых орудия в коробчатых щитах на тумбовых установках в замкнутых круговых выгородках, обеспечивающих в курсовых и бортовом залпе не менее 3 орудий, что создаст огневое превосходство во встречном и ретирадном бою с японским тяжелым крейсером и равенство в перестрелке на параллельных курсах.

На бронепалубных крейсерах:

– на «Олеге», «Кагуле», «Очакове» заменить в носовых и кормовых 2-х орудийных башнях 6-дюймовые спарки 2-мя тумбовыми 9-дюймовыми орудиями, 4 152-мм орудия переместить в центр корпуса в 2-а новых парных каземата: практика показала, что держать одинаковые орудия в башнях и казематах неудобно: башенные и казематные орудия работают в существенно разных условиях, их скорострельность различается в полтора раза, управление стрельбой одного и того же калибра разделяется, а одинаковые разрывы вносят путаницу при пристрелке; легкобронным судам все же предпочтительнее вести бой с больших дистанций методами быстрых огневых налетов с переменой позиции до пристрелки противника; снять 22 малокалиберных орудия.

– «Аврора» – привести по артвооружению к типу «Олега», сняв 2 БМ, 32 малокалиберных орудия, 3 ТА.

– «Жемчуг», «Изумруд» – заменить 8 120-мм орудия на 8 152-мм.

– «Светлана», «Алмаз» – привести к типу «Жемчуг»: по вооружению – установив 8 152-мм орудий; по скорости – заменив «таранные» форштевни «коммерческими».

Имея задачей сопровождать эскадру, эсминцы должны были подчинить себя ее нуждам, т. е. охранению, разведке, защите, стать из «налетчиков» «сторожами»

– поэтому 9 эсминцев следовало перевооружить, обратив едва ли не в принципиально новый тип корабля, чистого «истребителя миноносцев» – снять все прежнее вооружение, кроме того, что возможно при постановке мин, и установить носовое и кормовое 120-мм орудия для эффективной курсовой стрельбы, и автоматические пушки для боя на параллельном сближении, когда скорость смещения цели, достигшая 50 узлов, делает стрельбу крупных орудий бесплодной, для чего установить диаметрально 4–6 установок 57 мм калибра, например, револьверных американского типа, широко применяемых на русских вспомогательных крейсерах, обеспечивающих еще стрельбу очередями, но в 2 раза более мощным снарядом, чем русский 47-мм автомат Канэ. Отряд из 3-х таких «истребителей» по огневой мощи был равноценен легкому крейсеру, а по скорости 26, 5 узлов недостижим ни одному из них, – допустимо было даже и некоторое ее снижение на 1–1,5 узла.

К этим работам следовало привлечь не только петербургские верфи, но и финские и лифляндские, в частности разместив там заказы по корпусным работам на старых кораблях, по дооборудованию эсминцев, осуществляя в Петербурге и Кронштадте только вооружение, что резко ускорило бы темпы наиболее трудоемких работ. Часть заказов можно было разместить на верфях Дании и Германии, особенно по корпусам новых крейсеров, которые прибудут без вооружения, а характер работ не позволит определить является ли это модернизация боевого характера или переделка корпуса в небоевой состав. Заказы на некоторые работы, например, ковку форштевней можно разместить даже в настороженно-враждебной Швеции…

Поставив на судоработы энергичного увлекающегося адмирала-хозяйственника Бирилева, – тип морского воина, нигде, кроме тучных российских нив с 1861 года, не взращиваемый, везде ведомство Марсово сторонится ведомства Меркуриева – и подкрепив главных строителей кораблей выпускниками кораблестроительного факультета Инженерного училища, новый командующий мог погрузиться в дебри других проблем.

Стараниями Макарова и Рожественского, двух последовательных генерал-инспекторов артиллерии флота в военно-морских кругах сложилось убеждение о ближайших, не далее 40 кабельтовых, дистанциях стрельбы на море, созвучные мнению и авторитетной французской военно-морской школы, в 1855–1900 годах давшей немало идей военно-морскому сообществу, даже и саму идею броненосных кораблей – сводя смысл работы морской артиллерии к поражению узкой окантовки главного броневого пояса в области ватерлинии, она даже не училась стрелять на дистанции дальше 45 кабельтовых; русские, признавая боевые действия флота против берега – спасибо Черноморским проливам! – учитывали и 60-кабельновые и 80-кабельтовые дистанции, но уже как «неморские». Поэтому в морской артиллерии был принят в качестве основного типа 3-калиберный бронебойный снаряд системы Макарова с бронебойным наконечником, несомненно лучший в мире боеприпас для стрельбы на короткие дистанции по сильнобронированным целям. Проникновение за броню Макаров считал основной характеристикой снарядов главного калибра морской артиллерии, что было в общем-то верно, но в то же время сопровождалось недооценкой фугасных снарядов как средства морской войны, кроме как действий по берегу, и связанное с этим пренебрежение иными средствами защиты, кроме тех, что обеспечивают непроницаемость ватерлинии, выразившееся в расположении артиллерийского вооружения на его проектируемом «универсальном безбронном судне» на открытой палубе без всяческой защиты «Из пушки в пушку не попадешь», это наделало много шуму – и к сожалению реализовалось в металле: на крейсере «Варяг» вся артиллерия стояла «голой», в бою же это привело к тому, что артиллерийские расчеты истреблялись беспощадно вихрем осколков (3/4 артиллеристов «Варяга» убито, 1/4 ранена, крейсер был затоплен без серьезных повреждений корпуса, по потере 90 % артиллерии, и выбытию из строя 47 % личного состава). Увлеченный бронепробиваемостью, адмирал даже во 2-й половине 90-х годов продолжал отстаивать сохранение на флоте цельнолитых снарядов, лучших по этому качеству, игнорируя-перетолковывая очевидные итоги японо-китайского морского сражения при Ялу: японские «гвозди» пролетали поперечно через надстройки китайских кораблей, а китайские гранаты рвали в клочья небронированные корпуса японских крейсеров; все успехи японцев в сражении были обеспечены в первые полчаса, когда японские корабли («эльсвикские» легкобронные крейсера) охватили голову колонны противника и японские снаряды пошли продольно в китайские крейсера; как только бой перешел на параллельные курсы превосходство китайцев стало устрашающим, и лишь их малодушное прекращение боя и уход в Люйду (Порт-Артур), как и доблесть японских команд спасло японскую эскадру от разгрома, – в момент завершения боя на флагманском крейсере «Матсусима» выбыло из строя 400 из 700 членов экипажа. Этот бой положил конец «эльсвикской эре» в военно-морских воззрениях, но остатно застрявшей в голове Макарова (судя по «Рассуждениям о морской тактике») еще на десяток лет.

Японцы сделали из боя самые решительные выводы, восстановив в полной мере тяжелое бронирование кораблей и перейдя от цельнолитых исключительно на фугасные снаряды длиной в 4, 3 калибра с энергетически мощной взрывчаткой в легком стакане, что было уже перехлест – броню можно только «пробить», а не «разорвать», а для этого нужен массивный прочный корпус; взрыв даже небольшого объема взрывчатки во внутренних помещениях наносит огромные разрушения кораблю, несравнимо опаснейшие, чем эффектное, но малопродуктивное, в отсутствии других обстоятельств, крушение надстроек. Японские снаряды обладали мощным зажигательным действием и были совершенно беспощадны к незащищенным броней людям, давая чудовищное количество осколков, но по своим малым размерам не очень опасным для механизмов.

Русские бронебойные снаряды с массивным корпусом разрывались за броней на небольшое количество мощных осколков, крушили ими и взрывной волной все; особенно сильное действие производили т. н. «сегментные» снаряды, которые по внутренней сетке разрывались на 32 массивных осколка, пробивавших даже 25 мм броню палуб и перегородок. В то же время они почти не разрушали легких надстроек, пролетая их насквозь, и были «человеколюбивы», не давая веера стальной «пыли» при разрыве – учитывая такую «гуманность» русской артиллерии адмирал Того всю войну провел на небронированном мостике «Миказы», не укрываясь в боевой рубке и вызывая обожание подчиненных и публики «самурайским духом». Что же, дополнительный процент за умную предусмотрительность: за годы войны на флагмане выбыло из строя 3 флаг-капитана по должности находившихся в рубке.

Особые требования бронебойного снаряда к взрывчатке – обеспечение замедленного взрыва при высокой ударной детонационной устойчивости – определяли и выбор бризантного вещества: в русских «макарах» это был пироксилин, имевший в два раза меньшую энергетику, чем японская «шимоза». Учитывая разницу начинки (35 фунтов против 105) японский снаряд был в 6 раз более энергетичен, из чего делается вывод о «роковой ошибке», почему-то по сей день кочующий по литературе – бронебойный и фугасный снаряды принципиально различны и когда после русско-японской войны англичане убедились в невозможности приспособить лиддит (аналог шимозы) к требованиям бронебойных снарядов, они начали новейшие 305—343-мм снаряды шнековать черным охотничьим порохом! Количество взрывчатки в этих принципиально разных типах снарядов относится как 1 к 3…

Проблема обеспечения должной скорости бронебойных снарядов на больших дистанциях стрельбы решалась переходом на более инерционные 4, 5–5, 5-калиберные снаряды, которые имеют меньшую начальную скорость, но и медленнее ее теряют; изготовить их было возможно, но это значило переменить сами таблицы стрельбы; зная, что существующие неверны, на это можно было бы и пойти, обеспечив эскадру хотя бы 20 % «дальних» выстрелов к самым мощным 12 дюймовым орудиям – о низком качестве таблиц стрельбы уже знали, и в артурской эскадре и на береговых батареях пользовались самодельными.

Впрочем, возможно было и иное решение – не меняя стакан, начинить его энергетически мощным мелинитом, создав временное дополнительное средство к основному снаряду; новый снаряд разрывался бы от трубки, входя в легкобронные части корабля или ударной детонацией при попадании в толстую броню, но не снаружи, как фугасный, а когда корпус снаряда войдет в нее – при времени детонации 0,003 сек и скорости 350–400 м/сек на 70–80 см – или начнет вминаться, и последующий взрыв либо расколет и разнесет броневую плиту, либо произведет обычное фугасное разрушение по корпусу, вдобавок выбросив в обоих случаях огромный султан дыма, удобный для пристрелки, и восполнив недостатки основного снаряда: малый размер разрушений внешних частей корабля и отсутствие выраженных признаков попадания у снарядов, разрывающихся в глубине судна. Перемежающаяся стрельба двумя боеприпасами будет разрушать все элементы боевой конструкции поражаемого корабля, а сильная деформация пробоин затруднит их заделку против обычных аккуратных отверстий бронебойных снарядов, к которым японцы уже приспособились иметь особые круглые щиты под основные калибры русских боеприпасов.

