Соединенные Штаты признают независимость Латинской Америки! Торговые отношения и дипломатия

Ратификация Трансконтинентального договора сняла самое серьезное препятствие признанию независимости государств Латинской Америки. Адамс прямо увязывал его с приобретением Флориды. В дневнике он записал: если революционная нестабильность в Испании продолжится, «мы будем вынуждены овладеть Флоридой, и с этим, думал я, одновременно признать Колумбийскую республику».

При этом Адамс ни в коей мере не разделял оптимизм Клея в отношении «южных братьев». Вскоре после ратификации Трансконтинентального договора у двух будущих кандидатов на президентский пост состоялась длительная, чрезвычайно важная беседа. Клей сожалел о разногласиях с администрацией по Южной Америке, но надеялся на их скорейшее разрешение. Адамс достаточно откровенно изложил свои взгляды: «Я никогда не сомневался, что итогом их [восставших провинций] нынешней борьбы будет полная независимость от Испании. Так же ясно, что наша верная политика и наш долг заключаются в том, чтобы не принимать чью-либо сторону в этой схватке. Принцип нейтралитета во всех иностранных войнах, по моему мнению, фундаментален для сохранения наших свобод и нашего союза. Пока они сражаются за независимость, я желаю их делу всего самого лучшего; но я не видел и не вижу сейчас никаких надежд (prospects) на то, что они создадут свободные или либеральные государственные учреждения. Они вряд ли разовьют дух свободы или порядка…». От сотрудничества Соединенных Штатов с новыми государствами, заметил Адамс, не видно особой пользы ни в политической, ни в экономической областях.

Оставаясь скептиком, Адамс прекрасно понимал неизбежность обретения государствами Латинской Америки политической независимости, а значит, и неизбежность ее признания Соединенными Штатами. Следующим логическим шагом должно было стать официальное признание испанских колоний при сохранении нейтралитета.

В 1821–1822 гг. Клей на время покинул политику, стремясь поправить трудное финансовое положение. Уже 7 июня 1820 г. Клей помещает в лексингтонском “Kentucky Reporter” объявление о том, что он собирается возобновить свою адвокатскую деятельность. После окончания сессии Конгресса Клей на торжественном банкете объявляет о временном уходе из политики, объясняя это «мужским долгом по отношению к своей семье» и необходимостью сохранить «независимость мыслей и действий».

Вернувшись на время в родной штат, Клей все же не забывал о своем основном призвании. Краткая речь на банкете в Лексингтоне от 19 мая 1821 г. стала одним из наиболее ярких его выступлений. Клей кратко изложил видение внешнеполитического курса Соединенных Штатов и свою программу «внутренних улучшений». Он вновь осуждает политику Священного союза, чей принцип легитимизма, по сути, означает «более мягкое и скрытое наименование деспотизма». Клей напоминает аудитории о недавнем подавлении неаполитанских революционеров по решению Лайбахского конгресса. Вряд ли усмирение итальянских карбонариев войсками соседней Австрии убедило Клея в возможности применения силы против заокеанских революций, однако на фоне подобных предупреждений сильнее звучало его главное предложение.

Суть внешнеполитических взглядов Клея в то время выразилась в предложении создать «род противовеса Священному союзу» в «обеих Америках, во благо Национальной Независимости и Свободы, для действий силою примера и нравственного влияния; здесь должно быть место сбора (rallying point) и прибежище для свободных людей и для самой свободы». Мысль о создании на всем пространстве американского континента «противовеса Священному союзу» Бимис назвал «Лексингтонской доктриной» Клея. В этом состояла внешнеполитическая составляющая его знаменитой программы «Американской системы». Важным идейным звеном системы Клея были антимонархизм и взлелеянная еще отцами-основателями подозрительность к Старому Свету. Призывая не доверять «политике низкого торга» (higgling policy) королей и «двуличных посланников», сторонник Клея Тримбл выразил общее мнение сограждан.

Помимо панамериканского единства в противовес Священному союзу, существовал и другой вариант борьбы с его принципами. В мае 1820 г. в “Edinburgh Review” была опубликована статья, где предлагался союз английских либералов с Соединенными Штатами против легитимизма Священного союза, отстаивавшего свои позиции во Франции, в Испании, в Италии. Адамс с большим вниманием прочитал эту статью и остался ею сильно недоволен: «Она внушает политическую доктрину самого гибельного направления для этой страны, тем более гибельную, что она льстит нашему тщеславию – доктрину, утверждающую деятельное участие в будущей политической реформации Европы политическим долгом Америки». Его не удовлетворял ни один вариант ответа на реальную или мнимую угрозу Священного союза в обеих полушариях – ни панамериканское единство, ни англо-американский союз. Более того, Адамс, как впрочем и Клей, не верил в возможность интервенции Священного союза в Новый Свет. Государственный секретарь не позволял себе увлечься различными масштабными внешнеполитическими проектами, которые могли бы, по его мнению, нанести ущерб национальным интересам Соединенных Штатов.

Ответом Адамса на статью из “Edinburgh Review” и «Лексингтонскую доктрину» Клея стала его торжественная речь, обращенная к гражданам Вашингтона в День независимости. Облаченный в докторскую мантию, Адамс с балкона Капитолия в самых возвышенных выражениях изложил историю завоевания Соединенными Штатами независимости и особо остановился на замечательных достижениях его родины. Многих удивили и даже поразили содержавшиеся в речи явные антианглийские выпады. Если же отвлечься от высокопарных утверждений, которые исследователи любят приводить как пример раннего американского национализма, смысл речи заключается в следующем: с одной стороны, Адамс утверждает право народов самостоятельно решать свою судьбу, с другой, отстаивает политику невмешательства. Адамс предупреждал против соблазна участвовать в «политической реформации» Европы или Южной Америки и насаждать повсюду республиканизм: «Благословения, молитвы и сердце [Америки] – с теми, кто развернул стяг свободы и Независимости. Но она не устремляется в другие страны в поиске чудовищ. Она всем желает свободы и независимости, но борется лишь за свою» (But she goes not abroad, in search of monsters to destroy. She is the well-wisher to the freedom and independence of all. She is the champion and vindicator only of her own).

Таким образом, государственный секретарь косвенно дал понять, что Соединенные Штаты готовы признать независимость испанских колоний, но не будут связывать себя какими-либо обязательствами по отношению к ним. Это было первое высказывание такого рода, сделанное не в частной беседе, а перед огромной аудиторией.

Речь Адамса не осталась в тот день единственным выпадом против европейских держав. На последовавшем после речи государственного секретаря банкете прозвучала язвительная шутка (по выражению русского посланника Полетики – «жалкий каламбур») зятя Монро Джорджа Хэя, опубликованная на следующий день в “National Intelligencer”. Он провозгласил тост за «вечное процветание и славу Священного союза – наших Соединенных Штатов».

Неожиданно резкий настрой речи обычно сдержанного Адамса вызвал негодование многих дипломатов. Так, Полетика охарактеризовал речь Адамса как «злобную диатрибу против Англии», рассчитанную не на образованных и просвещенных граждан, а на «численное большинство американской публики». Сам государственный секретарь, по мнению русского посланника, добровольно выступил в роли, приличествующей молодым начинающим адвокатам. В то же время Полетика отметил, что определенные положения речи Адамса составляют «краеугольный камень (clef) американской политики». Таким образом, расчет Адамса, что его голос будет верно понят в Европе, можно считать оправдавшимся.

Речь Адамса от 4 июля 1821 г. показывает, что поворот в настроениях администрации, которого так долго ждал Клей, уже совершился. Этот поворот был связан с успешной ратификацией «величественного» (magnificent – определение Бимиса) Трансконтинентального договора. Последние преграды на пути признания испанских колоний были сняты.

8 марта 1822 г. президент Монро, давно ждавший удачного момента, обратился к Конгрессу с просьбой признать независимость государств Латинской Америки – Ла-Платы, Великой Колумбии, Чили, Перу и Мексики. Особо президент подчеркнул, что это решение не означает отказа от политики нейтралитета и не должно привести к ухудшению отношений с Испанией, которая, как он утверждал, в последнее время проявляла совсем мало внимания и интереса к событиям в своих американских колониях. Доклад по вопросу признания испанских колоний вскоре предоставил член Комитета по международным делам, давний сторонник Генри Клея Джонатан Рассел (1771–1832). Публикуя этот текст, еще недавно крайне скептический “Columbian Centinel” назвал доклад «талантливым и умным государственным документом». Подчеркнем, что, несмотря на все усилия Клея, инициатива в признании государств Латинской Америки исходила в итоге от исполнительной, а не законодательной власти.

Конгресс одобрил доклад 28 марта, а уже 4 мая депутаты поддержали выделение суммы в сто тысяч долларов на создание дипломатических представительств. На этот раз согласие Конгресса было почти единодушным: 167 голосов «за» и лишь 1 «против» в нижней палате и 39 «за» при 3 «против» в Сенате. Разительный контраст по сравнению с голосованиями 1818–1820 годов!

Молодые латиноамериканские государства

Единственным депутатом, голосовавшим против в Палате представителей, был земляк Монро виргинец Роберт Гарнет (1789–1840). Уже на следующий день президент устроил ему резкий выговор за такое противостояние общественному мнению и откровенно попросил признать ошибку: признание Латинской Америки произведет «сильнейший эффект повсюду, особенно в Испании и провинциях», но отсутствие единодушия ставит под вопрос действенность поступка. Гарнет решил сделать покаянное заявление, отметив, что «в принципе» он за поддержку новых республик, но голосовал против по тактическим соображениям. «Я не против независимости бывших провинций, напротив, разделяю мнение остальных моих соотечественников. Я сердечно радуюсь их достижениям и перспективам свободы и счастья, которые теперь открылись им», – заключал депутат.

Испанский посланник Хоакин де Андуага сразу обвинил Соединенные Штаты в нарушении норм международного права, но главное, в расчетливом цинизме – признание произошло сразу после приобретения Флориды. Адамс холодно ответил, что война в испанских колониях уже, по сути, закончилась и Соединенные Штаты лишь подтвердили фактическое положение вещей.

Мэдисон даже посоветовал президенту издать особый меморандум с разъяснением политики признания Соединенных Штатов, где подчеркивались бы давняя симпатия общественного мнения к борьбе «соседей», нейтралитет и, наконец, прогресс самих новых республик. Как всегда осторожный Монро признавался, что курс на признание не был лишен риска, но откладывать его значило вызвать разочарование молодых республик Южной Америки, чем не преминули бы воспользоваться европейские державы.

К этому времени североамериканская публика действительно была единодушно настроена в поддержку признания. Дэвид Тримбл был прав, когда в своей речи в конгрессе утверждал, что новая латиноамериканская политика – следствие «мощи общественного мнения» [678]National Intelligencer. May 9, 1822.
. За такой курс Монро – Адамса выступили даже вчерашние скептики, консервативные редакторы склонных к федерализму изданий, поскольку они в целом поддерживали администрацию.

Так, “Columbian Centinel” одобрял поступок кабинета и ошибочно полагал, что объятая революцией метрополия признает независимость своих американских владений в ближайшие полгода. Столь же недоверчивая поначалу, как и “Columbian Centinel”, филадельфийская “National Gazette” также изменила свою позицию. Позднее в частной переписке редактор издания Роберт Уолш утверждал, что читал все доступные ему материалы о Латинской Америке, и высоко отзывался о революционных вождях. Приветствовал признание и высоколобый бостонский журнал “North American Review”, издававшийся тогда Эдвардом Эвереттом.

Признание независимости «южных братьев» могло примирить с администрацией ее давних критиков, наследников джефферсоновской линии. Предпринимались даже попытки привлечь на сторону администрации радикального демократа старой закалки, яркого сторонника борьбы латиноамериканцев Уильяма Дуэйна. Узнав об этом, Адамс попросил прекратить подобные действия и раздраженно заметил, что скорее предпочтет, чтобы Дуэйн и “Aurora” выступали против, а не в поддержку его.

Монро и Адамс не хотели спешить с назначением посланников в признанные государства, предпочитая выждать, кого (и в каком дипломатическом ранге) пришлют сами революционеры. Монро опасался, что назначение посланников, а не поверенных в делах во вновь признанные республики может вызвать подозрения иностранных держав, которые могут решить, что «наша цель состоит в том, чтобы объединить эти новые правительства против европейских государств». В ответ же, боялся президент, Европа может выступить против Южной Америки, если не против самих Соединенных Штатов.

Мемориальная доска – дань уважения Мануэлю Торресу – на здании церкви св. Марии в Филадельфии

Хотя Кроуфорд был готов сразу назначить четырех посланников, Адамс настоял на своем – ждать, кого направят в США Мексика, Ла-Плата и Чили, и признать Мануэля Торреса представителем Великой Колумбии. С Адамсом соглашались другие члены кабинета – Джон Кэлхун и Смит Томпсон (1768–1843). Итак, первым формально признанным государством стала не Ла-Плата, как предполагал в 1818 г. Клей, а Великая Колумбия. Это стало данью уважения к тяжело больному астмой Торресу, добившемуся, наконец, основной цели – международного признания независимости своей родины.

19 июня 1822 г. Адамс торжественно представил президенту Торреса как поверенного в делах Колумбийской республики. С трудом передвигавшийся колумбиец был глубоко взволнован церемонией, но нашел в себе силы произнести короткую речь. Президент предложил ему сесть и «говорил с ним с добротой, тронувшей его до слез». Беседа продолжалась всего несколько минут. Напоследок Торрес подарил Адамсу экземпляр конституции родной страны.

Главное дело жизни Торреса было выполнено. После торжественного приема он вернулся в Филадельфию, где скончался менее чем через месяц. Его похороны с военными почестями на кладбище при церкви св. Марии стали значительным событием в жизни города. В траурной процессии участвовали все видные жители Филадельфии, прощаться с телом шли с раннего утра до половины первого пополудни, корабли гавани приспустили флаги. В сентябре того же года обанкротится лучший друг Торреса, уже немолодой Уильям Дуэйн, преследуемый долгами и падением тиража. После продажи газеты “Aurora” и всего имущества знаменитый журналист, воспользовавшись предложением купцов уладить один торговый спор, отправится в Великую Колумбию, чтобы своими глазами увидеть мир, борьбе за интересы которого он отдал столько сил.

Несмотря на определенный отход от изоляционизма, разумный скепсис Адамса в отношении связей с новыми государствами Западного полушария сохранялся. В июне 1822 г. он записал в дневнике: «Что бы мы ни делали, торговля с Южной Америкой будет намного важнее и полезнее для Великобритании, чем для нас… по той простой причине, что у нее есть возможность (power) обеспечить их потребности своими мануфактурами». Время подтвердит прогноз государственного секретаря.

Когда Трансконтинентальный договор уже вступил в силу, а государства Западного полушария были признаны, у Клея и Адамса не осталось поводов для разногласий в области внешней политики. Бимис с явным удовлетворением замечает: «Противоположные направления латиноамериканской политики Адамса и Клея к 1823 г. сблизились, так что все различия сошли на нет. Отзывчивый Клей, отстаивая идеалы освобождения всего Нового Света и его политического отделения от европейской системы сакрального монархизма и политики силы, в итоге согласился, чтобы Адамс в первую очередь обеспечил континентальные интересы самих Соединенных Штатов. Невозмутимый Адамс, достигнув своей честолюбивой дипломатической цели – трансконтинентальной республики – жизненно важной территориальной основы государства, затем способствовал воплощению более широких американских концепций Клея». Подчеркивая общее во взглядах двух политиков, Бимис, на наш взгляд, ближе к истине, чем современный исследователь Кинли Брауэр (1935–2003). Последний видит в Генри Клее лидера промышленников-протекционистов, надеявшихся на латиноамериканский рынок, а в Адамсе – выразителя взглядов купцов, которым был выгоден нейтралитет. Однако из предыдущего абзаца как раз видно, что и Адамс думал об интересах нарождавшейся североамериканской промышленности. Умеренность правительственного курса до 1822 г. диктовали в первую очередь не узко экономические причины, а интересы экспансии США и природная осторожность опытных дипломатов Монро и Адамса.

Соединенные Штаты стали первым иностранным государством, которое установило дипломатические отношения с революционными правительствами Испанской Америки (если не считать находившийся в Рио-де-Жанейро португальский двор, признавший в 1821 г. независимость Чили). В 1822 г. этот шаг не выглядел политическим безрассудством, пользовался всеобщей поддержкой общественного мнения страны и предоставлял определенные козыри при налаживании торговых связей с Латинской Америкой. В Европе действия США вызвали не протест, а понимание, их поддержали ведущие газеты – французская “Journal des Debats” и английская “London Courier”. Оставалось только грамотно использовать возникшее преимущество.

Первыми посланниками Соединенных Штатов в бывших испанских колониях стали люди, давно отстаивавшие необходимость признания Латинской Америки. Участник южноамериканской комиссии 1817–1818 гг. делавэрец Сизер Родни получил назначение в Ла-Плату, кентуккиец Ричард Клауф Андерсон – в Великую Колумбию. В далекое Чили неожиданно был направлен строгий провинциал из Вермонта Хеман Аллен. В своих обширных инструкциях Адамс отказывается от того скептического тона, которым была проникнута его беседа с Клеем в феврале 1821 г., видимо, понимая, что их текст может быть опубликован. Как пишет Бимис, «слова Джона Куинси Адамса вполне могли бы быть словами самого Генри Клея». Действительно, государственный секретарь называет независимость Латинской Америки одним из значительнейших мировых событий, надеется на процветание межамериканских отношений, основанных «на новых принципах политики и морали, вызывающих отвращение монархов и господ Старого Света, но распространяющихся на всю поверхность земли и вечных, как смена времен года». Адамс верил, что основой государственного строя новых республик станут «гражданская, политическая, торговая и религиозная свободы». Впрочем, такой гимн «Американской системе» не означал отказа от привычного нейтралитета: Соединенные Штаты были готовы поддержать идею дипломатического конгресса Западного полушария, но выступали против разного рода конфедераций.

Главными задачами дипломатов были развитие торговых связей с молодыми республиками и противостояние «монархическому» европейскому влиянию в Новом Свете. Предполагалось заключение договоров о дружбе и торговле и мореплавании, желательно на основе принципа взаимности (reciprocity) или же наибольшего благоприятствования. Адамс подчеркивал необходимость продвигать в отношениях с признанными государствами североамериканское правило свободы морей, защищавшее нейтральное судоходство.

Именно содействие экономическим интересам североамериканских купцов должно было стать основной задачей дипломатов. Подготовленное чтением Гумбольдта и Торреса, общественное мнение ожидало настоящего прорыва в межамериканских коммерческих связях. Например, нью-йоркский сторонник Клея, автор школьных учебников и приключенческих морских историй Уильям Карделл (1780–1828) полагал, что три года непризнания (1819–1822) обошлись североамериканской торговле в 20 миллионов долларов.

С признанием независимости стран Латинской Америки объем работы в государственном департаменте да и сам его бюджет резко возросли. Так, из четырнадцати государств, с которыми в 1825 г. Соединенные Штаты поддерживали дипломатические отношения, семь относились к американскому континенту. В Великой Колумбии, Чили и Мексике представители США имели дипломатический ранг посланника, а не поверенного в делах – тем самым отношения с этими государствами были приравнены к отношениям с европейскими державами – Англией, Францией, Россией, Испанией. Количество консулов США в государствах Латинской Америки также было весьма велико: к примеру, в Мексике их было шесть. На Латинскую Америку приходилось вплоть до половины всей той огромной официальной переписки, которую вел преемник Адамса Клей на посту государственного секретаря.

