Глава 1

Из агентурно-осведомительной сводки

за 16 апреля 1930 г.

№ 378

«В Москве только и разговоров о самоубийстве Маяковского. Несчастье случилось 14 апреля сего года. Встретившийся мне на похоронах Олеша заявил, что такого предательства со стороны «горлана» и «главаря» как собственноручно именовал себя Маяковский, советская власть никак не заслужила. Ладно бы так поступил закосневший в старорежимных предрассудках Булгаков…

Но главарь ЛЕФа, известный футурист?!

Всего месяц назад Маяковский вступил в ассоциацию пролетарских писателей, так что это прискорбное самоубийство иначе, как провокацией, не назовешь.

При разговоре также присутствовали Катаев, Илья Ильф и брат Катаева, Евгений Петров. Ильф возразил: «Не надо огрублять факты, Юра…»

Услышав это двусмысленное заявление, Катаев с братом промолчали, а Олеша попытался превратить все в шутку.

Кстати, Булгаков тоже явился на похороны, тем самым подтверждая слухи, что его всегда тянет туда, где пахнет пессимизмом и неверием в созидательные силы пролетариата…»

* * *

Принуждаемый к авторству – следовательно, к беспристрастной оценке и художественному описанию собранных в этих потрепанных папках вероятных, мало вероятных и просто невероятных документов – я долго и тупо глядел в окно.

Политических новостей, как выразился Михаил Афанасьевич, не было. Взамен них были политические мысли. Удивлял градус ненависти, который испытывали к Булгакову его недруги. Он зашкаливал. Взять хотя бы этот донос… Даже в естественном желании проститься с отправившимся в последний путь партнером по бильярду кто-то разглядел контрреволюционный момент.

…его травили изо дня в день, из статьи в статью. Травили сворой и индивидуально. Травили с молчаливого одобрения партаппаратчиков, которых раздражал не столько сам строптивый автор, сколько его мистическая неприкасаемость. Выдержке господина Гакова можно только позавидовать. Но выдержки, мужества, веры может когда-то не хватить…

…В провале окна, темном, скупо подсвеченном городскими огнями, мне померещилось чужое время, чужой кабинет, чужие, но такие знакомые по фотографиям лица. Один из мужчин стоял почти навытяжку, другой расхаживал, время от времени попыхивая трубкой.

Со мной такое случается.

Иной раз я вижу черт знает что…

«…В отношении Булгакова сложилась парадоксальная ситуация – человек хочет работать, а ему не дают работать. Это неправильно, товарищ Ягода.

– Многим товарищам не нравятся его попытки протащить в советский театр белогвардейщину, товарищ Сталин.

– Что значит «нравятся – не нравятся»? Это мелкобуржуазный подход к делу. Литовскому, Блюму-Садко, Орлинскому, Млечину, товарищу Мейерхольду не нравится, а великому пролетарскому писателю Горькому нравится. Кого слушать? Так мы далеко не уйдем. Так мы никуда не уйдем. Так мы можем совершить крупную политическую ошибку.

Надеюсь, товарищ Ягода, вы понимаете цену этой ошибки?

Пауза.

Раскуривание трубки.

– Сейчас трудный момент. Я бы сказал, переломный момент. Мы приступили к переустройству села на социалистических началах. Это очень ответственное мероприятие – я бы сказал, революционное мероприятие! – и для партии важно выбить из рук буржуазии такое острое оружие, как литература и искусство. Мы должны любой ценой утвердить в среде деятелей литературы и искусства наши идеалы. В первую очередь в среде творческих работников. Нам нельзя поддаваться демагогическим требованиям «свободы творчества».

Наши художники должны воспеть направляющую волю нашей партии, освобожденный труд и творческую энергию народных масс, – вот как политбюро ставит задачу. Мы должны убедить работников искусства, что только с помощью наших идеалов можно достичь новых вершин.

Как этого можно добиться, если творческим работникам не дают работать? Когда им зажимают рты? Вы понимаете, товарищ Ягода, как обрадуются наши враги, если товарищ Булгаков совершит глупост и покончит с собой?

Что мы скажем нашим друзьям на Западе?

Что не доглядели?

Что проморгали?..

Вам известно, товарищ Ягода, что в странах Западной Европы, а теперь и в США, выходят книги товарища Булгакова, ставят пьесы.

Кое-кто в эмиграции утверждает, будто он пишет под диктовку ГПУ, будто работает под страхом смерти. Если он совершит глупост, вы представляете масштаб свистопляски, которая развернется вокруг его имени?

– Так точно, товарищ Сталин.

– Нет, товарищ Ягода, вы слабо представляете! Проживающий во Франции господин Бунин, сочинивший «Окаянные дни», получает Нобелевскую премию, а в Советском Союзе, творческие работники, искренне готовые сотрудничать с советской властью, будут продолжать совершать глупости? Есенин совершил. Соболь, хоть и не велика птица, тоже совершил.

Маяковский совершил.

Теперь Булгаков?..

Это тенденция, товарищ Ягода.

И нездоровая тенденция!..

Замятин, член ВКП(б), пусть даже и бывший, просится за границу. Максим Горький решил подлечить нервы на Капри. Эйзенштейн не возвращается.

Как наши друзья на Западе смогут объяснить зарубежному рабочему классу эту тенденцию?

Если подключить к этой проблеме политически вредную активность Демьяна Бедного и иже с ним из «Безбожника», их сверхнаглые перехлесты в антирелигиозной пропаганде, положение может обостриться до предела.

Пауза.

Долгая затяжка.

– Еще хуже, если мы позволим Булгакову уехать. Враждебно настроенная эмиграция, до сих пор не замечавшая или обливавшая Булгакова помоями, сразу поднимет его на щит. Они это умеют.

Если здесь у творческого работника нет куска хлеба и он не знает, что будет ест завтра, а там ему будут предлагат булки с маслом, я не уверен, что товарищ Булгаков устоит.

Это важная политическая задача, товарищ Ягода, и вам ее надо решить. Здесь нельзя рубить с плеча. Партия требует от чекистов проявить выдумку. Нельзя допустить, чтобы товарищ Булгаков решил, будто мы его не пускаем. Он сам должен принять решение, только надо ему в этом помочь.

Это требует от вас партия».

* * *

«Ягода: Что ты, товарищ Гендин, суешь мне этого Олешу, Катаева, какого-то Понырева. Мне плевать, в курсе этот Понырев или не в курсе. Слыхал, наверное, наверху опять разрешили к постановке «Турбиных». Если этот недобитый белогвардеец Булгаков деранет за границу, скандал будет грандиозный. Этому щелкоперу, понимаешь, оказали такое доверие, а он, как поганый пес, все на сторону глядит! Сам знаешь, Гендин, что бывает с теми, кто срывает выполнения указаний партии. Тебе все понятно?

Гендин: Так точно.

Ягода: Вот и хорошо. Иди, работай… Проявляй выдумку».

Ответ, какую именно выдумку проявил С. Г. Гендин, я обнаружил в папке, обозначенной «М и М».

«Первому Зам. Председателя ОГПУ тов. Ягоде Г. Г.

5 июня 1932 года…»

Раппорт

В ходе операции «Булгаков» мною была проведена конспиративная встреча с Е. С. Ш.

Встреча состоялась в Александровском саду без предварительного извещения. Как бы случайно… Беседа носила установочный характер. Е. С. была поставлена в известность насчет угрозы, ожидающей объект в Париже.

В результате беседы Е. С. окончательный ответ не дала, однако само отсутствие отказа свидетельствует о том, что указанное лицо приняла к сведению изложенные факты.

Уполн. 5 отд. секр. отдела ОГПУ Гендин С. Г.

К этому листочку были подколоты тезисы развернутого отчета об этой встрече. Сбоку приписка наискосок – С моих слов записано верно… Гендин. Скопировано и обработано ст. следователем 3 отдела СПУ НКВД Рылеевым Ю. Л.

Из отчета С. Г. Гендина:

«…разговор сначала не клеился. Е. С. решила, что я подсел к ней, чтобы завязать знакомство. Я попытался объяснить, что мой интерес имеет исключительно служебный характер. Я попросил ее помочь компетентным органам в одном деликатном деле, касающемся лично ее и опекаемого нами гражданина.

На это предложение Е. С. заявила: «…это что, новая форма сводничества?» Поинтересовалась моей должностью и отметила, что приставать к порядочным женщинам на улице недостойно не то что работнику компетентных органов, но даже конюху. Затем добавила: «…если вы намереваетесь меня арестовать, будьте любезны, сделать это в более пристойном и более официальном порядке».

После этих слов она встала и направилась к выходу из сквера.

Тогда ей вслед я зачитал на память начало неопубликованной рукописи, которую объект три года назад послал на Кавказ, где она отдыхала.

« Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом? Скажите только одно – зачем Вам это? И еще: дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь даже и после моей смерти ».

Е. С. поколебавшись вернулась. Присела на скамейку и потребовала показать удостоверение. Предъявив его, я объяснил, что просьба, с которой мне пришлось обратиться, настолько щекотливого свойства, что я просто вынужден – именно из соображений деликатности – поговорить с ней приватно.

Как бы между прочим…

Лицо у гражданки Ш. было каменное. Насчет «щекотливости» она не без неприязни заметила, что ей с трудом верится, будто такое препятствие может служить помехой для вызова ее на Лубянку, но в любом случае она признательна, что этот разговор – даже если это вербовочный разговор! – будет проведен именно здесь, на свежем воздухе, в городском саду.

Я в сердцах ответил, что ни о какой вербовке и речи не идет. Обстоятельства сложились так, что моя просьба имеет важное государственное значение. Дело, знаете ли, очень неординарное… Здесь вербовка не поможет. Здесь важна личная заинтересованность, добровольное согласие помочь нам.

Затем, без паузы, спросил:

– Вы его любите?

Е. С. не смогла скрыть ни изумления, ни неприязни.

– Кого?

– Михаила Афанасьевича?

– Вам до этого нет никакого дела!

– Мне поручено спасти известного драматурга, и я спасу его, в чем и прошу помощи от женщины, которой он дорог.

– Кто же ему угрожает?

– К сожалению, он сам себе и угрожает…

– Вы настаиваете, чтобы я его предостерегла?..

– Нет, Елена Сергеевна, в данном случае одними предостережениями не обойдешься. Я прошу вас спасти его в прямом смысле этого слова. Вы должны уйти к нему, вернуться к нему. Одним словом, возобновить отношения.

– Вы соображаете, что говорите?!

– Очень даже соображаю. Я готов принести вам извинения за бестактность, но другого выхода у нас нет. В том состоянии болезненной опустошенности и удручающей беспросветности, в котором сейчас пребывает Михаил Афанасьевич, только вы можете удержать его от необдуманных поступков.

– У него есть жена!

– К сожалению, доверить такое задание Любови Евгеньевне мы не можем. Мало того, что у нее теперь своя жизнь, Михаил Афанасьевич вряд ли примет ее помощь.

– Вы занятный интриган. В чем моя помощь будет выражаться?

– В заботе, в любви. Если хотите – в желании вернуть радость жизни самому дорогому человеку на свете.

– Не слишком ли высокого мнения обо мне?

– Нет, Елена Сергеевна. Я детально ознакомился с тем, как развивался ваш роман…

– Подглядывали в замочную скважину?

– Ни я, ни мои люди не подглядывали в замочную скважину. В том не было нужды. Всегда найдутся доброжелатели, которые с большой охотой исполнят эту обязанность, особенно в отношении известного человека. Есть также люди, отягощенные множеством грехов, как бы ни забавно звучало это слово в устах правоверного коммуниста, – готовые выложить все, что им известно…

– Даже если и так, ваше предложение гнусно и недостойно не только правоверного коммуниста, но и сотрудника государственного учреждения.

– Полностью согласен с вами. Если вы сейчас попросите меня закончить этот разговор, я встану и уйду, но уйти первым должен я.

– А последствия?..

– Последствия могут оказаться самыми тяжкими.

– И для меня тоже?

– И для вас тоже.

– Вы мне угрожаете?

– Нет, предупреждаю. Поверьте, я до конца откровенен с вами. Я не хочу ничего скрывать. Мое начальство не простит ни мне, ни вам, ни кому-либо еще гибели известного драматурга, в творчестве которого заинтересовано высшее руководство страны.

– Неужели угроза для Булгакова так велика и неотвратима?

– Велика – да. Неотвратима – нет. Вы наша последняя надежда.

– Простите, как вас называть?

– Называйте меня Семен Григорьевич.

– Что-то, Семен Григорьевич, мы не о том говорим. Если вы решили меня завербовать, чтобы я подглядывала, подслушивала, записывала всякие еретические мысли, которые изрекает Михаил Афанасьевич, я никогда не пойду на это. Даже если вы станете угрожать причинить вред мне, моей семье, моим детям. Мой муж – высокопоставленный военный. Он знаком со Сталиным…

– Эти обстоятельства, Елена Сергеевна, нам известны. В самом начале я ответственно предупредил – ни о какой вербовке и речи быть не может! Я не стану – да и не хочу! – требовать от вас поставить подпись или являться на конспиративные встречи. Чем в нашем случае может помочь вербовка?

