Глава 1

ВЕЧЕР В ОКТЯБРЕ

Все три парня, что шли от главного входа в ВДНХ к метро, были похожи между собой: невысокие крепыши в кожаных куртках с причиндалами (дутые цепочки на шеях, серьги в левой мочке, жвачка меж челюстей, всем около двадцати). Но урка со стажем или просто нынешний бизнесмен, по необходимости «тертый» во всех областях жизни, сразу бы определили их главную схожесть — они были «шестерками». Рабочими лошадками в стиле форс-мажор. С раннего утра «пасли» свою территорию на Достижениях Народного Хозяйства, десяток киосков с бижутерией, шмотками, журнальчиками и сигаретами. Одному из них даже пришлось полдня торговать пирожками (что было оскорбительно, он называл себя Волком, а серый лютый может пачкать руки только кровью или деньгами, на крайняк — копотью от пороха или мозолями от ребристой финки). Но шеф послал подменить ту курву, тетку толстую. Она чья-то родня, зараза. Он и встал — а иначе бы ему «вставили», потому что надо пахать и ждать, когда отличишься, тогда доверят более достойное дело. С головой у всех троих было неважно, ни в школе, ни во дворцах наук стратегий и знаний не почерпнули, и мечта у всех была одна и та же, простая, как матерное выражение: попасть в боевики, не караулить, не охранять свое, а нападать, хапать чужое. Еще лучше, почетнее — бить чужого!

И вроде сегодня пошла пруха, пошла рыбешка в невод. Позвонили после трудового дня шефу, чтобы смене сдать вахту, а тот им говорит: «Надо, ребятки, по-быстрому задолбать одного чучмека. Сидит в гостинице, ждет свиданки. Завалите, как стемнеет, вскроете его, чтобы пострашнее, но тихо. А затем, ничего не трогая и не прихватывая, ноги в руки. На дно на две недели. И больше никаких киосков, делом начнете заниматься. Если справитесь…»

Казалось бы — ну точно пруха! Но каждый из трех ребят «шестерил» не меньше трех-пяти годков, место у ВДНХ гнилое, денег много, желающих нагреться много, вертеться приходится ого-го как! И если их, лопухов, посылают на «мокряк» без провожатого, что-то тут не так. Или шеф не хочет самолично светиться. Или там не чучмек, а много чучмеков, и они идут на разведку боем. Это еще нормально, если хорошо бой изобразят, — оценят. Бить — не убьют, а стрельба вроде сообща запрещена. Плохо, если того чучмека, толком неизвестного, «втемную» щупают, а он ни правил не знает, ни жалости и меры. Здесь давно уже не грохают по одиночке: все поделено, капиталы вложены огромные, рисковать, шуметь, привлекая раздражение ментуры или еще кого, не нужно. Давно договорились все дела решать внутри крута.

Решили грузины в прошлом году обособиться и расшириться, сказали вслух. За сто километров от города состоялась встреча: семнадцать грузин похоронили там же, плюс десять своих. На место ингуши пришли, вместо грузин, заплатили взнос, начали работать. Здесь вон «Космос» торчит, здесь вокруг элитные рестораны, казино, бары, несколько банков и совместных предприятий. Все платят за охрану и покой, если сами не на зарплате, и все требуют: никакого шума. А их посылают шуметь.

Такую непонятную ситуацию ребята эти не сразу составили, сперва каждый осторожно мямлил, потом решили не темнить и не бояться, что сосед шефу чьи-то сомнения воспроизведет. Они шли в связке, надо было друг другу доверять. Но не свалишь же в сторону, кто поручится, что их сейчас не пасут? Дорогу указывали прямую, сворачивать не разрешили. Иди и убей, затем на хазу. Все. И идти надо, но с максимальной осторожностью и предусмотрительностью.

На том и порешили. А когда Волк, среди своих пока Пентюх (считали, на Волка еще не тянет), попробовал чуток, для расслабления, на пару фраз приклеиться к чувихе на трамвайной остановке, ему второй, Хохол, дал пинка под зад. Грубо, на глазах у толпы.

— Девчонка, бросай петухов своих, айда с нами! — говорил в этот момент Пентюх, а два мужика-иностранца рядом с девкой обеспокоенно прислушивались. — Да ты че, сдурел?! — обернулся Пентюх на поджопник.

— Заткнись и иди, — сказал озлобленный Хохол. — Забыл, что не на прогулке? Если за нами слежка, всем по ушам раздадут. Кобель хренов, ты лучше плюшевого зайчика себе купи, на нем учись.

— Дрочить, — добавил для ясности второй приятель.

Так, почти без эксцессов, шли на дело. По переходу под проспектом Мира, направо мимо высотного отеля, фиолетового и мрачного в дождливых сумерках, наискось через улочку к сгрудившейся куче трех-четырехэтажных гостиниц под общим названием «Колос». Погодка была тоже не под настроение боевое. Тучи висели, как и в несколько предыдущих дней, вроде уже все тепло высосали, землю, и строения, и людей застудили. И лишь временами роняли мелкий дождь, старательно вымачивающий все подряд. Зябко, смурно, мокро, кругом грязь и лужи.

Пока шлепали по лужам, выискивая корпус номер четыре, у всех башмаки хлюпать начали. Людей было мало, а бабуси с внуками от троицы в кожанах поспешно удирали. Лишь пьяненький дворник, с грохотом опорожнявший урны, показал с третьей попытки нужное направление.

Когда дом определили, двое встали в кустах, покурить укромно. Третий сбегал на разведку: номер девять (данные шефа) размещался на третьем этаже, под крышей, жилец действительно сидел в нем и кого-то ждал, — Пентюх услышал, как коридорная принесла жильцу ужин из местной забегаловки.

— Так чего? Может, подождем, пусть налакается, — предложил Пентюх.

— Не пойдет, валандаться некогда. Сказано же, быстро сделать его, — отмел Хохол, скорый не только на поджопники.

Он вообще был среди них самым злым, «крутым», как это у них величалось, Третий, пока без кликухи, Петька, славился зато рассудительностью.

— Ну а как вламываться будем? Можно красиво: с крыши на его балкон спрыгнуть, вон там, вроде, и расстояния небольшие. Я лично прыгну, — бодро сказал Петька.

— Мокро, дурень, скользко. Да и выдрючиваться незачем, — ответил Хохол. Пентюх тоже осуждающе закивал.

— А если отвлекающий маневр? Пожар маленький на первом этаже, чтобы все сбежались. Или вызвать бабу заказную, пусть к нему вломится, как бы по ошибке. А мы ее охрана, мол, что за ништяк? Плати за вызов!

— В общем, не фиг нам болтать, мужики, — сказал устало Хохол. — Чем проще, тем надежнее. Не время что-то придумывать, дело лишь запортачим. Просто втихую поднимемся, вон там, по пожарной лестнице. Пентюх разобьет окно с другой стороны дома, чтобы дежурная по этажу ушла из коридора. А сами по-быстрому вышибаем дверь, режем мужика и обратно по лестнице. Как план? — Хохол оглядел их:

— Нормально. Только решать надо, кому чего делать. Кто на шухере в коридоре останется? Кто дверь ломает? Кто вторым влетает и режет? — вставил Петя.

— Я режу. Ты, Пентюх, ломаешь, ты самый толстый, а он на шухере, — сказал Хохол, видимо, мысленно примерив верховодство.

— О'кей, парни. — Пентюх глубоко вздохнул, подобрал с земли булыжник, засунул в карман куртки и пошел за угол. Двое оставшихся замерли наизготовку у пожарной лестницы. Услышали глухой стук камня о пожарную лестницу и последовавшее матерное восклицание, — Пентюх с первого раза в окно третьего этажа не попал. Затем грохнуло стекло, зазвенели осколки об асфальт, прибежал Пентюх, и все полезли по ржавой лестнице.

Удача — фарт им сегодня шел, форточка была открыта; они без шума и треска вошли в коридор с площадки, на цыпочках подкрались к нужной двери. Двое встали по сторонам, оба с ножами в потных руках, Пентюх отошел на два метра, сокрушенно оглядываясь (места для разбега не хватало), и кинулся на дверь. Дверь была не на запоре, легко распахнулась под его тушей, и он влетел беспомощной грузной птахой в черное нутро комнаты, врезался рожей во что-то очень твердое и отрубился.

Ему лили в грубо раздвинутые мокрые от крови губы коньяк. Он открыл глаза, — какой-то азиат присел над ним, ухмыльнулся. Пентюх не сразу сообразил, что лежит на полу.

— Больно, да? — весело спросил азиат. — Это ты на мое колено ненароком напоролся.

— Сука, — сказал Пентюх по привычке, пытаясь оглядеться.

Азиат встал, опустил подошву огромного башмака с толстой жесткой резиной ему на лицо и резко крутанул. Боль стрельнула, дикая, пульсирующая, но сознания Пентюх не терял, — услышал щелчок, нижняя челюсть как-то вдруг онемела и стала наливаться свинцом.

— Я тебе челюсть сломал. Чтобы не ругался. Ты говорить не пытайся, опять больно станет, — объяснил азиат. — А теперь вставай.

Пентюх не сразу встал, голова кружилась, болела, подкатывали из живота тошнотворные толчки, но выпрямился и огляделся. В комнате было тускло, лишь у стены горел красный торшер. На узкой кровати сидели спинам к стенке два его приятеля. У обоих головы бессильно свесились на грудь.

— Вы-ру-бил? — по складам, адски гримасничая от муки, спросил Пентюх шепотом, пытаясь стереть с губ пузыри крови.

— Ага, обесточил. Сейчас тащи их наружу, тем же путем, как вошли, через пожарную лестницу, — сказал ему азиат.

Азиат больше не улыбался. В руках ничего не держал, но Пентюх чувствовал селезенкой, что бои устраивать ему лучше не пытаться. Взял под мышки одного, Петю, потащил на выход. Азиат вежливо открыл ему дверь, сопроводил до конца коридора, ловко отпер дверь на площадку пожарной лестницы — опять в форточку (хоть и большую) Пентюх с товарищами уже не пролез бы.

— Тащи второго, — приказал азиат.

Пентюх сделал требуемое. Выдохся, пот катил, смешиваясь со струйками крови, по лицу. Ему было непонятно, как спускать приятелей вниз по лесенке, бесчувственных. Он вопросительно посмотрел на азиата. Тот пожал плечами и пнул лежащего на площадке парня. Тело нехотя перевалилось за край, исчезло внизу. Легкий мягкий удар. Пентюх бросился ко второму телу, это был Хохол, попытался как-то прикрыть, защитить от врага. Вдруг сдвинул Хохлу голову, та странно и легко болтанулась. И только теперь дошло до неудачного громилы, что у приятелей его сломаны шеи, они мертвы.

Азиат за шиворот оттащил Пентюха, сам сбросил и второго. Потом поставил плачущего Пентюха на край площадки.

— Как звать? — спросил.

— Гри-ша, — медленно сказал Пентюх.

— Гриша, тем, кто послал, скажи: он ждет и дальше их для беседы, — и азиат изящным пинком в грудь опрокинул парня в черную пустоту.

Что-то спасло Гришу. Как кошка, извернувшись телом, он успел приземлиться ногами и руками. С ногами что-то случилось, захрустели, как стебли кукурузы, в щиколотках. Так и остался лежать рядом с трупами, но зато был счастлив: живой! И почему-то не терял сознания, видел, как «чучмек» докурил, затем бросил вниз с площадки окурок. И тот долго-долго летел желтым светлячком, кувыркаясь и мигая, к нему…

Гришу подняли и перенесли в «тачку» минут через десять. Это были свои, сам шеф помогал тащить. Оставили лежать на заднем сиденье, рядом с мертвяками. Гриша завыл, попытался отодвинуться. Шеф, мужик Коля по кличке Ржавый, сказал с переднего сиденья, следя за его дерганьем:

— Ничего, потерпишь, не убудет Я же и сам не знал… — Коля сокрушенно помотал головой.

Гриша тоже устал кивать, в который раз за ночь вырубился, уткнулся в трупы лицом и замер.