Требовалось безусловно дополнить отличный средне-калиберный бронебойный снаряд мощным фугасным вместо той «хлопушки», которая им наименовалась: либо перейдя к начиненному мелинитом подобно армейской гранате с чувствительной трубкой, либо использовав в существующем уплотненный пироксилин, позволяющий увеличить вес взрывчатки в 1, 5–2 раза при сохранении детонационной устойчивости боеприпаса – опыты такого рода успешно проводились на Охтинском заводе… Как тут раскроются русские химики, с «народовольческой молодости» традиционно сильные во взрывчатых веществах!

Одновременно развернулась интенсивнейшая подготовка экипажей, которой Белый Мандарин занимался лично, ставя все новые и новые задачи, рассылая расписания на день, неделю, и вручив флагманам отрядов и дивизий помесячные указания, исправляя их на посещениях отрядов или недельном совещании, где есть кому говорить: командиром 1-й дивизии назначен контр-адмирал Кроун; 2-й – Небогатов, 3-й – Цывинский, 4-й – Безобразов, 5-й – Пилкин; как член совета участвует назначенный после ранения командиром строящегося броненосца «Андрей Первозванный» командир геройского «Варяга» В. Ф. Руднев, произведённый в контр-адмиралы.

Учебные занятия в классах, потом перенесенные на корабли Учебного отряда – где так злобствует в деле контр-адмирал Рожественский – очень быстро переходят на палубы боевых кораблей: как только «Сысой Великий», «Три святителя» и «Ростислав», имеющие самую небольшую часть модернизации по вооружению вступили в строй, их немедленно расписали.

– На «Сысое», сменяясь каждый день, проходят подготовку 4 экипажа 1-й дивизии.

– На «Трех святителях» и «Ростиславе» экипажи 8 броненосцев 2-й и 3-й дивизии, и башенные команды 1 дивизии.

– На учебном крейсере «Минин» – экипажи 4-х броненосных крейсеров 2-й и 3-й дивизии.

– На легком крейсере «Корнилов» экипажи легких крейсеров 4-й дивизии.

– На быстро модернизированном «Нахимове» сплавываются экипажи больших бронепалубных крейсеров 4-й дивизии.

Экипажи обновленных судов осваивают образцы устанавливаемых вооружений – экипажи достраиваемых сколачиваются полностью, впрочем, они уже вступили на палубы организованным составом, переведенные целыми командами с Черноморского флота. Установлен порядок – в учебный день занимающийся экипаж принимает корабль всецело на себя. Раз за разом уходят корабли к острову Гогланд, и отстреливаются по щитам, по лайбам, по пускаемым минным катерам с полусвободным рулем – по новинке: двум кораблям-мишеням в которые переделали старые константиновские мониторы типа «Русалка», срезав надстройки выше броневого пояса, и положив на бетон 4-дюймовые броневые плиты дополнительной верхней защиты; день за днем вертятся два «старика» переименованные в «Супостата» и «Микадо», и щербят, и щербят их палубу учебные чугунные снаряды…

Во внеучебные дни экипажи работают вместе с достройщиками на судах, осваивая боевые посты и устройства наилучшим способом – собственноручным их монтажом.

В июле вышли из ремонта все броненосцы береговой обороны и крейсер «Память Азова», что позволило сформировать первые отряды 2-й и 3-й дивизий (21-й – «Три святителя», «Ростислав», «Память Азова»; 31-й – «Сысой», «Ушаков», «Нахимов») и отправить их в учебное плавание, с дневными и ночными переходами, под наблюдением флагманов.

В августе вступили в строй все броненосцы 1 дивизии, начались усиленные ходовые и боевые испытания, со стрельбами, дневными и ночными пробегами; прибыли достроенные, но невооруженные крейсера из Дании и Германии. Вступили в строй броненосные крейсера «Донской» и «Мономах».

В сентябре вступили в строй броненосцы «Николай I» (флагман эскадры) и «Наварин», все крейсера 4-й и 5-й дивизии, все истребители 5-й дивизии; завершились испытания броненосцев 1-й дивизии. Полностью сформированы: 1, 2, 3, 5 дивизия.

1 октября спущен могучий «Ослябя» – последний корабль эскадры, 4 дивизия сформирована.

Но отплытие задерживается – в августе получено сообщение о гибели командующего 1-й эскадрой адмирала Витгефта из-за безобразной конструкции рубки – по инструкции Морского Технического Комитета была разработана соответствующая защита-козырек от залетающих снизу осколков; по приказу командующего она была испытана подрывом 12-дюймового французского фугасного снаряда, аналогичного японскому у основания рубки броненосца «Орел»: итог – взрывная волна сорвала козырек с кронштейна и веер осколков изорвал тряпичные манекены, изображавшие офицеров; только после того как его наглухо заварили по краю рубки, с опорой через лапу на гриб покрытия он врос неколебимо.

Не успокоившись, командующий приказал проверить обстрелом фугасными снарядами и подрывом боеприпасов другие боевые элементы корабля, использовав снятый колпак башни крейсера, – опять неожиданность, 2-дюймовая крыша башни так прогнулась, что заклинила макет орудия; скрипя сердцем пришлось согласиться на перегруз – на всех башнях установили дополнительные верхние 2-дюймовые покрытия. Тут вдруг встрепенулся МТК, оказывается, по инструкции 1899 года крыши броневых башен именно такими и полагались – 102-мм, да воспротивился управляющий Главного Управления Кораблестроения и Судоремонта П. П. Тыртов. Еще один 25-мм скользящий щит пришлось укрепить на стволе орудия, т. к. при взрыве осколки залетали в башню через амбразуру. Черт побери! – ведь на русских броненосцах 80-х годов стволы орудий пропускались через полностью улавливающую осколки маску-короб…

По эскадре объявлена денежная награда тому кто найдет какую-либо угрожающую деталь в устройстве кораблей – и наш-ли, выгородка из конструкционной стали в надстройке для разворота средних 6-дюймовых башен новых броненосцев вспучивалась взрывом и заклинивала ход башни, хотели и ее выложить 25 мм бронелистом… Черт знает что! Выгораживать воздух – срезали к чертовой матери, сделав в надстройках сквозную дыру (и уменьшили поперечную парусность!).

Кажется все…

Началась приемка боезапаса нового исполнения – приказано отстрелять по одному выстрелу бронебойного внутреннего и бронебойного наружного разрушения, как для различения стали называть снаряды с пироксилиновой и мелинитной взрывчаткой, с каждого броненосца – вдруг примчавшийся бледный артиллерийский офицер доложил, что пироксилиновые бронебойные снаряды, которыми отстреляли для проверки трубок по легким стальным листам, не разорвались… Мелинитные, как положено, раскалывали плиты или опаляли их внешним взрывом. Бросились выяснять – оказался влажный пироксилин. Снарядить заново! Это 6 тысяч только 12 дюймовых…

Теперь уже все с подозрением всматривались в каждый винт, гайку, патрон, вентиль, бухту каната – что еще можно ждать…

…Вентиляция на новых броненосцах сконструирована неправильно, температура под сводами кочегарок доходит до 58°, находиться там возможно не более 1, 5 минут – переделать!

…При открытом затворе остаточные пороховые газы идут в башню и при частой стрельбе приходится делать перерывы для проветривания, открывая люки и заглушки, в противном случае башенные могут отравиться – в Цусиме кроме потерь артиллеристов от залетавших осколков это привело к резкому падению темпа стрельбы русской эскадры: имея лучшую техническую скорострельность, 1 выстрел в минуту против японской 2 выстрела в 3 минуты, русское орудие отвечало 1 снарядом на 2 японских. Черт побери! – Ведь уже на броненосцах серии «Екатерина Великая» в казематах и закрытых барбетах была система создания избыточного давления воздуха, прогонявшая пороховые газы наружу – восстановить для всех башен! – Забыли войну…

Но удивительно было, чем более обнаруживалось необходимых переделок, упущений, несуразностей и ошибок, чем более технические советы, – на которых без указаний теперь присутствовали все флагманы и капитаны эскадры, набивались старшие строевые офицеры – обращались в охоту на драконов таких же разъяренных драконов, тем более покоен делался командующий, а иным подозрительным казалось уже, будто многое из того, что всплывало со дна болота военно-морского без войны александровско-николаевского флота как бы неожиданно и впопыхах, он знал, но почему-то придерживал, лишь иногда тыкая неожиданным вопросом:

– А куда пойдет пологий снаряд, коснувшись крыши башни – оказалось, прямо в амбразуру командирской башенки старшего артиллерийского офицера, как и сноп осколков… Стали уходить в стороны, посте того, как перед ней наварили отклоняющий гласис…

– А что произойдет со шлюпками от близкого разрыва снарядов – ах, мать! – переспрашивать не стали… на всех кораблях установили плотики из пробки в стальной в 1/8 дюйма обшивке, предохраняющей от огня и осколков; кстати и более надежные как спасательное средство – в крайности расплывутся сами…

Как-то Всеволод Федорович Руднев после очередного казуса, наедине, сказал ему об этом своем подозрении – и вздрогнул от вдруг прорвавшейся через маску Белого Мандарина тоскливой ноты:

– Я пытаюсь понять, откуда меня настигнет удар, не столько неожиданный, сколько неотразимый: нет идеальных кораблей, экипажей, но где тот органически складывающийся омут, который может быть и следствием видимых достоинств, который нельзя отменить, разве что проплыть по краю. Вот смотрите, наши новые броненосцы имеют сильнейший огонь на нос, они прямо-таки зовут к атаке на пистолетный выстрел и ливень в 24 снаряда в минуту из 8 носовых 6-дюймовок; но не замечаете ли вы, что четверка 6-дюймовых башен составляет плотный, слабо защищенный для главного калибра контур вокруг носовой 12-дюймовой башни, и самые тяжелые снаряды противника, рикошетировав от нее, пойдут в них и разрушат одну – две на сближении – сколько у нас останется в курсовом залпе? 4–6 орудий, а у японцев на борт 7, и еще 1–2 залпа главным калибром – 4 орудиями на 2! Спасибо бронебойному снаряду, он еще подправит положение – но допустимо ли боевые средства корабля, идущего под самый тяжелый огонь, прикрывать так, как будто им грозят только равноценные по поражающим свойствам, словно все заранее сговорились, что 6-дюймовки броненосца будут стрелять по 6-дюймовкам, 3-дюймовки по 3-х дюймовкам, главный калибр по главному калибру. Я понимаю: если крейсер с 6-дюймовой артиллерией сражается со слабейшим или равноценным противником и уходит от сильнейшего, то он должен предохранять свою артиллерию от 6-дюймовых снарядов, но какую защиту должны нести пушки броненосца, обязанного к бою со всеми кораблями, никому не уступая моря, принимая на палубы все, от 47-мм хлопушек до 12-дюймовых бомб!? И если его вычистит от противоминной артиллерии 12-дюймовый снаряд в дневном эскадренном бою, а ночью добьют миноносцы в минной атаке по отсутствию таковой – какая мне радость, что я сохранил главный калибр, но иду ко дну оттого, что остался без паршивой пукалки! Если судьба броненосца равно зависит и от 12-дюймовки и от 47-мм автомата Канэ, они должны одинаково защищаться от самых крупных калибров 8—10-дюймовой броней, пусть даже на крейсерах они закрыты 4-дюймовой выгородкой, а на миноносце на них пожалеют и дюймового листа! Что лучше: 8 средних орудий, защищенных надлежащим образом, которые нерушимо пройдут через случайности эскадренного боя к своему часу; или показушная выставка в 16–20 единиц, из которых неведомо сколько обратятся в лом первой парой тройкой снарядов, помещая судоводителя в положение игрока, гадающего, с чем останется по концу?

