Исторически Завитушки – или Проба Пера?..

Итак, еще два фрагмента – о чем они? О политике, ставшей войной и о войне, остановившей политику – в обоих случаях налицо несбыточное: Валериан Зубов не создал Индо-Евразийского Моста, Крымская война не увеличила, а надорвала слагавшиеся российско-ближневосточные и российско-балканские стремления, а они были громадны, насущны, реальны. В 1996 году в Лондоне состоялась конференция историков государств-участников Крымской войны в ознаменование 140-летия подписания Парижского договора, и английские коллеги, признав, что предложения Николая I о национально-территориальном размежевании на Балканах реализовались за полтора века «с точностью до 2–3 миль», назвали войну трагическим сцеплением недоразумений – оставим это на их совести, для нас и балканских народов, молившихся тогда за нас, она таковой не является, а для России-Евразии, сверх того, она стала элементом национальноисторической легенды, из которой нация черпает опыт и силы в испытаниях судьбой.

– Севастополь Нахимова, Истомина, Корнилова, Мельникова, Толстова, Пирогова – навсегда Русский! Под каким бы обличьем не крали его Христосместители-Христопродавцы, даже «украинские», даже «малороссийские»! Это тот кол, на котором заверещит подсаженная свинья – хватилась святого – иди в пещь!

Это слова человека – но под внешней несуразностью событий кроется нечто иное, что переворачивает и их, и основу, их породившую.

Судьба Севастополя следствие словоблудия Медведя с Гадиной – более его не будет! Это играние словами, принявшее осязаемую форму – более их не станет! Это двусмысленность, возвратившаяся бумерангом – отныне он разломан!

Начинается становление воли, т. е. артистически оформленное желание-действие, и начинается новая евразийская драма, в которой Севастополь античный вестник, оглашающий преждебывшее.

Мне нравится римская аллегория Двуликий Янус – каждое событие имеет две стороны, оно что-то закрывает, что-то открывает. Так было и в 1796-м и в 1853-м годах, удивительно только, что они остались одинаково бесплодны, как непрочтенные политикой страницы, это была победа, ушедшая в песок, неудача в странной двойственной видимости потери – обретения. Да неудача ли?

Разве уступил Малахов Курган Курганной батарее? Разве не на нем родилось то самопознание Русского Духа, что запрокинувшись, высветит и Бородино, и всю Александровско-Наполеоновскую эпоху – ведь капитан Тушин, это лицо, прямо ступившее с 4-го бастиона на Шенграбенские поля самомнением опыта подпоручика артиллерии гр. Л. Н. Толстого. Это был новый урок нации, познающей себя, в том числе и прошлой, и рождающейся как новая – уже в грядущее. Известный афоризм, Армия – Школа германского народа, имеет в отношении России зловещий вид – Школа русского народа Война.

Типические процессы обобщения-расщепления имеют в поле Евразийской войны-политики вид политизированности самой войны. Войны Запада связаны с политической подоплекой более опосредованно, независимы, скользят по ней – Войны России едва ли не с ней срослись; потеря политического ориентира на Западе – некоторое рябение в картине событий войны, в Евразии – разрушение войны. В Европе война поправляет политику – в Евразии политика родит войну в отсутствии внешне видимых уроков. Чему научил Евразию Афганистан? – Только тому, что он теперь называется Чечней! А завтра станет опять Афганистаном…

Запад поздно узнал войну, втягивающую в себя все ресурсы наций – и не знает войн национальных, когда воюет все тело нации, что так ведомо Евразии, памятники чего Кровотынья и Кровищи, урочища на Сити, где в последней схватке 1237 года вслед за мужчинами легли и жены – и что растягивает войну до срока существования нации.

О Неопалимая Купина, Русская Женщина, а оценила ли ты вполне русского мужика, из всех занятий знавшего только два – Крестьянствовать и Воевать, только строившего и восстанавливавшего на земле, что вредней для техники, чем африканские дебри…

…Но есть и глубокая связь Крымской войны 1853–1855 гг. и Кавказско-Каспийской экспедиции 1796 года – в исполнении 2-й может быть первой и не понадобилось; может быть, протянув руки, росс-евразиец и арий-индус, офицер и раджпут, навсегда сделали себя недосягаемым поползновениям Жадности и Злобы. Сила Толстосумной Англии – производное ограбление Индии (как и США – производное от покражи планеты), и которое развернулось во всю мощь именно к этому, 1853 году, и согни русская сталь бирмингамское железо в 1800 году – в 1854 году не кровью, а цветами прорастали бы верки Севастополя.

…Одна угроза Британской Индии, означившаяся в 80-х годах вступлением русских на Памир и в Кушку навсегда пришпилила английского кота открыто воевать с русской вороной. Но это так, частности, мелкий счет пятаков.

Русь-Индия – это посыл в Неисповедимый Космос, это эра сменяющая Калиюгу, уже в первом приближении изгибающая Планетарное.

Обреченная звезда Валериана Зубова

В 1-й части работы (Дилемма Кутузова-Сталина) я уже обращался к этому знаково-интеллигентскому в закулисно-околоте-атральной стихии нынешнего «бомонда» образу ружья, которое должно выстрелить, ежели повешено в 1-м акте – но неприятное же знаете состояние, когда оно и впрямь стреляет, да в автора, да тогда, когда он того и не выбирает, и не полагает.

В ДКС1, в соперниках-сослуживцах М. И. Кутузова я упомянул Валериана Зубова, без особого расчета на продолжение – в некотором отчасти ерническом порыве, отчасти в исправление очевидной несправедливой однобокости присутствующих в адрес этого исторического деятеля оценок, и ничего сверх того.

Признаться, Екатерининская эпоха в целом, как кульминация под занавес, интересует меня мало – в процессе меня более привлекают завязки, начала, хаотическое самозарождение образа-целого, поэтому Петровская эпоха мне интересней, а и ранее того, шатания 1630–1689 гг., как исходный пункт после будущего, до роковых Канунов Екатерина – Павел.

Но все же отложилось… Что же так-то, кто занимается проблематикой Кавказских войн, тот знает, что именно Зубовский поход 1796 года положил им начало как целой эпохи, отличной от периодов метаний, когда тот или иной кавказский правитель забегал под русское покровительство, и тот или иной русский царь-медведь ему в том поспешествовал, засунув лапу в осиное гнездо и быстренько выдернув – какие злые! С В. Зубова по-шла эпохи необратимого вовлечения региона в зону Большой России, в Евразийский Мир, и откройте вы любой – не курс, а скажем так, альманах кавказско-исторических меморий, он там есть; чем-то сдвинул этот поход сознание русского человека, чем-то в него врубился; его вспоминают как прадедушку, но уже без утери постоянной связи поднесь, в то время как Петровские брожения – сплошная былинность, Олегов Щит, пращурово.

И вот случай, объявленная в этом кошко-драном 2000 году московская областная олимпиада по истории за меня зацепилась – помогите! Вы профессиональный историк… – Тьфу! Согласился…

Так – Екатерининская эпоха.

Пункт 1-й – Екатерининские орлы, доклад сообщение на 5 минут по выбору учащихся…

…А что, если изюминкой – Зубовых?

…Все Потемкина, Орловых, Суворова, Радищева – краснобело-розовое; а тут густой ком – Шмяк! Зубовы!

И вот в покойном чувстве отправляюсь посередь недели, утречком, в продушину, когда работающие пронеслись, а вокзалы еще не ринулись в центр, в Ленинку, в любимый 3-й зал, войдя в который три года назад исторг из сердца – Мой!..

Ну-с, Бантыш-Каменский «Словарь достославных людей Российской истории…», на букву «3» часть 2-я; его же «Биографии генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов Российских…» – Зубовы так далеко не вчинились, но их тесные связи с А. В. Суворовым должны отразиться.

«Оживляж» из Валишевской мерзости всегда в памяти, благо уже не цитируется – скандируется, без ссылок на автора, так сказать – из души. Шахмагонов и Лопатин подравняют польское вранье отечественной упертостью – ну, для остренького супчика вроде бы все собралось…

Дай-ка еще посмотрю общих справочников. БСЭ… ничего?! – Платон Зубов – сквозь зубы – ей-богу, как говорил князь По-темкин-Таврический: Поеду Зубы рвать – здесь вырвали… Валериана нет! Ребята – вы не спятили? Крупнейшая военно-стратегическая операция последнего 5-летия Екатерины сброшена как ветошка… Словарь Гранат – черт, нет 17 тома… Брокгауз-Эфрон, 24-й, высокомерно-презрительно: ничего не делал, сидел, получал – дополучался!.. Даже Платон вроде как лучше выглядит, все же «Mon cher ami» – Валериан просто паразит… «безобразно относился к польским пленным и часто к их женам» (Русскопольская война 1793 года), и вдруг… был тяжело ранен на рекогносцировке вследствие чего пришлось ампутировать ногу – это в… 1793 минус 1771 – В ДВАДЦАТЬ ДВА ГОДА?!?! – Так, начинаю накипать…

Ссылки на Гельбига – памятные «потемкинские деревни», уже многократно разоблаченные в отношении Потемкина, тем же В. Лопатиным, Шахмагоновым, но как-то односторонне – все, что там навешано на Одноглазого Гиганта, снято, продемонстрировано и брезгливо отброшено, но все о Зубовых оставлено в неприкосновенности.

А, вот и Бантыш-Каменский! Так, Платону полторы страницы – Валериану НИЧЕГО

– И ОТДАЛ их БОГ в РУКИ МОИ – ну, берегитесь!

Итак, уважаемый мой читатель, искушенный в рамках исторических штудий, по намекам понимающий подразумеваемый подтекст, или разумно-сторонний, вынужденный доверять мне в являемых резюме неописанных событий или тому описанию, которым их сопровождаю – давайте посмотрим на крохи того, что дают нам, под покровом оценочной пены, общие издания, когда они оглашают не пристрастия, а факты, во взаимодействии с условиями эпохи и рамками тех ситуаций, в которых они осуществились, в прояснении чего возможно уже привлечение и других источников, возникших безотносительно к данным лицам или для ситуаций вокруг них.

Когда разумный человек делает внешне неразумное действие; это удивляет: посредственность наполняется тщеславием – вот ведь, не лучше нас, умного настораживает – с чего это он? Когда подобное совершает человек великий – меня это повергает в трепет охотника, увидевшего след, змеи, заметившей трещину – это либо означение его ограниченности, исторической, личностной, сословной – или приоткрывшаяся на мгновение створка раковины-тридактны к жемчужине глубинно-гениального, то, что еще сверх постижения временем и чувством.

Екатерина Алексеевна, влюбчивая немецкая кошечка-самка, была громадная кошка-Львица по честолюбию и Рысь по самопроникновению в собственную душу. Читая ее Записки, я наслаждался ее беспощадной правдивостью и игрой в правдивость, беспощадной обнаженностью и совершенной непроницаемостью за ее явленностью – человек, могущий так развернуться своей глубиной к миру, бесконечно её глубже.

Если следовать оценкам Герцена, мемуары дописывались невдалеке после 1784 года, а через 6 лет она бросит Сегюру пророческие слова о Черном Звере, вырастающем в Париже; об отрубленных головах французских венценосцев, и о погибели Черного Зверя в России – Сегюр будет вспоминать эти слова в 1812 г. в Москве, в 1813 г. в Париже. Француза-аристократа поразило предсказание императрицы о его переходе на службу Черному Зверю, в момент их разговора никому неведомому заштатному артиллерийскому лейтенанту Буонапарте – дар проникновения за ширму грядущего она сохраняла до последнего дня!

Да, она влюблялась в мужчин с редкой долговечностью, иногда это встречается и у обыкновенных женщин, 2—3-х автор наблюдал – право, они были безнадежно несчастливы в своем неутоленном чувстве – но это уже вопрос личной драмы, психики, психиатрии и физиологии индивидуального, вне рамок собственно-исторического исследования, это та подоснова, которая влияет на историческое, ее следует учитывать, но само оно собственно возникает как мерцание некоего воздуха над ее поверхностью, играет на ней и от нее, но уже ей не является.

Любопытно другое, награждая и щедро героев своих обожании богатствами, титулами, сиюминутным блеском влияния и славы, Екатерина ни одному из них не доверила власти только в обаянии распаленного чувства, только в увлечении женщины; лишь пятеро в 3-х комбинациях из многочисленного круга ее пристрастий стали сопричастны и ее прерогативы властительницы:

– Это Орловы, Григорий и Алексей;

– Это Потемкин;

– Это Зубовы, Платон и Валериан.

Любопытно, что и между групп и в составе тандемов распределение властных даров было неравномерным. Так, любимый Григорий все же был менее удостоен доверием, самостоятельностью, исторической инициативой, нежели замечательно одаренный Алексей, грозный Орлов-Чесменский. Но оба в Военной иерархии были остановлены на уровне генерал-фельдцейхмейстера (командующего артиллерией) и генерал-аншефа и не стали Президентами Военной Коллегии.

Резче и выше оказался вознесен более государственно даровитый Г. А. Потемкин – и фельдмаршал, и Президент Военной Коллегии, и Наместник Юга, и фактический вдохновитель внешней политики 70–80 гг.

Историческое значение этих лиц признано ныне совершенно, выбор Екатерины одобрен, но вот в отношении Зубовых… здесь она в утверждении историков «поступила по-женски», нарушив правило, соблюдаемое ей в отношении всей череды, от Сергея Салтыкова до Дмитриева-Момонова, по дотошным разысканиям бытописателей составившей два десятка лиц.

Любопытно, что Платон стал Воспреемником всех должностей Светлейшего Князя: и Президент Военной Коллегии, и Генерал-Губернатор Новороссии и… не до конца. Екатерина определенно и тонко отличала своего «баловня» от «старого друга», удостоив звания генерал-фельдцехмейстера и не дав фельдмаршальство (как и Григорию Орлову), намекая и на некоторые иные его качества – недостаток данных для боевой армейской деятельности, в особенности воли, что роковым образом скажется на них обоих – очевидцы прямо обвиняют Платона в фатальном исходе кровоизлияния в ноябре 1796 года, когда потеряв самообладание, он не разрешил пустить кровь императрице в отсутствии медиков ее слугам… погубил и ее и свою карьеру.

Что же мы знаем о нём, кроме простой констатации, что как тип и характер он определенно уступал великому предшественнику?

• Будучи правителем Новороссии, основал Луганский завод, первое в России металлургическое предприятие на каменном угле, положив начало Донбассу.

• Организовал тонкорунное овцеводство в южных губерниях, что ознаменовано даже особой породой зубовских мериносов (как А. Орлов – орловскими рысаками).

• В 1792 году создал Черноморское казачье войско, из выселенных запорожских кошей, отчасти разрешив головоломную проблему, навязанную диким налетом Екатерины – Потемкина на Запорожскую Сечь; в 1793 году основал войсковую столицу – Екатеринодар.

• В 1794 году создал новый вид артиллерии – конную, которая высоко зарекомендовала себя во всех войнах 1-й половины 19 века, став средством маневра и массирования огнем.

• Перевел судостроительные верфи из Херсона в Николаев, что резко улучшило условия судостроения, производительность и безопасность верфей.

• Разделил руководство Черноморским флотом между Главным Управлением, ведовавшим постройкой кораблей, административно-хозяйственной частью и портами, помещенное в Николаев (Главноначальствующий адмирал Н. Мордвинов, плохой флотоводец, но талантливый администратор и гуманный человек) и Эскадрой, осуществлявшей боевые функции: планирование и проведение операций, обучение экипажей, поддержание боеспособности кораблей и соединений, базирующихся на Севастополь (Командующий адмирал Ф. Ушаков, замечательный флотоводец и судоводитель, тяготившийся административно-хозяйственной работой; резкий и нелицеприятный в обращении человек).

Привожу последний длинноватый пассаж в пику В. Лопатину, который оглашает приписываемые А. Суворову слова «Зубов Черноморский флот совершенно развалил». В указанной ситуации это выглядит так, как если бы моряк Ушаков утверждал по «сухопутному ведомству»:

– Суворов армию совершенно развалил.

Как-то и последующие события – замечательная компания 1799 года в Архипелаге – их не подтверждают.

…Между прочим, нечто подобное наблюдается и в Армии – президентствуя в Военной Коллегии П. Зубов в то же время ниже чином А. Суворова (кстати, и своего поста – Президентство предполагало и Фельдмаршальство, под Первое, например Потёмкин получил Второе), и вполне самостоятелен и сосредотачивается в своей деятельности только на административно-хозяйственной, материально-технической стороне войск, в то время как их боевая подготовка, тактические ориентации, а в случае войны руководство на поле боя перетекают Измаильскому Марсу, «суворовская струя» в армии в «зубовские времена» резко усиливается относительно «потёмкинских». Это система отношений Военного Министра и Главнокомандующего, и Зубовы не только не препятствуют этому – способствуют, именно благодаря им в Польской кампании 1793 года Суворов был «поддержан», что вывело его на фельдмаршальство, а Н. Репнин, его старинный соперник, «придержан», хотя его позиции выглядели в ней предпочтительнее – в условиях полугражданской войны в Польше Репнин, многолетний посол-правитель в Варшаве, имел особый политический вес, дополнительный к своему незаурядному военному дарованию; участь Польши была предрешена, судьба соперничества решалась не тем, кто из полководцев значительней, а тем, кого «пустят» в дело – «спустили» Суворова.

…В 1813 году Александр I, ведя трудные переговоры в Теплице, пригласил на них в качестве советника П. Зубова – присутствующие были удивлены того дельными, меткими замечаниями и глубоким постижением характеров лиц противостоящей стороны; как-то хочется мне соединить это с выдержкой из письма Суворова 1791 года тому же Платону, приводимой у В. Лопатина

«…вспоминаю… и сию тихую нашу беседу, исполненную разума с приятностью чистосердечия, прямодушия, дальновидных целей к общему-благу» и почему-то крайне возмутившую историографа.

Нет, не ложится это в канву простого чичисбея – как-то и люди не те, и обстоятельства, и фон. В то же время в другом виде, смысле, самооценке начинает выделять Екатерина младшего из сыновей Александра Николаевича Зубова – Валериана, еще более красивого опасной южно-огненной красотой для северных женских сердец, выделять за то, в чем он определенно отличался от Платона, был более похож на Алексея при Григории в Орловых – за какое-то преувеличенное стремление к опасности, тянувшего этого изнеженно-изысканного сибарита под наведенные стволы и перуны, на Балканы, в Польшу, на Кавказ. По Петербургу уже поползли слухи, что сердце императрицы дрогнуло – в который раз…

* * *

Валериан Зубов (1771–1804 гг.) был четвертым сыном Александра Николаевича Зубова из хорошей небогатой дворянской семьи с древним родословием – прародителем считался Владимирский баскак 13 века Амрагат, перешедший на службу к Александру Невскому и в крещении принявший имя Захарий; от него пошли ветви Баскаковых и Зубовых. Вряд ли баскаческие занятия требовали особых воинских дарований, в то же время хозяйственные должны были быть немалые… Это как-то укрепилось в роду и А. Н., содержа многочисленное семейство свое, и не поднявшись выше вице-губернатора – впрочем, в 18 веке официальное жалование значило немного, основным была земля, «в видном положении» оно только-только обеспечивало расходы на представительство – приискивал дополнительных доходов управлением имений у сановных вельмож, что было хотя и выгодно, но малопочтенно, требуя к тому и особых навыков, и склонностей как, например, у родоначальника отечественной агрономии, плодовитейшего писателя – и весьма глубокого военного теоретика! – А. Болотова; с моей точки зрения непростительно эгоистично закопавшего свое военное дарование в условиях Марсовых Лет – всему свое время, и в век, означенный Очаковым и Бородино ей же, глубокомысленный генерал значил больше для страны, нежели… даже и родоначальник многопольных севооборотов. Александр Николаевич кроме хозяйственных иных дарований не проявлял и потому невозбранно от потомков унаваживал поля, вводил технические культуры и клал солидные барыши в карман, на которые содержал к 1789 году, когда судьба, вдруг отвернувшись от Капетингов повернулась к Зубовым, 4-х сыновей в дорогом гвардейском Конном полку, под присмотром и покровительством многолетнего нанимателя своего князя Николая Ивановича Салтыкова, на воспитании императорских отпрысков промыслившего себе и вице-президентство в Военной Коллегии, и Фельдмаршальство в захождении от Гатчины до Петергофа, и постоянное присутствие в кругу близкоприближенных Самоё императрицы.

