Глава 1

Вернувшись на родину, я обнаружил, что в Гуре мало что изменилось. Было время поспевания яблок, и мой отец все так же трудился в арендованном у цадика саду, все так же расхаживал босым, все так же допекал братьев, правда, двух меньших. Старший, Хаим, успел обзавестись семьей и тоже трудился на местного эксплуататора.

Меня встретили с криками радости, со слезами на глазах, разве что отец, предположив, что я сбежал от своего благодетеля, господина Цельмейстера, некоторое время колебался – заслужил ли я родительское прощение?

– Даже если и так, – ободрил его я, – разве это помешает тебе обнять меня?

Отец смахнул слезу и торжественно произнес:

– Иди ко мне, блудный сын.

Я встал на колени.

Евангельская притча оказалась вполне уместной в семье истового почитателя Талмуда. Даже местный раввин не отверг мой щедрый дар синагоге, правда, в сердцах обругал меня Авессаломом. Спустя годы, оказавшись на высоте четырнадцатого этажа, я никак не могу понять, что общего между мятежным царевичем и отщепенцем с разбитым сердцем, разве что длинные, вьющиеся волосы.

С тех пор в Гуре меня так и называли – Авессаломом или «блудным сыном», а местные ребятишки бегали за мной и кричали: «Мессинг, Мессинг, погадай!»

Я отнесся к подобному признанию как к великой чести. Быть блудным сыном своего народа – великая честь.

Две недели я проработал в саду, отдыхал с лопатой и ведром воды в руках. Никто меня не тревожил, не разыскивал. Из-за границы не было никаких вестей, и в конце августа, когда отец в преддверии субботы заявил – Вольфа пора женить! – я решил, отдых закончился, и на следующий день отправился в Варшаву. Хотелось посмотреть город, познакомиться с новостями.

Я гоголем прошелся по Маршалковской, свернул на Аллеи Иерусалимские, добрался до Краковского предместья. Посетил Старо Място, отыскал Национальную библиотеку. Полистал берлинские газеты, и нигде, даже в самых бульварных, не обнаружил ни единого слова о происшествии в Моабите, а также о покушении на полицейских чинов на Северном вокзале. В рекламном проспекте Винтергартена – ни единого упоминания о В. Мессинге. Это и радовало и печалило одновременно.

Вечером я отправился по выписанным адресам, где давали представления местные маги и волшебники. Больше других мне понравился Бен Алли, выступавший в варшавском цирке. Он ухитрялся ловить руками пули, которые ассистент выстреливал в него из пистолета.

Прежде всего, я отметил, что с точки зрения классовой борьбы это очень полезное искусство. Его очень не хватило Гюнтеру Шуббелю, и, наблюдая за ловкими манипуляциями факира, я с тоской припомнил все, чем была богата моя короткая биография.

Отрезвил меня голос из зала.

Некий офицер – я сразу догадался, что это не подставной, – вышел на арену и предложил фокуснику за пятьсот злотых выстрелить в него из своего пистолета. Такова Польша – в те годы офицер там считался кем-то вроде наместника Божьего.

Бен Алли поклонился и вежливо ответил:

– Пан офицер! Неужели на моем месте вы согласились бы оказаться убитым за какие-то пять злотых в день?!

Героическое прошлое неожиданно отступило в царство былого или, если точнее, в более достоверное пространство никогданеслучавшегося. Ослабли муки, которыми я буквально изводил себя – поступи я так или этак, не случилось бы того или этого. Как жить без Ханни? Что обо мне подумает товарищ Рейнхард и не сочтут ли в Москве меня предателем?

Эти вопросы внезапно обросли бородами и, как ни гнусно это звучит, отодвинулись в область мемуарного творчества. Моя стезя – ловить пули на эстраде или отыскивать их в карманах простаков-зрителей, но никак не перевозить с места на место.

Пора возвращаться на сцену. С этой целью я посетил всех известных в ту пору медиумов и ясновидящих. Взгляд у меня опытный, проницательности хватало, чтобы обнаружить всякую фальшь или подставу, какой пользовались местные телепаты. Удивительно, некоторые из них в числе новомодных штучек-дрючек освоили идеомоторику, а немногие пользовались и гипнотическим внушением, но соединить все эти премудрости в едином порыве, добавить к этому адскому вареву еще и способность погружаться в сулонг, что способствовало чтению чужих мыслей, пока никому не удавалось. Другими словами, на рынке «мистических» услуг обнаружился зазор, куда я мог бы влезть со своими психологическими опытами. Практика, однако, показала, что осуществить это начинание в послевоенной Польше было неимоверно трудно.

В ту пору по Европе разъезжали сотни, если не тысячи всякого рода медиумов, магов, «телепатов», «предсказателей судеб», а в возродившейся Речи Посполитой количество такого рода мошенников на душу населения превосходило все разумные пределы. Польша буквально кишела «ясновидцами», «прорицателями» и «экстрасенсами» всевозможных калибров. Их можно было встретить повсюду – от дешевых балаганов и цирков до светских салонов и польского сейма, более напоминавшего берлинский паноптикум, в котором политические «зазывалы» принимали такие законы, от которых у обывателей мороз шел по коже. Главными ответчиками за все неурядицы и беды Польши оказались евреи. Моим соотечественникам ставили в вину и нежелание «ассимилироваться», и чуждый «паньству» дух наживы, и нежелание нести общественные обязанности.

По трезвому разумению, принимая в расчет домогательства конторы, в которой служил Вайскруфт, мне следовало как можно быстрее затеряться в этой толпе. К тому же я не совсем доверял и товарищу Рейнхарду – как бы его дружки не притянули меня к ответу за дезертирство и нежелание познакомиться с самим передовым в мире учением! Кто их, революционеров, знает? Возможно, у них там, в Интернационале, в самом деле обнаружилась отчаянная нехватка колдунов, и тот, на самом верху, вдруг вспомнит о несчастном Вольфе, стукнет кулаком по столу и гаркнет на весь Интернационал – а подать сюда этого самого Вольфа Мессинга!

