Центробежная сила

Далеко позади осталась Одесса, и тихая улица Энгельса, и красивый бывший особняк миллионера Маразли, где помещается областное управление ГПУ. Но всю дорогу мне казалось, что товарищ Лисюк из своего просторного пустого кабинета на втором этаже особняка неотступно смотрит нам вслед. И взгляд его повторяет: «Имейте в виду, какая на вас ответственность. Лично на вас...».

Я отгонял мысли об этом. Хотя кошки скребли на душе. Я знал, что прав.

Наш «газик» стремительно несся по шоссе. Гена Сокальский выжимал из пятнадцатисильного двигателя все двадцать пять полновесных лошадиных сил. Ветер рвал с нас нахлобученные по брови кепки. На правых крутых виражах меня нещадно вжимало в мощное Генино плечо. Когда машина резко брала влево, я ждал, что тот же закон физики швырнет Гену на меня. Но Гена сидел монолитом, прикипев руками к баранке. Ему было не до центробежной силы. Он вел машину.

Мы спешили в Нижнелиманск. Мы спешили в Нижнелиманск, потому что там ничего не случилось.

 

Соображения и воображение

— Вечно у вас фантазии, товарищ Каротин.

Лисюк сложил сочные губы в улыбку и глядел в чистый лист бумаги.

Меня, по правде говоря, смущала эта манера нашего нового начальника: улыбается, но на тебя не смотрит. А ведь в невежливости Семена Афанасьевича никто не упрекнет. Едва переступишь порог его кабинета, сразу же широким жестом укажет на кресло, к фамилии обязательно прибавит «товарищ», а уж с «вы» на «ты» и подавно не собьется. И всегда ровен, спокоен, благожелателен. Прямо-таки непробиваемо благожелателен. А вот на тебя не смотрит... Неприятно. Но в конце концов что поделаешь — начальство, как маму и папу, не выбирают.

— То Москву, председателя ОГеПеУ — лично! — беспокоите своим, простите, непродуманным рапортом, — говорил Лисюк, сцепив пальцы и уткнув мизинцы в стол. — То вот в командировку проситесь без оснований. Занимались бы чем положено, и вам легче, и делу польза.

Лисюк, конечно, во веки веков не простит мне «непродуманного рапорта». Что ж, это можно было предвидеть. Разве мне улыбалось испортить отношения с начальством? Нет. Но что оставалось делать? С рапортом получилось так. В один прекрасный день Лисюк разразился приказом. Не называя фамилий, в том числе и моей, он долго распространялся о том, что некоторые сотрудники посещают рестораны «Интуриста», где всегда много иностранцев, прибывающих в наш международный порт, среди которых могут оказаться агенты зарубежных разведок, и заканчивал приказ тем, что объявил рестораны для всего личного состава «табу». Не могу сказать, чтобы я числился в ресторанных завсегдатаях, но запрещение это меня взбесило. Почему мне, начальнику отделения по борьбе со шпионажем, нельзя появляться в заведениях, где вращается именно та публика, которая по роду работы может представлять для меня интерес? Если ты боишься, чтобы твои сотрудники сталкивались с возможными иностранными разведчиками, как же ты доверяешь этим сотрудникам борьбу с ними?!

Все это я высказал Петру Фадеевичу Нилину, заместителю начальника управления, которого все мы почитали и уважали. Петр Фадеич снял свои профессорские роговые очки, привычным жестом протер их и суховато сказал:

— Начальник управления не последняя инстанция.

Я отправил короткий рапорт в Москву и вскоре получил ответ: если это вызывается необходимостью, в посещении ресторанов нет ничего предосудительного. После этого Лисюк, понятно, воспылал ко мне не очень нежными чувствами.

... — Разрешите доложить свои соображения, — корректно говорю я.

— Какие там соображения? Одно воображение.

Улыбка не сходит с губ Семена Афанасьевича, поза не меняется, но мне сдается, что он слегка раздражен.

— Разрешите изложить, — настаиваю я.

Начальник управления вздыхает и откидывается в кресле. Глаза его прикрыты, улыбка приобрела чуточку мученический оттенок: мол, что с вами сделаешь, валяйте, излагайте. Не разреши вам — тут же какой-нибудь демагог станет болтать, что Лисюк, дескать, не прислушивается к мнению подчиненных...

И я начинаю излагать.

Я докладываю, что с ранней весны оживилась деятельность генерального консульства Германии. Новый секретарь консульства Отто Грюн, который любит именовать себя доктором, весьма общительный человек. У него много приятелей. Но прямо-таки неразлучен он с одним — с секретарем японского консульства Митани. Кроме того, Грюн заражен бациллой странствий. В Одессе он всего три месяца, а уже много путешествовал по области, в частности несколько раз съездил в Нижнелиманск.

— Ну и что же, товарищ Каротин? Эти поездки были Грюну разрешены.

— Я знаю, что разрешены. Но ведь маршрут-то он выбирал сам. Правда, по нашим данным, во время поездок Грюна не замечено ничего подозрительного, но...

— Вот видите, ничего подозрительного.

— А может, на местах проморгали? Вот, например, его визиты в Нижнелиманск. Он там бывал по два-три дня, вроде без дела, ни с кем, как сообщил Нижнелиманский горотдел, не встречался, бродил по городу, сходил в кино, в театр, попросил, чтобы его покатали на яхте. Для этого ехать в Нижнелиманск?! Что, в Одессе кино нет? Наш знаменитый театр хуже нижнелиманского? Морскую прогулку ему б не устроили? Не думаете же вы, товарищ начальник, что Отто Грюн — и впрямь заядлый турист и вояжирует исключительно ради собственного удовольствия!

— А что мне мешает думать именно так? Все эти ваши штучки-мучки — интуиция, дедукция, индукция — все это беллетристика. Народ что говорит? Вы не обижайтесь, но народ говорит так: дурная голова ногам покоя не дает. Вы положьте мне на стол более точные данные. Вот тогда поговорим.

— По моим данным, товарищ начальник, Грюн — достаточно ясная фигура. Почему, например, сам генконсул тянется перед ним в струнку? Некоторое время назад в консульстве было торжество по поводу дня рождения Гитлера, и этот самый доктор Грюн появился в форме СА и с золотым значком национал-социалистской партии. Я убежден, что это разведчик высокого полета. И не зря он прибыл к нам!

— Дальше.

— А дальше корреспонденция. За последнее время исходящая почта германского генконсульства выросла втрое. По моим данным, львиная доля прибавки падает на того же Грюна. Немцы, как вы знаете, народ деловой. Зря бумаги не тратят. Значит, есть о чем писать в Берлин.

Ехидная усмешечка:

— А может, у них тоже свой писатель объявился? Романы строчит и в газеты отправляет?

Камешек в мой огород. Полгода назад я напечатал в областной газете заметку о пограничниках. С тех пор мое «писательство» стало в управлении притчей во языцех. С легкой руки товарища Лисюка. И вот опять. Но я твердо решил, что не дам себя отвлечь. Я напомнил начальнику о фирме «Фаст унд Бриллиант».

Дело в том, что на Украине и в Поволжье испокон веку, переселенные из Германии еще Екатериной II, жили и трудились селами и целыми районами так называемые «колонисты» — немцы-земледельцы, теперь равноправные граждане Советской страны. Многие немецкие колхозы славились своим хозяйством, своей зажиточностью по всей Украине и даже за ее пределами. Немало юношей и девушек из немецких деревень перебрались в города — учиться и работать.

И вот в последние месяцы, после прихода к власти нацистов, многие советские граждане-немцы в нашей области стали получать из Германии небольшие денежные переводы в валюте — по двадцать — тридцать марок. Переводы эти всегда бывали анонимными, отправитель себя не объявлял. При этом большинство адресатов не имело за границей ни родственников, ни друзей, которые могли бы о них «заботиться». Иные «облагодетельствованные» сами приходили в советские учреждения, сообщали о странных переводах, а некоторые даже сдавали валюту, не желая получать ее из неизвестных источников, несмотря на то, что в магазинах «Торгсина» они могли на эти деньги купить дефицитные товары.

Нам удалось установить, что «автор» у всех этих переводов был один — германская торговая фирма «Фаст унд Бриллиант». С чего это прижимистые коммерсанты заделались вдруг бескорыстными человеколюбцами?!

— Как вы знаете, товарищ начальник, — сказал я, — у нас создалось впечатление, что эти подарки относятся скорее к сфере политики, нежели филантропии. Это своего рода переводы политические. Вроде бы сигнал: немецкий фатерлянд помнит о своих «детях» на чужбине. Пусть же и они не забывают свой фатерлянд.

Лисюк выслушал меня, не перебивая, и сказал:

— Все это так. Могу даже добавить, что Москва сообщила мне: за вашим «Фастом унд Бриллиантом» стоит... знаете, кто?

— Кто?

— Отдел национал-социалистской партии по делам немцев за границей. Им руководит некий фон Боле. Это его штуки.

— Вот видите!

— Что я вижу? — хмуро спросил Семен Афанасьевич. — Вы клоните к тому, что налицо активизация германской разведки? Так это я и без вас знаю. И все-таки не вижу, почему вам надобно ехать именно в Нижнелиманск. Почему, скажем, не в Тирасполь или Вознесенск? Не в немецкие районы? Ведь ваш Грюн побывал и там.

— А я, товарищ начальник, подумал про себя так: предположим, ты Грюн. Ты прибыл в Одессу, чтобы создать агентурную сеть и начать сбор развединформации. Что в нашей области привлечет твое внимание? Конечно, и Одесский порт и погранполоса, но прежде всего Нижнелиманск. Судостроительный завод. Крупнейший промышленный объект, выполняющий теперь спецзаказ. Это подтверждается, между прочим, и тем, что большинство переводов «Фаста унд Бриллианта» падает на Нижнелиманск и его район. И если проанализировать поездки Грюна по немецким колониям, то господин доктор тоже предпочитает те, что находятся вблизи Нижнелиманска.

— Дотошный вы товарищ, — не то одобрительно, не то с иронией протянул Лисюк, глядя на свои мизинцы.

— И еще об одном я подумал: не ищет ли Грюн в Нижнелиманске старые связи?

— То есть?

— Немецкая разведка ведь здорово работала там в мировую войну.

— Та-ак... — Семен Афанасьевич, наморщив нос, снова улыбался. Доброжелательно так. Мягко. Доверительно. — Что ж, молодчага, товарищ Каротин. Ценю вашу настойчивость. Уж я и так и эдак расшатывал ваши доводы. Но вы твердо стоите на своем. Хвалю!

Что он, серьезно или издевается? Вроде серьезно.

— Значит, так. На сборы вам два дня. Кого намерены взять в опергруппу? Или еще не подумали?

— Подумал. Прошу включить в нее Славина и Ростовцева.

— Согласен. Не задерживаю вас больше. — И Лисюк углубился в бумагу.

Я уже закрывал за собой тяжелую дверь кабинета, когда Лисюк вернул меня обратно. Впервые начальник смотрел прямо на меня. Оказывается, у него большие карие глаза. Зря он их прячет!

— Еще один момент, товарищ Каротин. Имейте в виду, какая на вас ответственность. Лично на вас!

Вот так. Понимай это напутствие как знаешь.

 

Конструктивные идеи

Мчится «козлик». Игрушечной пулеметной дробью барабанит по днищу гравий. Чудится, будто мы рвемся сквозь тьму к звездам. К тем, что сверкают расплавленными снежинками над горизонтом. И верно. Они приближаются. Крупнеют. Спускаются с неба.

Дремоту снимает вмиг. Но это не звезды. Это вполне земные, уютные огоньки. Мы проносимся по вечернему селу, не сбавляя скорости. Влетаем на низкий деревянный мост. Гена тормозит. По сторонам черно отсвечивает Буг.

Усталые передние колеса машины первыми касаются нижнелиманской мостовой.

Утром я проснулся необычно рано. Будильник еще не звонил. Он привычно и заботливо тикал на стуле возле изголовья. Я всегда возил его с собой, потому что крепко и самозабвенно спал, особенно по утрам. Это было мое несчастье. Я очень мучился, что не могу просыпаться вовремя. Но на этот раз я проснулся сам по себе.

В гостиничном номере стоял редкий полумрак необжитого жилья. Только меж неплотно сошедшихся в одном месте оконных штор в комнату проникал тонкий горячий луч солнца. Он наискось прокалывал воздух и тревожно трепетал на стене раскаленным маленьким пятном. Мне вспомнился недавно прочитанный «Гиперболоид инженера Гарина», и я подумал, что под лучом сейчас вспыхнут обои. Но они не вспыхнули. Вместо этого внезапно и истово затрезвонил будильник. Кирилл Ростовцев подскочил на своей кровати и сразу же схватился за брюки. Мне всегда доставляло удовольствие видеть, как в этом вроде бы неповоротливом парне безотказно срабатывал рефлекс.

Нас с Кириллом поместили в шикарном двухкомнатном номере. Мы хотели было перетащить одну кровать из спальни в гостиную, чтобы у каждого была отдельная комната, но дневная гонка так утомила нас, что, махнув рукой — завтра перетащим! — мы завалились спать на стоявшие вплотную друг к другу широченные супружеские кровати. Мы не «разъехались» ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю — нас закрутил водоворот дел. Третий член опергруппы, Леонид Славин, расположился в соседнем номере, но невылазно торчал у нас.

...Итак, будильник еще не успел отзвонить, как дверь отворилась и Славин, сутулясь, появился на пороге. Он бесцеремонно раздернул шторы, словно распахнул занавес.

В то майское утро — наше первое нижнелиманское утро — мы на скорую руку позавтракали небогатым пайком. Правда, у меня с собой не было ничего, кроме волчьего аппетита, — захлопотавшись со сборами, я не успел отоварить карточку.

— Начальник я вам или не начальник? — заявил я. — Раз начальник — кормите. За начальством ничего не пропадет.

После завтрака я сказал:

— Теперь я введу вас в курс дела.

Славин, который обожал комфорт, устроился на кровати Кирилла, для удобства подложив под спину подушку и вытянув под стол длинные ноги в модных, но нечищенных полуботинках. Заметив, что я выразительно глянул на его обувь, он несколько смутился и подобрал ноги.

— Не успел почистить, Алексей Алексеич.

Кирилл устроился в расшатанном старинном кресле. Поворачиваться на этой хлипкой мебели такому увесистому парню было просто рискованно. Впрочем, Кирилл был не из тех, кто суетливо тратит зазря мускульные усилия. Уж если он усаживался, то прочно и основательно. Словно навек.

«Нет, не напрасно ты взял с собой именно этих ребят!» — сказал я себе. Дело-то куда как необычно. Ни на что не похоже... Что говорить, тебе судьба и раньше преподносила твердые орешки. Но ведь даже в самых каменных торчал крохотный живой хвостик. Хвостик-повод. Хвостик-поводок. То, что случилось. А ведь на сей раз — ни-че-го. Нуль. Абсолютный. И этот нуль ты выбрал себе сам...

Здесь больше, чем когда-либо раньше, нам понадобятся те чекистские свойства, о которых так любил напоминать Дзержинский: холодная голова, горячее сердце, чистые руки.

Невозмутимость, основательность, упорство Кирилла и острота, хваткость Славина отлично дополнят друг друга. А недостатки... Что ж, наши недостатки — всегда продолжение наших достоинств.

Я оглядел ребят. Спокойны, черти! В выдержке им обоим не откажешь. Ведь поехали-то со мной вслепую, зачем — понятия не имеют, сгорают от любопытства, но вида не подают...

Ну, так с чего ж начинать, Каротин? Вопрос вопросов... Он и только он все время мучает тебя. Конечно, кое-какие идеи припасены. Но пусть первыми выскажутся твои парни. Интересно, что придет им на ум...

Я рассказал ребятам о докторе Отто Грюне, о его странных путешествиях, о Нижнелиманском судостроительном заводе, о фирме «Фаст унд Бриллиант», об интересе немецкой разведки к Нижнелиманску еще во время империалистической войны. Словом, восстановил весь ход своих рассуждений и подвел к главному — к выводу.

Ребята молчали. Кирилл старательно гасил папироску в пустой банке из-под бычков в томате. Славин, не меняя своей патрицианской позы, глубоко засунул руки в карманы штанов.

— Вот это задачка, — вздохнул Ростовцев. — Откуда к ней подступиться?..

— У меня вопрос, Алексей Алексеич. — Славин принял вертикальное положение и вытащил руки из карманов.

— Давай.

— Вы говорите, нижнелиманские чекисты не установили, с кем встречался здесь Грюн. Так?

— Я сказал иначе: установили, что Грюн ни с кем не встречался.

— Какая разница? Что в лоб, что по лбу.

— Ты что, всерьез считаешь, он и вправду мог ни с кем не встретиться?

— А почему же? Если предположить, что Грюн приехал сюда не для разведки...

— Да я не о том.

— Не понимаю.

Что это с ним сегодня? Или притворяется?

— Слушай-ка, Славин. Ты хорошо помнишь, как провел последний выходной?

Славин удивился.

— Это вы к чему?

— Ты не спрашивай, а отвечай.

— Конечно, помню. Это же был культдень.

— Правильно. У тебя, правда, он прошел с некоторыми дополнениями.

Славин лукаво улыбнулся.

— Откуда вы знаете?

— По долгу службы. Ты же мой подчиненный. Но не отвлекайся. Представь себе, что в тот день ты наблюдал за неким Леонидом Славиным. Представил?

— Допустим.

— Сосредоточься и доложи: с кем Славин имел встречи?

Славин недоумевающе поднял левую бровь и быстро заговорил:

— В восемь тридцать на трамвайной остановке двенадцатой марки возле вокзала Славин встретился с очень хорошенькой девушкой, которую, как установлено, зовут Валя. Они втиснулись в подошедший вагон и поехали в Аркадию, где присоедились к загоравшему коллективу сотрудников управления ГПУ. В шестнадцать ноль ноль они вернулись в город, и Славин проводил Валю до подъезда дома номер три по Соборной площади, где, как выяснилось, указанная Валя прописана. В девятнадцать ноль ноль наблюдаемый у подъезда Оперного театра встретился с другой девушкой, тоже очень красивой, которую, как установлено, называл Люсей. В театре они просмотрели оперу Россини «Севильский цирюльник»...

— Прослушали, — поправил Кирилл.

— Правильно, прослушали эту оперу, каковая, судя по выражению лиц наблюдаемого и Люси, им понравилась. Славин расстался с Люсей возле подъезда дома номер двадцать два по Пушкинской улице, где указанная Люся проживает.

— Все?

— Все.

— Никаких иных встреч у Славина не было?

— Факт.

— Именно так, по-видимому, рассуждали и нижнелиманские товарищи. Ответь на несколько вопросов: выходя из дому утром, ты не видел дворника?

— Почему ж, видел.

— Небось, еще с ним поздоровался. Дальше. Если мне память не изменяет, ты приехал со свежей газетой. Кажется, с «Комсомолкой».

— Факт.

— Ты купил ее в киоске?

— Нет, я подписчик. По дороге мне ее почтальонша отдала.

— Значит, ты виделся еще и с почтальоншей. Дальше. В трамвае ты взял билеты у кондуктора, ты...

— Стоп. — Славин зло почесал затылок. — Я все понял. Кроме того, я виделся еще с кассиром пляжа, с мороженщиком, с официантом кафе, с капельдинером в театре, с буфетчицей в фойе, с цветочницей на Дерибасовской.

— Не считая прохожих, соседей по театру, папы и мамы.

— Точно. Я о них не подумал. Потому что это... ну, как бы сказать поточнее... само собой разумеющиеся, что ли, встречи. Обыденные. — Он подбирал слова. — Непреднамеренные...

— Вот-вот. Доктор Грюн вступил здесь в контакт с несколькими десятками людей. И среди десятков был один — тот самый. Единственный. Но его не разглядели. Потому что встреча, как и все остальные, выглядела непреднамеренной. Значит, не шла в счет. Житейский стереотип представлений — вот что губит нашего брата. — Я встал с табурета, подошел к раскрытому окну, присел на подоконник. — Вернемся к теме. Кирилл точно определил проблему: как подступиться. — Я направлял разговор в твердое русло: — Думайте. Предлагайте.

И они думают.

Я знаю, что от Кирилла нельзя ждать мгновенных озарений. Но на сей раз и Славин не спешит высказаться. Я не тороплю ребят. Я терпеливо жду. Пусть «вживутся» в задачу.

И все-таки первым подает голос Кирилл. В глазках его под тяжелыми веками появился блеск.

— Разрешите мне, Алексей Алексеич? — Он кладет свои крупные кисти на стол. — Я понимаю так: нам сейчас надо найти, кто тут может спеться со шпионами. Ихнюю по-тен-ци-альную базу. Правильно?

Я киваю.

— Вы говорили про немецкие колонии — про Найдорф и другие. Куда переводы из Германии приходят... Давайте пощупаем всех, кто получил деньги. Если с толком тряханем, наверняка что-нибудь вытряхнем.

— Кого ты предлагаешь щупать и трясти? — переспросил Славин с грозным спокойствием и снова сел на кровати по-человечески.

— Я ж говорю: немцев-колонистов.

— Значит, их можно трясти всех — правых и виноватых? Потому что они немцы? Интересная мысль. А практически как ты себе это представляешь? Вызывать адресатов «Фаста унд Бриллианта» в порядке живой очереди? Или, может, всех сразу, оптом, а? Представляю, какой подъем начнется в немецких селах! Верно, Алексей Алексеич? Запросто благодарность схватишь.

— Я не ради благодарности... — повысил было голос Кирилл.

— Еще бы! Благодарность-то от фон Боле.

— Почему от фон Боле, Славин?

— Так наверняка же «Фаст унд Бриллиант» — подставное лицо. А за спиной отдел немцев за границей национал-социалистской партии.

— Откуда тебе это известно?

Славин хмыкнул.

— Интуиция.

«Ай да парень!» — подумал я, а вслух сказал:

— Славин прав. Одна из целей денежных переводов — поссорить советских немцев с Советской властью. Твой план этому бы помог.

— Поссориться с Советской властью может только враг. — Кирилл не хотел сдаваться. — А зато результат!

— Именно?

— Выудим, кого надо.

— Как бы не так! — снова сказал Славин. — Фашисты, по-твоему, идиоты. Посылают деньги своим агентам. Пальцем указывают: господа чекисты, вот наши люди, хватайте их.

— Не обижайся, Кирилл, но цели мы так не достигнем. Это во-первых. А вот нежелательный эффект получим. Это во-вторых. В-третьих, настоящие немецкие агенты замрут.

Славин резюмирует:

— Три довода против. За — ни одного. Общий счет — три — ноль...

— ...В нашу общую пользу, — заканчиваю я и многозначительно смотрю на Славина. Его всегда надо слегка осаживать. — Славин, очередь за тобой. Критиковать ты мастер. Теперь выкладывай свои конструктивные идеи.

— У меня такая идея. Грюн тут с кем-то встречался. С кем — неизвестно. Надо заманить сюда Грюна снова. И уж смотреть за ним как следует. Успех гарантирован.

Феерия!.. И, конечно, «успех гарантирован»...

— Как же ты предлагаешь «заманить»?

— Детали я еще не обдумал.

— Ну, вот видишь...

— А у вас, Алексей Алексеич, свой план есть?

Я с интересом оглядел этого нахального мальчишку.

— Увы, увы. Вся надежда на твой интеллект. Хочу поэксплуатировать его. В порядке злоупотребления служебным положением.

Ага, все-таки краснеешь.

— Извините, Алексей Алексеич.

— Бог извинит, — говорю я. — Ваши предложения, хлопцы, крайности. А нам придется начать с золотой середины. Скромно. Тихо. Без эффектов. Без гарантий. Надо собрать все, что разыщем о работе немецкой разведки в Нижнелиманске во время войны и после нее. Значит, архивы. Материалы городского отдела. В архивисты придется переквалифицироваться тебе, Кирилл. На время, понятно. И нечего хмуриться. Максимум дотошности. Не гнушаться любой крохой. А начинай не с войны. Копни глубже. С начала века. Теперь ты, Славин.

На физиономии Славина неуверенно играет его повседневная ироническая ухмылочка. Но теперь она — совершенно ясно — прикрывает нетерпеливое ожидание.

— Твоя задача знакомиться с городом, с людьми, прежде всего со старожилами. Расспрашивай их обо всем понемногу. В частности, о военных временах. О местных немцах. Ты должен дать нам общую картину. Ты, ну скажем, историк. Собираешь материал для книги о Нижнелиманске. Ясно?

— Ясно, — без особого воодушевления отвечал Славин.

— Ну-с... остается судостроительный завод. Именно он должен привлечь сюда немецкую разведку. Это звено я беру на себя. Может, ухватясь за него, вытянем цепочку.

— Самое интересное, — позавидовал Славин.

— Разве ж начальство себя обидит?

Что там говорить, мои помощники не пылали восторгом. Понятно. Один готовился к лихим налетам, ночным схваткам, перестрелкам, а придется возиться с пыльными бумагами. Другой предвкушал тонкие головоломные комбинации, а тут изволь собирать нижнелиманские байки. Для этого незачем было уезжать из Одессы — там байки почище!

— Славин, ты, кажется, недоволен? Будешь работать на обаянии. Увидишь, тебя станут носить на руках.

— Факт, — уныло согласился Славин. — Только я-то хотел ходить собственными ногами.

— Успеешь еще и ногами. Кирилл, — приподымаю его подбородок, — выше голову! Ну, друзья, начали, благословясь!

 

Почерк по характеру

Сдав ключи дежурной по этажу, мы стали спускаться по лестнице. Облысевшая ковровая дорожка, прижатая к ступенькам медными прутьями, чопорно глушила шаги. Дежурная, седая дама с неистребимо аристократическими буклями, пронесенными сквозь все бури эпохи, проводила нас любопытным, совсем не аристократическим взглядом. Ох, уж это любопытство гостиничного персонала!

Итак, нам предстояло установить контакт с горотделом ГПУ. Мы отправились туда пешком.

Славин и Ростовцев с любопытством посматривали на витрины, на прохожих, на старые каштаны вдоль тротуаров, на киоски с пивом и квасом, на свежепокрашенные трамвайные вагончики, с лихим трезвоном катящие по узкоколейному полотну дороги.

— Ну, как город, ребята? Нравится?

— Да я еще как-то не раскусил, — серьезно отвечает Кирилл. — Надо приглядеться.

Понятно. Кирилл — парень основательный и с бухты-барахты впечатлений себе не составляет. Ему надо приглядеться.

— Ничего городок, — снисходительно говорит Славин. — Провинция, конечно. — Его лукавая одесская физиономия с коротким носом и пажескими загнутыми ресницами выражает добродушную иронию. — Но девочки попадаются ничего.

— Опять девочки, Славин?

Он смеется.

— Я ж с эстетической точки зрения, Алексей Алексеич.

— Ах, с эстетической! Между прочим, «морали нет, есть только красота» — это не твой афоризм?

— Это Борис Савинков сказал, — простодушно улыбается Кирилл.

— Смотри-ка! — удивляется Славин. — Эрудит.

— Один — эстет, другой — эрудит, — посмеиваюсь я, а сам и вправду удивляюсь Кириллу: когда он успевает столько читать! Глотает книги, наверстывает — золотой парень...

Вот какие они ребята, Славин с Кириллом, пошучивают, посмеиваются, балагурят, вроде бы все им трын-трава, но я-то знаю, что все их мысли — о предстоящем деле, и каждый по-своему собирает сейчас все силы ума и духа для того трудного и необычного, чем нам придется здесь заниматься. А шуточки и смешки — своего рода прикрытие: не положено показывать, что ты озабочен.

А город — что ж, это для них еще один город на чекистском пути, какие были и каких еще будет много...

* * *

...Нужный нам двухэтажный особняк по Садовой, 40, уютно притулился в обрамлении разросшихся старых каштанов.

Мы поднялись на второй этаж, и секретарь тотчас провел нас к начальнику горотдела. Начальник был подтянутым и даже щеголеватым человеком примерно моих лет. Мы в своих штатских одеждах рядом с ним много теряли. Габардиновая гимнастерка сидела на начальнике так, словно именно в ней он появился на свет божий. Новехонький ремень ловко охватывал его кавказскую талию. Крохотный пистолет в замшевой кобуре выглядел модной безделушкой. Аккуратные усики очень шли к его смуглому тонкому лицу.

Захарян уже был извещен о нашем приезде и встретил нас вежливо, почтительно, но без особого энтузиазма. Что ж, люди всегда люди, кому приятно, что важное и интересное дело поручают не тебе, а присылают опергруппу из областного центра...

Я вкратце объяснил нашу задачу. Начальник горотдела ГПУ выслушал с бесстрастным вниманием, молча. Я закончил. В распахнутое за спиной Захаряна окно было видно, как двое военных, в бриджах, без гимнастерок и в тапочках на босу ногу, тренировались на спортивных снарядах. Один упорно повторял неполучавшийся соскок с брусьев, а другой блистательно крутил на турнике «солнце».

Пауза становилась неловкой. И тут Славин, сидевший против меня в таком же мягком кожаном кресле, вдруг наклонился, подобрал с пола какой-то бумажный клочок, внимательно рассмотрел его и снова бросил.

— Я думал, может, нужная, — объяснил он.

Захарян рассмеялся. Очень просто и дружески, блестя из-под усиков замечательными зубами, которых наверняка не видел еще ни один дантист. Сразу стало хорошо и спокойно.

— Какой внимательный у тебя сотрудник, товарищ Каротин, — проговорил начальник горотдела, вытягивая из бриджей тонкий белоснежный платок. — Бумажку в моем кабинете подобрал. Думал, может, нужная. Может, Захарян секретный документ потерял. — Он коснулся платком лба и снова засмеялся.

Контакт был установлен.

А дальше разговор был коротким и ясным. Я попросил предоставить товарищу Ростовцеву все нужные нам архивные фонды, а товарища Славина проинформировать о наиболее интересных старожилах Нижнелиманске.

 

Расчеты изобретателя Кованова

Оставив ребят на попечение Захаряна, я вышел на улицу, сел в трамвай и через весь город поехал на судостроительный завод. В проходной, похожей на все заводские проходные, пожилой вахтер долго читал, шевеля губами, пропуск, сверял его с моим паспортом, а фотографию в паспорте — со мной в натуре и, словно нехотя вернув документы, сказал наконец:

— Можете.

Спросив дорогу, я зашагал по заводской территории. Откуда-то доносились тяжкие механические вздохи, лязг, свистки, но все покрывала напряженная дробь пневматических молотков.

У железнодорожного пути мне пришлось задержаться. Маневровая «кукушка» тихонько тащила несколько платформ. На каждой покоилось что-то длинное, заботливо укутанное со всех сторон брезентом. На задней площадке хвостовой платформы стоял красноармеец с винтовкой. Вот они, готовые подлодки-малютки... Отправляются в дальний путь, к берегам Великого, или Тихого, океана. Страна создает там сильный военный флот, и становым его хребтом должны стать эти маленькие, верткие и грозные подлодки. Я никогда не видел их в море. Может, и не увижу. И почти наверняка не повоюю в их тесном нутре. Мой бой с фашизмом — здесь. Он уже идет. Он идет неслышно, бесшумно, в этом зеленом южном городе корабельщиков.

Секретная часть занимала две комнаты на втором этаже корпуса, в конце коридора. Начальником секретной части была старая партийка Ксения Васильевна Воробьева — коротко остриженная, добродушного вида, с близорукими навыкате глазами. Ее кабинет удивил меня трогательной смесью домашнего уюта и казенного стандарта. На скучном канцелярском столе — хрупкая вазочка зеленоватого хрусталя с цветами, кружевная занавеска — в забранном железными прутьями окне, на стене возле сейфа — портрет композитора Скрябина.

Я предъявил удостоверение. Взгляд Воробьевой поверх серповидных стекол пенсне сделался пристально-серьезен, и все ее добродушие ушло словно куда-то вглубь.

— Что за аларм случился?

— Почему же вы думаете, что аларм?

— Думаю, что вы не зря к нам пожаловали, товарищ.

Она выслушала меня внешне спокойно.

— Давайте проанализируем, где на заводе может оказаться «течь», — закончил я.

До вечера мы с Воробьевой исследовали режим работы с секретными материалами на судозаводе. От звена к звену.

В цехах, где изготовляли детали подлодок, все было в порядке. К секретным материалам имел касательство весьма ограниченный круг людей. Следуя по пути, которым двигались чертежи, только в обратном направлении, мы взялись за конструкторское бюро. КБ — святая святых завода. Ведь люди, которые стояли здесь за кульманами, вооруженные остро отточенными карандашами, циркулями, линейками, видели новое морское оружие раньше всех — задолго до того, как, скользнув со стапеля, лодки замирали на воде лимана. Естественно, что именно в КБ сосредоточивались самые важные, самые строгие тайны производства — новые принципы, небывалые решения, счастливые находки. Ведь таких лодок, какие делал завод, не знал ни один флот мира.

Что еще? А еще плановый отдел. Разведчикам важно, не только что производит Нижнелиманский судостроительный завод, но и сколько. Это элементарно. Значит, и плановый отдел интересен для разведки.

Обследовав все эти «точки приложения сил», я убедился, что порядок, установленный специальными инструкциями, соблюдается на заводе точно и что «щелей», различимых невооруженным глазом, в системе охраны государственной тайны нет.

Значит, надо смотреть глазом «вооруженным». Присмотреться к людям. Взвесив все, я все-таки решил начать с конструкторского бюро. Уж если шпионы полезли на верфи, то прежде всего они должны нацелиться на КБ.

— Мне хотелось бы самому взглянуть, как у вас поставлена выдача и прием чертежей.

— Вы правы, товарищ. — Она посмотрела на часики. — Тогда пойдем сейчас же. Рабочий день идет к концу.

Мы вышли из кабинета.

— У меня толковые комсомолки работают, — сказала Ксения Васильевна, запирая дверь. — Особенно Майя Савченко. Она сейчас дежурит. Недавно я перевела ее к себе из чертежниц.

Сделав десяток шагов по коридору, мы вошли в дверь рядом с прорезанным в стене оконцем.

В комнате, против двери, всю стену занимали высокие шкафы с чертежами и другой технической документацией.

За столом возле окошечка сидела очень миловидная девушка, тоненькая, с покатыми плечиками, чистенькая, темные волосы пострижены почти, как у мальчишки.

— Вот, Майя, — сказала Ксения Васильевна, — товарищ интересуется, как организовано у нас дело. Как ты выдаешь и принимаешь документы.

Майя порозовела и чуть улыбнулась.

— Пожалуйста. Но только уже поздно, Ксения Васильевна. — И вдруг пожаловалась: — Опять то же самое! Все сдали, а он все сидит. И вечно так!

— Ты про Кованова?

— А про кого же еще?

— Кто это? — спросил я.

— Есть у нас один товарищ. Изобретатель.

— Какой он изобретатель! Эгоист. Сидит там, выдумывает, считает, а другие его ждут. И не вспомнит.

— Когда человек творит, он обо всем забывает, — назидательно вставил я. — А может, он что-нибудь крупное изобретает! И вы ему вроде бы помогаете.

— Да ну! — Майя пренебрежительно махнула рукой. — Скажете тоже. Он уж сколько лет изобретает, какую уймищу собственных денег во всякие опыты вбил — и все без пользы.

В это время в коридоре за стеной прозвучали медленные, немного шаркающие шаги, окошко без стука отворилось, в него просунулась трубка чертежей, и глубокий, звучный молодой голос произнес, очень симпатично картавя:

— Забиг-гайте. Очень пг-гошу вас, побыстг-гее.

Майя с сердцем захлопнула окошко.

— «Побыстг-гее»! Сам опаздывает, а торопит еще. Видите, Ксения Васильевна? И даже в окошко не стучит. Для всех правила, кроме него...

— Майя, Майя, что это с тобой сегодня! — удивилась Воробьева. — Ворчишь, брюзжишь. Я тебя не узнаю.

Майя густо покраснела и молча принялась оформлять документы.

Но тут окно снова без спроса отворили, и изобретатель Кованое сказал тоном человека, имеющего право приказывать:

— Послушайте, я там в тетг-гади забыл листок с г-гасчетами. Дайте-ка его сюда.

— Как это «дайте»? Вы разве не знаете, что с территории выносить расчеты не положено? — Майя оглянулась на Ксению Васильевну — мол, видите, какой человек!

— Что значит «не положено»! — бурно запротестовал Кованов. — Этот листок не имеет никакого отношения к моей служебной деятельности. Это мои личные г-гасчеты. Я хочу пг-годолжить их дома! Попг-гошу их вег-нуть.

— А разве положено в служебное время заниматься не служебными делами?

— Бож-же мой! «Положено», «не положено»! Эти ваши пг-гавила только мешают г-габотать. Ну как мне это объяснить вам?

— Нечего мне объяснять, все равно я вам листок не верну, товарищ Кованов. Не имею права.

— Ну, хог-гошо, — неожиданно успокоился Кованое. — Как же мне тепег-гь быть? Завт-ra утг-гом я получу у вас этот листок, но считать в Кабе не смогу: в служебные часы не имею пг-гава. А ве-чег-гом мне пг-гидется снова вам его сдать, поскольку выносить с тег-гитог-гии г-гасчеты не положено, как вы выг-гажаетесь. Это же квадг-гатуг-га кг-гуга. А мне необходимо считать дальше, понимаете, необходимо.

— Приносите от начальника конструкторского бюро справку, что ваши расчеты не имеют никакого отношения к бюро и что он не возражает против их выдачи вам на предмет выноса с завода.

— Пг-гекг-гасно! — обрадовался Кованов. — Вот видите, пг-ги добг-гой воле всегда можно найти выход. Это замечательно. Как вы сказали? «На пг-гедмет выноса с завода»? Завтг-га же пг-гинесу вам спг-гавку на этот самый пг-гедмет.

Майя снова прикрыла окошко и стала быстро хлопать штампиком.

Оконце отворилось в третий раз, и Кованов сказал потухшим голосом:

— Но послушайте, ведь начальник бюг-го может не разобраться в моих г-гасчетах. Ведь это не по его специальности. Что же тогда?

— Ну что я могу сделать? — почти жалобно сказала Майя. — Ведь есть же правила! Не могу же я их нарушать!

Когда Кованов наконец ушел, Майя сказала, адресуясь явно ко мне, постороннему:

— Вот как некоторые относятся к нашей работе. Он считает, что он трудящийся, а я, например, бюрократка. Обидно же. И всегда этот Кованов что-нибудь нарушает.

— А покажите-ка, что у него за расчеты, — попросил я.

Тетрадный листок в косую клетку был исписан мелкими четкими цифрами и буквами — какими-то совершенно непонятными мне равенствами, вычислениями, неоконченными формулами. Рядом — несколько чертежиков-набросков, тоже четких и аккуратных.

— Китайская грамота, — констатировал я, разглядывая листок. — У меня к вам просьба. Скопируйте мне сейчас эту бумажку. Чтобы было точь-в-точь.

Майя вопросительно и несколько удивленно посмотрела на Воробьеву.

— Да, да, сделай, коль скоро товарищ просит.

Майя скопировала ковановскую бумажку, и мы с Ксенией Васильевной ушли.

Договорились так: обо всем, заслуживающем внимания, даже о незначительных фактах, которые можно поставить в косвенную связь с тем, что меня интересует, Ксения Васильевна немедленно сообщит мне. Соответственно она проинструктирует и Майю и других своих сотрудниц.

С тем мы и расстались.

 

Муж науки

— Ты когда-нибудь слышал о такой странной хвори — она называется «болезнь третьего курса»? — спросил я Славина, когда он яркими красками описал свое первое путешествие по городу.

Славин, «проявив инициативу», весь день ходил по тем местам, где побывал в свой последний приезд в Нижнелиманск Отто Грюн. Он заглянул в парикмахерскую, в аптеку — в ту самую, бывшую Гольдштейна, а ныне номер 13, — в магазин ширпотреба, в кинотеатр, в «Торгсин», в книжную лавку, в ресторан «Интурист», а теперь признался мне, что каждый служащий, которого он видел в этих учреждениях, казался ему подозрительным, возможным партнером секретаря германского консульства, похожим на человека, из-за которого тот приезжал в Нижнелиманск.

Мы втроем сидели в нашем номере после первого дня работы — Славин, Кирилл и я. В распахнутое окно гурьбою валили ароматы вечернего города — цветов, бензина, пыли... Шаркали сандалии по гранитным плитам тротуаров. Тревожаще и независимо постукивали женские каблучки. Хрипло позванивал старый, еще бельгийский трамвай. Снизу, из интуристовского ресторана, плыла мелодия танго.

— Не слышал о такой болезни? — переспросил я Славина. — Кому другому, а тебе непростительно, хотя ты до третьего курса и не дотянул. Ведь твой отец — доктор. Неужто он никогда не рассказывал? Словом, она заключается в том, что медики-третьекурсники обнаруживают у себя все болезни, которые изучают. Последовательно. Одну за другой. Страшная штука!

— Я все понял, — отреагировал Славин. — А как ее лечить, эту болезнь?

— Она проходит сама. Со временем. У тех, кто развивает самоконтроль, она проходит быстрее. В твоем случае всё чрезвычайно просто.

— То есть?

— Я даже не стану говорить о главном: чекист не имеет права на всеобщую подозрительность. Но скажу о сугубо практической вещи. Ведь ты видел далеко не всех людей, с которыми мог контактировать Грюн. Ты познакомился с провизором, с продавцами, с кассиршей кино, с парикмахером, с метрдотелем и официантами. А может, Грюну нужен был не кто-либо из них и даже не кто-либо из их сослуживцев, дежуривших месяц назад, а случайный посетитель. Покупатель. Клиент. Зритель. Наконец, просто прохожий на улице. Понимаешь? Вот и получается, что ты путешествовал не «по людям», а «по местам». Увы! — это совсем не одно и то же!

— Значит, я зря пробегал сегодня? — расстроился Славин.

— Нет, не зря. Ты познакомился с несколькими местными жителями. Некоторые из них старожилы. Значит, ты уже приступил к выполнению своей задачи. Общайся побольше. Старайся ближе сойтись с людьми, от которых можно получить интересную информацию. Вот, кстати, ты говорил, что заведующий книжной лавкой... Как его фамилия? Гмырь?.. Что Гмырь звал тебя в гости. Воспользуйся приглашением. Книжники — почти всегда и краеведы, люди много знающие, с широким кругом знакомств. Поболтай вечерок. Не исключено, что узнаешь что-нибудь интересное.

— А что? Гмырь — мужик занятный. Я и сам решил обязательно к нему заглянуть.

Сообщение Ростовцева было малоутешительным. Он установил, что никаких документов предреволюционных времен — ни листика, ни строчки! — в архиве Нижнелиманского ГПУ не сохранилось. Очевидно, все дела царской контрразведки были в годы революции либо уничтожены, либо вывезены.

— Ну и что ж, что ничего нет! — Славин вскочил с кровати, сунув руки в карманы штанов и ссутулясь, прошелся по комнате. — Разрешите мне сказать, Алексей Алексеич? Значит, там было что-то важное. Иначе какой смысл было уничтожать или вывозить!

— Логично, — согласился я. — Но все-таки в наших руках этих бумаг нет.

— Нет, так будут, — упрямо сказал Кирилл.

— Слышите? — спросил Славин.

— Будем надеяться, — осторожно сказал я. — Словом, продолжаем.

Потом потянулись пустые дни. Никаких новостей. Ничего утешительного. Я отправил ковановский листок с расчетами к Захаряну на экспертизу и ждал заключения. Ксения Васильевна Воробьева не звонила. Кирилл продолжал безрезультатно рыться в архивной пыли.

Правда, Славин успешно вживался в роль молодого историка, расширяя круг знакомств. Он посетил Григория Андреевича Гмыря. Старый книжник встретил его с распростертыми объятиями. Жена Григория Андреевича весь вечер поила гостя крепким чаем с бесчисленными сортами варений. Старик оказался неистощимым рассказчиком. Он обладал поистине редкой памятью, был безумно рад свежему слушателю и излил на Славина многоводный поток воспоминаний, достоверных фактов, мудрых притч, замысловатых сюжетов, загадочных происшествий. Один вечер, понятно, не вместил всего этого богатства, и Славин зачастил к Гмырю, тот свел его со своими приятелями, такими же коренными нижнелиманцами и любителями поточить лясы. Старожилы были польщены тем, что наука обратила взоры к прошлому их города, к тому же на них безотказно, как я и предсказывал, подействовало обаяние молодого представителя этой науки.

Кто другой на месте Славина, возможно, беспомощно барахтался бы в бездне информации, а то и утонул бы в ней. Но Славину с его несколько рационалистическим складом ума эта опасность не грозила.

Его блокноты, один за другим, разбухали от записей. Среди них попадались и такие, ради которых Славин и предпринял свой историко-фольклорный подвиг. Это были рассказы о многочисленных мелких авариях на верфях «Лямаль» (так до революции назывался судостроительный завод) в годы мировой войны; о легендарном профессоре Лейбрандте, который долгое время жил в немецких колониях под Нижнелиманском и, как позже выяснилось, руководил «Германо-русским институтом», одной из кайзеровских разведывательных организаций; о двух-трех немцах — местных жителях, которые в 1918 году, к удивлению горожан, вышли навстречу войскам фельдмаршала Эйхгорна в мундирах германских офицеров; о таинственной гибели осенью 1916 года сверхдредноута «Императрица Мария», который, едва вступив в строй, взлетел на воздух...

Все это косвенно подтверждало мои предположения, но практически не подарило нам хоть сколько-нибудь ощутимой ниточки. Потому что ни об одном пойманном виновнике пожаров и аварий на верфях «Лямаль» нижнелиманские старожилы никаких сведений не имели, профессор Лейбрандт давным-давно отбыл на родину, не позаботившись оставить кому-нибудь свой домашний адрес, германские офицеры-разведчики сгинули вместе с оккупационной армией, а что касается «Императрицы Марии», то слухи слухами, но тайна гибели дредноута вместе с ним ушла на дно. Особая комиссия знаменитого кораблестроителя генерал-лейтенанта флота Крылова предположила возможность злого умысла, но причину взрыва все-таки не установила. Кроме того, «Императрица» погибла не в Нижнелиманске, где ее построили, а на Севастопольском рейде, и даже если корабль стал жертвой чьей-то злой воли, то логичнее считать, что эта злая воля направлялась не из Нижнелиманска, а с главной базы Черноморского флота.

В общем, мы оставались на мели. Но вопреки этому я заметил, что после каждого вечера у Гмыря энтузиазм Славина поднимался словно на дрожжах. Славин подозрительно круто переменил отношение к своей миссии. И стал тщательно следить за своей внешностью. Его туфли горели на солнце. Камнем преткновения для него всегда было бритье, он даже обосновал теорию о том, что часто бриться вредно. Теперь он скоблил свою жесткую щетину ежедневно. Уж нет ли у славинского энтузиазма каких-нибудь «привходящих» причин, кроме деловых?

— Славин, — спросил я его как-то утром в ванной, растираясь мохнатым полотенцем, — а что, у Гмыря-то большая семья?

Не вынимая изо рта щетки, которой он усиленно тер зубы — по всем гигиеническим правилам, — вверх-вниз, вверх-вниз, Славин скосил на меня глаза, потом сполоснул рот, набрав воды прямо из крана, и в тон мне ответил:

— Семья-то большая, да два человека всего мужиков-то...

— Вместе с тобой? — перешел я со стихов на прозу.

Славин не очень весело засмеялся, но прямого ответа не дал. А я не стал уточнять. В конце концов пусть. Не беда. Даже напротив. Чем плохо, если к чувству долга добавляется долг чувства? Лишь бы сохранялась правильная пропорция. А за Славина в этом смысле я не боялся. У него было достаточно развито еще одно отличное чувство — юмора.

Между прочим, во всем, что касалось его личных дел, Славин был скрытным парнем. Я знал только, что дочь Григория Андреевича зовут Наташей. А о том, как развивался роман, я не имел понятия.

Однако шутки шутками, а приятного пока было мало. Прошла неделя, а мне, хочешь не хочешь, пришлось отправить докладную Лисюку. Запечатывая пакет, я живо представил себе лицо нашего начальника, всю гамму чувств, которая на нем отпечатается, когда Семен Афанасьевич станет читать мою — увы! — отнюдь не победную реляцию. Скверно!

Кроме докладной Лисюку, я отправил еще одно послание в Одессу — Петру Фадеевичу Нилину. Я просил его ставить меня в известность обо всем, что может иметь какое-либо — пусть самое отдаленное — отношение к Нижнелиманску. И прежде всего знакомить с информацией, касающейся германского консульства. Вопреки всему я не сомневался, что «нитка» существует и что, начинаясь в Нижнелиманске, она заканчивается у господина доктора Грюна. Просто мы покуда плохо ее ищем...

