Глава 1

В ответ на мой запрос выдержки из отчета А. К. Закруткина пришли по электронной почте с незнакомого мне адреса. После точки стояло не ожидаемое «.de», а привычное в России «.ru». Так удалось выяснить, что сеть осведомителей, работавшая на Трущева и его «заклятых близнецов», оказалась куда более обширной, чем это можно было предположить.

Интересно, все ли участники этой игры разделяли взгляды Николая Михайловича насчет Согласия? Другими словами, работали ли они из идейных соображений или по принуждению?

А может, за деньги?..

Это настораживало, не прогадал ли я с гонораром, однако, памятуя совет Петьки Шееля – если козырь попер, удваивай ставки – я продолжил поиск согласия, пусть даже и в компании с виртуальными, неизвестными мне информаторами.

* * *

Из отчета А. Закруткина:

«… – Алекс?! Ты ли это?

Во исполнение приказа московского руководства как можно меньше походить друг на друга, я уже был готов объяснить незнакомому господину, что тот ошибся, но что-то удержало меня.

– Трудно узнать бывшего майора Радке? – поинтересовался остановивший меня на берлинской толкучке мужчина. – Согласен. Из меня, как говорится, тоже крепко отжали воду. Помнишь, как мы с тобой ловили Штауффенберга?..

Я пригляделся повнимательнее.

В многолюдной толпе, ежедневно собиравшийся в центре Берлина, можно было встретить кого угодно – военнослужащих союзных войск, пронырливых местных «шахермахеров», благообразных старичков и старушек, продававших остатки семейного достояния; измученных отцов и матерей семейств, пытавшихся выторговать хотя бы несколько оккупационных марок за ношенные-переношенные шерстяные носки и штопанные-перештопанные рубашки; остроглазых и наблюдательных «сriminalen», приглядывавших за карманами продавцов и покупателей. Хватало здесь и иностранных рабочих, за два года после окончания войны так и не удосужившихся покинуть развалины Третьего рейха и, судя по округлившимся физиономиям, сумевшим найти свое место на этой великой послевоенной барахолке».

«…Здесь на протяжении километра – начиная от стен рейхстага, мимо Бранденбургских ворот и по Унтер-ден-Линден – гуляла, отоваривалась, дерзала, спасалась от голода, пыталась удержаться на плаву вся послевоенная Европа».

«…американцы вели себя солидно. Подкатывали на «виллисах», деловито вытаскивали из кузовов блоки сигарет и ныряли в толпу. Выскакивали оттуда с антикварными вазами, дорогими сервизами, картинами. Офицерам, как правило, помогали экстравагантные дамы. Груженные добычей машины уходили в западную часть города по Шарлоттенбургштрассе.

Англичане, появлявшиеся на толкучке, испытывали скорее спортивный, чем коммерческий интерес. Они бродили со скучающим видом, торговались неторопливо, не без надменной величавости. Вещи брали двумя пальчиками, принюхивались, морщились и нагло сбивали цену.

Наши барахольщики, в отличие от англичан, вели себя так, будто их того и гляди схватят за руку. Они постоянно озирались, и, чтобы не привлекать внимание патруля, матерились негромко, вполголоса. Правда, подъезжали они к Бранденбургским воротам и отоваривались под стать американцам – ковры, картины, сервизы увозили на «студебеккерах» и «полуторках».

Однажды я застал майора, который с помощью двух солдат волок к грузовику громадную хрустальную люстру.

На кой черт она ему понадобилась?! Где он собирался повесить это двухметровое чудовище? В сохранившейся в тылу коммуналке или частном домишке, построенном перед войной? А может, в деревенской избе, откуда ушел по призыву?..»

«…через несколько дней после приезда меня вызвали в Карлсхорст, где в особом отделе под расписку познакомили с приказом Верховноначальствующего Советской военной администрации в Германии (он же Верховный главнокомандующий Группой советских войск в Германии) маршала Г. К. Жукова, который обращал внимание военнослужащих на позорящие честь Красной Армии поступки, совершенные «в районе Бранденбургских ворот». В приказе были указаны фамилии и воинские звания офицеров, занимавшихся спекуляцией, – вплоть до подполковника. В заключительной части Жуков всех разжаловал до рядовых и распорядился отдать под суд».

«…до сих пор не могу понять, с какой целью служака из ведомства Серова с полковничьими погонами на плечах заставил меня расписаться под этим приказом? Зачем надо было устно предупреждать, будто это распоряжение касается «всех без исключения», и чтобы я, даже «исходя из служебных надобностей» – отправляясь, предположим, на встречу со своими связниками из «гитлерюгенда», – не забывал, что меня может задержать патруль и доставить в ближайшую советскую комендатуру.

Такое глубокое понимание азов оперативной работы настораживало – не поменялись ли профессионалы и чинодралы местами?

«…Николай Михайлович, ответьте – зачем этот подполковник пугал меня? Почему кто-то, помимо моего непосредственного начальника, должен указывать мне, где и чем заниматься в Берлине и каким образом, оказавшись в личине бывшего капитана вермахта Алекса-Еско фон Шееля, я должен соответствовать моральному облику офицера Красной Армии?»

«…но вернемся к неожиданной встрече».

«…прокрутить в памяти события и документы ближайших лет было делом нескольких секунд, тем более что право на ошибку было у нас обоих. Я перебрал в памяти ориентировки Алекса, в которых сообщались данные о его сослуживцах из Пенемюнде и Heereswaffenamt (HWaA) – Управления вооружения вермахта, куда мне тоже приходилось захаживать по служебным надобностям, – там упоминался некто Радке, – и решил рискнуть.

– Хайнц, ты ли это?! – я дружески шлепнул незнакомца по плечу.

Тот скривился от боли.

– Ранение, – пояснил он. – После того как мы исполнили долг перед фюрером, меня направили на фронт. Как поживаешь, Алекс? Судя по виду, тебе тоже пришлось хлебнуть досыта. Когда мы виделись в последний раз?

Вопрос скользкий, но я вновь рискнул.

И не прогадал. Как учил меня главный куратор этой авантюры, разведчика красит инициатива.

– Насколько я помню, в августе сорок четвертого.

– Точно, – обрадовался Радке. – Сколько лет прошло с того памятного момента!

– Каких лет? О чем ты говоришь, Хайнц! Веков! Нас угораздило очутиться в самом мрачном германском средневековье.

Мы разговорились и так, с разговорами, добрались до пивной на Агамемнонштрассе.

Этот Радке мне сразу понравился. Судя по рассказу Еско, его отличали не только верность фюреру и присяге, но, прежде всего, практический подход к выполнению любого самого трудного задания – главное «не переусердствовать».

– Мне повезло, – признался Радке. – Жена и дети живы. Бедствуем, конечно, но существуем. Как твоя невеста?

– Стала женой.

– Поздравляю. Вид у тебя, конечно, не миллионерский, но все-таки. Что ты делаешь в Восточном Берлине? Живешь здесь?

Я ответил не сразу. Глянул влево, вправо. Вроде чисто, да и Радке не был похож на провокатора.

– Не поверишь, Хайнц, прячусь! Едва успел унести ноги из английской зоны, где меня как военного преступника едва не засадили в лагерь для военнопленных. Теперь, как видишь, отсиживаюсь у красных.

– Какой же ты преступник?!

– А дочь господина Майендорфа, которую я взял в жены? А известный тебе курорт на Балтийском море, где всем заправлял Дорнбергер, или наш отдел, в котором занимались реактивными пукалками. Если хорошенько поскрести, у меня отыщется столько грехов, что я вполне потяну на виселицу. По крайней мере, так заявили знающие люди. Отягчающим довеском для тех, кто заседает в комиссии по денацификации, может оказаться мой счет в женевском банке.

– Чудеса! Многие сломя голову мчатся спасаться в западные зоны, а ты вернулся к красным.

Я развел руками:

– Красные меня пока не трогают, а там, – я указал в сторону Запада, – мое состояние до сих пор кое-кому не дает покоя. Впрочем, я не собираюсь здесь долго рассиживаться… Ты-то как? Расскажи о себе.

– Моя история еще чуднее. Помнишь, как мы с тобой спасали фюрера от отъявленных заговорщиков?

Я кивнул.

– В благодарность меня тут же отправили на фронт, как, впрочем, и половину личного состава нашего отдела. Я ничего не имел против фронта, но в начале сорок пятого его, как такового, уже не существовало. Фронт окончательно развалился, и, не поверишь, виноватым оказался я.

Он глотнул пива.

– В Бреслау меня назначили начальником штаба сводной гренадерской дивизии. Я пытался возразить – какой из технаря начальник штаба, однако мне приказали заткнуться. Присвоили звание оберст-лейтенанта и направили в какой-то Йозефштадт, самый захудалый городишко в Силезии, помочь командиру дивизии, какому-то отставному оберсту, организовать на подступах к этому населенному пункту несокрушимую оборону.

Личный состав был из местных жителей – точнее, дряхлых стариков. Ни боеприпасов, ни горючего, ни тяжелого вооружения, кроме гранат для фауст-патронов. Этих гранат у нас были горы, но беда в том, что самих пукалок было раз-два и обчелся. Кроме того, применять это оружие имеет смысл на закрытой территории или в городе, а на открытом пространстве, да если тебе под семьдесят и ты несколько часов сидишь в окопе зимой на свежем воздухе, попробуй попади в надвигающуюся русскую громадину.

Одним словом, полная ерунда…

Командир дивизии отправился в Бреслау за разъяснениями, а я дал приказ «спрямить линию фронта» и отойти к городу. Укрыться за постройками. Местный крайсляйтер счел этот приказ предательством и прислал команду эсэсовцев. Не стану рассказывать, как мои старики отбили меня у этих мерзавцев, которые первыми дали деру, как только заслышали грохот советских танков.

Затем, словно извиняясь, признался.

– Плена сумел избежать. Не хочу в Сибирь, – он развел руками. – Сначала прятался у знакомых, потом добрался до Берлина и укрылся у жены. Мы тут живем неподалеку, в Альт-Трептове. На нашей улице сохранилось несколько домов, нам повезло – мы проживаем в одном из них. Чтобы легализоваться, воспользовался документами отца. Ему было далеко за шестьдесят, когда он попал под артобстрел. Больше его никто не видал. Мне повезло, мы с ним очень похожи, да и за эти месяцы я так постарел, что красные до сих ни разу не придрались ко мне.

Скоро освоился. Нашел работу, чиню все, что приносят. Бежать пока не собираюсь, пусть по документам я числюсь Вильгельмом, а не Хайнцем.

Не вижу смысла.

Как-нибудь и здесь все наладится. Русские, по крайней мере, в концлагерь не сажают и за пустяки не расстреливают. Наоборот, привлекают… Пора, говорят, господин Радке, налаживать электроснабжение, а специалистов нет. Вы, господин Радке, нам электропроводку, а мы вам – талоны на питание…

Он замолчал, потом философски подытожил:

– Если комиссарам нужно электропитание, значит, они здесь всерьез и надолго. Женщины, старики и дети разбирают развалины, значит, когда-нибудь разберут? Или не разберут?.. Если открываются пивные, значит, это кому-то нужно?

Пауза.

– На Западе у нас родственников нет, а здесь у меня твердый кусок хлеба. Дети пошли в школу, – голос у него дрогнул. – Нет, я не жалуюсь. Я испытываю сомнения, тем более что появился здесь один такой… старый знакомый. Подзуживает – скоро комиссары наведут здесь свои порядки… тебе не миновать Сибири, Хайнц… соглашайся, Хайнц, втирайся в доверие, а мы поможем тебе. Спрашиваю, кто мы? Это те, отвечает, кому ненавистно «большевистское иго», кто решил бороться за новую «демократическую» Германию. Он так и заявил: «Долой «коммунистический огрызок Советов!..» «Надо сражаться, Хайнц!..»

