«Невольник чести» под судом
Сейчас немногие знают, что гордость россиян А. С. Пушкин был под следствием и судом и только смерть спасла его от виселицы. В чем же он так сильно провинился?
В 1828 году официальные власти возбудили расследование по поводу поэмы «Гавриилиада», проникнутой духом безбожного вольномыслия и ходившей тогда в рукописном виде. В архивных документах Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии есть такие строки:
«Комиссия в заседании 25 июля… положила предоставить санкт-петербургскому генерал-губернатору, призвав Пушкина к себе, спросить: им ли была написана поэма «Гавриилиада»? В котором году? Имеет ли он у себя оную, и если имеет, то потребовать, чтоб он вручил ему свой экземпляр. Обязать Пушкина подпискою впредь подобных богохульных сочинений не писать под опасением строгого наказания».
«Чиновника 10 класса Пушкина», как он именуется в деле, несколько раз допрашивали, за ним был установлен негласный полицейский надзор, его переписку перлюстрировали. Однако вину поэта в сочинении «богохульной» поэмы, полной фривольных и эротических сцен, доказать так и не удалось. Дело было закрыто.
То, что «Гавриилиаду» сочинил молодой Александр Пушкин, сейчас практически общеизвестно. Не так давно поэма была опубликована без каких-либо купюр и замены отдельных слов и оборотов на более литературные. Прибавило ли это авторитета поэту или, наоборот, убавило, судить не берусь. Думаю, что «Гавриилиаду» нужно рассматривать как шалость, каприз бунтующего, свободомыслящего таланта, желающего взбудоражить застойное общественное мнение. Спору нет, многие места поэмы, быть может, излишне сочны и картинны, но написана она очень талантливо.
Спор разгорелся по поводу авторства покаянного письма, которое было обнаружено уже в наши дни в частном архиве семьи Бахметевых. Письмо такого содержания: «Будучи вопрошаем правительством, я не посчитал себя обязанным признаться в шалости столь же постыдной, как и преступной. Но теперь, вопрошаемый прямо от лица моего Государя, объявляю, что «Гавриилиада» сочинена мною в 1818 году. Повергаю себя милосердию и великодушию царскому. Есть Вашего Императорского Величества верноподданный Александр Пушкин. 2 октября 1828 года. Санкт-Петербург».
Несмотря на то, что налицо существенное расхождение в датах («Гавриилиада» датируется 1821 годом, в то время как в письме упоминается 1818-й) пушкинист Т.Г. Цявловская и литературовед В.П. Гурьянов посчитали его подлинным. Противоположную точку зрения высказал другой известный пушкинист, Б.В. Томашевский. В качестве арбитров по просьбе литературоведов пришлось выступить экспертам-криминалистам.
Исследовав почерк документа, характер использованных при его составлении пишущего прибора, бумаги и чернил, они пришли к таким категорическим выводам:
письмо написано не Пушкиным, а от его имени Бахметевым;
бумага письма подлинная, изготовлена в XIX веке из чистого льняного истолченного тряпья без примесей, характерных для современных сортов бумаги;
по химическому составу и изменениям, возникшим от старения документа, можно утверждать, что чернила, которыми написано письмо, изготовлены в конце двадцатых годов XIX века;
письмо исполнено гусиным пером, так как по краям штрихов отсутствуют темные боковые бороздки, образующиеся при нажиме металлического пера.
Так по прошествии полутора веков криминалисты помогли раскрыть тайную попытку властей подмочить репутацию А.С. Пушкина путем подделки его покаянного письма, почему-то не увенчавшуюся успехом при жизни поэта и едва не удавшуюся позднее, в наши дни.
— Но при чем тут суд и повешение? — спросит нетерпеливый читатель. Не спешите, об этом дальше и пойдет речь.
Если почитать «Подлинное военно-судное дело 1837 года: Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккереном», изданное в 1900 году и давно ставшее библиографической редкостью, которое мне удалось найти в библиотеке Пушкинского дома в Санкт-Петербурге, то будет ясен состав преступления. На основании действующего «Воинского сухопутного устава» 1702 года, который и в первой половине XIX века никто из российских самодержцев не отменил, дуэль преследовалась как тяжкое уголовно наказуемое деяние.
Статья 139 этого устава гласила, что «все вызовы, драки и поединки наижесточайше запрещаются таким образом, чтобы никто, хотя бы кто он ни был, высокого или низкого чина, прирожденный здешний или иноземец, хоть другой кто, словами, делом, знаками или иным чем к тому побужден и раззадорен был, отнюдь не дерзал соперника своего вызывать на поединок с ним на пистолетах или на шпагах биться. Кто против сего учинит, оный, всеконечно как вызывателъ, так кто и выйдет, имеет быть казнен, а именно, повешен, хотя из них кто будет ранен или умерщвлен, или хотя оба не ранены от того отойдут. И ежели случится, что оба или один из них в таком поединке останется, то их и по смерти за ноги повесить».
Таков был суровый закон, который продолжал действовать, и А.С. Пушкин, как «прирожденный здешний» и «раззадоривший» Дантеса биться с ним на пистолетах, полностью подпадал под его пункты. И поэтому из штаба отдельного гвардейского корпуса в лейб-гвардии конный полк ушла секретная бумага: «Государь Император по всеподданнейшему докладу Его Императорскому Величеству донесения о дуэли, происшедшей 27-го генваря между подпоручиком Геккереном-Дантесом и камер-юнкером Пушкиным, высочайше повелеть соизволил судить военным судом как их, так равно и всех прикосновенных к сему делу.»
Военно-судное производство о дуэли поэта с подпоручиком Кавалергардского Его Величества полка бароном Дантесом длилось с 3 по 19 февраля 1837 года. Приступая к своим обязанностям, военная комиссия, состоящая из семи человек, произнесла перед священником Алексеем Зиновьевским следующую клятвенную формулу: «Мы, к настоящему воинскому суду назначенные судьи, клянемся Всемогущим Богом, что мы в сем суде. ни для дружбы или склонности, ни подарков или дачей, ниже страха ради. но токмо едино по челобитию к ответу, по Его Императорского Величества Всемилостивейшего Государя Императора воинским пунктам, правам и уставам приговаривать и осуждать хощем нелицемерно, так как нам ответ дать на Страшном Суде Христове, в чем да поможет нам Он, нелицемерный Судия!»
Присягнув, комиссия взялась за дело. Судебный трибунал затребовал письменное свидетельство о смерти поэта и допрос его убитой горем жены. Допрашивались свидетели и подследственные: двадцатипятилетний Жорж Геккерен-Дантес, приемный сын голландского посланника при российском дворе, полковник Данзас и другие. К делу были приобщены «формулярные списки о службе и достоинстве» Дантеса и Данзаса, говоря современным языком — их служебные характеристики.
После семидневного разбирательства был оглашен такой приговор: «Комиссия военного суда, соображая все вышеизложенное, подтвержденное собственным признанием подсудимого подпоручика барона Геккерена-Дантеса, находит его, как и камер-юнкера Пушкина, виновным в произведении строжайше запрещенного законами поединка, а Геккерена и в причинении пистолетным выстрелом Пушкину раны, от которой он умер, приговорила подсудимого Геккерена за таковое преступное действие по силе 139-го Артикула Воинского сухопутного устава и других приведенных законов повесить, каковому наказанию подлежал бы и подсудимый камер-юнкер Пушкин за написание дерзкого письма министру нидерландского двора и за согласие принять предложенный ему противозаконный вызов на дуэль, но как он уже умер, то осуждение его за смертью прекратить…»
К суровой мере наказания — повешению — был приговорен и секундант поэта — полковник Данзас, несмотря на то что имел боевые ордена и золотую полусаблю с памятной надписью: «За храбрость».
Император Николай I смягчил суровый приговор, заменив повешение разжалованием подсудимых в рядовые. На деле он начертал резолюцию: «Быть посему, но рядового Геккерена, как нерусского подданного, выслать с жандармами за границу, отобрав офицерские патенты.» Проступок же самого камер-юнкера Пушкина, подлежавшего равному с его противником Дантесом наказанию, было всемилостивейше повелено «по случаю его смерти предать забвению».
Так уже умершего и тайно погребенного на кладбище в селе Михайловском А.С. Пушкина судили военным судом и даже определили ему меру наказания. История, однако, вынесла по этому необычному делу иной беспристрастный приговор, надеюсь окончательный.
Золото иеромонаха
В тот морозный день января 1873 года в соборе Александро-Невской лавры шла торжественная служба по случаю столетия со дня рождения видного государственного деятеля России М.М. Сперанского. На торжествах присутствовал царь, а потому и весь официальный Петербург. А в нескольких десятках метров от собора, в двухкомнатной келье монастыря, разворачивались события совсем иного порядка: судебный следователь осматривал труп убитого иеромонаха Иллариона.
Старик вел замкнутый образ жизни. Лишь изредка он приглашал к себе певчих из хора, поил их чаем и задушевно беседовал. В монастыре не обратили внимания на отсутствие отца Иллариона в течение целого дня, но когда он не появился и на день следующий — забеспокоились. На стук никто не отозвался. Монахи открыли дверь и замерли от ужаса. Вскоре прибыл следователь.
Мертвый Илларион лежал посреди прихожей в луже крови. Его горло было в нескольких местах пробито ножом. Иеромонах боролся с убийцей — на лице и руках было множество синяков и порезов. На полу валялись два ножа: кухонный и перочинный с погнутым лезвием. Преступник во время борьбы, видимо, поранил себе руку, так как рясу убитого покрывали кровавые отпечатки пальцев.
Когда-то Илларион плавал на морских судах, побывал во многих странах, и в монастыре знали: у него имелись ценности, в том числе и золотые монеты. Ни у кого не было сомнений, что золото иеромонаха, которое он после своей смерти завещал монастырю, и соблазнило убийцу.
Преступник тщательно обыскал все жилище жертвы. Комод и шкатулка были взломаны. В комоде, под стопкой чистого белья, хранилась сумка с золотыми монетами. Она исчезла. Но основные ценности злоумышленник не нашел. Он не заглянул под газеты, устилавшие дно ящика, а как раз там Илларион прятал процентные бумаги на большую сумму.
Специалисты исследовали содержимое желудка убитого и установили, что смерть наступила вечером, за два дня до обнаружения трупа. Следователь попытался выяснить, кто был у иеромонаха в тот злополучный вечер, но из этого ничего не получилось. Убийцей мог оказаться послушник как лавры, так и любого другого монастыря. Они временно жили в лавре, никого не ставя об этом в известность. Уйти же из нее можно было в любое время дня и ночи — стоило перелезть через ограду.
Многие следы на месте происшествия представлялись следователю неразрешимой загадкой. Так, у входа в келью стоял стол, а на нем медный подсвечник — глубокая чашка, в центре которой было возвышение с гнездом для свечи. Чашку почти до краев заполняла загустевшая кровь, однако брызг и пятен ее вокруг не было.
Мысленно возвращаясь к каждой детали места убийства, следователь все никак не мог решить, с чего же начать поиск преступника. Когда он наконец взялся за составление протокола осмотра места происшествия, приехал начальник Петербургской сыскной полиции И.Д. Путилин. Он обошел келью, осмотрел все предметы и следы, труп, а потом уведомил следователя, что сейчас пошлет своих агентов по пригородным железным дорогам: убийца пропивает золото на какой-нибудь станции, в трактире.
— Но как агенты его узнают? — изумился следователь.
— Очень просто. Он ранен в кисть правой руки, — уверенно ответил Путилин.
— Я и сам так подумал, судя по кровавым следам на рясе.
— Правильно! А подсвечник? Кровь натекла в него не брызгами, а ровной струйкой.
— Ну и что? Почему она должна быть из раны именно на правой руке?
— Подойдите к комоду, — пригласил сыщик. — Убийца искал ценности среди белья. В правой стороне ящика он перебирал полотенца. Они накрахмалены и сложены стопкой. Преступник переворачивал каждое. И на всех полотенцах снизу — пятно крови. Если этот человек не левша — он ранен в кисть правой руки. В противном случае кровяные пятна были бы сверху.
В тот же день убийцу, бывшего служителя лавры Ивана Михайлова, задержали в трактире на станции Окуловка. У него была замотана тряпкой кисть правой руки. Когда сняли тряпку, обнаружили на ладони подсохшую рану. На нижнем белье арестованного были заметны кровяные пятна, одет он был в пальто иеромонаха. С трактирщиком Михайлов расплачивался золотом.
Задержанный сознался в убийстве отца Иллариона с целью ограбления, и был осужден, но вскоре оказался в психиатрической лечебнице. Ему все время мерещился окровавленный иеромонах, который проклинал его, предрекая вечные адские муки.
Загадочная смерть
Большой исторический интерес представляет экспертиза, проведенная великим русским хирургом Н.И. Пироговым по делу о смерти крестьянки Степаниды Нагибиной, которая лишилась жизни при следующих обстоятельствах. Вечером 15 октября 1873 года ее мужа не было дома. Как показала жившая у Нагибиных работница Четверикова, в начале десятого вечера хозяйка, пугая воров, выстрелила холостым зарядом в окно. После этого она взяла другое ружье и, подойдя к окну, стала надевать пистон. В этот момент послышался выстрел, после чего Степанида упала замертво.
Осмотр места происшествия судебным следователем и судебно-медицинское вскрытие трупа были произведены только через месяц после случившегося. К протоколу следователь приложил зарисовку внутреннего вида избы и окна с пробитыми стеклами. Обвинение в убийстве он предъявил мужу убитой Даниле Нагибину. К тому были веские основания.
В ходе слушания дела в Пермской палате уголовного суда по ходатайству защиты было признано необходимым проведение экспертизы для разрешения следующих важных вопросов. 1. В спину или в грудь Нагибиной ударила пуля? 2. Как она должна была упасть, сраженная пулей: ничком к столу или навзничь от стола? 3. Куда должны были выпасть оконные стекла при выстреле изнутри комнаты и снаружи? 4. Если пуля попала в спину, то не рикошетом ли? 5. Мог ли пыж ружья при выстреле через окно попасть на платье убитой и прожечь его и грудь при входе в тело через спину? 6. С какого расстояния был произведен выстрел?
Экспертизу поручили Пермскому врачебному отделению, но мнения инспектора и его помощника разошлись. Тогда были приглашены посторонние врачи, но и это не привело к единой точке зрения, прежде всего по основному вопросу: какая из ран на теле Нагибиной является входной, а какая выходной. Если одни считали входным отверстие под правой ключицей, то другие — в спине. Столь же разноречивыми оказались мнения и по другим вопросам.
Дело поступило в Медицинский совет, функционировавший при Министерстве внутренних дел. Совет признал необходимым привлечь к разрешению столь сложного и запутанного случая известного хирурга Н.И. Пирогова, который очень тщательно подошел к экспертизе. Он составил основное и дополнительное заключения, в которых указывал, что в жизни «самое невероятное иногда бывает правдою», и признал необходимым произвести испытания с ружьями разной длины ствола и с разным положением тела в момент выстрела. Испытания подтвердили первоначальное заключение ученого об убийстве Степаниды Нагибиной выстрелом через окно.
В этом заключении Н.И. Пирогов пишет, что «следователь упустил из виду описание величины ружья и не проверил, подходила ли найденная под лавкою пуля к стволу; судебный врач еще менее того обратил внимание на величину, форму и изменения пули от выстрела, хотя при исследовании огнестрельной раны каждый хирург, так сказать, невольно, не может упустить из виду найденного им в ране или вне ее снаряда от оружия, из которого сделан был выстрел. И разве снаряд и оружие не столько же должны интересовать при расследовании каждого огнестрельного повреждения врача, как и следователя?»
