Много радостных и горьких воспоминаний связано было у меня с этим городом.

Сюда приезжала ко мне в гости из Липерска Нина. Здесь вот, на пригорке над рекой, сидели мы с ней и строили планы будущей жизни.

В этом же городе я перенёс самое большое горе. Я спустился к реке и узнал место, где стоял угольный сарай.

Сарай снесли. Ничто вокруг не напоминало того страшного зимнего утра. Большая ветвистая ива склонилась над самой водой.

Здесь их расстреляли… «Это не театральное представление, Саша, а революция…» - сказал мне Василий Андреевич Фильков.

Вот его часы. Сколько минут отсчитали уже они после смерти своего владельца…

Тогда кругом лежал снег. А сейчас пышно зеленели деревья, пели птицы.

Старый, замшелый челнок покачивался на воде у самых моих ног. На скамейке среди многочисленных обрезанных длинных стеблей желтели кувшинки, выпавшие, видно, из большого букета.

Я подтянул челнок, спустился в него и присел на скамейку.

Портфель с мандатом и инструкциями лежал на дне челнока. А я… писал стихи. Лирические. О любимой.

Сижу в челноке, покачиваюсь, пишу, вслух декламирую.

Долго ли сидел так - не знаю. Вдруг слышу - кричат. Кому бы это?

Гляжу вверх: стоит красноармеец, винтовкой машет и кричит:

- Товарищ, а товарищ!

Вижу: вокруг никого нет. Значит, мне.

И сразу вспомнил, что я представитель губернии, поднял портфель, выскочил из челнока. А красноармеец зовёт:

- Товарищ! Подь сюда! - и сам спускается ко мне. С ним ещё один.

- Что вам, товарищи, нужно? - говорю внушительно, «по-губернски».

- С кем разговаривал на том берегу?

- Разговаривал? Ни с кем не разговаривал.

- Ну ладно… Аида в Особый отдел… Признаться, у меня даже под ложечкой засосало. Вот так штука! Вот тебе и «представитель центра»!

- Зачем это в Особый отдел? У меня съезд, я из губернии. Вот мой мандат.

- Иди, иди! Там разберутся. Бумажки не растеряй. Стали красноармейцы по обе стороны и повели меня наверх. А наверху, в маленьком домике, помещался Особый отдел.

По дороге я пытался разъяснить недоразумение, убеждал товарищей, доказывал им.

- Ну, - говорю, - задаст вам комиссар перцу за дискредитацию авторитета! Я вам потом покажу…

Необычайно спокойные люди попались. Привели меня в комнату, посадили и заперли на ключ.

Положение создавалось трагическое. Собирается съезд. Ждут докладчика о культуре. А докладчик сидит под замком в Особом отделе. Сидел я взаперти минут тридцать и рисовал себе самые мрачные картины.

То будто попал я в руки переодетых бандитов и меня идёт освобождать весь съезд. То будто меня, не расспросив, сразу расстреливают. А потом запросы из губернии… но уже поздно… Много подобной чепухи передумал я за эти полчаса.

Наконец щёлкнул замок, вошли те же два красноармейца и повели меня к комиссару.

Комиссар, молодой ещё человек, в пенсне на длинном носу, внимательно посмотрел на меня и, не дав мне сказать ни слова, спросил в упор:

- С кем вы разговаривали на том берегу?

Весь мой апломб, все приготовленные речи как ветром сдуло.

- Товарищ комиссар, - сказал я, чуть не плача, - да не разговаривал я ни с кем, честное большевистское слово! Вот мой мандат. Я - из губернии.

Комиссар удивлённо приподнял бровь. Видно, я действительно мало походил на шпиона. Он посмотрел бумаги, потом вскинул на меня глаза и спросил:

- Что же вы делали на берегу? Сдавленным голосом я прохрипел:

- Стихи писал.

Морщины на лбу комиссара сразу разошлись. Видно было, что он еле удерживается от смеха.

- А ну-ка, покажите стихи…

Мне казалось, если сейчас ударит гром, если блеснёт молния и убьёт меня - это будет самое большое счастье.

Из вороха инструкций я вынул тетрадь со стихами и подал комиссару.

Он повертел её в руках и сказал:

- Неразборчиво. А ну-ка, прочтите сами.

Что тут говорить!… Сгорая от стыда, я стоял в комнате Особого отдела и вслух читал любовно-лирические стихи.

Мне казалось, что долгожданный гром грянул, когда захохотал - нет, загрохотал! - комиссар. Увы, он не был поэтом, и мои лирические чувства не нашли в его душе отклика.

Он долго, с расстановкой, басисто смеялся. Потом встал, отдал мне мой мандат и инструкции, протянул руку и сказал:

- Ну, идите на съезд, товарищ… Стишки, впрочем, не особенно значительные. Но будет время - перепишите мне на память. Только другой раз для вдохновения выбирайте более укромное место, чем на самой границе.

Не могу передать, как вылетел я из Особого отдела. До съезда оставалось десять минут. Я торопливо зашагал к зданию ревкома. На съезде я был уже солидным представителем центра и с настоящим «губернским» видом встал в «красном зале» за жёлтый пюпитр, чтобы начать свой доклад…

Я пробыл в городке несколько дней. С комиссаром Особого отдела я больше не встречался.

Товарищ Громов выразил мне благодарность и сказал, что я оправдал возложенные на меня надежды. Политпросветработа в Дресленском уезде налаживалась, а об эпизоде со стихами товарищ Громов так ничего и не узнал.

И только одно неразрешённое сомнение терзает меня всегда, когда я вспоминаю о суровом комиссаре.

На комиссарском столе, рядом с письменным прибором и горкой револьверных патронов, стоял букет золотых кувшинок, таких же точно кувшинок, как те, что лежали в старом, замшелом челноке.