Глава 1
ВОЗВРАЩЕНИЕ В НЕЗНАКОМОЕ МЕСТО
Она ведь не верила мужу, давно уже, ни в чем и ни на йоту. Уже давно, после обид, отчаяния, после ругани и настойчивых попыток понять и объясниться Марина махнула рукой на свою семейную жизнь.
Как и о чем говорить женщине с мужем, если, ввалившись домой заполночь, весь в помаде, пудре, пьяный, он, как хамло, валится спать, даже не отмывшись от объятий дешевой (судя по качеству косметики и парфюмерии) проститутки? А на ее гневные вопросы отвечает:
— Извини, Маринка, где и с кем я был — секрет государственной важности… У тебя допуска ведь нет!..
Доходило до идиотизма: именно в Москве Тахир вдруг вспомнил, что он уйгур из знатного рода, азиат, почти восточный владыка. Одно время требовал, чтобы она не смела садиться за стол в гостиной, если к нему пришли мужчины. По его мнению, ей надо было подать еду и выпивку, вовремя убрать со стола, как официантке в столовой, а остальное время сидеть на кухне и ждать, когда понадобится. Фантастика! Пробовала жаловаться сокурсницам в университете, те даже не жалели, а энергично пальцем у висков крутили. И, естественно, ее знакомым и подружкам вход в их дом был заказан. Это продолжалось около года — жуткий азиатский сезон, — пока Марина не плюнула на закидоны мужа и решила жить так, как именно ей было интересно и удобно.
Приглашала домой, кого хотела, ходила, куда хотела (Тахира в музеи и театры силком не могла вытащить) и с кем хотела. Замужней женщине нельзя появляться в «свете» одной, это и Тахир твердил, и в самой Москве так было принято — не укоряли, просто косились, тоже иногда азиатчиной в столице попахивает. А кавалеров ей Тахир из числа своих знакомых не представил. Ну и получил, чего заслуживал, сама нашла себе и кавалеров, и поклонников. Она была красива, была молода, достаточно умна и «дерзновенна» (так выразился москвич-сокурсник, когда пришлось его детдомовским жаргоном отшить, нормального языка не понял).
Марина не верила в эту работу Тахира. Поначалу он был типичным военным, ездил в Афганистан (во время учебы в высшей школе КГБ), затем мотался по командировкам в «горячие точки», привозил сувениры и фотографии. И в те времена все было понятно. Ждала, волновалась, хотя, странное дело, не очень она волновалась. Ей казалось, что Тахир — это такой идеальный воин, и с ним ничего не может случиться. Бывали какие-то легкие ранения, царапины, к ним сам муж относился презрительно. И по рассказам его, участвовал не в войнах, а в играх, где противники были на голову слабее и глупее. И она сама стала воспринимать его работу как нечто «легкомысленное», — а насколько это не соответствовало действительности, недосуг было задуматься.
Но в последний год работа его стала совсем мифической. Ни слова о ней не дождалась от Тахира. И сам муж постепенно становился ненормальным: ни с кем не дружит, раньше хоть какие-то приятели гэбешники были, больше никого не осталось; чего-то боится, вот, например, квартиры меняли лихорадочно; какой-то загнанный, ожесточенный, дикий и дрожащий, как заяц степной — тушкан. Ну, не заяц, так хорек.
Что это за работа — без точного адреса, с какими-то «секретными» номерами телефонов, которые меняются каждые два-три дня, и их нельзя записывать. Только запоминать.
— Звони мне лишь в крайних случаях, если что-то очень опасное случится с Тимуркой или с тобой, — говорил Тахир, диктуя номер.
А внезапная простуда Тимурки — это опасно? Если температура под сорок, и врачи велят везти в больницу. Мальчик очень часто простужался, рос худеньким и болезненным, и врачи говорили, что надо менять условия ему, — а как их менять? Да и номера эти идиотские, она их через час забывала, не шпионка все-таки.
Со временем, познакомившись с «новыми русскими», молодыми бизнесменами, Марина поняла, что стиль жизни мужа неотличим от ихнего — те же исчезновения на недели и даже месяцы, те же пьянки и бабы, шальные огромные деньги (а денег у Тахира появилось много, только жену это недолго радовало — муж пропал). Знакомый уже ей непрерывный страх, куча всевозможных предосторожностей от пистолета и бронежилета на себе, охранника за спиной до засекречивания места жительства, наличия жен и детей, родителей и родных мест. Только вот у Тахира их удали, выпендрежа не было, не тянулся к «красивой жизни» напоказ. Марина стала подозревать, что он снова пустился в бизнес — такой начинающий, удачливый и очень осторожный волк. Затем она стала подозревать, что, скорее всего, это мафиозный бизнес, потому что ее муж жил, как на войне. В чем-то, конечно, она была близка к истине.
Иногда Тахир мягчел, будто бы выныривая из хаоса, который сам же и создал, старался приблизиться, столковаться. Да вот одичал уже слишком, если не навсегда и безвозвратно. Устраивал вдруг ей «праздники жизни». Но какие!
Увозил за тридевять земель, куда-нибудь под Владимир, Псков, Новгород, в леса, в дебри, на подозрительные роскошные усадьбы, от партийных бонз оставшиеся. С ресторанами, саунами всеми прочими достоинствами (вплоть до заказной охоты — сама разок с вышки по кабану пуляла, вроде в ногу ему попала; Тахир ждал, ждал, не выдержал и срезал животинку с первого выстрела — в ухо), также рыбалки, катание на катерах и водных лыжах, грибы и ягоды. Но жили они там чуть ли не в полном одиночестве! Лишь противно скребся в двери по утрам вышколенный служака, желающий ретиво исполнить все, чего изволите. А Тахир спал! Сутками по приезду и дальше по три-четыре раза за день заваливался на боковую. Она утыкалась в книжку, смотрела по «видику» комедии, играла на пару с крупье в казино, тоска брала… Пыталась просто погулять в лесу, подальше от строений и оград, грибов насобирать, но лишь напугалась. За ней двое следили! Издалека, случайно их обнаружила. К мужу бросилась, а он объясняет:
— Они за тебя головой отвечают. И должны в любой момент быть рядом. Ты в одиночку далеко не уходи, так спокойней и ребятам хлопот поменьше.
— А если бы я там пописать села?
— Ну, отвернулись бы, ребята вышколенные. Тактичности их тоже учили.
Не объяснить такому чурбану, что противно знать — за тобой все время следят!
Сам лишь жрет, спит, напивается каждый вечер и валится на нее ночью, взогревшись порнухой по телику. И не вникает, что ей противно…
Вот так у них «отпуска» и «уик-энды» проходили, пока она не стала увиливать от выездов на бронированные лона природы. Сидела одна в пустой роскошной квартире, с набитым холодильником и забарахленными шмотками шкафами, с вечерними туалетами на вешалках, которые некуда было надеть. Заворачивалась в плед и грелась у камина. Ведь и сын чаще всего находился в пансионе, там его и лечили, и кормили правильно, и учили всему по английской системе. Тахир считал, что жить Тимурке с ними постоянно нельзя, слишком опасно. А на жизнь, на ее радости и будни, на нормальную молодость ее существование совсем не походило. И что впереди — она не знала, не задумывалась.
