Глава первая

1

Василий Гордеев был родом из Приамурского района. Там в пограничной деревушке осталась у него старушка-мать. Он не видал ее много лет — с тех пор, как ушел с Дальнего Востока и скитался по всей стране. Совсем недавно капитан Соколин разыскал старушку. Неизвестно, о чем написал ей капитан, только Гордеев неожиданно получил весточку из Приамурского района.

Теперь он регулярно получал с Дальнего Востока письма в больших, склеенных из газетной бумаги конвертах.

По профессии Гордеев был хлебопеком; из оружия видел в детстве только старую берданку дяди-партизана, с которой и сам изредка ходил на охоту, а здесь, в полку, заинтересовался Вася сложными стрелковыми механизмами.

Особой любовью пользовался у Гордеева пулемет Дегтярева. С тщательностью перетирал он каждую часть пулемета. Правда, половина ружейного масла оставалась у него на гимнастерке, и отделком Дроздюк каждый раз после чистки, при взгляде на Гордеева, в отчаянии всплескивал руками. Но пулемет блестел, как солнце. И Дроздюк, неоднократно хотевший отставить Гордеева от чистки пулемета, не мог этого сделать. Никто во всей роте не любил так оружия, как Гордеев.

— Товарищ напитая, — жаловался Дроздюк Соколину, — не знаю я, что мне с этим Гордеевым делать! Прямо тип какой-то. Хоть описать его в стенной газете!

Дружба капитана с Гордеевым росла. Несколько секунд, когда висели они на одном парашюте, связали их на всю жизнь. Гордеев рассказывая Соколину о всех своих радостях и горестях.

Дружил Соколин и с Дроздюком. Соколин знал, что заведена у Дроздюка тетрадка, куда записывает он всякие случаи военной жизни. Тетрадки этой Дроздюк никому не показывал, но когда в батальон пришел старый товарищ комбата, представитель окружной газеты, чтоб собрать материал для литературного сборника, направил его капитан прямо к Дроздюку. Так и появился в скором временя в печати первый рассказ из жизни полка.

Описал Дроздюк в рассказе происшествие, которое глубоко взволновало его.

Был он командиром лучшего в батальоне отделения. Работу его с бойцами неоднократно отмечали и комиссар полка и секретарь комсомольского комитета, а тут вот мимо него прошло событие, которое могло доставить отделению и его доблестному командиру великую славу.

…На полковом собрании, посвященном подготовке к партийным перевыборам, выступали командиры и бойцы, и каждый в честь перевыборов брал на себя ударное обязательство по учебе. Василия Гордеева на собрании не было, и Дроздюк был мрачен. В других отделениях батальона явка была стопроцентной.

Да и вообще Гордеев стал последнее время избегать отделкома. Гордеев не раз просил отпуск, не объясняя цели. Командир роты отказывал ему, Дроздюк часто делал ему замечания: в неучебное время Гордеев куда-то скрывался и пропадал на долгие часы. «Не уходит ли он в самовольную?» тревожился Дроздюк.

Но на поверку Гордеев являлся всегда вовремя. Какая-то тайна проникла в отделение Дроздюка. И он, командир отделения, бессилен был постичь ее.

Вот и сейчас все бойцы на месте — Гордеева нет. Отделком беспокойно ерзал на скамье и оглядывался по сторонам. Он уже выступил и объявил свои обязательства по стрелковому делу и политграмоте, и комиссар полка опять отметил его в своей речи. Но это не радовало отделкома. Отсутствие Гордеева угнетало его. «Неужто в самовольную?..»

Собрание уже подходило к концу, и Дроздюк собирался доложить об исчезновении Гордеева лейтенанту, когда…

Дальнейшее происшествие красочно описывал сам Дроздюк в рассказе, напечатанном под названием «Тайна» в окружном Военкоровском сборнике:

«…Гляжу, показывается на пороге — кто бы, вы думали? Товарищ Гордеев, собственной персоной. Только Гордеев на Гордеева не похож. Гимнастерка вычищена и даже на все пуговицы застегнута. И тащит товарищ Гордеев какую-то непонятную штуковину и — прямо к столу президиума.

„Что за черт? Что же он такое надумал? А мне, командиру отделения, ничего неизвестно“. Пошептался Гордеев с председателем и, только кончил комиссар, выходит к столу и тоже начинает речь. А в руках свою машину держит.

— Как у нас в отделении, — говорит Гордеев, — и вообще в роте плохо с наводкой, обдумал я и сделал станок для горизонтальной и вертикальной наводки. В честь перевыборов…

Полковник вглядывается в Гордеева. „Неужели он вспоминает тот случай перед маневрами“, думаю. Комиссар зашел с другой стороны. Гордеев совсем смутился, поставил станок на стол и замолчал.

„Что же он мне ничего не сказал? — огорчился я. — Боец моего отделения…“ А капитан Соколин глядит на меня с усмешкой и головой покачивает. Собрание между тем закончилось. Командиры окружили Гордеева и его станок. Капитан сам потребовал пулемет и холостые патроны. Не ожидая, пока принесут брезент, он растянулся на полу, поставил пулемет на станок, натянул ногой ремень, все честь-почесть — и начал вертеть станок по горизонтальной и вертикальной наводке. Потом он встал, стронул пыль, которой сильно запачкал свои галифе, и громко сказал:

— Здорово! При надлежащей обработке можно использовать как учебное пособие во всем батальоне. Ну, спасибо от лица службы, товарищ изобретатель… Спасибо за подарок…

Васька Гордеев — изобретатель, а я, командир гордеевского отделения, стоял в стороне, как будто меня не касалось все это дело.

Когда все разошлись, я подошел к Гордееву и сказал ему:

— Как же вы, товарищ Гордеев, без своего отделения этот подарок сделали? Обошли отделение…

Гордеев смущенно так посмотрел на меня и тихо ответил:

— Не успел, товарищ командир отделения. — Потом глаза его помягчели, и он другим голосом, добавил: — И дотом обидел ты меня замечаниями, Федя, ну вот я и хотел доказать…»

Красноармеец Василий Гордеев получил благодарность от командования полка. Он стоял смущенный и взволнованный на сцене полкового клуба, неловко обдергивая свою гимнастерку, поблескивавшую обильными пятнами от ружейного масла, и не смотрел в зал.

Но весь зал, все бойцы волка смотрели на красноармейца второго отделения Василия Гордеева, когда командир батальона капитан Соколин читал выписку из полкового приказа я, крепко пожав руку Гордееву, передавал ему премию— новое обмундирование.

— Да, — сказал ночью Гордееву сосед его по койке, боец Аврущенко, — это тебе, Вася, не хлебы печь.

Но Гордеев не слушал его слов. На тумбочке, рядом с ним, красовалась новая гимнастерка. Под подушкой, совсем как в раннем детстве, когда получал редкие подарки, лежала бумажка — выписка из полкового приказа. Красноармеец Гордеев был счастлив.

Наутро ротный писарь, по просьбе Гордеева, перепечатал выписку на машинке, и Гордеев послал ее матери в дальний Приамурский район…

2

Каждый день телеграммы приносили тревожные вести с Дальнего Востока.

Каждый день в подразделениях кондратовской дивизии в часы политзанятий политруки и их помощники рассказывали о провокационных вылазках японской военщины и о героях-пограничниках.

Отделенный командир комсомолец Дроздюк, назначенный заместителем политрука, засиживался в ленуголке после поверки, листал страницы специально рекомендованных Кирилловым и Соколиным книг. Дроздюк в полку считался специалистом по Дальнему Востоку. Бойцы меньшиковской роты, где вел занятия комсомолец Дроздюк, знали уже и о планах генерала Араки и о славных китайских командармах и комиссарах — о Чжу Де и о Мао Цзе-дуне.

Знали бойцы и о провокационных вылазках японцев на границе. О геройской смерти Котельникова и Лагоды. И каждый рвался туда, на границу, каждый хотел быть братом Котельникова, чтобы сменить его на боевой посту.

Будничные занятия по тактике и баллистике, чистка винтовок и пулеметов приобретали особый смысл.

Тревогой были пропитаны эти дни. Сегодня — мирная учеба, занятия в ленутолке, «академические лекции» Дроздюка, кино, состязания по хоккею. А завтра… О том, что может быть завтра, думали все бойцы, каждый по-своему, каждый на свой лад.

Увидев у капитана Соколина самоучитель китайского языка, отделком Дроздюк добыл себе такой же и тайком от всех, ночами, заучивал непонятные слова и даже выписывал замысловатые иероглифы.

Однажды ночью, проверяя батальон, капитан Соколин услышал странное бормотанье, доносившееся на ленуголка. Он подошел ближе.

— Ни цзэммо чуаньгола дижэньди чжаньсянь?

Соколин изумленно приподнял брови. Он знал эти слова. Это был текст из китайско-русского военного разговорника.

В ленуголке кто-то по-китайски опрашивал подозреваемого: «Как ты прошел через линию противника?»

Соколин тихо открыл дверь. Дроздюк в смущении вскочил. Его тайна была раскрыта. С той ночи они занимались вдвоем с капитаном.

Тревогой были проникнуты эти дни.

Враги посылали своих лазутчиков за рубеж, взрывали склады, организовывали крушения поездов. Враги покушались на счастье советского народа.

— …Ни ши дижэньди чжентянь ма? (Ты разведчик противника?). Ни ши таньцзы? (Ты шпион?) Ни чэньжэнь ба! (Сознавайся!)

Дроздюк заучивал трудные слова. Дроздюк рассказывал своим бойцам о грядущих боях, и к этим грядущий боям он готовился сам, готовил свое отделение и свою роту.

3

Тревогой были проникнуты дни. И на востоке и на западе разгорелись войны. И с востока и с запада тянулись руки врагов к советской земле.

В один из таких тревожных дней Дубова вызвал секретарь областного комитета. Секретарь был, видимо, сильно расстроен. Мелкие морщинки беспрестанно сходились и расходились на его молодом лице.

— Опять, — сказал он Дубову, — опять! — и забегал по комнате.

Дубов сразу понял, в чем дело.

— Не хватило чугуна, — сказал он, — Это пустяки, Базаров; сегодня получаем и нагоним в три дня. Напрасно волнуешься.

— Какого чугуна? — остановился секретарь, — Какого чугуна, Павел? Я совсем о другом.

— О другом? — изумился Дубов, словно ни о чем. кроме чугуна, не мог беседовать с секретарем обкома. — О чем другом? — И ему даже обидно стало, что секретарь так мало внимания обратил на его слова о получении чугуна.

Хотя и сказал он: «Это пустяки», маленький заводской прорыв — недовыпуск двух машин против плана — сильно беспокоил его все эти дни.

— Вот, — сказал секретарь обкома и показал ему большой конверт со штампом Центрального комитета.

Директор вопросительно посмотрел на секретаря. Тот разрешающе кивнул. головой.

«…Мобилизовать члена ВКП(б) Дубова Павла Федоровича в распоряжение Народного комиссариата обороны дли направления в Особую Дальневосточную армию…»

Он почувствовал необычайное волнение и знакомые глухие перебои сердца. Смущение… смятение… и радость… Почему радость? Придется оставить завод, печи, машины, «Чему ты радуешься, Павел Дубов?» как бы говорил он себе. А глаза его блестели. «Эге, Павел Федорович, вы, оказывается, нужны там. Думают о вас, товарищ директор». И ярко встала перед ним в памяти та ночь, когда повстречался он на ранней заре, на привале средь леса, с отделкомом Дроздюком; вспомнился разговор с капитаном Соколиным, осеннее солнце, встающее над войском, — и опять вернулось к нему то особо острое чувство полноценности жизни, которое так глубоко испытал он в ту ночь.

Павел Федорович долго не мог заснуть. Шагал по своей комнате, останавливался у окна. Отсветы плавки освещали небо над заводом. Много лет отдавал он заводу свои силы. Он знал каждого человека, знал его работу, семью, нужды и сомнения.

Это был старый завод. Его строили когда-то безалаберно и наспех. Теперь новые цехи, воздвигнутые уже им, Дубовым, сверкающие стеклянными куполами, резко выделялись на фоне старой кузницы, паровозного и задымленного, грязного чугунолитейного цехов.

Дубов накинул шубу и пошел к заводу. Дремлющий в проходной сторож искоса посмотрел на него и нисколько не удивился: не так уж редки были ночные посещения завода директором.

Работа на заводе ночью не прерывалась. Дубов задумчиво, бесцельно шагал по заводскому двору. Каждый закоулок здесь был знаком ему. Он подошел к мартеновскому цеху. Печи сразу повеяли на него жаром своего дыхания. Сколько раз стоял Дубов у этих печей, с волнением ожидая первой плавки! Сколько бессонных ночей провел над чертежами новых мартенов, которые теперь вот выдавали сталь, кипящими золотыми потоками стекающую в ковши!

Он вернулся домой под утро, прошел в комнату сына и долго стоял у его кровати. Высокий чистый лоб Мити пересекала морщинка. Мальчик хмурился во сне и что-то шептал. Какой-то тяжелый сон снился ему. Дубов легонько провел рукой по его русым спутанным волосам.

На столе сына высился огромный глобус — подарок отца. Дубов остановился у глобуса, повернул картонный раскрашенный шар несколько раз вокруг оси и долго вглядывался в мелкую сеть надписей, линий рек, в штрихи горных отрогов, в голубизну океана. Здесь его ожидали бойцы. Здесь был его новый боевой пост. Сюда посылала его родина.

Он подошел к полке и взял любимую книгу — фурмановского «Чапаева». Он сразу нашел страницу, много раз читанную и всегда волнующую.

«По горам, по узким тропам, бродом, переходя встречные реки, — мосты неприятель взрывал отступая, — и в дождь, и в грязь, по утренней росе и в вечерних туманах, день сытые, два — голодные, раздетые и обутые скверно, с натертыми ногами, с болезнями, часто раненные, не оставляя строя, шли победоносно они от селения к селению — неудержимые, непобедимые, терпеливые ко всему, гордые и твердые в сопротивлении, отважно-смелые и страшные в натиске, настойчивые в преследовании. Сражались героями, умирали, как красные рыцари, попадали в плен и мучениками гибли под пыткой и истязаниями…»

Да, все это было. Все это пережито. С большой гордостью вспоминает эти дни комиссар эскадрона Павел Дубов. Как замечательно написал об этом Фурманов! Написал, потому что сам был комиссаром. Настоящим, боевым комиссаром-большевиком. Таким, каким всегда мечтал быть Дубов.