Алекс, опять сражаться?

За что?

За то, чтобы вновь угодить в лапы к новоявленным «демократам», перекрасившимся из бывших эсэсовцев?

А этот жужжит – нам нужны свои люди в советской зоне. Пугает – у тебя семья, дети. В случае чего поможем перебросить их на Запад или еще куда подальше, где их не смогут достать «бандиты из Кремля». Спрашиваю – в случае чего? Мало ли, отвечает, вдруг комиссары что-то заподозрят.

Послушай, Алекс, а ты не хочешь помочь новой «демократической» Германии? Хочешь, я тебя сведу с этим парнем? Мало ли?.. Вдруг он в силах помочь тебе убраться куда подальше?..»

* * *

Из отчета А. Закруткина:

«… когда Николай Михайлович услыхал, что я дал согласие на встречу с «добрым парнем, который будто бы имеет возможность помочь Алексу убраться куда подальше» – Трущев вышел из себя…»

«…Прикинь, дружище, как я должен был поступить? Неужели я должен был отказаться от такого выгодного предложения?»

«…Алекс поддержал меня. Он начал доказывать полковнику – Радке можно доверять, здесь даже не пахнет подставой, а выгода, которую можно извлечь из его предложения, куда как весома.

В конце концов, он спросил – чем мы рискуем, Николай Михайлович?

О встрече Радке сообщит по телефону. Она состоится не завтра и не послезавтра, значит, у нас будет зазор, который позволит принять взвешенное решение. Если наша контрразведка выяснит, кем на самом деле является этот незнакомец, риск будет сведен к минимуму. Если даже и не выяснит, большой беды не случится. Намеченную встречу проведем на нашей территории, что позволит надежно обеспечить безопасность.

Что для этого нужно, Николай Михайлович? Санкция? Так добудьте ее!

Трущев огрызнулся – по оперативным вопросам я сам вправе принимать решения».

«…Вопрос, кому идти на встречу, решился в последний момент. Алекс настаивал, чтобы именно он первым познакомился с неизвестным вербовщиком. Это дело касается нас с Магди, мне и толковать! Все равно для подстраховки мы оба надели одинаковые штатские костюмы и добились предельного сходства.

Как сам понимаешь, приятель, мастерства в таких делах нам было не занимать.

Тревожный момент – незнакомец, о котором говорил Радке, оказался человеком опытным. Контрразведке за те несколько дней которые у нас были, так и не удалось идентифицировать его.

Все равно мы решили рискнуть».

«…Кафе, расположенное неподалеку от Александерплатц, обложили за час до назначенного срока.

Обложили плотно.

Я, Алекс и Трущев поджидали в машине, каждый следил за своим сектором. Для меня время в подобных случаях обычно останавливается – привычка! Не забудь, приятель, отметить этот факт в наших общих воспоминаниях. Напиши так: «Анатолий Закруткин, как обычно, держался непринужденно, с неподражаемым спокойствием. Начало большой игры он всегда ощущал нутром, поэтому вполне естественно, что он первым обнаружил объект».

Ну, и далее в том же духе…»

«…Я дернул Трущева за рукав.

– Это же Штромбах!!

Алекс вздрогнул…»

«…Штромбах вальяжной походкой двигался по улице.

Ничего не скажешь, этот вымогатель из вымогателей был красавец-мужчина!.. Правда, костюмчик дрянной, местами потертый, но такие пустяки никогда не мешали Августу выглядеть внушительно.

Не глядя на столики, выставленные на тротуаре, он миновал место назначенной встречи, прошел с десяток метров по направлению к автобусной остановке, устроился на скамейке и некоторое время, профессионально вентилируя окружающую местность, изучал газету. Наконец поднялся и занял место за указанным столиком.

Сомнений не было – он явился на встречу.

Мы все трое помалкивали. У нас было несколько минут, чтобы принять решение. Все зависело от Трущева. Ему, как никому другому, была известна цена ошибки. Так бывает, дружище, когда одна малюсенькая ошибочка способна перечеркнуть годы беспорочной службы. Ему было чем рисковать. Три звезды на погонах – это в то время было очень даже немало.

Наконец я прочистил горло и спросил:

– Кто пойдет?

– Я, конечно, – встрепенулся Шеель.

Алекса никак нельзя было выпускать на негодяя. Только я сохранил присутствие духа и подготовился к встрече. Только мне Штромбах не сможет отказать в танце согласия. В моем присутствии он робел.

Трущев молчал.

Мне нестерпимо хотелось заглянуть Штромбаху в глаза – увидеть в них оторопь, ужас, желание раскаяться за все свои преступления.

Мне не хватило мальчишки-эсэсовца возле вагона. Я знал, как обращаться с жаднюгой-абверовцем!

Я этих гадов!..

Трущев продолжал хранить молчание.

Его мысли были ясны, как день. Штромбах – это перспективно… Не по собственной же инициативе он сватал Радке. Значит, за его спиной стояли солидные люди… Наш вымогатель был из тех абверовцев, которые были неплохо осведомлены о том, что творилось на верхних этажах нацистского дурдома… С такого добротного крючка, на котором он сидит, не сорвешься!.. В любой момент НКВД может вытянуть его из воды и, подержав на солнышке, напомнить, кому он в сорок четвертом году сбыл немалую часть архива абвера…

Не говоря об информации, которую поставлял Шеелю…»

«…если бы в тот момент кто-нибудь из жителей поверженного Берлина случайно заглянул в салон легкового автомобиля, приткнувшегося к обочине неподалеку от уличного кафе на Александрплатц, – он, вероятно, решил, что имеет дело с отъявленными мошенниками либо с бездарными киношниками. В машине сидел благообразного вида старикан и два похожих друг на друга человека.

Похожих не только внешне, но и до самых мельчайших деталек в костюмах».

Я решительно сказал:

– Пойду я! Алексу еще придется иметь с ним дело, так что пусть приглядывается. Потом я объясню что к чему.

– Почему ты?! Это мой клиент!..

Трущев повысил голос:

– Прекратите перепалку! Возьмите себя в руки!.. Оба!

В этот момент к автомобилю подошел старший группы внешнего наблюдения и сделал знак, что вокруг Штромбаха чисто.

– Что ж, Толик, ступай. Только не зарывайся. Насчет твоей ведомственной принадлежности строй из себя дурачка – ты знать не знаешь, кому Артист слил свой архив».

«…жаль, у меня не было киноаппарата, чтобы заснять на кинопленку глаза Штромбаха, когда он увидал клиента, с которым его свел Радке. Впрочем, фотографии тоже достаточно. Их нащелкали столько, чтобы убедить Серова, как следует обращаться с военными преступниками, по совместительству работавшими на чужие спецслужбы».

«…Я непринужденно сел за столик».

«…разговор передаю почти дословно. По памяти, с короткими комментариями.

Штромбах, увидев меня, в первое мгновение вскочил и попытался покинуть место встречи.

Я остановил его вопросом.

– Куда вы спешите, господин Штромбах? Разве нам не о чем поговорить? Мы так долго не виделись, и вот судьба вновь свела нас. Что вы стоите?! Сядьте!!

Штромбах машинально плюхнулся на прежнее место.

Я между прочим поинтересовался.

– Август, неужели гонорара, полученного вами от заинтересованных лиц, достаточно, чтобы обеспечить достойную старость?

Он огрызнулся:

– Ваши деньги пахнут серой.

– Сера – это по части господина Ротте, а мы с вами – деловые люди. У нас много общего. Мы оба на мели. Что касается Франца, зачем всуе упоминать имя человека, которого, говорят, на днях выдали русским за те художества, которые он натворил на Кавказе? Кстати, насколько мне известно вы там тоже достаточно накуролесили…

Штромбах наконец пришел в себя. Взял себя в руки.

Закурил.

– Мне даже в голову не могло прийти, что вы, Алекс, работаете на красных. Хотя с вашей биографией это был самый удачный вариант.

Я вздохнул.

– Ошибаетесь, Август. Красные здесь ни при чем. По крайней мере, в настоящий момент помощи от них мне ждать не приходится. Раненый, помещенный в госпиталь, я пытался достучаться до них. Хотите верьте, хотите нет, но человек, который вывел меня на вас – помните историю с досье на моего отца? – как в воду канул. У меня еще тогда зародилась мыслишка – не клюнул ли я на элементарную подставу? Впрочем, это дела давно минувших дней. Вернемся к дням нынешним. К сожалению, мне крупно не повезло. Вы моя последняя надежда, Август.

Штромбах хмыкнул.

– Чем же, барон, вам так досадила судьба?

Он успокоился, даже несколько повеселел. Угрюмый и затрапезный вид Шееля, его скованные движения наводили на мысль, барон испытывает не лучшие времена. Интересно, зачем он собрался в Швейцарию? Это был деловой, пахнущий изрядной суммой вознаграждения интерес.

– Ротте сумел отыскать меня в Дюссельдорфе. Дальше не интересно…

– Нет уж, барон, поделитесь горем. Вы, насколько мне известно, настойчиво ищете человека, который смог бы вам помочь в непростом – я бы сказал очень рискованном – предприятии?

– Этот гадкий штурмбаннфюрер написал на меня донос в комиссию по денацификации. Я не хочу связываться с этой комиссией.

– А ваши друзья с той стороны пролива? Почему они бросили вас в беде?

– Вы попали в точку, Август. Вообразите мое изумление, когда друзья с той стороны пролива заявили, что знать не знают ни о каком Шееле, тем более Штромбахе. Они заявили, что не готовы оказывать помощь всякого рода темным личностям.

Лицо у Артиста вытянулось. Он признался:

– Мне ответили примерно то же самое, но в более грубой форме. Намекнули, что в их планы не входит спасать военных преступников. Они…

Голос у него дрогнул.

Я подхватил:

– Что же это творится, Август?..

Штромбах не ответил. Некоторое время он усиленно размышлял, затем заторопился:

– Простите, у меня дела…

– Не спешите, Август. Сядьте, допейте кофе. Не беспокойтесь, я заплачу. Если, конечно, мы договоримся.

Штромбах вопросительно глянул в мою сторону.

– Хорошо. Если вы, барон, остро нуждаетесь в помощи, я по старой дружбе попробую что-то сделать для вас. На многое не рассчитывайте. Итак, вы собираетесь?..

– В Швейцарию.

– Правильное решение, – одобрил Штромбах и сел. – Я готов помочь вам добраться до Швейцарии. Какое отношение вы имеете к Хайнцу?

– Мы служили в Управлении вооружения вермахта. В ответственный момент оба не изменили присяге.

– Понятно. Давайте встретимся через несколько дней. Я постараюсь что-нибудь придумать. Хайнц вам позвонит».

«…Вернувшись на базу, Николай Михайлович составил срочную шифротелеграмму с подробным изложением беседы. К телеграмме приложил отчет об окончании разметки подземного туннеля и начале подготовительных работ. Туннель, который должен был вывести группу отпетых «гитлерюгендов» в сад Шпандау, начинался за пару сотен метров от тюрьмы в одном из разрушенных домов, в котором сохранился подвал.

Доступ туда постоянно контролировался одним из «мстителей» – так мы назвали нашу организацию, – проживавший поблизости.

Дружище, не поверишь – они назвали себя «Elusive Avengers»!

В моей группе было восемь человек. Все они спустя два года после гибели рейха, мечтали вступить в СС, а двое даже успели поучаствовать в расстрелах.

В четырнадцатилетнем возрасте…

Дружище, хочешь – верь, хочешь – не верь, но мне не жаль этих юнцов. Такой я бессердечный и упертый энкаведешник. Их никто силком не тянул в подземелье на Гекторштрассе, не принуждал день и ночь копать подземный ход. Они работали увлеченно, с энтузиазмом – с тем нацистским настроем, с каким их отцы орудовали на Украине, в Белоруссии и в России. С ними нельзя было отыскать согласие. Возможно потом, много лет спустя, но у меня не было этих лет.