С возвращением на сцену была связана еще одна трудность, личного, так сказать, порядка. Я всегда стремился стать лучшим в своем деле, иначе не стоит за него браться. Уважение к себе требовало на каждом выступлении отдавать всего себя публике. Но в таком случае я быстро отодвину на задний план всю многочисленную свору доморощенных и понаехавших в Польшу «телепатов».

Так оно и случилось – стоило мне дать пару-другую сеансов психологических опытов, как местные власти, не без наводки со стороны конкурентов, одним махом развеяли мои страхи. В Гуру Кальварию пришла повестка с требованием к Вольфу Гершке Мессингу явиться на сборный пункт и послужить возрожденной Польше. На призывном пункте меня предупредили: «Служить жолнежем Речи Посполитой – великая честь!» – затем обкорнали под ноль и отправили на конюшню ухаживать за кавалерийскими лошадьми.

Стыдно признаться, но в автобиографии, над которой я работал вместе с приставленным ко мне журналистом, я назвался санитаром. Мне показалось, что конюшня – это слишком унизительно для всемирно известного мага.

Но это к слову.

В течение нескольких месяцев я терпеливо ухаживал за лошадьми, как вдруг пришел вызов в штаб, где мне приказали привести форму в порядок. Приказание было более чем абсурдное. Капрал Томашек все эти месяцы утверждал – какую форму ни напяль на Мессинга, даже генеральскую, все равно это будет выглядеть как издевательство над формой. Однако приказ есть приказ, и, вырядившись, начистив сапоги, я вновь явился к начальнику, майору Поплавскому. Тот, как увидал меня, так его сразу перекосило. Он выскочил из-за стола и, помянув «холеру ясну», «пся крев» и напоследок «матку бозку Ченстоховску» приказал переодеться в штатское и быть готовым оказать услугу «великому человеку».

– Господину Пилсудскому? – поинтересовался я.

Пан Поплавский остолбенел.

– Кто проговорился?! – заорал он.

– Вы, господин майор, – сознался я.

Майор выпучил глаза и некоторое время тупо рассматривал меня. Чтобы снять напряжение, я добавил:

– Вы изволили помыслить, как бы я в присутствии маршала не нанес ущерб вашей чести. Далее вы изволили помыслить, что начальник государства известный самодур, а кто в Польше начальник государства, как не господин Пилсудский?

Мою тираду начальник встретил глубокомысленным вопросом:

– Ну?

Пришлось успокоить офицера:

– Ни слова о нашей части! Мессинг никогда и никому не выдаст военную тайну.

Майор несколько расслабился.

– Жаловаться будешь?

– Никак нет, господин начальник.

* * *

Дело, каким мне предложил заняться хозяин Польского государства, было настолько деликатного свойства, что даже с высоты четырнадцатого этажа я не сразу решился рассказать о нем. Знаменитые личности вправе надеяться, что после смерти некоторые ненужные детали их частной жизни останутся в тени. Это законное желание всякого исторического человека, но в данном случае я не вижу причин умалчивать о происшествии, тем более что, касаясь других, не менее известных людей, я вынужденно вскрыл такие нелицеприятные для них подробности, так что делать исключения для создателя новой Польши не вижу оснований. К тому же случай со старшей дочерью пана Юзефа ничем не умаляет его честь и достоинство Польского государства. Наоборот, этот рассказ как нельзя лучше характеризует излюбленную мной и заталкиваемую вам, читатель, в мозги идею о том, что всякого рода «измы» не властны над человеком, если только он не поддастся их сладкоголосому пению.

Методы, которыми пользовался Пилсудский, мало чем отличались от тех, с помощью которых Ленин и Сталин основывали республику рабочих и крестьян, а вот результат оказался прямо противоположным. «Сть» социальной справедливости в интерпретации советских вождей рассыпалась в прах, а вот «изм» патриотизма (скорее, несуразного национализма), которым руководствовался пан Юзеф, живет, здравствует и до сих пор сладострастно досаждает Европе гонором и поучениями, а ближайшим соседям – неистовым желанием свести счеты за все прошлые, настоящие и будущие обиды.

Действительно, о какой справедливости можно говорить с револьвером в руках? Не лучше ли обратиться к согласию, на основе которого можно добиться понимания даже с поляками, если вести себя достойно.

Вернемся, однако, к пану маршалу. По дороге Мессинг усиленно пытался догадаться, с какой стати его вырвали из конюшни и везут к первому в Польше человеку. Я перебрал в уме всякие возможности, вплоть до участия в доставке оружия на германской стороне, но ответа не нашел. Что касается оружия, меня в таком случае отправили бы прямо в дефензиву, а никак не в Сулеювки, где располагалось имение первого в Польше человека.

Я оставался в неведении, даже когда меня ввели в роскошную гостиную. Здесь было собрано высшее, «придворное», общество. Военные были блестящи, дамы роскошны. Хозяин вырядился в подчеркнуто простой полувоенный костюм без орденов и знаков отличия.

Встреча была обставлена как психологический опыт на запоминание цифр, их деление и умножение, на котором я набил руку в Германии.

Перемножив несколько шестизначных чисел и поделив их, я получил в ответе «тринадцать», что вызвало неожиданно бурные и неоправданно долгие аплодисменты.

Затем меня проводили в кабинет, где маршал предложил мне сесть и расспросил о моем прежнем и нынешнем времяпровождении. Насчет службы в армии он отозвался в том смысле, что быть «жолнежем великой Польши – великая честь для всякого, рожденного на нашей земле», и многозначительно глянул на меня. Я горячо поддержал его в этой убежденности, тем самым открывая возможность для дальнейшего разговора.