«Будут новые моменты, — писал Фурманов, — и прекрасные и глубокие содержанием, но это будут уже другие».

Будут новые моменты! Ему, Дубову, придется снова повести бойцов против врата. Сейчас нет среди них раздетых и скверно обутых. Но они по-прежнему «гордые и твердые в сопротивлении, отважно-смелые и страшные в натиске…»

И он, Павел Дубов, должен быть достойным этих бойцов комиссаром. Политический комиссар. О славных боевых традициях говорят эта два слова. Политический комиссар…

Он долго стоял у глобуса. Думал о своей бескрайной стране, о людях, которые берегут ее покой. О человеке, который на фотографии над столом сына, смеясь, держал на руках маленькую радостную девочку с узкими, монгольскими глазами. Он очень любит детей, этот человек. У него мудрая голова и большое сердце; он привел родину к счастливым дням. И заботы о счастье народа никогда не покидают его.

…Утром он был опять у секретаря обкома.

— Надо ехать, Базаров, — сказал Дубов. — Ты понимаешь, Базаров, что значит Дальний Восток!

4

Ночью неожиданно выпал снег. Всю ночь падал он густыми хлопьями.

Соколин и Галя вышли за город по первопутку. Снег был пушистый и рыхлый, Он не успел слежаться. Еще не было наста. Но весело было идти так, по целине, без путей и дорог, взрывая лыжами нетронутые голубоватые снежные поля.

Они долго шли рядом. Ни о чем не хотелось говорить.

Они пошли в лес. Вчера еще унылый и голый, он сегодня приоделся в мохнатые пушистые бурки и папахи, Ледяные зерна блестели на деревьях. Заячьи петлястые следы вели в глубь леса, в таинственные, казалось, лесные заповедники.

Иногда целые вороха снега обрушивались на них с деревьев; они со смехом отряхивали друг друга и шли дальше, мокрые, веселые и озорные.

Они подошли к оврагу и скатились вниз, в сугробы. Галя потеряла лыжу, и они долго искали ее в снегу, мешая друг другу, смеясь и озорничая.

Губы у Гали были холодные и влажные. Никогда еще так крепко не целовал эти губы Саша Соколин, как здесь, в глубокой лесном овраге.

…Возвращались, когда все солнечные пятна исчезли со снегов. Снега потемнели, покрылись чуть заметой ледяной коркой.

Лыжники были голодны и счастливы. Галя мчалась впереди. Соколин едва поспевал за ней. У самой заставы он нагнал ее и, задыхаясь, почти прокричал:

— Галька, давай переезжай ко мне! А, Галька?

…Не успела она переодеться, вестовой принес приказ из штаба: «Приготовить машину к дальнему полету».

Саша растерянно посмотрел на нее — она легонько усмехнулась и развела руками.

Од проводил ее до самых ангаров.

Всю дорогу они молчали.

5

Павел Дубов был назначен комиссаром полка в ОКДВА.

В день его вылета на Дальний Восток красноармеец первого полка Гордеев получил телеграмму, извещавшую его о тяжелой болезни матери.

Горестная телеграмма эта попала от Гордеева к Дроздюку, от Дроздюка к командиру взвода лейтенанту Кронгаузу, от лейтенанта к Меньшикову, от Меньшикова к Соколину, от Соколина к полковнику Седых. Полковник Седых разрешил красноармейцу Гордееву месячный отпуск для поездки в Приамурский район.

Ехать на Дальний Восток приходилось десять суток. На заре к Амуру шел со специальным заданием самолет, отвозящий и нового полкового комиссара Павла Дубова. В самолете оставалось одно место.

Комдив Кондратов разрешил красноармейцу Гордееву лететь.

…Ранним утром, совсем как несколько месяцев назад, шел комдив Кондратов по лётному полю.

Но теперь не было высокой росистой травы. Ровная снежная пелена покрывала аэродром.

У самолета — тот же молодой летчик, командир самолета Галина Сташенко.

А рядом с ней у крыла… «Кто же это? Ага, капитан Соколин, командир первого батальона».

— Здравия желаю, товарищ лейтенант!

— Здравствуйте, товарищ комдив!

Галя удивлена. Она не ожидала в такой ранний час комдива. Он пришел проводить их. Их? Конечно, не ее, а комиссара Дубова. И что только может взбрести ей в голову! Она смущенно смотрит на него.

Подходит комиссар Дубов.

Он похудел, помолодел, он совсем не похож на того Дубова, которого перетаскивали через забор в спортгородке.

Его провожают жена, Вася Штыбов и сын.

Митя смотрит на самолет, на комдива, на летчика. Как замечательно это получилось! Он на настоящем аэродроме. Вот бы хорошо проводить отца, покататься на этом аэроплане! Отец обещал ему, правда, что скоро выпишет его к себе. Но когда это еще будет! А, что, если сейчас, незаметно… Ведь не выкинут его в воздухе… Степка Пеньков хвастал, что во всамделишном бою участвовал и наркома видел. Ну, он же известный хвастун. А что, если переплюнуть Степку…

Все заняты разговорами. Никто не обращает внимания на него, ни на самолет.

Митя оставляет руку отца и исчезает.

Второй пассажир самолета, Гордеев, неловко мнется в стороне. Он так обязан комдиву за разрешение лететь, но он не осмеливается подойти поблагодарить его.

Его тоже провожают. Заместитель политрука Дроздюк дает ему последние наставления, пытливо осматривает его.

— Воротничок! — вдруг восклицает Дроздюк.

Впопыхах Гордеев позабыл пришить воротничок. Совсем приготовил — и забыл. Опять подведет отделение…

Но думать об этом уже поздно.

Дроздюк хотел бы посоветоваться с капитаном Соколиным, но тому не до него. Он вполголоса говорит что-то пилоту — должно быть, дает последние указания.

— Ну, Павел, — говорит комдив, — езжай… На большое дело едешь. Пиши, не забывай.

Он крепко обнимает старого друга. Дубов растроган.

Он прощается с женой, с Васей Штыбовым, передает приветы заводу.

— А Митька где? Где Митька? Всегда запропастится!

И все начинают искать Митьку. Даже комдив заглядывает в машину. Митьки нигде нет.

И тогда Гордеев извлекает из кабины воздушного зайца. Митька совсем расстроен. Не вышло. Не переплюнуть Степку Пенькова!

Отец, смеясь, поднимает его на руки, целует и ставит на землю.

Последний раз смотрит Саша Соколин на Галю. Какое-то предчувствие сжимает его сердце.

Галя смотрит вниз. Они стоит рядом: Саша любимый… и комдив Кондратов, Андрей Васильевич.

Шумит пропеллер… Лыжи легко скользят по земле.

Точка самолета становится все меньше. Наконец совсем исчезает. Курс — Дальний Восток.

Все разошлись. Только комдив и Соколин долго еще стоят на снежном поле и смотрят ввысь.

Потом они взглядывают друг на друга, молча пересекают поле, садятся в машину и молча едут через весь город, еще спящий крепким предутренним сном.

 

Глава вторая

1

Зимние инспекторские стрельбы назначены были на февраль. Галя все еще не возвратилась с Дальнего Востока.

Соколин целые дни проводил с батальоном. Он проверял каждого бойца, инструктировал лейтенантов и младших командиров. В ленинских комнатах рот по вечерам непрерывно шла стрельба дробинками по фашистам. Немало сложных механизмов сконструировали ротные изобретатели для проверки правильности прицела.

Стреляя с гордеевского станка, вспоминали о его изобретателе. Но Гордеев был потерян для дивизии. Слухи шли, что оставил его Дубов в своей полку. «Хлебы там печет», усмехались бойцы.

По ночам сидел Соколин над книгами, готовился к экзаменам.

Со стены глядело на него милое лицо. Озорные глаза под шлемом-беретом. Он отрывался от книг и долго смотрел на Галю.

Однажды он получил телеграмму. Из Комсомольска на Амуре. Из нового города.

В телеграмме было всего два слова. Два слова, которые относились только к капитану Соколину: «Целую Галя». «Целую Галя»…

Он не мог больше работать в этот вечер.

Он пошел в полковой клуб. Телеграмму, как талисман, спрятал в кармане гимнастерки.

В клубе было шумно. Старший лейтенант Меньшиков только что победил последнего соперника на бильярдном поле и искал новую жертву.

— Честь и место, капитан! — весело приветствовал он Соколина, вручая ему кий.

Соколин принял вызов, долго целился и первый же шар вложил в правый угол.

Вокруг захлопали.

— Ну, брат лейтенант, нашла коса на камень, — басовито засмеялся политрук Кириллов.

— Цыплят по осени считают, — в том же тоне ответил Меньшиков.

Большинство стояло все же за Меньшикова. Он был известный полковой чемпион, а Соколин играл редко и случайно.

Меньшиков долго целился, даже рисовал на столе воображаемые углы, играл дуплетами и действительно клал шары виртуозно.

Соколин играл любительски, но сегодня ему везло.

«Талисман помогает», внутренне улыбнулся он.

В самый разгар игры в клубе появился полковник Седых. Он подошел к столу, покручивая бороду, и сказал в сторону, ни к кому нс обращаясь:

— Меньшиков и Соколин, конечно, здесь. Инспекторские на носу, а они бильярдом увлекаются.

Веселые лица командиров сразу потускнели. Он всегда так, полковник Седых, — умел испортить настроение. Он никогда не обращался к помощникам своим по-товарищески. В полку его не любили, чуждались.

Игра была в последнем шаре.

Меньшиков мастерски разводил шары. Последний удар его был образцом бильярдного искусства. Через весь стол стремительно пронесся шар в с треском обрушился в лузу.

— Н-ну!.. Так бы вот по мишеням! — восхищенно сказал Кириллов.

Все облегченно засмеялись.

Соколин не испытывал никакого огорчения от проигрыша. Кто-то сказал ему, что комдив получил письмо с Дальнего Востока, от Дубова. Было уже поздно, одиннадцатый час, но он решил все же зайти к комдиву.

2

Двери открыла ему сама Клавдии Филипповна.

— A, Саша! — радушно приветствовала она его. — Давненько у нас не были. Забыли стариков… Или работы много? А Андрюша словно предчувствовал.

— А где Андрей Васильевич? — смущенно спросил, раздеваясь, Соколин.

— Вызвали, вызвали Андрюшу. Чуть сели чай пить — к командующему. Совещание какое-то. А он вас ждал, точно знал, что придете.

Соколин любил эту простую добродушную женщину.

Они пили чай и мирно беседовали о полковых событиях, о театре, о дальневосточных друзьях.

Зазвонил телефон. Комдив Кондратов сообщал, что задержится надолго. Узнав, что у них Соколин, просил показать ему письмо Дубова.

…Лампа бросала голубой свет на стол комдива. По краям высились книги. В центре, над письменным прибором, стоила зеленоватая бронзовая статуэтка Михаила Васильевича Фрунзе, личного друга комдива Кондратова.

На столе лежали выписки из устава английской армии. Они были испещрены пометками комдива.

Один листок лежал прямо перед Соколиным, и он прочел его. В разделе «Стратегия и маневр» устав английской армии говорил:

«Нет общепризнанных правил вступления в войну, или гамбитов войны, какие имеются в шахматной игре; каждая стратегическая проблема должна разрешаться на основании определенных географических условий, расчетов времени и пространства, организации войск и — что является наиболее важным — на основе хорошего знания морального состояния войск».

Последние слова были жирно подчеркнуты красным карандашом и сбоку энергично поставлены два восклицательных знака.

Письмо Дубова шло из Приамурского района, из мест расположения полка.

«Здравствуй, дорогой Андрюша! — писал комиссар, — Прошло уже два месяца, как я в ОКДВА, в Сергиевске. За это время так иного воды утекло, что кажется, прошли года.

Я пришел в полк, когда часть находилась в тяжелом положении. Надо было начинать с мелочей, подтянуть народ в ротах, правильно организовать хозяйство.

Какие же итоги на сегодня? Третьего дня прошли инспекторские смотры. Полк получил оценку „хорошо“. Инспектирующий отметил значительное улучшение состояния работы.

Может быть, потому я совершенно неожиданно прочитал в армейской газете свою фамилию в числе 31 человека лучших ударников дивизии. Газету прилагаю.

Несколько дней назад получил новое пополнение. Хороший народ! Пришли из колхозов. Проходили допризывную подготовку.

В выходные дни охочусь. В моем охотничьем активе уже значится семь уток, три фазана и десятка полтора куличков.

Видишь — стреляю лучше, чем по мишеням…

(Соколин вспомнил последнюю дубовскую стрельбу и улыбнулся).

Сегодня что-то сильно похолодало. На улице мороз и ветер. Ветер здесь не наш, покладистый и сговорчивый, — ветер восточный, беспокойный, пронзительный.

Настроение у меня бодрое. Скучаю только по заводу. И Митьку своего жду.

Недавно был в нашем подсобном хозяйстве, и там товарищи показали мне границу. Километра за полтора — два от нашего совхоза идет гряда сопок. На одной из ник три высоких кедра, и за этими сопками по ту сторону — Манчжурия.

Как видишь, у нас слово „граница“ — это живое слово. Мы ее можем конкретно пощупать и посмотреть. Где-то, недалеко от нас, по ту сторону кедров, оперируют партизаны. Они изрядно досаждают японцам, а когда приходится очень туго, перебегают к нам. Японцы часто балуют на границе. Спуску им не даем… А так у нас тихо. Ко всяким возможностям относимся спокойно. У нас такая сила, Андрюша, о которую японцы разобьются при малейшей попытке. Когда потребуется, настукаем им по-настоящему…

(Соколин быстро листал странички письма).

…Да, поздравь меня. Я аттестован батальонным комиссаром. Разменяли мой ромб на две шпалы. Мало стажа. Так что до твоих двух ромбов мне тянуться по меньшей мере дет десять…

…В свободное время — очень редкое — читаю; начал заниматься английским. Слушаем радио. Москву через Хабаровск…

(„Не то, не то“, нервничал Соколин).

…Гордеев ваш у меня. Перевелся. Остается на сверхсрочную. К пулемету пристрастился и хлебы печет. Хлебопек он прямо-таки виртуозный. Мы уж его отсюда не отпустим. Я привык к нему, правду сказать. Шлет он привет товарищам по роге и особый — капитану Соколину…

(Соколин перевернул последнюю страничку и вздохнул. Наконец! Вот они, долгожданные строчки).