Коля Ржавый, пребывая в шоке, растерявшись, попробовал поговорить со своим шофером, тихим и исполнительным парнишей. Шофера пока что трясло мелкой дрожью.

— Понимаешь, вчера с утра мне домой звонят. Я телефона никому не даю, от греха подальше, а тут нагло, бесцеремонно, спозаранку… — На этом месте Ржавый остановился для длинного ругательства. — Вежливый такой чувак обращается ко мне запросто, будто мы кореша с детства. Давай, говорит, загляни ко мне завтра. А то ошибки допускаешь. Это я, Ржавый, которого уважают, которого чечня обходит, сам Сумеречный за руку здоровкается, я должен по его зову куда-то поспешать. Главное, ни одного сигнала не было, что дорогу перебежал кому или, там, прокол. В говнище не вляпывался, словом. Говорит, он такой высокий, падла, брюнет лет тридцати с азиатской внешностью. Ну, понимаю, еще один чабан с Кавказа подвалил, пухлой шишкой себя ставит. Думаю, мои орлики его без дыма сделают. А этот сука трех юнцов уложил, глазом не моргнул. Будто чокнутый. Я сегодня с утра спрашиваю у ингушей, слыхали ли про такого, куратором называется. Они хохочут, слышали, говорят, умный такой, паря, всем советы раздает. Толком ничего не объяснили. Слушай, Васька, пошли сами его сделаем, — вдруг решил Ржавый.

У шофера округлились глаза. Косясь на трупы позади себя, он вжался в подушку, пальцы побелели, скрючившись на баранке, отрицательно помотал головой.

— Ржавый, никуда тебе идти не надо. Я здесь, вылезай и потолкуем, — сказали в приспущенное окно машины, чуть ли не в ухо шефу.

Кто и где, Коля не соображал, выхватывая пистолет, нажимая на дверцу, выкатываясь из машины. Тут же его подсекли, прижали, вышибли оружие. Он прокатился еще, отпущенный, а мужик сел, привалился к машине, даже не уронив сигареты изо рта. Поднял пистолет Ржавого, разрядил, забрал обойму и патрон из ствола, кинул пистолет лежащему Ржавому.

— Не дергайся ты, не надоело? Скажи шоферу, чтоб не чудил, все равно опережу, — предложил азиат.

— Ну, говори, — поразмыслив, решил Ржавый.

Чтоб не позориться, он тоже сел на задницу, прямо на мокрой земле — зад холодило.

— Ты как дурак действуешь. Я что, иду войной, что-то требую? Я тебе пользу предлагаю, сотрудничество. Каждому только прибыль и никаких минусов. Будем встречаться раз в месяц. Буду предупреждать, где засада, кто кинуть может, где какое дельце зреет. И все, что скажу, сбудется. Быстро убедишься. От тебя требуется малость — во-первых, с каждого дела по моему наводу процент. Во-вторых, если будешь в курс иногда вводить по положению дел и прочее — тоже должником не останусь. Идет?

— Ты мент? — спросил Ржавый, пытаясь разглядеть лицо противника.

— Нет, Я куратор. Ну, если подробнее, связник между двумя командами. За мной есть своя команда, и я сам за себя, если ты про это спрашиваешь. Я ни от кого не завишу и я всем нужен, польза большая. За информацию ценят многие. Если еще раз попытаешься «чучмека сделать», как ты выражаешься, то тебе уже другие по крыше постучат. Ты, Ржавый, тоже под Богом: жена, сын, сеструха Шурка, брательник и отец под Рузой. Что не так со мой, они все в один день лягут. Веришь?

— Пока верю, — сказал Ржавый. Достал сигареты, закурил.

Понимал, что, не проверив, дергаться никак не стоит. Азиат на его движение не среагировал, значит, уверен в себе, — с прикрытием, конечно, работает, — так решил Ржавый. Проверка будет, а пока можно отношения нормализовать.

— Так как кличут тебя? — спросил у азиата.

— Не помню, — ответил тот беззлобно, — зови куратором. Не ошибешься.

Их разговор подошел к концу. Вскоре «опель» Ржавого исчез вместе с хозяином и трупами. Азиат встал с корточек, аккуратно отряхнулся. Зашел обратно в гостиницу, но не в девятый номер, а в одиннадцатый, где он на самом деле остановился. Посидел в кресле, выпил рюмку водки. Зазвонил радиотелефон.

— Эй, Тахир, где пропадаешь? — спросил женский голос. — Я тут с подружкой набралась на банкете «Европы Плюс», спасай нас!

Голос был действительно пьяный, ему слышна была и музыка, и чужие пьяные крики и смех.

— Ты где, Марина? — спросил он у жены.

— На Новом Арбате, ну, там же, в клубе…

— Хорошо, через полчаса заберу.

— А ты сегодня на ночь останешься? — капризно спросили в трубку.

Тахир не ответил, спрятал радиотелефон во внутренний карман, собрал в «дипломат» все вещи, пошел на выход. Оставил у вахтера ключи, пешком прогулялся до стоянки у отеля «Космос». Охранники выгнали ему серый БМВ. И он поехал за пьяной женой.

 

Глава 2

СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ

Куратором он работал третий месяц. До него на этом месте успели поработать двое. Ваня, сорокалетний служака с пятилетним опытом Афгана и десятилетней выучкой оперативника, пропал с концами, проработав меньше месяца. Это был 92-й, на этот момент ни одна мафия не соизволила идти на серьезный контакт, не говоря уже о полноценном сотрудничестве. Контора, как это называлось по-свойски (а официальные «кликухи» у гэбистов нынче менялись, как и шефы, раз в полгода) провела ответные акции — громила, как медведь, всех и вся, кто мог участвовать в уничтожении куратора номер один. Пострадали паханы и шестерки, склады и счета, поскольку уважение и авторитет конторе приходилось нарабатывать почти с нуля.

Впрочем, не был Ваня (Тахир его уважал и почти любил) самым глупым, — та же участь ждала первых во всех районах столицы. Второго куратора Тахир не видел, его самого перебросили в Нагорный Карабах, где он занимался довольно грязными делами, успев повоевать ровно по месяцу по обе стороны поля боя. Затем были вояж в Чечню и короткий отдых в охране парламентских делегаций, выезжающих «за бугор».

Когда поставили куратором, сказали невнятно, что номер два зарвался сам. Вероятно, это означало, что его убрали не уголовники, а контора. И это было предупреждением Тахиру.

В общем-то, нынешняя работа означала для майора Нугманова низшую точку падения, начавшегося в его карьере три года назад.

После окончания высшей школы (сокращенный двухгодичный курс для курсантов с высшим образованием), он успел пройти практику в том же Афгане, год в диверсионных частях. Затем был переброшен в Москву, прошел переквалификацию в спецназе, готовился для «Альфы», но очередные масштабные пертурбации забросили его в группу по борьбе с организованной преступностью. Он имел тогда младшего лейтенанта, служил в низах, удивленно наблюдал как теряют погоны и головы его слишком ретивые начальники, стартуют в командные кабинеты слишком хитрые (может быть, умные, но Тахир считал их хитрыми), уходят из конторы богатыми слишком жадные и предприимчивые.

Настали те самые «смутные времена». Он все еще никак не проявлял собственного разочарования, обиды, растущего неверия. Не промышлял, как большинство, безропотно шел на любое дело, не задавая вопросов и не снимая дивидендов. Чем лучше он выполнял приказы, тем грязнее и страшнее они звучали, и настал момент, когда его поместили в «крайние». Это было очень давно, когда оказалось достаточно одного звонка из Алма-Аты, от родича, чтобы в МГБ его приняли с распростертыми объятиями. Родич все еще здравствовал и руководил на родине, а его человек, «ставленник Казахстана» (каким в глазах московских гэбешников, да и в личном деле, наверняка, представал Тахир) вызывал недоверие, вызывал неприязнь, и его стали все чаще и чаще использовать «по-черному»: во всевозможных провокациях, акциях устрашения, для контактов с мафиози, с экстремистами разных мастей. На нем накопилось за год-другой столько «грязи», что в открытую брезговали некоторые сослуживцы.

Звучит смешно и нелепо, но Тахир чуть ли не последним в конторе (в своем отделе) догадался, что такое с ним делают. Но молчал и терпел. Хотя мог бы рассказать много — о том же Карабахе, о погромах в Баку, о Прибалтике, о Тбилиси, о торговле оружием и наркотой, и его познания по прошествии времени стали внушать серьезные опасения начальству. Никто не мог понять, почему он «всегда готов», не отказывается, не возмущается, хотя список заслуг и наград давал уже право голоса, — а Тахир не мог возражать, считал себя солдатом, а приказы солдатами не обсуждаются, и Тахир твердил себе (когда другие смеялись над ним), что не его дело рассуждать, оценивать, «философствовать», надо быть верным присяге и выполнять служебный долг.

93-й год стал годом перемен в его мировоззрении. Он уже не мог заставлять себя не рассуждать, не противиться, не оскорбляться — и не презирать людей вокруг себя. Оставалось терпеть, но с каждым месяцем, с каждым делом становилось очевидней — света в конце тоннеля, хотя бы оконца, любого лаза из черной, залитой кровью пещеры для него нет, не предусмотрено. Впереди тупик, а в тупике ждет человек со стволом, из которого в затылок Тахиру пустят пулю. Сколь близок этот выстрел, он не знал, надеялся, что немного времени на маневр ему еще отпущено.

У него украли родину. Вскоре после свадьбы (которую сыграли в Москве, в общаге) и после рождения сына они с женой случайно приехали в Алма-Ату, в декабре. Он тогда уже учился в высшей школе, Марина — на журфаке МГУ, — и нарвались на знаменитый погром. То, что потом писали в газетах о сотнях напившихся студентов, об инсинуациях снятого с поста Кунаева и его сподручников, — все было туфтой. Они видели, что шла резня, — резали русских, каковыми посчитались все славяне в этом городе. Верно, что сами казахи-алма-атинцы были в шоке, поскольку до того ни малейших видимых предпосылок к конфликту не было. Но это так всем казалось. Всем простым и уверенным в себе (благо, лишних знаний не отпущено) советским людям.

Тахир сам «отработал» трое суток на площади Брежнева, у Дома правительства, ловил, вязал и избивал, иногда сам защищался от нападений, иногда спасался. Студенты из Казгуграда (студенческого городка в верховьях Алма-Аты, чье население на девяносто процентов состояло из аульской неграмотной бедноты, ненавидевшей и сам город, и власти; и пришлось уже Тахиру вникать: сами они, восставшие, были выходцами с нищего севера, племена так называемого Младшего Жуза, веками воевавшего с южным, оседлым и богатым Старшим Жузом) действительно шли под крики об оскорбленном национальном чувстве — как же, русского Колбина вместо татарина Кунаева поставили, но их ярость, бешенство, жажда крови не имели никаких видимых объяснений. Тахиру разъясняли «умные люди», что Кунаев был ставленником южан и северяне требовали прихода своего, — а им был молодой, свежеиспеченный Председатель Совета Министров Назарбаев. В результате через пару лет идиотского маскарада с Колбиным он и пришел к власти. Но уже все в столице увидели кровь, видели, как раздирали, топтали, давили и жгли славян. Казахи запомнили, как на площади войска (советские русские войска) избивали и бросали мертвыми в штабеля на грузовиках их детей, — и забыть это, особенно в смутное, злобное, яростное время, было бы невозможным усилием. Уже не вытравить.

…Им тогда пришлось остановиться в гостинице. Его мать не пустила Марину на порог, отказалась взглянуть на ребенка, — и Тахир, сам же вознегодовав, наорал и замахнулся на жену, когда попыталась словами (ругательными) излить обиду на его мать. А с утра мимо гостиницы шли эти толпы, орали, пара милиционеров, избитых, в лужах крови валялись у входа в гостиницу. И все ждали, что юнцы ворвутся сюда. И было очень холодно в то утро, — плакал месячный Тимурка, а Марина не могла этого заметить, сама ревела и кричала. У нее пропало молоко.