Сложнее судить о важности этих интенсивных дипломатических контактов с Латинской Америкой. Главным направлением внешней политики США, безусловно, оставалось английское – продолжались трудные и в целом малоуспешные переговоры по статусу Орегона, по определению границы США с Канадой, по торговле с Британской Вест-Индией.

Господствуя в мировой экономике, Великобритания – «владычица морей» и главная соперница США на американском континенте – быстро заняла главные позиции во внешней торговле молодых государств. Кроме того, именно с ней латиноамериканцы связывали надежды на политическую поддержку новых режимов. Широко известно, насколько привлекательной казалась Симону Боливару английская политическая система. Наконец, географическая удаленность Англии позволяла надеяться на отсутствие у нее экспансионистских устремлений в Новом Свете. Рост британского влияния в Латинской Америке отмечали все североамериканские дипломаты.

Чрезвычайно важен был и личный фактор. Уровень знаний и опыта английских дипломатов, как правило, соответствовал сложности стоявших перед ними задач. Умение английского поверенного в делах в Мексике Генри Уорда (1797–1860) тактично настоять на своей позиции выгодно отличалось от упрямого напора и интриганства посланника США Джоэля Пойнсета. Другим ярким примером служит бесплодное соперничество поверенного в делах в Буэнос-Айресе Джона Форбса с английскими дипломатами Вудбайном Пэришем (1796–1882), а затем лордом Понсонби (ок. 1770–1855). Североамериканскому посланнику в Испании Александру Эверетту, сменившему на этом посту Хью Нельсона (1768–1836), также было нелегко составить конкуренцию искушенному Фредерику Лэму (1782–1853).

К тому времени окончательно установилось место торговли США в Западном полушарии. В 1820-е гг. объем торговли США с Латинской Америкой снизился по сравнению с пиком «перевозочной» торговли военного времени. Заключительной «революционной» страницей межамериканской торговли стали поставки продовольствия в последние форпосты роялистов. При поддержке североамериканской эскадры коммодора Стюарта нейтральные суда перевозили зерно из Чили (в первую очередь через Вальпараисо) в блокированный чилийским же флотом Кальяо, где испанцы держались вплоть до января 1826 г. Спасая этот порт от голодной смерти, купцы получали невиданные сверхприбыли.

Конец 1820-х гг. можно условно считать временем стабилизации межамериканской торговли после бурных событий войны за независимость. Ценным рынком сбыта североамериканских товаров стала Мексика: на ее долю в 1830 финансовом году приходилось почти 34 процента экспорта США в Латинскую Америку, импорт же был совсем невелик.

Еще важнее для Соединенных Штатов была колониальная Куба – крупнейший поставщик сахара в мире: ее доля в латиноамериканском экспорте США в том же финансовом году составляла более 32 процентов, а в импорте – более 48 процентов, общий товарооборот – свыше 40 процентов. Подобная пропорция сохранится и в следующие пять лет. Голландский консул генерал Лоеб отмечал, что Куба, по сути, принадлежит американцам, которые контролируют % кубинской торговли и не несут расходов по управлению островом. Выдающийся английский экономист, министр Уильям Хаскиссон (1770–1830) в разговоре с Альбертом Галлатином назвал остров de facto колонией США. К примеру, в 1826 г. из 964 судов в Гаванском порту 783 прибыли из Соединенных Штатов, а в 1827 г. – 916 из 1053. В целом же на протяжении 1820–1833 гг. объем торговли США с Кубой равнялся в среднем 12 миллионам долларов в год. Купцы утверждали, что торговля США с Гаваной уступает только торговле с Ливерпулем. Ключевой была роль треугольной и «перевозочной» коммерции: купцы закупали кубинский сахар и в обмен на него получали европейские товары. Именно «открытие» этого товарооборота позволило Η. Н. Болховитинову опровергнуть установившееся мнение о слабости русско-американских торговых связей в 1810-е – 1830-е гг.

В целом же доля Латинской Америки во внешней торговле США достигала 20 процентов. Можно смело утверждать, что лишь торговля с ближайшими южными соседями – Мексикой и Кубой – представляла для Соединенных Штатов значительный интерес. К числу основных торговых партнеров США на американском континенте принадлежали также Британская Вест-Индия и Гаити. Место Южной Америки во внешней торговле США было незначительным: товарооборот был меньше торговли, например, с Гаити. Среди портов, на которых держалась межамериканская коммерция, по-прежнему выделялся Балтимор.

Предприимчивые янки стремились расширить свое экономическое присутствие в Латинской Америке, выйти за рамки исключительно торговли. Энтузиаст Уильям Торнтон одновременно со своей бескорыстной деятельностью в поддержку «южных братьев» хотел закрепить в Латинской Америке свои права на устройство пароходного сообщения. Опираясь на личную дружбу с Гуалем, он получил это исключительное право в Великой Колумбии для себя и своего компаньона Фернандо Ферфакса. Переписка с Гуалем показывает, что Торнтон был не единственным претендентом на патент, причем борьба за будущие подряды по организации речного транпорта разгорелась, когда и Магдалена, и озеро Маракайбо еще находились в руках роялистов.

В Буэнос-Айресе Торнтон столкнулся с соперничеством консула Томаса Хэлси, который уже сам успел получить соответствующий патент. Хэлси согласился признать приоритет Торнтона, но с условием, что будет получать 30 % прибыли. Торнтон пытался закрепить свои права на пароходные перевозки и в Бразилии, но получил вежливый отказ.

Увы, все планы престарелого главы вашингтонского Патентного ведомства так и остались на бумаге. В 1823 г. 20-летнюю привилегию на обустройство пароходного транспорта по реке Магдалене получил уроженец Рейнской области Хуан Бернардо (Иоганн Бернард) Элберс (1776–1853). В 1825 г. он заказал нью-йоркским инженерам судно «Боливар», но дело не сдвинулось с мертвой точки и в 1828 г. Как раз в 1820-е гг. товарооборот по Миссисипи вырос лавинообразно, но вот Магдалену оседлать не удалось. Регулярное сообщение будет налажено только после 1850 г., когда отмена монополии приведет к подлинному буму табачной промышленности.

В те годы была в очередной раз выдвинута идея строительства канала между Тихим и Атлантическим океанами. “Edinburgh Review” ожидала, что, завоевав независимость, Латинская Америка справится с этой задачей менее чем за полвека. Североамериканцы так долго ждать не хотели: уже с 1820 г. они обсуждали прокладку канала через Панамский (Дарьенский) перешеек. Маршрут через озеро Никарагуа предлагал Уильям Робинсон.

Официально идею постройки канала высказал посланник Центральной Америки в Вашингтоне Антонио Хосе Каньяс (1785–1844), предполагая проложить его через территорию Никарагуа. Соединенные Штаты заинтересовались идеей. Клей даже думал об обсуждении этой темы на Панамском конгрессе. После торжественного открытия судоходства по каналу Эри (6 октября 1825 г.) все казалось тогда по плечу умелым североамериканцам.

В июне 1826 г. нью-йоркский купец А. Палмер с партнерами, опередив английскую компанию Баркли, выиграл право построить канал через озеро Никарагуа и устроить пароходное сообщение между океанами. По оптимистичным подсчетам на строительство требовалось 6 тысяч рабочих и полтора года. Увы, уже в марте 1827 г. Палмер признал невозможность осуществить свой проект. По слухам, право было передано одному французскому барону.

При тогдашнем уровне как техники, так и эпидемиологии (невозможность борьбы с желтой лихорадкой) дело не могло пойти далеко – и открытия канала пришлось ждать еще почти 100 лет. Однако разнообразные иллюзии сохранялись – в 1828 г. поверенный в делах в Боготе Бофорт Уоттс (1789–1869) получил для одной североамериканской компании право строительства железной дороги через Панамский перешеек.

Общество и экономика стран Латинской Америки не были готовы воспринять первые плоды промышленного переворота – и о пароходном сообщении, и о каналах, и о железных дорогах речь, конечно, вести было еще рано. Из-за политической нестабильности провалились идеи заселения Великой Колумбии эмигрантами из Европы и США.

Намного успешнее складывались дела у купцов, традиционно продвигавших как треугольную, так и «перевозочную» торговлю. В 1826 г. путешествие вдоль тихоокеанского побережья Южной Америки совершил бриг бостонца Чарльза Брэдфорда «Гилпин». Брэдфорд продавал чилийцам и перуанцам кантонские товары, в первую очередь шелка и другие ткани, шали, чай. Особым спросом на тихоокеанском побережье пользовался именно шелк, ведь в Перу дольше всего в иберийском мире сохранялся обычай носить мантильи. В Китае партнером была знаменитая фирма Томаса Хэндэсида Перкинса. Из Чили в Перу везли зерно, в Перу закупали боливийское олово, драгоценные металлы, шерсть.

С начала 1820-х гг. новоанглийские моряки, в основном, из Нэнтакета и Нью-Бедфорда, активно развивали китобойный промысел на Тихом океане. Его пик придется на 1840-е гг.

В 1824 и 1826–1827 гг. в свои первые торговые экспедиции в Бразилию и на Кубу отправился будущий знаменитый бостонский богач и благотворитель Огастес Хеменуэй (1805–1876). 1829–1837, 1838–1839 гг. он проведет в Вальпараисо, вывозя из Чили медь, шерсть, шкуры. К середине XIX века его интересы будут включать также торговлю с Перу и Боливией и производство сахара на Кубе.

Очевидно, налаживание экономических связей при всей аполитичности торговых занятий не всегда проходило гладко. Английский путешественник Бэзил Холл вспоминал, как в мае 1822 г., сразу после провозглашения империи Итурбиде, в один мексиканский городок прибыло судно из США. Рассматривая товары, мексиканцы заметили на подошвах башмаков штамп с гербом США и приняли это за оскорбление их собственного, только что принятого национального герба – имперского орла. Градоначальнику пришлось снарядить на корабль особую комиссию, которая убедились, что белоголовый орлан изображен там почти повсюду Тем не менее доверие местного населения так и не было полностью восстановлено.

Конечно, даже энергичным североамериканцам трудно было конкурировать с главной коммерческой державой XIX столетия. С ослаблением роли метрополии в Латинской Америке свое присутствие там быстро наращивала Англия. Если в 1808 г. английский торговый оборот с Латинской Америкой уступал североамериканскому, то впоследствии положение сильно изменилось. На протяжении 1820-х гг. торговля Англии с Латинской Америкой более чем вдвое превышала торговлю Соединенных Штатов. Иначе и быть не могло: промышленность США была тогда слишком слаба, чтобы удовлетворить спрос потенциальных импортеров. Впрочем, общая доля Латинской Америки в совокупном объеме внешней торговли США была выше соответствующего показателя в Англии, многие политики США опасались конкуренции латиноамериканских сельскохозяйственных товаров. Объем латиноамериканской торговли в английском внешнем товарообороте 1800-х – 1830-х гг. ни разу не превысил 12 процентов (уровень 1825 г.).

Никто не мог оспорить место Англии как главного, а то и единственного кредитора Латинской Америки. Уже в 1824–1825 гг. первые займы были предоставлены Лондоном Мексике, Аргентине, Бразилии. Англия была в те годы единственной страной, которая могла себе позволить крупные капиталовложения за границей. Ее инвестиции в облигации молодых государств, а также ценные бумаги вновь образованных акционерных обществ (обычно горнорудных) быстро составили значительную сумму, однако этот спекулятивный инвестиционный бум завершился к концу 1827 г. полным крахом и банкротством подавляющего большинства компаний. Так, если на рубеже 1824–1825 гг. колумбийские облигации шли в Лондоне по 96 фунтов, то осенью 1826 г. они не стоили уже больше 30. С перуанскими ценными бумагами дело обстояло еще хуже. Тем не менее, и в дальнейшем Англия продолжала занимать главное место как инвестор и кредитор Латинской Америки.

Крах горнорудных компаний стал очевидным следствием завышенных ожиданий, основанных в первую очередь на статистике Гумбольдта. Так, он писал, что вывоз серебра из Испанской Америки составляет 3,5 миллиона марок серебра, Торрес говорил, что реальная цифра и того больше – 5,5 миллионов. На деле же никто никогда не знал подлинных объемов производства, но, по примерным оценкам, разоренные войной 1810-х – начала 1820-х гг. шахты Перу, Боливии, Мексики восстановили дореволюционный уровень добычи только в 1840-е гг.

 

Под эгидой доктрины Монро

Концентрированным выражением внешней политики ранней республики стали тезисы президентского послания Конгрессу, составившие впоследствии доктрину Монро. Серьезную роль в ее создании сыграли весь ход обсуждения, подписания и ратификации Трансконтинентального договора, а также дискуссии о признании независимости государств Нового Света. Доктрина Монро прекрасно изучена несколькими поколениями исследователей, что позволяет нам ограничиться лишь кратким очерком ее становления и места в латиноамериканском курсе США в 1820-е гг.

2 декабря 1823 г. президент Монро провозгласил «в качестве принципа, с которым связаны права и интересы Соединенных Штатов, что американские континенты ввиду свободного и независимого положения, которого они добились и которое они сохранили, не должны впредь рассматриваться в качестве объекта для будущей колонизации любой европейской державы».

Помимо принципа неколонизации, выдвигался принцип взаимного невмешательства государств Старого и Нового Света: «В войнах европейских держав, в вопросах, касающихся их самих, мы никогда не принимали участия, и это согласуется с нашей политикой… Политическая система союзных держав… значительно отличается от политической системы Америки… мы будем рассматривать любую попытку с их стороны распространить их систему на любую часть нашего полушария опасной для нашего спокойствия и безопасности. Мы не вмешивались и не будем вмешиваться в дела существующих колоний или зависимых территорий любого европейского государства. Но что касается правительств, которые провозгласили свою независимость и сумели ее сохранить и независимость которых мы признали при зрелом размышлении и согласно с принципами справедливости, то мы не можем рассматривать вмешательство в их дела со стороны какой-либо европейской державы с целью их подчинения или контроля любым другим способом их судьбы иначе как проявление недружелюбного отношения к Соединенным Штатам».

Третьей частью доктрины Монро как «объединенной (combined) системы политики» стала идея «неперехода» (no-transfer, противодействие переходу колониальных владений в Новом Свете в руки другой державы), пусть она и не вошла в сам текст президентского послания от 2 декабря 1823 г. Впервые этот принцип четко выразил Адамс в конфиденциальном меморандуме, адресованном русскому посланнику барону Ф. В. Тейлю (1771–1826) 27 ноября 1823 г.

Формальным поводом к провозглашению идей, известных сегодня под именем доктрины Монро, стали переговоры с Россией по освоению северо-запада американского континента. Другим столь же важным поводом стали конфиденциальные беседы нового английского министра иностранных дел Джорджа Каннинга (1770–1827) с американским посланником Ричардом Рашем в августе – сентябре 1823 г. Каннинг предложил Соединенным Штатам стратегический союз и совместные действия в Южной Америке. Таким образом искусный дипломат Каннинг намеревался вовлечь Соединенные Штаты (не говоря уже о бывших испанских колониях) в фарватер английской политики. В октябре 1823 г. он получил от французского посла заявление, которое вошло в историю как «меморандум Полиньяка»: дипломат обещал, что его страна не будет вмешиваться в отношения Испании с ее (бывшими) владениями. Англия была, по сути, единственной державой, действительно способной на активные действия в Новом Свете. На наш взгляд, именно стремление сохранить независимость от бывшей метрополии в проведении внешней политики было все же главнейшей причиной доктрины.

Непосредственного влияния на политику США доктрина Монро в первые десятилетия после ее провозглашения оказывать не могла (да и само свое название она получит лишь в 1850 г. в связи с обсуждением договора Клейтона – Булвера, определившего совместное англо-американское освоение зоны будущего Панамского канала). Лишь во время североамериканской экспансии 1840-х гг. доктрина Монро получит свое реальное выражение в доктринах Тайлера и Полка. Значение доктрины в рассматриваемый нами период заключалось в ином: она служила, повторим, «объединенной (combined) системой политики», выражением концепции национальных интересов Соединенных Штатов. Доктрина Монро стала плодом общих усилий, ее положения, по сути, носились в воздухе. Свой вклад в оформление тех идей, что нашли свое лаконичное выражение в доктрине Монро, внесли Томас Джефферсон, Джеймс Мэдисон, Джон Куинси Адамс, Генри Клей и многие другие известные и забытые политики и публицисты.

Обсуждение доктрины Монро неотделимо от вопроса, готов ли был Священный союз вмешаться в войну Испании с американскими колониями. Сегодня историки хорошо знают, что такая интервенция никогда не планировалась. Но североамериканские политики не имели возможности участвовать в тайных конференциях Священного союза и не были осведомлены о том, что сегодня известно исследователям.

Судя по разнообразным источникам, слухи о готовящейся интервенции возникали дважды: в 1817–1818 гг. в связи с подготовкой и проведением Ахенского конгресса, этой первой встречи Священного союза, и в 1823 г., после Веронского конгресса, за которым последовало подавление французскими войсками испанской революции.

Впрочем, еще в 1816 г. газеты перепечатывали эмоциональную статью Альвареса де Толедо, готовившего тогда в Новом Орлеане экспедицию против замиренной Мексики. «Они уже вынашивают крестовый поход против свобод рода человеческого в Западном полушарии… Прогресс свободы в Новом Свете тревожит европейских властелинов», – восклицал революционер-авантюрист. В конце 1817 г. сообщение о якобы существующих планах подавить испанские колонии опубликовал “National Intelligencer”. Португальский посланник аббат Корреа да Серра, явно стараясь запугать Адамса, также намекал, что европейские державы готовы вмешаться в борьбу Латинской Америки и что Россия готовится обзавестись солидным форпостом в Западном полушарии.

Критиковавшие политику Монро – Адамса сторонники скорейшего признания Латинской Америки, такие как Иезекия Найлс, не верили в замыслы интервенции. И Брэкенридж, и Скиннер (Лаутаро) считали, что Европа не решится на такое безрассудство. Анонимный памфлетист думал, что интервенция будет невыгодна не только либеральной Англии, но и континентальным державам. Судья Блэнд говорил властям Буэнос-Айреса, что континентальной Европе просто выгодна независимость Южной Америки. В статьях в “Aurora” (июнь 1817 г., март-апрель 1818 г.) Дуэйн подчеркивал внутреннюю слабость европейских монархий, призывая помогать революционерам Западного полушария.

Не верил в возможность вторжения армий Священного союза в Новый Свет и Клей. Это, утверждал он в своей знаменитой речи о признании Латинской Америки, никак не может быть твердо обосновано юридически и просто невыгодно всем европейским державам, заинтересованным в свободной торговле с Новым Светом (особенно Англии). Революция в Западном полушарии не представляет угрозы идейным основам Священного союза из-за огромного расстояния, разделяющего континенты: «Государства, как люди, не очень сильно ощущают и редко противостоят угрозам, далеким либо во времени, либо в пространстве. Об Испанской Америке огромному большинству населения Европы почти ничего не известно». Клей обращал внимание на существующие разногласия (в частности, антианглийские настроения даже среди французских роялистов) в Священном союзе, чье единство сплачивала борьба против общего врага – Наполеона. Затем Союз стал, по сути, номинальным, так как объединенные действия стали невозможными. Вывод Клея ясен: он «не верит в химеру крестового похода против независимости страны, чье освобождение будет существенно содействовать интересам всех европейских держав».

