Застывший в холодном молчании лес опять со всех сторон окружил меня. Тяжёлые, мохнатые сучья переплелись над моей головой, словно цепкие лапы каких-то доисторических животных, о которых я читал в учебниках географии, когда ещё был учеником гимназии имени Александра I Благословенного. Учеником… Парты… Классная доска… Мел…
«Штейн, как звали коня Александра Македонского?…»
- Как же, действительно, звали этого коня?
В каком-то полузабытьи я брёл по лесу.
Василий Фильков… Предревкома, мой учитель.
Прощаясь перед моим уходом за рубеж для связи с лоржинскими комсомольцами-подпольщиками, Фильков пристально посмотрел на меня и коротко сказал:
«Важное дело поручаем тебе, Саша. Смотри не задерживайся».
Большая, сильная и тёплая рука его крепко сжала мою Руку.
А теперь Фильков убит. Только часы его я сжимаю в кармане полушубка коченеющей рукой.
С треском обломился сук и упал, обрушив на меня целый сугроб колючего снега.
Совсем обессиленный, я опустился на колени и стал хватать пригоршнями и жадно есть обжигающий и тающий во рту снег.
Стало как будто легче. Куда я иду? Какой сегодня день? Сколько времени прошло с тех пор, как я ушёл с Лоржинского завода?
Я машинально щёлкнул крышкой часов, вздрогнул и уронил их в снег. Часы шли… Двигались колёсики, огибала циферблат секундная стрелка.
Часы, заведённые рукой убитого предревкома, продолжали жить.
Подняв часы, я бережно положил их в карман и неожиданно почувствовал прилив сил, словно эти заведённые Фильковым часы принесли мне весть о нём и напомнили о его последнем горячем рукопожатии. «Важное дело поручили тебе, Саша…»
Нет больше уездного комитета, секретарём которого состоял Саша Штейн. Нет больше Василия Филькова. Я пойду в губком к Вале Грековой. Расскажу о лоржинских комсомольцах, передам их привет и письмо, зашитое в подкладке вытертой каракулевой ушанки, а потом пойду в отряд, чтобы отомстить за Филькова и товарищей, чтобы освободить Дреслу.
Лесная тишина начинала тревожить меня. Не сбился ли я с пути? Почему прекратилась перестрелка?
А может быть, они уже заняли губернский город и я не найду губернского комитета, как не нашёл уездного? А может быть, Валя Грекова тоже убита? И снег вокруг неё покрыт пятнами крови…
А письмо… А горячие слова комсомольцев Лоржинско-го порохового завода…
Белка перебежала с дерева на дерево. И опять тишина. Я терял последние силы. Всё медленнее и медленнее передвигал ноги. Кажется, сейчас я опущусь на мягкий снег и засну. Василий Фильков подаёт мне руку…
«Не задерживайся, паренёк!» - говорит он.
Почему у Филькова голос Вали Грековой?
Нет, это не Валим голос, это чей-то чужой, незнакомый и грубый…
Блестит штык. Откуда здесь штык? Неужели они окружили лес и хотят расстрелять меня и всех товарищей?
- Не стреляйте! Не смейте стрелять!
Сжимая до боли в руке часы Филькова, я падаю в снег, прямо под ноги выбегающим из-за деревьев людям в шлемах с красными звёздами.
Липерский губернский съезд комсомола подходил к концу. Половина делегатов отсутствовала. Полгубернии было занято белыми. Многие делегаты погибли в боях, убитые вражескими пулями, отметившими кровью почётные делегатские мандаты. Другие на подступах к губернскому городу защищали город от белогвардейцев.
Последним в повестке съезда стоял доклад секретаря Дресленского комитета комсомола Александра Штейна о командировке.
Но Дреслу захватили белые, и некому было докладывать от дресленской организации.
- Товарищи, - глухо предложила Валя Грекова, ведущая съезд, - последний вопрос нужно снять. Получены сведения, что в Дресле расстреляны двадцать два человека - руководители партии и комсомола. Среди них председатель губренкома Василии Андреевич Фильков. Секретарь Дресленского комитета комсомола Штейн не сможет сделать свой доклад…
Она обвела потемневшими глазами притихший зал - и вздрогнула: я стоял в дверях…
Ощущая на себе взгляды всех делегатов и чувствуя, как тепло проникает во все поры тела, я прошёл через весь зал и, подойдя к столу президиума, рассказал надтреснутым, промёрзшим голосом о лоржинских комсомольцах, о расстреле товарищей, о Дресленском комитете…
- От имени дресленской организации вношу предложение всему съезду - на фронт!
Шестьдесят три делегата было на съезде, шестьдесят три руки с мандатами - красными листочками из папиросной бумаги - поднялись за моё предложение.
Шестьдесят четвёртый делегат голосовал без мандата красной, обмороженной рукой: я не успел ещё получить мандат.
На следующий день на двери губкома появилась надпись на той же красной папиросной бумаге:
«Губком РКСМ закрыт по случаю ухода на фронт».
Один край объявления отклеился, и ветер трепал красную наклейку, как маленькое боевое знамя.