Указывая далее на значение зарисовок, сделанных следователем при осмотре трупа, великий хирург подчеркнул важность наглядного отображения в материалах дела раны, орудия, снаряда и заключил: «Конечно, для нас — и не для одной Перми — фотографические изображения относятся пока еще к благочестивым желаниям, но более или менее наглядные рисунки везде и у нас, как это доказывает дело Нагибиной, возможны, а потому и должны быть обязательны».
Медицинский совет согласился с заключением своего члена: «Вполне разделяя мнение… Пирогова об убийстве крестьянки Нагибиной, совет определил: препроводить по принадлежности (то есть в Пермский окружной суд) в копии означенный журнал».
Суд вынес Даниле Нагибину обвинительный приговор, признав его виновным в умышленном убийстве жены, которую он постоянно подозревал в супружеской неверности.
Мука взорвалась?
В 1874 году в столице Российской империи Петербурге произошел грандиозный пожар. Огнем была уничтожена огромная паровая мельница, арендуемая «королем Калашниковской хлебной биржи» богатеем Овсянниковым. Расследование происшествия, а главное, проведенная по делу химическая экспертиза, позволили установить, что причиной пожара явился умышленный поджог. Экспертное исследование проводилось под руководством выдающегося русского химика А. М. Бутлерова.
Необходимость в экспертизе возникла потому, что обвиняемый и его адвокат объясняли пожар случайным взрывом мучной пыли. Чтобы решить, мог ли вообще такой взрыв произойти, какова воспламеняемость муки и мучной трухи и могут ли они гореть, перенося огонь из одного помещения в другое, А. М. Бутлеров и его помощники провели серию экспериментов.
Выяснилось, что мука и мучная пыль могут воспламеняться, но только под действием открытого огня. Разгораются они постепенно, долго тлеют, а когда наконец появляется пламя, то оно распространяется в них очень медленно.
Так была доказана объективная невозможность взрыва мучной пыли, и версия Овсянникова о случайном возникновении пожара оказалась научно опровергнутой. «Король хлебной биржи» сел на скамью подсудимых и был осужден, кстати сказать, впервые за всю свою преступную деятельность.
Мало кто верил, что он и на сей раз не выйдет сухим из воды. Ведь на его совести было полтора десятка уголовных дел, за которые он был только «оставлен в подозрении». Денег на подкуп царских чиновников Овсянников не жалел, потому, когда он был арестован, немецкие газетчики не случайно иронизировали, что «двенадцатикратный миллионер Овсянников в заключении долго находиться не будет, и скоро станет известно об освобождении одиннадцатикратного миллионера Овсянникова».
Однако на этот раз щедрые взятки не помогли. На суде подтвердилось, что истинная причина пожара — поджог, который по хозяйскому приказу совершил приказчик Левтеев.
Последнее прибыльное дело закончилось для Овсянникова совсем не так, как он рассчитывал, — тюрьмой.
Змеиный, шипучий яд
Судебные органы Российской империи стали прибегать к помощи филологов в тех случаях, когда требовалось установить по документам их автора. Первый случай такой литературно-текстологической экспертизы относится к 1886 году.
При вскрытии трупа скоропостижно скончавшегося липецкого помещика Петина выяснилось, что причиной смерти стало умышленное отравление. Возбудили уголовное дело, при расследовании которого студент Анисимов, живший в семье Петина на правах домашнего учителя, сообщил, что незадолго до своей кончины хозяин передал ему анонимное письмо, могущее помочь в установлении истины. Текст письма начинался словами: «Тебе, утратившему подобие Божие, погрязшему в гнусном разврате и леденящих душу преступлениях, Каину и извергу, давно уже хочется мне сказать несколько слов.»
Далее письмо содержало множество ругательств и угроз, а заканчивалось словами: «И я думаю, что на тебя, закоснелого злодея, достойного виселицы, от которого откажется и сама холодная могила, мои правдивые слова пахнут змеиным, шипучим ядом, но я уверен, что за подлеца не придется отвечать ни перед Богом, ни перед людьми».
Вслед за этой анонимкой судебному следователю было представлено еще одно письмо, полученное за два месяца до смерти Петина липецким уездным предводителем дворянства. В нем рассказывалось о грязных слухах и сплетнях, которые будто бы распространяются о нем Петиным среди окрестных помещиков. В то же время Анисимов по собственной инициативе представил судебному следователю «краткую биографию» умершего, в которой не пожалел красок для описания отрицательных качеств покойного.
Возникло сильное подозрение в причастности самого Анисимова к смерти Петина. Основанием послужила не только не скрываемая студентом острая неприязнь к покойному, но и вскрывшийся факт близких отношений, существующих между домашним учителем и молодой женой помещика. Появилось также предположение, что автором обоих писем мог быть Анисимов.
Внешний осмотр этих манускриптов, однако, ничем не подтвердил подобные предположения: бумага, чернила и почерк говорили о разных источниках их происхождения. Оставалось одно: попытаться исследовать не только внешние данные писем, но и само их содержание. Для этого судебный следователь пригласил в качестве экспертов профессора Тихонравова, Брандта и магистра Рузского. Эксперты подвергли исследованию два анонимных письма и «краткую биографию» Петина.
В результате кропотливых трудов они пришли к единодушному выводу, что автор всех этих документов не кто иной, как студент Анисимов. Эксперты отметили, что в обоих письмах, по внешним признакам так непохожих друг на друга, содержится одно и то же выражение: Петин именовался в них «отвратительным подонком мошенничества». Общими не только для писем, но и для «краткой биографии» покойного оказались излюбленные Анисимовым выражения: «змеиный, шипучий яд», «послужить к чему-нибудь» и «сказать несколько слов».
Происшедшие события во всех исследуемых документах излагались как происходящие перед глазами читателя, а предложения после точки начинались с союза «и» («И когда за чаем.», «И причина его болезни.»). В одном и том же предложении часто употреблялось несколько местоимений третьего лица («и послать ему его к тебе», «и стал ему его объяснять»). Местоимения всюду употреблялись неправильно, а вместо предлога «из» автор писал «с» («мне известно с телеграммы», «с его рассказа стало ясно»). Периоды предложений отличались крайней длиннотой, запутанностью, несогласованностью начала с концом.
Наряду с отмеченными характерными особенностями манеры изложения, слога и стиля документов эксперты обратили внимание на общую для всех их основную идею. Она состояла в том, что не следует искать виновника смерти Петина, так как он заслужил ее своим «чертовски» развратным поведением. По мнению автора писем, Петину «следовало самому покончить с собой».
Экспертиза явилась не единственным доказательством, но ее значение было очень велико. Анисимову было предъявлено обвинение в умышленном отравлении Петина стрихнином. И хотя он не признал себя виновным в совершении этого преступления, присяжные заседатели вынесли ему обвинительный вердикт. Окружной суд приговорил Анисимова к каторжным работам.
Змеиный, шипучий яд, скопившийся в душе этого недоучившегося студента и отравивший ее настолько, что молодой человек решился на убийство, сделал свое черное дело.
Конан Дойль против Скотленд-Ярда
Когда весной 1909 года суд в Эдинбурге вынес смертный приговор Оскару Слейтеру, только один человек осмелился во весь голос заявить, что произошла трагическая судебная ошибка. Это был «отец» знаменитого сыщика Шерлока Холмса — писатель Артур Конан Дойль. Лишь он обратил внимание, что во время судебного разбирательства главным доказательством виновности Слейтера была сдача им в залог драгоценностей, принадлежавших убитой старушке. Хотя он заложил драгоценности еще при жизни старой девы, суд все же взял за основу показания полицейских — свидетелей обвинения — и приговорил Оскара к смертной казни через повешение.
Благодаря своему высокому авторитету Конан Дойль спас приговоренного от петли. В результате агитации популярного писателя петиция королю о помиловании Слейтера собрала двадцать тысяч подписей. Казнь была высочайше заменена пожизненным тюремным заключением. Но писатель на этом не успокоился. Он продолжал бить во все колокола, что приговор, даже смягченный, вопиющая несправедливость, ибо вынесен невиновному. Создатель рассказов о знаменитом сыщике настаивал, что в этом деле полиция почему-то была заинтересована в обвинительном приговоре, потому скрыла от судебных властей целый ряд фактов, которые послужили бы Оскару в оправдание.
Когда один агент тайной полиции захотел предъявить некоторые документы комиссии, назначенной в результате агитации писателя для обсуждения возможности пересмотра дела Слейтера, этого агента немедленно уволили, обвинив в «букете» служебных проступков. Этим, очевидно, преследовалась цель не допустить его показаний перед специальной комиссией. Свидетельства могли бы изобличить полицию в очень неблаговидных махинациях.
Но, как это ни странно, Конан Дойль приводил еще и такие тривиальные «доказательства» невиновности Оскара Слейтера. «Ко мне неоднократно являлся дух мисс Гилькрайст, — утверждал он в своих заявлениях для печати и судебным властям. — Дух протестует против неправильного приговора. Он утверждает, что суд вынес обвинительный приговор ни в чем не виновному человеку». Понятно, что свидетельства духа убитой мисс Гилькрайст вызывали в лучшем случае снисходительную усмешку и, конечно же, отнюдь не могли способствовать перемене в судьбе Оскара Слейтера, томящегося за решеткой.
Знаменитый писатель, однако, не складывал оружия. Наряду с многочисленными спиритическими сеансами, на которых он с друзьями вызывал дух мисс Гилькрайст, чтобы осведомиться насчет истинных ее убийц, Конан Дойль настойчиво продолжал свои розыски доказательств невиновности осужденного.
Прошло одиннадцать лет, а Оскар все еще сидел в тюрьме. Тогда «отец» Шерлока Холмса возбудил ходатайство о применении к узнику закона, по которому лица, осужденные на пожизненное тюремное заключение, подлежат освобождению, если в течение последних пятнадцати лет вели себя безупречно. Но, видимо, слишком могучие силы были заинтересованы в том, чтобы Слейтер не вышел на свободу. Когда этот вопрос был поднят в парламенте, министр по делам Шотландии во всеуслышание заявил, что, расследовав дело «этого гнусного убийцы», он не находит достаточных оснований к его досрочному освобождению из тюрьмы.
И все же Конан Дойль не случайно известен как автор приключений знаменитого Холмса. В тиши своего кабинета он продолжал заниматься делом Оскара Слейтера. Результаты этих многолетних изысканий способствовали выходу в свет книги известного журналиста Уильяма Парка. В ней были приведены неопровержимые и убийственные для шотландской полиции данные, обвиняющие ее в фабрикации ложных документов и фальсификации доказательств, имевших целью скрыть истинных убийц мисс Г илькрайст и очернить совершенно непричастного к преступлению Оскара Слейтера. Опубликованные Парком сведения собрал не кто иной, как Артур Конан Дойль.
Книга имела успех и привела к тому, что британские судебные власти не решились дальше упорствовать: назначили-таки пересмотр этого злополучного дела. Слушалось оно в Эдинбурге, интерес к процессу возрастал с каждым днем. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений, что приговор 1909 года был вынесен на основании ложных показаний полицейских чинов.
Справедливость, хоть и с опозданием на девятнадцать лет, все-таки восторжествовала: Слейтер был признан невиновным и освобожден из тюрьмы. В долгой борьбе с полицейскими и судебными властями победителем вышел писатель Артур Конан Дойль.
Кем был Шерлок Холмс?
Каждый мало-мальски любознательный читатель сразу даст ответ на этот вопрос: известно кем — знаменитым сыщиком. И будет прав, но только наполовину, ибо Шерлок Холмс, как известно, это литературный персонаж, а не настоящий сыщик или его собирательный образ. А вот «срисован» он с доктора Джозефа Белля, умершего в Эдинбурге в возрасте семидесяти трех лет в начале прошлого, ХХ века.
Конан Дойл так вспоминал о Белле: «Наблюдательность его была из ряда вон выходящая, и когда я, добившись степени врача, отправился на службу в Африку, где мне пришлось попасть под начальство доктора Белля, то замечательная индивидуальность и умение распознавать людей, подмеченные мною у старого учителя, произвели на меня такое глубокое впечатление, что, без сомнения, послужили толчком к перемене призвания: вместо врачевания я занялся писанием рассказов.
Белль мог распознать характер человека, его профессию по одному виду его рук, по рукавам пиджака, по коленям брюк. В большинстве случаев он определял профессию своих пациентов, лишь только они входили. Ошибался он чрезвычайно редко. В одном из писем Белль подчеркивал: «Необходимо, чтобы молодежь училась наблюдать. Чрезвычайно интересно при одном взгляде на человека знать его национальность и профессию. Все это более легко, чем может показаться на первый взгляд. Так, например, по физиономии всегда можно определить национальность, по акценту и выговору — родину.
Почти каждое ремесло оставляет свои знаки на руках рабочих людей. Шрамы и рубцы на руках работающих в копях совершенно иные, нежели у рабочего на каменоломнях. Мозоли у плотника не те, что у каменщика. Портной и сапожник совсем различны. Сухопутный солдат и матрос различаются по походке. Брелоки на цепочке часов у матроса скажут вам, где он тратил свои деньги. Татуировочные отметки опишут вам те места, где он побывал. Глубоко изучая подобные мелочи, вы увидите, что многое можно сказать о человеке, едва он только войдет в комнату».
Доктор Белль всегда выказывал глубокий интерес к преступлениям, казавшимся общественности загадочными, и даже помог раскрыть одно странное убийство, известное как «запутанное дело Риппера».
С этого незаурядного человека Артур Конан Дойл и нарисовал образ неутомимого сыщика Шерлока Холмса, так поражавшего простоватого доктора Ватсона (и не только его) своей феноменальной наблюдательностью.
Тайна похищения «Джоконды»
Более четырех лет люди восхищаются бессмертным творением великого Леонардо да Винчи — портретом двадцатишестилетней жены флорентийского нотабля Франческо дель Джокондо — Моны Лизы Герардини.
22 августа 1911 года в парижских газетах появилось сообщение, которое французы восприняли как весть о национальной катастрофе и просто не поверили своим глазам: из луврского салона Карре исчезла «Джоконда». Парижане обычно говорили о чем-то невозможном: «Это то же самое, как если бы вознамерились украсть “Мону Лизу”. Тем не менее всемирно известный портрет был похищен. Пустую раму потом обнаружили на запасной лестнице, которой пользовались только ремонтные рабочие и персонал музея, а вот картина пропала.
Как писал об этом по горячим следам российский журналист Овсянников, «кража, смелая до наглости, грандиозная по ценности и мировая по своему значению, совершена 8 августа в Париже. Франция в числе других государственных сокровищ обладала всесветно известною, лучшею картиною знаменитого художника Леонардо да Винчи «Джокондою». И вот это-то достояние государства, эта вещь, которой цены нет, украдена среди бела дня, на глазах многочисленного штата хранителей и служителей музея Лувра, из этого, казалось, неприступного для воров хранилища мировых произведений искусства. Похищенная картина, потерю которой теперь оплакивает вся Франция и весь цивилизованный мир, куплена еще королем Франциском I за сумму в сто двадцать тысяч рублей на наши деньги. Нынешняя же ее ценность, по определению экспертов, равняется по крайней мере нескольким миллионам».
В Лувре по особому разрешению администрации в тот понедельник находились лишь хорошо известные художники и фотографы да несколько рабочих-штукатуров, ремонтировавших помещение. В восемь часов утра сторож увидел, что картины нет, но решил, что ее унесли фотографировать. Так он объяснил отсутствие картины и бывшим в музее художникам.