С заоблачной высоты клянусь, что прочитать его мысли мне не удавалось – пан Юзеф был крепкий в отношении своих мыслей человек. Это был старый волк, вставший на путь революционной борьбы еще в позапрошлом веке. Вместе со своим старшим братом Брониславом и Александром Ульяновым он участвовал в покушении на Александра III. Ульянов был казнен, Бронислав пошел на каторгу, а пан Юзеф, «по малолетству» проходивший на процессе как свидетель, отправился в ссылку. Набравшись опыта в террористических «боевках», он как рыба в воде чувствовал себя в океане политических интриг. Влюбившись в детстве в цифру «тринадцать», Пилсудский был верен ей до гроба. Он был убежден, судьбы людей решаются на небесах и, следовательно, их можно прочесть. Надо только обратиться к опытному астрологу или провидцу. Из всех вождей, с которыми мне довелось встречаться, а их, поверьте, было немало, Пилсудский отличался редкой, я бы сказал, гневливой, бескомпромиссностью в отношении врагов. Даже Виссарионычу было далеко до него. Виссарионыч редко давал волю чувствам и уничтожал противников в силу «исторической необходимости», или «в назидании другим». Пан Юзеф почти всегда действовал под влиянием чувств, а более высокого чувства – или горизонта, – чем стремление увидеть Польшу «от можа до можа», он не знал. Суровая реальность – с одной стороны, возрождавшаяся Германия, с другой – набиравший силу Советский Союз – сводила желание к мечте, но кто сказал, что мечта – это блажь? В любом случае, вследствие нехватки реальных возможностей, Пилсудский был более других склонен выслушивать мнение специалистов, разбирающихся в пространстве невозможного.

Даже в балаганном варианте, которого придерживался Гитлер!

Поверьте, попытка разобраться в том, что обычные люди называют чертовщиной, это скорее один из способов как можно более точно учесть возможности непознанного, схватить то, что под маской «вероятного» обычно ускользает от объятий анализа. Мало кому известно, что не только Гитлер или Пилсудский прибегали к советам «ясновидящих», но и Уинстон Черчилль занялся политической деятельностью только после совета с известным ясновидящим графом Гаммонэ. Не чуждался мистики и Виссарионыч, ученик небезызвестного Георгия Гурджиева, однако выверт его мышления заключался в том, что и в запредельном Виссарионыч, прежде всего, искал подвох, направленный лично против него, Иосифа Джугашвили. Он не доверял никому и ничему, порой даже техническим изобретениям, подозревая, что конечной целью изобретателя является убийство вождя. Удивительно, но такого рода «изм» или «скок» помог ему справиться с кучей всяких других «измов», однако лишил простоты и трезвости ума, особенно необходимых в старости.

Скоро наш разговор заметно потеплел, и маршал поведал мне неприятную историю, в которой оказалась замешана его дочь.

– Или всем нам только кажется, что это неприятная история, – многозначительно добавил пан Юзеф, намекая, на чем именно мне следовало сосредоточить внимание.

– Если вы, – продолжил он, – изволили обратить внимание на развязного молодого человека штатской наружности, который так и лип к моей Малгожате, возможно, вы поможете мне составить мнение об этом субъекте. Предположительно, он прибыл из Северо-Американских Штатов. Рекомендации самые наилучшие, от известных и уважаемых людей. Впрочем, и слухи о нем самые добрые – он богат, у него собственная паровозостроительная компания, его дядя – сенатор – не будем говорить, от какого штата. На родину вернулся по зову сердца, а также для выяснения некоторых вопросов, касающихся наследства. И тут на беду, не знаю чью – его или мою – он встретил мою дочь.

Пан Юзеф пристукнул кулаком по столу.

– Короче, он сделал предложение Малгожате. Девчонка от него без ума. По-английски шпарит, не остановишь. Злотые водятся. Вести себя умеет, но, пан Мессинг, вы должны понять чувства отца – два месяца назад никто слыхом не слыхивал об этом хлопце. Меня не покидают сомнения.

– Что показала проверка? – спросил я.

Маршал пригладил усы.

– Так, так, хороший вопрос, пан Мессинг. Никаких компрометирующих данных. На все запросы ответы положительные. Однако сердце подсказывает…

Он не договорил – встал из-за стола, подошел к окну.

– Сердцу надо верить, пан маршал, – подтвердил я.

Пан Юзеф с размаху шлепнул кулаком о ладонь.

– То и я считаю, но как быть, если он появился в нашем доме точно тринадцатого июля!

– Вы верите цифрам? – удивился я.

– Более чем. Июль – седьмой месяц, а тринадцать меня никогда не подводило. Что будем делать, пан профессор?

– Продолжим сеанс, пан маршал.

* * *

Гостям объявили, что начинается второе отделение. На этот раз было объявлено чтение мыслей, для чего необходимо спрятать некий предмет, который предстояло найти медиуму.

В составе группы наблюдателей меня вывели в соседний зал и плотно прикрыли двери. Как только таинственная вещица была спрятана, меня ввели обратно.

Я сразу обратил внимание на указанного мне молодого человека, сидевшего возле молоденькой Малгожаты. Он держал себя вызывающе. Громко объявил, что «его не проведешь» и «такие штучки в Штатах исполняют все, кому не лень». Меня покоробило «кому не лень» – слишком по-польски, чтобы стать употребительным за океаном, даже в среде иммигрантов. Вообще, во время психологических опытов привходящие обстоятельства порой не только помогают, но и решают дело, особенно это касается тех, кто вызывающе себя ведет по отношению к медиуму. Чаще всего за бравадой скрывается неуверенность в себе или боязнь разоблачения. В данном случае о неуверенности и речи не было. Из «американца» густо перло стремление поскорее «завершить дело».

Во время поиска таинственного предмета я задался вопросом: «какое дело» спешит закончить заморский гость? Ниточку сумел обнаружить, когда мой индуктор, жена одного из присутствовавших генералов, подвела меня поближе к «американцу». Я не упустил момент и наклонился к нему. Горячее место я обнаружил стразу – что-то таилось во внутреннем кармане мошенника. Расческа? Нет. Карты? Нет. Наркотики? Нет. Что-то мнущееся, исписанное. Письмо? Нет. Исписанное, но не мнущееся. Документ? Да-да, что-то официальное…

Теперь можно было продолжить поиски таинственного предмета, которым оказался золотой портсигар. Я обнаружил его за портьерой, на подоконнике. Простота задания была обговорена в кабинете хозяина.

