В конце девятнадцатого года мы избрали Ваню Филькова секретарём губернского комитета комсомола. Несмотря на молодость, он пользовался большим авторитетом в организации. На работу в губком перевели и меня. Ребята постарше ушли на фронт. Белые подступали к самому нашему городу.
С Ваней я в те дни не разлучался. Работали мы, как взрослые. Дни и ночи. Спали на жёстких губкомовских диванах. В губкоме всегда толпилась молодёжь. Нам, пятнадцатилетним юнцам, ещё незнакомым с бритвой, приходилось организовывать укомы, формировать отряды ЧОНа, агитировать, убеждать, воспитывать, бороться с бандитизмом, с меньшевистско-эсеровскими вылазками. К нам в губком приходили молодые парни и девушки за пищей для тела и для души.
Домой забегал я раз в три-четыре дня. Нам было не до семьи. Мы и о еде вспоминали, только когда голод совсем уж донимал нас. Иногда это бывало в разгар бесконечного ночного заседания. И тут связка ржавой воблы, которую кто-нибудь приносил в перерыве, казалась райской пищей.
Все мы писали заметки, статьи, а иные сочиняли рассказы и даже поэмы. Писали нам ребята из уездов и деревень, с фронта, писали в стихах о своей нелёгкой жизни. Но наши творения не видели света.
Даже «руководящие» статьи Вани Филькова с трудом удавалось напечатать в губернских «Известиях». А между тем в этих же «Известиях» то и дело появлялись произведения старых журналистов, в своё время сотрудничавших ещё в жёлтом меньшевистском листке. Мы не раз говорили об этом в губкоме партии.
- Что же… - начинал политпросвет Миша Басманов, только что вернувшийся с фронта, - что же, всякие буржуазные спецы будут в газетах пописывать, а нам своего молодёжного журнала не даёте?… Бумаги нету? Да мы её сами, бумагу, из центра выхлопочем. Комсомол требует журнала. Больше не можем сдерживать творческих порывов.
Миша был старым агитатором и говорил напористо. Но в ответ всегда поднимался губернский редактор Пётр Андреевич Громов и возражал Мише сухими, тоскливыми словами. Очки редактор носил с тёмными стёклами, и никогда нельзя было угадать, на кого он смотрит. Громов считался самым учёным человеком в городе: и газету редактировал, и тезисы писал, и читал всякие лекции.
В губпарткоме ценили его больше, чем нас с Мишей и Ваней Фильковым вместе.
Спас нас Василий Андреевич Фильков. Мы посвятили его в наши журнальные планы.
- Действуйте, - сказал Василий Андреевич, - поддержу.
На ближайшее заседание губкома мы явились нагруженные ворохом стихов, рассказов, статей, рисунков.
- Вот, - сказал Миша, - дайте выход нашему творчеству.
Только лишь хотел редактор взять слово, выступил Фильков-старший. Блеснул улыбкой из-под русых усов и сделал стратегический ход:
- Я с положением детально ознакомился. Действительно, на журнал нет бумаги.
- Вот тебе и защита! - мрачно шепнул мне Миша.
- Но я предлагаю, чтобы в губернской газете еженедельно давали страницу для молодёжного творчества. Места хватит.
На губкоме было много вопросов: и о несобранной продразвёрстке, и о бандитизме, и отчёт губпрофсовета.
Не успел Громов возразить, приняли предложение товарища Филькова.
Ушли мы победителями. Редактором молодёжной странички был назначен я.
- Смотри там, Сашка, - инструктировал меня Миша-политпросвет,- не подкачай! Первую страницу в Це-ка пошлём. Пусть посмотрят, как липерский комсомол работает.
Всё складывалось как нельзя лучше. С самыми возвышенными чувствами ввалился я в редакцию, добыл себе стол и написал плакат:
А потом с независимым видом заглянул в кабинет редактора. Договорились мы, что первая «страничка» пойдёт на днях.
Эту ночь я не спал: обдумывал будущую «страничку». Прямо надо сказать, мысли приходили заносчивые и тщеславные.
Как-то в губкоме, выступая по докладу руководителя клуба, я привёл цитату из Сен-Симона, где-то случайно прочитанную, меня сочли большим философом. Это польстило мне, к каждому событию я стал подходить с философским анализом и стремился выйти за пределы нашего липерского губкомольского мира.