Только на следующий день выяснилось, что картину для фотографирования никто не брал. Тогда и подняли тревогу, принялись за поиски. Дали знать в Министерство изящных искусств, генеральную прокуратуру, префекту полиции. Собрались власти, отдали приказ закрыть все входы, музей оцепили усиленным нарядом полиции. Стали искать, допрашивать, осматривать все помещения, коридоры, все уголки и закоулки. И на площадке одной из лестниц нашли, пустую, без картины, массивную раму «Джоконды». Внимательно ее осмотрели и убедились, что похищенная картина была вынута из рамы не спеша, с большой осторожностью и аккуратностью.
«Теперь, как это всегда и везде бывает в подобных случаях, — писал Овсянников, — остается одна надежда — на полицию: авось она разыщет. Конечно, парижская полиция, управляемая таким опытным и энергичным префектом, как господин Лепин, не пощадит своих сил, энергии и умения, чтобы разыскать и возвратить Франции ее национальное, художественное сокровище. Но ведь разыскивать-то придется ни более ни менее как на пространстве обоих полушарий, на пространстве всех пяти частей света. Легко ли это?..»
Полицией и впрямь были предприняты самые экстренные и экстраординарные меры. Осмотр места происшествия в Лувре произвели высшие чины французской полиции и прокуратуры. На ноги поставили все имеющиеся силы, за всеми границами и портами был учрежден неусыпный надзор, багаж всех выезжающих из страны подвергался тщательному досмотру. Полицейской проверке подверглись тысячи заподозренных, в том числе все душевнобольные, одержимые манией любви к «Моне Лизе». В краже портрета подозревались и такие знаменитости, как Гийом Аполлинер, Д’Аннунцио, Пабло Пикассо. Но ни одно из подозрений не оправдалось.
Не помог и обнаруженный на стекле музейной витрины отпечаток пальца похитителя. Надо сказать, что дактилоскопический метод регистрации преступников во Франции в то время еще не был признан, хотя во многих странах он уже применялся. Будь во Франции налажена дактилоскопическая регистрация преступников, виновника нашли бы в считаные часы. А так полиция сбивалась с ног, подгоняемая всеобщим возмущением и возбуждением. И чем дольше длились эти «слепые» поиски, тем основательнее были презрительные насмешки и упреки.
Спустя почти двадцать восемь месяцев после исчезновения «Джоконды» неизвестный, назвавшийся Леонардом, предложил флорентийскому антиквару Альфредо Гери купить знаменитый портрет. Он заявил, что у него нет иной цели, кроме как вернуть Италии произведение искусства, украденное Наполеоном. (Замечу, что эта версия не соответствует действительности: картина была продана французскому королю за четыре тысячи дукатов, после чего и «приняла французское гражданство)». Через некоторое время некий Леонард явился с портретом во Флоренцию, где и был арестован.
Открытая им тайна похищения «Джоконды» оказалась весьма простой. Украл шедевр сам Леонард — итальянец Винченцо Перруджа. Одно время он работал в Париже маляром и недолго — в самом Лувре. В тот черный для французских криминалистов понедельник, когда исчезла «Мона Лиза», он решил навестить своих товарищей-маляров. Лувр был закрыт для посетителей, но сторожа знали Винченцо и впустили его в музей.
Улучив подходящий момент, Перруджа снял портрет со стены, вышел на запасную лестницу, где вынул картину из рамы, и, спрятав ее под одеждой, покинул Лувр. Затем он положил портрет под кровать в своей каморке, где тот и находился более двух лет.
Надо сказать, что французские криминалисты сумели извлечь урок из этого дела. Весной 1914 года Третья республика приняла на вооружение дактилоскопию.
Скрипка Николая Второго
То ли неудачи Русско-японской войны с ее огромными человеческими потерями, с Цусимой, Мукденом и Порт-Артуром, то ли могучая волна революции, прокатившаяся по России в 1905 году побуждали российского самодержца Николая II ежедневно наигрывать грустные мотивы на редчайшем, старинном экземпляре скрипки — произведении знаменитого Страдивари. Согласно преданию мастер собрал ее из частей вдребезги разбитой скрипки, звучание которой ему не понравилось. Но, как это бывает у великих мастеров, склеенные между собой, они составили дивный, прекрасно звучащий инструмент.
Купленная за пятьдесят тысяч рублей золотом скрипка была верноподданнически поднесена Николаю. И часто по вечерам сидела со скрипкой в руках сгорбленная фигура властителя шестой части вселенной, освещенная рассеянным светом Малахитового зала, отделанного в ликующих светло-зеленых весенних тонах. Такой же ковер, как луговой дерн, покрывал весь пол.
Огромное трюмо в дни больших празднеств отражало бокалы, серебряные ведра, чарки, расшитые золотом мундиры, фраки, модные дамские прически, кружевные вырезы, аксельбанты, монокли, лощеные проборы, молодцевато расправленные плечи, а нередко косматую фигуру царского советника — сибирского чудотворца в лакированных сапогах и шелковой поддевке Григория Ефимовича Распутина. В последнее время все чаще и чаще оно отражало последнего российского самодержца с его тяжелыми, смутными думами, бродившего со скрипкой в руках взад и вперед по залу, словно предчувствуя неминуемую, близкую беду.
Попутно рождались новые указы, толкавшие Россию на ее крестный путь. Слабеющей рукой, словно замаливая смертный грех свой, извлекал
Николай II по вечерам из старинного Страдивария робкие звуки, единственным слушателем которых иногда бывал петербургский градоначальник, верный фон дер Лауниц. Сидя почтительно на краешке кресла и незаметно позевывая в кулак, он ждал, когда наконец взор повелителя остановится на нем и царские пальцы пожмут его руку, отпуская милостиво домой.
Но вот однажды Николай, пожелавший музицировать, не нашел скрипку на месте. Стали ее искать, вся челядь была поднята на ноги, но любимый Страдиварий не находился. Вызвали Лауница. И тотчас самые лучшие сыщики были привлечены к розыскам пропавшей скрипки. Проводились обыски, допросы многочисленной челяди, велось неусыпное наблюдение за местами, куда могла попасть скрипка, но все было тщетно. Инструмент бесследно пропал.
Самодержец был ужасно разгневан. Он полагал невероятным, что из дворца могли так незаметно украсть лично ему принадлежащую драгоценную вещь, и явившемуся к нему для доклада министру юстиции Щегловитову строго приказал произвести тщательное расследование этого прискорбного происшествия и найти скрипку во что бы то ни стало. Щегловитов поручил это деликатное дело следователю по особо важным делам Александрову.
Опыт подсказывал следователю, что вора нужно искать среди людей, близких к царской семье. Негласным и чрезвычайно осторожным следствием он выяснил, что вскоре после пропажи скрипки выбыла в заграничный отпуск княгиня Гагарина, очень приближенная к царице фрейлина. Под предлогом внезапной болезни она срочно выехала в Париж. При помощи французской полиции на берегах Сены начались тщательные розыски. В первую очередь были проверены все музыкальные и антикварные магазины, и уже вскоре царского Страдивария обнаружили у одного из антикваров Латинского квартала.
Скрипку антиквару продала российская подданная Михайлова, о чем имелась ее собственноручная расписка с указанием парижского адреса. Последний был проверен. Оказалось, что по нему действительно проживает некая Михайлова, прибывшая по заграничному паспорту из Петербурга. Александрову из Парижа полетела подробная телеграмма, после чего он озаботился получением образцов писем, написанных княгиней Гагариной собственноручно. Снабженный ими, Александров вместе с экспертом-каллиграфом выехал в Париж, где при сличении почерка княгини и расписки из антикварного магазина была установлена их полная тождественность.
Попутно выяснилось, что Михайлова — камеристка фрейлины Гагариной, по паспорту которой княгиня прописалась в Париже, чтобы легче и безопаснее сбыть с рук украденную у царя скрипку.
Установив все это, Александров возвратился в Петербург и доложил о результатах произведенного следствия министру Щегловитову, а тот — царю. Скандал получился жуткий: сиятельная подруга императрицы оказалась банальной воровкой. Николай решил не давать делу огласки, и по высочайшему повелению оно, не будучи доведено до суда, было прекращено, а выкупленная у антиквара скрипка вернулась к своему сиятельному владельцу, удрученному происшедшим, кажется, не меньше, чем злосчастным Цусимским сражением.
Александра Федоровна милостиво простила свою любимицу, хоть и отдалила ее от себя, — это и стало для Гагариной наказанием за кражу драгоценного Страдивария.
Забытое изобретение
В конце XIX века полицейский урядник Оренбургского уезда Леонтий Дмитриевич Кобылкин придумал радикальное средство борьбы с конокрадством. Искать уведенного коня в степи очень трудно, поэтому после одиннадцати лет неусыпных трудов и наблюдений он нашел выход, который обсудил с местным судебным следователем и другими доморощенными «криминалистами».
Получив их решительную поддержку, Кобылкин почувствовал твердую почву под ногами. Благословляемый товарищами и непосредственным начальством, он исходатайствовал «охранительное свидетельство» на свое изобретение, после чего обратился в редакцию «Тургайской газеты» с письмом, в котором с присущим ему лаконизмом описал способ полного уничтожения конокрадства в Российской империи. Это письмо редакция поместила в № 44 газеты за 1903 год. Публикация оказалась злободневной, вызвала интерес у читателей. В результате потом была отпечатана даже отдельная брошюра, но начинание Кобылкина кануло в Лету.
Суть его изобретения состоит в следующем. Урядник придумал металлическую серьгу, состоящую из чугунного привеска и стальной дужки. Форма привеска круглая, на одной его стороне выпуклыми буквами должен был обозначаться уезд, волость или город, а на другой — номер и год укрепления серьги на конском ухе. Вместе с привеском серьги владельцу лошади должен был выдаваться своеобразный паспорт на нее, страницы которого имели тот же номер и год. На первой странице — имя владельца лошади, ее приметы и удостоверение принадлежности данному хозяину. На других страницах мыслилось делать «передаточные надписи» в случае продажи животного, причем обязательно удостоверенные должностными лицами.
Серьга и паспорт порознь признавались недействительными. Если что-либо отсутствует, значит, лошадь украдена или приобретена у конокрада. Такую регистрацию лошадей Кобылкин предлагал ввести по всей Российской империи. Тогда при задержании конокрада не составляло бы труда установить истинного владельца животного, облегчался бы розыск похищенных лошадей.
Но и через восемь лет ни одна российская лошадь не обзавелась столь необходимой серьгой. А потому автор статьи в журнале «Вестник полиции» (№ 30 за 1911 год) М. Муравьев с горечью писал, что пора наконец-то внедрить это изобретение в практику!
Не совсем устарело изобретение полицейского урядника Кобылкина и в наши дни. Лошадей, а также крупный рогатый скот все еще угоняют. Может, стоило бы внедрить это изобретение, пусть и с вековым опозданием?
Что подглядела камера
В конце позапрошлого, ХIХ века в конторе самарского купца-рыбо-промышленника Северьяна Севрюгина начали пропадать деньги. Хранил он их в запертом на ключ бюро, на замке которого не было никаких следов взлома. Суммы исчезали небольшие, но довольно часто, что и вывело Севрюгина из себя. Не то чтоб ему было жалко каких-то десяти — пятнадцати рублей в неделю, нет (ворочал он сотнями тысяч). Дело было в принципе: жгла обида. Получалось, что кто-то из его приказчиков нечист на руку. Выходило, змею подколодную на груди пригрел, относясь к приказчикам как отец родной. И за это такая вот «благодарность».
Севрюгин, не придавая факт пропажи денег огласке, решил сам изобличить вора. Проанализировав все обстоятельства краж, он заподозрил недавно принятого на службу приказчика Гвоздарева. Гришка за последнее время справил себе плисовый жилет и хромовые наборные сапоги с голенищами-бутылками, дарил не совсем дешевые безделушки своей зазнобе Глафирушке — дочери трактирщика Подволокина. Но не пойман — не вор. А как поймать, ежели то и дело приходится отъезжать то в Нижний на ярмарку, то в Астрахань, то в Рыбинск. И Севрюгин придумал такую хитрость.
Крышку злополучного бюро он соединил тонюсеньким электрическим проводком с камерой для моментальных фотоснимков, купленной по случаю в Париже, а может, в Берлине, разве упомнишь? Ее он установил сбоку от бюро, замаскировав в горке с посудой. Когда вор полезет за деньгами и поднимет крышку бюро, то произойдет замыкание электрического тока. Это приведет в действие затвор фотокамеры, объектив которой денно и нощно держал под наблюдением объект вожделений неизвестного Севрюгину злоумышленника. Теперь оставалось только терпеливо ждать, кого застукает на месте кражи неподкупный и неусыпный сторож — фотоаппарат.
Спустя несколько дней, вернувшись из очередной поездки по Волге, Севрюгин обнаружил, что затвор камеры сработал, и отдал фотопластинку для проявления. Негатив получился четким (вот что значит заграничная вещь!). С него в ателье и отпечатали для Севрюгина фотографию, на которой приказчик Гвоздарев был запечатлен поднимающим крышку бюро, замок которого он отпер подобранным ключом. От напряжения на его рябом носу блестела крупная капля пота.
Еще больше Гришка вспотел, когда хозяин призвал его к себе и предъявил фотографию. Врать и отпираться было предельно глупо. Он бухнулся Севрюгину в ноги, бормоча, мол, прости окаянного, бес попутал, но купец был неумолим.
Случай после этого получил широкую огласку. О нем писал даже «Журнал Министерства внутренних дел».
Маэстро и рецидивист
Широко известно имя великого русского шахматиста, блестящего теоретика комбинаций, единственного чемпиона мира, ушедшего из жизни непобежденным, Александра Александровича Алехина. Однако далеко не все знают, что в 1917–1918 годах он, юрист по образованию, работал в Москве следователем Главного управления милиции, вносил свой посильный вклад в дело борьбы с разгулом преступности. Вот один из эпизодов его тогдашней деятельности.
Вошел как-то следователь Алехин в комнату дежурного Центро-розыска и услышал разговор между сотрудником и неким гражданином, который держался с вызовом, на повышенных тонах упирая на то, что документы у него недавно стащили в трамвае, но он, Иван Тихонович Бодров, — честный мещанин, а не какой-нибудь шаромыжник.
Увидев этого человека, Алехин удивился:
— Как, вы говорите, ваша фамилия? Бодров?
— Да, Бодров! А чем плохая фамилия? — ответил не без нахальства задержанный.
— Никакой вы не Бодров, а Орлов! — возразил Алехин. — И зовут вас не Иваном Тихоновичем, а Иваном Тимофеевичем.
— На пушку берешь, начальник! Не на такого напал. Докажи, что я не Бодров!
Александр Александрович спокойно продолжил:
— И докажу. Два года назад я видел вас в военкомате. Там вы назвались Иваном Тимофеевичем Орловым. Как и другие граждане, вы готовились к медосмотру. На груди у вас висел на цепочке золотой крестик, под ним была родинка с гречишное зерно. Расстегните-ка рубаху!
Лже-Бодров остолбенел. Тогда дежурный расстегнул у него ворот рубашки, и все присутствующие увидели у него на груди и золоченый крестик на цепочке, и небольшую родинку под ним. Задержанный действительно оказался Орловым, рецидивистом, бежавшим из мест заключения.
Вспоминая этот случай, известный криминалист и судебный медик И. С. Семеневский утверждал, что людей, равных по памяти А. А. Алехину, он не встречал.
Смертельный аромат
В мае 1924 года проводник купейного вагона экспресса «Нью-Йорк — Филадельфия» обнаружил мертвого пассажира. Это был нотариус Шервуд, чей портфель с деньгами бесследно исчез. На допросе проводник заявил, что, куда девались деньги, он не знает, а в купе явственно ощущался аромат свежих персиков.