Братья держались дружно, поспешествовали, насколько можно, старшие – младшим, верно-уступчивым в свою сторону и составляли маленький клан, чем-то напоминающий свору Орловых, но более «карманный», «удобный» для окружающего общежития. Старший и Младший отличались вызывающей красотой; среднего роста, миниатюрно-стройные, с выразительными черными глазами, чуть кукольные, но сильные; Платон более – 19 – резко-отстраненный и скрытный – Валериан мягче и порывистей. Общей защитой был огромный, чудовищно сильный, тоже красивый, но какой-то животно-примитивной статью Николай, очень рано начавший пить, и тоже каким-то животно-мрачным образом, в одиночку, без украшательств и гусарщины; о Дмитрии ничего не знаю.

Отношение к службе у братьев было определенно разное. Платон нашел в ней все ту же хозяйственную стезю, каждодневное исполнение некоторых штук и действий, бдительное отслеживание некоторых ритуалов, по определенному сроку приносящих урожай, столь близкое безусловным жизненным правилам бухгалтера-домохозяина. У него все соблюдалось, ничего не случалось, ничего не терялось – во все времена, во всех странах, во всех ведомствах начальство таких любит, ценит, продвигает, и заслуженно, коли не зарвутся – в 1787 году он, до фавора, – В ДВАДЦАТЬ ЛЕТ! – секунд-майор гвардии, т. е. армейский полковник (гвардейское старшинство на 2 чина, гвардионское на 1).

Всю последующую жизнь его будет сопровождать и оберегать эта хозяйственная нота – и в женском уголке сердца Екатерины, где рисуется так понятно в мечтах «о счастье вообще» образ «мужчины-хлопотуна», приятно-домашнего, с комнатными дарованиями – Платон неплохо поет – столь уютного среди Клювастых Орлов и Львов Клыкастых; так и в опале при Павле I, и полуопале при Александре I толи за то, что заслонял в молодости, толи в подозрении о шевельнувшемся чувстве жены к красавцу-фавориту, толи за участие в убийстве отца – скорее всего по совокупности его избегавшего.

Николай, погружавшийся в свои омута был исполнительно-равнодушен, чугунно-бесчувственный к человеческой жизни вообще – зверский удар табакеркой, проломивший висок Павла I, его отметина в истории.

Иное было отношение Валериана – военное дело его захватило как мальчишку; а кем он еще был, в 13 лет принятый в полк «для научения при брате»? – впрочем, в 18 веке, «встав в службу» едва ли не по первому шагу большинство мужчин-дворян сохраняли нечто мальчишеское до смерти, в скучно-старческой психологии барышников 19–20 веков они «шалые», и все станет проще, если понять, что они «малые», в 12–14 лет утвердившиеся в понятиях своего дела, нужных к тому качеств и навсегда оставшиеся одной ногой в возрасте своего возмужания.

Это было тоже следование некоторой атрибутике, но уже иной, это было играние к тому, главному, что составляет смысл жизни офицера, к Смерти и Войне, вхождение и приуготовление к ним. Эта шагистика, позитура, полирование – но за предел их самих по себе, не в замен храбрости, а для храбрости, не в символизм доблести – в укреплении ее спиц внутри себя; то, во что А. Суворов и М. Кутузов вносят столько смысла, а Константин Павлович и Николай Павлович обессмыливают вообще. Мне нравится полагать в нем безотчетно восторженное отношение к военному делу, если брать аналогии Н. Гоголя – это Андрий, вдруг услышавший ноту души, столь необычный среди многоопытных Тарасов и охлажденных Остапов.

В 1787 году, когда началась Вторая (или по моему счету Восьмая) Русско-Турецкая война, он устремляется волонтером в армию – в военном ведомстве хватило ума отказать 15-летнему мальчишке в таком пожелании – но в 1788 году он добивается откомандирования на Дунай в чине «поручика за штатом», на усмотрение начальников.

Дальше было бы убедительно привести записи из его послужного формуляра за 1789–1790 гг. – Увы, у меня его нет.

Характерно только, что за это время у него выработалось устойчивое восторженное почитание А. В. Суворова, столь необычное для штабного окружения главнокомандующего Г. А. Потемкина, которое скорее острило и потешалось над крутосколоченными генералами и адмиралами от «карей» и «бортов», и это были отнюдь не блюдолизы-ничтожества, в рамках этой блестящей молодежи поднялись М. Кутузов и Д. Сенявин – не поддаться ее обаянию было трудно, требовалась и немалая самостоятельная воля, и отстраненность от нее; и какая-то прямая близость к своему кумиру. Любопытно, что первые встречи М. Кутузова и Д. Сенявина в том же возрасте с Суворовым и Ушаковым кончились плачевно для молодых людей, оба были быстро откомандированы, один из Суздальского полка с дежурно-холодной аттестацией (и потом десять лет бегал А.В. как черт ладана, рапортами переводясь из его деташаментов в другие командования), а второй был изгнан с эскадры штрафным, как «небрегающий обрядом службы».

Укажу только итог этого первого «хождения в войну» – в 1790 году В. Зубов получил исключительно почетное поручение доставить официальную депешу о взятии Измаила и ключи города в Петербург – знак отличия выдающийся, за каковым следовало награждение даже без формального представления, и орденами, и деревнями, и через несколько ступеней чин; это тем более значимо, что все ожидали окончания войны после Измаильской Эскапады и случись так – имя Валериана, и шире Зубовых вспыхнуло бы ярко; как-то не с руки было своенравному Потемкину возносить подлипалу-посредственность из рода соперника. Шахмагонов, вслед за Валишевским, объясняет это поручение удалением «опасного соглядатая», полностью игнорируя практику таких поручений в русской армии – это была едва ли не наивысшая награда для рядового штаб и обер-офицера, кроме всего прочего предъявляемого на усмотрение двора – так, например, был «усмотрен» Петр Румянцев, привезший известие о замирении с Швецией в 1743 году и сразу произведенный из капитанов в полковники – как-то не с руки… В. Лопатин неохотно признает этот факт без комментариев, далее выделяя «благородство Светлейшего» – согласен! Но «честный Потемкин» тоже ведь должен был воздавать «в честь», т. е. за крупное, выдающееся личное достижение.

Полностью уходя в гадательное, выскажу предположение, что само поручение как-то связывает Валериана с Измаилом и его конкретным участием в том деле, как и объясняет его во всю жизнь боготворение А. В. Суворова, для участников штурма навсегда обратившегося в Единственного, пусть и Кукарекающего.

В числе прочих назову хотя бы «политесного» Кутузова, которому не могла не претить суворовская «дичь-солдатчина», хитромысленного, вороватого О. де Рибаса, чопорного надменного А. Ланжерона, очень разных в своих оценках всего, кроме Измаила и его Бога. – Увы, война продолжалась и точку в ней поставил Репнинско-Кутузовский Мачин в следующем, 1791 году.

Но в этот период резко ускоряется сближение Суворова и Зубовых и участие Валериана в этом деле несомненно и весомо – известно, что Платон как-то не приноровился сразу к крутоватому «солдатскому отцу», приняв его, в параде и при всех регалиях, домашним образом, за что тот ответил тем же, и в присутствии третьих лиц; но непривычный к такому обращению дворцовый выученик стерпел и отмолчался. С 1791 года начинается постоянная переписка фаворита и военачальника, и была она значительна для обоих. Суворов был свободен в выборе, куда гнуть, к Потемкину или к Зубову, для них он был весомая величина – стержень и нерв армии, из самой ее сердцевины; Потемкин конечно это понимал, но не мог смириться – Зубов был обязан.

Летом 1791 года происходит драматическая развязка – Светлейший Князь умер; умер хорошо, за пределами дворца, склок, в поле при дороге, порвав все и вся, рухнул как столб.

В этот момент зашаталось и положение Зубовых: нужные как таран против Идолища Таврического Салтыковым-Репниным Павлу, многим-многим, они теперь становятся как бы и не нужны – и в той закулисной схватке их поддержала позиция армии, надежно-покойной к власти, обеспечившей ее самостоятельность; той, что стояла в пригородах Петербурга и далее вплоть до Дуная, Суворовской. И в ее пределах поднимается Валериан:

– за известие об Измаиле Св. Георгий 3-го класса, полковник и флигель-адъютант;

– в 1792 году – генерал-майор. Не за бои? – Верно!

Но как только грянули пушки, он опять на войне – летом 1793 года фарфоровый мальчик-куколка уже в Польше; как-то не вяжется это все с обликом приживала, получающего дипломы на производство между записочек на придворный бал.

Проверкой зубовского «суворовства» стала та же Польская кампания 1793 года: опираясь на поддержку Зубовского клана, и горячее содействие В. Зубова, Суворов прямо пренебрегает и Н. Репниным, своим непосредственным начальником, и Н. Салтыковым, старшим над обоими, своей волей берет корпуса, разворачивает генералитет, завязывает новую кампанию и в 38 дней (если прикладывать остановку в Бресте – в 42) завершает операцию, молниеносную, яркую, но… пустоватую. За пару дней до ее начала ген. Ферзен у Мацейовиц разгромил основные полевые части повстанцев, пленил их единственного крупного военного руководителя на что-либо годного Т. Костюшко – но награды за нее как из бездонной бочки: фельдмаршальство, «10 тыс. душ», и т. т. т. Вот любопытно, за такие же «успехи» в 1775 году – захват и доставление Е. Пугачева – ничего! Екатерина отдала предпочтение Михельсону, сделавшему «основную работу» – сейчас подчеркнутый решпект, а мог бы и не быть!

Увы, в этой же кампании столь много содействовавшей А. Суворову В. Зубов испытал тяжкий удар – ранение, ампутация ноги, в 22 года инвалид на деревяшке! В гельбиговских «обесчещенных девиц» как-то не верится, слишком скоротечная для того была кампания, да и не замечен был в Петербурге юный красавец в подобном, незачем, скорее должный предохраняться от неумеренного обожания – почему вдруг переменился на войне?

Любопытно, что одна из полек, графиня Потоцкая, в 1794 году становится его женой; каков был этот брак, какова в ту пору она, по второму браку графиня Уварова – не знаю.

Как переживал свое первое жестокое крушение – не знаю, думаю тяжело… Хотя внешне все тем не менее выглядит лучше:

– генерал-поручик;

– генерал-адъютант;

– Св. Георгий II класса.

Два последних отличия поднимают его до уровня полного генерала, выше М. Кутузова. Но другие, извольте видеть, имели это и без боевых ран, без эскапад за пределы Света.

В 1794 году Зубовы и Суворов породнились, Наталья Суворова, ненаглядная «Суворочка», по отзывам бытописателей некрасивая и не очень умная – по небольшому, виденному мной портрету-миниатюре, хорошенькая, в отличие от матери Варвары Прозоровской, слывшей красавицей, а на портрете – раскормленная купчиха; по сохранившимся же от нее кратеньким воспоминаниям об оставлении Москвы в 1812 году и умна, и наблюдательна – бог их знает, бытописателей… вышла замуж за тяжко-мрачного Николая Зубова. Браку придавали особое значение, Платон, прознав о наличии у девушки жениха, сына генерала графа Эльмпта, со старшим из которых Суворов приятельствовал – были самые злые языки в армии – а младшему благоволил, бросился просить за брата к Екатерине II; помолвку с Эльмптом расстроили. Фаворит и Военачальник теперь должны были укрепиться в отношениях из-за родства.

В 1795 году это находит яркое выражение в том неслыханном приеме полководца, который приуготовили ему в Петербурге – выделение для проживания Таврического дворца, убранного во вкусе и привычках причудливого старика: занавешенные зеркала, кипы сена под простынями вместо постелей; назначение постоянного стула за столом у императрицы – множество деталей-перекличек, с Потемкиным ли, с кем другим… Суворова определенно на что-то призывают, к чему-то подвигают, на что-то обязуют.

Одновременно с этим решается вопрос большой политики; разделив Польшу, Екатерина захлопнулась от Европы-Франции двухстворчатой Австро-Прусской дверью, оставив калиточки на Швецию и на Балканы.

Уже и на первую примеряют замок – идут важные трудные переговоры о браке юного шведского короля Густава IV с дочерью цесаревича Павла, какое значение им придается говорит факт прямого участия в них Платона Зубова, кроме канцлера Безбородко; особый характер им придает специальный пункт о вероисповедании невесты – вопреки обычной практике перехода в религию страны-потентата Екатерина II, вольтерьянка, более чем покойная в вопросах веры, придает ему особый смысл, оформляя не династический брак, а проводя идею устойчивой постоянной связи двух дворов на вневременной религиозной основе. Глубокое значение имеют эти переговоры и для П. Зубова, и для Екатерины, крушение которых ее убьет.

Вырисовывается контур какой-то громадной внешнеполитической конструкции, в которой Швеция, Пруссия, Австрия должны играть роль внешнего кордона, санитарной зоны или Китайской стены против – одной ли Франции?.. За Швецией более привычно маячит Англия… А вот куда направят избыток сил сливающейся в клокочущем котле нации?

У всех на устах Греческий проект, обучение курносого Константина Павловича толи под Комнинов, толи под Палеологов, но под покровом диверсии на левантийские кущи Франции изготавливается громадная экспедиция в район Среднего Востока, не на Балканы и Элладу – на Восточный Кавказ и Северный Иран – а дальше? Это все станции на пути в Индию, и не затрагивает ли это уже самое Владычицу Морей, под внешне необычным, странным, называемым у Брокгауза – Эфрона «сумасбродным набегом» (эх, забыл посмотреть авторство справки) – в обличении чего они даже передергивают карты, объявляют целью экспедиции… Тибет – хватит врать-то! В подобном случае уж удобнее ходить через Алтай, или даже Нерчинск, нет надобности преодолевать Гиндукуш, Карокорум, Гималаи, и все друг за другом, и не поперек – вдоль! – и странно-традиционный для Евразийской политики. Надразумная тяга бросает на этот призрачный путь:

– руссов в 941 и 943 гг.;

– Ивана Грозного в 1560 гг.;

– Стеньку Разина в 1666–1670 гг.;

– Петра Великого в 1714 гг. (экспедиция БековичаЧеркасско-го) и в 1722 гг. (самолично);

– Г. Потемкина в промежуток 1775–1785 гг. для чего избран недюжинный исполнитель А.В. Суворов, проводивший в 1778–1780 гг. глубокую рекогносцировку всего района от Астрахани до Астрабада и Решта, а и далее…

И только ли? А торжественные приемы путешествующих принцев из Великих Моголов в 1770–1780 гг.? А колонии армянских купцов, раскиданные от Москвы до Майсура и покровительствуемые Россией, а и сверх того заявление императрицей себя покровительницей армян где бы то ни было – а их в ту пору не было только в Армении? А предоставление убежища и подчеркнуто теплый прием принцев-соперников Ага-Магомет-Хана Персидского в 1794 г., например Муртазы-шаха?

Через 6 лет движение в этом направлении уже без утайки конечных целей предпримет Павел I вкупе с Наполеоном Бонапартом, полагавшим путь на Индию через Иран наиболее удобным.

Как тут не погрузиться в мечтания в приятном возбуждении – а что, если… Давайте остановимся, ограничившись констатацией – через полторы тысячи лет тянется это стремление Великой Евразийской Равнины к Индии, что за ним – не знаю: это мистика, томление… но нечто великое, сверх накопительских оценок; как и сверх кровавой похлебки чингизидовщины – влететь с веревками, выехать с караванами…

Кажется, полагается нечто подобное заявлению А. Ермолова Александру I в Париже в 1813 году:

– А сейчас через левое плечо из Европы – Марш! Но только до всякого захождения в Европу.

И уже развертывается напряженная активность на Тихом океане у берегов Америки и Китая; и в поддержку скромненько-упорненьким Шелеховым уже определены фрегаты эскадры Муловского; капитан-лейтенант Крузенштерн и лейтенант Грейг вольным образом плывут в Китай на английских судах; тянутся связи с «графом» Мирандой, испано-американским мятежником, принятым в русскую службу генерал-поручиком и получившим для проживания дворец в московском Царицыно и не прерываются даже в революционном Париже вплоть до выплаты генеральского жалования послом Симолиным ГЕНЕРАЛУ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ… Как-то напряженно колеблется стрелка политического компаса и так она будет колебаться до 1801 года, пока не уткнется или остановится на Европе…

У Екатерины II в Записках есть откровенное признание, что она очень старательна, умна, но не талантлива, более наблюдательна, чем проникновенна, у ней отсутствует импульсное озарение, а более умение его развернуть в полную картину – кажется так достаточно точно можно сформулировать сумму ее самооценок. Сегюр также отмечал ее не артистический, а систематический разум, неспособность к художественному акту и предрасположенность к анализирующей работе; ей не давались рифмы… – но вот свидетельство О. Михайлова о «собственных стихах» и песенных текстах?! – но ее рассуждения об истории и политике всегда интересны… В повседневной практике это рождало у нее потребность иметь в ближайшем окружении талантливого человека с искрой оригинально-неповторимого провидения, от которого она загоралась.

В то же время это утверждение требует и очень серьезного разъяснения и уточнения, насколько это возможно в тайне психики, тем более женской и великой. У Екатерины не было особой заботы обращаться почасту к собственному творчеству потому что ее личность оказалась необыкновенно камертонной к чувствам эпохи и характерам людей; многократно отмечаемое разными авторами стремление императрицы-женщины «нравиться всем» заставляло ее «подсматривать» и «подслушиваться» под все, то, что В. Ключевский дубовато определил только «заботой о впечатлении» – Екатерина, включенная «в слух» от самого мира узнавала много быстрее, что ей надо делать, чем постигла бы преимущественно самоуглубленным размышлением. Я бы полагал, что она не столько шла в подчинении или на поводу у талантливых натур, сколько предоставляла им самореализоваться в границах применимости своеобразия дарования к историческому запросу.

Так, не видя ничего лучше системы Н. Панина, она терпит его до 1781 года и успешно претворяет возможности поддерживаемого им Северного Альянса для обеспечения Экспедиции в Архипелаг – Английский флот прикрывает русские эскадры от атак Французского! – и использует его как элемент антифранцузского соперничества в рамках уже сменяемых приоритетов.

Выделив Юго-западное направление в качестве ведущего, отходит от «северной зашоренности» и поворачивает к Русско-Австрийскому сближению, обращая его острие против Турции и как рычаг против Франции, что предельно возвышает Г. Потемкина, автора и проводника многих элементов этой идеи.