Ничем!

Я как официальное лицо, как гражданин, как человек, наконец, прошу помочь нам. Согласен, эта просьба несколько необычна и, на первый взгляд, кажется аморальной, но времена меняются, а вам и Михаилу Афанасьевичу надо выжить. Это можно сделать только объединившись. Только этот путь может привести к успеху. Выжить, не потеряв самоуважения, не сорвавшись, не падая, не уползая на брюхе. Это трудная задача…

– Вам известны заветные мысли Михаила Афанасьевича?

– Да, я детально ознакомился с его дневником, поступившим к нам на Лубянку после проведенного в его доме обыска. А также с многочисленными письменными свидетельствами, характеризующими его образ мыслей, его намерения. Нас более всего тревожат его необузданные фантазии. Они не доведут до добра.

– Какие фантазии вы имеете в виду?

– Например, его маниакальное стремление выехать за рубеж.

– Разве советский гражданин не имеет права выехать за рубеж?

– Советский гражданин – да, Булгаков – нет! Это смертельно опасно. Этот поступок грозит ужасными последствиями не только Булгакову, но и государству рабочих и крестьян. Мы не можем на это пойти. Булгаков завалил верховные органы власти письмами с просьбой отпустить его за границу. Помнится, вы как самый близкий ему человек, его, так сказать, доверенное лицо, помогали их печатать и разносить по адресам. Вспомните, сколько было адресов?

– Много.

– Вот видите. Действительно, на переломе двадцатых-тридцатых годов его положение было крайне тяжелым, и мы благодарны вам за ту поддержку, за любовь, которой вы одарили Михаила Афанасьевича в те тяжелые дни. Но с тех пор многое изменилось. Он получил работу в Художественном театре. Там же возобновлены «Турбины»…

– Но запретили «Бег», «Мольера»…

– Но репетируют «Мертвые души»… Что касается «Бега» и «Мольера», запрет – явление временное. Ему уже было сказано об этом. Неофициально. И при всех изменениях к лучшему он по-прежнему рвется за границу. Это просто идефикс!..

– Право на свободный выбор местожительства вы называете idéе fix?

– Не о том речь. Просто в Париже его ждет смерть. И, насколько нам известно, не только в Париже, но и вообще в Европе. Михаил Афанасьевич ловко замаскировал свое участие в Гражданской войне, но, как оказалось, прошлое обязательно напомнит о себе.

Беда в том, что в начале двадцатого года Булгаков служил у белых военврачом в 3-м Терском казачьем полку. Примкнул ли он к белым добровольно или был призван, – неизвестно. Фактов нет, но сейчас, когда Михаил Афанасьевич достойно потрудился на ниве российской словесности, это и неважно. Поверьте, партия всерьез и надолго взяла курс на сотрудничество с интеллигенцией, признающей советскую власть.

– А дело Промпартии?

– У них были реальные связи с белой эмиграцией. Они получали оттуда деньги. Для каких целей они принимали такие крупные суммы?.. Но давайте вернемся к Булгакову. Не он один осознал необходимость крепкой народной власти, пусть даже идейную основу этой власти он не разделяет. Беда в том, что в феврале 1920 года он, по свидетельству одного ответственного товарища – не буду называть его фамилию, – попал в плен к нашим.

– К красным?

– К нашим, ведь ваш муж тоже красный, не так ли?

– Да-а…

– Вернемся к Михаилу Афанасьевичу. В плен он попал на Кавказском фронте в составе большой группы белогвардейцев… Мы их тогда крепко прижали. Офицериков, как водится, в расход, а врачам предложили лечить красноармейцев, заболевших тифом и тем самым сохранить жизнь. Все, кроме Булгакова, отказались, а Михаил Афанасьевич, за что ему низкий поклон, ответил, что он прежде всего врач, а потом офицер.

Достойная позиция, вы не находите?

Отказников расстреляли, а Булгаков очень помог в борьбе с тифом.

К сожалению, не все свидетели с противоположной стороны погибли в той февральской мясорубке. Кое-кому удалось спастись. Через все бои, позорное бегство из Крыма, лагерь в Галлиполи, через Софию и Прагу, этому счастливчику повезло добраться Парижа. Там, помыкавшись пару лет, он сумел устроиться таксистом, но то, что случилось с ним зимой двадцатого, он не забыл и, будучи ярым врагом советской власти и фанатичным приверженцем монархизма, все эти годы копил злобу на товарища Булгакова. Хуже того, он сумел заразить своей ненавистью товарищей по Обще-Воинскому союзу Врангеля.

Слыхали о таком?

– Да-а…

– Эти братцы накопили столько ненависти на советскую власть, что только держись.

Масла в огонь подлил некто Ходасевич, невозвращенец, покинувший СССР в 1922 году и затаивший острую неприязнь к советской власти. В октябре прошлого года в парижской газете «Возрождение» была опубликована статья «Смысл и судьба «Белой гвардии», в которой Ходасевич убеждал читателей, что не только роман, но и сама пьеса являются завуалированной и по этой причине особенно опасной апологией красного режима, почему и была допущена на сцену, а советская критика набросилась на автора только потому, что за рождественской елкой, простыми человеческими чувствами не разглядела основополагающей идеи пьесы. Мягкость в изображении белогвардейцев они сочли сочувствием, дворянский антураж – призывом к возвращению к буржуазным ценностям, хотя на самом деле эта пьеса якобы имеет совершенно противоположное направление, а выпирающая при этом деликатность и ностальгические переживания прошлого это всего лишь маскировка…

Эта статья наделала шум в эмигрантской прессе по той причине, что как раз в эти дни в Париже была опубликована «Белая гвардия», к постановке готовят булгаковский водевиль «Зойкина квартира». Да и за «Турбиными» дело не станет…

Можете вообразить, какие чувства испытал этот белогвардеец, увидев на афише имя Булгакова. Он поделился своими чувствами с дружками, и недобитые врангелевцы решили, что расправа с Булгаковым, оклеветавшим Белое движение, – это святое дело. Это месть за предательство.

Путем оперативных мероприятий, о которых я не буду здесь рассказывать, удалось установить следующее: негодяю повезло выяснить, что в Париже проживают младшие братья Булгакова, Николай и Иван, тоже служившие в белой армии, но сумевшие отойти от самых оголтелых врагов советской власти. Таких, кстати, в эмиграции большинство. На злобе и желании мстить долго не протянешь. Мы получили достоверную информацию – молодчики из РОВСа держат братьев под пристальным наблюдением и ждут не дождутся, когда старший брат приедет в Париж.

Ситуация ясна?

Ответа не последовало.

Я продолжил:

– Предупреждать об этой угрозе самого Михаила Афанасьевича бесполезно. Он сочтет это уловкой ОГПУ, не желающего выпускать его за границу, и утроит усердие по написанию писем в правительство.

Елена Сергеевна спросила:

– Доказательства?

Я предъявил ей копию письма Николая Булгакова знакомой в Москве, в котором он пишет: «…вчера Иван признался, что к нему в ресторан ходит один тип и все интересуется – скоро ли старший брат прибудет в Париж? Уж очень его здесь ждут!.. Я спросил, кто? Зрители? Читатели?

Ага, кивнул тот, – и зрители, и читатели.

Этот разговор встревожил меня, а навязчивые попытки выяснить точное время прибытия Михаила внушают самое серьезное беспокойство.

Эти люди готовы на все. Если бы ты сумела отыскать какую-нибудь возможность предупредить Мишу, что ему не следует приезжать сюда, я был бы благодарен тебе. Вслух здесь о таких вещах не говорят, иначе сочтут красным агентом, тогда нам с Иваном конец».

Адресат пришла к нам и предъявила это письмо. Слова Николая подтверждаются предупреждением, поступившим от нашего человека – боевики из РОВСа ждут не дождутся приезда Булгакова.

Елена Сергеевна долго молчала, потом с горечью призналась:

– Как вы не понимаете!.. Миша дал слово моему мужу разорвать со мной все отношения. Какая-то змея нашептала Жене, будто у нас роман. Скандал был невообразимый! Когда муж прямо спросил меня, я не стала лгать. Потом началось такое… Женя потребовал, чтобы Булгаков пришел к нему в дом для последнего разговора. Мне он не позволил присутствовать, и я пряталась на противоположной стороне переулка, за воротами церкви. Я до сих пор с ужасом вспоминаю о том, что случилось. Женя грозил ему пистолетом! У них едва до дуэли не дошло.

Ужас!!

Не буду отрицать – без Миши для меня жизни нет, но как же дети? Как мальчики отнесутся к нашему разрыву?! Мне очень трудно уйти из дома. Муж очень хороший, преданный человек, у нас дружная семья. Я смалодушествовала и осталась. Я не видала Мишу двадцать месяцев! Я дала слово, что не приму ни одного письма, не подойду ни разу к телефону, не выйду одна на улицу.

Она разрыдалась, однако быстро взяла себя в руки.

Я подтвердил:

– Положение трудное, что и говорить, но мы просим. Партия просит, товарищи просят, я прошу. Мы, к сожалению, ничем не можем помочь – ни вызвать вашего мужа в партком, ни посоветовать Булгакову плюнуть на условности и встретиться с вами. Это исключительно ваш выбор…

На этом мы расстались…»

 

Глава 2

Я уже был готов немедленно отправиться к Рылееву и потребовать объяснений.

Обвинение были слишком чудовищно, чтобы вот так, хладнокровно, возводить его на бесценную многим читательским сердцам женщину, пусть даже речь идет о помощи, которую органы просили Елену Сергеевну оказать для спасения дорогого ей человека.

У порога, в прихожей, меня притормозила мелькнувшая мыслишка – а ведь я слыхал о чем-то подобном!.. Эта версия уже проскальзывала в некоторых работах, посвященных Булгакову. Конечно, сквозь зубы, со всевозможными оговорками, привычными в таких делах сомнениями в моральной чистоплотности источников.

С этаким научным лицемерием…

Но было что-то еще… У самого Булгакова… Что-то убийственно-подтверждающее…

Я лихорадочно перебрал в памяти возможные варианты.

Ну, конечно, в том самом!.. Разговор в Александровском саду, приглашение к сотрудничеству…

Начало второй части…

Я торопливо вернулся, открыл знаменитую книгу, пробежал глазами…

«… За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!

За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!»

Тут же…

«… Маргарита Николаевна ехала по Арбату и то думала о своем, то прислушивалась к тому, о чем шепчутся двое граждан, сидящие впереди нее. А те, изредка оборачиваясь с опаской, не слышит ли кто, перешептывались о какой-то ерунде …»

Интересно, кто были эти двое?

«…Через несколько минут Маргарита Николаевна уже сидела под кремлевской стеной на одной из скамеек, поместившись так, что ей был виден Манеж …»

«… Люди проходили мимо Маргариты Николаевны. Какой-то мужчина покосился на хорошо одетую женщину, привлеченный ее красотою и одиночеством. Он кашлянул и присел на кончик той же скамьи, на которой сидела Маргарита Николаевна.

Набравшись духу, заговорил:

– Определенно хорошая погода сегодня…

Но Маргарита так мрачно поглядела на него, что он поднялся и ушел ».

Это понятно. Убедившись, что присевшая на скамейку женщина – наблюдаемый объект, он подал условный знак и удалился.

« … – Да уж, конечно, чего тут интересного, Маргарита Николаевна!

Маргарита удивилась:

– Вы меня знаете?

Вместо ответа рыжий снял котелок и взял его на отлет.

«Совершенно разбойничья рожа!» – подумала Маргарита, вглядываясь в своего уличного собеседника.

– Я вас не знаю, – сухо сказала Маргарита.

– Откуда ж вам меня знать! А между тем я к вам послан по делу.

Маргарита побледнела и отшатнулась.

– С этого прямо и нужно было начинать, – заговорила она, – а не молоть черт знает что про отрезанную голову! Вы меня хотите арестовать?

– Ничего подобного, – воскликнул рыжий, – что это такое: раз уж заговорил, так уж непременно арестовать! Просто есть к вам дело.

– Ничего не понимаю, какое дело?

Рыжий оглянулся и сказал таинственно:

– Меня прислали, чтобы вас сегодня вечером пригласить в гости.

– Что вы бредите, какие гости?

– К одному очень знатному иностранцу, – значительно сказал рыжий, прищурив глаз.

Маргарита очень разгневалась:

– Новая порода появилась: уличный сводник, – поднимаясь, чтобы уходить, сказала она ».

Вот она, убойная деталь!! Это заклинание, которое кривляка-демон бросил вслед удалявшейся Маргарите!

« … – Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней… Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете…

Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел бы из памяти!»

Я нашел в рылеевском отчете контрольные слова, с помощью которых Гендин остановил Елену Сергеевну и сравнил их с началом «Тайного друга».

« Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом? Скажите только одно – зачем Вам это? И еще: дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь даже и после моей смерти ».