Но откуда могли взяться персики весной? Из Южного полушария? Однако, по заверениям близких, мистер Шервуд терпеть не мог персиков. К тому же ни самих плодов, ни их косточек в купе, как ни искали, не нашли. Только запах, хоть и очень слабый, все еще витал в нем. Врачи заключили, что престарелый джентльмен умер от удушья.
Через несколько дней по той же причине скончался адвокат Бель. Его нашли на рассвете во вторник на пристани Нью-Перта. Вечером в понедельник он выехал из своей конторы на такси, чтобы передать клиенту двести пятьдесят тысяч долларов. Денег, разумеется, и след простыл. От одежды и волос адвоката исходил нежный аромат свежих персиков. Это сочли бы простым совпадением, если бы в течение последующих трех недель не было найдено еще три трупа состоятельных людей. Их смерть тоже сопровождал персиковый аромат, а деньги и ценные вещи исчезали.
Газеты запестрели сенсационными заголовками. На ноги подняли силы безопасности даже соседних штатов. Расследование решили поручить сыщику Джонстону, магистру химии, опытнейшему сотруднику химической лаборатории нью-йоркской полиции.
Изучив собранные материалы и сопоставив разрозненные на первый взгляд факты, он приказал передать всем полицейским органам страны такую шифрованную радиотелеграмму: «Возьмите под неусыпное наблюдение химические лаборатории, в том числе и подпольные. Выясните, где вырабатывается дихлордиарсин, — один из сильнейших ядовитых газов, применявшихся на фронтах Первой мировой войны».
Вскоре последовал ответ, что этот газ производится в ограниченных количествах только в военной лаборатории под Нью-Йорком, куда имеет доступ весьма ограниченный круг гражданских лиц.
А тем временем в Нью-Йорке обнаружилась новая жертва — ювелир О’Сюливен. Драгоценности на большую сумму оказались похищенными, а в тяжелых бархатных занавесях алькова над постелью ювелира постепенно таял аромат свежих персиков. Кроме запаха — никаких следов, если не считать недокуренной сигары «Корона» в пепельнице на столе.
От этого окурка и начала раскручиваться нить, ведущая к преступнику. На увеличенных фотоснимках окурка стали видны следы двух пальцев и четырех зубов. Джонстон выяснил, кто из химиков Нью-Йорка курит «Корону». Таких набралось девятнадцать человек. Три недели потребовалось сыщику и его помощникам, чтобы незаметно собрать окурки у заподозренных химиков. В этом, небескорыстно конечно, им помогли экономки, уборщицы, швейцары. Все окурки сфотографировали с увеличением и сравнили следы на них с теми, которые были на «Короне» с места происшествия.
Отпечатки пальцев на окурке из квартиры покойного ювелира совпали с отпечатками пальцев доктора химии Мак-Эйлоу. К нему домой сразу же выехал вооруженный отряд полицейских, однако взять злодея живым не удалось. В завязавшейся перестрелке он был убит и унес с собой в могилу ответ на вопрос, как он сумел раздобыть дихлордиарсин — страшно ядовитый газ, имеющий нежнейший аромат свежих персиков, и использовать его в своих преступных целях.
Радиоубийство
Весной 1924 года газета «Дейлиэкспресс» сообщила, что в архив Скотленд-Ярда поступило уголовное дело с таким странным названием. Суть его сводилась к следующему.
Ровно год назад скончалась леди Ричмонд — молодая богатая вдова тоже не так давно умершего сэра Ричмонда, члена палаты общин британского парламента. В свидетельстве о ее смерти, выданном без вскрытия трупа, значилось, что она умерла от обширного кровоизлияния в мозг, говоря по-научному, от инсульта.
Спустя некоторое время после этого прискорбного события в Скотленд-Ярд из далекой Калифорнии пришло заказное письмо, в котором явно измененным почерком было написано: «До меня дошли сведения, что ваши сыщики не поверили в естественную смерь леди Ричмонд и проводят секретное расследование. Чтобы прекратить напрасный труд, а главное, предохранить от ошибок, которые зачастую совершает сыскная полиция, арестовывая совершенно невиновных на основании системы так называемых косвенных улик, я — доктор медицины Аллан Кливленд — заявляю, что убил леди Оливию Ричмонд. Причиной тому послужило следующее.
Я познакомился с леди Ричмонд в самом начале 1923 года. Ей, страдающей злокачественной фибромиомой матки, нужно было пройти курс лучевой (радиевой) терапии. Видимо, от скуки леди Ричмонд обратила внимание на меня — бедного врача. Наш роман длился всего только месяц, короткий, как яркое сновидение. Как-то явившись в радиотерапевти-ческий институт, моя любимая жестко заявила, что отныне между нами все кончено, что с этого дня я — только врач, а она — только пациентка. Любовь, мол, была и не была, но окончательно прошла. Она недавно встретила другого — более красивого и состоятельного, а главное — сексуально более крепкого и умелого партнера.
Вот после этих слов, сказанных с нескрываемым ко мне презрением, я и решил ее убить. Радий вылечивает, подавляя рост злокачественных опухолей, но может и разрушить организм, введенный в него на тысячную долю миллиграмма больше.
Я убил ее радием. Знаю, что никто никогда это убийство не раскроет. Через месяц после смерти леди Ричмонд я уехал в Северо-Американские Соединенные Штаты. Ваши попытки найти меня ни к чему не приведут. Я живу здесь под другой фамилией. Прощайте!»
Но лже-Аллан Кливленд явно недооценил профессионального уровня британских детективов. Они, уязвленные пренебрежительным тоном полученного письма, перетряхнули архив радиотерапевтического института, выяснили, кто из врачей лечил леди Ричмонд, а главное — находился с ней в близких отношениях. Целый месяц близости, хоть он и показался влюбленному врачу коротким, как яркое сновидение, не мог не остаться не замеченным окружающими. Как гласит русская пословица: «От людей на деревне не спрячешься».
Этим счастливцем оказался Хьюго Бентли, действительно уехавший на жительство в САСШ. Сыщики Скотленд-Ярда выяснили, что в Сан-Франциско у него живет тетя Мелани Бакстер по адресу.
Короче говоря, виновника в смерти леди Ричмонд они установили достаточно быстро. Но вот арестовать его и предать суду не удалось. Почуяв неладное, и, может быть, мучаясь угрызениями совести, он покончил с собой, введя себе смертельную инъекцию радия. Потому уголовное дело после непродолжительного расследования и было списано в архив Скотленд-Ярда.
Человек с картинками на теле
В марте 1924 года шестеро вооруженных бандитов напали на Четвертое отделение Госбанка и завладели ста тысячами рублей золотом. Налетчики таскали деньги тюками, в то время как двадцать банковских служащих покорно сидели на полу, опустив глаза под дулами револьверов. Все произошло днем на людной улице. Руководил ограблением «красавец-мужчина», «человек с бобровым воротником», который действовал спокойно и хладнокровно, словно был у себя дома, и распоряжался погрузкой тюков с грязным бельем. Погрузив деньги, преступники скрылись на автомобиле.
Единственное, что на первых порах смогли выяснить сотрудники уголовного розыска, — это то, что организовал налет заезжий уголовник по кличке «Ванька-одессит». Но кто скрывался за кличкой? Этого никто не знал, как неизвестны были и приметы внешности остальных бандитов, чьи физиономии закрывали матерчатые полумаски.
Через три дня на улице в перестрелке был убит неизвестный гражданин, который на предложение милицейского патруля предъявить документы оказал вооруженное сопротивление. Снять у него отпечатки пальцев и по ним установить личность с помощью дактилоскопической картотеки не представлялось возможным, так как подушечки всех пальцев имели свежие механические повреждения.
При осмотре трупа в морге оказалось, что все тело убитого покрыто татуировками. Даже между пальцами были рисунки — цепи, стрелы, змеи. На груди справа красовалась женская головка величиной с ладонь, а под ней надпись «Нюра». Слева — другая головка с надписью «Шура», а между ними в венке имя «Ваня». На спине была изображена обнаженная женская фигура, а ниже по поясу широкой лентой вилась надпись крупными жирными буквами: «Боже, я помню, что у меня есть мать».
Татуировки и позволили выяснить, что убитый зарегистрирован как неоднократно судимый Иван Полонский, известный в преступном мире под кличкой «Ванька-одессит». Отождествление личности уголовника и полученные о нем дополнительные сведения помогли раскрыть бандитское нападение на Госбанк, а главное, позволили быстро обезвредить опасную вооруженную группу из пяти человек, которую «человек с картинками» сколотил в Ленинграде в то трудное для Советской республики время.
В тот же день милиции удалось арестовать членов этой группы. При обыске у бандитов были изъяты тюки с деньгами. Так татуировки помогли выяснить личность матерого уголовника и другие важные обстоятельства, которые интересовали следствие в связи с ограблением Четвертого отделения Госбанка.
Сто тысяч рублей золотом вернулись по принадлежности, а всех бандитов по приговору суда расстреляли.
Добровольный узник
В самом начале 1924 года газета «Берлинский ежедневный листок» писала, что в последнее время вся Европа буквально наводнена поддельными банкнотами достоинством в пять, десять и пятьдесят фунтов стерлингов. И поэтому германская, австрийская и французская сыскные полиции объединились для похода против обнаглевших фальшивомонетчиков.
На первых порах в расставленные сети попались несколько сбытчиков, сами же фабриканты фальшивых денег оставались неуловимыми. Все задержанные в один голос твердили, что получили банкноты в одном кабачке от неизвестного иностранца по имени Артур.
Только в конце 1924 года в Париже, в одном из лучших городских отелей «Савой», был арестован австриец Луи Экштейн, уплативший по счету пятидесятифунтовой фальшивой ассигнацией. В его номере полиция устроила засаду и задержала пришедшего утром уроженца Праги Артура Фишера. При обыске у арестованных нашли фальшивые фунты и очень сложный шифр. Этим шифром, кроме других бумаг, было написано письмо в Берлин к Этьену Ибрази.
Об аресте фальшивомонетчиков и адресе Ибрази по радио сообщили берлинской полиции. Та тотчас нагрянула в дом подозреваемого в пригороде Берлина. Там при обыске были обнаружены мощная радиостанция и двадцать почтовых голубей. Ибрази арестовали. Дежурить возле радиостанции посадили агента сыскной полиции. Ночью радио отстукало знаки того же шифра, каким было написано письмо к Ибрази, — пришло телеграфное сообщение следующего содержания: «Почему до сих пор не сообщили количество и кто будет брать?» Не получив никакого ответа, аппарат замолчал. Утром инспектор сыскной полиции выпустил почтового голубя, за которым тотчас поехал автомобиль.
Голубь прилетел к уединенному дому в нескольких километрах от Берлина. Дом оцепила полиция. В нем задержали венгерского подданного инженера Немета. Подле дома располагался ангар с двумя аэропланами и гараж с несколькими гоночными машинами. Обыск во всех этих помещениях продолжался двадцать два часа. Нашли, увы, немного: радиостанцию и несколько почтовых голубей.
На допросе Немет утверждал, что он — представитель одного из австрийских металлообрабатывающих заводов и о фальшивых фунтах стерлингов он слыхом не слыхивал.
Несколько дней спустя полиция произвела у него вторичный обыск, не давший дополнительных результатов. Тогда раздосадованные сыщики решились на крайнюю меру — разрушили дом. В течение двух дней двухэтажный деревянный дом, состоявший из десяти комнат, разобрали буквально по бревнышку, по досточке. И только тогда под полом удалось обнаружить потайной бетонный ход, дверь которого открывалась по кодированному электрическому сигналу.
Вооружившись электрофонарями, полицейские углубились в подземную галерею, вырытую на глубине десяти метров от поверхности. Галерея тянулась на двести семьдесят пять метров и заканчивалась подземной фабрикой фальшивых денег. Оборудована она была по последнему слову техники. Воздух в нее нагнетался особой системой насосов. Работал там добровольный узник — венгерский инженер Шеллингер. При фабрике была бетонная комната, в которой он жил.
На допросах Шеллингер показал, что живет в подземелье, никуда не выходя, уже два года. За это время напечатал фальшивых фунтов стерлингов на сумму около миллиона.
После окончательной расшифровки кода удалось узнать все адреса сбытчиков фальшивок. Сеть оказалась весьма разветвленной. Вскоре вся эта компания во главе с Шеллингером сидела на скамье подсудимых в Берлинском суде. Процесс наделал много шума.
Поскользнулся на… галоше
Некий Сычев, еще в 1913 году осужденный за тяжкое преступление к каторжным работам со ссылкой в Сибирь, по отбытии наказания занялся коммерцией и стал владельцем доходных номеров и ресторана в Никольске Уссурийском. Подкопив денег, он в конце 1923 года обосновался в Харькове, где вел паразитический образ жизни.
В январе 1924 года Сычев зашел в одну частную парикмахерскую, чтобы побриться. Он долго беседовал с парикмахером на разные житейские темы и выведал, что здесь можно неплохо поживиться. Дней через пять, поздно вечером, Сычев с двумя сообщниками, вооруженными револьверами, ворвался в парикмахерскую. У предводителя в руке был финский нож. Преступники направили оружие на парикмахера и его жену, а главарь скомандовал: «Руки вверх!»
Женщина после этого стала громко звать на помощь. Сычев дважды ударил ее финкой в спину. Но и падая, она сумела схватить его за ногу. Налетчики бросились наутек, но в руках храброй женщины осталась галоша с сапога Сычева. Прибежавшие на крики соседи кинулись в погоню. Один мужчина преследовал Сычева, пока тот не спрятался в полузаброшенном доме. Сотрудники милиции, прибывшие на место происшествия, нашли там, где прятался разбойник, его верхнюю одежду.
Позже выяснилось, что в соседний жилой дом в тот вечер приходил какой-то гражданин в одном нижнем белье. Пояснив, что его только что ограбили, он попросил одолжить на время какую-нибудь одежду. Получив ее, «ограбленный» назвал свой домашний адрес. По этому адресу сотрудники уголовного розыска и обнаружили Сычева. У него изъяли правый сапог, который вместе с галошей с места происшествия был направлен на исследование криминалистам. Им предстояло установить: носил ли подозреваемый эту галошу на правом сапоге?
Галоша была старая, сильно потертая. Справа на ней образовался вертикальный разрыв с ровными краями длиной в два сантиметра. Каблук галоши был подбит резиной, причем некоторые гвозди выходили внутрь шляпками, а другие — загнутыми стержнями. Когда галошу надели на сапог, края вертикального разрыва заметно разошлись и образовали треугольник, обращенный вершиной вниз. Оказалось, что каблук сапога стоит в галоше неровно, со смещением влево.
На сапожном каблуке снизу отпечатались вдавленные следы гвоздей, крепящих каблук галоши. Когда эксперт на фотоснимке каблука соединил между собой следы головок и стержней гвоздей прямыми линиями, образовались геометрические фигуры. Идентичные фигуры получились при соединении вдавленных следов от шляпок и стержней на фотографии каблука сапога. Кроме того, на сапоге снаружи, в нижней правой его части, четко отобразился след от края галоши, а в нем — разрыв этого края углом вниз.
Полное совпадение столь характерных признаков образовало такую их неповторимую совокупность, которая позволила эксперту сделать вывод, что галоша, оставшаяся в руках потерпевшей, была долгое время надета на правый сапог Сычева.
Несмотря на упорное отрицание преступником своей вины, суд принял заключение экспертизы как одно из самых веских доказательств по делу и осудил Сычева за вооруженное разбойное нападение к десяти годам лишения свободы со строгой изоляцией и конфискацией имущества.