А он лишь хмыкал в ответ. Ее страшил завтрашний день, поскольку грозился быть еще тоскливей, ненастней, чем день сегодняшний. Либо он прав, и кто-то, кто жаждет крови, доберется и угрохает ее, либо Тахир окончательно свихнется от своих мерзких кэгебешных игр. Либо состарится и сойдет с ума от обездоленности Марина. А ей так много хотелось узнать и сделать. Она мало успела, она всего хотела…
В МГУ она проучилась четыре года (до этого год заочно в КазГУ, тоже на журфаке), последние два — на очном, Тимурке уже исполнилось три годика и его отправили в ясли к бабулькам. Впервые в университете разглядела, насколько масштабна, многокрасочна и экспансивна современная молодежь: среди студентов было полно хиппующих, панков, рокеров, битников и всех остальных, кого ни пожелай. Ее, свободолюбивую, независимую и строптивую, потянуло к хиппи, просто нравились их свобода, наряды, ленточки, джинсы-клеш, ксивчики и фенечки, и если бы не известные обстоятельства, — ускакала бы точно от угрюмого Нугманова автостопом на полгода в Крым дикаркой, чтоб купаться там нагишом, жить, ни от кого не завися, слушать песни и иногда курить анашу. Вот это была бы жизнь! В каждом городе свои «флэта», забитые «стрелки», всегда «впишут» и покормят, уважат и развеселят. Они там все веселые. Несколько раз она тусовалась с хиппарями, ходила на квартирные концерты, а потом уже на настоящие — на «Аукцион» и «Аквариум», и творчество Гребня повлияло на нее неизгладимо.
Но она была богатой, замужней, с мужем, который так и норовил ее потерроризировать, с сыном, вечно простуженным, не признающим в ней маму. А хотелось попробовать стать нищей и свободной — как другие. И хоть одно было замечательно — журналистика давала ей считанные, нужные граммы свободы, независимости, заработка, самовыражения. Сопричастность к чему-то общему, настоящему.
Марина еще студенткой вовсю писала для газет и журналов: поначалу наудачу, потом для маленьких газетенок, наработала репутацию, стали что-то заказывать. Свершилась первая публикация в «Столичном комсомольце», и уже на пятом курсе ей предложили там штатное место. Поначалу на побегушках, а через полгода стала, как и хотела, «свободным журналистом»: сама находила темы и героев и спокойно неделю, даже месяц готовила публикацию. Начала печатать аналогичные обозрения в журналах: сперва про молодежные движения и воззрения, про рок-группы, потом подучилась общей социологии и азам экономики рыночного толка. Не случайно все-таки ее продвигал тот же Пастухов, доверял визиты в Татарстан (брала интервью у Шаймиева) в Киев, побывала в Прибалтике (когда у Тахира там что-то плохое произошло, он ей запретил ездить туда — сказал, что ее возьмут в заложницы, потребуют его приезда). Кстати, в Литве, в Вильнюсе, она впервые изменила Тахиру. Увидела секс-клуб, где богатые женщины могли выбирать себе «кобеля» на ночь. И решила если Тахир спит с проститутками, то и я пересплю с «проституткой»-парнем. И осталась довольна сервисом. Жаль, что он запретил туда ездить, наверное, интуиция гэбешника не подвела.
Но до этого она накопила (даже завела папочку для записей и материалов) кучу доказательств против него, его блуда. И решила после сомнений и слез жить по принципу их классической литературы: мне отмщение и аз воздам, то есть — как ты, дорогой, так и я.
Когда связь с Пастуховым «засветилась», когда глаза у Тахира стали тусклыми и равнодушными, и он словно сквозь нее смотрел, она не испугалась. Она по-женски, даже не отдавая себе отчета, ждала, искала этого скандала, крупного, чтобы до драки, до разрыва. Твердила себе: он меня вынудил, довел, я у него на коротком поводке, как шавка, которой нужна лишь будка приличная да жратва отменная, и пусть служит, хвостом виляет. Я ненавижу его, его бред, страхи, причуды, узколобость, надменность, дух чванливости азиатчины, грязь и пот степи, китайские премудрости, перченые блюда: манты, уйгурскую и дунганскую лапшу, корейский рис, собачатину и все остальное.
А события последней ночи: пропажа чего-то там секретного из сейфа Тахира, лихорадочные метания по Москве, их с Тимуркой убогое бегство в аэропорт, — она и не вникала и так же не верила, не могла поверить, что приведенная ею в дом миловидная Лялька устроила такой кошмар. Марина решила, что Тахир завел одну из своих игр, а ее такой поворот событий устраивает. Поживет в Алма-Ате (она размышляла об этом, стоя в аэропорту, под табло, на которое уже светилось большими буквами новое, чуждое ей слово АЛМАТЫ, и тут ее кольнуло предчувствие — а нужно ли ехать в город, который сбросил милую Марине личину?). Ничего, сбацает роскошные по качеству и обилию новой информации очерки, отдохнет, как следует. Затем позвонит в Москву Тахиру и потребует развода. Квартиру он ей оставит, не зря же на ее имя оформляли, денег дал много, даже страшновато с такой суммой лететь в Азию. И Пастухова этого она бросит, уйдет в другую газету — бульварный желтенький уровень «Комсомольца» уже переросла.
И трудно, унизительно работать там, где тебя все держат за «подстилку для главного редактора». Это она уже поняла. Это была ее ошибка, клякса на репутации, которую еще долго придется отстирывать.
Тимурка держался молодцом, мало того, что не хворал, так и не испугался толпы, шума, от картины парящих на взлете самолетов пришел в восторг. Они погуляли в лесочке, перед посадкой на самолет Марина купила бутылку светлого немецкого пива и дала Тимурке напиться, как это у немцев заведено. Считается, что дети крепнут и спокойнее становятся. Тимур новшество одобрил, едва от горлышка оторвала. В самолете вертел головой, устал, когда взлетели — пожаловался было, что уши заложило, потом в окошко загляделся. И заснул. Но еще успел пытливо повыспрашивать:
— Мама, а где папа? На работе? А вечером он приедет? Он обещал меня на машине покатать. А завтра он приедет?
— Нет, Тима, он очень далеко уехал. Сегодня ночью пришел к тебе, поцеловал, сказал, чтобы ты ничего не боялся, не капризничал, не болел. И маму слушался! А сам уехал трудиться.
Марина тоже накрепко уснула.
Ни комфорта, ни сервиса в постсоветском Ил-86 не прибавилось: тесно, шумно, на подносиках синие кусочки соленых помидоров и костлявые крылышки. Толстенные, с трудом двигающиеся по узеньким проходам стюардессы-казашки почтенного возраста. Это был единственный рейс в расписании (а раньше — около десяти) до Алматы, да еще с посадкой в Караганде.
Проснулась от голоса стюардессы — та предлагала ей освободить салон и дождаться новой посадки в карагандинском аэропорту. Марина умолила (с помощью пяти долларов) тетку не выгонять их под дождь и ветры — аэропорт здесь стоял в открытой степи. Начались удивительные вещи: прямо в салон затаскивали какие-то сумки, упаковки, коробки с радиоаппаратурой.
— Что происходит? — спросила Марина, не выдержав и дойдя до служебной комнаты.
— Ну, пассажиров ведь мало, с десяток. Вот вес добираем, товаром. Иначе и взлетать не разрешат.
— А почему пассажиров так мало?