К 1790 году последняя утрачивает актуальность в новых условиях, когда надо с одной стороны ограждаться от Вулкана-Франции, с другой появляется возможность завязать на ней всех противников по иным вопросам, получив свободу рук на юге, востоке, океанах, в обоих Индиях, когда европейское стадо, попавшее под бичи, вынуждено будет вертеться вокруг западной львицы, оставив зады – заднескамеечнику.

Императрица искренне ненавидит якобинцев, как казанская помещица – «пугачей», но реальный национальный политик, понимает, что они, сцепившись с завистливым европейским скопом, открывают перед ней и новые горизонты; пока между Россией и Францией неразбитые Австрия и Пруссия – «французское помрачение» в пользу, как и Война за Испанское наследство к руке Петра, надо только незамедлительно использовать его лучшие сроки для себя – при Петре ухватили Прибалтику, сейчас —…Екатерина грозит войной, обещает и собирает армии, Суворов оглашает какие-то замыслы – я не думаю, что это более, чем вталкивание Австрии и Пруссии в бодания на Рейне, а Британии в акульи метания от Булони до Тулона – это признано в серьезных академических курсах, как удостоверенная истина. Само имя Суворова настолько оглушительно, что им лучше маскироваться и грозить, нежели использовать в заветном деле, на которое в этом случае сразу обратится десятикратно увеличенная ярость сопротивления; любое действие, его присутствием означенное, приобретает особо выпуклый характер; за его перемещениями следят, его «bon mot’s» подбирают – он флюгер, означающий бурю; тем неожиданнее смерч, разразившийся в другом месте.

Но кто был автором этой политической линии, тот, допущенный Екатериной к перу руля политики империи. Вряд ли этот поворот плод творчества Г. Потемкина – и несомненно, что он идет в сторону от его системы.

К 1791 году Россия достигла крайнего предела в своем движении на Балканы, линию Прут-Дунай она будет переходить еще четыре раза, но так и не оторвется от нее; это неочевидно, не знают, но Русско-турецкая война 1787–1791 гг. последняя, в которой Австрия и Россия воевали вместе на Балканах, полный разлад машины русско-австрийского союза в 1790 году уже был очевиден, как и исчерпанность положенной в ее основу потемкинской идеи, что заранее делает сомнительным Греческий Проект, т. е. устремление Потемкина к проливам.

И уже начинается разрушение поддерживающих ее конструкций – 2-й, и особенно 3-й раздел Польши это отход от неопределенно-активной к определенно-пассивной линии на Западе, это жертва динамическим буфером ради охранительно-статической определенности, в данном случае полезная и эфемерная – история непреложно свидетельствует, Польша союзник любого врага России, не покушающегося на минимум признаков ее наличия в географической карте, и поступив в данном случае вопреки Потемкину, Екатерина обнаружила свое превосходство над ним, как Великая старуха Изергиль, разглядевшая в избиениях безоружных русских воинов в Варшавских церквах в 1793 году и паскудство польских жолнежей в московских храмах в 1812 году, и антагонизм народца-мозгляка к величию соседа, неукротимый от времен Болеслава Храброго – точнее, Кровожадного – поднесь.

Признавалась ли тем самым исчерпанность объективных факторов евразийского вхождения в Европу, ведь отныне и в исторической зримости и юридической новеллистике западная граница России повиснет на линии Неман – Буг – Прут? – Черноморский Юг поплыл куда-то в сторону…

Что же показывают события после 1791 года, года смерти Светлейшего – Платон Зубов, новое первое лицо империи, принимает те же посты и территории, что и Потемкин; Русская Армия, теперь уже под опытной рукой А. В. Суворова сосредотачивается там же – в юго-западном углу… и как-то в стороне вдруг начинается Персидский поход В. Зубова.

Как-то необычно, импульсивно, вразбег с устоявшейся картиной внешней политики 2 половины 18 века выглядит этот по-ход – впрочем, как и Дербентский поход 1722 года, они блеснули как заявки на нечто – и погасли, точнее, одна истлела, вторая сползла в угли – Россия в 18 веке скорее втягивалась, чем вступала на Кавказ, скорее остерегалась, чем тянулась, и вдруг энергическое волевое действие, мощный рывок, не в означение местного канюченья – через него, и на что – не ясно… Вокруг него и сами по себе возникают какие-то колеблемые круги.

Поход был «неявный»: район дальний; климат вредный, сулящий громадное вымирание войск; неясность ситуации Востока – полагавший особых качеств от руководителя, «волчья пасть и лисий хвост», кроме того истребовавший и почти неограниченной самостоятельности первых лиц, и выдающихся качеств принимать военно-политические решения на месте и с ходу; в этом смысле поход был новаторским, т. к. оформлял новое поле силовой политики; он был сопоставим с деятельностью Потемкина в пустынях Новороссии, и грядущим «проконсульством» А. Ермолова на Кавказе, но и отличен от первого реализацией в центрах древней Средне-Азиатской цивилизации, а от второго своей усиленной военной данностью и объектом приложения – не христианизированные районы Западного и Центрального Закавказья, а исламизированный Прикаспий вплоть до южной, иранской стороны. Поход «внешне» выглядел как-то легковесно, вот и командующий, одноногий мальчишка, самый юный в империи генерал-поручик от «юбок», не то, что поднявшиеся охмуревшие волки-быки Кутузов, Гудович, Дерфельден – и так же тяжело при взгляде «изнутри»: громадные силы, назначение лица, могущего действовать всем авторитетом Императрицы и Фаворита, сама фамилия – Зубов, исключающая и тень допустимости неудачи.

Во временной или органической близости этого похода складывается особо тесное сотрудничество Екатерины и Валериана; отбросив сплетни, которые любой столб в ее окрестностях обращали в пенис, можно утверждать, что она впервые им серьезно заинтересовалась, увлеклась как учеником с каким-то элементом материнского чувства; чем-то подобным, точнее пожеланием такого рода отдают ее отношения с Г. Потемкиным, но тот был слишком громаден, своеволен, слоновит, она была слишком слабая учительница, слишком «сердечная» к нему – сейчас она нашла своего ученика… но «учителя» любят «успевающих учеников» – в оценках недюжинного взгляда Великой значит Валериан «успевал»?

Политический характер их сотрудничества подтверждается тем, что осенью 1795 года В. Зубов убывает в «Южную Сибирь» – Астрахань, районы смертельной азиатской холеры и малярий, более верно губивших, чем все Измаилы и Рымники вместе взятые; ведь только недавно, в 1791 году болотная лихорадка завалила Орлину-Потемкина. Утверждения о «ссылочном характере» этого командирования, намек на соперничество с Платоном, содержащийся у Валишевского – на безрыбье приходится полемизировать и со сволочью, хорошо хоть не с Резуном – совершенно несостоятельны, по своей инвалидности В. Зубов был совершенно недоступен прямой команде через свое желание, кроме как возьмут под караул – франко-польский враль для удобства версии начисто об этом обстоятельстве умалчивает.

Значит, только в желании Исполнителя и доверии Государыни могло состояться это назначение: 60 тысяч войска, ресурсы и администрация 5 губерний, 3-х казачеств, ФЛОТ, 1 миллион рублей серебром, положенный в казначейство на самоличное усмотрение… – и 24-летний мальчик – генерал, поскрипывая протезом, поднимается на палубу ожидавшей его в Нижнем галеры; НО В ГЛУБОКОЙ ТАЙНЕ – через всю Россию с весны 1796 года медленно ползет по губерниям Московской, Тульской и проч поезд из полутора сотен карет «с командующим и казной» на которой заворожено всеобщее внимание (напр. А. Болотова), в том числе и недобрых глаз; по скорости перемещения которого судят и о сроке развязки: СОСЧИТАЛИ – В АВГУСТЕ… – и тем внезапнее вхождение русских войск в Дагестан в конце марта 1796 г.!

Поход был замечательно подготовлен, В. Зубов учел все уроки войны 1722–1724 гг., несомненно привлек обширные материалы «тайного дела» А. В. Суворова 70—80-х годов, но в его замысле присутствуют и черты новой оригинальности, внесенные самим командующим или навеянные чуть ли не традициями великого мятежника Стеньки Разина, «поход за зипунами» которого, последнее самобытное внешнеполитическое действие «низовой России», все еще лежит вне усмотрений специальных военно-исторических и военно-политических исследований из-за концептуальной «невнятности» этого события, как и Ермаков поход в Сибирь, вследствие общей «феодальной зарешеченности» представлений о русской государственности. Это была комбинированная сухопутно-морская операция, но в отличие даже от Петра Великого ее морской аспект был резко усилен, флот перестал быть простым сопровождающим армии, взаимодействующим пушками с пехотно-кавалерийской саранчей; верблюдом, перевозящим продовольствие и огнеприпасы.

Тяжелые войска и подавляющей мощи артиллерия, в том числе изобильная осадная, до 48-фунтовых брешь-пушек и 5-пудовых мортир, сведенные в один 24-тысячный корпус, обрушивают тяжкие удары по радиусам от Астрахани с моря на узловые пункты побережья, взламывая всю систему обороны противника от Дербента до Астрабада; хотя Персия может выставить до 180 тыс. войска, пусть и дрянного качества, непредсказуемость русских ударов по 2000-километровой береговой линии, как и 10-кратное превосходство скорости морского транспорта приводят к тому, что ВПЕРВЫЕ – а также и в последний раз – в каждом эпизоде боевого столкновения русская сторона имела не только превосходящую организацию и вооружение, но и 30–50 % численное превосходство и подавляющую огневую мощь, молниеносно крушивших противника. Легкие войска входили в районы с уже потрясенной и сломленной системой обороны, иррегулярная конница, особенно калмыки, сеяла панический ужас в разбегающихся шахских войсках и деморализованном населении призраком Чингизидова нашествия.

Гарнизоны, и только крупные, ставились в немногих важнейших пунктах-лагерях по приему ссаживаемых и погружаемых войск, без внедрения их вглубь территории и населения; все другие укрепления, кроме простейших, сносились; местные владетели обязывались присягой на неучастие в боях, исполнением полицейских функций, содействием в прохождении войск, снабжением их продовольствием в половину шахского налогообложения – да и то не выбиралось, войска широко доплачивали, пренебрегая обычными «бесплатными» рационами, за роскошную восточную снедь, деньги были, во взятых внезапными ударами с моря городах добыча оказалась баснословная; местная администрация и войска, обычный строй которых сохранялся, только приводился в неопасное состояние – изымались крупные пушки и рубились полевые лафеты к прочим, – склонны были в том соучаствовать.

Кроме боев за Дербент, который необходимо было взять в первую очередь, чтобы открыть 30–40 тысячной коннице путь в Закавказье, остальные операции армии и флота отличались и взаимодействием и свободой, сопровождавшие вдоль побережья легкие прамы и бриги в любой момент могли выбросить на сушу пехотные роты с пушками, а по нужде накликать фрегатный гром с полками и самой тяжелой артиллерией – впрочем, этого совершенно не потребовалось, серия автономных ударов «медвежьей лапой» флота по узловым пунктам побережья так потрясли военную организацию противника, что она надломилась и утратилась как целое уже к июлю 1796 г., взятие Баку, Решта, Ленкорани, Астрабада фактически означало решение ВСЕХ целей кампании за 3–4 месяца.

Потери были минимальные, т. к. войска за исключением периодов краткого нахождения в бою сразу отводились за пределы зоны боевого соприкосновения и санитарно-эпидемиологической опасности на корабли; гребенские, волжские, кубанские казаки и калмыки более глубоко проникавшие в территории к условиям Кавказа оказались привычны. Война, в которой кавалерии приуготовлено было не «завоевывать», а «захватывать» им чрезвычайно понравилась…

Достойна внимания забота об облегчении прохождения войск – егеря, единственная пехоты, следовавшая берегом в колоннах за веером легкоконных частей, получили деньги на покупку 3-х покойных старых коней на капральство, к которым назначали одного коновода, и все вещи, амуничные, хозяйственные, сверх самонужного везли на них, в удобном для быстрого изъятия виде; капрал ехал верхом в перемену через час с ослабевшим солдатом… Приятной неожиданностью похода оказалось изобилие вина в «непьюще-мусульманском» Азербайджане и введенное правило – на переходах из источников воды не пить, а пить – если нужда, – виноградное молодое вино, кому попуталось с водкой – палок, шинкарей, продающих водку солдатам – вешать!..

…Плохо было только одно – кажется, тяготы похода для Валериана Зубова оказались непосильны, с начала кампании он по-являлся перед войсками только во время боев за Дербент, потом видели единственно красивый, праздничный, из красноватых шелков шатер на палубе флагманского корабля, с которого доносилась музыка… Войска тоже шли весело, никто, можно думать, на это внимания не обращал, разве, что в паре попавших мне на глаза записок участников похода промелькнула одна и та же деталь, оба автора были приняты В. Зубовым в его шатре ЛЕЖАЩИМ, встреча и обращение были самые отменные, фрукты, вино, кофей с вареньем – никто не обижен, пояснение об у вечности командующего отсутствует, кажется они об этом НЕ ЗНАЮТ.

К середине июля становилось очевидным, что операция завершена досрочно и ее надо либо разворачивать дальше, ради того, зачем она, собственно, начиналась, или остановиться, ограничившись достигнутым – войска восходили к Эльбурсу на юге, угрожая Казвину, проникли до Шемахи и Ардебиля на западе, нависая над Тавризом и всем Восточным Закавказьем…

Денег на развитие не было – точнее, они были и в немалых количествах как невостребованный остаток от издержек операции, но дальнейшая, чисто сухопутная, толи караванная – если полагали Юг, толи горная – если Закавказье, операция требовала увеличить пехоту едва ли не в 2 раза даже для поддержания только наличной коммуникации, а расходы на экспедицию едва ли не в 4 раза – Успешное мероприятие замаячило как Громадное. Вряд ли этого не понимали с самого начала, и Екатерина, с 35-летним опытом правления, и Платон Зубов, 4 года тянувший потемкинскую лямку Юга, но увеличение средств на экспедицию полагалось едва ли не со следующего, 1797 года, и никак не ранее завершения сбора налогов за текущий год, начинающих по-ступать только с осени… Войска получили хитроумный приказ, который в армии расшифровывают «галопировать на месте» – терять темп, инициативу, не нанося, а подставляясь под удары; последних, впрочем, не последовало, компактное расположение русских войск делало такие попытки практически обреченными; но с августа резко выросла заболеваемость в войсках, проклятие азиатских войск – небоевые потери…

Имелись ли у русского командующего какие-либо планы увенчать достигнутый военный успех убедительным территориальным приобретением – глубокий выход русских на коммуникации в Иранском Азербайджане создавал условия провести эффектное завершение операции обходным движением на все иранские владения в Закавказье, которые утрачивались с занятием русскими Тавриза и выходом в дружественные армянские территории – наличные ресурсы это вроде бы позволяли? Но… никаких свидетельств; далекое продвижение русских войск по иранскому побережью на восток от Решта также говорит об иной цели экспедиции – просматриваются скорее Юг, Юго-Восток. Занятие Азербайджана с Нахичеванью и Эриванью было относительно просто, но сразу закрывало перспективы дальнейших развитии, войска втягивались в Азербайджан как вода в губку – кажется, от этого предохранялись.

Впрочем, это не означало отказа от Азербайджана, пока русские в Реште, любые вводимые в Закавказье персидские силы находятся под угрозой катастрофического захождения от Решта на Зинджан или к Северо-Западу, в обход всего района, поэтому единственный способ боевых действий шахских армий – наступление на Решт, под сокрушительный огонь артиллерии и тяжелые ударные компоненты русской военной организации при полной невозможности угрожать их морским коммуникационным линиям: да, тут можно было и не торопиться – а и лучше придержаться, пока несмазанная военная машина противника соберется, и не погибнет разом; не уйдет и не возбудит коренные персидские территории – уничтожить ее здесь, чтобы дальше идти свободно, без угрозы «джихада» и превращения плохих солдат шаха в хороших фанатичных партизан. Но ничего…

В сумерки этого затишья в ноябре 1796 года спешно прибывший фельдкурьер вручил генерал-поручику, кавалеру Ордена Святого Георгия II класса графу В. А. Зубову приказ нового императора Павла I, сдав войска на прибывающего графа Гудовича, немедленно отправиться в свои пошехонские деревни, ехать в сопровождении фельдкурьера, нигде не задерживаясь более суток…

Платон так и не смог возобладать над поразившим его отчаянием и равнодушием к судьбе по смерти императрицы, и не огласил составленного летом 1796 г. завещания Екатерины II, в котором она объявляла Павла Петровича душевнобольным, передавала престол внуку Александру Павловичу, а до его совершеннолетия назначала регентский совет из 10 персон, в том числе П. Зубов, А. Безбородко, А. В. Суворов, А. Г. Орлов Чесменский, Н. И. Салтыков, П. А. Румянцев… – толи они подписались под ним, как свидетели (В. Лопатин), в чем я сомневаюсь: не те там были люди чтобы промолчать, если «свидетели»: Суворов, Румянцев, Орлов-Чесменский! Многократно описанная разными лицами реакция Суворова и Румянцева на воцарение Павла также говорит об их полном неведении замыслов Екатерины. Впрочем, точно мы уже не узнаем, по утверждениям очевидцев – они ведь всегда есть, даже в камере-одиночке, даже в черепной коробке – Павел завещание сжег собственноручно… Сама Екатерина тянула с этой тяжкой комиссией в ожидании успешного завершения матримониального дела с шведским королевским домом, все-таки невеста получалась как-бы дочерью сумасшедшего – это еще раз говорит, насколько высоко поднимались ставки в «шведском деле», насколько оно входило в канву чего-то еще более важного; апоплексический удар поразил Екатерину II на следующий день по известию о полном провале помолвки… Что за ней стояло, остается только гадать, сама по себе Швеция стоила немного, не более 40 тысяч войска, если во главе его П. Багратион, М. Каменский, или М. Барклай-де-Толли – налицо же А. Суворов, М. Кутузов, Н. Репнин.

Передача престола обошлась без крови, Зубовы потеряли посты, но сохранили состояния, Платону после некоторой проволочки велено было жить неотлучно в литовских своих поместьях – через 5 лет Платон и Николай, принесший великому князю известие о воцарении, воспрянут духом и расквитаются с императором, вступив в ряды его убийц. Валериана это коснулось странно: вызванный в 1800 году в Петербург и назначенный директором 2 кадетского корпуса, по утверждениям Палена стараниями заговорщиков, он постоянно упоминается в мемуарах как участник их дела, в которое активнейшим образом вовлеклись два его брата и сестра (О. Жеребцова), но не присутствует ни на одном публичном мероприятии конфидентов… Многократно описанная колонна Бенигсена, в которой он будто бы вступил в Михайловский замок, его потеряла – в императорской спальне среди убийц его не было; похоже, что за него выдавали значительно менее популярных Платона или Николая… Как впоследствии так же старательно топили его в тени «тех Зубовых», чем-то задели они подрастающее прыщавое российское охвостье, чем-то навсегда не понравились… Последние годы он одиноко доживал в Москве и своих имениях, быстро и заметно гас и умер в 1804 году, упав и рассыпавшись почти бесследно – что ему было Полное Генеральство и Состояние в Непременном (впоследствии Государственном) Совете, пережившему неизбывное крушение ноября 1796 года… Брат Платон мучился неприкаянностью Российского Администратора, обращенного в Вотчинного – он же, пошатнувший скрижали всемирно-исторического движением Флотов и Армий, в чем бы удовлетворился: организацией поместной полиции и загонных охот?