Спасительная дактилоскопия
В апреле 1925 года предстал перед судом некий Дуглас Маккензи, обвиненный в подлоге документов. Заведуя небольшим складом в Нью-Йорке, он «подправил» несколько счетов и в результате присвоил семьдесят шесть долларов. Подсудимый чистосердечно сознался в своем преступлении и умолял судью Манкусо принять во внимание то, что на путь нарушения закона он встал впервые, хотя прожил почти полвека. Пошел он на это не от хорошей жизни: жалованье-то грошовое, а на иждивении жена и двое детей. Если его приговорят к тюремному заключению вместо того, чтобы он возместил эти злополучные семьдесят шесть долларов, то семья надолго останется без куска хлеба.
Судью Манкусо тронула неподдельная искренность признания подсудимого. Он пообещал, что если Дуглас и впрямь впервые совершил преступление, то будет приговорен лишь к возмещению суммы подлога. Услышав это, присутствовавший в зале суда сыщик Смит заявил, что некий Маккензи уже давно разыскивается полицией Калифорнии. Заявление было сделано под присягой, что придало делу новый поворот.
Так как незадачливый подделыватель счетов на допросе упомянул, что некоторое время жил в этом южном штате, слова сыщика возымели свое действие. Судья отложил вынесение приговора, приказав взять Дугласа под стражу до выяснения вновь открывшихся обстоятельств. Нью-Йоркский сыскной отдел немедленно связался с Сан-Франциско по телеграфу. Оттуда ответили на запрос, что, действительно, некий Маккензи разыскивается ими за попытку украсть молочного поросенка у вдовы Гейнц.
Телеграмма из Калифорнии содержала и кодированное описание разряда преступления, за которое был осуждем беглый Маккензи, — 17 Р0012. В Нью-Йоркском сыске Дуглас был за свой подлог зарегистрирован под разрядом 17 Р0019. Сыщики не стали долго размышлять, решив, что телеграфист перепутал цифры: ведь двенадцать и девятнадцать при беглом взгляде похожи.
Когда бывшему заведующему складом сообщили о полученных из Сан-Франциско сведениях, он продолжал упрямо настаивать на своем. Однако вскоре наступило окончательное разоблачение. Из Калифорнии прислали фотоснимки разыскиваемого злоумышленника. Изображенный на них человек был как две капли воды похож на Дугласа. Точно совпадали и указанные в сопроводительном письме рост, цвет волос и глаз, другие приметы.
Судья предложил Маккензи не валять дурака и во всем сознаться, за что сулил некоторое снисхождение. Но тот — упрямец! — все еще отрицал свою прошлую судимость, божился, что никаких подлогов он в Калифорнии не совершал и на молочного поросенка несчастной вдовы Гейнц не покушался. Что же касается присланных фотографий, то на них, видимо, запечатлен его брат-близнец Джон, которого он давно потерял из виду. Манкусо раздраженно отрубил, что это старая уловка всех закоренелых уголовников, и тут же приговорил Дугласа к пяти месяцам тюремного заключения.
Однако бывший на суде сотрудник Нью-Йоркского сыскного отдела капитан Гольден почувствовал симпатию к Дугласу Маккензи, поверил его клятвам о существовании брата-близнеца. Он вытребовал из Сан-Франциско регистрационные отпечатки пальцев разыскиваемого Маккензи и сличил их с оттисками пальцев Дугласа. На первый взгляд папиллярные узоры кожи казались одинаковыми, но под сильной лупой.
Судья Манкусо согласился пересмотреть дело. На всю Америку по радио было несколько раз передано сообщение о срочном розыске Джона Маккензи, описаны его приметы. Вскоре из маленького городка близ Канзас-Сити поступил ответ, что человек, во всем похожий на разыскиваемого Джона Маккензи, погиб при взрыве в каменноугольных копях два года назад.
Вместе с сообщением прислали сохранившиеся у его вдовы фотографии покойного. Сходство оказалось просто поразительным. И лишь различия в рисунках папиллярных узоров на нескольких пальцах спасли Дугласа Маккензи от пятимесячного тюремного заключения. Благодаря дактилоскопии суровый приговор был заменен штрафом в семьдесят шесть долларов, которые виновный тотчас уплатил.
Чем пахла квитанция
Интересен случай использования запаховых следов для раскрытия готовившегося преступления.
В одном солидном банке города Амстердама летом 1925 года исчезла квитанция о получении крупной суммы денег — тысячи гульденов. Правление банка вначале не заявило о пропаже документа, надеясь, что он отыщется. Поскольку надежды не оправдались, такое заявление было сделано. На следующий день исчезнувшая квитанция оказалась в одном из металлических шкафов банка, но… пропало несколько других денежных документов на еще более крупные суммы. Кому они могли понадобиться и зачем?
Тогда правление банка, крайне обеспокоенное случившимся, применило для установления вероятного виновника прием, который порекомендовал им амстердамский судебный химик Лейденгульзебош. У всех служащих банка, могущих быть причастными к происшедшему, а таких набралось около десяти, временно изъяли бумажники. Их упаковали в новые картонные коробки, на которых обозначили фамилии владельцев. Эти коробки разложили на довольно значительном расстоянии друг от друга. После этого было произведено «собачье опознание»: двум собакам-ищейкам дали хорошенько обнюхать возвращенную квитанцию и направили их к коробкам, крышки с которых предварительно сняли.
Без каких-либо колебаний обе собаки указали на два бумажника, запах которых, видимо, совпал с запахом квитанции. Собственники этих бумажников сидели в банке за одним столом. Дирекция решила повторить опыт, взяв на этот раз бумажники у двадцати своих служащих. Собакам снова была дана для обнюхивания возвращенная квитанция, и они вторично указали на два прежних бумажника.
«Опознание» собаками этих бумажников произвело большой эффект. Бывшие при этой процедуре виновные немедленно сознались, что хотели украсть крупную денежную сумму, для чего собирались внести в эти бумаги соответствующие изменения, вуалирующие хищение.
Преступник-изобретатель
В конце 1925 года во французском городе Ла-Рошель был обворован крупный банк. Случай, в общем-то, заурядный, но. Несгораемый сейф, где хранились деньги, был вскрыт чрезвычайно оригинальным способом. Эксперты в недоумении разводили руками: вот если бы сейф взломали с помощью «гусиной лапы», отперли посредством отмычки, разрезали ацетиленовой горелкой, взорвали динамитом, наконец!
Нет, преступник воспользовался совершенно неизвестным доселе химическим веществом, которое проело в стальной стенке сейфа зияющее отверстие. Взломщик, понятное дело, исчез, прихватив с собой несколько сотен тысяч франков. Вся полиция была поднята на ноги, однако ни секрет химического вещества, ни личность изобретательного злоумышленника стражам порядка установить не удалось.
Вскоре после этого происшествия, наделавшего особенно много шума среди банковских вкладчиков, произошло событие, которое шокировало всех без исключения местных обывателей. В своем старинном феодальном замке была убита старуха Одэр — одна из наиболее богатых жительниц Ла-Рошели. Ее нашли задушенной в спальне, причем толстая железная решетка на окне оказалась разъеденной тем же таинственным химическим веществом, что и банковский сейф. И опять лихорадочные усилия полиции привели к тому, что в конце концов ей пришлось признать свою полную несостоятельность. Было от чего прийти в уныние.
А время шло. Жак Одэр — единственный наследник богачки — вступил в права владения замком, стал в Ла-Рошели важной персоной. Перед ним заискивали, с ним жаждали свести близкое знакомство, особенно родители девиц на выданье.
Однажды на роскошном званом обеде, где Жак блистал крупным бриллиантом, украшавшим заколку для галстука, ему представили мэтра Орто — профессора химии из Лионского университета. Они вежливо раскланялись, обменялись парой ничего не значащих, дежурных любезностей, и тут всех пригласили к столу.
О чем только не судачили за обедом, особенно после третьего приема горячительных напитков! Однако наиболее живо обсуждалась смерть престарелой мадам Одэр, причем высказывались самые фантастические предположения о личности таинственного убийцы-химика. И тут мэтр Орто едва не выронил из руки бокал, поднятый за здоровье «несравненного месье Жака». В щегольски одетом Одэре он узнал своего давнишнего студента, который обнаруживал блестящие способности к химии, но вскоре был изгнан из университета за какие-то темные проделки. Да, это был несомненно он!..
Сославшись на мигрень, профессор наскоро распрощался с гостеприимными хозяевами и поспешил в полицейскую префектуру. После его заявления расследование по обоим уголовным делам тотчас возобновилось. Природой химического вещества, легко разъедающего стальные листы и прутья, занялся мэтр Орто. Если бы не его хорошо аргументированное заключение, полиции едва бы удалось добиться от Жака Одэра чистосердечного признания.
Суд присяжных приговорил изобретательного преступника к смертной казни через повешение, которое было заменено «свиданием» с гильотиной.
Микробиолог из Чикаго
Летом 1925 года весьма состоятельный житель Чикаго Уильям Шепгерт вдруг воспылал интересом к знаниям по микробиологии. Нет, для этого он не начал готовиться к поступлению на медицинский факультет университета: возраст уже не тот, да и времени в обрез. Прочитав в газетах объявление частной медицинской школы, директором которой состоял некий доктор Фейман, новоявленный почитатель Гиппократа отправился к нему и записался на курс бактериологии. Вскоре слушателей набралось достаточно, начались занятия.
Потом, правда, выяснилось, что «медицинская» школа «доктора» Феймана имела очень мало общего с медициной, как, впрочем, и ее директор. «Доктору»-директору важно было только набрать как можно больше учеников и получить с них денежки за полный курс, а если они ничему не смогли научиться, то это уже были их проблемы.
Сам Чарльз Фейман когда-то помогал в опытах одному настоящему бактериологу и от него нахватался кое-каких познаний, которые и решил использовать с выгодой для себя. Пришлось, правда, пойти на некоторые расходы. Он приобрел четыре микроскопа, устроил бактериологический кабинет, уставил большой шкаф всевозможными склянками с культурами разных бацилл, не поскупился на рекламу своего заведения, и «медицинская» школа начала функционировать. Таким образом, Уильям Шепгерт, пылая интересом к тонкостям микробиологии, не нашел лучшего места, куда обратиться.
Под руководством «доктора» Феймана он принялся изучать бактериологию и, как бы между прочим, не раз интересовался у достопочтенного мэтра: известны ли ему случаи использования бацилл и бактерий для избавления от людей, ставших кому-то преградой на пути? В конце концов
Фейман вспомнил, что в 1887 году один нью-йоркский врач, итальянец по происхождению, убил свою тещу, введя ей под благовидным предлогом бациллы кори. Других случаев почтенный «эскулап» припомнить не мог. Но Шепгерта интересовали детали…
Вскоре «доктор» начал догадываться, что тут дело темное, и мотал себе на ус вопросы своего ученика. Когда однажды Шепгерт обратился к нему с просьбой «ссудить одну склянку с бациллами тифа», Фейман не моргнув глазом оценил ее в двести тысяч долларов. Новоявленный микробиолог понял, что директор «школы» раскусил его, и, поторговавшись, сошелся с ним на ста тысячах, которые обещал заплатить после того, как дело выгорит. Как говорится, ворон ворону глаз не выклюет.
Несколько дней спустя племянник Уильяма Шепгерта Билли заболел. Врачи констатировали сыпной тиф. Билли, юношу слабого сложения, препроводили в больницу, но все усилия докторов оказались тщетными.
Демонстрируя на людях безутешное горе, дядюшка втайне потирал руки: ведь он теперь стал единственным наследником очень крупного состояния, нажитого его старшим братом — отцом Билли. Пока юноша просто кутил на отцовские денежки, беспокоиться было не о чем, но вот когда он вздумал жениться на некой мисс Поп. Тут Шепгерт и воспылал интересом к микробиологии.
Однако невеста покойного юноши, чувствовавшая скрытую ненависть дяди Уильяма к ней и ее жениху, заподозрила неладное и заявила властям, что со смертью Билли очень нечисто. Вмешалась полиция. История с бактериологией выплыла наружу. «Вороны» стали клевать друг друга, как только пришло время отвечать за свое черное дело.
В Чикаго состоялся скандальный судебный процесс, где на скамье подсудимых сидели рядом «доктор» Фейман и его ученик Уильям Шепгерт. Первый изо всех сил старался избежать наказания в несколько лет каторжных работ, а второй — повешения. Но им это не удалось, хотя к делу были подключены самые ловкие адвокаты. Многочисленные пересмотры дела в судебных инстанциях ни к чему не привели. Каждый получил по заслугам.
Смерть на сцене
Учитель начальной школы деревни Лункино Рыбинского уезда Александр Богданов в начале декабря 1926 года объявил односельчанам о решении устроить своим питомцам бесплатные горячие завтраки. Для сбора средств на это он задумал поставить несколько спектаклей. К постановке была привлечена местная сознательная молодежь и немногочисленная интеллигенция. Александр увлеченно руководил репетициями и сам участвовал в пьесе, хотя еще несколько дней назад пребывал в состоянии черной меланхолии.
Через три недели состоялась премьера. Во втором действии пьесы один из главных героев, Иван Березовский, должен был, как того требовала роль, выстрелить в Богданова. Планировалось пальнуть за сценой из охотничьего ружья холостым патроном. Ружье зарядили и поставили за кулисами. Но режиссер перед самым началом второго акта скорректировал запланированные действия и объяснил, что для пущего эффекта Иван должен в него выстрелить из револьвера. Он передал ему свой наган и сказал, что так будет гораздо правдоподобнее.
Принимая оружие, Березовский еще спросил:
— Саша, а патроны-то холостые?
— Знамо дело — холостые! — заверил его режиссер.
Иван положил револьвер в карман зипуна и вышел на сцену. В положенный момент, после слов выскочившего из-за кулис Богданова. «Ты от меня не уйдешь, пролетарская сволочь!» он выхватил наган и выстрелил в своего классового врага.
По пьесе положительный герой, которого играл Березовский, должен был промахнуться, а «контрик» Богданов остаться стоять напротив него. Но он рухнул как подкошенный. Среди самодеятельных артистов произошло замешательство. Поскольку Александр продолжал лежать без признаков жизни, занавес задернули. Все бросились к бездыханному телу. Из левой стороны его груди сочилась кровь. Богданов был мертв. О продолжении спектакля не могло быть и речи. Потрясенные зрители расходились по своим избам, обсуждая происшествие. В волость снарядили вестового.
На следующий день из Рыбинска приехал судебный следователь. Вместе с доктором он осмотрел труп потерпевшего и в правом внутреннем кармане пиджака нашел записку, написанную рукой Богданова: «В моей смерти прошу никого не винить. Жизнь мне давно не мила, а покончить с собой не хватает духу. Если мне повезет и Иван попадет удачно, то мучениям моим придет конец. Любовь, как говорят в ячейке, буржуазный предрассудок, но я полюбил. А Настя Ямщикова любит Ивана, и никаких надежд на взаимность у меня нет. Вот пусть он, счастливец, и поставит точку. Если Иван сегодня промахнется, то впереди еще четыре спектакля. Один из них и станет последним в моей жизни. Пусть это будет первый из пяти, и я сегодня умру на глазах у Насти. Такова моя воля! Саша Бог».
Следствием было установлено, что, передавая револьвер, Богданов помимо стоящего против ствола одного холостого патрона оставил в барабане пять боевых, расставив их таким образом, что холостой патрон при взводе курка сходил с выстрела. Даже если бы Березовский и надумал проверить наган, он едва ли сразу сообразил бы, что выстрелит не холостым, а соседним с ним боевым патроном.
Ясно, что он был признан невиновным в смерти Александра Богданова, решившего покончить с собой руками своего соперника и затеявшего для этой цели спектакль, премьера которого закончилась так трагически.