Такой сюжетный ход никак не мог быть случайностью.

«… Побелев лицом, Маргарита вернулась к скамейке. Рыжий глядел на нее, прищурившись.

– Я ничего не понимаю, – тихо заговорила Маргарита Николаевна, – про листки еще можно узнать… проникнуть, подсмотреть… Наташа подкуплена? да? Но как вы могли узнать мои мысли? – она страдальчески сморщилась и добавила: – Скажите мне, кто вы такой? Из какого вы учреждения?

– Вот скука-то, – проворчал рыжий и заговорил громче: – Простите, ведь я сказал вам, что ни из какого я не из учреждения! Сядьте, пожалуйста.

Маргарита беспрекословно повиновалась, но все-таки, садясь, спросила еще раз:

– Кто вы такой?

– Ну хорошо, зовут меня Азазелло, но ведь все равно вам это ничего не говорит.

– А вы мне не скажете, откуда вы узнали про листки и про мои мысли?

– Не скажу, – сухо ответил Азазелло.

– Но вы что-нибудь знаете о нем? – моляще шепнула Маргарита.

– Ну, скажем, знаю.

– Молю: скажите только одно, он жив? Не мучьте.

– Ну, жив, жив, – неохотно отозвался Азазелло.

– Боже!

– Пожалуйста, без волнений и вскрикиваний, – нахмурясь, сказал Азазелло.

– Простите, простите, – бормотала покорная теперь Маргарита, – я, конечно, рассердилась на вас. Но, согласитесь, когда на улице приглашают женщину куда-то в гости… У меня нет предрассудков, я вас уверяю, – Маргарита невесело усмехнулась, – но я никогда не вижу никаких иностранцев, общаться с ними у меня нет никакой охоты… и, кроме того, мой муж… Моя драма в том, что я живу с тем, кого я не люблю, но портить ему жизнь считаю делом недостойным. Я от него ничего не видела, кроме добра …»

* * *

Долго, одетый, я сидел за столом, соображал что к чему.

Заиграла память…

Судя по источникам, Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна познакомились в гостях у какого-то художника в феврале двадцать девятого года.

Тогда еще случился маленький казус – у Елены Сергеевны развязались шнурки на рукаве, и она попросила известного драматурга завязать их. Булгаков потом уверял, что это было колдовство и она привязала его на всю жизнь. Впоследствии Е. С. уверяла, что на самом деле ему больше всего нравилось, как она смотрела ему в рот и, вроде чеховского дьякона в «Дуэли», ждала, что он еще скажет смешного. В присутствии такого благодарного зрителя, Булгаков развернулся во всю мощь и начал выдавать такое, что все просто стонали от смеха».

В это готов поверить – Булгаков умел «импонировать»…

Потом были редкие встречи, и в конце 1930 года, когда им до смерти надоело прятаться, встречаться урывками, они решили встретить Новый год вместе. В каком-нибудь подмосковном доме отдыха. Это была удачная конспиративная идея…

…В заплаканном окне, на фоне нудного сентябрьского дождя, второй день изводившего горожан, мне померещилась благодатная, морозная зима, какое-то беленое здание в сосновом бору, просторный номер на втором этаже. В сумеречное окно заглядывали верхушки молоденьких заснеженных елей. В номере массивный стол, кровать, в углу у окна фикус. Напротив кровати диван, накрытый белым чехлом…

На диване двое. Сидят обнявшись.

Мужчина рассказывал. Я отчетливо слышал…

Со мной такое случается.

Иной раз до меня доносится черт знает что…

«…моя семейная жизнь, Леночка, развалилась окончательно. Люба и слышать не хочет об отъезде за границу. Она говорит, что досыта нахлебалась Парижем. С нее достаточно… И с какой стати она должна менять налаженный московский быт на тамошнюю эмигрантскую нищету и вечную бескормицу. Она убеждала меня, что в Париже я помру с голоду, ведь мои пьесы интересны только до тех пор, пока я сижу в Москве…»

«…представляешь, ей нравится Есенин!! Она упрекает меня в том, что даже Есенин не остался за границей, потому что у него в отличие от меня есть мозги».

«…далее начался расширенный скандал. Я упрекнул ее – вместо того, чтобы помогать, ты мешаешь мне работать.

…над чем, если не секрет, ты работаешь?

…я тебе уже рассказывал…

…да, рассказывал, и это удивительно. Как на двенадцатом году правления таких отъявленных атеистов, как большевики, тебе могло прийти в голову писать роман о Иисусе Христе?! Ты сумасшедший?!»

«…Я попытался объяснить – со мной такое бывало. В этом секрет творчества. Я спасаюсь литературой! Когда мне особенно худо, я стараюсь держать себя в руках. Я стараюсь действовать наперекор обстоятельствам. В двадцать третьем, в холодной, до предела замерзшей Москве я сел писать «Белую гвардию» – и выиграл!

…что же ты выиграл? Небо в алмазах? Ты обещал осыпать меня алмазами. Где они, эти алмазы?! Теперь ты решил сделать ставку на Иисуса Христа. О-очень актуальная фигура!.. Я до сих пор удивляюсь, почему тебя до сих пор не арестовали. Когда я выходила за тебя замуж, мне казалось, ты разумный человек. Вокруг созидалась жизнь, и я думала, ты войдешь в нее. Я жестоко ошиблась. Ты разбил все мои надежды.

…ты называешь это жизнью? Когда меня обложили со всех сторон?!

…кто, собственно, мешает тебе доказать, что критики ошибаются? Подай заявление в партию. Ходи с портфелем. Поезжай на Беломорско-Балтийский канал. Возьми с собой пару начинающих литераторов, пусть таскают твои чемоданы. Того же Понырева, например…

Я не сумел сдержаться.

…мне претит всякая мысль о капитуляции! Я напишу роман! Я добьюсь успеха!!

…с этим романом ты загремишь в Соловки, а то и куда подальше».

«…вот такой у нас получился разговор».

«…Ты спрашиваешь, как все начиналось! Если тебе это интересно…»

«…мне все интересно, милый».

«…Если эти безбожники во главе с товарищем Бедным, который публично и не без гордости объявил, что его мать шлюха, не верят в существование ни бога, ни дьявола, я постараюсь устроить так, чтобы они поближе познакомились с ними. Пусть даже на словах… Слова, Ленусик, страшная вещь: их можно употреблять всуе, но впустую их употреблять нельзя. Они – живые энергии и потому неизбежно влияют на души людей. Пусть Мефистофель посетит Москву и наглядно объяснит, что случилось две тысячи лет назад в славном городе Ершалаиме на исходе Страстной неделе. Заодно пусть господин Фаланд выметет весь человеческий сор, скопившийся за эти годы в Москве. Мне очень интересно, кто, кроме него, способен выполнить эту работу?

Роман идет трудно. Это не фельетон. С фельетонами, будь они прокляты, я справлялся за пятнадцать минут! Здесь вырисовывается нечто большее.

Объемное…

Опасное…

Я пишу о власти. Пытаюсь понять чудище, которое обло, стозевно и лайя!

С прохиндеями я справлюсь, но что касается библейских сцен, боюсь, Люба права. Если мои пьесы, даже самые благонамеренные, и дальше будут запрещать без всяких объяснений, хотя бы письменных извещений – взять того же «Мольера», «Пушкина» или «Мертвые души», – с этим «Черным магом» меня точно законопатят куда подальше…

Я без конца молю – Господи, помоги мне закончить этот роман. К сожалению, это зависит не только от меня…»

Женщина едва слышно вымолвила:

«…не законопатят. Только не надо глупостей, безрассудных фантазий. Роман – это главное. Пиши, я помогу тебе…

«…тогда поклянись, что я умру у тебя на руках!»

«…клянусь!!»

«…ты все шутишь, Леночка, а мне не до шуток».

«…я не шучу, Миша».

 

Глава 3

За моим окном обозначились унылые, поливаемые нудным сентябрьским дождем многоэтажки. Улица, ведущая к железнодорожной станции…

Оттуда призывно доносился лай собак.

Они звали в дорогу!

Пусть Рылеев ответит за все!

Пусть просветит, если он такой умный, как относиться к такой невероятной выдумке чекистов?! Как удачному, оперативному ходу или как к сенсации вроде той, что Воланд – это Горький или, что еще хуже, Ленин в юбке? Пусть объяснит, с какой стати такая важная улика, как телеграмма Бегемота, хранилась у Поплавского дома? Почему киевские чекисты не реквизировали ее и не подшили к делу?

Это были неразрешимые, не имеющие смысла вопросы. Их допустимость, тем более значимость, могли обнаружиться только через мое отношение к ним.

С одной стороны – если чекисты с энтузиазмом брались за перевоспитание беспризорников, почему бы им не помочь гражданину в устройстве личных дел?..

Ага, брались! Они за многое чего брались… Усаживаясь в автобус до Москвы, я отчетливо осознал, как на такой «гюманистический» крючок ловят тех, кто начинает сомневаться в очевидном. В семидесятилетней бездне, например. Или во «всепожирающей мести и неутолимой злобе», обуревавшей Сталина.

С другой – как на такой поворот сюжета посмотрит Жоржевич? В духе современных веяний чекистская придумка давала удачный повод еще раз обвинить сталинистов в аморальности и неразборчивости в средствах. Глупо упустить такую возможность.

Смущала только некоторая политнатянутость обеих версий, но более – зажим души. Менее всего мне хотелось нести дары на алтарь Большой лжи, тем более встать перед алтарем на колени.

…в Москве было пасмурно, но без дождя.

Выйдя из метро, я свернул на бульвар и присел на скамейку возле павильона, где активно торговали хот-догами.

Впрочем, чем только здесь не торговали! Палатки с шаурмой перемежались пивными ларьками, а также барахольщиками, разложившими свои товары прямо на лавках, а то и на земле.

Торговля шла ходко – место было бойкое, историческое. Прямо во всей величине открывался возрожденный храм Христа Спасителя, чуть правее, на противоположной стороне реки, выдвинул челюсти дом на набережной.

…мне стало не по себе. Выходит, Булгаков, поместив в закатный роман этот эпизод, знал о предложении Гендина?

Я поймал себя на мысли, что ничего не понимаю в Булгакове и, что еще хуже, живу без огонька, пишу тускло, по протухшим литературным и нравственным рецептам, которые не имеют никакого отношения не только к судьбе моего героя, но и к моему личному существованию.

Худо.

Я не любил себя в тот момент.

* * *

Юрий Лукич принес чашки, ложки, чайник, сахарницу, вазочку с печеньем, затем одобрил первую сотню страниц романа.

– Задел есть, и, на мой взгляд, неплохой, – заявил наш постаревший доморощенный Воланд и положил на стол сделанную Нателкой распечатку.

После первого же прихлеба, он закурил.

– Рад, что ты обратил внимание на сцену в Александровском саду. Какой отсюда следует вывод?

– Булгаков был в курсе попыток привлечь Елену Сергеевну к сотрудничеству.

– Верно, но кто поведал об этом Булгакову?

– Кроме Елены Сергеевны, больше некому. Разве что Гендин предупредил Михаила Афанасьевича. А может, сам Сталин. Позвонил между делом и по-дружески предупредил – ты там, Михако, язык особо не распускай, а то я за себя не ручаюсь.(6)

– Не юродствуй. Сталин действительно позвонил Булгакову, но по другому поводу. Они говорили о письме, в котором Булгаков просил советское правительство отпустить его за границу.

«…этот звонок стал поворотным пунктом в судьбе Булгакова».

«…Михаил Афанасьевич, вначале обрадованный таким пристальным вниманием Иосифа, спустя несколько месяцев о многом догадался. Без этого звонка Булгаков никогда бы не дорос до того Булгакова, которого мы знаем, но об этом нельзя рассказывать впопыхах. Твоя задача – убедительно связать обстоятельства личной жизни с известными художественными произведениями».

«…Булгаков в этом смысле – редчайшая находка среди писателей. Он практически напрямую, стараясь не сорваться, не согнуться и не уползти, переводил перипетии своей жизни в особым образом организованные художественные тексты, отражающие многомерную поступь единичной судьбы.

Чего и тебе желаю».

«…и не надо бояться отсебятины. Пусть твой взгляд будет субъективен, пусть это будет только одна из версий, но если ты сам проникнешься, если сумеешь увериться в своей правоте, если не сорвешься, не согнешься, не уползешь, – сумеешь убедить читателя. Это будет весомый результат, которого я добиваюсь. Тогда на многое в Булгакове, а также на самого себя, ты сможешь взглянуть проницательно, не отвергая ни худшее, ни лучшее».

Он закурил и долго помалкивал, я же занимался приведением в порядок мыслей и чувств – налаживал, так сказать, взаимодействие лучшего с худшим.

«…к лету двадцать девятого года положение опального драматурга обострилось до предела. Все его пьесы были сняты с репертуара».