Это пытались сделать французы на «Гоше» – нам этого уже не исправить… Пока я веду бой траверзом, 3 моих среднекалиберных башни одного борта отстоят на 24 сажени друг от друга и на каждую нужно брать особый целик не менее чем 8-дюймовым орудием, но поверни я на курсовую атаку, и 4 среднекалиберных и носовая 12-дюймовая башня сольются в одну мишень на пространстве 10 саженей, и промазав по одной, 12-дюймовый снаряд непременно расколет другую.

Ну ладно, то материя неблизкая, но ведь это непостижимо ни уму ни сердцу – знаете ли вы, что наши новые башни как пьяные купчихи, куда толкни, туда и завалятся: при заведении электропривода вместо гидравлики забыли об отдаче орудий, и броненосцы из-за полусвободного хода башен могут вести только залповую стрельбу, что ещё терпимо… Но если одно орудие в паре будет повреждено даже пустяшным заклиниванием затвора? Ведь вся установка становится небоеспособной, башня будет дергаться как эпилептик – о разбросе снарядов говорить страшно! И уж точно: сбитая наводка, темп стрельбы… (– Эх, Макаров, Рожественский, Кротков… – (от автора)). И здесь тоже ничего не придумаешь, кроме упований на Николая-угодника: установка тормоза, совмещенного с запальным устройством потребует не менее года, остается только рекомендовать господам капитанам новых броненосцев быстро сходить с курсов, где огонь ложится на оконечности корабля, при том, что орудие может быть выведено из строя совершенно непредсказуемым образом…

Мы нация 30 лет не участвовавшая в войне, наши офицеры в лучшем случае могут быть аттестованы как судоводители, а идущая война великая, новая, это не Куба, не Буры… Это война иных технических средств, которые доселе никак и нигде не явились, при том что из старых большая часть позабыта… Вот смотрел я «Петр Великий! – диво-корабль! – Если бы новую машину, и не очень сильную, он так бы поддал нашим «орлам»; и все мне в нем что-то нравилось, пока не понял – нет у него «ступеньки» от главного броневого пояса к верхнему: плиты одинаковой толщины, такое объяснение! Но у англичан на «Девастейшин» она была! Что так Попов вылизывал борт, у него же, эвон – вся палуба как ступень к брустверу? И все думаю, что будет, если снаряд на курсовом выстреле скользнет по борту и о «порожек»? Ведь 20 пудов, 300 саженей в секунду, и сверху по кромке плиты – не слетит?.. По уму-то надо верхний лист прокатать в скос от толщины главного, чтобы закрыл кромку полностью, а по спеху нужна какая-то стальная накладка, в сечении род треугольника…

…Почему-то тревога Белого Мандарина все более успокаивала Всеволода Федоровича.

Но учебные плавания, со стрельбой, ночными пробегами – отрядами, дивизиями, и дважды эскадрой, до Готланда и Борнхольма – проводятся неукоснительно.

Только в конце ноября после установки дальномеров во всех башнях главного калибра броненосцев и крейсеров, дополнительных к тем, что имелись в боевых рубках; покраски всех кораблей в защитный тускло-серый цвет; по принятию неприкосновенного запаса кокса и нефти для скрытных и форсированных пробегов; проверки боезапаса – рвался как Саврас без узды! – вышли в штормовую сумрачную Балтику… Как-то странно вышли, не весело, а буднично и спокойно ровно набиравшей ход Силы…

 

Большие и маленькие PS

P. S.

Любопытно, к какому кораблю должны были обратиться русские в канун-преддверие 1904 года, когда дипломатические сводки начали свидетельствовать о крайне опасной обстановке на Дальнем Востоке; об оформившемся конфликте, вполне определенном с 1897 года (занятие Люйды). В этих условиях становился насущно необходимым единый тип броненосца, запускаемого не «вообще», а на прямо надвигающуюся войну, т. е. не в озарениях будущего, а из того наличного запаса, что освоило мировое кораблестроение; и облик которого вырисовывается уже довольно отчетливо.

Это должен быть броненосец водоизмещением 13 500—14 000 тонн казематного типа, как более выносливый к дальним океанским переходам; с запасом угля 1800–2000 т обеспечивающим действия как в районе Корейских проливов, так и плавание в обход Японии и Сахалина; с машиной мощностью 16–17 тыс. л. с. обеспечивающей скорость не менее 18,1 узла в полном весе; с 4 305-мм 41, 5-калиберными орудиями, но с повышенным до 20–25° углом возвышения для действий по берегу, становящимися стратегически важными у пунктов высадки войск противника в Корее; с 16 152-мм 45-калиберными пушками, как на 8 и 9 черноморских броненосцах; с 16 57-мм автоматическими пушками – последние против минных катеров и засветки целей зажигательными снарядами в ночных боях.

Ориентируясь на условия погоды в Северо-восточных районах Тихого Океана, следовало исходить из преимущественной вероятности боя на средних дистанциях, в обеспечении чего перенести на корабль французскую систему бронирования корпуса 2 сплошными поясами, главным и верхним, доведя ширину первого до 244 см как на «Потемкине», но с продлением до оконечностей хотя бы 76 мм броней, при толщине плит между башен 229 мм. Верхний пояс не менее чем 229 см высоты и толщиной от 152 мм у миделя и до 76 мм в оконечностях замкнуть на штевнях.

Казематные покрытия 6 дюймовых орудий, учитывая, что наибольшее число выстрелов с японской стороны дают 152 и 203 мм установки, против которых 127 мм плиты уже не вполне надежны, следовало бы иметь 152 мм толщины.

Война подтвердила обоснованность конструкторских расчетов на противоснарядную стойкость крупповской брони и броневые плиты более чем 254 мм в ближайшем будущем являлись избыточны, т. е. такой же толщиной можно было ограничить бронирование командирских рубок и башен главного калибра, за исключением недопустимо слабых крыш – их надо было довести до общепринятых 102 мм в основных флотах мира. Открытые броневые палубы даже 51 мм толщины посредственно-удовлетворительно выдерживали японские снаряды, их следовало бы подтянуть к 76–84 мм, принятых в большинстве кораблестроительных школ.

В 1899 году во всеподданнейшем докладе МТК совокупность этих требований признал обоснованной – благое пожелание надо было только исполнить…

В общем, это должен был стать получивший французскую систему бронирования корпуса отечественный «казематник», если желаете более широкого взгляда, некий гибрид «американца»-«Ретвизана» и «доморощенного»-«Потемкина» с «французом»-«Цесаревичем», при том, что «Потемкинского» в нем должно было явиться больше – русский броненосец инженера Шотта выглядел предпочтительней «американца», как по многим объективным тактико-техническим показателям, так и по остроумию решений, сберегших много усилий и отвративших потери, что неоднократно приводилось в пример филадельфийским проектировщикам: русский корабль был заложен на 2 года ранее (но построен на 2 года позднее).

Интересно, что восходя к прототипу, мы опять видим там злосчастных «Ослябю» и «Пересвета», которые облекшись в «панцирную оболочку» и «большие пушки» возродились в новом качестве. Очень привлекательной в теоретическом чертеже «Пересвета» с этой точки зрения представляется большая свобода размещения основных конструкций корпуса: исключая разве что погреба кормовой башни, они нигде не пересекаются, не громоздятся, не вминаются друг в друга, но логично, покойно вписаны и несут большой модернизационный запас, в частности, по размещению более мощных машин в 16–17 тыс. л. с. вместо наличных 13800, (на которых он и то давал 18, 6 узлов скорости!).

Вытягивая из «крейсер-броненосца» броненосца, усиливая типические черты мощного тяжелого бойца, можно было значительно раньше, уже в 1898 году заложить 7 броненосцев на балтийских и 1–2 на черноморских верфях и ввести их в строй между 1902 и 1904 годом; как на то заложили в 1901–1903 гг.

5 броненосцев типа «Бородино» («русский» «Цесаревич») и 2 типа «Андрей Первозванный», и построили 4 из них к августу 1904 года.

В книге Р. М. Мельникова о постройке «Потемкина», кстати очень хорошей, иронизируется над адмиралами Диковым, Копытовым и инженер-генерал-майором Кутейниковым по поводу их выбора «Пересвета» в качестве образца для строительства 8 черноморского броненосца – в данном случае очевидное недоразумение: 2 адмирала-черноморца и главный инженер кораблестроения вполне очевидно понимали несуразность в существующем виде использовать слабозащищенный океанский рейдер в узостях Черного моря, имея главного противника и цель не в кораблях, а в береговых батареях: но выбиралась не конструкция, а компоновочный прототип, исполняемый далее под требования военно-морского театра. То, что размышления данных лиц находились в этой области, свидетельствует тот отпор, который дал адмирал Диков и МТК на предложение адмирала Верховского установить на 8 черноморском броненосце 10-дюймовые, «пересветовские» же, пушки, в объяснении чего адмирала просветили о значении более тяжелых снарядов при разрушении фортов.

