Мы называли её Белочкой. Была она маленькая, востроносая, быстроглазая, с большой, вечно спутанной шапкой светлых, льняных волос. Фамилия её была Белозёрова. Но, пожалуй, мало кто в нашей типографской ячейке комсомола звал её по фамилии. Да и по имени никто не называл. Я вот и сейчас с трудом вспомнил её настоящее имя: Екатерина. Как-то не подходило ей это имя. Белочка… Так её и звали. Такой она и осталась на многие годы для своих старых друзей.
Ребята жили в типографии дружно. Днём стояли у реалов, у касс, у машин (Белочка была брошюровщицей), а вечером всегда собирались вместе. Каждый вечер что-нибудь бывало у нас: собрание комсомольской ячейки, или политкружок, или сбор пионерского отряда, или занятия по физкультуре.
А если выпадал свободный вечер, мы шли гулять или смотреть новую кинокартину.
- Комсомольский штаб пошёл, - усмехался, завидев нашу пятёрку, общий наш друг седоусый линотипист Балакин.
Ваня Фильков был секретарём ячейки, Белочка- агитпропом, я - вожатым пионерского отряда, Серёжа Иванов, высокий, худой, веснушчатый наборщик, ведал экономработой. Пятый наш приятель не входил в бюро ячейки. Маленького смешливого толстяка фальцовщика Яшу Шапиро, забавника и фокусника, мы звали «Чарли Чаплин». Он глотал огонь, втирал в ладонь пятаки, отгадывал карты…
Какие только вопросы не обсуждала паша пятёрка! Мы говорили и о лорде Керзоне, и о делах ячейки, и о воспитании детей, и о фильме «Красные дьяволята», и о последних стихах Жарова и Безыменского…
Яша Шапиро знал наизусть огромное количество стихов и никогда не уставал читать их.
Иногда после занятий политкружка мы заходили в пивную. Вопрос о том, можно ли комсомольцам пить пиво, неоднократно дебатировался нашей пятёркой. Большинство высказывалось «за».
Выпивали, впрочем, немного, чтоб не пятнать комсомольской чести.
Как-то засиделись мы в типографском клубе. Только что вышла книга Дмитрия Фурманова «Чапаев», и мы читали её вслух, напряжённо следя за героической жизнью Чапая, глубоко переживая гибель самоотверженного Петьки. Давно мы не читали таких книг. Даже Яша Шапиро притих и мечтательно смотрел в потолок. Я обещал ребятам привести автора в клуб. И они радовались, что познакомятся с таким человеком.
В тот вечер мы долго не могли разойтись. Потом, как всегда, провожали Белочку домой.
А жила она далеко, у заставы. Муж её (она была замужем уже второй год) иногда приходил за ней в клуб.
По правде говоря, мы его недолюбливали. Он служил в райсовете фининспектором и никогда не интересовался нашими комсомольскими делами.
И что в нём нашла Белочка?… Впрочем, возможно, что я относился к нему пристрастно. Чего греха таить: я был влюблён в Белочку. Она сменила Нину Гольдину в моём сердце. Я никому не говорил об этом - и тем более ей самой. Но день, когда я не видел её, казался мне потерянным днём. Я ненавидел фининспектора и утверждал, что Белочка рано или поздно одумается, фининспектор - ошибка в её жизни, огромная, непоправимая ошибка.
Непоправимая? Почём знать! Я мечтал… Мне было восемнадцать лет, и казалось, что это настоящая любовь.
И вот мы провожаем домой Белочку. Она долго стучит в двери маленького домика. Не отворяют.
- Спит фининспектор! - враждебно крикнул Яша Шапиро.
Кажется, он так же ненавидит инспектора, как я. Это подозрительно.
Наконец дверь приоткрылась, и мы услышали визгливый голос мужа:
- Можешь идти туда, откуда пришла! Шлюха!…
Это нашу-то маленькую Белочку он назвал таким словом!
Мы бросились к двери все вместе. Но она уже захлопнулась.
Белочка, бледная, стояла перед нами. По лицу её катились крупные слёзы.
- Мерзавец!-сказал Яша Шапиро. - Я побью ему все стёкла!
- Надо сообщить в его ячейку, - мрачно вымолвил Ваня Фильков и решительно шагнул вперёд, словно именно теперь, во втором часу ночи, он собирался отправиться в эту ячейку.
- Что же теперь делать? - спросил Серёжа Иванов. А я молчал. Я взял руку Белочки и слегка поглаживал её.
- Он всегда так говорит со мной, - шепнула она мне. - Что мне делать, Сашенька? Что мне делать, ребята?…
И тогда тут же, у заставы, мы устроили летучее заседание бюро ячейки.