…Начавшиеся в 1800 году Кавказские войны для выхода хотя бы в приближение тех рубежей, которых достиг за одну летнюю кампанию 1796 года. В. Зубов, потребовали, при сугубо сухопутном через христианские районы Центрального Закавказья серпообразном, вскрывающем столетиями отстраиваемые рубежи захождении 30 лет тяжелейшей борьбы 100-тысячного Кавказского корпуса, при том, что из 10 солдат в боях участвовал едва ли один – остальные «держали линию». Во всех сражениях противник превосходил русскую сторону в 2–3 раза по численности, за каждым успешным рывком следовали длительные периоды «освоения» территорий, недружественное население которых восставало из-за простого нарушения его образа жизни, а дружественное исполнялось кичливой мысли, что русские – пожарная команда вызываемая под местные дрязги, переходя и в русское сознание, что они здесь не в осуществление воли Евразийского Храмосозидания, а в «исполнение обязанности кого-то спасать».

Замечательные уроки С. Разина, П. Романова, В. Зубова, когда реальное сопротивление мусульманского побережья быстро сокрушалось подавляющей мощью превосходящей военной организации, опирающейся на недоступные противнику морские коммуникации, а последующий выход русских армий в христианские районы Центрального Закавказья, изолируя недружественные мусульманские районы между армией и флотом, обеспечивал устойчивость их контроля; сама же армия обретала в дружеской среде «второе дыхание» для чисто сухопутной войны в глубине материка – утратились.

Через 4 года значимость этого движения поймет и Павел I, на крутом повороте своей судьбы осознав особый, антианглийский характер Средне-Азиатского направления евразийской политики и начнет его бурно разворачивать; но в пику предшественникам, Прадеду и Фавориту, не через широко открытые Каспийские ворота – через законопаченную пустыню, не по ласкающей водной глади – по мертвому песку. Туда же затопают и его преемники, от Александра I до Александра III. Только М. Скобелев еще раз, в ограниченном самими условиями применения варианте использует морскую стихию в Ахал-Текинской экспедиции, опираясь на талантливого сотрудника, капитана I ранга С. Макарова… да еще Красные в 1920 году, взломав всю систему англомусульманской обороны ударами с моря по узловым пунктам периметра побережья – И Стеньки, и Петры…

Иды марта: Утаенная смерть императора Павла Петровича

Занимаясь Валерианом Зубовым и по необходимости полноты его биографии всем этим стремительно взлетевшим и так же невесомо рассыпавшимся семейством; обнаруживая и предвзятость, и умолчания, и домыслы и нагромождения всякого рода, и оттого уже настороженный; я не мог пройти мимо крупнейшего события их общесемейной истории – родового участия в уничтожении императора Павла I; события самого по себе крайне выразительного, по-русски зверского., с массой оттенков: чуть ли не последний «переворот», едва ли не «первая революция»; кажется, первое несомненно политическое, не любострастное, движение русского дворянства, где царедворцев начинают теснить «мечтатели», но еще крепкой, цепкой, когтистой лапы Орловых – Ермоловы, Тутолмины, Яшвили, в каждом пальце которых больше энергии, чем во всей «северной управе» Рылеевых – Муравьевых.

Настораживает уже странное распределение воздаяний по содеянному: «убийцы» Беннигсен, Скарятин, Талызин – «злодеи» Зубовы, Пален…; все так прописано – у А. Пескова в ЖЗЛ с точностью до четверти часа на протяжении двух суток перед убийством, а события ночи во внутренних покоях Михайловского замка и с точностью до минут – и… странные обломы и зияния.

В заговоре «согласно» участвуют все три «великих» Зубова: великий любовник, великий воин, великий пьяница (Платон, Валериан, Николай), но постоянно упоминая Валериана, никто не видит его достоверно присутствующим в собраниях лиц, его скорее «слышно».

Странно, что эти лица, первенствующие на закате предыдущего царствования, едва ли не по милости которых состоялось само восхождение на престол Павла I – ведь манифест об объявлении его сумасшедшим вроде был подписан, хранился у Безбородко – но не канцлер, а обершталмейстер (и он же и зять армейского идола, командующего крупнейшей армией, фельдмаршала А. В. Суворова) Николай Зубов извещает цесаревича об ударе, случившемся с Екатериной и открывая процесс легетимизации нового императора; и те награждения Зубовых, что сделаны Павлом по началу царствования прямо свидетельствуют, что шаткость своего положения он осознавал. Только опала Суворова, уже неопалимого в историческом сознании знаменует начало необратимого разрыва – но это уже последние считанные месяцы, крушения Зубовых еще не состоялось; даже упавшая комета тянет за собой длинный блестящий шлейф: Зубовы еще не сошли с языков, были несметно богаты; Платон – делен, Валериан – славен, Николай, прошедший весь Итальянский и Швейцарский поход с Великим Тестем и Великим князем – известен, и отчасти популярен по некрасивой, с привкусом животности, но несомненной храбрости. И вдруг полное подчинение немчишке Палену, прохвосту, про которого согласно утверждают, что оступись заговорщики с Павлом, он бы не оступился их всех переарестовать; и передача всей практической части Беннигсену, боевому кавалерийскому генералу, но… завербованному в состав заговора за пару дней до того, в приватном разговоре посередь улицы сослуживцем Паленом и ввечеру, уже за шампанским, князем Платоном… Вербовка изумительно простая и вызвавшая от вербуемого лишь один вопрос:

– Кто стоит во главе всего дела?

Ответ нерасслышим, а Беннигсен с этого момента становится неутомим, что возможно и естественно для военного человека: и возведен в вице-убийцы и заместителем Палена, что как-то странно, и преждевременно, и непочтенно для Зубовых, если все же Пален и есть глава дела – и понятно, и естественно, если Пален только важный винтик, непосредственная боевая часть оружия, пронзающая тело, не более; и уже сам, по узкопрактической мерке подбирающий себе сотрудников, твердых и старательных.

Право, даже фанфаронада Орловых обставлена большими конспирациями и предосторожностью; даже эти гвардейские мальчишки внимательнее приглядывались, ощупывали, вызнавали своих конфидентов; более страшились за свои унтер-, и штаб-офицерские жизни, нежели тут, графы и полные генералы, вельможи и сановники, вышедшие и давно вышедшие из дней залетных и бедности безысходной. Что было терять Григорию Орлову, кроме буйной головы, которая все равно слетит как только станет известна его головокружительная связь с самоё императрицей – политическое развитие Елизаветинского «романа с гвардией» слишком памятно, чтобы его терпеть… – и вдруг генерал-фельдцехмейстер, генерал-поручик и обер-шталмейстер в княжеском и графских титулах идут в подручные к простой «службе» Палену – ну уж, было бы за что… подручникам первого куска не дают.

Как-то странно это, и запоминается…

Но вот просматривая записки и воспоминания деятелей 18 века встречаю я выдержки из мемуаров генерала А. Ф. Ланжерона, лица заметного, но достаточно сложного, поднявшегося высоко, но кажется полагавшего это недостаточным; полудруга-полузавистника М. И. Кутузова, с которым тот тем не менее находился в длительнейшей и доверительной переписке; люди такого рода весьма внимательны к разносящимся слухам, особенно если они касаются заметных особ, и знают по положению много, правда, зачастую греша еще большими предположениями; но тем более драгоценны их недоумения, которые как бы уже и через них.

Будучи проездом в Лифляндии, Ланжерон посещает опально проживающего в своем имении Палена и толи выпытывает, толи тот сам разговорился о подробностях страшной ночи с 11 на 12 марта 1801 года – что он рассказал Ланжерону, вы перечитаете на 500 страницах у А. Пескова, дополнившего Паленовскую версию эффектными вставками из воспоминаний других лиц – но любопытна реакция Ланжерона: на самом драматическом месте рассказа, поведение заговорщиков в спальне Павла, когда Демонический Баннигсен, ощупав пустую кровать и найдя, что она теплая, приказал искать императора; как хладнокровно требовал его отречения; как бросил слова:

– Яичница разбита – надо ее съесть!.. И выйдя из спальни, стал рассматривать картины на стенах кабинета, в то время как из дверей неслись страшные крики забиваемого насмерть четырьмя десятками офицеров императора…

Тут, вместо того чтобы всплакнуть и перекреститься А. Ф. Ланжерон пришел в недоумение и впоследствии вылил его в большой пассаж о странностях человеческой натуры, когда мягкий, семейственный Беннигсен, снисходительный к самым распущенным офицерам своих командований; на неделю терявший расположение духа, коли доведется приговорить солдата к расстрелу или повешению за мародерство – мог явиться таким извергом… Беннигсена, танцора и волокиту, улыбчивого ганноверского немчика, не отъявленного пруссака, он знал и до 1801 года, и после 1801 года и так и не пришел ни к каким выводам о странностях его натуры… В отечественной военной истории Леонтий Беннигсен означился как смелый офицер и нерешительный военачальник с перепадами настроения от робости, помешавшей ему разгромить Наполеона у Прейсиш-Эйлау до залихватской самонадеянности, приведшей к поражению у Фридланда, т. е. в объективно военных рамках без должной устойчивости характера, вопреки тому, что он будто бы явил в 1801 году; Ф. Энгельс, характеризуя его как генерала, ставил не выше храброго командира кавалерийского авангарда – Д. Давыдов более живописует его заботливость о подчиненных и соболезнования потерям… надо признать, он изрядно подраспустил войска, и не только Багратион, Барклай-де-Толли, Платов, но даже рядовые энергичные обер-офицеры Кульнев, Ермолов, Кутайсов зачастую вели у него «собственную войну»…

Любопытно выглядит вся структура заговора:

– Пален, проявляя сатанинскую хитрость, добивается возвращения на службу всех отставленных офицеров с представлением императору; они заполняют Петербург, их не принимают, они волнуются – Пален прямо на улицах вербует крикунов, или задерживает на заставах опасных лиц, как Аракчеев и Линденер;

– Но окончательно вводятся в дело принятые уже в доме П. Зубова и тот же Беннигсен потому ли допущен в заговор, что давнишний сослуживец Палена, или как кавалерийский начальник, отличившийся и отмеченный в Персидском походе Валерианом Зубовым?

Громадное дело, только на непосредственное убийство императора собрано до сотни офицеров, кроме того, что изготовляются полки гвардии, сговариваются вельможи, и прошедшее мимо полиции, доносчиков, болтунов, шептунов – и едва не провалившееся потому, что Пален носит списки заговорщиков в кармане мундира и Павел вдруг полез туда за платком? – Многократно описана находчивость Палена, отговорившего императора рассыпанным нюхательным табаком, которого тот не переносил.

А и достань Павел бумажки с какими-то фамилиями, по большей части незначительных лиц из кармана военного генерала-губернатора, начальника столичной полиции, коменданта Петропавловской крепости – на них что, так и было надписано «Список злоумышляющих на особу государя-императора и соединившихся в заговор»? А не более ли неестественно было отсутствие у губернатора, коменданта, обер-полицмейстера, надзирающего за деятельностью десятков лиц, таких списков?

Вообще это место меня прямо-таки восхищает своей залихватской импровизацией армейского враля – ведь кроме Палена никто его и не мог поведать рассиропившемуся обществу, петербургскому или рижскому. Не естественней ли предположить, что при таком огромном характере дела и размахе его организации никаких списков не было и это уже последующая эскапада в возвышение собственной ли роли, в затенение ли других.

Знаете, вот в этом месте, в рамках психологии, сопоставления масштабов личности содеянному начало для меня выворачиваться все это дело изнанкой. Мог ли? Стал ли? Должен ли? – в качестве громадного демона-Мефистофеля, приведшего в ход пружины огромного политического механизма, соединивший столь разные потоки: тщеславие вельмож, уязвленность политиков, ярость офицерства, революционные романсеро нарастающих Мирабо – играться этим эпизодом, даже если бы он состоялся, глава дела: он скорее стыдился и таил его, как возмутительную оплошность, нежели носился. Убийство Павла I совершил изощренный волк-политик, – играться со списком мог только актеришка, позволенный к тому. Пален, преуспевший в своих личинах; «заговорщик-маккиавеллист», одним щелчком сброшенный на обочину, как только стал надоедлив; «великий полководец Павла I», но сразу же разгромленный в 1812 году и отставленный от командования, отнюдь даже не Беннигсен – исторически ничем не означенный, кроме как интриган. Есть великие мастера интриги, как Мазарини, как Остерман, но они никогда не открывали своих тайн, не обращали их в анекдоты, а прятали, даже неумеренно, впрок, как средство утаивания собственной значимости; здесь налицо играющаяся мелкотня, восхищенная тем, что допустили на такую сцену: недомерок-император играющийся в великана-прадеда, мелкотравчатый барончик, разыгрывающий Тюренна пополам с Ришелье. Нет, я не отрицаю живости характера, энергии – в конце концов актерское ремесло не самое легкое – но не более чем в изображении дела, не в самом деле.

Между тем оно было куда как весомо, оно стягивало Петербург в общеевропейский невралгический пункт, в нем присутствовали анонимно Питт и Наполеон, Екатерининское наследие и возникавшие реалии европейской политики; оно было так серьезно обставлено, что его не разглядел проникновеннейший зрак глубоководной рыбы М И. Кутузова, в эти дни бывшего в Петербурге и не почувствовавшего угрозы; или не допустившего проявиться этому чувству… – нет, дело было собрано слишком хорошо для кавалерийских импровизаций; их слишком много… кажется налицо один заговор Палена против Павла, только он и говорит: – Я! Я! Я! – но удачное убийство русского императора всегда громадное дело; и мощнейшей политической организации «народовольцев» удалось это осуществить с седьмой попытки, а там вершили ой какие серьезные, молчаливые молодые люди. Между тем убийство Павла I на десятилетия изменило русскую политику, связало ее одним европейским ориентиром, обратило к одной стороне империи – уже поэтому оно не было импровизацией; и в это политическое закулисье Пален не входил и не допускался – и о чем сговаривалась графиня О. Жеребцова (в девичестве Зубова) с английским послом-любовником?… Зубовы знали!

Они тот предельный граничный пункт, доступный обозрению, к которому сходятся все видимые связи заговорщиков, и за которым начинают шевелиться – проступать другие, невидимые: из английского посольства, из гвардейских казарм, из дворцовых покоев, отсюда выйдут два отряда цареубийц; Платон Зубов будет вести переговоры с Павлом об отречении – Николай Зубов нанесет первый удар императору; Платон Зубов будет при Александре I в минуты ожидания подхода гвардейских полков – Николай Зубов прогонит караул, попытавшийся войти в замок; Платон остановит императрицу, прорывавшуюся в спальню…

Платон и Николай будут сопровождать Александра I при обходе присягающих полков гвардии и уедут с ним навсегда из Михайловского замка в открытой коляске, один рядом, – другой на запятках…

Невероятная активность и еще более невероятное постоянное Второе Место…

Правда, меня пока более интересуют перемещения Валериана, тут статья особая: Платон – юго-западное и западное направление русской политики, потемкинские традиции, их продолжение вплоть до 1853 года; ему и Николаю легко и просто установить ходы с англичанами через красавицу-сестру, они участники антифранцузского, противореволюционного окружения Великой, под знаменами Суворова воюющие в Европе с трехцветной заразой; но вот Валериан с загадочным крючком Персидского похода, так зацепившего Англию, и теперь возобновляемого в сумасбродном походе Платова – но в ином направлении, по следам-костям Бековича-Черкасского; куда пойдут Перовский и прочие – ему и англичанам сговориться трудно…

А и был ли сговор – присутствовал ли Валериан в событиях 11–12 марта? Каждый второй из конфидентов ссылается на его участие в «деле», но никто его не видит, лично не разговаривает, он то «вышел», то «не подошел», то его «только что видели».

Ну да бог с ними, не всякий будет правдив в опасном деле, отнюдь не все участники заговора расплодились записочками и подхваченными разговорцами в александровские и особенно николаевские времена, косо посматривавшего на комплоты и заговоры – но вот другое, на общем собрании конфидентов вечером 11 в доме Палена, где тем не менее распоряжает всем Платон Зубов, откуда уже отрядами они пойдут в Михайловский замок – его тоже нет: речи говорят Платон и Пален, бутылки открывает Николай; в паре свидетельств говорится, что все три брата пошли с колонной Беннигсена, но это очевидная путаница, авторы мемуаров, а за ними и повторители, кажется, не знают, что у Валериана ампутирована нога и по этой причине в пешем строю с перебежками и затаиваниями – ведь шли убивать императора! – он малоподходящ; о каких-либо действиях Валериана в замке – ничего, он как дух дошел до его стен и растворился бесследно.

Во всех ходах заговора – если убрать слова и оставить действия – самую значительную роль играют Платон и Николай.

Платон ведет переговоры с Павлом об отречении; Платон останавливает вдовствующую императрицу и принуждает ее присягнуть сыну; Платон охраняет императорскую фамилию, а Николай главный вход в Михайловский замок по парадной лестнице от внешних караулов кордегардии до подхода гвардейских полков…

И странная сцена – Пален резко обрывает истерику Александра Павловича:

– Перестаньте быть мальчишкой – идите царствовать!

Чертовски выразительно, сочно, но… Это полагать, что Александр мальчишка? А Пален орел-кондотьери? Но через несколько дней он будет отставлен, сослан и безропотно подчинится, где-то чуть-чуть переступив черту дозволенного актерства: мол, вдовствующая императрица не может его видеть – но у ней тогда очень избирательное зрение, Беннигсена, Зубовых непосредственно убивавших ее мужа она видеть может, Палена, который «опоздал»?! «заблудился»?! – нет! Уже это отсутствие в решающий момент в главном месте срывает с Палена все драпировки, дело проведено без него, он в нем не главарь-совершитель, гешефтмахер, более используемый, чем возглавляющий, энергические токи заговора идут помимо него.

Николай, зарубивший камер-гусара у входа в императорскую спальню – ай, крепки русские головы в 1801 году; выжил, остался только страшный сабельный шрам на голове – проломивший голову Павла золотой табакеркой, скорее всего фатально – на следующие дни очевидцев, допущенных на отпевание будет потрясать страшная гематома вокруг левого виска покойного; великолепно, барской пощечиной дежурному офицеру оборотивший караул преображенцев, бросившийся на шум из кордегардии во дворец – за ним в тот момент не было и десятка заговорщиков; сопровождавший Константина, то ли охраняя, то ли арестуя; и в завершение дела запрыгнувший на запятки открытого экипажа, увозившего Александра, знаменуя едва ли не полное Зубовское преобладание – один советует; другой охраняет.

Вот выразительная сценка, опять приподнимающая маски, когда прибывший неопознанно отряд Палена возбудил тревогу, Платон (с Беннигсеном) бросается в самое опасное место, ему навстречу, как должно ГЛАВЕ ЗАГОВОРА – Николай, как заместитель, остается при Павле. В этот момент исполнительный Беннигсен обнаруживает подчинение не Палену, Платону Зубову, готовый обнажить оружие против официального главаря, как военный заместитель; другой Николай – которому можно довериться безусловно и во всем…

И сбой… первую неудачную попытку привести войска к присяге предпринимают Платон и Николай, но один был далек от армейской среды, будучи «генерал – фельдцейхмейстером», а не «фельдмаршалом», второй незначителен; естественно было бы появление воина – Валериана, героя Польской и Восточных кампаний, ветерана на деревяшке – его не сталось; только выход Александра к лично преданным ему семёновцам запустил процесс принятия присяги.