Я старался…»

«…вечером, когда до Серова дошел доклад о «художествах Трущева», в администрации началось такое!.. Николая Михайловича и меня потребовали к генералу. Тот сразу в крик – вы что, с ума сошли? Хотите засветить Шееля?.. Никаких контактов с Радке и с этим провокатором из абвера!»

«… Трущев дал мне знак – помалкивай!

Я смолчал, дружище. Я человек маленький.

Конечно, если рассуждать теоретически, сидя в кабинете, ввязываться в игру со Штромбахом было рискованно. Он мог догадаться, с чьей подачи Шеель в 1944 году принудил его к сотрудничеству…»

«…на следующий день по указанию Серова Штромбаха взяли с поличным в небольшой забегаловке неподалеку от Александерплатц. Трущев попробовал протестовать, однако Серов отмахнулся – не вам, полковник Трущев, указывать мне, чем я должен заниматься. Единственная мера, на которую он согласился, это на инструктаж со следователем, который должен был заниматься абверовцем.

Следователь оказался толковый парень, с фронтовым опытом. Понятно, что никто не собирался посвящать его в конкретику – Трущев вместе с Алексом состряпали вполне съедобную для постороннего человека легенду. Разговора на «понял-понял» оказалось достаточно, чтобы капитан Воронин без всяких подсказок уяснил свою задачу и, приступая к допросу Штромбаха, сразу взял верный курс – главное «не переусердствовать».

Сначала Штромбах повел себя нагло – потребовал адвоката, начал угрожать международным скандалом, однако как только ему предъявили обвинение в шпионской деятельности, а также в совершении военных преступлений, он тут же сник и начал сдавать всех подряд: Шихматова из бывших власовцев, Ройзинга, Штирблянда. На вопрос о том, чем он занимался в последнее время, Штромбах упомянул и о бароне фон Шееле и о его желании сбежать в Швейцарию.

Следователь, как мы и договаривались, интереса к Алексу не проявил. Закончив допрос, он отправил Штромбаха в камеру.

Но ненадолго.

На следующий день Артиста допросили еще раз и как бы между делом напомнили о готовности сотрудничать с НКВД, которую он активно проявлял в сорок четвертом году.

Того едва удар не хватил. Следователь тут же официально, в письменной форме оформил отношения со Штромбахом. Артист дал расписку о неразглашении и с готовностью согласился продолжать противоправную деятельность по поиску и вербовке немецких граждан, желающих побороться за новую, «демократическую» Германию.

В конце разговора Штромбах по собственной инициативе напомнил о Шееле:

– Это кто такой? – удивился следователь, потом спохватился. – А-а, господин барон!.. Пусть едет, куда ему вздумается.

– У меня нет возможности помочь ему.

Следователь изобразил удивление.

– По какой причине? Мал гонорар?..

– Я, господин следователь, насколько вам известно, тоже нахожусь на службе и не могу действовать вопреки указаниям начальства.

– То есть?.. – удивился следователь. – А ну-ка, с этого места подробнее?..

Штромбах не смог скрыть изумления.

– Неужели вам неизвестна причина, по какой Шеель собирается удрать в Швейцарию. Разве? …

– Что «разве»?..

Штромбах помолчал, потом признался:

– Я решил… Мне показалось, что Шеель придумал эту затею с каналом шириной с Атлантический океан с вашей подачи.

– С чего вы решили? Не могу понять, господин Штромбах, каким образом вы, такой опытный профессионал, дали маху. Ладно Шеель, он глуп, как баран, но как вы могли клюнуть на такую примитивную уловку, как канал шириной с Атлантический океан? Если господин Гелен узнает о вашей промашке, думаю, одним увольнением вы не отделаетесь.

Штромбах помрачнел, потом заметил:

– Не в ваших интересах информировать господина Гелена о моих ошибках. Однако сообщить ему о просьбе барона я обязан.

– Сообщайте, – согласился следователь».

«…долго прикидывали, как отнестись в этому предположению.

Просветил нас Алекс-Еско.

– Пусть Штромбах проинформирует Пулах. Это удачный вариант.

Я удивленно глянул на него.

– Отправив запрос Гелену, – объяснил Алекс, – Штромбах окончательно отрежет себе путь к отступлению. Это лучше, чем он вдруг спохватится позднее, когда пораскинет мозгами. Если он отправит запрос, меня сомневает – так, кажется, говорят в Одессе? – чтобы потом он отважился на предательство. С нашей поддержкой он будет чувствовать себя куда как более уверенно. В этом случае у него будет где спрятаться. В конце концов, Николай Михайлович, это наш с Магди риск. Мне и принимать решение…

Трущев не без удовольствия глянул на него. Алекс на глазах обретал форму, испытывал энтузиазм…»

«…на следующий день из Центра пришел приказ Трущеву немедленно прибыть в Москву. В тексте присутствовала зашифрованная фраза, предписывающая Николаю Михайловичу прихватить с собой Ротте.

Надеюсь, дружище, тебе понятно, чье это было указание?

О Штромбахе в шифрограмме не было ни слова…»

 

Глава 2

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

«…летом 1947 года я оказался в столице, где мне повезло угодить в самое пекло развернувшихся на кремлевских верхах баталий.

Зачинателем перетряски в силовых структурах был, как сам понимаешь, Петробыч. О причинах гадать не буду, могу сослаться на мнение более опытных и высокопоставленных товарищей, с которыми мне довелось коротать тюремный срок. Они утверждали, что в этом решении сошлись как бы две волны, две интриги – с одной стороны, желание Хозяина ограничить власть Лаврентия в такой болезненной области как руководство органами НКВД-МГБ; с другой – ясно читавшееся назойливое стремление Лаврентия не только расширить круг своих полномочий, но и сменить акценты – то есть избавиться от прилипшей к нему за эти годы репутации главного «репрессионера» страны.

По этой причине, как только представилась возможность, Берия с головой ушел в создание атомной бомбы. Конечно, он никак не желал терять контроль над карательными органами, однако, поставленный перед выбором, справедливо рассудил, атомная энергия – это наиболее перспективное направление. Оно потребует организации новых отраслей промышленности, что, в конечном счете, поможет ему решить вопрос о власти в стране. К тому же куратором карательных органов был утвержден его лучший друг, Маленков, да и самого Лаврентия Петробыч не решился отстранять от кое-каких секретных операций. При таком раскладе ядерная бомба была для Берии не только отличной возможностью сохранить место под солнцем, но и, возможно, шагнуть дальше, к самой сердцевине власти.

Прими во внимание, дружище, у Берии еще с войны были испорчены отношения с армейской верхушкой. Это была могучая сила, с которой должен был считаться даже Хозяин, особенно если принять во внимание неуклонное нагнетание мировой напряженности, чреватое новой войной. (Отсюда и некоторая несвойственная вождю недосказанность в отношении Жукова и окружавших его генералов.) Противовесом этой ударной силе могли стать только сплоченные ряды научной, научно-технической и производственной интеллигенции, работающие на армию. Имея за спиной такую поддержку, Берия мог рассчитывать помириться с генералами. В этом случае путь к власти для него был бы открыт.

Если ты, соавтор, как мы обговорили в самом начале, пишешь мои мемуары, этих азов и придерживайся. Впрочем, такую трактовку может подтвердить дальнейший ход событий – отстранение Лаврентия от руководства МВД в связи с избранием его членом Политбюро (при сохранении под его началом некоторых важных разведывательных мероприятий – например, по атомной бомбе) и назначение Петробычем своего любимчика и здоровяка Абакумова Виктора Семеновича на важнейший в те годы пост руководителя МГБ.

Роль Абакумова в этой истории была ясна с самого начала. Петробыч надеялся с его помощью не только создать надежный противовес набиравшему силу Лаврентию, но также, указав тому его место, вытеснить его из высшего руководства страны. «Вытеснить» в те годы имело вполне определенный политический смысл. Надеюсь, тебе понятно, какой – пришьют какой-нибудь оппортунистический загиб – и к стенке.

Таков, соавтор, главные тезисы, которые необходимо донести до читателей. Имей в виду, к одной из разгадок я, глядя на прутья тюремной решетки, пришел самостоятельно, так что, описывая историческую обстановку тех лет, к месту и не к месту ссылайся на «бериевского прихвостня» Трущева. Но об этом мы поговорим после, когда речь пойдет о реорганизации и послевоенных методах работы МГБ».

«…Для Абакумова получить союзное министерство – это был не шаг, а рекордный прыжок в карьере.

Мировой политический рекорд!

Освоившись на новом месте, Абакумов в первую очередь занялся тем, что начал последовательно вытягивать из громадины МВД весомые в политической жизни страны ведомства – прежде всего, внутренние войска, милицию, пограничников и другие подразделения (к концу сорок девятого в составе МВД остались лагерные и строительные управления, пожарная охрана, конвойные войска, фельдъегерская связь). Понятно, это делалось не без ведома Петробыча, однако для сохранения баланса по его же предложению из ведения МГБ были изъяты внешняя политическая и военная разведки, для чего 30 мая 1947 года был создан Комитет информации (КИ) при Совете Министров СССР. Руководить новой структурой было поручено Молотову, а его первым заместителем назначили моего прежнего начальника – Федотова Петра Васильевича.

Для меня это было обнадеживающее известие.

Начальство осталось прежним, а это означало, что в споре с Серовым у меня появлялись настолько веские аргументы, что вряд ли Иван Александрович рискнет в дальнейшем посягать на мои полномочия, тем более указывать, как мне поступить в той или иной оперативной обстановке. Правда, в этой бочке радости оказалась подмешанной ложка дегтя – по личному распоряжению Сталина для пополнения свежих идей, которые потребовались с изменением внешне-политического положения СССР, ранее задействованного для помощи «близнецам» Меркулова вывели из состав руководящей спецгруппы, а его преемника, генерал-полковника Абакумова окончательно утвердили в ее составе. Его также допустили к некоторым другим подобным разработкам. Главная цель этих «спецгрупп» формулировалась следующим образом – «сорвать планы империалистов по разжиганию новой войны».

«…с Абакумовым мне довелось столкнуться в октябре сорок первого, а также в сорок втором, когда я отказался идти к нему в заместители. Как теперь этот взлетевший до небес генерал посмотрит на мою строптивость, ведь, не скрою, с успешным завершением этих операций я связывал свое карьерное будущее.

Неужели мне не удастся найти с ним общий язык? Ведь одно дело делаем, в одном танце кружимся.

Оптимизм внушали профессиональные способности Абакумова. В оперативной работе он мог дать сто очков вперед не только Серову, но и Канарису и его коллегам из СД и штаба ОКВ, не говоря о наших лубянских разработчиках, а там сидели такие волки, что любо-дорого. Составить Абакумову конкуренцию в этих вопросах мог разве что Меркулов, однако с окончанием войны Всеволод Николаевич внезапно сник, будто из него воздух выпустили. Или, как заметил в тюрьме один из моих проницательных коллег, – бывший министр МГБ загодя разглядел, чем грозят ему смертельные схватки в нашем гадюшнике, и постарался как можно скорее сменить профиль.

К тому же я, глупый человек, ехал в Москву с непоколебимой уверенностью, что мне есть о чем рапортовать руководству – обе операции решительно продвигались вперед, чем вполне обеспечивалось расширенное видение проблемы похищения Гесса. Время подтвердило, что результаты, на которые меня нацеливало руководство и, в первую очередь приказ Петробыча в широком его понимании, очень скоро будут достигнуты».

«…гладко, дружище, бывает только на бумаге.

Подножка, которую на таком громадном расстоянии ухитрился поставить мне прожженный империалист и американский наймит Рейнхардт Гелен, едва не закончилась почти смертельным кульбитом, и, если бы не помощь и изобретательные мозги Петра Васильевича Федотова, я вряд ли приземлился бы живым и здоровым.