…А Галюша тоже здесь: задержал командующий Летает над нами. На днях представлена к награде за выполнение особо важного задания. Как услышу шум самолета, все думаю — она. Молодец Галюша! Очень ее все полюбили, а для меня она, как родная.

…Ну вот, Андрюша, расписался, — больше прямо некуда. Приезжай в гости. Полюбуешься Дальним Востоком. Послушаешь шум Амура.

Обнимаю тебя крепко.

Привет всем и особо Клавдии Филипповне и Соколину. Следующее письмо напишу вместе с Митькой. Жду его со дни на день. Отбил ли Соколин знамя?»

Соколин долго сидел над письмом. Клавдия Филипповна даже вставала поглядеть, не вздремнул ли он.

Нет. Он сидел, глубоко задумавшись. Как хотелось ему туда, к Дубову, где бушуют пронзительные морские ветры, где летает над облаками Галя, где каждая минута начеку, где граница конкретна и осязаема! Вот он готовится в академию… А там ведь, у Дубова, тоже академия… Особая… «чапаевская» академия.

Рядом с письмом лежала дальневосточная армейская газета. Над всей полосой шла строка: «Наши герои». Батальонный комиссар Дубов (он сильно похудел) смотрел с газетного листа прямо в глаза капитану Соколину. Соколин вспомнил грузную фигуру комиссара, свой ночной разговор с ним в лесу на привале.

Да, это человек настоящей породы!

 

Глава третья

1

— Инспектировать будет сам командующий, — сказал Соколин. — Задание нелегкое: на лыжах пройти двадцать пять километров и стрелять без отдыха скорострельную стрельбу. Выставляем целый взвод.

— Выполним! — уверенно слазал Дроздюк, — Не можем не выполнить. Вчера выбили двести девяносто семь из трехсот… Снайперы!..

— Надо тренироваться, Дроздюк, — заметил капитан. — Можем и не выполнить. В третьем полку знаменитые стрелки. А ну-ка, Дроздюк, попробуем с вами скоростную.

Шесть бойцов, лучшие стрелки батальона, с Дроздюком на правом фланге, стояли в тире, каждый у своего окна.

Соколин вынул часы. Секундная стрелка медленно ползла к шестидесяти.

— Я слежу за часами, вы — за изготовкой, — кивнул Соколин Меньшикову.

— Приготовиться!.. Огонь!..

Бойцы быстро упали на одно колено, потом легли, натянули ремень и приложились.

Руки крайнего, молодого черноволосого паренька, дрожали. Левая нога его была чересчур закинута в сторону. Соколин хотел поправить его, но тут же остановил себя. Нельзя… Линия огня. Только собьешь. Капитан знал этого паренька. Сибиряк, охотник, он был природным стрелком. Ему не нужно было только мешать.

— Десять секунд… Пятнадцать секунд… — отсчитывал Соколин.

Раздался первый выстрел. Кто-то рванул, и Меньшиков, глядящий в подзорку, недовольно крякнул.

Соколин покачал головой.

— Без волнения… Без волнения. Времени достаточно… Двадцать пять секунд, тридцать секунд…

Затрещали выстрелы. Дроздюк подводил мушку под цель, постепенно нажимая крючок. Стрелял он метко, плавно и уверенно. При каждом новом заряжании он старался оставить локоть в старом, неизменном положении.

— Тридцать пять… Сорок секунд…

— Как у вас люди лежат, капитан Соколин? — послышался резкий голос полковника.

Соколин не отрывал глаз от часов.

— Сорок пять секунд…

— Где ваши бойцы, капитан? На стрельбе или на пляже?

Выстрелы продолжались беспорядочно.

— Пятьдесят секунд… Прекратить огонь!.. Встать!.. Смирно!.. Товарищ полковник! Лучшие стрелки батальона тренируются к инспекторским стрельбам.

— Лучшие? А вот мы проверим сейчас, какие они лучшие.

Полковник пошел к мишеням. За ним — командиры и стрелки.

Во всех мишенях почти все пули кучно лежали в цели. Но в пяти из шести мишеней пятая пробоина темнела в верхнем или нижнем обрезе, позорно далекая от остальных.

Только у одного Дроздюка задача была выполнена полностью.

— Благодарю покорно, — сказал полковник, — лучшие стрелки! С такими стрелками, капитан Соколин, вы хотите отбить знамя? Молочное заведение можно открыть с такими стрелками.

Соколин хотел было ответить полковнику, но стиснул зубы и промолчал.

— Стрелять надо, а не митинговать. Плохо готовите бойцов, капитан. Плохо, — еще раз повторил полковник, — Обращаю ваше внимание.

Дроздюк стоял багровый от обиды за капитала. Он-то лучше всех знал, как терпеливо обучает командир батальона каждого стрелка. Он помнил, как вот эти сумрачно стоящие у щитов бойцы рассеивали свои пули по мишеням и как Соколин, выделив их из батальона, с каждым отдельно проходил курс стрельб. И вот вчера показали рекордный счет: двести девяносто семь из трехсот возможных.

Неправ был полковник, обидно неправ. Разно можно кричать на линии огня, особенно в момент скоростных стрельб?!

2

Вечером отделение Дроздюка читало письмо, полученное с Дальнего Востока от красноармейца Гордеева. Задержавшийся в батальоне капитан Соколин тоже присел к столу в ленуголке. Слушали с большим вниманием. Всякая весточка оттуда, с границы, казалась захватывающе интересной. Читал сам Дроздюк.

«Дорогие товарищи? — писал Гордеев. — В первых строках шлю поклон командиру роты старшему лейтенанту Меньшикову и командиру батальона капитану Соколину, и еще передай капитану, Федя, товарищ отделенный командир, что он сделал из меня человека и что я никогда не забуду, а особенно что — он сам знает…

(Соколин улыбнулся).

…Дорогие товарищи, живем мы здесь довольно тихо. Конечно, нету у нас всяких удобств, как у вас, и в кооперативе не всегда даже можно достать душистое мыло и тому подобные гигиенические предметы.

Граница у нас рукой подать, а иногда приходится даже наблюдать японских солдат…

(Все теснее сгрудились вокруг Дроздюка).

…Много внимания уделяем мы оружию, пулеметам, держим в образцовом порядке. Комиссар полка Дубов, которого вы знаете, — он с нами был на маневрах, — так он выразил особую благодарность нашему батальону.

Как поживаете, товарищ отделенный командир и все товарищи? У кого моя винтовка № 29836? Винтовка была очень хорошая. Не запустите ее. Знамя обязательно отбейте. Это наказ вам мой и моего взвода. А стрелять мне здесь приходится мало. Еще у меня одна большая обязанность. Как я был по специальности пекарем, то теперь пеку хлебы для всего батальона. Ну, описал вам про все… И передай товарищам, Федя, что стоим мы на границе крепко. И пусть они не беспокоятся.

Остаюсь ваш товарищ

Гордеев Василий».

— Всё? — неудовлетворенно спрашивали слушатели, — А ну переверни, товарищ командир, — может, на обороте.

Они все еще ждали описания боев, схваток с диверсантами, опасностей.

Дроздюк перевернул листок. В письме больше ничего не было.

— Всё! — пожал он плечами и недоуменно посмотрел на комбата. Но комбат молчал и думал, видимо, совсем о другом.

— Эх, — с досадой сказал черноволосый стрелок-охотник, — сидит на границе, а описывает про кооператив и про мыло!

— Ну кто не помнит Гордеева — известный герой…

— Одно слово — хлебопек! — сказал Дроздюк, как бы подводя итог, безнадежно махнул рукой и, небрежно скомкав письмо, бросил его в угол.

3

Командиру N-ской дивизии

комдиву Кондратову.

Командир 1-го батальона N-ского полка

капитан Соколин.

Доклад

С разрешения командира полка прошу Вашего ходатайства перед народным комиссаром обороны о назначении меня в одну из частей ОКДВА.

В прошлом году я ходатайствовал о допущении меня к экзаменам в Военную академию. Не оставляя мысли об академии, я пришел к выводу, что поступление в академию мне следует отложить. Я молод, никогда не был в боевой обстановке, не нюхал пороху.

Я считаю, что до прохождения теоретического курса мне необходимо пройти практический курс на защите границ нашей великой родины. Я заверяю народного комиссара, что с честью выполню на границе свой долг командира Рабоче-Крестьянской Краской армии.

Убедительно прошу Вас, товарищ комдив, поддержать мое ходатайство.

Капитан Соколин.

4

Степа Пеньков по своей личной инициативе отправлял посылку на Дальний Восток, на самую границу, Мите Дубову. Все-таки Митя перегнал его. Правда, он, Степа, участвовал в сражении и даже способствовал своими героическими действиями победе «красных». Об этом сказал его отцу сам командир дивизии Кондратов. Правда, авторитет его и в школе и в отряде неизмеримо возрос, и даже Митя Дубов, который задавался, что у его отца ромб, безоговорочно склонился перед авторитетом боевых заслуг Степы. Но теперь Митя уехал к границе. Там настоящие враги. И, может быть, Митьке удастся даже задержать шпиона. Такие случаи были, Степа читал об этом в «Пионерской правде», и брат-лейтенант рассказывал об этом. Да, Митьке подвезло, несомненно.

А признаться, он здорово скучал без приятеля. Вот ведь: цапались что ни день и жестоко подчас задирали друг друга, а оказывается, большими приятелями были, и скучно без него, без Митьки.

В собственной копилочке хранил Степа свои сбережения. Капитал его исчислялся в сумме сорока одного рубля с копейками. Мелкокалиберная винтовка стоила сорок семь рублей. Стела надеялся вскоре скопить нужную сумму. Да, кроме того, приближался день рождения, а в этот день копилка обычно солидно наполнялась.

И вот асе бюджетные планы приходилось пересматривать. Товарищ его и помощник по железному имени Чапаева пионерскому отряду был отправлен на боевой пост. Необходимо было поддержать его.

Степа вскрыл копилку, вынул сорок рублей, потом подумал еще, решительно сдвинул брови, вынул последний рубль и твердым военным шагом направился в магазин.

Все покупаемые вещи он кропотливо осматривал: нет ли какого изъяна или брака — не шутка ехать тысячи километров! Сначала он долго, хозяйственно намечал планы своих закупок и высчитывал на бумажке финансовые возможности.

Он купил толстые шерстяные носки (диверсантов обыкновенно ловят в болотах), коробку галет и две плитки шоколада (лучшая пища в походах), потом подумал и на последние деньги приобрел маленькую желтую кобуру для револьвера (Митька — знал он — давно мечтал о такой кобуре). Кобура была до того заманчива, желтая блестящая кожа ее так вкусно хрустела, что Степе на момент, на одно мгновение, захотелось оставить ее у себя. Но он тут же подавил это недостойное бойца чувство. Он расплатился и тем же военным шагом отправился на почту.

На почте достал небольшую коробку, аккуратно уложил в нее кобуру, две плитки шоколада «Дирижабль», печенье и шерстяные носки, забил коробку и обвязал ее шпагатом.

Он хотел написать еще маленькую записочку, вроде того: «Как живешь там, Митя, и видел ли уже японцев? А мы на тебя надеемся. А я, знаешь, скучаю без тебя…» Но, хотя сердце его почему-то сильно билось, когда он запаковывал посылку, никакой записки он не написал. Бойцам железного имени Чапаева пионерского отряда чужда была излишняя чувствительность.

Он послюнявил большой химический карандаш, которым отец отмечал результаты плавок, и написал большими полупечатными буквами: «Дальний Восток. Приамурский район. Почтовый ящек № 2830. Комисару П. Ф. Дубову. Для Дмитрия». Особенно четко выписал он номер почтового ящика. В этом номере была особая загадочность. Военная тайна. Потом он сделал жирную черту внизу и написал: «От Степана Никитича Пенькова».

Во всей надписи он сделал только две грамматические ошибки. «Комиссару» он написал через одно «с», а «ящик» через «е». Бойцы боевого имени Чапаева отряда были отличниками, но сегодня Степа немного волновался.

Он протянул ящик с посылкой в окошко в сурово сказал девушке, высунувшейся, чтобы взглянуть на юного отправителя (она показалась ему чересчур легкомысленной):

— Только не маринуйте (он слыхал это слово, произносимое применительно к почте в разговорах родителей): посылка очень важная…

У него не хватило пяти копеек для оплаты посылки. Он стоял растерянный и обескураженный у окошка. «Легкомысленная» девушка, взглянув на расстроенное лицо бойца железного имени Чапаева отряда, доплатила пять копеек за него. И он, повеселевший, ушел с почты и, оставив чеканный военный шаг, вприпрыжку поскакал по улице, напевая веселую и совсем не походную песенку про какую-то «лестницу-чудесницу».

Посылка Степана Никитича Пенькова пошла на Дальний Восток.

5

Параграф пятнадцатый приказа о перемещениях и назначениях лиц командного и начальствующего состава РККА гласил:

«Назначить, с освобождением от занимаемой должности, капитана Соколина Александра Андреевича, командира батальона N-ского полка N-ской дивизии, командиром батальона в N-ский полк ОКДВА».

Это была часть, где комиссарил Павел Дубов.

В том же приказе, несколько ниже, был еще один параграф:

«Назначить, с освобождением от занимаемой должности, полковника Седых Валерьяна Георгиевича, командира N-ского полка, командиром N-ского полка ОКДВА».

Со своими бойцами Соколин простился очень тепло. Дроздюк подарил ему свою карточку с трогательной и наивной надписью.

К поезду провожали его Кондратов с женой. Клавдия Филипповна приготовила ему на дорогу пирожков, булочек, всякой домашней сведи. «Как мать…» думал Соколин ласково и благодарно. Они перебрасывались С Клавдией Филипповной шутками, теми малозначащими словами, которые говорятся обычно при расставании; комдив угрюмо молчал. «Вот и усажает Сашка!»

Уже после второго звонка он порывисто обнял Соколина, посмотрел ему пряно в глаза и сказал:

— Ну, езжай… — Точно подводил итог какому-то большому и важному разговору.

И они ушли со станции, комдив и Клавдия Филипповна, торжественные, молчаливые и грустные.

Через два дня, когда Соколин проехал уже Уральские горы, отбыл к месту своего назначения полковник Седых.

 

Глава четвертая

1

Не спалось. Дубов накинул плащ и вышел в лес. Ночная тьма сразу поглотила его. Он спустился к реке и сел из днище перевернутой лодки.

На Амуре штормило. Волны набегали на берег, обдавали Дубова холодными брызгали. Ночь была облачная; ни луны, ни звезд.