Любопытно, что во многих мемуарах проходит одно и то же наблюдение: рядовой состав гвардии идет на переворот неохотно, едва ли не под оплеухами (sis!); это воистину «верхушечный переворот»: никто из низов не переместился вверх, никто в верхах от того свою карьеру – судьбу не переменил; Зубовы не вернулись к положению державных властелинов, Яшвиль и Пассек не обратились в Орловых, ни один вахмистр Конного полка Потемкиным не стал; как ирония, выше всех вознеслись те камер-гусары, которых разбросали сабельными ударами у входа в спальню – взяты камер-лакеями к вдовствующей императрице; и в заминке с присягой, будь Александр чист, он мог, воззвав к войскам, по-карать заговорщиков грозно и страшно, очиститься разом; а и полуучаствуя, мог от них отряхнуться – лес гвардейских штыков был не их, скорее его. Он же показывает свою близость, сначала «княжеской», потом «лево-романтической» части заговора, оглашая в манифесте желание править по заветам бабки, а потом создав всероссийски известный «Негласный комитет» – имя то какое! – начисто обеляя заговор. Это уже давно ставит живописателей – кондитеров Благословенного в неудобное положение, участие – знание Александра I о заговоре настолько очевидно, что беспорочный бело-голубой ангел не проходит, надобно добавить еще и детского инфантилизма – не знает, что русские перевороты завершаются уничтожением венценосцев, традиция не признает отречения: сколько их уже было? – да уж штук до 6… Идя в толщу, перевороты рождали контрперевороты, на генералов – поручики, на поручиков – унтер-офицеры, и Орловы открывали путь Мировичам и Опочининым. Впрочем, это даже и странно не понимать Сыну Великой, воспитывавшемуся в буйном интриганстве и женского, и великого двора – через 10 лет, отдавая должное Александру Наполеон назовет его византийцем; через 11 лет Александр переиграет его на все сто в канун 1812 года и как дипломат, и как сверх того – политик.

Ради чего столь охотно склонялись Зубовы, перед кем пресмыкались, в условиях, когда Орловы все брали на себя, все к себе тянули, зачастую даже отталкивая слишком родственноопасных – памятен упрек генерала Вильбоа Григорию Орлову «почему мне не сказали – я всецело ваш!» – Зубовы согласились явившемуся с улицы Палену, сразу доверили ему свои связи, свое (и английское) золото, проводят на встречи с цесаревичем, как то описует Пален в доверительных рассказах. Пален интриган небольшой. Зубовы, в раздельности уступавшие Потемкину, Суворову, Григорию Орлову как Политик, Полководец, Гвардейский Идол, в то же время были велики по прикосновению к власти, по екатерининскому наследию-посылу; по цепкой, без медвежьих заломов, семейственности более малых и смирных. Впрочем сознаюсь, пишу это место скорее в удовлетворение Орловских и Потемкинских Рогоносцев. Занимаясь Зубовыми, в том числе и наихудшим из них, по искательности, двусмысленности приемов, по раздражающей современников адюльтерности карьеры – я обнаружил и дельного администратора и успешного военачальника, но все исполненное в приглушенных, камерных тонах, без ломающих костей разворотов, без брызжущей крови из-под содранных ногтей – см. мое перечисление деяний П. Зубова на потемкинском посту в Новороссии – а не лучший ли это аттестат администратору, который все успевает «с 9 до 6», а и того менее, «с 12 до 3», дальше политика государственная обращается в дворцово-будуарную, но при великих государях только форму первой, может быть более интересную, где людская необузданность и своеобразие явлены ярче и глубже.

Кто поплатился?

Те, кто активничал: Пален, Яшвиль, Пассек – Зубовы остались как бы при «общественном осуждении»; это немало: сломались карьеры Платона и Николая, в отдалении, лондонской куртизанкой, любовницей короля Георга 4 доживает О. Жеребцова, снисходя и интригуя С. Волконского и А. Герцена; многое им рассказав, но кажется еще более утаив.

Но эта полуопала Зубовых имеет уже другой характер: устраняются не «заговорщики» как Пален демонстративным назначением на его посты преданного Павлу I М. И. Кутузова – отодвигаются проводники некоторой политической линии, некоторой традиции: качнувшись от Франции Александр отнюдь не уходит далеко, разрушается только антианглийская сторона взаимных отношений – что, добавим, означает утрату значительной части их смысла; заглатывая Индию, вгрызаясь в подбрюшье Евразии, Англия все более обращается в опаснейшего и главного противника России; по достижению Балтийских и Черноморских отдушин в Европу, первая из которых крепко схвачена Петром, вторая могла успешно перепасть между 1789 и 1815 годами с помощью Англии против Франции, или Франции против Англии – России в Европе делать нечего, если не ставить сумасшедших задач «всемирно-справедливого порядка» и т.т.т. через утверждение господства над курятником; Россия необоримо приросла Сибирью в 17 веке – Россия начинала всемирно-исторически прирастать Северо-Западной Америкой и Центральной Азией в 19-м…

О чем-то подобном замышляли Екатерина II и ее последний конфидент Валериан Зубов: что-то подобное полагал М. И. Кутузов, в 1812 году враждебный к англичанам едва ли не более чем к французам; в 1814 году об этом задумывается А. П. Ермолов и предлагает Александру I.

– А теперь через правое плечо из Европы – Шагом Марш! – как, впрочем, в проблесках своего сумеречного сознания и Павел I, учредивший Русско-Американскую кампанию и погнав Платова походом «на реку Индус», а на Балканском фланге утвердивший Республику Ионических Островов и обратив переведенный туда флот из Черноморского в Средиземноморский – к чести этого чудачливого правителя следует признать его инстинктивное понимание глобального значения флота, обращающего в прибыток государства 2/3 земного шара одной демонстрацией флага; высшим военным званием для себя Павел почитал морского «генерал-адмирала», в обеспечение чего проводя выслуживших его адмиралов по сухопутному ведомству, производством в «генерал-фельдмаршалы», как то случилось с Логгиным Кутузовым.

С Зубовыми отбрасывались не конкретные пути и цели политики – ее басовитая, великодержавная нота, разменивалось громадно-перспективное на зримо-копеечное. Высказав в 1796 году меланхолическое желание жить частным лицом на Рейне – вероятно, с титулом ландграфа Гессенского; и не в возможности осуществить его, Александр начинает обращать русскую политику в разряд германского подглядывания через дырку в заборе на упреждение оплеух. Одним отказом принять короля Камеамеа II в 1816 году в русское подданство вместе с Гавайскими островами Лысый Ангел разрушил редчайшую возможность утвердить исходно-русское господство на Тихом океане, т. е. У вод мира, для цивилизации, политики, торговли, взаимодействия народов более значимого, чем все сухопутные потуги «глуховатого философа».

Отодвигая достижения и провалы Александровской политики и оценивая только ее характер, сразу можно заметить ее разительную особенность – в ней нет ни одного творческого акта, они либо завещаны предшественниками, или навязаны ситуацией и внешней волей; если справедлива оценка поднятого им графа Нессельроде «австрийский министр русских иностранных дел», то ее следовало бы понимать расширительно – русская политика была в большей степени плодом Наполеона, Меттерниха, Питта-младшего, Каннинга и Кэслри, чем русского императора; впрочем, весьма способного в ее нетворчески-прикладной сфере.

Зубовы – это не расцвет Екатерининского века, его нисхождение, может быть временное, кажущееся, перегруппировка перед прыжком; эта драматическая напряженность присутствует в последних действиях Великой, поддержанная наличием А. Суворова, Н. Репнина, М. Кутузова, Ф. Ушакова, С. Воронцова – но Зубовы из ее великолепного гнезда, соотносить их с крохобором – поповичем М. Сперанским, их унижать; это всё то же «размашисто-княжеское» в политике, когда правит бал вдохновение и артистизм Екатерины и Взлетевших Орлов, а канцелярщина и усидчивость аппарата канцлера Безбородко только их обслуживает; но это и последний этап «барства политического» – полупопытка Александра I сохранить его в «Негласном комитете» провалилась с треском, великодержавность и дряблость воли оказались несовместимы; начинается эра поглощения канцелярией политики, обращение художественно-творческого в чиновничье-исполнительское. «Политика – искусство возможного (О. Бисмарк)» – уже при Александре утрачивает ориентир верхнего предела; при Николае I замирает на отметке наличного; при его преемниках покатится вниз – «как там у них в Европах скажется».

Зубовы, как администраторы деятельные, а не присутствующие, начальники властительные а не предписывающие – в чем-то их более повторяет ненавидимый Аракчеев, создавший тем не менее в канун 1812 года сильнейшую русскую артиллерию и выдвинувший в бытность генерал-фельдцейхмейстером и военным министром Барклая-де-Толли, Кутайсова, Ермолова; и отнюдь не ласкаемый публицистикой Сперанский, высшим итогом деятельности которого явилось издание Свода Законов Российской Империи – ни к «честным псам», ни к «поповичам» сведены быть не могут. В Фамусовском Сановнике, валявшем дурака на куртаге, проглядели одну черту – тварь перед государыней, он был государем по своему ведомству, уже не балаганному, а державному, а где рождается и возрастает политик – в реальности власти или в словоблудии ее отстраненного поучения, так сказать, в «чистоте рук своих»? На этот вопрос отвечает не риторика, а историческая практика: из «поползающих царедворцев» выросли Петр Толстой, Борис Куракин, Михаил Кутузов; негодуя, в конфликте, смогли реализоваться Никита Панин и Семен Воронцов – они, «бары в своих вотчинах», не хотели бы только «барства над собой», этого не стало – но и вместе с вотчинами.

С Зубовыми это было невозможно: для «отстраненных мыслителей» Кочубеев они были слишком рукасты и предприимчивы, созидатели городов, флотов, заводов и войн; для винтиковфунтиков слишком богаты, графственны, имениты, практикой Екатерининского двора едва ли не причисленные к Фамилии.

Нет, Платону ничего бы не стоило броситься на колени, лобызая руки императора, – но это тот случай, когда император еще быстрее бросился бы его поднимать, а как бы то случилось если брякнулся одноногий, жертвенно-красивый Валериан? Суть была в ТОМ, что их затруднительно было даже поставить рядом с Александром; тонкое, маккиавеллиевское лицо Платона и отброшенная в гордо-обреченном повороте голова Валериана прямо-таки затеняют устоявшиеся добро-мягкие черты «немецкого республиканца» – это чувствуется многими, есть темный слух, что очарованию Платона поддалась не только 60-летняя императрица, но и 16-летняя цесаревна, была какая-то драма; о чем-то таком знал А. Герцен, бросивший фразу «Александр I любил всех женщин, кроме своей жены».

Нет, участвуя заглавными фигурами в заговоре, соединяя родовитое дворянство, под холопскими играниями реально прибравшее власть, с Английским посольством; царской семьей, охваченной разладом; армейским офицерством – Зубовы должны были везде являть свою «второстепенность», «маловыразительность», но было ли так в действительности: на неглавные роли и риск без прибытку, и риск смертельный – их, выскочек-екатерининцев, с одной стороны неразделенно связанных с веком матери, с другой стороны разведенных с родовой аристократией по едва скрытому титулами худородству, Павел щадить не будет, как политик, искореняющий враждебный символ, вот как человек… – человеческое в серьезные расчеты не принимается. Вступая в заговор, Зубовы должны были идти до крайности, до конца, реализуя свой общественный вес во влияние на машину заговора – а выше их там прямо никто не просматривается: все эти Талызины, Скарятины, Депрерадовичи, Беннигсены, Аргамаковы, Яшвили, Пассеки только острая приправа; имеет вес Пален, но внешне – временный, по занимаемому посту, перебежчик-со времен елизаветинских лейб-кампанцев, избивавших «немцев» прикладами на улицах, заговор русской гвардии мог быть проведен только русским лицом: «пруссачество» Павла I делало это условие непреложным.

Но заговор сам по себе имеет уже и свою внутреннюю логику и механизм: заговор, дело лиц ищущих слишком многого в отношении того, что возможно при обыкновенном ходе. Т. е. в целом это дело «низов» и «массу» заговору придает связь главарей с рядовыми гвардейцами – было ли такое налицо в 1801 году?

Увы, однозначный ответ не приходит.

Наличие конфиденций Каховского, Ермолова; обширнейшего дела «Съездов» офицеров армейских полков, расследуемого генералом Линденером и так и канувшем; фронда А. Суворова; конфликты Павла с Н. Репниным и С. Воронцовым, расхождение с ближайшим окружением Ростопчиным, Аракчеевым, Линденером – свидетельствовали о закономерности и почти обреченности заговора. Любопытна позиция Саблукова, его начальника Тормасова, многих других офицеров Конного и Измайловского полков лично привязанных к императору, но зная о возникающем деле – «умывших руки», ставших «честно-глухими»… – но вот оглавление дела Зубовыми?

До нас дошли переотложенные, неверные и искаженные портреты этих лиц; но в то же время несомненно, что Зубовы были непопулярны в обществе, уже пересытившимся потемкинским рукоприкладством; не близки к офицерству, из которого в 1622 года сразу выскочили на придворный паркет, не утвердились в государственниках, только-только к 1796 году начав созидать что-то новое – и всё под корень…

…Сами по себе они не являли саморождающей силы, они были значительны, но не более, если не менее, чем Кирилл Разумовский в канун 1763 года: но если тот по «барски», «своим полком – измайловцами» мог бы еще соорудить какую-то «историю», то Зубовых и на это не стало; явиться подобно Суворову в любой полк и поднявши его повести куда угодно – они не могли, идолами армии и гвардии они не были; выступить они могли только в интересах кого-либо и от имени кого-то. То есть, если в рамках самого цареубийства Беннигсен и в большей части Пален выступали их агентурой, то и они сами в целом не могли быть кем-то, кроме как агентуры, но уже над всем делом.

Кажется, в историческом плане более значительным оформлялся Валериан, как открывавший эпоху поворота замыслов Великой, особо выдвигаемый ей на новое, неведомое, артистическое, в то время как Платону доверяется «солидно-государственное», устоявшееся, потемкинское: дела, казусы, направления и посты – но в семейно-клановом плане несомненно ведущим был Платон и его личностью определялся характер участия Зубовых в деле. Можно сразу утверждать, что это был редчайший заговор, успешно осуществленный при таких неподходящих качествах главного лица: хороший администратор, Платон был «кабинетник», человек малых собраний, негромких разговоров.

Более для женского, чем мужского общества, очень рано оторвавшийся от армейской среды, не умевший даже обратиться к воинскому строю; он был хорош чуть сбоку и сзади от заглавного лица, лучше женщины – в мужских собраниях он был неестествен по красоте и внешней изнеженности; он не подходил ни к типу вожака, слитно-вырастающего из стаи, не растворялся в ней, его легче было представить в уединенном отстранении, или в окружении лиц, безусловна низших.

Даже Николай, молчаливый пьяница, превосходит его по армейской впаянности и чувству момента – право, эта пощечина, которой он опроверг последних защитников Павла, великолепна; Валериан – если снять все слова – демонстрировал во всех действиях заговорщиков отсутствие, очень красноречивое по его постоянному игранию со смертью; кажется, его могли спрашивать о лично известных офицерах на предмет вовлечения в заговор – он ответствовал, но не более, его имя скорее использовали, чем он присутствовал.

Бытописатели Романовых – Гольштейн – Готторпских ведут корни заговора к завершающему десятилетию царствования Екатерины, когда последняя, убедившись в опасности Павла для создаваемой ей системы, которая для нее важнее всего, и в этом она воистину Вторая после Петра Первого – в собраниях исторических анекдотов приводятся несколько случившихся или надуманных суждений императрицы о сыне, иногда очень умных и дельных, иногда грубых и раздраженных; и кажется, по восходящей, особенно с 1789 года. Странно, что французская революция не сблизила, а наоборот, развела императрицу-мать и сына-монархиста; с этого времени она как-то перестает его развернуто аттестовать, только «монстр» и «сумасброд», как о том, в отношении чего вывод сделан и более нет интереса к нему возвращаться. Павел ей решен – лично его она ценит невысоко и кажется с того эпизода, когда в ответ на ее требование он передал ей список лиц, предлагавших ему огласить совершеннолетие и принятие власти во исполнение манифеста 1763 года: сильная женщина бросила фразу, убийственную для неустоявшейся психики сына.

– В молодости Мы больше ценили наших друзей – кинув бумагу в огонь не просматривая – через тайную полицию она отлично знала его и так.

…Кажется, с этого момента начинается уничтожение сына в возвышение внука; около 90 года Екатерина возвращается к своим Запискам, в которых в предельно выразительной форме, возможной для двусмысленной ситуации в какую она сама по-падает, объявляет отцом Павла не Петра III, неспособного к деторождению, а Сергея Салтыкова, к тому назначенного Елизаветой Петровной, по ее настоянию принятого и покорившего… – Герцен этому месту Записок поверил, считая их произведением уязвленной женщины – я считаю их мемуаром политическим… и отставляя все не относящиеся к политике аспекты, прямо направленным против Павла и утверждающего мимо него новую династию Гольштейн-Готторпских-Салтыковых без его участия; возможно, планировавшимся как внутридинастический документ. В 1794 году она прямо говорит с Александром о намерении провести его в императоры, минуя отца; кажется, упоминается Регентский Совет под руководством Платона Зубова: только потому, что последний лично неприятен Александру, он открывается матери – цесаревна, права которой будут предельно ущемлены с утверждением Регентства, берет со своих сыновей Александра и Константина слово, что в случае предложения престола минуя отца они от того откажутся – разумеется, это слухи, о таких видах шепчутся, не более, но к лету 1796 года об этом говорят как о деле решённом… Апоплексический удар самоё и колебания Платона Зубова, не решившегося огласить манифест, возможно в предвидении личной враждебности Александра, пресекают дело…

Но тогда начавшееся с 1800 года расхождение Павла I с семьей и наследником могло и должно было возродить это мероприятие, и в особой патетической форме – выполнения завета Великой, удобно-вдохновительной для всех.

Попытки нынешних радетелей толи Павла, толи Александра скрыть внутрифамильный конфликт просто смешны и постыдны, как очередное обращение истории в «угодную романистику» – уже поразительнейший факт, за несколько дней до гибели Павел I заставил сыновей принести вторую присягу, кроме всего прочего поставив их в унизительное положение – дворянин и офицер приносит присягу однократно – прямо-таки вопиет об этом; особенно в свете рыцарских играний императора. Даже «павловец» Саблуков свидетельствует, что в последние недели перед переворотом цесаревич и великий князь жили под страхов ежеминутного ареста; прибывшего ко двору, ласкаемого императором юного принца Евгения Вюртембергского прямо называли грядущим наследником престола… Эти слухи выгодны заговору, но вот любопытно, в них играется и Павел – он-то ничего не делает, чтобы их пресечь; хотя по свидетельству того же Палена, он о них знает и вопрос обсуждался. Это допустимо, если по душевному спокойствию Павел пренебрегал ими – но в том то и дело, что он и сам до предела встревожен; панически бежит из Зимнего Дворца в Михайловский замок; чуть ли не каждодневно проверяет назначаемые от полков караулы; отправляет за город Конногвардейцев, в верности которых усомнился; перестает доверять внутренние караулы исключительно преображенцам: велит заколотить дверь на половину императрицы – это уже не слухи… Все знали, что Петр III и Екатерина не живут как муж и жена, но до последнего дня правления голштинца они оставались «императорской четой» по состоянию дверей спальных апартаментов. Читая мемуары со ссылкой на «признания» Палена, затруднительно даже сказать, провоцировал ли он Павла угрозой заговора, или спекулировал на его твердом убеждении в его наличии.