«…Не унималась зубодробительная критика, о чем свидетельствует известное письмо Владимира Билль-Белоцерковского Сталину».(7)

«…Мало сказать, что подписанты бескомпромиссно ставили оценку художественного произведения в зависимость от политических пристрастий автора, – они в открытую пытались навязать Сталину свой взгляд на развитие советской драматургии. Их точка зрения полностью смыкалась с «оппозиционными» настроениями в партии. Более того, авторы письма, по существу, настаивали на устранении Булгакова из общественной жизни.

Или, что еще полезнее, вообще из жизни…»

«…после самоубийства Маяковского, когда положение на культурном фронте обострилось до такой степени, что грозило самыми серьезными политическими осложнениями, Сталин не мог пустить избиение Булгакова на самотек».

«…не надеясь на ОГПУ, занимавшего в этом вопросе двусмысленную позицию, Петробыч вынужден был взять инициативу на себя».

«…так он поступал только в исключительных случаях. Сталин всегда предпочитал предоставить своим политическим противникам возможность сделать первый ход. Этим приемом, как и удержанием позиции в центре политического спектра, что позволяло ему формально сохранять беспристрастность в партийных спорах, – он пользовался постоянно».

«…Прежде, чем ответить Билль-Белоцерковскому, Сталин выдержал паузу. Причем в адресаты он выбрал его одного, что очень характеризует манеру Петробыча общаться с оппонентами. В своем ответе Сталин разъяснил, что в области художественного творчества не может быть ни «левых», ни «правых» авторов. Есть авторы «хорошие» и «плохие»…»

«…Конечно, он лукавил, но выбора не было, и ему ничего не оставалось, как лично дать ответ на просьбу Булгакова разрешить выехать за границу.

Он позвонил ему 18 апреля 1930 года…»

Рылеев кратко проинструктировал меня.

– Только не надо ничего изобретать, напускать туман или, ссылаясь на каких-то неизвестных знатоков или, что еще хуже, фантазеров от литературоведения, сочинять всякого рода домыслы. Для нас важна подоплека разговора, а она везде изложена одинаково. Используй запись Елены Сергеевны, так как другие варианты известны опять же с чужих слов. Но, главное, сравни эту запись с той, что хранилась в архивах нашего управления.

* * *

Перегруженный этим ответственным заданием, я отправился домой. По пути решил заглянуть к «могиканам».

Клепков уже собирался уходить и собирал свой знаменитый портфель, но, заметив меня, жестом пригласил войти.

– Что там у нас насчет Булгакова?

Я мимолетно отметил: «у нас…», – и пожал плечами.

Жоржевич водрузил портфель на стол и достал оттуда кипу листов, очень похожую на сделанную Нателой распечатку.

Я уставился на нее как Троцкий на Сталина.

Или наоборот.

Клепков одобрительно кивнул.

– Я ознакомился с первой сотней страниц. Гребешь в верном направлении, однако надо бы расширить противоборческий момент. А так пафосно. С намеком и без откровенного подхалимажа. Когда думаешь закончить? Пары месяцев хватит? Я на этой неделе улетаю в отпуск. Вернусь – поговорим.

Я, потерявший дар речи, сумел только хмыкнуть в ответ.

– Вот еще что… Когда соберешься толкнуть меня под машину, как моего дядю под трамвай, не надо этого нарочито-коровьевского смакованья. Всяких там «дзинь», «хрусть», «визга тормозов», «надвигающихся колес», «Христа во плоти, грозящего мне пальцем…» Не надо! Будь скромнее!..

Я обрел дар речи:

– Почему ты решил, что я собираюсь толкать тебя под машину?

Жоржевич вздохнул:

– Все-то тебе объясни, все растолкуй. Сам догадайся.

– Под Воланда косишь? – хриплым голосом поинтересовался я. – Чтоб с крючка не сорвался?..

– С какого крючка ты можешь сорваться? У тебя издателя нет, а я предложу хорошие деньги.

– Тебе-то это зачем?! Я и так хожу не знаю, каким волю дать словам, и этот туда же – хорошие деньги! На эти деньги приличные женские сапоги не купишь! И не надо этих пошлых игр в дьяволиаду. Я не Булгаков, а ты не Воланд.

– Что ты на меня накинулся! Я всего лишь советую, решать тебе. Можно договориться и насчет оплаты за тираж.

Он сделал паузу, потом решительно заявил:

– Да, я не Воланд, а ты не Булгаков, но мне не хотелось бы стать героем пошлого детективчика, в котором мой дедушка якобы сумел обвести этих чертиков вокруг пальца, папочке пришлось сменить фамилию, а я буду выставлен этаким живоглотом, сосущим кровь из несчастных литераторов…

Я сел – без спросу, без разрешения, чего, в общем, не позволял себе в присутствии Клепкова.

Отказали ноги. Круг, в который эти господа замкнули меня, показался мне практически неразъемным. Лапы у них оказались длинными, к сотрудничеству они ухитрились привлечь убитую горем вдову, не говоря о самом Гакове в компании с романтической Маргаритой. Давление на душу превышало все возможные пределы.

Между тем Клепков как ни в чем не бывало, продолжал делиться:

– Что касается смены фамилии, это было трудное решение! Перемена паспорта папаше была как нож в сердце, но дед настоял. Буквально заставил! Только не надо этих антисемитских штучек! У меня в роду всего понамешано – как, впрочем, и у Воланда. Кстати, это именно он разделил языки в Вавилоне. Вот уж грохоту было. Сколько невинных душ, собравшихся взглянуть на поднявшуюся к небесам Вавилонскую башню, погибло. Конечно, не по собственной инициативе. Был голос свыше – попробуй не подчиниться, вмиг законопатят на самое глубокое дно самого глубокого ущелья.

Клепков улыбнулся.

– Вот примерно в таком разрезе…

Я прочистил горло и спросил:

– Хорошо, в таком случае скажи, каким образом твой дед сумел утаить телеграмму, посланную Бегемотом, когда все печатные материалы, связанные с пребыванием Воланда и компании в Москве, исчезли. Растворились, так сказать, в воздухе?

– Ты и до этого добрался? Поздравляю. Наверное, Погребельского работа. Ты этого мелкого беса особо не слушай. Стас соврет, недорого возьмет, но в этом случае он прав – такие слухи про моего деда ходили. А насчет телеграммы сам догадайся. Если не догадаешься, подскажу, но только если оставишь меня в живых и договоримся об издании. Тут такие дела наворачиваются…

* * *

Дома я долго и тупо разглядывал подсвеченную городскими огнями тьму.

Истина открылась сразу и наотмашь – меня опять развели! Об этом впопыхах не расскажешь. Ко всем мистико-историческим причудам добавилось откровенное предательство.

Мне стало не по себе – с трудом верилось, что Нателка оказалась продажной тварью, проникшей в булгаковское литературоведение по заданию «либеральных писак». Оказывается, враги окружают меня со всех сторон. Подслушивают, следят с телевизионного экрана, прячутся за утюгом… Бесшумно подкрадываются сзади…

Я рывком обернулся. В комнате царил полумрак, история в обнимку с литературой спали по разным углам…

От ипохондрии меня оторвало мяуканье за окном.

Я перевел дыхание – вот до какого бреда можно докатиться, общаясь с господином Гаковым!

Вышел на балкон.

Друзья из кошачьего племени явились поддержать меня в трудный момент. Ближе других сидел на задних лапках по-детски храбрый котенок. Поодаль громила в черной шкуре, с противоположной стороны – белый котяра. Оба пристроились поближе к кустам, чтобы в случае чего шмыгнуть в темноту.

Мало ли?!

Увидев меня, котенок пискнул. Я не мог обмануть его ожидания, как, впрочем, и надежды библейских посланцев, чье мурлыканье способно утихомирить любую душевную боль, снять отчаяние, вернуть веру в издателей.

Сначала метнул колбасу черному мордастому чудовищу – ему только примуса между лап не хватало, – затем отправил на поиски еды божественного покровителя Египта, и, наконец, поделился сосиской с котенком, терпеливо ожидавшим гуманитарной помощи.

…могу представить, что испытал Булгаков, когда Елена Сергеевна призналась, что его никогда не выпустят за границу.

Когда и где это случилось?

Ответ был спрятан в груде разложенных, разбросанных и еще упрятанных в папки документов, копаться в которых у меня уже не было ни сил ни желания. Хотелось закончить эту мистико-перестроечную историю.

В конце концов, что я теряю?

Рылеев вообще не в счет и на «могиканах» свет клином не сошелся! Есть еще «ирокезы», «будетляне», «филистимляне», «скифы», «грамотеи», «азбукиане», «браванты плюс».

Издательств теперь расплодилось столько, где-нибудь да наскребу договор. Сбацаю что-нибудь детективное, пересыплю нескончаемую стрельбу и погоню любовно-шоколадной стружкой в стиле Погребельского.

Вы требуете душещипаний?

Будут вам душещипания.

Все так делают… это не я такой, это жизнь такая… кто не успел, тот опоздал… не хочешь петь, не пей… не надо меня агитировать, лучше помогите материально… Ни с Клепковым, ни с Рылеевым я договор не подписывал, так что взятки с меня гладки. Можно со спокойной совестью умыть руки.

Нателке заплачу положенное – и прощай навеки!

Неужели я хуже Погребельского?.. Неужели не смогу сочинить что-нибудь вроде: «Ее тело было возбу́ждено креативными ласками агента национальной безопасности Вислохуила Рубиндера».

В случае чего продам люстру.

…материалы верну Рылееву.

…но что-то оставлю себе. Например, отпечатанную на Лубянке копию знаменитого телефонного разговора, состоявшегося между озабоченным вождем и опальным сочинителем.

С входящим номером, грифом, подписью.

«18 апреля 1930 года, примерно в 6–7 часов вечера состоялся телефонный разговор между тов. Сталиным и Булгаковым.

«– Михаил Афанасьевич Булгаков?

– Да, да.

– Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.

– Что? Сталин? Сталин?!

Пауза.

– Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков.

– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

– Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда, – пустить вас за границу? Что – мы вам очень надоели?

– Я не ожидал вашего звонка… растерялся. Не знаю, что и сказать…

– Скажите правду.

– Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

– Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

– Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.

– А вы подайте туда заявление. Мне кажется, они согласятся. Нам нужно встретиться еще раз и поговорить…

– Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно поговорить с вами.

– Да, нужно найти время и встретиться обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего».

В чем же здесь подвох?..

Я снял с полки том воспоминаний о Булгакове и отыскал нужную страницу.

«…Булгаков прибежал на квартиру Шиловских и дал следующие пояснения.

«После обеда он, как обычно, лег спать, но тут раздался телефонный звонок, и Люба, его жена, подозвала, сказав, что из ЦК спрашивают. Булгаков не поверил, решил, что розыгрыш (тогда это проделывалось), и взъерошенный, раздраженный взялся за трубку и услышал…

– Михаил Афанасьевич Булгаков?

– Да, да.

– Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.

– Что? Сталин? Сталин?!

И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом:

– Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков.

– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

– Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда, – пустить вас за границу? Что – мы вам очень надоели?

М. А. сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса (он и звонка вообще не ожидал – вписано от руки), – что растерялся и не сразу ответил:

– Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

– Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

– Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.

– А вы подайте туда заявление. Мне кажется, они согласятся. Нам бы нужно встретиться и поговорить…

– Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.

– Да, нужно найти время и встретиться обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего».

В конце приписка, сделанная рукой Елены Сергеевны: «Но встречи не было. И всю жизнь М.(ихаил) А.(фанасьевич) задавал мне один и тот же вопрос: почему Сталин раздумал?»

Где здесь нестыковка? Ага, вот она, в самом конце.

Вариант, опубликованный Еленой Сергеевной: «Нам бы нужно встретиться и поговорить с вами…»

Вариант, приведенный в оперативной сводке: «Нам бы нужно встретиться еще раз и поговорить с вами…

Всего два слова – еще раз!

Выходит, старинный приятель предложил Булгакову встретиться? Предложил поговорить всерьез…

Я мог вообразить состояние Михаила Афанасьевича. Клянусь бабушкой, он ожил!..

Он растаял!.. И кто бы не растаял…

Другое дело, что в разговоре с другими упоминать об этой подробности Булгаков счел неуместным.

К этой странице была подколота цитата из очередной агентурно-осведомительной сводки № 389 по 5-му Отд. СООГПУ за 24 апреля 1930 г.

«…Сейчас в литературных кругах только и разговоров о тов. Сталине. Такое впечатление, словно прорвалась плотина и все вдруг увидали подлинное лицо тов. Сталина.

Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, ненависти, мнений как об озверелом тупом фанатике, который ведет страну к гибели, которого считают виновником всех наших несчастий, недостатков, разрухи и т. п., как о каком-то кровожадном существе, сидящем за стенами Кремля.

Сейчас только и разговоров:

– А ведь Сталин действительно крупный человек. Простой, доступный…

Главное, говорят о том, что Сталин совсем ни при чем в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу.

Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму…»

Я еще раз перечитал этот панегирик и решил, что на сегодня хватит.

Пора на боковую…

Долго лежал на диване, разглядывал проплывающие по потолку фигуры, образованные светом автомобильных фар. Сон не брал меня.