Даже поддерживавший кабинет “Columbian Centinel” понимал, что цель Священного союза – «долгий мир». Европейские впечатления также не давали повода подозревать планы агрессии: в них не верил, к примеру, временный поверенный в делах в Париже Дэниел Шелдон. К тем же выводам пришел Джонатан Рассел после бесед в высшем обществе Дрездена и Вены.

Тем не менее, осторожный президент Монро подчеркивал, что успех внешней политики США заключается в том, что она не предоставила Ахенскому конгрессу поводов к вторжению в Западное полушарие. И действительно, в Новом Свете подлинные замыслы Священного союза были никому не известны. На угрозу интервенции ссылались лишь те, кто стремился защитить умеренный курс администрации, например, анонимный корреспондент (возможно, федералист) бостонской газеты или генерал и юрист из Балтимора Уильям Уиндер (1775–1824) в письме аргентинцу Грегорио Гарсиа де Тагле.

Открыто провозглашенное в Троппау-Лайбахе (октябрь – ноябрь 1820 г.) легитимистское право вмешательства до поры до времени не очень встревожило далекую Америку. Джеймс Мэдисон, например, прекрасно понимал пределы возможностей Священного союза.

Подавление монархической Францией конституционалистов Рафаэля дель Риего по решению Веронского конгресса потрясло многих американцев. Виднейшие политики были действительно напуганы. Эндрю Джексон сообщал в письме Кэлхуну, что боится интервенции, если Франции удастся расправиться с революцией в Испании. Кэлхун разделял страхи Джексона и заразил ими Монро. Адамс замечал: «Кэлхун разжигает панику; новости о взятии Кадиса французами так повлияли на президента, что он, казалось, полностью отчаялся в деле Южной Америки. Через несколько дней президент пришел в себя, но никогда прежде я не видел в нем столько нерешительности».

Именно оккупация Испании стала фоном, на котором прозвучало предложение Каннинга о союзе Англии и США. Джефферсон сразу поддержал эту идею, в целом одобрил ее и Мэдисон. Сам Адамс не верил в реальность вторжения ни в 1818 г., ни в 1823 г. К этому времени он уже был совершенно убежден в конечном успехе испаноамерикан-цев: «Скорее Чимборасо скроется в океане, чем Священный союз восстановит испанскую власть на американском континенте». 21 ноября 1823 г. на заседании кабинета Адамс заявил, что Соединенные Штаты никогда ранее не находились в состоянии столь надежной безопасности, столь прочного мира со всеми иностранными государствами. Кэлхун возразил: «думающая часть нации» встревожена «общим ожиданием» нападения Священного союза на Латинскую Америку, и президент должен предупредить народ об опасности.

До последней минуты Монро переживал, не слишком ли опрометчиво его открытое заявление, не угрожают ли тезисы послания интересам Соединенных Штатов. Сам факт президентского обращения окончательно убедил североамериканское общественное мнение в реальности угрозы.

Найлс, когда-то твердо уверенный, что Священный союз не пойдет на вторжение в Новый Свет, теперь признавался, что недооценивал опасность (иначе зачем президенту было делать такие заявления) и призывал к повышению эффективности армии (но, между прочим, не расходов на нее). Россия якобы намерена устроить испанскую экспедицию против Колумбии – на французские деньги, с французской артиллерией. В статье Найлса говорилось «только» о 12 тысяч солдат, но потом из Лондона пришли сведения на сей раз уже о 30-тысячной экспедиции.

Редакторы “National Intelligencer”, в недавней заметке на актуальную тему даже не упоминавшие про возможность европейской интервенции, перепечатали полные инвектив против «ненавистных тиранов» Священного союза статьи балтиморских газет. В одной из них утверждалось, что слабость и неуверенность Соединенных Штатов «парализует усилия свободы в каждой стране», «ускорит падение только что признанных нами молодых сестер-республик и, может быть, в конце концов уничтожит нашу собственную под пятой абсолютной монархии».

Сторонник Клея, известный кентуккийский политик Джон Криттенден считал, что общественное мнение расценило принципы послания президента как направленные в защиту «свободных правительств Южной Америки» против «деспотизма и рабства» Священного союза. Горячо поддержали принципы Монро и осудили европейских монархов Генеральная ассамблея Пенсильвании и законодательное собрание Кентукки.

Видимо, наиболее ярким выражением энтузиазма североамериканцев стала опубликованная в бостонской газете новогодняя ода «Священный союз» – так сказать, переложение доктрины Монро в стихотворной форме:

Это стихотворение, возможно, и было первым шагом на долгом пути мифологизации доктрины.

Итак, во многом именно текст президентского послания убедил общественное мнение, что интервенция все же готовилась, что мудрая администрация знала об опасных замыслах Священного союза. Именно так, например, разъяснял своим избирателям логику событий будущий агент США на Кубе, конгрессмен от Иллинойса Дэниел Кук.

На долгие годы окончательно установится представление, что только доктрина Монро и действия Каннинга (меморандум Полиньяка, а затем дипломатическое признание Латинской Америки) спасли Новый Свет от интервенции континентальных держав Европы и монархии.

Сходным образом думали и дипломаты США в Европе. Пока текст президентского послания не дошел в Европу, Александр Эверетт (тогда посланник в Гааге) считал вторжение Священного союза крайне мало вероятным. Его взгляды переменились буквально за месяц. В своем донесении Эверетт сообщал, что президентское послание было одобрительно встречено в Англии, в либеральных кругах Франции и Нидерландов. «Кажется, все думают, что оно [послание] сделает интервенцию невозможной», – заключал дипломат, убежденный в коварных замыслах Священного Союза после анализа правой французской прессы.

Позднее, когда разговоры о возможно грозившей опасности останутся в прошлом, Эверетт сочтет, что только провозглашение доктрины Монро и признание Латинской Америки Англией спасли Западное полушарие от неминуемой интервенции.

Ричард Раш вспоминал, что когда текст послания Монро прибыл в Лондон, «весь документ возбудил огромное внимание». Особенно радовались латиноамериканские эмиссары; акции новых государств поднялись в цене – все были уверены, что отныне Новый Свет будет защищен от возможного давления Европы.

Либеральная партия в Англии (ее голоса – лондонские “Morning Chronicle” и “London Courier”) явно стремилась разжечь подозрения по отношению к намерениям континентальных держав. Так, на следующий день после оглашения президентского послания “Columbian Centinel” опубликовал выдержки из “Morning Chronicle” и “Morning Herald” из которых следовало, что Франция готова помочь Испании и Португалии в возвращении американских колоний, но что британский кабинет готов признать молодые государства.

В одной статье “Morning Chronicle” говорилось, что русский посланник в Париже граф К. О. Поццоди-Борго (1764–1842) в 1817 г. якобы выступал даже за подавление республики в самих Соединенных Штатах. Статья широко перепечатывалась североамериканской прессой, но только “Columbian Centinel” выступил с резким опровержением.

Английский офицер на колумбийской службе считал, что планы интервенции были остановлены лишь твердой позицией британского кабинета. Не только не слишком проницательный бывший «особый агент» в Южной Америке Уильям Уортингтон, но и карьерный дипломат Джон Форбс и в середине 1824 г. боялись, что Священный союз способен подавить свободу в Западном полушарии.

Послание Монро конгрессу быстро нашло отклик не только в Европе. Его текст был сразу же переведен для латиноамериканцев на испанский язык либеральным уроженцем Пиренеев, жителем Балтимора Мариано Куби и Солером (1801–1875). Он назвал принципы послания «самыми республиканскими, свободными и либеральными».

Любопытно, что именно монархическая Бразилия стала первой страной, попытавшейся повернуть доктрину Монро в свою пользу.

Португальский король Жуан VI считал «американцев Юга, а также и Севера» естественными союзниками Бразилии. Еще в 1819 г. адмирал Пинту Гедеш предложил создать «Американскую лигу», «без согласия которой ни одно европейское государство не могло бы сохранять свои колонии в Америке». В 1822 г., после провозглашения Педру I (1822–1831) бразильской независимости, глава правительства Жозе Бонифасиу де Андрада (1763–1838) поручил консулу в Буэнос-Айресе проверить почву для заключения «договора об оборонительном и наступательном союзе между всеми государствами американского континента».

Сразу после установления американо-бразильских отношений в 1824 г. ее представитель Жозе Силвештр Ребелью (ум. в 1844 г.), основываясь на положениях доктрины Монро, предложил Соединенным Штатам заключить с Бразилией союз. После президентских выборов Ребелью вновь стремился убедить уже нового государственного секретаря в пользе такого союза, опять приводя в доказательство выдержки из послания Монро от 2 декабря 1823 года. Примечателен ответ Генри Клея: вчерашний противник актов о нейтралитете, он ссылается на несовместимость такого союза с как раз твердым нейтралитетом США. Если Бразилия почему-либо и имеет право на такие особые отношения с США, то такие же права имеют и все остальные латиноамериканские государства. С другой стороны, Соединенные Штаты выступают за подписание договора о мире, дружбе, мореплавании и торговле. В инструкции поверенному в делах в Рио-де-Жанейро Конди Рэгету (1784–1842) Клей вновь настаивает на заключении с Бразилией торговой конвенции, но никак не союза. Так закончилась первая попытка латиноамериканцев апеллировать в переговорах с США к доктрине Монро.

В том же 1824 г. Великая Колумбия также предложила Соединенным Штатам союзные отношения. Адамс отклонил идею, вновь основываясь на нейтралитете США. Действительно, с самого своего появления доктрина Монро была односторонним и декларативным документом, не налагавшим никаких обязательств. Ее применение целиком зависело от текущего политического момента.

Соединенные Штаты стремились не к союзам, а к торговым договорам с молодыми государствами. Первое такое соглашение (наряду с конвенцией против работорговли) удалось заключить с Великой Колумбией. Переговоры начались почти сразу после прибытия Андерсона в декабре 1823 г., но итоговый документ был подписан только 3 октября 1824 г. – североамериканский посланник уже начинал жаловаться на «испанскую медлительность». Дело в том, что колумбийский министр иностранных дел Педро Гуаль, опасаясь мощного коммерческого флота США, выступал против принципа взаимности. В итоге соглашение было основано на принципе наибольшего благоприятствования, зато Соединенные Штаты добились, чтобы их торговля по всем пошлинам была уравнена в правах с британской.

Подобно многим своим соотечественникам, Андерсон в своем отношении к молодым республикам Латинской Америки сочетал республиканский оптимизм и скептицизм. 8 октября 1824 г. он писал своему отцу, что колумбийцы далеко отстают от североамериканцев: «Видимо, потребуется смена поколений, чтобы они могли прийти к полному пониманию дара свободного правления (blessings of a free government)». Одновременно Андерсон считал победу под Аякучо важным достижением «дела свободного правления во всем мире». Главное – личные взгляды Андерсона не оказали влияния на его добрые отношения с колумбийскими властями.

Первый посланник в Буэнос-Айресе Сизер Родни тяжело заболел вскоре после прибытия в страну в декабре 1823 г. и скончался 10 июня 1824 г. По сути, единственное, чем запомнилась миссия Родни, – это роскошным приемом в его честь, равного которому не помнил даже опытный консул Форбс, много лет проведший в Европе. По случаю был даже выпущен особый номер “Gaceta de Buenos Ayres”. После похорон Родни на английском кладбище власти Буэнос-Айреса решили поставить скромному в жизни политику конный памятник в городе. На смену покойному посланнику пришел умелый дипломат, но ярый англофоб Форбс, о действиях которого речь пойдет в следующей главе. Форбсом руководило убеждение, что монархия неизбежна и в независимой Латинской Америке, – это пилюля, прописанная европейскими политическими докторами, чтобы очистить эти страны от «абсурдных и опасных теорий». Увы, непросвещенный народ не выскажет серьезного недовольства: «Пилюля может вызвать несварение некоторых желудков, но большинство с готовностью ее проглотят».

Тем временем в США подошло время президентских выборов 1824 г., этой «битвы гигантов», которая ознаменует начало конца «эры доброго согласия». Состязались политические тяжеловесы – государственный секретарь Джон Куинси Адамс, министр финансов Уильям Кроуфорд, председатель Палаты представителей Конгресса Генри Клей, генерал Эндрю Джексон.

Как и в 1800 г., ни одному из кандидатов не удалось набрать абсолютного большинства выборщиков. Относительное первенство принадлежало Джексону. В соответствии с XII поправкой к Конституции, президента должна была выбрать Палата представителей из числа трех лидирующих претендентов.

Клей обогнал Кроуфорда по поданным голосам, но уступил ему по числу выборщиков и оказался тем самым на последнем месте. Если бы он опередил министра финансов и участвовал бы в выборах в Палате представителей, ни у кого бы не возникло сомнений в исходе голосования: все знали, каким влиянием обладает в Конгрессе его председатель. Теперь же Клей должен был стать свидетелем того, как один из его вчерашних соперников станет следующим президентом Соединенных Штатов. Еще 7 декабря он надеялся, что эта «тягостная доля» все же его минует. Увы, надежде не суждено было сбыться.

Когда стали ясны окончательные итоги выборов, Клей решил из трех оставшихся кандидатов поддержать Адамса, ведь государственный секретарь, в отличие от Джексона и Кроуфорда, был сторонником «внутренних улучшений». В воскресный вечер 9 января Клей встретился с Адамсом и после трехчасовой беседы убедился в совпадении политических взглядов. С того дня ни для кого не было секретом, что сторонники Клея при голосовании в палате поддержат Адамса. Безусловно, такая позиция была нарушением воли избирателей. Так, по официальным данным, в родном Кентукки Клей набрал 17331 голос избирателей, а Джексон – 6445. За Адамса и Кроуфорда не проголосовал ни один человек. При голосовании же в Палате представителей депутаты от Кентукки отдадут все свои голоса Адамсу. Депутаты от других штатов «нового Запада» – Огайо и Миссури, а также от Луизианы – тоже проголосуют за Адамса вопреки наказам собственных избирателей.

Итак, 9 февраля в Палате представителей новым президентом США был избран Джон Куинси Адамс, а 7 марта Клей был назначен государственным секретарем. Это дало повод противникам обвинять Адамса и Клея в «нечестной сделке» (corrupt bargain). Впрочем, поддержка Клеем Адамса выглядит вполне логично, ведь последний разделял его взгляды на развитие США. Пренебрегая мнением рядовых избирателей «нового Запада», Клей в собственном выборе исходил из продуманных представлений о пути национального процветания.

Подозрения в «сделке» Адамса и Клея дорого обошлись обоим. Некоторые бывшие сторонники Клея навсегда отвернулись от него и перешли в стан главного противника – генерала Эндрю Джексона. Отныне для многих (например, для известного сенатора от Миссури Томаса Харта Бентона) уже не Клей, а «бескомпромиссный» Джексон будет воплощать дух демократии «нового Запада».

Английский поверенный в делах Генри Эддингтон (1790–1870) красочно рисует взаимоотношения политических противников: «Приняв сторону Адамса, он [Клей] немедленно стал богом для его сторонников (Adamsites) и дьяволом для джексоновцев. Последние поносили его как злейшего человека в мире, как самого Катилину, как Демосфена, продавшего свое влияние, чтобы разрушить собственную страну. Первые же прославляли Клея как ангела веры, как Солона, Конфуция, Иегову. И когда стало известно, что он принял пост государственного секретаря от человека, которого сам облек в пурпур, такой пены у рта, что изрыгали клан Джексона и его пресса, никто не видел, кроме как у больных водобоязнью».

Возможно, Клей еще в полной мере не осознавал, что Джексон умело извлечет уроки из своего поражения. Администрации президента Адамса с самого начала предстояло столкнуться с серьезными трудностями. Любые начинания кабинета вызывали ожесточенное сопротивление джексоновцев, получивших большое влияние в обеих палатах Конгресса. В оценке действий президента поколения исследователей вынуждены соглашаться со словами, сказанными поэтом Уолтом Уитменом (1819–1892) сразу после смерти Адамса в 1848 г.: «Самый великий государственный секретарь, он был также одним из наименее преуспевших президентов». Мудрость внутриполитических планов, вошедших в программу «Американской системы», стала ясной лишь с течением времени.

Замечательный оратор и полемист, мастер парламентской борьбы плохо чувствовал себя в кресле чиновника, однако занятый им пост государственного секретаря традиционно считался последним шагом на пути к президентству. Лишь много позднее Клей понял, что согласие на это назначение (по сути – признание факта «нечестной сделки»), возможно, окончательно лишило его надежд стать президентом.

Несмотря на все внутренние распри, Клей сохранил преемственность в отношениях с южными соседями. Заложенные в соглашении с Великой Колумбией либеральные принципы были развиты в Договоре о мире, дружбе, торговле и мореплавании, который был заключен Соединенными Штатами с Федеральной республикой Центральной Америки в Вашингтоне 5 декабря 1825 г. В его 33 статьях подробнейшим образом регламентировались все аспекты межгосударственных отношений. Конечно, внешнеполитическое значение договора с маленькой федерацией было невелико, да и торговый оборот с этим государством был чрезвычайно мал. Однако он на долгие годы стал типовым внешнеполитическим соглашением, текст которого неоднократно воспроизводился практически без изменений в договорах со многими государствами.

Главная статья договора с Центральной Америкой гласила, что торговые отношения между государствами основываются на «либеральном основании совершенного равенства и взаимности». Тем самым стороны отказывались от ограниченного принципа наибольшего благоприятствования в пользу подлинно фритредерских постулатов. Равенство условий торговли не зависело от происхождения товара на борту судна. Предусматривалась защита купцов в случае войны между договаривающимися сторонами: после начала боевых действий у них был в распоряжении шестимесячный срок на улаживание взаимных претензий.

Подчеркнем, что именно 1822–1825 гг. ознаменовали пик энтузиазма Соединенных Штатов в отношении южных соседей. Именно тогда были опубликованы в целом хвалебные книги Уильяма Дуэйна, Генри Брэдли, Айзека Коффина (1787–1861), Джорджа Фрэкера, чуть позднее – двухтомник будущего сенатора от Коннектикута Джона Милтона Найлса. Особенно оптимистично смотрела североамериканская пресса на события в Великой Колумбии. Триумфом «идеи Западного полушария» стал тост на праздновании дня рождения Вашингтона в Боготе: гости пили за единую «американскую семью», связанную «природой, свободой и торговлей». Клей, должно быть, с радостью читал в письме Лукаса Аламана, что Мексика в своем государственном развитии выбрала путь Соединенных Штатов.

Кэлхун, видимо, одним из первых выделил «атлантические революции» (используя современный термин) в единое понятие, когда предположил, что потомки сочтут «ряд событий, начавшихся в Лексингтоне [апрель 1775 г.] и завершившихся в Аякучо [декабрь 1824 г.] «одним из самых замечательных и важных» в мировой истории». Всего за пятьдесят лет, говорил он в речи перед избирателями, власть на всем американском континенте перешла от европейцев к «свободным и независимым» местным уроженцам, выбравшим единую политическую модель. Тем не менее, даже в те годы надежд и иллюзий межамериканские отношения не были безоблачными.

 

Спорные вопросы: Техас, Куба, Пуэрто-Рико

Противоречия сопровождали связи США с новыми государствами Латинской Америки с момента их признания. Наиболее запутанный узел, где сплелись североамериканский экспансионизм, торговые интересы, реальные и мнимые европейские амбиции, был связан с пограничным Техасом и важными в коммерческом отношении и территориально близкими южным штатам островами Кубой и Пуэрто-Рико.