И естественно и верноподданно было в этих условиях явиться к запуганному цесаревичу, – и только ли к нему? – и напомнить о старом проекте ограждения династии и империи от «сумасброда», освященном именем Великой; теперь, после итоговых неудач Швейцарской и Голландской кампаний столь вознесшейся в отстраненном обозрении: «при ней без нашего разрешения ни одна пушка в Европе не смела выстрелить»; и в приближении еще больших, походе Русских Армий в Индию под началом… французского маршала Массены – половина клинков армии полезет из ножен… И далее по А. Пескову.

Но этой благостной картине взаимосогласия «верноподданных» и «голубя» препятствует ряд серьезных обстоятельств: даже действуя от имени наследника престола, ссылаясь на его участие, заговорщики не могли рассчитывать на безусловное доверие к одним словам, особенно со стороны тех лиц. Которые не принадлежали к их непосредственному окружению; если Беннигсен положился на сослуживца Палена и (скорее так) своего боевого начальника В. Зубова, то плац-адъютант Аргамаков им не поверил и – опять свидетельство ОТС (Одна Тетка Сказала) – решился примкнуть к заговору, когда в офицерском собрании к нему обратился и упрекнул в недостатке гражданского чувства сам цесаревич, шеф полка; между тем Аргамаков в практическом плане был едва ли не ключевой фигурой, как могущий по служебному положению войти в Михайловский замок в любое время дня и ночи. Что-то такое говорил Талызин и т. д., т. е. не только Зубовы и Пален, но в крайне необходимых случаях и сам Александр выходил из-за занавеса.

Ладно.

Ночь.

Два отряда офицеров, гремя оружием, будоража улицы тревогой, с двух сторон идут к Михайловскому замку; в казармах поднимаются полки, раздают боевые заряды; в разных концах города задерживаются под разными предлогами верные императору лица; на заставах пребывают не пускаемые в Петербург генералы Аракчеев и Линденер.

Я допускаю, что часовой пропускает плац-адъютанта Аргамакова через боковую дверь в замок – а также сорок-пятъдесят офицеров, возбужденных, с оружием (?!) – что сговоренные солдаты караулов отдают честь непорядочно идущим, а то и по-лубегущим генералам и обер-офицерам, наполняющим залы топотом каблуков и лязгом стали – но вот двери императорского кабинета перед спальней, они заперты, за ними камер-гусары, лично поставленные Павлом, он был неспокоен и дважды переменил их местами (Саблуков).

И далее диалог:

– Пропустите, я плац-адъютант Аргамаков.

– Нельзя, император лег спать, уже 12 часов.

– Ваши часы неверны – сейчас только 11.

– Нет, вот 12 часов.

– Я должен на доклад государю, он разгневается на вас!

– Пожалуйста…

И с грохотом врывается толпа; и Николай Зубов наносит в неразберихе сабельный удар – понеслось…

Вам не кажется, что это что-то не из детективов – из сказок; и не потому, что камер-гусар поверил, будто аккуратно заводимые дворцовые часы в личном кабинете императора, – и это делал собственноручно Павел – ошибаются на час; но что заговорщики сделают ставку на такую импровизацию; или сверх того – пошли без всякой заготовки, даже без бочонка пороха на штурм императорской спальни.

Не буду гадать, как «отряд Беннигсена» оказался во дворце, но одно совершенно очевидно: дверь в кабинет и спальню уже была недоступна никому из заявленного состава заговора; полагаться на ошибку камер-гусаров безумие – значит, дверь должна была открыться сама, по особому поводу, и особому человеку, если поутру она явилась многочисленным любопытствующим без следов взлома, начисто опровергая повествования, со ссылкой на Беннигсена, что ее «сломали»; никакого шума не было, Павел был захвачен врасплох и не воспользовался имевшимся в спальне оружием, как и полупотайной лестницей к жившим этажом ниже Гагариным, по которой убежал Кутайсов, – если конечно был в нормальном состоянии…

Кто в первом часу ночи мог войти к императору прямым обращением через часового по удалению жены, уже год как отставленной с заменой фрейлиной Лопухиной (Гагариной) и демонстративным забиванием двери на ее половину? Оставались только дети и из них Главный, Наследник Престола цесаревич Александр.

И становится понятной тогда странная схватка Николая Зубова с камер-гусаром, завершившаяся сабельным ударом – скорее всего рядом с Александром находился именно он, физически самый сильный из заговорщиков, отжавший и отбросивший драбанта, и уже мимо них офицерская стая ринулась в спальню.

А дальше по Пескову-Палену-Беннигсену: кровать пуста, но теплые простыни свидетельствуют, что беглец рядом; поиски по комнате и наконец находят за ширмой камина, может быть в самом камине – это версия заговорщиков.

Есть и другая, сохранившаяся в семейных преданиях например графов Игнатьевых: Павел I бросился к кладовой наградного оружия, которая по злоумышлениям Палена оказалась заколочена или пуста; что сомнительно, в спальне императора бессилен и Пален; и кроме того просто бессмысленно, личное оружие Павла, с которым он никогда не расстается, его шпага неприкосновенно висит над кроватью, и она уж недоступна никому – если Павел не потерялся духом, он и в одиночестве мог бы оказаться опасным противником, замечательный фехтовальщик, разнообразными упражнениями (купания в ледяной проруби, как средство против эпилепсии, постоянное манипулирование с 8-килограммовой железной дубинкой в подражание Петру Великому) развивший большую физическую силу и выносливость, помноженные на эпилептическую яростливость…

Заговорщики вступают в переговоры с Павлом: Платон Зубов предъявляет ему текст отречения в пользу Александра – Павел толи невменяем, толи отказывается, бросив красивую фразу:

– Я умру, но умру вашим императором…

В это время раздается нарастающий шум из залов; начинается паника – кое-кто выскакивает в прихожую; Платон выходит узнать, что случилось – подходит отряд Палена…

Николай Зубов грубо хватает Павла, тот отбивается…

Наблюдающий за всем Беннигсен произносит по-французски свою хрестоматийную фразу об яишнице и выходит в кабинет смотреть картины…

– За что вы меня бьете, – раздается крик Павла.

– Тебя давно надо было убить, – и Николай Зубов золотой табакеркой наносит страшный удар в висок.

Какой-то человек, иными заговорщиками называемый слугой Зубовых, прыгает повалившемуся императору на живот; офицеры Пассек и Яшвиль накидывают на шею поверженного офицерский шарф, снятый офицером Скарятиным и переданный им генералом Талызиным, и начинают душить государя…

Какая-то бешеная фантасмагория: две версии личности человека, а сколько версий события… Вам не кажется, что для зверской бойни слишком много деталей «снял – передал – накинул», «сказал – ударил – прыгнул», «сказал – вышел – смотрел»? Отчетливо замедляется темп; действие размыкается и во времени и в пространстве – есть «исполнители», есть «наблюдатели», есть доступная наблюдению «сцена». Масса «режиссуры»; и в то же время какая-то скрытная согласованность рассказов разных лиц, мало ей подтвержденная; движение повествования метётся вокруг некоторых общих блоков событий с разной концентрацией времени и действия… мысль рассказчиков обращена и скользит по некоторым совпадающим пунктам, которые они живописуют или искажают, пытаются внять или прячут.

Сразу признаюсь, я не верю в рыцарственное мужество Павла, как личность он был уничтожен и растоптан в те минуты, когда выдал своих друзей тигрице-матери; он мог еще играться в рыцарство – рыцарем он быть уже не мог; это очень хорошо поняла Екатерина, может быть того и добивалась чудовищным унижением сына. Играния – фанфаронады Павла, вроде той, что на личном поединке с Наполеоном решить судьбы Войны и Мира, свидетельствуют, что он так и не обрел устойчивости цельного взрослого характера – поверить ему, это поверить в доблесть актера, разыгрывающего роль Хотспера в «Генрихе Четвертом».

В то же время есть какая-то навязчивая идея с этими переговорами, была какая-то заминка, вокруг которой скользят воспоминания свидетелей, которую пытаются объяснить или заполнить; слишком большая согласованность разнородных и разнохарактерных текстов – и мелькают какие-то блики деталей, которые не сам след, следы следа.

В большинстве воспоминаний «оглашенных слухами» присутствует устойчивая картина: Павел потерялся, не мог говорить связно, не понимал заговорщиков и только бросал какие-то обрывочные фразы; потом провалился в состояние прострации – и пара информаторов приводит странное обоснование этому: один из офицеров показался ему похожим на одного из его сыновей и последние сказанные слова Павла были:

– И вы, ваше высочество…

После чего замолчал окончательно…

Но во французском подлиннике Записок А. Ланжерона есть ещё более страшная деталь – намёк, Павел назвал анонима другим титулом, «ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО», уже смиряясь…

Все более вырисовывается иная, жуткая картина – вслед за заговорщиками, в подтверждение их требования отречения от престола, в спальню вошел цесаревич Александр, окончательно сразив императора; и когда обнаружилось, что государь невменяем, последовала фраза об яичнице…

Все же любопытна эта фраза, кочующая по анекдотам, сама по себе крайне сочная, выразительная и есть в ней какая-то алогичная достоверность – она сказана по-французски. Это оглашение приказа русским офицерам, остервенившимся шампанским и кровью, позабывшим свое нижегородско-пошехонское?.. Не похоже: слишком долго, раздумчиво, картинно – надо бы не так и по-русски! Это скорее подслушанный совет нескольких избранных – кого к кому?

Знание русской знатью иностранных языков было странным: Фонвизин выиграл 50 золотых за правку Фенелона, но как-то на придворном обеде генералы графы Уваров (он идет сейчас в составе отряда Палена) и Милорадович заспорили «по-французски» – прислушивающийся и ничего не понимавший император Александр Павлович наконец спросил Французского посла, о чем они говорят:

– Сир, я не могу их понять – кажется, они говорят по-французски…

Полагать большую «французистость» от гвардейских поручиков и штабс-капитанов не приходится, это скорее совет-рекомендация одного другому.

Вот вопрос, игрался или не игрался Александр со смертью отца, но должны же были заговорщики предвидеть возможную необходимость цареубийства, коли Павел заартачится, если они были такие болваны, что не понимали неизбежности этого с самого начала, как даже мямли-декабристы, для чего державшие опереточного Якубовича; и по итогу табакерка! Шарф! Должен же быть кто-то, кому с самого начала было вменено убийство – назначенный к тому палач. Один почти прозрачен – нечеловечески сильный и бесчувственный Николай Зубов – но табакерка? Этот удар скорее ложил означение – кто-то должен был его довершить; шарфы – офицерская импровизация… вот необычная фигура в этом собрании, «француз» прыгнувший на живот императора – не он ли тот заготовленный палач, чтобы не тревожить офицерскую честь – одно дело застрелить государя на балу как барон Анкастрем в Швеции, другое – зарезать сонным в постели…

Кажется, тут надо взглянуть с более широких оснований – было ли у заговорщиков поле для разбега между отстранением императора от власти, конечно насильственным, но порядочным, не патологическим – и прямым хищным цареубийством? Павел, опиравшийся и подпиравший Наполеона – это опасно, и не столько Зубовым, сколько Англии; он путаный, но выразитель определенной линии русской политики, практическими деятелями которой являются Растопчин, Кутузов, а и ниже их Мордвинов, Румянцев, Крузенштерн, Баранов, тянущиеся к Океанам, Аляске, Американо-Китайской торговле, т. е. к флоту – Павел, как «генерал-адмирал», заранее обречен…

Внутренняя ситуация заговора, в полной мере индифферентность, если не сказать более, рядового состава гвардии к заговору вскрылась только в ночь переворота. Дело прошло на грани срыва; кажется, больше шпаг было обнажено против солдат чем против императора – но уже в канун выступления обстановка в гвардии не допускала двоемыслия: преображенцы были ненадежны, конногвардейцы – прямо враждебны, как и гвардейский флотский экипаж, и Кронштадт (по свидетельству Штейнгеля). Нет, император тоже был приговорен…

Но тогда – зачем тянуть, зачем эта канитель с переговорами?

Вряд ли Зубовы не понимали, что, начав дело, они могут остановиться только по цареубийству – но понимал ли это Александр, великий дипломат-практик, и вдруг погружающийся в мистику фантастических видений умозритель; без него дела не станется, придется взрывать двери в кабинет и спальню, едва ли не весь замок; но вступив в переговоры с отцом он сразу обратит ситуацию в предельно выгодную заговорщикам, как полулегитимное выступление, означенное соучастием императорской фамилии; а с Павлом можно решить и чуть позднее, привязав Александра к себе кровавым призраком отца, убитого уже в его царствование.

Похоже, что случилась какая-то неожиданность: Павел не подписал отречения, но и не изъявил возмущения и борьбы – формула князя Репнина «молчание – знак согласия», только к чему? А не случился ли у Павла столь обычный в такой ситуации приступ эпилепсии, вырвавший его из власти собственной психики и воли заговорщиков?..

И прозвучали негромкие слова по-французски над бесчувственным телом, обращенные к одному лицу, которое скорее всего промолчало и вышло в сопровождении немногих в кабинет-приемную…

И не только один Беннигсен и Платон Зубов слышали страшные крики из спальни, рядом с ними, белый как привидение стоял восходящий император всероссийский Александр Павлович – работу в спальне довершал Николай…

Был ли другой путь в императорскую спальню? – Да, через покои императрицы и забитую дверь: и посетители обратили внимание, что дверь открыта – Пален объяснил, что приказал ее открыть после убийства, чтобы императрица могла, беспрепятственно войти проститься с мужем; по рассказам самой императрицы, в передачах близких людей, когда разбуженная шумом на отправилась туда, ей преградили путь, скрестив ружья, два солдата у дверей: как-то сразу возникает вопрос, они что, охраняли забитую дверь? – И императрица, отлично это зная, тем не менее намеревается войти в спальню через забитую дверь? Впрочем, на этот ход кажется не обращают внимания ни памятливые рассказчики, ни исследователи, в наличных версиях дверь играет роковую роль именно вследствие того, что она закрыта, а не открылась… – очевидно только, что проникновение заговорщиков в спальню через покои императрицы еще более нагнетает трагизм ситуации: Агамемнон, Клетимнестра, Классика…

Более естественным выглядит тогда и разделение заговорщиков на 2 отряда: один идет через кабинет, другой от покоев императрицы; объяснение Палена, что 2-й отряд должен был занять главную лестницу, чтобы изолировать замок от внешнего мира подозрительно: оно противоречит действиям отряда, с опозданием войдя в замок он не останавливается на входе, а движется к покоям императора, в «затылок» 1-му отряду, возбудив немалую тревогу; внешние караулы на лестнице остановил Николай Зубов – ей же, этим бесстрашным, неумолимым янычаром нельзя не восхищаться… как и не обратить внимание на резкое несовпадение версии событий в спальне, известной нам по анонимным свидетельствам восходящим к пристрастным заговорщикам Палену и Беннигсену; и эпизода на лестнице, передаваемого более нейтральными и объективными сторонними лицами (Саблуков и др.), и случившегося позже убийства императора – но чем тогда занимался и где вообще был в это время отряд Палена?..

Есть свидетельства, что Мария Федоровна порывалась царствовать сама – и это при совершеннолетнем сыне-наследнике?! – ее «укротили» Платон и Пален; можно настраиваться на 2 линии заговора, один в пользу Александра, другой в пользу императрицы… тут открывается область безбрежного. Очевидно только одно – войти в спальню без прямого соучастия членов императорской фамилии заговорщики не могли. Интересно, что в связи с заговором императрица испытывала непримиримую ненависть только к двум его участникам, не запятнанным цареубийством Палену и Н. Панину, отставленному воспитателю цесаревича и великого князя, в момент убийства находившемуся в Москве; любопытно, что ненависть в Панину она обрела, когда по очень достоверным свидетельством, Александр показал ей записку последнего с призывом взять власть на себя – у самого Александра Панин вызвал острейшую неприязнь «непреходящим республиканизмом», когда «цесаревич» уже оперился как «император»; ненависть была нешуточная – Мария Федоровна взяла со своих детей слово, что они никогда не примут Николая Панина в государственную службу, это соблюдалось неприкосновенно и Николаем I. С чего бы так, после всего бывшего, по сравнению с которым предположения Панина об «удалении в частную жизнь отца – императора» просто детский лепет? Такое впечатление, что она ненавидит их как СВОИХ ЛИЧНЫХ ПРЕДАТЕЛЕЙ.

Бурно – истерическая влюбленность Марии Федоровны по-следующих лет в память мужа как-то не вяжется с ситуацией их закатывающегося супружества: от императора она была отлучена, ходили страшные слухи, она выглядела испуганной, часто плакала; в день переворота те немногие слова которыми она обменялась при свидетелях с Александром, говорят скорее не о возмущении фактом переворота, а его протеканием, поножовщиной, кровью; она тоже гнет какую-то линию, и кое-что получает: отставлены Пален, Панин, остановлены Зубовы, отправлены в домашнюю ссылку Яшвиль, Пассек, удален Аргамаков – но не более, чем в освобождение Александра от неудобств. Беннигсен, а также Талызин и Скарятин таковыми не считались…

– А не демонизирую ли я ситуацию – «властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой…» – и вдруг ночь, мечи, пистолеты, остекленевшие глаза ОТЦА?.. В 1810 году в Эрфурте Александр обрывает страшный гнев Наполеона, гнев, о котором с ужасом вспоминал великий дипломат, австрийский канцлер Кауниц, переживший таковой же от завоевателя, словами:

– Вы – горяч, я – упрям: будьте вежливы, иначе мы ничего не сделаем…

В лето 1812 года, сдавая губернии, сотню лет не знавшие неприятельских нашествий – ни на минуту не колебался в безусловном отказе от какого-то замирения…

И вдруг истерики, упадок сил, обмороки первого дня царствования – и отрешение от них через неделю; молодой император со светлым выражением лица являет себя экзальтированным дамочкам и канцелярским полугосподам Санкт-Петербургских проспектов – об одной такой встрече восторженно пишет Д. В. Давыдов, в ту пору корнет Кавалергардского полка.

Александр как-то не испытывал угнетения совести от факта убийства – и соучастия в убийстве! – отца в долговременной перспективе» все дальнейшие навешивания подобного рода вздор, галиматья и литературная Мережковщина; смерть дочери от Четвертинской-Нарышкиной потрясла его больше, отразилась на настроениях, бумагах, делах, нежели все случившееся в 1801 году; кончина великой княжны Елены Павловны родила неподдельную печаль в отличие от равнодушно-скучливого, почти в насмешку, траура весны 1801 года – У вас есть уши?

«Умолк глас Норда сиповатый!» – это написал проницательнейший царедворец-поэт, не ошибавшийся в настроениях своих кумиров, Екатерины, Павла, Александра… – и подгадавший, из губернаторов в министры. Отчего такие шараханья на первый день? Кажется, он потрясен, как это выглядит, это неожиданно, но и это не объясняет его обмороков, отмечаемых многими сторонними, уже неконтролируемыми свидетелями. Обморок это серьезно, кроме 12 марта Александр в подобном роде не являлся, в трудные моменты демонстрируя скорее деревянную устойчивость психики и, кажется, презирая актерство вне нужды, что он дал понять Наполеону в Эрфурте, разом отрезвив завоевателя.

Были во впечатлениях этой ночи какие-то картины, невыносимые даже для его выколоченного екатерининским двором сознания.