«В такую вот ночь, — думал Дубов, — может начаться новая война. Кто знает: может, и сейчас где-нибудь по течению этой великой реки маленькие желтые люди, обманываемые своими офицерами и генералами, переплывают на наш берег, высаживают десант. Кто знает: может быть, там, далеко во тьме, уже гремят первые выстрелы войны и закипает вода в кожухе перегревшегося пулемета…»

Далеко, по ту сторону реки, в фанзах манчжурского поселка мерцают редкие огни. Может быть, там, в крайнем домике, сидит, согнувшись над картой, майор Доихара, или Муцубиси, или Мякояма и намечает маршрут для первого десантного отряда.

Может быть, именно здесь, на дубовском участке, в эту темную ночь начнет переправляться первый отряд японского майора…

Что же! Он готов. Он давно ждет этого неизбежного боя. Рано или поздно. Сегодня или завтра — он начнется, этот бой. Последний и решительный.

Он защищает здесь, комиссар Дубов, не только прибрежную полосу Амура. Он защищает счастье и труд сотен миллионов людей. Защищает человечество. И разве может он не победить?!

В 19-м году, когда Дубов еще сидел на коне рядом с Кондратовым и вел в бой свой эскадрон, путеводной звездой служила ему боевая сталинская инструкция. Слова этой инструкции и сейчас ярко встают в его памяти:

«Комиссар полка является политическим и нравственным руководителем своего полка, первым защитником его материальных и духовных интересов. Если командир полка является главою полка, то комиссар должен быть отцом и душою своего полка».

Отцом и душою. Это надо запомнить навсегда, комиссар Дубов. Запомнить навечно. Особенно здесь. На границе. Перед боями.

Река шумит в эту ночь, великая, мужественная река, разделяющая два мира.

Волны сурово набегают на берег, обдают брызгами лицо комиссара. Опасно в такую штормовую ночь пускаться вплавь по реке.

«…Редкая птица долетит до середины Днепра», писал Николай Васильевич Гоголь. Что бы сказал он о великом Амуре!

А сколько птиц, укрытых далеко за рекой, птиц с чужим солнцем на крыльях, ждут сигнала, чтобы полететь не только до середины. — чтобы перелететь Амур черными вестниками новой войны!

Комиссар всматривается в ночь. Ничего не видно. Он знает, что сотни глаз так же вглядываются в ночь по всему берегу Амура. Дозорные на своих местах. На своих местах бойцы, пулеметы, орудия.

«…Редкая птица долетит до середины Амура». Ее встретят другие птицы, с красными звездами на крыльях, и на одной из этих птиц — Галина, Галя Сташенко.

И кто бы мог сказать, что только полгода назад он проводил производственное совещание по вопросу о качестве шихты, распекал Штыбова за состояние шихтового двора, вечером играл в шахматы с Никитой Пеньковым в заводском клубе!

Как неожиданно изменилась его жизнь! Ему кажется, что он помолодел лет на двадцать. Жаль, что Андрюша Кондратов не может увидеть его. Сейчас Дубов сумел бы с ним поспорить и по тактике и по стратегии. С каждым днем комиссар все больше военизируется. Кажется, что он так и не покидал армии с тех самых своих молодых кавалерийских лет.

А что сейчас на заводе? Вася Штыбов, слыхать, директор. Молодежь выдвигается. Ну что же, он рад. Он любит Васю, как сына. А Митька здесь: на вольном воздухе вытянулся, окреп. Мечтает пойти в ночной дозор и задержать диверсанта. Тоже боец!

А хорошо дышится здесь в лесу! Сосна. Прохлада от реки.

В тайге слышны едва уловимые шорохи. Тайга живет своей ночной беспокойной жизнью.

Дубов глубоко вбирает в легкие свежий душистый воздух.

Он поднимается с лодки и медленно идет по берегу. Он останавливается в раздумье и вдруг резко оборачивается. На опушке леса появляется едва различимая фигура и сразу исчезает в овраге.

Дубов бежит к оврагу, расстегивая кобуру, и… сталкивается прямо в лоб с выходящим из тайги бородатым человеком.

— Полковник!.. — изумляется Дубов.

— Куда спешите, товарищ комиссар? — спокойно спрашивает полковник Седых.

— Сюда, полковник, к оврагу.

— Зачем?

— Там скрылся человек.

— Вам почудилось, товарищ комиссар. У страха глаза велики.

— Не до шуток, полковник. Там скрылся человек.

— Я послал бойца на пост в овраге. — Бойца?..

Идти сейчас в овраг — значит не доверять полковнику. Не доверять? И все же, почему полковник преграждает ему дорогу? Здесь что-то не так, комиссар Дубов. Что-то не так… Но что?

— Какая ночь, товарищ комиссар! У нас в России таких и не видать.

На посту у опушки леса стоит Василий Гордеев. Это новый пост. С сегодняшней ночи. Гордеев давно заметил двух человек близ оврага. Он хотел уже окликнуть их, но в одном узнал полковника, второй куда-то исчез. И вот они опять вдвоем. Полковник и… комиссар. Как это он не признал комиссара сразу?! Они идут пряно на него.

— Гордеев, — замечает его комиссар.

Полковник вздрагивает.

— Давно стоите? — резко спрашивает полковник.

— Третий час.

— Кем установлен пост?

— С сегодняшней ночи капитаном Соколиным.

— Ничего подозрительного не заметили?

— Ничего, товарищ полковник.

— Ну, смотрите зорко.

Комиссар кочет задержаться, о чем-то спросить Гордеева. Но полковник увлекает его с собой. Они проходит мимо Гордеева и исчезают во тьме.

2

Последним вопросом на партийном собрании полка стоял прием в партию красноармейца Гордеева.

Смущенный, красный, стоял Гордеев перед товарищами и, с трудом находя слова, рассказывал свою небогатую событиями биографию.

Председатель собрания, комиссар полка Дубов, ободрял его взглядами, сочувственными репликами, и всем было ясно, что комиссар поддерживает кандидатуру Гордеева.

Капитан Соколин стоял у окна полкового клуба. Шумела тайга, и в шелест таежный вплетались шумы прибоя.

Как это все было непохоже на леса и реки его родины! Казалось, только вчера они сидели на лагерной полянке. И он, и Дубов, и Гордеев. Выступал комдив Кондратов, и испанский боец читал свои стихи.

Десять тысяч километров отделяют его от той полянки. Хребты, сибирские реки. Байкал. Тайга.

Здесь все другое. И сосны другие. И воздух. И река. А там, за бурными волнами Амура, на том берегу — враг, живой, реальный, с винтовками, пулеметами, гранатами.

Второй месяц живет здесь, в тайге, Соколин, и каждая ночь тревожна. Он не может спать. Ему мнятся выстрелы, разрывы гранат. Граница… Да, он сам просил об этом. Сам этого хотел. Он еще не привык к «чапаевской» академии. Но готов к бою каждую минуту.

Здесь все другое. Только люди свои. Те же друзья и товарищи, родные и близкие, хоть узнал их только вчера.

Но вот Галю повидать до сих пор не пришлось. Где-то далеко над тайгой или океаном мчится сейчас ее самолет. И она даже не знает, что он, Соколин, здесь, так близко, что он думает о ней, ждет ее.

Внезапно Соколин вздрагивает. Он слышит знакомый голос полковника.

Новый командир полка, кандидат партии полковник Седых выступил против приема красноармейца Гордеева в ряды коммунистической партии.

Все насторожились. Полковника еще знали мало. Но орден Красного Знамени на его груди говорил о былых боевых заслугах.

Полковник характеризовал Гордеева как нерадивого, своенравного бойца, бывшего одним из худших в полку, которым он, Седых, до сих пор командовал.

Гордеев стоял бледный, неподвижный. Он хмуро смотрел на Дубова. Комиссар с недоумением вслушивался в слова полковника.

Здесь, на Востоке, Гордеева любили, привыкли к песням его, и хлебам его, лучшим во всей округе, знали его любовное отношение к оружию. Но полковник не будет бросать слов на ветер. К словам полковника надо прислушаться.

Соколин видел смущение в глазах коммунистов, недоуменные вопросы во взглядах, колебание. Старая неприязнь к полковнику опять накипала в нем. Он не даст полковнику обманывать собрание. Командир полка клевещет на Гордеева. Почему? Зачем? В этом Соколин не мог сейчас разобраться. Ом посмотрел на Дубова, и недоуменные взгляды их скрестились.

Надо было принимать решение. Гордеев сумрачно поник у стола. Он уже не слушал речи полковника. «Все равно, — думал он, — все поверят полковнику. Но капитан Соколин…»

Он умоляюще взглянул на капитана. И капитан понял его взгляд.

— Прошу слова, — сказал Соколин.

Полковник еще не кончил. Он остановился, и лицо его сердито передернулось.

Внезапно стремительно распахнулась дверь. Ветер ворвался в клуб, принеся с собой запах хвои и надвигающегося дождя. Вместе с ветром вбежал дежурный по полку. Увидев его, все вскочили с мест. От волнения он не мог говорить. Он задыхался.

— Тревога… тревога, товарищи! — наконец выдохнул дежурный. — Японцы перешли нашу границу.

«Вот оно, настоящее», подумал Соколин. Сердце его усиленно билось. Глаза горели. Надо поднимать батальон, вести его в бой. Каков приказ? Он посмотрел на полковника. Тот нервно теребил бороду. Все ждали приказа.

— Спокойно, товарищи, — сказал комиссар полка Дубов, — спокойно. Разойтись по своим подразделениям. Объявляю перерыв до окончания боя.

3

Японцы, перейдя границу, заняли рощу на высоте с отметкой 201.

Комбат Соколин получил приказ — выбить противника.

Комиссар полка Дубов пошел в бой с батальоном Соколина.

Узнав о его решении, полковник Седых скептически прищурил глаз, но ничего не сказал комиссару.

«Авторитет наживает», подумал он враждебно.

И Дубов понял, что именно так и подумал о нем полковник. На одно мгновение мелькнула мысль: а можно ли оставлять полковника одного с полком? Но он тут же подавил эту мысль, сочтя ее недостойной.

Ночь была тревожной. Соколин лежал за кочкой на шинели и напряженно вглядывался в тьму. Ему казалось, что вчерашний эпизод перехода границы японцами — не обычная, случавшаяся не раз пограничная перестрелка. «Началось…» думал Соколин. И на его долю выпадет в первые же минуты войны встретиться лицом к лицу с врагом в жестокой схватке.

— Товарищ капитан, — подполз к нему Василий Гордеев, — на опушке японцы…

У Соколина, находящегося с первой ротой, было два станковых пулемета и несколько ручных. Японцы начали наступать на заре.

После двухчасовой пулеметной перестрелки японцы пошли в атаку. Они двигались перебежками, ложились, но лежа не стреляли.

С криком «банзай» японцы вскакивали на колени, стреляли и опять падали.

По перебегающим бойцам японцы огня не вели. Они ждали, пока боец остановится, и тотчас по месту приземления открывали огонь из винтовок и ручных пулеметов.

Гордеев первый разгадал их тактику. При перебежке он упал и немедленно перекатился на несколько метров в сторону. Японцы продолжали сосредоточенным огнем обстреливать место, которое он покинул.

Несмотря на волнение и неотвязное постыдное чувство страха перед пулей, Гордеев усмехнулся. Провел самураев! Скоро его примеру последовали и другие бойцы.

Стрелял Гордеев беспрестанно. Винтовка его накалилась и обжигала руку. Одна из вражеских пуль, просвистав совсем близко, опалила щеку. И каждый раз, услышав свист пули, он задыхался и закрывал глаза.

Но стрелял он метко. Он видел, как упал от его пули бежавший впереди других японец, несомненно офицер, и чувство уверенности в себе все более вытесняло боязнь перед вражеской пулей.

Это была первая схватка с врагом. Это еще не была настоящая война. Еще не иступили в бой танки, самолеты, артиллерия. Противник только разведывал, только проверял бдительность красной заставы.

Убитые и раненые японцы лежали в пограничной зоне. Огонь японцев был менее меток. Но и красные потеряли уже не одного бойца.

Вдруг Гордеев вспомнил, что он посадил перед боем партию хлебов и наступает срок вынуть их. Уйти из боя? Невозможно. Но пропадет хлеб! Это тоже невозможно.

Он подполз к отделкому и попросил разрешения сбегать в тыл — вынуть хлебы. Отделком неодобрительно покачал головой. «Трусит парень, — подумал он, — пули испугался». Но разрешил отлучку на полчаса.

Гордеев промчался мимо удивленного капитана. Прибежал он в батальон вовремя. Поставив в угол винтовку, вынул хлебы. Хлебы были румяные, пышные, с поджаристой коркой, известные гордеевские хлебы. На этот раз хлебы особенно обрадовали Гордеева. Но любоваться ими было некогда. Он покрыл теплые буханки полотенцами и побежал обратно.

Огонь с обеих сторон все усиливался. Японцы ввели в бой новые силы. Пули беспрерывно свистели вокруг Гордеева. Но чувство страха прошло.

Бой становился все жарче и продолжался весь день.

Японцы укрепились на небольшой сопке. Пулеметы создавали перед сопкой непроходимую огневую завесу.

Под сильным огнем противника роты Соколина залегли. Отвечая огнем своих пулеметов и стрелков на огонь противника, Соколин решил переходить в атаку. Японцев нужно было выбить с сопки, господствующей над местностью. Собрав командиров рот, капитан перед каждым из них поставил задачу. Первой роте — продвигаться замаскированно вдоль опушки рощи, выходящей на левый фланг сопки, с дальнейшим броском к укрепленным огневым точкам японцев. Второй роте — атаковать сопку в лоб, приняв на себя главный огонь противника. Третьей роте — действовать на левом фланге второй роты, с охватом правого фланга противника. Пулеметной роте — расчлениться по взводам, вести огонь в интервалах и через головы своих сил, поражая огневые точки противника, поддерживая своим огнем атакующие подразделения.

Дубов с гордостью следил за тем, как четко и уверенно руководил боем молодой комбат. Лейтенанты, — а они были еще моложе Соколина, — сдержанно, несколько сурово выслушали задачу. Карт не понадобилось. Вся местность боя была как на ладони.

Японцы не ожидали столь молниеносной атаки. Но огонь из пулемета усилился.

Капитан сам вел в атаку вторую роту.

Дубов бежал рядом с ним. Он был в первых рядах атакующих бойцов. И деже сердце сегодня не беспокоило его. Пуля ударила его в руку, державшую наган. Сознание помутилось от боли. Но он взял наган в другую руку и продолжал бежать рядом с Соколиным.