Мошенники от искусства
В 1926 году большой резонанс в США получило заявление одного французского знатока старинной живописи о том, что в государственных и частных американских музеях и картинных галереях хранится множество картин, не представляющих никакой художественной ценности как грубые подделки работ Рембрандта, Рафаэля, Веласкеса и других мастеров. Французский эксперт съязвил, что американцы столь невежественны в искусстве, что не стоит большого труда продать любому миллионеру какую-нибудь мазню, лишь бы была хорошо подделана подпись художника.
Как следствие этих разоблачений через несколько недель в Америке начался ряд судебных процессов. В некоторых случаях продавцами поддельных полотен великих мастеров оказывались русские эмигранты. Ну как может не поверить американский богач, что эта картина действительно принадлежит кисти Тициана, если ее предлагает князь Милославский, да еще за такую пустячную сумму — всего каких-то двадцать пять тысяч долларов!
Скандал принял крупные размеры, пришлось мобилизовать экспертов не только в Америке, но и Европе. В ряде случаев оказалось, что продавцы сами были жертвами обмана, поскольку понимали в живописи не больше богатых американцев.
Подстегиваемый разгоревшимся скандалом, французский криминалист Лорио даже изобрел специальный аппарат для исследования подписей на картинах, испускающий лучи четырех родов, в том числе ультрафиолетовые. С его помощью можно было без труда установить подчистки и травление красок. Присутствие свежих красок аппарат Лорио выявлял при помощи рентгеновских лучей. Прибор имел четыре объектива.
Опробовали его на одном полотне кисти Гойи, написанном в 1799 году. В углу красовался автограф художника Тирана, который одно время был в особой моде. Предприимчивый антиквар вытравил подпись Гойи, а картину состарил на семьдесят лет, исправив девять на два.
Много шума наделал процесс Вашингтонского музея против одного итальянского маркиза, продавшего полотно Ренуара. Специалистам-искусствоведам было известно, что Ренуар, страдавший легким параличом правой руки, делал лишь одному ему свойственные короткие мазки кистью. Аппарат Лорио тотчас обнаружил фальсификацию: на полотне, приобретенном музеем, стали очевидны размашистые мазки. Жертвой другого итальянского аристократа сделался Филадельфийский музей, который приобрел полотно знаменитого Адриана ван Остаде, но рентгеновские лучи аппарата Лорио тотчас обнаружили грунт из белил, которого не могло быть на полотне этого мастера.
Итальянское и французское правительства по требованию Вашингтона вынуждены были начать расследование. Выяснилось, что в Италии имеется вполне почетное ремесло так называемых пастиччио — людей, искусно подделывающих работы старинных мастеров. Оказалось, что на Монмартре и Монпарнасе живут сотни художников, специализирующихся на полотнах великих живописцев.
Даже Луврский музей приобрел бюст Саванаролы за 3 тысячи долларов, а потом выяснилось, что его изваял отнюдь не знаменитый скульптор XIV столетия. Сделал его безвестный итальянец в начале ХХ века всего за семьдесят долларов.
Один предприимчивый французский художник с довольно известным именем сфабриковал двадцать пять полотен Коро, д’Обинье, Руссо и других известных художников и сплавил их в Америку за огромные деньги. В Венеции до сих пор красуется полотно с подписью Гойи, хотя давно установлено, что великий мастер ничего общего с этой картиной не имел.
Американский миллионер Клири, путешествуя по Африке, накупил огромное количество старинного негритянского оружия, однако по приезде домой эксперт установил, что все без исключения экзотические диковинки являются продукцией одной американской фабрики! Ни для кого не секрет, что большинство индейских реликвий, которые европейские туристы охотно покупают в США, производит небольшая бостонская фабрика.
Вот и получается, что мошенники, занимаясь своим непростым промыслом, засоряют искусство подделками, которые приходится распознавать и криминалистам. Встречаются такие фальшивки и в нашей стране.
Один из народных судов Ленинграда рассматривал гражданский спор по поводу картины «Бурное море». Коллекционер, приобретя полотно, вскоре захотел возвратить его бывшему владельцу и получить обратно крупную сумму денег. Поводом для расторжения сделки послужило мнение известного художника, усомнившегося, что автор картины И. К. Айвазовский.
Страсти еще более накалились, когда привлеченные судом в качестве экспертов четыре художника не смогли прийти к единому мнению: двое признали картину подлинной работой великого мариниста, а двое других утверждали, что это просто хорошая подделка. Попав в затруднительное положение, суд решил привлечь к установлению авторства спорного полотна известного ленинградского криминалиста А. А. Салькова.
Осмотрев полотно, он особенно заинтересовался пеной в углу картины, на которой была подпись художника, и решил осмотреть ее в ультрафиолетовых лучах. Под их действием многие вещества начинают светиться — люминесцировать, а некоторые становятся прозрачными. Белые хлопья пены в углу картины исчезли, и проступила замазанная подпись настоящего автора, совсем не знаменитого мариниста.
Цветочные горшки с секретом
В 1931 году в одном из недавно созданных рязанских колхозов случился большой пожар. У нескольких передовых колхозников и сельских активистов сгорели жилые дома и амбары с зерном. О причине пожара судили по-разному. Одни утверждали, что всему виной детская шалость с огнем, другие склонялись к мысли, что не обошлось без умышленного поджога. Шепотом даже называли мужиков, которые грозились «подпустить колхозным горлопанам красного петуха».
Неудивительно, что и следователь Преображенский оказался на перепутье. Ведь те, кого молва называла поджигателями, имели абсолютное алиби: когда занялся пожар, они вместе с другими колхозниками сидели на собрании в избе сельского совета. Хотя молодой следователь закончил всего лишь шестимесячные юридические курсы, он твердо помнил, что ключи к тайне преступления надо искать не где-нибудь, а на месте происшествия.
Даже тому, кто хоть однажды побывал на пожаре, хорошо известно, какие следы после него остаются. Обуглившиеся бревна, кучи мусора и золы, головешки, пепел, перемешанные с землей и залитые водой. Тем не менее следователь снова и снова возвращался к осмотру пожарища. Он тщательно разгребал руками кучи мусора и золы, стараясь найти хоть что-нибудь, могущее пролить свет на истинную причину загорания.
Нелегкий, кропотливый труд принес свои плоды. Преображенскому удалось-таки отыскать ключ к раскрытию преступления. Просеивая нижний слой золы на месте того дома, откуда, как уверяли очевидцы, занялся пожар, следователь неожиданно для себя нашел цветочный горшок с какой-то непонятной массой вместо земли. При продолжении раскопок в руинах других сгоревших изб нашлось еще несколько таких же горшков. Случайность? Следователь допросил хозяев-погорельцев о своей находке. Все они клялись и божились, что цветов у них в домах отродясь не бывало, а откуда взялись горшки, им неведомо.
Тогда Преображенский обратился к специалистам. Те исследовали содержимое таинственных горшков и установили, что все они заполнены сгоревшим торфом, под которым лежал слой золы от древесного угля. Не осталось без внимания и то странное обстоятельство, что ни в одном горшке не оказалось черепков, которыми обычно закрывается отверстие в днище для задерживания воды при поливе цветов. Это еще раз свидетельствовало о том, что цветами в тех горшках никогда и не пахло.
Теперь уже не оставалось никаких сомнений, что пожары явились следствием умышленного поджога, а «зажигательными снарядами» послужили цветочные горшки. Секрет горшков был разгадан.
Эксперименты показали, что торф, положенный в такую посудину на горящий древесный уголь, тлеет медленно, но вспыхивает верно. Таким образом, поджигатели, разместив в избах колхозных активистов горшки «замедленного действия», заблаговременно пришли в сельсовет, обеспечив себе надежное алиби. Их хитрость, однако, была следователем разгадана. Под давлением неопровержимых улик изобретательные поджигатели сознались в совершенном преступлении. Суд вынес им суровый приговор.
Оборотень
Речь на этот раз пойдет о первой в истории криминалистики попытке злоумышленника изменить свою внешность, чтобы избежать наказания за очень многие тяжкие преступления. Ее предпринял объявленный в США «вне закона» главарь опаснейшей из всех американских гангстерских банд Джон Диллинджер.
15 января 1934 года Диллинджер совершил пятьдесят шестое ограбление. На сей раз погиб только один полицейский, но сейф Национального банка в Ист-Чикаго опустел сразу на двести шестьдесят четыре тысячи долларов. Против банды был снаряжен особый отряд шефа Федерального бюро расследований Э. Гувера численностью три тысячи человек, но и это не дало ощутимого результата.
По чистейшей случайности супергангстера наконец задержали. Его водворили в каторжную тюрьму, где скованный по рукам и ногам он сидел в металлической клетке, освещенной прожекторами. Вокруг клетки с пистолетами наготове постоянно дежурили три тюремщика, а вся охрана тюрьмы была переведена на казарменное положение и с внешним миром не общалась. Из опасения, что банда предпримет попытку освободить своего главаря, местонахождение Джона-убийцы постарались засекретить.
И что же? В тюрьме вдруг раздался сигнал общей тревоги: истошно завыла сирена. Действуя по инструкции, охранники Диллинджера бросились на тюремный двор, где выяснилось, что тревога была ложной. Когда они вернулись обратно, Диллинджер встретил их у дверей своей камеры с автоматом в руках. Роли резко переменились. Заперев тюремщиков в железную клетку, Джон покинул тюрьму. Вскоре он со своими дружками совершил еще пять ограблений, при которых были застрелены 15 человек.
Президент страны Ф. Д. Рузвельт поручил генеральному прокурору принять специальные меры для ликвидации банды Диллинджера. Первой мерой и явилось объявление Джона-убийцы «государственным преступником номер 1», что автоматически поставило его и всю банду вне закона. Агентам ФБР и полиции было предписано вести на банду ненавистного гангстера «охоту без милосердия», то есть стрелять без предупреждения в каждого, кто похож на Джона или его подручных. Эта «охота» охватила всю страну. Десятки тысяч полицейских и агентов ФБР день и ночь были на ногах, десятки ни в чем не повинных людей пострадали из-за имеющегося или кажущегося сходства с бандитами Джона-убийцы. И все напрасно. Тот как в воду канул.
Между тем главарь банды убийц тоже принимал меры: хирург В.Лезер укоротил ему нос, расширил скулы и подбородок и даже несколько изменил форму черепа. Пока заживали послеоперационные рубцы, Диллинджер отпустил бородку, перекрасил волосы, так что от его прежней внешности остались только большие уши да недобрые черные глаза. Даже ближайшие сотоварищи не могли сразу поверить, что перед ними действительно Джон Диллинджер.
Трудно сказать, как обернулось бы дело, как долго продолжалась бы охота, если бы Джона-убийцу не выдала брошенная им любовница. При задержании он был застрелен. Только дактилоскопическая экспертиза смогла подтвердить, что ликвидирован действительно «государственный преступник номер 1», объявленный властями вне закона.
Убийца и привидение
В Бостоне среди бела дня была ограблена богатая квартира, расположенная на одной из центральных улиц города. Грабитель убил хозяйку — двадцативосьмилетнюю жену американского консула в городе Кобе, вернувшуюся домой из Японии, чтобы родить на родной земле. При вскрытии задушенной женщины подтвердилось, что она беременна, причем двойней. Таким образом, получалось, что убийца лишил жизни сразу троих человек, а мог убить и четвертого — шестилетнюю дочь консула, которая вовремя спряталась за портьерой и стала невольной свидетельницей ужасной сцены.
По подозрению в совершении этого тягчайшего преступления полиция задержала рецидивиста Джеффа Гоффера, в котором маленькая Бэсси опознала убийцу своей матери и еще неродившихся братьев. Других улик раздобыть не удалось. Преступник между тем категорически отрицал свою вину, а когда следователь на него особенно наседал с вопросами, меланхолично зевал и советовал ему вместе с сыщиками убираться ко всем чертям. Так продолжалось целых три месяца.
Щедро поливаемая с газетных страниц грязью, полиция Бостона все же была убеждена, что Джефф и есть убийца. Но для привлечения его к суду доказательств явно недоставало. Мало ли что может наговорить насмерть перепуганная маленькая девочка!
Тогда один из сыщиков, некий Чернз, придумал, как можно заставить Гоффера сознаться. Он проведал, что арестованный громила — человек малограмотный, а потому очень суеверный. На этом и решил сыграть блюститель закона. Он раздобыл одну из последних фотографий убитой и заказал с нее кинофильм. Фотоснимок при съемке на киноленту время от времени слегка поворачивали, потому при воспроизведении пленки казалось, что молодая красивая женщина живет на экране: движется и даже говорит.
Ночью, когда Гоффер давал храпака, в стене его камеры были просверлены два отверстия, в одно из которых просунули объектив кинопроектора, а в другое — микрофон усовершенствованного диктофона, улавливающий и записывающий каждый, даже еле слышный, звук. Затем в камеру напустили паров безвредного для здоровья соединения магния и включили проектор.
Разбуженный его треском, Гоффер проснулся и выкатившимися на лоб глазами увидел, что в воздухе у противоположной стены камеры колышется фигура убитой. Тут же раздался глухой замогильный голос:
— Зачем ты убил меня, Джефф? Бог не простит тебе этого злодеяния! Ведь ты погубил еще и двоих ни в чем не повинных малюток! Зачем ты сделал это, Джефф?
За привидение говорила приглашенная Чернзом женщина, стоящая за дверью камеры, а присутствие в воздухе паров магния придавало темному помещению, которое прорезал яркий луч, особо зловещий вид.
Спросонья Гоффер пришел в неописуемый ужас и стал умолять привидение простить его, но оно, теперь уже храня гробовое молчание, продолжало парить в воздухе. Тогда громила начал в истерике кататься по полу камеры, оправдываясь перед убитой и неосознанно раскрывая подробности совершенного преступления. А диктофон записывал каждое его слово.
Гоффера привели в чувство, а потом вызвали на допрос. Он был так потрясен встречей с привидением, что сразу же во всем сознался. Теперь в распоряжении полиции оказалось достаточно улик, чтобы руками суда посадить рецидивиста на электрический стул.
Краюха хлеба
Ранним утром 17 сентября 1944 года на зерновом току, находящемся в двух километрах от деревни Усть-Торгаш Красноуфимского района Свердловской области, бригада колхозниц обнаружила труп председателя колхоза Завгарова. Вечером 16-го он уехал на тарантайке (двухколесная телега) из дома, чтобы проверить, как охраняется намолоченная рожь. Видимо, на рожь кто-то покушался, председатель застал злоумышленников с поличным, за что и поплатился жизнью. Ему, одноногому инвалиду, справиться с вооруженными преступниками было не под силу. О происшествии сообщили в райцентр.
Осмотр места происшествия производил следователь с участием криминалистов из научно-технического отдела. Труп Завгарова с рубленой раной головы лежал неподалеку от бурта намолоченной ржи, в котором, как заявил весовщик, не хватало примерно пятнадцати пудов, вероятно, украденных злоумышленниками. Возле дороги, ведущей в сторону деревни, на земле и соломе виднелись брызги крови, нечеткие следы кирзовых сапог и председательской деревянной культи.
Здесь же валялась краюха ржаного хлеба весом четыреста граммов. Было очевидно, что в тесто был добавлен «для вкуса» картофель, а на нижней корке краюхи проступали характерные неровности от пода русской печи, в которой производилась выпечка буханок. Жена убитого председателя заявила, что хлеба он с собой в тот роковой вечер не брал. Значит, краюху в пылу происшествия обронил кто-то из злоумышленников, похитивших с тока колхозную рожь.
В ходе следствия было установлено, что в день перед убийством хлеб с примесью картошки пекли для себя несколько колхозниц, а вот Марья Серебренникова — для пятерых неженатых мужчин, в том числе и для тракториста Тутынина.