Я сторонний наблюдатель, но ей-же, орлиноглазая бабка Екатерина заслуживает доверия: в ее отношении к внуку присутствует разрастающееся восхищение, в то время как в отношении сына нагнетается всепоглощающая неприязнь, презрение, а к итогу и с какими-то элементами гадливости – ей он ненавистен не только как политическая проблема, невыносим как человек; это что-то глубоко личное, разрушающее даже самое святое этой громадной кошки – политическую целесообразность; Екатерина не может не понимать, что наградив Павла Орденом Св. Георгия 4-й степени за символическое участие в Шведской кампании 1790 года, она порождает кривотолки, а и сверх того, «вдвигает» его в армейское офицерство, ставя на один уровень с ним, в то время как «1-й класс» его бы отрешил звонко и далеко: «не за полки – за пупки»; но не может преодолеть себя – у Павла хватило ума носить этот скромный боевой крестик, получаемый офицером за личную кровавую отвагу, когда еще нет протекций и чинов, кроме войны-матушки, да боя-батюшки. И таких «ошибочек» у ней в отношении цесаревича необычайно много, она больше поработала на его популярность, чем сам Павел; этими щелчками она возвысила его в глазах «сердобольного» русского общества выше данности – характерно то острое разочарование, которое испытал А. В. Суворов, посетив Гатчину, озлобленный на Потемника, да и на императрицу за небрежение Измаилом и как-то ждавший иного, «полу-петровского» от Павла, и умчавшийся оттуда со словами:

– Правитель прекрасный – Тиран ужасный!..

Да, за 5 лет Павел размотал громадные екатерининские капиталы в политической мощи государства, непобедимости армий, в людях воистину исполинской вскидки, сделавших эпоху до 1812 года – на медные пятаки не сложившихся метаний: но тем более заслуживает при такой проницательности ее высокая оценка Александра, кроме всего прочего сызмальства тренируемого как машину государственного человека, который всегда бодр, светел, с кем ничего не случается – и обмороки, и отказы от власти!? Говорите, изувеченное тело? На Аустерлицких полях впервые увидев тысячи этих тел, положенных по его несомненной вине – он не дрогнул:

– Я виноват, но я был молод тогда, Кутузов должен был меня остановить…

Гр. Лев Николаевич Толстой пытался соединить Александра I с Россией через русскую слабость – налицо другое, всю жизнь до последнего часа, доступного нашим наблюдениям Александр являл не слушливую других силу, выталкивавшую из своего окружения не только много говоривших, но и заметно молчащих; обращающую ум и глупость, привлекательность и безобразие в одну тянущуюся искательность, в одно истончающееся компаньонство, в разных его оттенках, от великобарского до холопского. Это была сила в своем роде роковая, подхватывающая самое нижнее и угнетавшая, подавлявшая самое верхнее: Александр открыл эпоху 20-летних полковников, 25-летних генералов, но кто были его фельдмаршалы? Сходящие на нет быки екатерининского царствования – взлетавших стремительно, из штаб– и обер-офицеров – Ермоловых, Воронцовых, Кутайсовых, Каменских – юных генералов вдруг обметала и впаивала в неподвижность ледяная стужа, исходившая от императора; и не Русский Фельдмаршал вводил Русскую Армию в Париж – храбрый пруссак Гебхардт-Леберехт Блюхер, командующий соединенными русско-прусскими армиями, возведенный на этот пост после М. И. Кутузова волей русского императора, не допускавшего, чтобы кто-нибудь из русских военачальников, даже скромнейший М. Б. Барклай-де Толли, обронил тень на него.

Слишком сильны, страшны, зримы должны были явиться впечатления той ночи, чтобы поколебать эгоцентризм такой цельной отливки, бесчувственно-равнодушный ко всему внешнему, не своеличному, будь то Наполеон или Балашов, брат Константин или Брат Николай – личная трагедия императора Александра, это трагедия органического одиночества эгоцентриста в мире, в которой виновная сторона всегда мир, свертывающийся до монастырской кельи, ночлежки или пистолетной пули.

В трагедии Александра много христианского элемента – ровно настолько, как в трагедии Христа, попирающего мир восхождением на Голгофу и восходящие ступени этого восхождения попирают преждебывших и кладут вину на них. Граф Пален ежегодно впадал в иступленное состояние и мертвецки напивался в канун 11 марта; Скарятин и Талызин умерли в расцвете сил через год полтора; Аргамаков страшными намеками оправдывался за участие в цареубийстве; Мария Федоровна всю жизнь хранила окровавленные простыни с постели мужа; Зубовы надломились и утратились исторически.

Когда Александр I умрет, только один человек-пес будет оплакивать его надрывно и искренне, всю жизнь тянувшийся к своим кумирам Павлу и Александру, страшно ненавидимый всеми Александр Андреевич Аракчеев, как-то все же более пристрастный к Александру, может быть по чувству той же всемирнобезысходной обреченности, уже иного свойства, органически ущербной натуры, не способной к рождению ни приязни, ни детей.

Не вид убитого, картина тела, более выразительного чем в прозекторской – а в порядке воспитания «естественного человека» наследника престола в детстве водили и в анатомический кабинет – но от того и более живого, еще не обратившегося в смерть – сама картина убийства и могла только его потрясти на несколько чудовищно тяжелых часов, которые сами потом и оправдали – я расплатился большей ценой, чем он… – и кажется последнее не вполне ложно.

Со страшным человеком вступал в соперничество Наполеон со своими переживаниями кровавых лохмотьев человечины паперти церкви Св. Роха и расстрелом военнопленных на пляжах крепости Сен-Жан-д’Акр в отношении этой ночи… Но и не столь великим, как полагала бабка Екатерина: истинно великое в момент своего появления скорее непостижимо даже самым проницательным людям – Екатерина Великая любила внука вследствие своего понимания, т. е. обозрения сверху-вниз… В то же время намечавшийся и завещанный ей гигантский поворот был выше доступности и ее сравнений – он и для нее еще чертился не в сознании, а в интуиции предчувствий – по своей значимости он требовал исполинской фигуры, сопоставимой Александру Невскому или Петру Великому, а лег на плечи Павла I, Александра I, Николая I… Первые ученики редко реализуются.

Бедный Павел…

(публикация в Вопросах Истории)

Статья д. и. н. Ю. А. Сорокина в очередной раз обращает внимание исторического сообщества к трагически выразительному эпизоду отечественной истории – убийству императора Павла I в марте 1801 года, своеобразно закрывающему 18 век и открывающему грозным предуведомлением век 19.

Увы, она ярко демонстрирует невнятное, межеумочное состояние темы, застрявшей где-то на уровне перехода от обильно повторяющегося хождения по кругу сюжетов и лиц исторической фактологии к порождаемой этим пене историософских обобщений, меньше связанных с фактом и документом, чем с пристрастиями, наполняющими головы авторов. Состояние темы в настоящее время таково, что начитанные дилетанты, например В. Песков, Г. Оболенский вполне сопоставимы с профессиональными исследователями в интересных, но в научном смысле бесплодных блужданиях по приключенческому сюжету.

Избранный автором способ изложения материала: историографический обзор с утверждением основных положений через «авторитет и большинство» уже исходно имеет органический недостаток: он не полагает внесения оригинальной новизны, т. е. только добротный средний уровень обозрения – не исследования – материала. Но как историографический обзор статья критична неполнотой: например, вряд ли стоило уклоняться от работ В. Пескова в частности замечательных по скрупулезной фактологической реконструкции, буквально до минут, событий 11–12 марта. Не в лучшую сторону уводит автора и пристрастие к Н. Эйдельману, тень которого не могла не сказаться на общем обозрении предмета рамками и стереотипами 1980-х годов, по-родивших современные гипертрофии, обращающие Павла Первого в едва ли не Петра Великого… без малейших результатов прадеда. И наконец, совершенно недостаточно внимание к источникам, состояние, а особенно обращения с которыми стали поистине недопустимы; и кажется автор не возражает против того, цитируя Б. Глаголина «цареубийство 11 марта старательно похоронено под клеветнический шелест мемуаров», как то не замечая, что при такой оценке доступного корпуса источников он и Глаголин обращают историческую науку в историческую романистику.

Выходя за пределы историографической колеи, т. е. обращаясь к самому историческому действию следует отметить поистине рабское следование профессиональных авторов устоявшейся картине структуры заговора. Центр его П. А. Пален, с неподражаемым искусством приводящий в действие все механизмы интриги: организационные, политические, нравственные; осуществляющий вербовку исполнителей, уговоры вельмож, двора, императорской семьи, и т. т. т.

Вам не кажется, что это чрезмерно для захудалого лифляндского искателя, поднимающегося по ступеням служебных чинов… и обращенного в ничто одним неудовольствием императрицы Марии Федоровны через пару-тройку недель после переворота? Ни в предшествующей, ни в последующей жизни он не явил той сверхчеловеческой дьявольской энергии, предусмотрительности, предприимчивости, что ему приписывают в заговоре; в отличие от Л. Бенигсена, обнаружившего некоторые военные задатки, никак не проявился на боевом поприще, отставленный окончательно в 1812 году за поражение в первом столкновении с французами.

Авторы «не замечают», кажется, даже не хотят замечать, что после переворота 1741 года, когда русские гвардейцы избивали «немцев» на улицах прикладами, иностранец просто не мог возглавить заговор.

Уже простое внимательное обозрение доступных нам эпизодов, системы связей, состава участников политического акта заставляет выделить в центр событий Зубовых. Именно на них сходятся все нити отношений: из дворцовых сфер, императорского семейства, в которое екатерининскими воспоминаниями и своим титулом введен Платон Зубов; из Армии и Гвардии, в которых возрастают Николай и Валериан: первый зять А. В. Суворова, переносивший его на руках через Альпы в Швейцарском походе, второй герой Персидского Похода, удивительно много участников которого оказались в деле 11 марта (тот же Л. Бенигсен, командовавший кавалерией у В. Зубова в Закавказье); из английского посольства через Ольгу Зубову-Жеребцову, любовницу английского посла Уитворта. Достаточно непредвзято вчитаться в документы эпохи, чтобы обнаружить: во всех ключевых эпизодах дела ведущая роль принадлежит Зубовым, вплоть до того, что умертвил императора Павла собственноручно Николай… – в воздаяние чего только они сопровождают Александра I в первый день его царствования при переезде из Михайловского замка в Зимний дворец: Платон рядом – Николай на запятках. Кроме них только еще великий князь Константин Павлович…

Создается впечатление, что историки-«павловцы» утрачивают навыки работы с текстом и документом, как только дело касается заговора и убийства. Вот эпизод, настораживающий уже при первом обращении к материалам дела.

Давно и прочно утверждена большая доля вины за гибель императора на старшем сыне Александре, и совершенно обелен второй сын Константин, который якобы в роковую ночь «спал, как спят в 20 лет» (его объяснение) – и достаточно! Но в тех же документах есть и другое, более веское свидетельство: около 12 часов ночи прибывший в Конный Полк, шефом которого был великий князь, его собственный ездовой передает дежурному офицеру полковнику Н. Саблукову приказ поднять полк по тревоге, раздать боевые заряды к пистолетам и карабинам и ждать дальнейших распоряжений – т. е. в полночь с 11 на 12 марта Константин отнюдь не спал, а невероятный, чрезвычайный характер приказа свидетельствует о его какой-то включенности в интригу или события.

Кстати, в этот момент начинает ломаться утвердившийся в «романтической историографии» образ благородного павловца, «рыцаря без страха и упрека» Николая Саблукова: вместо того, чтобы, как положено уставом, известить живущего в казармах командира полка генерал-майора А. П. Тормасова, о небывалом приказе, он своевольно поднимает эскадроны, т. е. узурпирует власть, отставляя прямого начальника, так же как буквально в эти минуты арестует своего начальника генерал-поручика А. С. Кологривова участник заговора генерал-майор П. В. Голенищев-Кутузов. Только в три часа по полуночи генерал Тормасов узнает, что вверенный ему полк пребывает в готовности к нападению неведомо на кого…

Есть свидетельство, восходящее через записки Ланжерона к видному участнику заговора Л. Бенигсену, что в последние минуты перед убийством в императорской спальне присутствовал среди прочих офицер в форме Конного Полка – но в ночь убийства в Михайловском замке могло быть только 2 конногвардейца, шеф полка Константин и дежурный адъютант при нем И. В. Ушаков: днем император удалил конногвардейские караулы, объявив полку неудовольствие и отправку на следующий день в Царское Село. Ушаков ни в одном варианте списка «отряда Бенигсена» не отмечен… Кажется, только один конногвардеец мог быть в полночь в спальне императора – шеф полка, великий князь Константин Павлович (естественно, если Бенигсен правильно разглядел в сумерках черный конногвардейский супервест).

По запискам Ланжерона (или свидетельству его корреспондента) последними словами Павла были:

– Как, и вы здесь [ваше высочество]!? – повторявшие шекспировскую сцену из «Юлия Цезаря».

– И ты, Брут…

Около записи стоит комментарий Ланжерона: «Поистине это удивительно в подобной обстановке» (подлинник на французском).

Самое необычное в этом комментарии, что ничего удивительного в эпизоде нет! Павел, отлично знавший и любивший Шекспира, узнал среди заговорщиков сына и потрясенный произнес вполне уместные слова…

Удивительное проступает, если обратиться к французскому подлиннику или к его переводу в первом издании 1907 года: там нет слов «Ваше высочество» – там стоят слова «Ваше величество»! И это резко меняет всю картину события: кого увидел в последние минуты жизни Павел I; или на кого намекали Бенигсен и Ланжерон? Более всего этот эпизод говорит об отношении современных издателей к источникам…

Хочется задать вопрос без навязываний.

Обратил ли внимание кто из исследователей на странную деталь места казни Павла: на рукописных изображениях и планах помещения где произошла трагедия, разошедшихся в обществе после убийства полностью отсутствуют окна. В таком виде воспроизводит спальню Павла в своих записках, изданных в Англии в 1844 году, например, офицер-конногвардеец Н. Саблуков, с 2-мя солдатами допущенный к телу императора на следующий день после убийства, когда Конный Полк отказался принести присягу до того как не удостоверится в смерти императора. Это совершенно расходится с официальными архитектурными планами Михайловского замка, выполненными академиком Бренна и хранящимися в архиве АХР в СПб., где в императорской спальне (ранее кабинет) прописаны 3 больших окна… По какой-то причине никто из участников событий не замечает этого классического пути побега или вторжения; как и способа вызвать внешние караулы… Но у этой странной детали есть и какое-то основание: Кондратий Рылеев, в кадетской юности пребывавший в Инженерном замке, в который переиначили и перестроили Михайловский, оставил свидетельство, что самым страшным местом, мимо которого даже служители проходили ускоренным шагом, была кладовая для хранения половых принадлежностей; никогда, впрочем, не открываемая по внушаемому ей ужасу – по легенде в ней убили императора Павла Петровича…

Эти и ряд других наблюдений над делом мной приведены в 3-х частном сериале «Обреченная звезда Валериана Зубова», снятом при любезной помощи телекомпании СГУ ТВ, на который и обращаю ваше дальнейшее внимание – если не станет возможности воспроизвести их в обстоятельной развернутой статье.

P. S.

2012 г. Как говорится, на ловца и зверь бежит: читая мемуары 4 канцлера Германской империи князя Б. Бюлова, я нашёл там удивительное свидетельство. Будучи немецким послом в Петербурге он услышал от великого князя Владимира Александровича внутрисемейное предание Романовых. Александр I будучи в Париже заметил отсутствие на официальных приёмах генерала Савари / герцога Ровиго, к которому благоволил, и на объяснение, что герцог не приглашаем, т. к. был председателем суда, приговорившего к расстрелу герцога Энгиенского, родственника короля Людовика 18-го, удивился – Но я же постоянно вижу за моим столом Уварова и УШАКОВА, убийц моего отца…

Крымская или Великая Восточная война?

Давний пролог 2001 года

Я начинаю понимать влюблённых женщин: любимому мужчине невозможно отказать. П.С. рвётся и ярится – дайте! дайте Крымскую Войну!.. А я тяну, раздумываю, не хочу так, сразу – большое и неровное это явление; безусловно национальное, охватившее всё и всех; последнее слово народов и обществ Императорской России – дальше пойдёт другая, Самодержавно-Собственническая, Самодурственная по определению, не с Императором – с Хозяйчиком Земли Русской во главе (ответ на вопрос о роде занятий в анкете общероссийской переписи населения Николая II – утверждал, что Хозяин); и мне её таковой не жалко, она мне противна, как раздувшийся до гигантских размеров замоскворецкий клоп-эмбрион, а и того хуже, вылощенное учёно-сознательно-подлое евронасекомое, кровопийца, не укрепляющий мощь нации – истощающий…

…ПАВЛА СЕРГЕЕВИЧА УЛЬЯШЁВА больше нет; когда по-явится книга РУССКАЯ ВОЙНА, в составе глав которой почётное место займут главы о ВТОРОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ евразийских НАРОДОВ И ОБЩЕСТВ, обломавшей клыки ВТОРОГО ЗАПАДНОГО МИРОВОГО НАБЕГА на Россию – неведомо; её тема чуть расплескалась в рамках одной передачи телепрограммы ИСТОРИОСОФСКИЕ ЭТЮДЫ на СГУ ТВ. Поклон тому, чьей памятью побуждается эта работа….

* * *

О Крымской войне надо писать как о явлении грандиозном, надрациональном, в разных смыслах, во многих аспектах: политическом, военном, нравственном, национально-культурном, национально – легендарном. Это явления генезиса: из Крымской войны вырос Л. Толстой, вырос глас-возмущение Н. Чернышевский, выросла либерально-шкодливая публицистика – генезиса восхождения, генезиса разложения. Крымская война – канун-перекрёсток великого выбора, где рухнула надломленная Николаевская Россия и пошло что-то иное… Вот только как и почему?

И что это за слова такие в политически-смысловой, осязательно-конкретной форме – рухнула? И где – в войне или после? В Севастополе, в Париже, в Петербурге, в Зимнем Дворце? Оставлю всё это в стороне – коснусь того, что самоочевидно, самоговорящее по совокупности обдуманных, а не протараторенных фактов, что надо назвать своим именем и от того пойти; о чём читаю в лекциях лет 8, и что уже воспринимаю общим прописным местом, как даже и для моих студентов, которые удивляются своему преподавателю дважды:

по началу

– А как так, ведь везде написано?..

и по концу

– А почему не так, ведь очевидно?..

В 1996 году в Лондоне происходила научно– историческая конференция, посвящённая 100-летию Парижского конгресса, завершившего Крымскую войну 1853–1855 гг. И вот любопытно – западные участники конгресса НЕ ЗНАЮТ КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ – они знают ВЕЛИКУЮ ВОСТОЧНУЮ ВОЙНУ; англичане вообще знают только ДВЕ ВЕЛИКИХ ВОЙНЫ: ВОСТОЧНУЮ (Крымскую) и просто ВЕЛИКУЮ (Первую мировую). А не более ли справедливы оценки наших противников на смысл и характер событий, что развернулись на 3-х континентах, 4-х океанах; заворожили внимание мира от Канады до Австралии… В разгар войны в 1854 году министр иностранных дел Англии лорд Пальмерстон в серии анонимных статей-мечтаний означил пожелания западно-либерального, в продолжение маркиза Астольфа де Кюстин, умозрения по отношении к Российской империи:

– восстановления Польши «от моря до моря», т. е. с Украиной (мерзкое слово) и Белоруссией (святое);

– возрождение Шведско-Балтийской Великодержавности (т. е. с Архангельском-Англобургом и Петербургом – этимологически готов);

– восстановление Вольной Казакии (как бы Дон-Мазепия?), Черкесии (как бы Крымско-Гирейское ханство?) и т. д. и т. п.