Гордеев заметил, как маленький усатый японец целится в комиссара. Он рванулся вперед и заслонил собой Дубова. Пуля ранила его в голову, и он потерял сознание. Комиссар, сам изнемогая от боли в руке, оттащил его в сторону, наспех перевязал рану и вернулся в бой.

Он заметил, как выбежали из рощицы бойцы первой роты. И в первый же момент пулемет противника скосил бежавших впереди командира роты и политрука. На мгновение бойцы растерялись. Дубов, под пулями японцев, превозмогая боль, задыхаясь, побежал на правый фланг.

Пули сбили его каску. Кровь струилась из пробитой руки. Но он ничего не замечал. Он добежал до опушка рощи. Бойцы первой роты, увидев комиссара полка, рванулись к нему. Но тут пуля обожгла его щеку, он пошатнулся и упал.

«Комиссар ранен!» пробежала весть по цепочке бойцов.

— Комиссар убит! — закричал кто-то рядом.

Бойцы залегли. Но Дубов моментально очнулся. Он поднялся во весь рост и крикнул:

— Комиссар с вами! Вперед! За родину!

Он выхватил левой рукой из-за пояса гранату и, подняв ее над головой, повел за собой в атаку первую роту. Бойцы, с гранатами в руках, бросились за комиссаром. Гранаты взлетали в воздух и с оглушительным треском разрывались там, где были огневые точки японцев.

Это был стремительный натиск.

Это был стремительный натиск.

Японцы смешались и в полном беспорядке бежали со своих позиций. Первая рота, с Дубовым во главе, и вторая рота, с Соколиным, заняли сопку одновременно с двух сторон. Дубов молча обнял Соколина, окрашивая своею кровью его гимнастерку.

…К утру бой кончился. Ни одного живого японца не осталось на советской территории.

Трупы солдат и офицеров усеяли землю.

Батальон подтягивался к заставе.

Можно было продолжать партийное собрание. Председатель — комиссар полка, с повязкой на лице и рукой на перевязи, — беседовал с бойцами.

Он проверял выполнение социалистических договоров.

Перед боем первая и пулеметная роты заключили договор социалистического соревновании на быстрейшее очищение советской территории от японских налетчиков.

Договор гласил:

«Мы, бойцы, командиры и политработники, берем на себя следующие обязательства:

Первое: поддерживать интенсивным огнем пулеметов наступление пехоты при атаке.

Второе: быстро и метко поражать огневые точки противника.

Третье: уничтожить врага с наименьшей потерей человеческой силы своих войск.

Четвертое: при очищении территории быстрым продвижением пулеметов закрепить занятые пехотой позиции.

Пятое: бороться за стопроцентное сохранение боевого оружия.

Район высоты 201. Окоп».

Не было уже в живых многих, подписавших договор. Геройской смертью погибли командир и политрук первой роты. Но обе роты отлично выполнили договор, скрепленный кровью славных бойцов, отдавших свою жизнь за родину.

Только одного бойца первой роты не было ни в числе живых, ни в числе убитых.

Комиссар искал Гордеева, но Гордеев исчез. Гордеев пропал без вести.

«Неужели погиб?!» думал Соколин. Радость победы в этом первом боевом крещении была омрачена.

4

Гордеев очнулся ночью в тайге. Он лежал на сырой болотистой земле, а над ним в просветах меж высоких, обступивших его деревьев блестели звезды. Он долго не мог понять, где он и как попал сюда. Он вспомнил бой, маленького усатого японца. Комиссара. Тут воспоминания обрывались. Потом опять он видел себя на опушке тайги. Он лежал один. Где-то вдалеке слышался шум боя. Болела голова. Он был в полубреду. Он не знал исхода сражения. И сквозь суматошные бредовые мысли пробивалась одна: не попасть в плен; только не в плен.

Он встал, шатаясь, и побрел в тайгу, к своим. Он боялся, что демаскирует себя белым пятном; сорвал повязку с головы и закричал от боли. Весь в крови, шагал он сквозь лес. Он заплутался и не знал, куда идти. Всюду чудились ему японцы. Таежные шумы были тревожны и таинственны. Кровь все не унималась, — она застывала на лице, на одежде. Он попал в трясину, упал и больше не мог встать. Тут опять обрыв. Беспамятство. Бред.

И вот он лежит один в ночной тайге и смотрит на маленький черный кружок неба, на одинокие, беспрестанно вздрагивающие звезды.

Одинокие… Нет… Одинок он, Василий Гордеев. Это он, один, затерянный, умирает здесь, на самом краю своей страны. Ночь… Никого вокруг. Ни человека, ни зверя. Только деревья и звезды. Маленький кусок неба. Только одна, две, три звезды…

А небо большое. И звезд на нем мириады. Красивое небо! В прошлом году в полк приезжал профессор-астроном. Он привозил огромную трубу. Он им рассказывал о десятках солнц, объяснял жизнь звезд. И небо в трубу было таким ярким, таким великолепным! Гордеев с тех пор не мот забыть это золотое небо. И у него была мечта, у Гордеева. О ней он не говорил никому, даже капитану Соколину: после армии пойти учиться на астронома, как этот профессор. Профессор, заметив пытливость красноармейца, подарил ему книжку о звездном мире. Гордеев не расставался с ней. Он хранил ее в походном ранце между боевыми уставами. Он мечтал изучить жизнь таинственных миров и потом, как тот профессор, увлекательно и ярко рассказывать об этой жизни бойцам. А может быть, ему удастся открыть новую звезду. И на ней будут живые существа. И будет организована экспедиций на его, гордеевскую, звезду. И он… Как болит голова!.. Ничего нет вокруг… Третья звезда куда-то скрылась. Две звезды. Две маленькие звезды. Это все, что осталось Васе Гордееву в жизни.

Две звезды. Вот и они бледнеют и умирают. Умирают, как и он, Вася Гордеев, боец первой роты, батальонный хлебопек.

Может быть, когда родятся новые звезды, его уже не будет на свете. И никто даже не узнает, как погиб Гордеев… «И никто не узнает, где могилка моя…» Эту песню он пел в дни своего беспризорного детства. Вот последняя звезда прощается с ним. Не долго пожил он на земле!

Ему становится очень жалко себя, и крупные слезы катится по его щекам.

А друзья?.. Как он мог забыть о друзьях! Капитан Соколин! Их полет на одном парашюте. Дубов. Жизнь.. Только в последние годы он полюбил ее. Словно капитан Соколин дал ему посмотреть в трубу, как тот старик-профессор, и Вася Гордеев, как и на небе, увидел много солнц на земле. Рядом со своими друзьями он шагал по земле. И за них отдавал свою жизнь, как и они бы отдали за него. Он мало прожил, Вася Гордеев, очень мало. «Стоило ли жить, Вася? — спрашивал он себя, — И вспомнит ли кто о тебе? Да… Стоило». И ему ярко представились последние минуты боя. Комиссар Дубов, немолодой грузный человек, выносит его на руках с поля сражения. Как отец — отец, которого никогда не знал Гордеев. Если бы Вася мог, он отдал бы еще раз свою жизнь за него, за Дубова, за друзей, за товарищей, родных и близких, за старика-профессора, научившего его понимать небо, и за капитана Соколина, научившего его понимать землю.

Как тихо кругом!.. Или это ему кажется, что тихо, потому что он умирает… Но он не хочет умирать. Ему нельзя умереть… «Нельзя… Товарищ комиссар, прикажите, чтобы я не умер… Мама… Матушка… Я не хочу…» А хороши были последние хлебы! Кто теперь сумеет такие испечь в батальоне?.. Сам… Сам Гордеев сумеет испечь. Он будет жить… Почему именно он, Василий Гордеев, должен умереть здесь, в тайге?.. Нет… Нет… Нет…

Гордеев попытался подняться. Выбрался на кочку. Встал, покачиваясь и почти ничего не видя вокруг. Прислонился к сосне и всей грудью вобрал влажный предутренний воздух.

Много раз вставал Гордеев и опять падал. И снова шагал, спотыкаясь, вперед. Машинально он обрывал ягоды морошки и клюквы и глотал их. Он не хотел есть. Но жизненный инстинкт заставлял его глотать ягоды. Он знал, что ему нельзя умереть, что он должен жить, что ему еще предстоит большая, настоящая жизнь.

И когда он увидел на небе рождение новой звезды — понял, что смерть ушла.

Гордеев пришел на второй день. Его едва узнали. Голова была покрыта грязно-кровавой коркой. Глаза лихорадочно блестели.

Увидев своих, он тяжело вздохнул и упал.

…Через два дня в клубе Гордеев рассказывал, запинаясь и путая слова. Рассказ вышел короткий и бледный. И не было в нем ничего ни о звездах, ни о мыслях Гордеева в ту тревожную, бредовую ночь.

— Выбрался, — улыбается Гордеев широко и смущенно — А рана пустяковая оказалась. Царапина. А как товарищ комиссар?

Дубов подходит к нему, обнимает здоровой рукой и целует.

…В этот вечер красноармеец Василий Гордеев был принят в коммунистическую партию.

5

Полковник Седых не был на партийном собрании. Он сидел в штабе над картами. Он просматривал донесения и приказы. Он запер дверь на ключ и большими шагами из утла в угол мерял кабинет.

Сегодня ночью он должен принять окончательное решение. Пока эти «солдатские вожди» решают вопрос о хлебопеке, он, полковник Седых (капитан лейб-гвардии его императорского величества), должен решать судьбы мира.

Может быть, именно от него зависит, останется ли японский набег обычной авантюрой, стычкой, каких было уже немало и которые завершались отступлением и путаными дипломатическими переговорами.

Или… Полковник остановился и застыл у окна. Или… это начало его славы, начало новой войны. Войны, которая сметет «солдатское господство» и поставят всех на свои места. Всех. И его. Так обещали ему его новые политические друзья. Совсем недавно эти друзья раскрыли перед ним свои карты. Он убедился в их силе, и он поверил им. Игра была опасной. Полковник был трезвым человеком и не сразу согласился на нее. Он дол-го размышлял и рассчитывал. Решил не он. Решила его ненависть к «солдатским генералам», к «хлебопекам», к комиссарам — к Кондратовым, Гордеевым, Дубовым, Соколиным. Служить им он больше не мог. Он чувствовал, что рано или поздно он выдаст себя жестом, словом или взглядом. Надо было действовать, пока не поздно.

В эту ночь надо было принять окончательное решение.

Ветер за окном раскачивал верхушки высоких сосен. И здесь, в полку, и там, за тайгой, ждали его решения.

Полковник резко снял телефонную трубку.

— Капитана Соколина ко мне! — приказал он дежурному.

Наутро батальон Соколина, по приказу полковника Седых, был двинут на выполнение новой боевой операции.

Японцы, отступив после первого бои, заняли остров на Амуре. Это была подготовка большого десанта. Приказ был короток: «Выбить японцев с острова».

Гордеев отказался остаться в госпитале. Вместе со всеми шагал он в строю, блестя одним глазом. Другой был скрыт под повязкой. К счастью, скрыт был левый глаз, и это даже помогало при стрельбе: легче было прицеливаться.

6

По приказу полковника, капитан Соколин вел свой батальон таежными тропами к Амуру. Командир полка лично по карте наметил путь следования батальона. До поздней ночи сидели Седых и Соколин в штабе, склонившись над картами.

— Необходима абсолютная точность, — сказал полковник, вглядываясь в карты. — Вы рискуете десятками человеческих жизней, — Он выпрямился так, что хрустнули кости, и положил руку на плечо капитану. — Мы с вами не раз спорили, капитан. Но я уверен в вас. Именно вы сумеете выполнить эту операцию— Ну, с богом, — сказал он улыбаясь. — Идите поспите пару часов.

«А в сущности, он не такой плохой человек, — подумал, засыпая уже, Соколин, вспоминая об этой редкой для полковника улыбке. — Требовательный, но не плохой. Нет… не плохой…»

Сейчас, шагая по тайге, Соколин уже не думал о полковнике. Капитан был решителен и суров. Сейчас вся страна проверяет его. Всю свою волю, всю страсть, все знания должен он собрать воедино, чтоб опрокинуть врага.

— Товарищ капитан, — вдруг послышался рядом тревожный голос Гордеева (он был послан в разведку), — тропа кончается. Впереди болото.

— Как болото? Не может быть болота…

— Топь.

На карте жирная красная черта, проведенная рукой полковника, выводила батальон тайгой прямо к реке у острова. Никаких болот по карте не значилось.

Соколин стиснул зубы. Он остановил батальон. Вместе с Гордеевым пошел вперед. Тайга редела. Тропа терялась в мелких кустах. Почва колыхалась под ногами, хлюпала. Скоро капитан провалился по колено. Он едва выбрался на кочку. Вынул карту и проверил красные пометки полковника. Гордеев тревожно глядел на капитана — тот тяжело дышал. Сомнений быть не могло. Обширная топь расстилалась перед ними. Двигаться дальше невозможно. Невозможно? Надо попробовать. Боевой приказ должен быть выполнен. Везде почва проваливалась под ногами капитана, засасывала. Гордеев безмолвно следовал за ним. Они помогали друг другу выбираться. Они искали тропу, мокрые, грязные, облепленные тиной и мхом. Тропы не было. «Западня, — подумал Соколин. — А полковник? Знал ли полковник о болоте? (Батальон был затерян в этой тайге и должен был здесь погибнуть). Погибнуть? А враги? А боевой приказ?!»

Капитан выбрался из болота и побежал к своим бойцам.

— Товарищ полковник, — кричал Соколин в трубку полевого телефона, — впереди болото! Двигаться нельзя.

— Приказываю двигаться вперед, — доносился глухой голос полковника — болото проходимо!

В этот момент послышался первый разрыв снаряда. Осколок взлетел около самого аппарата, и Соколин инстинктивно рванулся в сторону.

Один из бойцов со стоном упал на землю.

Еще два снаряда с ревом упали среди расположения батальона.

«Бьют по пристреленной местности», холодея, подумал Соколин и, еще не отдавая себе отчета в значении этой мысли, закричал в трубку:

— Вперед двигаться нельзя! Нас покрывают снарядами.

— Отдам под суд за неподчинение боевому приказу! — хрипел полковник, — Вы трус!

— Приказание преступно! Требую комиссара! — кричал Соколин.