Краюху хлеба, найденную на месте происшествия, предъявили для опознания колхозницам, выпекавшим хлеб. Ничего путного из этого не вышло. Безрезультатным оказалось и сравнение характерных неровностей на нижней корке краюхи с буханками, выпеченными в печах Серебренниковой и других колхозниц. Тупик? «Подозрительный» хлеб испекли в другой деревне?
Чтобы выяснить это, криминалисты тщательно осмотрели поды всех русских печей в Усть-Торгаше, но только на поверхности пода печи Серебренниковой обнаружили участок, который имел неровности, очень похожие на те, что оставили свой знак на нижней корке краюхи. После этого Марье велели поставить опару, добавить в тесто картошки и одну из буханок посадить с деревянной лопаты точно на тот неровный участок пода.
Испеченная буханка и стала образцом для исследования, проведенного криминалистами из областного научно-технического отдела. Они сравнили рельеф неровностей на ее нижней корке с тем, который был на краюхе с места происшествия. Они полностью, во всех деталях, совпали. Так было доказано, что «подозрительная» краюха отрезана от буханки, испеченной Серебренниковой.
В ходе расследования было установлено, что хлеб, который Марья испекла для неженатых колхозников, сразу не съел только тракторист Тутынин. Арестованный по подозрению в преступлении, он сознался, что зарубил председателя колхоза Завгарова, который застал его заполняющим мешки ворованной рожью, показал тайник в лесу, где она была спрятана.
Так хлебная корка, оказавшись в умелых руках криминалистов, помогла раскрыть тяжкое преступление.
Разная кровь
Война уже понемногу приближалась к победному концу, когда близ полотна железной дороги тыловой станции Янаул путевой обходчик обнаружил стонущего красноармейца, скрючившегося в кустах тальника. Был он без сознания. Да и немудрено — на левом плече и голени правой ноги кровоточили огнестрельные раны.
Станционный врач, оказавший красноармейцу Диеву Борису Иосифовичу (так значилось в солдатской книжке) медицинскую помощь, отметил, что рана на голени выглядела более свежей, чем на плече, о чем и сообщил военному коменданту.
В разговоре с ним Диев утверждал, что ранили его на фронте, эвакуировали для излечения в тыл, а в пути следования в уральский госпиталь он случайно выпал из вагона, почему и оказался в Янауле.
Что-то в его словах насторожило коменданта. Стреляный он был воробей и нутром учуял фальшивые нотки, а потому приказал своей команде прочесать окрестности того места, где был обнаружен Диев, якобы вывалившийся из санитарного вагона на крутом повороте.
И чутье не обмануло коменданта. Примерно в километре от тех кустов тальника, в осиннике, была найдена винтовка, из ствола которой явственно ощущался кисловатый запах пороховой гари. А на полянке возле осинника обнаружился участок свежевскопанной земли. На фоне дернины был он виден, как говорится, и слепому. Зарытыми оказались вафельное полотенце, солдатская портянка типа онучи, сумка от противогаза и другие предметы со следами огнестрельных повреждений и пятнами, очень похожими на кровяные.
После этих раскопок у коменданта только укрепилось подозрение, что Диев умышленно причинил себе огнестрельное повреждение голени, чтобы уклониться от дальнейшего участия в военных действиях против гитлеровской Германии. Пальнул он в ногу через полотенце, портянку и другие предметы для того, чтобы скрыть следы близкого выстрела: ожог раны пороховыми газами, копоть и несгоревшие порошинки вокруг нее. Так ли все было? Диев клялся собственным здоровьем, что не так. И поэтому следовало на научной основе проверить относимость обнаруженных вещественных доказательств к уголовному делу, возбужденному по законам военного времени.
При исследовании пятен крови судебный медик установил, что она человеческая, причем не только второй, как у Диева, но и первой группы. Это экспертное заключение придавало происшествию более серьезный оборот, ибо свидетельствовало, что на полотенце, противогазной сумке и других вещественных доказательствах присутствует кровь двоих разных людей. Выходило, что у Диева в умышленном членовредительстве был активный сообщник.
Дальнейшее расследование этого воинского преступления показало, что Диев, действительно раненный в плечо во время боевой операции, и его товарищ Минкин намеренно отстали от санитарного поезда во время его стоянки на станции Янаул. Воевать им больше ох как не хотелось. Оба были сыты по горло окопной жизнью, тяготы и смертельные опасности которой не скрашивали даже наркомовские сто граммов. Вот они и порешили: отвоевались, мол, хватит. Пора переходить к мирной жизни без перестрелок и артналетов.
Минкин обмотал левую руку в области предплечья вафельным полотенцем и разорванной сумкой от противогаза и приложил ее к голени Диева, обмотанной портянкой. Борис (ему было удобнее) пальнул из своей винтовки, которую потом и замаскировал в осиннике. Все дальнейшее уже известно.
Так судебно-медицинское исследование пятен крови на вещественных доказательствах, вырытых из земли возле осинника, позволило разоблачить хитроумное парное саморанение, предпринятое с целью уклониться от дальнейшей службы в Красной армии и участия в боевых действиях. Вскоре в тыловом госпитале города Камышлова задержали ефрейтора Минкина. Оба злоумышленника предстали перед судом военного трибунала, который с подлецами не церемонился.
В мирном городе Ташкенте
Война бушевала где-то там, за западными рубежами Советского Союза. Там ревели бомбардировщики, ползли, утробно урча, танки, грохотали орудия, гибли от пуль и осколков солдаты. В столице солнечного Узбекистана никаких таких ужасов не было. Правда, жилось в нем менее вольготно, чем до начала войны. Город и его окрестности наводнили беженцы, больницы стали лазаретами и госпиталями, очень вздорожали продукты питания. А власти потом и вовсе изменили порядок снабжения населения продовольственными и промышленными товарами — ввели карточную систему. Пришлось еще туже затянуть пояса.
Но не зря говорится: «Кому война, а кому мать родна». И на беде можно нажиться. Оставшиеся на трудовом фронте братья Миркины организовали в Ташкенте преступную группу по изготовлению и сбыту фальшивых хлебных карточек. Для этого они раздобыли подходящий типографский шрифт, краску, сделали соответствующие клише. Печатали они хлебные карточки с размахом, причем для конспирации делали это на разных квартирах. Это приносило им и их сообщникам доход, которого хватало не только на хлеб с маслом.
Но не дремали и правоохранительные органы. В феврале 1945 года были арестованы члены преступной группы Нейман и Волков, у которых милиция изъяла семь тысяч восемьдесят два хлебных талона вполне подходящего качества: хоть положенные сто граммов на каждый из них получай, хоть прикладывай к отчету магазина, отпускающего населению хлеб, и воруй, сколько влезет.
Внешний осмотр показал, что изъятые карточки не отличаются от настоящих по оттенку, блеску и толщине бумаги, ее свечению в ультрафиолетовых лучах аналитической кварцевой лампы, по ее структуре (под микроскопом) и степени проклеенности. Хорошо была сымитирована и защитная сетка на карточках. Вот только края. Если от неиспользованных продуктовые талоны обычно отрезались ножницами, на худой конец аккуратно отрывались, то здесь края были «откушены» специальным устройством. Вкупе с огромным количеством талонов этот признак и заставил тщательно проверить их обладателей. Те запирались недолго и назвали братьев, от которых и получили талоны для сбыта голодающему населению.
Сотрудники Народного комиссариата внутренних дел тотчас арестовали Миркиных. В ходе обыска у них нашли приспособление для подделки продуктовых талонов, карточки на получение более чем тридцати одной тонны (!) хлеба, около пятисот тысяч рублей, золотые изделия, оружие, множество дорогих носильных вещей. Доказательств их непосредственного участия в изготовлении фальшивых хлебных карточек набралось более чем достаточно.
Но выявление всех членов преступной группы продолжалось. Арестованные по этому делу супруги Кульковы утверждали, что обнаруженные у них при обыске поддельные продуктовые талоны им передали Миркины для хранения, сами же они участия в их подделке не принимали. Однако на кухонном столе их квартиры под клеенкой были обнаружены черные пятна. «Это сажа!» — била себя ладонью в пышную грудь Кулькова. Химическое исследование соскобов с этих пятен показало, что они образованы типографской краской. Это изобличило Кульковых в том, что они предоставляли свою квартиру для фабрикации фальшивых продуктовых талонов.
«Хлебное дело» Миркиных, Кульковых и иже с ними закончилось обвинительным приговором.
Приключения «Визиря»
— Это очень дорогой и известный специалистам камень, — подытожил свои мысли эксперт — старый ювелир, большой знаток раритетов, когда закончил скрупулезный осмотр бриллианта сквозь сильную лупу. — У него изящная каплевидная форма, весит он около шестидесяти пяти каратов и внесен в каталог как представляющий высокую ценность.
— Конечно, это не «Орлов» и не «Великий Могол», однако. — Ювелир умолк, пристально вглядываясь в мельчайшие фасетки огранки.
— Матвей Яковлевич, а что еще вы можете сказать об этом красавце? — прервал его задумчивость следователь по особым делам Сергей Петрович Миронов. — Это очень важно для выяснения обстоятельств дела и… лично для меня.
— Для вас? — искренне удивился ювелир. Беспрекословно принимая его заключения, следователи никогда не проявляли личного интереса и к более блистательным вещественным доказательствам. Все годы их знакомства Миронов тоже не был исключением. Педантичный, суховатый, немногословный, он расследовал наиболее сложные уголовные дела об особо крупных хищениях и взятках. За тридцать лет службы в правоохранительных органах вернул государству ценностей на миллионы рублей, но даже самые изящные и дорогие предметы интересовали Миронова прежде всего своей нарицательной стоимостью. Свои старинные именные часы «Полет» с благодарственной гравировкой на нижней крышке он ценил куда больше. А тут смотрите.
Подумав и для верности заглянув в справочник, эксперт продолжил:
— Увы, об этом камне мне известно не так уж много. Нашли его в конце XIX века в Южной Африке на руднике «Ягерсфонтейн», славящемся исключительно высокой чистотой алмазов. Вместе с партией драгоценных камней он попал в Амстердам, где подвергся искусной огранке. Затем в Париже знаменитый ювелир оправил бриллиант в платину, превратив его тем самым в законченное произведение прикладного искусства.
Там, на аукционе драгоценностей, его приобрел миллионер-англичанин. Сэр Самюэль Смит вел крупные торговые операции в Средней Азии. Его заветным желанием было получить монопольное право на вывоз кызылкумской благородной бирюзы и ювелирного лазурита, потому бриллиант он преподнес самому эмиру Бухары. Эмир очень дорожил подарком, украсившим его парадный тюрбан, считал его своим талисманом. Известен случай: камень вознамерился украсть один из евнухов. Неудачливого вора абреки эмира поджарили на медленном огне, а потом сбросили с Башни Смерти. Вот и все, что достоверно известно об этом бриллианте. В период басмачества он бесследно исчез.
— Коль скоро камень внесен в каталог, у него есть имя?
— Конечно! Это — «Визирь».
Миронов вздохнул с явным облегчением и откинулся на спинку стула.
— Ну, если найден «Визирь», его дальнейшую историю я знаю. Хотите послушать?
— Сделайте милость!
Таинственная пропажа
В конце Великой Отечественной войны в одной из среднеазиатских республик сотрудники милиции раскрыли хорошо организованную группу дельцов, спекулировавших драгоценностями и произведениями искусства. Приобреталось все это за бесценок у людей, которые остро нуждались: у вдов, оставшихся с сиротами на руках, у эвакуированных, не могущих устроиться хоть на какую-нибудь работу. А покупателей эти стервятники подыскивали среди тех, кто разжирел на чужих страданиях и горе. Не всем, как известно, война была мачехой.
«Визиря» нашли при обыске в тайнике у главаря группы Каратоя Садыкова. По неопытности начинающего следователя алмаз, в нарушение инструкции, не был сдан на хранение в Госбанк, а находился при уголовном деле, в пакете с вещественными доказательствами.
Закончив расследование, следователь, как положено, передал материалы прокурору для изучения и утверждения обвинительного заключения. На следующий день секретарь прокуратуры Маслова вернула ему дело с подписанным обвинительным заключением. Пакет с вещественными доказательствами был вскрыт, сафьяновой коробочки с бриллиантом в нем не оказалось.
На вопрос следователя о бриллианте секретарь пояснила, что его взял прокурор, о чем в деле имеется расписка. Действительно, между листами обвинительного заключения лежала расписка, напечатанная на пишущей машинке и заверенная знакомой всем сотрудникам незамысловатой подписью прокурора.
Прошло три дня. Дело пора было передавать в суд. Следователь зашел в кабинет к прокурору с распиской и попросил вернуть бриллиант.
— Какой бриллиант? — удивленно вскинул кустистые брови Николай Кузьмич. — Я только просмотрел протоколы, прочел обвинительное заключение и поставил на нем свою подпись.
— Как же так? Вы мне вернули распечатанный пакет, без коробочки с камнем. А взамен — вот это, — и следователь протянул расписку.
Прокурор близоруко прищурился, несколько раз пробежал глазами текст, побледнел так, что сразу проступила седая щетина на щеках и подбородке, и едва выговорил:
— Подпись моя. Но я драгоценность не брал и расписку за нее дать не мог. Тут какая-то ошибка.
Они долго молчали, стараясь не смотреть друг на друга. Потом следователь попросил:
— Вызовите секретаря, может, и прояснится это недоразумение.
Уяснив, в чем суть вопроса, Маслова раздраженно ответила:
— Откуда мне знать, где этот ваш бриллиант?! Я передала вам, Николай Кузьмич, дело с запечатанным пакетом, а получила со вскрытым. Хотела у вас сразу спросить, но увидела расписку и решила, что так и надо. Я человек маленький. Сразу же понесла все материалы по принадлежности.
— Людмила Федоровна, — наконец нарушил гнетущее молчание прокурор, — камень мог взять только кто-то из нас троих. Сергей Петрович направил его мне в запечатанном пакете. Я пакет не вскрывал. Может быть, вы оставили дело без присмотра, пусть на несколько минут?
— Это просто смешно, Николай Кузьмич! Что вы такое говорите? Ведь в деле лежит ваша расписка за бриллиант! — Маслова передернула покатыми плечами, считая разговор беспредметным.
Эксперты говорят: «Он»
Историю с исчезновением бриллианта поручили распутывать следователю по особо важным делам, присланному из столицы. Он сразу же назначил экспертизу расписки. Эксперт-почерковед установил, что ее текст напечатан на машинке, которая стоит в приемной прокуратуры, а подписал расписку Николай Кузьмич. Да и сам он с горестной обреченностью повторял: «Моя подпись, моя! Собственноручно подписал. А как и когда, хоть убейте, не помню!»
До выяснения обстоятельств пропажи камня прокурора отстранили от должности. Никого не желая видеть, он сиднем сидел дома, под добровольным арестом. Прокуратура гудела, словно растревоженный улей.
Маслову осаждали вопросами. Она плакала, говорила, что без Николая Кузьмича, который к ней относился лучше отца родного, работать не хочет, силилась вспомнить все до мелочей.
Людмила Федоровна была аккуратным, исполнительным работником, и постепенно ее оставили в покое. Приезжий следователь, казалось, был равнодушен к внутренним проблемам прокуратуры и секретаршу до поры до времени словно не замечал.
Вел он следствие довольно нестандартно: рано утром приходил на службу и запирался в угловом кабинете. У него иногда бывали местные жители в стеганых халатах и тюбетейках, сотрудники милиции, прибывшие, судя по разговорам, из других городов. Телефон в его кабинете звонил почти без умолку. Все обвиняемые, их родственники, свидетели, проходившие по делу Каратоя Садыкова и его сообщников, были снова допрошены, в подозрительных случаях проводились тщательнейшие обыски, увы, безрезультатные.