…Какой дьявольский расчет!.. Сколько обаяния! Сколько величавости! Спасал раздавленного драматурга, а возвеличил себя.

Вспомнился Мастер, унылый, сломленный невзгодами.

Менее всего мне хотелось походить на это хлипкое литературное существо, призрачно напоминавшее его создателя – упорного, сумевшего выстоять среди подстерегавших его опасностей. Человека, который мало того, что кое-что понял в этой жизни, но и сумел вывести формулу спасения, с помощью которой он не только выжил, но и оставил после себя неплохой посмертный список деяний.

Что и мне посоветовал, а я до сих пор не могу разгадать код, с помощью которого Булгаков зашифровал эту молитву в своих текстах.

 

Глава 4

Утром мне позвонила Натела и потребовала привезти деньги.

Я не удержался.

– Тебе как, по двойной ставке или по тройной? Кому еще ты передала экземпляр рукописи?

– Не хами. Вези, как договорились. Я буду ждать тебя на детской площадке возле дома.

Нателка была родом из Подмосковья. Отец – армянин, оставшийся в России после окончания Московского строительного института, прораб. Мать – русская, бухгалтерша. Впрочем, в этой советской обыденности таилось двойное дно.

Как-то Натела скупо поделилась со мной родословной:

«…моя бабушка, Наталья Прокофьевна, рассказывала, будто мой дед родом из Гамбурга. В юности примкнул к коммунистическому движению. Был на короткой ноге с Тельманом, встречался с Лениным и считался в Коминтерне одним из самых опытных нелегалов. Ему поручали самые щекотливые задания. За границей он работал под маской фокусника. Случалось, выдавал себя за опытного алхимика, однако в некоторых европейских столицах его считали скорее искусным фальшивомонетчиком, чем магом и медиумом».

«…был репрессирован, однако за полгода до ареста – то ли что-то учуял, то ли кто подсказал, – дед сделал все, чтобы спасти мою бабку. Заставил ее развестись, взять девичью фамилию и уехать подальше в Казахстан. Там она родила маму и в сороковом году, после смерти Булгакова, вернулась в Волоколамск. Вот тебе роман нарочно не придумаешь, а то, что вы пишете, – мышиная возня…»

«…Валера, наоборот, страдал жуткой словоохотливостью. Он без удержу делился с друзьями тем, о чем следовало бы помолчать. Такого рода исповеди давались ему легко и беззаботно. Они его вдохновляли. Он как бы питался ими…

Таких сумасбродов у нас в России всегда хватало. Их можно определить как «без царя в голове».

Сначала сделать, потом подумать.

Он, например, мог заполночь с бутылкой шампанского выскочить на проезжую часть проспекта и, остановив первую попавшуюся машину, предложить водителю выпить за «великого писателя земли Русской» Валерия Пряхинцева.

Впрочем, в студенческую пору мы все были сумасбродами.

Одним из таких сумасбродств являлся «скверный вариант», когда после семинаров в Литинституте мы всей гоп-компанией отправлялись на зады кинотеатра «Россия».

Там занимали скамейку на Страстном бульваре и под звон стаканов до полуночи рассуждали о лучшем и худшем в литературе. После «скверного варианта», я и Пряхинцев шлялись по Москве, а в теплое время года, отдавая дань вечной московской традиции не спать по ночам, случалось, до утра засиживались на детской площадке возле дома, где жили его родители. К таким безрассудствам меня вынуждало отсутствие транспорта, а Валеру дружеские узы. Он твердил, что, пока не откроется метро, никакая сила не заставит его предать друга, хотя от родительского гнезда до собственной многоэтажки было минут пятнадцать пешком.

Впрочем, это все отговорки. Подлинная причина таилась в актуальных для нас в ту пору рекомендациях Хемингуэя, который для вызревания литературного таланта особо настаивал на нескончаемых разговорах. Следующим по важности условием обретения мастерства Хемингуэй считал здоровую и крепкую печень.

Мы испытывали ее постоянно – во время обсуждения прочитанных книг и без всякого обсуждения, в дни рабочие и в праздники, после семинаров и между лекциями, совмещая это занятие с отыскиванием кумиров и выстраиванием иерархий.

Случалось, перебрав с дискуссиями, Пряхинцев отправлялся к родителям и укладывался там спать. Удивляло только, что ни он сам, ни его мать, профессорская жена Маргарита Николаевна, ни сам профессор, не находили нужным позвонить Нателе и предупредить, что с Валерой все в порядке. Однажды Натела попробовала разрулить этот вопрос, но Маргарита сразу поставила невестку на место. Свекровь заявила, что требовать отчет она должна у себя. «Если муж не спешит домой, в этом виновата супруга.

И никто иной!!»

…Валера жаловался:

– Я ее пытаю – ну, в чем дело?! Что не так? В ответ только и слышишь – «а являться в чужой дом полчетвертого утра, это как называется»? Я в который раз пытаюсь объяснить – какой же это чужой дом? Здесь мои родители живут. А у нее одна песня – для тебя это, может, и родной дом, а для меня каторга. Особенно твоя мамочка. Она до сих пор на меня волчицей смотрит… Просто сбрендила на этом пункте…

Валерка был единственным ребенком в семье и для матери являлся светочем. Когда сын надумал жениться, Маргарита Николаевна настороженно отнеслась к его выбору. Не о такой снохе она мечтала. С москвичами такое случается. Они не любят пришлых, особенно тех, кто посягает на московскую жилплощадь. А тут черноволосая, не испытывающая робости девица.

* * *

…Натела поджидала меня в беседке – на старом, еще обжитом нами с Валеркой, месте. Я сел напротив, достал из кармана деньги и протянул ей.

– На шпильки и булавки.

Она равнодушно подтвердила:

– Да, на парикмахерскую. Видишь, даже покраситься не могу.

– Что так?

– Денег нет. Меня, – она кивком указала на подъезд многоэтажного дома, – здесь особо не балуют. Или, точнее, совсем не балуют, а как я могу устроиться на работу, если у меня дети. Если бы мои родители не помогали… Маргарита уже намекала, что сидеть с детьми не собирается…

Мишаня, они отказываются меня прописывать!! Как это понять? Детей зарегистрировали, а мне Маргарита заявила, что это я во всем виновата, что это из-за меня ее Валерочка сиганул с балкона. Я вела себя непристойно, я такая, я сякая…

– Они что, умом тронулись? Профессор наш?

– Профессор-то помалкивает, это Маргарита воду мутит. Впрочем, с подачи твоего любимого Валерочки.

Она прерывисто вздохнула.

– У тебя выпить есть?

Мой обвинительный пафос тут же иссяк, и все равно я не мог не спросить:

– Зачем же ты рукопись Жоржевичу передала?

– А ты разве предупреждал, что нельзя?

Вопрос был не в бровь, а в глаз. В былые времена об этом и предупреждать не надо было. На моих глазах пролегла очередная трещина между прошлым и будущим.

Мы выпили красного из бутылки, которую я захватил с собой в ЦДЛ.

– Может, еще какую-нибудь работу поискать?

– Без толку! Здесь, – она кивнула в сторону окон квартиры Валеркиных родителей, – мне все равно работать не дадут.

– Так уж не дадут?

– А кто с детьми сидеть будет? В качестве домработницы я им еще сгожусь, но более ни-ни.

– Может, уйти?

– Куда? К маме? У них в Волоколамске у младшего брата двое, и они все вместе живут. Еще я явлюсь со всем кагалом…

Она разрыдалась.

– Он, пьяный, когда оставался у родителей, все на меня валил. Я, мол, и такая, и сякая. И веду себя непристойно! Надо же было додуматься – я из беременности в беременность, с детьми кручусь, а веду себя непристойно. Дыхнуть ему не даю. Затираю, так сказать, его неподъемный талант. А домой придет, начинает крутиться возле юбки – Нателочка, Нателочка… Я смирилась, ладно, слабак, но не до такой степени. Он же мать своих детей хаял. Вот, Мишаня, какие тайны скрывало проклятое советское прошлое. Тогда эти поклепы казались пустяками. Игра такая эпохи развито́го социализма… Со временем, мол, все образуется… Он, когда с балкона прыгал, о нас подумал?.. Обо мне подумал?.. Как мы жить будем? Как выживать?..

Дай бутылку.

Отпив из горлышка, она успокоилась.

Улыбнулась…

– Что мы все о былом да о былом. О прошедшем «светлом будущем»… Пора подумать о настоящем. Насчет регистрации знающий человек мне подсказал – профессор с супругой отказывать мне права не имеют. Если детей прописали, меня и подавно. Я же не бомжиха какая-то!.. Но есть одна тонкость – пока я живу без регистрации и не работаю, все претензии ко мне насчет Валеркиных долгов пустой звук. Любой судья откажет в иске, а стоит обзавестись регистрацией, как тут же прибегут. Наверно, Маргарита смекнула что к чему. Или кто-то подсказал… Маргарита так прямо и предложила – обращайся в суд, а до той поры ни-ни…

Что мне делать? Если судиться, это значит затянуть регистрацию на неопределенный срок. Это в Москве умеют.

Она вздохнула.

– Вот и до меня перестройка доехала. Начались веселые денечки. Но перед этим надо серьезно отдохнуть.

Она поднялась и, не попрощавшись, ушла, оставив меня наедине с недопитой бутылкой, с сумятицей в душе.

Я выбрался из беседки, постоял возле покосившихся качелей. Лет пять назад этот удивительный детский городок считалась в Москве образцово-показательным, ведь за забором располагался ЦК профсоюзов. Теперь здесь мало что напоминало о былом великолепии. Отвалились резные полотенца беседки, горки зияли провалившимися досками – к ним было опасно подпускать детей.

Бревенчатый кремль превратили в общественный туалет.

В первозданной целостности сохранилась лишь сетчатая ограда, за которой располагалось здание ЦК. В той стороне, на стоянке возле подъезда, были выставлены машины всевозможных стран и марок.

На прощание я не удержался и глянул на окна квартиры родителей Пряхинцева. Прыгнуть-то Валера прыгнул, а во что угодил?

Впрочем, мы все прыгнули, и никакой Воланд нам теперь не поможет.

Самим придется выкручиваться…

* * *

Погребельского я отыскал в пестром зале.

Увидев меня, он помахал рукой.

– Новостей, – поделился он, – пруд пруди. Во-первых, Центральный дом литераторов приватизируют – кто, что, ничего не известно. Во-вторых, одному отъявленному приверженцу демократии здесь заехали в ухо. Об этом уже успели раструбить все центральные газеты.

– Я читал.

– И комментарии читал?

– Читал в каком-то издании.

– Этого достаточно, так как все в один голос твердят, будто покушение было совершенно по политическим мотивам, хотя, насколько тебе известно, здесь месяца не проходит, чтобы кто-то с кем-то не подрался. Особенно пьяные русские поэты. Пьяный русский поэт – это что-то чудовищное. Страшнее любого агента национальной безопасности. Никакой сапожник или сантехник с ними не сравнится. Но интрига выявилась только на днях. Суть ее в решении группы прогрессивных писателей в знак протеста против террора, объявленного руководством Большого союза и группой отъявленных сталинистов, выйти из общесоюзной организации и создать свою. Разумеется, на самых демократических началах.

Стас, не скрывая некоторого ажиотажного нетерпения, рассказал, как проходили выборы в правление нового писательского объединения.

– Инициативная группа назначила учредительный съезд новой организации. Во-о как! Ни больше, ни меньше, – подчеркнул он. – Ребята, спроворившие раскол, сразу застолбили себе места в президиуме, откуда рукой подать до руководящего органа. Они назвали его правлением, но вот беда – оказалось, никто из этих протестантов в председатели не годится. Ни творческими успехами, ни авторитетом не вышли. Нужен генерал, без него все передерутся. Но генерал без комплексов… Наметили известного бытописателя московских хрущобок, у которого по общему мнению в голове одна извилина.

– Это кого же? – поинтересовался я.

Стас потянулся ко мне, приблизил лицо и тихо, почти шепотом выговорил.

– Максимыча.

– А-а…

Есть у нас такой лауреат. Впрочем, фигура показалась мне приемлемой. Староват и в смысле интеллекта действительно не очень, но ни в каких махинациях с премиями, кассой взаимопомощи или распределением квартир замечен не был.

Между тем Погребельский продолжал:

– Как водится, собрали собрание. Притащили этого мухомора – не знаю, как им удалось его из дома вытащить?

Все шло своим порядком – выступления, лозунги, призывы. Ты же знаешь, мы горазды на призывы. О лозунгах я и не говорю… Почетный гость слушал-слушал, едва не заснул. Очнулся только, когда ведущий предложил его кандидатуру на пост председателя правления. Мастодонт аж глазами заморгал. Расстроился так, что попросил слова. Даже до трибуны доковылял, чего за ним уже лет двадцать не замечалось, и заявил самоотвод. В подтверждение своей непригодности он указал, что никогда не лез в начальники, бюрократией не занимался, никаких бумажек, кроме договоров, рекомендаций для приема в союз и ордеров к оплате не подписывал. В молодые годы состоял в комсомоле и трудился на заводе, где получил звание «Ударник коммунистического труда»… Он почему-то решил, что в наши дни пребывание в комсомоле и звание ударника являются отягчающими вину обстоятельствами. Конечно, он благодарен товарищам, которые рекомендовали его на такой высокий пост, но…

Но Максимыч не на тех напал. Из президиума ему авторитетно подсказали – лучшей рекомендацией являются ваши книги.