Какой-то пилот (русский — и это успокоило Марину, ей казалось, что русский квалифицированней, меньше шансов свалиться с неба при таком бардаке) очень странно на нее взглянул:
— А какой же дурак сейчас в Алма-Ату полетит?
— Я же лечу! — спросонья ей трудно было сказать резкость.
— И я лечу, — кивнул парень. — Хотя, дай мне волю, в Караганде бы остался.
— А в Москве? — спросила она уже как журналистка.
— Хрен редьки не слаще, — сказал он и попросил ее не мешать работать.
Из хвостового салона, сплошь заваленного барахлом, им пришлось перейти в первый, и снова мама с сыном заснули, — последовав примеру нескольких севших в самолет казахов сельского вида (в овчинных пахучих шубах, сапогах, один даже с плеткой был, — Марина смотрела на них, а в голове парила странная смесь из наслаждения узнавать, вспоминать и страха, предупреждения ждать от них плохого для себя).
А проснулись они уже перед посадкой, когда самолет заложил крутой вираж над горами, над Тянь-Шанем, разворачиваясь на подлете к алма-атинскому аэропорту.
Теперь и Марина припала к иллюминатору.
Плыли внизу, совсем близко, засаженные садами и застроенные дачами предгорья: Каменное плато, урочище Медео, Бутаковка, излучины рек Малая Алма-Атинка и Весновка, где-то вдали, в центре города, тускло блестела чаша озера Сайран.
Тут-то и у нее сжалось сердце, защемило и страхом, и нежностью, — это действительно была ее родина, чудный, безмятежный, зеленый и светлый город под вершинами гор, где давно жила девчонка Марина, суровая, независимая, гордая, уверенная, что это и есть город ее восхождения к счастью и победам. И вколачивала коричневые польские мячи для волейбола в мокрые площадки вражьих команд.
«Господи, — прошептала Марина (а от проникновенных слов запотел прозрачный пластик), — я же люблю ее, Господи, сама понятия не имела…»
И почти нарочно стала вспоминать, что видела в 88-м: толпы обкуренных и напившихся казахов, изодранных, избитых старух на остановках (их походя, хоть не очень сильно — все же старики, били)… Битые стекла школы в их микрорайоне, разорванные железные решетки — прутья отодрали для сражения с милицией… Изуродованные, порезанные измученные лица, лица друзей и незнакомых людей. У всех в глазах изумление и ужас.
А тут и Ил-86 приземлился, основательно попрыгав по бетонным плитам, сбросил скорость и медленно пополз в сторону аэропорта. На летном поле были видны огромные транспортные самолеты с алыми звездами на зеленых фюзеляжах, большие вертолеты, под короткими крылышками на боках сверкали серебристые тела ракет. То есть полно было военной техники. Тут уж Марина изловчилась, полезла в сумочку — там всегда лежал плоский японский фотоаппаратик. Исчез. Когда: в Москве еще, или на таможне изъяли, или пока спала — обшарили и сперли? Нда, сюрпризы… Вот еще — до аэропорта осталось приличное расстояние, идти обычно заставляли пешком, это и Тимурку вести под руку (обязательно ведь раскапризничается), чемодана два тащить, — советовал ведь Тахир одним обойтись. По внутренней связи ее поздравили с прибытием в столицу независимого демократического Казахстана на авиалайнере независимой государственной авиакомпании и добавили:
— Граждан Казахстана просим выйти первыми. Граждан России и других стран просим обождать автобуса. Вас подвезут к первому подъезду для прохождения таможенного досмотра.
Марине пришлось задуматься — паспорт у нее был еще тот, казахстанский, а прописка московская. Кроме того, Тахир вручил российский загранпаспорт на ее имя. Так кем себя посчитать и в какую очередь выходить? Решила, что побудет здесь россиянкой, в качестве журналистки ей полегче будет, опять же, побезопасней.
Сперва казалось, что не прогадала. Когда вышла, очутилась с глазу на глаз с двумя «иностранцами», оба русские, солидные мужчины с чиновничьими пальто и шляпами. Тоже встревожены — в диковинку идти по СССР через таможню. Но вдали волочили мешки и чемоданы терпеливые казахи, а к ним уже подкатил грязный покачивающий корпусом автобусик.
На таможне у чиновников просто посмотрели паспорта, кивком пропустили за ограду, к выходу из аэропорта. Она еще видела, подав свой паспорт, как кто-то их встречал, по-брежневски лобзали такие же чиновники у иномарки, но уже казахи. Перевела взгляд на милиционера, ожидая разрешения пройти. Милиционер, бесцельно листая документ, равнодушно спросил:
— Цель приезда.
— Ну, я журналистка, вот, пожалуйста, — Марина зачем-то сунула ему свое редакторское удостоверение («Корреспондент газеты „Столичный Комсомолец“»), может быть, ожидая уважения или почтения.
Но что-то переменилось. Ее заново смерили уже пристальным взглядом, милиционер оглянулся, подошли двое молодых парней в штатском. Каждый брал в руки паспорт и удостоверение, листал, явно пребывая в затруднении. Пошептались на казахском языке. И пригласили отойти в сторону, в большую комнату с наваленными коробками в углу, столом, стульями, портретом Назарбаева на стене.
Милиционер встал в проходе, словно предотвращая попытки Марины вырваться. Заговорил штатский (с кобурой, торчащей из-под пиджака):
— Что провозите?
— Личные вещи, ну, одежду, белье, книжки. Детские вещи (а Тимурка уже шнырял по комнате, нисколько не робея, «Усадите мальчика», — сказал второй штатский милиционеру, и Тимурку посадили на стул).
— Деньги, оружие, наркотики? — снова спросил штатский.
— У меня с собой пятьсот долларов, — от ветила Марина.
Про себя проклинала Тахира: газовый пистолет лежал во внутреннем кармане, пухлые пачки валюты по тысяче в каждой — в бумажнике в боковом кармане, даже раздевать ее не надо, обнаружат при первом же обыске.
— Вы знаете, что у нас тут введено чрезвычайное положение? Уже неделя, как город закрыт.
— Понятия не имела. Послали в обычную командировку, купила в кассе билет, в Домодедово, села и полетела.
— Честно говоря, рассказываете поразительные вещи, — съязвил допрашивающий. — На сказочку похоже… Прессу нам запрещено пускать в город.
— Послушайте, — Марина запаниковала. — Я ведь родом отсюда, здесь мой дом, родственники, друзья. На самом деле я их проведать хотела. Я готова написать заявление, что ничего не буду делать. Никакой журналистской деятельности. Визит в родные места…
По виду допрашивающего было ясно, что слушает все это как нудный бред.
— Мы вынуждены задержать вас. Подвергнуть осмотру, тщательному. Возможно, посадим на самолет в Россию.
— Это как, мне раздеваться? — гневно спросила Марина.
— Ага, — презрительный оскал вспыхнул перед ней. — Но если вам неудобно, можем женщину вызвать. Решайся, журналисточка!
Неизвестно, до чего бы дошло, но в комнату ввалился, буквально отпихнув милиционера, еще один парень лет тридцати.
— Марина? Нугманова? А я вас на проходе поджидал! Что-то стряслось?