Можно полагать наличие разногласий указанных деятелей флота, в каком направлении должен развиваться выбранный прототип: в частности, вся система предложений адмирала Копытова была обращена к скорости, в то время как МТК более склонялся к броне и верхней защите. Кажется, Копытову рисовалось нечто подобное рейдам «Гебена» в Первую мировую войну против превосходящего русского флота, теперь обращенных против турецкого побережья и английских эскадр; МТК полагался на вариант «колониальных канонерок» – но несомненно, предметом обсуждений не был существующий «Пересвет»… В рамках заблуждения историка кораблестроения даже самовластное решение великого князя генерал-адмирала Алексея Александровича строить 8 броненосец по типу «англичанина» «Три святителя» кажется вполне разумным, хотя и сопровождается сентенциями о безвластии и самоуправстве… – но в действительности стоял вопрос об общей архитектуре корабля, в котором «Пересвет» давал большую свободу развития кораблестроительных и инженерных решений, в то время, как назначенные обводы и водоизмещение «Трех Святителей», низкобортного цитадельного броненосца, резко связывали по рукам проектировщиков, и достаточно взглянуть на головоломку теоретического чертежа «Потемкина» с его выгородками, тупичками, «ступенями», «вхождениями», «совмещениями» – погреба 47 мм патронов… в угольной яме! – чтобы понять, каких неимоверных усилий стоило им «развязаться» и «обойтись».

В итоге же получился «ужатый» «задавленный» «Пересвет» в стальной броне и корпусе «Трех Святителей». Судьба «Пантелеймона Потемкина, Борца за свободу» в русском флоте сложилась яркая, свидетельствуя о состоятельности корабля в целом; но насколько бы он стал выразительней в своих замечательно свободных, раскрепощенно-летучих «пересветовских» формах.

Сохраняя обводы и компоновочное решение прототипа, но убирая «крейсерские излишества» как-то: чрезмерную высоту межпалубных пространств; огромный угольный запас; обжимая и опуская корпус ниже, к тяжкому грузу брони ватерлинии, – можно было спроектировать скоро и добротно сильный броненосец, немедленно приступить к постройке, широко используя типические и унифицированные решения, опробованные и оправдавшиеся при создании его «крейсерской линии»; набирая, а не растрачивая задел обретаемого в серии опыта, чему так неуклонно следовала германская кораблестроительная школа.

Можно сразу утверждать, в каком отношении новый броненосец стал бы сильнейшим: удлиненный «крейсерский» корпус (130 м вместо обычных 113–118) сам напрашивается на особо протяженную батарейную палубу, прорастающую в незанятые надстройки оконечностей, прежде сберегаемые для «лучшего всхождения на волну», что для эскадренного броненосца становится менее существенным типологическим качеством.

Отказ от сложных дорогостоящих агрегатов башен среднекалиберной артиллерии, собираемых на специальных заводах, в пользу казематных выгородок, творимых на самих верфях, резко снизил бы цену и одновременно ускорил строительство, особенно учитывая бездну всяческих согласований и взаимоувязок, связанную с развитой кооперацией, теперь изжитой. В некотором смысле погоня за техническим совершенством может превратиться в излишество и в Цусимском бою добротные японские броненосцы английской школы избили своих русских собратьев изощренной французской; как и в сражении в Желтом море казематник – «Ретвизан» оказался более выразителен и вынослив, чем башенник – «Цесаревич».

Оценивая типическую «средность» как отсутствие «остротипической уязвимости», являющейся следствием односторонней направленности конструкции, и присваивая ей ведущий приоритет в условиях кануна войны, когда нет времени на прикладку к особо рискованным принципиальным решениям, можно утверждать, что в совокупности это родит корабли «как у всех», только «чуть-чуть получше» в каждой фазе боя: на 1 снаряд в залпе; на 0, 5 мили обгона в час – то, что не умопомрачает, но копится в нарастающем изнурении противника.

Как бы это сказалось на Цусиме? Вертятся и вертятся на параллельных курсах 2 эскадры по 12 кораблей, засыпая друг друга снарядами, только в каждом залпе русского броненосца будет 8 6-дюймовых снарядов на 7 у японского вместо случившихся 6 на 7 и принимают японские фугасы не 220 см брони главного и верхнего пояса «Цесаревича» (о реальных Цусимских 160 см я не говорю…), а 320 см (91 главного и 229 верхнего пояса если меряться по «Потемкину»); при исключении каких-либо переворотов «оверкиль» кораблей, имеющих метацентрическую высоту 150–160 см, вместо 122 см (опять же у «Цесаревича», а не у обреченного «Бородино» – 84 см!) – если, конечно, трюмные команды не лягут спать во время боя.

Есть народы, упивающиеся своим остроумием вплоть до парадоксальности – и зачастую попадающие впросак, как следствие односторонности, присутствующей уже в самом остроумии, – например, французы; есть народы, берущие проблему перебором качеств, переводимых в количества, в применении к кораблестроению начала 20 века: броня, залп, скорость, и нередко рождающие летающих мамонтов и тонущих акул как англичане и американцы; есть народ, который все берет «средностью», во всем исполняя «от сих до сих» и не поставляя противнику зримых ошибок, изнуряет и потрясает в самой гениальности повседневным исполнением набора установленных инструкций – немцы… Вам не памятен этот феномен, средние немецкие солдаты на средних немецких танках на подступах к Москве, Парижу, Варшаве, Александрии; а в более близкой предметной области средние немецкие моряки из Баварии, Вюртемберга, Саксонии на средних немецких линкорах с 305 мм пушками, 350 мм броней и 20 узловой скоростью шпарят как котят английских морских волков на лучших линкорах Первой мировой войны с 343–381 мм пушками, 330 мм броней, 22–24 узловой скоростью. Кажется, немцы даже теряются, когда в их руках оказывается что-то «несреднее», полагающее некоторую освобожденность от постоянной бдительности к инструкциям и распорядкам – и терпят поражения на сверхтяжелых танках, сверхбольших линкорах, сверхскоростных самолетах…

Есть народ, которому хорошо в явном отсутствии каких-либо особо выразительных средств пути к победе – японцы…

Мы, русские, возобладали в свойстве собрать все эти качества – и как же они нас разваливают…

Если характеризовать полагаемый необходимый «цусимский броненосец», я бы огласил его так: «без слабых мест»; тот же эквивалент «средности», как аттестация особого рода, не формализуемая в развал живого тела перечислением количеств; аттестацию, которую употребил А. В. Суворов в оценке Измаила, в его личных воззрениях вершины его боевой судьбы. В этом смысле ни русские корабли, ни русские экипажи, ни русские капитаны «не средние», они очень оригинальны, очень самопожертвенны, очень героические – а нужна только победительная «средность»: 11 снарядов на 10, 1 кабельтов обгона на час эволюций; и боже упаси героически погибать – если не удалось пристойно возобладать, то хоть рассудочно отступить.

Если самое совершенное обустройство артиллерии в механизированных башнях соседствует с порождаемой их весом малой остойчивостью – лучше каземат с ручной подачей снарядных тележек и упавшим темпом стрельбы, но не рождающий угрозы опрокидывания корабля; если «медлительная» гидравлическая башня посылает снаряды в цель, а «быстрая» электрическая на дистанции 60 кабельтовых дает 6-кабельновый разлет – лучше гидравлическая…

В смысле «средности» русские корабли были слишком демонстративны, их сильные стороны были на поверхности, в зрении – в то же время японские… как ярко выраженный расово-родовой признак, размывающий явленное конструкторское разнообразие: 2 или 3 трубы, короткий или длинный корпус, 7-ми или 5-орудийная казематированная батарея, разная окантовка мачты – в смысле размазывания, поглощения частностей они не просто одинаковые, но «лица Преобщим выраженьем»;и такого фантастического сочетания как «Ретвизан», драчунсередняк и «Цесаревич», изощренный фехтовальщик, в японском флоте просто немыслимо. Русский адмирал-флагман был обречен плавать на «Цесаревиче», буквально приговорен к его рубке избирательной оригинальностью и внушительностью корабля – адмирал Того с равным успехом мог держать свой флаг как на «Миказе», так и на «Шикишиме» и «Асахи», и «Фудзи».

Любое перемещение русского флагмана по 1-й Тихоокеанской эскадре (7 броненосцев и крейсер-броненосцев 4-х тактических типов) высвечивает или затеняет неповторимый агрегат боевого устройства эскадры; во 2-й Тихоокеанской эскадре это принимает характер обращения ее уже в 1, 5 эскадры: «новых кораблей» и «прочих» или «старых кораблей» и «прочих», по типу действий, задаваемых тактико-техническими качествами флагманского корабля. «Оригинально-неповторимые», «самолучшие» корабли буквально раскалывают флот, ничтожа его старую часть еще до того, как смогут возместить эту потерю; и более всего эскадры теперь нуждаются в средне-типическом корабле, отнюдь даже и не «само-самых» качеств, но который прикладывается, а не отталкивается в строю.

Оружие должно быть простым в обозрении своего использования; в оригинальности оно несет тайну, нередко более опасную своей, чем противной стороне – можно понять недоумение-возмущение капитана 1 ранга Добровольского своим «Олегом»:

– Что это за корабль, артиллерия в броне и небронированный корпус, как голый король в боксерских перчатках!

По итогу «Олег» утвердился сильным крейсеров, как и его германо-французские собратья «Богатырь» и «Аскольд» – но это по итогу… Головной в серии «Варяг» продемонстрировал доблесть экипажа и принципиальный провал конструкции. В то же время команды старых «Донского», «Мономах», «Нахимова», «Рюрика» еще с парусным вооружением мачт по крайней мере были уверены – их старики с полнобронным корпусом «не голые короли».

Фитингоф на выплаванном «Наварине» уверен и покоен – старый конь борозды не испортит; в то же время «Цесаревич» до конца таит постоянную угрозу и в размышлениях адмирала Витгефта, еще в 90-е годы протестовавшего против сплошной нижней палубы без сливов скапливающейся воды вниз, создающей угрозу внезапных опасных кренов при переливе между бортов, и теперь установленную на новых броненосцах; и для экипажа, знающего что выше 2 м 20 см «король голый», одна конструкционная сталь – броня отсутствует. Не это ли инстинктивное недоверие к своему кораблю обусловило тот факт – не «Цесаревичи», имеющие 10 орудий в курсовом залпе, выполнили единственную в войну атаку «на пистолетный выстрел», а «Ретвизан» с 6-ю.