Старикан попытался что-то возразить, но ему даже рта не дали открыть – бешено зааплодировали, а из зала кто-то крикнул – браво, браво! Один из делегатов выскочил к трибуне и объявил: «Друзья, если кандидат отказывается от должности, значит, это честный кандидат! Ему можно доверять. Лучшего председателя нам не найти. Я поддерживаю кандидатуру Максимыча!»

Погребельский взглядом указал на один столиков.

– Ага, тот самый что слева… Что тут началось! Клич подхватили… – лучшего руководителя не найти, лучшего руководителя не найти… Наконец президиум подвел черту – товарищи, мы все убедились, что имеем дело с прирожденным демократом? Других кандидатур нет? Ставлю на голосование.

Как Максимыч ни отказывался, его единогласно – представляешь, единогласно!! – избрали председателем нового союза. Я уже записался, ты тоже не отставай. Мы создадим секцию…

– Послушай, Стас, я уже состою в союзе. Разве устав разрешает вступать куда-то еще?

Стас махнул рукой.

– В резолюцию специально внесли пункт – предусмотреть возможность состоять в разных писательских организациях. У личности, тем более творческой, может быть много убеждений. Сегодня одно, завтра другое, разве не так?

Я не понял:

– Как это? Если завтра какой-нибудь демократически настроенный писменник заедет по уху какому-нибудь заядлому сталинисту, кого мне защищать? Я же и туда и туда записан?

Стас, довольный, объяснил:

– Этот вопрос тоже поднимался на собрании. Выход нашли, не подкопаешься – каждый должен поступать по совести! Как тебе твоя совесть подскажет, так и действуй.

– А если совесть мне подскажет, что надо обоим врезать…

– Врежь. Только учти, что от выбора позиции тебе все равно не уклониться. Вот я и говорю – надо поскорее вступить в новый союз и организовать свою секцию.

Он потянулся ко мне и, понизив голос, раскрыл замысел.

– В первую очередь зарегистрировать название! Какое, не важно – скажем, секция однополого любовного романа или секция антибиографических эпопей. Как угодно. Важно, чтобы к тому моменту, когда начнут делить имущество Большого союза, мы успели официально оформиться. Намеку сподхватил?

Я едва со стула не свалился. В буквальном смысле слова. Но удержался, успел схватить стакан.

Выпил.

Обернулся…

Измученный Булгаковым, я был уверен – после такого предложения непременно нужно объявить танцы.

Мы сидели в пестром зале.

Места здесь было мало, но налево располагался обширный холл, прямо – ресторан. Туда еще пускали. Там было где развернуться…

И народу хватало! Поэтов, прозаиков, скетчистов, новеллистов, романистов и сценаристов, «мастеров одного рассказа», «одной повести», «недописанного романа», штурман Жоржей, Троебратских и Лавровичей, маститых Рюхиных и Бескудниковых, не говоря уже о Чердакчи, Желдыбине и Кванте… Хватало и бойкой творческой молодежи из профсоюза литераторов, сумевшей проникнуть в храм искусств с помощью старших товарищей, имевших право проводить с собой одного гостя. Хватало и горячительных напитков, а также вкуснейших закусок. Особенным успехом пользовались пирожки с мясом.

Не хватало самой малости – оркестра! Некому было урезать джаз, тем более что всем присутствующим уже не сиделось на месте. Как ни прискорбно об этом писать, годы сталинской дрессировки не прошли даром. Никто не рискнул нарушить сакральный запрет на «тлетворное влияние Запада, выражающееся в танцах до упаду», а также многочисленные разоблачительные резолюции, требовавшие сохранить «верность идеалам отцов».

Что было записано в руководящих документах? Сущность человеческой натуры выражается в «принципиальности» и «целеустремленности», а уж никак не в безыдейных танцульках.

Я рано понадеялся на крепость прежних заповедей. Чудиков в этом богоугодном заведении всегда хватало.

Сидящий в дальнем углу, под автографом Паустовского, незнакомый представительный мужчина в концертном фраке внезапно хорошо поставленным баритоном грянул «Кто может сравниться с Матильдой моей…» Затем, не останавливаясь, завел: «Но я не создан для блаженства…»

Я не поверил своим ушам.

Затем, как водится, «Le donna é mobile», – и ни с того ни с сего с утроенной силой рявкнул: «Лыжи из печки торчат, гаснет закат за горой…»

Трудно поверить, но никто не засмеялся. Так, легкие улыбки и шевеление указательными пальцами у виска. В зале собрались хорошо воспитанные люди, которым чужая идейка – копейка, а своя головушка – дорогуша.

Солист мучил присутствующих примерно с полчаса. Хорошо, что мы сидели за толстенным пилоном и могучий драматический баритон доносился как бы под сурдинку. Наконец кто-то догадался включить вентиляцию. Завыл мотор, и певец, почувствовавший себя оскорбленным, замолчал, но ненадолго. Он смахнул слезу и, напевая «Тореадор, смелее в бой…», направился к буфетной стойке.

Градус веселья начинал накаляться…

– Стас, помнишь, ты мне рассказывал о старом Поплавском, дедушке Жоржевича. С какой стати ГПУ вернуло ему телеграмму?

Стас поправил очки.

– Что же здесь непонятного! В киевском ГПУ тоже не дураки сидели. Когда их в служебном порядке предупредили – орлы, не теряйте бдительность, по непроверенным данным группа библейских террористов может объявиться в Киеве, – они сразу смекнули, чем грозило им это посещение. Если эта банда действительно нагрянет в Киев, куда они первым делом вломятся? Туда, где хранится интересующий их документ! Так что хранить такой взрывной компромат в Шоколадном доме смертельно опасно. Не хватало еще перестрелку в стенах родного заведения устроить? Этот уместно в «нехорошей квартире», а в государственном учреждении стрельба совершенно ни к чему! Так родилась мысль вернуть опасную бумаженцию адресату и строго-настрого предупредить – в случае появления незваных гостей тут же оповестить руководство. Только не по телефону. Пошлешь посыльного, мальчишку какого-нибудь. А вот каким образом старик сумел сохранить листок, не знаю.

Он развел руками.

Я решил припугнуть его.

– Тебе не кажется, Стас, что ты слишком много знаешь. И насчет киевских чекистов, и насчет собрания…

– Так я же на нем присутствовал!

Но я не унимался.

– Интересно, кто выкладывает тебе тайны ОГПУ-КГБ?

Это было страшное обвинение. Стас не на шутку перепугался.

– Это только версия… Мне так кажется…

– Если тебе кажется, крестись. А ну-ка, Стасенок, перекрестись?

– Что ты прицепился!..

– Крестись, говорю, иначе я в твою секцию не запишусь.

Погребельский снял очки, неловко повел рукой в воздухе. Этот жест трудно было назвать наложением креста и все равно его буквально перекосило. Он зашелся в кашле, потребовал немедленно выпить.

Мы выпили.

Между тем, пока певец-неудачник толкался возле стойки, его столик заняли. Со стаканчиком в одной руке и наколотым на вилку пирожком в другой он с пением «Интернационала» бродил по залу и вдруг попытался подсесть за наш столик. Я не постеснялся отшить его – у нас, мол, назначена встреча – и придвинул свободный стул к себе поближе.

Это было правильное решение. С двумя бесами мне одному не справиться.

Даже призвав на помощь Булгакова.

Между тем на свободный стул, не спрашивая разрешения, плюхнулся малоизвестный молодой поэт. Между собой мы называли его «наш Вася». Мы со Стасом всегда дружелюбно относились к нему, в последнее время особенно. «Наш Вася» уже несколько раз намекал, что подцепил где-то спонсоров и собирается издавать популярную газету, а также планирует учредить несколько литературных премий, одну – за «высшие достижения», другую – за «вклад в литературный процесс», третью – за «честь и достоинство».

К сожалению, за все то время, что мы чокались, Вася так и не предложил нам войти в комиссию по присуждению премий, а я очень рассчитывал на «честь и достоинство». На «вклад в литературный процесс» я не потяну, на «высшие достижения» слишком много конкурентов, а «честь и достоинство» в самый раз.

Дешево и сердито…

Дом литературного призрения я покинул вместе с Погребельским. Прощаясь и почувствовав себя заметно не в себе, посоветовал:

– Ты, Стас, только по улицам с примусом не разгуливай. Не дай бог, вспыхнет.

– Это ты к чему?

– Догадайся сам.

– Да ну тебя! Ты скоро свихнешься на своем Булгакове…

– Жоржевич не позволит.

– Ха, вспомнил. Ему сейчас не до Булгакова. Он на днях в Туретчину отправился отдыхать. И не один, а с дамой.

– С кем?

– С Нателкой Пряхинцевой.

 

Глава 5

3 октября 1932 года Михаил Афанасьевич Булгаков развелся с Любовью Белозерской, а уже 4 октября зарегистрировал брак с гражданкой Шиловской Еленой Сергеевной, принявшей фамилию Булгакова.

В конце того же месяца Елена Сергеевна с младшим сыном Сергеем переехали в квартиру драматурга на Большой Пироговской улице.

Началась новая жизнь.

В феврале следующего года Булгаковы перебрались в трехкомнатную квартиру в кооперативном писательском доме в Нащокинском переулке (позднее – улица Дмитрия Фурманова).

4 июня 1932 года Михаил Афанасьевич был принят в Союз советских писателей. В МХТ репетировали «Мольера», да еще под руководством самого Станиславского.

Казалось, жизнь налаживается.

Но Булгаков не был бы Булгаковым, если бы даже в этих условиях не попытался проявить характер – в конце апреля 1934 года он подает секретарю ЦИК СССР А. С. Енукидзе заявление с просьбой разрешить двухмесячную заграничную поездку вместе с женой.

Из дневника Елены Сергеевны Булгаковой:

«…18 мая.

…Звонок по телефону – М. А.

– Скорей иди домой.

Не помню, как добежала. Оказывается: звонил какой-то приятный баритон:

– Михаил Афанасьевич? Вы подавали заявление о заграничном паспорте? Придите в Иностранный отдел Исполкома, заполните анкеты – вы и ваша жена. Обратитесь к тов. Бориспольцу. Не забудьте фотографии.

Денег у нас не было, паспорта ведь стоят по двести с чем-то. Лоли смоталась на такси домой, привезла деньги. На этой же машине мы – на Садовую-Самотечную. Борисполец встал навстречу из-за стола. На столе лежали два красных паспорта. Я хотела уплатить за паспорта, но Борисполец сказал, что паспорта будут бесплатные. «Они выдаются по особому распоряжению, – сказал он с уважением. – Заполните анкеты внизу».

И мы понеслись вниз. Когда мы писали, М. А. меня страшно смешил, выдумывая разные ответы и вопросы. Мы много хихикали, не обращая внимания на то, что из соседних дверей вышли сначала мужчина, а потом дама, которые сели тоже за стол и что-то писали.

Когда мы поднялись наверх, Борисполец сказал, что уже поздно, паспортистка ушла и паспорта сегодня не будут нам выданы. «Приходите завтра».

– Но завтра 18-е (шестидневка).

– Ну, значит 19-го.

На обратном пути М. А. сказал:

– Слушай, а это не эти типы подвели?! Может быть, подслушивали? Решили, что мы радуемся, что уедем и не вернемся?.. Да нет, не может быть. Давай лучше мечтать, как мы поедем в Париж!

И всё повторял ликующе:

– Значит, я не узник! Значит, увижу свет!

Шли пешком, возбужденные. Жаркий день, яркое солнце. Трубный бульвар. М. А. прижимает к себе мою руку, смеется, выдумывает первую главу книги, которую привезет из путешествия.

– Неужели не арестант?!

Это – вечная ночная тема: «я – арестант… Меня искусственно ослепили…»

Дома продиктовал мне первую главу будущей книги.

19 мая.

Ответ переложили на завтра.

23 мая.

Ответ переложили на 25-е.

25 мая.

Опять нет паспортов. Решили больше не ходить. М. А. чувствует себя отвратительно.

1 июня.

…Получил паспорта и уехал Пильняк с женой.

…Все дела из рук валятся из-за этой неопределенности…

М. А. чувствует себя ужасно – страх смерти, одиночества. Все время, когда можно, лежит…

3 июня.

Звонила Бориспольцу – никакого толку.

На улице – холодно, мокро, ветер.

Мы валяемся.

5 июня.

Сегодня во время дневной репетиции «Пиквика» Яков Леонтьевич… сообщил, что поместил нашу фамилию в список мхатовский на получение паспортов.

На обратном пути заказали М. А. новый костюм.

Солнечный день.