Парень был русским и явно не робким, — все трое таможенников уже трясли пистолетами, милиционер вцепился ему в правую руку, пытаясь завести за спину. Парень снова отшвырнул худенького стража, шагнул к штатскому за столом, наклонился — что-то длинно сказал по-казахски и показал удостоверение. Потом снова расплылся в улыбке (Марина невольно и сама ему улыбнулась — спаситель!), вежливо подхватил ее вещи в руки и предложил уходить.
Таможенники молчали. Марина взяла на руки Тимурку и поспешила за русским — не дай Бог, переиграют еще как-нибудь.
— Деньги все вернули? — спросил спаситель. — Документы, вещи, ничего не украли? Не опасайтесь, вернемся и все получим.
— Нет, все при мне. Но кто вы?
— Меня Борис зовут, Борис Пабст. Бывший сослуживец вашего мужа. Тут действительно заваруха, мы списки прилетающих с утра проверяли, вдруг вашу фамилию увидел. Вспомнил про Тахира. Помчался встречать, извините, что неудобства тут случились.
— А без вас меня бы вышвырнули? — спросила Марина.
— Вряд ли. Денег они ждали, волкодавы эти. Видят, женщина с ребенком, беззащитная, да еще с валютой, содрали бы после издевательств две сотни баксов и выпустили. Кланяться бы им заставили, вот так. Ну я скажу, куда следует, им не спустят произвола.
Пока шли по рекреациям здания, обратили внимание, как здесь малолюдно. На табло горели два или три объявления о рейсах на сегодняшний день. Прохаживались милиционеры и мужики в пятнистой униформе с собаками, рвущимися почему-то на гражданских. А на выходе так же бойко торговали арбузами, дынями, помидорами, — здесь расселся на вещах небольшой табор отъезжающих. «Их не выпускают!» — мелькнула догадка у Марины. Она вглядывалась в лица беженцев — все усталые, равнодушные и, если не мерещится уже, тоже чем-то запуганные. Хотя почти все казахи, чего им-то бояться?
— А что, в Москве про нашего маньяка наслышаны? — весело спросил Борис, забрасывая ее вещи в багажник черной «волги».
— Я про маньяков ничего не знаю, — Марина запихала сына на заднее сиденье и сама села рядом.
Предложила пива Тимуру — отказался, попросила заснуть — набычился, потом приспустила ему стекло на дверце, мальчик высунулся и стал с интересом обозревать окрестности.
— Вы шутите? — Борис на переднем сиденье, подав знак шоферу трогаться, обернулся к ней. — Зачем же тогда приехали? Если не секрет.
— Секрет, конечно, — Марина вздохнула. — Но вы сегодня для меня святой человек. С мужем мы сильно поссорились. Вы меня обратно на таможню не отведете?
— Не отведу. А я был уверен, что… Ну ладно. Только, думаю, не туда вы приехали искать покоя. Действительно, появился самый натуральный маньяк. Уже несколько женщин убил. Сперва их в горы уводит, потом мы тела собираем… Еще не испугались?
— Я истории про маньяков обожаю, — шутливо ответила она.
— Да, горожанам бы ваше чувство юмора. У нас паника, смута, сорваны городские и республиканские выборы. Марина, куда вас отвезти? К маме Тахира?
— Нет, куда-нибудь в гостиницу, в центр, — попросила она.
Ей разговаривать не хотелось, хотя видела, что у Бориса еще много вопросов. Но ее тянуло смотреть по сторонам: вспоминать и узнавать.
От аэропорта, мимо озер с густой зеленой ряской, с сине-серыми, как дельфины, лодками на пустых пляжах они проехали к трассе Нарынкол — Алма-Ата. Было пасмурно, но тепло, градусов двадцать. Марине, боявшейся при местных гэбешниках снимать куртку, теплую, годную для московского холода поздней осени, было очень жарко.
Через полчаса «волга» уже въехала в одноэтажные предместья Первой Алма-Аты. Вызывающе зеленым светилась мокрая трава, трепыхали желтым и бордовым березы, клены, липы. Где-то в дворике полыхнула белыми лепестками зацветшая слива — в осенние длительные оттепели здесь такие чудеса частенько случались. Город казался опустелым, заброшенным, совсем мало прохожих, даже машин на улицах, хотя утро было в разгаре (когда вспомнила о трехчасовой разнице с Москвой, поняла, что здесь вообще обеденное время). Марине поначалу казалось, что русских она не увидит, все сбежали, но ничего подобного — их было не меньше, чем казахов. Раньше в этом городе русских было гораздо больше в соотношении, но все же…
Они, к сожалению, ехали не через район Малой Станицы, где росла сама Марина, а больше сквозь длинные застройки заводов и фабрик, — ни одна из огромных черных труб не дымилась, она по примеру сына высунулась в окно, и воздух был чист и свеж (а раньше в этих районах из-за смога нечем было дышать).
Но ни шума, ни звука на безлюдных улицах с пышным разноцветьем колючек, полыни и конопли под бетонными заборами.
— Неужели все заводы встали? — поразилась Марина вслух.
Борис кивнул, ничего не сказав. Тут же появилась прямо на сером заводском корпусе высоко надпись огромными прыгающими буквами: «Черный альпинист». Марина опять повернулась к Борису.
— Это про маньяка. Я вас предупреждал, что дела круто обстоят. Понимаете, возник миф, культ, даже стал популярен в определенных кругах. Ну, идея возмездия, эсхатология, Божья кара и Армагеддон. Все, что угодно. Заодно мародерство, волны насилия и самосуда, неподчинение любым мерам властей.
А дальше, ближе к центру, город был буквально размалеван надписями — мелом, красками красными и черными, чем угодно, — и все на одну тему: черный альпинист идет, черная смерть, ангел Джебраил, власть дьявола и тьмы, аллах карает Алма-Ату — бред и безумие. В Марине потихоньку просыпалась журналистка, она засыпала Бориса вопросами об убийствах, о сроках существования этого маньяка, о мерах по поимке. Борис, будучи сама доброжелательность, не называл ни дат, ни цифр.
— Вы, Марина, все одно услышите другое и подумаете, что я что-то скрывал. Расскажут вам о сотнях растерзанных, о реках крови, бегущих с гор, о том, что все начальство сбежало из столицы, — он развел руками. — Лучше как-нибудь позже, дня через два, свяжитесь со мной. Если, конечно, решите вникать в эту чехарду. Я вам обещаю все материалы предоставить. Нам, органам, будет выгодно, если московская пресса слухи пресечет. Местным писакам веры у народа нет.
— Я пока ничего писать не собиралась, — задумчиво сказала Марина.
— Бросьте, не удержитесь, — хмыкнул Борис, — я же знаю, вы настоящая журналистка. Кстати, куда вас отвезти все-таки? С гостиницами плохо, лучше, если я помогу устроиться. Не хотите в нашу ведомственную гостиницу? Там уютно, спокойно. На Первомайских Озерах!
Озера эти находились в степи, далеко за городом, а Марине уже хотелось находиться в гуще событий. И она отказалась. Борис не обиделся, взял селекторный микрофон, стал с кем-то длинно, муторно переговариваться насчет мест в лучших гостиницах города: «Казахстан», «Алатау», «Столичная», «Шелковый путь», — действительно, никто ему помочь не взялся.
Наконец, один из собеседников заявил, что чудом узнал, из «Кок-Тюбе» утром выехали все чеченцы, огромной толпой, напугались облавы, но ехать туда вряд ли стоит…
— А в чем дело, я с удовольствием поселюсь, — вмешалась Марина.