После покупки Луизианы в 1803 г. территория США увеличилась почти вдвое, превысив 1,7 млн квадратных миль (свыше 4,4 млн квадратных километров), однако границы новых владений не были четко определены. По условиям договора, Соединенные Штаты получали колонию «с той же территорией, какая сейчас находится в руках Испании и какая существовала, когда ею владела Франция». Именно наиболее выгодное решение проблемы границ (не только южной, но также северной и западной) Луизианы будет в последующие десятилетия одной из важнейших задач североамериканской дипломатии. Заметим, что на рубеже XVII–XVIII вв. земли между Ред-Ривер и Рио-Гранде (в те годы ее называли Рио-дель-Норте) осваивались не только испанскими, но и французскими первопроходцами – это обстоятельство определит притязания Франции (и следовательно, Соединенных Штатов после 1803 г.) на Техас.

Президент Томас Джефферсон, считая Техас частью покупки Луизианы, в 1804 г. объявил границу по Рио-Гранде. Лишь через два года, после целого ряда политических осложнений была произведена фактическая демаркация испано-американской границы. В ноябре 1806 г. генерал Джеймс Уилкинсон и подполковник Симон де Эррера (1754–1813) провели ее вдоль реки Сабины, оставив тем самым Техас в руках испанской короны. Войска Испании и США стояли в те дни по обе стороны реки друг против друга, готовые к бою.

Суровые испытания англо-американской войны 1812–1815 гг. окончательно доказали, что канадцы вовсе не стремятся войти в состав Соединенных Штатов. Когда надежды на соединение с Канадой не оправдались, внимание экспансионистов сосредоточилось на южном и западном направлениях. Интересны два вопроса: насколько североамериканские политики были в то время едины в стремлении приобрести Техас и какое место в их расчетах занимал секционный фактор.

Уже уйдя на покой, Томас Джефферсон не оставлял мысли доказать права США на Техас. В 1816 г. он писал государственному секретарю Джеймсу Монро о, возможно, единственной сохранившейся у него копии рукописи истории Луизианы, авторство которой принадлежало французскому первооткрывателю Бернару де Лагарпу (1683–1765). Лагарп стремился доказать приоритет Франции в освоении Техаса, что служило для Джефферсона убедительным свидетельством в пользу североамериканских прав на испанскую провинцию.

Клей также был убежден в неизбежности и необходимости расширения территории США. 7 марта 1818 г. в своей первой речи, посвященной «внутренним улучшениям», он в частности заявил, что границы США со временем достигнут Тихого океана на северо-западе и Рио-дель-Норте на юге. Таким образом, уже в 1818 г. Клей считал, что Техас будет принадлежать Соединенным Штатам. Территориальный рост государства являлся для Клея, как и для Адамса и Джексона, делом уже предопределенным. Брэкенридж призывал не только к признанию независимости южных соседей, но и к захвату Флориды и Техаса.

Позиция Испании по Техасу в ходе переговоров Адамса – Ониса была недвусмысленной. Французские революционеры-бонапартисты в Луизиане (их насчитывалось несколько сотен) мечтали тогда о правительственной поддержке США, чтобы вторгнуться в Мексику и помочь южноамериканским повстанцам. Да и в самом Техасе в те годы жило несколько сот французов. Боясь создания на этих территориях антииспанского плацдарма, министр иностранных дел Хосе Гарсиа де Леон и Писарро (1770–1835) в инструкциях Онису предписывал при любых обстоятельствах держаться за Техас, пусть и ценой Флориды. Сохранение Техаса стало, возможно, единственным достижением Ониса в ходе переговоров.

Как мы уже говорили в I главе, отказ Испании ратифицировать Трансконтинентальный договор сделал «техасский вопрос» злободневной политической темой. Казалось бы триумфальное соглашение устраивало теперь не всех.

Рассуждая о договоре с Испанией, Джефферсон заявлял известному политику Генри Дирборну (1751–1829): «Отказавшись от Техаса, мы отказались от сахарного края, достаточного, чтобы снабжать Соединенные Штаты. Я бы скорее сохранил его, веря, что Флорида неизбежно упадет нам в руки». В письме действующему президенту Джефферсон признавался, что «не сожалеет о нератификации Испанского договора». Флорида и так обязательно станет североамериканской, ведь права на нее признают все европейские государства. Джефферсон считал, что не только Флорида, но и Техас, и, возможно, Куба войдут в состав Соединенных Штатов. Техас, предсказал он, станет «богатейшим штатом нашего Союза».

Отвечая прославленному корреспонденту, Монро напомнил о недавних миссурийских дебатах и указал на опасность дальнейшего обострения отношений Севера и Юга. 23 мая 1820 г. он писал генералу Джексону, что вопрос о Техасе «затронул чувства и вызвал осложнения… которых ранее не существовало. Некоторые части нашего Союза стали даже меньше стремиться к приобретению Флориды, в то время как другие, недовольные этим, жаждут овладеть Техасом… Давно зная то раздражение, с которым восточная часть нашего Союза наблюдает его расширение на запад и юг, я являюсь убежденным сторонником того мнения, что в настоящее время мы должны довольствоваться Флоридой». Сам Джексон в ответном письме Монро от 20 июня 1820 г., по сути, повторил слова президента: по его мнению, необходимо «довольствоваться [Восточной и Западной] Флоридами». Впрочем, при удобном случае Джексон и в те годы не упускал повода критиковать Адамса за «сдачу» Техаса.

В письме Галлатину Монро вновь пишет о неизбежных внутриполитических осложнениях в случае попытки аннексировать Техас. Однако президент не был уверен, удастся ли сдержать «соблазнительную страсть» территориальных приобретений.

У Монро были все основания так говорить. Как только договор с Испанией был подписан, Сабину перешел отряд авантюриста-южанина Джеймса Лонга (1793–1821), который, захватив пограничный Накодочес, провозгласил независимую республику Техас. Осенью того же года провозглашенное государство было разгромлено местными войсками.

В апреле 1820 г. Генри Клей сделал захват Техаса ключевой частью своего плана латиноамериканской политики, который он вынес на обсуждение Палаты представителей. Соглашаясь со спикером, его земляк-кентуккиец Дэвид Тримбл считал Техас «естественной» частью Соединенных Штатов: «Каковы должны быть рубежи нашего Союза? Вот был великий вопрос, доверенный нашему представителю. Ни одно должностное лицо не занимало более важный пост, ни на кого не возлагалась большая ответственность – священная ответственность определять границы единственной существующей свободной нации». Тримбл полагал, что «естественные границы» республики пролегают по Рио-дель-Норте и, проведя странную географическую аналогию между США и Францией, сделал вывод, что Рио-дель-Норте – это, так сказать, американский Рейн.

Противники ратификации Трансконтинентального договора усматривали в нем необоснованную «сдачу» Техаса в обмен за несравнимо меньшую по территории Флориду. Вопрос об «уступке» Техаса занимал важное место в аргументации Клея против договора. Отстаивая права США на Техас, Клей делает вывод о несоразмерности компенсации за него. Техас в три-четыре раза больше Флориды, его климат «восхитителен», почвы плодородны, а вдоль берегов рек тянутся дубравы. Обоснованные вопросы вызвало утверждение Клея, что Техас обладает «одним из лучших портов на Мексиканском заливе». Впрочем, удовлетворительными сведениями о землях к югу от Ред-Ривер не могли похвастаться даже самые горячие сторонники их присоединения.

Виргинец Джон Арчер вынужден был признать, что о Техасе известно слишком мало. Однако и тех скудных сведений достаточно, чтобы понять его неоспоримые преимущества – и по объему территории, и по плодородию почв. В превосходных степенях Арчер рисует самое широкое разнообразие плодов этой земли – зерновых, сахара и хлопка, обязанное «соседству и союзу» подходящей почвы и «исключительной целебности» климата. Отмечаются и «самые выдающиеся признаки высокого политического значения» Техаса. Связанный с Новым Орлеаном, Техас может вместить обширное население. Нельзя отдавать такие земли за «пески Флориды» – подчеркивал Арчер.

Тримбл отмечал, что Техас является неотъемлемой частью покупки Луизианы, и остался испанским лишь благодаря благожелательной позиции США. Уступив Техас, администрация предает немногочисленных техасских колонистов – французов по происхождению и, как считал Тримбл, граждан США согласно договору о покупке Луизианы. А гражданство «не является предметом торга».

Подробно остановился Тримбл и на экономических преимуществах владения Техасом. Порты Галвестон и Матагорда обеспечивают надежную связь с Веракрусом, а торговля в регионе Мексиканского залива одинаково выгодна как восточным, так и западным штатам. Техас, утверждает Тримбл, является единственной кофейной областью в распоряжении США. Территориальные «уступки» ущемляют положение всех граждан США и в первую очередь представителей Запада, чьи интересы будут затронуты в наибольшей степени из-за неустойчивого положения Нового Орлеана – «великой ярмарки (emporium) Нового Света» и в то же время его «ахиллесовой пяты».

Существовала, по мнению Тримбла, и еще одна важнейшая стратегическая причина, настоятельно диктующая приобретение Техаса. По его сведениям, Англия якобы готова была потребовать у потрясенной революцией Испании Кубу и купить за бесценок Техас. Американцам Техас ценен «для сельскохозяйственных целей; для военной обороны; для морской защиты; чтобы поддерживать мир между нами и Мексикой». В качестве английской колонии он станет постоянной угрозой. Оратор усиливает риторический эффект, напоминая аудитории о команчах и других индейских племенах – «непокоренных потомках Монтесумы», «казаках Америки», «спартанцах наших дней», «детях Солнца», которых, как и в XVIII столетии, англичане будут использовать против североамериканцев.

Горячий сторонник предложения Клея, Тримбл не ограничил свою агитацию стенами Конгресса. В личной беседе он даже пытался убедить Адамса, что у него есть только один путь стать популярным на Западе – признать независимость Латинской Америки и присоединить Техас.

Глава Комитета по международным делам Уильям Лаундс (Южная Каролина) не считал присоединение Техаса невозможным. Однако, он, с одной стороны, возражал против голословных, по его мнению, утверждений Клея об «относительной ценности территории» почти не исследованного Техаса в сравнении с Флоридой. С другой стороны, политик подчеркивал, что «если мы обладаем справедливыми притязаниями на эту область… то в нашей власти всегда будет находиться претворение их в жизнь. Судьба области, располагающейся между нами и Мексикой, всегда будет по существу зависеть… от американских интересов». Флорида же, по мнению председателя комитета, вполне может остаться за Испанией, если Мексика завоюет независимость. Тогда присоединение Флориды станет возможным лишь в результате войны с Испанией.

Неумеренное восхваление достоинств почти не изученного Техаса вызвало обоснованную иронию Ричарда Андерсона (Кентукки), который, как и Лаундс, справедливо сомневался в существовании на побережье Техаса прекрасного порта. Андерсон осуждал тех, кто в погоне за Техасом считает Флориду лишь «песчаной отмелью». Другой вопрос: принадлежал ли когда-либо Техас США? Андерсон доказывает, что Техас – это спорная территория, так как 1) Испания никогда не признавала американские права на него, 2) США никогда им не владели, 3) президент США в 1806 г. одобрил границу по реке Сабине. А судьба спорных границ должна, по мнению конгрессмена, решаться исполнительной властью, а не в стенах Палаты представителей.

В целом для аргументации обеих сторон характерна одна особенность. Сторонники оккупации Техаса полагали, что он, в отличие от Флориды, вполне может в дальнейшем «ускользнуть» от США. Те же, кто поддерживал официальный курс, подчеркивали, что как раз Флорида может оказаться за границей американских владений, а вот Техас «не уйдет». Общее мнение выразил представитель Теннесси Джон Рей: «…Конституция рассчитана на рост и расширение государства, а не на его умаление».

Нелестные слова Клея и его сторонников в адрес Флориды не должны вводить в заблуждение. В конечном итоге одной из главных целей плана Клея, заключавшегося в оккупации Техаса и немедленном признании независимости Латинской Америки, было как раз укрепление позиций во Флориде.

Поскольку Клей в итоге не поставил свои «техасские» резолюции на голосование, невозможно сказать, как в целом отнеслись депутаты Палаты представителей к идее захвата этой провинции. Мы не знаем, как проголосовали бы конгрессмены Северо-Востока, но показательно, что ни один представитель этой секции не принял участия в дебатах. Если это молчание и не было знаком согласия, оно, возможно, свидетельствует об определенной готовности признать южную экспансию, а значит, и неотвратимое ослабление своего влияния в Союзе.

Вторичная ратификация Трансконтинентального договора положила конец спорам об «уступке Техаса». Видимо, для четверых противников ратификации, в числе которых был и знаменитый представитель Миссури Томас Харт Бентон, камнем преткновения стал именно «техасский вопрос». Через пять дней, 24 февраля 1821 г., мятежный генерал Агустин де Итурбиде провозгласил план Игуала, требовавший независимости Мексики. 28 сентября победоносная хунта окончательно объявила о независимости страны. С тех пор Техас стал яблоком раздора в отношениях Соединенных Штатов уже не с Испанией, а с Мексикой.

В январе того же 1821 г. произошло куда менее заметное для современников событие, чье значение для будущего Техаса окажется неизмеримо выше любых парламентских дебатов или дипломатических переговоров. Разорившийся немолодой предприниматель из

Сент-Луиса Мозес Остин получил от губернатора Мартинеса право поселить в Техасе, на берегу реки Колорадо, 300 семей колонистов. По иронии истории, с разницей всего в несколько недель власти США, окончательно ратифицировав Трансконтинентальный договор, официально отказались от притязаний на Техас, – а власти Испании дали формальное разрешение на освоение этих земель североамериканскими гражданами.

Остин-старший умер, не успев воспользоваться привилегией, и дело отца с успехом продолжил сын Стивен, подтвердивший свое право у мексиканских властей: сперва у правившего с сентября 1821 г. Итурбиде («императора Агустина I»), а затем, после его свержения в 1823 г. в республиканском Конгрессе. Итак, Техас стал ареной не государственной, а «вольной» фермерской колонизации под руководством хитроумных дельцов. Вскоре начали завозить и негров-рабов, причем поток этот не прекратился и после окончательного запрета рабства в Мексике в 1829 г. Стивен Остин был лишь главным среди многих empresarios, получивших полномочия освоить те или иные территории мексиканского штата Техас-Коауила. За считанные годы североамериканские поселенцы превзошли количеством мексиканцев и индейцев. Джефферсон предсказывал Техасу будущее сахарной житницы США, Тримбл надеялся собирать урожаи кофе, но на деле главным занятием поселенцев стали скотоводство и – как повсюду на Юге – хлопководство (в последнем прав оказался Арчер).

3 января 1823 г. мексиканское правительство приняло либеральный закон о колонизации: поселенцы на 6 лет освобождались от всех налогов, а следующие 6 лет платили их в половинном размере. Хотя законом предписывались существенные преимущества для мексиканцев и католиков, это условие никак не затруднило деятельность колонистов. Никто ведь не мешал североамериканским поселенцам формально числиться мексиканскими подданными и католиками. Уже в том же году государственный департамент Мексики начал зондаж агрессивных намерений Соединенных Штатов, но никаких действий предпринято не было.

В 1824–1825 гг. Остин и другие предприниматели добились разрешения поселить 10 тысяч семей из США. Вновь основанные поселки процветали, разрастались и вскоре начали представлять серьезную угрозу для мексиканского правительства. Уже с 1826 г. североамериканцы начали создавать отряды рэйнджеров (rangers) – вооруженной револьверами конной полиции. У Мексики же не было никаких возможностей содействовать заселению Техаса своими уроженцами. Первое восстание североамериканских поселенцев, провозгласивших независимость, произошло под предводительством Хэйдена Эдвардса (1771–1849) в декабре 1826 г. Дело все скорее шло к неизбежному конфликту, который в итоге разразился в 1835 г. и привел к отделению Техаса. В 1845 г. независимая республика Техас вступила в состав Соединенных Штатов, а после тяжелого поражения в войне 1846–1848 гг. Мексика вынуждена была смириться с потерей.

Уже к концу 1820-х гг. техасский колонизатор мог гордиться успехом своего начинания: «Перспективы этой страны очень быстро улучшаются; ее наполняют самые уважаемые эмигранты. Упорство и время устранили препятствия, тормозившие заселение Техаса, когда я приступил к этому предприятию. Он был тогда пустыней, лишенной ресурсов, наводненной враждебными индейцами, без организованного правительства. Подлинную цену земли либо не знали, либо в ней крайне сомневались. События доказывают, что я был прав – еще несколько лет и процветание Техаса поразит многих…». Знаток Северной Америки «от Коннектикута до Мексики», Остин считал Техас лучшим местом континента, если не считать долину Миссисипи.

Администрация США не осталась в стороне от проблемы Техаса. Уже в своих первоначальных инструкциях новый государственный секретарь Клей ставил посланнику Пойнсету задачу зондировать отношение мексиканского правительства к возможному пересмотру еще не размеченной границы по реке Сабине. Возможно, Мексика готова согласиться с границей вдоль реки Бразос, либо по Снежным горам, по

Колорадо или же по Рио-Гранде (Рио-дель-Норте). Официальным предлогом послужили бы споры, которые могут в будущем возникнуть из-за судоходства по рекам Ред-Ривер и Сабине и притокам Арканзаса, которые в соответствии с границей 1819 года находились на территории обоих государств. Со своей стороны, США обязались бы сдерживать проживающих в Техасе воинственных команчей от нападений на мексиканские провинции. О своей убежденности в целесообразности расширения североамериканской территории вплоть до реки Рио-Гранде Пойнсет сообщил уже 27 июля 1825 г. Отмечая, что территория Техаса быстро заселяется как легальными, так и нелегальными поселенцами (either grantees or squatters) из США, Пойнсет предсказывал серьезные трудности, которые мексиканское правительство вскоре испытает с этим новым населением. Тогда оно «не будет столь возражать против» передачи Техаса во владение Соединенных Штатов. Сперва Клей лишь принял к сведению мысли Пойнсета – ведь продолжались переговоры по демаркации границы. До их завершения, полагал Клей, никакой разговор о возможной покупке Техаса невозможен. Да и в переговорах с Пойнсетом мексиканский министр Лукас Аламан ясно дал понять, что Мексика не собирается отступать от границ, зафиксированных в испано-американском договоре 1819 г.

Однако переговоры о демаркации границы все затягивались, и тут Клей решил сменить тактику и перейти в наступление. Его аргументы развивали идеи Пойнсета: во-первых, если мексиканское правительство так легко и в таком объеме бесплатно раздает поселенцам земли в Техасе, это свидетельствует о том, что этими землями оно не очень-то дорожит. Во-вторых, «эти эмигранты принесут с собою наши принципы законности, свободы, религии и, хотя следует надеяться, что они будут склонны к союзу с древним населением Мексики в том, что касается политической свободы, нельзя ожидать (it would be almost too much to expect), что можно будет избежать столкновений по другим вопросам». Видимо, Клей подразумевал вопросы земельной и прочей собственности. Если столкновения и взаимное непонимание неизбежны, то почему бы не предложить Мексике продать Техас за один миллион долларов (или половину Техаса, то есть до реки Колорадо, за полмиллиона). Такое соглашение можно было бы включить в американо-мексиканский договор о границе. Президент Адамс был согласен с идеей Клея.