 

Шофер Илющенко не держит слова

Машина мчалась по ночной дороге во весь опор. Притулившись в углу возле Гены, я тщетно боролся со сном. Сон одолевал, и только выбоины на пути, подбрасывавшие «газик», возвращали меня в явь. Впрочем, и во сне тянулась, не прерываясь, цепочка тревожных мыслей. «Что случилось? Какое чепе? Почему Нилин так экстренно вызвал меня в Одессу? Поднял среди ночи и приказал немедленно ехать... Ведь Нилин не Лисюк! Значит, что-нибудь серьезное... Что же? Что?..»

Гена круто тормознул, словно приклеил машину возле подъезда особняка на Маразлиевской. Было еще совсем темно. Выбравшись из кабины, я посмотрел вверх — окно в нилинском кабинете светилось. Вздрогнув от внезапно пронзившего меня утреннего холодка, толкнул парадную дверь и, показав козырнувшему часовому удостоверение, ступил на знакомую лестницу.

Петр Фадеич сидел за своим столом и, как всегда, спокойно отхлебывал из неизменного стакана в массивном серебряном подстаканнике крепчайший, почти черный чай. Этот стакан чаю в подстаканнике мы считали прямо-таки особой приметой заместителя начальника управления, Ни один сотрудник не мог бы похвастаться, что застал в кабинете Нилина, когда тот не пил чай.

— Налить? — после первого же «здравствуйте» спросил Нилин и дотронулся до висков. Посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков — в глазах его не было и намека на обычную нилинскую всепонимающую иронию. — Словом, Каротин, скверная история... Сегодня... то есть это уже вчера утром, мне домой внезапно, вне расписания, позвонил Богдан — вы знаете о нем...

* * *

...Когда Грюн скрылся в своей квартире, Илющенко надел фуражку, которую держал в руке, захлопнул дверку автомобиля, обойдя его спереди, сел на свое место, включил газ, развернувшись, медленно въехал во двор и завел машину в открытые ворота гаража.

Первые лучи солнца уже осветили уличный фасад германского генконсульства, а двор еще был погружен в сыроватую предутреннюю полумглу.

Илющенко поставил машину на ручной тормоз, вылез и открыл боковины капота. Заглянул внутрь. Несколько раз повернул ручку фильтра. Выпрямился. Взгляд его упал на укрепленное на радиаторе кольцо, перекрещенное трезубцем, — фирменный знак компании «Мерседес-Бенц». С досадой он тронул заскорузлым толстым пальцем щербинку на гладком никеле — откуда она взялась?

Потом Илющенко отошел от автомобиля, огляделся по сторонам. В гараже никого не было. Илющенко прошел в задний угол, где над столиком на стене висел телефонный аппарат. Снял трубку и, прикрывая микрофон рукой, не отводя взгляда от раскрытых ворот, назвал телефонистке номер...

Человек на том конце провода тотчас же ответил, словно ждал этого звонка.

— Богдан говорит, — как можно тише сказал Илющенко. — Мы только что вернулись... Не было никакой возможности позвонить, он меня растолкал — я уж спал мертвецким сном. «Собирайся, — говорит, — сейчас в одно место съездим». И не отходил от меня. Так уж вышло. — Он замолчал. Ему показалось, будто рядом что-то хрустнуло. Прижав трубку наушником к груди, он вгляделся в темноватый угол... Нет, почудилось... Илющенко снова приложил трубку к уху. — Извините, тут мне почудилось... Нет, все нормально. Так я говорю, пришлось ехать, вас не предупредивши. В Нижнелиманск слетали. Нельзя мне больше здесь задерживаться. Расскажу все лично. Слушаюсь. Буду ровно в десять там, где обычно.

Он осторожно опустил трубку на рычаг. Несколько секунд постоял на месте. Потом, обойдя гараж кругом, вернулся к машине. Вытащил из гнезда щуп, обтер его ветошью, сунул обратно и, снова вытянув, посмотрел, сколько в картере масла: норма. Вставил на место. Закрыл капот. И снова посмотрел на никелированное кольцо, перекрещенное трезубцем, — фирменный знак «Мерседес-Бенц».

Трещинка на никеле... Это было последнее, что он увидел.

— Богдан не пришел на условленное место в десять часов, — продолжал Нилин. — Это было странно — он скрупулезно точный человек. Не пришел в десять пятнадцать, в десять тридцать. Не было его и в одиннадцать. Когда я понял, что он не появится, то вернулся в управление. Словом, — перебил он себя, — что там долго рассказывать! Механик консульского гаража, придя на службу, обнаружил Илющенко возле машины. Он был мертв.

Нет, я не вздрогнул. И холодок не пробежал по моей спине. С первых же слов Петра Фаддеича я почувствовал, каким будет финал... И — судите меня как знаете — первой реакцией была не жалость к погибшему. Первой реакцией была жесточайшая, отчаянная, жгучая досада: Грюн был в Нижнелиманске! Богдан никогда не расскажет нам, ради кого тот совершил этот ночной блиц-прыжок!..

Я не сдержался. Я с силой стукнул себя кулаком по колену. Я произнес несколько очень крепких слов.

— Вы не виноваты. Каротин. Вашего упущения тут не было. При таких обстоятельствах вы не могли засечь Грюна в Нижнелиманске.

— Спасибо, Петр Фаддеич, — отозвался я. — Но я не о себе. Подумать только: сегодня все могло быть в наших руках!

Нилин молча развел руками. Потом сказал:

— Во всяком случае, эта история бросает весомую гирю на вашу чашу весов. Что и говорить, жаль Богдана. Но пусть каждый сделает из этого вывод. Таков наш долг.

У меня не было сомнений, кого он имел в виду. Только тут я сообразил, что Нилин ни словом не обмолвился еще кое о чем.

— Но, постойте, Петр Фаддеич, а убийца? Его нашли?

— А кто вам сказал, что Богдана убили?

— То есть как? Вы хотите сказать, что он... сам?..

— Нет.

— Ничего не понимаю, Петр Фаддеич.

— Я тоже. И, к сожалению, не только я. Патологоанатом не смог обнаружить причину смерти. Устроили целый консилиум. Безрезультатно. В протоколе вскрытия так и записано: смерть от неизвестной причины.

— Невероятно!

— Это сказано слишком сильно. Но, безусловно, редчайший случай.

— Впервые слышу.

— А я во второй раз. Но ведь я чуточку постарше вас. Вы слышали такое имя — Михаил Михайлович Филиппов? Нет? Это был интереснейший человек. Крупный ученый — физик, химик, общественный деятель. Он работал над серьезнейшим военным изобретением — над передачей взрывной волны на колоссальные расстояния. Он считал, что его изобретение сделает войны невозможными. Провел двенадцать успешных опытов. Перед заключительным, тринадцатым, он при загадочных обстоятельствах был найден мертвым в своей лаборатории в Петербурге. Охранка вывезла из его лаборатории все материалы. Они исчезли. Вот тогда врач тоже записал в протоколе: смерть от неизвестной причины. Между прочим, это было ровно тридцать лет назад. Веселенькое совпадение, не так ли?

Я вынул платок и отер испарину со лба. Потом одним глотком допил совершенно остывший чай.

В тот же вечер я вернулся в Нижнелиманск.

* * *

Ребята в полном молчании выслушали мой рассказ. Даже у Славина желваки на скулах ходили. А в глазах Кирилла мерцали острые огоньки: вот, значит, как оно может обернуться...

Когда я кончил, Славин мрачно процедил:

— Mors ex cause ignota. — И пояснил: — Смерть от неизвестной причины. Латынь. Единственное, что у меня осталось в памяти от первого курса...

 

Разные мелочи

Не успел я прийти в себя от ночного вояжа Грюна и от смерти никогда не виданного мною Богдана, как появилась свежая новость: экспертиза сказала свое слово о бумажке Кованова. Я снова взволновался: а вдруг!..

Захарян вытащил из стола несколько листков.

— Получай, пожалуйста. Все, понимаешь, в порядке. Кованов, понимаешь, и вправду изобретатель. Замечательный парень! Пять патентов имеет. Но, понимаешь, какая беда: все такие машины выдумывает, какие строить еще рано. Слишком — как это сказать? — вперед смотрит. Очень огорчается. Упрямый человек, такой, понимаешь, упрямый. А что ему делать, если идеи сами в голову лезут? А?..

И тут Нилин прислал мне сообщение: Москве стало известно, что к японцам каким-то путем поступают секретные сведения с Нижнелиманского судостроительного завода.

Японцы?!. Занятно... Мы нащупываем немцев, а тут проклевываются японцы... Ну, то, что они интересуются Нижнелиманским заводом, — естественно. Лодки-малютки идут главным образом на вооружение нашего Тихоокеанского флота. Но немцы и японцы... Стоп... стоп... Дружба Грюна с Митани... Тут было о чем подумать.

Но надо было не только думать! Надо было действовать. С завода просачиваются государственные тайны, а мы не знаем как. На завод, на завод! «Изнутри» самому посмотреть, посидеть в секретной части. Как это говорил какой-то мудрец? Один раз увидеть — все равно, что сто раз услышать.

...Ксения Васильевна снова провела меня к Майе.

— Товарищ Алексей Алексеевич хочет с тобой подежурить. Он сядет в сторонке, а ты работай, не обращай на него внимания.

Майя села за свой стол и сделала вид, что забыла о моем существовании. Однако я понимал — посади в моем кабинете незнакомое лицо и скажи мне: «Товарищ Каротин, работайте, как всегда, не обращайте внимания на этого товарища из Москвы», — я навряд ли оказался бы на высоте. Нормальному человеку противопоказано присутствие начальства. Вот притвориться — это бы я, пожалуй, еще смог. Но у меня ведь побольше опыта, чем у этой симпатичной девчушки. Впрочем, притворялась она очень старательно.

...Все реже посетители брали чертежи. Все чаще в окошко протягивалась рука с бумажной трубной: «Маечка, прими!» Конструкторское бюро, в том числе и чертежники, работало в одну смену. Смена подходила к концу, и самые расторопные успели уже выполнить задание.

...В окошко постучали уверенно, но вежливо. Густой, барственный баритон произнес:

— Получите, милая Майя Владимировна.

В окно солидно вплыла толстая и длинная скатка ватмана.

Когда Майя выполнила все формальности и владелец баритона, сказав: «Лучшие пожелания, Майя Владимировна», — удалился, я поинтересовался:

— Кто этот воспитанный товарищ?

— О, — в резковатом Майином голоске почтительность школьницы, — это же Вячеслав Игоревич Комский, ведущий конструктор! Разве вы его не знаете?! Ужасно талантливый!

— Даже ужасно?

— Ему главный конструктор всегда говорит: «Голубчик, сделайте одолжение, для вас распорядок дня не существует. — Майя шепелявила, копируя старческую манеру и глотая концы слов. — Ваше дело, голубчик, — думать. А думать не обязательно на службе».

— С чертежами у Комского все в порядке?

Майя сухо отвечает, не глядя на меня:

— Он очень аккуратный. Все правила выполняет в точности. Если хотите, посмотрите его чертежи. Вот! — Она начинает раскручивать уже свернутую было толстую трубу.

— Не надо, не надо, Майя! В чертежах я все равно ничего не смыслю. В гимназии не было черчения.

— А вы кончили гимназию?

— Выскочил из пятого класса.

— Отчего ж не доучились?

— Напротив, ушел доучиваться. В Красную Армию.

— Сколько же вам было лет?

— Ну, знаете, пришлось чуточку прибавить.

В коридоре за стеной послышались громкие голоса, мужской и женский. Окошко распахнулось с такой силой, что дверка стукнулась о стенку. В отверстие пытались просунуться сразу две руки с чертежами. Они мешали друг другу, и тоненькая девичья ручка с ярко наманикюренными изящными пальчиками явно теснила сильную, но неуклюжую мужскую.

— Сенечка, ты успеешь, — смеясь, настаивал картавый голосок, — И потом я же первая!

— Ничего подобного, — мальчишеским баском возмущался Сенечка. — Ты меня оттолкнула, когда я уже открыл окошко. Я первый.

— Ну и что же? Все равно ты должен мне уступить. Я женщина. — Это было сказано с гордостью, словно о личной заслуге.

— А разве сегодня Восьмое марта?

— Остряк-самоучка! Вот не думала!

— Можно подумать, что ты вообще когда-нибудь думаешь.

— Да ты просто нахал.

— Лезешь без очереди, а нахал я! Женская логика.

— Пусти, я серьезно тебе говорю. У меня мать больна, мне нужно поскорее домой.

Тут Майя покосилась на меня и решила навести порядок:

— Ну, что за безобразие! Нашли место. Как маленькие. Давай сюда, Рая. Но это — в последний раз. Вечно тебе некогда, вечно ты стараешься схитрить. А теперь ты, Сеня. Ждите оба! — И сердито захлопнула окошко. — Как дети, право. — Ей было неловко за сослуживцев, — они ведь не подозревали, что в комнате посторонний.

Развернув на обширном, стоявшем перед шкафами-стеллажами столе оригиналы и копии, Майя просматривала их. С небольших чертежей — чаще всего это были отдельные детали — копии снимались с помощью копировальной бумаги. Занимались этим нетрудным делом молодые чертежники, такие, как Сеня и Рая.

Майя отложила листы в сторону и поставила штампы на допусках.

Весело перебраниваясь, молодые люди убежали. Хлопнула дверь, все стихло.

В окошечко опять постучали. Опять девушка-чертежница отдала Майе скатку. Опять Майя педантично проделала все, что полагается, и сказала: «Рита, возьми свой допуск». Потом она с какими-то чертежами подошла ко мне.

— Алексей Алексеич, Клавдия Васильевна передавала мне, что вы говорили насчет мелочей. Чтобы их не упускать. Я стараюсь не упускать. Посмотрите. Вот две работы. Одинаковые, да?

— Ну какие ж они одинаковые! Совсем непохожие детали.

— Да я не про это. Я про исполнение. Есть разница?

Покачав головой, я сказал, что никакой разницы не вижу.

Майя, довольная, засмеялась:

— А я вижу. Смотрите внимательней. Видите, здесь линии не такие четкие, как на другом чертеже. Почему, как вы думаете? — Она сделала паузу и, так как я молчал, сама ответила:

— Потому, что этот делала женщина, а тот — мужчина. Женская рука слабее. Обратили внимание?

Я сказал, что теперь, когда она так убедительно растолковала, обратил. А мне самому и в голову бы не пришло.

Майя и в самом деле была права. Фиолетовые линии, оставленные копиркой под нажимом остро отточенного карандаша, на одном из листов были тусклее, чем на другом.

— У вас острый глаз, Майя.

Майя сворачивала и прятала сданные чертежи, и, когда оказывалась ко мне лицом, я видел, как блестят ее глаза, — они были не так чтоб очень большие, но яркие, словно подсвеченные изнутри, чуть раскосые зеленоватые глаза.

...Давешний старик вахтер снова долго и дотошно изучал мой пропуск, прежде чем выпустить меня за ворота. Я подумал: вот ведь охрана, бдительность, целая система мер безопасности, а все-таки где-то светится незаметная щель... Где же?

Гена дремал в «газике». Разбудив его, я сказал, чтобы он ехал домой один. Хотелось пройтись пешком, подумать, тем более что жара стала спадать.

Но над чем, собственно, размышлять? Ничего нового сегодня на заводе я не почерпнул. Ничего не случилось. Ничто не зацепило. Не заставило насторожиться.

Так что же все-таки мешает мне — словно чей-то пристальный взгляд в затылок? Что-то неловкое и тревожное. Какое-то смутное, неуловимое беспокойство...

Почти машинально шагал я по улицам. От накалившихся за день камней тротуара поднимались струи тепла, колеблясь и искажая предметы, словно я смотрел на все сквозь слой воды, и от этого казалось, что воздух стал густым, плотным, упругим.

Войдя в гостиничный подъезд, я прислонился к прохладной стене и сказал себе: «Стоп! Стоп! Если важное, — само всплывет. Раньше или позже. А не всплывет — туда ему и дорога».

 

Хлебная контора

Еще из коридора я услышал, как в номере надрывался телефон. Покуда я отпирал дверь, он замолчал, но тут же затрезвонил с новой силой. Меня срочно просили заехать в горотдел.

— Здравствуй, дорогой, — радушно встретил меня Захарян. — Шифровочку получил. — Он протянул мне бланк.

«Завтра в Нижнелиманск пароходом «Котовский» выезжает уполномоченный «Контроль К°» Герхардт Вольф. Тщательно проследить все контакты. Нилин».

Вот оно в чем дело!

«Контроль К°»... Занятная это была компания...

Филиал международного акционерного общества «Контроль К°» занимался тем, что контролировал качество зерна, которое экспортировал Советский Союз. Такие функции делали «Контроль К°» очень удобной «крышей» для особого рода операций, и было бы странным, если б германская разведка не попыталась использовать фирму.

Мы, естественно, все это хорошо понимали и давно положили глаз на эту хлебную — в прямом и переносном смысле — контору, на ее немецкий персонал и русских служащих. Кое-какие акции сотрудников филиала вызывали подозрение, но до поры до времени их не трогали.

Что же касается Герхардта Вольфа, заместителя управляющего одесским отделением «Контроль К°», то были основания предполагать в этом господине специалиста не только по качеству зерна. Однако если наши подозрения были верны, то действовал господин Вольф весьма ловко, и поймать его на чем-нибудь криминальном покуда не удавалось. Он был довольно частым гостем в германском консульстве, что внешне было вполне естественным: с кем же советоваться человеку, который заботится, чтобы фатерлянд получал высококачественное зерно, как не с официальными представителями этого самого фатерлянда?! В последнее время мы установили, что Герхардт Вольф сблизился с Отто Грюном. А дружба, как известно, способствует кристаллизации общих вкусов и стремлений. Вольф не бывал в Нижнелиманске, вполне обходился посылкой своих представителей. А вот съездил туда несколько раз Отто Грюн, и Герхардта потянуло в этот город.

— Хорошо, товарищ Захарян. Назначьте несколько толковых ребят в распоряжение моего Славина. О деталях он сам с ними договорится. Завтра я его к вам пришлю. Есть?

— Есть, дорогой. Не волнуйся. Все будет — как это называется? — в ажуре.

Тут я вспомнил, что на весь вечер отпустил Славина. Сегодня неведомая мне Наташа Гмырь праздновала свое двадцатилетие, и он, естественно, был главным гостем и украшением торжества.

...Я поднял Славина ни свет ни заря. Как только он понял, о чем идет речь, остатки сна с него сняло как рукой. Через пять минут он был совершенно готов. Глаза даже не блестят, а искрятся, каждая жилка пульсирует, весь подобран и напряжен. Словом, в своей лучшей форме. Стакан кофе «Здоровье» с куском хлеба — и Славин исчез.

Он явился уже поздно вечером и объявил, что за весь день не имел во рту и черствой корочки. Вытащив из ящика трюмо, который служил нам буфетом, банку нашей «пищи богов» — бычков в томате, он открыл ее и затем уже стал докладывать, в то же время энергично орудуя столовой ложкой. Славин едва успел рассказать о том, как он вместе с двумя сотрудниками Захаряна — Гришей Лялько и Сергеем Ивановым — отправился на пристань, — и бычки кончились. Он обиженно заглянул в банку, словно не ожидал, что она может опустеть, и покосился в сторону трюмо. Я тут же пресек его дальнейшие поползновения:

— Кирилл тоже еще не ужинал.

Славин скорчил разочарованную гримасу, вздохнул, но тут — легок на помине! — в наш номер вступил Кирилл. Именно вступил, потому что этот глагол точно передает ту торжественность, которая, подобно парадному платью, облекала всю его внушительную фигуру. Он молча подошел к столу и положил передо мной канцелярскую коричневую папку. Первым моим импульсом было раскрыть ее, но я сдержался. Надо было сначала закончить со Славиным.

— Минутку, Кирилл. Славин, продолжай.

— На пристани мы ознакомились с обстановкой. Прикинули, где нам расположиться завтра перед приходом «Котовского». Там же всякие пакгаузы, сараи, склады — черт ногу сломит. Условились о сигналах — мне же надо будет «представить» Вольфа ребятам, они ведь его никогда не видели.

— А ты что, с Вольфом на короткой ноге?

— На короткой не на короткой, — скромно возразил Славин, — но визуально знаком.

— Это каким же образом?

— Поинтересовался как-то в Одессе. Я же жутко любопытный. Решил: а вдруг пригодится. Видите, пригодилось.

Похвалы Славин не дождался: хвалить подчиненных слишком часто так же вредно, как и слишком часто ругать. Конечно, этот принцип следует применять дифференцированно. Например, Славина лучше недохвалить, а вот Кирилла — недоругать.

— Значит, к встрече Вольфа все подготовлено?

— Так точно.

 

За что дают ордена

— Ладно. Давай теперь с тобой, Кирилл. Что это такое?

— Нашел сегодня. В архиве горотдела за тысяча девятьсот двадцать шестой год, — кратко пояснил он. — Да вы развяжите, посмотрите, Алексей Алексеич!

Ого! У невозмутимого Кирилла не хватало терпения!

Папка была обычная, канцелярская, с надписью «Дело №» и завязочками по краям. В ней лежали два листка глянцевитой бумаги — такой, о которой мы давно забыли, чуть пожухлые, исписанные чернилами от руки.

Документом в полном смысле слова эти листки назвать было нельзя. Это был не оригинал, а копия. На первом листке шел немецкий текст, на нем пометки: где в подлиннике стоял штамп, где — печать, где — подпись. На втором следовал перевод немецкого текста на русский язык. Оба листка были исписаны одним и тем же торопливым, не очень разборчивым почерком:

«ПОСОЛЬСТВО ГЕРМАНСКОЙ РЕСПУБЛИКИ В СССР

(Подпись)»

Москва, Леонтьевский переулок, № 10

«20» июля 1926 г.

Господину Верману

Большая Морская улица, № 4

Город Нижнелиманск

Германское Посольство настоящим приглашает господина Вермана посетить посольство в любой удобный для него день от 10 часов утра до 4 часов дня для получения ордена Железного Креста Первой степени, коим господин Верман награжден за услуги, оказанные Отечеству во время войны 1914-1918 гг.

Советник Посольства

Германской Республики

(Печать)

Все.

Впрочем, нет, не все. В верхнем левом углу документа красовался равнодушный гриф «В архив» и неразборчивая закорючка, обозначавшая чью-то визу.

Я сверил русский текст с немецким. Перевод был точен.

— Ну-на, Славин, поинтересуйся.

— Вот это да! — ошеломленно сказал Славин, быстро взглянув на меня. — Ну и повезло тебе, Кирилл! Но только почему же «В архив»? Может, это уже проверяли и ничего не обнаружили интересного?

— Да бумажки с того времени никто не трогал! — Возбуждение у Кирилла не проходило; он явно чувствовал себя именинником.

— Почему ты так думаешь? — спросил я.

— Да эта папка-то, она вся в пыли была.

— Ну, знаешь! — с сомнением протянул Славин. — И за год пыль нарасти может!

— За год?! Она же насквозь пропылилась!

— И насквозь может за год.

У ребят начинался очередной спор того самого характера, который из-за своей беспредметности и упрямства противников способен был завести их в такие дебри, какие и предвидеть невозможно.

— Что это вы, друзья? Нашли тему для дискуссии! Кирилл, с утра отправишься к Захаряну и узнаешь, занимались ли они этим документом. А теперь, братцы, отбой. Завтра у нас напряженный день.

Славин нехотя удалился.

Кирилл долго курил, видно, сон не шел к нему, так он был взбудоражен своей находкой, и я, уже засыпая, слышал, как он ворочался, как скрипели под его мощным телом пружины матраца.

Утром Кирилл проснулся раньше всех. Без четверти девять, схватив соломенную шляпу, он убежал в горотдел ГПУ.

Славину особенно торопиться нужды не было — пароход прибывал в два часа дня, — он зашел ко мне в десять и, не садясь, задумчиво слушал мои последние наставления. Надо же, в тот день мои парни словно бы поменялись характерами!

Мы только-только закончили разговор, как Кирилл вернулся в еще более приподнятом настроении.

— Захарян сказал, что в горотделе никто про этот документ не знает. И Верман им неизвестен.

— Бумага, конечно, занятная, — сказал я, — однако, возможно, ее сразу в двадцать шестом году проверили и ничего интересного не нашли.

— Как же может быть, чтоб интересного ничего не нашли? — Кирилл разгорячился и говорил необычно быстро. — Значит, не проверяли! Ведь шутка сказать! «Железный крест»! За услуги, оказанные отечеству! А какие услуги он мог оказать, если он в войну в Нижнелиманске сидел? Ясно — какие! Алексей Алексеич, ну, вы же сами говорили, что немецкая разведка здесь сильно работала в войну!

— Работала-то работала. Но почему ты думаешь, что этот самый господин Верман во время войны был именно здесь, в Нижнелиманске?

Кирилл стал в тупик.

— А где же он мог еще быть?

— Еще он мог быть на фронте.

Кирилл снова обрел почву под ногами.

— Чего ж они ему сюда вызов прислали?

— Так когда прислали? В двадцать шестом году. Разве не мог Верман попасть в Нижнелиманск намного позже войны? Запросто! Мало ли немцев контрактовалось к нам на работу! И сейчас еще их здесь немало!

— Почему же тогда ему «Железный крест» не выдали сразу, вовремя, если он его на фронте заработал? Почему ждали чуть не десять лет?!

— Мало ли почему. Ну, например, ты упустил один факт. Революцию в Германии.

— А при чем тут революция? — удивился Кирилл.

— Очень даже при чем. Мог Верман заслужить орден в самом конце войны? Мог. А тут все вверх тормашками: девятое ноября. Кайзеру Вильгельму не до орденов. Потом разруха, инфляция, голод, восстания, путчи... Наконец, все вроде успокоилось, взялись немцы закруглять военные дела. В том числе раздавать недополученные ордена. Нашли и приказ про Вермана. Где он? А он — в России. Ему — письмо. Вот так.

— Нет, Алексей Алексеич, вы мне не говорите, — упрямо сказал Кирилл. — Что-то тут не то!

— Эх, Кирилл, наивный ты человек, — не утерпел Славин. — Был бы этот Верман шпион, разве послали б ему такое письмо? Мы уж раз спорили: дураки, что ли, немцы, на свою агентуру пальцем указывать?

— Значит, невозможно, что Верман — разведчик? — расстроился Кирилл.

— В жизни все возможно. Но предположительно. Надо работать и в этом направлении. Документ все-таки странный.

— Еще бы! — с воодушевлением сказал Кирилл. — Я хочу сходить по адресу Большая Морская, четыре, и проверить, что это за Верман. Как вы считаете, Алексей Алексеич?

— Считаю правильным.

— Есть! — Кирилл поднялся с кресла.

— Славин, и тебе пора.

— Ну, Кирилл, и денек же нам обоим предстоит! — Славин оставил подоконник, подошел к нам и сильно хлопнул Кирилла по плечу, но тот даже не качнулся, минуту постоял, раздумывая, потом подсел к трюмо, вытащил из кармана браунинг и принялся тщательно его осматривать. «Мало ли что может быть!» — говорил весь его вид. Славин следил за этими приготовлениями с легкой иронией, но сквозь иронию проглядывала явная зависть.

— Доклад за день в двадцать три ноль ноль, — сказал я. — Чтобы я точно знал, где кто. Если не будет какого-нибудь форс-мажора.

Лицо Славина приняло высокомерное выражение.

— Алексей Алексеич, — сказал он, — вы бы перевели, что ли. Я ж говорил: у меня ограниченные познания в латыни.

— Так это не по-латыни, Леня, — откликнулся вдруг Кирилл, зажмурив глаз и рассматривая на свет канал ствола. — Это по-французски. Означает эти самые — как их? — непредвиденные обстоятельства.

— Откуда ты знаешь? — Славин не смог скрыть удивления.

— А я пятьсот семьдесят семь иностранных выражений на память знаю. — Кирилл оттянул затвор и щелкнул спусковым крючком. — Вот, например, тутти фрутти, ит. — всякая всячина. Либертэ, эгалитэ, фратернитэ, фр. — свобода, равенство и братство. Или еще — манус манум ляват, лат. — рука руку моет. — Он стал заряжать запасную обойму, патроны один за другим скользили на свое место.

— А что такое — ит, фр, лат? — спросил Славин.

— Так это в словаре после каждого выражения пометка, чтобы не перепутать, на каком языке.

Славин ошеломленно воскликнул:

— Это ты словарь наизусть вызубрил?! Тот, что я тебе подарил? Вот это да! Рекорд... — Он хохотнул. — Но на кой черт голову забивать?!

Лицо Кирилла оставалось озабоченным.

— Сэгви иль туо корсо, — выговорил он, вставляя обойму в рукоятку пистолета, — э ляшья дир ле дженти, ит. Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно...

— Данте Алигьери, — докончил я. — Если не ошибаюсь, с итальянского.

— Факт, — одобрил Кирилл загоняя патрон в ствол. Он поставил браунинг на предохранитель и сунул в задний карман.

 

Жгучая тайна

Ребята ушли, в комнате стало тихо. Иногда ветер шевелил занавески на окне. Мне следовало запастись терпением и ждать. Ждать — одно из самых редких умений в мире. Банально, но факт.

Я раскрыл томик Стефана Цвейга. Но вскоре обнаружил, что мой взгляд механически скользит по строчкам, пальцы столь же механически переворачивают страницы, а я совершенно не воспринимаю прочитанного. Больше того, лишь заглянув в начало, я узнал, что читаю «Жгучую тайну».

Меня занимало совсем другое.

Я внезапно ощутил, что но мне вернулось то самое беспокойство, та тревога, что угнетали меня после дня в заводской секретной части. Точнее, они и не исчезали вовсе, а лишь, оттесненные делами и хлопотами, слабо пульсировали где-то в глубине сознания.

Мне стало не по себе. Я никак не мог сосредоточиться. «Что-то» было по-прежнему расплывчатым, текучим, неуловимым...

 

Большая Морская, 4

Кирилл вразвалочку шел по Нижнелиманску. Учебный год в школах окончился, и улицы кишели разновозрастной детворой. Оголтело носились опьяненные свободой мальчишки. Что же касается их сверстниц, то те предпочитали развлечения более чинные — играли в «классы» или прыгали через скакалочку.

Вот две девчонки, одна уже большая, может, из пятой группы, другая совсем крошечная, расчертили свои «классы» прямо на дороге. Кириллу бы сойти с тротуара на мостовую. Но он неожиданно для самого себя выкинул такое, что не мог себе потом объяснить: поджал ногу и впрыгнул в первый «класс», легонько стукнул носком парусиновой туфли по камушку, тот влетел в следующий квадрат, Кирилл скакнул вслед и хотел уже снова ударить по камню... но спохватился: подумать только — это чекист Ростовцев идет на важное задание! Какое счастье, что не видел Славин!

Но кто же он все-таки, тот таинственный адресат посольского приглашения? Вражеский разведчик? Мирный обыватель, занесенный судьбой в чужую страну, которая стала ему своей? Как бы то ни было Кирилл был твердо уверен, что сумеет раскусить Вермана. Под каким же предлогом проникнуть к нему, в тот самый дом четыре по Большой Морской?

Вот и Большая Морская. Кирилл то и дело взглядывал на жестяные таблички у калиток и ворот: ржавые и только что выкрашенные во всевозможные колеры, написанные кое-как, лишь бы висели, и сработанные мастерски, даже со щегольством. Вскоре пошли сады, все чаще попадались легкие и нарядные дачные коттеджи. Потянулась, по сути дела, не городская, а дачная улица.

...Десятый номер... Восьмой... Через дом — жилище Вермана. Кирилл вдруг взволновался и замедлил шаги, чтобы успокоиться. Это волнение было ему неприятно. Любые проявления эмоций он с презрением припечатывал кратким приговором: «Нервишки шалят...»

За домом номер шесть улицу пересекал овражек; по дну его журчал ручей. Ступив на переброшенный через овраг мостик, Кирилл приостановился и взглянул на противоположный склон. По склону пышно разрослись деревья, сквозь их гущину не просматривались очертания здания.

Миновав мост, Кирилл оказался на той стороне оврага и, взбежав по пологому склону, остановился как вкопанный.

Перед ним, обнесенный полуразвалившейся каменной оградой, открылся пустырь. Из-за ограды, вдоль которой с внутренней стороны тянулся кустарник, выглядывали заросшие бурьяном груды обгорелого кирпича, обломки каких-то досок, кучи мусора.

«Может, это не тот дом? — на секунду мелькнула жаркая надежда, и Кирилл, как в детстве, когда очень чего-нибудь хотел, даже зажмурился. — Пусть будет не тот...» Но, открыв глаза, он был сразу отрезвлен реальностью: номерная дощечка на уцелевших воротах равнодушно информировала, что развалины и есть дом четыре.

Кирилл прошел по улице дальше. Во дворе перед низенькой, совсем сельской хатенкой — домом номер два — простоволосая женщина в сарафане развешивала на веревке белье. На вопрос, давно ли сгорел соседний дом, она словоохотливо ответила:

— А хто его знае. Балакають, шо рокив тому пять альбо десять. Народ кругом усэ новый. Мы и сами туточки тильки другий рок...

Кирилл возвратился к пепелищу.

Он вошел в ворота, хотя проще было перешагнуть через бывший забор, и побродил по пустырю. Видно, здесь когда-то располагалась небольшая, уютная усадебка. Воображение Кирилла быстро воссоздало ее по действительным и мнимым контурам и вехам.

Вот где жил человек, заслуживший высокую награду германского правительства, которая искала его чуть ли не десять лет! В голове Кирилла мигом сложилась история молодого немецкого офицера (конечно же, офицера!), который отличился на войне, в окопах, а в дни германо-австрийской оккупации Украины попал в Нижнелиманск и расположился на постой в этом зажиточном доме. У владельца усадьбы, естественно, была красавица дочь, и между нею и офицером вспыхнула бурная любовь. Вскоре после войны демобилизовавшийся офицер вернулся сюда, женился и остался здесь навсегда.

Но покой его был нарушен. Германская разведка, узнав, что в России осел кавалер Железного Креста, решила, что лучшего резидента нельзя пожелать. Поэтому ему и направили через посольство письмо. Берлинские господа решили завербовать беднягу двойным приемом: во-первых, сыграть на патриотизме, а если это не поможет, — шантажировать: мол, немец, живущий в Советской России, получив такое письмо, будет бесповоротно скомпрометирован. Рано или поздно ему несдобровать. Единственное спасение для него — переменить место жительства, скрыться из виду ГПУ. И начать работу для фатерлянда. Этот трюк удался, и Верман потому и исчез из Нижнелиманска.

Минуту, минуту. А был ли Верман здесь в 1926 году? Может, пожар случился раньше? Как сказала та женщина — пять или десять лет назад... А может быть, семь? Тогда как раз и получается двадцать шестой год... Эврика! Как же он раньше не понял, в чем дело?! Да ведь этот пожар — дело рук самого Вермана! Несомненный факт! Чтоб была причина внезапного отъезда! А то ведь как бы получилось? Жил человек, жил, добро наживал, с чего бы это ему ни с того ни с сего все бросить и сняться с насиженного места?! Подозрительно? Подозрительно. Этак далеко не уедешь. А пожар — пожар все преотлично объясняет. Тяжко человеку оставаться на пепелище, он забирает чад и домочадцев и уезжает. Куда — никому не говорит, потому как сам не знает. В общем, куда глаза глядят. Может, и вправду далеко? Но нет, скорей всего близко. Вот ведь и Алексей Алексеич все время повторяет: им нужен Нижнелиманский судостроительный завод. А, с другой стороны, могли и подальше резидента отправить, тогда дело, понятно, осложняется. Вполне возможно, что придется ему, Кириллу (конечно, ему — кому же еще? Кто все это размотал?), отправляться в дальнюю командировку... Понятно, не одному: одному такую историю не осилить. Наверно, Каротин даст ему в помощь Славина. Хотя, может, Славина и себе оставит, а мне вытребует кого-нибудь еще из Одессы или из здешних ребят... тоже есть неплохие чекисты, вот, скажем, эти двое — Гриша и Сергей. Или Денис Антоныч — тот бритый, что во дворе «солнышко» крутил...

Словом, дело за тем, чтобы найти Вермана. Что там говорить — это как еще не просто! Но раз надо — значит, надо. И он, Кирилл Ростовцев, разобьется в лепешку, однако найдет его а ту при, фр. Во что бы то ни стало.

 

Тринадцатый номер

— Добрый день, господин Вольф. — Портье в своей ложе в углу вестибюля привстал, оторвавшись от массивной книги приезжих. — Ваша телеграмма получена, и номер вам забронирован. Будьте любезны паспорт.

Полноватый блондин в светло-сером костюме и мягкой шляпе, с небольшим желтым кожаным чемоданом в руке вытащил из внутреннего кармана документ. Портье снова сел и, почти водя носом по строчкам (он был близорук, но стеснялся носить очки), внес имя Герхардта Вольфа в книгу.

— Паспорт остается у нас. Вы можете получить его в любой момент, когда надумаете нас покинуть. Таковы правила. — Портье словно извинялся за существование обременительных правил.

— Я знаю. — Вольф говорил по-русски без акцента. — Куда мне идти? — Он широко, простодушно улыбнулся.

— Ваш номер шестой, на втором этаже. Я вас провожу.

— Спасибо.

Номер, отведенный представителю «Контроль К°», был просторен и уютен. Он состоял из двух комнат с уборной и ванной. Портье открыл дверь и сделал приглашающий жест.

Опустив чемодан на пол, Герхардт Вольф огляделся.

— Великолепно! — сказал он. — Люкс! Но, знаете ли, это мне не подойдет.

— Вы отказываетесь от этого номера?!

— Увы, увы! — Вольф опустил углы губ и прикрыл веками широко расставленные глаза, изображая крайнюю степень сожаления.

— Воля ваша. — Портье, кажется, был даже обижен. — Уж не знаю, что вам и подойдет тогда. Лучший номер в отеле.

— Именно, именно, — подхватил немец. — В том-то и дело. А мне надо попроще, поскромнее. Я, видите ли, ограничен в средствах. Фирма на всем экономит. — Он улыбнулся своей щедрой, простодушной улыбкой.

— Хорошо. Идемте в номер десятый. Но имейте в виду, господин Вольф, он куда менее удобен. А разница в цене не так чтоб уж очень большая.

— О, копейка рубль бережет.

Десятый номер был тоже неплохой, но однокомнатный.

— Этот вас устроит?

— Мои личные потребности минимальны. Ведь я лишь солдат-от-коммерции! И лотом, я к вам всего дня на три, не более. Здесь мне все было бы по душе, если бы... — Вольф, не выпуская чемодана, подошел к окну, толкнул фрамугу и сквозь распахнувшиеся створки оглядел двор своими широко расставленными глазами. — Каждый из нас — человек, у каждого из нас — маленькие слабости. — Он повернулся спиной к окну. — Люблю, чтоб окно смотрело на улицу. В жизнь, так сказать. Обожаю шум, толпу. Каприз, знаете ли. Может, у вас найдется для меня такой номер? Где-нибудь в конце коридора?

Портье надел очки.

— Вы серьезно, господин Вольф? Странно. Все хотят жить спокойнее, а вы... Окна на улицу! Но раз вы так желаете...

Пожимая плечами и бормоча под нос, портье повел представителя «Контроль К°» в самый конец коридора.

— Но имейте в виду, господин Вольф, номер — тринадцатый. Некоторые отказываются.

— О, не беспокойтесь! Можете даже поселить ко мне черную кошку. И, между прочим, сегодня понедельник. Я абсолютно лишен предрассудков.

Портье в полутьме коридорного тупика никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Наконец дверь распахнулась, и в коридор хлынуло солнце. Входя в свою комнату вслед за портье, Вольф на пороге оглянулся. Напротив шоколадно золотилась в солнечном луче дверь с броской буквой «М».

— Замечательно! — воскликнул немец. — И до туалета рукой подать! — Он по-домашнему швырнул желтый чемодан под кровать. — Благодарю вас, — сказал он с внезапной усталостью и сел в кресло. — Пять минут отдыха — и по делам.

Портье вышел, тихо притворив за собой дверь.

 

Диалектик Славин

— Он поехал прямо на пристань, в хлебные амбары. Зашел в лабораторию и потребовал тут же сделать несколько выборочных анализов: у него, мол, сведения, что в этой партии пшеницы — жучок. Сделали. Никакого жучка нет. Извинился. Но ему, видите ли, кажется, будто у зерна повышенная влажность. Сам замерил! Дотошный. И дело, видно, знает. Влажность оказалась и вправду чуть выше нормы. По телефону вызвал представителя «Экспортхлеба», составили акт. И вернулся в гостиницу. На пристани ни с кем наедине не оставался. В лаборатории был заведующий, две лаборантки. От «Экспортхлеба» приехал сам заведующий конторой. А я сошел за кладовщика. Уж будьте уверены, глаз с этого Вольфа не сводил.

— Предположим. По дороге с пристани он куда-нибудь заглядывал?

— В том-то и дело, что никуда. Я его Грише с рук на руки передал. Гриша от него не отрывался. Вольф даже обедать никуда не заходил. Так всухомятку и пожрал в номере.

Мы со Славиным подводили итоги дня, стоя плечом к плечу перед окном нашего номера.

— А вечером он отправился в кино на «Рваные башмаки». Ну, думаю, вот где разгадка! Наблюдаю, кто к нему подойдет. Представьте — никто.

— А у него что? — Славин кивнул в сторону Кирилла, который сладко спал, укрывшись одеялом до пояса; его выпуклая грудь с выпуклым рельефом мышц мерно двигалась вверх-вниз.

— Я послал его в иностранный стол горсовета. Ни одного Вермана среди германских подданных, живущих или живших в Нижнелиманске, там не числится.

— Ни одного?

— Ни одного.

— Вот тебе и сэгви иль туо корсо... Расстроился Кирилл?

— А ты?

— Так что я! Вольф-то еще не уехал. Посмотрим, что он завтра будет делать.

— Посмотрим.

— Посмотрим. И все-таки что-то тут не так — я про то, как он номера менял. По-моему, вы, Алексей Алексеич, не совсем правы.

— Ох, упорный ты парень, Славин! Все-таки вернулся к перемене номера.

Когда он в начале разговора рассказал мне, как Герхардт Вольф вселялся в нашу гостиницу, я невольно рассмеялся. Славин, который увидел в этом эпизоде нечто таинственное и многозначительное, даже разозлился. «Успокойся, дружище, — сказал я ему, — не сердись. Вольфовский трюк стар, как мир. Он понимает, что ГПУ, конечно, за ним следит и, значит, может подсунуть ему «подготовленные» апартаменты. Значит, от предложенного номера надо отказаться!» «От первого — это ясно. Но зачем же и от второго?» «Так я ж тебе о чем толкую? Трюк стар. Вольф знает, что мы этот его ответный пируэт тоже знаем. И можем «подготовить» еще один номер. На всякий случай. Вывод? Надо и от второго номера отказаться. Перестраховаться. На всякий случай». «Может и так, — неохотно процедил Славин. — С точки зрения формальной логики». «А ты диалектик». «Стараюсь». «И что же тебе нашептывает диалектика?» «Она нашептывает мне: во всем сомневайся. И я сомневаюсь, что Вольф стал бы хитрить, страховаться и перестраховываться, если бы он не предполагал использовать свой номер для дела!» «Усложняешь, дружище. В действительности все проще. И не все заранее разложено по полочкам». «А вот увидите, Алексей Алексеевич! Ну, послушайте, ведь он прямо-таки «навел» портье на тринадцатый номер. Именно на тринадцатый: попросил с окнами на улицу и в конце коридора. Вот я уверен, если бы Вольфу сразу предложили вместо шестого тринадцатый номер, он тут же бы согласился». «Ну, это уже из области ненаучных предположений. Во всяком случае, если ты уверен, — отстаивай свою версию. Доказывай. Окажешься прав — тем лучше для нас...»

 

У меня остаются усы

Сделав зарядку и тем укрепив свой дух — а дух явно нуждался после событий позавчерашнего дня в укреплении, — Кирилл упрямой походкой отправился снова в архив.

— А вдруг найдется еще что, — почти утвердительно сказал он.

Я брился, собираясь на завод. Что-то внутри у меня ныло не переставая, и сегодня я просто-таки не находил себе места. Не знаю, что именно — интуиция, вторая сигнальная система или черт знает что еще, покуда не открытое человечеством, — буквально толкало меня на завод. «Походи, походи там, посиди, посмотри» — шелестело во мне.

Разглядывая свою физиономию в трюмо, я соображал, не оставить ли мне маленькие усики. Вдруг открылась дверь — и вошел Славин. В зеркало я видел, как он, стараясь не сойти с какой-то воображаемой тропы, добрался до кирилловского кресла и осторожно опустился в него, словно боясь что-то в себе расплескать.

— Что с тобой, милый? — осведомился я и стал скоблить левую щеку, перенеся решение проблемы усов на последний этап бритья.

— Да нет, ничего, — равнодушно сказал он, но голос его предательски дрогнул.

— А все же?

— Вольф уехал.

— Когда?! — В зеркало, вытаращив глаза, на меня глядела физиономия с белыми мыльными усами.

— Только что. Утром встал, спокойненько позавтракал внизу в ресторане. А как вернулся, все закрутилось в диком темпе. Он мигом собрал свои вещи, сдал ключ, расплатился, послал за извозчиком и — на пристань.

— Что ты по этому поводу думаешь?

— Алексей Алексеич, вы прочно сидите?

— Прочно.

— Положите бритву.

— Ладно, ладно!

— Алексей Алексеич, в одиннадцатый номер...

— Ну?

— Это соседний с вольфовским. Между прочим, между ними есть дверь. Она заперта, но подобрать ключ ничего не стоит.

— Ну и что?

— В одиннадцатый номер вчера вечером въехал некто Фридрих Верман.

Я схватил полотенце и одним махом стер с лица пену. Так у меня остались усы...

 

Вольф-Верман

Человек с сакраментальной фамилией Верман появился в Нижнелиманске!

Мы искали посольского адресата по картотеке иностранного стола, выясняли, знают ли что-нибудь о нем в горотделе ГПУ, нашли пепелище его дома по Большой Морской, а Верман преспокойно приехал в город и остановился в нашей гостинице. При этом поселился рядом с Герхардтом Вольфом. А Вольф тотчас после его приезда срочно покинул Нижнелиманск. Похоже, что уполномоченный пресловутой «Контроль К°» только Вермана и ждал.

Ситуация заслуживала самого пристального внимания.

Поэтому Славин получил срочное задание: выяснить, кто такой Верман, откуда он прибыл, какова легальная цель его приезда. Нащупать связи Вермана в Нижнелиманске.

 

Снова «Жгучая тайна»

« — ...Что я вам сделал, что вы меня и знать не хотите? Почему вы со мной обращаетесь, как с чужим? И мама тоже. Почему вы всегда отсылаете меня? Разве я вам мешаю или я в чем-нибудь виноват?

Барон смутился. В голосе мальчика было что-то, что его пристыдило, тронуло. Ему стало жаль простодушного мальчугана.

— Эди, ты дурачок! Просто я сегодня не в духе. А ты хороший мальчик, и я тебя очень люблю. — Он крепко потрепал Эдгара за вихор, но отвернулся, чтобы не смотреть в полные слез, молящие детские глаза...»

Город давно спал. Спали постояльцы гостиницы в своих казенно-комфортабельных номерах. На соседней широкой кровати мерно дышал во сне Кирилл, в его откинутой руке была зажата потухшая папироса. Я оторвался от книги, и на миг мне показалось, что в мире осталось одно-единственное бодрствующее человеческое существо — я.

Было душно. Я читал Цвейга. Мысли мои катились по двум параллельным колеям, не мешая друг другу. Одна была заполнена тем, что я читал, — жгучей, тайной схваткой трех людей — мужчины, женщины и ребенка. Я следил, с каким точным, почти пугающим прозрением, с какой жестокой добротой препарировал великий австриец души своих героев, обнажая передо мной тончайшие внутренние движения, скрытые мотивы, погружая меня в атмосферу грозной неотвратимости событий.

И в то же время я думал о совсем других событиях, ничем не связанных с новеллой Цвейга — ни местом, ни временем, ни настроением, ни сталкивающимися силами. О секретных материалах, попавших в руки японцев. О конструкторском бюро судозавода. О Грюне и Вольфе. О Вермане. Обо всем тайном, во что нам еще надлежало проникнуть. И все-таки я смутно ощущал некую связь между чуждым мне миром цвейговской новеллы и той реальностью, что властно ворвется к нам с первыми лучами солнца. Точнее — связь между писательским, аналитическим скальпелем и искусством анализа, без которого не можем обойтись и мы, чекисты.

Я снова погрузился в книгу. С возрастающим напряжением ждал развязки. Страницы сменяли одна другую, складывая причудливую вязь слов, чувств, мыслей, фактов в цельную пластичную картину. Читая, я машинально пытался сгладить пальцем бугорок на книжной странице.

«...Эдгар, насмешливо улыбаясь, сделал шаг к ней.