Он запрещал, а она улизнула, вечером побежала куда-то. Он за ней. Оказалось — в госпиталь, подружки сообщили, что ее детдомовский приятель убит. Живой был тот Валерка, просто работал парикмахером в ателье на Тимирязева — как раз напротив КазГУ и комплекса общежитий. Днем ничего не понял, не удрал, вечером, после смены, на него навалилась толпа, бритвенными лезвиями исполосовала лицо и тело (выглядело страшно, хотя по сути, как вслух заметил Тахир, парню повезло — и глаза, и нос, и уши, и подвески мужские, все осталось торчать, лишь кое-что для прочности подшили). А парень, увидев Тахира, забился в корчах — шок был у него, решил, что азиаты пришли дорезать… Он сказал жене, что тот немного свихнулся, а Марина закричала: «Я ведь тоже боюсь! Я всех здесь боюсь! Кто из казахов нормальный? Кто не набросится? Ты знаешь?..»

А Тахира не надо было убеждать, сам был потрясен. Они уехали, как только его сняли с оцепления, перед тем Тахир нанес визит родичу. Послушать оценку событий. Ушел из гостей в еще большем ужасе: пожилой и мудрый дядя, попивая чаек из пиалы, выхватывая куски мяса и теста из кисе с бешбармаком, говорил (в 88-м году!), что Союз неминуемо развалится, что русские теперь побегут из Казахстана, а здесь начнется открытая схватка между родами, кланами, жузами и прочей феодальной херней. За власть. То есть, сам феодализм воцарится в Казахстане, его никто не искоренил, не отменил, просто тайное станет явным, отшвырнув все эти идеологии и партократии. Уйгурский дядюшка посоветовал племяшу уезжать в Европу, в Москву, там будет тяжело без родни, связей, поддержки, но будут надежда и нормальная жизнь. Ошибся дядя, сильно ошибся, теперь Тахир это мог сказать точно…

«Где сейчас хуже? Где страшнее и гаже? — думал он, проезжая по ночной Москве. — Там распри и интриги кипят в верхах, а население более-менее спокойно. Здесь верхи в покое, а именно на улицах идет война…» Главное, Тахир тоже был из низов и уже вляпался в дела, от которых можно было или хохотать истерично, или вешаться.

Он начал работать куратором, через неделю оценил место и условия работы — они были изначально гибельны. В конторе его «списали» (официально уволили), объяснив это конспирацией. Запретили пользоваться служебным кабинетом, формой, табельным оружием, удостоверением. Он как бы стал для конторы «нежелательным гостем», оставаясь при этом на деле сотрудником, выполняющим ответственное задание. Связь осуществлялась через цепочки диспетчеров.

И Тахир сам не был уверен, есть ли еще те списки, в которых он продолжает числиться майором службы контрразведки. Как говорят гэбисты и менты, его лишили «крыши», защиты, покоящейся на неотвратимом возмездии, и привыкать к «обнаженной натуре» было трудно, больно.

Но он впервые за все годы получил полную свободу действий, свободу передвижения, личную инициативу и возможность реализовать собственные идеи. Контора ждала от него информации — и денег (!). Давала ему информацию и спецтехнологии, убежища и изредка огневое прикрытие (обычно — взвод тупых омоновцев, готовых радостно крушить все и всех).

По своей инициативе, смутно представляя — зачем, Тахир пошел на опасное дело: прикрыл при удобном случае мальчика-программиста из мафиозного банка, мальчик поставил ему в укромном месте Ай-Би-Эм Пи-Си с великолепной программой подбора ключей к системам компьютерного архива родной ФСК. Сперва Тахира интересовало — есть ли где его имя, жив ли он официально? Себя не нашел, тогда и решил заняться «самозащитой» — собирать все исходные материалы по своей кураторской деятельности. Порой, конечно, не ограничивался этим, хотя паренек (которого Тахир убирать не стал, хотя так было проще, а отправил очень далеко — в Сингапур, где таланты были оценены достойно, — паренек не жаловался) предупреждал об опасности бесцеремонного «обшаривания». Так могут и источник вторжения проследить. Но Тахир уже решил, что скоро сам свою точку ликвидирует, — компромат у него был серьезный, как и алиби для себя.

Он пытался этим летом (в июне) отработать вариант с возвращением в Казахстан, сгонял «инкогнито» для разговоров с несколькими влиятельными знакомыми. И его приняли за «российскую утку». Сперва вежливо, с азиатской ласковой надменностью, рассказывали, как много в Алма-Ате безработных кэгебешников, потом, наконец, намекнули, что надо бы Нугманову Тахиру доказать «лояльность» на деле. Им многое непонятно в московских делах, и много было бы полезным и поучительным для младшего казахского брата. Он думал сутки, потом решил сотрудничать. Ничего не подписывал, просто иногда составлял что-то вроде комментариев или «повестей» о событиях и операциях своей конторы.

Сразу после возвращения на него вышло ведомство Примакова (внешняя разведка), тамошние коллеги-соперники были хорошо информированы о его невзгодах и проблемах, предложили ряд своих услуг и защиту. Но с ответным шагом — работать на них по направлению его знаний о Казахстане (на самом деле он ни фига не знал о Казахстане, и они это понимали, — их дальним прицелом была ФСК). Тахир пошел и на это: во-первых, защита нужна была, как никогда, во-вторых, надеялся поводить их за нос и вовремя свалить из Москвы, не успев предать свою контору. Контора уже предала его, но он на ответный жест не мог пойти.

Так он стал «двойным агентом», что достаточно привычно в определенных кругах госбезопасности. Но он-то был контрразведчиком, работал по мафии, ему в новинку игра оказалась (и плохая ориентация в этой игре была плохим признаком). Кризис жанра наступил, когда на него вышли узбеки с предложением работать на них, — в долбаной Алма-Ате произошла утечка о его переговорах. Он согласился, в душе все проклиная. Ведь явно зарвался, а обратной дороги нет.

И куда ему обратно? Если он родом из Советского Союза, а такой страны больше нет и не будет. И казахи, и узбеки работали пока плохо, непрофессионально, в любой момент его могли «засветить» (если не сдать — там хватало междуусобных трений). Настоящий тройной агент — это элегантный космополит, живущий где-нибудь в Париже или Западном Берлине и беспристрастно торгующий информацией без различий на своих и чужих. Тахир был грязным агентом, он значился в списках убийц в трех странах Прибалтики, подлежал аресту также в Грузии, Украине и Азербайджане. В общем, никак не годился в шпионы.

«Жаль, что я не очень умный, — думал Тахир, заодно поглядывая на дорогу за собой, но пока ничего похожего на слежку не обнаружил; он кружил по своему району, инспектируя, нет ли где незапланированных проблем. — Отвлеченно рассуждая, из моей ситуации можно извлечь и выгоду, и выход красивый, неожиданный соорудил бы. Выход может быть вниз и наверх. Наверх не пойду — не умею мыслить „политически“, вниз — не хочу, да и как здесь упрятаться… Нда, все-таки именно вниз придется. Вот Сашка, одноклассник, тот был голова, тот бы придумал, кто я, где я и куда мне лучше деться. Жаль, шлепнулся со скалы».

У него было около двадцати берлог по городу и в окрестностях. В том же «Колосе» и неподалеку в таком же комплексе «Турист» на каждую ночь заказывалось по номеру на подставное лицо, обязательно новый. Было несколько адресов от родной конторы, надо было лишь подключиться с небольшой планшеткой — на ней высвечивались точки по условной карте города, обозначая явочные квартиры. Зеленые — свободные, красные — занятые на сегодня под чьи-то операции. Но прикрытием конторы он давно не пользовался (разве что с бабой на несколько часов заваливался). Контора, молчащая с месяц, могла созреть и наточить зуб, — несколько последних операций, заказанных ему, майор Нугманов либо сильно откорректировал, либо даже спустил на тормозах, сообщая, что, увы, сорвалось, не владел объемом информации, и прочую лабуду.

На днях не стал убивать пахана северо-западной группировки — она базировалась на афганцах, пахан там сам из майоров-десантников, однорукий. Дела вели, по данным Тахира, очень чисто, иногда не разобрать — то ли рэкет, то ли робин гуды, или просто отчаянные, нуждой доведенные до злобы и сдвига мужики, которые не знают, как «по-нормальному» выжить, остаться вместе, сильными, уважающими себя… Тахир сравнивал их с собой — чаще не в свою пользу. Ну, негероического в делах группировки афганцев тоже хватало, — но их пахан был точно последним в списке, который Тахир держал в голове, в списке зарвавшихся бандюг.

Да, он все решительней, уже смакуя кайф от власти, начинал сам править суд. Когда назначили куратором, вызвали к ихнему генералу на аудиенцию. Тот часа два поил водкой и втолковывал, чего именно добивается контора. Красиво говорил.

Что сейчас идет стадия «первичного накопления капитала». Действуют еще советские законы, которые никто уже не может исполнять, если на свой страх и риск начинает бизнес. И ему, бизнесмену, ни контора, ни милиция не могут обеспечить защиту от банд, значит, он начнет защищаться сам. Либо пойдет «под охрану», либо «крутым» станет, сам наберет вооруженную команду. Что из этого следует? Что контора должна держать ситуацию под контролем, с далеким благородным прицелом. Пусть они «грабят», попирают паршивые законы, главное, чтобы они постепенно, приобретая вкус к солидности, к чистому бизнесу, понемногу перерождались в настоящих финансистов и производственников.

Эту задачу и должен был как бы решать куратор. Направлять средства и интерес мафии в легальные, оттого не менее прибыльные области бизнеса: торговлю, сферу развлечений, импорт и экспорт, строительство. Предотвращать, а по необходимости, жестко пресекать конфликтные ситуации, приводящие к междусобойчикам: стрельбе на улицах, взрывам, похищениям, терактам и прочим дестабилизирующим моментам. По возможности, не стимулировать ввоз в Москву наркоты, лучше помочь в налаживании каналов транспортировки подальше за рубеж, вплоть до Амстердама и Нью-Йорка.

Район Тахира по степени сложности уступал разве что окрестностям Кремля: был предельно насыщен новыми отелями, банками, казино, сексклубами, престижными ресторанами, не говоря о гигантских проблемах с ВДНХ. Все местные воротилы, поочередно и после проверок, подобных сегодняшней, с удовольствием шли навстречу. Он давал им сведения — о планах конкурентов, о методах отмывки денег, держал в курсе случавшихся наездов «гастролеров» или «захватчиков», — тех встречали уже на вокзалах, укладывали в обратную дорогу, обычно в грузовом вагоне, залив бетоном. В общем, хватало дел, хватало риска, деньжата сыпались, — но вот больше всего было врагов, обиженных, недовольных, слишком крутых, не принимающих никаких форм контроля. И враги ненавидели не контору — его лично. Щупали, вычисляли, рано или поздно должно было так случиться, что выйдут на Марину и сына. Он ждал этого момента. Готовился и опасался: имел две иномарки, одну записал на жену, две купленные квартиры (одна, в случае чего, оставалась за женой), полсотни кусков зеленых, раскиданных по тайникам, вкладам и вложениям. Все это должно было достаться сыну в случае худшего, только Тахир решил, что сына должен воспитывать отец. И надо остаться отцом, живым и не таскающим за собой угрозу смерти.

Сегодня он отработал последнего «клиента» у ВДНХ, ближайшую неделю можно было передохнуть ничего не предпринимая, выждать. Конверт с рекомендациями для Ржавого уже лежит у того дома. Ржавый почитает, пораскинет мозгами и проглотит без пережевывания: несколько подкинутых Тахиром (и конторой) операций почти без риска грозились стопроцентной прибылью с оборотом в две недели. Куратору причиталось сорок тысяч, из которых он решил половину оставить себе. Он готовил отход, а куда именно, подскажет ближайшее время. Может, на Дальний Восток? Жена продолжит карьеру журналистки, а сам, если пожелает, в ОМОН или в охранники пойдет. Сын будет глазеть на корабли в порту. То, что надо.