Это был гений разведки!

Ни больше, ни меньше.

Абакумов был спец, ничего не скажешь, но Федотов – гений! Он обладал способностью с ходу выдавать такие идеи, которые до сих пор считаются образцом понимания тонкостей нашей работы. Более того, в диапазон его возможностей входил редкий организационный дар доводить эти догадки до логического конца. У нас тогда таких мастеров было немного – Фитин, Судоплатов со своими помощниками, в первую очередь Эйтингоном. В ГРУ тоже сидели толковые ребята – тот же Овакимян и Василевский.

И многие другие…»

«…Но вернемся к выкрутасу, который поджидал меня в Москве. Неблаговидную роль в этой истории сыграл… кто бы ты думал?

Правильно, Рудольф Гесс. Сидя в наглухо задраенной камере, он и оттуда, даже не подозревая об этом, сумел натравить на меня Гелена».

«…примерно за пару месяцев до моего приезда в Москву на одном из отчетов руководителей спецслужб на Политбюро Сталин, говоря о постановке новых задач и необходимости новаторских подходов к их решению, даже не упомянул о Гессе. Этот нюанс был отмечен всеми задействованными в этой операции лицами. В нашем деле, соавтор, умолчания порой значат куда больше, чем прямые указания.

Полагаю, этот факт произвел на Абакумова такое впечатление, что, поразмыслив над перспективами, он счел необходимым принять более активное участие в руководстве делами, стоявшими на контроле Самого. В первую очередь это коснулось «близнецов». С этой целью Виктор Семенович вызвал меня к себе.

Я доложил об этом Федотову, и тот пожал плечами:

– Вызвал – ступай.

Затем снял очки, тщательно протер стеклышки и добавил:

– Потом сразу ко мне».

* * *

«… мы давно знали друг друга, поэтому Виктор Семенович со мной не церемонился. Беседу провел сжато и «омко». Для начала упрекнул, зачем я «сдрейфил» в сорок втором и отказался перейти к нему в особые отделы.

– …сейчас бы носил генеральские погоны и сидел у меня в заместителях. Ладно, это дело прошлое. На этот раз, Трущев, я лупить тебя не буду.

После короткой паузы, которую я с энтузиазмом поддержал, он не удержался от воспоминаний:

– Не забыл, как въехал тебе в ухо?

– Такое, Виктор Семенович, разве забудешь?

– И не надо, – намекнул Абакумов.

Он встал из-за стола, прошелся по кабинету, в котором еще совсем недавно командовал Меркулов. Громадный, широкоплечий, в генеральской форме, которая была ему к лицу, как никакому другому служаке в стране, разве что Рокоссовскому, он подошел к окну, промолвил, как бы невзначай.

– Я ведь тогда ничего не знал о твоем подопечном Шееле, а ты смолчал. Вывод, дело для тебя важнее, чем личные амбиции. Сейчас на таких людей дефицит. Ты все в полковниках ходишь, а на такой задумке, как «близнецы», давным-давно выдвинулся бы куда повыше. Впрочем, это лирика. Ты мне подробно расскажи, что у вас в Берлине творится. Чем занимается Закруткин? Я с ним встречался перед отъездом, парень хоть и хорохорится, но пока физически слабоват. Как поживает фрау Магди? Должен признаться, прелестная штучка. Настоящая баронесса. Напророчила мне славу и скорый конец. Смела, мать ее!.. Что Шеель? Готовится к переброске?.. Отчет письменно оформлять не будем. Для ясности хочу сообщить, что кураторы у твоих игр в Берлине те же. Так что давай выкладывай, как на духу.

Ага, нашел дурака! Тем более, если кураторы остались те же».

«…выслушал не перебивая. Когда я закончил, министр наложил резолюцию:

– Все, на что Серов наложил запрет, выбрось и забудь. Перестраховщик! Мелко плавает, к тому же не в ту сторону. Если действовать через его контрабандистов, есть немалый риск засветить Шееля. Кто-то же должен поддерживать с ними связь. Сам Серов, что ли? Или тебя пошлет? Для мелкой шушеры годится, а с Шеелем этот номер не пройдет. Твое мнение, как он?

– Перспективный товарищ. Правда, не без анархизма и буржуазных антимоний. Анархизма поднабрался у Закруткина. В деле профессионал, инициативный…

Я чуть не брякнул – Берия ему когда-то подсказал, что в нашем деле без инициативы нельзя…

Слава богу, вовремя спохватился».

«…эти страницы я пишу, вырвавшись из тюрьмы, так что упоминание о Боге вполне уместно, однако повторяю – этим религиозным штучкам особенно не доверяй.

Не советую.

В Бога готов поверить. Повстречавшись с непонятным существом, которое кое-кто называл Люцифером, вынужденно готов, однако ко всякого рода религиозным выдумкам отношусь с недоверием.

Это я к тому, чтобы ты не брякнул невзначай, будто бы я «прозрел», обрел «истину», увидал «свет невечерний» и так далее. Сейчас таких прозревших хоть пруд пруди. Не вздумай равнять меня с ними.

Теперь к делу…»

«… – Проблему следует решать шире. Я познакомился с твоим отчетом. Полагаю, что гребешь в верном направлении. Штромбах – это перспективно.

– Так точно, товарищ министр.

– Интересная личность. Его, кажется, как раз Первый подцепил на крючок?

– Да, в июле сорок четвертого. Все началось со старого барона. Отца Шееля…

– Я в курсе. История историей, но давай о главном. Этот самый Штромбах недавно засветился в организации Гелена. Слыхал о таком?

– Так точно. Спелся с американцами и умчался за океан.

– Спохватился!.. В июле 1946 года Гелен вернулся в Германию. Как Артист сумел пристроиться к нему, неизвестно. После войны мы потеряли Штромбаха из вида, но в его изворотливости можно не сомневаться. В настоящее время он занимается вербовкой проживающих в нашей зоне немцев работать на Гелена. Создает сеть информаторов, а то, может, и кого похуже. У нас на коллегии по линии военной контрразведки поставили вопрос – не пора ли напомнить этому абверовцу, кому он сливал информацию, а также продал существенную часть архива абвера? Считаешь, он и с Шеелем мог бы помочь?..

Я для страховки высказал сомнение:

– Неужели Артист не догадывается, какая служба завербовала его в сорок четвертом? А если догадывается, это же прямая засветка Второго.

Абакумов откровенно повеселел:

– В том-то и дело, что, судя по детальному анализу, проведенному моими ребятами – нет-нет, в дела «близнецов» их никто посвящать не собирается, – таким субчикам, как Штромбах, глубоко плевать, кому сливать информацию. Монету переводят – и ладно, все остальное его не волнует. Для него главное, чтобы все было шито-крыто, а подстраховаться Шеелем ему очень в цвет. Серов влез с предложением взять Штромбаха и хорошенько потрясти, чтоб знал, кто в доме хозяин. Я спросил – зачем? Чем тебя не устраивает существующий порядок вещей. Пусть и дальше формирует шпионскую сеть для Гелена. Когда потребуется, наши ребята поговорят с ним на «понял-понял» – и он тут же сдаст своих людишек. У нас будут подлинные списки верных людей и тех, кто не заслуживает доверия.

– Конечно, это перспективно, – согласился я. – Однако что касается Шееля, у нас – у всех троих, – остаются сомнения. В этом вопросе мы придерживаемся единого мнения. Вывод – опасность провала хотя и ничтожна мала, но существует реально. Штромбаху нельзя доверять, за деньги он мать родную продаст. Не начнет ли он по примеру Ротте шантажировать нашего барона?

– Если напомнить ему о той части архива, которая оказалась у нас, как считаешь, Гелен погладит его по головке?

Я решил отбиваться до конца.

– Штромбах может и анонимку послать. Он с Ротте – два сапога пара.

– О Ротте мы потом поговорим, а ты подумай, как заставить Артиста держать язык за зубами?

Я не удержался и переступил с ноги на ногу.

Абакумов предложил:

– Садись, что толку на месте топтаться. Надо, Трущев, так ударить по его психике, чтобы он даже помыслить о предательстве не мог. Это означает, что он должен быть абсолютно уверен, что ни донос, ни какая-нибудь иная расшифровка не будет иметь для Шееля никаких последствий, а ему в этом случае не миновать петли за военные преступления.

Он закурил, потом поинтересовался:

– Как тебе, Николай Михайлович, такое задание?

Не знаю почему, но я поверил Абакумову, что он сам дошел до той же мысли, которая не давала нам покоя, и которую ни в коем случае нельзя было докладывать Серову.

– Мы предварительно вентилировали этот вопрос…

– И что надумали?.. – Абакумов встал и пересел поближе. – Понимаешь, Николай Михайлович, если Гелен поможет Шеелю драпануть в Швейцарию, это снимет с Алексея последние подозрения. От «бывших дружков» не бегают. В этом случае вряд ли кто отважится беспокоить нашего миллионера беспочвенными домогательствами. Вспомни последнюю фразу Ориона: «Возможно, они предложат связаться с твоими бывшими дружками по ту сторону фронта». Такие империалисты, как Шахт, слова на ветер не бросают. Согласен?

Я кивнул.

– Поддержка Гелена только добавит Шеелю авторитета и, надеюсь, снимет всякие сомнения в его верности фатерлянду. Чем при таком раскладе может повредить Шеелю донос Штромбаха? В разведке есть такое правило – когда подозрений больше, чем достаточно, или они повторяются чаще, чем того требует обстановка, подозрения скорее компрометируют доносчика, а не жертву. Нам известно, что у Гелена есть своя «крысиная тропа», правда, в обратную сторону, в Германию, но это не важно. К тому же жаль терять такую возможность зацепить шпионскую организацию Гелена по полной программе.

– Может, провести со Штромбахом тот же эксперимент, который «близнецы» поставили над Ротте?

– Не с Ротте, а с Майендорфом. Впрочем, с Ротте тоже подойдет. Проработай эти варианты.

– А санкцию? – поинтересовался я.

– Получишь у члена Политбюро, товарища Берии, как главноответственного за разработку этих операций. Что касается Закруткина, пусть продолжает рыть туннель. Кстати, они – Шеель и Закруткин – больше не должны встречаться, тем более походить друг на друга. Партия настаивает на таком повороте событий. Иосиф Виссарионович лично настаивает. Все понял?

– Так точно.

Вот так указание! А как же подстава Штромбаху, ведь каждому из «близнецов» придется сыграть роль другого. Выходит, пусть другие санкционируют этот оперативный ход?

Абакумов, глядя мне прямо в глаза, усмехнулся. Будто поинтересовался – сейчас побежишь докладывать Федотову или сразу на Новую площадь помчишься?

Он был умный человек, Виктор Семенович. До определенного момента я испытывал к нему такую редкую в наших кругах антимонию, как сочувствие.

Трагическая, по большому счету, фигура. Красавец, умница, гулена, спортсмен (он получил звание мастера по самбо), любитель фокстрота, футбола и шашлыков (которые ему привозили из ресторана «Арагви»). О женщинах не говорю, хотя как раз эти слухи, особенно касавшиеся Лаврентия, крайне преувеличены. Петробыч, ожесточившись после самоубийства Аллилуевой, которое он в узком кругу иначе как предательством не называл, крайне отрицательно относился к таким похождениям. Вспомни, чем закончились происки Каплера в отношении его дочери Светланы. А уж воровать десятиклассниц все равно, что подписать себе смертный приговор, как это случилось с Дунаевским, чей сынок испытал гнев Сталина на себе».

«…в конце Абакумов между делом сообщил:

– К твоему сведению, Серова отзывают в Москву. Кандидатуру на его место пока не подобрали, так что имей в виду…»

«…Вот новость так новость! За одно это спасибо Абакумову».

* * *

«…Берия не Берия, а Федотову я доложился сразу. Кто в здравом уме и твердой памяти посмел бы нарушить неписаный закон выживания на Лубянке!