Мексика не намеревалась продавать Техас. Напротив, ее подозрения насчет коварства северного соседа только усилились. Если сперва Пойнсет объяснял нежелание продавать Техас слишком незначительной суммой, предложенной Клеем, то затем ему дали понять, что Мексика принципиально против такой сделки.

Был ли Остин агентом Вашингтона? Нет, он никак не координировал свою деятельность с представителями властей США, более того – в своей переписке с родственниками старательно подчеркивал свое новое подданство и заинтересованность в процветании Мексиканской республики. Как Пойнсет (но независимо от него), Остин был горячим сторонником федералистской партии йоркинос и даже предлагал учредительной хунте свой проект конституции. Он заставлял семью учить испанский и старался переписываться на этом языке с братом. Разделяя характерные англо-саксонские предрассудки, Остин считал, что мексиканцы еще невежественнее индейцев чокто и вообще им, закабаленным духовенством, не хватает «лишь хвостов, чтобы быть зверьми, худшими, чем обезьяны». Одновременно он приветствовал «возрождение гражданской свободы» Мексики после падения Итурбиде и ждал, как страна «разобьет цепи суеверия».

Остин и его окружение знали о предложении покупки Техаса в 1827 г., но вплоть до конца этого года просто не имели связей с Пойнсетом. Остин лишь однажды обратился к посланнику, сообщая о своем стремлении поощрять переселенцев-северян из Огайо, поскольку борьба с рабством в Мексике тормозила колонизационную активность южан.

Позднее Пойнсет последовательно отрицал причастность Соединенных Штатов к попыткам приобрести огромную провинцию. В своей статье о Мексике он опровергал как «абсурдные и невероятные» подозрения английского дипломата Уорда, что Соединенные Штаты якобы предлагали займ Мексике в 12 миллионов долларов в залог Техаса. Пойнсет «в свою бытность в Мексике никогда не предлагал ни залог, ни передачу Техаса Соединенным Штатам», – заключал североамериканский посланник. Как мы видим, Пойнсет лукавил – он предлагал просто продажу, и здесь его приемы ничем не отличаются от макиавеллизма европейских дипломатов. В беседе с президентом Джексоном в 1830 г, Пойнсет по сути предсказал, как будут развиваться события в Техасе – за освоением последуют восстание и присоединение к США по просьбе народа.

Судьба Техаса оказалась тесно связана с вопросом о распространении рабства в Соединенных Штатах. Когда почти через 25 лет Техас станет ключевой проблемой североамериканского общества, былые оппоненты Адамс и Клей вместе будут возглавлять группу так называемых сознательных, или совестливых, вигов (Conscience Whigs), выступавших против Мексиканской войны и аннексий. Политические ветераны справедливо боялись, что экспансия в южном направлении чрезмерно усилит позиции рабовладельцев, опрокинет хрупкое равновесие между Севером и Югом.

Очевидно, что план Клея 1820 г. по захвату Техаса был, по меньшей мере, нереалистичен: Соединенные Штаты тогда просто не обладали достаточной военной силой, чтобы осуществить такое масштабное мероприятие. Но дебаты в Конгрессе по Трансконтинентальному договору, пусть и закончившиеся ничем, внесли заметный вклад в развитие риторики североамериканской экспансии. Обсуждение в Конгрессе привлекло общественное внимание не только к борьбе Латинской Америки за независимость, но и к судьбе малозаселенных южных земель. Показательно, что искреннее сочувствие «южным братьям» со стороны таких сторонников независимости Латинской Америки, как Клей или Брэкенридж, сочеталось в их сознании с убежденностью в необходимости аннексии территорий к югу от Сабины и Ред-Ривер.

* * *

«Турция трансатлантических отношений» – так метко окрестила Кубу пресса середины 1820-х гг., подчеркивая как сложность и запутанность внутренней ситуации на богатом острове, так и огромное значение Кубы для внешней политики великих держав, стремящихся «подхватить ее в падении». Впрочем, когда в 1824 г. Фердинанд VII даровал этому последнему форпосту Испанской империи титул «неизменно верного острова», в определении была серьезная доля правды. Креольская плантаторская верхушка боялась революции рабов (40 % населения острова) по гаитянскому сценарию и помогла новому генерал-капитану Дионисио Вивесу расправиться в 1823–1824 гг. с активными, но немногочисленными заговорщиками. С января 1822 г. кубинцам вновь даруют привилегию свободной торговли. Надеясь на доход от пошлин, метрополия освободила Кубу от многих налогов, даже церковной десятины. Латифундистское рабовладельческое хозяйство переживало подлинный хозяйственный бум. Ответом благодарных плантаторов была лояльность власти Испании.

США не могли остаться равнодушными к развитию ситуации на соседнем острове, занимавшем столь значительное место в их внешнеторговом обороте. Южане Джефферсон, Кэлхун, Пойнсет были убеждены, что рано или поздно Куба станет владением США. Джефферсон надеялся, что после неизбежного «общего разделения испанских колоний» «Куба присоединится к нам и будет давать сахар», и считал остров «самым выгодным (interesting) приобретением» для США. До вспышки революционных заговоров на Кубе независимость острова (в противодействие английскому влиянию) поддерживали только купец-авантюрист Уильям Робинсон и Генри Брэкенридж, наверное, еще не задумываясь о последствиях возможного освобождения рабов для южных штатов.

Рассматривая Кубу и Пуэрто-Рико как возможный объект экспансии, Соединенные Штаты опасались перехода этих островов из рук слабеющей Испании к третьей державе, более всего – к Англии. Именно этого боялся виргинец Гарнет, когда, единственный среди всех членов Палаты представителей, голосовал в 1822 г. против признания независимости стран Латинской Америки.

Осенью 1822 г. кабинет получил через известного натуралиста, президента Американского философского общества Пьера Дюпонсо провокационное послание от Барнабе Санчеса, где тот призывал оказать помощь тем плантаторам, которые якобы выступают за вступление Кубы в состав Соединенных Штатов. Иначе, предупреждал корреспондент, возобладают сторонники Англии, и Куба навсегда будет потеряна для Вашингтона. Кэлхуну идея понравилась, но возобладала точка зрения Адамса – «война с Великобританией за Кубу закончится тем, что остров достанется им, а не нам». Во внутренние дела острова было решено не вмешиваться.

Когда весной 1823 г. в газетах появились слухи о возможной британской аннексии Кубы, Кэлхун даже призвал к новой войне с бывшей метрополией, чтобы предотвратить такое развитие событий. “Columbian Centinel” подчеркивал, что потеря кубинской торговли станет особенно тяжелым ударом именно для Новой Англии.

Одновременно в США боялись создания на этом острове негритянской республики по гаитянскому образцу – опасного примера для собственных рабов. Географическая близость Кубы южным штатам усиливала опасения: восстание рабов легко могло бы перекинуться на территорию США. Значит, северный сосед был прямо заинтересован в надежном успехе Вивеса в его борьбе с кубинскими революционерами.

В такой атмосфере была сформулирована известная доктрина «политического тяготения», автором которой стал, кстати, не южанин, а северянин. Джон Куинси Адамс в инструкциях посланнику в Мадриде Хью Нельсону доказывал, что, с географической точки зрения, острова Куба и Пуэрто-Рико являются частью континента Северной Америки и, следовательно, из рук Испании могут перейти только к США. Государственный секретарь писал: «…Существуют законы политического (наряду с физическим) тяготения, и подобно тому, как яблоко, отделенное бурей от дерева, не имеет другого выхода, кроме падения на землю, так и Куба может тяготеть только по направлению к Североамериканскому союзу, который по тем же самым законам природы не может сбросить ее со своей груди». Таким образом, делалось заключение о целесообразности сохранения власти Испании на Кубе и Пуэрто-Рико. Именно о такой позиции США Нельсон должен был сообщить испанским властям. В инструкциях новому посланнику в Мадриде Александру Эверетту Генри Клей подтверждает: «Кубе и Пуэрто-Рико следует остаться зависимыми от Испании».

Как оценивали события на Кубе североамериканские очевидцы? Джо-эль Пойнсет, посетивший остров в 1823 г., остался скептически настроен по отношению к местному освободительному движению: «Некоторые креолы расположены низвергнуть испанское иго… и объявить Кубу независимым государством, но страх перед рабами и низшим классом белых горожан, может быть, заставит их остаться спокойными».

Примерно в том же духе представлял суть дела торговый представитель в Гаване Фрэнсис Блэк. Он утверждал, что, хотя большинство кубинцев были бы рады освободиться от власти метрополии, их останавливает страх перед расовыми беспорядками. Креольская верхушка и офицерство поддерживают генерала-капитана Вивеса, «богатейшего собственника» и «человека либеральных принципов». Уже в те годы богатые рабовладельцы ощущали общность своих интересов с плантаторами Юга США – Блэк писал об их интересе к конституции южных штатов. Некоторые же хотели бы, чтобы Соединенные Штаты разместили войска во Флориде «под предлогом защиты границ», а на деле – чтобы обеспечить стабильность Кубы. Революцию поддержали бы лишь те креолы, «чья собственность состоит в товарах, которые легко обратить в деньги и вывезти», – думал автор донесения.

Если революция все же разразится, то те, кому есть, что терять, выступят за независимость страны лишь как за «предварительный и необходимый шаг к союзу с Соединенными Штатами» – единственной мере обеспечения безопасности и стабильности любой приличной (good) формы управления островом. Что ж, если вспомнить события освободительной борьбы Кубы конца XIX – начала XX вв., слова Блэка покажутся пророческими.

Для Генри Клея важным источником стало частное письмо от давнего знакомого и сторонника Томаса Робертсона. Он эмоционально описывал политические беспорядки, деспотизм Вивеса, ужасающее состояние немногочисленных школ, мостов, дорог, масштабы нелегальной работорговли (до 25 тысяч рабов в год) и пиратства. Не внушали оптимизма и те люди, которые представляли интересы США в столь важном регионе, – «пьяницы, банкроты, нарушители наших же собственных законов и принципов». Письмо Робертсона не прошло незамеченным: чтобы установить доверительные отношения с английским поверенным в делах Генри Эддингтоном, Клей зачитал ему это свидетельство.

В итоге положение на острове было истолковано следующим образом: либо на Кубе сохраняется status quo (остров во владении слабой Испании), либо же она в случае обретения независимости неизбежно попадает в сферу интересов какой-либо великой державы, скорее всего – Англии, а то и становится в случае освобождения рабов угрозой расовому «порядку» на Юге США. В 1825 г. стало известно о планах совместной экспедиции Великой Колумбии и Мексики для свержения власти Испании на Кубе и Пуэрто-Рико. Было очевидно, что в случае ее успеха рабы на острове получили бы свободу так же, как и в других молодых государствах Испанской Америки.

Национальные интересы США требовали закрепления status quo – сохранения Кубы под властью Испании одновременно с признанием последней независимости других государств Латинской Америки. Так исключалась бы возможность вмешательства Европы в дела Нового Света под предлогом посредничества в улаживании отношений бывших колоний с метрополией. Наконец, аннексировать независимую Кубу стало бы куда сложнее, чем колониальную.

Обстановка требовала от Адамса и Клея неординарных ходов. И такой ход был найден – США обратились за поддержкой к России. Этот дипломатический демарш с целью склонить Испанию к примирению и признанию бывших колоний стал одним из наиболее важных мероприятий, проведенных Клеем на посту государственного секретаря. Η. Н. Болховитинов отмечает: «На некоторое, хотя и сравнительно короткое, время испаноамериканский вопрос занял в отношениях между Россией и Соединенными Штатами центральное место, причем обе державы, как это ни парадоксально на первый взгляд, оказались в одном лагере – лагере сторонников скорейшего мирного урегулирования и признания Испанией независимости новых американских государств».

Итак, 10 мая 1825 г. Клей по поручению Адамса направил посланнику в Петербурге Генри Миддлтону (1770–1846) довольно обширные инструкции, где просил искать посредничества России – великой державы без прямых интересов в Латинской Америке – в деле примирения Испании с ее бывшими колониями.

Более всего волновало Клея положение Кубы в силу ее «близости Соединенным Штатам, важности торговли и природы населения».

В кубинских делах также были крайне заинтересованы Англия и Франция. Клей признает, что «большая часть» населения Кубы стремится к независимости и готова помочь мексикано-колумбийской освободительной экспедиции, серьезно увеличивая шансы республиканцев на успех. Мексика и Колумбия, таким образом, угрожали бы изменить весь ход вест-индской торговли, затронув интересы многих государств, прежде всего Англии. В любом случае Клей опасался войны в Карибском море, которая привела бы к резкому росту каперства в непосредственной близости от берегов США. Самым неприятным же для Соединенных Штатов стало бы вмешательство в события великих европейских держав, в первую очередь Англии. Подобное развитие ситуации могло бы завершиться установлением протектората Англии над Кубой.

Таким образом, по мнению Клея, примирение Испании со своими бывшими колониями позволит ей сохранить последние форпосты империи – Кубу и Пуэрто-Рико, охранит их положение от посягательств других иностранных государств, как европейских, так и американских. Соединенные Штаты просили Россию обратиться к Испании, чтобы содействовать скорейшему заключения мира к выгоде как Соединенных Штатов, так и Испании. Очевидно, подразумевалось, что и Россию не могло не беспокоить возможное резкое усиление позиций Англии. Таким образом, юридическое признание status quo в Латинской Америке было бы на руку, по сути, всем континентальным державам.

Текст этих инструкций Миддлтону должен был стать известным всей Европе. С этой целью он был также отправлен посланникам США в Лондоне и Париже. Предполагалось, что представители США сообщат европейским кабинетам о плане Клея. 13 мая Клей передал текст этих инструкций русскому посланнику в Вашингтоне барону Тейлю. 19 мая Тейль встречался с самим президентом. Адамс был предельно откровенен с петербургским дипломатом. Как сообщил Тейль Нессельроде, Адамс, «отнюдь не скрывал от меня, что с точки зрения интересов его страны нежелательно, чтобы остров Куба был подвластен другой европейской державе, а не Испании, или же оказался в руках Мексики или Колумбии, и добавил, что если когда-нибудь этому острову суждено принадлежать какому-нибудь американскому государству, то таким государством могут быть лишь Соединенные Штаты (курсив мой – А. И.)» [878]Ф. В. Тейль – К. В. Нессельроде, 14 (26 мая) 1825 г. – ВПР. Т. VI (XIV). С. 175–176 (перевод – с. 176–177); MJQA. Vol. VII. Р. 8 – 10 (запись от 19 мая 1825 г.).
.

Исследователи долго считали, что Россия не отнеслась к предложению Соединенных Штатов со всей серьезностью. Делая такой вывод, они исходили в первую очередь не из архивных разысканий, а из общих представлений о реакционности царской России и ее солидарности с монархической Испанией. Исследования Η. Н. Болховитинова доказывают, что царское правительство предприняло действенные шаги в соответствии с просьбой Соединенных Штатов.

Текст инструкций был получен в Петербурге 18 июня (10 июля). В ответе Миддлтону русский министр был весьма осторожен: одобряя мнение США в отношении Кубы и Пуэрто-Рико, Нессельроде писал о необходимости сперва точно выяснить позицию Испании. Пересылая текст ответа Нессельроде, Миддлтон подчеркнул, что «по существу» его содержание настолько благоприятно, насколько этого только можно было ожидать. В Вашингтоне нота Нессельроде была встречена с энтузиазмом – барон Тейль отметил, что «ответ императорского министерства на предложения г-на Миддлтона произвел здесь приятную сенсацию».

Нессельроде разослал инструкции представителям России в Лондоне, Париже, Берлине, Вене. Представителям стран Священного союза в Петербурге содержание североамериканского плана уже было известно.

Миддлтон полагал, что предложение Клея будет одобрено союзниками. В общем, вопрос представлялся Миддлтону «улаженным».

Новый американский посланник в Мадриде Александр Эверетт сразу же приступил к переговорам с главой испанского кабинета Франсиско де Сеа Бермудесом (1779–1850). Тот не скрыл от Эверетта, что считает небезопасным для собственной карьеры предложить Фердинанду VII план Клея. Он отверг идею любого посредничества, итогом которого стало бы признание независимости колоний. Более того, испанский министр всерьез и с выраженной решимостью даже говорил о возможностях восстановления власти Испании в Новом Свете.

В конце октября 1825 г. Сеа Бермудес был сменен на своем посту фаворитом короля герцогом дель Инфантадо (1768–1841). Эверетт поначалу еще надеялся на возможность серьезного обсуждения североамериканского демарша. Безусловно, герцог дель Инфантадо обладал определенным личным обаянием и сумел произвести на американца намного более благоприятное впечатление, чем его предшественник. Однако, сперва он просто уклонялся от обсуждения насущных проблем, ссылаясь на недостаточность сведений, а потом ясно дал понять Эверетту, что позиция Испании не изменилась.

Русский посланник в Мадриде П. Я. Убри (1775–1847) в соответствии с инструкциями от Нессельроде обсуждал сначала с Сеа Бермудесом, а затем и с герцогом дель Инфантадо предложения США. Если Эверетт еще долго надеялся на смягчение позиции герцога, более искушенный Убри сразу сделал должные выводы о личности министра. В донесениях в Петербург посланник охарактеризовал его как человека, обладающего самыми смутными понятиями как о внешней политике иностранных держав, так и о реальном положении Испании, ее национальных интересах. Эверетт поначалу несправедливо подозревал Убри в двуличности, полагая, что Россия на деле лишь подстрекает Фердинанда VII к решительным действиям. В действительности русский посланник предпринимал настойчивые попытки убедить испанское правительство в необходимости определиться в своей позиции. Как отмечает Η. Н. Болховитинов, «по своему объективному значению демарш П. Я. Убри представлял вежливую форму давления и призыв к новому рассмотрению сложившегося в Америке положения». Однако, испанские власти твердо решили игнорировать любые возможные предложения о посредничестве.

Если в Испании дело зашло в тупик, то переговоры с Великой Колумбией и Мексикой складывались на редкость успешно. Клей направил представителям этих государств в Вашингтоне ноту, в которой сообщал об инструкциях Миддлтону от 10 мая 1825 г. и утверждал, что европейские державы предпринимают все усилия, чтобы склонить Испанию к миру. От республик требовалось одно – «отсрочка, на определенное время, отплытия экспедиции против Кубы или Пуэрто-Рико». Ответ колумбийского посланника Хосе Марии Саласара (1785–1828) был выдержан в самом выгодном для Соединенных Штатов ключе: утверждалось, что Колумбия давно ждет удачного момента для осуществления планов освобождения Кубы, однако такая экспедиция может быть предпринята только, если ее одобрит конгресс американских государств, который планируется созвать в Панаме. Таким образом, оставалось время для завершения посреднической миссии русского императора. Затем Великая Колумбия решила пойти на весьма откровенный шаг: через Соединенные Штаты предложить Испании заключить мир или хотя бы перемирие на 10 или 20 лет в обмен на отказ от освободительной экспедиции на острова Карибского бассейна. 10 июня Эверетт передал колумбийское предложение герцогу дель Инфантадо, однако никакого ответа с его стороны не последовало. В августе 1826 г. герцог дель Инфантадо ушел в отставку, а новый глава кабинета Мануэль Гонсалес Салмон (1778–1832) не обладал серьезным политическим весом и влиянием на короля, так что переговоры с ним стали бессмысленны.