Потом, внезапно поняв, что споры бесцельны и что полковник послал батальон на верную смерть, он бросил телефон и вызвал к себе командиров и политруков рот. Маршрут, намеченный полковником, был преступен. Но японцы должны быть выбиты с острова. Полковник думал, что Соколин не дойдет до реки. Полковник ошибся. Он дойдет. Как? Здесь, под непрерывным огнем противника, он принимал боевое тактическое решение…

…Японские снаряды продолжали падать в болото, срезать верхушки многолетних деревьев. Осколки со звоном ложились в таежной тиши.

Но людей в лесу не было. Глубокими обходными путями вел Соколин свой батальон к берегу.

Он вспомнил знаменитую переправу во время последних учений, вихрастого лейтенанта, Степу… А что, если попробовать? Это было смело. Чересчур смело. И опасно. Но Соколин не боялся опасности.

…Японцы успели хорошо укрепить поросший густым кустарником остров, расположенный между двумя руслами Амура.

Весь берег находился под обстрелов японских пулеметов. Уничтожив передовой красный батальон, японцы готовились высадить на берег десант. План был тщательно разработан и сообщен полковнику Седых, который должен был обеспечить уничтожение батальона.

Захват острова одним батальоном представлял трудную, почти невыполнимую задачу.

Ползком, утыканные зеленью, выдвинулись из тайги бойцы Соколина, залегли и стали окапываться. Замечены они были японцами не сразу. Когда с острова затрещали пулеметы, бойцы прильнули к земле и замерли.

Соколин махнул рукой, и два «максима» ударили по огневым точкам на острове.

Два «максима». Не больше роты. Это все, что осталось от батальона после артиллерийского обстрела у болота. Так было, по крайней мере, уверено японское командование.

Перестрелка оживилась. Такого огня никогда не видел и не представлял себе капитан Соколин. Весь берег непрерывно поливался пулями. Все свои, пулеметы направили японцы на соколинских бойцов.

Не помогали никакие укрытия. Бойцы держались героически. Четыре пулемета противника были уже выведены на строя. Но и у Соколина остался один. Бойцы замирали, не выпуская из рук горячих винтовок. Они продолжали стрелять до последней минуты. И нелегко потом было вынуть винтовку из рук бойца, сжимающего ее последней хваткой.

Никто не думал об отступлении. Когда убили пулеметчика последнего «максима», капитал Соколин сам схватился за рукоятки. Две пули ударили его в ногу, и он едва дополз до пулемета. Без каски, с растрепанными взмокшими волосами, свисающими на лоб, сжимая рукоятки «максима», он сбил еще две огневые точки, отвечая на потоки огня с острова.

Он видел, как падают один за другим его бойцы, его товарищи, но он не давал приказа об отходе. Они лежали плечо к плечу, сжиная горячие винтовки и последними редкими патронами отвечая на ураганный огонь с острова. Они не отступили ни на шаг.

Вся вода в пулемете выкипела. Последний «максим» выбывал из строя. Вода была рядом, в Амуре. Но к ней невозможно было пробраться. Между бойцами и водой лежала огневая завеса противника.

Пулемет Соколина замолчал. Капитан решил сам ползти за водой. Никого из бойцов он не решался посылать к реке. Да их немного уж и осталось рядом с ним. Соколин последний раз оглядел свои силы — десяток бойцов, укрывавшихся за кочками, — и… оставил горячие рукоятки пулемета.

В этот момент подполз к нему Гордеев.

— Товарищ капитан, — сказал он прерывистым, хриплым голосом, — товарищ капитан, — и он протянул ему несколько фляг, полных воды, — вот, собрал у бойцов… Всё. Больше нет.

Под беспощадным огнем японцев Гордеев переползал от бойца к бойцу, собирая остатки драгоценной влаги. И вот он принес капитану воду для «максима». Соколину захотелось тут же обнять Гордеева и крепко прижать к груди. Но сейчас было не до этого.

Они слили воду в кожух «максима», и Соколин опять нажал спусковой рычаг. Пулемет опять заговорил. Но это была последняя лента. Последние патроны. А потом?

«Неужели опоздают?» мучительно думал Соколин.

Еще одна пуля ударила его в плечо. Другая оцарапала лоб. Кровь заливала глаза, но он не выпускал рукояток пулемета.

И вдруг оглушительный треск пулеметов раздался в тылу у японцев.

Обстрел берега сразу прекратился. Послышались смятенные возгласы японцев. Потом оглушительные крики «ура» перекрыли шум боя. Две роты соколинского батальона, пользуясь демонстрацией боя с берега, на поплавках с фланга, по второму руслу реки, подошли к острову и стремительно высаживали десант.

Соколин устало улыбнулся, глубоко вздохнул и, выпустив рукоятки пулемета, в беспамятстве упал на землю.

В последний миг ему показалось, что он слышит вверху рокот самолета.

7

Самолет Галины Сташенко шел к Амуру, сопровождая звено разведчиков.

Боевое задание для звена гласило: «Разведать направление предполагаемого японского десанта».

Возможна была встреча с первыми эскадрильями японских бомбардировщиков. Но задача была ясна. Боя с японцами избегать. Пройти им в тыл. Выполнить основное задание. Для встречи бомбардировщиков были выделены достаточные силы. Галя шла низко над тайгой, внимательно вглядываясь в даль. Небо было чисто. Безоблачное спокойное небо.

Ничто не говорило в этом безмятежном небе о том, что начинается война, что где-то уже льется кровь и умирают люди.

На душе у Гали было тревожно. Она понимала опасность порученного ей задания, даже гордилась этой опасностью. Но она еще никогда не была под огнем. Сейчас, в эти минуты, она не испытывала никакого чувства страха. Но чувство одиночества томило ее. Хорошо лететь в эскадрилье! Или там, на земле, идти в бой бок о бок с друзьями!

А здесь она была одна. Разведчики летели на большой дистанции от нее. Совсем одна в этом огромном спокойном небе.

Знакомый рокот самолетов послышался вдалеке. Они шли правее ее истребителя. Наши или вражеские? Если вражеские — они обходят ее. Но она не имеет права отклоняться. Она обязана обеспечить выполнение задачи разведчиков. Где-то теперь Саша Соколин? Сидит спокойно в своей комнате и не знает о предстоящем ей боевом крещении.

Милый Сашко!

Стоп! Все мысли разом выключаются. Прямо на нее летит самолет, другой, третий. Звено истребителей противника.

Японские истребители заметили ее.

Она не имеет права принять бой. У нее другое задание.

Но бежать? Бежать с поля боя? Лучше погибнуть. И потом надо увести японские истребители от наших разведчиков. Ей надо принять бой. Японский летчик не посмеет сказать, что обратил в бегство советский самолет. А если ее собьют? Что делать? Что решить? А думать некогда. Самолет надвигается. Уже слышен треск пулемета. Будь, что будет. Она не покинет поля боя. У нее преимущество — высота. Но их трое, а она одна. Она ушла в сторону от своих разведчиков и увела от них японцев.

Галя стремительно набирает еще большую высоту. Самолет с японским солнцем на крыльях уже идет под нею. Галя различает уже лицо пилота. Другие спешат к нему на помощь. Еще мгновение — и прощай солнце, прощай небо… прощай жизнь…

Она резко пикирует вниз. Четкость. Главное — спокойствие, стремительность, четкость и точный прицел. Она заходит сзади, с хвоста японскому истребителю. Остальные два замешкались.

Обстрела назад японский истребитель не имеет. Он замечает свою оплошность, но уже поздно. Для контратаки он должен повернуть на сто восемьдесят градусов, а Галя уже бьет по нему короткой пулеметной очередью: по десять патронов на ствол счетверенного пулемета, — сорок выстрелов. Галя видит, почти задыхаясь от необычного напряжения, как опрокидывается навзничь летчик и самолет, потеряв управление, падает вниз.

Победа!.. Победа!.. Но рано радоваться. Остальные два уже близко — они отомстят за смерть товарища. Все решения приходят мгновенно. Японские самолеты почтя над нею. Взять высоту она не успеет. Что же… Она падает вниз. Падение так стремительно, что японские летчики в первый момент решают, что советский истребитель сбит, и прекращают огонь. А Галя, имитировав падение, уже переходит в штопор. Это сложный, смелый, опасный маневр. Но другого решения сейчас нет. Один виток, второй, третий, четвертый… Легкое головокружение. Она преодолевает его.

Самое трудное, самое опасное — выйти из штопора. У противников высота. Они могут изрешетить ее самолет. Но тут же советский истребитель, сделав разворот, взмывает вверх — идет прямо во фланг японцу и, встреченный пулями, поливает его огнем всех своих пулеметов. Кажется, сейчас Галя врежется в японскую машину.

Взрыв. Столб огня и дыма вздымается из бензиновых баков японского самолета, и он падает, разваливаясь на отдельные части.

Столб огня и дыма вздымается из бензиновых баков японского самолета.

Но отдыхать нельзя. Есть еще третий самолет. Но где же он? Третий самолет бежит с поля боя. Он уже кажется ястребом на горизонте, гнаться за ним Галя не в силах.

Победа! Победа, Галя! Но она уже слишком утомлена, чтобы ощущать всю полноту радости от победы.

Она летит к Амуру. Голова ее в огне. Первый бой. Первая победа. Она нарушила приказание. Но… победителей не судят.

Какая у нее замечательная машина! Как слушается ее.

Ей хочется с кем-нибудь говорить, рассказать о впечатлениях, похвастаться.

Стоп! Выключить сентименты! Тайга кончается.

Она низко идет над Амуром, над пустынными берегами, над поселками. Пристально глядит вниз.

Ничего… Тих и пустынен великий Амур.

Стоп! Остров. На острове люди. На берегу люди. Бой. Один пулемет на берегу отвечает на огонь с острова. Японцы на острове. Много. На берегу горстка. А молодец пулеметчик — не прекращает огня!

Она кружит над островом. Ее заметили. Ладно. Она сейчас поможет героическому пулеметчику. Держись, товарищ! Еще немного.

Она кружит над самым островом.

И в тот момент, когда Соколин падает навзничь, Галина Сташенко выпускает первую очередь по японцам. Она спокойна: все четыре ее пулемета работают безотказно.

Степа Пеньков получил телеграмму с Дальнего Востока. Вся семья окружила его. Никита Иванович изумленно покачивал головой. Степина посылка была тайной. Никто в семье не знал о ней.

Степа взволнованно вскрыл телеграмму: «Спасибо посылку Пригодилась Японцев мы разбили другой раз не полезут Боевой привет отряду Чапаева Митя».

Степа прочел телеграмму вслух в гордо оглядел родителей.

 

Глава пятая

1

…Он стоит высоко на трибуне среди зеленого солнечного луга. Перед ним строгим каре выстроена вся дивизия. Комполка Кондратов, как всегда подтянутый, застыл на правом фланге, А вот и его второй взвод. Помкомвзвода Меньшиков говорит что-то бойцам, и крикливый его голос даже здесь слышен командиру. Но сейчас, впрочем, ему совсем не до Меньшикова. Он стоит, возвышаясь над всей площадью, и сжимает горячими и мокрыми руками древко знамени.

Он понесет это знамя через луг. Вся дивизия будет смотреть на него. А он будет шагать неторопливо и уверенно, как должен шагать знаменосец.

Он стоял уже на трибуне второй час, но не уступил бы никому своего почетного места.

Внезапно небо заволокло грозовыми тучами.

Только что ослепительно сияло солнце, и вот стремительный, совсем южный ливень хлынул непрерывным потоком.

Засуетились командиры. Послышались отрывистые звуки команд. Гости, смеясь, попрятались под брезентовые тенты.

Только знаменосец все так же стоял на трибуне, сжимая мокрое древко.

Дождь прошел так же быстро, как и начался. Мириады капель, отражая солнце, блестели на зеленом лугу.

Древко отсырело, и на левом плече гимнастерки отпечаталась красная полоса. Но это совсем не огорчило знаменосца. «Боевая отметина», улыбнулся он.

Нарком был в белом кителе, и Соколин сначала не узнал его.

— Сми-и-рно! — прокатился по рядам густой голос комдива. Площадь сразу затихла.

Соколин снял чехол, и знамя сверкнуло золотом букв, вышитых ленинградскими работницами.

Он пошел через луг прямо к народному комиссару. И все — и красноармейцы и гостя — смотрели на молодого знаменосца, с красной отметиной на левом плече.

Нарком взял у него знамя. Он посмотрел на Соколина и чуть заметно усмехнулся.

И сейчас же обернулся к войскам:

— Товарищи красноармейцы, командиры и политработники!

…Вдруг нарком исчез. На плацу все смешалось. Какие-то незнакомые люди в странных мундирах, со штыками наперевес, бежали прямо на Соколина.

— Знамя!.. — закричал он.

Штык вонзился ему в грудь. Он упал, изнемогая от боли… и открыл глаза.

Первое мгновенье не мог понять, где он. Не было ни луга, ни солнца, ни наркома. Соколин лежал на койке, с обеих сторон на таких же койках тяжело дышали люди. Боль в груди и в спине не унималась. Он застонал.

Режущая боль сменилась тупой, гнетущей, расходящейся по всему телу. Иногда боль совсем исчезала, но, только он пытался привстать на койке, она возобновлялась с прежней силой.

Соколин лежал так уже несколько дней. Вынужденное бездействие совсем измотало его.

Врачи навещали его часто. Он позволял выстукивать себя, выслушивать, измерять. Каждый врач казался ему избавителем. С детства, после того как сельский фельдшер удачно вскрыл болезненный нарыв на ноге, осталась у него эта беспрекословная вера в медицинскую науку.

Ему казалось: взглянет вот этот седобородый человек в золотых очках, и все станет ясно и все пройдет — он опять станет сильным и крепким и в день парада поведет свой батальон на Красную площадь.

Постепенно терпение начало оставлять его. Капитан лежал теперь в палате один. Соседние койки были пусты, и это одиночество еще более угнетало его. Врачей, осматривающих его, становилось все больше. Они советовались друг с другом. Они изумленно пожимали плечами, они о чем-то тихо спорили, а комбат все лежал и лежал.

2

В этой комнате решались вопросы жизни и смерти, решались человеческие судьбы. Был он раньше веселым, жизнерадостным человеком. Двадцать пять лет. Командир батальона. Близкие товарищи звали его: «Саша» или «Шура», а она, любимая Галя, в отличие от всех, называла его: «Сашко».

Но для них, для людей в белых халатах, не было Александра Соколина, командира батальона. Он просто был больным, раненым. Сколько их, этик больных, переступали порог темной комнаты! И каждый надеялся, ждал, каждый хотел жить, любить, смеяться.