Вот тут и повертись.

Такая ситуация кого хочешь заставит задуматься.

Какая, спросишь, ситуация?

Самая вредная, когда двум волкам позволили вцепиться в одну добычу. Здесь Петробыч, если придерживаться общепринятой точки зрения на противостояние Берии и Абакумова, на мой взгляд, дал маху. Сказались годы, послевоенная усталость, головокружение от успехов.

Междоусобица в силовых органах, начавшаяся после войны, не могла привести ни к чему хорошему. Безотносительно к личным пристрастиям и моральным нормам я хочу заострить твое внимание, соавтор, на расправе с Абакумовым, в которой непосредственное, если не главное, участие, принял Берия, а также с поспешной казнью самого Берии, последовавшей спустя два года после гибели его злейшего врага.

Что мы получили в итоге? Круглова, партработника во главе непревзойденных профессионалов? Серова, умевшего так лизнуть руководителю известное место, что того распирало от удовольствия, а ведь его Никита выдвинул на должность первого председателя КГБ.

Сравни, товарищ – первый чекист Дзержинский и первый кэгэбист Серов. Ощущаешь разницу? Это не только несравнимый интеллектуальный уровень, не только различное отношение к делу, но и пример для подчиненных.

А что значит пример руководителя? Это зарождение традиций, установление неформальных связей, без которых немыслима работа никакого учреждения, а также и прежде всего кадровая политика, являющаяся основой основ всякой продуктивной управленческой деятельности.

Отставим в сторону таких китов, как Берия, Абакумов, Меркулов. Бросим взгляд на исполнителей, которых загнали за решетку, например, на Судоплатова, Серебрянского, Эйтигона, Маклярского. Федотова разжаловали и исключили из партии. Фитина уволили из органов госбезопасности «по неполному служебному соответствию» – без воинской пенсии, так как опальный генерал-лейтенант не имел соответствующей выслуги лет.

Результат – провал за провалом. Пеньковский, Гордиевский, особо Поляков, Резун, Голицын, Шеймов (простите, если кого забыл назвать)».

«… по крайней мере, на допросах Абакумов ни разу не упомянул обо мне. Он вообще никого паровозом за собой не потащил, а его били так, что ни приведи Господь.

В любом случае, не без помощи Виктора Семеновича маршрут Шеелей в Швейцарию и далее в Южную Америку прошел так, как планировалось».

«…Что касается Берии, тут вот какая история. Оказавшись за решеткой, мы с товарищами так и не смогли отыскать рациональных объяснений верхоглядству, которое такой расчетливый и дальновидный руководитель, как Лаврентий, допустил в отношении Хрущева.

Как он мог недооценить силу партаппарата? Как мог доверить его Никите?! Почему не разглядел, что после смерти Сталина Хрущев поведет себя совсем не так, как в те годы, когда отплясывал перед членами Политбюро «гопака».

Никита подловил человека в пенсне на самой примитивной страшилке – смотрите, придет Берия к власти, всем вам крышка! Политбюро и Совмин сразу лапки кверху.

Но это случилось позже, хотя фундамент такого развития событий был заложен как раз во время послевоенной реорганизации силовых структур.

* * *

«…Федотов долго протирал очки. Наконец высказался, как всегда, кратко и «омко».

– Предложение заманчивое. Только как быть с этим? – он протянул мне шифровки. – Только что получили из Берлина. Ночью доставили…»

«…в ответ на предложение Артиста перебросить Второго, Генерал потребовал привлечь его к оказанию финансовой помощи борцам за «демократию», противостоящим «агрессии Советов». Только в этом случае Артист имеет право помочь Второму».

Генрих»

«… при личной встрече с Радке Артист объяснил, что в Пуллахе ощущается острая нехватка средств. Финансовые трудности преследуют организацию Гелена с самого начала. По словам Артиста, американцы оплачивают исключительно заказанные ими материалы и средств на развитие почти не выделяют. Благотворительность составляет весомую долю бюджета организации. В случае отказа Генерал приказал Артисту прервать со Вторым всякие контакты».

Генрих

«…повторное напоминание Артиста успеха не имело. Генерал повторил свои прежние условия. Угроза возымела действие – Артист избегает Второго».

Ищем новые подходы к решению поставленной задачи».

Генрих

Я почувствовал холодок в ногах. Это был удар ниже пояса.

Федотов тоже помалкивал.

Наконец Петр Васильевич прокомментировал:

– Что касается объяснения Штромбаха, оно вполне приемлемо. На него можно сослаться при докладе руководству, однако оно не снимает вопрос – доверяют ли Шеелю в организации Гелена или нет? Ты как считаешь?

– У нас нет таких данных…

– Это детский лепет, Трущев. Да, положение критическое. Ты только не впадай в панику… Я тут кое-что придумал… Абакумов знает об этих сообщениях?

– Кажется, нет… О Гелене он рассуждал так, будто тот у него в кармане, и задача состоит в том, чтобы правильно использовать его.

– Это верно… насчет Гелена. – Федотов на мгновение задумался, потом с какой-то потаенной пронзительностью произнес: – Значит, еще не дошло… Следовательно, у нас есть несколько часов, чтобы прояснить этот вопрос.

Далее он, заметно повеселев, подытожил.

– Мистика мистикой, а было бы неплохо… Где сейчас Шахт?

– В Дюссельдорфе, в тюрьме. По приговору суда по денацификации.

Вновь пауза, затем вопрос:

– Почему бы, Николай Михайлович, не известить Ориона о трудностях, с которыми сталкивается его подопечный в современной Германии? Кто бы это мог сделать? Второго посылать в Дюссельдорф нельзя. Ему могут не разрешить свидание, к тому же велик риск засветки перед оккупационными властями. Первого – тем более: существует опасность, что Орион что-нибудь учует.

– А если адвокат?.. – предложил я, а сам прокручивал в голове сбивающую дыхание новость – шифрограммы принесли ночью… когда же он успел ознакомиться?.. он когда-нибудь отдыхает?..

Федотов ткнул в меня указательным пальцем.

– Во-о. Адвокат – это то, что надо. Впрочем, подходами к адвокату я сам займусь… И прочим…

Вновь глубокая задумчивость, затем Петр Васильевич улыбнулся:

– И без всякой мистики. Насчет Серова ничего определенного сказать не могу, однако, как ни крути, Абакумов прав, мать его!.. Тому только бы прокукарекать, а как оно дальше сложится, его не интересует.

– «Гитлерюгенды» из вервольфов уже больше половины пути к Шпандау прорыли. Не пора ли их «пора»?

– Пусть ими англичане занимаются, а ты поработай над конкретикой использования Штромбаха. Идите, товарищ полковник.

– Так точно.

Уже у порога он остановил меня каким-то нелепым, неожиданным возгласом. Словно не сумел сдержать антимоний и против воли выявил нутро.

Я замер, повернулся к генерал-лейтенанту.

– Ты вот что, Николай Михайлович, за свои полковничьи погоны не больно переживай. Еще неизвестно, куда эти, с золотом и большими звездами, заведут меня…

Как в воду смотрел главный контрразведчик страны.

«… я вышел из кабинета начальника на негнущихся ногах.

Что ожидало меня в…»

* * *

Далее страница была оторвана. Как раз на самом интересном месте. Меня уже было трудно удивить – таких горбатых, как Трущев, никакая могила не исправит. Они даже с того света ухитряются вырывать из собственных воспоминаний самые захватывающие куски.

Я перелистал оставшиеся часть мемуаров. Ниже в папке лежали копии шифротелеграмм, в которых фиксировались этапы операции «Ответный ход», короткие весточки от Шеелей, долетавшие до Лубянки из Швейцарии, Испании, Португалии и наконец из Аргентины, а также черновик справки с конечными выводами, к которым пришла партийная комиссия, расследовавшая причины неудачи с похищением Гесса. Все материалы были подколоты скрепкой в одну подборку. Под верхним обрезом первого листа крупно выделялась надпись чернильной ручкой – «АНЕКДОТЫ».

Что это – название какой-то операции или шифрованное сообщение, которое следовало читать наоборот или, может, использовать перестановку букв?

Сказать трудно.

Кто их разберет, горбатых?

 

Глава 3

Из воспоминаний Н. М. Трущева, объединенных под общим названием «АНЕКДОТЫ»:

«…Если учесть, что, помимо провала с Геленом, как раз в эти дни что-то пронюхавшие англичане взорвали над наполовину прорытым туннелем несколько десятков килограммов взрывчатки и всех, кто в тот момент находился под землей, завалило насмерть, в Москве решили, что наступил момент внести необходимые коррективы в оперативное руководство «близнецами». С этой целью в Берлин была послана комиссия ЦК, которой было поручено расследовать причины провала.

Возглавлял ее генерал-майор Анисимов из МГБ, оказавшийся старым знакомым Густава Крайзе. Еще в бытность подполковником Анисимов активно вербовал Оборотня послужить «делу освобождения рабочего класса Германии от оков фашистского режима».

Его умению за пару лет обзавестись генеральскими погонами можно было только позавидовать. По-видимому, непоколебимая верность идеалам марксизма-ленинизма, острейший политический нюх, позволивший ему вовремя сменить Судоплатова на Абакумова, и незаурядная пробивная сила получили у нового начальства самую высокую оценку.

На допросе старый знакомый напомнил обер-гренадеру, как в сорок четвертом, в лагере военнопленных в Красногорске, решительный выбор в пользу мирового пролетариата помог ему не только сохранить жизнь, но и занять достойное место в рядах борцов за «светлое будущее».

– Надеюсь, вам понятно, товарищ Крайзе, что лично вас никто не обвиняет в случившемся. Мы с товарищами надеемся, что вы не откажетесь помочь нам отыскать причины провала. Будьте предельно искренни, постарайтесь вспомнить, какие приказы отдавали ваши начальники и не было ли в них каких-либо несуразностей, свидетельствующих о невнимательном, если не сказать халатном, отношении к порученному делу?»

«…от меня и вызванного следом за мной на ковер Закруткина потребовали более обстоятельных объяснений. Мои оправдания, что, мол, никто не застрахован от ошибок и что у нас нет информаторов в английской военной контрразведке, члены комиссии во внимание не приняли.

– Так, товарищ Трущев, – заявил Анисимов, – можно объяснить любой промах. А не было ли с вашей стороны элементарной недоработки, а может, и чего похуже?

– Чего похуже?

– Здесь вопросы задаю я! – отрезал Анисимов. – Мы приехали в Берлин не для того, чтобы выслушивать всякого рода отговорки. Не надо юлить перед партией, товарищ Трущев! Нас послали выяснить, по какой причине провалился «Ответный ход», и, будьте уверены, мы выясним, почему вам до сих пор не удалось проникнуть на внутреннюю территорию тюрьмы. Попрошу дать письменный ответ по существу заданных вопросов, а также предоставить тексты всех шифровок, которые вы послали в Центр.

– У меня приказ не оставлять никаких письменных свидетельств, касающихся проведения операции «Ответный ход», а оперативную переписку я могу представить только по распоряжению особой группы.

– Вы упомянули о приказе. Чей это приказ?

– Бывшего народного комиссара НКВД, Берии Лаврентия Павловича, а также бывшего министра МГБ Меркулова Всеволода Николаевича. Его подтвердил и первый заместитель Комитета информации Федотов Петр Васильевич.

– Меркулов и Берия давно уже не министры и ссылаться на их распоряжения не имеет смысла. Это же касается и Федотова. Перед партией все равны. Партия поручила нам провести проверку и мы проведем ее.

– Это чей приказ, товарищ генерал-майор?

– Министра государственной безопасности товарища Абакумова.

– Предъявите его!

Анисимов хмыкнул.