Следствие продолжается
Однажды к прокуратуре подъехала потрепанная легковушка, оперативник провел в кабинет следователя — парня в замасленной спецовке. Парень пробыл там довольно долго. На следующий день он опять приехал, но уже на огромном «студебеккере». В кабине с ним сидели старый узбек и сержант милиции. Они часа два пробыли у следователя, потом парень уехал на грузовике, а старика увезли на милицейском «воронке».
Утром столичный следователь зашел к заместителю прокурора и попросил, чтобы тот поручил Масловой выбрать в архиве городского суда по списку несколько давно рассмотренных уголовных дел.
— Не послать ли ее на машине, чтоб поскорее обернулась?
— Не нужно, мне не к спеху.
Маслова ушла. И тотчас закипела работа. По быстроте и четкости чувствовалось — все подготовлено и продумано заранее. На «эмке» прокуратуры привезли пожилую, чем-то перепуганную женщину, явился под конвоем сержанта старик-узбек, приехал привозивший его шофер. Последними вошли две санитарки из соседнего госпиталя — понятые, а с ними еще трое парней.
Пока они рассаживались в пустующем прокурорском кабинете, пока милиционер объяснял понятым, что от них требуется, следователь допрашивал мать Масловой. Потом он проводил ее в кабинет прокурора и сказал:
— Шуйская, здесь сидят четверо довольно похожих друг на друга мужчин. Кому из них вы отдавали корзину с фруктами?
Та дрожащими пальцами нацепила на острый, словно у зяблика, нос круглые очки в металлической оправе, внимательно оглядела молодых людей и указала на шофера.
— Этому вот. Только тогда он был одет в спецовку.
— А кому фрукты посылали?
— Не знаю. Людмилочка сказала, что ее друзья сами подойдут к машине и возьмут корзину.
— Николаев, так дело было?
— Ага! Я бы ноль внимания, если бы в другом городе подошли. А то в пяти километрах от центра, на бензозаправке. Да и аксакала этого я много раз на базаре видел — чалма у него приметная. Зачем, думаю, ему гранаты посылают, когда он сам ими каждый день торгует? Тут что-то нечисто! Не шпионы ли орудуют?
— Ну, а дальше?
— Отдал, понятно, корзину, как бабуля просила, а когда вернулся из рейса, рассказал о своих подозрениях другу. Он в милиции работает. Махмуд тоже решил, что дело тут керосином пахнет, и к вам меня сопроводил.
— Что вы на это скажете, Усманов? Теперь вспомнили про корзину с гранатами?
— Заставил вспомнить, начальник.
— Кто вам поручил забрать ту корзину? Кому следовало ее отдать? Что в ней было кроме гранатов? Сколько вам заплатили за выполнение поручения?
— Зачем так быстро говоришь, начальник? Одни гранаты были. Хороший человек просил, уважительный, в военной форме, раненый — лицо бинтом замотано, один нос торчал. Сам пойти не мог — занят был чем-то. Сказал номер машины, мне не тяжело, я принес корзину. Большой бакшиш посулил, как не пойти? Деньги в пыли дорожной не валяются. А я бедный, одинокий старик.
— Вы этого военного больше не встречали?
— Нет, аллах свидетель!..
Идеальный секретарь под реальным подозрением
Через час вернулась из городского суда Маслова, принесла в кирзовой хозяйственной сумке несколько уголовных дел. Столичный следователь тут же пригласил ее в свой кабинет.
Небольшой рост, ничем не примечательная внешность, возраст — немного за тридцать, гладко зачесанные светло-русые волосы, собранные на затылке в бублик, розовая, без всяких рюшек-финтифлюшек, кофточка и строгая черная юбка — идеальный секретарь для любой канцелярии. Этот образ портили юркие в темных кругах глаза, которые беспокойно перебегали с предмета на предмет, да толстые, словно мужские, пальцы, беспрерывно застегивающие и расстегивающие «цыганскую» булавку, пристегнутую на кофте «головой вниз».
— Говорят, вы надумали увольняться, — бросил пробный шар следователь.
— Да, пора уезжать в родные края из этой азиатской жары.
— Трудно вам будет с двумя иждивенцами. И путь неблизкий. Вы ведь, кажется, из Смоленска?
— А кому сейчас легко? Перебьемся как-нибудь. Бог не выдаст — свинья не съест.
— Переехать — что погореть. И обустройство денег потребует…
— Пока своей зарплаты хватало. Карточки исправно отоваривают, и на базаре еда недорогая.
— А на толкучку по выходным ходить, пальто, платья, туфли на троих покупать?
— А это уж не ваше дело! Я переводы получаю.
— От кого?
— От мужчины. Только говорить о нем с вами не стану.
— Придется, Маслова! Никаких переводов вы не получаете и близкого друга, на которого намекаете, у вас нет. Я все проверил. А вот тратите вы в последнее время куда больше, чем одну зарплату. Придется это объяснить.
— Не дождетесь! И на испуг меня не берите. Недаром три года в прокуратуре отработала, насмотрелась.
— Ну что ж, Маслова, я дал вам шанс облегчить свою участь и рассказать все, как было. Вы им не воспользовались. Пеняйте на себя.
Следователь попросил помощника прокурора пригласить двух понятых и, когда Маслова сдала дела, тщательно обыскал ее стол, металлический шкаф, тумбочку. Из стола он изъял записную книжку и несколько исписанных ее круглым почерком листов. В нижнем ящике тумбочки оказались незаполненные бланки командировочных удостоверений с оттисками гербовой печати прокуратуры и подписями Николая Кузьмича.
— Это что за бланки, Маслова?
— Не видите, что ли? Командировочные. Они заготовлены на тот случай, когда нужно срочно выехать по делам в область, а прокурора на месте нет.
Следователь присоединил бланки к изъятым бумагам. Вскоре он вернулся из своего кабинета и протянул Масловой два официальных документа.
— Прочтите эти постановления, Людмила Федоровна.
— Зачем?
— Так полагается по закону. Это постановление о производстве обыска у вас дома, а это — на ваш арест. Оба, как видите, санкционированы вышестоящим прокурором.
Рискованный шаг
Столичный следователь понимал, что арест секретаря прокуратуры — шаг весьма рискованный. Если в ближайшие дни ему не удастся собрать веских доказательств ее вины в краже бриллианта, придется выносить постановление об освобождении из-под стражи, приносить извинения. Тогда уж выговора за нарушение законности не миновать…
Длившийся несколько часов обыск на квартире ничего не дал, только напугал пенсионерку-мать, опознавшую шофера, и двенадцатилетнюю дочь Масловой. Арестованную привезли в тюрьму в тяжелой истерике и сразу госпитализировали.
Сотрудники прокуратуры, не посвященные в историю с фруктовой корзиной и другие детали, молчаливо, но явно давали понять, что не одобряют это решение приезжего следователя. Все знали, что тюремный врач нашел у Масловой глубокую нервную депрессию. А тут еще сильно захворал Николай Кузьмич. Сдало сердце.
В тот день, когда в прокуратуре узнали о болезни Николая Кузьмича, следователь, который вел дело группы Каратоя Садыкова, попросил столичного коллегу об аудиенции.
— Пришел я потому, что чувствую себя очень виноватым в этой нехорошей истории. Это моя оплошность с бриллиантом положила ей начало. Но я хочу не покаяться, а рассказать о своих сомнениях. Мне все время не дает покоя мысль, что тех двоих мужчин, при которых Маслова получила от меня дело с пропавшей драгоценностью, я раньше встречал. Теперь же я твердо уверен, что они каким-то образом связаны с той шайкой. Не раз они попадались мне на глаза в коридоре и возле прокуратуры.
— Любопытненько! Спасибо, что рассказали.
— Понимаете, мы все будто под гипнозом от этих почерковедческих экспертиз. И как-то запамятовали, что Маслова иногда подписывала мелкие бумаги и командировочные удостоверения за Николая Кузьмича. У него это тоже, видно, из головы вылетело, а ведь еще в прошлом году удивлялся, что не может отличить свою подлинную подпись от проставленных секретарем.
— Это уже улика, да еще какая! Благодарю, коллега! Теперь будет о чем допросить Маслову.
Доставленная под конвоем из тюрьмы, арестованная выглядела неважно.
— Вот три препроводительных письма, восемь командировочных удостоверений, два банковских чека. А вот протоколы допросов бухгалтера-кассира, следователей, заведующей канцелярией. Все утверждают, что в прошлом году вы не раз подписывали документы вместо Николая Кузьмича. Вы это отрицаете?
— Зачем? Что было, то было.
— А на пустых бланках командировочных удостоверений тоже ваши подписи, выполненные вместо прокурора?
— Это пусть эксперты установят. Мне теперь спешить некуда, а помогать вам — была нужда!
— Воля ваша. Поставьте свою подпись в протоколе допроса. Я как раз собрался назначить третью экспертизу расписки и хочу получить у вас образцы почерка и подписи.
Корифеи делают вывод
Следователь уехал в Москву. Там он собрал комиссию из трех экспертов самой высокой квалификации. В ее состав вошли два профессора и доцент — корифеи советского судебного почерковедения. Им предстояло подвергнуть сравнительному исследованию злосчастную расписку, многочисленные тексты и подписи Масловой, а также ее факсимиле подписи прокурора (это подтверждали пятнадцать свидетелей), а также пачку подписанных впрок и заверенных печатью бланков командировочных удостоверений.
Эксперты скрупулезнейшим образом изучили подпись на расписке за бриллиант и сравнили ее с подписями от имени прокурора, которые Людмила Федоровна признала выполненными своей рукой. Исследовались также подлинные подписи Николая Кузьмича и Масловой.
На фототаблицах, где были наклеены сильно увеличенные фотокопии подозрительных подписей, удалось выявить неразличимые простым глазом, но устойчивые отличия, которые идеально совпадали с характерными элементами подлинных подписей Масловой. Это дало комиссии экспертов основания для единодушного вывода, что подпись на расписке за бриллиант не подлинная. Выполнена она с искусным подражанием оригиналу, а воспроизвела ее подозреваемая Л. Ф. Маслова.
Вооружившись этим заключением почерковедов, следователь поехал обратно. Главное, что теперь вызывало особую тревогу, — где бриллиант? С этим вопросом следователь и обратился к Масловой.
— А я почем знаю? — ответила та. — У меня его нет. — И тут же перешла в наступление: — В тюрьме сгноить меня задумали? Троих человек сразу решили в могилу свести!
— Не нужно излишне драматизировать ситуацию, Маслова. Вашей матери и дочке Советское государство не даст пропасть и без вас. Но вот как вы смогли поставить под удар Николая Кузьмича? До острых сердечных приступов его довели! Он же к вам всегда, вы сами это говорили, как отец родной относился.
— А что, правда, Николай Кузьмич серьезно болен?
— К сожалению, да. Врачи поставили очень плохой диагноз: предынфарктное состояние. Проще говоря, возможен разрыв сердца.
На этом допрос пришлось прервать, так как с Масловой внезапно началась истерика.
Жизнь или бриллиант?
Утром следующего дня арестованная попросила вызвать к ней в тюрьму следователя, которому без обиняков заявила:
— Хватит в кошки-мышки играть! Бриллиант украла я. Украла и продала. Не по своей воле, конечно. Меня принудили это сделать.
— Кто? При каких обстоятельствах? — задал уточняющие вопросы следователь.
— А вот при таких. Сергей Петрович принес пакет при посторонних. Я заперла его в шкаф. На обед поспешила домой. Иду по улочке старого города, узкой такой, с обеих сторон глинобитные заборы в человеческий рост — дувалы по-местному. Внезапно отворяется калитка, и женский голос зовет меня по имени. Призывно так. Я от неожиданности остановилась. Тут мне кто-то сзади набросил на голову большую шерстяную шаль.
Схватили меня и затащили во двор, а оттуда в дом. Я пыталась сопротивляться, да куда там. Одна, а мужиков трое, и все коренастые. Двое — те, что в прокуратуре околачивались. Третий приставил мне к горлу кривой такой кинжал и рычит: «Будешь брыкаться — зарэжу сперва тебя, а потом твою маму и девчонку. Сделаешь, что прикажут, — всем хорошо будет».
Тут за меня вступился тот, который постарше: «Не видишь, трясется она, как овечий хвост. Не пугай, все выполнит. Куда ей деваться?» И ко мне обратился: «У тебя в шкафу дело и пакет, а в нем бриллиант в сафьяновой коробочке. Ты его оттуда вытащи и нам передай. Только и всего!»
Я ответила, что не успею этого сделать, как меня тут же арестуют. И им несдобровать.
«Арестуют, если по-глупому украсть, а надо мозгами пошевелить. На другого человека подозрение наведи. Лучше всего — на начальство. Оно выкрутится. Мы тебе заплатим и за это. Иди, возьми алмаз и спрячь. А вечером мальчик домой к тебе придет, корзину с фруктами принесет. Ты камень затолкай внутрь переспелого граната, он на дне будет лежать, а коробочку мальчишке отдай, как знак, что все сделано.
Завтра утром твоя мать пусть найдет в гараже шофера большой американской машины, на которой фрукты из сельхозартели в другие города возят, и попросит, чтобы он передал корзину по дороге твоему знакомому. Ее наш человек возьмет. В корзине под гранатами для тебя деньги будут, много денег — тебе за три года столько не заработать. Потом еще два мешка муки-сеянки получишь и пуховый платок. А откажешься или донесешь, — берегись! Кинжал у него острый, — он кивнул на своего дружка. — Выбирай! Нас послушаешь — хорошо жить будешь, нет — на тот свет отправишься и маму с дочкой с собой прихватишь».
Я и про обед забыла. Вернулась в прокуратуру как во сне. Осторожненько пакет вскрыла, коробочку — в ридикюль, а потом расписку напечатала и подписала за Николая Кузьмича. Вечером ее в дело сунула и отнесла Сергею Петровичу. Все гладко сошло. В первые дни волновалась, уговаривала себя — никто, мол, не пострадает: у спекулянтов столько добра изъяли, подумаешь, один камень. Следователя, Сергея Петровича, обвинить не за что, меня выручит расписка, а на прокурора никто плохого не подумает. В крайнем случае решат, что он по рассеянности потерял драгоценность.
Маслову осудили. Николай Кузьмич постепенно оправился от болезни и ушел на пенсию. А молодой следователь, вы, наверное, уже догадались, что его фамилия была Миронов, с тех пор мечтал найти бриллиант, похищенный и по его вине. Теперь понимаете, почему мне так важно было удостовериться, что найден именно «Визирь»?
Старому ювелиру не терпелось узнать, как бриллиант снова очутился в руках Миронова.
Куда исчез «Визирь»
«Некоторые детали я опущу, — начал Сергей Петрович, — но об основных моментах сказать можно. Те люди, которые завладели алмазом, оказались дезертирами. Они ходили в подручных у матерых уголовников, проживали под чужими фамилиями в частном секторе. Один квартировал в пристройке, а две соседние комнаты снимала эвакуированная семья часовых дел мастера. Во время облавы преступник, захваченный врасплох, начал отстреливаться, но был убит. Маслова опознала в нем того, кто угрожал ей кинжалом. Бриллианта при нем не оказалось.
После победы над фашистской Германией семья часовщика вернулась в родные места. Через несколько лет они получили новую квартиру, а когда размещали вещи, хозяин решил почистить старинные настенные часы, побывавшие с ними в эвакуации. Вынув механизм, он обнаружил за циферблатом потертую сафьяновую коробочку, а в ней — крупный бриллиант. О находке он счел за благо сообщить, куда следует, так как догадался, кто его туда засунул. Вот такая история приключилась с “Визирем”».