Он предусматривал крайние варианты с Западом: Швеция, Норвегия, что-нибудь тихое и либеральное. Но на самом деле Тахир не хотел на Запад. Особенно в Штаты: пусть говорят, что угодно, но он до сих пор считал их врагами, а теперь, когда американская «культура» торжествовала здесь, ненависть даже усилилась, поскольку к ней добавилось каждодневное раздражение. Жаль, что в Северную Африку или на Ближний Восток Марину не затянешь. Забоится. А его манило, когда он в охране тусовался, поездил: Израиль, Ливан, Сирия, Иордания, Эмираты — очень, очень здорово, мест спокойных хватает, дух восточный, настоящий. И примерно те же воззрения, что и у него, на жизнь. У него даже козырь был — Хадж совершил, во время командировки осталось два свободных дня, съездил в Мекку, точно зная, что может пригодиться. Дизентерию, правда, заработал, переночевав вместе с толпой паломников в сарае, — пили вместе из лоханей каких-то… Но так велел обычай. Скорее, это был не расчет, а толчок, порыв, также не случайно он прихватил в Эмиратах кучу кассет с записями мусульманских молитв.

Конечно, ему там ни слова не понятно. Кричит заунывно и протяжно мулла с минарета. Слышен шорох колен, легкое постукивание голов мусульман в чалмах об полы. А Тахир, все более в это погружаясь, слушает молча, сидя в кресле где-нибудь в халупе на задворках города. Купил Коран на русском языке. Тоже вот есть еще над чем подумать: в Казахстане теперь русские в загоне, тот уйгурский, что достался от родителей в объеме квартирных разговоров, не годится (хотя схож с казахским, равно как с киргизским или даже с узбекским). Рашидка, младший брат из Алма-Аты, прислал по его просьбе несколько дисков с записями песен-импровизаций казахских акынов (импровизаторы, поющие и играющие на домбрах во время народных гуляний — тоев), слушал и их, зачастую не успевая разобрать ни слова:

И берет дрожь этого заматеревшего, весьма уже тяжеловесного, с буграми жира на бедрах и заднице, гэбиста, а еще проще выражаясь, — умелого диверсанта и убийцу.

Скольких убил — не считал. Сперва что-то вроде спортивного интереса было, потом надоело, потом отупение пришло, беспомощность, потом легкий шелковистый страх. Вот в 91-м, во время путча, когда схлестнулись промеж себя служивые конторы, убил четверых. Двое из тех были почти кореша. Один из двоих, сам почти пацан желторотый, когда-то в ночном рейде спас ему жизнь.

Теперь после убийства, даже после стрельбы или драки, после любого нервного напряжения — Тахир сутками не мог отойти. Дрожали, как у похмельного, руки. Трещала голова. Не выносил стрельбы по телевизору, вообще телевизор игнорировал (как и многие сослуживцы — особенно властвующие персоны и их речи раздражали гэбистов, всех как одного). Разве что в редкие вечера, когда спокойно ночевал дома с женой и сыном, садился в кресло и смотрел «Рабыню Изауру», «Богатые тоже плачут». Фильмы с более напряженным действием, даже с легким намеком на насилие, смотреть не мог, уходил на кухню или в спальню. Слушать современную музыку мог недолго и избирательно: главное, чтобы не на западных языках и не быстрая. Например, ему нравились казахи из «А-Студио» и песни всех времен Аллы Борисовны…

Регулярно раз в неделю напивался до чертиков, прячась от семьи и дел. Вообще-то, выпивал непрерывно. Но пока организм не сдавался, служил, зараза. Вот этой ночью двоих убил, одного на всю жизнь изуродовал. И ничего, лишь трудно трясущимися руками машину вести. Но БМВ хорошо устроен, послушен, даже такого неврастеника слушается без усилий. «И сегодня напьюсь, Марина сама уже набралась, так что не обругает, даже не заметит», — решил Тахир.

На Новом Арбате за три квартала до ночного клуба его тормознул наряд омоновцев. Тахир не знал, экстренное это или плановое мероприятие, хуже, что он документов собственных не имел. Но форсировать события не стал, не до того, аккуратно припарковался. Двое мужиков в пятнистой униформе, с напяленными поверх бронежилетами, держа короткие АКМС наизготовку, пошли к БМВ. Тахир быстро открыл бардачок: там валялось несколько корочек — удостоверения мента, журналиста, военного, что-то еще, чем давно не пользовался. Гудела голова, отказываясь быстро сообразить, чем можно воспользоваться, — он не помнил, какие из документов сделаны в конторе (и способны выдержать осмотр), а какие самодельные, совсем липовые. Схватил наугад корочку, чтоб уж не красная была, прочел в тусклом свете — «персональный шофер министерства финансов», приоткрыл дверцу.

Омоновец уже подошел к машине, легонько пнул тяжелым башмаком.

— Эй, козел, лень вылезти, что ли? Или подмокнуть боишься?

Тахир вылез из БМВ, встал перед ним. Второй служивый, как и положено, отстал на три шага, наставив на Тахира дуло автомата. Тут же он понял, что омоновцы пьяны.

— Ага, гляди, горца поймали! Зачем в белокаменную заявился, айзер? — спросил первый, не спеша заглядывать в пачку документов, поданных Тахиром.

— Я не кавказец, казах, — сказал ему Тахир.

— Думаешь, самый умный! — на ровном месте омоновец завелся, распаляя себя собственными воплями. — Думаешь, мне надо знать, из каких ты чучмеков! Лицом к машине, козел! Быстро!

— Ноги широко расставь! — Развернул Тахира, пнул по щиколоткам (одна была когда-то покалечена, и Тахир охнул от неожиданной боли). — На хрена к нам приехал? Ну? Руки за голову! Не дергайся, пристрелю! На хрена приехал? Наших девок насиловать?

— Ты глянь в документы хоть, — сдерживаясь, миролюбиво предложил Тахир. — Я живу здесь, пять лет живу, шофером ишачу.

— Да срал я на твои документы. Понял? Они у любого айзера красивей моих собственных. Это твоя машина? Эй, шофер, твоя машина?

— Да, — кивнул он.

— На что купил? Убил кого или грабанул? — омоновец ткнул кованым передком башмака по колену Тахира.

Тахир, зверея, развернулся, взял омоновца за грудки, стараясь слиться с ним в один контур, — чтобы второй с перепугу не шарахнул очередью.

— Тебе чего надо? — спросил шепотом. — Я правила нарушил? Тогда штрафуй. Документы проверь. Денег надо? Или не на ком злость сорвать?

— Я тебя убью! — булькал омоновец со стиснутой воротом гортанью. — Тебе не жить… Нехристь сучья…

— Эй, отойди, стреляю! — орал второй.

От двух милицейских «газиков» уже бежала толпа. Тахир не отпускал омоновца, пока их не окружили. Спросил:

— Кто старший?

Ему в спину вжали ствол автомата и что-то острое.

— Отпустил. Быстро. Стреляю.

Он опустил руки. Психованный омоновец тут же попытался ударить — ногой, затем рукой. Тахир блокировал удары.

— Отставить, — кому-то из начальства надоело смотреть на это.

— Мужик, лицом к машине, руки назад, — кто-то достал наручники.

Как назло, дождь припустил сильнее и сильнее, все переминались, поднимая воротники. Тахиру заливало глаза, ни одной рожи не мог разглядеть.

— Кто старший? — повторил Тахир.

— Ну я, — буркнул толстый мужик.

С двух сторон подскочили омоновцы, пытаясь заломить руки Тахиру. Он легонько сопротивлялся, не отзываясь на чувствительные шлепки резиновыми палками по спине и кистям рук.

— Арефьев? — спрашивал, вглядываясь в лицо. — Готовцев? Кто?

— Бучма, старший лейтенант, — сказал нехотя толстый, махнул рукой, и подручные отошли.

Наконец-то сработала память Тахира.

— В августе ночную засаду в банке помнишь? Казанцев брали.

— Ну и что?

— Нугманов я. Глазки твои от газа промывал.

— Ну и что? Оружие у него есть? — спросил лейтенант у своих.

Тахира обшарили. Тот самый первый, что нарвался, изловчившись, крепко припечатал Тахира кулаком под дых. Тахир упал, двое или трое с наслажденьем пнули по ребрам.

— Отставить. Гэбешник это, — пробурчал старший. — Пошли отсюда.

Омоновцы нехотя пошли обратно к посту. Тахир встал, отдышался, сел в машину и поехал прочь.

У входа в клуб притормозил, увидел жену в синем плаще, рядом стояла какая-то дамочка, подружка. Тахир избегал знакомств с коллегами жены, равно как и «светской жизни». Но сейчас обижать Марину не хотелось, да и ничего уж такого, отвезет бабу, если что.

— Тахирчик, мы тут! — пьяненькая жена была само очарование, все мужики на входе оглядывались.

Вышел, открыл переднюю дверцу, ничего не говоря, надеясь, что подружка оскорбится и уйдет сама.

— Лялька, заваливай на заднее, — решительно сказала Марина. — Тахирчик, Ляле сегодня некуда податься. С хахалем разругалась в клубе. И я обещала приютить ее на ночь.

Тахир осмотрел Лялю, робко подошедшую к машине. Вроде симпатичная, худенькая, одета просто, но вроде как изысканно (в таких вопросах уверенности у него не было). Не то, что Марина: под распахнутым плащом черное платье в обтяжку и выше колен, на шее колье с бриллиантами, в мочках тоже искры посверкивают. Кстати, удивился про себя, сережек таких не дарил, вроде, откуда? Он давал на расходы тысячу долларов в месяц, но жила Марина на широкую ногу, беззаботно, а сережки стоили не меньше двух-трех месячных пособий.

Марина села неловко, почти упала на него, но тут же развернулась к подружке, оживленно затараторила:

— Ой, ну ничего фуршетик, да? Только с музыкой подкачали, мне лично так кажется. Какая-то жуткая попса!

— Они не мудрствовали, всю десятку хит-парада недели пригласили, — разъяснила с заднего сиденья Ляля. — И это все-таки не фуршет, а вечерняя презентация.

Голос у Ляли был хриплый, немного вибрировал, вероятно, и она хорошо «приняла на грудь», — но выглядела почти трезвой.

— Слушай, муженек, а ты Тимурчика уже забрал? — вдруг забеспокоилась супруга.

— Нет, позвонил и сказал, что оставим там на выходные. Я его завтра покатаю днем, повеселю, чтобы не обиделся, — ответил Тахир.

Их пятилетний сын постоянно проживал в частном детсаде, где детей отпускали лишь на выходные. Но разрешалось оставлять их и на уик-энд, по необходимости.

— Ну и слава Богу, — облегченно сказала Марина, — а то мамашу пьяной увидел бы, испугался.

— У меня тоже Машка за городом живет, — вмешалась Ляля, — ей три годика. Бабушку мамой называет, а меня то тетей, то бабушкой. Путает. Маринка, а где ваш детсадик? Может, и мне дочь поближе пристроить. Я ее по полгода иногда не вижу.

Тахир искоса метнул взгляд на жену, — Марина скорее холодком по коже почувствовала, чем разглядела. Говорить о местонахождении сына кому бы то ни было он запрещал многократно.

— Да прямо около нас, — сказала беззаботно, — две бабульки такие старорежимные пансиончик держат. Дерут по двести долларов с носа, но с питанием и на экскурсии даже возят. Но у них очередь на год вперед. Они не больше десяти детишек берут.

Дамы затараторили дальше о своем. Тахир прислушивался, но на опасные темы жена больше не выруливала. Ему надо было сделать крюк на Цветной бульвар, где в «почтовом ящике» ждало послание от узбеков, но вряд ли что-то срочное, подождет до завтра. Не ехать же с этой Лялей.