Сразу после аплодисментов «американец» начал прощаться. Пан маршал вопросительно глянул на меня. Я шепнул ему:

– Прикажите посмотреть, что у него в во внутреннем кармане.

Пан Юзеф дал знак. На выходе «американца» зажали с двух сторон и проверили внутренний карман. Там лежало с пяток фальшивых паспортов.

«Американца» арестовали. Он оказался аферистом высокого полета, разыскиваемым многими полицейскими службами Европы.

Пусть читатель не подумает, что «натпинкертонство» стало чуть ли не моей второй профессией. Я рассказал об одном из немногих случаев, происшедших со мной на долгом жизненном пути. Расскажу и о других. И еще: никогда в жизни я не сотрудничал ни с полицией, ни с какими бы то ни было частными или государственными организациями сыска подлым образом, хотя предложения такого рода мне делались неоднократно. Все, за что я брался, я исполнял на свой страх и риск, на свою личную ответственность, используя главным образом свои способности и стремясь исключительно к торжеству справедливости.

Так, например, как я поступил в деле о «похищении броши» в поместье князя Чарторыйского.

Это случилось после демобилизации, когда мне не без труда удалось втиснуться в плотные ряды местных колдунов и прорицателей. После встречи с Пилсудским для меня открылись двери самых больших залов, что очень не понравилось моим конкурентам.

Вообразите, господа, однажды ко мне в номер вошла молодая и красивая женщина. Мой кабинет был почти изолирован от остальных комнат, где, я знал, сейчас должен находиться мой флегматичный импресарио, которого звали Кобак. Взглянув на вошедшую женщину, я сразу все понял…

Услужливо, предупредительно вскочил:

– Пани, садитесь! Такие очаровательные гостьи редко навещают конуру телепата… Когда они появляются, я бываю вдвойне счастлив… Только, простите, я на мгновение выйду, отдам кое-какие распоряжения…

Вышел, нашел в длинной анфиладе комнат мирно курящего сигару Кобака:

– Бегом в полицию! Бери человек трех – и назад. В кабинет не входите, встаньте у двери и смотрите сквозь верхнее стекло… Только быстрее! Потом все объясню…

Возвращаюсь в кабинет… Снова рассыпаюсь в комплиментах… Знаю, что мне надо продержаться хотя бы несколько минут, пока не подоспеет подмога…

Наконец, чувствую, моя гостья переходит к делу:

– …Вы делаете удивительные вещи… А знаете ли вы, о чем я сейчас думаю…

– Пани, я не на сцене… В жизни я обыкновенный человек… И могу сказать только одно: в такой очаровательной головке могут быть только очаровательные мысли.

– Я хочу стать вашей любовницей. И немедленно… Сейчас же…

– Пани!.. Но я женат!.. У меня дети… я люблю свою жену…

– Но вы же джентльмен!.. Вы не можете отказать женщине в ее просьбе!..

И начинает рвать на себе одежды… Потом кидается к окну, распахивает его и кричит:

– На помощь! Насилуют…

Тогда я махнул рукой, открылась дверь, и вошли полицейские. Они все видели через стекло фрамуги. И все слышали – ни я, ни она не старались заглушить своих голосов. «Пани» арестовали…

Это только одна из многих попыток моих «конкурентов» скомпрометировать Мессинга.

Это, так сказать, пустяки, издержки профессии. Происки бездарностей! Теперь самое время вернуться к происшествию в усадьбе Чарторыйских.

Вообразите, панове, граф Чарторыйский прилетел ко мне на своем самолете – я тогда выступал в Кракове – и предложил заняться этим делом. На другой день на его же самолете мы вылетели в Варшаву и через несколько часов оказались в замке.

Панове должны знать, каким красавцем я был в ту пору. Истинный художник, право слово!.. Творец!.. Длинные до плеч, иссиня-черные вьющиеся волосы, бледное лицо, пронзительный взгляд. Одет – будьте любезны! Элегантный черный костюм по последней парижской моде, широкая черная накидка и шляпа.

О, моя шляпа – это отдельный разговор!

Одним словом, графу нетрудно было выдать меня за художника, приглашенного в замок поработать.

С утра я приступил к выбору «натуры». Передо мной прошли все, кто имел доступ в замок. Я убедился, что хозяин поместья прав: у всех была чистая совесть. И лишь об одном человеке я не мог сказать ничего определенного. Я не чувствовал не только его мыслей, но даже и его настроения. Впечатление было такое, словно он закрыт от меня непрозрачным экраном.

Это был слабоумный мальчик лет одиннадцати, сын одного из слуг, давно работающих в замке. Он пользовался в огромном доме, хозяева которого редко жили здесь, полной свободой, мог заходить во все комнаты. Ни в чем плохом дурачок замечен не был и поэтому и внимания на него не обращали. Даже если он и совершил похищение, то совершенно невозможно приписать ему злой умысел. Это было очевидно, но никакой другой версии просто в голову не приходило.

Чтобы проверить свое предположение, я остался с ним вдвоем в детской комнате. Здесь было полным-полно самых разнообразнейших игрушек. Я сделал вид, что рисую что-то в своем блокноте. Затем вынул из кармана золотые часы и покачал их в воздухе на цепочке, чтобы заинтересовать беднягу. Отцепив часы, положил их на стол, вышел из комнаты и стал наблюдать.

Как я и ожидал, мальчик подошел к моим часам, покачал их на цепочке, как я, и сунул в рот… Он забавлялся ими не менее получаса. Потом подошел к чучелу гигантского медведя, стоявшему в углу, и с удивительной ловкостью залез к нему на голову. Еще миг – и мои часы, последний раз сверкнув золотом в его руках, исчезли в широко открытой пасти зверя… Вот он, невольный похититель. А вот и его безмолвный сообщник, хранитель краденого – чучело медведя.