Иногда в короткие часы отдыха, сидя с Ниной Гольди-ной на скамеечке у памятника Песталоцци и глядя в небо, на мириады звёздных миров, я мечтал вслух. Наши губ-комольские будничные дела, наши споры, обед из воблы - всё это оставалось далеко позади. Мне мало было Липерс-ка. Мне мало было нашей бренной планеты. Я улетал мечтой в заоблачные миры, организовывал комсомол на Луне. Я был поэтом…
Как раз в эту неделю я закончил большую поэму, где строго научно доказывал возможность путешествия на Луну и описывал борьбу с лунными белогвардейцами.
Мне было тогда неведомо, что путешествие на Луну уже давно описано Жюлем Верном и Уэллсом. Все мои познания о Луне ограничивались книгой астронома Флам-мариона.
Философия поэмы была необычайно туманна, научная достоверность весьма зыбка, а качество стихов сомнительно. Но мне казалось, что это исключительно глубокое, необычайно талантливое произведение.
…И вот в эту ночь пришла мне в голову гениальная мысль - сделать сюрприз губкому: напечатать поэму в первой же «страничке».
Вскочив с постели, я стал лихорадочно перечитывать своё произведение.
Она была поистине прекрасна, эта поэма. Вот обрадуется губкомол! А потом прочтут поэму в Москве. Конечно, на неё сразу обратит внимание Максим Горький. А Луначарский? Пожалуй, и Луначарский обратит внимание. Меня вызывают в Москву… Дальше… Я уже спал и видел во сне свой собственный триумф. Меня чествуют. Я приезжаю, увенчанный лаврами, в родной город, и товарищ Громов говорит:
«А ведь ты, дорогой товарищ, был прав насчёт создания журнала. Признаю свою ошибку».
…Поэма заняла почти всю полосу. Редактор неодобрительно поглядывал на свёрстанную страницу, но мне ничего не говорил.
«Завидует, - думал я. - А ещё подпольщик!»
Первый оттиск свёрстанной, ещё сырой полосы, на которой чёрными буквами отпечатана моя поэма, казался мне великолепным.
Застучала печатная машина. В стопку ложились свежие номера губернских «Известий», и на третьей странице под шапкой «Юное творчество» - страница губкома РКСМ, жирными буквами шёл заголовок: «Путешествие на Луну» (поэма).
Наступила ночь. Я взял номеров десять газеты и побежал домой. Спал я крепко. Под подушкой лежало моё первое напечатанное произведение
Рано утром, бодрый и радостный, с газетами под мышкой, я помчался в губком. Там никого ещё не было, кроме старушки сторожихи Пелагеи.
Я не мог ждать ребят.
- Бабушка! Вот видишь, в газете мою поэму напечатали!- сказал я и ткнул пальцем в большие буквы заглавия. - Дай-ка я тебе почитаю.
В утренней тиши губкомольского клуба я громко читал неграмотной старушке стихи о революции в лунном мире.
Не дождавшись секретаря, я умчался по делам в губ-продком. Через два часа я снова вбегал по лестнице губ-комола. Из комнаты секретаря доносился шум. Я разобрал слова своей поэмы.
«Эге, читают уже…»
С торжественным видом я открыл дверь в кабинет. Мигом наступило молчание. В кабинете сидели Ваня Филь-ков, экправ. Валя Грекова, политпросвет Миша Басманов, ещё человек пять. На столе перед Мишей лежала моя поэма.
- Ну как, ребята, недурно? - скромно спросил я. Молчание начало меня тревожить.
- Ну и сукин же ты сын, Сашка!… Ну кто бы мог подумать…
Я почувствовал, что дело неладно. И тогда заговорили все. Я давно не слыхал такого потока бранных слов.
С тревогой смотрел я на своего друга Ваню Филькова. Наконец Ваня остановил на мне свой тяжёлый взгляд и заговорил.
Век не забыть мне слов Вани Филькова! Он не кричал, как Миша Басманов. Он говорил тихо и даже скорбно.
- Ты что же подрываешь авторитет комсомола?… - начал он. - Тут дел по горло. И о продразвёрстке подумай, и в Пирловской волости неладно, и Митю Алекса-шина, члена укома, бандиты убили. И ребята, отрываясь от борьбы, пишут… можно сказать, кровью пишут и о своих ячейках, и о Красной Армии, а ты, редактор, комсомольское творчество под сукно, а сам на всю страницу философию о Луне размазываешь! Тебе уже земли мало. Для этого мы тебя в газету послали? Эх, Сашка, Сашка… Не оправдал ты комсомольского доверия…
Все молчали. Я горестно смотрел на плоды своего творчества.
В этот день губком вынес мне выговор за Луну и с редакторской работы снял. Послали меня в уездный комитет комсомола, в город Дреслу. А о моём «Путешествии на Луну» ещё долго шли разговоры по всей губернии.