Квартира их находилась на Рождественском бульваре, недавно отремонтированный дом номер семь. А напротив через бульвар с разлапистыми старыми липами и ясенями, чем-то похожими на алма-атинские корявые карагачи, высилась чуть ли не крепость из красного кирпича. Пока еще полуразрушенная, с осевшей высоченной оградой, дырами в кровле, сбитыми рамами, такая героическая — она очень нравилась Тахиру. Хотя уже навесили на узкие бойницы верхнего этажа щит, извещавший, что банк купил особняк, будет реставрировать его под главный офис. Жили они здесь всего месяц, с предыдущей квартиры в Черемушках снялись быстро, внезапно, в один день: тогда у Тахира тоже случился «период жареных цыплят». Хотелось слинять со всем известной точки на всякий случай. Старая за ними осталась, двухкомнатная была и неудобная, здесь же было четыре комнаты, роскошная отделка по европейскому классу, финская мебель (покупал с обстановкой, под ключ). В общем, Марина легко смирилась с переполохом.

Дамы отправились в дом, Тахир загнал автомобиль в подземный гараж, не спеша пошел за ними, оглядываясь и прислушиваясь к ощущениям. Но сюрпризов не намечалось. Разве что очень удивился, войдя в квартиру, — дамам оказалось все еще мало, и они «догонялись», не дождавшись даже его, бутылкой французского шампанского из запасов Тахира.

— Тахир, нам сегодня один продюсер рассказывал об эстрадных нравах. Такие дела, такой ужас! В попсе крутят огромные деньги, все мафиозные, а никого за задницу не берут! — вдруг решила посетовать Марина.

— А зачем? — удивился в свою очередь Тахир. — Пусть лучше поют, девчонок радуют, вообще радость доставляют. Лучше будет, если эти деньги в оружие или в наркотики вложат? Да и певцам и группам где деньги брать, скажи? У Росконцерта?

— Я с вами не согласна, — заявила Ляля. — Там не только деньги, там и нравы уголовные. Разборки, наезды, унижения, особенно для девушек, кабальные условия и правила.

— Меня, честно говоря, это не интересует, — отмахнулся Тахир, сел в кресло, плеснул себе «кока-колы» из двухлитрового баллона.

— А почему? Вы, если я правильно поняла, представитель каких-то там силовых структур? Мне так и кажется, что сейчас там всем наплевать на прямые свои дела, — не унималась Ляля.

— Побыл и представителем, — кивнул Тахир. — Теперь ушел туда, где поспокойней, в частное агентство. Там и заработки, и даже поинтересней.

— Правда? — Марина очень удивилась. — А почему я ничего не знаю?

— Зачем это тебе? Я же говорил много раз, женушка, что работа и дом для меня — вещи непересекающиеся. Я из Азии, и мой отец никогда дома не говорил о работе, потому что отдыхал дома, о детях говорил, о планах семьи, деньги матери на хозяйство давал, любил нас. Я до сих пор смутно представляю, чем он занимается. Вот так надо.

— Во чешет, да! — обернулась сердитая Марина к Ляле. — Главное, мы оба родом из Алма-Аты, и ничего подобного я там не наблюдала. Вполне европейские нравы, точнее, советские: мужики пьют, жены их ругают и колотят, футбол у телека по вечерам и мечты о пикничке с приятелями на Капчагае.

Дамы непрерывно прихлебывали шампанское. Тахир не хотел ни разговаривать, ни пить, — усталость навалились, как объятия большой хищной птицы. Извинился, вышел в ванную. Принял душ, вымыл голову, переоделся в домашнее. Когда вернулся в гостиную, Марина спала на диване, на столе лежал опрокинутый ее бокал в лужице напитка. Ляля сидела в кресле, грустно поглядывая на спасовавшую подружку.

Он поднял жену на руки, пронес в спальню. Платье, скользкое, прилипшее к телу, как змеиная кожа, снять не смог, а Марина просыпаться не желала. Лишь хныкала и крепко прижималась к нему во сне. Тахир рад бы был улечься тут с ней, повеселиться, — но с пьяной иметь дел не мог, противно, может быть, давно уже такой зарок дал. А между тем, они не спали вместе уже около месяца. И никто ему не подвернулся (Тахир иногда спал с проститутками, дорогими, бывали и случайные интрижки, но в последнее время хватало других, насущных забот). Вернулся к гостье.

Ляля, беззаботно улыбаясь, показала опустевшую бутылку:

— У вас коньяка не найдется? — спросила жалобно. — От шампанского голова болит, лишь из-за Маринки решилась пить.

Он достал из бара «Белый аист», подозревал, что гостья скривится. Ляля же внимательно изучила этикетку — коньяк был старый, советского доперестроечного разлива и десятилетней выдержки, — радостно закивала. Плеснул, и не подумав заменить бокалы, себе, чуть меньше, чем ей.

— Мне Марина ничего не сказала о вас. Вы работаете вместе? — спросил у Ляли.

— Нет, из меня журналистки не выйдет. Ленивая.

— А кто вы?

— В юности была фотомоделью, затем пыталась модельером поработать.

— Не вышло?

— Вышло. Только замужем вдруг оказалась, и муж захотел, чтобы домохозяйкой была. Отдохнула от светской жизни.

— Так вы с Мариной сегодня и познакомились? — удивился Тахир, чуть уже возмущаясь, — не хватало еще, чтобы в дом незнакомых тащила, пусть даже это и пикантная дамочка.

Ляля, по-видимому, была «в дым» пьяна, улыбалась, подмигивала. Щелкала пальцем по бокалу, напоминая, что опустел. Тахир подливал.

— Ну, сложный вопрос. Не так, чтобы сегодня… Я Марину давно знаю, а она меня вряд ли. Я, видите ли, являюсь супругой главного редактора газеты, в которой работает ваша супруга. Ох, еле выговорила. И вдруг решила, что пора с Мариной познакомиться! И познакомилась!

— А зачем? — спросил Тахир.

— Зачем? Действительно, вроде как незачем. Просто ваша Марина спит с моим мужем. Уже больше года. Я женщина культурная, понять могу. И решила: сделаю, как в домах Филадельфии, там жены с любовницами дружат, тесно общаются. Во всех смыслах так спокойнее. Ну и, если честно, любопытно было понять, что мой в ней нашел. Какую изюминку.

— И поняли? — так же тихо спросил Тахир, но коньяк пил уже большими глотками, как водку.

— Совершенно не поняла, — сказала Ляля, наклонившись к нему и широко распахнув глаза.

 

Глава 3

НОЧЬ В ОКТЯБРЕ

Когда Ляля ушла из квартиры, Тахир не знал. Проснулся внезапно: порыв ветра отворил окно, дробно застучали об пол капли дождя. Было холодно. Посмотрел на часы — три утра. Подошел к окну, закрыл: на бульваре под тусклыми желтыми пятнами от фонарей ветер шевелил мокрые залежи листвы. Медленно проезжали пустые такси. На лавках лежали, как свертки хлама на помойках, алкаши и доходяги.

Переспал, конечно, с Лялей этой. Велико было обольщение поплакаться на теплом плече, тем паче сострадающем (слез, тем не менее, Ляля не дождалась). Она достала из сумочки несколько фотографий, какой-то круиз на теплоходе, вроде бы, вспомнил Тахир, этим летом Марина ездила куда-то. Весь состав газетенки ихней решил отдохнуть. На фотках жена везде соседствовала с мужиком, лысым, толстым, с роскошной бородой, вид у него был самоуверенный. Наверное, решил Тахир, скоро мужик этот сильно переменится. Но все равно не пожалеет о случившемся так сильно, как Тахир, или не успеет, или просто не способен. Нда, Москва, здесь все готовы к веселью, без разбору. Адюльтер, кажется, самое веселое. А курды делают таких мужиков евнухами. Правильно делают.

Разжиревшая, разросшаяся, как гигантская жаба, столица, Все ей нипочем, все заглотнет и переварит. Как стойбище для нечисти, нагло и лениво меняет теперь свой облик Москва: взрывают трущобы, скоблят и обновляют ветхие памятники архитектуры, какие-то щиты и плакаты с кошачьей жратвой, английские слова, ничего русского, ничего советского, ничего не осталось. Вероятно, он задержался, гораздо раньше надо было свалить отсюда. А Марина, она пусть остается, ей в кайф, жить нужно в кайф.

Скорее всего, она не воспылала любовью к этому жирному хряку, и не было этого самого сексуального влечения, каким страдают бабы в американских боевиках. Карьеру девочка делала, ей тоже без связей, без протекции, без московской наглости и пробиваемости трудно пришлось. И нырнула в постель главного, где, кроме нее, такой красивой и умной, уже весь женский штат накувыркался. А что, ничего особенного, даже отличилась на переднем фронте — закрепилась в той постели, а уже затем — и в лучших журналистах издания.

Тахир недолго насиловал Ляльку эту. Ни нежности, ни тепла, ни удовольствия особого не было. Выл, корежил мял, мял ее тонкую кожу и косточки, как зверюга терзает с трудом схваченную добычу. И так хотелось надавить посильнее, сжать шейку или локоток в руке, чтобы хрустнуло и обмякло тельце, — это она принесла беду в дом. На родине когда-то «черных гонцов» убивали на всякий случай… А Лялька и не обиделась вроде, решила, что у него такой секс бытует, с садистским уклоном. Решила кайфовать с извращенцем. Оставила на столе на память одно фото (Тахир просил увезти все), там изображалось нудистское купание и Марина верхом на лысом. Тот конька-горбунка изображает. Тахир взял фотографию, хотел порвать, да за окно, но осенило — ему же физиономия редактора нужна!

Как-то неожиданно резко он заснул. Обычно после нервотрепки и пьянка, и постель не помогают, на сутки бессонница, а тут бревном шлепнулся на диван. Что-то не так?

Из гостиной прошел в другие комнаты, убедился, что действительно Ляля ушла, никаких вещей не оставила. Даже прибралась, посуду в раковину сложила. Зачем? На пьяную бабу непохоже. Он уже стремительно рванул к своему рабочему кабинету, отпер, включил все лампы, минут пять осматривался. Она здесь побывала! У нее был ключ, не ковырялась, и здесь шарила!

Осмотрел стол, полки, везде были им расставлены ловушки, нарушено около половины. Либо не везде порылась, либо часть из них заметила. А теперь самое важное. Подошел к туркменскому ковру на стене над тахтой, нажал клавишу тайника. И там было пусто: улетучились двадцать тысяч (для конторы, не своих), пакет с запасными паспортами, личные документы гэбиста Нутманова и самое главное — две папки с разработками операций и одна дискета.

Тахир задержал дыхание, стараясь двигаться помедленнее, прошел в спальню. Марина с головой ушла в сон, даже похрапывала. Он церемониться не стал, взвалил ее на руки, донес до ванной, опустил на мраморное ложе и включил холодный душ.

Через минуты две жалкая мокрая Марина оказалась способной говорить.

— Сволочи, чего делаете? Что за шуточки?

— Очухалась? Скорее, соображай скорее, Марина, — просил Тахир.

— Что-то случилось? — она мучительно сморщила лицо, откинула назад мокрые волосы (окатив Тахира брызгами), отклонилась от струи душа. — Чего тебе надо?

— Кто эта Ляля? Которую привела. Ты ее знаешь?

— Жена главного. Нашего главного редактора.

— А где она работает? Чем занимается?

— Скажи, что случилось. И выключи, наконец, воду. Я обмочилась даже со страху. Холодно же! — она попыталась вылезти из ванны.

— Снимай одежду, я тебе сухую принесу. И вспоминай, что про нее знаешь.

Он выскочил, приволок охапку из ее гардероба, в руке держал стакан с коньяком и брошенной в него таблеткой растворимого аспирина.

— Тахир! — не унималась Марина. — Ночь же еще! Зачем ты меня разбудил?

— Эта Ляля меня обокрала. Унесла очень важные служебные документы. Из тайника.

— Из какого тайника? Да и не она это, — решила Марина, она уже разделась и обтиралась полотенцем. — Мы же вместе были здесь.

— Ты вырубилась сразу. А немного позже и я вырубился. Она нам снотворное подбросила, судя по всему. У меня в кабинете есть тайник, сейф простенький. Ты о нем не знала. Там есть датчик — и тайник вскрыли сорок минут назад. На кого эта Ляля может работать?