И тут же почувствовал ее руку на своем лице. Эдгар вскрикнул. И, как утопающий, который судорожно бьет руками, ничего не сознавая...»

Бугорок на листе упрямо не желал исчезать. Это раздражало, мешало читать, прерывало течение мыслей.

«..Этот крик вернул ему сознание. Он пришел в себя и понял всю чудовищность...»

Черт побери, что это за упрямый бугорок! Почему не удается его сравнять?

Я перевернул лист и обнаружил, что меж страниц застряла сухая хлебная крошка. Отыскав причину, я испытал облегчение. Забавно! Какая, однако, мелочь может повлиять на наши нервы...

Щелчком я сбросил крошку. В гладкой поверхности бумаги осталась четкая вмятина.

Я перевернул страницу.

«...Он бросился к двери, сбежал с лестницы, выскочил на улицу — скорей, скорей, будто за ним гналась целая свора собак».

Глава кончилась. Я приостановился и перевел дыхание, словно это я только что очертя голову выскочил из земмерингской гостиницы.

На этом листе тоже отпечаталась вмятинка от хлебной крошки, но только помельче, чем на предыдущем. На следующем вмятина была совсем уже почти незаметной.

И тут какая-то, еще расплывчатая ассоциация мелькнула в мозгу. Но не исчезла, а вернулась, задержалась и обрела некую четкость очертаний, словно киномеханик поворотом винта сфокусировал на экране кадр.

Догадка стегнула молнией.

Стояла глубокая ночь. Мне предстояло изнывать в бессоннице еще несколько часов.

 

«Cherchez la femme!»

[2]

Ровно в девять утра я был в секретной части завода.

— Майя, — стараясь не обнаруживать волнения, сказал я, — вы забыли про свое открытие? Насчет женской и мужской руки?

Майя была занята. Она выдавала чертежи. Очередная копировщица расписалась в книге, и Майя прикрыла оконце.

— Нет, не забыла. А что?

— Чьи это чертежи тогда были? Вы не помните?

— Конечно, помню. Прохорова, Левандовской и Лазенко.

— А очень сложно поглядеть на эти чертежи?

— Почему сложно? У нас все хранится в полном порядке. Когда это было?

— Дня четыре назад. — Я прикинул в уме. — Да, совершенно верно, пятнадцатого июля.

— Минутку, Алексей Алексеич. — Она подошла к стеллажу, секунду подумала. — Значит, пятнадцатого... — Потом гибко повернулась, придвинула лесенку-трибунку с торчащей вверх палкой, за которую полагалось держаться, легко взлетела наверх и через минуту спрыгнула с чертежами.

Итак, вот они, три чертежа, к каждому приколота копия. На каждой — фамилия исполнителя-копировщика. Это работа Прохорова, это — Левандовской, это — Лазенко.

— Майя, можно вас на минутку? Смотрите-ка. Вот две копии. Четкая и нечеткая. Верно? Ну, четкая — Прохорова. А эта, послабее...

Опершись коленом о стул, Майя сбоку заглянула в лист.

— Риты Лазенко.

— Правильно, Риты Лазенко.

— Видите, женская рука нажимает слабее.

— Слабее? Так. А теперь сравним с работой Прохорова работу Левандовской. Смотрите. Все линии такие же четкие и ясные, как у Прохорова. Вы согласны? А ведь это тоже женская рука!

Майя посмотрела на чертеж, потом растерянно на меня.

— Как же так?.. Почему же это?

— Вот именно: почему? Значит, дело вовсе не в женской руке. Давайте порассуждаем. Скажите, сколько копий снимают ваши чертежники с каждого чертежа?

— Сколько положено — две.

— Хорошо. А представим такой случай. Задание — снять две копии, а чертежник возьми да и сделай три.

— Зачем это ему?

— Ну, скажем, решил проявить инициативу. Сделать про запас. Это ведь несложно: подложил лишний лист бумаги, копирку, и все в порядке.

— Что вы, Алексей Алексеич, этого не может быть! У нас же секретные материалы! Каждый чертежник делает только то, что ему поручено. В наряде, на чертеже и на копиях указывается количество экземпляров. Каждый экземпляр нумеруется. Что вы, это невозможно!

Я взял работу Риты Лазенко.

— Так. Значит, раз здесь сказано: «Сделать две копии», — Лазенко и сделала две — одну карандашную, вторую под копирку?

— Ну да.

— И это единственная копия под копирку? То есть первая?

— Да.

— А теперь посмотрите внимательно; вам не кажется, что это не первая, а вторая копия?...

Краска схлынула с Майиных щек.

— Ой!.. — Майя замолчала. Она сжала пальцы. Руки ее дрожали.

— Ну-ну, успокойтесь. Дайте-ка мне три листка бумаги и копирку.

Прослоив листы копиркой, я с нажимом провел несколько линий.

— Смотрите, мужская рука, а вторая копия такая же слабая, как у Лазенко...

Майя смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

— Вы ее... вы ее теперь... заберете... то есть, я хотела сказать, арестуете?

— Зачем же? Напротив, Майя, ведите себя с ней, как обычно. Словно ничего не случилось. Надо еще проверять и проверять. А теперь попросите сюда Ксению Васильевну.

Воробьева внимательно сквозь пенсне рассмотрела копии чертежей.

— Какая скверная история, — сказала она. — Что прикажете делать?

— Давать ей копировать только разрозненные детали. Чтобы из них нельзя было составить ничего цельного. Но чтоб обязательно стоял гриф «Совершенно секретно». И точно учитывайте, что именно она копирует. Остальное — наша забота.

— Все сделаем, Алексей Алексеевич. Какая неприятная история!

— Что ж, Ксения Васильевна, к сожалению, для нас она не первая и не последняя. Будни Чека.

 

Шторм на море обаяния

В гостинице меня ждали Славин, Кирилл и... срочный вызов в горотдел ГПУ. Я велел ребятам никуда не отлучаться и поехал на Садовую. Захарян отпер сейф, который был поставлен так, чтобы хозяину кабинета можно было до него дотянуться, не вставая, и извлек оттуда густо осургученный пакет с грифом: «Сов. секретно. Лично тов. Каротину А. А. Срочно».

— Тебе, дорогой. Только что фельдпочта доставила. Читай, пожалуйста, скорей.

Отлепив сургучные лепешки и сложив их на краю захаряновского стола, откуда начальник горотдела тут же смахнул их в корзину, я вскрыл пакет. Это было сообщение от Нилина: «Совершенно точно установлено, что Грюн получил материалы из Нижнелиманска, есть основание полагать, что материалы ценные. Форсируйте поиск».

Ох, не Петра Фаддеича это фраза — «форсируйте поиск»... Так и встает за нею товарищ Лисюк...

«Что же мы имеем? — думал я на обратном пути. — Мы имеем еще одно ясное и точное доказательство, что работа немецкой разведки в Нижнелиманске не мираж. И поиск, уважаемый товарищ Лисюк, дорогой наш начальник, форсировать мы обязательно будем».

Когда я рассказал о нилинском сообщении ребятам, Славин воскликнул:

— Вот зачем приезжал сюда Вольф — за этими материалами! А передал их ему Верман! Но у кого он их получил?

— А может, привез с собой? — в тон ему добавил я.

— Правильно! Четко работают немцы, ничего не скажешь. Точный расчет. Но и Нилин оперативен — сразу узнал. — Славин приостановился и зорко посмотрел на меня. — Вас, по-моему, что-то смущает, Алексей Алексеич.

— Понимаешь, какая штука, Славин... Да ты перестань бегать из угла в угол. Сядь. Что у тебя за манера — то разляжешься на чужой постели прямо в ботинках, то носишься по комнате как угорелый.

Славин послушно уселся на круглый пуфик возле трюмо.

— Так вот что я хочу тебе сказать... Фельдъегерь с пакетом от Нилина прибыл сегодня. Как ты полагаешь, когда он выехал из Одессы?

— Ну, я думаю, часов в шесть-семь утра.

— Правильно. В шесть тридцать.

— Ну и что?

— А вот с этим сугубо секретным документом ты знаком? — Я вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги, который по пути захватил у портье. — Полюбопытствуй.

Славин развернул лист и прочитал:

— «Расписание движения пассажирских судов Черноморского пароходства. Навигация тысяча девятьсот тридцать третьего года».

— Взгляни сюда. — Я ткнул пальцем в строку: «Линия Одесса — Нижнелиманск. Пароход «Котовский». — Видишь? «Прибытие в Одессу...».

— «Прибытие в Одессу, — повторил Славин, — шесть часов сорок минут».

— Вывод?

— Вольф не вез документы Грюну, — сказал Славин, выпрямляясь на пуфике. — Значит, эта версия — пшик.

— Логично, — согласился я, забирая у него расписание и снова пряча в карман. — Других выводов ты не видишь?

— Вижу. Выходит, у немцев действует еще какой-то канал, который нам неизвестен.

— Опять логично. С одной поправкой. Возможно, один из истоков этого канала нам удалось засечь.

— Вы серьезно!?

— Считаю твой вопрос чисто риторическим. Кирилл, слушай внимательно, потому что теперь этим займешься ты.

— Я внимательно слушаю, Алексей Алексеич, — сказал Кирилл. — А где это мы его засекли?

Я рассказал об открытии, сделанном в секретной части судостроительного завода.

— Кирилл, — сказал я, — с завтрашнего дня Рита Лазенко — твоя подопечная. Ты должен найти следующее звено этой цепочки. Ясно?

Кирилл молча кивнул. Он воспрял духом.

— Но это не все. Из сообщения Нилина вытекает еще один факт. Коль скоро Вольф приезжал не за информацией...

— Значит, — перебил меня Славин, — они с Верманом занимались здесь чем-то другим!

— Совершенно верно. Итак, у нас задача не с одним неизвестным, а с двумя. И этот второй икс на твоих плечах, Славин. С Вермана не спускать глаз. Что ты о нем узнал?

— Фридрих Верман. Германский гражданин. Инженер-кораблестроитель. Родом из Гамбурга. С 1928 года в качестве иностранного специалиста работал на Адмиралтейском заводе в Ленинграде. В Нижнелиманск приехал по приглашению Аркадия Константиновича Кривопалова, главного инженера судозавода. Кривопалов раньше был замом главного инженера на Адмиралтейском заводе.

— Странно. А до двадцать восьмого года Верман в СССР не бывал?

— По анкете — нет. А на самом деле — кто знает. Если он «наш» Верман, — значит, был.

— Спасибо — разъяснил! Выходит, и это неизвестно. А между тем — самый важный пункт.

— Я понимаю. Постараюсь выяснить.

— С Кривопаловым ты говорил?

— Говорил. Он очень хорошо о Вермане отзывался. Мировой, говорит, парень. И вообще, Алексей Алексеевич, должен вам сказать, маскируется он — блеск! Море обаяния. Морда — женщины наверняка помирают. Словом, не знай я, что он такое, никогда бы и в голову не пришло.

— Что ты мелешь, Славин? То же мне — физиономист! При чем тут морда и море обаяния? Знаешь, кто с виду был самый обаятельный мужик из всех, кого я в жизни видел?

— Кто?

— Емельян Бабочка, атаман банды, которая действовала отсюда неподалеку. Очевидцы рассказывали: привяжет человека к дереву и со своей обаятельной улыбкой садит в него из маузера.

— Да я понимаю. Но уж очень симпатичный парень, этот Верман. Ни дать ни взять Дуглас Фербенкс. Да вот, взгляните. У меня фото есть.

С фотографии смотрело и вправду привлекательное мужское лицо. Но меня в этом лице заинтересовала отнюдь не его красота.

— Очень старый снимок?

— Почему старый? — удивился Славин. — Самый что ни на есть последний.

— Значит, ему сейчас лет двадцать пять, что ли?

— Двадцать семь. Он девятьсот шестого года.

— Так в каком возрасте Фридрих Верман оказал незабываемые «услуги фатерлянду»? А? В двенадцать лет? Или, может, в восемь?

Славин растерянно мигал своими длинными ресницами.

 

Блэк энд уайт

Рита Лазенко и Рая Левандовская слыли среди сослуживцев неразлучными подружками. Этих хорошеньких девушек редко видели на заводе порознь, и с легкой руки Вячеслава Игоревича Комского, большого ценителя современной поэзии, к ним приклеилась кличка «блэк энд уайт»: Рая была смугла и ярка, а на Ритиной головке золотилась уложенная короной коса.

Всегда веселые, смешливые, подружки вносили оживление в среду сослуживцев. Они были то что называется болтушки, казалось, им все равно, о чем говорить, лишь бы говорить — ради процесса разговора.

Рая Левандовская отличалась, как уже было сказано, броской внешностью и еще более броскими манерами, хотя вряд ли можно было назвать ее красивой. На нее всюду обращали внимание. Мужчины на улице оглядывались, на танцплощадке она ни минуты не сидела на скамеечке возле балюстрады, молодые сослуживцы наперебой приглашали ее на вечеринки, в кино.

Что касается Риты Лазенко, то она была действительно красива, причем той красотой, которая в глазах большинства мужчин олицетворяет истинную женственность. Однако в отличие от подруги Рита неизменно уклонялась от ухаживаний и свиданий: в компанию — с удовольствием, пикник — ради бога. Но и только.

Поначалу, когда с год назад она появилась на заводе, перебравшись в Нижнелиманск из Одессы, всех это удивило, хотя, впрочем, не мешало все новым молодым людям испытывать судьбу. А так как рядом с Ритой всегда была сговорчивая Рая, неудачники утешались, переходя в Раину свиту. Мудрый Комский утверждал даже, что именно поэтому Рая Левандовская бывает в компании всегда с Ритой и что не будь Рита недотрогой, Раечке не видать бы этакого сонма кавалеров.

Чем еще поражала Рита Лазенко знакомых — тут уже по преимуществу не мужчин, а дам, — так это редким умением одеваться.

— Вы же меня перестанете замечать, если я в одном и том же стану ходить.

При всем при том Рита тратила на свои туалеты сущую безделицу, да и откуда было ей взять денег при более чем скромной зарплате чертежницы? Все свои наряды Рита изобретательно творила собственными руками, зачастую искусно переделывая купленные за гроши на толкучке старые вещи.

— Ну как это тебе удается? — с завистью спрашивала Рая и из кожи лезла вон, чтобы перещеголять подружку. Она была своим человеком во всех комиссионках города, с каждым продавцом у нее было заключено джентльменское соглашение, согласно которому любую «стоящую» вещь он обязан был хранить под прилавком до появления Раечки.

Но едва лишь Рая, предвкушая восторг поклонников, облачится во что-нибудь сногсшибательно-заграничное, хранимое в тайне от подружки до самой последней секунды, и примчится в какую-нибудь «интеллигентную компанию», как пятью минутами позднее в дверях появляется Рита со своей чуть загадочной улыбкой и в платьице из звановского ситца ценой полтинник за метр. И вот уже Раечка кажется всем неуклюжей, точно водолаз в полном глубоководном снаряжении...

Правда, два-три раза за это время у Риты появились «настоящие» вещи. «Зайдем ко мне, — приглашала она Раю. — Посмотришь, какой костюм прислал мне папа...» И когда Рая видела этот английский костюм, ей просто-напросто становилось нехорошо. Да, о таком, как у Риты, папе можно было только мечтать: он работал в Одессе на таможне. Что ему стоит достать для дочки английский костюм или французскую кофточку — новенькие, еще в магазинной упаковке!

О своем папе Рита Лазенко распространяться не любила. Рая знала лишь, что Ритина мама давно умерла, а другой семьей он не обзавелся.

Что еще ставило в тупик Раечку, — это страсть Риты к художественной литературе. Чтение составляло вторую половину ее жизни, если первой считать наряды. Читала Рита буквально запоем, хотя и без особого разбора, все подряд. Она была завзятым абонентом городской библиотеки и проглатывала книги так быстро, что ей приходилось бывать в библиотеке еженедельно.

Такое пристрастие к ценностям духовным было для Раи непостижимо. Сама она могла буквально по пальцам пересчитать прочитанные книжки, причем все это были сочинения определенного содержания: Арцыбашев, Вербицкая, княгиня Бебутова, «Мощи» Калинникова и, как вершина, трехтомная «Иллюстрированная история нравов» Эдуарда Фукса, в которой, впрочем. Раю интересовали преимущественно иллюстрации, поскольку ученый текст был длинен и скучен.

 

Канал со шлюзами

Перед нами по-прежнему стоял вопрос: если Рита Лазенко действительно «первый шлюз» в том канале, по которому уходят секретные документы с судозавода, то через какие транзитные пункты эти документы попадают в «порт назначения»?

Где первый «транзитный пункт»?

Наконец мне показалось, что Кирилл его нащупал. Предстояла проверка.

Но тут и без того раскидистое древо нашего поиска дало еще один неожиданный отросток...

 

Мудрость древних индийцев

Кирилл сидел за столом, вдумчиво передвигая фигуры на шахматной доске. Лисюк опять торопил нас, и я даже закурил, вытащив папиросу из пачки, лежавшей перед Кириллом. От папиросы легче мне не стало, к паршивому настроению прибавился лишь препротивный вкус во рту. Я раздавил окурок в пепельнице и не очень добродушно спросил:

— Кто выигрывает? Сел бы перед трюмо: ведь противника не видишь.

— А я не играю, — флегматично отвечал Кирилл, не отводя глаз от доски. — Я задачку решаю. Никак не выходит. — И он толстым пальцем ткнул в изрядно потрепанную книжицу, которая соседствовала с доской. — Вот эта. Хотите попробовать? — Он быстро переставил фигуры, — Черные начинают и ставят мат в четыре хода.

— Ишь ты, как просто, — четыре хода и мат. А если не получается, — можно в крайнем случае заглянуть в конец задачника. Там есть ответ. Верно, ведь есть в конце ответ?

— Есть, но это же неинтересно, — рассудительно возразил Кирилл. — Интересно же самому. Значит, так: черные начинают слоном...

— Черные начинают слоном, — перебил я упрямо. — А если начнут белые? Что тогда?

Наконец Кирилл поднял на меня глаза, в них было некоторое удивление.

— Так по условию же начинают черные!

— Вот именно, «по условию»... Все предусмотрено. Все по правилам. А на самом деле? Начинают все время белые. И правил мы не знаем. Нет, Кирилл, не стану я решать твою задачку. Давай лучше сыграем партию.

Кирилл снова посмотрел на меня, ничего не сказал и принялся располагать безмолвное воинство на исходных позициях.

Шахматы — отличное успокаивающее средство. Не раз в скверные минуты я обращался к точеным деревянным фигуркам и к клетчатой доске, и они возвращали мне нормальное состояние духа. Но на сей раз мудрое изобретение древних индийцев словно потеряло целебную силу. Раздражение мое не проходило. Лисюк опять торопил нас, а мы застряли на месте. Я не замечал комбинаций Кирилла, попадал в его нехитрые ловушки, элементарно зевал фигуры. И проиграл три партии подряд. В нашей с Кириллом шахматной «столетней войне» это был первый выигранный им матч да еще с сухим счетом, и он был на седьмом небе. С удовольствием затянувшись очередной папиросной, он великодушно предложил мне реванш. Сказать откровенно, проигрыш меня задел, и я согласился.

Делая ответный ход на мое «е два — е четыре», Кирилл даже замурлыкал:

— Погиб поручик от дамских ручек...

— Чудная революционная песенка, — комментировал я.

И тут в комнате появился Славин. Он насвистывал, он захлопнул дверь ногой, он шаркал по полу подошвами, он заскрипел стулом, сел на него верхом и навалившись грудью на спинку. Эта активная личность вся переливалась радостным возбуждением, которое так и рвалось наружу совсем не созвучное моему мерзкому состоянию.

Мы с Кириллом продолжали обмениваться ходами.

— Можно вас отвлечь на минутку, Алексей Алексеич? — спросил Славин.

— Только если что-нибудь существенное.

— Существенное или нет, судить вам, — скромно отвечал Славин и полез в задний карман брюк — жара заставила его наконец расстаться с пиджаком и ходить в одной рубашке. Из заднего кармана на свет божий явились два клочка бумаги.

— Что это? — поинтересовался я.

— Адреса.

— Чьи?

— В городе Нижнелиманске испокон веку живут два Вермана.

Шахматные мысли разом выскочили из моей головы.

— Все-таки разыскал? В Иностранном столе?

— Нет.

— А как же...

— За двугривенный.

— Ладно, брось морочить голову.

— Смотрите сами.

И он сунул мне обе бумажки. Это были бланки «Горсправки»...

 

Славин цитирует себя

Вот это зевок! Не то, что в шахматах!

Мы искали Вермана разными способами, но искали среди немецких подданных, и никому не пришло в голову, что он просто может быть гражданином СССР. Не заглянуть в адресный стол! Хотя бы из любопытства. Непростительно... Воистину в сложных комбинациях просчет, как правило, элементарен.

Молодец Славин! Такой простой ход.

— В простоте — гениальность, — самоуверенно прокомментировал Славин.

— Ну, что ж, победителя не судят, но победителя, имей в виду.

Он разумно промолчал.

Однако, может, оба новых Вермана — тоже лишь однофамильцы того, первого... К тому же и подлинный адресат — фигура для нас покуда весьма проблематичная.

И все-таки пренебрегать новыми Верманами не стоило.

Я посмотрел на Кирилла. Он сидел мрачный и обиженный. Конечно, ему неприятно. В архиве копался он, документ нашел он, а в адресный стол догадался зайти этот дотошный Славин. И теперь именно ему достанется «распутывать» этих двух Верманов. Разве не обидно?

— Сделаем так, — решил я. — Проблема «Верман» — открытие Кирилла. Славин, ты не оспариваешь этого? Поэтому и новоявленными Верманами займется Кирилл. Тем более, что тебе, Славин, с этой фамилией однажды уже не повезло. Ты хочешь что-то возразить? Нет, не хочешь. Значит, условились. Кирилл, в кратчайший срок ты должен узнать о них все. И смотри не увлекайся, не упускай мелочей. Пусть Славин будет тебе примером.

Славин хмыкнул. Кирилл сидел с просветленным лицом.

— А с тобой, Славин, мы займемся кое-чем другим. Кирилл, передай ему все координаты.

 

Крайний или последний

В тот день сразу после работы Рита забежала домой, переоделась поскромнее — в неброский полотняный костюмчик и туфли на венском каблучке, уложила прочитанные книги в черный спортивный чемоданчик-балетку и отправилась в городскую библиотеку. У деревянного барьера, отполированного сотнями локтей, за которым сидела библиотекарша, уже стояло человек десять. Но Рита не спешила занять очередь. В библиотеке она любила осмотреться, порыться в каталогах, полистать свежие брошюрки, обменяться мнениями с другими книголюбами — словом, не торопясь, со вкусом окунуться в особую библиотечную атмосферу.

Вот и на сей раз она остановилась у витрины с новинками беллетристики и, вытащив блокнотик, записала название: «Р. Олдингтон «Смерть героя. Роман-джаз». Об этом авторе она еще не слышала; потом подошла к другому стенду, где выставлялись толстые журналы.

Очередь тем временем росла, но Риту это не беспокоило. Наконец она положила на место журнал и, прихватив свой чемоданчик, подошла к барьеру.

— Вы крайний? — шепотом осведомилась она у худощавого гражданина в военной гимнастерке, перепоясанной широким ремнем, и в сапогах.

Тот, полуобернувшись, молча кивнул и снова углубился в какую-то книгу.

— Вы последняя?

Это относилось уже к самой Рите: за ней стояла, опираясь на палочку, симпатичная старушка в лиловом платье и с кружевным воротничком и пыталась вздеть на толстый нос пенсне со старинной золотой цепочной. Но рука ее дрожала, и пенсне все время сваливалось. Рита не начала со старушкой спора насчет слов «крайний» и «последний» и не стала доказывать ей, что надо говорить «крайний», потому что «в Советской стране нет последних, все первые», — Рита, доброжелательно оглядев старушку, только сказала:

— Да, бабушка, я крайняя.

Очередь двигалась медленно. Абоненты потихоньку переговаривались, интересовались, какие книги сдают соседи и стоит ли взять себе. Рита огляделась по сторонам.

Старушка, повесив палку на локоть и придерживая злополучное пенсне, листает какую-то книжку — она взяла ее у стоящей позади пухленькой девушки.

— Простите, пожалуйста, что это за книжка? — спросила Рита.

— Фенимор Купер, — с готовностью отвечала старушка, — «Крайний из могикан».

— Интересно? «Последний из могикан» я читала, а «Крайний» — еще нет. Это продолжение?

— Нет, то же самое. Но только одесское издание. Видите ли, милочка, переводчик считал, что среди гордых индейцев не может быть последних.

Ах, какая ехидная, оказывается! А Рита думала, что она и внимания на ее «да, я крайняя» не обратила. И все равно очень симпатичная бабушка. И Рита весело засмеялась ей в ответ.

— Вы что сдаете?

— Пожалуйста, милочка, взгляните. — И старушка легонько отодвинулась, чтоб Рите удобнее было взять с барьера два ее томика.

Рита смотрит на переплеты. Достоевский, «Идиот» — это она уже читала. А это что? Какой-то Лев Кассиль, «Кондуит». И с картинками!

— Наверно, для детей?

— И для взрослых тоже, — уверяет старушка. — Прелестная, остроумнейшая книга. Обязательно прочтите.

— Спасибо, раз вы советуете, я ее возьму.

Значит, она возьмет сегодня этого Кассиля и — как его? — она заглянула в блокнотик — ага, Олдингтона. Так что же еще выбрать? Рита повернулась к соседу впереди, долговязому гражданину в военном. Он по-прежнему читал свою книжку. Рядом с ним на барьере лежал потрепанный толстенный портфель, на нем фуражка.

Рита посмотрела на непроницаемую спину гражданина и тихонько потрогала его за рукав.

— Товарищ, можно посмотреть, что вы сдаете?

Гражданин обернулся.

— Ради бога. — Он расстегнул туго набитый портфель, вытащил и подал Рите три книги. — А мне разрешите взглянуть на ваши?

— О, пожалуйста, очень интересные. — Рита щелкает замочком чемоданчика, придвигает к гражданину затрепанный с торчащими листками томик «Тысячи и одной ночи» в издании «Academia» и Бальзака «Блеск и нищета куртизанок», а сама раскладывает на барьере книжки соседа. Она разочарована: «Милый друг» она прочла давным-давно, «Соть» Леонова как-то принялась читать, но не осилила: сложно... «Илья Эренбург», — читает она на переплете третьей. Рита пальчиком трогает рукав гимнастерки соседа.

— Извините, этот... ну, Илья Эренбург, он интересный?

Гражданин захлопывает переплет.

— О, да, да! Если вы не читали, непременно прочтите. А я, если вы позволите, заберу вашу «Тысячу и одну ночь». Пятый том мне не попадался.

Тут подходит его очередь, и он говорит пожилой библиотекарше:

— Запишите на меня эту книгу, Ирина Осиповна, сделайте одолжение, — вот гражданка сдает. И что вы посоветуете из новинок?..

Он уходит, застегнув свой портфель, высокий, прямой, в гимнастерке, сапогах и военной фуражке без звездочки.

— А на меня — здравствуйте, Ирина Осиповна, — а на меня перепишите «Хулио Хуренито» Эренбурга и «Кондуит». И еще дайте мне Олдингтона «Смерть героя».

Рита уложила книги в чемоданчик, попрощалась с Ириной Осиповной и, мило улыбнувшись старушке, направилась к выходу.

Она не видела, как следом за ней покинул городскую библиотеку высокий молодой брюнет с длинными ресницами.

 

Однофамильцы

Кирилл показал высокий класс работы. Через два дня в наших руках были довольно подробные сведения об обоих Верманах.

У Павла Александровича Вермана в городской инспекции Госстраха была репутация честного, аккуратного работника, но человека заурядного, без полета. Свое место инспектора он занимал уже много лет. Ни ему, ни начальству и в голову не приходило, что его можно было бы продвинуть по служебной лестнице. За эти годы многие служащие помоложе обошли его, но он вполне довольствовался своим положением и никому не завидовал. Человек он был точный, на службу являлся ровно в девять, приветливо поздоровавшись с коллегами, надевал сатиновые нарукавники и тотчас же принимался за дело. Если ему не надо было идти на свой участок или по каким-нибудь учреждениям, что случалось весьма редко, он не поднимал головы от бумаг до самого обеденного перерыва.

Из всех талантов за ним признавали один: добросовестность. Невозможно было даже вообразить, чтобы Павел Александрович опоздал с представлением какого-нибудь отчета или сводки. Начальство ценило это качество Вермана и, правду сказать, не раз его эксплуатировало. Бывало, срок какой-нибудь экстренной работы на носу, а сотрудники, которым работа вверена, явно не успевают. Управляющий приглашает к себе товарища Вермана и просит — не в службу, а в дружбу — выручить коллектив. «Что уж там, — бодро потирает он руки, — сами знаете, дорогой Павел Александрович, вы наша надёжа и опора. Словом, батенька, просим в смысле умоляем. Весь мир и Нижнелиманская инспекция славного Госстраха смотрят на вас!»

И инспектор Верман безропотно и даже с удовлетворением брался за дело. С этой минуты Павел Александрович сиднем сидел за своим аккуратно застланным цветной бумагой столом с раннего утра и до самой поздней ночи, брал работу домой, а в указанный день, осунувшийся и побледневший, ровно в девять входил в кабинет управляющего, едва тот успевал сбросить пальто, и с нескрываемым удовольствием клал на начальственный стол стопку листов, исписанных каллиграфическим почерком. После этого Верман скромно поворачивался к дверям, однако управляющий останавливал его и, пожимая руку, рассыпался в похвалах и благодарностях.

После этой церемонии управляющий забывал о Вермане до следующего аврала.

Павел Александрович был человеком доброжелательным, любезным и общительным. Сослуживцы его уважали, частенько приглашали в гости на какие-нибудь семейные торжества или вовсе без повода, и Верман охотно принимал приглашения. В компании был весел, и все с удовольствием слушали его занимательные рассказы. В городе у Павла Александровича было много знакомых, да и не удивительно, потому что проживал он в Нижнелиманске с незапамятных времен. Даже бурные годы революции и гражданской войны не сдвинули Вермана с насиженного места. Трудно было представить, что город когда-то мог существовать отдельно от Павла Александровича.

Верман занимал маленькую двухкомнатную квартирку в доме номер шестнадцать по Кирпичной улице. Жену он схоронил давно (и больше не женился, хотя был не стар), старушка, бывшая нянька сына, жила в квартире на правах члена семьи, ведя несложное хозяйство. Сын Павла Александровича с детства пристрастился к шлюпкам, яхтам, байдаркам и, окончив школу, слышать не желал ни о какой сухопутной профессии. Верман уступил его настояниям и отправил в Одессу, в мореходное училище, где тот и учился вот уже третий год. В каникулы, когда сын приезжал на побывку, Павел Александрович с гордостью водил по знакомым наследника, приятного молодого человека в ладно сидящей морской форме.

Второй Верман был человеком несколько иного склада.

Высокий, стройный, начинающий седеть, юрисконсульт нижнелиманской конторы «Экспортхлеб» Георгий Карлович Верман казался похож на отставного военного. Манера держаться, походка, выправка, когда он, широко развернув грудь и гордо подняв красивую голову, шагал по улицам, размахивая тростью с серебряным набалдашником, — все говорило о хорошей смолоду тренировке. Безупречный костюм сидел на нем с элегантностью офицерского мундира.

И сейчас, в свои сорок лет, Георгий Карлович был завзятым спортсменом. Выходные дни он проводил на собственной маленькой яхте, изящно и ловко управляясь с парусами, а рулевым у него сидел старший, четырнадцатилетний, сын. Часто юрисконсульт появлялся на теннисном корте в городском саду. Он любил поболтать с такими же, как он, любителями в ожидании своей очереди, зато когда Георгий Карлович брался за ракетку и в идеально белых брюках выходил на корт, все разговоры вокруг смолкали: такой он демонстрировал класс игры. Кроме того, Верман был убежденным футбольным болельщиком и на матчах своего фаворита, команды «Желдор», с командой городских транспортников «Местран» вел себя исключительно бурно.

По роду службы Георгий Карлович целыми днями был в движении. Заглянув с утра в свой «Экспортхлеб», он сразу же отправлялся по делам и, переходя из учреждения в учреждение, выполнял поручения начальства, которое считало юрисконсульта своей правой рукой.

Однако далеко не все дневные визиты Георгия Карловича Вермана имели отношение к его служебным обязанностям. Случалось, он заходил в частные дома и в учреждения, никак не связанные с экспортом зерна, или останавливал кого-нибудь на улице. Нередко его могли видеть в кафе с одним из многочисленных знакомых за чашкой кофе, а то и за бокалом легкого вина.

Все это не удивительно, потому что юрисконсульт считался в городе фигурой заметной. Его знали очень многие. Верман был человеком весьма щепетильным в новых дружеских связях. Компания, группировавшаяся вокруг него, была тесно сплочена общими интересами, вкусами, старинной приязнью. Она состояла из людей определенного общественного положения — адвокатов, докторов, преподавателей институтов, видных инженеров. Войти в этот круг новому человеку было довольно трудно.

Верман очень дорожил своей семьей. Жена его была еще молода или, во всяком случае, моложава и привлекательна. Она нигде не служила и, если не считать нечастых визитов к приятельницам, выходила из дому всегда вместе с мужем: в театр, на концерт, на очередной суаре или пикник в «свою компанию», где она, как и ее супруг, находилась в центре внимания. Все остальное время она отдавала дому, который вела образцово, и воспитанию сыновей. Елена Викторовна хорошо играла на фортепьяно, знала французский и немецкий и даже когда-то пописывала стихи. Верманы жили в собственном домике на Очаковской улице и держали прислугу, молодую дивчину, выписанную через каких-то родственников из деревни.

 

Эта жесткая почва реальности...

— Ну и что, смахивает кто-нибудь из Верманов на посольского адресата? — спросил я.

Кирилл курил в своем любимом феодальном кресле, а я, присев боком на подоконник, следил за оживленной вечерней улицей. Славин отсутствовал.

Кирилл приподнял брови.

— Не думаю. Ни тот, ни другой в германской армии не были, жили всегда в России. Сыну госстраховского Вермана двадцать лет, значит, старик женился еще до войны.

— Почему старик? Сколько ж ему лет?

— Много! Он восемьдесят седьмого года рождения, значит, уже сорок шесть. Вот у юрисконсульта из «Экспортхлеба» свадьба по времени вроде бы и совпадает, но он женился в Одессе.

— Постой, постой, что ты несешь? С чем совпадает свадьба?

— Как с чем? Настоящий же Верман здесь в гражданскую войну остался. В усадьбе на Большой Морской. На дочке хозяина женился.

— Так это же только твое предположение.

— Ну предположение, — неохотно согласился Кирилл, — Но это точно так и было. Вы бы на усадьбу глянули — и сразу бы поняли...

Вот оно что! Понятно... Ты, мой милый, опять попал в плен своей фантазии. Перестал трезво оценивать факты. И уже фантазия служит тебе не помощницей, а захлестывает тебя, ведет за собой, и ты видишь все сквозь призму созданных ею обстоятельств...

Кирилл был способный чекист. Он умел идти по логической цепи от факта к факту, с медвежьим упорством и неотвратимостью танка, выказывая охотничью зоркость к деталям. Но горе, если в его упрямой голове складывалась симпатичная ему версия! До чего ж трудно бывало вырвать Кирилла из-под ее гипноза, даже если она опиралась на зыбкий фундамент воображения, и ничего более! Преодолеть внутреннюю враждебность к другим возможным вариантам. Уж не знаю, как и назвать эту кирилловскую особенность... «Следственная идиосинкразия», что ли? «Эмоциональная несовместимость»?..

Так было и на сей раз. У Кирилла имелась красивая, изящная, со множеством подробностей версия истории Вермана — посольского адресата. И факты биографий двух реальных Верманов не втискивались в ее прокрустово ложе!..

— Так дело не пойдет, Кирилл, — резко сказал я. — Опять ты танцуешь не от фактов. Ну что я тебе стану растолковывать очевидные истины! Наше дело — не изощряться в вымысле, а терпеливо собирать факты, продумывать их, обобщать.

Кирилл лишь молча кивнул в ответ.

— Так вот, с этой точки зрения кто из Верманов вызывает у тебя большие сомнения?

Кирилл заскрипел креслом.

— Не могу еще сказать. Надо собрать дополнительные сведения.

— Жил кто-либо из них на Большой Морской, четыре?

Кирилл заскрипел креслом.

— Этого мне тоже пока не удалось установить.

— Ну, так пока нечего и разговаривать. Установи. Тогда и вернемся и Верманам.

 

Старушка старушке рознь

Славин не пришел ночевать. Усталый и сонный, он появился в гостинице только на следующий день к вечеру и рассказал мне все, что видел в библиотеке. Выйдя из библиотеки, Славин отправился за гражданином в военном, «довел» его до дома и остался дежурить. Он пробыл на своем посту всю ночь и весь день, но новый подопечный больше никуда не уходил. Славин, наверное, торчал бы возле этого дома и дольше, но ему повезло: он увидел проходившего мимо сотрудника горотдела ГПУ Гришу Лялько и попросил, его подежурить вместо себя. Это был мой просчет: надо было сразу дать Славину напарника.

Я тотчас позвонил Захаряну, и тот послал в помощь Грише Сергея Иванова. Мы условились, что эти ребята подменят Славина, а на следующий день, отдохнув, он вернется на свой пост с кем-нибудь из чекистов-нижнелиманцев: отрывать Кирилла от его задания мне не хотелось.

— Эх, чует мое сердце, не за этим долговязым надо было идти! — с досадой сказал Славин. Он стал коленями на пуф и облокотился о стол.

— Нет, Славин, думаю, ты не сделал ошибки, что пошел именно за ним — как бишь его фамилия? Штурм?

— Точно. Штурм. Эрнест Иванович Штурм. И все-таки, Алексей Алексеич, делайте со мной, что хотите, а зря я прозевал старушку.

— Ну, в конце концов ее можно проверить, это пустяк: установим ее личность по библиотечному формуляру. Но почему ты прицепился именно к ней?

— А почему мне к ней не цепляться? Знаете, старушка старушке рознь. Старушки всякие бывают.

— Хорошо, Славин. Тебе приглянулась эта милая бабуся... Но давай-ка будем...

— ...рассуждать.

— Правильно. Будем рассуждать. У тебя почему-то получается дилемма: если не Штурм, то старушка. Но ведь Рита Лазенко контактировалась еще с одним человеком.

— Вы про Ирину Осиповну?

— Кто такая Ирина Осиповна?

— Библиотекарша.

— Тогда — да. Именно про нее.

— Отпадает. Начисто.

— Почему такая категоричность? Она молодая, Ирина Осиповна?

Славин с упреком посмотрел на меня.

— Она пожилая. А отпадает потому, что старая большевичка. С пятнадцатого года. Между прочим, подруга вашей Ксении Васильевны из секретной части Судзавода.

— Прости, Славин. Коли так, ты прав. Но будем все-таки рассуждать дальше. Рита общалась со старушкой в пенсне и со Штурмом. Однако общалась по-разному. Рита передала свою книгу Штурму, а не старушке. Штурму! Вот в чем суть! Да, я уверен, что именно потому и ты, может, даже подсознательно, выбрал Штурма.

— Но ведь со Штурмом-то я уперся в тупик! Этот долговязый больше никуда не вышел. Вернулся из библиотеки, переоделся и стал копаться в своем саду. Потом залез в свою берлогу и до сих пор не вылез. Спит, наверно, как медведь.

— Ладно, посмотрим, что будет дальше. Иди спать.

 

Лауреат выставки цветов

Эрнест Иванович Штурм жил в маленьком одноквартирном домике с единственной дочерью Анной, долговязой, как и отец, бесцветной девицей. Он работал в педагогическом техникуме, где преподавал будущим учителям военное дело, а вечерами дважды в неделю занимался основами тактики с допризывниками в клубе Осоавиахима. Рано утром, аккуратно выбритый и подтянутый, Эрнест Иванович покидал свой домишко, садился в трамвай на ближайшей остановке и ехал в техникум. За пять минут до звонка с тощей планшеткой на ремешке через плечо он уже вышагивал на плацу в ожидании начала урока. Когда учащиеся выстраивались в длинную нестройную шеренгу, Штурм вытаскивал из своей планшетки затрепанную тетрадочку и устраивал перекличку.

Выяснилось, что Эрнест Иванович Штурм состоит на учете, как бывший белогвардейский офицер, поручик врангелевского немецкого Железного полка. В свое время он добровольно явился на регистрацию, чистосердечно раскаялся и заверил власти в искреннем желании загладить свою вину, принося посильную пользу новому строю. После проверки его направили на работу в учебные заведения города как специалиста по военному делу.

В свободное от занятий время его почти всегда можно было видеть в огороженном штакетником садике перед домом — Эрнест Иванович увлекался цветоводством. В стоптанных башмаках и носках, надетых поверх стареньких бриджей с кантами, в аккуратно повязанном фартуке, бывший офицер Железного полка заботливо ухаживал за георгинами, астрами и хризантемами на маленьких затейливой формы клумбочках. Но главной его страстью были тюльпаны. Он экспонировал их на всех городских выставках цветов — громадные, каких-то необыкновенных расцветок. Посетители ахали возле штурмовских стендов, а жюри неизменно присуждало ему первые премии, и польщенный Эрнест Иванович, скрывая за обычной хмуроватостью внутреннюю улыбку, уносил домой в потертом портфеле очередную «Библиотечку цветовода».

Военрук техникума много читал, особенно зимой, когда цветник его умирал с тем, чтобы возродиться в новом великолепии следующей весной. Библиотекарь Ирина Осиповна числила Штурма среди самых эрудированных абонентов и всегда старалась припасти для него какое-нибудь книжное «лакомство».

Иногда вечером Эрнест Иванович вместе с дочерью выходил из домика, тщательно запирал дверь, и они направлялись в городской сад, где часок-другой молча и чинно вышагивали по людным аллеям.

Анна Штурм работала делопроизводителем в канцелярии того же педагогического техникума, в котором ее отец преподавал военное дело.

 

Мea culpa — моя вина

В середине дня двадцать третьего июля позвонил Сергей Иванов и доложил, что ничего подозрительного не произошло. Накануне вечером Штурм с дочкой гулял в горсаду, но в контакт там ни с кем не вступал, никому ничего не передавал.

— Ну, ступай, Славин. Смени ребят.

...Славин назавтра вернулся поздно вечером.

Штурм упорно сидел дома, копался в саду.

Славин был обескуражен. В чем же дело? Мы с Кириллом тщательно проанализировали связи Риты и пришли к выводу, что наиболее вероятный контакт между нею и следующим звеном происходит в библиотеке. Наблюдения Славина установили, что самый подозрительный Ритин контакт в библиотеке — это контакт со Штурмом...

— Славин, ты своей старушкой поинтересовался?

— Поинтересовался. Вы правы. Она вполне безобидна.

— Вот видишь. Словом, если следующее звено не Штурм, значит, где-то мы допустили промах. Расскажи-ка мне еще раз о наблюдении за Штурмом. Подробно. Не упуская ни одной детали.

— Есть. От библиотеки Штурм шел быстро. Никуда не заходил. Ни с нем не разговаривал. Наискосок от дома проходной двор с палисадником. Старые деревья, скамейки, Я устроился так, что мне хорошо был виден и штурмовский подъезд и садик. В сад из дома выходит веранда. Через десять минут Штурм вышел в свой садик и стал возиться с цветами — в каких-то лаптях и фартуке. И в очках. Я его едва узнал. Двадцать минут спустя в дом с улицы вошла тощая, долговязая девица, тут же выскочила на веранду и кричит: «Папочка, ты уже дома?» — хотя, дура, отлично же видит, что ее папочка обцеловывает свои цветочки-незабудки. Папочка подтверждает, что да, мол, он уже дома. «Что ж ты в садике? — спрашивает дочка. — Обед уже на столе». Папа-Штурм отвечает, что у него еще нет аппетита, а Штурм-дочка возражает, что, дескать, все остынет, надо будет снова греть, а ей ведь сейчас идти к Лиле. И папа спохватывается, что к Лиле действительно надо идти, отряхивает ручки, снимает фартучек и следует за дочкой в дом.

— Кто такая Лиля, не знаешь?

— Откуда ж? Я же за дочкой не пошел.

— То есть? Она что, вышла из дому?

— Ну да. Чего вы так удивляетесь? Ей уж и к подружке сходить нельзя?

— А ты остался на месте? — Я со злостью ударил кулаком по колену. — Вот он, вот он, наш возможный просчет! Как же ты так оплошал?!

— Ну, Алексей Алексеич, посудите сами, как же мне было уйти, когда этот долговязый остался на месте!

Он был прав. А виноват я. Еще острее я ощутил, какую допустил грубую ошибку, отправив Славина на наблюдение одного. У парня, конечно ж, не было выбора. Он обязан был оставаться со Штурмом.

— Все так, старина. Ты действовал верно. И получился прокол. Ладно. Стенаниями и биением в грудь не поможешь. Будем исправлять дело.

— А вы думаете, что дочка переправила чертежи?

— Возможно.

— Постойте, постойте! У нее и вправду был с собой какой-то сверток в газете! Похоже, книги.

— Что ж ты молчишь? А вернулась она как? С пустыми руками?

— Нет. И обратно пришла со свертком. Но, может, с другим.

Теперь главное — не прозевать очередной встречи Риты со Штурмом. Если мы не ошибаемся, такое рандеву неизбежно. И уж во второй-то раз Славин проследит, куда ведет цепочка от Эрнеста Ивановича...

 

Вопреки теории относительности

Итак, Славин сделался тенью Риты, а мне оставалось одно — ждать.

И тут я интуитивно почувствовал, что вопреки Эйнштейну время двинется быстрее, если буду двигаться я сам. И я стал ходить по городу. В каких только концах не побывал я за несколько дней!

Однажды меня занесло в тот угол городского сада, где располагались теннисные корты. И вдруг мне захотелось тряхнуть стариной — когда-то, еще гимназистом, я не так уж скверно играл в теннис.

Но где взять ракетку и мячи? Просить об одолжении незнакомых теннисистов вроде неловко. И тут я вспомнил, что Захарян как-то к слову сказал, что Денис Свидерский — тот самый бритоголовый сотрудник, который крутил на турнике «солнце», — играет в теннис. Вот у него я раздобуду ракетку!

Но едва я вышел из подъезда гостиницы, мне навстречу попался Кирилл.

— Алексей Алексеич, есть новости. Может, вернемся?

— Выкладывай.

— С инспектором Госстраха ничего интересного пока не произошло. На Большой Морской он никогда не жил. Похоже, сто лет на одном и том же месте сидит. До революции служил в южнорусском отделении страхового общества «Россия».

— Из-за этого ты меня вернул?

— Зато другой Верман, тот, который Георгий Карлович, служил в белой армии.

— Офицер?

— Штабс-капитан. Он вообще-то еще в царскую армию добровольцем пошел, как война началась. С юридического факультета Новороссийского университета.

— Вольноопределяющимся?

— Во-во! Вольноопределяющимся. Школу прапорщиков окончил. Ранен был два раза. Георгия заработал.

— Вот как!

— Да. Из лазарета выписался, в Одессу в отпуск вернулся, а тут как раз гражданская началась. Его белые мобилизовали. Это все в его анкете есть. Повоевал он у белых недолго. Ранили его. А тут наши Одессу взяли. Лазарет беляки успели эвакуировать, а Верман не поехал. Сбежал к жене. Он как раз и женился, когда в лазарете лежал. Она его невестой еще до войны была.

— Значит, из-за жены остался?

— Наверно. После ранения он долго хромал. А может, и не хромал вовсе, а представлялся. Так больше и не пошел служить ни к белым, ни к красным. Очень, видать, ему не хотелось от жены опять под пули. Только уж после гражданской в Красной Армии с год послужил. В губвоенкомате. Даже раз эскадроном командовал против бандитов — банда какая-то к Одессе подходила. Ну, потом демобилизовался, университет окончил и в Нижнелиманск перебрался.

— Занятно, занятно. И Штурм — бывший офицер. Что-то у нас с тобой, старина, прямо-таки формируется офицерский корпус. Не тут ли зарыта собака? Но на Большой Морской он все-таки не жил, наш Георгий Карлович?

Кирилл поморщился.

— Вроде нет.

Похоже, на сей раз Кирилл быстро преодолел барьер идиосинкразии. По крайней мере Георгием Карловичем Верманом он уже заинтересовался всерьез.

— Ладно, Кирилл. Ты добрался до чего-то существенного. Это, брат, тебе не версия с влюбленным германским офицером и нижнелиманской пейзанкой с Большой Морской. Решаем так: юрисконсульт с сего числа — твой подопечный.

— Я буду его альтер эго лат. — отвечал Кирилл. — Второе «я», — сам перевел он.