Соколин не боялся смерти. Он просто никогда не думал о ней. У него и времени-то не было думать о смерти среди напряженных, заполненных работой дней. Он не был трусом. Он доказал это в последних боях.

Но теперь, в эти долгие дни безделья, начали одолевать его мысли. Вот и вчера…

— Товарищ, — услышал ом глухой голос из тьмы, — станьте сюда, на эту ступеньку.

Осторожно передвигаясь в темноте, он подошел к высокой стойке, встал на деревянную подставку, и почти моментально доска опустилась ему на грудь.

Соколин очутился в клетке. Он уже не был живым, страдающим, чувствующим человеком — он стал объектом исследования, над ним совершался сложный, почти магический процесс. Сейчас эти люди направят на него аппарат, и все для них станет ясно.

— Спокойно, товарищ, спокойно, — сказал тот же голос.

«А интересно можно ли изобрести аппарат, просвечивающий человеческий мозг, читающий человеческие мысли! — подумал Соколик. — Сколько времени они будут так держать меня?» Ему, впрочем, было уже все безразлично. Он устал и, если бы доски клетки не поддерживали его, сел бы тут же, на этой деревянной подставке.

Боль в спине опять стала резкой. Казалось, кто-то колет его острой шашкой, вонзая клинок и медленно поворачивал в теле.

Наконец они отпустили его. Он едва нашел в себе силы одеться, Внезапно дали свет, и вся загадочность комнаты исчезла. Стулья, стол, аппарат — все выглядело сейчас просто и буднично. Соколин усмехнулся и даже повеселел.

За перегородкой врачи склонились над снимком. Он не видел их лиц, не слышал их разговоров, он знал только, что там, за перегородкой, решалась его судьба.

3

Соколин лежал на койке, прижавшись лицом к подушке. Подушка была мокра от слез. Никогда в жизни не плакал Саша Соколин. Он был совсем мальчишкой, когда убили на фронте отца. Мать умерла еще раньше — от голодного тифа. У него не было дома, не было родных. Он бродил по дорогам страны, но никогда не просил хлеба. Любовь к труду воспитал в нем отец с первых детских лет. Он просил работы. Кому нужна была работа малосильного парнишки! И Саша голодал.

Однажды он набрел на полковую походную кухню. Вкусный запах лаврового листа вместе с паром вырывался из под крышки котла. Кони лениво пощипывали траву поодаль. Внезапно один из коней рванул с места, оборвал ремень и помчался через поляну. Сонный повар растерянно выскочил из шалаша.

Конь бежал прямо на Сашу. Мальчик бросился наперерез. Ему удалось уцепиться за гриву. Он быстро взметнул свое маленькое тело, и мирная обозная лошадь сразу подчинилась ему. Саша гордо привел ее к полковому повару.

…А потом Саша ел горячий жирный армейский суп.

И впервые за все последние годы спал в эту ночь сытый и в тепле. С того дня он ведет свои послужной красноармейский список.

Его называли сыном второго батальона. У него было шестьсот отцов и ни одной матери. Ему сшили шинель, и почти все шестьсот бойцов батальона делали указания полковому портному, чтобы он постарался и сделал шинель прикладистее и ладнее. Он ходил в огромном шлеме, который подарил ему повар. А командовал батальоном как раз нынешний командир дивизии, Кондратов.

Отцы кончали службу и уходили. Сколько их, этих отцов, сменилось у него за все эти годы!

Саша Соколин стал получать посылки из разных концов страны. Слали отцы ему домашнее печенье и всякую снедь и звали к себе — в колхоз, в станицу, в семью. А первый приятель его, бывший полковой повар, сватал за него свою сестру.

Саша вытянулся и поплотнел. Он научился грамоте и ходил в школу. В школе все знали, что Саша Соколин — «красноармейский мальчик» и во время парадов даже проходит по Красной площади со своим полком. По всем военным вопросам он пользовался непререкаемым авторитетом у ребят. Своим ближайшим друзьям он давал примерять свой шлем и шинельку. А во время школьных сражений Саша всегда командовал красными отрядами. Когда вызывали в школу родителей на какое-либо собрание, по общему поручению, шел сам командир батальона.

Саша отвечал на письма своих отцов. Но из армии уйти он не мог. И даже карточка сестры повара не соблазнила его.

В пятнадцать лет он стрелял лучше полковых снайперов, и никто, как Соколин, не мог мчаться на лыжах за быстрым конем.

Семнадцати лет он подал рапорт, был зачислен в полк и получил винтовку.

Когда вернулся бывший командир батальона из академии и принял полк, он едва узнал в рапортующем ему ловком и ладном дежурном командире взвода своего батальонного приемыша.

Так и жил Саша Соколин в своем полку. Здесь приняли его в комсомол и в партию, и, казалось ему, нет такой силы в мире, которая могла бы оторвать его от Красной армии.

Пять ранений получил капитан Соколин в последнем бою. Два дня был он в беспамятстве. Дал о себе знать т тот необычный прыжок. Требовалась сложная операция. Врачи, подлечив, отправили его в Москву.

— Вы военный человек, Соколин, — сказал ему вчера врач, — Вы должны твердо выдержать всякое испытание. Ранения ваши тяжелы. Оли отразились на спинном мозге. — И он произнес страшное, мудреное и непонятное слово. — Оперировать не рекомендую. Пока не рекомендую.

Капитан побледнел.

— Доктор, — спросил он — скажите прямо, доктор: конец?

— О нет! — замахал рунами врач. — Об этом не может быть и речи. Вы можете прожить до ста лет. Но… но… — сказал доктор и с сожалением остановил взгляд на широких плечах комбата. — но… жизнь должна быть совершенно спокойной… без малейшего напряжения. Военная служба для вас исключается. Абсолютно.

Он был чудаком, этот седобородый профессор, и он не мог понять, что это и был конец для Соколина…

…Никогда в жизни не плакал Саша Соколенок. Его избивали, на него натравливали собак. Он только зло блестел глазами и огрызался. А теперь капитан Соколин долго беззвучно плакал. Но слезы не приносили ему облегчений.

«Спокойна я жизнь, — сказал доктор, — работа без напряжения…»

Соколин любил сложные маневренные ходы, лесные бои, ночные схватки. Любил неожиданным маневром зайти в тыл противнику и этим решить исход боя. Он любил в морозный день, в стужу вести свой батальон снежными полями на лыжах, вперерез ледяному ветру: придти к стрельбищу не отдыхая, открыть стрельбу по мишеням и дать рекордное количество очков. Ему пришлось биться с живым, настоящим врагом — и он показал, что готов к встрече с ним.

И еще любил он после ночных походов развалиться в палатке на кошме, — откинув полог, смотреть в глубокое звездное небо, думать о Гале и слушать далекие девичьи песни, долетающие с околицы.

Именно такую жизнь любил Соколин. И другой жизни для него не существовало…

— К вам пришли, — тихо сказала сестра.

В коридоре зашумели. Они вошли о белых халатах — такие чудные и странные: старший лейтенант Меньшиков, политрук Кириллов и заместитель политрука Дроздюк. Дроздюк держал какой-то тщательно увязанный пакет. Соколину стало стыдно своего заплаканного лица.

— Здравия желаем, товарищ капитан! — рявкнул Дроздюк и смертельно испугался: здесь, в этой палате, не умещался его громоподобный голос.

Меньшиков чем-то напоминал полкового фельдшера, и над правым карманом халата желтело у него расплывшееся, щетинистое пятно йода.

— Товарищ капитан, — сказал Меньшиков, — пришли сообщить вам радостную новость. Знамя отвоевали…

Соколин даже привстал с кровати. «Знамя…»

— Ну и как?

— Спрашиваешь! — засмеялся Кириллов, — Полная победа! Ну, брат, мы тебе сюрприз приготовили. Давай, Дроздюк, давай, парнишка.

Дроздюк развернул свой пакет, и Соколин узнал… чехол. Тот самый чехол, который он первый снимал со знамени пять лет назад на солнечном зеленом лугу.

— Хотели знамя принести, — хитро подмигнул капитану Кириллов: — не разрешил полковник.

От волнения Соколин задыхался.

— Кириллыч, — прошептал он. — Кириллыч… Ребята… — и больше он ничего не мог сказать.

Он не видал их три месяца. А они, оказывается, не забыли и крепко любят его. И от них, от этих ребят, он должен уйти! Он вытянулся и затих.

Гости встревоженно переглянулись.

Они свернули чехол и вышли, стараясь едва слышно ступать по ковру.

4

Рано утром Соколин вызвал старшего врача.

— Доктор, — сказал твердо и решительно Соколин, — доктор, я много испытал в жизни. Я привык смотреть правде в глаза. Два вопроса, доктор. Только два. Возможна ли операция?

Профессор растерянно протирал очки. Холодный и трезвый у операционного стола, он всегда мучительно переживал эти минуты окончательных решений.

От его слов зависела человеческая жизнь.

Не надевая очков, он пристально посмотрел на комбата. Соколин глядел на него упорно и требовательно.

— Я не буду ничего скрывать от вас, — медленно сказал профессор. — Хирургия — это искусство, И если есть хоть один шанс из ста на возможный благополучный исход операции, мы не можем теоретически исключить ее. Этот шанс есть. Вы молоды и крепки. Но… — развел руками профессор, — вы хотите правды?.. В данном случае… — он задумчиво пожал плечами. — В конце концов, медицина — это не математика. — нервно сказал профессор, словно отвечая не комбату, а самому себе. Он устало посмотрел на Соколина и опять принялся протирать очки.

— Второй вопрос, доктор. Если операции не будет?..

— Будете жить… будете жить, дорогой мой. Подлечим, и будете жить, — засуетился профессор.

Соколин досадливо махнул рукой и чуть не вскрикнул от острой внезапной боли.

— Как жить? Как жить, доктор?

И профессор понял его. Старый врач понимал, что та жизнь, которая предстояла Соколину, не могла привлекать капитана. Но это все-таки была жизнь. И он был властен сохранить эту жизнь человеку, лежащему перед ним.

Профессор медлил с ответом, но Соколин понял его без слов. Он опять приподнялся с кровати. Он был собран и решителен, как перед боем.

— Приготовьте меня к операции, доктор, — твердо сказал Соколин.

Давно так не волновался Андрей Васильевич Кондратов, командир стрелковой дивизии.

Выйдя из кабинета профессора, он долго не решался идти в палату Соколина. Всегда четкий и аккуратный во всем, он забыл завязать тесемки халата, и они сиротливо болтались на его широкой спине.

Он как-то не думал никогда о своем отношении к Саше Соколину. Много лет назад тот вошел в его жизнь, и Кондратов незаметно привык к этому светловолосому мальчику в огромном, на уши сползающем шлеме, общему сыну его, кондратовского батальона. И только в академии понял, что любит его и скучает по нем. Саша писал короткие, наивные и смешные письма.

«У начальника штаба, — сообщал он, — новый маузер в огромной деревянной кобуре».

И Кондратов ярко представлял себе, как висит этот маузер на боку маленького начштаба. После этих писем Кондратов чувствовал себя всегда растроганным. Он вспоминал своего беловолосого приемыша и ласково улыбался. «Вытянулся, поди, воин…»

Он вернулся из академии. И так вот продолжалась их жизнь бок о бок. Они по настоящему любили друг друга, оба эти человека. Но ни одного слова любви не было произнесено между ними.

И никто, даже жена, Клавдия Филипповна, перед которой Кондратов несколько стыдился этой своей привязанности, — даже жена не знала, как тяжело переносил командир дивизии сначала отсутствие Саши Соколина, а потом весть о его ранении.

…Наконец он решился и вошел в палату. Соколин лежал, закрыв глаза, но, услышав знакомые шаги, встрепенулся.

— Товарищ командир! — радостно прошептал он. — Вот хорошо!..

Они почтя всегда строго официально называли друг друга.

Спазмы сжимали горло Кондратова. Как он похудел, Соколин!.. Он взял его руку и тихонько поглаживал.

— Ничего, Саша, ничего, — шептал он.

Они долго молчали. В палате было так тихо, что слышно было поскрипывание ремней при малейшем движении комдива.

Надо было наконец решиться сказать о самом главном.

— Тебе двадцать пять лет, Саша, — неожиданно хрипловатым голосом начал комдив. — Перед тобою еще вся жизнь… — Он не знал все же, как перейти к основному, к главному, и сразу оборвал: — Я запретил оперировать тебя, Соколин. Я не могу рисковать твоей жизнью.

Соколин резко привстал на койке. Глава у него были сухие и жесткие.

— Я никому не позволял решать за меня, товарищ комдив!

— Ты можешь жить. Мы вылечим тебя.

— Как? Как жить, товарищ комдив? — с горечью выкрикнул Соколин.

Комдив замолчал. Он должен был спасти этого мальчика.

— Саша, — сказал он, — Саша? Послушай… — Он котел сказать Саше о том, как любит сто.

Но Андрей Васильевич совсем не умел говорить о своих чувствах.

— Я не могу жить праздно! — с надрывом крикнул Соколин — Пойми меня, Андрей Васильевич, — опять зашептал он, — пойми меня! Ты был моим отцом. У меня нет более близкого человека, чем ты. Я приму бой. Я верю, что буду жить. Мне нельзя умереть, нельзя… Смерть обходит меня с флангов. Но я ударю ей в лоб! В лоб!..

Он задыхался, он почти бредил. Он забыл о жестокой боли и махал кулаками перед Кондратовым.

— Нет, — сказал комдив, — ты не имеешь права. Ты коммунист, Соколин.

Это был удар. Жестокий и беспощадный.

— А ты?.. А ты?.. Ты принял бы этот бой?

Горячечными глазами в упор смотрел Соколин на командира дивизии.

Комдив не выдержал его взгляда.

Соколин откинулся на подушку и закрыл глаза.

5

…Никогда он не испытывал такой легкости во всем теле. Постоянная гнетущая боль последних недель куда-то исчезла, и он чувствовал себя опять молодым и крепким.

Ему хотелось шутить, смеяться. Зимнее солнце хозяйничало в большой светлой операционной комнате. Оно отражалось в стеклах шкафов, оно переливалось на сотнях стальных инструментов, неведомых комбату, но очень умных и сложных.

Когда сестра или врач брали какой-нибудь инструмент, веселые зайчики прыгали по всей комнате.