Это продолжится и в будущем, даже с еще более головоломными проблемами: скажите, на каком корабле должен был держать свой фланг командующий Черноморским флотом адмирал Эбергард: на новеньком «Евстафии» 1908 года постройки, с послецусимскими улучшениями, дополнительной 8-дюймовой батареей и проч., «нормальные» корабельные пушки которого с 15° возвышением достигали цель на дистанции до 90 кабельтовых; или на старом, крамольном «Пантелеймоне Потемкине», «пересветовские» орудия которого с 1907 года уже с 35° возвышением загоняли снаряд аж за 110 кабельтовых, и тому почасту приходилось спасать своего флагмана в Первую мировую войну от дальных залпов германо-турецкого линкора «Гебен», побивая его сверхдальними.

Удивительно, серийные линкоры типа «Севастополь» 1915 года постройки оказались «типически небоеспособны» и выбирать флагманский корабль из них не приходилось – на них просто нельзя было идти в бой: размазанная по корпусу картонная 120 мм броня пробивалась германскими снарядами на всех дистанциях стрельбы. Странное же чувство должны были испытывать к ним морские офицеры, по результатам обстрела опытного отсека «Севастополя» узнавшие об этой «изюминке» новых линкоров в 1913 г.

Вот часто приводимый эпизод – в 1916 г., не дождавшись противника адмирал Эбергард снял с дежурства у Боспора дредноут «Императрицу Марию» – искомая добыча «Гебен» прошел в пролив на следующий день… Пресса истерично ославила Эбергарда «Гебенгардом» в какой-то стадной уверенности, что случись встреча русского и германского линкоров – «немцу» не сдобровать, а и более того, он уже преподнесён, как «кушать подано»! Полноте, так ли?

Встретятся два корабля одного класса, один со сплававшейся командой, уже полтора года участвующей в войне, командуемый одним из опытнейших офицеров германского флота контрадмирал Сушоном – и другой с экипажем, вышедшим в первый поход с боевыми стрельбами под командованием… не смог узнать; 10 280-мм орудий в пяти 2-орудийных башнях, посылая 5 снарядов в 2 минуты на ствол, будут соревноваться с 12 305-мм орудиями в 4-х 3-х орудийных башнях, посылающих 3 снаряда в 2 минуты на ствол.

Немецкий линейный крейсер будет встречать русские снаряды бортовой броней в 270 мм – русский линкор германские главным поясом в 231 мм. Немцы выполнят все отработанные до автоматизма правила и пункты обеспечения плавучести и непотопляемости корабля – расхлябанная команда «Марии», допустившая пребывание посторонних лиц на борту в своей базе и оставившая потомкам неразрешимую задачу: был ли линкор взорван диверсантами, проникшими в самое сберегаемое место корабля, крюйт-камеру; от самовозгорания плохо выделанного пороха, что редчайший случай в практике отечественной артиллерии: наши взрывчатые вещества скорее пересаливали с детонационной устойчивостью и чаще вообще не взрывались, чем преждевременно взрывались; или по отечественному разгильдяйству – есть удивительные свидетельства, что обслуживающий персонал погребов вырезал из пластин пирокаллодийного пороха… стельки для обуви! Такой экипаж скорее всего что-то упустит, или проморгает… Нет, я не думаю, что исход поединка был предрешен, а и более подозреваю, что русская щука заглотит и подавится германским ежом – чем вскрыла бы полувековой блеф о т. н. «русских линкорах типа «Севастополь»», опять «самых-самых» по 52-калиберным 305 мм пушкам, 24-узловой скорости и проч., а в совокупности отстаивавшихся в базах всю Первую мировую войну и превратившихся в рассадники революции кроме «формаций», «ситуаций», «германо-большевиков» просто от безделья тысяч здоровых тел – сверхчеловеческие дамы Война и Революция, зная свою выразительность, не любят встречаться.

В канун Цусимы нужен был просто добротный корабль, который уважают экипаж и капитан, в котором – высшая аттестация! – были уверены, что он не то чтобы «самый-самый», а вот, главное, «не подведет». Были у нас такие корабли? Только не в составе новых!

Чего больше страшился капитан Серебренников, японских снарядов или того, что на повороте его «Бородино» так накренится, что опустит в воду порты батарейной палубы, как то едва не случилось на испытании – на которые, кстати, броненосец вышел с 300 тонным перегрузом – в Цусиму он вступил с 1500 тонным…?!

Что полагала в своем корабле команда «Орла», если тот ухитрился затонуть у причальной стенки еще при достройке?

В этих условиях «серенький», «как у всех» броненосец с центральной казематированной батареей на 14–16 шестидюймовых орудий; с двумя 12-дюймовыми башнями на оконечностях; с 1,5-метровой метацентрической высотой просто не могущий выполнить таких курбетов своих замечательно-оригинальных братьев – был важнее любых новаций самой изощренной технической мысли. Нужен был средний, добротный корабль, который недовольно поскрипывая выполнит самый грубый разворот боевого маневрирования, задаст простые обозримые приемы использования факторов своей материальной мощи, станет неприхотливым товарищем морского солдата, всегда востребованным и при месте, как трехлинейная винтовка Мосина в армии. Русская армия подтолкнула и обрела удивительную троицу замечательных середняков, переваливших в своей службе 50-летний срок: 3-х линейную винтовку, 3-дюймовую пушку, пулемет «Максим» на станке Соколова – в русском военно-морском флоте таковым оказался броненосец «Петр Великий», принятый в состав флота в 1877 году и сданный на слом в 1922 (есть свидетельства – в 1959 (?!)), во все 45 лет своей службы постоянно в плавании как боевой или учебно-артиллерийский корабль, но никак не выразившийся в прямых потомках, скорее возвращавшийся через подражание Западу в линиях «Трех Святителей», «Наварина», повторявших его уже размытый контур через опосредование английскими «Дредноутом», «Триумфом» и «Мажестиком».

А не мог ли именно этот корабль стать прототипом «чисто русских броненосцев», кряжисто-отечественных пахарей моря, как он стал прототипом класса «брустверных броненосцев» в мировом кораблестроении? В идеологии – нет: только на севере архангельский помор вырабатывал и хранил свой тип моряка и корабля, никому и ничему не кланяясь, под себя и свой норов; в умозрениях морского сообщества, принимающего в свои размышления преимущественно то, что идет «от них» – нет… Наконец, в размышлениях своего создателя, легко прошедшего мимо вершины своего творчества к «подавляюще-оригинальным» и преимущественно неудачным круглым броненосцам-поповкам, камбалообразной «Ливадии», «овальному броненосцу» – все неповторимо первенствующее по тому или иному качеству и не складывающееся в целое-бой из-за того же гипертрофированного качества, так что из-за избыточной остойчивости «поповок» на волнении нельзя было стрелять из пушек – резкий сход корпуса с волны; и в любую погоду – только 2-х орудийным залпом, круглый корабль вертит от отдачи 1-го орудия как мяч…

Одернуть же, повернуть из дымки желаний в серо-чугунную реальность повседневного беспокойного адмирала некому… – увы, нет! Где-то с 80-х годов, не поддерживаемое собственной военно-морской практикой или рамками тактических воззрений сложившейся национальной военно-морской доктрины творчество великого кораблестроителя становится бесплодным, в продолжении его преемников – крохоборным.

То сильнейшее воздействие, которое оказал флот на 2-ю половину 19 века, века пара и железа, самое их естественной воплощение, скользнуло по России стороной. В плаваниях «Витязя» и «Изумруда», океанской эпопее Н. Н. Миклухо-Маклая век приоткрывался России новой дверью – она скучливо просеменила мимо нее в свои каморки. 3—4-я военно-морская держава мира не обзавелась ни одной угольной станцией на путях вокруг Африки или Америки на Дальний Восток; ткнулась, не означилась, освоением Северного Морского пути.

Английский флот, долбившийся в форты Александрии, вплывавший в Африку канонерками по Нилу, забиравшийся изумрудной Иравади и желтой Янцзы в сердце Азии, что он привносил в сознание британца? То имперское чувство окрыленности, что будоражило Киплинга и Фосетта, Родса и Чемберлена. Говорите, обман, иллюзия, конфеточная обертка колониального грабежа?

Это все отвалится, как девальвировался, а на днях окончательно пропадет английский фунт стерлингов, но останется Туман Левингстона и Нахтигаля, Пржевальского и Козлова. Киплинг ли нес англиканство в Азию, или Азия-Индия роскошно прорастала через Киплинга в Европе?

Колонии воспитали, развили, дали расцвести чувству мгновенной вдохновенности самых выдающихся администраторов и военачальников начала 20 века, тех, руками которых была сделана Первая мировая война, а для англичан и американцев и 2-я: Жоффр и Китченер, Галлиена и Першинг, Черчилль и Фишер, Эйзенхауэр и Макартур – дети колоний; на Тихоокеанской эскадре обрели себя Шпее и Шеер; Средняя Азия сделала М. Д. Скобелева, Кавказ – Брусилова, Геок-Текинская экспедиция обратила удачливого офицера капитана I ранга С. О. Макарова в командующего флотом.

А влияние великого соприкосновения континентальных культурных плит?

Моэм и Олдридж, Лондон и Гарин-Михайловский; задворки великих империй – границы неведомого… Мог ли сохраниться, не спиться, к своему часу неудачливый биржевой спекулянт Улисс Грант, посредственный плантатор Роберт Ли, равнодушно-презрительный к торговой шелухе солдат Уильям Шерман где нибудь кроме как на техасском фронтире – там обретала Америка свой великий разбег, оттуда несется по инерции, уже изжившим ковбойскую кожу обетованным свинарником голых пупков.

А ведь лет через 70—100 некто вступит на окраину Проксимы Центавры… Перенося на нее частицу Земли? Нет, открывая в ней ее новую судьбу. Выдуманный Квортермейн и невыдуманный Корбетт, излитературенный лорд Рокстон и выломленный из жизни полковник Фосетт, скользящий над Тайной Пустыни пилот из «Ночного полета», и спекулирующий на жажде жизни иной подельщик Тарзана, толкнувший преуспевающего гарвардского студента-счастливчика, маменькина сынка и сладкоежку отправиться на очередные каникулы не на Багамы, а в Юкатан и ценой неимоверных усилий обретшего себя там великим Мишелем Песселем, открывателем 14 майянских городов в дебрях зеленого ада, навсегда ушедшим и от Гарварда и от банковской карьеры. Эмар, Хоггард, Буссенар, Конан-Дойл, Майн-Рид, уходящие в мир иной пером – и Козлов, Роборовский, Потанин, Стэнли, Брэм, впитывающие его ногами… У Великой Дороги Народов лежит могила Н. Пржевальского, ушедшего на зов Азии, и оставленного ей у себя – среди полей, прорастая и вырываясь из них, легла могила Ю. Гагарина, при начале Млечного Пути.