...А в теннис в тот вечер мне сыграть все-таки удалось. Моим партнером был высокий, седеющий мужчина с выправкой отставного военного. Он стремительно и легко двигался по корту; мячи, которые я посылал, казалось, неким магнитом притягивали его ракетку, а сам он бил так мощно, что моя реакция почти всегда запаздывала. Словом, играл он блестяще. Все три сета я лихо просадил.

— Кто это меня так? — спросил я одного из болельщиков, собирая свое имущество.

Тот посмотрел на меня с удивлением, даже с оттенком снисходительной жалости.

— Как, вы не знаете нашего чемпиона? Вы еще проиграли с приличным счетом. Это же Георгий Карлович Верман...

 

Славину становится обидно

На следующий день к вечеру в наш номер ворвался возбужденный и торжествующий Славин.

— Есть, Алексей Алексеич! Засек!

— Все повторилось?

— В принципе. С некоторыми премилыми вариациями. И знаете, Алексей Алексеич, — мечтательно добавил Славин, — до чего ж все-таки хороша девчонка! Даже обидно...

Он был неисправим, наш неповторимый Славин...

Рита попросила Ирину Осиповну записать на нее какой-то роман Ролана Доржелеса, прочитанный военруком, а тот взял у Риты «Смерть героя» Ричарда Олдингтона. Какую все-таки скверную роль можно отвести отличной книге!

На этот раз Славин не упустил Анну Штурм, когда она вскоре после возвращения отца из библиотеки снова вышла из дому с пачкой книг под мышкой. Оставив возле домика Эрнеста Ивановича своего напарника — Сергея Иванова, Славин последовал за ней и, когда она свернула в подъезд трехэтажного дома, перед фасадом которого разрослись яблони с наливающимися плодами, тоже вошел в прохладу парадного. Анна остановилась на втором этаже и нажала пуговку звонка, а Славин поднялся выше и с площадки между этажами видел, как дверь отворила миловидная девушка в пестром халатике. «Здравствуй, Лилечка», — проговорила Анна Штурм, а та воскликнула: «Как хорошо, что ты пришла!» И обняла подругу, которая рядом с ней выглядела еще нескладнее. Дверь за ними захлопнулась.

А Сергей Иванов доложил, что Штурм никуда не отлучался. Похоже, что следующее звено цепочки было у нас в руках...

 

Что пил Репин?

Кирилл неотступно ходил за Георгием Карловичем Верманом, прямо-таки наступая ему на пятки. Приказ знать каждый шаг «подопечного» он воспринял добросовестно и почти буквально. К концу дня Кирилл сбивался с ног, а привычный к маршам по городу юрисконсульт «Экспортхлеба» оставался свеж, как после утренней зарядки. Тренировка!

И среди множества встреч Георгия Карловича Кирилл выделил две. Обе — в одном и том же месте: в пивной неподалеку от Судостроительного завода и с одним и тем же субъектом. Это был немолодой мужчина в засаленной моряцкой фуражке, смахивавший на опустившегося матроса-пропойцу. Он разговаривал с юрисконсультом почтительно и даже заискивающе, словно от него зависел.

Кирилл навел справки. «Моряк» оказался модельщиком Судостроительного завода по имени Омельян Захарченко. Он и вправду имел репутацию горького пьяницы, но и непревзойденного мастера. С ним беспрестанно возились — и администрация и завком. Уговаривали, клеймили позором на черной доске, льстили и премировали, несколько раз увольняли за прогулы, а потом били ему челом. Потому что Омельян творил чудеса, непосильные никому на заводе, кроме него.

Сейчас Омельян, в очередной раз уволенный для острастки, только и делал, что целыми днями путешествовал по пивнушкам и забегаловкам. А между тем все на заводе знали, что вот-вот к нему отрядят делегацию, чтоб в несчетный раз «призвать на действительную», как именовал эту процедуру сам Захарченко.

Что за дела были у бравого юрисконсульта с этим бесхребетным типом? Человек, который променял свою рабочую совесть на бутылку водки, — такой человек способен на все — так считал Кирилл. Кириллу всегда была свойственна некоторая категоричность...

Попросив у Захаряна в помощь Гришу Лялько, Кирилл поручил ему приглядывать за Омельяном Захарченко, а сам продолжал действовать на главном направлении.

Однажды утром Кирилл установил, что Георгий Карлович Верман собрался в командировку в Одессу, и, взяв с собой Сергея Иванова, выехал за ним.

Прямо из порта Георгий Карлович отправился в одесский «Экспортхлеб», провел там весь рабочий день, оттуда поехал на вокзал, пообедал в железнодорожном ресторане и сел в поезд. Вся командировка заняла около полутора суток...

Между тем в Нижнелиманск приехала на гастроли известная опера. Афиши, перечислявшие спектакли и громкие имена и титулы артистов, повергли город в меломанский угар. Молодежь выстаивала ночи за билетами на галерку. Все городское «общество», даже те, кто путал Бизе с Дузе, а Римского-Корсакова с Бестужевым-Марлинским, считали вопросом престижа попасть в театр хотя бы раз. Естественно, что Георгий Карлович и его жена мобилизовали свои связи и получили билеты на все спектакли.

Так Кириллу, начисто лишенному слуха, пришлось принести себя в жертву делу. Он стоически вынес три оперных и одну балетную постановку. Увы, жертва оказалась бесплодной: юрисконсульт «Экспортхлеба» являлся в театр явно ради одного лишь эстетического наслаждения...

Зато Кириллу выпала неожиданная встреча.

Выйдя в антракте «Хованщины» покурить в фойе, он обнаружил не кого иного, как Славина. В последние дни приятели почти не виделись — каждый по горло занят был своими заботами. Однако в общих чертах Кирилл, понятно, представлял себе славинскую «тему» и решил, что где-нибудь неподалеку увидит и Риту Лазенко. А Славин явно кого-то разыскивал, прохаживаясь по фойе среди публики.

Ту же картину наблюдал Кирилл и во втором антракте. В третьем антракте Славин не попался ему на глаза.

Зато в четвертом он увидел Славина уже не в одиночестве — тот рассказывал что-то девушке в строгом черном платье. Девушка сидела молча, потупив глаза, но слушала весьма благосклонно. Это была не Рита. Кирилл встал неподалеку от них.

Девушка вытащила из сумочки пудреницу, открыла ее и посмотрелась в зеркальце.

— Разрешите взглянуть? — спросил Славин и взял из ее рук пудреницу. — О! — восхитился он. — Настоящая чеканка.

— А вы понимаете и в искусстве? — иронически спросила девушка.

— Слегка, — отвечал Славин. — У меня есть приятель художник. Потрясающий чеканщик! И безнадежный забулдыга. Однажды мы сидели с ним за бутылкой вина. Он как раз продал одну картинку в Третьяковку...

Собеседница посмотрела на Славина с явным интересом.

— Так он же чеканщик, ваш приятель.

Славин и глазом не моргнул.

— А в свободное время он балуется живописью.

— Как его фамилия? Случайно, не Репин?

— Вы плохо изучали историю искусств, Репин пил только кефир. Ну, так вот, сидим мы с приятелем, а он вдруг говорит после восьмой рюмки: разве это кирянье? Хилость. Жаль, не пришлось мне покирять, пардон, выпить в компании с одним заядлым морячком. Морячок уходил в дальнюю командировку и пропивал с друзьями подъемные. Он понимал толк в нашем деле, и друзья его были все свои парни, приличные художнички. Морячка звали Магеллан, а за столом у него сидели Рафаэль, Микеланджело и Бенвенуто Челлини. Вот тот, между прочим, был чеканщик...

«Провожая» после спектакля чету Верманов, Кирилл обогнал знакомую парочку: Славин, не торопясь, шествовал со своей новой приятельницей, слегка склонившись к ней и галантно поддерживая под локоток. Девушка уже не потупляла взор, она искоса посматривала на Славина снизу вверх, и даже в сумерках можно было разглядеть, что она улыбается. А Славин болтал, как заведенный.

— Полагаю, теперь нам пора познакомиться, — донесся до Кирилла его самоуверенный голос. — Лучше поздно, чем никогда, как сказал одессит, опоздав на поезд. Меня зовут Леонид. А вас? Лиля? Тоже красиво. Знаете анекдот, как русский солдат ухаживал за польской паненкой?..

«Ну и ловкач!» — даже позавидовал Кирилл. Но тут же разозлился на себя: все-таки Славин поступал неправильно.

 

Вопросы экспедитору Саенко

Инженер Иван Михайлович Шевцов бодро выскочил из трамвая и вбежал в вокзальный подъезд, толкнув массивную дверь. Его солидный портфель с ремнями и застежками сверкнул в живом луче солнца, пронизавшем зал ожидания. Широкими, не по росту шагами Шевцов пересек зал и вышел на перрон. Ударил станционный колокол. «Конечно, третий, — подумал Шевцов. — Прямо европеец, черт меня побери, — усмехнулся он, — прибываю в последнюю минуту».

Старик — проводник международного вагона, поглаживая запорожские седые усы, благодушно наблюдал, как Иван Михайлович, поставив свой портфель на асфальт, рылся по карманам в поисках билета. Едва инженер поднялся в тамбур, поезд мягко и почти незаметно тронулся.

В купе Шевцов был один. Да и вообще, насколько он мог заметить, международный вагон поезда Нижнелиманск — Харьков отнюдь не был переполнен. Иван Михайлович поставил портфель возле себя и, опершись на него, стал смотреть в окно. Поезд медленно тянулся, выбираясь из садов и мазанок городской окраины. А потом вклинился в грустную вечернюю степь.

Инженер, конечно, не мог видеть, как, вылетев из буфета, уже на ходу на подножку хвостового вагона вскочил запыхавшийся гражданин с небольшим чемоданчиком. Проводник, высунувший в дверь тамбура желтый флажок, укоризненно покачал головой, — что, мол, это ты, раззява, — и отодвинулся, чтобы впустить пассажира.

— А билет у вас имеется? — строго спросил он.

— Имеется, имеется, — суетливо и смущенно отвечал гражданин, вытирая мокрый лоб и вытаскивая картонный прямоугольник.

— Так у вас же в международный, — удивленно проговорил проводник, поднимая глаза на гражданина. Простоватый, одетый в скромный, неопределенного цвета костюмчик, тот никак не походил на пассажира международного вагона.

— Пожалуйте, — возвращая билет, сказал проводник. — Ваш четвертый отсюда будет, перед рестораном.

Иван Михайлович между тем, прислонившись к мягкой спинке дивана, развернул роман, взятый на дорогу. Он не успел еще вчитаться, как дверь отворилась и порог переступил новый пассажир.

— Здравствуйте. Извините, конечно, — вежливо произнес он.

«Вот тебе и одиночество», — недовольно поморщился Шевцов, но ответить постарался приветливо.

Попутчик поставил на диван чемоданчик, сбросил пиджак и повесил его на крючок.

— Уфф! — Вытащив платок, он вытер лоб и принялся обмахиваться. — Ужасно жарко! А тут еще спешка кошмарная. Это уж закон — перед командировкой обязательно времени не хватает. Поверите, без пяти шесть только закончил утверждение документов. Без этого ведь не поедешь. А надо еще вещи собрать, перекусить, переодеться, с женой проститься... Едва не опоздал.

«О, да ты к тому ж еще разговорчив, братец», — с досадой констатировал инженер и, сделав вид, что углубился в роман, не ответил на тираду соседа, которая прямо-таки взывала хоть о каком-нибудь сочувственном междометии.

Пассажир посидел несколько минут молча, с любопытством оглядываясь по сторонам и покачивая головой, — купе международного вагона ему определенно нравилось. Однако общительная натура его требовала свое.

— Я ведь в последнюю минуту в кассу-то забежал за билетами, — заговорил он, — раньше сдуру не взял, думал, успею. И пожалуйста — ни купейных, ни даже мягких, представьте, не осталось. Вот и пришлось в международном ехать...

Шевцов не был расположен к вагонной болтовне. Он настроился почитать, поразмышлять. А тут сосед с его фонтаном. И не остановишь!

Но сосед спохватился, надо отдать ему справедливость, сам.

— Извините, надоедаю.

Несколько минут он, шумно вздыхая, энергично обмахивался платком.

— Все-таки необычайно жарко, — снова не выдержал он. — Смотрите, девятый час, а все еще печет. Ну, ничего, теперь скоро уже будет полегче. Солнце-то уж больше месяца, как на зиму повернуло.

Иван Михайлович, сдерживая раздражение, продолжал читать.

— Ах ты, опять я вам мешаю! — виновато воскликнул попутчик. — Вы книжечкой увлеклись, а я болтаю. Простите, ради бога.

Солнце зашло, и на степь, усталую от дневного пекла, на желтеющие спелые хлеба, на привольно разбросанные по ее простору села с обезглавленными церквушками по-южному быстро опускалась темнота.

В купе вспыхнул мягкий свет плафона.

— Может, нам повечерять? — снова оживился говорливый гражданин. — Окажите честь, составьте компанию — простите, не знаю вашего имени-отчества.

— Иван Михайлович, — вынужден был ответить инженер.

— Скажите, какое совпадение! — Сосед Шевцова обрадовался, словно получил выигрыш по лотерее Автодора. — И меня Иван, но только Афанасьевич. Выходит, мы с вами тезки, почти что, знаете ли, родственники.

Он засуетился, раскрыл свой чемоданчик и принялся вытаскивать пакетики и свертки. Застелив столик вышитой петушками салфеткой, тоже извлеченной из чемоданчика, он разложил какие-то пирожки, котлеты, помидоры и гостеприимно повторил:

— Присоединяйтесь, Иван Михайлович, сделайте одолжение.

— Благодарствуйте. Я не голоден.

— Как можно! — воскликнул Иван Афанасьевич. — Вы ж видите, сколько снеди мне жена в дорогу насовала. Словно не в Харьков, а на Северный полюс собрался. Прошу вас, угощайтесь. Сейчас к проводнику слетаю, насчет чаю. Ишь ты, даже в рифму угодил! — смущенно восхитился он собой.

— А вы позвоните, — посоветовал Шевцов.

Вошел, что-то дожевывая, усатый проводник.

— Чай-то у вас в международном положен или как? — бодро, с оттенком некоторого панибратства спросил Иван Афанасьевич.

— А як же, обязательно, — отвечал проводник.

— Тогда расстарайся-ка, диду, нам по паре стаканчиков.

Закусив и напившись чаю, Иван Афанасьевич сладко зевнул.

— Не пора ли теперь на боковую? — Он похлопал ладонью по дивану. — Жаль, постелили. Бухгалтерия-то ведь постель не оплачивает. Есть такая инструкция. Я б и на своей подушечке переспал. У меня, знаете ли, всегда с собой подушечка надувная. Все время ведь ездить приходится. Служба такая. Ну уж ладно. — Он тяжело вздохнул, встал и, наклонившись, помял казенную подушку — мягка ли, откинул одеяло.

И тут Шевцов заметил, что задний брючный карман его попутчика оттопырен чем-то тяжелым. Подождав, покуда Иван Афанасьевич снова сел, инженер мягко сказал:

— С вашего позволения, один вопрос.

— Хоть два, — благодушно разрешил Иван Афанасьевич, снова зевая.

— Где вы служите?

— Я-то? В «Сахаротресте», — кряхтя, отвечал тот, он скидывал башмаки.

— Тогда второй вопрос, — настойчиво продолжал Иван Михайлович. — Почему у вас в кармане оружие? Сидите спокойно, — резко сказал он, видя, как с Ивана Афанасьевича разом соскочил сон. — И не хватайтесь за чемодан. Ну?

— Что это вы, Иван Михайлович? Что за шутки, извините, неуместные? — Он явно пытался скрыть испуг.

— И не думаю шутить, — жестко сказал Шевцов. — Кто вы такой? Предъявите документы.

— Да ради бога! Так бы сразу и сказали. — Иван Афанасьевич полез в карман висящего пиджака и вытащил бумажки. Пальцы его слегка дрожали. — Вот, пожалуйста, разрешение на право ношения, все как положено. Вот служебное удостоверение.

«...выдано настоящее Саенко Ивану Афанасьевичу в том, что он действительно является экспедитором Нижнелиманской конторы «Сахаротреста...» Подпись. Печать.

«...Саенко И. А. разрешается ношение оружия — пистолета системы «Браунинг» за № 306245...». Печать. Подпись.

Шевцов вернул бумажки Ивану Афанасьевичу. Пряча их на место, тот сказал:

— И какая вас вдруг муха укусила, Иван Михайлович, ума не приложу. Но уж коль скоро я вас так раздражаю и так вам неприятен, я уж лучше уйду отсюда. Попрошу проводника, он меня в другое купе посадит. Извиняйте, раз так... — Экспедитор взялся за свой чемоданчик, но тотчас же отдернул руку, словно схватился за каленое железо, потому что Шевцов тихо, но веско сказал:

— Оставьте, Саенко. И давайте условимся так: из купе никуда. Во избежание всяких неприятностей. Я достаточно ясно выражаюсь?

— Ясно, ясно. Пожалуйста, товарищ начальник, — пролепетал экспедитор. — Как вам угодно. Но, право же, я не вижу причин.

— Меньше болтайте. И укладывайтесь, — скомандовал инженер.

— Боже мой, боже ж ты мой, дернула же меня нелегкая сюда попасть! Да пропади оно все пропадом. — Приподнявшись, Саенко снял с вешалки свой пиджак, сложил его и сунул под подушку, потом добавил: — Сказали б сразу, кто вы такой, да я б разве стал беспокоить! Я б тут же ушел. Я ж понимаю, что к чему... Спокойной вам ночи...

Шевцов ничего не ответил.

Саенко повздыхал-повздыхал, повернулся лицом к стене, и вскоре послышалось его спокойное, почти детское сопение. Вот он во сне что-то взбормотнул, судорожно и глубоко вздохнул и опять затих.

Шевцов выключил плафон. Теперь купе освещалось лишь синим таинственным светом ночника.

Инженер подошел к дивану, на котором спал Саенко, и некоторое время вглядывался в спящего экспедитора «Сахаротреста». Потом он подошел к двери, тихонько раскрыл ее и выглянул в коридор. В тускло освещенном проходе было пусто. Ритмично стучали колеса. Международный вагон слегка и плавно покачивало на пульмановских рессорах. Где-то дребезжало стекло. Успокаивающе и покровительственно гудел время от времени паровоз: все в порядке... едем... едем...

Иван Михайлович задвинул дверь, прилег на диван.

...Глубокой ночью в окне замелькали огни большой станции. Паровоз облегченно и торжествующе прогудел. Поезд замедлил ход. Заскрипели тормоза.

Шевцов поднялся и медленно, стараясь не шуметь, отодвинул дверь...

— Как, разве уже Харьков? — раздался вдруг сонный голос экспедитора. Приподнявшись, он таращил заспанные глаза на инженера.

Тот повернулся и властно шепнул:

— Ложитесь и не трогайтесь с места! Если вы рискнете выйти, пеняйте на себя. Слышите? Это не Харьков. Через десять минут я вернусь. Спите!

Иван Афанасьевич послушно лег лицом к стене. Шевцов взял свой портфель, вышел и закрыл дверь.

Через минуту Саенко повернулся и посмотрел в окно. Прямо напротив вагона на фасаде вокзала при свете перронных фонарей четко выделялись, отбрасывая короткие тени, выпуклые большие буквы: «Зиминка».

 

Как обращаться с календарем

Это была заурядная забегаловка, в меру грязная, в меру дымная, в меру шумная. Позади прилавка на полу стояло основное здешнее орудие и средство производства — солидная пивная бочка, в которую был вставлен самодовольный медный кран с насосом. Возле этого агрегата орудовал толстый дядя в военном френче с преувеличенными накладными карманами и надетом поверх него замызганном фартуке. Он деловито наполнял янтарной жижей массивные кружки, норовя ударить струей в стенку, чтобы дать побольше пены, и с лихим стуком ставил их перед клиентами. Клиенты отходили с кружками к прибитым вдоль стен стойкам, сыпали в пиво темную сырую соль из ржавых консервных банок, азартно лупили об стойку тощую вяленую тараньку и, подув на пену, принимались тянуть пузырящуюся влагу.

Именно в это заведение, расположенное неподалеку от проходной Судостроительного завода, зашел вечером под выходной Кирилл. Привела его сюда не жажда, тем более, что пива он терпеть не мог. В забегаловке Кирилл очутился, следуя по стопам Георгия Карловича Вермана.

Кирилл подозревал, что Георгий Карлович предпринял этот поход исключительно для того, чтобы снова встретиться с Омельяном Захарченко. Так оно и оказалось. Омельян стоял, скрестя ноги, у стойки. Возле него лежала морская фуражка. Кирилл направился к прилавку, спросил кружку пива и отыскал место, откуда было б хорошо видно, что станут делать Верман и Омельян.

Когда Верман подошел к Омельяну, тот как раз прикончил кружку и придвинул следующую. Затем, вытащив из кармана люстринового пиджака бутылку водки, он намеревался долить из нее кружку. Георгий Карлович взял его под руку:

— Здравствуйте, Омельян Платоныч.

Захарченко медленно повернул к Верману лицо и, не выпуская пол-литра, выразил сомнение:

— Разве ж мы сегодня договорились? А я считал, завтра. Ведь пятое завтра, верно? — Язык его уже двигался с трудом.

— Нехорошо нарушать свое слово, Омельян Платоныч, — мягко, но с некоторым раздражением пенял ему Верман, глядя на него с высоты своего роста. — Пятое сегодня, а не завтра.

— Сегодня пятое? — ужасно удивился Захарченко. — Ска-ажи, пожалуйста! Как время бежит, а? — Он пригорюнился, поставил водку рядом с фуражкой. — Только-только третье было, ан-на! Уже пятое. Виноват, Георгий Карлыч, виноват. А почему так вышло? Сразу два листка в календаре сорвал. Нечаянно. И соображаю: значит, что? Значит, мне теперь два дня нельзя календарь трогать. Ни-ни! И не трогал. А выходит что? Опять ошш-ибся. Да? Как же теперь мне из этого положения выпутываться, а? Сколько листков, что? Рвать? Вот в чем промблема! Кто мне ее решит? Вот вы, Георгий Карлыч, культурный — и что? — даже грамотный человек. Вот вы мне скажите: сколько листков мне завтра рвать?

— Давайте эту проблему обсудим доро гой, Омельян Платоныч. — Верман нахлобучил на нечесаную голову Захарченки фуражку, сунул поллитра обратно в карман его пиджака и твердо взял за локоть, — Пойдем пешочком, вечер сегодня чудный, вы малость проветритесь, освежитесь и станете, как огурчик. — И он повел Омельяна прочь из пивной, придерживая его сильной рукой. Сначала Кириллу показалось, что Верман ведет забулдыгу к своему дому, но неожиданно они круто свернули.

Потянуло свежим и вроде бы влажным ветерком. За очередным поворотом показалось серебристое зеркало воды. Они вышли к Бугу. Сотня шагов вдоль берега — и яхты, яхты, лодки, шлюпки, байдарки. У берега, на воде, на берегу, поставленные на подпорки. Яхт-клуб.

Георгий Карлович подвел Захарченко к небольшой белой яхточке, вытянувшей к небу свою голубую мачту без паруса. На носу киноварью было выведено имя: «Лена». Кирилл прошел чуть дальше и остановился, словно любуясь рекой, посверкивающей, поблескивающей под косыми лучами низкого солнца, живой геометрией парусов, прихотливо чиркающей ее гладь. Ему было хорошо слышно, о чем говорили его «подопечные» — впрочем, те говорили достаточно громко. И спустя несколько минут Кирилл понял, что Георгий Карлович привел Омельяна просто-напросто осмотреть свою «Лену». Из разговора выяснилось, что еще раньше юрисконсульт «Экспортхлеба» уговорил отличного мастера взяться — все равно он покуда ходит в уволенных — за ремонт яхты.

Верман и Захарченко долго ходили вокруг «Лены». Омельян, видать, и вправду освежился, прогулявшись по воздуху. Присев на корточки, он внимательно осмотрел киль, борта, а потом полез наверх, в каюту. После этого у него с хозяином начался деловой, понятный только яхтсменам да корабельщикам разговор.

Помаявшись так с добрых полтора часа, Кирилл наконец дождался, когда заказчик и подрядчик пустились в обратный путь. У выхода из яхт-клуба они распрощались, и каждый двинулся в свою сторону. Кирилл проводил Вермана до дома на Очаковской, и ему показалось, что юрисконсульт, захлопывая калитку палисадника, обернулся.

Больше в тот день Георгий Карлович на улицу не вышел.

А на следующее утро Кирилл убедился, что трезвый Захарченко всерьез взялся за ремонт «Лены».

 

Дружеская беседа, или врать — грех

Скорый «Киев — Нижнелиманск» прибыл на станцию Зиминка поздно вечером, минута в минуту по расписанию.

Иван Михайлович Шевцов, отдохнувший в гостинице, до синевы выбритый и благоухающий, в прекрасном расположении духа, появился на перроне, по своему обыкновению, перед самым отправлением. Паровоз уже был прицеплен и тихонько дышал, словно путник, присевший перед дальней дорогой.

Полусонный проводник проверил его билет.

— Что, — бодро пошутил инженер, — замаялись? Пассажиров много?

— Какое много, — уныло отвечал проводник. — Почти никого.

Насвистывая и помахивая желтым портфелем, Иван Михайлович прошел по вагонному коридору, благородно темневшему красным деревом, приглушенно поблескивавшему латунью, и распахнул дверь в свое купе.

На столике горела лампочка под абажуром, и при ее неярком свете инженер увидел, что в купе уже сидит пассажир. Лицо его было в тени, зато на столике в световом конусе от лампы, словно на маленькой арене, были четко видны на белой салфетке две бутылки — коньяк и нарзан, ваза с бутербродами, две рюмки.

«Вот черт, — с досадой подумал Шевцов, — вагон пустой, а кассир опять сунул мне билет в занятое купе! Надо ж такое невезение. Да еще к какому-то, видать, выпивохе — среди ночи коньяк жрет...» Не прикрывая двери и не снимая шляпы, он присел на диван возле двери. Поезд тронулся.

— А вот и попутчика бог послал! — весело произнес сосед. — Замечательно! Что это вы казанской сиротой прикинулись? Располагайтесь, милости просим, мы здесь с вами на равных, как говорится. Будьте, как дома!

«Вроде знакомый голос у этого полуночника», — подумалось Ивану Михайловичу.

— Не беспокойтесь, — сухо отвечал он. — Я сейчас перейду в другое купе.

— Ну, что вы, зачем же? — огорчился тот. — Не лишайте командированного странника приятного общества.

Нет, и вправду голос знаком. Кто это? Инженер тщетно силился разглядеть лицо соседа.

— Ба! — воскликнул вдруг тот. — Да это вы, Иван Михайлович! Вот нечаянная радость!

— Простите, не пойму, с кем имею честь...

Пассажир встал, шагнул к двери и включил верхний свет.

— Неужто не узнаете, товарищ начальник?

Ошеломленный Шевцов широко раскрыл глаза. Перед ним стоял экспедитор «Сахаротреста» Иван Афанасьевич Саенко. Собственной персоной.

Калейдоскоп мыслей, одна другой тревожней, пронесся в голове инженера.

— Не дует ли из коридора? — заботливо осведомился Иван Афанасьевич. — Не лучше ли прикрыть дверь? Не возражаете? — Он задвинул дверь и повернул запор. — Вот так-то уютней.

Экспедитор вернулся на свое место и хлебосольно обвел рукой столик.

— А еще говорят, что нет предчувствий! Я как знал, что меня ждет приятная встреча. Смотрите, даже две рюмочки у проводника попросил. Так что — милости прошу к нашему шалашу. Коньячок, правда, не очень, три звездочки, другого здесь не нашлось, но уж как-нибудь. Только за коньячком по душам и беседовать. Что ж вы молчите, Иван Михайлович? Какой вы все-таки необщительный человек. Я еще вчера это заприметил.

— Почему вы здесь? — наконец выдавил инженер, думая, что голос его звучит резко и уверенно.

— Как почему? — удивился экспедитор. — Вот взял билет, сел.

— Значит, вы...

— Ну, конечно, — подтвердил Иван Афанасьевич, — конечно, остался в Зиминке — не поехал в Харьков. Каюсь, не послушался вас. Сами, извините, виноваты. Зачем же обманывать? Ай-ай-ай, нехорошо. Небось, вам еще в детстве внушали, что врать — грех. Обещали через десять минут вернуться, а сами... Я жду пятнадцать минут, восемнадцать, поезд вот-вот отправится, а вас нет как нет! Разве это дело заставлять человека так волноваться? Я туда, я сюда — пропал мой Иван Михайлович и следа не оставил. А поезд «ту-ту» — и пошел. Что было делать? Не бросать же вас в беде. Я на ходу — прыг, едва не свалился, даже чемоданчик свой в купе бросил.

Раздался стук в дверь. Саенко живо поднялся, отворил. Вошел проводник с постелями.

— Ну, как? — обернулся экспедитор к Шевцову. — Будем постели брать? Да нужно ли? Придется ли спать-то? Может, всю дорогу вот так вот дружески протолкуем с вами? А впрочем, — повернулся он к проводнику, — давайте. И снова к инженеру: — Кто знает, а вдруг не разговоримся. Ко сну потянет. Верно? Входите, дорогой товарищ проводник, входите. Стелите. Благодарю вас. Получите с меня за обоих.

— Зачем же? Я сам, — произнес инженер и продолжал сидеть, не двигаясь.

— Ничего, ничего, после рассчитаемся, Иван Михайлович. — Экспедитор выпроводил проводника, снова запер дверь и плотно уселся возле стола.

— Ну-с, приступим, уважаемый Иван Михайлович, — Он аппетитно потер руки, разлил коньяк и протянул Шевцову рюмку. — Прошу.

Инженер автоматически принял рюмку, пригубил, с усилием глотнул, точно спазма стиснула ему горло.

— Так не пойдет! — воскликнул экспедитор. — Хватит бирюком сидеть. Мы с вами теперь старые знакомые, смею надеяться, понимаем друг друга. Дичиться меня вам уж не след. Или, может, вы нездоровы? Не озноб ли у вас? Тем паче выпить надо. Право же, помогает как нельзя лучше. Ну, допейте, допейте...

Инженер послушался, сделал еще глоток.

— И позвольте сказать вам, Иван Михайлович, — продолжал Саенко, — что вели вы себя оч-чень странно. Согласитесь. Ну, что это — «зачем у вас пистолет»? Да «предъявите документы», да «из купе ни шагу», да угрозы, да, наконец, таинственное исчезновение в Зиминке. Разве это разумно? А что, если я, вернувшись в Нижнелиманск, пойду куда следует да расскажу: дескать, ехал в Харьков с инженером Шевцовым...

— Откуда вы меня знаете? — затравленно вздрогнул инженер. Коньяк из его рюмки расплескался. Стараясь унять отвратительную дрожь, он зажал руки вместе с рюмкой меж колен.

— Ну, вот опять вы удивляетесь, — укоризненно произнес экспедитор. — А чего ж тут удивительного, позвольте вас спросить? Не такой уж большой город Нижнелиманск, каких-нибудь двести тысяч населения. Мало-мальски приметный человек всегда на виду.

Инженер вдруг оскорбленно вскинулся:

— Я ничего не боюсь! Да я где угодно все сумел бы объяснить! Я обязан был принять меры предосторожности. Почем я знаю, кто вы такой?

— Ах, так? — сказал экспедитор, обходя полувосклицание-полувопрос инженера, за которым проглядывало страстное желание определенности. Какой угодно, но определенности. — Значит, вы обязаны были принять меры предосторожности. Допустим. Чего же, позвольте поинтересоваться, вы опасались?

— Не вижу причин объяснять вам это!

— А я и не настаиваю, — миролюбиво согласился экспедитор. — И знаете, почему? Потому что мне и без вас преотлично известно, чего вы могли опасаться. Должны были опасаться. И, скажу вам откровенно, мало опасались.

— Не понимаю. — Голос инженера прервался. Он опустил глаза и увидел, что до сих пор сжимает полупустую рюмку. С внезапной отчаянной решимостью он опрокинул ее в рот и, поперхнувшись, закашлялся, покраснел, на глазах его выступили слезы.

— Выпейте воды. — Саенко налил ему полстакана нарзана. — И опять вы говорите неправду. Вы все прекрасно понимаете.

— Как вы смеете! — Инженер вскочил.

— Зачем вы так, Иван Михайлович? — мягко сказал Саенко. — Сядьте. И не надо кричать. Это, поверьте, прежде всего не в ваших интересах. Притворяетесь вы неумело. Сразу видно, опыта у вас мало. И нервы слабоваты. Подводят. А еще за рискованные дела беретесь.

— Кто вы такой?

Это была последняя попытка подхлестнуть себя, обмануть судьбу, отчаянное нежелание выпустить исчезающую надежду, расстаться с иллюзией, что все не так страшно, что это еще не конец.

Экспедитор посмотрел на Шевцова даже с каким-то оттенком сочувствия, как взрослый на неразумного ребенка.

— Вот тут вы правы. Я до сих пор не представился... — И он вытащил из кармана красную книжечку.

 

Всё остаётся по-старому

— Вы правы, — повторил я. — Вот мое служебное удостоверение. Фамилия моя Каротин, зовут Алексей Алексеевич. Последняя формальность теперь выполнена, и вы можете говорить со мною совершенно откровенно. Точнее, обязаны говорить откровенно.

— Я арестован? — бледными губами прошептал Шевцов.

— Не будем торопиться. Каждый в какой-то мере сам кует свою судьбу.

— Я не знаю, что было в конверте, — быстро, почти скороговоркой произнес инженер. — Поверьте слову благородного человека. Я выполнял чужую просьбу. Один человек знал, что я еду в Зимнику, и попросил меня передать этот злосчастный конверт. Понимаете? Мог ли я думать? Как откажешь интеллигентному человеку в такой пустяковой просьбе? Вот вы бы, я уверен, тоже не отказали бы. Ведь правда? Правда?

— Вполне возможно, — согласился я. — Следовательно, вы ехали в Зиминку не специально для того, чтобы передать конверт?

— Ну, конечно, конечно! — обрадовался Шевцов. — Именно! Это было случайное поручение, притом малознакомого мне человека. Шапочного, по сути дела, знакомого.

— А что было основной целью вашего путешествия?

— Э... видите ли... сугубо личное, я бы даже сказал... интимное… да, именно интимное дело. — Шевцов попытался игриво улыбнуться. — Вы меня понимаете?

— Женщина? — подсказал я. — Вы извините, что ставлю прямой вопрос, но...

— Что вы, что вы! — готовно перебил меня инженер. — Ради бога, разве я не понимаю!

— Раз так — отлично. И, простите меня еще раз, вы встретились?

— С кем?

— С женщиной, естественно. Конечно, старая любовь, не так ли?

— О, да, да, старая любовь. Увы, не удалось… Впрочем, точнее, повидался... почти…

— Эх, плохо сочиняете, Шевцов. Изобретательности у вас — ни на грош. Одни белые нитки. Ну, зачем вы так? Никакой женщины у вас в Зиминке нет. И вообще нет ни одной знакомой души. Да если б она и была, вы больше всего боялись бы такой встречи. Ведь вы же позаботились, чтобы никто не знал, куда вы едете. Домашним-то вы что сказали? Что отправляетесь к приятелю на дачу. В карты играть. Билет взяли до Харькова, хотя дураку ясно, что из Харькова вам к утру после выходного к началу занятий ни за что не вернуться. И по какому делу вы ехали и с кем встречались — мы отлично знаем.

Инженер совсем сник, голова ушла в плечи.

— Да-а, — огорченно протянул я, — неудачно началась наша с вами задушевная беседа. Разговаривать так дальше бессмысленно. Для вас, — уточнил я. — Дело ваше проиграно. Мой совет — не теряйте попусту времени. Я предложил вам разговор по душам не затем, чтобы играть с вами в кошки-мышки. Скажу откровенно: положение ваше тяжелое. Почти безнадежное. Но почти. Может, переиграем? Будем считать, что беседу мы еще не начинали. А?

— Хорошо. Я буду откровенен. Не стану скрывать: я знал, что везу в конверте. Чтобы передать его, я выехал в Зиминку. Но я не изменник, не шпион… Меня вынудили.

— Это другой разговор, — счел я своим долгом подбодрить Шевцова, и он, благодарно взглянув на меня, продолжал:

— Я совершил однажды ошибку. Огромную ошибку. Боже мой, если б я знал! — В голосе его было неподдельное страдание.

— И, вероятно, не одну?

— Да, вы правы, — согласился Шевцов. — В прошлом я офицер. Служил в разных частях у Деникина и Врангеля. В двадцатом году штабом генерала Слащева был прикомандирован к Железному полку. Знаете, был такой полк, сформированный из немцев-колонистов Юга России? С ним и довоевал до конца.

— Почему же вы не ушли с остатками врангелевцев за границу? Не успели?

— Я намеренно остался в Крыму. Жизнь на чужбине меня не привлекала. Кроме того, в Симферополе жила моя семья.

— Понятно.

— Я вернулся к семье. И вот тут-то сделал первую ошибку. Я зная, что, как бывший офицер, обязан зарегистрироваться. Но я побоялся. Побоялся, что меня арестуют или выселят, разлучат с родными, по которым я так истосковался за годы войны. Я не пошел на регистрацию. Я собрал семью, кое-какое имущество, и мы переехали в Нижнелиманск. Я надеялся, что в чужом городе, где меня никто не знает, я смогу жить спокойно. Не опасаясь разоблачения. Я хотел только одного: забыть, навсегда забыть о прошлом, честно работать, как лояльный гражданин. Вскоре я убедился, что честно покаявшиеся белые офицеры спокойно работают, что их никто не преследует, не репрессирует.

— Почему же вы, Иван Михайлович, поняв это, все-таки не пришли с повинной, не стали на учет?

Шевцов грустно вздохнул.

— Эта была моя вторая ошибка. Я побоялся, что меня привлекут к ответственности за то, что я не зарегистрировался вовремя...

— Что же произошло дальше?

— Я работал, продвигался по службе, меня считают хорошим специалистом-судостроителем. — Это он сказал даже с гордостью, и вдруг голос его прервался: — Боже мой, что будет с моей женой, она не перенесет, а дочь... У меня взрослая дочь, студентка, ведь я исковеркал ей жизнь...

— Эх, Иван Михалыч, Иван Михалыч. Чего вы хотите? Чтобы я вас утешал? Ни по должности, ни по совести не могу. Могу только еще раз повторить: многое зависит от вас.

Шевцов продолжал:

— В прошлом году на улице я неожиданно встретил сослуживца по Железному полку. Больше того, этот человек был в свое время моим другом. Он очень обрадовался. А я думая только об одном: что мне теперь делать?

— Его фамилия Штурм?

— Вы и его знаете?

— Немного...

— Я старался избегать встреч, тем более когда узнал, что сам Штурм вовремя зарегистрировался. Но он стал заходить ко мне сам. Со временем я перестал опасаться. Эрнест отнесся ко мне так тепло, так дружески. Я тоже стал время от времени бывать у него. И наши дочери подружились. У Штурма тоже взрослая дочь, Аня. Потом как-то так получилось, что мы стали видеться все реже и реже. Зато Лиля — это моя дочь — и Аня Штурм стали близкими подругами. Три месяца назад Лиля однажды мне передала, что Эрнест Иванович через Аню очень просил меня зайти, он соскучился, хочет посидеть, поболтать со мной вечерок. Я не стал отказываться. Вы знаете, я был поражен происшедшей с ним переменой. Со мной говорил совершенно другой человек. Говорил резко, требовательно.

— Что же он говорил?

— Он сказал, что мир вступил в новую фазу истории. Близятся великие события.

— Что он имел в виду?

— Он имел в виду приход к власти в Германии национал-социалистов. Он сказал, что Гитлер — это именно та сильная личность, тот вождь, в котором нуждается наш гниющий мир. Пришел час, сказал мне Штурм, когда истинные русские патриоты должны воспрянуть духом и снова взяться за оружие, чтобы под эгидой новой, национал-социалистской Германии принести своей несчастной родине освобождение от большевизма.

— Как вы реагировали на эти речи Штурма?

— Он говорил так долго и, знаете ли, выспренне, что я успел собраться с мыслями. Я сказал Штурму, что политика меня давно не интересует. Но... Штурм оборвал меня. Он заявил, что теперь я обязан всецело ему подчиняться, беспрекословно выполнять его распоряжения. Я был потрясен. Я возмутился, пытался отказаться, откреститься. И вот тут-то он предложил мне выбор: либо я буду делать, что он прикажет, либо... либо соответствующие организации узнают, что я скрывающийся белый офицер. Оказалось, Штурм прекрасно осведомлен обо всех моих делах.

— Словом, вы согласились?

— Да, я согласился, — покорно подтвердил Шевцов. — Штурм успокоил меня — он, мол, не станет злоупотреблять, я буду получать нечастые, аккордные, как он выразился, поручения. Тут же Эрнест дал мне конверт и велел в ближайший подвыходной отвезти его на станцию Зиминка.

— Ох, Иван Михайлович, Иван Михайлович... Вы все-таки считаете меня очень наивным человеком.

— Не понимаю.

— Вы смертельно испугались, что Штурм разоблачит вас, как белого офицера. А заняться куда более рискованным делом не побоялись. Ну где здесь логика, почтеннейший Иван Михайлович? Или ваш друг Эрнест Иванович знал о вас что-нибудь попикантней, а?

Шевцов прикрыл глаза. С минуту помолчал, а потом отчаянно махнул рукой.

— Семь бед — один ответ. Что мне теперь терять! Вы опять правы. Видите ли, случился со мной в свое время один эпизод. Пришлось мне вести допрос пленного, даже, точнее, не пленного, а большевика-подпольщика. Нет, нет, я вел себя корректно, но он был схвачен с поличным. Словом, пришлось мне… я обязан был... присутствовать при его расстреле... — Шевцов сжал виски ладонями, сам налил в рюмку коньяку и залпом выпил.

— Вот это другое дело, — констатировал я. — Теперь все стало по своим местам. И Штурм сказал вам, что теперь вы член подпольной контрреволюционной шпионской организации?

— Нет, он мне ничего подробно не объяснял. Но мне, конечно, и без слов было это понятно.

— Какие еще поручения Штурма вы выполняли?

— Только доставлял документы. Я был его почтальоном, фельдъегерем. Вы уже знаете, как я это делал.

— Сколько раз вы ездили в Зиминку?

— Сегодня пятый раз. После первой поездки был длительный перерыв, примерно с месяц. Потом Штурм послал меня в Зиминку снова. Потом опять перерыв. А в последнее время мне пришлось путешествовать еженедельно. Я говорил Штурму, что это опасно, что каждый раз мне приходится придумывать какие-то новые объяснения моим регулярным исчезновениям из дому под выходной. Но он был неумолим. Я полагаю, что им удалось наладить регулярное получение информации.

— О, эта профессиональная терминология! Скажите иначе: кражу документов, сбор шпионских сведений.

Инженер смутился.

— Да, вы правы.

— Конверт каждый раз вручал вам лично Штурм?

— Нет, чертежи он переправлял мне в библиотечных книгах.

— На сей раз — в романе Олдингтона?

— И это вы знаете?

— Вы же читали его по дороге в Зиминку. Между прочим, опять неосторожность, Иван Михайлович. Как же так можно? Книга записана на имя Штурма, а это уже ниточка.

— Чего уж теперь говорить, — поморщился инженер.

— Ладно, — поставил я точку... нет, точку с запятой на этой теме, — говорил ли вам Штурм, кто еще работает в его группе?

— Нет, Штурм меня в это не посвящал.

Шевцов опустил глаза, потом, будто собравшись с духом, быстро проговорил:

— Да, Штурм мне ничего не объяснял. Но... видите ли, как правило, библиотечные книги приносила мне дочь Штурма, Аня.

— Как правило? То есть были исключения?

— Один раз. Об этом я и хочу рассказать. Как-то вечером, недели три назад, я был дома. Я нервничал, потому что предчувствовал отчего-то, что вот-вот явится дочка Эрнеста. Когда в дверь позвонили, я пошел открывать сам. Но вместо Ани Штурм передо мной стоял незнакомый человек. Это мне так в первый момент показалось, что незнакомый. Когда он вошел в мой кабинет, я его узнал, хотя он сильно изменился, полысел, сбрил усы. Да, я его узнал, и это не доставило мне удовольствия. Посетитель был, как и Штурм, моим старым однополчанином. Его фамилия Летцен, Вильгельм Францевич Летцен.

Тут я кивнул с таким видом, словно эта фамилия мне давным-давно известна. Шевцов воспринял это как нечто вполне естественное.

— До этого я никогда не встречал его в городе, — продолжал инженер. — Он объяснил, что принес мне от Эрнеста Ивановича книги, потому что Аня нездорова и не выходит.

— Почему появление Летцена не доставило вам удовольствия?

— Среди сослуживцев он имел репутацию жестокого и... как бы это помягче выразиться, ну, словом, не очень умного человека. Согласитесь, открытие, что такой человек посвящен в дела нелегальной организации, к которой ты имеешь отношение, не может доставить большого удовольствия. Тем паче, что я тут же убедился, годы не изменили Вильгельма. Он расхвастался, что дела разворачиваются быстро и скоро он, Летцен, лично покажет коммунистам, что такое немецкий офицер. Прозрачно намекнул, что имеет отношение к очень важным делам. Летцен, как и Штурм, работает военруком в каком-то техникуме.

Тут я опять многозначительно кивнул, а Шевцов договорил:

— Между прочим, он дал мне понять, что поддерживает связи с еще несколькими бывшими сослуживцами по Железному полку, и даже упрекнул меня, что я, дескать, чураюсь своих однополчан.

— Он назвал вам... — медленно сказал я.

Шевцов торопливо подхватил:

— Да, он назвал мне Шверина, тоже военрука.

— Так, Шверина и...

— Нет, больше никого, — покачал головой инженер. — Больше никого.

— Значит, больше никого? — ироническая интонация моей фразы означала примерно следующее: «Значит, остальных, кого я знаю, он тебе не называл? Странно, странно...»

— Клянусь вам, никого! — воскликнул Шевцов.

— Ну ладно, — недоверчиво усмехнулся я. — Вы считаете, дочь Штурма в курсе дел отца?

— Нет. — Инженер отчеканил это тихо и уверенно, прямо глядя мне в глаза. — Уверен. Как и моя. — В его взгляде я прочитал вопрос: ты мне веришь?

— Впрочем, — небрежно сказал я, делая вид, что не замечаю этого взгляда, — это легко проверить. Теперь скажите, когда вы в последний раз виделись со Штурмом?

— Три дня назад. Я сам попросил о свидании. Он назначил мне рандеву на трамвайной остановке.

— Зачем вам нужен был Штурм?

— Я уже говорил вам, что был встревожен частыми командировками. Я пытался уговорить Штурма повременить с новой поездкой. Он сделал мне резкий выговор. «Когда ты мне понадобишься, я тебя вызову сам», — сказал он.

— Что еще вы можете мне рассказать?

Шевцов наморщил лоб в раздумье.

— Вы знаете, — неуверенно начал он, — от этого разговора со Штурмом у меня остался странный... осадок, что ли. Нет, держался он, как и в прошлый раз, резко, начальственно. Но когда я стал просить о передышке, он как-то странно усмехнулся. Многозначительно так. Словно человек, который знает что-то такое, о чем я не могу даже подозревать. Знаете, в такие моменты восприятие обостряется, улавливаешь мелочи, детали, которые в других обстоятельствах наверняка ускользнули бы. Он усмехнулся и сказал: «Успокойся. Все будет в порядке». Мне показалось, что в этих словах был какой-то дополнительный, скрытый смысл.

— Какой именно?

— Не знаю. Я ломал голову, пытался догадаться, но ничего определенного мне не пришло в голову.

— А Штурм больше ничего не добавил?

— Ничего.

— Штурм платил вам за услуги?

— Он предлагал плату, но я наотрез отказался. Я сказал ему, что в деньгах не нуждаюсь. Это правда: я хорошо зарабатываю.

— А если б вы плохо зарабатывали? — иронически перебил его я.

У Шевцова заходили желваки на скулах.

— Вы вправе думать обо мне что угодно. Я понимаю. Но денег у Штурма я не брал.

— А вы считаете, что шпион-бессребреник все-таки лучше, чем получающий щедрые гонорары?

Шевцов прикрыл глаза и медленно покачал головой, словно его мучила сильная боль. Я взглянул на часы.

— О, уже совсем поздно! Не соснуть ли нам? Осталось еще часа два пути.

Инженер раскрыл глаза и беспокойно посмотрел на меня.

— Что же со мной будет? — нерешительно спросил он.

— А что вы можете предложить?

Шевцов подумал, кинул на меня быстрый взгляд, опять подумал и, ища слова, словно нащупывая брод, спросил:

— Скажите... человек, которому я... передал конверт... Его арестовали?

— Нет, зачем же? Он сейчас спокойно едет в Москву.