Были попытки использовать и другие каналы, чтобы склонить Испанию к принятию плана Клея. Серьезные усилия предпринял посланник США в Париже Джеймс Браун (1766–1835). Руководствуясь духом инструкций Миддлтону, он решился обратиться к европейским державам через министра иностранных дел Франции барона де Дама (1785–1862). 17 июля 1825 г. обращение Брауна обсуждалось на конференции представителей Священного союза. От имени правительства США Браун предлагал «Франции и другим морским державам гарантировать Испании обладание Кубой и Пуэрто-Рико, однако при условии, что она примет эти державы как посредниц между ней и восставшими колониями». В ходе обсуждения реакция барона де Дама была более чем сдержанной: он полагал, что испанское правительство не примет предложенного посредничества. Тем не менее, Браун сохранял оптимизм: он был убежден в том, что Франции и Англии удастся склонить Фердинанда VII к признанию независимости колоний при условии гарантии Кубы и Пуэрто-Рико.

Однако на деле все обстояло намного сложнее. Вполне возможно, что знакомство испанских властей с инструкциями Клея Миддлтону от 10 мая 1825 г. только утвердило их в нежелании признавать независимость Латинской Америки. При испанском дворе мог быть сделан следующий вывод: если Соединенные Штаты не намерены способствовать освобождению Кубы и Пуэрто-Рико, у Испании нет причин идти на уступки своим бывшим колониям. С другой стороны, латиноамериканские государства могли усмотреть в предложении США предательство их интересов.

Стремление провести североамериканский план в жизнь сохранялось и после 1826 г. Подчеркивая исключительную выгоду предложения США для Испании, Нессельроде уже в конце 1827 г. пишет русскому посланнику о целесообразности продолжения переговоров. Однако, отмечал русский министр, Испания, к сожалению, так и не дала своего ответа. Убри признал, что вопрос о бывших колониях в Новом Свете «весьма труден для переговоров с Испанией».

Другая важнейшая инициатива по «кубинскому вопросу» исходила от английского министра иностранных дел Джорджа Каннинга. Когда североамериканский посланник в Лондоне Руфус Кинг сообщил Каннингу об инструкциях Миддлтону от 10 мая 1825 г., последний через три дня предложил свой план сохранения status quo в Карибском бассейне: Англия, Франция и США должны подписать трехстороннее соглашение, которое обязало бы эти державы навсегда отказаться от претензий на Кубу. Так, по мнению Каннинга, можно было бы рассеять взаимные подозрения по поводу агрессивных намерений в отношении «всегда верного острова».

В инструкциях Кингу от 17 октября 1825 г. Клей бесповоротно отверг идею Каннинга, обосновав свою позицию тем, что Испания, узнав о таком соглашении, решит, что иностранные гарантии Кубы и Пуэрто-Рико позволят ей вообще уклониться от заключения мира со своими бывшими колониями. Итогом предложения Каннинга стал лишь письменный отказ от претензий на карибские владения Испании, сделанный от лица французского посла в Лондоне и никак юридически не закрепленный.

Как объяснить нежелание Соединенных Штатов идти на вроде бы заманчивый английский план гарантии Кубы? В переписке государственного секретаря ясного ответа не содержится. Ответ, видимо, состоит в следующем: молодое государство не собиралось сковывать себя какими-либо обязательствами, особенно с европейскими странами. США готовы были согласиться с сохранением власти Испании на Кубе и Пуэрто-Рико в целях скорейшей стабилизации положения на континенте и сохранения status quo на Карибах. В будущем же США не исключали для себя приобретения этих островов, о чем недвусмысленно заявил Адамс еще в 1823 г., когда формулировал теорию «политического тяготения».

Отказ США от принятия английского плана был воспринят довольно болезненно. Раздраженный Каннинг писал посланнику в Вашингтоне Чарльзу Воэну (1774–1849), что притязания Соединенных Штатов «поставить себя во главе конфедерации всех (sic!) Америк и повернуть эту конфедерацию против Европы (включая Великобританию)» не следует поощрять или терпеть».

Всегда сдержанный английский министр явно преувеличил амбиции Соединенных Штатов. Письмо Каннинга еще не было получено Воэном, когда в США начались сложные дебаты об участии в Панамском конгрессе, поставившие под вопрос всю латиноамериканскую политику кабинета.

Все попытки склонить Испанию к примирению с бывшими колониями еще долго не могли увенчаться успехом. Признание ею государств Латинской Америки растянулось почти на 60 лет – с 1836 по 1895 гг. Однако неверно говорить о неудаче действий США, ведь молодое государство с успехом продемонстрировало серьезность своей внешней политики. В Европе все признавали, что Соединенные Штаты показали себя с лучшей стороны, выступив с разумной, взвешенной инициативой, выражающей как свои собственные национальные интересы, так и общеевропейское мнение. Провал предложения Клея полностью объясняется косной, недальновидной позицией испанских правящих кругов. Серьезным шагом на пути укрепления независимой внешней политики Соединенных Штатов стал отказ от английского плана трехсторонней гарантии Кубы.

Судьба Кубы же продолжала тревожить североамериканцев. В мае 1826 г. «кубинский вопрос» станет одной из важнейших тем инструкций Клея представителям США на межамериканском Панамском конгрессе. В 1827 г., когда присутствие английских войск в неспокойной после смерти короля Жуана VI Португалии привело к резкому обострению отношений с Испанией, горячие головы предсказывали англоиспанскую войну и, как следствие, нападение Англии на Кубу.

Александр Эверетт опасался, что Боливар предпримет атаку на остров: «Способный и опытный военный деспот во главе армии негров – явно не тот сосед, кого мы хотели бы видеть на наших южных рубежах». Обсуждение североамериканскими политиками судьбы Кубы показывает, как сильно боялись они распада Соединенных Штатов и как были готовы идти на уступки рабовладельческому Югу. Бостонец Эверетт, к примеру, не был расистом – он считал черную расу прародительницей европейской культуры и был противником рабства.

Заметим, между прочим, что официальная кубинская политика Соединенных Штатов не влияла на иммиграционные меры. После разгрома заговоров начала 1820-х гг. многие революционеры нашли убежище в США (в первую очередь – в Филадельфии), в их числе – один из основоположников кубинской поэзии Хосе Мария Эредиа (1803–1839), аргентинский врач и поэт Хосе Антонио Миралья и уже упоминавшийся нами издатель “El Habanero” падре Феликс Варела.

Более того, не все граждане США поддерживали политику властей. Так, один из предводителей восстания в Батон-Руже 1810 г., джексоновец из Луизианы Филемон Томас (1763–1847) восхищался героическим замыслом Боливара освободить Кубу и Пуэрто-Рико. Сам Андерсон, убеждая, согласно инструкциям, колумбийского министра в нецелесообразности карибской экспедиции, признавался в своем дневнике, что в душе поддерживал освободительные планы революционеров.

* * *

Существенно менее значимый, чем Куба, остров Пуэрто-Рико также стал источником затруднений для официального Вашингтона. В 1822 г. с территории США отправилась экспедиция, целью которой было освободить Пуэрто-Рико от власти Испании и создать республику Борика (Boriqua). Ее руководитель, выходец из франко-немецкой голштинской аристократии Анри-Луи-Вийом Дюкудре-Гольштейн (1763–1839) участвовал во Французской революции, перешел на сторону Бонапарта, пытался устроить побег Лафайета из австрийской тюрьмы в Ольмюце, а после поражения наполеоновских сил оказался в Западном полушарии, где, объявив себя генералом, присоединился к Боливару, который поначалу доверял ему весьма важные задачи.

Отношения с Боливаром у Дюкудре-Гольштейна не сложились, так что он покинул армию, жил с молодой женой и детьми на Гаити и Кюрасао, зарабатывая частными уроками. По его словам, в конце 1821 г. на Кюрасао его посетили несколько гостей с Пуэрто-Рико, которые настойчиво уговаривали его возглавить освободительную экспедицию; после колебаний отставной военный согласился.

Вербовать войска для рискованной операции было решено в Нью-Йорке и Филадельфии. Весной 1822 г. Дюкудре-Гольштейн прибыл в Нью-Йорк с принадлежавшего Дании карибского острова Санкт-Томас и быстро нашел там «предприимчивых людей», готовых помочь. Одним из таких авантюристов был уже знакомый нам Бэптис Ирвайн. Свое участие в авантюре Ирвайн объяснял самым невинным образом: он писал книгу о Южной Америке, но материалов не хватало, а в середине июля Дюкудре-Гольштейн в Филадельфии обещал ему некие ценные рукописные и опубликованные источники после четырех месяцев службы.

Всего Дюкудре-Гольштейну удалось завербовать сорок «офицеров», а в общей сложности с ним оказалось до семидесяти человек. К шведскому острову Сен-Бартельми экспедиция из двух кораблей – один был снаряжен в Нью-Йорке, другой в Филадельфии – незаконно шла под флагом США. Затем экспедиция собиралась направиться в Ла-Гуайру (возможно, совершить какие-то торговые операции), потом вернуться на датский Санкт-Томас, чтобы оттуда начать освободительную миссию. Но случай помешал исполнению замысла: по пути в Ла-Гуайру корабли попали в шторм и 16 сентября 1822 г. пристали у голландского Кюрасао, почему-то под голландским же флагом. 22 сентября они были арестованы по обвинению в пиратстве. На борту были обнаружены листовки с декларацией независимости острова, разные прокламации за подписью «Верховного правителя» барона Гольштейна и «государственного секретаря» Ирвайна. Судя по обнаруженным документам, заговорщики обещали ввести расовое равенство, что сильно встревожило гаванских рабовладельцев. Подпольная организация на Пуэрто-Рико была раскрыта, ее вождь мулат Педро Дюбуа расстрелян.

В ответ на попытки капитана североамериканского судна вызволить Ирвайна как гражданина США, губернатор Кюрасао ответил, что на основании обнаруженных прокламаций Ирвайн таковым считаться не может. Наученные провалом снаряженных в США освободительных экспедиций Миранды, Мины, Карреры, газеты США на сей раз сразу резко осудили авантюру, назвав ее организатора «обманщиком», совращающим неопытных молодых людей.

Хотя Ирвайн обвинял колониальную администрацию Кюрасао в плохом отношении к узникам, власти, видимо, разрешали им встречи с соотечественниками. По крайней мере, журналисту удалось переслать в США письмо в Конгресс, где он просил о помощи, обосновывал правомерность освободительной экспедиции ссылками на Ваттеля и обвинял Дюкудре-Гольштейна в слабости и неспособности возглавить благородное дело.

Сам Дюкудре-Гольштейн писал Монро, напоминая о своей дружбе с Лафайетом. Ирвайн обращался с мольбами о помощи к Клею, который пересылал эти письма президенту. По сообщению газет, он даже пытался устроить свой побег, заручившись поддержкой самого генерального прокурора острова. У узников были причины опасаться за свою судьбу – их приговорили к 30-летней каторге на соляных шахтах. Впрочем, усилия властей по вызволению неудачников не понадобились: в феврале 1824 г. король Нидерландов помиловал осужденных под условием высылки с острова, и после почти полутора лет заключения они смогли вернуться домой.

Сразу после освобождения Ирвайн почему-то направился в Ла-Гуайру, где составил памфлет с обвинениями против голландских властей, который был издан в Балтиморе. На этом его следы теряются. Дюкудре-Голыптейн, по всей видимости, прямо направился в США, где его ждали спокойная старость, написание воспоминаний о Лафайете и Боливаре, преподавание в захолустном колледже в Женеве, штат Нью-Йорк, и Женской академии Олбани. В ноябре 1824 г. дело Дюкудре-Гольштейна обсуждалось на заседании кабинета: все выступили за уголовное преследование неудачливого освободителя, кроме Адамса, считавшего, что тот уже понес достаточное наказание. Окружному прокурору все же было указано завести дело, но реальных последствий это решение не имело.

«Освободительная» авантюра привлекла к себе внимание самых высоких властей. Ею был весьма озабочен посланник Англии в Вашингтоне Стрэтфорд Каннинг, явно боявшийся, что экспедиции тайно помогало правительство США с целью овладеть островом. Разъяснений по поводу произошедшего требовало и правительство Испании.

Как только завершилась история с горе-экспедицией Дюкудре-Гольштейна – Ирвайна, Пуэрто-Рико вновь привлекло к себе внимание руководства США. Речь идет о так называемом «деле Фахардо» (Foxardo, Fajardo): в ноябре 1824 г. один из подчиненных командира эскадры США Дэвида Портера прибыл в этот городок на восточном берегу острова, чтобы потребовать разъяснений об ограблении местными пиратами североамериканского склада на датских Виргинских островах. Но молодого офицера и слушать не стали, задержали на несколько часов и отправили назад – в памяти колониальных властей свежи были воспоминания об авантюре Дюкудре-Гольштейна.

Дэвид Портер

Разъяренный Портер прибыл в Фахардо с 200 матросами, выстроил испанских чиновников и потребовал официальных извинений. Портер считал, что таким топорным образом он отстоял честь своей страны, но налицо было нарушение границы Испании, почти что casus belli. По сути положение было таким же, что и у Джексона в 1818 г. после флоридского рейда, только у последнего оказался тогда влиятельный защитник – Джон Куинси Адамс. За Портера никто не заступился, последовал трибунал, приговоривший коммодора к шести месяцам домашнего ареста.

Тревожный для властей США в 1820-е гг. «кубинский вопрос» не перерос в открытое противостояние держав. Мексикано-колумбийской освободительной экспедиции в Карибском море не суждено было состояться. Не случилось и передачи карибских островов в руки Великобритании. Куба и Пуэрто-Рико вплоть до конца XIX века оставались под властью метрополии, будучи тесно связанными с экономикой США. При этом Соединенные Штаты успешно избежали подписания совместной с Англией и Францией конвенции, которая бы связала свободу политического маневра в отношении испанских колоний. После войны 1898 г. Пуэрто-Рико станет владением, а Куба – de facto протекторатом США.

 

США и Панамский Конгресс (1826)

24 октября 1825 г. во влиятельной парижской газете “Journal des Debats” властитель дум европейских консерваторов, «первый из современных французских писателей» (слова Пушкина), недавно ушедший в отставку с поста министра иностранных дел Франсуа Рене де Шатобриан (1768–1848) опубликовал свою очередную статью под названием «О прощальном обращении президента Соединенных Штатов к генералу Лафайету». Противопоставляя разрушительную силу республиканской пропаганды анемичному бездействию монархических сил, Шатобриан писал: «И Соединенные Штаты теперь не одни влияют на дух народов; они создали вокруг себя целый республиканский мир, который вскоре проведет в Панаме свой всеобщий конгресс. Речи с этого собрания разнесутся через моря».

В следующей статье от 28 октября Шатобриан развивал свои взгляды на трансатлантические взаимоотношения. Автор предсказывал коренное изменение баланса сил в мире и даже высадку республиканских войск Западного полушария в слабой и безвольной монархической Европе. Он обвинял европейских легитимистов в преступном бездействии и требовал всецело способствовать созданию в Латинской Америке конституционных монархий. Символом пугающих перемен был для Шатобриана тот самый готовившийся в Панаме первый межамериканский конгресс.

Что же должна была собой представлять эта международная встреча, созыва которой так боялся прославленный французский писатель и политик? Идея Панамского конгресса, на котором были бы представлены все американские нации, открыто впервые высказал Боливар в 1815 г. в своем знаменитом «Письме с Ямайки»: «Как было бы чудесно, если бы Панамский перешеек стал бы для нас тем, чем был Коринф для греков! Может быть, в один прекрасный день мы созовем там державный конгресс представителей республик, королевств и империй, чтобы обсуждать важнейшие вопросы войны и мира с нациями трех других частей света». Целью этого конгресса стало бы учреждение «конфедерации и вечного союза» американских наций, никак, впрочем, не ущемлявших суверенитет молодых государств. Заметим, что под «американскими нациями» Боливар обычно понимал только Испанскую Америку. После решающей победы 9 декабря 1824 г. при Аякучо путь к созыву первого в истории межамериканского конгресса был, наконец, открыт.

Продумывая внешнюю политику молодых государств Латинской Америки, Боливар все свои надежды возлагал на Англию. Именно эта страна служила для него примером наилучшего государственного и общественного устройства. Проанглийская ориентация молодых государств позволила бы им чувствовать себя уверенно на переговорах со всеми государствами, в первую очередь с Испанией и набиравшими силу Соединенными Штатами. Присутствие английского представителя на Панамском конгрессе должно было, по мысли Освободителя, гарантировать жизненность принятых решений, укрепить престиж Латинской Америки на мировой арене. Напротив, опасаясь экспансионистских планов северного соседа, Боливар не желал видеть среди гостей Панамы дипломатов США.

Реальность, увы, оказалась суровее ожиданий: Панамский конгресс действительно состоялся, но представлены на нем были далеко не все приглашенные государства Западного полушария, а решения его остались на бумаге. Сразу после провозглашения независимости стран Латинской Америки обострились серьезные противоречия между вновь возникшими государствами. Война Бразилии и Аргентины за территорию Восточного берега Рио-де-ла-Платы (Уругвая), споры Чили и Аргентины с Великой Колумбией из-за территорий соответственно Нижнего и Верхнего Перу – вот каким был фон первого межамериканского конгресса. Чрезвычайно напряженной была внутриполитическая ситуация в молодых государствах: после свержения О’Хиггинса в 1823 г. на грани гражданской войны находилась Чили, в Аргентине централизаторские устремления Бернардино Ривадавии (1780–1845) наталкивались на упорное противодействие партии федералистов. Гражданская война разразится в Аргентине сразу же после принятия конституции в июле 1826 г.

Несмотря на противодействие Боливара, Соединенные Штаты позвали на Панамский конгресс по настоянию вице-президента Великой Колумбии Франсиско Сантандера (1792–1840). Помимо Англии и США, приглашен был представитель Нидерландов – государства, также обладавшего владениями в Западном полушарии. Однако, приглашение не было направлено властям отстоявшей свою независимость негритянской республики Гаити.

В Северной Америке к идее Панамского конгресса с самого начала отнеслись с серьезным вниманием. Еще в 1817 г. Брэкенридж критически оценивал этот замысел, но отстаивал близость интересов американских государств в противовес европейским. О необходимости следить за планами конгресса писал государственный секретарь Джон Куинси Адамс в своих инструкциях первому посланнику США в Великой Колумбии Ричарду Андерсону. Возможное участие США обсуждалось в политических кругах Боготы на протяжении 1824 г.

Заметным этапом в становлении общественного мнения США относительно Панамского конгресса стала публикация 23 апреля 1825 г. в полуофициальном вашингтонском издании “National Journal” перевода статьи из “Gaceta de Colombia” (27 февраля 1825 г.) о планируемой повестке дня этой международной встречи. В ней четко разделялись вопросы, затрагивающие только участников освободительной войны с Испанией, и вопросы, общие для всех американских государств. В число последних входили обеспечение неколонизации континента, гарантии невмешательства во внутренние дела государств, либерализация принципов мореплавания, а также отношения с Гаити. Именно такие цели входили в сферу национальных интересов США. Это разграничение, безусловно, удовлетворяло общественное мнение Соединенных Штатов, снимало возможные противоречия, связанные с их нейтральным статусом.