Горло и шею чучела пришлось разрезать. Оттуда в руки изумленных «хирургов», совершивших эту операцию, высыпалась целая куча блестящих предметов – позолоченные чайные ложечки, елочные украшения, кусочки цветного стекла от разбитых бутылок. Была там и фамильная драгоценность графа Чарторыйского, из-за пропажи которой он вынужден был обратиться ко мне.

По договору граф должен был заплатить мне двадцать пять процентов стоимости найденных сокровищ – всего около 250 тысяч, ибо общая стоимость всех найденных в злополучном «Мишке» вещей превосходила миллион злотых. Я отказался от этой суммы, но обратился к графу с просьбой проявить свое влияние в сейме, чтобы было отменено незадолго до этого принятое польским правительством несуразное постановление, запрещающее евреям работать по воскресеньям. Эта жестокая мера сильно ударила по бедным соотечественникам, у которых кроме субботы появился ненужный, лишний выходной. Не слишком щедрый владелец бриллиантовой броши тут же согласился. Через две недели постановление было отменено.

Вот еще один психологически забавный случай с банкиром Денадье, случившийся со мной в Париже…

Может, достаточно брехни?

Находясь на высоте четырнадцатого этажа, я не намерен вступать в перепалку. То, что некоторые называют брехней, не более чем развлечение, которым я занимался в компании с приставленным ко мне журналистом. Этот сотрудник «Комсомолки», оказался проницательным профессионалом, отлично разбиравшимся в секретах литературного успеха. Он убедил меня, что только истории, связанные с тайнами знаменитых личностей, поисками пропавших сокровищ, а также душераздирающие любовные драмы, вызывают жгучий интерес у читающей публики. Он так и выражался: «Покопайтесь в прошлом, поищите, чем бы еще пощекотать читателя!» Он уверял меня, что попытки с научной точки зрения разобраться, что такое телепатия и как трудно подлинному экстрасенсу выжить в этом глумливом, попирающем истину и красоту мире, мало кого интересуют. Другое дело – умение с помощью мистических приемов раскрыть жуткое, недоступное пониманию обывателей преступление, без пропуска выйти из Кремля или обвести вокруг пальца небезызвестного Лаврентия Павловича. Он настаивал – это очень возбуждает, заставляет работать мысль, ведь трудно встретить советского человека, который подспудно не желал бы посрамить всемогущего Берию. Вообразите, оказаться в застенке НКВД и выйти оттуда живым и невредимым, сумевшим сохранить уважение к себе! Да такое чтиво с руками оторвут!

В то время действительно было немыслимо писать о «застенках НКВД», так что нам пришлось обойтись графами и банкирами. Я доверился опыту соавтора, и списки моей литературно обработанной биографии пошли по рукам, так как известное учреждение запретило печатать книгу.

Прошло более полувека, а дотошные критики до сих пор нападают на меня. Вы полагаете, меня упрекают за то, что я не похож на других, что всю жизнь, даже оказавшись в Ташкентском следственном изоляторе НКВД, пытался сохранить уважение к себе?

Глупости! Такие признания никого не интересуют. Куда важнее доказать, что небезызвестный Мессинг, заявляя, что способен «читать мысли на расстоянии», обманывал советскую публику. Кое-кто с пеной у рта до сих пор твердит, что такого рода мошенничеству нет места на нашей эстраде! На нашей эстраде есть место только одному роду мошенничества – фонограммному. При этом вошедшие в раж зоилы порой вообще отказывают мне в праве на существование и пытаются обличить меня как агента НКВД, словно не понимая, что суть вопроса в другом. Конечно, я пользовался идеомоторными актами, применял гипноз, пользовался наработанными штучками-дрючками в виде шифрованных вопросов и ответов, с которыми обращался к своим ассистенткам. Без них ни один уважающий себя артист не появляется перед публикой, но при этом у меня за плечами была и способность проникать в мысли других. Это я заявляю ответственно. Это могут подтвердить многие из тех, с кем я общался. Критикам я бы посоветовал сначала доказать, что у многочисленных свидетелей моего дара был умысел на обман, после чего можно приступить к более предметному разговору, от которого наука и особенно психология середины прошлого века шарахалась как от лженауки.

Это неувядаемое противоречие разъяснил мой соавтор по мемуарам М. Васильев.

Он заявил:

– Помилуйте, Вольф Григорьевич! Если нельзя писать о том, что случилось с вами в Германии в тридцать первом году, значит, надо заполнить этот период захватывающими дух похождениями. Было бы просто здорово, если бы в них приняли участие исторические личности. При этом неплохо упомянуть о кое-каких интимных подробностях их жизни, о присущих им пороках. Это очень подогревает интерес!.. Важно дать волю воображению. Пусть читатель представит, как бы он поступил, обладай абсолютной властью или сверхъестественными способностями! Сомнения, трудности, меланхолия мало кого интересуют, не говоря о разочарованиях, которых у каждого хоть отбавляй. А к нападкам критиков, утверждающих, что раз Мессинга не было там-то и там-то, значит, он не мог встречаться с тем-то и тем-то, к обвинениям в саморекламе и намерении скрыть неприятную для вас правду следует относиться как к воплям завистников или к попыткам свести счеты. На них не стоит обращать внимания! Кого интересует, что вы никогда не встречались с графом Чарторыйским, а вычитали эту историю в каком-то бульварном романе? Кого интересует, что история с дочерью Пилсудского выдумана от начала до конца?

Это при том, что Мессинг встречался с паном Юзефом. Точнее, выступал в Сулеювках.

Два раза.

В последний раз это случилось в 1931 году, спустя несколько дней после того, как мой импресарио, господин Кобак примчался ко мне в номер с сенсационной новостью – меня приглашают на гастроли в Германию. Гонорар – сногсшибательный!

Вообразите его изумление, когда я решительно отказался от подобного предложения и попросил в следующий раз даже не упоминать о Германии. Причину я называть не стал, мой верный импресарио просто не понял бы меня. Связаться с бунтовщиками, с «германцами в большевистском обличье» – это то же самое, что иметь дело с «пшеклентыми москалями». Такого рода поступки выходили за пределы его разумения.