Инженер снова поразмыслил. И, опять осторожно подбирая слова, задал следующий вопрос:

— Штурм... он узнает о моем... о моем... провале?

— Не скоро. Штурм не скоро узнает о вашем провале в том случае, если мы вас не арестуем теперь же.

Я услышал глубокий, облегченный вздох. Глаза инженера заблестели, лицо порозовело.

— Значит, вы можете, — он произнес это слово с особым ударением, — сделать так, чтобы Штурм думал, будто все идет по-старому?

— Мы многое можем. — Я не стал сдерживать улыбку. — А что сделаете вы, если останетесь на свободе?

— Я постараюсь помочь вам. — Инженер задыхался от волнения. — Я буду по-прежнему выполнять поручения Штурма и ставить вас в известность о каждом его шаге. Я постараюсь выяснить его сообщников... Только... только бы не узнал Штурм. Если он узнает... мне конец. Он меня уничтожит. Я хочу... я очень хочу искупить... хоть частично искупить свою тяжкую вину. — Голос его прервался.

Вот это я и хотел от него услышать!

— Хорошо. Пусть будет по-вашему. Думаю, не стоит вас предупреждать, что малейшая ваша попытка обмануть нас...

Шевцов поднял на меня усталый, но ясный взгляд.

— Не стоит, — твердо сказал он.

— Ну что ж, — сказал я, — будем считать, что задушевный разговор состоялся. Ложитесь, вздремните. Вам утром работать.

 

Четыре антракта «Хованщины»

Пришло время докладывать начальству о первых результатах. Наблюдением за военруками Летценом и Швериным занялись сотрудники Захаряна.

И я собрался в Одессу.

Выехали мы совсем рано, чтобы по холодку проделать большую часть пути. Гена дорвался до настоящей езды и гнал машину так, как умел, кажется, гнать только он.

Накануне вечером я инструктировал ребят. Впервые за долгое время мы ужинали все вместе и даже чуточку торжественно. Кирилла как раз подменил Сергей Иванов.

— Значит, друзья, распоряжения мои такие, — начал я. — Между прочим, у тебя, Славин, с моей точки зрения, излишне приподнятое настроение.

— А что, плохо я сработал? — парировал тот.

Тон его был хвастлив, но я понимал, что это просто потому, что человеку страшно хотелось получить похвалу. Что ж, он ее честно заслужил.

...Когда за Аней Штурм и ее подругой захлопнулась дверь, Славин спустился вниз и прочитал на медной табличке: «Инженер И. М. Шевцов».

Навести справки о хозяине квартиры не составляло особого труда. Шевцов работал в техническом отделе судостроительного завода. Жена его, врач, служила в одной из больниц, а дочь — та самая миловидная Лиля со вздернутым носиком — училась на историческом факультете пединститута. Кто же переправляет чертежи дальше? Сам Шевцов? Лиля? Ее мать? Это требовалось установить в предельно сжатый срок. И тут Славина осенила рискованная, но очень соблазнительная идея: разведать все «изнутри», использовав в качестве «троянского коня» Лилю Шевцову. Но как познакомиться с ней? На улице? Не тот сорт знакомства: он вызывает настороженность и может оказаться холостым выстрелом.

Славину повезло. Он выяснил, что Лиля с несколькими сокурсниками дежурит в очереди за билетами на гастроли приезжающей столичной оперы. План созрел мгновенно: познакомиться с Лилей в театре. Славин прочитал афишу и остановился на «Хованщине». Нет, вовсе не потому, что любил именно эту оперу и решил, соединить приятное с полезным. Просто он рассудил, что в «Хованщине» пять актов, значит, четыре антракта. Следовательно, больше шансов найти повод для знакомства.

В театре Славин был в хорошей форме. А если Славин в хорошей форме, перед его обаянием ни одна девушка не устоит. Когда же Лиля поинтересовалась, чем он занимается, и получила в ответ небрежно-ироническое: «Двигаю вперед науку. Есть такая наука — история. Слышали?» — это окончательно закрепило славинский успех. Такие парни нечасто попадались в городе, и Лиля сразу дала понять, что не откажется, если он назначит ей свидание. Славин подобные намеки понимал с полуслова, но понимал также, что легкой «добычей» быть не имеет права.

Третье августа выдалось для Славина чрезвычайно насыщенным. В этот день он сам присматривал за Ритой и с радостью последовал за ней в библиотеку. Церемония с книгами опять состоялась! Прямо из библиотеки, передав Штурма Грише Лялько, Славин отправился к шевцовскому подъезду: там у него с Лилей было назначено свидание. Он видел, как в дом вошла Аня Штурм, и с досадой подумал: не хватало, чтобы из-за нее все сорвалось! Но Лиля опоздала только на пять минут. Вслед за ней вышла из дверей длинная Аня, а Лиля, бросившись к Славину, сжала его руку и, чуть задыхаясь — она сломя голову мчалась вниз по лестнице, — прощебетала, заглядывая ему в глаза: «Прости, Леня, я не виновата, как раз подруга зашла. Познакомься, Леня, это Аня». Славин мысленно поморщился, пожимая влажную руку штурмовской дочки и глядя в ее бесцветное, смущенное лицо. «До свидания, Аня, ты не обижайся, — сказала Лиля подруге, — мы с Леней давно уже условились сегодня встретиться. Заходи, не пропадай». И она потащила Славина за собой.

«Чего это мы так бежим?» — осведомился он. «Ой, знаешь, какая у меня радость? Папа только что сказал, что опять уедет под выходной, и мы с мамой решили устроить вечеринку. Маленький бал!»

«Папа опять уедет» — эта фраза прозвучала для Славина колоколом громкого боя. «А что, твой папа всегда уезжает под выходной?» — как бы между прочим поинтересовался он. «В последнее время зачастил к какому-то приятелю на дачу в Дубки. Там у них компания собирается — не то в карты играть, не то рыбу ловить. Оттуда возвращаются прямо на службу. Да пускай, пускай развлекается! И мы без него не соскучимся. А то прямо домострой какой-то. Ты придешь? Я хочу, чтобы ты обязательно пришел. Потанцуем, немножко выпьем». «И девочки хорошенькие будут?» Но таких шуток Лиля не понимала. Славину долго пришлось возвращать ее в хорошее настроение...

Славин тогда поднял меня среди ночи. Мы подробно обсудили ситуацию. Мне сдавалось, что дача в Дубках — последнее нижнелиманское звено. Пожалуй, именно с этой дачи документы, которые достает Рита Лазенко, отправятся в дальний путь. Кто же их повезет? Мы решили, что завтра же Славин переключит внимание с дочки на папу. Увы, Лилю ожидало большое разочарование: вечеринка пройдет без Лени Славина, у которого появится «срочная работа». На дачу за Иваном Михайловичем со Славиным я поеду сам.

Но утром пятого августа нас подстерегала неожиданность.

По дороге на службу Шевцов заглянул в железнодорожную кассу. Славин вошел вслед за ним и установил: инженер взял билет на вечерний скорый! До Харькова!

«Вот так номер! — сказал я, узнав это. — Похоже, что дражайший Иван Михайлович своих семейных дурачит. Ни на какую дачу он не собирается, а?» Славин хмыкнул: «А может, он и туда и сюда?» «Черт его знает, что это за кульбит. Ну ладно, пусть он жену и Лилю водит за нос, это его личное дело, лишь бы не провел нас. Сделаем так: ты, Славин, не отпускай Шевцова от себя ни на шаг. Если он и вправду поедет в Дубки, жми за ним, отправится оттуда на вокзал — тоже за ним. А я — к поезду. Буду ждать инженера там. Приготовься к путешествию. Но куда же он хочет ехать?» «Порассуждаем?» — спросил Славин. «Вот именно».

Мы поколдовали над расписанием, сопоставили прибытия и отправления поездов по всем станциям магистрали Нижнелиманск — Харьков, где останавливался скорый поезд, и решили, что Шевцов, если и вправду поедет, должен сойти в Зиминке, и нигде больше. Только оттуда скорым Киев — Нижнелиманск он поспевал обратно к началу рабочего дня седьмого августа.

Я помчался к Захаряну и, посоветовавшись по телефону с Одессой, с Нилиным, срочно дал знать в транспортное ГПУ Зиминки и на всякий случай — в Харьков и Москву. Нам нужна была серьезная помощь. Захарян выказал максимум расторопности и энергии: мне быстро соорудили документы на имя экспедитора Сахаротреста Саенко, снабдили домашней снедью.

Что касается Славина, то ему, бедняге, в этот день пришлось ой как несладко! На автобус, идущий в Дубки, Шевцова провожала Лиля, которую Славин уже успел огорчить своей неожиданной «срочной работой». Ему пришлось мобилизовать всю свою сметку и увертливость, чтобы девушка его не заметила. Словом, в автобус Славин прыгал на ходу. А через остановку пришлось опять же на ходу выпрыгивать! Потому что инженер Иван Михайлович Шевцов и не думал ехать на дачу. Внезапно, словно вспомнив, что забыл что-то дома, он сорвался с места и выскочил из автобуса. Дойдя до ближайшего трамвая, он сел в вагон и отправился на вокзал: до отхода поезда оставалось совсем немного.

Итак, дачи никакой не было...

В Зиминке Славин и его напарник Денис Свидерский последовали за Шевцовым на железнодорожный телеграф. Там инженер взял стопочку бланков и, устроившись у стола, стал составлять текст какой-то телеграммы. К тому же столу подошел высокий, еще молодой мужчина и, выбрав из нескольких ручек, лежавших на столе, одну по вкусу, попросил у Шевцова бланк. «Сделайте одолжение, — отвечал тот, — хоть два. Но они пропускают черные чернила». «Лишь бы не красные», — сказал высокий. Шевцов передал ему несколько бланков, и Славин ясно увидел, что вместе с ними высокий получил какой-то конверт. Больше Шевцов и незнакомец не разговаривали. Высокий, заполнив бланк, опустил его вместе с остальными бланками и конвертом в карман и ушел. Славин отправил за ним Свидерского, а сам имел удовольствие наблюдать, как через несколько минут, тоже не отправив никакой телеграммы, покинул телеграф и Шевцов. Славин проводил его до гостиницы и остался там дежурить.

Незнакомец же, погуляв по вокзалу, дождался поезда Одесса — Москва и сел в мягкий вагон. Денис Свидерский с сотрудником Зиминского ТОГПУ отправился за ним в том же вагоне...

В общем, Славин честно заработал любые благодарственные слова. Но я сказал наставительно:

— Помни народную мудрость: не хвались... Друзья, — перебил я себя, — как непосредственный начальник призываю вас: не демобилизуйтесь! Главное еще впереди.

— Да-а… — Славин проницательно посмотрел на меня. — С вами, Алексей Алексеич, я бы не поменялся: к Лисюку с докладом ехать.

— Хватит! — оборвал я. — У тебя нет чувства меры. И потом, мы со щитом, а не на щите.

...Вечером я был уже в Одессе.

 

Самокритика против нескромности

Утром, одетый строго по форме, я явился на улицу Энгельса, в особняк бывший Маразли.

Каюсь, у меня была трусоватая мысль зайти сперва к Петру Фадеевичу Нилину и отправиться к начальнику вместе с ним. Но мне стало стыдно; тут же отбросив ее, я распахнул дверь с табличкой «Начальник управления» и попросил секретаря доложить. Секретарь скрылся в кабинете Лисюка и тут же вынырнул:

— Пожалуйста, товарищ Каротин.

Я не поверил своим глазам: начальник управления встал из-за своего стола и, протянув вперед руки, двинулся мне навстречу. Через весь свой просторный пустой кабинет. Сочные губы Семена Афанасьевича Лисюка улыбались. Это было настолько неожиданно, что я непроизвольно обернулся: может, все это радушие адресовано не мне? Однако позади меня никого не было.

Семен Афанасьевич крепко потряс мне руку, приобняв за плечи, усадил в кресло и сам сел не за стол, а в кресло напротив, так что его плотно обтянутые диагоналем круглые колени касались моих. Привстав, он нажал кнопку. Бесшумно появился секретарь.

— Попросите товарища Нилина ко мне.

Секретарь молча кивнул и исчез.

— Рад тебя видеть, Алексей Алексеич. (О, это небывалое «ты»! Час от часу не легче!) — Прежде чем займемся делом, хочу сказать тебе сразу, в порядке самокритики. Сам знаешь, самокритика — высшее качество большевика. Так вот, скажу тебе сразу: сомневался. Не очень верил в твои предположения. Считал, попахивают они авантюрой. Каюсь! Каюсь и поздравляю.

В кабинет вошел Петр Фадеевич. На его профессорском сухощавом лице играла легкая ироническая полуулыбка, заметно улыбались и глаза за стеклами роговых очков. Он молча пожал мне руку.

— Садитесь, Петр Фадеич, на мое место, — сказал Лисюк. — Только временно! — сострил он. — Я вот говорю тут Алексею Алексеичу, что не очень верил в его затею. Критикую себя за это. А он молодец! — Начальник ласково ткнул меня в грудь. — Такую берлогу разворошить! Большой успех управления. Уверен, что и Москва так оценит.

Нилин лукаво и всепонимающе глянул на меня.

— Только начали ворошить, товарищ начальник, — сказал я. — Полагаю, еще солидный хвост потянется.

— Скромничаешь, Алексей Алексеич, — благодушно отмахнулся Лисюк. — На комплименты напрашиваешься. Может, какое-нибудь охвостье еще гуляет. Ничего! Возьмем главных — они нам и всех остальных укажут.

Я всполошился.

— Нельзя их сейчас брать, товарищ начальник. Поднимем переполох, центр организации упустим. А Штурм и другие, они ведь могут верхушку и не знать. Нельзя, нельзя пока никого брать. Все равно они у нас в руках. Поводим их на длинном поводке.

Лисюк нахмурился.

— Слушай, Алексей Алексеич, за то, чего ты добился, — спасибо. Но надо иметь скромность. Не распалилось ли в тебе честолюбие? Мало тебе шпионской организации на судостроительном заводе? По-твоему, это — охвостье? Что ж тогда центр? Опять воображение тебя подводит. Брать надо эту компанию — и точка. Закрывать дело. Рапортовать в Москву.

Я взял себя в руки и подробно доложил суть дела: напомнил о письме германского посольства, о том, что покуда нам так и неизвестно, к кому приезжали Грюн и Вольф.

— Да к твоему Штурму и приезжали, — пренебрежительно махнул рукой Лисюк. — Не только Захарян, да и ты проморгал контакты.

— Разрешите мне, Семен Афанасьевич, — деликатно вмешался Нилин. — Мне кажется, надо прислушаться к тому, что докладывает Каротин. Видите ли, поездки Грюна и Вольфа только для контактов со Штурмом не выглядят целесообразными. Зачем? Линия связи с Москвой и Одессой налажена, документы поступают. Для чего же ездили туда Грюн и Вольф? С кем встречались? Неизвестно. Этого мы еще не установили. А встречи, есть все основания полагать, были немаловажными. Смерть Богдана после ночной поездки в Нижнелиманск — разве этого мало?..

Надо отдать справедливость Лисюку: Нилина он слушал обычно не перебивая — уважал.

— Это все рассуждения, умозрительный ход мыслей, так сказать, — продолжал Нилин. — Но есть и еще факт. Мой источник, который много лет вращается в здешних немецких кругах, только что информировал меня о следующем. В свое время, еще в годы мировой войны, ему было известно о существовании человека, который, по его соображениям, был резидентом германской разведки в Нижнелиманске. Фамилия резидента была не то Вермель, не то Вернер, не то Вегнер — источник точно не помнит.

На меня пахнуло жаром, словно я раскрыл дверцу русской печи.

— А может, Верман?

— Может быть, — спокойно согласился Нилин, — я же говорю, что источник не помнит. Но вот что он знает твердо: этого человека называли «Швейцарцем».

«Швейцарцем?! Вот в чем дело — не немец, а швейцарец...»

— Что это вы так побледнели, товарищ Каротин? — спросил Нилин.

— Так ведь письмо посольства адресовано Верману...

— Я помню. Но не исключено, что это — простое совпадение. А Вернер или Вегнер мог давно отбыть восвояси и наслаждаться спокойной жизнью в кругу семьи. Однако дело в том, что моему источнику стало известно, что того самого Швейцарца три недели назад видели на Дерибасовской.

Теперь меня бросило в озноб. Я сразу вспомнил, что наш юрисконсульт Верман несколько дней назад ездил в Одессу. Правда, эта поездка нам ничего не дала, хотя Кирилл и Сергей Иванов не спускали с Георгия Карловича глаз.

Впрочем, я покуда прикусил язык.

— Это в корне меняет ситуацию, — заканчивал между тем Нилин. — И я полагаю поэтому, Семен Афанасьевич, что соображения Каротина не лишены оснований. Поищем Швейцарца. И здесь и в Нижнелиманске. Если тот действительно появился, надеюсь, мне не нужно говорить, какой это серьезный симптом. Ликвидировав сейчас группу Штурма, мы рискуем оказаться в положении хирурга, который удалил метастазу, но оставил в организме больного основное злокачественное новообразование.

В напряжении я смотрел на Лисюка. Он справился:

— Новое образование — это что?

— Рак, — коротко ответил Нилин.

Начальник управления пошевелил пальцами.

— Значит, что ж, нельзя еще докладывать в Москву? — вдруг совсем по-детски спросил он.

Под очками Нилина на мгновение мелькнули искорки иронии и тотчас исчезли.

— Нет, почему же, Семен Афанасьевич, — сказал он. — Можно доложить о первом успехе управления и о том, что оперативная группа углубляет поиск.

— Верно! — обрадовался Лисюк. — И это не будет выглядеть хвастовством.

Начальник управления еще минуту подумал, шевеля пальцами, и хлопнул руками по коленям.

— Принимаю такое решение. — Голос его снова звучал властно. — Вам, товарищ Каротин, немедленно вернуться в Нижнелиманск. Форсировать поиск. Докладывать регулярно. Вам, Петр Фадеич, координировать действия в Нижнелиманске и Одессе.

Лисюк встал с кресла и направился к своему месту. Встали и мы с Нилиным. Не садясь, он через стол протянул мне руку:

— Желаю успеха, товарищ Каротин. А вы, Петр Фадеич, задержитесь на минуту.

Я вышел из кабинета и подождал Нилина. Он привел меня к себе, и мы молча покурили.

— Вот так, — наконец сказал Петр Фадеевич и вздохнул. — Что, тоже закурили? Ладно. Комментариев не будет. Между прочим, вы, конечно, обратили внимание, как в Германии вдруг громко наших немцев полюбили, а?

Еще бы этого не заметить! Вот уже неделю нацистские газеты вели резкую кампанию против нашей страны, печатая целыми сериями статьи о «голоде» и «ужасах», которые, дескать, переживают немцы в СССР. «Союз заграничных немцев», это шпионское заведение фон Боле, даже открыл в Берлине выставку писем, понятно, подложных, и всяких других фальшивок, доказывающих эти самые «ужасы». Потом в германской столице начали кружечный сбор в пользу «голодающих в России братьев».

— А сегодня вы газеты уже видели? Нет? Взгляните тогда. — Нилин взял со стола и протянул мне «Известия». Одна заметка была отчеркнута красным карандашом.

Я прочитал:

«По сообщению агентства Вольфа, рейхсканцлер Гитлер, а вслед за ним и президент Гинденбург внесли свои пожертвования в фонд «помощи» мнимым «голодающим» в СССР немцам».

— Пикантно, не так ли? Каков человеколюбец! Ну, поезжайте, Алексей Алексеевич. Да, кстати, — поднял Нилин указательный палец, — в порядке информации: Фальца благополучно довели до места.

— Фальца? Какого Фальца?

— Зиминского партнера Шевцова зовут Фальц. Он харьковский инженер. Документы от него попали прямехонько в германское посольство. Военному атташе в собственные руки. Но это уже не наша с вами забота.

 

Славин не хочет докладывать

Я вернулся в Нижнелиманск к вечеру следующего дня. Кирилла дома не было, он работал, а Славин куда-то собрался идти.

— Славин, — сказал я, — по-моему, в свиданиях уже нет необходимости.

— Алексей Алексеевич, я не к Лиле.

— Вот как! А к кому же?

Славин вытянул руки по швам.

— Разрешите не докладывать? — официальным тоном спросил он.

Я пожал плечами.

Славин осмотрел себя в зеркало, снял какую-то невидимую миру пушинку и исчез.

— Дождь льет! — крикнул я ему вслед, но он не отозвался.

Я невольно позавидовал Славину, его умению скрашивать себе жизнь. У меня это получалось значительно хуже. К тому же я нервничал. Хотелось поскорей навести справки относительно всех нижнелиманских «швейцарцев», но служебный день был уже окончен. Волей-неволей приходилось ждать до утра.

Открылась дверь, и вошел насквозь, до нитки промокший Кирилл. Он мрачно вытащил папироску и стал закуривать. Сырая, она не загоралась, и Кирилл, мрачнея все больше, стал раскладывать папиросы из коробки по столу — сушить.

— Что случилось, старина?

Кирилл неловко и безнадежно махнул рукой.

А случилось вот что.

 

«Что передать папе?»

Как обычно, Кирилл вместе с Сергеем Ивановым весь день ходил за Георгием Карловичем Верманом. Сегодня город выглядел необычно. Пасмурная погода притушила, смягчила краски, сделала улицы и дома скромнее, домашнее, что ли, теплее. Таким Нижнелиманск нравился Кириллу куда больше, чем в привычные, жаркие, растопленные солнцем дни. Ему вообще были больше по душе северные, чуть выцветшие, приглушенные тона — и в природе и в людях. А служить приходилось на юге, в краю шумливом, блестящем, несдержанном...

Из яхт-клуба Георгий Карлович, не заходя в свой «Экспортхлеб», отправился домой. Когда юрисконсульт распахнул калитку своего палисадника, было ровно пять часов. Отпустив Сергея, Кирилл в скверике напротив занял свой обычный наблюдательный пункт в ожидании Вермана.

Бабушки и мамы с малышами уже разошлись, в сквере было пустовато.

Кирилл раскрыл томик Велемира Хлебникова и принялся преодолевать нелегкие строки. Бог весть, где он раздобывал такие редкие книжки, но только в последнее время он по своему плану штудировал новейшую русскую поэзию и нигде не расставался со стихами. Хлебников не мешал Кириллу то и дело поглядывать на подъезд вермановского коттеджа.

И тут хлынул ливень. Он собирался весь день, но хлынул именно теперь, в самое неудачное время, когда Верман сидел в своем уютном доме, а Кириллу укрыться было некуда. Опрометью кинулись из сквера красноармеец и молодая толстушка. Прикрывшись газетой, мелко засеменил прочь старичок в канотье и с газетой под мышкой. И только Кирилл чертыхнулся, сунул Хлебникова за пазуху и спрятался под развесистый тополь. Это было иллюзорное укрытие, но стало полегче хотя бы морально.

Так он и стоял, прижавшись к толстому стволу, медленно, но верно промокая насквозь.

И тут из вермановского дома выскочил мальчуган лет восьми-десяти в прорезиненном плаще с капюшоном. Он перебежал улицу — и, замедлив шаги, вошел в скверик. Плащ его был не застегнут, виднелся матросский костюмчик. «Вот странные родители, — подумал Кирилл, — выпустили мальчишку на улицу в такой дождь». Мальчишка попетлял по дорожке, а потом, таинственно озираясь, стал по сужающейся спирали ходить вокруг дерева, под которым спрятался Кирилл. Наконец Кирилл услышал, как позади зашуршала мокрая трава и тихий голос произнес:

— Дяденька, идите незаметно за мной.

Кирилл удивился еще больше: что это могло значить? Но послушно последовал за мальчишкой. Тот схватил Кирилла за руку и втянул его за дерево. Задрав голову и глядя ему в лицо широко раскрытыми синими глазами, в которых мерцала таинственность, мальчишка все тем же шепотом сказал:

— Папа велел вам передать, что вы можете уйти. Вы зря мокнете, а он сегодня больше никуда не пойдет.

Кирилл глупо хлопал глазами, не в силах вымолвить ни слова.

— Папа еще велел вам сказать, что он совсем не тот, за кого вы его принимаете, и ему жалко, что вы зря теряете время. — Таинственность совсем залила синие глазищи. — Вы знаете, мама не хотела меня пускать, она боялась, но пала сказал, что бояться тут нечего, а дело это государственное. Понимаете?

Кругом текла вода, а Кирилл с трудом проглотил какой-то сухой ком, застрявший в горле.

— Что передать папе?

Кирилл сделал усилие и прохрипел:

— Передай папе спасибо.

— До свиданья, дяденька, — вежливо распрощался мальчишка и бросился бежать через сквер, ступая прямо в лужи. Хлопнула дверь домика.

 

Вернер, Вермель, Вегнер, Верман и еще Вюрмель

— Ну-ну, только не падать духом, — банально утешил я Кирилла.

— Чего там не падать, — мрачно возразил Кирилл, натягивая сухую ковбойку. — Вы же сами понимаете, какая это нам подножка.

— Скажи-ка мне, Кирилл, в Одессе вы ничего не проморгали? Может быть, все-таки у Вермана была какая-нибудь сомнительная встреча? Вы ни разу не теряли его из виду?

Кирилл отрицательно покачал головой:

— Нет, Алексей Алексеич. А почему вы спрашиваете?

Тут я рассказал ему о Швейцарце.

Кирилл прямо-таки на глазах воспрянул духом. Одним махом он сел на кровать. Глаза его радостно замигали.

— Так, может, он мальчишку подослал нарочно? Сбить е толку?

— Чего не бывает! Меня только смущает одно: Швейцарца видели в Одессе три недели назад, а наш Георгий Карлыч всего как пять дней оттуда.

— Так, может, в Одессе ошиблись? — Голос Кирилла был насквозь пронизан надеждой.

— Опять же все возможно. Но все-таки здоровенная разница: три недели и пять-шесть дней.

— Ходить за ним — теперь безнадежное дело. — Кирилл опять стал закуривать, спички ломались, но он настойчиво чиркал, покуда огонек не загорелся. Потом глубоко затянулся папироской.

— Да, — согласился я, — ходить за Верманом покуда не стоит. В любом случае. Швейцарец он или честный гражданин. Посмотрим, что принесут ближайшие дни.

— Может, познакомиться с ним?

— Кому?

— Вам самому, Алексей Алексеич. Вы уж с ним в теннис играли...

— В теннис?..

Рискованный, пожалуй, путь... А впрочем...

Впрочем, сегодня играть в теннис все равно было нельзя: лил дождь.

...Следующим утром я отправился в иностранный стол и сам просмотрел все подходящие карточки. Последний нижнелиманский житель, имевший швейцарское подданство, выбыл из города в 1923 году. Фамилия его была Вюрмель.

Вернер, Вермель, Вегнер, Верман. И вот еще — Вюрмель! Но Швейцарец же только что был в Одессе!

Мы еще раз проверили сведения о Георгии Карловиче Вермане, все факты и даты его жизни. Даже тени чего бы то ни было «швейцарского» в его официальной биографии не было.

Оборванные концы никак не желали связываться в один узел.

Однако еще одно событие осветило все новым и резким светом.

 

Как узнать швейцарца?

В Нижнелиманск снова приехал Герхард Вольф.

Вольф пробыл в городе всего один день. Он был очень собран и деловит. Ни одной минуты не пропало у него зря. Он побывал на элеваторе. В хлебных пакгаузах порта. Сунул нос в несколько вагонов хлебного эшелона, стоявшего на товарной станции. Прямо со станции он отправился в контору «Экспортхлеб». Там, прождав целый час, он встретился с юрисконсультом конторы Георгием Карловичем Верманом.

Наскоро пообедав в гостиничном ресторане, уполномоченный «Контроль К°» вечерним поездом отбыл в Харьков, там его тоже ждали срочные дела: в элеваторы, на ссыпные пункты, во временные склады пошел первый хлеб нового урожая.

Итак, Вольф повидался с Верманом!

Значит, этот германский разведчик приезжал в Нижнелиманск ради юрисконсульта «Экспортхлеба»?

Выходит, то, что Верман подослал сынишку к Кириллу, — трюк, ловкий фокус? Отвод? И Швейцарец вопреки всем анкетам все-таки Георгий Карлович Верман?

Похоже, очень похоже. Хотелось бы в это верить. Но раз хотелось, значит, тем паче верить было нельзя.

Я склонялся к выводу, что оставалось одно: свести личное знакомство с юрисконсультом «Экспортхлеба». Присмотреться к нему и его окружению с близкой дистанции. Ведь приблизиться на эту дистанцию надо осторожно, не навязываясь, естественно и органично. Как это сделать? Откуда подступиться?

Быть может, и вправду теннис?..

 

Пластинка фирмы «Колумбия»

Жизнь повернула все на свой лад, нанеся на мой расплывчатый план четкие, определенные линии. На сей раз она сделала это руками Славина.

Он появился в нашем номере поздно вечером, самоуверенный и щеголеватый, щелкнул каблуками и сказал:

— Разрешите доложить?

— О чем доложить? — отрываясь от мыслей о Георгии Карловиче, недовольно спросил я: по всему было видно, что у Славина наготове одна из его специальных, славинских, шуточек.

Ну, конечно, так и есть.

— Вы же интересовались, с кем у меня свидание.

— Ты собираешься посвящать меня в свои интимные дела?! Славин, ты ли это? Я тебя не узнаю.

— Так точно, Алексей Алексеич, это я. Но дело в том, что мои свидания переросли личные рамки.

— Сложно излагаешь. Давай проще. — Я сел за стол. Славин последовал моему примеру.

— Наташа Гмырь...

— Наташа Гмырь? — перебил я. — Ты пошел по второму кругу?

Славин никак не отреагировал на эти слова и спокойно продолжал:

— Наташа Гмырь познакомила меня со своей подружкой... Ну, это не совсем подружка, скорее так — одна из приятельниц. Некая Рая. Знакомлюсь, слово за слово — выясняю, что эта самая Рая работает на судозаводе. Чертежницей. Такая, знаете, смазливенькая вертушка-болтушка. Треплется много и обо всем. Я решил: чертежница, на судостроительном, чем черт не шутит, может, окажется полезной. Сыплю ей комплименты, оказываю знаки внимания...

— И все для пользы дела?

— И все для пользы дела. И что же я узнаю? Я узнаю, что Рая — лучшая подруга…

— Риты Лазенко, — подсказал я.

— Правильно. Значит, вы знаете Раю Левандовскую? — Разочарования в тоне Славина я не уловил. — Ну, конечно, — ответил он сам себе. — Кирилл, когда устанавливал связи Лазенко, не мог ее упустить.

— Именно. Потому не думаю, чтобы Рая дала нам что-нибудь новое.

— Не торопитесь, Алексей Алексеич.

Сегодня Славин был поразительно невозмутим. И я стал слушать его уже с интересом. А он, словно почувствовав это, не торопясь налил себе стакан воды, с видимым наслаждением, медленно, маленькими глоточками осушил его и только после этого снова заговорил:

— Назначил я Рае свидание. Иду на рандеву и думаю: куда мне с ней деваться? В этом городе ведь не разгуляешься. В кино? Тривиально. В театр? Он на гастролях. На танцверанду? Неохота. Словом, здороваюсь с Раей, а сам еще не решил, куда же ее вести. Но она не дала мне и слова вымолвить. «Леня, — говорит, — мы сейчас с вами пойдем в такое чудное общество — вы в таком никогда не бывали!» «Что, — интересуюсь, — за общество?» «Идемте, сами увидите». Ладно, думаю, пусть будет так. Приходим. И знаете, Алексей Алексеич, в такой обстановке я и вправду никогда не бывал! Шторы задернуты. Полутьма, одна лампешка горит под голубым абажуром. Тахта, ковры с полу до потолка. Запахи какие-то турецкие. Ни дать ни взять «Бахчисарайский фонтан», «Похищение из сераля». Встречает нас хозяйка. Этакая античная бабенка.

— Так красива?

— Я не про внешность, а про возраст. Ей уж лет под сорок. Но еще ничего. Накрашена. «И в кольцах узкая рука». Дымит длинной папироской. Это я так думал — папироской. После мне объяснили, что это не вульгарная папироска, а пахитоска.

— Так и сказали — пахитоска?

— Так и смазали. Мол, не какая-нибудь, а египетская. И не наврали: здоровенная коробка на столике лежит, вся в иероглифах и гуриях. Дальше. Знакомят меня с гостями. Гостей всего двое: прехорошенькая девица, про которую мне Раечка потом разъяснила, что ее папа был адмирал, и какой-то пшют с усиками — оказалось, местный адвокат. За кем он там увивался, я так и не понял: то ли за Евгенией Андреевной, то ли за девицей.

— Евгения Андреевна — это хозяйка?

— Да. Евгения Андреевна Курнатова-Боржик. Нравится такая фамилия?

— Звучит!

— Еще как звучит! Ну, дальше — больше. Завели патефончик. Музыка — будь здоров! — Тут Славин запел:

— Вертинский?

— Не только. — И он снова запел — теперь бравурно и отчаянно:

— Стоп, не ори так! Значит, и Лещенко?

— И какие-то еще — уж тех я и фамилии не запомнил. Не то Соколинский, не то Соколовский. Словом, сплошная эмиграция. Пластинки — фирма «Колумбия».

— Знаем такую фирму...

— Теперь и я знаю. А разговорчики, Алексей Алексеич, я послушал — с ума взбеситься! Про красивую жизнь в мирное время и про нынешнюю заграничную красивую жизнь. И все с какими-то намеками и экивоками. В общем, Алексей Алексеич, общество занятнейшее, по-моему. Сто ит к нему присмотреться. Вот рубите мне голову — уверен, там есть какая-то связь с заграницей. Пахитоски эти, пластиночки да и барахло, видать, оттуда. И адвокат этот какой-то скользкий… То ли контрабандой тут пахнет, то ли еще чем похуже. Слушайте, Алексей Алексеич, — вдохновенно воскликнул Славин, — пойдемте туда вместе? А?

— Ты полагаешь, это может иметь отношение к нашему делу?

— Ну, не наверняка, конечно. Но кто знает? Зачем упускать шанс? А потом… Ну, Алексей Алексеич, почему не совместить полезное с приятным? Народ занятный, а к тому же… Уж очень хороша Люда!

— Люда?

— Ну да, Люда Гулькевич, эта адмиральская дочка. Вы б на нее взглянули! Фигурка! Ножки! Личико! Один носик чего стоит — Мэри Пикфорд!

— Что-то я не пойму — ты собираешься менять Раю на Люду?

— Да я не о себе, Алексей Алексеич, — досадливо сказал Славин, — я о вас забочусь…

— Обо мне?

— Ну да! Ну, Алексей Алексеич, вы же мужчина далеко еще не старый…

— Спасибо, мой друг!

— Да я серьезно. Неженатый. Неужели вам не хочется малость рассеяться, развлечься? Тем более, что и делу польза может получиться!

— Внимание, внимание! Известный одесский искуситель Мефистофель Борисович Славин! Только почему ты избрал Фаустом своего начальника? — Я острил, а сам грешным делом подумывал, что Славин не так уж и неправ. И компанию, в которую он попал, поближе рассмотреть не мешает. Да и развлечься в конце концов мне никто не запрещал...

— Ну? — выжидательно спросил мой проницательный помощник, который, бьюсь об заклад, разгадал внутреннюю подкладку иронических комментариев начальства.

— Надо подумать.

— Алексей Алексеич, я смажу вам одну вещь, которая сомнет ваши колебания.

— Ох, Славин... Ну, говори одну вещь, которая сомнет...

— Знаете, где она живет, эта мадам Курнатова-Боржик?

— Ну?

— На Большой Морской, дом десять. Рукой подать до того, сгоревшего, дома четыре…. И живет она там черт знает с каких времен…

— Ах, ты... Актер! С этого бы и начинал!

— Зачем же? — скромно возразил Славин. — Законы психологии и риторики утверждают, что главное нужно оставлять на самый конец.

— Это ты на мне проверяешь законы психологии и риторики?

— Так я же для общей пользы.

— Все равно я тебе этого не прощу. Когда мы идем?

— Вот это разговор, достойный мужчины! — обрадовался Славин. — Идем мы туда сегодня. Мадам Курнатова-Боржик пригласила меня на суаре.

 

У античной дамы

Шуршал патефон, крутилась пластинка, и томный голос медленным речитативом выводил в нос:

Да, здесь все было именно так, как описал Славин: и пластинки Вертинского, Лещенко, Сокольского в ярких конвертах, и пахитоски египетского происхождения, и настоящее шотландское виски с белой лошадкой на этикетке, и ковры, и полумрак... Давненько не бывал я в такой атмосфере!

Когда мы вошли, Славин — именно Славин, а не Рая! — тоном старинного друга дома представил меня хозяйке как столичного экономиста. Она и вправду была еще недурна, эта смуглая дама с темным пушком на верхней губе, женщина того типа, который в Одессе называется «жгучая брунетка». Я поцеловал ей кончики пальцев, чего она от меня, «человека не от мира сего», по всей видимости, не ожидала, и тем, кажется, сразу же расположил ее к себе. Евгения Андреевна повела меня знакомить с остальными гостями. Среди этих остальных я сразу же, по точному славинскому описанию, узнал фатоватого «адвокатишку» с усиками ниточкой и красивую тоненькую девушку с прямыми длинными волосами, в изящном светло-зеленом платье. Она наблюдала за ритуалом знакомства, прислонившись к стене, чуть склонив набок голову и независимо скрестив руки на груди. Потом решительно шагнула вперед, по-мужски протянула мне руку и сказала:

— Не выношу китайских церемоний. Меня зовут Люда Гулькевич. Между прочим, мой отец был царским адмиралом. — Это прозвучало вызывающе. — Вас это не смущает? — У нее был низкий, «цыганский» голос и темные пристальные глаза.

— Почему же... — Говоря по правде, я несколько смешался.

— Не лукавьте, — строго сказала Люда. — Очень многих смущает.

— Меня — нет, — серьезно отвечал я, прямо глядя в ее лицо. Неожиданная девушка! И до чего ж красива: широко расставленные глаза, породистый нос горбинкой, большой рот, матовая кожа и ни мазка краски.

— Ах, Алексей Алексеич, — чуть в нос, «под Вертинского», проговорила Евгения Андреевна, — когда вы ближе с нами сойдетесь, вы убедитесь, какое наша Людмилочка необыкновенное существо! Умна, тонка, интеллигентна. Артистическая натура!

Первый этап знакомства благополучно закончился. Адвокат с усиками — имени его я так и не разобрал — снова завел патефон. Все молча слушали. Похоже было, что ждут еще кого-то, — хозяйка не приглашала к накрытому столу, поблескивавшему бутылками и бокалами. Но Евгения Андреевна не могла долго молчать.

— Вы у нас недавно, Алексей Алексеич? — щедро улыбаясь, спросила она.

— Несколько недель. У нас небольшая комплексная научная группа. Мы здесь в длительной командировке. Вот Леонид Борисович, например, интересуется историей города. А я занимаюсь экономикой, изучаю размещение производительных сил.

— Комплексная группа! — чуть в нос протянула Евгения Андреевна. — Как это, должно быть, интересно!

Тут наша содержательная беседа о науке была прервана. Звякнул звонок. Евгения Андреевна, просияв, молодо застучала каблучками в прихожую. Оттуда раздались радостные восклицания, и в комнате появилась пара — статная женщина и высокий, элегантный мужчина.

Я сразу узнал его — и мне стало нехорошо. Нет, совсем наоборот, мне стало очень хорошо! Ведь это был Георгий Карлович Верман собственной персоной!

Георгий Карлович тоже меня узнал, и ты с ним раскланялись, как старые знакомые, к тому же я был приятным знакомым — как-никак проиграл Георгию Карловичу матч из трех сетов всухую.

— Приятная нечаянная встреча, — сердечно сказал он. — Как говорится, свет мал. Лена, познакомься с...

— Алексеем Алексеевичем Каротиным, — подсказал я.

— Отличный спортсмен, — аттестовал меня Верман. — С великим трудом обыграл его.

— Вы слишком великодушны, Георгий Карлыч, — возразил я, пожимая руку его жене.

На секунду мне показалось, что сквозь сердечность и дружелюбие Вермана мелькнула настороженность — мелькнула и исчезла. Так ли это было? Или виною тому было мое излишне обостренное восприятие?.. Кто знает... Во всяком случае, я старался держаться как можно проще и естественнее.

— За стол, за стол! — захлопала в ладоши Евгения Андреевна.

Когда дамы сели, мужчины, пошучивая, тоже стали рассаживаться, выбирая места. И тут Людмила, положив ладонь на соседний стул, мельком как-то так глянула на меня снизу вверх, что я, словно получив некий неожиданный импульс, тотчас, не раздумывая, сел рядом.

Выпили. Закусили. Опять завели патефон. Евгения Андреевна пила больше всех, не выпуская из ярко наманикюренных пальцев пахитоски, и принимала от рюмки к рюмке все более печальный и отрешенный вид. Славин с Раей подали пример — пошли танцевать.

Но истинным героем вечера был Степан Саввич, могучий старик с белыми усами а-ля Ллойд-Джордж.

Оказалось, пытаясь угадать, кто он такой, я был не так уж далек от истины — нет, не в смысле родственных отношений «Ллойд-Джорджа» с Людмилой Гулькевич, а в смысле его профессии.

Старик всю жизнь проплавал по морям и океанам, обошел чуть не весь мир, повидал множество известных и неизвестных портов всех пяти континентов, побывал в таких местах, которые обыкновенным людям кажутся существующими только в учебниках географии. Недавно Степан Саввич вышел в отставку, вызвал из Киева дочку с внучкой — зять, штурман дальнего плавания, погиб на транспорте, потопленном немецкой подлодкой в семнадцатом году.

Георгий Карлович последовал славинскому примеру, пригласил жену танцевать — они чуть раскачиваются почти на месте в медленном темпе блюза... А Степан Саввич рассказывает, точно сеть плетет, одну историю своей жизни за другой, смешная сменяет печальную, трогательная — смешную, и кажется, что старый капитан может вести свой рассказ бесконечно...

Верман с женой вернулись к столу, едва пригубили свои рюмки — я заметил, что Георгий Карлович почти не пьет, — и теперь тоже слушали капитана.

— Боже мой, — тоскливо сказала внезапно Евгения Андреевна, — боже мой, какая всюду пышная, яркая идет жизнь... А мы... — И тут же игриво спросила: — Степан Саввич, голубчик, вот вы всюду были, а скажите, где самые притягательные женщины? А? В Японии? В Мексике? Или, может быть, на севере, в Швеции?

Людмила вдруг пошевелилась — до того она сидела все время молча и недвижно, опустив ресницы, словно бы машинально забыв в пальцах полупустой бокал, и нельзя было понять, слушает ли она капитана, прислушивается ли к чему-то внутри себя, — пошевелилась, и в этом ее движении было скрытое неодобрение.

А капитан грустно переспросил:

— Женщины? Они всюду одинаковы, моя дорогая. А потому притягательнее всего они в России.

— О, вы делаете нам комплимент! — сказала Евгения Андреевна в нос. — Ну, а мужчины?

— И мужчины в России. Так что вам повезло, уважаемые дамы.

— Степан Саввич, — вмешалась Елена Викторовна, — вот вы рассказываете и все занятные, забавные истории. А ведь вам, наверное, пришлось пережить и страшное?

— Не без того, — согласился капитан, — да, знаете, человеческая душа так уж устроена, что все тяжкое прячет далеко, вглубь, чтоб добраться было трудно. А на верхних палубах хранит легкое, приятное. Вроде самозащиты это, что ли.

 

Адмиральская дочка

Вдруг я почувствовал на себе взгляд Люды. Она смотрела на меня пристально, словно о чем-то спрашивая и желая, чтобы я отгадал, о чем; ее длинные ресницы чуть вздрагивали, а глаза казались светлее.

— Людмила, может, и мы потанцуем? — спросил я, с удивлением чувствуя в своем голосе нежданную робость.

Она едва заметно и молча кивнула головой, нет, даже не головой, а только ресницы ее дрогнули, и, не отрывая от меня взгляда, поднесла бокал к губам и медленно выпила его до дна.

Я ощутил вдруг злую и глухую враждебность к ней, ко всему ее неясному мне облику и в это самое мгновение впервые понял, что мне чем-то нравится эта странная девушка. Я сделал вид, что мне занятно смотреть на танцующих. И оказалось, что это и впрямь было небезынтересно.

Георгий Карлович и Курнатова-Боржик перестали топтаться на месте в углу комнаты, они присели на тахту и продолжали негромкий разговор. О чем же они беседуют, обособившись от компании? Тут Евгения Андреевна и юрисконсульт снова поднялись, но не для танца. Они вышли из комнаты в прихожую и притворили за собой дверь... Странно! По меньшей мере странно!

Вскоре дверь снова распахнулась, впуская обратно в комнату Георгия Карловича и Евгению Андреевну. Верман, оживленный, сел возле жены, приобняв ее за плечо, а слева от меня оказалась хозяйка дома.

— Алексей Алексеич, — капризно сказала она, — ну что вы сиднем сидите весь вечер! Неужели прав Леонид Борисович, что вы не от мира сего? Разве можно так! Это в конце концов нелюбезно! Нельзя же Георгия Карловича заставлять танцевать со всеми дамами.

— Потанцуйте, потанцуйте с Евгенией, — безапелляционно приказала мне Елена Викторовна Верман, — если она не вытанцует норму, ни за что не уснет.

О, эта дама привыкла приказывать! И, видимо, в этом кругу ее слушались.

Что ж, ради пользы дела... Я подал Евгении Андреевне руку.

Нельзя было сказать, что танец с мадам Курнатовой-Боржик мог доставить большое удовольствие. По крайней мере мне. Но я был бы готов на куда большие жертвы, если б они хоть на шаг приблизили нас к решению загадки этой компании. В частности, ответили б на вопрос: о чем говорили моя партнерша и юрисконсульт «Экспортхлеба» — человек, который встречался с Вольфом и который неожиданно для нас оказался центром этого общества?

Однако я слишком задумался — Евгения Андреевна что-то мне сказала.

— Простите? — переспросил я.

— Нельзя быть таким невнимательным. — Мадам капризно надула губки. — Я говорю, что вы прелестно ведете.

— О, мерси! — отвечал я в том же светском духе.

С облегчением я вернулся на свое место и тут же снова ощутил Людмилин взгляд. Кой черт, подумал я, но, конечно, повернулся к ней. И тут понял, что она чуть улыбается — плазами и уголками приоткрытого рта.

— Давайте убежим, — вдруг прошептала она.

— Убежим? — Я не верил своим ушам. — Как-то неловко... А что мы скажем?..

— Ничего. Да и нужно ли? Просто встанем и уйдем.

— А... зачем? — совершенным дураком спросил я.

Людмила тихо и простодушно — другого слова не подберу — рассмеялась, взяла меня, безмолвного, за руку и, помахав всей компании, увела из дома. Вдогонку нам донесся голос Евгении Андреевны: «Алексей Алексеевич, не пропадайте!» Видно, она даже не удивилась нашему исчезновению.

Людмила напоследок хлопнула парадной дверью.

«Что ж, — утешил себя я, — пожалуй, это неплохо, уж наверняка не возникнет никаких подозрений: разве можно опасаться человека, который позволяет вот так вот увести себя едва знакомой девушке?»

Людмила шла легким, упругим шагом, словно не ступала на плиты тротуара, а лишь отталкивалась от них. То и дело я касался рукой ее руки, но что-то мешало мне заговорить. Я различал немного скрытый сумраком упрямый профиль, высокую шею, чуть отведенные назад прямые мальчишечьи плечи.

Так мы молчали долго. Я каждой жилкой ощущал, что вот она близко, рядом, эта красивая, странная девушка, а она, мне казалось, была так погружена во что-то свое, что и вовсе забыла о моем существовании. Но это было не так.

Недалеко от реки я неловко оступился, и Людмила мгновенно и ловко схватила меня под локоть. У нее была сильная рука, у этой хрупкой на вид девушки!

Я попытался «сохранить лицо», произнеся какую-то тираду по поводу того, что вот, мол, всегда женская рука удерживает нашего брата от падений. Людмила отпустила мою руку и тихо сказала:

— Не надо так. Очень прошу вас. Ладно? — Она заглянула мне в лицо.

А меня вдруг охватило раздражение. Против нее? Нет, скорее против самого себя, точнее, против своего внезапного интереса к ней. Ушел, бросил Вермана. Впрочем, там Славин. Может, то, что я убежал, и вправду к лучшему... Однако как она держится! Замечания делает... И к тому ж — адмиральская дочка... Но ведь я это для дела...

 

Не ходи, куда не надо

Только когда за Людмилой закрылась дверь ее дома, я посмотрел на часы. Посмотрел и присвистнул: было четыре часа утра. Давненько не провожал ты, Каротин, девушек в такую пору! Что ж, прав Славин, и ты еще не стар?!