Вскоре в столичной прессе последовало продолжение дискуссии. Незадолго до этого 18 марта в филадельфийской “Democratic Press” под псевдонимом Муций Сцевола (а этот псевдоним Клей несколько раз использовал в прошлом) была напечатана статья с призывом не уступать европейским замыслам в отношении Латинской Америки и самим встать во главе «Конфедерации американских государств», которая подразумевала бы не только военный союз, но и общий суд высшей инстанции – «ареопаг». Настрой Сцеволы был близок духу знаменитых речей Клея пятилетней давности. 26 апреля эта статья была перепечатана в “National Intelligencer” вместе с выдержками из статьи “Gaceta de Colombia” и с критическим комментарием. Газета критиковала «величественную схему филадельфийского Муция» как отказ от нейтральной политики, вовлечение в союзы и даже частичный отказ от государственного суверенитета. Соединенные Штаты не желают быть членом какой-либо конфедерации, кроме своей собственной. Через год сторонник Джексона конгрессмен от Пенсильвании Сэмюэль Ингхэм (1779–1860), обвиняя администрацию в авантюризме и противоречиях, заявит, что авторство статьи Сцеволы принадлежит Клею, а комментария – Адамсу. Сам Клей никогда не высказывался по поводу этого текста и своего предполагаемого авторства. Исходя из оценки сложившегося курса Адамса – Клея, исследователи склонны были не доверять высказыванию Ингхэма, однако не могли ни подтвердить, ни опровергнуть его слова.

Нам представляется, что под псевдонимом скрывался филадельфийский купец Бенджамин Чеу, сторонник конфедерации именно такого рода, включавшей военный союз и унификацию права. Комментарий же, скорее всего, был написан издателями “National Intelligencer” Гейлсом и Ситоном, которые поддерживали курс Адамса – Клея.

Президент Адамс указал на необходимость участия США в проведении Панамского конгресса в своем первом ежегодном послании от 6 декабря 1825 г. В январе 1826 г. лучший североамериканский журнал того времени “North American Review” опубликовал статью под заголовком «Союз южных республик». Ее основными источниками служили памфлет погибшего незадолго до того министра иностранных дел Перу Бернардо Монтеагудо и упомянутая нами статья в “Gaceta de Colombia”. Приветствуя созыв Конгресса как «одно из наиболее заметных событий политической истории» и высоко оценивая перспективы молодых республик, автор статьи, главный редактор журнала Джаред Спаркс призывал участвовать в его деятельности. Членство в планируемом союзе американских государств было для Соединенных Штатов неприемлемо, но обсуждение на Конгрессе общих вопросов стало бы крайне полезным для «будущего национального прогресса», пусть пока выгоды от участия «нелегко предвидеть или оценить». Хотя дух статьи в “North American Review” был взвешенным и умеренным, противники участия США в Панамском конгрессе сочли ее радикальной, пренебрегающей интересами собственной страны.

Давний сторонник латиноамериканских патриотов, новый государственный секретарь Генри Клей считал участие в Панамском конгрессе первостепенным вопросом, о чем свидетельствует выбор кандидатур представителей США. Клей направил официальные предложения одному из наиболее авторитетных и опытных политиков и дипломатов Альберту Галлатину, а также посланнику в Великой Колумбии Ричарду Андерсону, который, будучи в 1817–1821 гг. конгрессменом от Кентукки, довольно активно участвовал в обсуждении латиноамериканского курса. Уговаривали даже бывшего президента Монро. Галлатин отказался принять участие в Панамской миссии, сославшись на опасности тропического климата и незнание испанского языка. Все уговоры Клея оказались напрасны, и в итоге Галлатина заменил Джон Серджент (1779–1852) – влиятельный филадельфийский адвокат, член Палаты представителей в 1815–1823 гг. Заметим, что до 1826 г. Серджент никогда не проявлял интереса к делам Латинской Америки. В отличие от Галлатина, Андерсон принял предложение с удовольствием, понимая почетность миссии, стремясь к перемене мест и в очень большой степени – надеясь заработать (за свое участие он получил бы годовое жалование посланника) и сэкономить, так как необходимость жить в Боготе на широкую ногу дорого стоила обремененному многочисленными долгами дипломату.

Затем кандидатуры представителей на Панамский конгресс были направлены для утверждения в Сенат. Здесь администрацию ждала непредвиденная задержка. К обсуждению кандидатур приступили не сразу, а сами «Панамские дебаты» в Сенате и Палате представителей заняли весь март и апрель 1826 г. Мартин Ван-Бюрен (Нью-Йорк, 1782–1862), Роберт Хейн (Южная Каролина, 1791–1839), Томас Харт Бентон (Миссури), Джон Макферсон Берриен (Джорджия, 1781–1856), Джон Холмс (Мэн, 1773–1843) и другие сенаторы подчеркивали, что участие США в Панамском конгрессе означало бы забвение изоляционистских принципов отцов-основателей и участие в тех самых «постоянных» (permanent) или «сковывающих союзах» (entangling alliances), против которого предупреждали Джордж Вашингтон в Прощальном послании и Томас Джефферсон в первой инаугурационной речи.

Противники участия США в Панамском конгрессе подвергли яростной и умной атаке основы выдвинутых в 1820-е гг. внешнеполитических принципов. Они полагали, что, следуя на деле постулатам Монро, Соединенные Штаты возьмут на себя слишком тяжелые обязательства, откажутся от выгодного нейтралитета. Многие обращали внимание на лицемерную двойственность политики США: с одной стороны, администрация поддерживает молодые республики Латинской Америки, а с другой – исходя из собственных интересов, выступает за сохранение власти Испании на Кубе и Пуэрто-Рико.

Другой мишенью стали латиноамериканские дипломатические документы относительно созыва Панамского конгресса, многие положения которых допускали широкое толкование. Исходя из них, можно было сделать вывод, что межамериканский конгресс станет не просто дипломатической встречей, а постоянным наднациональным органом воюющей с Испанией конфедерации Южной Америки. Критики даже сопоставляли Панамский конгресс с Континентальным конгрессом времен Войны за независимость. Таким образом, участие США в Панамском конгрессе неизбежно означало бы потерю нейтрального статуса, а то и необходимость вмешаться в войну с Испанией.

Интересно, что и противники, и сторонники участия США в Панамском конгрессе были согласны в одном: он виделся им совершенно новым, невиданным, подлинно эпохальным событием. В ходе дебатов сенаторы строили самые смелые догадки, но никто даже не решился предположить, что встреча в Панаме окажется столь неплодотворной.

В конечном итоге 14 марта Сенат все же проголосовал за кандидатуры американских представителей в Панаме. Оставалось утвердить финансирование поездки.

Сопротивление Конгресса планам администрации вынудило Адамса выступить 15 марта с довольно пространным и высокопарным посланием, где обосновывалась необходимость присутствия США в Панаме. Освобождение Латинской Америки от колониальной зависимости Адамс назвал «великой революцией в делах людских», «одним из самых многообещающих событий эпохи». Все решения Панамского конгресса глубоко затронут интересы США. Отказ от участия в нем станет грандиозной ошибкой, упущена будет возможность «послужить целям Божественного Провидения; распространить заветную благодать Спасителя Человечества; содействовать, чтобы в грядущих веках воцарились “на земле мир, в человеках благоволение”». Красной нитью в тексте проходит старый прием энтузиастов борьбы «южных братьев»: движение латиноамериканских повстанцев неоднократно сравнивается с Войной за независимость США. Одной из главных задач Адамса было убедить аудиторию в том, что участие в деятельности Панамского конгресса не противоречит Прощальному посланию Вашингтона. Совет Вашингтона относился к отношениям слабых республиканских Соединенных Штатов с далекой могущественной Европой. С тех пор положение кардинально изменилось: возможности США выросли, рядом возникли восемь новых государств, семь из которых разделяют республиканские идеалы, и задачи противодействия европейскому вмешательству должны решаться сообща.

Адамс заключил свое послание настоящим гимном Панамскому конгрессу: «Он направлен на улучшение состояния человека. Он близок тому духу, которым проникнута декларация нашей независимости, который вдохновил преамбулу нашего первого договора с Францией, продиктовал наш первый договор с Пруссией и инструкции, согласно которым он был заключен, заполнил сердца и зажег души бессмертных основателей нашей Революции».

Доказательства президента не убедили депутатов. Вопрос о выделении необходимых средств на участие в Панамском конгрессе также вызвал новые ожесточенные дискуссии, в основном уже в нижней палате. Единственным ярким выступлением в поддержку кабинета осталась речь Дэниела Уэбстера, который указал вконец сбитой с толку публике, что Панамский конгресс следует сравнивать с межгосударственными конгрессами в Вестфалии (1648) или Утрехте (1713), а не с Континентальным конгрессом в Филадельфии. Выделение денег на поездку американских представителей было одобрено Сенатом только 3 мая (23 голоса «за» и 19 «против»).

Закулисным организатором кампании против участия США в Панамском конгрессе был мастер политической интриги Мартин Ван-Бюрен, которому удалось привлечь на свою сторону вице-президента Кэлхуна – политика, только за год до того стоявшего в ряду энтузиастов «идеи Западного полушария». Основной бой был дан именно в Сенате, где, как считал Ван-Бюрен, заседали наиболее талантливые противники исхода выборов 1824 г.

Сенатская обструкция сильно ударила по позициям кабинета. В политическую историю США эти дебаты вошли как важный этап формирования Демократической партии – партии генерала Эндрю Джексона. Все девятнадцать сенаторов – противников участия США в

Панамском конгрессе – войдут в 1830-е гг. в Демократическую партию (Хейн и Харпер, правда, поддержат нуллификаторов, а Берриен в 1841 г. перейдет к вигам), десяти из них Джексон предложит посты в администрации (двое откажутся от предложения).

Плантаторам Юга, защитникам «прав штатов» предстояло стать одной из опор складывавшейся Демократической партии. Действительно, среди противников участия США в Конгрессе Юг представляли 11 сенаторов, среди же сторонников администрации южан было всего семь. В числе первых были такие видные сторонники рабства, как Джон Рэндольф, Роберт Хейн, Уильям Харпер (1790–1847), Натаниел Мэйкон (1758–1837), Литтлтон Тэзуэлл (1774–1860). Некоторые южане опасались, как бы в ходе заседаний Панамского конгресса белым представителям не пришлось бы сидеть вместе с чернокожими. С нескрываемой тревогой смотрели противники миссии на планы освобождения Кубы и Пуэрто-Рико, отмены расовой дискриминации, запрета работорговли. Более всего страшила угроза «экспорта» карибской «революции рабов» в соседние земли южных штатов США. Не случайно крупнейший историк причин Гражданской войны Уильям Фрилинг ставит «Панамские дебаты» в ряд наиболее знаменательных событий на пути к южнокаролинской сецессии.

Редактор “North American Review” Джаред Спаркс записал в дневнике интересное свидетельство секционного характера Панамских дебатов. По дороге из Фредериксбурга в Ричмонд беседа попутчиков шла своим чередом, пока разговор не зашел о политике: посланник Шведского королевства в США барон Берндт Стакельберг (1784–1845) оказался, будто бы неожиданно, «решительным другом Панамской миссии» и сторонником Адамса, что вызвало такое недовольство пассажиров-южан, что участникам спора пришлось сменить тему. Иезекия Найлс обвинял Юг в саботаже и противодействии «маршу свободы», цитировал возмутительные, на его взгляд, расистские цитаты из дебатов.

Противники миссии джексоновцы-северяне, такие как Холмс (Мэн) и Вудбери (Нью-Гемпшир, 1789–1851), представляли консервативную оппозицию промышленной революции крупных городов, масштабным планам Адамса и Клея и боялись забвения сурового республиканизма и изоляционизма. Против голосовали и конгрессмены от отдаленных, сельских округов Пенсильвании. Зато администрацию поддержал торговый (портовый, а не плантаторский) Юг – представители Мэриленда (Балтимор), Луизианы (Новый Орлеан), наконец, виргинцы из Норфолка и долины Шенандоа. Налицо контуры будущих северных демократов и южных вигов.

Именно после завершения Панамских дебатов конгрессмен от Южной Каролины Джозеф Джист (1775–1836) одним из первых провозгласил появление новой двухпартийной системы – разделение политиков на сторонников администрации и оппозиционеров. Андерсон, еще только узнав о задержке с обсуждением миссии, предсказал, что Панамские дебаты приведут к разделению на партии врагов и друзей администрации. Действительно, обсуждение участия США в первом межамериканском конгрессе вышло за рамки внешнеполитических споров, став, по сути, голосованием о вотуме доверия президенту Джону Куинси Адамсу.

Панамские дебаты скандально прославились благодаря речи Джона Рэндольфа. В ходе своего многословного выступления виргинский сенатор произнес следующую странную тираду: «Я был побежден кавалерией, пехотой, драгунами – уничтожен – и начисто разбит – коалицией Блайфила и Черного Джорджа [намек на отрицательных героев из романа Генри Филдинга] – неслыханным доселе союзом пуританина с шулером». Под пуританином и шулером, естественно, подразумевались Адамс и Клей. Участие же США в Панамском конгрессе Рэндольф уподобил «кентуккийскому кукушкиному яйцу, подложенному в испанское гнездо». Всего за несколько дней до выступления Рэндольфа подобные обвинения были растиражированы в газете “United States Telegraph” – новом вашингтонском органе джексоновцев. У оскорбленного Клея оставался лишь один выход – дуэль. Последовавший 8 апреля поединок завершился в итоге примирением сторон, но сам факт дуэли государственного секретаря с неуравновешенным депутатом скорее повредил его репутации.

Дискуссия о Панамском конгрессе на время целиком заняла внимание прессы. Спор носил чисто партийный, даже внутриполитический характер. К примеру, ставший джексоновским южный “Richmond Enquirer” стал одним из главных противников участия США в конгрессе, хотя ранее именно эта газета горячо поддерживала борьбу Латинской Америки за независимость и призывала к скорейшему признанию новых государств Западного полушария. Другим орудием оппозиции стал “Albany Argus”, поскольку именно Олбани был оплотом Ван-Бюрена и его протопартийной политической машины. Напротив, еще недавно скептический к «южным братьям», впоследствии вигский “Columbian Centinel” поддержал миссию. Впрочем, новоанглийские газеты (даже пресса штата Мэн, чей сенатор Холмс выступил против администрации) осудили Панамские дебаты как таковые – за нарушение приличий и то, что мы назвали бы «желтизной». Недаром сенатор от Массачусеттса Элайджа Миллс (1776–1829) писал жене: «Чтобы не ввязаться в спор, требуются все благоразумие и хладнокровие привычек Новой Англии».

Именно ожесточенная критика Панамской миссии стала первой задачей основанной 6 февраля 1826 г. в Вашингтоне газеты “United States Telegraph”, которой предстояло стать главным рупором партии Джексона. Программная статья объявляла войну президенту и кабинету: «Мы торжественно понимаем, что устойчивость нашей системы зависит от успешного сопротивления», – и призывала к постоянной бдительности и борьбе за права и свободы против узурпации властей. Уже 7 февраля редактор Дафф Грин (1791–1875) обрушился с критикой на замыслы Адамса – Клея и не прекращал филиппики вплоть до завершения Панамских дебатов.

Ударной силой в кампании “United States Telegraph” против участия США в Панамском конгрессе стали статьи за подписью «Патриций», явно принадлежащие перу (или написанные с точки зрения) южанина-плантатора. Может, их автором был сам Грин, который впоследствии выступит одним из шумных сторонников нуллификации. «Патриций» отказывался от «чести брататься с «американскими государствами» и связываться с их жителями всех оттенков – белого, черного, желтого, медного и коричневого – смесью всех кровей и всех цветов». В обращении к «свободным людям Севера» Грин признавался, что оппозиция борется за сохранение рабства, и пугал ужасами «всеобщего освобождения» по «Боливару и Клею», неминуемой угрозой единству союза.

Сторонники администрации морально проиграли не только парламентскую (несмотря на итоговую победу), но и журналистскую борьбу. Аргументы чересчур оптимистичных статей Чеу (Муция Сцеволы) в “Democratic Press” и Спаркса в “North American Review”, многократно использовались и перевирались противниками миссии. Усилия сторонников миссии, пусть и приступивших к подготовке общественного мнения еще в 1825 г., пали под агрессивным натиском джексоновской печати.

Если Найлс, Уолш или Гейле и Ситон в освещении дебатов уделяли главное место публикации документов и речей, то Грин в первую очередь печатал собственные разгромные статьи. Стратегия Грина в Панамских дебатах сформирует журналистику нового стиля, характерную для периода коммерциализации хабермасовского просвещенного «общественного пространства». Методы Грина и его последователей вызывали неприятие опытных редакторов, например, Найлса, но были более чем действенны. Завершалась не просто «эра доброго согласия», к концу подходила целая эпоха классического республиканизма.

Все же, несмотря на непредвиденные трудности и задержку, в «панамском вопросе» администрация одержала формальную победу. Дуэль с Рэндольфом не помешала разработке Генри Клеем одного из важнейших документов в его политической карьере. Инструкции государственного секретаря Ричарду Андерсону и Джону Сердженту, назначенным представителями США на Панамском конгрессе, обоснованно считаются основным вкладом Клея в теорию и практику американской внешней политики. Впервые столь детально была аргументирована политика нейтралитета США в Западном полушарии. Объем инструкций (около 18 тысяч слов) намного превосходил объем рядовых дипломатических распоряжений.

Исследователи часто пишут о влиянии взглядов Адамса на содержание инструкций Клея. Так, Локки прямо связывает идеи, заложенные в инструкциях Клея, с посланием президента от 15 марта 1826 г.Не следует, тем не менее, преуменьшать роль государственного секретаря. 15 марта Адамс лишь вкратце обозначил позицию США: нейтралитет («незаинтересованность»), отстаивание принципа взаимности в торговле, борьба с каперством, «бумажными» блокадами и работорговлей. Эти принципы сами по себе не заключали ничего нового во внешнеполитической доктрине США. Нельзя забывать, что послание президента адресовалось оппозиционно настроенному конгрессу, так что самые острые вопросы президент старался затушевать: так, почти ничего не было сказано о «кубинском вопросе». Главным для Адамса было отстоять необходимость участия США, доказать, что оно никак не противоречит принципам Прощального послания Вашингтона. Задача же Клея состояла в составлении руководства к действию для дипломатов, чье присутствие на Панамском конгрессе было делом уже решенным.

В своих инструкциях Клей выделил наиболее важные для Соединенных Штатов темы переговоров – это торговля и мореплавание, морское право, права нейтральных и враждующих государств. При этом основное внимание предписывалось уделить именно двухсторонним переговорам, а не работе над совместными документами.

Клей настаивает на узко дипломатической роли Панамского конгресса. Соединенные Штаты отвергают идею создания какого-либо «амфиктионического совета», то есть высшего органа, улаживающего противоречия между американскими государствами. Такое предложение, по мнению Клея, в целом нереалистично и к тому же противоречит Конституции США. Поддерживалось только подписание совместных деклараций о неколонизации (non-colonization) и о свободе вероисповедания.

Исходной точкой позиции США были нейтралитет (в том числе в аргентино-бразильской войне) и признание необходимости скорейшего заключения мира с Испанией, но без каких-либо уступок со стороны молодых латиноамериканских государств.

