Вскоре я получил собственную комнату и покинул гостеприимного Изю Аронштама. С грустью расстался я с уютным зубоврачебным креслом. Комната моя помещалась под самой крышей большого дома. Койка и стол занимали её площадь почти целиком. Украшало комнату большое кресло красного дерева, которое я перенёс из своего служебного кабинета.
Только одну ночь я творил в одиночестве в собственной комнате. На заре раздался стук в дверь. Я открыл и в изумлении застыл на месте.
В дверях стоял Сен-Жюст. Премьер нашего Теревсата. Вениамин Лурье с мешком за плечами стоял на пороге.
Я понял всё с первой минуты и ни о чём его не расспрашивал… Москва… Слава… Художественный театр… Станиславский…
Мы зажили вдвоём. Я спал на койке, Сен-Жюст - на письменном столе.
Впрочем, он больше не был Сен-Жюстом. Он стал Брутом. Он готовился поступить в студию МХАТа и рано утром начинал репетировать монолог Брута.
С шести часов утра я вынужден был вникать в сложные взаимоотношения деятелей Римского государства.
- Кто любил Цезаря больше меня?! - истерически кричал Лурье.
Сначала эти громогласные вопросы мешали мне спать. Потом я привык и благодарил судьбу за то, что мой друг Веня Лурье - драматический актёр, а не оперный бас.
Благодарил я, оказывается, рано. Судьба втихомолку ехидно готовила мне неожиданное испытание.
Есть старая, известная сказка «Теремок»: «Терем-теремок, кто в тереме живёт?» - «Мышка-норушка, лягушка-квакушка. А ты кто?» - «Я - кот-котофей».
Влезали в терем и кот, и собака, и всем находилось место. Сказка правдивая, взятая из самой жизни, особенно в двадцать первом году.
Через три дня в наш «теремок» постучались. На пороге стоял наш земляк скрипач Пузис. Со скрипкой, с котомкой за плечами.
Всё понятно. Москва… Консерватория… Слава… Паганини… Страдивариус…
Пузис репетировал с восьми часов утра, после монолога Брута. Через пять дней я возненавидел музыку.
А на шестой опять постучали в дверь. На пороге стаял наш друг и земляк виолончелист Пантюхов. В высоких чёрных валенках, с виолончелью и с чемоданом.
Всё понятно. Москва… Симфонический оркестр… Слава… Большой театр… Шопен… Крейслер… Вильбушевич…
Зажили вчетвером. Пантюхов репетировал вечером, с десяти часов. У меня стал дёргаться правый глаз, и музыканты старались не оставлять наедине со мной свои инструменты.
Лурье спал со мной на койке, Пузис с Пантюховым - на письменном столе. Я напряжённо решал проблему, где я размещу липерскую хоровую капеллу, когда она вздумает приехать в «теремок».
Поздно вечером, окончив работу, мы жарили лук на чугунной «буржуйке». Топили старыми газетами и, поочерёдно ложась на пол, раздували печку. Комната наполнялась дымом. Искры целыми созвездиями вздымались вокруг нас. Дым проникал в коридор, и почти каждый вечер комендант дома, собрав дворников, мчался к нам с вёдрами и огнетушителями, глубоко убеждённый в том, что рано или поздно большой, старый, многоквартирный дом будет сожжён дотла.
А жили мы весело. Работали, писали, ходили в театр, принимали гостей. Было в нашей комнате и собственное «зрелище». Над дверью было когда-то ещё домовладельцем вставлено разноцветное расписанное стекло, наподобие витража. Когда мы гасили свет в комнате, оно освещалось лампочкой из коридора, и тогда казалось, что загадочные восточные фигуры двигались на стекле: женщины в японских кимоно, пажи, павлины с многоцветными хвостами… Какой-то далёкой, необычайной жизнью жило стекло над дверью в нашей комнате, и нам нравилось перед сном, погасив свет, следить за этой фантастической жизнью, придумывать разные истории про людей на стекле и мечтать о своей жизни, о своём будущем.
Так вот и жили мы вчетвером в «теремке» - виолончелист, скрипач, актёр и поэт…
Поэт?… Ни одно из моих стихотворении пока не появилось в московских газетах.
Однажды я решил отправиться в ЦК комсомола. Работа в Росте (составление длинных отзывов о провинциальных газетах) мне наскучила. По комсомольской линии я работал в типографской ячейке и входил в бюро. Секретарём ячейки был мой старый друг Ваня Фильков, член
Московского комитета комсомола. В Москве не выходила комсомольская газета, и я решил предложить ЦК свои услуги в этой области. Так посоветовал Ваня Фильков, не преминувший, впрочем, и при этом случае ехидно напомнить мне о… «Путешествии на Луну».
Высокий белобрысый паренёк в отделе печати принял меня приветливо и сразу согласился с тем, что пора выпустить очередной номер газеты «Красная молодёжь». Последний вышел месяца три назад. С тех пор газета не выходила.
- Некому, знаешь, выпускать. Найди ты где-нибудь в коридоре поэта Безыменского. Ему это дело поручено.. Вот и валяйте, - сказал он мне, точно старому знакомому.
Я слышал о Безыменском и ещё в Липерске читал его первые стихи. После недолгих поисков я увидел на широком подоконнике в коридоре сутуловатого юношу с густой гривой волос. Наконец-то московский поэт с настоящим поэтическим видом!
- Товарищ, - спросил я в упор, - ты Безыменский? Он не отпирался. В тот же вечер мы долго сидели в холодной комнате отдела печати и намечали план очередного номера газеты «Красная молодёжь». Номер посвящался борьбе с голодом в Поволжье.
Мне очень хотелось написать поэму для этого номера. Её прочли бы и Брюсов, и Маяковский…
Но Безыменский безапелляционно заявил, что поэму напишет он. А мне он поручил написать фельетон… о борьбе с холерой.
Это показалось мне очень обидным. Поэзия - и вдруг холера! Но я привык подчиняться дисциплине, и потом уж очень хотелось мне увидеть своё имя напечатанным в московской газете.
Дома всю ночь писал я фельетон о холере. Мне казалось, что получилось ярко и хлёстко.
«…В жёлтом одеянии, с косой за плечами бродит зловещая старуха по поволжским дорогам… Старуха эта - холера…» Дальше шло образное описание её пути и художественно оформленные советы не пить сырой воды.
Несомненно, никто никогда не писал о холере с таким пафосом и вдохновением.
Утром я прочитал фельетон Вениамину Лурье. Он ничего не сказал, только заботливо потрогал мой лоб и тревожно покачал головой. А Безыменский отправил фельетон в набор, сократив его больше чем наполовину, выкинув особенно вдохновенные места.
Через день вышел номер газеты «Красная молодёжь» на двух полосах. На первой шла поэма Безыменского, а на второй целый подвал занимал мой фельетон.
Это был мой дебют в московской печати. Я вырезал фельетон о холере и в тот же вечер преподнёс его Нине Гольдиной: она ведь была медичкой. Я брал реванш за вечер в кафе «Домино».
В день напечатания фельетона я получил извещение о том, что зачислен студентом январского набора Московского государственного университета. Начиналась учёба. Открывалась новая жизнь.