Похоже, что вечер был потрачен не зря. Сомнительная компания, в которую неожиданно для меня явился Георгий Карлович Верман... Есть к кому и к чему присмотреться... Взять хотя бы эту самую мадам Курнатову-Боржик...

К концу нашего пешего хождения по спящему городу Людмила разговорилась. Я узнал, что муж Евгении Андреевны, белый морской офицер, ушел с врангелевцами за границу, живет в Белграде, довольно часто шлет жене письма и, видно, не только письма. Это то, что знает Людмила. Или, скажем осторожнее, то, что она нашла нужным сказать. Разве нельзя предположить, что есть что-нибудь и еще, подспудное, тайное? Опять, значит, белый офицер, причем за границей, и постоянная с ним связь... Куда ни кинь — офицеры... Вот как оно получается, Каротин... Ты можешь поручиться, что это не РОВС — пресловутый Российский общевоинский союз? Что это не его рука? Ведь есть сведения, что белогвардейцы очень оживились после нацистского переворота в Германии. И вот нате вам: Георгий Карлович Верман у Курнатовой-Боржик — свой человек. Почему свой? С какого времени свой? А что, если и впрямь бывший сосед? И эти таинственные переговоры с ним в прихожей... Шуры-муры? При жене? Сомнительно... Ох, как это все сомнительно!

А Людмила? А что Людмила? — перебил я сам себя. Дочь царского адмирала. Правда, адмирал умер еще до революции. Был он, видать, человек честный, прямой и бескомпромиссный, не стесняясь, резал в глаза правду-матку и ходил потому у паркетных адмиралов из Морского министерства в «бунтовщиках».

Все это так, и не почувствовал я в Людмиле внутренней червоточинки, ржавчинки, что ли. Работает в музее, учится заочно в пединституте. Но, с другой стороны... Ведь я вижу ее впервые... И к тому же, Каротин, друг любезный, если начистоту, можешь ли ты тут быть совершенно беспристрастен, а? Может быть, в такой ситуации твой долг — предполагать худшее? Худшее, говоришь? А в чекистских ли это обычаях — предполагать худшее?

Словом, все еще неясно и перепутано, обо всем надо думать и думать, надо взвешивать, рассуждать, размышлять. Стать своим в этой компании. Собирать факты. Сопоставлять их. И снова — думать...

Открывал дверь я тихонько, чтоб не разбудить Кирилла.

Но осторожничал зря. В комнате горел свет. И прежде всего я увидел Славина. Без рубашки, в майке, он сидел в кирилловском хлипком кресле, а Кирилл, в одних трусах и босиком, спокойно и деловито перевязывал бинтом его левую руку.

— Вот и Алексей Алексеич! — с несколько наигранной веселостью сказал Славин. — А то я уж беспокоился.

— Что с тобой?

— Пролил кровь левой руки за правое дело, — патетически отвечал Славин, с преувеличенным интересом следя за тем, как слои широкого бинта пеленают его предплечье.

— А если серьезно? Доложи подробности.

— Что ж подробности. Главное — могло быть хуже. — Славин очень старался не выходить из обыденного тона. — Ушел я вместе с Верманами. Проводили мы их с Раей. Получил приглашение как-нибудь заглянуть. Потом проводил Раю. Иду обратно по Крестьянской. Темно. И вдруг прямо спиной чувствую: сзади кто-то есть. Оборачиваюсь. И этот кто-то с ходу кидается на меня. С ножом. Как я отскочил, сам не знаю. Но он по руке все-таки задел. А я его ногой в зад. Он мордой в стенку. Нож выронил. Сам упал. Тут я вижу: еще двое маячат. Я за пистолет. Их сразу словно смыло. А тот, первый, снова вскочил, нож нашаривает. Я ему: ложись, стреляю. Он глянул, видит — не шучу. Лег.

— Где он?

— Я его на Католическую свел. — Славин встал и полюбовался своей рукой. — Там разбирается дежурный. Я не стал дожидаться. — Славин наконец посмотрел на меня. — Вам не кажется, Алексей Алексеич...

— Кажется. — Я сел на кровать. — Кирилл, дай закурить.

Кирилл неодобрительно посмотрел на меня и протянул пачку папирос.

— Я тоже об этом подумал. Вроде: не ходи, куда не надо, не води, кого не надо.

— Н-да... Ладно, утром узнаем. Вроде солидный аргумент против Георгия Карловича и всей его компании...

 

Гора Арарат

Как ни странно, я уснул сразу и так крепко, что утром настойчивый звон будильника проникал в сознание медленно, натужно, прорываясь сквозь плотные слои сновидений. Наконец я очнулся. Будильник продолжал трезвонить. И тут, словно от детонации, резко задребезжал телефон.

— Долго спишь, дорогой, — дружески проворчал в трубку баритон Захаряна. — Поздно ложишься, да? Заходи, пожалуйста. Дело есть. Даже не одно дело — два сразу.

— У меня тоже есть к тебе дело.

...Начальник горотдела сидел в своем кабинете в форме — в белой гимнастерке и летних бриджах.

— Прямо с поезда, — объяснил он. — В Одессе был. Может, дорогой, хочешь со своего дела начинать?

— Давай начну.

Я посвятил Захаряна в обстоятельства нашего вчерашнего визита к мадам Курнатовой-Боржик, который закончился нападением на Славина. Захарян поморщился.

— Скажи, пожалуйста, какая неприятность. А мне еще ничего, понимаешь, не доложили. Безобразие! — Он позвонил, спросил вошедшего дежурного: — Почему не докладываете, что ночью товарищ Славин доставил террориста? Что значит «не успели»? Обязаны в первую секунду доложить! Нет меня — под землей найти! Предупреждаю! Кто занимается этим террористом? Свидерский? Давайте сюда Свидерского.

Дежурный выскочил за дверь, как ошпаренный.

— Наверное, и правда, вы со Славиным в осиное гнездо угодили. — Захарян задумчиво побарабанил длинными тонкими пальцами по столу.

— Разрешите, товарищ начальник?

В дверях стоял кряжистый, невысокий Денис Свидерский.

— Садись, — приказал Захарян. — Докладывай. Кто такой этот террорист? Что говорит?

— Очень волнуется, товарищ начальник. Фамилию свою назвал — Михаил Алексеенко. Адрес указал. Сообщников пока не выдает. Говорит, просто попугать ножиком хотел. Мол, по пьяной лавочке.

Мы с Захаряном переглянулись.

— Прием старый, как гора Арарат, — засмеялся Захарян. — Называется «запасная легенда». Попался — будет теперь себя блатным изображать. Как, Каротин, может, посмотрим на него, а?

— Что ж, давай посмотрим. Только я в соседнюю комнату выйду. Из-за двери погляжу.

Спустя десять минут в сопровождении Дениса и двух конвойных в кабинет вошел вертлявый малый в вышитой украинской рубашке со шнурочком у ворота, со щегольской челочкой, закрывающей лоб до самых бровей, и остановился посреди комнаты, переминаясь с ноги на ногу.

— Ай-яй-яй, товарищ Свидерский, — укоризненно сказал Захарян, подымаясь из-за стола. — Не знал я, что ты такой боязливый — двух бойцов прихватил! Скажи, пожалуйста, какого страшного преступника привел. Что он такое натворил? Подумаешь, немножко ножиком поиграл. У нас на Кавказе вот такие мальчишки, — он показал рукой на вершок от пола, — кинжалами играют, и никто не пугается. Можете быть свободны, товарищи бойцы. — Конвойные, четко повернувшись «кругом», вышли, прогрохотав сапогами. — Так, значит, твоя фамилия Алексеенко? Ну, садись, Алексеенко. Курить будешь?

— Я некурящий, — отвечал малый.

— Ты видишь, товарищ Свидерский? Он даже некурящий! Может, и непьющий?

— Нет, отчего же...

— Но выпиваешь только в хорошей компании? И вчера ночью ты тоже, конечно, выпил в хорошей компании, правильно?

— Нет, вчера я один выпил. Без компании. Так уж получилось. Потому и переложил за воротник. С пьяных глаз и за ножик схватился, пропади он пропадом...

— Подумать только! — Захарян досадливо поцокал языком. — Подумать только, мало у нас важных дел, так, понимаешь, обязательно нам надо еще с этим невинным младенцем возиться! Ну, почему, спрашивается, его к нам привели, этого некурящего и непьющего Алексеенко, а? Почему его, понимаешь, не отвели в отделение милиции?

— Вот и я говорю, — обрадовался Алексеенко, — почему он меня в Гепеу приволок?

— А это он, понимаешь, по привычке. Условный рефлекс. Он у нас работает, вот к нам и тащит.

— У вас... работает?! — У Алексеенко забегали глазки. — Ох ты, мать честная! Да знай я, рази б я согласился...

— На что согласился? — быстро спросил Захарян.

Малый побледнел, на носу его выступила капля пота, он смахнул ее тыльной стороной руки.

— Да нет, это я так, оговорился...

— Ну, дорогой, так не пойдет, — мягко сказал Захарян. — Кто с тобой был?

— Да один я был, — упрямо проговорил Алексеенко, глядя в землю.

— Ну, что ж, — вздохнул Захарян. — Не желаешь правду говорить — твое, понимаешь, дело. Посиди, подумай.

Денис с арестованным ушли.

— Артист, — покачал головой Захарян, — Но ты не беспокойся, дорогой. У меня впечатление, что Алексеенко долго запираться не станет. Да, понимаешь, дела все интереснее становятся. А я тебе, между прочим, письмо от товарища Лисюка привез. Лично от товарища Лисюка, — сказал он без всякого перехода. — На. — Вытащив из планшетки, он подал конверт.

— Это и есть первое дело?

— Совершенно справедливо.

В конверте оказалось краткое распоряжение — прибыть в областное управление ГПУ на совещание по завершению операции. Опять — «по завершению»?! Что он собирается завершать, этот упрямый Лисюк? Снова за свое! И в такое время, когда главная нить вот-вот будет в наших руках! Ведь все говорит за это. Юрисконсульт Верман — почти очевидная фигура! Этот его контакт с Вольфом, эта его связь с Курнатовой-Боржик, смахивающая на старое знакомство соседей по Большой Морской. И в довершение всего — нападение на Славина... Но все это надо еще копать и копать. Работы непочатый край, а тут «совещание по завершению»!

Ну, нет, дорогой и уважаемый Семен Афанасьевич Лисюк! Костьми лягу, а не дам испортить дело! Нилин наверняка встанет на мою сторону, вдвоем дадим бой, а если и вдвоем не одолеем... Что ж, если не одолеем, придется писать рапорт наверх. В Харьков или Москву. Чем бы это для меня ни было чревато... Вот так. На том будем стоять!

— Что, дорогой? Письмо неприятное? — сочувственно и понимающе спросил Захарян и вновь поцокал языком. — Ничего не поделаешь — начальство.

— Посмотрим, — мрачно буркнул я. Вдаваться в подробности мне не хотелось. Я спрятал конверт в карман пиджака. — Ладно, Захарян, подавай второе дело.

— Ты как в столовке, дорогой, — усмехнулся Захарян. — Торопишься. Первое блюдо покушать не успел, кричишь: «Подавай второе». Желудок испортишь. Надо, дорогой, как в кавказском ресторане: не торопись, посиди, вином запей. Потом второе требуй.

Не до смеха мне было, а не выдержал, рассмеялся.

— Вина-то не вижу, — сказал я.

— Как не видишь? Засмеялся, немножко рассеялся — вот тебе и вино.

И вправду, на душе чуть полегчало.

— Ну, вот, дорогой, теперь совсем другой вид, не в себя, а на мир смотришь. Можно и второе подать. Прикажешь?

— Давай, дружище.

— Пришел к нам один человек. Молодой человек. Совсем рано пришел — в шесть часов. Давай, говорит, начальника. У него, видишь ли, важное дело, про которое он может сказать только начальнику. Тогда сиди, жди, говорит ему дежурный. До девяти часов. Но молодому человеку повезло. Начальник, — Захарян ткнул себя пальцем в грудь, — вовсе не спал дома, он ехал в поезде, и такой он самоотверженный человек, этот начальник, что прямо с вокзала не поехал домой, к жене, а на службу. И прибыл сюда в полвосьмого. Молодого человека сразу привели к начальнику. Начальник его послушал и подумал, что наверняка этот молодой человек заинтересует одного его хорошего знакомого по имени товарищ Каротин...

— Ты очень красиво говоришь, Захарян, увлекательно говоришь. Образно. Прямо как чтец-декламатор.

— Национальная черта характера, дорогой. У нас на Кавказе все так говорят. Звать к тебе молодого человека?

— Конечно, зови.

 

Второе блюдо

Открылась дверь, и в кабинет вошел паренек лет семнадцати, в старенькой юнгштурмовке и крагах, веснушчатый и чрезвычайно серьезный.

— Ну, товарищ Борис Данилович Свиридов, повтори все, будь другом, этому товарищу. — Захарян указал на меня.

Паренек в юнгштурмовке недоверчиво покосился на меня и спросил Захаряна:

— А вы что, не начальник? Зачем же я вам рассказывал?

— Начальник, начальник, — успокоил его Захарян. — И я начальник, и он начальник. Понимаешь? — значительно сказал он.

Паренек тоже очень значительно кивнул.

Захарян ушел, я усадил мальчишку напротив себя в кресло, и он приступил к рассказу.

Он вообще-то сам вознесенский, а в Нижнелиманске учится в культпросветшколе. На кого он учится? На завклубом. Он уже и село себе подобрал — большое село под Вознесенском. Это очень важный в настоящий период участок — культура на селе. В связи с завершением сплошной коллективизации. Так ему секретарь райкома комсомола товарищ Кимов прямо и сказал, когда предлагал ехать учиться: тебя, Свиридов, посылает комсомол, а комсомол командирует только на самые важные участки борьбы за социализм. Как-то: в Военно-Морские Силы, в Красный Воздушный Флот и, вот, на культурный фронт. Здесь, в Нижнелиманске, он живет у дядьки с теткой. Что там говорить, у них, конечно, сытнее, чем в общежитии, на стипендию не очень-то разгуляешься, да и матери помочь надо — дома братишка с сестренкой остались, еще маленькие, даже не пионерского возраста, вот он матери всю стипендию и отсылает. Ну, конечно, за вычетом комсомольских взносов. Дядька у него, в общем-то, хороший мужик, хотя и совершенно беспартийный и к тому же работает не в сфере производства материальных ценностей. Конкретней? Конкретно, он в ресторане работает. Официантом. Ближе к делу? Ладно, буду ближе к делу. В общем, это было позавчера. Он вечером сидел, прорабатывал тему «Политотделы МТС — орган проведения политики партии в деревне». Тетка тоже спать не ложилась: дядьку ждала. В первом часу ночи дядька приходит, садится ужинать. Он никогда на работе не ужинает, все, что ему там достается из еды, домой приносит, и ужинают все вместе. Ну, тетка накрывает на стол, развязывает пакет, значит, который дядька с собой принес, меня зовет. Я тоже сажусь, и дядька начинает рассказывать, что за день интересного произошло. У него такой обычай: все интересное дома рассказывать. «Чудные же есть люди, — говорит дядька, — прямо удивительно, сколько чудаков на свете. И вроде знаешь человека не первый день, а он вдруг — на! — такое выкинет, ты только рот разинешь». Тетка, конечно, интересуется, про кого это он, а он отвечает, что про Кузьму Данилыча. Это у них есть такой официант, невероятно смешной внешне — голова вся в шишках, издали поглядишь, совершенно лысый, а ближе подойдешь, оказывается, что у него волосы такие незаметные из-за своего совершенно блеклого цвета. Откуда знаю? Да как-то к дядьке в ресторан забежал по делу, увидел этого Кузьму Данилыча и говорю дядьке: какой, мол, у вас смешной официант. А дядька отвечает: «Это Кузьма-то смешной?! Это, брат, одна только видимость! А на деле он еще какой толковый и умнющий мужик. Весь свет объездил, такого повидал, что нам с тобой и не приснится. Языки знает, потому иностранные клиенты так и норовят к нему сесть. По этому случаю он чаевых получает несчетно. Только тратить не любит, прикапливает денежки». Вот откуда я знаю этого Кузьму Данилыча. И вот этот самый Кузьма Данилыч, рассказывает дядька, подбегает и просит разменять три червонца, то есть тридцать рублей, а то, мол, сдачу сдавать нечем. Ну, разменял дядька Кузьме Данилычу три червонца, а уж совсем поздно вечером, когда оркестр последний танец сыграл, вдруг снова подходит к дядьке Кузьма Данилыч, весь какой-то растерянный, и мнется: «Ты мне, помнишь, три червонца менял, так, понимаешь, ошибка вышла...» Дядька возражает, мол, никакой ошибки, не может быть, я тебе отдал все тридцать рублей, даже помню, какими купюрами: червонец, три пятерки, трешку и две по рублю. А Кузьма его останавливает и поясняет, что он, дескать, совсем не про то, всю сумму дядька ему действительно точно отдал, а дело в другом — в том, что он, Кузьма Данилыч, ему не ту купюру для размена вручил. Ту, мотает головой дядька, ту самую — именно три червонца и дал, готов хоть под бывшей присягой показать. А Кузьма Данилыч от этих дядькиных возражений еще больше расстраивается: он, мол, и не про это. «А про что ж, не пойму никак тебя?» — рассердился наконец дядька. «Бумажку — понимаешь? — не ту бумажку тебе отдал, — втолковывает ему Кузьма. — Понимаешь? На вот тебе другой трехчервонный билет, а тот ты мне верни». «Да не все ли равно?! — удивился дядька. — Что за фантазия тебе приспичила? Какая разница-то, объясни ты мне толком за ради бога? Да и нету у меня давно твоей бумажки, давно разменял я ее». Кузьма Данилыч затоптался на месте, а потом махнул рукой и говорит: «И правда, фантазия у меня. Никакой, конечно, разницы нет, а просто на той бумажке, говорит, я заприметил, в номере подряд три шестерки было. Магическое, мол, число шестьсот шестьдесят шесть. А я, говорит, суеверием заражен, верю, говорит, в силу этого числа, что оно мне счастье принесет. Ну, нет, говорит, так на нет и суда нет. С тем и ушел. «Ну разве не чудак? — спрашивает нас дядька. — Первый раз вижу, чтоб человек денежные ассигнации из-за номера собирал. Придумают же — шестьсот шестьдесят шесть!»

Ну, поужинали, и дядька стал раздеваться спать ложиться и вдруг громко тетку зовет, а она на кухне посуду мыла. «Смотри, — говорит, — какая странность: бумажку-то ту, Кузьмы Данилыча купюру, я, оказывается, и не разменял вовсе, вот она в брючном кармане для часов лежит. Ах, ты, какая незадача, — говорит дядька, — я там захлопотался и совсем забыл, что ее свернул и отдельно в кармашек сунул машинально. А разменял-то совсем другую. Вот жаль, надо было этому чудаку ее отдать. Ну да ладно, обойдется». Развернул дядька бумажку, рассмотрел ее и удивленно так говорит: «Странно, никаких тут трех шестерок в номере вовсе и нет. Может, все-таки это не та бумажка, а ту я действительно разменял? Да нет, та самая. Эту я помню, потому что на ней чернильная клякса была, я ее приметил, и уголок еще был надорван. Вот, точно, надорванный уголок. Не пойму, — говорит, — какая муха укусила этого Кузьму. А, бог с ним, с Кузьмой, и с его дурацкой купюрой. Спать надо ложиться, и все».

Но тут его, Бориса, словно что-то ужалило. Надо, подумал он, поглядеть, что за бумажка. Странно ему все это показалось. Взял он у дядьки бумажку и стал ее так и сяк вертеть, разглядывать. Мало что бывает: все-таки у Кузьмы Данилыча часто иностранцы обедают… Комсомолец обязан проявлять бдительность, иностранцы бывают разные, большинство их, понятно, люди неплохие, специалисты, которые нам индустрию создавать помогают, или там братья по классу, что бегут от фашистского террора. Но могут попасться и лазутчики, враги. Вот он смотрел-смотрел те три червонца — по правде, он раньше и не держал в руках таких крупных купюр, поэтому он ее очень внимательно разглядывал — и вдруг увидел, что в одном месте написаны цифры «16817». Возможно, кто-нибудь просто баловался. А если нет? Подумал-подумал он и решил, что на всякий случай ему, как комсомольцу, надо сходить в ГПУ и показать там эту самую купюру. Товарищи разберутся, баловство это или что другое. Он просит как следует все проверить. Где бумажка? Да вот она, эта трехчервонная купюра.

Я стал рассматривать купюру. Это была обыкновенная денежная бумажка, далеко не новая, побывавшая в тысячах руках. На лицевой стороне ее возле «сеятеля» темнела чернильная клякса, в номере серии не значилось не только трех, но даже и одной шестерки. Я перевернул бумажку и сразу увидел небрежным росчерком написанное карандашом поверх замысловатых линий защитной сетки число «16817».

Пожалуй, попади она мне в руки где-нибудь в магазине или ресторане или в зарплату, мне и в голову не пришло бы обратить внимание на какие-то пять цифр, оставленные чьей-то неаккуратной руной. А этот веснушчатый мальчишка в юнгштурмовке, у которого в кармане не часто водятся не только хрустящие бумажки, но даже металлические кружочки, сумел взглянуть на три червонца острым, не потребительским глазом. Кроется за этими цифрами что-либо или нет, — взгляд этот все равно делает парню честь.

Борис Свиридов сидел передо мной, серьезный и независимый, как и должен сидеть человек, испытывающий чувство исполненного долга.

— Когда же это было, товарищ Свиридов?

— Позавчера. Тринадцатого августа.

— Дядя твой знает, что ты к нам пошел?

— Что я, маленький, товарищ начальник? — Во всех чертах его лица, особенно в припухлых, совсем еще детских губах сквозила высокомерная обида.

— А как же ты?.. — Я помахал бумажкой.

— Очень просто. Дядька ее тетке на хозяйство дал, а она мне велела, чтоб я себе по дядькиному ордеру ботинки купил в распределителе, мои, и верно, совсем износились. — Он спрятал ноги под кресло. — Стала она мне деньги отсчитывать — трешками и рублевками. Я говорю: тетя, вы лучше дайте мне ту — в три червонца, что дядя вчера принес, я ее разменяю и сдачу принесу, а то вы мне все мелкие отдадите, а на базаре вам сдачи с тридцати рублей не найдут. И отдала мне ее. — Он повел твердым, мужским подбородком на бумажку.

— Хорошо, товарищ Свиридов, мы все проанализируем, проверим эту купюру. Выясним, одним словом.

— А сейчас вы не можете выяснить? — нахмурился он. — Я думал, вы прямо при мне.

— Ну, как же это прямо при тебе? Это никак невозможно. На это, брат, нужно время, сам понимаешь. — Я спрятал бумажку в карман.

Независимость и высокомерие враз слетели с Бориса Даниловича Свиридова, учащегося культпросветшколы, словно на ветру пух с одуванчика. Он растерянно хлопал рыжими ресницами, а румянец заливал все светлые проталины между его золотистых веснушек.

Я встал, он остался в кресле, неуверенно глядя на меня снизу вверх.

И тут я сообразил, в чем дело:

— Фу, да ты про деньги! Ну, конечно же, я тебе сейчас же отдам. Извини. Да это ведь само собой. Держи. — Я подал ему другие три червонца. — Сойдет? Или тебе тоже нужна «та самая», с тремя шестерками?

Борис Свиридов счел ниже своего достоинства размениваться на шутки в такой серьезный момент. Он отвечал, что ему все равно, тем более, что он сегодня же идет в магазин. После этого он протянул мне руку, которую я с удовольствием пожал, хотя в его жесте содержалась некая снисходительность к человеку, который не оправдал его, Бориса Свиридова, ожиданий и не сумел с первого взгляда определить, содержится ли в «купюре» государственная тайна.

Глядя на прямую, перетянутую портупеей спину удаляющегося Бориса Свиридова, я завидовал его уверенности, что чекисты видят на три сажени под землю и все узнают с первого взгляда.

 

Один — шестьдесят восемь — семнадцать

И все-таки какая-то зацепка в истории с тремя червонцами была.

Начать с того, что она, эта история, приключилась в день, когда в Нижнелиманске «гостил» Вольф, который обедал в этом самом ресторане. Во-вторых, поведение официанта Кузьмы Данилыча было и вправду несколько странным. Хотя опыт не раз доказывал мне, что многое, кажущееся на первый взгляд странным и необъяснимым, объясняется в конце концов самым элементарным образом.

Прежде всего я позвонил в гостиницу.

— Никуда не отлучаться, — приказал я Кириллу. — И Славину передай. Я сейчас буду. Вы оба мне нужны.

Когда я вошел, Славин читал свежую «Комсомолку», а Кирилл, в трусах и майке, растягивал эспандер: он увидел эту штуку в каком-то нижнелиманском «культмаге», и она поразила его воображение.

— Вольф обедал в ресторане? — спросил я у Кирилла. — Ты узнаешь официанта, который его обслуживал?

— Узнаю.

— Славин, а ты помнишь, у кого Вольф обедал в свой первый приезд?

— Естественно, помню.

— Сходите, посмотрите. Это один и тот же официант или нет. Вернетесь, закончим разговор.

...Они скоро возвратились.

— Ну?

— Один и тот же, — сказал Славин. — Чуть сутулый, голова бугристая, вроде плешивый.

— Факт, — подтвердил Кирилл. — Зовут его Кузьма Данилыч.

Тут я рассказал о Борисе Свиридове, показал «купюру». Славин и Кирилл по очереди с интересом рассмотрели ее.

— А может, просто Вольфу официант понравился — он и вправду хорошо обслуживает, — сказал Славин. — Тем более, что он по-немецки свободно болтает.

— Но покуда нет объяснения поведению Кузьмы Данилыча с тремя червонцами, мы вправе предполагать, что это не случайность. Между прочим, Славин, и ты это знаешь не хуже меня, Вольф прекрасно владеет русским. И тогда... Что же получается тогда? Получается, что Вольф имел в Нижнелиманске не одно, а два дела. Не один, а два контакта. Или по меньшей мере два. Верман — первая цель приезда, официант Кузьма Данилыч — вторая.

Я положил ассигнацию на стол.

— А ну, садитесь. Что могут означать эти цифры — шестнадцать тысяч восемьсот семнадцать? Давайте...

— Порассуждаем.

— Эх, Славин, если б ты всегда понимал меня с полуслова!..

— Шифровка! — высказался Кирилл. — Кодированный текст. А?

— Не исключено.

— Уж очень он короткий, этот текст, — скептически хмыкнул Славин.

— Неважно, что короткий. Все может быть. Но если это и вправду шифровка, нам придется несладко. Чем кодированный текст меньше, тем трудней его расшифровать. Покажем бумажку криптографу в техотделе. Какие еще варианты? Между прочим, мы ломаем голову, нам кажется, что это бог знает какая сложная хитрость, а на самом деле... А на самом-то деле, может, разгадка проще простого.

— Например? — поинтересовался Славин.

— Например, номер телефона. М-м?

— Эврика! — обрадовался Кирилл.

— Идея! — одобрил Славин не то серьезно, не то со своей неизменной иронией. — Попробовать? — Он взялся за телефонную трубку.

— Дай-ка я сам. — Телефонистка ответила, и я назвал номер: — Один шестьдесят восемь семнадцать.

— Готово, — пропела трубка, щелкнуло соединение, и тотчас хрипловатый мужской голос бодро заверил:

— Дежурный гормилиции Савоненков слушает.

— Извините, ошибка. — Я положил трубку на рычаг.

— Ну, чей номер? — с нетерпением спросил Славин.

Я сделал паузу.

— Милиция.

— Бросьте! — Славин захохотал, а затем, пристально оглядев ассигнацию, пробормотал: — В какой день... в какой час... я повстречала вас...

— Ты чего? — переспросил я;

— Какое сегодня число? Пятнадцатое? — Славин остро глянул на меня, опять опустил взгляд на «купюру» и снова посмотрел на меня. Обхватил подбородок.

— Ну? Тебя осенило? — сказал я.

— Осенило. — Славин небрежно повернул бумажку ко мне. — Взгляните, Алексей Алексеич. Конечно, может, я не прав, пусть тогда старшие товарищи меня поправят, но... Шестнадцать — это число, восемь — месяц, то есть август, который мы и имеем на сегодняшний день, а семнадцать — время. Семнадцать часов. Пять часов дня. А?

Я по-новому посмотрел на радужную бумажку. 16 — 8 — 17. Возможно... Возможно...

— Шестнадцатое — это завтра, — вслух подумал я. — Завтра в пять часов вечера? Что же может произойти завтра в пять часов вечера?

Ребята помолчали. Потом Славин произнес:

— Все может произойти.

— Очень справедливо, — сказал я. — Но не кажется ли тебе, что это несколько расплывчато?

— Кажется, — сказал Славин.

— Я с тобой согласен.

— Что же будем делать? — спросил Кирилл.

— Я вам скажу, чего мы не будем делать: мы не будем спускать глаз с Кузьмы Данилыча. Смотреть за официантом надо так, чтоб комар носа не подточил. Чтобы у него даже тени беспокойства не возникло. Это — одно. Другое. Славин, я тебя попрошу, немедленно установи данные Кузьмы Данилыча. Кто он, что он, откуда.

— Есть!

— И побыстрее. Мне придется сегодня ехать в Одессу.

— Опять? — удивленно покачал головой Славин.

Я молча посмотрел на него. Мне не хватало только славинских комментариев. Но надо отдать Славину справедливость: он все-таки прикусил язык.

— Вернусь завтра к ночи. Разобьем машину, но приедем. Во что бы то ни стало.

 

Лисюк откладывает решение

Всю дорогу до Одессы мне было не по себе. Я корил себя за то, что исчезаю в такое критическое время. Может, надо было связаться с Нилиным или с самим Лисюком, объяснить, доказать, что уезжать мне сейчас невозможно? Такой момент! Надо действовать в пяти, нет, даже в шести направлениях одновременно. Самое свежее направление — официант Кузьма Данилыч. Интригующее направление, если принять во внимание установочные сведения о Кузьме Даниловиче, которые раздобыл Славин. У этого официанта была за плечами, как и говорил Боря Свиридов, богатая приключениями жизнь. В молодости он перепробовал множество профессий, был мальчиком в трактире и даже статистом в какой-то бродячей труппе. Незадолго до мировой войны понесло его из Малороссии на Дальний Восток. Там, видать, завелись у него деньжата, он открыл матросский кабачок во Владивостоке. Потом свой кабачок почему-то бросил и устроился буфетчиком на торговое судно, которое ходило из Владивостока и в Нагасаки, и в Шанхай, и в Порт-Артур, и в Гонконг. После революции и в годы нэпа служил официантом во Владивостоке, а потом опять позвало море — пять лет проплавал буфетчиком на судах, регулярно бывал в Японии, в Китае, в Сингапуре. Два года назад потянуло на родину. Бросил все и вернулся в Нижнелиманск. С охотой его взяли служить в ресторан «Интуриста»: опытный работник, неплохо владеет несколькими языками, в том числе японским, умеет с капризными иностранцами обращаться.

Ну, разве не занимательная фигура? И, что примечательно, снова маячит Япония, японцы... Конечно, может статься, что это — внешнее совпадение... И все-таки... Не много ли совпадений? Если вспомнить те сведения, которые пришли из Москвы в самом начале нашей командировки — об интересе японцев к Нижнелиманску, если иметь в виду, что этот интерес далеко не безоснователен — лодки-то малютки куда идут?.. И я снова подумал о дружбе Грюна с Митани... Если все это не упускать из виду, то... Кто знает?..

Вольф, Верман, Алексеенко, Штурм, военруки, Шевцов, Кузьма... Как постичь их связь, как найти, где перекрещиваются все эти линии, сплетаются в паутину? Как?

Вот где сейчас вопрос вопросов. Никто, кроме нас, ответа на него не найдет. А если не найдем и мы?..

Но я не вправе даже предполагать такую развязку. Не вправе. Для нас в этом деле есть лишь один исход. Других попросту не существует.

Так убеждал я себя, сидя рядом с Геной в мчавшемся сквозь ночную тьму «газике». Но, положа руку на сердце, я далеко не был уверен, что должное станет сущим...

...Я не стану подробно излагать ход совещания, точнее, ход «дуэли», между Лисюком и Нилиным. Да, дуэли, потому что Петр Фадеич опять заслонил меня и спас дело.

Выслушав неотразимую аргументацию Нилина, Лисюк задумался. Потом спросил:

— Ваше предложение?

— Пусть Каротин доведет дело до конца.

Лисюк опять подумал. Потом отрубил:

— Отложим решение до завтра.

Я встал:

— Разрешите, товарищ начальник?

— Ну?

— Сегодня к ночи мне позарез необходимо быть в Нижнелиманске. Оперативная необходимость, товарищ начальник. Прошу разрешить отъезд.

— Поезжайте. Мое решение узнаете там.

 

Рука не помеха

Вторую половину дня пятнадцатого августа, когда я трясся в «газике» по дороге в Одессу, Славин и Кирилл только и делали, что ели. По очереди. Сначала спустился в ресторан Славин. Задача заключалась в том, чтобы тянуть здесь как можно дольше. Поэтому (а, впрочем, не только поэтому, но и потому, что он отнюдь не был чужд гастрономических радостей) Славин, севши так, чтобы были хорошо видны столики Кузьмы Данилыча, заказал старенькому официанту мощный обед из пяти блюд: грибки и заливную севрюжку на закуску, холодные щи на первое, на второе вырезку. («Только скажите шефу, чтоб по-английски, с кровью, понятно?» «А как же, обязательно», — осклабился старичок. «Ко второму подадите еще салат из помидоров». «Слушаюсь».), на десерт пломбир и в заключение — кофе по-турецки.

Официант оказался вопреки возрасту и хлипкому сложению расторопным и гостеприимным, из тех былых официантов, кому хороший аппетит клиента доставляет искреннее удовольствие. А Славин знай похваливал блюда, и с морщинистого лица старика не сходила умильная улыбка.

За столиками Кузьмы Данилыча уже обедали несколько посетителей, но никто из них не вызывал у Славина подозрений.

— А мне говорили, у вас тут сплошные иностранцы питаются, — заговорил он с официантом. — Ничего подобного!

— Это еще не время-с, уважаемый, — отвечал тот. — Иностранцы, те попозже приходят.

— А что, их и вправду много?

— Да грех жаловаться, хватает.

— Больше местные или приезжие бывают?

Старик возился у сервировочного столика.

— А шут их знает, уважаемый, они ж не докладывают, мы не спрашиваем. Наше дело телячье — накрыл, заказ принял, подал, рассчитался — и адью, мусью. Афидерзейн. — В тоне официанта прозвучала горечь.

— Ну, не знаю, не знаю. По-моему, все как раз наоборот. Официант — главная фигура в ресторане. От него все зависит.

— Шутить изволите, уважаемый, — польщенно проговорил старик, водружая на стол жаровню с пламенеющими угольями, на которых в сковородне нетерпеливо кипел жареный лук, коричневела горка жареной картошки, чуть обнажая обильные куски мяса.

— Извольте. Вырезка. Разве ж от нашего брата она зависит?! От шефа-колдуна.

— Как сказать! Само собой, соорудить такую красоту — нужен талант. Но вот что я вам скажу, папаша. — Славин произнес это так, словно наконец, очертя голову, решился высказать давнее, наболевшее, заветное. И высказать именно ему, старому официанту, — Ваш брат может самый лучший деликатес сунуть человеку так, что в глотку не полезет, и может любую котлетку из подошвы преподнести таким манером, что пальчики оближешь. Все дело в том, как подать. Внушение! Гипноз!

— А вы, уважаемый, вижу, б-а-альшой знаток нашего дела. Понятие в вас имеется. Это нынче редкость, особливо среди молодых.

— Воспитание, папаша, воспитание. — Славин многозначительно поднял вилку с куском мяса.

Официант понимающе покачал головой.

Так и питался Славин — с аппетитом, не торопясь, смакуя каждый кусок и приятно беседуя с «папашей». И никому не пришло бы в голову, что этот медлительный гурман напряженно следит за каждым движением Кузьмы Данилыча.

Процедура обеда продолжалась добрых два часа. Допивая кофе, Славин увидел, как за соседний столик усаживается Кирилл. Можно было передавать пост.

Кирилл тоже провел в ресторане около двух часов и тоже ничего подозрительного не заметил.

Они условились вечером дежурить в ресторане вдвоем, только Кирилл должен был прийти попозже. Так и сделали. Героически «кутили» до позднего часа, хотя их уже мутило при одной мысли о еде.

Но все было напрасно.

Ночью дом Кузьмы «охраняли» поочередно: сначала Кирилл с Гришей Лялько, потом Славин с Сергеем Ивановым. Но и ночь прошла спокойно. Утром Кирилл со Славиным встретились вблизи дома официанта.

Кузьма Данилыч не показывался до двух часов дня. Видно, отсыпался. В третьем часу он вышел из дому, нарядный, в белой шелковой косоворотке с вышивкой по вороту, подпоясанной шелковым же витым шнурком с кисточками. Это был тот же и все-таки не совсем тот Кузьма Данилыч, человек из ресторана. Он ничуть не сутулился, казался выше и стройнее, а главное, косоворотка плотно облегала широкие, покатые плечи, и вообще было видно, что мужик он еще хоть куда...

Кузьма Данилыч шел по городу неспешно, беззаботной походкой человека, хорошо поработавшего и желающего на свой вкус использовать положенный по закону отдых. Он заходил в магазины, интересовался торговыми новостями: что, мол, привезли да что ожидают, заглянул на рынок, приценился к сезонному товару — овощам и фруктам, посетовал, что дороговато селяне хотят за свои продукты, расспрашивал «дядькив» про урожай, выпил, ставши в очередь к киоску, кружку холодного пивца, затем Кузьма отправился дальше.

До семнадцати часов все еще было далеко. Сильно парило. В раскаленном воздухе дрожали белые домики, вывески, купы деревьев, окаймлявшие улицу, прохожие, телеги ломовиков, груда арбузов возле лотка... У Славина, который шел по другой стороне улицы с таким расчетом, чтобы в поле зрения был и официант и следовавший позади него Кирилл, заныла раненая рука. «Неужели он так и будет маршировать до самых пяти часов? — подумал Славин. — Хоть бы передохнул, двужильный черт!»

И Кузьма Данилыч, словно услышав внутренний голос Славина, свернул в тенистый запущенный скверик. Выбрав давно не крашенную скамью под пышной шапкой старой липы, он сел, расстегнул верхнюю пуговичку своей косоворотки и с видимым наслаждением откинулся на облупленные перекладины спинки. Кирилл устроился в конце аллейки, а Славину пришлось с извинениями потеснить пожилую пару на скамье посредине аллеи, наискосок от Кузьмы Данилыча.

Время от времени по аллее проходили люди: то старик, то мальчишка, то молодой человек с девушкой. Одни не останавливались, другие находили себе место и присаживались отдохнуть под сенью деревьев. Ничего удивительного, что среди этих других оказался и мужчина интеллигентного вида, в очках и с газетой в руке. Но он сел рядом с Кузьмой Данилычем, и по одному этому привлек внимание Славина и Кирилла. А кроме того, была уже половина пятого. Кто давал гарантию, что возможный «компаньон» Кузьмы педантически точен? Никто! Так, может, это и есть «то самое»? Гражданин в очках повел себя обычнейше: развернул свою газету и принялся спокойно и внимательно ее читать. Видно было, что торопиться ему некуда. Он долго изучал первую страницу, затем аккуратно сложил газету пополам, даже провел пальцами по сгибу и приступил к исследованию второй страницы, потом третьей и, наконец, последней. Только изучив объявления, гражданин с чувством исполненного долга свернул газету и предался пассивному отдыху: устремил созерцательный взор куда-то вверх, к пышным зеленым кронам. Однако отдыхал он всего несколько минут. Вытащив из брючного кармана часы на цепочке, интеллигентный гражданин взглянул на циферблат, спрятал часы, зевнул и, медленно поднявшись, направился к выходу со сквера.

Официант не обратил на все это ни малейшего внимания. Что ж, выходит, не «то»?..

Только Славин так подумал, как Кузьма пошевелился и с любопытством посмотрел вокруг. Потом он легко встал и зашагал прочь из сквера.

Было без пяти пять. Куда он теперь? «Туда»?..

И Славин с Кириллом двинулись за официантом.

В пять минут шестого Кузьма Данилыч вошел под парусиновый тент летнего кафе. Приостановившись у порога, он огляделся. Только в глубине кафе возле одного из столиков пустовало соломенное кресло. На нем лежала канцелярская папка. Кузьма направил стопы к этому креслу. Славин видел, как он, вежливо поклонившись, что-то сказал посетителям за столиком, один из них принял папку, и Кузьма присел.

Положение у ребят оказалось не из простых. Пристроиться в кафе было совершенно негде. Торчать меж столиков глупо: Кузьма может обратить на них внимание. Пришлось отойти несколько в сторону и наблюдать издали. Но Славин все-таки разглядел, что один из соседей Кузьмы ему знаком: это был Василий Клементьевич Подоляко, главбух горжилотдела и приятель заведующего книжной лавкой Григория Андреевича Гмыри. Разговор там, как видно, вскоре стал общим. Кузьма Данилыч, попивая пиво и оживленно жестикулируя, рассказывал своим соседям, видимо, что-то интересное, потому что те слушали его охотно и даже вроде бы посмеивались. Славин нервничал: ведь ни он, ни Кирилл не могли бы разглядеть, станет официант передавать что-нибудь одному из соседей или нет. Вскоре Подоляко и второй посетитель, невзрачный белесый человек лет под сорок, расплатились и один за другим вышли на улицу. Здесь они приостановились, распрощались и отправились в разные стороны.

— Ступай за тем, белесым, — шепнул Славин Кириллу.

Самому же Славину нужно было мгновенно решить, кому теперь отдать «предпочтение» — Подоляко или официанту. Подоляко никуда не денется, решил Славин. Наведем справки, установим его связи, прикинем, мог он пригодиться Кузьме или эта встреча — случайность.

И он остался на месте.

Кузьма Данилыч неторопливо допил пиво, доел сосиски и, довольный и разомлевший, вышел из-под гостеприимного тента на все еще горячие камни тротуара. Славин последовал за ним. Официант сделал круг по городу и возвратился домой.

Кирилла не было довольно долго. Наконец он явился. Славин облегченно вздохнул. Обмениваться впечатлениями они, естественно, не могли, но, улучив минутку, Славин в укромном уголке шепнул Кириллу:

— Слушай, Кир, будь другом, подежурь без меня. Я тебе в помощь Сергея или Гришку пришлю. А мне, — он провел ребром ладони по смуглому горлу, — позарез вечер нужен.

Кирилл не отказал себе в удовольствии съехидничать:

— Опять на свидание? Да? А рука у тебя уже не болит?

— Рука сердцу не помеха! — отпарировал Славин, хитро улыбнувшись.

— Черт с тобой, — сказал Кирилл. Он был хороший товарищ.

Великое дело — товарищество!

 

Штурм приглашает Шевцова

Клятву — лечь костьми, но вернуться в Нижнелиманск к вечеру — я не сдержал. В дороге машина забарахлила. В город мы въехали, когда солнце стояло уже довольно высоко.

Кирилла я застал дома в одиночестве.

— Где Славин?

— Пошел узнавать насчет Подоляко.

— Кто такой Подоляко?

Кирилл коротко объяснил.

— Ага, значит, вчера и вправду что-то засекли?

— Вроде.

И Кирилл принялся рассказывать все с самого начала. Это был добротный рассказ, со всяческими деталями, подробными описаниями и психологическим анализом.

Вчера Кирилл не потерял ни минуты. Проводив белесого гражданина до самого дома, он сумел тут же установить, кто это такой.

Виталий Васильевич Згибнев был инженером-электриком завода сельскохозяйственных машин. Вроде бы безобидное предприятие. Однако не очень давно один из цехов этого завода перевели на выпуск оборонной продукции. Инженер Згибнев работал именно в этом цехе. Опять случайность? Совпадение? Может, и так. Был Згибнев холост, жил вдвоем с матерью в маленьком домике на окраине города.

— Надо Згибнева взять на заметку. Поручим это Захаряну.

— Но заняться им основательно я хотел бы сам, — заявил Кирилл.

— А Кузьму вы не бросили?

— Ну что вы, Алексей Алексеич! Сегодня он работает, за ним присматривают Иванов и Лялько.

— Ну что ж, вы запросто, я вижу, обходитесь без меня.

В этот момент появился Славин.

— Что-нибудь занимательное узнал?

Славин кисло скривился.

— Кирилл уже рассказывал про вчерашнее? Ничего интересного насчет Подоляки покуда нет. Может, Кузьма и вообще-то в кафе случайно забрел? И за столик этот сел только потому, что там место было...

— Не знаю, не знаю. Поручим и Подоляку проверить Захаряну. Кстати, как твоя рука, Славин?

— Нормально.

— А что с ночным террористом?

— Не узнавал, Алексей Алексеич. Не успел.

— Ну, ладно. Тогда на сегодня вам дополнительное задание: ты, Кирилл, отправляйся на «Сельхозмаш», продолжай направление «Згибнев». Славин — в горотдел. Узнай у Захаряна и Свидерского, есть ли новости об Алексеенко. И скажи насчет Згибнева и Подоляко. У меня есть тоже одно дело. К вечеру соберемся, подведем итоги и спланируем новый этап работы.

Славин и Ростовцев ушли. Я позвонил Шевцову. Он был уже дома.

— Едете сегодня, Иван Михайлович?

— Опять нет.

Так... Значит, Рита Лазенко не успела еще передать Штурму ничего нового.

— Я получил приглашение на завтрашний вечер. Вы меня поняли?

— Понял, Иван Михайлович. Тогда с вашего разрешения я с вами послезавтра встречусь на заводе.

— На заводе? — Шевцов определенно всполошился.

— Не волнуйтесь, я у вас на заводе частый гость. Изучаю экономическую сторону производства. По вопросам экономики мы с вами и побеседуем.

— Хорошо. — Восторга в его ответе я не почувствовал.

Что ж, мне было не до душевного состояния Ивана Михайловича Шевцова.

 

Славин все-таки краснеет

Кирилл в тот вечер не привез с «Сельхозмаша» ничего нового.

Славин же появился с несколько растерянным выражением на физиономии и беглой вызывающей улыбочкой.

— Ну, как там Алексеенко? — спросил я. — Сказал что-нибудь?

— Сказать-то сказал...

Славин как-то странно хмыкнул.

— Он сказал, что у него есть дружок, и вот этот самый дружок и попросил «чернявого приезжего» — это меня, значит, — «попугать».

— За что же попугать?

— Да, понимаете... за Раю. — Славин сказал это смущенно, ему определенно было неловко.

— За Раю? А не врет?

— Вот в том-то и дело... Не врет, Алексей Алексеич... Дружок-то его, Виктор Шалавин, и верно, давно к Рае клинья подбивал. Это точно. Я от нее самой знаю.

— Значит, нападение из ревности? — констатировал я.

Славин потерянно дернул плечами.

— Но, Алексей Алексеич, ведь я в интересах дела! Вы же сами видите, на какую публику мы набрели...

— Ну, понятно, Славин, ты всегда занимаешься девушками исключительно в интересах дела.

— Не всегда, — возразил справедливый Славин. Мы посмотрели друг на друга, на Кирилла, потом Славин расстроенно спросил:

— Выходит, этот аргумент против Георгия Карловича и иже с ним снимается?

— Даже если так, это мало что меняет. А что, Захарян и Свидерский сомнений не имеют?

— Вроде нет. Они еще допросят алексеенковских приятелей и потом скорей всего передадут их в милицию.

— Ну нет! Приятелей пусть поручат допросить милиции, а самого Алексеенко придется задержать у нас. До конца операции. А то через день весь город будет знать, какой ты историк. Теперь давайте взвесим, что у нас есть. У нас имеются следующие линии. Первая: Рита Лазенко — Штурм — Шевцов — Фальц — Москва. Сюда же примыкают военруки, роль которых нам еще не ясна. Вторая, по-видимому, центральная: Георгий Карлович Верман — предположительный «швейцарец», его компания, Вольф. Так? Третья, менее всего проявленная: опять же Вольф, Кузьма Данилович, Згибнев. Быть может, хотя и очень проблематично, к ней относится и Подоляко. Вторая и третья линии пересекаются на Вольфе. Первая вроде бы стоит особняком. Она, кстати, наиболее нам ясна. Правда, неизвестно звено, которое связывает ее с другими линиями. Просто мы еще на него не наткнулись. Будем надеяться, что в этом нам поможет Шевцов. Что касается Згибнева, то, Кирилл, продолжай действовать. Твой участок, Славин, по-прежнему Кузьма. Я же займусь Георгием Карлычем, мадам Курнатовой-Боржик...

— И Людой, — не без подначки подсказал Славин.

Я посмотрел на него прямо и вроде бы вполне спокойно:

— И Людой.

Тут произошло исключительное: Славин покраснел и отвел глаза.