— Не знаю, я в ваших делах не петрю! Чем-то она занимается, я ее на всех тусовках видела. С разными персонами крутится. Зачем-то ко мне вчера приклеилась. А кто она сама… Понятия не имею. Это так серьезно?

— Если она успеет кому-нибудь передать документы, мы с тобой умрем, — он старался говорить тихо, без апломба, чтобы поверила.

— А что, ты вляпался во что-то?

— О чем ты говоришь? — он встряхнул ее за плечи, влил в рот коньяк.

— Что это за бумажки, из-за которых должны убивать? За что меня должны убивать? Кто мой муж, если его надо убивать? — почти заверещала дурным голосом Марина.

Он дал ей оплеуху, она чуть не упала, подхватил, выволок в комнату, бросил на диван.

— Это что, откуда? — Марина увидела на столе фотографию, где голой скакала верхом на мужике.

— Она подсунула мне. Ты спишь с ним?

Марина глядела на него, массируя пальцами ушиб от оплеухи, затем отвернулась, помолчала.

— Да, сплю, — сказала тихо и спокойно. — Я знала, что когда-нибудь ты узнаешь. Сплю с ним. Не с кем, кроме него! Тебя нет, мастурбировать не умею. А с ним можно, и делу на пользу.

— Он у вас давно главным? — перебил Тахир, лихорадочно что-то соображая.

— Больше года. А что?

— Откуда пришел?

— Не знаю. Комсомольской шишкой был в конце восьмидесятых. Как и все.

— Фамилия?

— Пастухов.

Тахир сбегал в кабинет, нашел справочник ЦК, изданный для внутреннего потребления, вернулся в гостиную и принялся листать.

— Есть, вот он, — сказал наконец. — Твою мать, он гэбешник! Пастухов, Семен Евгеньевич, верно?

— Да, но это ерунда какая-то…

— Он гэбешник, из конторы выдвинут в аппарат ЦК и в секретари комсомола. Нам хана, Марина.

— Даже если так, он давно газетчик, антикоммунист по взглядам. Он же ушел оттуда, если и служил вам!

— Марина, — сказал Тахир с сожалением, — твой шеф как минимум полковник КГБ, с таких званий не уходят. Никто не отпустит, да и сам не захочешь. Ох, как же это я сумел влипнуть? Собирай вещи, через полчаса уедешь в аэропорт и улетишь к чертовой матери.

— Куда? — удивилась она.

— Без разницы. На Дальний Восток советую или в Беларусь. Туда, где потише в этой гребаной стране. Подальше, может быть, в Прибалтику?

— У меня же нет загранпаспорта.

— Есть. Если точно, даже два. Но за ними надо будет съездить. И за Тимуром.

— Сейчас, ночью?

— Как минимум через час-другой нас брать приедут или взорвут на хрен. Собирай вещи, дура! — заорал он, не в силах уже сдерживаться.

Жилы вздулись на шее Тахира, желтая кожа пошла пятнами. Марина отскочила, перепугавшись. Покорно ушла в спальню, что-то покидала в чемодан и сумку.

Он тоже запихивал в «дипломат» самое необходимое. Нашел канистру с бензином в чуланчике, расплескал по квартире.

— Господи, — Марина перепугалась еще больше, — ты пожар готовишь?

— Да. Я не могу быть уверенным, что ничего важного не забыл.

— Это же наша квартира. Бешеные деньги заплатили.

— Есть еще одна, старая. И в Москве нам в ближайшие годы не жить. Готова? Пошли.

Он решил сразу не поджигать. Шум начнется, кто-то, перед кем он уже засветился, все поймет и начнет контрдействия. Оставил взрывной механизм, чтобы пожар вспыхнул через час. Раньше никак не должны появиться, да и, по их мнению, он еще спит, как сурок.

В гараже, перед тем, как сесть за руль, проверил всю машину — Ляля могла штучек дрянных оставить, — ничего не обнаружил.

Посадил Марину, закинул в багажник чемоданы, поехали за Тимуром. Что-то решил на ходу, поменялся с женой местами, — теперь она вела, а он достал радиотелефон. Стал названивать своим диспетчерам, чтобы наскрести данных на Пастухова. Попытка — не пытка.

Сделав запрос всем трем диспетчерам, стал ждать.

Марина ехала быстро и аккуратно. Закурила, он тоже решил перекурить, достал «кэмэл», вдруг горько пожалел, что забыл в квартире несколько блоков — не простого, а солдатского, без фильтра «кэмэла».

— Тахир, я знаю, куда мне ехать, — сказала вдруг Марина, — в Алма-Ату.

— Почему?

— Я вчера днем с Пастуховым была, разговаривали. Ну, он для меня квартиру снимал, точнее, для свиданий. Кстати, очень тобой интересовался…

— И ты про меня рассказывала?

— Ну, иногда, что-нибудь такое, интимное. Любовников всегда мужья интересуют, так заведено.

— Что про Алма-Ату?

— Он мне предложил туда поехать в командировку на длительное время. Сделать большую серию очерков о сегодняшнем Казахстане: политика, экономика, межнациональные отношения, криминальная ситуация. И я согласилась. Должна была вылететь через два дня. Просто забыла вчера тебе сказать, напилась сильно. Приказ им подписан, даже командировочные в кассе получила, пятьсот баксов. Могу ехать. Вот только, если все правда, Пастухов может отменить мою поездку…

— Не отменит, — сказал Тахир, — лети в Алма-Ату. Хотя и не знаю, к лучшему это или наоборот. Но мой отец тебя в обиду не даст, точно. И Тимурку. Не помнишь, там с утра пятьсот третий вылетал? Или пятьсот двадцать третий?

— Откуда мне помнить?

— Ладно, решили, лети. Сразу с моим отцом свяжись. Вот списочек тебе набросал, — Тахир протянул листок. — Это разные люди, здесь, в Алма-Ате, в Питере, они тебе деньги наши вернут, если что. В Алма-Ате лучше не светись, поживи тихо, одна. Чтобы никто тебя не вычислил.

— Ну и ну, прямо боевик, — сказала Марина.

В пансионате без скандала не обошлось. Старушка, сухой и заносчивый «божий одуванчик», не желала отдавать ребенка среди ночи.

— Как вам не стыдно! Вы же отец! — стыдила, тряся бигудями, запахиваясь в халат. — Разбудить ребенка ночью, куда-то везти под дождем! Кошмар! Травмировать детей мы не позволим.

— Бабуленька, — Тахир беззастенчиво вдавливал ее в коридор заведения. — У нас несчастье, срочно все вместе, с женой и сыном, должны лететь самолетом. Давайте, я Тимура в одеяльце заверну и он даже не проснется.

— А чем он позавтракает? У нас режим питания, вы испортите ребенку желудок. Нет, вообще, я не главная, Зоя Васильевна главная, приезжайте с утра, с ней разберетесь. У нас невозможны подобные нарушения распорядка!

— Милая бабушка, я очень и очень ценю ваши правила и распорядок, потому и Тимура к вам устроил, — заверял Тахир, бабушка пятилась перед ним, и они уже подошли к спальне. — Но никак нельзя нам задерживаться. Чепе случилось, простите великодушно!

Бабушка понимала, что проигрывает, ее шепот приобрел свистящие разъяренные нотки, после чего она гордо отвернулась и отошла в сторону.

— Делайте, как знаете. Но к нам с ребенком больше не заявляйтесь!

Тахир прошел в темную спальню. Только две кроватки были заняты, значит, Тимурке пришлось бы здорово скучать в эти выходные, если бы не неприятности папаши. Разглядел золотистую головку сына на подушке. Нагнулся, поцеловал (его двухдневная щетина кольнула мальчика, и тот заворочался во сне), завернул в одеяло, нашептывая что-то успокаивающе, понес наружу. Марина ждала у входа.

— Дай им денег, российских, я тут одеяло прихватил, — сказал ей Тахир, уложил снова посапывающего пацана на заднее сиденье.

Марина попыталась поворковать со старушкой, но та быстро захлопнула обиженно дверь, загремела замками и запорами. Расселись в салоне, теперь Тахир за руль.

— Сейчас еще в одно место, там деньги для тебя и кое-какие бумаги. За двадцать минут успеем, — объяснил жене, и БМВ резко стартовал по пустому осеннему бульвару.

Еще через полчаса он посадил жену и сына на такси. На приметном БМВ разъезжать становилось опасно. Дал Марине пистолет, та перепугалась.

— Он газовый, из пластмассы. Тут двадцать зарядов, пуляет метров на пять. Бери, можно и в самолет пронести, да и пригодится наверняка. Самой не нужен, так ради Тимурки захвати. Ну же!

Марина сдалась, спрятала «ствол» под кофту. Договорились, что она позвонит из Домодедово подружке московской, оставит сообщение, все ли нормально. Уехали. Тимур так и не просыпался, даже когда Тахир стиснул его и снова поцеловал на прощанье. Тахир никак не мог представить, что, возможно, больше их не увидит. С женой он не целовался и ничего не сказал. Марина тоже молчала, хмуро поглядывая в сторону пустого шоссе с разноцветными огнями.

Все три диспетчера дали на запрос о Пастухове отрицательный ответ. Двое вообще не объяснили, почему им не удалось найти адреса и данных, третий оказался многословней (Тахир узнал его по голосу, когда-то работали на пару, потом оперативника подстрелили и теперь он отдыхал «кукушкой»).

— Тахир, ты сам имеешь представленье, о ком спрашиваешь? — спросил диспетчер.

— Да, он из конторы, — сказал Тахир и замолчал.

— Именно, — подтвердил диспетчер. — Причем обитает аж под ее потолком. Никто не имеет права выводить тебя на него. Не пытайся, неприятности будут. Все, отбой, и удачи тебе.

Тахир поехал к этому диспетчеру на точку. Работал тот в районе метро Аэропорт, сидел на телефоне в скудной служебной квартирке. Когда Тахир ввалился, попивал чаек. Приезду не удивился, он был опытен и калечен, чаевничал дальше и ждал начала разговора. Налил чаю Тахиру.

— У тебя тут чисто? — спросил Тахир (все, что происходило — его появление и разговоры, — было строжайше запрещено, а ставить под удар собеседника не собирался).

Тот кивнул, это значило, что тут не записывают.

— Пастухов. Он выкрал у меня служебные документы, а я, как знаешь, в подполье. Если разгласит или хотя бы по этапу наверх передаст, крышка мне, может быть, всем остальным кураторам, всем из обеспечения. Пять кураторов и пятьдесят обслуги.

— Да, конечно, обидно будет, — кивнул диспетчер. — Дело ваше полезное, но скандальное, многие не поймут. Как пить дать, засветит, заговор разоблачит. Или без шума обойдется, вас всех под землю, ему две звезды на погоны. О Пастухове плохие истории всегда рассказывали. Гнилье.

— Ты «кукушкой» долго не протянешь, — сказал ему Тахир.

— Конечно, — диспетчер не обнаруживал уныния, с интересом поглядывая, как будет Тахир выкручиваться. — С полгодика еще покукую, а потом на улицу вышвырнут. С пособием по инвалидности. Или в сторожа, в учреждении вахтером обещали пристроить. Пальто на плечики вешать. Я даже лейтенанта не успел получить. Хотя майорам, думаю, поганей живется. Точно?

— Десять кусков, — тихо сказал Тахир. — Кража была два часа назад, этой ночью. До рассвета еще часа три. Он сейчас дома засел, изучает, самое вкусное про запас откладывает. Там копаться долго нужно, дискету расшифровать. Спозаранку никуда не пойдет. А потом уже не успеет, и мои документы с ним исчезнут.

Диспетчер ничего не отвечал, что-то не спеша решая. Тахир тоже молчал и ждал.

— Как семья? — спросил диспетчер.

— Уже улетели, — ответил Тахир. — И квартира моя сгорела уже. Веселая ночка.

— Веселая, — кивнул тот. — А на чем прокололся?

— Баба. Его жена в подружки к моей набилась.

— Это двое в курсе, — заметил диспетчер.

— Они вместе. Успею.

Снова помолчали. Напарник подкатил свое инвалидное кресло к окну, выглянул во двор.