Но тут найдется язвительный критик, который сразу оборвет мои разметавшиеся мечтания скрипучим замечанием:

– Если суммировать сказанное, вы не предполагаете ничего другого, как скопировать японский броненосец и запараллелить двух близнецов, завязываясь тактико-техническим патом; только «Миказу» переименуем в «Пересвет»?

– А ведь вы не правы – полный пояс качественно превосходит неполный, особенно на средних дистанциях Цусимского боя…

И кроме того – обратили вы внимание на странную рассогласованность цифр в формуляре японского броненосца: водоизмещение 15200 и, мощность машин 15000 л. с. – и 18-узловая скорость?! С чего бы это – «Миказа» обычно-серийный броненосец образца 1900 года, и между тем как во французском и русском флоте для получения скорости 18 узлов требовалась энерговооруженность 1,14 л. с./т, «Яшима» – «Миказа» дают 18 узлов на 0,9–1 л. с./т? Ну ладно, Россия – руки кривые, но утонченные французские мастера, с 17 века традиционно добивавшиеся лучшей ходкости своих судов над английскими, как следствие национального остро-аналитического интеллекта и превосходства французских математических школ – это как укладывается?!

Только итальянцы изощреннейшими приемами компоновки судов добивались лучшего, но такой ценой, что никто в мире не пытался повторить проекта «Италии» с 2-мя группами кочегарок и машинных отделений – и вдруг английский середнячок под японским флагом стал реализовывать свои машины в скорость едва ли не лучше всех в мире! Что в нем такого?

Вот у меня на руках теоретический чертеж «Миказы», может, там какая-то изюминка, нет поглощающего 10 % скорости тарана? Ничего подобного, торчит как гвоздь, забитый в скорость…

Налицо нарушение всей теории и практики судостроения: французские броненосцы, где традиционно таран уменьшен, едва-едва означен, или русские, на которых он по крайней мере не так выпячен, при лучшем соотношении мощность/водоизмещение – извините, имеющие на тысячу тонн меньшего веса тысячу лошадиных сил большей мощности – только-только уравниваются с англичанами?! Кстати, если посмотреть данные по крейсерам, равенство этих соотношений для основных флотов дает и приблизительно одинаковую скорость – в полном соответствии с теорией.

Не очевидно ли, что налицо сознательный злонамеренный подлог: не могли «Фуджи»– «Миказа» дать объявленной для них скорости испытаний 18,6 узлов (а «Яшима» даже 19,25?!) – хватит врать-то, налицо «честно-английский блеф» (для которого есть и национальный языковой термин – Хамбаг), не моргнув глазом объявить желаемое за действительное; который в 20-м веке модифицировался в американскую мистификацию «сильнейших линкоров Второй мировой войны типа «Миссури», поразивших мир своей уникальной боевой триадой: 406 мм пушки – 450 мм броня – 33 узловая скорость; только в 1980-е годы случайный (или неслучайный) француз-посетитель законсервированых кораблей установил, что средний член триады липа, не 450, а 310 мм покрывало борта «Айов» и случись им встретиться с «Ямато» или «Мусаси», 460 мм снаряды японских линкоров вспороли бы их как дутые консервные банки на предельных дистанциях боя; более того, даже 410 мм снаряды более старых «Курашим» были смертельно опасны для американских топ-герлс (по-русски – вешалок).

Какова же была действительная скорость японских броненосцев? Можно привести некоторые соображения по материалам боев в Желтом море и у Цусимы: 22–28 июля 1904 г., встретившись с русской эскадрой, вынужденной подстраиваться под ход медлительных «утюгов» («Севастополь» и «Полтава» – 16,5 узлов), т. е. держаться эскадренной скорости не более 15 узлов, Того дважды пытался осуществить маневр охвата головы русской колонны, реализуя некоторое преимущество в подвижности; но русские легко уходили отворотом на хорду японской петли – японское превосходство было недостаточным, т. е. не выходило за пределы 1–1, 5 миль и скорость ограничивалась 16–16,5 узлами. По итогу японский флагман вынужден был вступить в изнурительный равноценный бой на истощение на параллельных курсах, не пресекая, а копируя действия русской эскадры, т. е. открывая ей дорогу к прорыву и постепенно проигрывая сражение, что уже начал понимать сразу воспрянувший духом адмирал Витгефт и только гибель русского флагмана дезорганизовала управление русской эскадрой; но ситуация к той поре настолько прояснилась, что капитан 1 ранга Иванов ведя флагманский корабль и по нему эскадру, продолжал ей следовать, и если бы и не его гибель, кто знает… Сражение в основных своих чертах уже состоялось…

14 мая 1905 года, начав в 13 часов 40 минут охват головы 2-й Тихоокеанской эскадры, следующей по скорости транспортов сопровождения 10–11 узловым ходом, Того осуществил его наиболее важную исходную часть, требующую предельно возможного движения на посредственной для его «18-узловых» броненосцев 16.5– узловой скорости – это и был его реально-боевой уровень.

16.6– Врали «честно-глазые» дети Альбиона: не дали ни «Фудзи», ни 16.7– «Миказа» 18,6 узлов на контрольной миле, дали там не более 17,7 16.8– узлов, столько же, сколько комплектовавшийся в эту же пору 16.9– на английских верфях русский «Три Святителя». Именно эти 17.5– 17,7 узлов были «средне-серийным» пределом английского 17.6– и мирового кораблестроения той поры.

Это же объясняет еще одну непрочитанную деталь Цусимского боя – все русские корабли, развившие на ночном переходе с 14 на 15 мая скорость более 15 узлов, к утру оказались за пределами досягаемости броненосцев японского флота, кроме крейсеров и миноносцев.

Были у английских кораблей некоторые положительные типические особенности, свидетельство уважения к добротности и здравому смыслу 1-й морской нации мира: например, хорошее защищение рулей удлиненной и расширенной, покрывавшей их кормой, что так утешило бы «Суворова»; выраженное устойчивое стремление увязать самые массивные и тяжелые элементы конструкции с центром корабля, обеспечивая наилучшее мореходное качество, задаваемое облегченными оконечностями, даже с некоторой потерей в условиях курсовой стрельбы на нос и корму по близким малоразмерным целям – но в целом они не выходили из «общей лунки», а и более того «раскладываемые по полочкам» скорее являли некоторое отступление по отдельным показателям… Но не опрокидывались на повороте; не «выставляли» перо руля к снаряду; не «улавливали» боевой рубкой как сачком осколков; не «гнули» крыши башен под снарядами; не теряли 2 шестидюймовых орудия на каждое случившееся 12-дюймовое попадание – только 1… Средний кораблик – что сказать!

Все сверх того в него вложится (или не вложится) экипажем, японским или английским; поэтому все остро-типическое, собирание всех ставок на одну карту отчасти выражение и чувства внутренней несостоятельности, исторической подавленности.

Могли ли итальянцы, терпевшие поражения ото всех, даже деградировавших к концу 19 века австрийцев полагать что-то иное, чем карточный шанс «завязать» одним сверхтяжелым снарядом «большого мужика» из английского флота? Могло ли утвердиться в русском морском офицере чувство самоуверенности, если НИ РАЗУ русский корабль не побеждал английского в единоборстве; и не видя других путей предававшегося преимущественно мечтам о нечаянном техническом отрыве – увы, всегда только временным, т. е. тем же карточным; и поэтому все более уповающим не на собственный навык, одевающий дерево кораблей в железо людей, а на «панацейное перевооружение» «к завтра», т. е. обреченное пораженчество «сегодня».

Вот страна, далеко, дальше основных европейских государств отстоящая от моря – Германия; с традициями более альпийскими, чем морскими, но увлеченная стихией труда-преодоления, труда-восхождения из слабости в силу; и начав осознанную военно-морскую политику, опираясь на проверенные навыки обретения трудом: последовательность, методичность, преемственность, непрерывность, за сорок лет поднялась с последней строки в европейской морской табели на 1–2 место в военно-морской иерархии мира, и уже в канун 1914 года сделавшая невозможным сопоставимое соперничество «корабль на корабль» с собой – немецкой выучке остается противопоставлять только экстатический героизм. Немцы вошли в морскую стихию через веками прививаемое уважение и доверие к труду, через его осознанное боготворение – как выражение национального ориентира во все времена одна из полос германского флага всегда черная, в цвет труда. Да, они просчитываются, они проигрывают, они нередко копают сверхглубокие ямы под собой – но как растет катастрофичность германских падений для остального мира; обуздать Германию в 20 веке уже не сталось и Европы, как то случилось для Рима, Империи Карла 5, Франции Людовика 14, пришлось приключить Америку, Азию, Африку, перевернув и переломав все преждебывшее; а и то бы не сдержали, не окажись к сроку Сталина-Коммунизма: в 1941 году Гитлера могли остановить только они, т. е. Россия-Сталин-Коммунизм, только в совокупности и никак в отдельности, и никто за их пределами, т. е. уже вне чисто материального; при том, что мистичность духа, обретенного в труде множит силы в 2,5 раза, если сопоставить ресурсы сторон в эпизодах судьбоносных схваток.

Нация, знавшая безмерный труд – но вне сознания его величия, несущая его тяжесть – но без внутреннего бога, могли ли она воспитать своего воина в чувстве: учеба – восхождение к бою, бой – урок к победе. Август фон Макензен, разбитый в 1914 году русскими под Гумбиненом, вечером собирает своих офицеров на военно-теоретическую конференцию по итогам состоявшегося сражения, разбирает и критикует действия сторон; хвалит русские боевые порядки и способы использования артиллерии, – через 2 недели он взломает и замкнёт в кольцо строй армии Самсонова.

В канун 1914 года адмирал Тирпиц гордится лучшим оборудованием и содержанием кораблей, выучкой команд германского флота – все производные элементы труда! – в отношении превосходящего орудиями и скоростью хода английского – Шпее у Коронеля подтвердил обоснованность его упований, разгромив эскадру Крэдока, героически потонувшую со своими более мощными пушками.