– Приказ был отдан в устной форме. И какая, собственно, разница, Трущев?! Вы что, не доверяете нашей комиссии? В ЦК нам доверяют, а вы, значит…

И пошло-поехало: «…не позволим игнорировать волю партии…», «…развели тут, понимаешь, нелегальщину», «в тот самый момент, когда мировой пролетариат поднимается на борьбу за свои священные права», «…выведем на чистую воду».

Я слушал этого фуфло, стоя навытяжку, и все не мог понять – зачем эта комиссия? Обычно в таких случаях следовал вызов в Москву, где мне не только втыкали по полной, но и помогали исправить ошибку».

«…В конце предварительного разговора Анисимов заявил:

– Смело ведете себя, полковник. Впрочем, мы и не таких ставили на место. Даю вам два дня на написание объяснительной, в которой необходимо точно, по датам, расписать все отданные вами приказания, а также как осуществлялся контроль за их исполнением.

– Только после предъявления письменного распоряжения, товарищ генерал-майор.

– Будет тебе распоряжение! Обязательно будет!..

После паузы Анисимов неожиданно перешел на доверительный тон:

– Скрытно ведешь себя, Николай Михайлович!.. Вместо того, чтобы помочь разобраться, в чем был допущен промах, попробовать совместно отыскать ошибку, ссылаешься на давным-давно отмененные приказы.

– Кем отмененные? – поинтересовался я.

– Жизнью, – не моргнув глазом ответил Анисимов. – Нам, например, многое известно о твоих шашнях с врагами – например, с заядлым реакционером и американским наймитом Геленом, его подручным Штромбахом, с военным преступником, штурмбаннфюрером Ротте, которого ты персонально доставил в Союз…»

«…Я едва не потерял дар речи.

Что творится в Москве?

Из какого источника этот прощелыга мог узнать о моих «шашнях» с Геленом и Штромбахом? По какой причине Анисимов получил такие права, которых не было даже у заместителей министров? Как я мог ответить на вопрос о «шашнях», не раскрывая Шееля?! В наличии у нас двух взаимозаменяемых квалифицированных специалистов состоял главный секрет «близнецов»! Почему, наконец, в комиссии ЦК нет представителя Комитета информации? Почему молчит Федотов?

Приказ Берии, точнее, Петробыча о строжайшем сохранении тайны в отношении похищения Гесса, тоже был отдан в устной форме, но до этого момента это распоряжение ни разу не подводило меня. Одно только упоминание о запрете на информацию по этим разработкам охлаждающе действовало на любого ревнителя партийной чистоты, пытавшегося прибрать к рукам судьбы проверенных профессионалов, а таких было немало.

Какую промашку я допустил?

Может, ветры в Москве подули с другой стороны?

Времена сменились, и ту информацию, которую раньше добывали с помощью ударов в ухо, теперь извлекают посредством комиссий, свято блюдущих «идейную чистоту» и «верность идеалам»?

Эту версию как единственно приемлемую, не противоречащую здравому смыслу, поставила под сомнение внезапно мелькнувшая догадка – при чем здесь Ротте?

Тут меня стукнуло – может, здесь и собака зарыта? Кто в последний раз упоминал о Ротте?

Абакумов!

В какой связи?.. Во время разговора обмолвился: «…о Ротте мы поговорим в следующий раз».

Неужели «этот раз» уже настал? Но зачем Абакумову какой-то Ротте?.. Неужели ему неизвестно устное распоряжение Петробыча сузить круг лиц, допущенных к тайне «близнецов»?

– …о недопустимом разгильдяйстве и беспечности, проявленной твоими подчиненными.

– Кем именно?

– Капитаном Закруткиным. С ним мы побеседуем отдельно».

«… мне даже не дали перекинуться с Толиком парой слов. Развели в приемной и, когда я вышел в коридор, Закруткина сразу пригласили в кабинет. С него тоже потребовали объяснительную, однако Анатолий был уже не тот безрассудный комсомолец и пламенный активист, каким был в сорок первом. Ему хватило соображалки понять – оставлять письменные свидетельства ни к чему.

Он сослался на мой запрет.

– У вас, как я погляжу, настоящая круговая порука! Не надейтесь, капитан, мы выведем вас на чистую воду. Особенно по части ваших посещений местной барахолки. У нас есть письменные свидетельства, что вы не брезговали спекуляцией!

– Я выполнял задание командования.

– Вот и напишите, какие именно задания вы выполняли и как совместить их выполнение с торговлей водкой и офицерским обмундированием.

– Не мог же я бродить по барахолке с пустыми руками! А писать без распоряжения моего непосредственного начальника, полковника Трущева, не буду».

«…Вопрос о рейхстаговке, на которую Закруткин якобы отправился спекулировать армейским обмундированием, не столько встревожил, сколько успокоил меня.

Настроил на боевой лад.

Это был момент истины. Пугающее недоумение по поводу вопросов, которые осмелился задавать мне Анисимов, сменилось достаточно веским предположением – если конечной целью этого прохиндея являлись «близнецы», это уже было государево дело, и для его защиты хороши любые средства. Если же дело было в чем-то другом, будем считать, что своей настырностью и неумеренным усердием Анисимов развязал мне руки».

«…не буду рассказывать, как мне удалось прорваться на пункт связи штаба одной из армий и с помощью Клименко послать Федотову шифровку в Москву».

«…ни меня, ни Закруткина в комиссию не вызывали. Когда наконец пригласили, Анисимов взял другой тон:

– Вы нас неправильно поняли, – как ни в чем ни бывало заявил генерал-майор. – Мы вовсе не требовали от вас раскрывать смысл вашего задания…

– Странно! Закруткин именно так понял ваш вопрос насчет спекуляций на барахолке. Ему запрещено не то что писать на эту тему, но и вообще отвечать на подобные вопросы. Более того, согласно инструкции в подобных случаях он обязан немедленно проинформировать руководство.

– Вы отдаете себе отчет, товарищ полковник?! – не удержался Анисимов.

Один из членов комиссии, которого я шапочно знал по Лубянке – он работал в особых отделах у Абакумова, – поморщился.

– Николай Михайлович, не надо нагнетать страсти. Нам поступил сигнал насчет капитана Закруткина. Никто не предлагал вам давать письменные объяснения…

Я ушам своим не поверил. Вот оно как выходит!..

Никто не давал!!

Затем хладнокровие все-таки восторжествовало – тебе, Никола, подсказывают, как следует вести себя, а ты ерепенишься. Зачем тебе скандал? Лучше прикинь, о чем можно и о чем ни в коем случае нельзя говорить, и как это выполнить?

О Шееле – молчок, даже с применением физического воздействия. Самым надежным спасательным кругом для нас с Анатолием являлось молчание.

Если бы не этот проклятый Гелен!..

Действительно, его запрет на переброску Шеелей мог произвести неблагоприятное впечатление не только на Абакумова, но и на других участников группы, курирующей «близнецов». Отказ Генерала мог свидетельствовать, что в Пуллахе Шеелю не доверяют. Возможно, там известно что-то такое о Алексе, о чем мы даже не слыхали. Эта версия на корню подрубала всю операцию «Троянский конь».

Такое не прощается!

Но при чем здесь Анисимов?!

Факт отказа Шеелю в помощи, безусловно, являлся тревожным сигналом, но можно ли решить оперативную проблему на заседаниях парткомиссии?»

«…Меня буквально заколдобило, соавтор!»

«…я не мог найти себе место. Прикидывал и так, и этак, и чем дальше тем сильнее убеждался – секрет парткомиссии в чем-то другом. Абакумов, пользуясь своим растущим на глазах авторитетом, решил воспользоваться весом ЦК для поиска и захвата какой-то другой, более важной добычи».

«…Неужели все-таки Ротте?!

Эта версия просто не укладывалась в голове. С какого бока к нашим промахам можно привязать рядовую операцию по выемке нацистского преступника? Их в ту пору в Германии вылавливали десятками, если не сотнями. К доставке борова в Москву я тоже официально не имел никакого отношения. Никто не сможет доказать обратное, кроме человека в пенсне. Мы случайно оказались в одном самолете. Кажется, его охранял какой-то сержант внутренних войск – обычный сопровождающий. Я с ним общался?

Не помню.

Вроде бы нет, разве что предложил поделиться чаем из термоса. Ротте тоже помалкивал. В полете он пытался заснуть или изображал спящего, следовательно, в одном самолете мы оказались случайно.

Неужели Берия сдал меня?! В это невозможно поверить, тем более, что Анисимов вдруг сменил гнев на милость и принялся по-дружески уговаривать – расскажи да расскажи, какого-такого эсэсовца ты, Николай Михайлович, привез в Москву?

Чье это было указание?..»

«…Хрен вам, а не вечер воспоминаний! Мне жизнь дорога, полковничьи погоны тоже не помешают.

Для пенсии, например».

«…вечером перед сном я еще раз прокрутил предложение Анисимова».

«…Ну, боров! Ну, гад!.. Одни неприятности из-за него. Что они в нем нашли? Глупый вопрос, правильней спросить – что они в нем ищут? Уж не канал ли связи с Люцифером?

Никола, в своем ли ты уме? Неужели на самом верху хотят установить дипломатические отношения с преисподней?

С самим Führer der Welt?!»

* * *

Все, что Трущев отважился изложить насчет Sohn des Lichts, уместилось на двух писчих листах. Нижняя половина второго листа была аккуратно, по линейке, оторвана.

Эта часть воспоминаний являлась наглядным свидетельством, подтверждавшим, до какой степени профессионального безумия можно дойти, когда каждый твой поступок рассматривается не столько с оперативной стороны, сколько с политической – не имел ли ты, гад, умысла на теракт? Или на уклон? На присмиренчество, наконец?..

У меня уже поднакопился кое-какой опыт в попытках отыскать согласие. Первым условием успеха в этом поиске можно считать решительное устранение политической составляющей из повседневного, делового, личного общения между людьми.

Не надо «измов», увертливых «стей», способных развести даже очень близких друг к другу товарищей. Есть конкретная проблема, есть пути ее решения – вот их и надо согласовывать, а для этого необходимо воспользоваться инструкцией по составлению полноценных симфонианов и двигаться вперед.

К тому же мне претило заниматься цензурой собранных Николаем Михайловичем материалов, пусть даже из самых благородных побуждений! Эти исторические свидетельства, соображения, догадки, вплоть до надоевших призывов умело заниматься воспитательной работой, настойчиво требовали права голоса.

Трущев это заслужил.

Он внес свой вклад в победу.

Я был обязан дать ему слово, хотя бы в качестве благодарности – этой натужной, дряблой антимонии, доживающей свой век в ряду таких же устаревших «чуйств», как служение долгу, любовь к земле, на которой вырос, к людям, которые не только способствовали твоему появлению на свет, но и помогли тебе дорасти до попытки сочинить чужие воспоминания.

Даже «выкрутасу» насчет Люцифера я должен был попытаться отыскать место на этих страницах.

Накладывать ограничения имели право только стилистика и интересы читателей – этого требовало согласие с самим собой. Только воспитание и требования формы, настаивающие на необходимости завязки, развязки, чувство вкуса при использовании литературных спецэффектов могли поставить проницаемый барьер перед словоизвержением, которым порой злоупотреблял Николай Михайлович.

В истончившейся папке, например, лежал протокол допроса Ротте. На первом листе не было указано, кто его проводил, когда это случилось. Скорее всего не Трущев. По крайней мере, об этом свидетельствуют комментарии, помещенные на полях – вполне здравые и логичные, если бы не исступленный настрой на опасность, не ежесекундная оглядка – не подкрадывается ли враг, не заносит ли окровавленную руку, чем за годы службы напрочь пропитался Николай Михайлович.

В папке также помещались пронумерованные приложения, относящиеся к делу Гесса. Судьба нацистского преступника даже в последующие годы оказалась небезразлична его биографу из НКВД. Вынужденный когда-то заняться этим вопросом по приказу начальства, Трущев, даже выйдя из тюрьмы, продолжал собирать документы по этой тематике.