— Это выше проспекта Независимости, он же Ленина, — объяснил Борис, — ну, по дороге к Медео, у гор. Там же опасная зона, жить там боятся.
Марине все еще казалось, что весь разговор о маньяке носит какой-то шутовской характер, у Бориса этого была непонятная манера хмыкать, будто разыгрывает или дурочкой считает. Обижалась помаленьку.
— Послушайте, вы это серьезно, Борис? — спросила раздраженно. — Люди боятся жить у гор? Так это с полгорода должно было удрать!
— Именно так, — закивал, чему-то радуясь, Борис, — бегут. Потому и журналистов мы не пускаем, все стараемся справиться, а не выходит. Истерия, психоз массовый. Ситуация из рук выскользнула. Пока мы его не поймаем, ничего не изменить, а все терпимые сроки поимки уже упущены. Кстати, мое руководство активно интересуется Тахиром, хотят, чтобы он приехал на помощь.
— Я его делами не интересуюсь, — сухо сказала Марина. — Скажите, в «Кок-Тюбе» опасно жить?
— Нет, за весь месяц ни одного случая похищения в том районе.
— Тогда отвезите нас в эту гостиницу.
Попрощались холодно. Марина была усталой и раздраженной. Только успела ступить на землю в пяти тысячах километров от Москвы, и опять те же игры: секретность; запреты, службы госбезопасности, истории с ужасами… Борис заставил взять его визитную карточку с телефонами (титул смешной — «советник правительства по вопросам безопасности»), сам заказал ей номер, сам поднялся и проверил, хорошо ли ее разместили. Устроил небольшой разнос администратору — не грели батареи и не работал телевизор в номере. (Спустя сутки чудом батареи стали горячими, а с телевизором чуда так и не произошло.)
«Волга» с гэбистами отправилась восвояси. Марина с Тимуром позавтракали в гостиничном ресторане, — никого, кроме них, в огромном обеденном зале не было, лишь пустые столы с белыми скатертями, сухими букетами и пирамидками салфеток. Но кормили вполне прилично. Затем вернулись в номер, приняли душ и на пару с сыном опять завалились отсыпаться — после сумасшедшей ночи, после перелета, после историй про маньяков.
Проснувшись, пошли гулять. Звонить кому-либо и встречаться Марине пока не хотелось, решила отложить дела и визиты на завтра. Даже забыла по межгороду в Москву звякнуть, узнать новости о Тахире у подружки. Гулялось им хорошо, хотя по-прежнему небо было затянуто плотными тучами, которые не проливались, а низко наседали на город, пичкая его сыростью и туманом.
Марина с Тимуром пешком спустились по проспекту Ленина к памятнику Абаю (огромному красивому баю на высоченном постаменте в халате и остроконечной меховой шапке). Кинотеатр «Арман» не работал, во Дворце Ленина не шло никаких эстрадных программ. Первая серьезная примета беды — обгорелые вагончики, болтающиеся на тросах канатной дороги к ближайшему пику (там торчала высотная телебашня, были рестораны), — кто-то расстрелял эти вагончики! Марина представила, как в вагончике съезжает в город маньяк, засмеялась. Но, конечно, все здесь кишело военными, — патрули, посты, прохаживающиеся одиночки, увешанные автоматами, рожками, гранатами, оставляли достаточно неприятное впечатление. Ее лишь успокоило, что военные высказывают явную подозрительность по отношению к высоким крепким мужчинам — проверяют документы, иногда обыскивают. Ее никто не трогал.
С трудом нашли ларек, где продавали мороженое, Тимурка слопал две порции, захотел еще. Получил взбучку и устроил маленький скандал. Марина твердо решила отвезти сына на следующий день к родителям Тахира (хотя встречаться со свекровью не хотела), а самой заняться делом. Купила свежую «Вечернюю Алматы» и остолбенела: на первой полосе кричащими заголовками сообщалось о зверском убийстве выдающегося деятеля культуры, ее главреда Пастухова и его жены Ляли…
Именно это, а не история про маньяка, не запущенный и испохабленный город, забитый до упора военными, стало новым глотком страха, выведшим ее из хрупкого равновесия. Она заперлась в номере, телевизор не работал, звонить никому не решалась. Сидела, думала — про Тахира, про горькую свою судьбу, про Пастухова… Тут позвонили ей.
— Але, это кто? — робко спросила в трубку.
— Марина? Слышите меня? Это Борис, я вас утром встречал. С вами все в порядке?
— Даже не знаю…
— Вы новость слышали? Из Москвы. Ваш главный редактор убит.
— Да, прочитала только что в газете.
— Ага. Ничего себе, вижу, в Москве для вас еще круче было. То-то на маньяков плюете.
— О чем вы? — спросила она.
— Вы с мужем связь имеете? Мне с ним срочно поговорить надо.
— Не имею. И вообще, насчет Нугманова вы не по адресу, я с ним порвала, буду разводиться, — твердо сказала она.
— Да? Жаль, жаль, конечно. Но если он вам вдруг позвонит или сможете сами связаться, передайте от меня привет. Скажите, пусть обязательно приедет сюда. Его ценят и ждут. Вы поняли?
— Он, вроде, там по уши в проблемах завяз. Не думаю, что захочет со мной разговаривать, — Марине тема была в тягость.
— Я понимаю, все понимаю. Но лучше, если он свои проблемы попробует решить здесь, с нашей помощью. Мы ему не чужие!
Борис говорил убежденно и проникновенно, она поколебалась, решила не ругаться, просто по-доброму попрощалась.
Накормила кефиром и бубликом сына, тот почитал перед сном (бабульки бесценные московские уже научили) про веселых жирафов и заснул. А она решила опять сходить на улицу, набраться свежих впечатлений. Тягостно было сидеть одной, наедине с мыслями о смерти.
По проспекту мимо гостиницы и по направлению к горам ползли бронетранспортеры. Тротуары наполнились людьми, жадно впитывающими зрелище. Солдаты с автоматами, злые усталые, кричали и пихали зевак прикладами, требуя разойтись, — оказалось, что с восьми часов вечера в городе действует комендантский час. Марина потолкалась, послушала разговоры: выяснилось, что Черного Альпиниста видели предыдущей ночью на правительственной даче (буквально в километре выше гостиницы по проспекту), и будто бы убит один из министров и похищена очередная жертва. Кстати, на ее глазах выехало из гостиницы, явно в связи с новыми слухами, несколько жильцов.
Как и предупреждал Борис, Марина узнала, что истреблены Альпинистом тысячи — и русские, и казашки без разбору, хотя кое-кто утверждал, что похищает он только черноволосых. Вспомнилось, что с утра удивляло обилие фальшивых блондинок, часто кое-как, «от балды», наливших на голову перекиси водорода. Марина серьезно задумалась, не покраситься ли и ей, как-никак тоже шатенка. Встречались фанатики какие-то, истово галдящие о шайтане, иногда — об ангеле с гор и с неба, или стайка размалеванных девиц лет по семнадцать в кожаных мини-юбках, в черных чулках, по виду проституток. Когда они заприметили глазеющую на них Марину, бодро закричали:
— Эй, тетка, айда с нами! Хотим с Альпинистом переспать! Только он на тебя не польстится, так хоть поглядишь, позавидуешь! Не робей, лучший в городе секс гарантирован.