— Твоя тачка? — поинтересовался, посмотрев на БМВ у подъезда.

— Да, — Тахир удивленно поднял брови, не понимая, зачем машина инвалиду.

— Думаешь, на хрена? Я еще похожу, Таха. И погоняю на колесах. Ты понял? — обозлился инвалид.

— Понял. Бери. — Тахир написал на листе в блокноте пару фраз. — Вот, держи. Это документы на машину, а записку покажи в моем райотделе, в милиции, тебе без звука тачку переоформят. И это твое.

Выложил пухлую пачку стодолларовых купюр сверху на остальные бумаги. Диспетчер кивнул, достал из кармана давно заготовленную бумажку с адресами.

— Вторая из этих хаз, скорее всего. Если боится, там будет отсиживаться.

— Счастливо, — кивнул Тахир, встал и пошел к входной двери.

— Удачи, — ответил диспетчер.

Пять утра. Сонная подружка Марины сообщила по телефону, что у той все нормально, вылетают в полшестого утра. Тахир на такси помчался к проспекту Мира, с ненавистью замечая, как на востоке начинает сереть небо. С Мира свернули на Бориса Галушкина, где на повороте торчал высотный дом. Когда-то его отгрохали для киношников, в нем у Тахира была первая конспиративная точка. На правой бетонной опоре дома виднелось несколько выщербленных отметин. Это на него сделали наезд то ли чеченцы, то ли ингуши. Тогда обошлось, сейчас вот что будет? Проехали мимо трех общаг, подъехали к мосту, за которым уже угадывались кущи Лосиного острова.

— Здесь сворачивай во двор, — сказал таксисту Тахир.

— Нет, братан, — хмуро отказался тот, потянувшись рукой за монтировкой.

Боялся «черного» пассажира, решил подстраховаться. Тахиру было не до споров, расплатился, вышел и пешком потопал на хазу Ржавого.

Хаза располагалась на первом этаже, подъезд был донельзя расписан и загажен. Зайдя, Тахир понял, что время выбрал неудачное, — в квартире не спали, слышны были и крики, и музыка. На площадке мусолил «беломорину» пацан лет восемнадцати, тоже под градусом.

— Ты куда? — спросил грозно.

— С чего такая гулянка? Мне бы с Ржавым потолковать, — миролюбиво ответил Тахир, напирать не стал, ждал.

— Ты вали лучше, поминки у нас. Двух парней убили. Понял? — пацан борзел помаленьку. — Не до дел, гнида ты желтая, вот такой черномазый наших и замочил.

— Иди и попроси выйти Ржавого, сучок, — сказал Тахир. — Скажи, куратор просит выйти потолковать.

Пацан вместо ответа решил вдруг атаку изобразить. Сперва довольно ловко метнул ножик, маленькое утяжеленное «перо». Тахир дернулся (никак не ожидал нападения), железячка тюкнулась о штукатурку в сантиметрах от головы. Тут дошло до Тахира, что пацан обкуренный.

— Не лезь, пацан, — попробовал объяснить совсем уже обиженный Тахир.

Тот, опять проявив недюжую сноровку, оперся руками о перила, взметнулся телом навстречу Тахиру, пытаясь ударить обеими ногами. Тахир отшатнулся, парень пролетел мимо и загремел в дверях подъезда. Тахиру пришлось стучать в дверь. «Кто еще?» — закричали голоса изнутри.

— Колю Ржавого, — вежливо попросил Тахир.

В дверном глазке поморгали чьи-то ресницы, повозились с замками, приоткрыли дверь — и сам Ржавый, а за ним еще пара голов и руки с «Калашниковыми» высунулись в проем.

— Ты? — поразился Колян.

— Я.

— Сам пришел? — не унимался Колян.

— Сам, — Тахиру надоело препираться. — Ты писульку мою получил? Соображай, времени нет.

— Получил.

— Что решил?

— Ну как, вроде толково, если не бздишь. Люди о тебе тоже хорошо говорят. Уходи сейчас, сам видишь, — Ржавый попытался закрыть дверь.

Тахир подставил ногу.

— Не могу, нужда в тебе есть.

Наконец Ржавый решился, что-то сказал своим, те отошли. Сам вышел в подъезд, брезгливо посмотрел на ушибленного пацана, тот на четвереньках лез к двери. Вышел с Тахиром из подъезда, не пряча в правой руке пистолета.

— Ты че, один приехал? — спросил у Тахира, придирчиво изучив дворик. — Мои хлопцы разорвать тебя готовы. Сдурел.

— Мне не с пацанами этими дела делать. А с тобой. И тех салаг сам подставил, поэтому заткни им пасти. И пушку свою засунь подальше.

Пистолет провалился в карман штанов. Ржавый ждал, покачиваясь на пятках.

— Теперь мне от тебя услуга потребовалась. Быстро надо, — сказал Тахир, не обращая внимания на понт собеседника. — Нужен гранатомет, эрге, какой-нибудь последней модификации, чтоб не здоровый, и пара зарядов к нему. Калашников, тоже складной, с парой магазинов. Да, желательно еще полевой бинокль с хорошим увеличением. Можешь сделать?

— Я все могу, — заявил Ржавый.

— Тогда неси. Здесь держишь?

— Где держу, мое дело. А ты жди через полчаса на мосту, — Ржавый показал в сторону Лосиного острова.

В первый раз за последние сутки Тахиру явно повезло, причем в главном. Диспетчер подсказал правильное направление: Пастухов действительно отсиживался на запасной квартире, в пятиэтажке, недалеко от метро «Калужская». На этом факте везуха не закончилась. Старый умудренный гэбист имел очень неудачную квартиру — на третьем этаже, окнами во двор.

Тахир поднялся на площадку пятого этажа в доме напротив, смог разглядеть в бинокль сквозь окна все, что нужно. Там был сам Пастухов, которого Тахир опознал по фотографии, была Ляля, очень оживленная, отдохнувшая от сумасшедших приключений (в отличие от Тахира), в веселеньком халатике. И еще один — молодой человек в костюме-тройке и при галстуке, явно не случайная фигура в этой предрассветной компании.

Ляля готовила на кухне кофе, ее Тахир увидел первой, мужики долго отсиживались в комнате за плотно задернутыми шторами, но поочередно вышли к Ляле перекусить, оба усталые и измученные. «Попотели над ворованным, — злобно констатировал Тахир, — скорее всего, на ксероксе копии для себя делают. Или уже над дискетой страдают».

Идеальным вариантом было бы попасть на чердак, чтобы достать их оттуда сверху вниз (самая удачная траектория для поражения, плюс соображения собственной безопасности), но чердак был заперт и забит длиннющими гвоздями — во всех трех подъездах. Время капало, сокращая ему возможность маневра и отхода, поэтому не стал пробиваться на чердак. Обошелся без церемоний, спустившись на четвертый этаж, почти напротив окон Пастухова.

Выдрал узкую раму с двойными стеклами (шуметь здесь было совсем опасно). Начал спешить, шел седьмой час, вот-вот люди на работу выходить начнут. Окна подъездные плохие очень оказались, одно выше головы, второе, которое он раскурочил, на уровне колен. Пулять лежа придется.

Распаковал РГ (принес в чертежном круглом футляре), собрал в боевое положение, навернул черный заряд с красной полоской на боеголовке, то есть зажигательный. Чертыхнулся, сменил заряд, сначала надо было всадить осколочный для стопроцентного поражения. А затем уже поджигать.

Лег, раскинув ноги, поставил прицельную планку, навел на центр окна гостиной, на какой-то цветочек в рисунке штор. И пустил ракету, Ох, и шарахнуло по ушам!

Пышный, великолепный огненный факел пронесся по лестницам за его спиной, вспучивалась и дымила масляная краска на стенах, черная гарь сразу осела на известке. Хорошо, хоть двери не повышибало.

Заряд точно вонзился в центр окна, на секунду исчез (Тахир успел заметить дырку на месте цветочка). А потом вспышка и грохот, волна от взрыва вышибла рамы окна и часть кирпичной кладки, пламя и дым закрыли обзор.

Тахир поспешно, обжигая о раскаленный гранатомет пальцы, навернул теперь уже зажигательный заряд и пальнул по окну кухни. Теперь уже пламя от взрыва вылезло гораздо более длинное, яркое, и гул огня стал слышен Тахиру, напряженно смотрящему. Боялся, что кто-то попытается выпрыгнуть из окна. Где-то выше в подъезде хлопнула дверь, завизжали голоса.

У него лицо и руки измазались в копоти, от одежды несло газами и гарью. Но он быстро и спокойно разобрал гранатомет, засунул в футляр, футляр под куртку и вышел из подъезда, никого не встретив.

Это было нерасчетливо, но он побежал в квартиру Пастухова.

И в чужом подъезде хватало дыма, горели деревянные перила на лестнице, суматошная толпа носилась по пролетам вверх и вниз.

Около искореженных стальных дверей, свалившихся на площадку, толпились мужики, не решаясь войти к Пастухову, — сильнейший жар отталкивал всех смельчаков.

— Скорую, пожарную, звоните! — закричал Тахир, пробиваясь ко входу. — Водой облейте!

Его окатили из ведра, он сунул девке футляр и дипломат (жди здесь! — сказал ей, она закивала), нырнул в горящий коридор, прижимая к лицу мокрый платок. Сперва пробрался в комнату — от обоих мужиков остались полузажаренные туши без рук, ног и голов. Он выскочил на кухню, трупа Ляли не нашел, побежал по коридору к ванной — здесь она и была, обгорелая, страшная, на ней еще что-то горело. Бесформенное тело ворочалось, забившись в угол, надрывно и тихо поскуливая. Его охватили отвращение и страх, но справился, схватил это за черную головешку ноги, вытащил в коридор — люди из подъезда увидеть этого не могли — и опрокинул горящий шкаф на корчащееся тело. Он не мог ее здесь оставить живой. На нем уже горели куртка и волосы, ничего не видел, едва передвигаясь, выскочил к людям, его стали поливать из ведер.

— Ну? Что? Кто там? — кричали ему.

— Все, все мертвы, — бормотал он, — и редактор с женой, и еще кто-то. Убили, сволочи, убили…

И пошел, горелый, грязный, прочь. Люди расступались, видя, какое у человека горе. Свои вещи не забыл забрать у девушки.

Отойдя достаточно через речку, лесок, проспект, все еще малолюдный, в какие-то заводские дебри из заборов, куч металлического хлама и недостроенных корпусов, он присел передохнуть. Сорвал прожженный парик, омерзительно воняющий паленым волосом, нахлобучки с носа и подбородка, усы, линзы цветные из глаз выдавил.

Снял всю одежду, оставшись в семейных трусах. Облил из флакончика кучку на земле и поджег. Из «дипломата» достал запасную одежду: джинсы, свитер, кроссовки, носки, тонкую нейлоновую курточку. Ненужный РГ запихал в груду металлолома, подготовленного под прессовку.

Посидел, вспоминая, правильно ли все сделал. Интересно, что «песни мщения», радостного огонька, который обычно грел душу после вот таких удачных разборок, на сей раз не было. Визг изуродованной и горящей Ляли звучал в его голове.

Раскидал пепел после костра. Документы и деньги у него были. Уверенность, что пока никто на хвост не сел, тоже, но что дальше делать — Тахир не знал. Соображать с устатку разучился. Решил добраться до самой надежной «берлоги» и отоспаться. А там уже покумекать, высунуться, разведать обстановку.

Скорее всего, выберется на попутках из города и области, там электричками и «камазами» до Урала, дальше из Свердловска совсем просто поездом попасть в Алма-Ату.

Хлебнул грамм пятьдесят коньяка. Тучи освободили на небе место для восходившего солнца. Непривычная для Москвы синева порадовала Тахира — такое небо он видел лишь дома, на родине. Особенно в горах, где-нибудь на вершине пика! Наверняка это хороший знак — так решил Тахир. Кряхтя, поднялся и побрел к дороге ловить частника.