Много лет прошло с тех пор, но я никогда не забуду этого заседания.
Короткая летняя ночь уже кончилась, и полоса зари зарделась на горизонте, когда мы приняли решение. Я помню наизусть каждое слово: «Предложить члену комсомола Белозёровой уйти от мужа, терзающего её. Поселить Белозёрову в общежитии типографии». И ещё одно негласное решение было принято нами. Его мы утвердили позже, проводив Белочку до общежития и устроив её там.
- Ребята… - сказал сурово Фильков, - ребята, мы принимаем ответственность за Белозёрову, то есть за Белочку. Ребята, ответственность коллективная! Честь комсомола на карте! (Он любил иногда говорить торжественно и цветисто.) И если кто из вас осмелится подкатиться к ней индивидуально, греть будем без пощады!
Он пристально посмотрел на меня. Я густо покраснел. А Яша Шапиро тоже посмотрел на меня и глупо ухмыльнулся.
- О чём речь, Ваня? - возмущённо сказал, подняв плечи, Серёжа Иванов. - О чём речь?
А я? Я молчал. Мне нечего было сказать Ване. Мне стало очень обидно, но я понимал, что такое решение для меня - закон.
С этого дня какая-то неловкость появилась в наших отношениях с Белочкой. Мы по-прежнему ходили все вместе, по-прежнему занимались и гуляли, по-прежнему все гурьбой провожали её до общежития. Но исчезла простота. Каждый из нас боялся взять её за руку, как, бывало, раньше, потрепать её спутанные волосы, остаться с ней наедине.
Мы следили друг за другом. И от этого становилось тяжело.
А я любил её ещё больше. И мне всё чаще хотелось нежно погладить её маленькую руку.
Яша Шапиро совсем заскучал.
- Сашка… - сказал он мне как-то, когда все разошлись, - Сашка, я, кажется, заболею от этого решения.
Однажды нам прислали два билета в Большой театр на «Царскую невесту». Мы разыграли их по жребию.
Билеты выпали мне и Белочке. «Это судьба», - подумал я. Кажется, никогда я не был так счастлив.
Тут я увидел, что Ваня Фильков смотрит на меня тяжёлым, напоминающим взглядом. Я посмотрел на Белочку. Она заговорщически подмигивала мне. Она хотела пойти со мной в театр. Не впятером, а только со мной.
- Сашка, - сказал Серёжа Иванов, - Оля Воронцова очень хочет пойти в театр. Уступил бы ты ей билет…
- Будь джентльменом! - нехорошо улыбнулся Яша Шапиро.
Я отдал билет Оле Воронцовой и быстро отвёл взгляд от потускневших глаз Белочки.
И я впервые с ненавистью посмотрел на своих друзей.
Белочка похудела, ясные глаза её стали огромными. Как бы мне хотелось остаться с ней наедине! Обнять её, шептать ей ласковые, простые слова. Мне казалось, что ей тягостно, что она одинока среди нашей пятёрки.
Иногда она так умоляюще смотрела на меня, что мне хотелось всё бросить и бежать с ней вдвоём от наших друзей - от Филькова, Иванова и Шапиро.
А может быть, я ошибался? Может быть, я неправильно понимал её взгляды?
Но нам она никогда не жаловалась, и мы боялись расспрашивать её. Мы считали, что всё идёт как полагается, хотя каждый из нас чувствовал, что мы обманываем себя.
…И однажды вечером Белочка не пришла на заседание бюро. Не пришла она и в общежитие.
Оля Воронцова, соседка Белочки по койке, передала нам маленькую записку.
«Дорогие мои, - писала Белочка, - я вас очень люблю. Вы очень хорошие. Сеня обещал последний раз (записка писалась наспех, и здесь было что-то пропущено)… и мне тяжело так. И я вернулась к Сене. Не сердитесь, мои хорошие. Завтра увидимся.
Ваша Белочка».
В этот вечер мы ходили мрачные и подавленные. Переругались друг с другом.
- Ну как, секретарь? - спросил Яша Шапиро. - Честь комсомола на карте или под картой?… - И даже злоба послышалась в его голосе.
- Дурак! - крикнул Фильков. - Ты просто дурак, Шапиро!
Но я видел, что Ване невесело.
А я ничего не сказал. Я махнул рукой, взял Белочкину записку, - никто не отнимал её у меня, - и молча ушёл. Стало очень горько и ни о чём не хотелось говорить.
Мне было только восемнадцать лет, и казалось, что я потерял своё счастье.