Как бы хотелось ему сейчас, под этим солнцем, пройтись на лыжах по хрустящему снегу или мчаться за конем, туго натянув поводья и собрав в кулак всю волю, все внимание, чтоб не оступиться и не потерять стремительного темпа!

Да, пожалуй, в этом году лыжи уже потеряны. После операции придется все же недельки две чиниться. Ну, он их использует, эти две недельки, на подготовку к экзаменам в академию. Теперь он уже может взяться за теоретические науки. Он вспомнил Кириллова, Меньшикова, Дроздюка, чехол от знамени тихо засмеялся. Скоро, скоро он увидит их всех. И Галю, Гальку он тоже увидит. Не век же ей летать там, у океана! И Галька даже не узнает, как он страдал. Хорошо, что ее нет здесь! Или плохо? Нет, хорошо…

Он встретит ее здоровый. И прямо на аэродроме, при всех, расцелует ее. Опять побегут привычные дни. Прощай койка… Прощай унылая тишина палаты и седобородый угрюмый профессор…

Уже лежа на столе, перед самой «маской», он широко-широко улыбнулся, по детски, со всхлипом вздохнул, последний раз вобрал в себя этот светлый, солнечный день и… потерял сознание.

Так вот, с этой широкой солнечной улыбкой, он и лежал в гробу в полковом клубе.

Командир дивизии стоял в первом почетном карауле. Давно уже кончилось время того караула, и сменили давно остальных часовых. Но Кондратова не трогали. Он стоял без движения. Смотрел прямо в лицо Саше Соколину. Он не хотел поверить, что человек с такой солнечной улыбкой может быть мертв. Она говорила, эта улыбка, о том, как принял последний бой капитан Соколин. Он улыбался жизни, горячей, боевой, полнокровной — той жизни, добиваясь которой он погиб. Он видел победу, ждал ее и улыбался ей открыто и радостно.

Красноармейцы и командиры проходили мимо гроба.

Прошел Дроздюк, часто моргая; прошел Кириллов, до боли сжав зубы; прошел маленький Меньшиков, не скрывая обильных слёз.

Орден Красного Знамени блестел на груди Соколина.

Закрывая тело комбата, тяжелыми складками спадало вниз шелковое знамя, которое перед войсками нес через зеленый солнечный луг командир Соколин в далекий памятный день своей весны.

А комдив Андрей Васильевич Кондратов все стоил в почетном карауле, смотрел в лицо своего приемыша, своего воина, своего сына… И никто не решался сменить командира дивизии…

 

Глава шестая

1

Телеграмму о том, что Соколин при смерти, Дубов получил у себя на квартире.

Японская авантюра была ликвидирована, полковник Седых разоблачен и арестован. Да и не один Седых. Дубов разоблачил полковника и его организацию. Но насколько раньше следовало это сделать! Дубов не ног простить себе, старому большевику, подобной беспечности. Он осунулся, стал резок и раздражителен.

Работал он теперь и диен и ночью.

Случайно выдался один из редких свободных вечеров. Они сидели вдвоем с Митькой и играли в шахматы. Он дал Митьке фору — две ладьи и одного слона — и старался проиграть ему.

Старания эти ни к нему не приводили. Лавры Капабланки не были суждены молодому Дубову. Он терял фигуру за фигурой и упорно подводил своего короля под мат.

Пока отец вскрывал телеграмму, Митя неожиданно заметил незащищенного отцовского коня и с воинственным кличем Североамериканских индейцев схватил его за голову. Победоносно взглянув на отца, он увидел, что тот откинулся на спинку стула и глаза его словно окаменели. Потеря коня не могла так подействовать на него. Митя сразу понял, что отец не шутит, случилось какое-то очень большое несчастье.

— Отец, отец, — закричал он в испуге, — что с тобой, отец?

— Умирает, — тихо сказал Дубов, — умирает Соколин…

Черный конь выпал из Митиных рук и с шумом покатился по полу.

Митя хорошо помнил молодого капитана. Капитан считал его своим другом, и Митя гордился этим.

…Умирает капитан Соколин. Его больше не будет. Митя никогда его не увидят. В этом было что-то загадочное, непостижимое и страшное.

Митя чувствовал — огромная тоска охватывает его, слезы подступают к горлу, мешают дышать…

«Не надо, не надо плакать», говорил он себе и, уткнувшись в рукав отца, заплакал горькими детскими слезами.

Тяжелее всего было рассказать о состоянии Соколина Гале.

Она выполняла сложные задания командующего авиацией и частенько снижалась в районе дубовского полка.

Она заходила к Дубову (сдружились они тогда еще, в перелете); привыкла к Мите, играла с ним и однажды, к неописуемому его удовольствию, «покатала» на своей воздушной птице.

Комиссар выслал всех из своего кабинета. Он не скрыл от нее ничего…

В глазах ее были страдание и страх.

— Что делать, Павел Федорович, что мне делать? — с предельной тоской прошептала она. — Я должна быть с ним…

Она сжалась, собралась в комок; она казалась ему маленькой беспомощной девочкой.

Только сейчас она поняла, как крепко любят Сашу Соколина. Вот ведь уже несколько месяцев были они в разлуке и даже переписывались редко, и все же он всегда был с ней. Она знала, что он работает, учится, командует, думает о ней. Она верила в него. Вот скоро они встретятся и поговорят обо всем… А теперь кончено… Все кончено. Скоро не будет Соколина, любимого, родного Сашко. Может быть, уже нет… Она вспомнила день последней встречи с ним: и лыжи, и снег, и сугробы, и солнце.

Ей казалось, самое дорогое потеряла она в жизни. И не найдет уже больше никогда.

Она должна лететь туда, успеть. Может быть, его еще спасут. Его должны спасти. Но она не может лететь на запад, — у нее срочное задание, и задание ведет ее на восток.

Дубов понимал, что не время сейчас никаким словам утешения. Они просто не дойдут до нее.

Как маленькую девочку, как дочь, о которой он всегда мечтал, он бережно отвел ее к себе домой и отдал на попечение жены.

Он вернулся в батальон, связался по прямому проводу с командующим и долго говорил с ним.

Вечером пришел приказ: пилоту Сташенко срочно вылететь в Москву с особым заданием.

…Метеорологическая станция давала неблагоприятные сведения. Полоса штормов. Лететь нельзя. Галина решила лететь.

Перед самым полетом к ней пришел Василий Гордеев. Капитан спас ему жизнь, и, если бы он мог, он вернул бы эту жизнь Соколину. Но Гордеев знал, что чудес не бывает на свете. Он знал, что Галина — любимая подруга капитана. Был день, когда Гордеев дал слово капитану: никому не рассказывать о его героическом поступке во время воздушного десанта. Как это ни было трудно, он твердо держал свое слово.

Но теперь Гордеев не мог молчать. Он все рассказал Галине. Рассказал и о последнем бое у острова, о том, как, изрешеченный пулями, не покидал капитал Соколин рукояток боевого «максима». И Галина вспомнила тот давний яркий, солнечный день и сотни голубых парашютов в воздухе. Горькими глазами посмотрела она на Гордеева, но ничего не сказала ему. Да, он был героем, ее Сашко. Разве он мог поступить иначе!

Она встает, решительная, готовая к полету. Она пожимает руку Гордееву и идет к машине.

2

Штормы кидали ее самолет, точно пушинку. Облака окутывали ее, и она прорывалась сквозь них и вела машину в слепом полете над облаками, не видя земли.

Однажды самолет отказался подчиниться ей. Обледенели крылья, и машина, проваливаясь в облака, падала вниз. Сначала она пыталась выровнять машину, потом внезапно пришла мысль: а может быть, так и надо? Она ударится о землю, и все будет кончено. Сначала Саша, теперь она. Но это было только мгновенье полной безнадежности и отчаяния.

Красная армия воспитала ее. Перед ней примерами стояли образы ее друзей — Кондратова, Дубова, Саши Соколина, — и она могла подумать о таком поступке! И погубить машину!.. Машину, которую доверил ей командующий. Гадина знала, что никакой необходимости послать ее на запад у командующего не было. Но он послал… А она… И потом она обязана успеть. Он еще жив. Он ждет ее…

Галина приросла к штурвалу. Нечеловеческими усилиями она выровняла самолет, когда земля уже совсем наплывала на нее.

Непогода сопутствовала ей всю дорогу. Каждый раз после посадки старые пилоты не советовали стартовать и беспокойно покачивали головами, глядя на маленькую решительную летчицу.

Она нигде не ночевала; наскоро подкреплялась тут же, на аэродроме, заправляла самолет горючим и летела дальше, летела вперед и вперед, решительная, упрямая, неутомимая.

Когда она увидела перед собой огромную Москву и знакомый аэродром, она почувствовала, как смертельно устала, и, не выпуская из рук штурвала, откинулась на сиденье самолета и на секунду закрыла глаза.

Комдив Андрей Васильевич Кондратов встречал ее на аэродроме. Он посмотрел в ее глаза, красные от бессонных ночей, и молча обнял ее.

И она поняла все… И тогда впервые за все эти дни она, прислонясь головой к его шинели, по детски всхлипнула.

Как когда-то много дней назад, они сели вместе в машину и поехали через весь город. Миновали парк, и комдив вспомнил, как бродили они здесь ранней осенью и качались в лодках качелей. Он грустно взглянул на Галину, такую родную и близкую, прикорнувшую рядом с ним на широком сиденье автомобиля.

Весь вечер Андрей Васильевич рассказывал Гале о последних днях Саши Соколина.

Она перебирала письма, конспекты для академии.

Между страницами книги Ганса Дельбрюка она нашла свою короткую, состоящую из двух слов телеграмму.

Галя передала комдиву рассказ Гордеева. Комдив слушал молча. Глубокая вертикальная морщина прорезала его высокий лоб до самого переносья.

Клавдия Филипповна уложила полумертвую от усталости девушку, и Галя сразу заснула.

А комдив долго еще сидел в раздумье за своим письменным столом. Он писал, медленно зачеркивая написанное, вставал, ходил по комнате и снова писал.

Необычайный рапорт писал комдив. Рапорт народному комиссару о героических подвигая бывшего командира первого батальона первого полка вверенной ему, Кондратову, дивизии, капитана Соколина, капитана, против фамилии которого в списках бойцов Рабоче-Крестьянской Красной армии значилось сурово и неумолимо: снят со всех видов довольствия. Причина: смерть.

3

Комдив предложил ей остаться в дивизии. Он не хотел отпускать Галину. Он перенес на нее ту любовь, которую испытывал к Саше Соколину.

И Галя тоже любила его. Он был теперь, после смерти Саши, самым близким ей человеком.

Она почти готова была согласиться…

Маршал вызвал ее к себе.

Она никогда не видала его так близко и оробела.

— Лейтенант Сташенко. Явилась по вашему приказанию, — отрапортовала она.

— Я слышал о вашем перелете, лейтенант, — сказал маршал. — Следовало бы поругать вас.

— Я слышал о вашем перелете, лейтенант, — сказал маршал.

Он с удивлением осмотрел ее маленькую, хрупкую фигурку и покачал головой. — Да вот комдив Кондратов за вас ходатайствует.

Он смотрел на нее чуть усталыми добрыми глазами. Она передала ему пакет с Дальнею Востока. Он вскрыл его, пробежал глазами и улыбнулся.

Потом он стал совсем серьезным и даже строгим.

— У вас большое горе, товарищ Сташенко. Я знаю это. И я понимаю. Такое горе скоро не забывается. Но я вызвал вас потому, что я хочу лично просить вас найти в себе силы перебороть горе.

Она стояла перед ним взволнованная и потрясенная. Тысячи лейтенантов, таких, как она, были в частях, которыми он руководил. И он знал о ее жизни, о ее горе, он нашел ее, маленькую Гальку Сташенко, чтоб сказать ей задушевные слова поддержки и ободрения…

— Комдив Кондратов просят оставить вас у него в дивизии. Я не буду возражать, если вы захотите. Но… — Маршал подошел к ней и взглянул ей прямо в глаза. — Нам нужны волевые командиры. Человек, проделавший такой перелет, как вы, должен вернуться сейчас (он подчеркнул это слово) туда, в Приморье. Я назначаю вас командиром боевого звена истребителей имени капитана Соколина.

…Имени капитана Соколина. Она не ослышалась— Звено имени капитана Соколина.

А маршал продолжал своим властным громким голосом:

— Правительство постановило за героический подвиг наградить капитана Соколине орденом Красного Знамени. Я приказал передать этот орден лучшему боевому звену истребителей Приморья. Я хочу поручить это звено вам, лейтенант Сташенко.

Галя, побледнев, стояла перед маршалом.

Ей хотелось сказать маршалу, как гордится она таким доверием, как ей хочется жить и жить.

Маршал смотрел на нее выжидающе, чуть улыбаясь.

Она смело встретила его взгляд, выпрямилась и сказала твердо и решительно:

— Есть, товарищ маршал Советского Союза, принять боевое звено истребителей имени орденоносца капитана Соколина!

4

Она улетела обратно к океану.

Андрей Кондратов провожал ее. С грустью смотрел он на ее похудевшее, такое милое лицо. Но он понимал, что она должна была поступить именно так.

Столько хотелось сковать в эти последние минуты! Когда еще придется им встретиться… Он даже немного завидовал своему другу Павлу Дубову…

Рядом с ним, над его территорией, будет летать Галя Сташенко — командир боевого ввела имени капитана Соколина.

День был тихий, лётный. Комдив отпустил машину. Они молча шли к аэродрому. Прохожие оборачивались, глядя на них; прохожие с удивлением следили за этой необычной парой — худенькой девушкой с голубыми петлицами и квадратиками старшего лейтенанта рядом с высоким немолодым комдивом.

Кто она — героиня, парашютистка? Знаменитая летчица?

А для него она была совсем не героиней и не знаменитой парашютисткой, она была Галина, просто Галя. И ему бесконечно тяжело расставаться с ней.

Так и дошли они до аэродрома Она переоделась. Самолет уже ждал. Кондратова задержал начальник аэродрома.

И вот он шагает через весь аэродром.

У самолета стоит молодой летчик в комбинезоне и черном шлеме, совсем не похожем на перекроенный берет… Как недавно и как давно это было!

Он обнимает Галину и крепко-крепко целует ее. Ему кажется, что щеки ее влажны.

Она влезает в кабину. Шумит мотор…

И вот она уже в воздухе. И озорной ветер несется за нею.

Она нагибается, машет рукой, она что-то кричит. Но ветер уносит ее слова… И нет никакой возможности поймать их и задержать их стремительный полет.