Защита принципов свободной торговли и нейтрального судоходства должна была, по мысли Клея, стать важнейшей задачей Андерсона и Серджента на конгрессе. Именно здесь лежали противоречия Соединенных Штатов и Англии. Государственный секретарь подчеркивает, что мир с Испанией не должен быть достигнут путем предоставления бывшей метрополии каких-либо торговых привилегий (как произошло при признании Францией независимости Гаити). Свобода «перевозочной» торговли была выгодна Соединенным Штатам, так как их торговый флот уже достаточно окреп, а у латиноамериканских государств его, по сути, не было. Таким образом, Соединенные Штаты могли стать конкурирующим посредником в экономических связях Латинской Америки с Европой (в первую очередь с Англией).

Вопрос о форме правления в новых государствах, по признанию самого Клея, принадлежал к числу наиболее деликатных. Было известно о разнообразных планах европейских государств склонить Боливара к установлению монархий в Латинской Америке. Общей рекомендацией служила установка избегать дискуссий по этой проблеме. Клей пишет, что Соединенные Штаты, предпочитая свою форму правления всем другим, ни в коей мере не настроены навязывать ее кому-либо. Однако государственный секретарь считал категорически неприемлемыми предложения, которые увязывали признание латиноамериканских государств с установлением монархических режимов. Формальный акт признания уже независимых de facto стран, кровью завоевавших свободу, не стоил таких уступок. Таким образом, если дискуссий о форме правления следует избегать, нужно тем не менее использовать всякую уместную возможность напомнить о «священном долге любого государства отвергать любой иностранный диктат в своих внутренних делах».

Безусловно, одним из ключевых вопросов Панамского конгресса должно было стать обсуждение ситуации на Кубе и Пуэрто-Рико, где по-прежнему сохранялась власть Испании. Именно кубинский вопрос грозил осложнить отношения США с Латинской Америкой, ведь планы колумбийско-мексиканской освободительной экспедиции на остров угрожали, по мнению Соединенных Штатов, сложившемуся балансу сил в Карибском море. Следуя позиции, впервые изложенной в ноте Миддлтону от 10 мая 1825 г., Клей подчеркивал важность сохранения status quo на Кубе и Пуэрто-Рико, то есть, в сущности, во всем Карибском бассейне.

В инструкциях рассматриваются три возможных сценария развития положения на Кубе. Согласно первому из них, Куба получает независимость, сохранение которой основывается на ее собственных силах, без иностранной помощи. Клей стремится доказать, что такой сценарий нереалистичен, что состояние дел на Кубе слишком плачевно, чтобы этот остров мог стать подлинно самостоятельным государством. Он приводит пример с независимостью Гаити, не принесшей ей ничего, кроме бедствий.

Другой сценарий – независимость Кубы под гарантиями иностранных государств. Тогда, естественно, встает вопрос, что это будут за государства, только американские, или американские и европейские, в чем будут заключаться эти гарантии, каков будет вклад сторон, кто будет командовать войсками. Такие осложнения могут привести к совершенно непредвиденным последствиям, – заключает Клей.

Наконец, третий сценарий заключается в попытке аннексии (пусть временной) Кубы Великой Колумбией или Мексикой в случае проведения ими освободительной экспедиции. Сам факт проведения этой экспедиции, независимо от ее исхода, привел бы к серьезному нарушению баланса сил в Вест-Индии, затронул бы интересы многих государств, в том числе великих европейских держав. Клей утверждает, что в случае вмешательства европейских держав в кубинские дела исключительно с целью сохранения status quo, Соединенным Штатам придется против их собственного желания встать на сторону Европы. К тому же Клей полагал, что после потери большей части своих колоний Испания сможет успешно сосредоточить свои силы на защите оставшихся владений – в первую очередь, Кубы. Он сомневался, что Мексика и Великая Колумбия обладают необходимыми возможностями, чтобы удачно провести такую экспедицию. Даже если на первых порах им и будет сопутствовать успех, европейские державы (в первую очередь Англия и Франция) не дадут развить его. Таким образом, возникнет угроза перехода Кубы под власть Англии или Франции. Как уже указывалось, в «кубинском вопросе» был также аспект, тесно связанный не с внешней, а с внутренней политикой США: осложнение ситуации на острове, где 40 процентов населения составляли негры-рабы, могло, по мнению встревоженных североамериканских наблюдателей, привести к войне одной расы против другой и всколыхнуть плантаторский Юг.

Именно в кубинском вопросе Андерсону и Сердженту предписывалось проявлять решимость, не останавливаясь перед ухудшением отношений с Мексикой и Великой Колумбией (а следовательно, и с другими государствами Латинской Америки). Сохранение status quo в Карибском бассейне представлялось важнейшим национальным приоритетом США во внешней политике, считалось важнее дружеских отношений не только с Южной Америкой, но и с соседней Мексикой. Возможно, США были даже более заинтересованы в сохранении status quo на Кубе, чем несравненно более могущественная Англия, ведь последняя могла рассчитывать на выгоды от осложнений на Кубе, на усиление своего присутствия.

Итак, главной задачей, поставленной Генри Клеем перед посланниками США на Панамском конгрессе, стала необходимость соблюдения строгого нейтралитета. Нота Миддлтону от 10 мая 1825 г. показала, что США готовы стать одним из посредников в заключении мира между латиноамериканскими государствами и бывшей метрополией. Этот жест только подчеркивал преданность США своему нейтралитету. Следование абстрактным представлениям о межамериканской солидарности не отвечало национальным интересам, так как вело к ненужным осложнениям с Испанией (а вследствие этого и со всей Европой). Этими затруднениями немедленно воспользовалась бы Англия, чье влияние в Латинской Америке все возрастало. Клей – государственный секретарь – прекрасно понимал все эти обстоятельства. Соединенные Штаты были также крайне заинтересованы в сохранении испанской власти на Кубе и Пуэрто-Рико. Требование сохранения status quo на этих островах выражает принцип «неперехода» (no-transfer).

Предпочитая, конечно, видеть Латинскую Америку республиканской, Соединенные Штаты считали неприемлемым вмешательство во внутренние дела иностранных государств с целью навязать ту или иную форму правления. Единственное, что предложил Клей в регламентировании внутренней политики государств Западного полушария, – это подписание совместной декларации о свободе вероисповедания.

Генри Клею удалось изложить широкую программу латиноамериканской политики США. Эта программа основывалась на нейтральном статусе Соединенных Штатов и включала в себя в первую очередь развитие торговых связей на фритредерских принципах. Нейтралитет диктовал невмешательство в отношения между американскими государствами и отказ от заключения каких бы то ни было континентальных союзов. Соединенные Штаты выступали за скорейшее улаживание отношений Испании с бывшими колониями, но при этом принципиальным условием было сохранение испанской власти на Кубе и Пуэрто-Рико.

От былого стремления Клея поставить США во главе всего республиканского Западного полушария не осталось и следа. Маркиз де Лафайет утверждал, что только Соединенные Штаты могут спасти Латинскую Америку от «ползучей монархии и аристократии» и помочь превратить Бразилию в «доброе демократическое содружество», но в Вашингтоне такой энтузиазм к тому времени уже звучал старомодно.

Противодействие джексоновских демократов в Конгрессе помешало публикации инструкций Клея в США отдельной книжкой. Однако в Англии они были перепечатаны вместе с комментарием. Анонимный памфлетист утверждал, что главная цель Соединенных Штатов заключается в том, чтобы вбить клин между еще слабыми государствами Латинской Америки и Европой. Провозглашение свободы торговли приведет, по его мнению, к переходу в руки США торговли латиноамериканскими товарами с Европой (то есть в первую очередь с Англией). На эту публикацию откликнулась лондонская “Times”, осуждая стремление Соединенных Штатов утвердиться во главе содружества американских государств. Как мы могли убедиться выше, в своих инструкциях Клей как раз призывал не допускать вовлечения Соединенных Штатов в союз с Латинской Америкой.

К сожалению, позднее согласие Сената на поездку в Панаму, плохие латиноамериканские дороги, а также его величество случай спутали все планы государственного секретаря. Андерсон умер от желтой лихорадки в Картахене по пути в Панаму, так и не успев даже получить текст инструкций, а Серджент попросту опоздал на Конгресс. Таким образом, представителей США на первом конгрессе американских наций не было.

На Панамский конгресс приехали делегаты от Великой Колумбии, Мексики, Центральной Америки и Перу, а также наблюдатели от Англии и Голландии. Он продолжался чуть менее месяца – с 22 июня по 15 июля 1826 г. – и был распущен из-за невыносимых погодных условий и эпидемии желтой лихорадки, от которой умерли, например, оба (!) секретаря английского представителя. Предполагалось, что конгресс будет вновь созван в Такубайе, однако этого так и не произошло. Красивые решения договора «О вечном союзе и конфедерации», включавшие создание общей армии и флота, единую систему разрешения споров и даже общее американское гражданство, были ратифицированы только Великой Колумбией и никогда не были претворены в жизнь. Оценивая итоги конгресса, разочарованный Боливар сравнил себя с тем древнегреческим сумасшедшим, который, стоя на одинокой скале, вообразил, что может управлять морскими кораблями в бушующем море. Панамский конгресс долго обсуждали, тщательно готовили, открытия его ждали с нетерпением – одни с надеждой, другие с тревогой, но итоги встречи поразили даже пессимистов. Разрыв между ожиданиями и результатами оказался ошеломительно велик.

Здание францисканского монастыря, где проходили заседания Панамского конгресса

Единственным государством, извлекшим выгоду из Панамского конгресса, стала Англия. Ее агент, опытный дипломат Эдвард Докинс (1791/2 – 1865) смог с успехом продемонстрировать интерес великой державы к молодым государствам, не замешанный на жажде территориальных приобретений. Уже по прибытии в Лондон Докинс с

удовлетворением писал Каннингу: «Общего влияния Соединенных Штатов не нужно, по моему мнению, бояться. Оно, безусловно, существует в Колумбии, но очень сильно ослабло даже там из-за протестов против атаки на Кубу и неблагоразумия, проявленного в Мадриде». К тому же, добавляет Докинс, он «нашел принципы всех депутатов [конгресса] куда менее республиканскими, чем ожидал». Каннинг мог быть уверен, что английским интересам в Латинской Америке ничто не угрожает.

Провал Панамского конгресса смягчил неудачу Соединенных Штатов. Иронические отзывы вызвала отвлеченная речь президента конгресса перуанца Мануэля Видаурре – «рапсодия романтического либерализма». Адамс имел полные основания заявить 5 декабря 1826 г. в своем ежегодном послании: «Нет, однако, причины полагать, что ход обсуждений и решения конгресса были такого свойства, что могли повредить интересам Соединенных Штатов или же потребовать вмешательства наших представителей».

Вспоминая о Панамских дебатах, джексоновцы любили подчеркнуть, что в своем решении они пошли против общественного мнения, очарованного баснями администрации, а значит, их выступление было принципиальным. Бентон считал эту историю доказательством зрелости законодательной власти, примером того, как «все правительственные департаменты могут ошибаться – но что подлинно консервативная власть в нашей стране исходит из народа, его суждения и разума, из постоянного обращения к его уму и патриотизму».

Виг Натан Сарджент, напротив, думал, что Панамская миссия мало интересовала простых избирателей, а значит, оппозиция в конгрессе была «целиком партийной» и южной, расистской по своему характеру. Согласно его свидетельству, Ван-Бюрен хвастался, что если бы правительство выступило бы против миссии, он устроил бы такой же бой в ее поддержку. Все мемуаристы были едины в одном: «Ни один другой вопрос в те дни не вызывал более горячей и несдержанной дискуссии, больше трений между Президентом и Сенатом, чем предлагавшаяся миссия на конгресс американских государств в Панаме; и ни один жаркий вопрос не остывал целиком столь внезапно».

Хотя инструкции Клея представителям США на Панамском конгрессе не были востребованы по своему первоначальному назначению, труд по их подготовке не ушел впустую. Основные положения этого дипломатического документа, обосновавшие политику нейтралитета, либерализацию торговли и мореплавания, действия в защиту status quo в Карибском бассейне, определили направления латиноамериканской политики США почти до самого конца XIX столетия. Можно ли утверждать, что в те годы не доктрина Монро, а Прощальное послание Вашингтона служило теоретической базой внешней политики США? В принципах доктрины Монро (неколонизация и невмешательство) и Прощального послания (нейтралитет и развитие торговых связей) нет противоречий. Подчеркнем, что в самом тексте президентского послания от 2 декабря 1823 г. наряду с постулатами, которые впоследствии получат название доктрины Монро, содержатся и положения Прощального послания 1796 г. Нужно помнить и о принципе «неперехода», сформулированном Адамсом, но вошедшем в состав доктрины Монро как «объединенной системы политики». Из всего этого набора внешнеполитических концепций во второй половине 1820-х гг. наиболее востребованными оказались именно Прощальное послание и принцип «неперехода».

Отметим еще одно важное обстоятельство. Интересы Соединенных Штатов иногда объективно противоречили интересам молодых латиноамериканских республик. США было выгодно сохранение власти Испании на Кубе и Пуэрто-Рико. С 1821 г. североамериканские поселенцы начали активно осваивать Техас – этот процесс завершится американо-мексиканской войной 1846–1848 гг. и аннексией не только Техаса, но, по сути, всей северной Мексики. Итак, общность принципов государственного устройства (в данном случае, скорее, по форме, чем по содержанию) не исключает конфликта интересов, в том числе антагонистического, разрешимого лишь военным путем. Это было верно не только для монархий Старого порядка, но и для молодых республик Западного полушария. В ходе Французской революции и наполеоновских войн легитимисты впервые ясно осознают единство своих идейных принципов и в 1815 г. в Париже стремятся возвести новый европейский порядок на основе родства монархических интересов. Шатобриан опрометчиво отождествил свои надежды (частично воплощенные в жизнь) на единство монархий Священного союза с устремлениями республиканского мира всего Западного полушария. Итогом стало удивительное несоответствие оценок и прогноза Шатобриана подлинному положению дел.

После неудачи с Панамским конгрессом у Клея больше не было поводов подробно излагать свои взгляды на перспективы Латинской Америки. Разочарование в будущности бывших испанских и португальских колоний было типичным для североамериканского общественного мнения в 1820-е гг. Надежды теряли даже такие энтузиасты, как Дуэйн, который, вернувшись из Южной Америки, писал Джефферсону, как колумбийцы не понимают суть республиканизма, как им не хватает деловитости и выдержки.

Иезекия Найлс также с печалью наблюдал крушение республикански х ожиданий в полушарии. Наиболее показательным примером стала эволюция взглядов редактора “North American Review” Джареда Спаркса в 1823–1830 гг., на чем мы подробно остановимся в следующей главе. Кстати, разочарование постигло не только американцев, но и европейцев, например, самого Гумбольдта. Не поддался общему чувству лишь Торнтон, чьи последние годы были, однако, в основном посвящены следующему «освободительному увлечению» – борьбе греков против Османской империи.

Наконец, один из горячих сторонников Панамской встречи итальянец Орацио де Аттелис Сантанджело (1774–1850) своей неумеренной агитацией в поддержку конгресса возбудил подозрения властей Мексики и был выслан из страны, причем вскоре после отплытия из Веракруса от желтой лихорадки умер его сын. Сантанджело винил в смерти местных врачей и стал одним из заклятых врагов мексиканского правительства.

В 1828 г. бостонский джексоновец Теодор Лайман (1792–1849), критикуя администрацию за идею Панамской миссии, не представлял, каким образом Соединенным Штатам с его «хорошо устроенным и организованным, небольшим зрелым правительством» возможно было «соединиться с незрелыми нациями, обретающими существование после 300 лет холопства, невежества и изуверства (servitude, ignorance and bigotry); где все разъединено, раздроблено и текуче; находящимися под угрозами флотов и армий всего Священного союза!». О Панамском конгрессе забыли надолго.

Надежды 1810-х – начала 1820-х гг. быстро сменились разочарованием в латиноамериканском будущем и идеях межамериканского единства. Страхи Шатобриана, пророчившего неизбежное столкновение монархической Европы с республиканским Новым Светом, оказались совершенно беспочвенны.

* * *

В том, как легко в конечном итоге совершилось дипломатическое признание Соединенными Штатами независимости испанских колоний, был значительный вклад Генри Клея, с 1817 г. твердо и последовательно поддерживавшего революцию в Новом Свете, а также многих других журналистов, публицистов, путешественников, чья яркая агитация в поддержку южных соседей оказывала серьезное воздействие на общественное мнение. Так сложилось, что независимость испанских колоний была признана, когда ее главный сторонник находился вдалеке от столичных политических бурь. Но усилия его увенчались в конечном итоге успехом. Осторожные Монро и Адамс выбрали, возможно, наиболее удачный момент для признания независимости государств Латинской Америки – не слишком рано, когда такой шаг мог бы помешать подписанию и ратификации Трансконтинентального договора, но и не слишком поздно, опередив Англию и сделав заявку на идейно-политическое и экономическое лидерство в полушарии, которое североамериканцы хотели бы видеть целиком республиканским.

Уверенность в своих силах породила доктрину Монро. После ее провозглашения североамериканская публика окончательно поверила как в угрозу интервенции Священного союза в Новый Свет, так и в ее успешное предотвращение усилиями Англии и США.

Тем не менее, оспорить могущество Британской империи не получилось. Место стран Латинской Америки в экономике Соединенных Штатов оставалось сравнительно небольшим и после признания их независимости. Более того, хозяйственный и социальный кризис в новых государствах препятствовал внедрению на рынок промышленных товаров и технических достижений, таких как, например, пароход. Прибыль приносили лишь привычные формы морской торговли.

Яркой страницей в складывании доктрины «предопределения судьбы» стал спор о Техасе 1810-х – 1820-х гг. В общественном мнении укрепилось представление о разумности и даже неизбежности аннексии этих земель. Унаследованные от Аристотеля и Монтескье понятия о пределах республиканской территории будут востребованы только в 1840-е гг., когда вопрос южной экспансии вызовет яростные межсекционные споры. В первой трети XIX века за территориальное расширение выступали представители всех секций Союза – Томас Джефферсон, Джон Куинси Адамс, Генри Клей, Джоэль Пойнсет, конгрессмены и сенаторы Бентон, Андерсон, Арчер, Лаундс, Тримбл, Рей. Их разделяли тактические вопросы (что важнее – Трансконтинентальный договор или приобретение Техаса), но не стратегическое видение американской экспансии. Об опасности нарушения равновесия между Севером и Югом в результате безудержного расширения территории государства в южном направлении всерьез задумывался только президент Монро.

Впрочем, после 1821 г. судьба Техаса решалась не в Вашингтоне, Мадриде, Париже, Лондоне и тем более не в Мехико, а на просторах самого штата, положение которого в считанные годы перевернул стремительный наплыв англосаксонских фермеров-колонистов, сделав аннексию делом практически определенным. Властям США отныне нужно было лишь следить за естественным ходом событий, чтобы в решающую минуту обратить дело в свою пользу.

Обсуждение планов участия США в деятельности первого межамериканского конгресса показало неготовность страны вести активную политику во всем Западном полушарии. Джексоновская оппозиция в Конгрессе выявила противоречия во взглядах на иностранные дела, которые по мере развития конфликта Севера и Юга будут только углубляться. Разработанный Адамсом и Клеем латиноамериканский курс США не выходил за рамки строгого нейтралитета и развития торговых связей. Отстаивая сохранение власти Испании на Кубе и Пуэрто-Рико, Соединенные Штаты стремились защитить свои интересы в Карибском бассейне и выступали тем самым в качестве не великой, но региональной державы. Примечательно, что такой исход карибских осложнений был выгоден всей нации: Север заботился о стабильности торговли, Юг тревожила угроза революции рабов.