Т. е. целью Соединившейся Европы являлась не ближневосточная делёжка, не Турция, не Балканы, не Крым – Россия!

Россия!

Всё верно, и кампания готовится нешуточная – удар по всему периметру русских границ: на Архангельск, Прибалтику, Черноморье, Приамурье, Камчатку, Русскую Америку. В движение приводится 4/5 военного флота мира, до 3/5 армий Европы и все доступные ресурсы планеты, от австралийских баранов до канадских чурбанов; война развертывается на 3-х континентах, на дюжине морей, на Океанах; задействованы все антирусские силы, от Шамиля до польско-венгерских инсургентов, в антирусский союз сползает Швеция и Австрия, и…заколебалась даже Пруссия, когда заголосил уже весь либеральный Германский Союз – А итог?

Отражение неприятеля во всех пунктах по периметру и сохранение целостности границы кроме частных вклинений; и собственный глубокий прорыв в Анатолию. Поражения и неудачи союзников:

– под Соловками;

– под Петропавловском;

– в заливе Де-Кастри (Приморье);

– на Кавказе;

– у Свеаборга и Кронштадта; обращение Севастополя в бойню англо-французских армий – день штурма обходится в 10 тысяч убитых и раненых (поголовно вымирают в госпиталях).

Не это ли обнажили итоги Парижского Мира – тяжелейшая кампания, поставившая на грань финансового банкротства 1-ю и 2-ю державы «цивилизованного мира», обескровившая их армии до того, что войдя на Южную сторону Севастополя они уже не желают Северной – и за что?

– Отказ России от военного флота на Чёрном море – его всё равно нет, а если бы не затопили по военной необходимости, маялись бы с проблемой, что делать с деревянными мастодонтами: бои у Кинбурна и Очакова ознаменовали появление нового флота, паро-броневого… Англо-французы в пару-тройку лет после войны вынуждены будут приступить к слому 160 своих линейных кораблей без какой-либо пользы…

– Уступление 4 уездов в Бессарабии демонстративно минуя союзников Валашскому княжеству – и это из немерянных просторов от Вислы до Юкона?

Это ли потери за 3-х летнее противоборство с 3/4 военнопро-мышленной мощи Европы и с половиной материальных ресурсов мира? БЫЛА ЛИ РАЗБИТА НИКОЛАЕВСКО-ИМПЕРАТОРСКАЯ РОССИЯ Крымской войной и в войне?

Это было соперничество на равных.

На Альму, Инкерман, Чёрную Речку была БАЛАКЛАВА, БАШКАДЫКЛЯР, КАРС; на броненосные плавбатареи, сделавшие невозможным оборону Кинбурна – всплыло молчаливое рогатое морское чудовище, русская противокорабельная мина, сорвавшая атаки на Або, Свеаборг, Кронштадт, Николаев. Нарезные ружья англо-французов с пулей Минье, обеспечивавшие 5-кратное превосходство в дальнобойности над русским гладкоствольным оружием, господствовали на поле боя только летом 1854 г.; в 1855 г. пластунские батальоны русской армии были перевооружены нарезными штуцерами, лучшими для условий выборной стрельбы; егерские полки дивизий получили нарезные капсюльные ружья обр. 1854 г.; линейная пехота оснащалась ружьями-полуштуцерами с конической пулей конструкции капитан-лейтенанта Руднева, наилучшими для средних дистанций и получила тяжёлые оперённые пули-жаканы для сверхдальней стрельбы из старых гладкоствольных ружей. В русской артиллерии вводится станок конструкции капитана Станиславского с большими углами возвышения, обеспечивающий дальность боя на 4 км полевой и на 9 км крепостной и морской артиллерии против 2, 4 км настильного огня основной массы артиллерии противника, не приспособленной к навесному огню.

На увеличение армии союзников до 500 тысяч – летом 1855 года до 700 тысяч ополченцев явились самочинно на сборные пункты Центральных губерний «на подмогу» 1, 2 миллионной армии – начальство не нашло ничего лучше как разогнать простодушных патриотов плетьми по домам. Впрочем, и без того численность армии перевалила 2200 тыс. человек…

Подколодная гадина Польша сидела, поджав хвост, залитая войсками, как болото водой; ни одной попытки высадиться на балтийский берег, заслонённый войсковыми монолитами – это ли слабость?

За всю войну ни одной диверсии на Аляску, потому что вопрос, кто кого будет завоёвывать, англичане Русскую Америку, администрация которой – вопреки блудословию Н. Болховитинова – установила наилучшие отношения с местными племенами, или русские американцы Канаду, франко – индейское население которой пребывало в острейшем расколе с англо-саксонским? И не трогать это осиное гнездо иначе разлетевшиеся из него компанейские корабли набросятся на 12 тысяч англо-французских торговых судов Тихоокеанского района всемирной торговли – зажгут его так, небеса взвоют: американец Давид Портер в своём каперстве 1813–1814 гг. на 44 пушки своего фрегата записал 44 утопленных английских «купца».

Увы, эта и многие другие возможности не были использованы; УВЫ, САМИ КРОХОТНЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ «Подвижки» в Париже свидетельствуют, что где-то чуть-чуть не дотянули….Почему лучшие русские военачальники и энергичные администраторы, Муравьёвы (Карский, Амурский), Завойко, Барятинский, Лидерс, Редигер были где угодно, но не на главном театре; почему предприимчивый волевой Липранди был подчинён вялому пораженцу Горчакову; почему не ударили сразу, смело в 1853 году изготовившейся армией, вопреки ожиданий Европы вышедшей к Дунаю не на 6-й, а на 2-м месяце после объявления войны, а ждали там ещё 4, пока союзники не доплывут из Портсмута и Марселя; почему не смели с лица земли Австрийскую Болячку, когда обнаружили что нарывает…ведь в 1853 году вся Венгрия ещё кипела слезами и горем 1849 года, а славянское большинство империи было готово «по первому зову»… Как и Балканы, по признаниям союзников молившиеся за русскую победу.

Сами успехи противника имели какой-то двусмысленный вид: взяли Бомарзунд на Аландских островах и немедленно оставляют по причине невозможности удержать. Входят в оставленный русскими Петропавловск – и вся Англия, от карикатур в прессе до запросов в парламенте, потешается над крупнейшим и колоритнейшим трофеем адмиралов союзных эскадр, чемоданом «предметов женского туалета г-жи Лыткиной».

На каждый затопленный корабль Черноморской эскадры, ушедший под воду без пушек, груза, команд, со снятой оснасткой, союзники потеряли 4, шедшие на дно с вооружением, экипажами, со всем содержимым трюмов: только Синоп и Балаклава обошлись в 38 кораблей, в том числе крупнейший «паровик» мира «Принц»; атака на Кронштадт обошлась в 4 фрегата; самый быстроходный фрегат английского флота «Тигр» стал украшением Одесской набережной…

Капитан-лейтенант А. Попов на своей «Тамани» 4 раза прорывался через блокаду союзного флота в Севастополь; эх не здесь в Черноморской лоханке надо было ему пенить волны – пронестись птицей по Океанам, как на то выпустят в 1864 году и содрогнётся финансовое сердце Сити от взлетевших мечей эскадр Попова и Лесовского.

На Английском кладбище в Севастополе лежат представители всех 167 родов коронного английского дворянства – это свидетельство поражения или доблести противников?

На каждую квадратную милю русской территории, разновременно захватываемую союзниками, русские в 1855 году устойчиво держали 150 миль в Анатолии.

Да, Николаевская Россия вошла в войну косной, малоподвижной, стылой – но это была косность железа.

Многократно оплёванная, политая грязью, приговорённая Русская Армия имела наилучшее в мире соотношение родов войск, и такую организацию корпусов и дивизий, что противник называл её «железной». Русский солдат в долгополой двубортной шинели – вековечный стрелецкий зипун, дошедший до 20-го века под «французским именем», в сапогах на портянку был экипирован лучше своих противников, вынужденных утепляться зимой 1854–1855 гг. одеялами и соломенными матами, обратившись в приснопамятное наполеоновское воинство на Смоленской дороге. Французский и английский солдаты сохраняли автономную боеспособность не более 8 часов, не имея эффективных полевых рационов – русский солдат, имевший в ранце высококалорийные чёрные ржаные сухари и водку, сохранял боеспособность в отрыве от частей до 3-х суток.

Николаевская Армия в целом имела наилучшую в мире начальную боеготовность: полный комплект личного состава полков мирного времени с 15-летним фактическим сроком службы рядового состава позволял ей с момента объявления войны немедленно выступить монолитной боевой силой – поучительный пример для последующих эпох: во всех войнах после Крымской наша армия входила в первый день войны «неготовой» по состоянию и возможностям её воинов. И двинувшись разом, грозно, с нацеленностью и на Турцию и на Австрию, за 4 месяца пока союзники плывут морем она дошла бы и до Стамбула, и Будапешта, и Праги, и куда ещё – Эх, Николай Павлович…

Русская армия в 1853–1855 гг. соревновала со всем миром на военном театре от Балкан до Аляски, от Заполярья до Анатолии, вела его на равных, не уронила знамён, не рассыпалась в пленных, в итоге обесценив не только турецкую, но и английскую военно-политическую репутацию – в 1855 году союзники осознают, что основную тяжесть боёв несёт французская армия, которая поспешила забежать от такой чести под крыло Парижских мирных переговоров, что одновременно привело к крайне неприятному для англичан результату: восстановлению гегемонии Франции в западно-европейской политике в 1860-е годы. Английское общество справедливо оценило КРЫМСКИЕ ПЛОДЫ как «горькие» и вскоре вышвырнет Пальмерстона из премьерского кресла.

Через 22 года «новая», «гуманная», «цивилизованная» русская армия с внутренней организацией по французскому, обмундированием по прусскому, вооружением по австрийскому образцу пойдёт в огонь Русско-Турецкой войны 1877–1878 гг. и… чуть было не потерпит поражения от слабенького противника – странное подтверждение «плохости» до Крымской и «хорошести» после Крымской армии. Вам не знаком этот феномен, когда не сходятся концы и начала – ну и чёрт с ними, важна линия… Если из посылок следует поражение, а налицо ПОБЕДА – плачемся над её ценой; если заявлена победа, а налицо ПОРАЖЕНИЕ – восторгаемся благими намерениями…Крымская война открыла эту аберрацию близорукости, обращающей Камушек в Гору, а Гору в Ничто в самом влиятельном российском сословии – учёном.

За 40 лет до того Наполеон I, т. е. Франция, т. е. ½ состава противников 1854 года вторгся в Россию, вошёл вглубь русской территории на 1200 км, взял одну из столиц – и мы заслуженно радуемся победе!

В 1855 году при углублении в 2 раза сильнейшего неприятеля не далее 20–40 км от линии границы, с поражением только 4-х пограничных крепостей (Севастополь, Бомарзунд, Кинбурн, Керчь) и заключением мира из экономии средств на продолжение войны с символическим характером уступок каемся – «вскрыта гнилость Николаевско-Крепостнической России». Что же это такое, для доказательства своей «негнилости» она должна ОПРОКИНУТЬ ВЕСЬ МИР?

Кстати, сколько наполеоновски маршалов погибло в России? – НИ ОДНОГО!

А в КРЫМСКОЙ ВОЙНЕ? – ЧЕТЫРЕ ГЛАВОКОМАНДУЮЩИХ (Французской армии – маршал Сент-Арно; Английской – фельдмаршал Раглан; Турецкой – мундшир/маршал Февзи-паша; Сардинской – генерал Чиотта)! Военная история не знает такой бойни Главнокомандующих…

Да, скверно и мерзко обращать людей в рабов, если не подразумевать под рабством общественного служения. Но это событие вскрывает только гнилость мозгов того слоя, что явственно по-лез в учителя нации – Россия с 1/7 промышленного производства Англии и соревнующая на равных с Англо-Французским союзом, это феномен силы иного не кувшинно-рыльного свойства; феномен, который тем и страшен лизунам «западных ценностей», что разрушает мифологию торгашеского исчисления однородностей, сводящую ситцы и зерно, Тициана и жертвенную доблесть под одно сальдо; невыносимый тем, что приходится признавать куриными мозгами:

А последующие «цивилизованные подходы» поведут только к Плевнам, Мукденам, Цусимам и Танненбергам.

Если исходить из того, что Армии существуют для охранения границ и остановления неприятеля около них, а не для хождения на поджигание неприятельских столиц, русская армия 1853 года была лучше не только армий 1877, 1904, 1914 годов, но и 1812, и 1941-го.

Россия могла восстановить флот на Чёрном море – если в него так упёрлись – уже в 1861 году с началом Австро-Прусской войны, не стало денег у «новой», суконно-либеральной – но причём здесь Крымская война, нигде не опалившая страны? Трудности —…кхе, кхе… – реформ? Но тогда назовём их тем, чем они являются – погромом традиций, методов и приёмов, национально-приемлемых форм преобразования; нечто, осуществляемое вне устремлений и ценностных ориентаций общества – первая «перестройка» ещё устойчивой к словоблудию нации. Меры возвышающие страну – Реформы; Меры унижающие её – Погром!

Покорённая, располосованная, полуоккупированная Пруссия восстановила и возвысила свою мощь за 4–5 месяцев не после, а в процессе изгнания французских войск с национальной территории в 1813 году – я вижу наличие реформ Штейна Гарденберга-Шарнгорста; в 1858 году впервые в истории русского флота линейный корабль «Лефорт», построенный «реформированным» военно-морским ведомством «великого либерала» и великого князя Константина Николаевича переворачивается и гибнет со всей командой на испытании – я понимаю, что практическая часть русского судостроения развалена; на ревизии 1882 года состояния флота, который по отпущенным деньгам – 25 миллионов золотых рублей ежегодно с 1860 года – должен был иметь в строю 100 броненосцев по ценам продаж английских и французских верфей, налицо же 1 – я понимаю, что ВЕЛИКИЙ РЕФОРМАТОР – ВОР, так сказать ЧУБАЙС—1882.

Да, взгляд у Николая Павловича был свинцовый, но под этим взглядом поднимались не только посредственности, но и такие военачальники и офицеры, как Тотлебен, Хрущёв, Мельников; из николаевского пажеского корпуса вышел М.Д.Скобелев…А блестящая военно-морская плеяда 1830–1850 годов: Лазарев, Корнилов, Нахимов, Истомин, Унковский, Бутаков, Попов – ведь после 1853 года, Синопа, русский флот НЕ ВЫИГРАЛ НИ ОДНОГО СРАЖЕНИЯ полным составом эскадр. Значит, было что-то в деятельности императора-«ретрограда», что отличало её от поносимой гнили и мертвечины его царствования, чем-то он выходил за привычную череду оценок… Скажу, скажу – не сейчас!

Крымская война была аттестацией России со всех сторон, в том числе и «сверху» – они её не выдержали, но где-то вне данности войны; на войне они состоялись.

В августе 1855 года великий европеец Фридрих Энгельс в военном обзоре приходит к выводу: война для союзников зашла в тупик; русские вытеснили союзный флот из балтийских шхер, сняв угрозу Петербургу и Кронштадту; взятие Карса и выход Русских армий на прямые пути к Стамбулу и Смирне подвешивает союзников в Крыму на Верёвку Воли Русского Командующего; полное уничтожение турецких армий в Анатолии открывает русскому захождению весь Ближний Восток вплоть до Египта… Налицо военно-политический пат.

А за пределами его умозрений день и ночь воют пилы и топоры в Архангельске – лихорадочно оснащаются 20 фрегатов каперских эскадр Новосильцева и Колокольцева к летней кампании 1856 года ЖЕЧЬ ОКЕАНЫ; утробно надуваются печи Урала – отливают чудовищные стволы 20 и 22-х дюймовых пушек новой русской береговой артиллерии, против 400-кг. снаряды бессильна любая современная им броня; правление РАК испрашивает разрешения начать каперство в американских и китайских водах и вплоть до Австралии, и произвести вторжение в Канаду, коли дела так плохи, как пишут газеты…

Крымская война: редчайшая находка археологов, европейская пуля столкнулась в воздухе с русской – нашла пуля на пулю…

Известия об этих приготовлениях вызвали панику на финансовых рынках Парижа и Лондона – ГОСПОДИН КУПОН ЗАОРАЛ – ХВАТИТ!

На этом остановлюсь, не хочу мелочить слишком большой темы, к которой давно задумал обратиться.

Но завершаю это, скажем так, вытянутое предуведомление к обстоятельной работе не тютчевскими строками надежды, предупреждением-опасением. Во многих хороших и славных людях замечал я в последнее время наряду с отчаянием, какую-то отчаянную храбрость, наряду с опусканием рук какое-то шапкозакидательство.

Не помрачайтесь головой. Не теряйте ее ни от страха, ни от бесстрашия:

– оба эти состояния ненормальны. Мы не та Россия, 1853–1855 годов, и не та, что сжималась в пружину летом 1941 года – Мы Россия 1904 и 1914 годов, Россия, где дрянь мечтает о поражении собственного отечества, быдло просит не беспокоить, лучшие не желают гибнуть за тварь. Чечня – хороший знак, но это знак частный. Я замечаю, что под его покровом протягивается нечто иное;

– перенос мерок полицейской операции на военное соперничество с первоклассными военными машинами – но это несопоставимо и открывается не тем ключом.

Особенность политики России в том, что, будучи политикой самой «открытой» в прямом географическом смысле слова без естественных рубежей страны мира, она может существовать только как оформление и выражение силы, силовая в целом – в то же время это значит, что и сама силовая сторона приобретает особый, политический характер. Я же замечаю играние в войну без политики – это опасное заблуждение: надо помнить, что силовое противоборство неизбежно, неискоренимо для России; надо помнить, что оно та ноша, что и поднимает носильщика, бугрит его мышцы, оттачивает движения, волю, инстинкт – но нельзя играться в войну, пока она драка, не политика. В первый раз взял Берлин Захар Чернышев, но не зная, что с ним делать, оставил через неделю; второй раз Георгий Жуков и Иван Конев – не сумели удержать даже в сфере влияния, потому что факт владения определял политику, а не политика реализовывалась в факт; третье занятие Берлина должно быть только следствием политики.

Если направление политически исчерпано, его надо закрывать – мы бились в Черноморские проливы и упустили Гавайские острова (прошение Камеамеа II о подданстве России в 1816 году); мы соревновали с Японией за Корею вслед за Маньчжурией, в то время как Монголия, Синьцзян и Тибет просились под Белого Царя…

Мы слишком велики, чтобы нам что-то простили; мы потенциально виноваты во всем, что докучает; любое наше движение рождает коалицию тюремщиков – подождем своего срока, он придет. Рухнул «всемирный социализм», но пополз и скрепляемый им как скобой и «всемирный капитализм» – вслед за «социалистической овчарней» стала разбегаться и «капиталистическая псарня». В Европе начались любопытные процессы, она, пока единая против нас, начинает надкалываться изнутри, по «германскому шву» – это зарождение Германской великодержавности, разнимающей атлантизм, как-то наблюдалось и в 1850–1860 гг. в германских землях. До какого-то момента наши интересы совпадают – не упустим, но и не забежим! Любопытно, что внутригерманские токи идут с Юга на Север, как в начале 20 века, приобретают эсхаталогические формы, как в 20-х годах – тут многое для размышлений…

Я завершаю эту эскиз-работу художественной реминисценцией через призму Крымской войны, уже в свободе ассоциаций вольного слова.