7 июня.

…ждали в МХАТе вместе с другими Ивана Сергеевича, который поехал за паспортами. Он вернулся с целой грудой их, раздал всем, а нам – последним – белые бумажки – отказ. Мы вышли. На улице М. А. вскоре стало плохо, я с трудом его довела до аптеки. Ему дали капель, уложили на кушетку. Я вышла на улицу – нет ли такси? Не было, и только рядом с аптекой стояла машина и около нее (поэт) Безыменский. Ни за что! Пошла обратно и вызвала машину по телефону.

У М. А. очень плохое состояние – опять страх смерти, одиночества, пространства.

Дня через три… М. А. написал письмо обо всем этом Сталину, я отнесла в ЦК. Ответа, конечно, не было.

* * *

Из воспоминаний И. Н. Понырева

«…я был изумлен, гражданин следователь…

– Иван Николаевич, можете называть меня «товарищем Рылеевым» или «Юрием Лукичом». Вы ведь не подследственный и не подозреваемый, а важный свидетель. Я, признаться, тоже хотел бы подучиться в Московском университете, но ведь надо кому-то и родину защищать.

– Если кто-то посягнет на наш социализм, вся эта учеба коту под хвост. А как же, уважаемый Юрий Лукич! Гитлер уже до Франции добрался.

– Когда вы познакомились с последним романом Булгакова? Давал ли вам автор рукопись почитать.

– Ни в коем случае!.. Он никогда не выносил ни ее, ни отдельные части из дома, исключая одну из глав, названную «Мания фурибунда».

– Так и запишем.

– Вот об истоках романа, его, так сказать, изначальных импульсах, у нас с Михаилом Афанасьевичем разговор состоялся.

– Подробнее, пожалуйста.

* * *

«…Это случилось… точно не помню… кажется, в 1933 году. Или в 1934-м. Я сам напросился на встречу.

Михаил Афанасьевич по телефону ответил, что прихварывает.

– А впрочем… заходи».

«…встретил доброжелательно. Насчет нездоровья признался, что с помощью этой отговорки прячется от людей.

Был Михаил Афанасьевич в полосатой байковой пижаме, стянутой сзади резинкой, в растоптанных шлепанцах.

В кабинете усадил меня на свою, уже застеленную на ночь тахту. Сам расположился напротив, в кресле с полосатой обивкой и, потирая ладонью правой руки кулак левой, поделился… Вам это интересно, Юрий Лукич?

– Мне все интересно, Иван Николаевич. Булгаков объяснил, по какой причине прячется?».

«…да. Он признался – по самой простой, Ванюша.

Два года назад со мной случилось невероятное – мне позвонил старинный приятель и предложил встретиться. Не на пляже, не в сорокаградусный мороз, а в нормальной рабочей обстановке. Предложил поговорить всерьез…»

«…Клянусь бабушкой, я растаял! Я ожил!! Да и как не растаять, если после того звонка моя жизнь круто поменялась. Внезапно проснулся телефон. Меня взахлеб начали заваливать самыми заманчивыми предложениями.

Первыми, понятное дело, примчались мхатовцы. Прибежали, начали тормошить – ну же, Миша, вы же наш самый любимый автор, давайте забудем прошлое, сбацайте нам какой-нибудь шедевр навроде «Бега». Это же наша самая любимая пьеска! Ну, Мишук, хватит дуться!»

«…так продолжалось чуть больше года.

В мае я подал заявление на поездку за границу, и власть тут же показала свой норов. Меня истомили обещаниями, пожевали и выплюнули. Телефон тут же умолк, а если иногда раздаются звонки, я боюсь снимать трубку.

Не дай бог, приглашение на репетицию «Мольера»!

Они маринуют его уже около двух лет! Это издевательство, а не репетиции!.. Станиславский занимается чем угодно, только не подготовкой к премьере. Мало того, что от меня требуют дописывания текста, переписывания текста, вставки самых наиглупейших ремарок – например, «Мольер был гениальный драматург!» – мэтр использует мой текст для того, чтобы показать неучам, как не надо писать пьесы. Заодно проводит уроки мастерства. Он дает вводные – например, предлагает исполнителям проехать по сцене на велосипеде.

Женский пол блеет – Константин Серге-е-евич, мы не уме-е-е-ем.

Далее хозяин изобразил радость, запечатлевшуюся на лице Константина Сергеевича.

– Ах, не умеете?! Это замечательно! Тогда вы в полной мере почувствуете шаткость положения артиста в те дремучие феодальные времена. А заодно научитесь кататься на велосипеде…

Обо всем не расскажешь!

Ну что тут у вас?»

«…он взял из моих рук папку, раскрыл ее и прочитал: – «Тезисы: «Что есть зло?» Хм… «Наука не знает ответа на этот вопрос…» Это точно. «Только самое передовое в мире учение марксизма-ленинизма способно вывести исследователя на трудную дорогу познания общественного сознания…»

И с этим спорить не буду».

* * *

Я машинально отметил, «познания – сознания». Очень напоминает «прибегнуть к…». Если бы товарищ Понырев не погиб в ополчении, из него вышел бы замечательный профессор обществоведения и знаток истории КПСС.

* * *

«…бегло просмотрел бумаги из моей папки и отложил их в сторону.

– Я не стану ни оценивать, ни комментировать эти тезисы. Я не специалист, хотя мой папаша являлся профессором богословия и общее представление о природе зла он сумел мне внушить».

«…тебе, Ванюша, тоже довелось учить «Закон Божий», не так ли? Так что кое-какие знания на этот счет ты имеешь.

Я вынужден был согласиться, однако затем позволил себе возразить:

– Пролетариат иначе смотрит на эти библейские предрассудки. Я хочу разобраться в этом вопросе с классовых позиций.

– Я не собираюсь отговаривать или агитировать тебя, но согласись, прежде чем излагать марксистский взгляд на проблему, следует изложить, что наработали прежние поколения. Ленин утверждал: главная обязанность коммуниста – учиться, учиться и еще раз учиться.

Мне эта тема особенно интересна… с художественной стороны, ведь я приступил к роману… В нем будет много всего – и лучшего, и худшего. Там будет кое-что и о тебе, Ваня. Мы встретимся с тобой… где бы ты думал?

– Зная вашу дерзость, даже предположить боюсь…

– Правильно делаешь. В сумасшедшем доме!..

– Спасибо, Михаил Афанасьевич. Кто же засадил меня в сумасшедший дом? НКВД?

Михаил Афанасьевич наклонился и с таинственным видом сообщил.

– Ни-ни-ни!.. – затем, откинувшись на спинку кресла, не без удовольствия добавил: – Он…

С завораживающим, мрачновато-сладостным выражением лица он, погрозив мне указательным пальцем, продекламировал:

– В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…

И шепотом…

– Он следил из-за колонны, как Иисуса доставили на суд.

– Кто следил?

– Он… Сатана. Но об этом никто не должен догадаться! Все дело в Сатане. В дьявольской сущности… В невыносимой тяжести его руки. Он уже явился в Москву… Ну-ну, Ванюша, не скисай, я не сумасшедший. Скажем так, он уже побывал в Москве и успел понаделать здесь фурору. Нас с тобой, например, затолкают в сумасшедший дом, кое-кому оторвут голову, кого-то застрелят, а кого-то сожгут.

Он замолчал, дал мне время перевести дыхание».

– Гражданин следователь! Юрий Лукич?! За что же меня в сумасшедший дом?! Я всегда всем сердцем, всей душой…

– Раз товарищ Булгаков пообещал затолкать, значит, так надо. Не отвлекайтесь, Иван Николаевич!..

– Михаил Афанасьевич упомянул, что его замысел берет начало в знаменитой проблеме Большого зла. Как совместить божественное всеведение и всемогущество с существованием дьявола?

«…всякое творение Господа совершенно, следовательно, совершенна и созданная им Вселенная. Значит, в ней нет и не может быть никакого изъяна. Но мир совершенный, мир без недостатков, не способен развиваться, следовательно, мир ущербен, не так ли?..»

«…с другой стороны, если следовать логике творения, дьявол не может находиться за пределами новорожденной Вселенной, а если так, значит, дьявол есть производное Бога. Следовательно, совершенный мир как творение заведомо несовершенен, так как в нем изначально присутствует зло, но это противоречит постулируемой всеблагости Творца».

«– Что же делать?..

Михаил Афанасьевич с удовольствием потер руки и прокомментировал.

– Вполне пролетарский вопрос! Не «как быть», а «что делать?» Прежде всего, уважаемый Ванюша, следует задаться вопросом – что такое совершенство? То, что совершенство не может быть состоянием, это мы, надеюсь, уяснили…

Я кивнул.

– Значит, это – процесс! Если это процесс, значит, задача состоит в том, чтобы отыскать силу, которая даст миру возможность развиваться.

Он наклонился ко мне и таинственно прошептал:

– Я отыскал эту силу. Это – сатанинская неуспокоенность. Но проявляет она себя исключительно по воле Творца.

Я возразил:

– Готов согласиться с тем, что бунт Люцифера, его низвержение, изначально входили в замысел творения. Но даже с первого взгляда видно, что этот бунт носил классовый характер, ведь ангелы как высшее небесное сословие были крайне возмущены сотворением людей. С их точки зрения это была низшая раса, недостойная небесных кущ, а тут еще Создатель, небесный Карл Маркс, объявил трудовой люд «доисторическим пролетариатом», «передовым классом», «солью земли», и наградил свои только что одушевленные творения свободой воли».

«…давай пока не будем разбрасываться такими фразами, как «входило в замысел», «изначально», «высшее сословие», «доисторический пролетариат»…

Ты не очень-то увлекайся этими заумными выражениями.

Для начала давай уясним – речь идет исключительно о том, что доступно человеческому разумению. Ему доступны расчет, логика, интуиция и, конечно, вера.

Вера прежде всего…

Вся наша жизнь основана на вере, точнее, неуверенности в том, что, если мы поступим надлежащим образом, то получим ожидаемый результат. Однако знать это наверняка нам не дано – мало ли какие случайности или неожиданности могут помешать исполнению желаемого, – поэтому давай держаться в отведенных нам границах.

Итак, посягать на полноценное осознание замысла Творца, мы не можем. Согласись, твой пролетарский взгляд – это не более чем версия. Я, со своей стороны, тоже готов предположить – или предложить! – свою версию, с помощью которой только и можно выжить в бушующем тварном мире. Я все время пытаюсь отыскать рычаги, способные избавить меня, хотя бы мысленно, от порабощения торжествующими хамами. Я хочу найти управу на всех этих критиков, завистников, хапуг, проходимцев, рвачей, расхитителей, вконец охамевших режиссеров, на потерявших всякое чувство собственного достоинства чиновников из Реперткома, театральных деятелей, которые ложатся под таких прикрывающихся революционной фразой провокаторов, как Всеволод Вишневский…»(8)

«…как мы установили, дьявол призван Господом исправлять несовершенства…»

«…но несовершенство само по себе не есть зло».

«…отец учил меня – причина зла в злоупотреблении свободой. Первыми нарушили запрет ангелы, а вслед за ними и человек. Неодолимым искусом оказался соблазн. В райском саду никаких несовершенств не было, и все равно человек не устоял. Он поддался искушению. И ныне пребывание в добре зависит от нас самих: каждый из нас может пойти на его зов, уверовать в него и пребывать, и даже совершенствоваться в добре, но может и уклониться от послушания и восстать против Него.

Грех, дружище, это нарушение воли Бога. Грех и есть первопричина зла. Но что подталкивает разумное существо к греху? Как марксизм-ленинизм отвечает на этот вопрос, я не знаю, но митрополит Антоний Сурожский утверждает, зло всегда связано не с природой, не с изъяном безупречности, а с чьей-то личностью».

Здесь на полях мелким пролетарским почерком была сделана приписка: «Антоний Сурожский? Это что за религиозный мракобес?»

«…Антоний, например, не сомневается, что дьявол существует, что это реальная личность, а не просто как бы разлившаяся по миру зараза. Он не верит, что зло может быть не иначе как личное, потому что если оно не личное, значит, оно сотворено Богом, нет другого выхода. Дьявол – это падшая тварь…»

«…конечно, сразу осознать это трудно, особенно если тебе придется вывести отсюда какую-нибудь марксистскую квинтэссенцию. Об одном прошу, Ванюша, не впадай в невежество или, что еще хуже, в погромное хамство. Вспомни слова Достоевского о матери, чьего ребенка загрызли помещичьи собаки – должна ли она простить барина, натравившего собак?

– Я не читал Достоевского. Он – жуткий реакционер!..

– Придется ознакомиться. Что за диссертация о сущности зла без Достоевского! Клянусь дедушкой, это нонсенс, сапоги всмятку! Как же ты собираешься импонировать властям?

Достоевский глубок настолько, насколько может быть глубоко разумное существо, именуемое человеком. С человеческой точки зрения, с точки зрения правды, прощать нельзя, а с христианской точки зрения, с точки зрения истины – нельзя не прощать.