Кобак пытался настаивать. Я не уступил, несмотря на «сногсшибательный гонорар». Жизнь дороже. Мы поссорились, и когда через несколько дней меня пригласили выступить в имении пана Юзефа, я в расстроенных чувствах отправился в Сулеювки, надеясь, что в благодарность за мои хлопоты по спасению доброго имени его дочери начальник государства оградит меня от домогательств германской стороны.

После короткого сеанса психологических опытов меня пригласили принять участие в спиритическом сеансе, до которых пан маршал был большой охотник. На этом сеансе я повстречал – кого бы вы думали?

Сообразительные, ликуйте! Конечно, Вилли Вайскруфта.

За эти несколько лет он заметно располнел. В нем не осталось и капли того юношеского петушиного задора, который всегда украшает мужчину. Теперь это был рассудительный блондин, с волосами, идеально зачесанными на пробор, вальяжный, не без изящества, которого мне всегда недоставало.

На нем прекрасно смотрелась бы форма.

В приватной беседе он с прежней гипнотической убедительностью очковой змеи упрекнул меня за необоснованное пренебрежение Германией.

– …ведь Германия – не чужая тебе сторона, Вольфи. Почему ты, добившийся на германской земле всего, чего хотел, лишаешь своих немецких почитателей возможности насладиться твоим искусством?

До сих пор державший язык за зубами, я не выдержал.

– Вспомни Ханну и все, что связано с ней.

– Ты жаждешь мщения? Никогда бы не подумал, что Вольфи так кровожаден!

– Я кровожаден?!

Я не мог справиться с возмущением.

– Кто это говорит! Человек, по чьей милости у меня нет Ханны!!

Вилли ответил не сразу. Мне бы повернуться и уйти, но решительности не хватило. Впрочем, если бы тогда мы расстались, ничего бы не изменилось.

Вилли вполне по-дружески обнял меня за плечи и увлек в сад. Там, силой усадив на скамейку, под сенью какого-то дикого бронзового фавна, сладострастно наливавшего вино в фиал, продолжил разговор.

– Прежде всего, – заявил Вилли, – если я и виноват в ее гибели, то лишь косвенно, за что был наказан твоими дружками из Союза красных фронтовиков. Я провалялся в госпитале более полугода. К тому же решение принимал не я, а те, кто надо мной.

Он закурил. Дымок был ароматный, сигарета дорогая, его пригласили к пану Пилсудскому – видно, дела Вайскруфта пошли в гору.

– Я никак не мог помешать покушению, хотя считал его глупостью. Можешь с тем же успехом поблагодарить себя – это ты натравил Зигфрида. Покушение – его идея. К сожалению, надо мной было много тех, кому было наплевать на мое мнение!

Он по привычке надолго замолчал, потом добавил не совсем понятную фразу:

– В этом их слабость и малодушие.

Я не удержался и вступил в разговор:

– В чем?

– В том, что их слишком много, и в такой толпе не избежать попыток за счет мелких интриг и жестоких убийств решить свои личные, я бы сказал, корыстные, проблемы. Теперь в Германии появились другие, куда более близкие к народу люди, которые знают, что будущее в руках тех, кто способен напрямую общаться с ним.

– Ты веришь в астрологические бредни?! В угадывание мыслей?

– А ты нет?

Я задумался.

– Это трудный вопрос.

– Тогда растолкуй мне, ограниченному обывателю, почему ты с таким жестокосердием относишься к вскормившей тебя стране?

– Где меня собираются засадить за решетку на восемь лет? Ты полагаешь, я настолько глуп, что сам отдамся в руки полицейского секретаря, который сразу на границе защелкнет мне наручники?

Вилли искренне удивился:

– Почему ты так решил?

– А как же «эйслебенское дело»?

Вилли засмеялся.

– О нем давно забыли. В приговоре по делу о перевозке оружия нет ни слова о тебе, о Ханне, об уродах. Кстати, у фрау Марты отросла борода, как, впрочем, грива у Бэллы. Они теперь выступают на ярмарках. Дела, правда, идут скверно. Кризис, половина предприятий закрылись, так что веселиться не с чего. Что касается будущего, то на горизонте забрезжило.

– В связи с чем?

– Есть один господин, который точно знает, чего хочет и как этого добиться.

– Кто же он?

– Ты имел честь познакомиться с ним. Помнишь господина с усиками, которому ты отсоветовал добираться до Мюнхена на поезде?

– Помню. Он по-прежнему громит плутократов и воюет за чистоту расы?

– И это тоже. Но это не главное. Его сила в том, что он знает, чего хотят массы. Он недавно вспоминал о тебе.

– Как это?

– В связи с тем происшествием в Винтергартене.

– Что же он сказал?

– «Я хочу этого человека». То есть тебя.

– Меня? Еврея?! Виновника всех бед, которые обрушились на Германию?!

Вилли вновь надолго замолчал, затем неожиданно, уже совсем по-братски, как очковая змея очковую змею, вновь обнял меня за плечи.

– Ты так и не сумел излечиться от самой страшной болезни на свете.

– Какой же?

– Наивности. Ты пренебрегаешь нашей дружбой, которой я, Вилли Вайскруфт, всегда был верен до конца.

– Даже когда Зигфрид сбил Ханну?

– Даже тогда. Будем откровенны, Вольфи. Кто, как не я, помог сбросить тебе оковы Коминтерна? Теперь ты вольная птица, высоко взлетел, пусть даже гордые поляки ни единым словом не упоминают о тебе, за спиной презирают тебя. У тебя, еврея, здесь нет будущего. Я же вновь предлагаю тебе сотрудничество, от которого ты так легкомысленно отказался и угодил в лапы какому-то Кобаку. Ты ведешь себя наивно.

– В чем же ты видишь мою наивность?

– В том, как ты относишься к некоему Адди Шикльгруберу по кличке Гитлер, который с такой яростью борется с евреями и коммунистами.

– Ну-ка, ну-ка? – предложил я по-русски.