Из протокола допроса Ротте Франца Ксавьера, штурмбаннфюрера СС:

«… утверждаете, что лично встречались с Люцифером. Кстати, Люцифер – это кличка? Оперативный псевдоним?

– Нет, это одно из его имен. Всего их у Führer der Welt более двухсот.

– Предположим. Итак, на прошлом допросе вы утверждали, что лично встречались с Люцифером. Когда и где?

– Это случилось в двадцать восьмом или девятом году (уточнять дату не следует. – Н. М. Трущев). В Баварских Альпах, неподалеку от озера Тегернзее, я проводил серию испытаний по поиску источника радиоэха. К тому моменту я успел закончить два курса Высшей технической школы в Берлине.

Расположился в лесной сторожке, примерно в десятке километров от небольшого городка Гмунд. Мой дядя служил в тех местах лесником.

Всю ночь я ловил сигналы, которые посылал мой ассистент из Дюссельдорфа. Слышимость была отличная. Первый сеанс не дал результатов, во втором повторы пошли один за другим, причем с четко фиксированным периодом. То же случилось и во время следующих серий.

Задремал я только под утро и проснулся от жуткого холода. Когда открыл глаза, оцепенел – в щель под входной дверью проникали клочья мертвящего, тускло-серого, с зеленоватым отливом тумана, будто кто-то снаружи продавливал внутрь помещения отвратительную смесь водяного пара и адских испарений.

Я попытался встать, однако какая-то необоримая сила прижимала меня к кровати, выдавливала посторонние мысли, оставляя в душе осадок чего-то гадкого, прилипчивого припахивающего скверной. Я заставил себя подняться, с трудом передвигая ноги добрался до двери, но выйти не смог».

«…Ощущения были томительно-жуткие…»

«…Дверь не поддавалась. То ли ее заклинило, то ли замок сломался – точно не помню. Я попытался выбраться через окно – рама не отворялась, к тому же за окном сгустился тот же сизый, с прозеленью, пропитанный влагой туман, полностью сглотнувший видимость».

«…далее, господин следователь, начались кошмары!

Когда за окном внезапно очертился чудовищных размеров человечий глаз – зрачок был размером с окно – я испытал подлинный ужас. Глаз приблизился к стеклу, уставился на меня.

Я невольно отбежал в глубь комнаты. Здесь спрятался за шкафом, попытался взять себя в руки. Затем бросился к двери, попытался открыть ее. Створка с трудом отодвинулась на полступни и вдруг, будто кто-то сильный толкнул ее снаружи, с силой захлопнулась.

Я торопливо набросил щеколду, бросился к рации. На передней панели горела контрольная лампочка. Я точно помню – аппаратура была выключена.

Неожиданно стрелка на шкале дернулась. Я лихорадочно надвинул на голову наушники…

Господин следователь, что вы думаете я услышал? Треск, перемежающееся пиканье, короткие сигналы?..

Как бы не так!

Я услышал шепот.

Слова звучали глухо, но вполне ясно.

Я попытаюсь по памяти передать разговор с таинственным собеседником.

«Wer sind Sie? Warum nannte?»

– War hat angerufen?

«Keine Eile. Antwort».

– Daraut ant worten?

«Keine Eile».

– Кто звал?

«Не спеши. Ответь».

– Что ответить?

«Не спеши».

Я наложил на себя крест, прочел «Патер Ностер», затем взмолился – отъиде, дьявол, от храма и от дому сего, от дверей и от всех четырех углов. Нет тебе, дьявол, чести и участия, места и покою. Здесь крест Господень, здесь Дева Мария…

Между тем обозначившийся в окне человеческий глаз проникал прямо в душу, пытал, мучил.

Я потерял сознание.

Когда очнулся, обнаружил, что лежу на полу, на спине. Некоторое время тупо и бессмысленно вглядывался в потолок, на котором вырисовывался желтоватый прямоугольный оттиск – отсвет фонаря на крыльце. Вокруг – дощатые стены, стол, на котором стояла отключенная аппаратура, разбросанная кровать».

* * *

«…скажи, соавтор, можно ли поверить в этот бред?!

Однако не спеши пренебрегать признаниями Ротте. Верить Борову или не верить – решать тебе, дружище, и твоим современника, но в любом случае не смей поддаваться на удочку самых реакционных предрассудков. Вспомни, о чем мы с тобой беседовали, на чем настаивал Карл Маркс: религия – опиум для народа!

С другой стороны, если покопаться, в этих ответах можно отыскать много интересного. Зафиксируй эти откровения как пример безумия, которое охватило верхи нацистского государства в ожидании окончательного разгрома».

 

Глава 4

«…Комиссия просидела в Берлине до того самого дня, пока ошалевший от радости Штромбах не потребовал по телефону немедленной встречи со своим связным из военной контрразведки.

Штромбаху явно не терпелось обрадовать большевиков радостной вестью – его шеф в Пуллахе внезапно сменил гнев на милость и потребовал от Артиста незамедлительно помочь Шеелям. Это распоряжение не было обставлено никакими требованиями, кроме распоряжения – «по выполнению доложить».

Вечером я получил шифрограмму за подписью Федотова, в которой черным по белому запрещалось в любой форме и не важно по чьему-либо требованию раскрывать Второго и его супругу.

В телефонном разговоре Петр Васильевич особо подчеркнул необходимость соблюдения режима секретности в общении с комиссией.

– Соответствующее распоряжение в Берлин уже отправлено. Все вопросы, которые тебе зададут, должны быть оформлены в письменном виде и фиксироваться подписями. Ответы на них пришлешь мне».

«…Федотов при личной встрече, как всегда, невозмутимо, не без занудства, поделился со мной своими соображениями насчет дальнейших перспектив «Троянского коня».

– …собственно, эта операция задумывалась для того, чтобы впоследствии иметь точную информацию о положении дел в верхушке возрождавшейся «демократической» Германии. Следовательно, главную тайну всего замысла – наличие двух взаимозаменяемых разведчиков – следует соблюдать неукоснительно. При попытке кого-либо потребовать просветить этот вопрос, немедленно докладывать по инстанции.

Тут же без перехода Петр Васильевич добавил:

– Лаврентий Павлович поручил мне подготовить служебную записку о том, как наши люди сумели подобрать ключики к адвокату Шахта и насколько быстро мнение супербанкира по этому вопросу было доведено до сведения Гелена.

После паузы Федотов с нескрываемым ехидством процедил:

– Не терпится доложить… А то, что эту записку прочитают непосвященные лица, его не волнует.

Он помолчал и признался:

– Трудно стало работать, Михалыч!»

«…Такие дела, дружище!»

* * *

«…тайну создания комиссии, направленной в Берлин по линии ЦК, мне поведал в тюрьме бывший коллега по Второму управлению и Комитету информации.

Более анекдотический повод трудно было выдумать.

На одном из заседаний Политбюро Сталин вновь упомянул о Гессе. Упомянул случайно, безотносительно к проводимой операции, исключительно в качестве примера подлых приемов, которыми не брезгуют империалисты в борьбе со Страной Советов. Как раз в те дни СССР разорвал дипломатические отношения с США, обвинив власти этой страны в том, что они насильно удерживают двух наших педагогов. Однако этого упоминания хватило, чтобы уже через пару недель в Берлин примчался Анисимов и начал копать по полной относительно провала операции «Ответный ход». А тут еще подвернулся донос на Закруткина, якобы спекулировавшего на «рейхстаговке».

Мне бы посмеяться, но в тюрьме обычно не до смеха. В чрезмерном усердии, лихорадочной активности, желании как можно скорее отрапортовать о достигнутых успехах, особенно мешающих профессиональной деятельности, таилась какая-то необъяснимая загадка, будто бы появление Ротте не только навлекло пристальное внимание Führer der Welt к нашей несчастной родине, но и послужило таинственным приглашением вновь посетить Россию. Как известно, однажды он уже появлялся у нас.

Я согласен, версия не до конца провентилирована, не продумана в мелочах, но как объяснить обескураживающую ретивость Абакумова, не глупого, в общем-то, человека, отважившегося нарушить запрет Петробыча насчет «близнецов»?

«…меня больше не беспокоили. Никто не вызывал на ковер, не задавал наводящих вопросов.

Словно ничего и не было!

Все усилия Анисимов сосредоточил на проверке утверждения Закруткина, упорно стоявшего на своем – будто бы ношеный офицерский китель и несколько бутылок водки ему были нужны как повод для обеспечения конспиративной встречи на берлинской барахолке.

Для того чтобы вывести Первого на чистую воду, Анисимов решил провести контрольную закупку. С помощью двух солдат из комендантского взвода, которые собаку съели на такого рода мероприятиях, генерал-майор лично посетил злачное место. Для маскировки переоделся в штатский костюм и прихватил с собой кое-какие товары для обмена».

«…с гордостью сообщаю – проверка удалась на все сто. Закруткин действительно использовал водку и ношенное офицерское хламье для прикрытия. Другими словами, занимался спекуляций исключительно в служебных целях. Этот вывод генерал-майор Анисимов подтвердил личным примером. Под стенами Рейхстага ему повезло удачно выменять прекрасный сервиз на двенадцать персон известной фирмы «Голубые мечи», а также несколько ковров ручной работы».

* * *

«…в те дни я ночи не спал – столбил маршрут в Швейцарию, расставлял людей, готовил негласных сопровождающих. О каждой мелочи сообщал в Москву. Когда из Центра за подписью Павла Васильевича пришло добро, мы с Толиком отправились к менониту. Простились в подвале – вполне комфортабельном и уютном.

Немцы это умеют – обставлять жилое помещение красивыми вещами».

«… в точно назначенный срок я получил весточку от Шеелей. В телеграмме на имя Радке сообщалось, что барону и его супруге посчастливилось без приключений добраться до Берна, за что они выражают Хайнцу искреннюю благодарность. В пришедшем через несколько дней оперативном отчете командир группы сопровождения докладывал, что на швейцарской территории Вторые без труда оторвались от спутника из Пуллаха. Впрочем, тот особенно не переживал – комиссионные, которыми вознаградил его барон, оказались более чем щедрыми.

Алекс и Магди легализовались в Женеве и уже оттуда через Испанию махнули в Аргентину».

* * *

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

«…В тюрьме у меня было время поразмыслить над причиной скоропостижного падения Абакумова и его визави, Берии. После признания сокамерника, подтвердившего мою догадку насчет комиссии, цельная картина ожесточенной борьбы за власть, которая с каждым годом усиливалась в Кремле, – сложилась окончательно. Отсюда и оголтелые перехлесты с принятием самых невероятных решений.

На этой картине нашлось место и для Ротте!

Чем иначе можно было объяснить повышенный интерес товарища Абакумова к буржуазному богослову, как не попыткой отыскать хотя бы какой-нибудь – пусть даже самый дешевый! – компромат на своего бывшего начальника?

Логика в этом случае выстраивалась нехитрая.

Не знаю, как Виктору Семеновичу удалось получить конфиденциальную информацию о незаконном ввозе военного преступника на территорию Союза, однако среагировал он на нее на удивление быстро. Тут же бросился в ЦК и сумел организовать по этой линии пустейшую, с точки зрения здравого смысла, комиссию. Теперь я больше, чем уверен – целью Анисимова было выяснить на месте подноготную этой истории.

Бред, который Ротте нес на допросах, Абакумова не интересовал. Дело было вовсе не в Люцифере, а в тонюсенькой ниточке, потянув за которую можно было проникнуть в сердцевину заговора, который якобы сплетал или намеревался сплести вокруг нашего дорогого вождя товарищ в пенсне.

Другими словами, был бы заказ, а заговор найдется – эту нехитрую истину мне пришлось испытать на собственной шкуре, когда сразу после ареста «главного репрессионера страны» меня обвинили в сотрудничестве с английской разведкой.