Однако он тотчас пришел в себя и как ни в чем не бывало спросил:

— Кстати, Алексей Алексеич, а какие инструкции вы привезли от начальства?

И тут я вспомнил, что дамоклов меч «завершения операции» все еще висит над нашей головой, хотя мы строим планы, игнорируя эту угрозу.

Оставив без ответа славинский вопрос, я позвонил на междугородную и заказал разговор с Нилиным. Соединили меня быстро. Трубку взял сразу сам Петр Фадеевич.

— Это вы, Алексей Алексеевич? — переспросил он. — Очень хорошо, что сами позвонили. Решение принято. Продолжайте.

 

День отдыха

Ситуация властно требовала, чтобы я усиленно действовал на своем направлении. Но как? Отправиться без приглашения к мадам Курнатовой-Боржик? Пожалуй, пока не стоит. Хотя она напутствовала меня весьма гостеприимно. Да, рановато... Опять взяться за ракетку?

Так я размышлял, гуляя по городу утром выходного дня. Была редкая для этих мест пасмурная погода. Прохладный ветер налетал с моря, принося с собой отдаленный грохот прибоя — штормило. Все в Нижнелиманске — и люди, и деревья, чьи кроны заметно пожелтели под беспощадным солнцем, и даже, казалось, камни тротуаров и мостовых — наслаждалось отдыхом от зноя. Вот и погода для тенниса как нельзя лучше. Наверняка вся компания Георгия Карловича будет на корте...

Я вышагивал по улицам без плана, куда глаза глядят, отдавшись на произвол случая. Если б потом восстановить мой маршрут, он оказался бы весьма извилистым и прихотливым. Я остановился возле солидного, с четырьмя колоннами особняка, на котором висела жестяная доска «Нижнелиманский краеведческий музей». И... с удивлением подумал: как это получилось? Что привело меня к музею? Нечаянность? Или, думая, что брожу по городу без руля и ветрил, я на самом деле подчинялся чему-то подсознательному, что упрямо толкало меня именно сюда, к музею, где работала Людмила?..

В музее было прохладно и тихо. Наверно, посетители не баловали его. Едва переступив порог первого зала, я увидел возле стены внушительную фигуру, ни дать ни взять только что сошедшую с иллюстрации Павла Соколова к «Тарасу Бульбе» — лихой чуб, черные молодые усы, высокая смушковая шапка с золотым верхом, кармазинный жупан, опоясанный узорчатым поясом, широченные шаровары со множеством складок, красные сафьяновые сапоги, за поясом пистолеты, на боку сабля... А подле запорожца стояла Людмила, заботливо вкладывая в его руку старинное ружье с серебряной насечкой.

С минуту я полюбовался этой картиной, а потом со всей развязностью, на какую был способен, сказал:

— На накую битву провожаете казака, Люда?

Она быстро повернулась ко мне, не выпуская ружья, и в глазах ее мелькнула радость. Спокойным, даже обыденным тоном, точно она заранее знала, что я появлюсь в музее, Людмила отвечала:

— Наверно, на крымчаков. А что, хорош?

— Хорош! — согласился я. — Где вы достали все это великолепие?

— Да в разных местах нашли. Ружье нам недавно один коллекционер подарил. А саблю в могильнике неподалеку откопали. Раньше все предметы у нас порознь экспонировались, а когда саблю мы получили, мне и пришло в голову: а почему бы нам не выставить казака во всем снаряжении? И вот... — Она наконец пристроила ружье в казачью десницу и отошла чуть в сторонку, чтобы осмотреть. — Вы были в степи за городом? Могильник на могильнике! Заповедник для археологов.

— А вы сами не пробовали копать?

— То есть как не пробовала? Ведь саблю-то я и откопала. Ну, не одна, разумеется.

— Послушайте, Люда, а я один могу сойти за экскурсию? Ну, скажем, за экскурсию иногородних научных работников, а?

Людмила посмотрела на меня с серьезным недоверием.

— Вы хотите осмотреть всю экспозицию?

— Почему вы удивляетесь?

— Значит, вы пришли специально в музей? — Она смотрела на меня исподлобья.

— Ну, конечно.

Люда на секунду задумалась.

— Хорошо. Только мне нужно уйти. Но вы не беспокоитесь, я попрошу заведующую музеем Елизавету Федоровну, она сама вам все покажет.

— Ну, зачем же? — поспешил я. — Зачем затруднять заведующую? Если вы сейчас не можете, лучше я приду в другой раз. К тому же у меня дела... Идемте вместе.

Пожимая Людину руку возле ее дома, я спросил:

— А может, попозже встретимся на корте?

— Подождите меня здесь, — вдруг сказала Людмила. — Прямо сейчас и поедем.

— Но... но я же без ракетки!

— Я захвачу две. Подождите.

Что ж, все складывалось удачно...

Однако, увы, ни Георгия Карловича, ни мадам Курнатовой-Боржик — словом, никого из этой милой компании на корте не оказалось. Мы поиграли друг против друга, потом я перешел на Людину сторону, и мы наголову разгромили какую-то супружескую пару, которая изо всех сил строила из себя заядлых спортсменов.

Я пошел проводить Люду. Но к ее подъезду мы попали лишь поздно ночью.

— Ведь у вас было срочное дело, — тихо сказала Людмила, теребя меня за пуговицу пиджака.

Древний каштан, пропуская сквозь свою пышную зеленую шапку свет фонаря, бросал на нас фантастическую сетку теней. Я смотрел на легкую, прямую линию пробора в ее темных волосах, и мне казалось, что они мерцают на грани света и тени. Тихонько сжав прохладные плечи девушки, облитые шелком, я глухо проговорил:

— У вас тоже.

...Словом, день отдыха прошел великолепно. А вот ежели говорить о делах служебных...

Скверно, Каротин... Надо нажать на Шевцова. Пусть, пусть действует решительней. Пожалуй, есть смысл ему как-нибудь ненароком упомянуть в разговоре со Штурмом юрисконсульта, проверить реакцию... Мне не хватает какого-то последнего штриха, чтобы окончательно убедиться, что Георгий Карлович Верман — «швейцарец».

 

Что делать со сливочным маслом?

— Они что-то замышляют, — сказал мне Шевцов.

Мы разговаривали в обеденный перерыв в пустой комнате технического отдела Судзавода.

— Из чего вы это заключаете?

— Я сделал вид, что обеспокоен перерывом в своих поездках: мол, не случилось ли чего. «Что это вы паникуете? — спросил меня Штурм. — Можете не волноваться — ничего не случилось и ничего не случится. У вас есть возможность отдохнуть — вот и отдыхайте». Я поймал его на слове. «Очень хорошо, — сказал я, — тогда я поеду в отпуск». Штурм насторожился. «Повремените. Сделаете тут одно дело — не богом». Я спросил, что он имеет в виду, что еще за дело. Он меня оборвал. Он сказал, что лишнее любопытство никого не доводило до добра. Но потом смягчился, как-то, знаете, странно усмехнулся и сказал, что то, что мне положено, я узнаю в свое время. «А в принципе, — сказал Штурм, — вам, то есть мне, должен быть безразличен характер поручений. Какие бы они ни были, вы, то есть я, будете их выполнять. Конечно, если я захочу, то смогу работать на других началах, — пояснил Штурм. — Всякая работа оплачивается. Наша — неплохо. И я глупо поступаю, что отказываюсь от вознаграждения».

— Что вы ответили?

— Я сказал, что мне и вправду не хотелось бы совершать эти опасные поездки безвозмездно. А тем более, если мне предстоит еще что-то новенькое... Я хочу хотя бы обеспечить семью. Штурм засмеялся и сказал, что мне нечего трусить, потому что мы работаем филигранно, не оставляя никаких следов, и чекистам с их отсталыми и грубыми методами никогда ни до чего не докопаться.

— Похоже, что ваши «друзья» и в самом деле затевают какую-то пакость. Тем ответственнее ваша, Иван Михайлович, роль. Мы с вами, — я намеренно сделал нажим на этих словах, — мы с вами обязаны предотвратить любые их действия. И ваша помощь в этом деле будет иметь решающее значение.

— Я постараюсь. — Шевцов слегка порозовел. — И вот еще что я хочу вам рассказать. Тут у меня дня два назад был Летцен. Со всякими ужимками и подмигиваниями вручил мне подарок: два кило сливочного масла. По своей цене. Мы, дескать, старые друзья и соратники. Боремся за одно святое дело. Но я не столько о его излияниях, сколько о масле. Такое масло делают только в немецких колониях...

— Вот как. Значит, вы это к тому, что Летцен...

— Да. Сейчас каникулы, и он ездит по немецким селам. Мне кажется, не он один. Шверин — тоже.

Ездят по колониям... Не их ли дело антисоветская и националистическая агитация среди немцев? Та, о которой говорил на совещании Нилин? Что ж, и это «рука Штурма»?.. Надо тотчас дать знать Захаряну. Впрочем, может, он и сам уже знает: ведь горотдел вплотную занялся военруками...

— Спасибо, Иван Михайлович, — сказал я.

— Пожалуйста, — со смешной торопливостью отвечал он, словно я был у него в гостях и благодарил за стакан чаю. — А как быть с маслом? — вдруг нерешительно спросил он.

— С маслом? Это серьезная проблема. С маслом... Что же с ним делать... А что, Иван Михайлович, если вам его... ну, скажем, съесть? А?

Шевцов смотрел на меня чуть растерянно. Потом сказал:

— Я должен вам сознаться... меня это мучит... Ведь я готов был... Тогда, в поезде... вы спали... я чуть не бросился на вас... задушить...

— Но ведь не бросились? Я хочу еще раз напомнить вам: вы должны обнаружить проницательность и ловкость. Не упускайте ничего.

— Я понимаю.

В этот момент в комнату вошел кто-то из инженеров отдела.

— Итак, Иван Михайлович, — деловито проговорил я, — вы считаете, что план технико-экономических мероприятий в целом разрабатывается в правильном ракурсе? Ну, что ж, если вы будете так любезны, я попрошу вас уделить мне еще часок-другой в следующий раз. Весьма вам признателен.

Я крепко пожал его руку. Он должен был почувствовать, что я ему доверяю.

 

Так кто же физиономист?

В тот день я поздно задержался в горотделе. Сидя за столом в комнате, которую Захарян выделил нашей опергруппе, я размышлял над последними фактами-камешками, стараясь — в который раз! — найти им место в незаконченном мозаичном панно.

За окном было темно, как бывает темно только в дождливое новолуние. После жаркого вёдра небеса снова разверзлись, и водяные струи, торжествуя, хлестали по крышам, мостовым, тротуарам все сильнее, все отчаяннее. На столе вкрадчиво — у него был подрегулирован звонок — забормотал телефон.

— Товарищ Каротин, докладывает дежурный. Тут гражданин один явился... В общем, иностранный специалист. Дело вроде серьезное. Может, примете его?

— С какой это стати? Вы же знаете, на каком я положении. И понимаете, что конспиративно, а что нет. Разбирайтесь сами.

— Да я уж разбирался, товарищ Каротин. И сдается мне, что это по вашей части. Немец он, этот специалист. Что он рассказывает, похоже, вербовкой пахнет...

Как же быть? Мне, «экономисту» из «комплексной экспедиции», принимать неизвестное лицо в здании ГПУ — нарушение правил конспирации. А с другой стороны — немец, спец, вербовка. Как быть?..

— Ну, так как же, товарищ Каротин? — перебил мои лихорадочные размышления голос дежурного. — Примете? Или на завтра его вызвать к начальнику? Только он говорит, что нарочно ночью пришел.

А, была не была!

— Давайте его сюда.

Спустя несколько минут передо мной стоял молодой человек в прорезиненном плаще. Он мял в руках кепку и смущенно переступал с ноги на ногу, огорченно наблюдая, как с плаща течет на пол вода.

— Ах, мой бог, — виновато сказал он, — я завожу вам сплошная сырость.

— Ничего, не велика беда, — успокоительно проговорил я.

Молодой человек повесил свой плащ и кепку на крючок и повернулся ко мне, расческой приводя в порядок свой аккуратный косой пробор. Ба, знакомое лицо! Не его ли фотографию показывал мне Славин? Ну да, та самая симпатичнейшая физиономия...

— Пожалуйста, садитесь. Вот сюда.

— Я сожалею, — начал посетитель, — что обеспокоил вас так запоздало...

— Запоздало? — встревожился я.

— То есть я хотел сказать «поздно». Но я полагал, что правильно прийти поздно. И когда на улице дождь. Темно и дождь. Я полагал, это хорошо, чтобы меня не видели.

— Да вы не торопитесь. — Я заметил, что он не совсем еще пришел в себя, не освоился с обстановкой. — Успеем о деле. Сейчас нам принесут чаю, согреетесь. — Я позвонил и попросил дежурного раздобыть два стакана чаю, и погорячее. — Давайте сначала познакомимся. Каротин, Алексей Алексеевич.

— Очень рад. Верман, Фридрих... Можно — Фридрих Августович.

Принесли чай, и беседа понемногу пошла.

Покончив с биографией, Фридрих перешел непосредственно к тому, что заставило его прийти в ГПУ.

Несколько дней назад он отдыхал после ночной смены. Кроме него, в квартире никого не было. Позвонили. Незнакомый человек спрашивает товарища Вермана. Фридрих, естественно, пригласил его войти. Гость сразу предупредил, что он в городе проездом, всего на пару дней, торопится и потому сразу перейдет к делу. Его, Фридриха, удивило, что тот поплотнее прикрыл дверь, внимательно огляделся, спросил, есть ли кто-нибудь дома, не слышно ли, когда говорят, соседям.

— Как выглядел этот человек? — спросил я.

— Вы понимаете, — нерешительно отвечал Фридрих, — мне очень трудно описать его внешность. Он не имеет... как это называется... особенных... особенных...

— Особых примет?

— Да-да... Не старый... Лет... лет возле тридцать пять. Очень аккуратный. Когда сел на стул, раньше посмотрел, чистый ли. Очень вежливый. Все время говорил «пожалуйста, спасибо»... Я редко слышал в Россия такое множество вежливых выражений. Он сказал, что недавно был в Германия, в Гамбург, и видел моя фамилия... Отец, мать, брат... Они здоровы и хорошо живут. Я отвечал, что знаю это, потому что они мне регулярно пишут. Но он сказал, что я обязан понимать, что в письмах, которые отправляться через почта, нельзя все писать. Он привез мне письмо от мой отец, где написано такое, которое он не написал в письме с маркой.

— Это действительно было письмо от вашего отца?

— О, да. Я не сомневался. Почерк, и потом там есть такие... такие... ну, маленькие детали. Подробности. Фамильные подробности, которые никто, кроме фамилия, не знает. Отец писал, что тот, кто принесет мне письмо, друг наша семья. Этот друг и его коллеги помогают жить наша фамилия очень хорошо, очень хорошо устраиваться, отец работает на хорошей работе и даже способен посылать мне деньги. Если я буду любезен с его другом. И я должен быть любезен, если я любящий сын. И если я хороший немец. О, это мне не очень понравилось. Я не люблю это слово — «хороший немец». Вы понимаете меня? У нас в Германии очень часто говорят это выражение.

Но «хороший немец» — это на самом деле есть плохой немец. Вы понимаете меня? Особенно сейчас, когда Гитлер... Я хотел знать, что будет дальше. Он отдал мне деньги, три тысячи рублей, и говорил, что и вперед сможет передавать мне деньги от папы. У него есть в Нижнелиманске друзья, и через них он будет передавать эти деньги. Как много друзей у моего бедного папы, подумал я, но ничего не сказал. А мой гость добавлял, что это можно будет делать, если я буду выполнять просьбы... да, его просьбы и поручения. Тут я совсем хорошо понял, что есть мой гость. И я ему сказал, что мало времени, потому что много времени занят на заводе. О, это ничего, говорил он, поручения будут, наверно, тоже на заводе. Но я не хотел.

Я не сумел скрыть досады:

— Это, товарищ Верман, очень благородно, но, пожалуй, вы поторопились.

— О, нет, нет! Это есть далеко не все. Раньше он говорил с улыбкой, так ласково, как друг моя фамилия, семья. А теперь он сделался злой, хмурый, сердитый. Он говорил — я забывал, что я немец, а не немецкий специалист. Вы понимаете? А немец всюду — в Россия, в Америка, даже на Северный полюс — всегда обязан быть немец. Он обязан думать про свой фатерлянд... отечество. И выполнять приказ отечества. И еще я должен помнить, что моя фамилия может потерять свои друзья, если я не буду помогать. Сейчас в фатерлянд очень плохо терять такие друзья. Моя фамилия, особенно мой брат, будет очень недоволен.

— Почему особенно брат?

— О! Вот это есть самое главное. Вы знаете, почему этот человек пришел ко мне? Он пришел ко мне, потому что мой брат есть... командир штурмабтайлунг... штурмовик. Да, это так. Поэтому они... наци... доверяют моя фамилия. Но они не знают другое! — с жаром сказал Фридрих. — Они не знают, что мой другой брат... Йозеф... он был коммунист, айн ротфронткемпфер, ну, как это... красный фронтовик... И он умер... то есть его убили... в Гамбург, десять лет назад...

— Во время восстания?

— Да. На баррикада в Бембэк. Отец, мой фатер, скрыл, как умер Йозеф. Он не занимался политика, мой отец, никогда. Он просто механик на верфи. Они убили мой брат... его сын... Я достаточно понятно говорю по-русски?

Он очень волновался, Фридрих Верман, чем дальше, тем сильнее, и я, как мог, постарался его успокоить.

— Да вы не волнуйтесь, товарищ Верман, вы отлично говорите по-русски. Я вас прекрасно понимаю.

— Спасибо, товарищ. Я хотел говорить, что я живу в Советская Россия пять лет, но я живу не пять лет. Вы понимаете? В Советский Союз приехал совсем другой Фридрих Верман. Совсем другой, чем живет тут теперь. Понимаете? Я слишком много увидел здесь...

— Очень много, — не удержался я от поправки.

— Нет, слишком много! Вот. И я не желал быть агент Гитлер в Советская Россия. Но! — Он поднял указательный палец. — Но! Я ему это не сказал!

Я облегченно вздохнул.

— Я сказал, что я хороший немец. Но я очень боюсь, потому что он не знает, что такой ГПУ. А я живу в Россия пять лет и уже очень хорошо это знаю. Тут мой гость засмеялся. Очень тихо, шепотом засмеялся. — Фридрих изобразил, как это было: он округлил глаза, опасливо оглянулся по сторонам, и я словно воочию увидел этого «гостя», который живет все время настороже и даже смеется «шепотом». — Он сказал, — продолжал Верман, — что мне не надо бояться, что я сам буду улыбаюсь, когда вспоминаю, как я боялся. И я тоже стал смеяться.

— И тоже шепотом?

Фридрих посмотрел на меня, захохотал, но тут же стал снова подчеркнуто серьезен:

— И тоже шепотом.

— Значит, вы согласились?

— Да. Конечно.

— И он дал вам поручение?

— Нет. Он сказал, когда я буду понадобиться, я получу почтовая открытка. В ней будет написано: «Фред, куда ты пропал? Хочу тебя видеть. Жду». Потом там будет написано время и пункт... то есть место. И подпись: «Твой Федя». Когда я прихожу, ко мне подойдет человек и скажет: «Гутен таг, Август, то есть Фридрих Августович». У него был с собой бутылка вина. Хороший вино: мускат «Красный камень». Мы пили до дна. Я пил и думал, как мне пойти к вам.

— Когда это было, товарищ Верман?

— Это было... это было... сегодня есть двадцатый август, а то был семнадцатый август.

Семнадцатое августа! На следующий день после прогулки по городу Кузьмы Данилыча... Есть ли между этими эпизодами связь? Загадка. Кто этот приезжий? И приезжий ли он? Загадка за загадкой, а где разгадки? Ну, так или иначе, но все станет проясняться. Весь вопрос в том, как: так или иначе? О, это далеко не безразлично. И для дела. И для меня.

Так я подумал, а сказал другое:

— Товарищ Верман, и вам и нам следует действовать крайне осторожно. Ваша семья не должна пострадать. Даю вам слово, что вы не пожалеете, что пришли к нам.

— Товарищ, я все равно не пожалею. Я инженер, но я пролетарский человек. Я очень люблю своя фамилия, но я не предатель Советская Россия.

Это прозвучало чуть высокопарно, быть может, но зато было сказано с чувством. С искренним чувством.

— Большое спасибо, товарищ Верман. Условимся так. Вот вам мои телефоны. Как только придет открытка, сразу звоните. Сразу! В любое время дня и ночи. Звоните из автомата. Если меня не будет, передайте: звонил... ну, скажем, Василий. У вас нет телефона? Ах, есть! Чудесно. Сейчас запишу. Ну и в экстренном случае позвоню вам сам. И, надеюсь, вы ни с кем не станете делиться тем, что произошло?

— Конечно, товарищ. — Фридрих ответил совершенно спокойно, без тени обиды: дело есть дело.

— А домой я вас сейчас завезу на машине.

— Зачем? Дождит уже совсем меньше...

— Да вы не беспокойтесь. Я ведь и сам еду домой.

Дома я рассказал ребятам о неожиданном появлении молодого Вермана.

— Ну, Алексей Алексеич, — торжествующе сказал Славин, — так кто из нас физиономист?..

 

Остановись, мгновенье!

Под выходной день около четырех часов в нашем гостиничном номере затрезвонил телефон. Говорил Иван Михайлович Шевцов. Сигнал Шевцова был чрезвычайный.

Инженеру позвонил Штурм, вызвал его на рандеву и приказал через час прибыть в городской сад и в потоке гуляющих направиться в боковую аллею. В правой руке держать номер журнала «Судостроение». В конце аллеи Шевцову следовало отойти в сторону, положить журнал в правый карман пиджака, повернуть по аллее обратно. Так он должен был прогуливаться, покуда его не обгонит человек, который на ходу сунет ему спичечный коробок. После этого инженер должен был отправиться на вокзал, взять билет на харьковский поезд и доехать до станции Зиминка. В Зиминке ему предстояло выйти и взять билет на поезд, следующий в Одессу, в международный вагон. Там Шевцов должен был войти в купе номер три и сказать:

«Простите, я брал у вас спички, спасибо, но они не горят», — и, услышав в ответ: «Возьмите на столе другую коробку», — положить свой коробок на столик, вернуться на место, а прибыв в Одессу, пароходом возвратиться в Нижнелиманск.

Позвонив Захаряну с просьбой о подкреплении, мы со Славиным тут же помчались в городской сад.

Почему Штурм изменил обычный порядок передачи? Кто вручит Шевцову посылку? Что за новое действующее лицо? Быть может, это неизвестная нам еще ветвь сети?

Вот и боковая аллея. Публики здесь было уже много. Люди постарше чинно прогуливались, обмениваясь поклонами со знакомыми; тесно прижавшись, словно было уже темно, сидели парочки; сбивалась шумными стайками молодежь.

А инженер Шевцов фланировал по аллее из конца в конец, послушно манипулируя журналом.

Но где же тот, ради кого он вышел на прогулку? Не напрасно ли мы его ждем? Может, ему дало сигнал тревоги шестое чувство разведчика? Да нет, вроде бы мы приняли все меры предосторожности, не должен он нас почуять...

И тут я увидел Кирилла, Кирилла, которому положено было в это время присматривать за Згибневым. Почему же он здесь? Однако... он идет за каким-то невзрачным белесым субъектом... Так все же очень просто — это и есть Згибнев! Зачем он здесь, наш новый подопечный?.. Может, именно он...

Один круг. Другой. Третий...

И... Згибнев пошел на сближение с Шевцовым! Ура! Неужели он? Как все-таки хорошо, что это Згибнев, недавняя находка Славина и Кирилла, а не какой-нибудь новый персонаж, который бы снова осложнил дело... Я вдруг даже почувствовал своеобразную нежность к этому инженеру-электрику с «Сельхозмаша», которого увидел впервые. А вдруг он все-таки не подойдет?

Но Згибнев все догонял Шевцова, не шибко, помаленьку, вполне естественно для вечерней всеобщей прогулки в городском саду; что ж, один идет быстрей, другой — помедленней, каждый — согласно своему возрасту, темпераменту, привычкам; ведь не в строю, не под команду «ать-два» маршируют граждане города Нижнелиманска...

Я собственными глазами уловил этот волнующий момент. Вероятно, такое чувство испытывает ученый-экспериментатор, наблюдая под микроскопом слияние двух живых клеток в одну, в новый организм. Я ясно увидел, как инженер-электрик Згибнев с ловкостью карманника сунул в левую руку Ивана Михайловича Шевцова спичечный коробок.

Есть!

Ну что ж, теперь карты снова в руки Кириллу — он поворачивает за Згибневым к выходу из горсада... Что ж, гражданин Згибнев, сегодня вы без осложнений дойдете до дому, завтра вы спокойно отдохнете, послезавтра вы обычным маршрутом отправитесь на работу, в закрытый цех завода «Сельхозмаш». Да, у вас есть еще в запасе несколько дней. Итак, до свидания, Згибнев, до скорой встречи...

А мы со Славиным отправились за инженером Шевцовым.

 

Спички не горят

Неисповедимы пути человеческие. Давно ли мы ехали с Иваном Михайловичем в том же самом поезде, быть может, в том же самом вагоне, но как много с тех пор утекло воды, как изменились наши с ним отношения, как прояснилась расстановка сил в этой нижнелиманской комбинации...

Славин стоял в коридоре, будто бы углубленный в созерцание пейзажа, чьи контуры быстро стирала сгущающаяся темнота. Конечно, Славина интересовал вовсе не ландшафт — он оберегал вход в наше купе. За дверью мы с Шевцовым извлекаем из спичечного коробка, со дна его, из-под спичек, крохотный кусочек тонкой бумаги, фотографируем его захваченным с собой специальным аппаратом. Один снимок... Второй... Третий... Четвертый... Все в порядке... Теперь наши функции разделяются: инженер Шевцов может дальше выполнять поручение Эрнеста Ивановича Штурма, а мы со Славиным посмотрим, как и кому перейдет пресловутый спичечный коробок...

Зиминка. Не очень освещенный ночной зал ожидания. Кассы. Шевцов покупает билет и выходит на перрон. Я покупаю билет и выхожу на перрон. Славин покупает билет и выходит на перрон.

Каждый из нас по-своему коротает час до поезда на Одессу. Шевцов перелистывает книжку. Чем на сей раз увлечен Иван Михайлович? Хаксли? Дос Пассосом? Достоевским? Я сижу на станционной скамье, вдыхаю прохладный, с примесью гари ночной воздух. Славин, чуть наклонившись вперед, расхаживает по станционным помещениям: заглянул в ресторан, сунул нос в комнату дежурного, поинтересовался, как функционирует телеграфное отделение, а теперь, задрав голову, рассматривает выставленные вдоль фасада портреты ударников...

Вдалеке засиял паровозный прожектор. Задрожали рельсы. Стали двумя узкими сияющими дорожками. Подкатил по ним к перрону поезд. Остановился, болезненно скрипнув тормозами.

Инженер Шевцов спокойно вошел в международный вагон. Спокойно ли?..

Немного погодя по ступенькам взлетел в вагон Славин. И перед самым отходом — я.

Два звонка. Гудок. Паровоз мягко взял с места. Быстрее, быстрее побежали по сторонам огни, исчезли. Пятьсот человек спешат в славный город на Черном море. Пятьсот человек в вагонах, жестких и мягких, купейных, бесплацкартных, международных. Они приедут утром в Одессу, их ждет выходной день, семьи или друзья, а потом дела, важные, нужные им и всем нам дела. А в третьем купе международного вагона едет некий господин, которого ждут в Одессе или где-нибудь еще дела — важные, но не нам, нужные, но не нам. Однако нет, не сладятся у него эти его дела, ой, не сладятся!

Открылась дверь нашего купе, и вышел инженер Шевцов. Неслышно ступая по пушистому ковру, он идет вагонным коридором, отливающим в полутьме медью и красным деревом, он стучит в купе номер три, он входит внутрь и задвигает за собой дверь, и идет к себе, а я говорю Славину:

— Последуешь за этим типом из купе номер три. Свидерский в соседнем вагоне. Он пойдет впереди. На вокзальной площади у вас его переймут наши одесские ребята. Встречаемся прямо на пароходе.

 

Рандеву на воде

В Нижнелиманске, в гостинице, нас со Славиным встретил Кирилл. Он спокойно сидел в своем кресле, но я сразу увидел, что он был в максимальном возбуждении.

— Згибнев виделся с юрисконсультом Верманом, — без предисловий объявил он.

— Блеск! — воскликнул Славин.

— Обожди, — остановил его я. — Подробней, Кирилл.

Подробней? Пожалуйста, можно и подробней. Вчера, то есть в выходной, Згибнев отправился в яхт-клуб. Оказывается, этот Згибнев тоже любитель-яхтсмен, да еще какой: парусную лодку построил собственными руками. А в яхт-клубе уже готовился отчаливать на своей «Лене» Георгий Карлович Верман со старшим сыном. Сияя белоснежным треугольником паруса, «Лена» скользнула от берега и, лихо накренившись влево, красивым виражом вырвалась на середину Буга. А вскоре отчалил и Згибнев. Кирилл наблюдал за ними. Яхта и лодка то стрелами мчались по зеркалу воды, то, круто развернувшись, проделывали головокружительные маневры,- красуясь друг перед другом и чуть не задевая одна другую. А потом стали. Пришвартовались друг к другу бортами! Видно было, что их капитаны о чем-то беседуют. О чем? Бог весть... Помаячив так вот, рядком, с десяток минут, они снова распустили паруса и разошлись в разные стороны.

— Слушай-ка, Кирилл, а где же получил Згибнев коробок с шифровкой?

Кирилл виновато заморгал глазами.

— Не знаю, Алексей Алексеич. Вроде ни с кем таким он не видался...

— Но не святой же дух работает на германскую разведку! Проморгал?

— Наверно.

— Плохо. Очень плохо. Ты знаешь, что было в шифровке? Ее, между прочим, в Одессе прочли быстро: «Пять подлодок готовы к отправке. Уйдут в ближайшие дни. Н.»

Кирилл горестно молчал. Потом уныло сказал:

— Да я смотрел, Алексей Алексеич. И вот такая незадача...

— Алексей Алексеич, — вмешался Славин, — ведь со всяким бывает...

— Знаю, что бывает, — жестко оборвал его я. — Все бывает. Но наступил такой момент, когда так быть не должно.

Итак, Згибнев, имевший контакт с Кузьмой Данилычем, Згибнев, передавший спичечную коробку с шифровкой Шевцову, — этот самый Згибнев встретился на следующий день с Георгием Карловичем Верманом... Не смыкался ли круг?..

Пожалуй, все линии сходятся к юрисконсульту... К «швейцарцу»?

И все-таки оставалось еще белое пятно: Большая Морская, 4. Жил там Георгий Карлович или нет? И почему все-таки его прозвали «швейцарцем»?..

 

Гутен таг, Август!

Какое-то неосознанное предчувствие не давало мне в ту ночь уснуть, я ворочался с боку на бок. Включил лампочку-ночник, раскрыл Цвейга. Вот тут-то и задребезжал телефон. Фридрих!

— Пришла открытка? — спросил я.

— Нет. Другое. Можно вас повидать?

— Конечно. Слушайте внимательно: из вашего двора есть выход на Корабельную улицу. Идите по ней направо. Я вас подхвачу в машину. Только проверьте, нет ли за вами хвоста.

— Хвоста? Какого хвоста? — Фридрих на том конце провода был очень удивлен.

— Ну, не следит ли за вами кто. Поняли?

...Мы неслись по ночным, слабо освещенным улицам Нижнелиманска. Вот и Корабельная. Она была тиха и пуста, и я сразу увидел впереди одинокого пешехода. Минута — и Фридрих сидел возле меня на заднем диване.

Сегодня он возвращался с завода после дневной смены. Едва свернул на свою улицу, как кто-то взял его под руку. «Гутен таг, Август... то есть Фридрих Августович».

Ах, сукин сын! Перехитрил нас? Не стал присылать открытку. Ну, тут виден почерк зубра!

— Это был тот же человек?

— Нет, о нет! Это был совсем другой. Выше. Старше. Лет возле пятьдесят. Или сорок пять.

Сорок пять — пятьдесят? Не сам ли?..

— Соломенный шляпа. И такой серый, из простой материал пиджак...

— Трость?

— О нет. Трость не было.

— Темноволосый, светлый, седой?

— О, немножко седой. Чуть-чуть.

Странно, если это Георгий Карлович... Соломенная шляпа. Дешевый пиджак... Мог, конечно, пойти на такой маскарад... Хотя ему, обычно такому элегантному, появиться в городе, где его знает чуть ли не каждый встречный, в этом наряде несколько рискованно. Рискованно, но допустимо. Я искал какие-нибудь характерные черты юрисконсульта, но Фридрих таких не запомнил.

— Что же он от вас хотел?

— Ничего. Он просто говорил. Он говорил, что каждый немец может быть гордым. Провидение для Германии дал великий вождь... Фюрер... Он исправит исторический несправедливость. Грабительский мир, Версаль. Фюрер сожмет в железный кулак плутократы. Все немцы будут иметь работа, хлеб, счастье. Судьба велела германскому народу руководить весь мир. Германия имеет два главный враг — Россия и Англия. Но самый главный — Россия, большевики. И каждый немец с радостью помогает свой фатерлянд и свой фюрер победить этот враг. Потом он спрашивал меня, могу ли я войти в тот эллинг, где строят подводные лодки. Вы понимает? Он знает, что наш завод строит подводные лодки!

— Что вы ему сказали?

— Я сказал, что я там бываю каждый день. Потом он попрощался и ушел.

— И все?

— Да. Он еще сказал, что, если надо, я получу открытку.

Итак, вербовку Фридриха они проводят по всем правилам и стандартам. Сначала подослали второстепенную фигуру — бросить пробный шар, прощупать, если надо, пригрозить, сломить. Теперь появился сам шеф. Как полагается, в первое рандеву шеф лишь выяснял обстановку, возможности. Отныне надо ждать задания. Судя по вопросам Фридриху, эти господа и вправду готовят нечто экстраординарное. И именно на судзаводе. Прав Шевцов. Но что? А главное, кто посетил Фридриха? Сдается, что «сам». «Швейцарец». Георгий Карлович? Как узнать?

И тут мне пришла одна идея. Элементарная идея. Предъявить Фридриху его однофамильца — Георгия Карловича Вермана!

— Вот что, товарищ Фридрих. Позвоните мне послезавтра. Я скажу вам, куда надо будет прийти. Попытаюсь показать вам вашего нового знакомого.

— Показать?! — изумился Фридрих. — О! Вы его знаете?

— Не уверен. Но посмотрим.

Мы снова ехали по Корабельной, проделав круг по городу. На углу Гена притормозил. Фридрих выскочил из машины.

 

Отливы и приливы

План мой был таков: зайти к вечеру за Людмилой в музей и узнать, когда честная компания собирается на корт — пора, мол, нам взять реванш у Георгия Карлыча. Там, на корте, Фридриху будет удобно, не вызывая никаких подозрений, опознать человека, который остановил его на улице. Если он там будет. Впрочем, в этом я почти уже не сомневался.

Конечно, то, что я собирался делать, было в полном соответствии со служебным долгом. Но... если уж говорить начистоту, мне было отнюдь не безразлично, что этот самый долг дает мне повод повидать Люду.

В середине дня, когда, постелив на стол сложенное вчетверо байковое одеяло, я наводил взятым у горничной утюгом складку на брюках, — в этот ответственный момент зазвонил телефон.

Хотите верьте, хотите нет, но это так: еще не подняв трубку, я знал, чей голос услышу. И не ошибся.

— Я вас жду сегодня у Евгений Андреевны, — прозвучал низкий голос. — Вы меня слышите? — спросила она, потому что я молчал.

А молчал я, выясняя сам для себя, почему у меня от этого цыганского голоса сердце екнуло так, как не екало очень, очень давно. С каких-нибудь семнадцати-восемнадцати лет. Я все же сделал над собой усилие и сказал:

— Слышу.

— Тогда до восьми часов. — На другом конце провода щелкнула повешенная трубка.

По всем прописям в душе у меня должны были клокотать противоречивые чувства: на моих плечах ответственнейшее дело, а я трачу часть души, сердца и ума на сугубо личное; кроме того, девушка, которая занимает мое воображение, сама фактически под подозрением, как близкая знакомая юрисконсульта Вермана, да к тому же адмиральская дочка. Но я скажу чистую правду: никаких борений, угрызений совести в себе я не заметил. Меня влекло к Люде, влекло — да и все тут. Сердце мое стучало в явно учащенном ритме, как стучало бы оно в подобном положении у любого не облеченного полномочиями смертного. Вот так. И покончим с этой морально-этической проблемой.

Евгения Андреевна встретила меня с распростертыми объятиями. Кроме знакомых, здесь было и новое лицо: коренастый мужчина, с фигурой портового грузчика и с бородкой а-ля кардинал Ришелье.

— Знакомьтесь, — сказала хозяйка, — это наш поэт Иван Валентинович Гароцкий.

Вскоре я понял, что вечер был задуман как литературно-музыкальный. И открыл его именно Иван Валентинович. Он не стал ломаться, когда Евгения Андреевна попросила его почитать. Он поднялся с дивана, короткий и широкий, сунул почему-то руки в рукава пиджака и глуховатым голосом, с неожиданным для Украины волжским «оканьем», стал декламировать, четко, но без всякого выражения выговаривая слова, будто диктовал школьникам трудный диктант и боялся, чтоб они не угадали знаков препинания.

Если бы я не был точно уверен, что у нас на дворе вторая половина одна тысяча девятьсот тридцать третьего года, можно было бы решить, будто машина времени перенесла всех нас эдак в год девятьсот десятый или двенадцатый. Потому что именно в тогдашних захолустных альманахах печатались такие стихи:

Когда Иван Валентинович закончил, Евгения Андреевна зааплодировала, взглядом пригласив и всех нас присоединиться к ее восторгу. Я посмотрел на Людмилу — она сидела против меня, рядом со Степаном Саввичем — ее глаза смеялись. Она не хлопала — что ж, ей можно...

Спокойно переждав аплодисменты, Гароцкий торжественно сказал:

— Я позволил себе обмануть вас. Эти томящие страстью одиночества строки принадлежат не мне. Они принадлежат золотому перу Елены Викторовны. Я не мог их не прочитать...

Новый всплеск аплодисментов.

Ах да, вспомнил я, ведь супруга Георгия Карловича грешит стишками! И тут же с беспокойством подумал: а почему же Георгий Карлович не пришел сегодня? Не заподозрил ли он чего-нибудь ненароком? Да нет, с чего бы...

Следующим номером адвокат с фатоватыми усиками по тетрадке читал некие, как он назвал их, «Психологические этюды», попросту пошловатые «размышления» о персонажах каких-то, по-моему, придуманных его фантазией скандальных судебных процессов. Это было в меру противно.

— Что это вы, батенька, зачем это вы, батенька? — с растерянной укоризной спросил Степан Саввич. — Ненормальности какие-то, уроды душевные... На кой ляд?

Евгения Андреевна мгновенно почуяла, что пахнет конфликтом, и замяла его в зародыше.

— Друзья мои, друзья мои! Вы же знаете, главный закон моего дома, — кокетливо воскликнула она, — каждый вправе иметь голос.

— Вот у вас-то, дорогая моя, и вправду голос, — сказал старый напитан. — Спойте, драгоценнейшая. Люблю, когда вы поете.

— Верно, Евгения Андреевна, спойте, — поддержал я.

Наша хозяйка милостиво согласилась и сняла со стены гитару. Она долго пробовала струны, настраивая ее, так сказать, подготовляя нас к наслаждению. Наконец, Евгения Андреевна взяла аккорд и запела. Что ж, пела она, надо отдать ей справедливость, отлично. У нее был звучный грудной голос, безупречный слух и неподдельное чувство. Она долго пела старинные романсы — один за другим, почти без перерыва, пела что хотелось самой и все, что просили гости. А потом исполнила, к моему изумлению, трогательную песенку первых послереволюционных лет. Не знаю, быть может, песенка эта не очень ценима изощренными меломанами, но я лично ее люблю: для меня она связана со многими памятными событиями и людьми давних времен. Ее частенько напевал мой старый друг Юра Хохлик, погибший в перестрелке с диверсантами. Я люблю ее мелодию и ее слова, они сильно действуют на мое воображение:

Я и вправду помнил провинциальный городок юности, и церковь, и базар, и городской бульвар с серыми от пыли листьями, и милый силуэт... Только ее звали не Татьяной, а Марусей... А дальше все было почти так, как рассказывала песня: летели огни раскаленных дней, гремели по рельсам эшелоны, взводы и батальоны шли в атаку на беляков, и хоть и не на Урале, как утверждала песенка, а на родной Украине в двадцать первом встретил ее, Марусю. И точно: увидел я тот же девичий стан, и стан этот был туго стянут широким ремнем, а на ремне висел наган в черной кобуре... Так и лежала она после боя в высокой траве, с крепко стиснутым в маленькой руке наганом и с маленькой пулевой дырочкой — нет не в синем жакете, а в кожаной чекистской тужурке...

Люда весь вечер молчала, не демонстрируя никаких талантов. И это мне тоже нравилось в ней. Впрочем, если б она, наоборот, оказалась бы душой этого домашнего концерта и, скажем, отбила чечетку или даже сыграла на пиле, — мне бы наверняка и это очень понравилось.

Но Георгий Карлович так и не появился.

Наконец гости поднялись. Распрощался и я. Не сговариваясь, мы с Людой пошли тою же улицей, что и в первый раз, меж теми же каштанами. И вскоре оказались на берегу Буга.

Блестел на спокойной воде лунный след, четкий, прямой, не колеблемый рябью, — так спокойна была в тот вечер река, словно кто-то намеренно желал создать контрастный фон для беспокойства, не оставлявшего меня ни на секунду.

Людмила выпустила мою руку и стояла тихо-тихо, глядя на реку в ту сторону, куда неприметно для глаза скользила вся эта тяжелая масса воды, — к лиману, к морю. И вдруг стала негромко читать:

Я вздрогнул. Что это? Случайность, что она читает именно это? Или это сила прозрения, интуиции, и эта девушка, которая нежданно заняла такое место в моих мыслях, догадывается, нет, понимает, что творится у меня в душе, замечает все противоречия и колебания?..

Эта мысль, говорю я, пронеслась мгновенно, а я — я перенял у Люды следующую строфу:

Не повернувшись ко мне, Люда обронила:

— Я была уверена, что и вы знаете эту поэму... «Пантеру верой дрессируя...» — повторила она.

У меня не оставалось сомнений: она нарочно вспомнила строки из «Лейтенанта Шмидта». Она хотела, чтоб я не ставил ее на одну доску с Евгенией Андреевной, с этим фатоватым адвокатом, с Гароцким...

Сказать, что от этого сумятица чувств и мыслей во мне улеглась, было б явным преувеличением.

— А ведь Шмидта казнили совсем недалеко отсюда... Остров Березань — он где-то там... — Она легким движением руки показала вдаль.

Неожиданно для самого себя я спросил:

— Почему вы дружите с Евгенией Андреевной? По-моему, вы очень разные.

— Я сама себя об этом часто спрашиваю, — после паузы отвечала Люда. — Наверное, инерция. Может быть, оттого, что она помнит отца... А может быть, потому, что у меня нет настоящих друзей — новых. И я живу — как бы это сказать? — меж берегов. Не по своей воле.

Нужно было что-то сказать ей, но я не мог найти слов. Я просто положил ей руку на плечо. Она не придвинулась ко мне и не отстранилась — Люда стояла рядом со мной и все-таки не близко.

— А сегодня вечер был занятный при всем при том, — сказал я. — Жаль только, что не было соседа Евгении Андреевны: он, по-моему, интересный человек.

— Какого соседа? — удивилась Люда.

— Ну этого, никак не запомню его имя-отчество... Ну, теннисиста.

— Георгия Карловича?

— Вот-вот, его. Между прочим, у него обаятельная жена.

— Какой же он сосед? У него дом совсем в другом районе, на Очаковской.

— Да я знаю, но мне почему-то казалось, что когда-то раньше он квартировал рядом, на Большой Морской.

— С чего вы это взяли? — Людмила пожала плечами. — Никогда он там не жил.

Опять удар по кашей концепции «швейцарца»? Но ведь свидание Згибнева и Георгия Карловича в яхт-клубе — факт! Или все-таки «швейцарец» и адресат посольского письма — разные лица? Это начинало походить на море: прилив — отлив, снова прилив — снова отлив...

Ну ладно, вот покажем Георгия Карловича Фридриху — все станет на свое место.

— Ну, не сосед, так не сосед. Но отчего же он все-таки не был сегодня? Я хотел договориться с ним насчет тенниса. Имею же я право на реванш!

— Приедет — и договоритесь.

— А что, он уехал?

— Ну да. Вчера уехал в командировку. В Одессу.

А, черт, прошляпили! Увлеклись остальными — и упустили юрисконсульта... А он спокойненько отправился в Одессу. Наверняка к Вольфу или, того и гляди, к самому Грюну! И что еще интересно: если у Фридриха был именно Георгий Карлович, то, следовательно, он отправился в Одессу сразу после этого рандеву. Многозначительная последовательность!

Может быть, не стоило совсем снимать внешнее наблюдение за ним? Да нет, мы поступили верно. Этого воробья на мякине не проведешь! Он снова заметил бы слежку...

Проводив Люду, я помчался в горотдел, телефонным звонком поднял из постели Петра Фадеича и сообщил ему о вояже юрисконсульта.

— Найдем, не волнуйтесь, — успокоил меня Нилин. — Если он еще здесь. Кстати, спичечный коробок привел в германское консульство. Как и следовало ожидать...

 

Георгий Карлович является без открытки

Утром я с досадой услышал от Нилина, что юрисконсульт «Экспортхлеба» уже убыл из Одессы восвояси. Что он делал, где был, с кем виделся, установить не удалось. Такой прокол!

После этого я позвонил в музей Людмиле.

— Люда, меня не оставила идея теннисного реванша. Георгий Карлович уже возвратился. Может быть, вы возьмете на себя переговоры? А то мне, в общем-то, как-то неловко условливаться с ним по телефону. Ведь мы, по сути дела, едва знакомы.

Хорошо, отвечала Людмила, она дозвонится Георгию Карловичу, а потом сообщит мне.

Через полчаса я уже знал, что Георгий Карлович с удовольствием скрестит со мной ракетки сегодня же вечером. Ну, скажем, часов в шесть. Естественно, что наше свидание с Людмилой было назначено тоже на это время...

Звонок Фридриха раздался позже, чем я рассчитывал.

— Я должен обязательно вас увидеть. Можно сейчас?

Судя по голосу, Фридрих был очень возбужден.

— Хорошо. Через час в летней читальне, возле яхт-клуба.

Фридрих ждал меня, сидя в плетеном кресле за плетеным столиком и делая вид, что просматривает «Известия». Нужно отдать ему справедливость: этот совсем не тренированный в нашем деле парень притворялся очень убедительно.

— Здравствуйте, товарищ Верман.

— Здравствуйте. Сегодня он опять...

Ну и ну! Едва сойдя с парохода, Георгий Карлович тотчас идет на рандеву с Фридрихом, новым «агентом»... Это дурной знак. Что-то очень они торопятся!

— Снова без открытки!?

— Да. Он подошел ко мне на улице, потом мы зашли в мой дом.

Да, здесь действовала опытная и очень осторожная рука.

— Что же он хотел на этот раз? Просил исполнить маленькую просьбу?

— О, совсем не маленькую. Совсем ужасную. Он дал мне это.

Фридрих вытащил из внутреннего кармана пиджака небольшой продолговатый сверток. Развернул бумагу. Это была сигарная коробка с затейливой зарубежной наклейной. Осторожно раскрыл коробку. Там, в ватных гнездах, лежали три небольшие металлические трубки, напоминавшие сигары...

Так вот что они готовят!

— Куда он просил вас их положить? — Голос у меня вдруг «сел».

— Вы знаете? — Фридрих был удивлен.

Еще бы мне не знать! Не знать эти знаменитые немецкие «сигары», старое и верное средство диверсий! Сколько кораблей отправили они на дно в годы мировой войны! Я изучил их, я видел их: обезвреженные снаряды, невинные на вид трубочки с цинковой перегородкой внутри, — наглядное пособие на занятиях по диверсионной технике. Но в деле с этим грозным своей неприметностью, надежностью и простотой оружием я еще не встречался. Его конструкция и вправду отличалась почти гениальной примитивностью: оба отделения заполнялись составами, которые через точно рассчитанное время «проедали» цинковую перегородку, соединялись и вспыхивали, вызывая сильный пожар.

— Так куда он велел их положить? — К моему голосу вернулось нормальное звучание.