Вилли потушил сигарету и, глядя в серенький прогал садовой аллеи, предупредил:

– Здесь не любят москальскую мову. Германскую тоже, но для нашего разговора она более естественна.

После короткой паузы он продолжил:

– То, о чем я сейчас расскажу, мне следовало забыть и не вспоминать, но мы с тобой alte Kameraden (старинные друзья), – и он негромко пропел пару строчек из этой народной песни. – Однажды в бирштубе на Фридрихштрассе ты дал мне дельный совет – без влиятельных друзей на этом свете не проживешь. Теперь очередь за мной. Знаешь, у наших общих с тобой родственников был писака, который мудро заметил: «Если на клетке тигра увидишь надпись “слон”, не верь глазам своим». Это мудрое замечание вполне относится к Адольфу.

Я познакомился с ним в Мюнхене, в восемнадцатом году, когда от отчаяния прибился к небезызвестному капитану Эрнсту Рему, заведовавшему военной полицией в Мюнхенском гарнизоне. Адди в то время служил ефрейтором в одной из частей того же гарнизона и тоже подрабатывал осведомительством у Рема. Мы с ним познакомились, но коротко сойтись не успели – в начале апреля в Баварии взбунтовались красные, и власть перешла к «Комитету действий», другими словами, к Советам рабочих и солдатских депутатов.

Сначала спартаковцам удалось продвинуться до Дахау, что в сорока километрах к северу от Мюнхена. Здесь этот сброд почему-то остановился, хотя сила была на их стороне, – красных штурмовиков было около тридцати тысяч человек. К концу апреля совместными усилиями рейхсвера и добровольцев Советы придушили, но почему-то никто не видел Адди в наших рядах. Наоборот, он остался в гарнизоне и кое-кто видел его с красной повязкой на рукаве.

– И что?

– А то, что Адди уже тогда проявил недюжинные способности в умении разбираться в обстановке. Но это все пустяки по сравнению с тем, что… – Вилли по привычке сделал длинную паузу, накурился всласть, потом добавил: – что я видел собственными глазами. Адди стрелял в рейхсвер! И видел не только я. После того как красным свернули шею, я поинтересовался: зачем же он стрелял в патриотов? Разве нельзя было ограничиться красной повязкой на рукаве? Он ответил мне исторической фразой: «Вилли, укажи мне революционера, который пару раз не перебежал бы с баррикады на баррикаду». Затем предупредил: «Всяко бывает, товарищ, но в интересах Германии тебе лучше забыть об этом». Вот так он рассуждал в восемнадцатом году.

Вновь пауза, легкий дымок, затем продолжение:

– Об этом случае я никому не рассказывал, тебе первому, и только затем, чтобы ты трезво взглянул на окружающую действительность. Этот разговор надолго развел нас с Адди. Я не мог понять, зачем стрелять в соратников по пивной, однако спустя годы мне стало ясно – это была проверка, попытка сыграть с судьбой в угадайку. Простенькая логика божественного предначертания заключается в том, что Божий дар не выбирает, в чьем теле поселиться, в еврейском, австрийском или славянском. Это есть первая заповедь, которой должен придерживаться разумный человек. Это, в первую очередь, касается тебя.

– И Адди, – подсказал я.

Вилли никогда не понимал и не принимал иронию. Он ответил с солдатской прямотой.

– Конечно. Вообрази, Вольфи, насколько проще Создателю было бы управлять миром, если бы он дарил способности исключительно достойным, безукоризненным в нравственном отношении двуногим. С каким энтузиазмом мы все двинулись бы за ними в райские кущи! Какая сила смогла бы свернуть нас с истинного пути?! Кому в голову пришло бы убивать, прелюбодействовать, красть и сквернословить! Но промысел Божий неисповедим. Вообрази, полгода назад мне по долгу службы пришлось послушать Адди. Он выступал в берлинском цирке, на предвыборном митинге. Это, я скажу тебе, что-то…

Вилли вновь надолго замолчал, затем взбодрился, повернулся ко мне и принялся тыкать указательным пальцем в мою грудь.

– Человек, которого я знал тринадцать лет, псих, который стрелял в своих товарищей, полицейский осведомитель, с которым никакой здравомыслящий человек не стал бы связывать свое будущее, – сокрушил меня. Я забыл, где я, что со мной. Я, обладающий хотя и незаконченным, но все-таки университетским образованием, жаждал слов, которые безграмотный ефрейтор с напором провидца бросал в зал. Он настолько уверовал в свое предназначение, что сумел увлечь за собой всех присутствующих.

На следующий день я долго ломал голову, что же такого мудрого сказал Адди. Вот запомнившийся мне абзац: «Как национал-социалисты, мы видим нашу программу в нашем флаге. Красное поле символизирует социальную идею движения, белое – идею националистическую. Свастика – борьба за победу арийского движения, и в то же время свастика символизирует творчество». Обычная политическая чушь, риторический прием, не более того, но как объяснить жажду, которую я испытал на митинге?

Вилли усмехнулся и добавил.

– В его словах было что-то дьявольское…

– И такому человеку ты предлагаешь мне заложить душу? У тебя странные понятия о дружбе.

– Это не я предлагаю, это ты сам тянешься к необычному. Адольф знает больше, чем говорит. Он во многом прав, Вольфи. Будущая война – это война нервов, это война духа, война в потустороннем измерении.

– Ты сознаешь, что говоришь?

– Я – да.

– В любом случае моей ноги не будет в Германии, тем более в компании с Гитлером.

– Как знаешь, Вольфи, – саркастически вздохнул Вайскруфт.

* * *

Перед самым отъездом адъютант пана Юзефа Лепецкий попросил меня на пару слов.

– Пан маршал желает поговорить с вами.

Уже в кабинете, оставшись со мной один на один, Пилсудский поздравил меня с добросовестным исполнением долга по отношению к родине. Такое вступление мне очень не понравилось.

И не зря.

– Родина, – пан Юзеф строго взглянул на меня, – требует от каждого из нас готовности жертвовать собой.