Донос был составлен полковником ГРУ Закруткиным-старшим и немедленно отправлен по инстанции.

Разобрались с доносом быстро – следователь предложил мне дать показания на Лаврентия «в том, что тот является английским шпионом», и «эту писульку», – он показал мне письмецо грушника, – «я порву на твоих глазах».

Я отказался и на десять лет отправился во Владимирку».

«…в конце сороковых у Виктора Семенович еще не хватало силенок, чтобы в открытую схватиться с человеком в пенсне, однако, по-видимому, готовиться к решающей схватке он начал загодя. И, думается, не без приказа сверху. Об этом можно судить по некоторым косвенным признакам.

В конце сороковых Берию по приезде на дачу Петробыча неожиданно начали обыскивать на предмет оружия. Такого рода проверки были психологически невыносимы для Лаврентия, к тому же это был серьезный удар по его репутации. Тогда же Абакумов арестовал ближайших сподвижников Берии, разбросанных по всей стране – например, министра госбезопасности Белоруссии Цанаву. Одновременно Рухадзе, в 1948 году назначенный Сталиным министром госбезопасности Грузии, активно приступил к сбору компромата по так называемому «мингрельскому делу», в котором самое серьезное внимание уделялось родственникам Берии. Когда Абакумов докладывал Петробычу о ходе следствия, тот постоянно напоминал: «Ищите большого мингрела».

Если исходить из такого рода логики, даже Люцифера можно пришить к делу, если обратить внимание вождя на подозрительные шашни члена Политбюро с нечистой силой».

* * *

«…у меня, соавтор, есть собственная версия, по какой причине Петробыч вдруг резко поменял свое отношение к Абакумову и даже отправил его в подвал МГБ к следователю Рюмину.

Она, в общем-то, проста.

Сталин разочаровался в своем любимчике потому, что тот так и не сумел нарыть убойный компромат на «главного мингрела». Человек в пенсне буквально выскальзывал из рук.

Что ему можно было пришить?

Любовницу с улицы Горького? Подготовку заговора против вождя, для чего он якобы ввез в Союз какого-то связанного с Люцифером оберштурмбаннфюрера, а заодно в компании с Маленковым и Хрущевым нагло подставил начальника личной охраны вождя, генерала Власика?

По первому пункту Берия ответит – виноват, исправлюсь.

Правильно ответит, ведь, к сожалению, за любовницу советского человека нельзя наказывать стенкой? Разве что выговором по партийной линии.

А жаль!..

По второму заявит – штурмбаннфюрера вывез ради сохранения безопасности Шеелей. К тому же от него можно получить ценную информацию насчет предрассудков, круживших голову нацистской элите.

Тоже в цвет.

И по Власику полнейшая пустышка – после победы генерал до того распоясался, что гонял в Мурманск Ли-2 за свежей селедкой. Что это как не барские замашки, которые партия обязана пресекать в любом случае?

Вот тут у Петробыча и возник вопрос – почему рыл, рыл и не нарыл? Почему до сих пор не сумел подцепить на крючок «большого мингрела»? Маленьких «мингрелов» сумел, а большого – нет.

Как это понимать?

Может, помешали какие-то иные соображения?

Разве человек, находящий на таком высоком посту, может позволить себе иметь какие-то иные соображения, кроме тех, на которые нацеливает его партия?

Партия нацелила его образцово выполнить задание ЦК. Задание самого товарища Сталина, а он не выполнил.

В чем дело?

Может, Абакумов является тайным подпевалой Лаврентия?

Абакумов вышел из той же системы, что и Лаврентий. Он долго подчинялся ему и мог пропитаться нездоровым «мингрельским» духом. Возможно, нашему контрразведчику трудно переступить через старую дружбу?..

Как раз, возможно, по этим соображениям внезапно было обнаружено, что в МГБ окопались «сионисты». Подшили к делу также попытку Абакумова замять «дело врачей». По части поиска убойного компромата Петробыч мог дать сто очков вперед любому гению контрразведки, это я тебе ответственно заявляю.

В этом деле он был мастак.

* * *

Учти, дружище, это только догадки. Ответ на них может дать только ясность в вопросе, кто помог вождю так неожиданно сменить милость к Абакумову на гнев.

Говорят, было какое-то письмо, направленное в ЦК.

Кто его написал?»

 

Глава 5

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

«…зачем этот жирный богослов понадобился товарищу Абакумову, понятно, а вот что разглядел в Ротте человек в пенсне? Чтобы ответить на этот вопрос нам, соавтор, придется вернуться немного назад.

«…Тяжелые испытания выпали на мою долю в конце сороковых годов.

Весной 1948 года разбилась Светочка. Прыгнула с самолета вниз головой, а парашют не раскрылся.

Я примчался в Москву, там меня встретил отозванный в Союз Толик. Светочка погибла у него на глазах. Он привез ее на аэродром. Перед прыжком Толик сделал ей предложение. Светочка сказала – да! – и поцеловала его».

«…Горе, соавтор, нельзя ни разделить, ни забыть. Ее светлый образ до сих пор стоит у меня перед глазами – она была очень красивая девушка.

Комсомолка, отличница, спортсменка, просто хороший человек…»

Помяни ее добрым словом, дружище.

«…Толик ждал ее у машины, следил за полетом У-2, переживал, а я в этот момент занимался какой-то несусветной чепухой…»

«…еще год назад мы выжали все, что можно из потерявшей всякий смысл авантюры с «наци номер три», однако меня, несмотря на все мои просьбы, не отпускали в Москву. Последним актом этой нелегальной комедии может служить предложение использовать для похищения Гесса летательный аппарат.

Точнее, вертолет.

Эта мысль родилась у энтузиастов технического прогресса как раз в те дни, когда разбилась Светочка.

Мне тогда, с помощью Федотова, едва удалось образумить этих оголтелых. Я, помнится, написал служебную записку по этому поводу – огласка неизбежна, а выигрыш нулевой».

«…история двигалась вперед семимильными шагами.

За это время Шахт успел выйти из тюрьмы, 29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне прошло успешное испытание первой советской атомной бомбы.

1 октября того же года была провозглашена Китайская Народная Республика, а 7 октября объявлено о создании Германской Демократической Республики.

Все эти события поменяли вектор распространения влияния в мире с западного направления на восточное, а я продолжал гнать пустышку с Гессом».

«…Кому в конце сороковых годов, после успешного испытания отечественной атомной бомбы, мог понадобиться такой списанный человеческий инвентарь, как Рудольф Гесс? Что он мог рассказать интересного, когда немецкие камрады создали «первое в мире германское государство рабочих и крестьян», а китайские товарищи выгнали своих собственных реакционеров с материка и вышли на побережье Желтого моря?

«…в тот самый момент, когда на стороне прогрессивных сил сплотился миллиард бойцов за дело рабочего класса, я продолжал околачиваться в Берлине».

«…возможно, Берия держал меня подальше от Москвы, потому что я слишком близко прикоснулся к Ротте? Человеку в пенсне позарез нужно было наглухо прикрыть свою игру с боровом. Мне дали всего несколько дней на похороны, потом вновь вернули в Берлин.

Зачем?»

«…В Москву меня окончательно вызвали осенью 1951 года после того, как в июле арестовали Абакумова. Там мне сообщили – возня с Гессом была окончательно закрыта. Дело будет списано в архив.

Лучше поздно, чем никогда».

«…Первый раунд Берия выиграл, но проиграл во втором, причем тоже нокаутом. Ему припомнили все и тут же пустили пулю в лоб».

* * *

«…об этом вспоминаю по памяти.

Полгода назад вышел на свободу. Без пенсии, лишенный звания и наград, пораженный в правах. Это означает, что меня как бывшего бериевца нигде не принимают на работу.

Осталось только в дворники податься…

Попытался отыскать своего бывшего начальника, но к тому моменту Федотова уже не было в живых. Его тоже выгнали со службы, лишили звания. Хорошо, что пенсию сохранили по причине необходимости в одиночку воспитывать малолетнюю дочь.

К кому пойти, где искать поддержку?

Лаврентий давно покоился в могиле. Абакумов еще раньше сыграл в ящик. Павел Судоплатов тянул лямку во Владимирской тюрьме.

Уехать за границу, в Дюссельдорф, к приемному внуку? Как-то я получил весточку от Петьки – приезжай, мол, дед, без тебя скучно, империалисты заели.

Кто меня выпустит?!

Решил обратиться в Фитину, тоже лишенному генеральского звания и выброшенному из органов. Все, что ему разрешили, это заведовать фотоателье в Союзе советских обществ дружбы в Москве.

Родина щедро отблагодарила его.

Встречались мы редко, о прошлом старались не вспоминать. Однажды, на мою вскользь брошенную фразу «за что боролись?», – он дал дельный совет.

– А ты, Николай Михайлович, рискни и расскажи, за что боролись. Легче станет. Василевский с Горским, например, переводят детективчики, один с французского, другой с английского. Кое-кто при поддержке Ильина строчит роман за романом и все о подвигах советских разведчиков в тылу врага. Кто-то воспевает пламенных революционерах, кто-то семью Ильича. Другие тоже что-то корябают в том же духе и в столах прячут. О чем пишут, не знаю. Я к ним в стол не заглядывал.

Я решил воспользоваться его советом, и для начала постарался по памяти восстановить все, что могло бы потребоваться во время этой работы. Поспрашивал кое-кого о том, о сем. Скоро меня вызвали кое-куда и предупредили – Трущев, держи язык за зубами! Я попытался объяснить, что пишу о Согласии, о том, как трудно бывает отыскать к нему путь. В инстанции ответили – вот о согласии сколько угодно, а еще лучше, если кто-то другой, более сознательный товарищ, прочитал бы твои воспоминания.

А пенсию вернете?

Пенсию, ты, Трущев, просрал, потакая бериевским преступлениям, так что извини…

Вот и договорились.

Теперь сообрази, соавтор, какую ответственность ты взвалил на свои плечи. Со своей стороны я сделал все, чтобы никто из сознательных товарищей не смог бы отыскать все использованные мной документы или составить цельную картину, а ты обязан.

Ищи, да обрящешь. Поверь, приятель, Согласие с самим собой – это немало. Это даже очень много. Не обращай внимания на вопли – что за вранье! Кому нужны эти сталинские перепевы?! Пенсии лишили? Поделом ему, бериевскому сатрапу! Поделом этому псу, охранявшему режим!..

Я всегда знал цену Петробычу, Лаврентию, Абакумову и многим другим. Не о них идет речь. С точки зрения согласия, перед лицом правды у всех равные права, и только это соображение толкает меня к столу. Пишу, что вспомнилось, что жжет до сих пор, чему нельзя сгинуть во мраке.

А ты никак не можешь сосчитать, сколько будет дважды два!

Четыре, дружище!!! Все, что не так, от лукавого.

Бери пример с Нильса Бора, Заратустры, Вольфа Мессинга и дядьки их Сен-Жермена. Не поддавайся «измам», гони взашей «сти».

«…Такие дела, дружище, но хватит о грустном. Мы-то с тобой живы! Нас рано списывать в запас, так что соберись с силами. Вот еще просьба – отыщи на Котляковском в самом дальнем углу могилку. Когда найдешь, сам поймешь, что такое Согласие и с чем его едят…»

* * *

По многу раз я перебирал оставшиеся, не вошедшие в воспоминания Трущева материалы – никак не мог решить, что с ними делать.

Их было чуть-чуть – обрывки абзацев, отдельные выписки, цитаты из каких-то сверхсекретных документов, несколько писем к жене, в которых он утешал Таню после смерти дочери. В тощей папке также помещались несколько «Приложений». Я до сих пор сомневаюсь, стоило ли включать их в мемуар?

Если только ради Согласия?..

Это его жизнь, его надежда.

Я не могу отказать ветерану в праве на реабилитацию. Если он настаивал, чтобы эти «Приложения» вошли в текст, пусть так и будет.