— Он хочет, чтоб я оставил их в эллинге, где есть субмарины, подводные лодки, которые уже готовы. Он сказал, что мне легко это сделать невидно. И это верно. Мне легко это сделать невидно. — Слова прозвучали горько. — Я согласился! Я желаю вам помогать до конца. Схватить этот фашист!

— Когда он велел вам положить эти снаряды?

— Он сказал, что я получу открытку.

— Опять открытка!

— Да, опять. Там будет написан: «Фридрих, жалею, что не повидались. Замотался. Сегодня уезжаю. Твой Е.». Это сигнал.

— К вам приходил очень опытный человек. Вполне возможно, что к диверсии он привлек еще кого-нибудь, кроме вас.

— Но зачем?

— Эти люди, товарищ Фридрих, не верят никому, даже самим себе. Поэтому у них есть такой прием: дубляж.

— То есть он поручает то же самое не только мне?

— Именно. Для перестраховки. Как обстоит дело на сей раз, нам с вами неизвестно. Надо принять меры. На всякий случай. Но это наша забота. А вы... Вас я попрошу сделать две вещи. Первое. Эти трубки я у вас заберу, а вам завтра же передам другие. Безопасные. Получив открытку, вы, понятно, тотчас дадите знать мне, а новые трубки положите, куда он вам велел.

— Я понимаю. Я сделаю все.

— Второе. Сегодня вечером, в шесть часов, приходите в городской сад на теннисный корт. Там будет целая компания. Мои знакомые. Вы придете посмотреть на игру. Меня вы не знаете. Старайтесь не бросаться в глаза.

— Понимаю.

— Внимательно приглядитесь ко всем, кого там увидите. А в двенадцать ночи позвоните мне и скажите, похож ли кто-нибудь из них на человека, который дал вам снаряды. Ясно?

— О, совсем ясно. Но тот человек уехал. Он сказал, что приехал меня увидеть.

— Вы считаете, что он очень правдивый человек?

Фридрих рассмеялся.

— Хорошо, я приду в городской сад.

От Фридриха я поехал к Захаряну. Переговорил по телефону с Лисюком и Нилиным. Начальство мои действия одобрило. Перед горотделом стояла деликатная задача: усилить охрану завода, особенно стапелей и эллингов, но так, чтобы постороннему взгляду это было неприметно. Немецкие агенты не должны были обнаружить никаких перемен, никаких примет тревоги.

Техники Захаряна определили, что «сигары» срабатывают через пять суток. Что ж, с горечью подумал я, если в течение этих пяти дней нам не удастся найти «швейцарца», придется обрушить удар на тех, кого мы уже знаем. Это значит, что удар будет вполсилы, а может, и в четверть силы, но другого выхода нет.

 

«Неужель это все — лишь мираж золотой?»

Мы с Людой играли против Георгия Карловича и Евгении Андреевны. Георгий Карлович сегодня превзошел себя, и тем не менее мы постепенно брали верх. Было ясно, что это заслуга не столько наша, сколько мадам Курнатовой-Боржик: хотя она старалась держаться завзятой теннисисткой, но больше без толку махала ракеткой, чем била по мячу.

Постепенно улыбка исчезла с полных, красивого изгиба губ Георгия Карловича. Не будь он таким джентльменом, на долю его партнерши досталось бы несколько крепких слов.

Публики на корте была масса. Здесь присутствовала почти вся компания Георгия Карловича и Евгении Андреевны. Среди публики я заметил и Фридриха...

Мы выиграли одну партию. Вторую.

— Может быть, изменить состав команд? — весело предложил я.

Георгий Карлович усмехнулся:

— Вы предлагаете обменяться дамами?

— Нет, напротив, я имел в виду, чтобы дамы обменялись нами.

— Браво! — Людмила зааплодировала с серьезным лицом.

Верман коротко, юмористически мне поклонился.

— Пас. Вы дали мне урок. Он напоминает а нглийскую, — он произнес это слово на старинный манер, с ударением на первом слоге, — а нглийскую притчу. — Георгий Карлович говорил негромко и уверенно, как человек, привыкший, что каждое его слово ловят с интересом. — Спрашивается, чем джентльмен отличается от просто воспитанного человека? Если воспитанный человек случайно войдет в ванную, где купается дама, он тотчас выйдет со словами: «Простите, леди». Джентльмен же скажет: «Простите, сэр». Итак, играем третью? — воскликнул Верман без всякого перехода.

— Но раньше все-таки переменим состав команд.

Переменили. И, конечно же, мы с Евгенией Андреевной немедля стали проигрывать. Болельщики издавали ободряющие клики, но это, увы, помогало плохо. Мы оказались побежденными.

— Послушайте, друзья мои, — сказал Георгий Карлович, укладывая в футляр ракетки и мячи, — я предлагаю закончить сегодняшний вечер необычно. Я имею в виду — необычно для дам. Идемте все в пивную. А?

Евгения Андреевна была в восторге. Людмила тоже оживилась. И мы отправились в яхт-клуб.

Правду сказать, мне не сиделось. Мысли мои были заняты совсем другим, я что-то несколько раз сказал невпопад, не слышал обращенных ко мне вопросов и несколько раз поймал на себе недоуменный взгляд Люды — вышло так, что она сидела за столиком против меня, рядом с адвокатом.

Извинившись, я под благовидным предлогом вышел и позвонил со спасательной станции яхт-клуба Фридриху.

— На корте он не был, — сказал Фридрих.

Вернувшись к компании, я сослался на то, что мне еще надо сегодня поработать, и начал прощаться.

— Я с вами, — сказала Люда. — Мне тоже пора.

Она, наверно, решила, что работа — благовидный предлог, чтобы нам уединиться.

— И я пойду, — присоединилась вдруг Евгения Андреевна. — Что-то я устала. Идемте вместе. Прогуляемся.

Люда посмотрела на Курнатову-Боржик, перевела взгляд на меня, и у нее зло дернулась бровь. Она резко встала и первая вышла, почти убежала с веранды. Евгения Андреевна взяла меня под руку, и мы торжественно последовали за Людмилой. Да, видно, я не так скоро попаду в гостиницу. А впрочем, может, это и к лучшему. Все равно эту ночь мне не уснуть... Но вот мадам Курнатова-Боржик здесь уж ни к чему. Ну ничего, Люда как-нибудь сумеет от нее отвязаться.

Однако отделаться от Евгении Андреевны оказалось далеко не просто. Люда молчала, я тоже молчал, придерживая ее за локоть, а Евгения Андреевна, повиснув на моей левой руке, вела, словно «былинники речистые», рассказ. О чем? Оседлав своего любимого конька, она предалась элегическим воспоминаниям о «мирном времени».

— Боже мой, — говорила Евгения Андреевна, — вы молодые, вы не знаете. Боже мой, как мы жили! Какой это был восторг, упоение, фейерверк радости и удовольствий! Тогда и нынче — это все равно что... все равно что... — Она так и не сумела подобрать достойного сравнения.

О, наша Евгения Андреевна даже стала будто выше ростом в упоении своих восторгов. Мне полагалось бы вступить с ней в спор, сказать что-нибудь веское в опровержение ее благоглупостей, но, по правде говоря, настроение было не то, да и вообще не хотелось, чувствуя руку Люды, начинать диспут, да еще с таким оппонентом, как Евгения Андреевна. Хоть я вел моих дам таким маршрутом, чтобы побыстрее оказаться в районе жительства мадам Курнатовой-Боржик.

А Евгения Андреевна продолжала меж тем свой монолог. Люда продолжала молчать, изредка прижимая к себе мою руку, словно ободряя: ничего, ничего, сейчас мы ее сплавим на покой!

— А какая в нашем Нижнелиманске шла бурная ночная жизнь! Особенно по субботам и воскресеньям. Вы еще не забыли, что дни недели имеют названия — воскресенье, понедельник, вторник?.. Теперь же все перенумеровано — дома, магазины, пардон, распределители, автомобили и даже дни: первый день шестидневки, второй, третий... Общевыходной... «Обще»! А в те времена... Здесь жили богачи: купцы, хлеботорговцы, помещики, заводчики... Блестящие люди! Каждый — фигура! Один Матвеев, городской голова, чего стоил! Какие задавались балы! Любительские спектакли! Лотереи-аллегри! Благотворительные базары... А бега! Какие делали ставки! За один час становились миллионерами! Приятель моего мужа, армейский подпоручик, поставил на кобылу по кличке «Муха» и выиграл пятьдесят тысяч. Он чуть не сошел с ума от счастья. Правда, он стал играть, очень быстро спустил все, стал одалживать, подписывать векселя, а потом не смог отдать и застрелился. Карточный долг, мои милые, был не шутка — долг чести. Тут были такие зубры, боже мой! Одна компания, мастера самой большой руки, играла чуть не каждую ночь напролет. Так и очередь была поставлена: сегодня, например, у городского головы Матвеева, завтра — у члена правления завода Гетцена, послезавтра — у жандармского ротмистра, в субботу — у «швейцарца»... Что это вы стали, Алексей Алексеевич? Идемте.

Стал? Разве я остановился? Еще бы мне не остановиться. В меня словно грянула молния!

— Нет, Евгения Андреевна, это я так. Вы рассказываете интересные вещи. Продолжайте, пожалуйста. Вы остановились на «швейцарце». Кто это такой? Что, действительно швейцарец?

— Право, понятия не имею. Может, и вправду швейцарец, а может, живал в Швейцарии. Тогда это было просто, не то что сейчас. Получил визу в полиции, купил билет и — адье! Словом, в своем кругу его все так звали — «наш швейцарец». Да и какое это имеет значение? — досадливо перебила себя Евгения Андреевна. — Хоть австралиец! Главное, он был прелестный мужчина — состоятельный, щедрый, умный.

— А чем он занимался? Или профессиональный игрок? Не дай бог, шулер?

— Что вы такое говорите, Алексей Алексеевич?! — возмутилась Евгения Андреевна. — Он был уважаемый в городе человек, с положением: управляющий отделением страхового общества «Россия»! Шутка сказать! И ведь тогда он был совсем еще молод — не старше тридцати. Оч-чень способный был финансист. Если б не революция, — о, он далеко бы пошел!

— Ну и куда он девался, этот ваш способный финансист? Удрал в свою прекрасную Швейцарию?

Люда давно уже поглядывала на меня с недоумением и недовольством: мол, что это ты, вместо того чтоб поскорей «закруглить» Евгению, задаешь ей вопрос за вопросом, распаляешь мадам. Ей только дай волю! Ну вот, она, конечно, ударилась в биографию своего «швейцарца».

— А вот представьте себе, что он никуда не удрал. Остался в России. Не понимаю, почему. Неужели такой умный и деловой человек не имел солидного капитала где-нибудь в «Креди-Лионнэ»? И странно. Как-то с месяц назад я встретила его на улице...

Только совладать с собой! Только удержать себя в руках. Не вздумай сорваться с места, Алеша Каротин. Что в конце концов особенного? Она просто встретила «швейцарца» на улице...

— ...Я встретила его на улице... Боже мой, что делает с людьми время! Я даже его не остановила. Что приятного мог он сказать мне? Что время ужасно меняет людей?

— Чем же он теперь занимается?

— Он служит в Госстрахе.

В Госстрахе? Тихо, тихо... Что у нас было в Госстрахе?

— Представляете, пережить такое крушение! Павел Александрович Верман — жалкий инспекторишка в советском Госстрахе!

Павел Александрович Верман. Павел Александрович Верман, а не Георгий Карлович! Услышав это, я вдруг стал совершенно спокоен. Можете мне верить, это было именно так. Видно, нервы напряглись до такой степени, что больше ни на какое волнение были не способны. Неужто и вправду все нити сошлись? Неужели все-таки разгадана эта проклятая загадка?!

Стой, стой, не торопись, Каротин. Можешь даже на всякий случай переплюнуть трижды через левое, в крайнем случае через правое плечо. «Швейцарец» ли передал Фридриху «сигары»? Сойдутся ли эти две фигуры в одну?

Тут я заметил, что тащу своих дам почти рысью. Слава богу, вот и подъезд Евгении Андреевны. По-видимому, я не очень вежливо торопился при прощании: физиономия мадам, особенно ее вздернутый носик, который когда-то, наверное, кружил многим головы, выражали явное недоумение.

Потом я сказал Люде:

— Простите меня, я очень спешу. Поверьте, это важно. Я не могу вам ничего сейчас объяснить. Я все объясню потом.

Она молча протянула мне руку, глядя прямо в глаза. Что она думала при этом, бог весть. Повернулась и ушла.

Как это формулируют моралисты? Общественное выше личного? Коллизия долга и чувства? Формулировать легко...

Я вскочил в первый попавшийся трамвай.

 

Камень с плеч

Нижнелиманская контора Госстраха занимала часть первого этажа в трехэтажном здании Государственного банка.

В половине пятого вечера двадцать восьмого августа Славин остановился у газетной витрины возле банка. Мы с Фридрихом заняли наблюдательный пост в подъезде наискосок. Это было отличное место: когда служащие станут расходиться по домам, ни один из них не ускользнет из нашего поля зрения. На всякий случай Кирилл встал на крыльце впереди нас, чтобы прикрыть Фридриха.

Пять часов. Сквозь настежь распахнутые окна донесся звонок. Я легко представил себе, как бухгалтеры, счетоводы, делопроизводители, кассиры, страховые агенты и инспектора, облегченно захлопнув картонные папки, убрав в столы счета, ордера, ведомости и полисы, закрыв в надежных сейфах обандероленные пачки новеньких и потрепанных банкнот, а также холщовые увесистые мешочки с металлической разменной монетой, снимают сатиновые нарукавники и покидают свои рабочие места. Впрочем, служебный день страховых агентов по-настоящему только начинается: они отправятся по квартирам заарканивать новых клиентов и получать очередные взносы от старых. Вот первая ласточка — молодой человек в пестро-клетчатой рубашечке и сандалиях, радостно хлопнув дверью, вырвался в солнечный кипяток улицы...

— Внимание, товарищ Фридрих, — тихо сказал я.

В одиночку, и по двое, и даже целыми группами служащие повалили на волю. Калейдоскоп разнообразных лиц, но на всех — четкая или легкая печать облегчения...

Три минуты, пять, семь...

Фридрих порывисто сжал мне руку.

Из дверей Госстраха вышел и двинулся по тротуару немолодой человек. Серый пиджак, полосатые, аккуратно отглаженные брюки, соломенная шляпа, в правой руке — черный портфель. Шел он не быстро и не тихо, именно такой походкой, какая приличествует советскому служащему среднего ранга.

— Кирилл, узнаешь?

— Инспектор Госстраха Верман?

— Инспектор Госстраха Верман.

Так вот он какой — Павел Александрович Верман. «Швейцарец». Резидент германской разведки.

 

Страхуются ли инспектора Госстраха

Полчаса спустя мы со Славиным и Кириллом сошлись в нашем номере. Что ж, дело было сделано. Можно было ставить точку.

Настроение? Трудно передать в словах, какое у меня было настроение. И легкость на душе — такой камень свалился с плеч. И напряженные до спазм нервы перед последним броском. И прорывающееся изнутри возбуждение — все-таки мы молодцы!.. И холодок опасения — разве нельзя ждать непредвиденного?

Кирилл был серьезен, собран и молчалив. Но Славин оставался Славиным. Счастливый характер!

— Интересно, сам-то инспектор Госстраха у себя в Германии застрахован? — спрашивал он. — Как вы думаете, Алексей Алексеевич?

Мне было как-то не до словесной эквилибристики.

— Знаешь что? — сказал я. — Давай-ка отложим изучение этой проблемы на два-три дня. Идет? А теперь — к делу.

И все-таки я поторопился. В тот день мы не поставили крест на «швейцарце» и его присных.

Только лишь мы начали совещание, как в номер, едва переводя дух, ворвался Сережа Иванов — ему с Гришей Лялько поручили наблюдать за «швейцарцем».

— Товарищ начальник, — запыхавшись, выпалил он, — этот ваш... страховой инспектор... поехал в порт... с чемоданом...

В порт! Куда его понесло?! Тревога!

— Кирилл — к Гене! Пусть немедленно заводит машину! Славин — быстрей. Не забудь оружие. В порт. Иванов — к Захаряну. За Свидерским. И сообщить в Одессу. Быстрей!

 

Дипломатический иммунитет

Знал бы Павел Александрович Верман, занимавший скромное место на пароходе «Матрос Железняк», шедшем из Нижнелиманска в Одессу, какой его сопровождает «почетный эскорт»!

Проспав ночь и позавтракав утром в судовом буфете, он спокойно в толпе других пассажиров спустился по трапу на пристань и вышел в город. Поднявшись по Потемкинской лестнице, он пересек Приморский бульвар, пошел по Пушкинской улице и свернул в вестибюль гостиницы «Красная». Здесь он снял номер и тотчас же, оставив саквояж, покинул отель. Следуя за ним, мы имели сомнительное удовольствие убедиться, что Верман вошел в подъезд, возле которого висела доска: «Областная инспекция Госстраха».

Неужто «швейцарец» прибыл просто в служебную командировку? Из Госстраха Павел Александрович вернулся в гостиницу и больше никуда уже не выходил. Я снял номер по соседству, и мы по очереди наблюдали за вермановской дверью.

Около десяти часов вечера в коридоре показался длиннолицый мужчина. Чуть косолапя, он подошел к номеру «швейцарца», не постучав, уверенно открыл дверь и скрылся в комнате.

С каким удовольствием увидел я эту длинную, надменную физиономию! Итак, Павел Александрович прибыл в Одессу не только в служебную командировку...

Мы выждали пять минут. До чего ж они медленно ползли!..

Мы выходим в коридор.

— Постойте здесь.

Я иду к молоденькой кудрявой коридорной и показываю ей красную книжечку. Глаза ее круглеют. Я успокаиваю ее и поясняю, что речь идет об одной маленькой услуге.

Девушка снимает трубку, звонит администратору и просит его подняться на второй этаж. Вот и администратор, грузный лысый мужчина с набрякшими веками. Я прошу его идти со мной. Он идет, тяжело дыша, — у него наверняка астма. Коридорная опасливо ступает впереди, стучит в дверь.

— Товарищ Верман, — говорит она, — вас к телефону. Нижнелиманск вызывает.

За дверью приближаются твердые шаги, щелкает ключ, и... Славин резко толкает дверь. Мы врываемся в номер. Верман отскакивает назад.

— Спокойно! — командую я. — ГПУ!

Пистолеты у нас в руках — всякие бывают неожиданности.

За столом в позе ошарашенного сфинкса застыл длиннолицый человек. В руках его — листки бумаги.

— Давайте сюда! — Я выхватываю листки. Беглый взгляд: да ведь это план-схема судзавода... Ну да, цехи, эллинги... Один обведен красным карандашом. Тот, где подлодки...

Павел Александрович хладнокровно садится на ближайший стул. Лицо его обретает жесткость, словно сквозь кожу проглядывает металлический каркас. Да уж, в чем в чем, а в трусости его не упрекнешь.

Тут длиннолицый приходит в себя.

— Вы не имеете право! — фальцетом вскрикивает он. — Я располагаль иммунитет. Дипломатише иммунитет. Это не мой бумага. Он соваль мне, — длиннолицый показывает на Вермана, — я не понималь, затшем...

— А зачем вы сюда явились, вы тоже не знаете? Может быть, он вас сюда тоже «соваль»?

Длинное лицо господина покрывается зелеными пятнами.

— Я не понимайт, что вы говориль. Их нихт ферштее... Это провокацион. Я буду шаловаться господин Литвинофф лично.

Я оборачиваюсь к администратору и коридорной:

— Попрошу вас быть понятыми, — И длиннолицему: — Предъявите документы. Прошу вас.

— Я буду шаловаться, — настойчиво повторяет тот, ему очень не хочется доставать документы. Оч-чень не хочется. Да мне лично они, между прочим, и не нужны. Я прекрасно знаю этого господина. Но порядок есть порядок. Орднунг ист орднунг, не так ли, сударь? Нужно составить протокол. Ничего не попишешь, придется вам все-таки предъявить бумаги.

И он протягивает их мне, вытащив бумажник из внутреннего кармана. Протягивает, шипя под нос немецкие ругательства.

Я беру паспорт в красивой кожаной корочке и, не раскрывая, укоризненно говорю — я не в силах отказать себе в этом удовольствии, ей-богу, я его заслужил:

— А ругаться некрасиво, господин доктор Грюн. Не подобает как-то секретарю генерального консульства великой державы. Впрочем, может, и подобает, а, господин гауптштурмфюрер?

Он молчит. Зеленеть ему больше некуда.

Тридцатого августа их взяли всех. За два дня до назначенного германской разведкой поджога подводных лодок.

 

Каждый — барон по-своему

Он сидел против меня за письменным столом с чернильницей-невыливайкой, аккуратно и тщательно прочитывая одну исписанную страницу за другой, а я смотрел на него и думал: приведи сюда свежего человека, спроси: кто это? что делает? — наверняка ответит: образцовый совслужащий в последний раз перед подписью проверяет ответственный финансовый документ.

Но Павел Александрович просматривал не страховые полисы, не ведомость, не баланс, а протокол первого допроса. «Я, начальник отделения по борьбе со шпионажем областного управления ГПУ Каротин А. А., допросил в качестве обвиняемого, свидетеля, потерпевшего, нужное подчеркнуть (под словом «обвиняемого» тонкая, нежная черточка), Вермана Павла Александровича (Пауля-Александра), 1887 года рождения, родившегося в гор. Франкфурт-на-Майне, Германия, гражданина СССР и Швейцарской республики...»

Покуда я занимался Верманом, мои товарищи допрашивали остальных.

Рита Лазенко почти все время плакала и сквозь слезы рассказывала. Однако знала она немного. Это была довольно простая, но оттого не менее драматическая история.

Отец Риты и вправду служил в Одессе на таможне, однако не начальником, а скромным вахтером. И все-таки с таможни все и началось. Как-то по дороге с чертежных курсов Рита забежала на минутку к отцу, и тут ее увидел элегантный мужчина, заговорил с нею и произвел на Риту сильное впечатление. Еще совсем не старый, он был уже крупным инженером, ездил в зарубежные командировки, видел много такого, что Рите и не снилось. Вот и сейчас он только что прибыл из Марселя и ждал, пока досмотрят его багаж.

Инженер представился: Федор Петрович Фальц, объяснил, что живет в Харькове, шутливо пожаловался, что устает, за делами забывает о личной жизни — все это изящно, мимоходом, сказал, что намерен задержаться в Одессе денька на три-четыре, отдохнуть от заграницы, поваляться на пляже в Аркадии, «почувствовать себя не в вольере», как он выразился, и очень вежливо, даже робко спросил, не составит ли Рита ему компанию — посидеть в ресторане, сходить в знаменитый одесский театр, вообще развлечься. Рита не отказалась.

Через месяц Федор Петрович снова прикатил в Одессу. Придумал предлог для командировки и прикатил.

Медовый месяц затянулся. Фальц наездами бывал в Одессе. А потом все вдруг резко изменилось. Он стал приезжать все реже и реже. Однажды, когда Рита думала, что он уехал в Поволжье, она вдруг встретила его в Одессе... Обстоятельства меняются, сказал он. Он по-прежнему ее любит, она ему дорога , она ему нужна, но дела захлестывают его, им не удастся видеться так часто, как раньше. Вот разве она сумеет выполнять некоторые его деловые поручения, так, пустяки, — ему легче будет мотивировать перед начальством необходимость командировок в Одессу. Нечего говорить, что она была готова на все...

Это были странные поручения. Передать конверт некоему одесскому приятелю Федора Петровича. Зайти в большой дом на улице Подбельского в квартиру № 3 и сообщить, что Федор Петрович приехал.

Однажды Фальц сказал, что ему хочется, чтобы Рита переехала в Нижнелиманск, потому что по службе ему придется теперь часто бывать в Нижнелиманске. Фальц устроит ее в конструкторское бюро судостроительного завода. Что она там должна будет делать? Естественно, работать! Чертить! Словом, то, чему ее учили на курсах. Ну, и кое-что еще, чему ее не учили. В этой самой квартире на улице Подбельского Фальц познакомил Риту с долговязым мужчиной. Тот ей объяснил, что и как она должна будет делать в Нижнелиманске. Звали его Эрнест Иванович Штурм...

Федор Петрович изредка приезжал к Рите, писал ей ласковые письма, в которых жаловался на дела, от которых невозможно оторваться, присылал и привозил красивые вещи.

...Из Штурма приходилось тянуть слово за словом, он говорил только после того, как убеждался, что то или это известно и без него... Сразу и откровенно он сделал одно-единственное заявление: он ненавидит нас и жалеет лишь о том, что не удалось довести дело до конца... Зато его коллеги — военруки Летцен и Шверин, которые пытались сколотить «пятую колонну» в немецких районах, оказались куда более словоохотливыми.

...Когда ко мне привели Фальца, я понял, что вскружить голову Рите было для него плевым делом. Он действительно был красив, держался корректно и с достоинством, даже не потерял остроумия, хотя не строил никаких иллюзий относительно своего будущего. Когда я спросил, что привело его в разведывательно-диверсионную организацию, чем был недоволен он, блестящий специалист, быстро продвигавшийся по службе, Федор Петрович чуть усмехнулся:

— Богу — богово, кесарю — кесарево, вы, конечно, знаете такую доктрину? Лично я интерпретирую ее так: что достаточно кесарю, того мало богу. Именно потому я бросил Берлинский политехникум, когда произошел ваш переворот, вернулся в Россию и вступил в Железный полк.

Это новость! В досье Фальца таких сведений не было.

— Вы этого не знали, — утвердительно сказал мой собеседник. — Видите ли, моя настоящая фамилия — Ремберг...

В моей памяти мгновенно и четко встала полузакрашенная вывеска: «Готовое платье П. Э. Ремберга».

— Да, да, я сын того самого Ремберга — миллионера и владельца знаменитой когда-то фирмы... Теперь вы понимаете, что я имел основания претендовать на лучшую судьбу.

...Официант Кузьма Данилыч на допросах сидел смирный и благостный, словно странник на похоронах, положив руки на колени, и только все просил «подымить».

При аресте Кузьма удивил сотрудников. Когда его разбудили, он поднялся на кровати, не глядя на перепуганную до смерти жену, вцепившуюся в ватное стеганое одеяло, зевнул, перекрестил рот и произнес странную фразу: «Наконец-то. Десять лет жду». Это была чистая правда. Десять лет назад, когда судно, на котором он служил буфетчиком, стояло в Симоносеки, его завербовала японская разведка. «Купили, — как он выразился, — на одном таком, понимаете, дельце...» В позапрошлом году его хозяева приказали ему возвратиться в родные края — в Нижнелиманск. Шефов интересовал судостроительный завод. А недавно, в мае, господин Митани, передавая ему очередную сумму, сказал, что теперь он будет работать и на его друзей — немцев. Правда, тут же господин Митани приказал ему обо всем, что он будет делать по поручению его друзей, немедленно ставить его, Митани, в известность. Кто из новых шефов «принимал» его, Кузьму Даниловича? Господин Грюн. Он специально приезжал сюда, в Нижнелиманск...

Кузьма Данилович все свои связи, всех известных ему агентов обеих разведок выдал сразу. Словно даже с облегчением...

...Герхардт Вольф категорически отказался давать показания. Он заявил, что как гражданин великой Германии он не признает над собой юрисдикции каких бы то ни было советских органов, и пригрозил, что соответствующие круги его отечества предпримут против СССР такие экономические санкции, что мы еще пожалеем, что посмели арестовать уполномоченного «Контроль К°».

 

Эта свинья Грюн

После первых допросов мы с Нилиным, который направлял следствие в Нижнелиманске тонко и деликатно, решили, что пора всерьез приниматься за Павла Александровича.

...Верман, когда дежурный впервые ввел его ко мне в кабинет, был совершенно спокоен, аккуратно одет, чисто выбрит. Нет, это не было бравадой, он был серьезен и собран. Некоторое время я с интересом смотрел на него, все больше утверждаясь в мысли, что это крепкий орешек.

— Вот мы и встретились... прошу прощения, как прикажете себя называть? Павлом Александровичем? Паулем-Александром?

— Если вас не затруднит, — Верман отвечал просто и любезно, словно мы с ним встретились для обоюдно приятной беседы, — если вас не затруднит, я предпочел бы слышать свое русское имя-отчество. Двадцать лет не шутка. Привык.

— Как вам угодно. Признаюсь, Павел Александрович, я очень ждал этой встречи.

— Понимаю, — так же просто и даже сочувственно согласился он.

— Вот и прекрасно. Я хотел бы, чтобы вы поняли и еще одно: нам, — я положил ладонь на пухлую уже папку дела, — известно вполне достаточно, чтобы ваша судьба была решена. Но я не хочу сказать, что она решена. Скажем иначе: ваша судьба теперь зависит от вас. Надеюсь, я выразился достаточно ясно.

Верман кивнул: да, вполне ясно.

— Однако, — сказал он, — ваши предупреждения излишни. Я расскажу вам все. Даже больше, чем вам нужно для данного, — он указал глазами на папку, — дела.

— Как это понять?

В уголках губ Павла Александровича мелькнула улыбка.

— Не удивляйтесь.

— А я не удивляюсь.

— Не надо, Алексей Алексеич. Вы, конечно, удивлены.

Вот так персонаж! Это даже занятно. Посмотрим, что будет дальше. К чему же он клонит?

— Мы с вами ведь в некотором роде коллеги. Вероятно, у меня опыта побольше, и потому я за свою судьбу не беспокоюсь. Поверьте мне. Абсолютно не беспокоюсь. Шпионов моего масштаба не ликвидируют.

Такого мне видеть еще не приходилось: человек сам себя называет шпионом! Спокойно, просто, естественно, как другой скажет о себе «шофер», «инженер», «врач»...

— Такие, как я, могут еще пригодиться. Знаете ли, разные бывают комбинации. Поверьте мне: мелких шпионов вешают, а крупные... А крупные на склоне лет пишут мемуары. Конечно, бывают исключения, бывают несчастные случаи. Но я таким исключением не буду.

— Это зависит от вас.

— Да, это зависит от меня. Я с вами согласен. Однако эту тему мы понимаем по-разному. Вы хотите сказать, что откровенные показания смягчат мою участь. А я хочу сказать иное: мой рассказ в полной мере покажет, что я такое. И именно это решит мою судьбу. — Нет, он определенно не страдал комплексом неполноценности! — Впрочем, нам не имеет смысла спорить. Кончайте скорее формальную часть допроса, а потом я стану рассказывать. Хотите — записывайте, хотите — вызовите стенографистку.

Мы беседовали с Верманом в тот первый день до позднего вечера. Потом последовала вторая беседа, третья, пятая, пятнадцатая...

Надо отдать ему справедливость: капитан первого ранга Верман оказался хорошим рассказчиком. Впрочем, ему и вправду было о чем поведать ГПУ.

Да, он создал отлично законспирированную разведывательную организацию. Ее задачей было внедриться в жизненно важные учреждения и ждать. Ждать войны. Вот тогда-то она стала бы действовать. И если б не новая политика имперской разведки, если б не этот авантюрист Грюн, о, вы никогда б не добрались до него, Вермана!

Я внес поправку:

— Но, Павел Александрович, мы же добрались до вас.

— Все равно, виноват Грюн, этот дилетант. Такие, как он, там, в Берлине. О, эта новая формация людей нашей разведки... Они пришли к руководству вместе с фюрером... Они склонны к авантюрам, к плохо подготовленным, но эффектным акциям. Нас учили работать совсем иначе. Я предупреждал Грюна. Я был чрезвычайно осторожен, я делал все, чтобы не провалиться. Вы знаете, я сам — лично! — вербовал и держал связь с этим инженером, своим однофамильцем. Правда, сначала я послал к нему одного человека, но этот человек, Згибнев, известен мне много лет. Он сверхнадежен. Впрочем, о нем позже... Я лично поехал к Грюну согласовать с ним план акции на судзаводе. Я не хотел вмешивать других людей, которые не имеют моего опыта и могли действовать неловко, оставить следы.

— И попались. Сами! Со своим опытом и предосторожностям и!

— Да, да, попался! — повысил голос Верман: все-таки он вышел из себя. — Эта наша идиотская немецкая черта: все должно быть по правилам. Ведь этот доклад, на котором я попался, Грюн обязательно хотел утвердить лично. Понимаете ли — лично! Он, разведчик без году неделя, парвеню из штурмовых отрядов, утверждает план, составленный мною! Специалистом! У которого за плечами еще не такие акции и ни одного провала! — Он помолчал, тяжело дыша. — Вот и утвердил, — закончил он тихо. — А как я доказывал этому выскочке, что нельзя ставить меня во главе всей нижнелиманской сети, неграмотно поручать моей организации, имеющей специальное стратегическое значение, поджог подводных лодок! Я предчувствовал, что это плохо кончится. И Вольф тоже убеждал Грюна, что это недопустимо. Как горох об стенку! Этот карьерист посмел еще мне угрожать!

Тема, которой коснулся Верман, была крайне интересной. Она приоткрывала завесу над внутренней борьбой между старыми, кадровыми разведчиками полковника Николаи, взращенными на кайзеровской доктрине, и новыми, фанатичными нацистами во главе с Гейдрихом, оттеснявшими «консерваторов» на второй план.

Конечно, обе «стороны», разделенные всеми этими тактическими разногласиями, были для нас что в лоб, что по лбу — заклятыми врагами нашей страны.

— Понятно, Грюн не испугал меня, — продолжал Верман. — Но я солдат. И приказ есть приказ.

Мне не давал покоя один эпизод... Правда, я был почти уверен, что мои предположения верны, но... хотелось внести полную ясность. Я решил, что теперь — самый момент.

— При каких обстоятельствах вы встречались с Грюном? — поинтересовался я.

— Однажды — здесь, в Нижнелиманске.

— Но ведь Грюн наезжал сюда не раз.

Верман усмехнулся:

— Ну, знаете, регулярно контактировать со мной здесь — на такую глупость не пошел даже он!

— Но один раз все-таки пошел? Почему?

— Он обставил ту поездку такими предосторожностями...

— Это было в ночь с девятого на десятое июля? — поставил я прямой вопрос.

Верман приподнял брови.

— О! Вы все-таки узнали? Странно... Почему же тогда...

— Не рановато ли вам, Павел Александрович, задавать вопросы? — иронически осведомился я. А сам подумал о том, какую цену мы заплатили за это знание... Бедняга Богдан... И еще одна мысль — в который раз! — бессильно кольнула меня: останься он жив — как просто и легко размотался бы вермановский клубок. Я вернулся к допросу.

— Но ведь это была не единственная ваша встреча с Грюном? Конечно, не говоря о последней, в гостинице «Красная».

— Нет, не единственная. Грюн вызвал меня к себе в Одессу. Приглашение передал мне Вольф через официанта, в свой первый приезд в Нижнелиманск. Предлог для поездок в Одессу у меня был отличный: служебные командировки. И... свидание с сыном. Однако, поверьте моему честному слову, мой мальчик ничего не знал. Между прочим, когда мне стало известно, что официант передан на связь Грюну Митани, секретарем японского консульства, я понял, почему так форсируется акция против ваших субмарин-малюток! Япония как огня боится русского сильного флота на Дальнем Востоке.

— Вы хотите сказать, что возник блок германской и японской разведок?

— Очень похоже на это.

Вот она, крайне важная информация!

— Должен признаться, что мне этот блок пришелся не по душе. Риск провала вырастал в геометрической прогрессии, мы теперь зависели и от просчетов японской разведки! Мне не нравится такая зависимость. Но тут я был бессилен. Я мог сделать лишь одно: категорически отклонил личный контакт официанта со мной. Так что инструкции шли уже от Грюна через Вольфа, официанта, и Згибнева. И еще одну глупость мне удалось смягчить.

Грюн! Грюн! Это становилось уже смешно — все просчеты Верман валил на секретаря генконсульства, словно оправдывался передо мной! Вроде я его начальство. Забавная ситуация...

— Грюн хотел, чтобы я установил постоянный контакт со Штурмом и руководил всеми его действиями. В том числе и сбором информации на судзаводе. Сначала я категорически отказался. К тому же через свои старые связи на этом заводе я при нужде всегда мог иметь достаточную информацию. Ведь в конце концов сведения о готовности лодок получал именно я, по своей линии, а не Штурм.

Да, я это знал — спичечный коробок был делом рук моего «собеседника», потому и шел он не через Риту, а через Згибнева.

— Но потом я вынужден был подчиниться, — продолжал Верман. — Однако встречаться со Штурмом я старался как можно реже, только в случае крайней необходимости... А! — ожесточенно махнул рукой Павел Александрович. — Что теперь говорить! Но Грюн за это поплатится. Вы уже выслали его в Германию? Я ему не завидую... Поплатится за свою глупость и за свое тщеславие. Он же патологически тщеславен, этот доктор Грюн. Один штрих: он требовал, чтобы информация от Штурма шла теперь не в Москву, а к нему, Грюну: мол, его, консульские, каналы надежнее. Выглядит очень благовидно. А на самом деле Грюн просто хотел, чтобы в Берлине создалось впечатление, будто информация организована им и никем другим и что именно он руководит всей сетью. Разве это порядочно? Карьерист!

— Да, это очень некрасиво, — посочувствовал я.

Верман еще много и долго живописал свои заслуги, не жалея красок и подробностей. Но самое интересное он приберег к концу. Для вящего эффекта. И, признаюсь, достиг его.

 

Аккуратность и исполнительность

...Молодой лейтенант кайзеровского военно-морского флота Пауль-Александр Верман, как и его однокашник по училищу лейтенант Вильгельм Канарис, в первый же год службы на корабле выказал незаурядные способности к разведке.

Способности требуют развития. Начальство лейтенанта Пауля-Александра это хорошо понимало. А империи требовались специалисты по разведке. И Пауль-Александр избрал свою жизненную стезю. Счастливы те, кто следует призванию!

Он получил большую практику. В разных странах, которые интересовали фатерлянд. Но больше всего фатерлянд занимала Россия — быть может, сказывались родственные узы кайзера Вильгельма Второго с императором Николаем Вторым?

Во всяком случае, в 1912 году капитан-лейтенант Пауль-Александр Верман, согласно личному прошению, был по состоянию здоровья исключен из списков офицерского корпуса флота и выехал для лечения в Швейцарию. Молодому человеку понравилась эта горная мирная страна. Поправившись, он решил связать с ней свою судьбу и заняться коммерцией. Изучив страховое дело, он принял швейцарское подданство и поступил на службу в солидную страховую фирму «Кунце ферзихерунгсгезельшафт», благо, у него были отличные рекомендательные письма из бывшего фатерлянда. Вскоре ему представилась возможность получить хорошее и выгодное место в мощном страховом обществе «Россия». Один из членов правления общества, миллионер и светский человек, приехал отдохнуть от дел на Женевское озеро. Ему представили подающего надежды молодого человека, который понравился ему еще и тем, что неплохо владел русским — у Пауля-Александра были явные склонности к языкам.

Словом, в 1913 году Верман вместе со своим новым патроном прибыл в Россию, а точнее — в город Нижнелиманск. Здесь он быстро сделал карьеру — талант и добросовестность всегда вознаграждаются. В самый канун войны он уже был управляющим Нижнелиманским отделением. Испросив высочайшего соизволения, Верман принял русское подданство, впрочем, не отказываясь и от швейцарского. Так он стал одним из тех людей, которых юристы-международники именуют лицами с двойным гражданством.

Он много работал, Павел Александрович Верман. Член правления был доволен своим протеже. Но — и это куда важнее! — им были довольны некие высокопоставленные господа в далеком Берлине. Особенно напряженно стал трудиться Павел Александрович, когда грянула война.

Но главное дело ждало Павла Александровича впереди.

Наступил 1916 год, третий год войны. «Гебен» и «Бреслау», прорвавшиеся к проливам и изменившие соотношение сил на Черном море, по-прежнему прочно запирали Дарданеллы и Босфор, отрезая Россию от ее западных союзников по Антанте, и вместе с турецким флотом, поставленным под командование немецкого адмирала Сушона, угрожали южнорусскому побережью. Но тут завод «Лямаль» спустил на воду могучий сверхдредноут «Императрица Мария». Пауль-Александр Верман получил приказ: любой ценой не допустить, чтобы линкор вошел в строй действующего флота, ибо в противном случае стратегическая концепция германского генштаба пойдет насмарку.

И Павел Александрович Верман стал готовить диверсию.

Люди нашлись. Нужно было только дать им хорошую цену. О, он прекрасно понимает, это были грязные, гнусные людишки, отребье. Но фатерлянд, Германия превыше всего. Он преодолел брезгливость.

За восемьдесят тысяч золотых рублей, положенных на их имя в банк в Берне, они взялись подбросить в крюйткамеру зажигательные снаряды замедленного действия. Они могли это сделать, потому что служили на верфи. Они это сделали перед самым выходом достроенного корабля в море, в первый недальний поход в Севастополь.

Все было рассчитано правильно. 7 октября 1916 года корабль взорвался и утонул на Севастопольском рейде.

— До сегодняшнего дня тайну гибели «Императрицы Марии», — торжественно произнес Верман, — знали считанные люди. Все они немцы. Вы — первый русский, который это узнает. Впрочем, кроме инженера Згибнева, который, думаю, находится сейчас тоже у вас... Да, да, он один из тех, кто взорвал «Императрицу Марию»... О, ему не повезло. Ваша революция помешала ему и его приятелю получить восемьдесят тысяч...

Меня, как разведчика, интересовала еще одна деталь, которая так и оставалась пока неясной. И я спросил о ней «швейцарца», когда мы встретились снова.

— Скажите мне, Павел Александрович, ваша служба была как-нибудь вознаграждена? Я имею в виду орден, медаль?

Верман посмотрел на меня с подозрением: нет ли в моем вопросе намека: мол, какая же ты величина, если тебя твое правительство не отметило?

— Я награжден орденом Железного креста первой степени. Но... обстоятельства сложились так, что я его не получил.

Я протянул ему копию посольского письма.

— Значит, это было адресовано вам!

Верман пробежал текст и сморщился, как от зубной боли.

— О боже мой! Значит, вы все-таки до него докопались?

— Представьте себе.

— Идиоты!

— Вы о ком?

— Господи, о чиновниках нашего МИДа! Опять-таки эта наша дурацкая аккуратность и исполнительность! Счастье, что я никогда не жил на Большой Морской! В этом сгоревшем доме обитал мой «почтовый ящик», через которого я иногда сносился с Берлином. А добросовестные веймарские болваны нашли в досье мой «адрес» и послали через посольство письмо!.. Я узнал о нем только недавно и совершенно случайно: от предшественника Грюна.

 

Неожиданный вариант

Следствие продолжалось. Однажды, когда я, усталый, сидел в кабинете, меня вызвал Нилин. Я зашел к нему — Захарян уступил ему свой кабинет.

— Садитесь, товарищ Каротин. — Петр Фадеич снял очки и устало потер большим и указательным пальцами близорукие глаза. — Ну, как Вольф?

— Без перемен. Показал протоколы допросов остальных — дескать, все и так ясно, от вас требуется чистая формальность. Уперся и молчит.

— Есть новость, Каротин.

Я выжидательно смотрел на него.

— Надеюсь, вы газеты читаете? Я так и думал. Вы, конечно, знаете, что в Гамбурге при полицейском налете схвачены два коммуниста...

Конечно, я это знал. Имена этих людей, мужественных борцов за дело немецкого рабочего класса, за свободную, демократическую Германию, с юных дней звучали для меня как клятва на верность мировой революции. И вот теперь им угрожал топор палача.

— Наше правительство обратилось к германскому правительству с настоятельным требованием освободить этих товарищей и разрешить им выезд в Советский Союз. Фашисты неделю молчали. А потом, когда казалось, что надежда уже потеряна, вдруг согласились.

— Так это ж здорово!

— Это, конечно, замечательно, — сказал он. — Но немцы поставили условие. Они потребовали взамен выдать им их агентов, германских граждан.

Тут до меня стало доходить...

— Кого? — напряженно спросил я.

— Вольфа и Вермана. Ну, что касается Фридриха, то я думаю, что о нем позаботился его братец — он ведь занимает высокое положение в нацистской партии. А вообще-то наверняка гитлеровцы двоих запросили больше для маскировки. По-настоящему их должен интересовать один человек — Пауль Верман.

— Но это же... это же... выходит, он не ошибся, когда сказал: «Таких, как я, не ликвидируют»?!

— Ну, он преувеличил. Его спасает не правило, но исключение.

— Так он же не германский вовсе, а швейцарский гражданин!

— Я вижу, вам очень не хочется выпускать «швейцарца» из рук. Но по германским законам немец ни при каких обстоятельствах не теряет гражданства. Пауль-Александр знал, что делал.

— И все-таки... как-то нехорошо... обменивать героев на шпионов.

Петр Фадеич помолчал минуту и сказал тихо:

— Эх, Алексей Алексеич, разве суть дела в том, чтобы обязательно поставить Вермана к стенке? Главное-то, что мы раскрыли крупную германскую резидентуру. Да ведь мы с вами не просто бой — целое сражение выиграли у немецкой разведки! Вот в чем суть, дорогой мой Алексей Алексеич! Теперь спасем от смерти германских товарищей.

...Немного времени спустя на платформе пограничной станции Негорелое несколько человек, нетерпеливо поглядывая на часы, ожидали поезд с той стороны. Наконец, показался паровоз. Вот он, не доезжая до арки, на которой сияли слова: «Коммунизм сотрет все границы», — остановился. Ожидающие один за другим вскочили в вагон.

К ним в объятия бросились двое — изможденные, бледные... Глаза приезжих были сухи, но горели лихорадочным огнем. А по суровым лицам встречавших катились слезы...

Через час на другой пограничной станции, Здолбуново, двоим штатским, мрачно ожидавшим в помещении контрольно-пропускного пункта, были переданы Вольф и Верман. Советское правительство поставило условием, чтобы германские коммунисты оказались на свободе первыми. И гитлеровские власти были вынуждены согласиться.

 

«Пантеру верой дрессируя»

Мы покидали Нижнелиманск. Наш «козлик» сверкал так, как он никогда раньше не сверкал даже у Гены Сокальского. Мотор сдержанно и уверенно рокотал. Славин сидел грустный и притихший. Неужто «болтушка» Рая все-таки оставила след в его сердце?..

Со всеми нижнелиманцами, с которыми следовало попрощаться, мы простились еще вчера.

Меня провожал только один человек. Люда.

Перед самым отъездом я, как и обещал, объяснил Люде все. Нет, не все, конечно. Я рассказал ей правду, только правду, но не всю правду. Всю правду я не вправе был тогда открыть никому.

Но вполне «счастливого конца» все-таки не получилось. То, что касалось лишь нас двоих, так и осталось недоговоренным. Что-то мешало. Что-то стояло между нами.

Что? У меня не хватило тогда смелости честно признаться в этом даже самому себе. Инерция общих представлений взяла свое. Дочь адмирала... Приятельница Евгении Андреевны... «Переменную атмосферу доверия и недоверья» я не сумел осилить чистым кислородом веры...

И все-таки Люда пришла проводить меня. Наш «газик» тронулся с места. Она стояла, независимо сунув руки в карманчики светлой юбки и приподняв подбородок. Даже улыбалась.

Встретимся ли мы когда-нибудь еще?

Кто знает... Все может быть.

Машина наша тихим ходом миновала мост через Буг и, перед тем как рвануться вперед на полном газу, приостановилась.

Кирилл, чуть привстав, обернулся назад, прикрыв от солнца глаза, обвел взглядом открывшуюся панораму Нижнелиманска, уже тронутого красновато-желтыми оттенками осени, и сказал без всякой торжественности:

— Финис коронат опус, лат.

Что ж, в общем мы могли быть в приличном настроении.

Мы отправились сюда, потому что здесь ничего не случилось. Если не считать, что в Нижнелиманске действовала большая группа шпионов. Мы сделали все, чтобы здесь ничего не случилось.

Мы уезжаем спокойно, потому что здесь ничего не случилось.

...Это был год тысяча девятьсот   тридцать   третий.

Наступила осень.

Меньше трех лет оставалось до радиосигнала: «Над Испанией ясное небо», — до первых залпов франкистского мятежа, до первой открытой вооруженной битвы с фашизмом.

Три года с небольшим оставалось до заключения «Антикоминтерновского пакта», сколотившего фашистскую ось Берлин — Рим — Токио.

Четыре с половиной года оставалось до того дня, когда гитлеровские танки снесли пограничные столбы на германо-австрийской границе.

Пять лет оставалось до позорного Мюнхена.

Шесть лет оставалось до второй мировой войны.

Меньше восьми лет оставалось до трагического рассвета 22 июня тысяча девятьсот сорок первого года.

И почти двенадцать лет предстояло человечеству ждать того ясного майского дня, когда советский солдат, распрямившись во весь рост в грянувшей невероятной тишине поверженного фашистского Берлина, скажет на весь мир: «Победа!»

Но покуда все это крылось во мгле грядущего. Приближался лишь тридцать четвертый год...