Под надежной «берлогой» подразумевался выселенный четырехэтажный дом в старых кварталах недалеко от Таганской площади. Еще недавно здесь жил его троюродный брат Форхад, с третьей или четвертой женой, с двумя пацанами и дочкой от разных браков. Когда-то Тахир служил в армии, в московском гарнизоне, водил к брату девок, отъедался и отсыпался. Форхад не спешил, подобно соседям, выселяться из дома, предназначенного под капитальный ремонт. Его огромная коммуналка (комнат Тахир так и не сосчитал, но больше пятнадцати, точно) опустела, а братан зажил на широкую ногу: натаскал приличной мебели, не платил ни за газ, ни за свет, ни за телефон. Дом год за годом ждал ремонта, а коммуникации не отключали, правда, горячей воды не было. Ну зато газовая колонка для нагрева имелась.

Тахир иногда помогал ему вышибать с мордобоем бичей и гопников, — дом для всех был лакомым кусочком. Потом Форхад, завязав в очередной раз с браком, чудом обнаружил в Москве юную уйгурскую невесту и победителем направился на историческую родину, в райцентр Чилик под Алма-Атой, причем с оравой детей. Ключи оставил Тахиру.

Раза три-четыре за последний год куратор наведывался сюда. Никогда по службе, лишь если хотелось, чтобы никто не нашел. Смотрел черно-белый телик, звонил по межгороду родителям, чаще просто отсыпался сутками. Или пил по-черному один либо с подцепленной на улице девчонкой.

Был здесь и очередной «тайничок» с деньгами, оружием, продуктами. Здесь же он прятал самый опасный и самый важный свой «капитал» — пять дискет.

Перед тем, как «залечь», он смотался на Останкинские пруды за посланием от узбеков: ничего срочного там не ожидалось, но порядок есть порядок, а если обнаружат, что послание невостребовано, — шугануться могут, еще сами в московскую контрразведку с извинениями придут. Страха перед старшим русским братом у новоявленных спецслужб пока хватало. Разве что хохлы, не считая прибалтов, те да, те жестко и нагло заработали — соответственно по шеям крепко и без объяснений частенько получают. Пока сносят воспитательные меры молча, исправно вылезая на рожон.

Без компьютера ему около часа потребовалось, чтобы расшифровать записку, да еще и на узбекском языке. С грехом пополам прочел:

«Асалам алейкум, хаджи, с прискорбием сообщаем тебе, что убит твой отец второго октября. Если тебе уже известно о страшной беде, прими наши соболезнования и наши молитвы аллаху»

Отец умер позавчера. По-мусульмански поспешно его должны были похоронить вчера или, в крайнем случае, сегодня. Никто не сообщил. Ни свои, ни чужие. И он никогда отца больше не увидит. Не простится, не спросит, как ему, заблудившемуся сыну, жить дальше? Где он ошибся? Во что еще можно верить? Кто убил отца? Почему ему не сообщили?!

Тахир уже не задумывался, что зверски устал, что это безрассудство, — достал две бутылки водки из холодильника. Плакал, когда распечатал, налил и выпил первые двести грамм. Кстати, в послании узбеков была приписка, ему малопонятная: умирая, твой отец сказал — передайте Тахиру, пусть ищет защиты у Аллаха и боится шайтана. Отец был совершенно равнодушен к религии, и Тахир подумал, что это узбеки взывают к его корням. Но что-то его зацепило.

Он поставил на старенький магнитофон с олимпийской символикой кассету: взошел на минарет мулла, закричал, запел о своем горе под синим аравийским небом, среди желтых песков, взывал к Аллаху и просил о самом важном. А Тахир слез со стула, здесь же на кухне встал на дрянной коврик у порога, склонился в поклоне, прижимаясь лбом к потрескавшимся грязным паркетинам. Он знал, что должен как-то почтить делом смерть отца, а плакать ему было бы стыдно. Пока не кончилась запись на кассете, он качался на коленях, клал поклоны и повторял:

— Аллах акбар, аллах акбар…

Затем встал сел на стул и налил очередную порцию выпивки.

Сколько прошло времени, не знал, выпивка исчезла, в углу беззвучно мигал телевизор. Когда по московскому каналу началась криминальная хроника, Тахир добавил громкости и начал внимательно слушать.

Об убийстве Пастухова сообщили сразу, с помпой, как об очередной атаке на лидеров демократического фронта. Но конкретно об убийцах, о человеке с приметами Тахира не говорилось. Службы либо решили спустить дело «на тормозах», либо разбираться с ним, Тахиром, если его уже вычислили (а этого следовало ждать), в своем узком кругу.

Кончилась криминальная хроника и уже отдельным выпуском пошло интервью с его, Тахира, непосредственным шефом, старшим следователем ФСК по борьбе с организованной преступностью. Шеф вонзился прямо с экрана своими черными продолговатыми зрачками ему в душу, Тахир решил, что так и было задумано, шеф хотел что-то дать понять ему. Шеф криво улыбался и решительно стучал кулаком по столу — значит, угроза? А говорил совсем другое.

Сказал, что, к большому сожалению, уважаемый Пастухов занимался не только своей газетой, но и иным бизнесом, имел контакты с мафиозными кругами, замаран коррупцией, отмывал «грязные» деньги и переводил за границу огромные суммы: были названы номера счетов и названия банков, с которыми сотрудничал Пастухов. Шеф уже мельком добавил, что убийцу они найдут обязательно, но говорить тут надо о сведении счетов между конкурентами либо о мести проигравшей стороны в борьбе за власть в уголовной среде. Никак не о покушении на демократию.

Это могло означать, что его отпускают. Тахир не раздумывая взял лист и накатал рапорт об увольнении (либо о длительном отпуске без содержания по семейным обстоятельствам и для поправки здоровья). Указал в рапорте, где хранятся все документы по его кураторству (в сгоревшей квартире и меньшая часть в «сейфе» одного из диспетчеров). Подарил походя конторе большой и жирный кусок. — на днях несколько «подшефных» группировок должны были отстегнуть платежи за услуги. Конверт решил послать обычной почтой — пусть выматерят его напоследок, говорят, от этого дорога будет спокойней.

Еще час размышлял, возвращать ли то, что своровал с помощью компьютера и теперь хранил на дискетах. Контора могла не знать о личности проникшего в систему архива. Могла не ведать, в каком масштабе он черпал информацию. Действительно, половина записанного на дискеты касалась именно его, куратора Нугманова, деятельности, и это была обычная подстраховка, алиби, защита. Вопрос о возвращении дискет был очень важен, а у него давно кончилась выпивка — ни напился, ни протрезвел, так не надумаешь много. Плюнул, решил дискеты оставить себе, а пока выйти за покупками.

И запой продолжился. Вдрызг пьяный и страшный азиат ввалился под вечер в универмаг «Таганский», круша там все подряд, набрал водки, колбасы и сыра, булок, попытался расплатиться долларами. Девочки-продавщицы не оплошали — обслужили, как в Нью-Йорке, только подороже вышло. Он вернулся в берлогу, поел чего-то. Часа через два потерял контроль (что бывало очень редко — он даже пытался какой-то бабе позвонить, но, на его счастье, именно в эту ночь в доме отключили телефон), потерял и память, рассыпались прахом заботы о работе, о семье, о жизни и ее спасении, погрузился в грезы…

Изо всех мертвецов, неуклюжими и скромными тенями толпящихся за его спиной, лишь один иногда интересовал Тахира. Причем именно тот, тот единственный, которого, если исходить из правил уголовного кодекса, он и не убивал. Пальцем не тронул. Тахир зачастую имени его вспомнить не мог. Помнил, что был в школе друг, умный, понимающий и прощающий многое Тахиру. Много вместе гуляли, базарили ночи напролет. Здесь, в Москве, вместе бывали, друг учился в институте, а Тахир лямку военную тянул (друг закосил от армии — и Тахир ему это не простил, не по-мужски!). Тот институт бросил, решил в горах жить, далеко от мрази городской, а Тахир решил с мразью этой бороться. А потом как-то в горах друг погиб, шел с Тахиром на трудную гору, Тахир дошел, а друг погиб, сорвался на последних метрах. Тахир в горах плохо понимал, подстраховать не сумел, это он, конечно, сука. И сын у Тахира, светловолосый, белокожий Тимурка, уже теперь очень похож на друга. Как напоминание, как искупление вины, как прощение, да, именно как прощение, Тахир был в этом уверен.

Громко и расчетливо капала вода в душе, тикали часы на подоконнике. Было утро, какой-то пацаненок с ранцем за спиной спешил в школу, увидел в окне Тахира, который плакал, лежа лицом на досках стола, загляделся. А потом вприпрыжку побежал дальше, уже опаздывая.

Сын Тимурка был зачат в ночь после гибели друга, там, на турбазе, и дух, и душа друга вошли в сына. Так пел Высоцкий: хорошую религию придумали индусы, что мы, отдав концы, не умираем насовсем… И друг, друг Сашка, его звали Сашка… он тоже верил в буддизм. А сам Тахир тогда был безумен, был искалечен, окровавлен, он полз на турбазу, сдирая ногти, пронзая нутро осколками ребер, но он пошел в ту ночь к Марине, чтобы победить, провел с ней ночь, их первую ночь. И успел, и дух друга переселился в его сына. И через девять месяцев, тютелька в тютельку, сын народился, уже в Москве, в задрипанной общаге, жили в комнатушке, Тахир стирал жене трусы и халаты, ночнушки, носил ей в роддом. А потом закупал и стирал пеленки, ползунки, ночами разгружал вагоны, а днем бежал в ту свою школу шпионов и диверсантов. И он все делал, чтобы жене и сыну было хорошо, чтобы они его любили. Чтобы начальство его ценило, чтобы хвалили; где мозгов не хватало — там потом, трудом, яростью брал. И был одним из лучших в выпуске. Что же с ним сделали? Кому теперь он нужен?

А его мать, родная, добрая мать, возненавидела сына, белобрысого Тимурку, кричала на его жену — джаляб (блядь)! Она ничего не поняла. Тахир ее уважает, обязательно, до конца, но тогда он не мог ее простить. И что теперь, теперь ему ясно, что мать тогда сердцем угадала, а Марина стала блядью здесь, в Москве, в этой ржавчине, среди змей, хорьков и крыс запуталась, потерялась, измазалась.

Сможет ли он ее простить? Или надо убить, спрятать, а Тимурку оставить себе? (у Тахира затряслись руки, ходуном, как в припадке падучей, прыгали по столу, как две уродливые лягушки…) Здесь, в Москве, он бы даже простил, или если бы был жив отец. Отец, который дома молчал, ужинал, а потом лежал на ковре у телевизора, слушая снисходительно ворчание матери, ее упреки или жалобы на сыновей, или когда он резал барана в Чилике, ловко и быстро свежевал, в минуты шкуру сдирал…

Как раз крысы, десяток смелых и крупных, пискляво возились на кухне, шныряли под ногами у Тахира, догадались, что в заброшенном доме появилась еда. Он кидал им куски колбасы, крысы дрались за нее. А когда отключался, сами прыгали на стол, жадно теребили колбасный батон, иногда покусывали его пальцы и слизывали капельки крови. Он не чувствовал укусов.

После четвертой бутылки устал пить. Сидел в дреме, ожидая сна или нового приступа энтузиазма к спиртному. Холод и усталость понемногу выветрили опьянение. Вернулся мыслями на грешную землю. Решил не дергаться и не мучиться, а лететь в Алма-Ату. Вот лишь для порядка махнет с утра на «стреле» или «авроре» в Питер, там тоже рейсы на Алма-Ату есть. И несколько хороших ребят, знакомых еще по школе КГБ, работают. В московских тусовочках они не замешаны, если что, помогут. Хотя бы скажут, объявлен ли на него всероссийский розыск.

А в Москве ему прощаться даже не с кем, жил здесь пять лет, учился, работал, а, как волк, никого не заимел, всех боится и ненавидит, ото всех лишь угрозы ждет.

Ну и пошел на фиг этот город златоглавый, Тахир пойдет к себе домой. Даже если его там не ждут! На похороны отца не позвали…

Он упал со стула на пол, распутав жирных крыс, и тут же заснул.