Ну ладно, мы русские, мы не можем: это учиться – не яриться; нам с руки бригом Казарского на 2 линкора, «Варягом» на 13 кораблей – или подавай военно-техническую революцию, на «середняка» – Ил-2, Т-34, эсминцы-«новики»… Но вот лежит в руках репродукция русского «Цесаревича»: броненосец «Князь Суворов» с красивым вписанным центральным казематом, открытым французскими кораблестроителями на «Бренне», и так хорошо легшим на корпус судна, что можно утверждать – с 1889 по 1909 год при всей любви к башням они никак не могут отказаться от него и в нарушение всей системности «палуба – башня» то вводят, то исключают со своих кораблей.

На «Суворове» он определенно усиливает выразительную мощь в отношении не имеющего такого оформления «Цесаревича» но в то же время с какой-то избыточностью: красивое выдвижение корпуса – ради 75 мм пушченок?; балкон – для одинокой центральной башни 152 мм орудий?

Так и хочется вернуться к французским прототипам и заварив порты 75-мм орудий – слишком низкие – утвердить его основанием, но уже полновесных 12-дюймовых башен. Французы на своих «Карно» и «Жерюгюберри» полагали тут 1-орудийные установки, но разбор «Нахимова» показывает возможность монтажа и типовых 2-х орудийных, если использовать в курсовых залпах только крайние орудия; и вести полноценный бой в диагональных и бортовых секторах. Кроме всего прочего, это сразу бы заставило обратить внимание на исправление электрических башен к такому роду действий, снабжению их тормозами и стабилизаторами, препятствующими развороту от выстрелов одиночным орудием.

В развитии такое поорудийное использование башен могло бы стать основой нового тактического приема в морской артиллерии; осуществляя пристрелку автономной наводкой орудий башни: одно на перелет, другое на недолет, разом покрывать цель общим залпом, т. е. теоретически не 3-м, чем гордился германский флот, а 2-м; при этом губительно внезапным, если пристрелка производится скрытно, несколько в стороне за кормой противника и разом переводится на боевой залп по силуэту корабля; как и непрерывное воздействие на цель учащенными залпами половины орудий башен – что уже становится тактическим принципом. Только в 1915 году поорудийная тактика использования башен, уводящая от мифического «веса залпа» к числу попаданий непрерывно корректируемыми выстрелами за единицу времени начала утверждаться в германском флоте, да и то лишь в действиях «Гебена» на Черном море – русские предпочитали «дожидаться» «полновесного» 3-х орудийного залпа своих новых башен, вследствие той же мистики «веса» теряя скорострельность: по условиям обслуживания среднее орудие 3-х орудийной башни стреляет медленнее крайних…

Опустив ниже центр тяжести, новое башенное огружение, как ни странно, не уменьшило, а увеличило бы остойчивость судна, а если к тому сняли бы еще 2 носовых башни средней артиллерии, переместив 6-дюймовые орудия в казематы на баке и по миделю – она стала бы вполне приличной. Кормовые 6-дюймовые башни, отлично вписанные и не пересекающиеся в своих манипуляциях с 12-дюймовой башней, можно было бы сохранить, ограничившись ликвидацией кормового каземата 75 мм пушек.

8 12-дюймовых орудий; 4 в курсовых залпах; 6 в бортовых – вот вам и революция, при том, что и отечественные 3-башенный «Синоп» и 4-башенный «Нахимов», и французские 4-башенные броненосцы типа «Шарль Мартель» прямо-таки взывают к ней: не уверен в таланте – нагружайся пушками. Как то сделал американец Поль Джонс: в преддверии схваток с английскими фрегатами затащил на палубы своих купеческих баркетин тяжелейшие крепостные орудия и победил в самом важном первом сражении, задающем исходную ноту войны; и получилась она дерзкая, мажорная…

Наконец, почему не снизойти к уже готовым собственным прототипам: броненосцы серии «Екатерина Великая», только смени ты барбетные установки на башенные с уравновешенными орудиями и вот он чудо-корабль, обеспечивающий залп из 4 орудий по любому направлению и всех 6 в двух носовых диагональных секторах на курсе цели от 30° до 60°, самом практичном, как и обеспечивающем наступательный характер боя, так и потому, что броня корпуса корабля будет встречать вражеские снаряды под острым углом и в уклонении от продольных выстрелов при том, что оконечности палубы выйдут за пределы эллипса рассеивания.

Непривычно, не знаем как превратить барбет в башню? Но в 1890 г. инженер Кутейников уже переделал барбетный «Николай I» в башенный броненосец.

Кстати, в период обсуждения проекта «Екатерины II» ряд морских офицеров сразу указали на полную возможность установки 4 гнезда и удобство манипулирования 6-ю орудиями из 8 по 4 диагональным секторам и 4-мя во всех остальных… Кроме прочего, на диагональных, как и на курсовых залпах менее всего сказывается раскачивание корабля при отдаче – вот вам и принцип: максимум орудий для наиболее выгодных тактических курсов, обеспечивающих победоносно-наступательный рисунок боя и наилучшие условия работы пушек и брони. Глядя на теоретические чертежи «Екатерины II», «Чесмы», «Синопа», «Георгия Победоносца» невольно приходишь к печальному выводу – вот корабли, которые стали бы украшением английского, французского или германского флотов, многократно повторились бы в нисходящих поколениях; в русском они появились, отплавали и пошли на слом, как раритеты, впрочем, как и опередивший их «Петр Великий» – техника умерла, невостребованная тактикой.

Как и убивалась ей беспощадно в самом бою…

Поразительно, если вдуматься, но при Цусиме оба противника избрали самый неэффективный способ стрельбы для скорострельной дальнобойной морской артиллерии: своей излюбленной манерой эскадренного боя «все вместе – по одному» японцы фактически утратили возможность корректировать огонь. При накрытии цели залпами 6—12 кораблей одновременно совершенно теряется различение выстрелов отдельных судов, и этим ничтожится большая часть выучки японских артиллеристов. В сущности они явили свое искусство только впервые 30 минут боя, когда, проходя последовательно перед «Ослябей», громили его замечательно точными одиночными залпами кораблей – во всех остальных фазах боя они преимущественно расшвыривали снаряды: при ежесекундно взлетающих десятках разрывов на корабле и вокруг него невозможно отличить, где свой, где соседа. Можно заподозрить, что в большей части боя японские артиллеристы стреляли «по дзэновскому наитию», т. е. по-русски «на авось» – выручал закон больших чисел и теория вероятности, но только в отношении продольной цели, при параллельном курсе rac и он: В. Костенко хорошо запомнил последний японский эскадренный залп дневного боя 14 мая, накрывший «Орел», шедший параллельно японской колонне – 16 снарядов разорвались одновременно вокруг корабля – не попал ни один!

Увы, русские, отлично зная свою тактико-техническую неслаженность к совместным действиям, слепо следовали той же методе, в первые минуты боя открыв огонь 4-мя броненосцами по «Миказе» – но кто из них кромсал японского флагмана а кто океан – никто не знает. Можно утверждать, что отдай З. П. Рожественский приказ вести огонь «лесенкой», каждому кораблю по ближайшей цели, эффективность действия артиллерии резко изменилась бы к русской пользе. Германский флот, сознательно уклонявшийся к такому применению артиллерии, неизменно одерживал верх в артиллерийских дуэлях над английским.

В 1915 г. в битве при Доггер-банке произошел примечательный траги-комический эпизод, когда английский линкор «Тайгер», сдвоив свой огонь с линкором «Лайон» по одной цели и принимая его удачные попадания за свои накрытия, метал снаряды… на 2,5 км за цель – sis!

Возникает вопрос, да участвовал ли «превосходный артиллерист» З. П. Рожественский хотя бы в паре учений с боевыми стрельбами, если не знал этой теневой стороны массированного огня всех кораблей по одной цели, катастрофически нараставшей по мере удаления их за дистанцию прямого выстрела. В сущности, японцы прямо-таки подставлялись под назидательную порку со своей методой «эскадренных залпов» – ее не последовало…

Только тем, что подавляющее большинство японских снарядов глушило рыбу, можно объяснить тот поразительный факт, что 2 русских броненосца «Александр III» и «Бородино» погибли после 7(!) часов расстрела, в то время как необходимую им фатальную порцию в 60 двенадцатидюймовых снарядов на каждого при нормальной 20 % вероятности попаданий на дистанции 40–45 кабельтовых обеспечивала 38-минутная канонада 4-х японских броненосцев (выучка японских артиллеристов была значительно выше «20-процентного середняка»).

Действуя методом уточненной «стрельбы по ближнему», русские артиллеристы повернули бы перекос попаданий в свою сторону: не выработав общей эскадренной слаженности, они уже достигли хорошего индивидуального мастерства; и даже худший по огневой подготовке в 1-м отряде броненосец «Орел» поразил «Ивате» 2-м залпом, когда перенес стрельбу с закрытого собственными кораблями «Миказы» на ближайшего противника.

Увы, охваченные азартом ушаковской стрельбы прямой наводкой на пистолетной дистанции по неприятельскому флагману, они также били «скопом», швыряясь бесцельными некорректируемыми выстрелами и теряя шансы к победе, а их у них было так мало…

* * *

Ну вот и завершилась работа, надо бы назвать книги, которые использованы – они обычные: Костенко «На «Орле» в Цусиме»; Новиков-Прибой «Цусима»; В. Семенов «Расплата»; вот подзабыл автора, кажется Галлер «Лепанто, Трафальгар, Цусима»; серия статей за подписью «Брут» в сборнике «Флот в русско-японской войне» – и к сожалению никаких японских источников, и если кому-то покажется, что уж очень просто все выходит у автора, вполне с ним согласен; но я ищу неиспользованные ресурсы русской стороны, что выглядит как умаление японской, что совершенно неверно. Хайхатиро Того одержал величайшую военноморскую победу в 20 веке, сопоставимую только с Трафальгаром, Наварином и Синопом в 19-м; он одержал ее заслуженно, как офицер и адмирал, создав то соединение воли, техники и интеллекта, каким стал его флот; он вышколил его в своих принципах; он влил в него уверенность в победе и умение к победе; в тяжких испытаниях не растратил видение главного (ведь была же «черная ночь японского флота» 2 мая 1904 года, когда он в несколько часов лишился 2-х броненосцев и крейсера) – и победа пришла в подготовленные руки, даже переломив самоё технику. Кто должен был оправдываться в поражении? – Русские, сетуя, что их снаряды, пробив броню, слабо взрываются, или японцы – что их мощно взрывающиеся снаряды – брони не пробивают?!