Неразрешимая загадка! Конфликт! Еще один парадокс!

О каком согласии можно говорить в подобном случае?

А вот о каком!

О божественном!!!

Добро вообще не может карать – на то оно и добро!

Если добро не может карать, пусть покарает зло. По этому поводу Шиллер заметил:

Грешник достоин наказания – и оно должно свершиться, хотя бы рукой дьявола, рукой власти, но это отнюдь не значит, что эта рука есть воплощение добра.

Суд Божий неотвратим, и эта аксиома находит подтверждение в поступках комиссаров, так что не будем взывать к темному прошлому. Господь недаром попустил большевикам. Если старый режим развалился в одночасье, значит, прежняя Россия оказалась с гнильцой. Пришла пора воздаяния за грехи. Пусть комиссары исполнят волю истории. Затем придет их черед.

Господь лишь попускает злу.

Теперь тебе понятно, как именно попускает?

Правильно – карает!!

Руками…»

 

Глава 6

На этом страница обрывалась.

Я уставился на неровно оторванный край листа как на прочерченный маршрут выживания. Уставился в ожидании чуда – пусть свет во тьме засияет.

Уставился в ожидании ржания котов, блеяния собак.

Уставился в ожидании зова с небес, вспышки Вифлеемской звезды.

Вокруг была тишина, тьма.

Беспросветная, перестроечная…

Издалека явилась смутная догадка – не так прост был Булгаков, чтобы написанием «Батума» пытаться «навести мосты», «вписаться» в нарождавшийся социалистический реализм… Советовать члену партии в тридцать каком-то году ознакомиться с Достоевским, официально объявленным «церковным мракобесом» и «буржуазным реакционером», – это было смелое решение.

Это было обретение ясности.

Мне было далеко до нее…

* * *

Но я увидал!

Увидал в окне, увидал в прошедшем времени, в параллельном пространстве…

Увидал наполненный теплым сумраком кабинет в Нащокинском переулке, две тахты. На одной расположился хозяин кабинета, на другой затаилась любимая женщина.

– Ты не спишь? – спросил мужчина.

– Нет.

– Сегодня ко мне приходил Иван. Он пишет научную работу о сущности зла. Подходит к этой проблеме с классовых позиций. Я посоветовал ему для начала рассмотреть этот вопрос в исторической перспективе.

Я затаил дыхание.

«…Человек занят делом, а я порой гляжу на себя и удивляюсь. Посуди сама, в ответ на дьявольскую свистопляску, развернувшуюся вокруг меня, некто из высших сфер милостиво разрешил мне существовать и даже предложил работу во МХАТе, а это что-нибудь да значит. Но когда я написал заявление, чтобы нас на два месяца – всего на два!! – отпустили за границу, меня истомили обещаниями, пожевали и выплюнули».

«…Ты не находишь, что я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики. Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой-то человек, который вдруг советует пьесу снять, и ее сразу снимают. А для того, чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц…»

«…Ведь я же не полноправный гражданин… Я поднадзорный, у которого нет только конвойных…»

«…Если бы мне кто-нибудь прямо сказал: Булгаков, не пиши больше ничего, а займись чем-нибудь другим, ну, вспомни свою профессию доктора и лечи, и мы тебя оставим в покое, я был бы только благодарен».

«А может, я дурак, и мне это уже сказали, и я только не понял».

«…но я же сам видал паспорта. Они были готовы. Оставалось только заполнить анкеты. Мы их заполнили… Может, причина в тех двоих, что подсели с другого края стола?

Точно!!

Они подслушивали!!!

А я?

О чем я только не болтал – и о парижском климате, так похожем на наш киевский. О том, что, невзирая на окрики грузчиков, критиков и сапожников, могу уехать из Парижа куда мне захочется. Почему ты не наступила мне на ногу? Почему не заставила прикусить язык?..

Молчание.

– Ты спишь, Леночка?

После паузы.

– Нет…

Вновь пауза, затем голос женщины:

– Эти двое ни в чем не виноваты.

– Как ты можешь знать?

– Знаю. Это из-за меня…

– Что из-за тебя?

– Тебя не пускают за границу. Они предупредили, что тебе опасно появляться в Париже.

– Кто они?

– ОГПУ.

Хозяин кабинета рывком сел на тахте.

– Ты это серьезно?

Женщина зарыдала.

Это длилось долго».

Я боялся шевельнуться, боялся вздохнуть, переменить позу – боялся что всякий, самый неслышимый шум погасит свет в окне.

«…наконец женщина выговорила:

– Я могу уйти, если ты пожелаешь. Мне смерть без тебя, но я уйду, потому что этому нет прощения. Я долго молчала, мне было так хорошо с тобой. Я смотрела, как подтянулся Сережа, как ты научил его ездить на коньках. Как помягчел старший, Женечка, – помнишь, сначала он исподлобья смотрел на тебя. Теперь не уходит, гуляет вместе с тобой и Сережей. Я так хочу ребенка от тебя, но если ты скажешь, я уйду.

– Мне дела нет до прощения!! О каком прощении может идти речь в этом безжалостном, вконец охамевшем мире. Ты клялась, что не бросишь меня. Что я умру у тебя на руках. Ты говорила искренно?

Женщина тоже села на тахте, прижала руки к груди.

– Ты не веришь? Ты не веришь?!

– Я верю, Леночка. Это так просто, так по-человечески отдать всю себя и сообщать о каждом моем поступке.

– Я никогда не сообщала.

– Я неправильно… я обидно выразился. Я не о том… я не так хотел сказать. Мне плевать, сообщала ты или не сообщала. Мы должны выжить. Против меня был целый мир – и я был один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно Ты у меня очень умная, а говоришь о каком-то прощении. И решительная. Плевать мне на прощение!.. Вот что важно – ты сказала это в самый нужный момент. Почему ты выбрала этот момент?

– Потому что ты места себе не находишь. Ты мучаешься, хвораешь – и я догадываюсь… У тебя нелады с романом? Вот тебе новый сюжетный поворот.

Пауза долгая, напряженная. Хозяин закурил. Женщина, сложив руки на коленях, ждала.

Хозяин, докурив, подсел к ней на тахту, обнял за плечи.

Женщина вновь зарыдала.

– Тебе не идут слезы, – прошептал мужчина.

Женщина крепко поцеловала его.

Мужчина взял ее лицо обеими руками и легонько отстранил.

Долго разглядывал.

– Вот ты какая.

Помолчав, добавил:

– Они, по-своему, правы, но и мы с тобой не простаки… Что они рассказывали о Париже? Что меня там ждет? И кто эти «они»?

– Гендин, особоуполномоченный…

– Во как – особо!.. Впрочем, я его знаю. Что же он рассказал?

– Как ты попал в плен к красным…

Мужчина вскочил и быстро заходил по комнате.

– Дальше! Дальше!!

– Что в Париже тебя ждет смерть. Один из тех двоих, отказавшихся лечить красноармейцев, сумел выжить и добрался до Парижа.

– Дальше! Дальше!..

– Там он сумел устроиться таксистом, но, по словам Гендина… Кто такой этот Гендин?

– Один умный человек. Он как-то допрашивал меня. Слишком умный… Дальше!

– Он не забыл, что случилось с ним зимой двадцатого, и все эти годы копил злобу. Хуже того, он сумел настроить против тебя товарищей по Обще-Воинскому союзу.

– Это на него похоже.

– Ты слыхал об этом врангелевском союзе?!

– Нет, об этом мерзавце. Дальше!

– Эти братцы накопили столько ненависти на советскую власть, что только держись.

Женщина уже несколько освоилась.

– Масла в огонь подлил некто Ходасевич, невозвращенец. Якобы в октябре прошлого года в парижской газете «Возрождение» была опубликовал статья «Смысл и судьба «Белой гвардии», в которой Ходасевич убеждал читателей, что не только роман, но и сама пьеса являются завуалированной и по этой причине особенно опасной апологией красного режима.

Гендин заявил, что эта статья якобы наделала шум в эмигрантской прессе. Как раз в эти дни в Париже была опубликована «Белая гвардия», к постановке готовят булгаковский водевиль «Зойкина квартира». Да и за «Турбиными» дело не станет…

– Это на него похоже.

– На кого?

– На Ходасевича. Я получил весточку от Горького. Он, конечно, тот еще нижегородский хитрован, но в этом случае поступил честно. Написал, что предупредил Сталина о происках Ходасевича. Как тот подуськивает эмиграцию.

– Я не знаю, как Ходасевич подуськивает эмиграцию, но Гендин предупредил, что тебя в Париже ждут не дождутся.

– Порой и черт проявляет благородство, особенно когда речь идет о карьере. Но можно ли верить черту?

– Черту нельзя, а человеку можно. Ты можешь обратиться к этому самому Гендину за разъяснениями…

– С ума сошла!! Об этом молчать! Молчать, молчать, молчать!.. Как о встречах с… Под пытками молчать.

Мужчина долго прикидывал что-то про себя. Потом выговорил:

– Стоит только обратиться к Гендину за разъяснениями, и я никогда не допишу свой роман. Сгину бесследно, бесполезно. От них правды не добьешься. Ленусик, ты тоже никогда и никому не обмолвишься о том, в чем призналась мне. Ты будешь молчать как рыба, как иерихонская стена, какими бы сладким не показался тебе зов медных труб. Ты будешь молчать как море. Оно – единственный свидетель… Ты можешь говорить обо мне что угодно, но о главном ты должна молчать. Ты можешь сообщить, что после звонка Сталина, я выбросил в пруд револьвер, с которым до той поры не расставался.

– Миша?! – женщина сцепила пальцы. – Неужели?..

– Да. Я умру через несколько лет, и я каждодневно, ежечасно прошу Господа – помоги мне закончить этот роман! Это мое заветное желание, а собачий хор критиков не унимается. Если бы ты знала, как мне надоела эта мещанская сволочь!.. Неужели у Воланда других забот нет?.. Разве что вот так – «… она ехала на трамвае по Арбату и то думала о своем, то прислушивалась к тому, о чем шепчется гражданин, сидящий впереди нее…»

Он запнулся.

Женщина шепотом подсказала:

– Милый, гражданин не может шептаться сам с собой, его выведут из трамвая… Пусть их будет двое.

– Хорошо, пусть их будет двое.

– А я, милый, сяду на скамейку, чтобы мне был виден Манеж, – уже погромче выговорила она. – И когда ко мне подсядет Гендин…

– Какой, к черту, Гендин! К тебе подсядет демон безводной пустыни, демон-убийца… К тебе подсядет сам Дзержинский…

Но об этом молчок.

* * *

Видение угасло.

Я вышел на балкон. Прямо под балконом сидел черный, громадный котяра. Только теперь я догадался, на кого было похоже это прожорливое чудовище.

На Молотова…

Только пенсне не хватало.

Он в упор смотрел на меня.

Смотрел не мигая, – и в этом жутковатом, большевистско-библейском взгляде я узрел убедительное доказательство, что увиденное мной являлось правдой, жизнью, историей, литературой.

Всем всмятку.

Кошачьи глаза не способны лгать. Более того, только коты умеют виртуозно молчать о главном.

Мне стало весело. Мне показалось, я ухватил краешек новой морали, которую выковал господин Гаков.

Разве дело в прощении?! В обличительной позе? В раскаянии?.. В криках и воплях?.. В «ответственности», «целеустремленности» или «принципиальности»? В поездке на заграничный курорт?.. Разве прыжок с четырнадцатого этажа или одновременное написание двух романов – и нашим и вашим – поможет выжить? Тем более, что у меня был такой опыт…

Писал…

О чем только не писал!

Боже, прости меня, о чем я только ни писал!!

Об установлении советской власти на Кавказе, о дрессировке собак, искусстве верховой езды, хотя сам всего два раза сидел в седле. О буднях дагестанского аула, архитектуре горских жилищ, попытках покорения Северного полюса – к сожалению, до Южного добраться не успел. О путешествиях во времени, звездных мостах и боевых роботах.

О подвигах советских разведчиков в тылу врага, сумевших через завербованного Бормана выйти на самого фюрера и склонить его проиграть войну.

Гитлер согласился не сразу. Два года сопротивлялся. Потом, после битвы на Курской дуге, плюнул – хрен с вами, я лучше застрелюсь в свой рейхсканцелярии, чем с вами бодягу тянуть…

А сколько было историй!..

О библейском Навуходоносоре, удачливом Кортесе, легендарной Семирамиде, оказавшейся вполне земной женщиной с трудной и незавидной судьбой. О придурковатом Валтасаре. О римских императорах – Траяне, Адриане, незабвенном Марке Аврелии и кошмарном Комоде, а еще череда знаменитых авантюристов – Кортес, Сен-Жермен, Вольф Мессинг…

Всего и не упомнишь, а зачем?

Я схватился за голову…

И что значит выжить?

С этим метафизическим вопросом я вернулся в комнату, собрал всю колбасу, которая лежала в холодильнике, и вернулся на балкон.

Друзья из кошачьего племени ждали меня.

Они это заслужили.

Налетай, ребята!..