Двадцатитрехлетнюю журналистку покоробило, что эти соплячки упорно считают ее старухой. Но до дискуссии у них не дошло. Милиционеры подъезжали к толпам и швыряли нарушителей в «газики»; от техники, с грохотом перемалывающей асфальт на проспекте, валили клубы пыли и черного мазутного дыма. Решила сходить в другую сторону — за несколькими кварталами одноэтажек лежал самый центр, Новая площадь (она же Брежнева, она же Независимости) с правительственными дворцами. Красивая, со стадиончиком и спортзалом на углу, там Марина долго играла с командой. Пошла, непрерывно сворачивая, петляя узенькими переулками, меж темных, по-видимому, брошенных домов. Уже сильно стемнело, даже рытвин и луж не удавалось избежать, промочила туфли, спотыкалась на каблуках.
В сгущающемся тумане все — хлюпанье под ногами, крики продрогших птиц, скрип ветвей и досок во дворах, — все звучало резко и пронзительно, она не сразу различила подмешавшийся шум идущего следом. Обернулась: приближаясь, колебалась чья-то огромная тень. Свернула, еще раз, убыстрила шаги, надеясь, что пронесет. Мужик уже бежал, и акустика опять обманула, думала, что он далеко, а когда сзади набросился, сшиб с ног, развернул лицом к себе (какой-то одичалый детина в драном черном плаще, судя по всему, азербайджанец или чеченец) — было слишком поздно доставать из сумочки газовый пистолет. Но он сам отпустил ее, встал и распахнул плащ, под которым тряслось от возбуждения голое волосатое тело (член дрыгался перед ее лицом, наводя умопомрачительный ужас):
— Я здесь! Я-я твой, ж-жен-щ-щина… Я Черный Альпинист. Не бойся, не убью, стой на коленях и молись! — хрипло предложил ненормальный.
Она лишь смутно почувствовала, что это все-таки не Альпинист, а самозванец, — это придало вдруг силы. Бросилась в ноги, а когда он упал во весь рост мордой в лужу, тут уж Марина ловко освободилась от предательских туфель, босиком бросилась спасаться. Заскочила во двор, — а мужик уже тянул руки, спеша на расстоянии метра, норовя ухватить ее за развевающиеся полы голубого плаща. Как в кино, опрокинула на него высокую поленницу. Его завалило, а она хватала руками тяжелые поленья и кидала, целя в голову, визжала: «Вот! Вот! Падаль! Мразь!»
И, видя, что он почти вылез из-под завала, шарахнула его по голове палкой в последний раз, сочно и сильно, он слышно ахнул от боли, — а Марина улепетывала по саду.
Стало невмочь дышать, обернулась, — он передвигался гораздо медленней, пошатываясь. А пахло здесь дымом, едким, густым, белые клубы откуда-то плыли, застревая в высоких кустах малины и смородины. И сквозь кусты и дым (кто-то жег опилки) уже с нескольких шагов его не было видно. Она остановилась, сумочка все еще не слетела с плеча, достала пистолет и взвела курок.
Морда вынырнула из-за ствола в метре, откуда-то с бровей, заливая глаз, лилась черная кровь. А во второй глаз, выпученный, уставившийся на нее, она выстрелила. Подняла спокойно руку, наставив мушку пистолета точно в лицо, щелкнула курком. Выстрел окутал его голову дымом, он не упал, а отлетел на пару метров, ударился спиной о яблоню (посыпались яблоки, и она даже усмехнулась), орал, прижимая ладони к лицу. Она подошла, намереваясь пальнуть еще раз. С ловкостью, какой не ожидала, его скрюченная пятерня попыталась схватить снизу ее за лодыжку. Марина сумела выдернуть ногу, — от его ногтей лопнули чулки и обнажились глубокие царапины на коже. Тут она выстрелила еще два-три раза, в упор, обжигая преследователю кожу на лице, а тот уже валялся на спине, потеряв сознание. У нее самой запершило в горле и глазах от газов, она побежала прочь Во дворе у разгромленной поленницы стоял милиционер, пожилой казах, видимо, не решившийся идти в сад на выстрелы.
— Эй, баба, что случилось? — спросил удивленно.
Но ей показалось, что у мента лицо грубое и угрожающее, она, не колеблясь, снова подняла руку с намертво зажатым пистолетом и снова выстрелила в лицо человеку. Милиционер оказался совсем хлипким, со стоном рухнул, забился мучительно. Она обратно на улицу выскочила, хотела туфли найти. Но со стороны гостиницы уже нарастал топот, крики, по кронам деревьев и кустов шарили лучи фонарей. Побежала дальше, к Новой площади. Лишь когда показалось, что опасность позади, остановилась, отдышалась — в боку екало пребольно. Хорошо, что земля оказалась влажной, теплой, ноги сильно загрязнились, но почти не мерзли.
На цыпочках, растрепанная, с пистолетом (ни на секунду не сомневалась, что надо быть наготове) вышла к площади. Здесь горели все электрические фонари, стало светло и покойно.
А на площади оказалось мало интересного (стоило пускаться в такие приключения!), разве что опять теплело на душе от уже непривычного, хотя такого знакомого ландшафта. Аккуратные и молодые, даже вечером отсвечивающие голубизной, тянь-шаньские ели искрились каплями воды. Голые раскоряченные букеты сучьев на подстриженных придорожных карагачах. Сухие белесые, в два обхвата стволы высоченных пирамидальных тополей с прижатыми к телу могучими ветвями и шапками вороньих гнезд в поредевшей сухой листве. А шевелящиеся под ветерком вороха листьев на обочинах, в арыках, под дорожными знаками и мигающими светофорами свидетельствовали о сбоях в жизни города. Вокруг Дома правительства (или уже Президентского Дворца? — она не знала) были видны цепочки дежуривших солдат. На площади явно бесцельно ревели моторами, вальсируя, бэтээры, и даже стоял в центре танк, чья башня с огромным хоботом пушки визгливо вращалась вокруг оси.
А над дворцом, подсвеченный прожекторами, развевался огромный флаг, Марина видела его впервые, с барсом или гепардом, который дергался, будто готовясь к прыжку.
Вот тут, перебирая босыми ногами, она решила, что все ее дневные умиления — иллюзия; а вот этот барс-гепард, угрожающий именно ей, эти солдаты, низкорослые, размахивающие оружием, это и есть теперь Казахстан. Ей уже не хотелось шептать, что это родина, что она «вернулась», точно — не ее теперь это место, уедет при первой же возможности. Жаль, сокрушалась, нет фотоаппарата, да еще с хорошей вспышкой, снимки ночного бдения военщины вокруг дворца обошли бы весь мир. О том, что на вспышку вдарили бы из орудий и автоматов, она не задумывалась.
Не скоро попала в гостиницу, тихо, как мышь, окольными путями, несколько раз уклоняясь от постов, пробралась. На входе — омоновцы, покосились на девушку в изорванной одежде с босыми ногами, промолчали, видать, не в диковинку нынче. На ее этаже — тишина, в холле вместо дежурной — бесстрашный от древности аксакал с реденькой пушистой бородкой. Марина принялась искать саму дежурную, та смотрела телик в свободном номере. Марине обрадовалась, сказала, что она нынче единственная жиличка. Женщины столковались выпить на пару, Марина дала десять долларов и попросила коньяка.