В России было 4 адмирала, имевшие навыки практического руководства флотами: Макаров, Скрыдлов, Чухнин, Бирилев – только 1-й из них бросился на войну как на дело жизни, разом отряхнувшись из гидрографа, инженера, журналиста, писателя, географа, кораблестроителя – офицером-адмиралом, не вполне подготовленным, не прояснившим длительным упреждающим размышлением свои боевые воззрения, не ухватившим в полной мере её хитросплетения, но уже готовый к ней волей, темпераментом и особой, редкому доступной душевной военной струной, которая начинает вибрировать в этих особых людях, Офицерах, на их деле – Войне.

Судьба России Николаевской решилась в 1855 году, когда остановился ее бег к Проливам.

Судьба России Либеральной, мерзкой, подлой, тварной, искательной, гнойной, говённой, надломилась в 1867 и решилась в 1905 году, 14–15 мая, утонув с надеждой нового планетарного рывка.

Тот свежий ветер с океанов, что начинал наполнять зачахотившие легкие России-Евразии, опять был захлопнут… Кем? Японией – или вялорожей Герценштейн-задницей, вкупе с лживоупертым шизофреником Мишкой-Николашкой и буйно-помешанным Борькой-Зиновием?

Совсем маленький P. S.

Цусима, Цусима… Техника, навязывавшая неизбежную непобедимость, если хотя бы малая часть ее требований, не по наитию, таланту, по простому следованию правил и инструкций: боевой загрузки судов, порядка спрямления кренов, поддержанию эскадренного хода не по самой медленной плавмастерской «Камчатка» – 8—10 узлов, а по самому старому броненосцу «Николай I» – 14, 5 – соблюдалась… А вместо этого ГЕРОИЧЕСКИМИ УСИЛИЯМИ разрушаем все элементы боевого превосходства: топим чудовищным перегрузом непробиваемую броню; обращаем мебелью и прочим гражданским хламом боевые корабли в спички; ползаем на ½ скорости небыстрого противника – с тем, чтобы доблестно погибнуть!

Вам не памятен схожий эпизод из последних десятилетий того же 20 века? Совершенно верно: Чернобыль, который никогда бы состоялся, если были бы нарушены даже 99 % инструкций соблюдения правил технической эксплуатации – но были нарушены все 100 %!

Да, Цусима – это Чернобыль, но как же по-разному ответила нация на эти события:

– в первом случае вздыбилось гневное возмущенное тело, снесло и вышвырнуло все нечистое, подлое, срамное, ничтожащее ресурсы и силы;

– во втором вялое, сонное, блудливое; ползающая не шибко не валко дрисня, от шизофреника к белоопойце, от белоопойцы к кукле-неваляшке…

Интересно смотреть, как закидывает история новый величественный курбет – да, да, мы будем первыми, но и остальным несдобровать: 1/6 площади суши и 53 % мировых минеральных ресурсов, заброшенных на счастливчика выбили земную ось из равновесия. Нет России – дырка в планете; и как же она начинает раскручиваться сотнями проснувшихся пара-сил: никто более ничем не сдерживаемый, Китай, Германия, Жирный Сэм. Нет России – они все вылетают со своих рангов, начинают кувыркаться в неравновесности своих качеств: миллиардов муравьев, сотен тысяч солдат, набитой мошны необеспеченных денежных знаков.

Что же остается историку, знающему, что впереди и не могущему этого предотвратить, по тупоумию, скудоумию, высокомерию стадного быдла-обывателя, вообразившего себя НАРОДОМ, свой мездрюшник объявившего УМОМ, свою голосованщину – ВЫБОРОМ, – да присесть и досмотреть приснодостойную картину, описывая в удовольствие её грядущие ходы.

Много раз с 1987 года я говорил и трезвонил, обличал и лаял знакомых и сослуживцев, однокорытников и соседей, попутчиков и земляков в том грядущем, что они творят, что случилось позавчера, вчера – идет сегодня – станет завтра…

Тщетно! Ни один из них, многократно, вдрызг, в разбитую харю опровергнутый, проваленный, обманувшийся не опомнился, не исправился, не испытал робости:

– Ахти, кругом неправ.

«Суворов», «Нахимов», Чернобыль благовестили о Мишке – Ату его!

– Вы проснулись!?

«Комсомолец», Беловеж, Белый Дом, Чечня вопили о Борьке.

– Вы опомнились?!

Мало вам, начинаем заново: «Курск»…

…Я не зову мертвых, я смотрю, как вступает в жизнь московско-петербургское поколение принципиальных предателей, ищущих, кому сдаться и почти гордых обретением душевной продажности – вы полагаете с ним диалог?

…Я наблюдаю Урал, исполняющийся желания расплатиться за свое утробно-заднескамеечное благополучие псковским, смоленским, брянским, ставропольским, да хоть рязанским, хоть вятским, мужиком – вы собираетесь его убеждать?

Я смотрю на иссыхающую злостью Хакомаду, проклинающую все русское – я ярюсь на нее, проведенную в «шапито нации» чисто-русскими красноярцами? Бог мой, она совершенно права в своем омерзении-неприятии народа-слизняка, которому наплюй в глаза – все божья роса.

Я вижу, как в обозрении некрасивых физиологических судорог удушаемой нации (РНЕ, Черная Сотня и т. д.) и разъевшейся на антикоммунизме г-н Киселев и розовый от коммунитабельности т-щ Пригарин вопят: Это фашизм! – Я полагаю в них разницу?

С 1998 года обойдя все «патриотические» издания я убедился в их опасности для России, паче чаяния их занесет во власть – ни в одном из них нет элементарного порядка хранения рукописей и простой порядочности в работе с авторами. К кому я буду относиться с большим подозрением, к перебесившемуся В. Седову из «Вопросов истории», вернувшем мне работу о стратегии Кутузова-Сталина через 2 недели с сокраментальной фразой – Мы ТАКОГО печатать не будем! Или к краснобайствующему душке Казинцеву из «Нашего Современника», продержавшему её 26 МЕСЯЦЕВ и так и не напечатавшему, хотя есть и положение авторского права, ограничивающее обратимый срок… Воистину чума на оба ваших дома!

Проходя через строй «белых», «красных», «черных» редакций я убедился, что не «болтун», не «свой болтун», не «наш утвержденный болтун» – специалист в них не востребован, не нужен; идут подковерные игры «своих», ноги которых полощут об улицу. Не решается и даже не поставлен вопрос об исследовании того, что мы есть – были – будем. Не о декларации – об исследовании! И порядочный дилетант Кожинов заменяет профессионала-историка; неспециалист в макроистории Фроянов начинает петь славяно-тунгусскую мифологию отечественной историософии; «лево-декадентствующий» Кургинян потчует той же методологической окрошкой, что и завсягдатай-демократы 1986—90 гг.

Особо хочется остановиться на Фроянове – его выступление в Межвузовской Государственной Программе Изучения Российского исторического опыта явление гражданского мужества, но стало ли оно актом мужества научного?

Разоблачая Яковлева, применяя метод исторического шлейфа к нему и к вырисовывающемуся за ним Антропову, не должен ли он был обратить его не только назад, но и вперед. – Кем был выдвинут в 1991 году в секретари по идеологии ЦК КПСС и в 1-е секретари ЦК КПРФ Г. А. Зюганов, разве не теми же Горбачевым и Яковлевым?

С 1994 г. пристально вглядываясь в деятельность этого лица, я с растущим недоумением вижу, что не бездарный, не глупый, не косноязычный, не без проникновенности лидер коммуно-руссов обеспечивает им 100 % поражение во всех мало-мальски важных кампаниях; и прямо обращается в ИДОЛИЩЕ ПОГАНОЕ, когда поднимаются контуры национально-исторического:

– по вопросу о ратификации Беловежских соглашений (т. е. уничтожении Большой России – СССР);

– по вопросу о передаче Севастополя Украине (т. е. НАТО);

– по вопросу поддержки правительства Примакова, создавшего реальную угрозу победительному капиталистическому Западу консолидацией национально ориентированных элементов российской буржуазии; отнюдь не возрождением Красной России.

Я обнаруживаю, что с 1991 года не было ни одного значимого политического акта, где бы Зюганов не подыграл «правителям» или преждевременным провокационных выступлением или саботажем совершенно необходимых действий; например несвоевременно поднятый вопрос об импичменте, опрокинувший национальное правительство Примакова в 1999 г.; или уклонение от вывода 300 тысяч коммунизированных москвичей на улицы в октябрьские дни 1993 года, сделавшим бы невозможным расстрел Белого Дома, а по настроению армии – и существование режима Ельцина в неконтролируемой форме.

Я обнаруживаю, что препятствуя слиянию в объединяющий поток хотя бы одного красного оттенка разорванной палитры Руси – Евразии он такой же «перебирающий ножками» в восстановлении великодержавной государственности, как и прямой саботажник Путин, вверивший святое дело воссоединения народов вору Бородину, и исподволь гадящий принципиальному интеграционисту Лукашенко в Белоруссии наездами дирижируемых российских СМИ.

И не станет ли хуже, если Опойцу и Неваляшку-с-Парашютом сменит трезвенник с очень реальным сознанием, утвержденным на окончательное крушение, как тот приставленный к стаду баран, что вводит его на бойню.

Я вижу в этом человеке проблески только одного страха – не станется ли за ним стада не овец, а быков, и не взревут ли они в последний миг страшно и бешено, уже в разрушение всех расчетов, как то случилось 5 июня 2001 года…

Впрочем, вот держу я очередной опус: «Евразийский писательский вестник» – и диво-дивное, на одной странице с восторженным пиитетом полощут и А. Солженицын и М. Шолохова, клеветника и жертву. Вам не дивно, не мерзко, не гадко, г-да «евразийцы», вы же, ничтоже сумнящееся, поместили в свой семейный альбомчик Дантеса и Пушкина! И не удивляюсь, не ахаю, не мерзею, когда «Совесть Нации» по фамилии «Распутин», принимает литературную премию от «Правды Нации» с имечком «Солженицын».

Это не странно, не мерзко, не удивительно – это явь разложения от головы до осерья. И не на них, сивых продажно-похотливых скотов, положено мое упованье, а на мальчика лет 15, что читает на моих лекциях Че Гевару; и по горящим его глазам вижу – вступает в 21-й век Новый Конкистадор Свободы. А вы же, старье, обметыши, катышки – будьте прокляты, лагерные вши, коммуникабельные тараканы, скоро сдохнущие у погостов преданной вами страны.

 

Цусима – Поминальное…

Para bellum!

Зов Цусимы

Цусима

Цусима – песня фенрира