Она удобно лежала на подушках кровати, а дежурная, пожилая и сухонькая женщина в фирменных юбке и рубашке, прямо сидела в кресле, аккуратно сдвинув коленки. Пили уже вторую бутылку, хмель обеих одолевал со скрипом. Изредка Марина вставала и проверяла, как там спится Тимурке.
— Ну, продолжим или чего? — Тетка наполнила две рюмки, подала Марине с вкусным пирожком собственной выпечки. — Чтоб не биться, не литься, а напиться. Опа! Как, ничего?
— Я уверена, это спирт с карамелью, а не коньяк, — Марина морщась осушила рюмку до дна.
— Слушай дальше, — отмахнулась собеседница. — Слух по народу давно шел, год или даже больше. Бабы пропадают! Но ведь эти подлюги сразу не сообщат, ни по радио, ни письменно. А уже когда в ущелье Алмарасан сразу трех нашли, бедняжек туристок, то слух всех обошел. Там ниже по речке село чеченское, стали говорить, чечня из злости своей природной лютует. Ага, принялись бить-жечь чечню. То село штурмом брали даже, казаки с азатовцами…
— А это кто?
— Азат — возрождение, националисты казахские, вот смех — с казаками объединились. Чеченцы отстреливались, тогда на них войска пошли. Но у чеченцев девку увели, прямо из того села молодуха, и тоже в горах нашли, на Алма-Атинском озере. Сбрендили окончательно, кто на корейцев, кто на китайцев валит, кто на дунган или узбеков. Во всех тычут, всех бьют, а доказательств никаких! И тогда уже Бог пальцем указал! С дачи министра обороны дочку его увели, тут недалеко, на Аль-Фараби, ну ты знаешь… Пионерский лагерь там, я поварихой когда-то работала… О чем я? Ты наливай, я пока соображу.
Марина дотянулась до бутылки, разлила. Выпили.
— Вот тогда домыслы кончились. Объявили, что есть, есть такой маньяк, один, независимый. Назначили комендантский час, войска в город вошли, автоматчики-пулеметчики, всех видимо-невидимо. Паника пошла, все начальство удрало — машинами, нагло, на глазах у всех, и барахло вывозили. Зачем Черному Альпинисту барахло? Идиоты!
— А что с девушками происходит? Изнасилованы или просто убиты?
— Ну ты скажешь тоже. Как положено, сперва удовольствие, потом измочалит в клочья и с горы, о кручи на камни шмякает. Мокрое место остается. И как получается — одних блудниц выбирает, шалав всяких! Дождались Божьей кары!
— С чего это?
— Не понимаешь, да? — тетка разошлась, руками махала, голос парил на высоких нотах. — По телеку бабы голые, в книжках разврат, страну великую порушили, над стариками смеются, над Лениным смеются! Ничего святого у вас! Вот и дождались.
— Как же одного вся власть поймать не может? — поразилась нарочито Марина, старательно переводя разговор с идеологий.
— Ой, пуляют, рыщут. Тысячи по горам бегают с собаками, мимо нас туда каждый час ездят. Вертолеты летают, самолеты, упаси Бог, на голову грохнутся. Ракетами и пушками так бабахают, иной раз стекла вылетают. А сам Назарбаев, слышь, с полгода по заграницам мается, вот уж там всем надоел, думаю.
— Ну ладно, спасибо за рассказ, — вздохнула Марина. — Вроде, выпили литр, а тот придурок перед глазами стоит, не знаю, засну ли.
— Знаешь, девица, не тебе жаловаться. У нас, думаю, двух из трех баб в последние месяцы отодрали. Для мужиков пример Черного Альпиниста, как тряпка для быка. Ужас делается, не рассказать.
— Нда, я вообще везучая, — констатировала Марина. — Давайте на боковую.
— Девочка, — сменила дежурная тон на жалостливый, — ты не гони меня, пожалуйста. Я одна да одна, натерпелась страху. И ноженьки что-то не двигаются. Можно мне прямо здесь, в креслице, поспать?
— А говорили, только шлюхам кара будет? — не удержалась от коварного вопроса Марина.
— Да мало ли чего говорила… В темноте не разглядит, или там вкус у него изменился. А кто из нас без греха, милая? Я в церковь через день бегаю, поклоны кладу, и в церкви нынче не протолкнуться. Все замолить грехи спешат. Да только шиш им! — тетка с шумом всхрапнула. — И не такая уж я развалина, чтобы крест ставить на мне… — добавила уже с закрытыми глазами, завалилась головой набок и уснула.
Марина приняла душ, легла в кровать и тоже заснула мертвецким сном.
Ночью кто-то вошел в комнату, мягко ступая, остановился, сел на краю кровати. Она открыла глаза, дернулась, с яростью подумав: «Господи, неужели опять псих залез?» Но в комнате было довольно светло, штор на окнах она не задергивала, и Марина разглядела отца Тахира.
Он ей вообще-то нравился: добрый, маленький, молчун, лысый и с круглым упругим животиком. Тахир ростом в мать пошел (сильно и ее обогнав), но лысеть тоже рано начал, и животик у него упорно растет, как ни старается временами постройнеть.
— Ты вернулась, дочка, — сказал радостно отец, — очень хорошо. Я вас долго ждал.
— Здравствуйте, ата, — ответила она на местный манер, стараясь сделать приятное.
— Ну, здравствуй, — он наклонился к ней, взял в прохладные ладони кисть ее руки, погладил по отдельности каждый пальчик. — А Тимурка с тобой?
— Он там, спит, — она показала на дверь во вторую комнату.
— Хорошо, я потом посмотрю. Не разбужу, не бойся, — отец встал с ее постели.
Царил сумрак, и лишь его белая одежда, что-то вроде халата, была различима, да чуть поблескивала лысая голова.
— Тахирку хотел увидеть, — жалобно сказал отец, — вот, пришел, а его нет. Ведь его нет?
Она кивнула.
— Нет. Скажи, когда увидишь, плохая дорога у Тахира. Шайтан у него на дороге. Меня подкараулил, теперь сына ждет. Плохо вы в России жили, я знаю, а здесь еще хуже будет. Прощай.
Неясной тенью он прошел в комнату к Тимуру, затем так же неслышно вернулся, махнул на прощание рукой и вышел прочь. За ним закрылась дверь.
— Блин, на замки же закрывались! — всполошилась было Марина, но встать не смогла, опять мгновенно уснула.
С утра сразу же повезла Тимура в микрорайон «Орбита» к родителям Тахира. Добралась на милицейской попутке, больше машин на Аль-Фараби не было. Приехала — и узнала про смерть отца. Похоронили три дня назад. Родственники уже разъехались из дома, были мать и младший брат с семьей. Приняли ее хорошо, она рассказала маме Тахира о ночном сне. Та не удивилась даже, заплаканное отекшее лицо осталось равнодушным. Покачивалась на стуле, причитая:
— Как же это, Тахирка не приехал. Отец его так ждал, беспокоился, тревожился. Мы звонили, звонили в Москву, Рашидка часами туда мог названивать. И никто не помог. Вас так и не нашли… Очень плохо.
А Тимурку она, неожиданно для Марины, вдруг обхватила, заласкала, побежала кормить (сынуля, поганец, пожаловался, что голоден). Жена Рашидки, юная тоненькая казашка с огромными глазищами, была внимательна и предупредительна к Марине (Марина смутно помнила, что она здесь старшая невестка и должна командовать младшей, — та все выполнит). С гордостью показывала своих двоих маленьких, кормила их грудью (великоватой для ее фигуры, но тем не менее великолепной — констатировала Марина). А Рашид предложил ей выйти на балкон. Сам закурил, когда Марина попыталась достать свои сигареты из сумочки, чуть ли не молитвенно сложил ладоши:
— Марина-джан, вы только не обижайтесь, но вам лучше не курить тут. Если мама увидит, очень обидится.
Марина смиренно кивнула, сама понимала, что запамятовала.
— На похороны наш дядя приезжал. Тот, который помогал Тахиру в КГБ поступить. Он сейчас большой начальник.
Ей очень хотелось сказать, что она думает об услуге этого дядюшки, но промолчала — хотя ее лицо ясно все выразило. Рашид увидел, сам сбился.
— Ну, главное, он со мной о Тахире говорил. Говорил, что он напрасно послал вас в Москву, беду навлек.
— Меня никто никуда не посылал, сама захотела и поехала.
— Да. Он говорит, у Тахира в Москве что-то не получилось. Его там преследуют. Вы мне ничего не расскажете?
— Рашид, ты брата знаешь, все, касаемое его работы, — для меня сплошная тайна. Я почти ничего не знаю, а если и сболтну, мне же и влетит.
— Да, конечно, — он закивал.
Курил Рашид нервно, сигарета уже обратилась вся в пепел, — Марине стало ясно, что брат нервничает, не решается сказать чего-то существенного.
— Просто скажите, он приедет? Если он в опасности, я могу хоть сейчас в Москву полететь. Я же брат, помогу. Если Тахир на похороны не приехал, значит, у него самого большая беда.
— Я же говорила, мы не знали о гибели вашего папы.
— А дядя сказал, что он весточку послал. Думаю, плохи у Тахира дела.
— К нам в дом кто-то пробрался и украл у Тахира документы, — наконец попыталась оправдать ожидания брата Марина.
— У него украли? А мне говорили по-другому…
— Кто, этот дядя? Не слушай его, Рашид, а то, как Тахир, увязнешь.
На этом разговор прервался, поскольку вид брата свидетельствовал, что она забрела слишком далеко. Марина обещала передать, если сможет, предложение о помощи от Рашида — была уверена, что возможности у нее не возникнет.
Попрощалась со всеми, расцеловала Тимурку который прямо-таки пожирал уйгурские блюда, — не отвлечь. Поехала в город — снова ни намека на общественный транспорт, хоть бы какое ободранное такси появилось. Рашид ей доллары на тенге поменял (500 долларов), а то растрачивала попусту, ни курса, ни цен местных не зная. Цены были пониже московских.
Ехала она к своей бывшей однокурснице Гульназ, которая теперь работала, вроде бы, в «Казахстанской правде». Огромный помпезный особняк городских издательств стоял напротив центрального рынка — Зеленого базара.
Базар был пуст, ни одного торговца, ни толп покупателей, ни сонмища роскошных запахов свежего шашлыка, плова, самсы. Лишь кучи сора шевелились между сонными прилавками да дворняги гавкали на вышагивающих важно военных.
Ей пришлось долго ждать на входе, тоже под вооруженным контролем, пока нашли Гульназ, та вышла, признала и добилась пропуска в помещение.
Вечером Марина перевезла свои вещи в квартиру Гульназ, благо, подружка была не замужем и жила отдельно от родителей. В плане сведений о Черном Альпинисте толку от нее, местной журналистки (!), было немного. Зато подробно рассказала, как воевали с прессой власти: сперва «разъясняли», что бульварные журналисты ищут сенсаций, затем говорили о «преувеличениях», о «дестабилизирующих мир и покой горожан происках антиконституционных и антинародных элементов» (что это за «элементы», Марина понять не смогла). Несколько раз объявляли о поимке маньяка и показывали дебилов по телеку. И наступил звездный час одного парня из самой популярной и богатой независимой от властей газеты «Караван» — он нагреб кучу данных о пропавших девушках, печатал списки и фотографии. Тогда уже появилось имя — Черный Альпинист. Газета эта дала сенсационный подвал о пропаже дочери министра и снимок Альпиниста, сделанный на даче. Весь тираж был арестован, газета закрыта. Сами журналисты, конечно, пытались объединиться и протестовать. Тогда вслед за «Караваном» закрыли «Панораму» и «Горизонт», мелкие оппозиционные газетки, оставив лишь, и то под жесткой цензурой, проправительственные «Вечерку» и «Казправду».
— Честно говоря, даже стыдно от беспомощности. Весь этот кошмар тянется и тянется, а возможностей что-то узнать, опубликовать нет. Что с городом стало — сама видишь. А мы, как умственно отсталые, печатаем об уборке урожая, президентских благодеяниях, об успехах реформ. Реформ, кстати, никаких. Коррупция, рвачество, межродовые трения — этого в избытке. И вам, в России, наплевать, никто правды не напишет!
— Я напишу, Гульназ, если удрать удастся, — пообещала Марина.
— Город фактически в блокаде. Выезд разрешен только в область, если там родственники проживают. Раньше вообще никого за окружное шоссе не пускали, когда самая паника была, межнациональные погромы шли. Так гаишников несчастных на выездах из автоматов и гранатометов в упор расстреливали, на ходу.
— А что все правительство выехало, это правда? — спросила Марина.
— Откуда я могу знать? Но, судя по количеству визитов всех наших шишек по чужим местам, конечно, правда. Кто куда может, туда и бежит. Мы, кто еще здесь, как заложники.
— Было бы здорово встретиться с тем парнем, из-за которого «Караван» закрыли, — намекнула Марина.
— Да, я попробую. Кое-какие общие знакомые помогут. Но он скрывается. Его судить собрались за клевету на силовые министерства. Глянь в окно — танки, вертолеты, армада вся одного идиота ловит. А журналиста, первого об этом сказавшего, шум поднявшего, судят за клевету.
— Я одного не понимаю, — призналась Марина. — Ты так возмущаешься, будто это не Алма-Ата, а Москва. Это же Азия, как мой бывший поговаривал, здесь свои законы. Ты что, веришь в местную демократию? Ею тут никогда не пахло, ни с чем не ели. Откуда вдруг объявится?
— Тебе легко приезжать и бросать презрительные взгляды, — горько ответила Гульназ. — А я тут живу и хочу жить по человеческим законам. Цивилизованно, с гарантией, что у меня есть и права, и свобода. И родина! А ты уедешь и забудешь все, главное — с сенсацией в кармане.
— Я вовсе не безразлична, — замотала головой Марина. — Гульназ, не думай обо мне плохо. Мне нужен хороший диктофон. И фотоаппарат с несколькими кассетами, лучше всего черно-белый «кодак» высокой чувствительности. Без снимков, на слово, никто не поверит. Денег я могу дать много, меня командировочными щедро одарили.
— Все равно тебе этой жути не понять. А технику достану, с деньгами вообще проблем не будет.
— Ну да, не понять. Вчера в собственной квартире Пастухова убили, моего главного редактора.
— Пастухова? В «Комсомольце» был. Подожди, ты же с ним летом… Так ты оттуда вовремя смоталась, могла вместо жены в постели лежать.
— Могла.