Сердце у меня упало. В голове началась несусветная кутерьма, которая настигала меня всякий раз, когда я, пытаясь избежать колотушек, убегал от отца. Здесь бежать было некуда. Пан Юзеф принялся рассуждать о том, что пустяковое поручение, исполнить которое он просит, не стоит разговора, что он привык доверять людям, готовым пожертвовать собой ради возрождения Польши. Наконец перешел к сути – маршал предложил мне доставить в Германию личное письмо, адресованное одной из крупных политических фигур.

Скажите, нужна ли способность заглядывать в будущее, чтобы угадать имя этой фигуры?

– Он прислал мне послание, – пан маршал хмыкнул. – Хорошенькое начало – «вождю польского народа от вождя немецкого народа». Несколько нескромно, но со вкусом! Честь подсказывает, мне нельзя оставлять это послание без ответа. Сами понимаете, пан Мессинг, по официальным каналам письмо не пошлешь, и с облеченными властью господами не отправишь. Вы очень подходите для этой миссии. Письмо надо передать из рук в руки.

Я чуть не испортил все дело, поддакнув маршалу в том смысле, что в случае огласки придавить меня как муху не составит труда ни первому, ни второму вождю. От сарказма удержался, ума хватило – за сарказм назначалась немедленная смерть.

Выразился следующим образом:

– Я готов послужить вашей чести. Но как же я исполню это деликатное поручение, если меня арестуют на границе?

Маршал, вздыбив брови, поинтересовался:

– А что, есть грешки, Мессинг?

Я неохотно кивнул.

– Наверное, по женской части? – лукаво подмигнул начальник государства, и в этот момент я догадался.

Пан Юзеф знал обо мне все, и этот глумливо-неуместный вопрос являлся всего лишь соблюдением правил игры, в которой мне, гадкому еврею из Гуры Кальварии, предлагали сыграть роль козла отпущения.

Ради возрождения Польши!

Разве могла такая дьявольская хитрость обойтись без Вилли Вайскруфта?..

Маршал успокоил меня:

– Вся мощь Польского государства защитит вас во вражеском стане, пан Мессинг. У вас будут надежные гарантии. Так что отправляйтесь на гастроли, пан Мессинг, и до видзення.

 

Глава 2

Но сначала, господа, история банкира Денадье, случившаяся со мной в Париже, где я никогда не бывал, как, впрочем, и в Индии, где, судя по моим воспоминаниям, индуктором мне служил сам Махатма Ганди, с которым я никогда не встречался. Мы с соавтором играли по-крупному и, как видите, выиграли – такой великий гражданин и редчайшей доброты человек, каким был Ганди, отметил незаурядный дар, каким наградила Мессинга мать-природа.

Итак, Париж, двадцать седьмой год, жизнь на полную катушку. До обвала двадцать девятого года еще несколько месяцев. Время коротких юбок, чарльстона, Коко Шанель – о, знаменитая Коко, с которой я тоже никогда не встречался. Мне посчастливилось целовать ей руки. Первые песенки Азнавура и Мориса Шевалье, с которыми я впервые познакомился в Москве, в разгар «оттепели». Невольно вспоминается кабачок, в котором я никогда не бывал. Там можно было послушать Эдит Пиаф.

Или Мирей Матье?

Точно сказать не могу, но веселились на все сто…

Дело было нашумевшее.

Банкир Денадье был очень богатый и невыносимо скупой человек. Уже в достаточно преклонном возрасте после смерти жены он женился вторично на совсем молоденькой женщине. Была у Денадье дочь, с которой отец скандалил всякий раз, когда ему приходилось оплачивать ее счета. По парижским понятиям настолько мизерные, что и говорить не о чем, а папаша в крик – ты меня разоришь! Обыкновенная история, как раз для телесериала. Кстати, я люблю телесериалы – создатели этих шедевров чем-то напоминают Вилли Вайскруфта. Стоит им вцепиться в какую-нибудь бредовую идею – например, в сверхмогущество, каким обладал Мессинг, – не отцепятся.

Что касается Денадье, смею заверить, господа, что жизнь стареющего воротилы приятной не назовешь. С семейными ссорами еще можно было бы смириться, если бы в них не начала вмешиваться потустороння сила.

Прислуга на вилле была приходящей, на ночь никто из чужих в доме не оставался, а между тем в комнате Денадье начали твориться довольно-таки странные вещи. Началось с того, что однажды вечером Денадье вдруг обнаружил, что портрет его первой жены качнулся сначала в одну, потом в другую сторону. В разговоре со мной банкир признался: «Я вытаращил глаза!» По словам Денадье, покойная женушка завертела головой, затем схватилась руками за края рамы и попыталась соскочить с полотна. Но это ей никак не удавалось, тогда она принялась раскачивать картину!

Денадье был суеверный человек, поэтому он не только вытаращил глаза, но и спрятался за креслом. Там просидел с полчаса, потом начал звать на помощь, ибо не смог разогнуть спину. На его крики прибежали вернувшиеся к этому времени из театра жена и дочь…

С тех пор портрет начал вести себя просто неприлично. Прежняя женушка взяла в привычку подмигивать супругу, а то и колотить в стену. Денадье утверждал, что по характеру звуков можно сказать, что они рождаются внутри стены. Я не стал разубеждать его, тем более что в рассказе старика проскользнула интересная деталь – вся эта чертовщина происходила именно тогда, когда ни жены, ни дочери не было дома. В их присутствии портрет вел себя вполне пристойно.

Денадье обратился в полицию. Ночью тайно от всех у него в комнате спрятался детектив. В урочное время портрет начал качаться и раздался стук, который никак не мог смутить опытного сыщика. Он двинулся к портрету, но в самый неподходящий момент обо что-то споткнулся, упал и вывихнул себе ногу. Убежденность, что в этом деле замешана нечистая сила, стала всеобщей. Полиция отступила. Денадье был предоставлен своей судьбе.

Тогда-то несчастный банкир обратился ко мне. Префект парижской полиции, который никогда не слыхал обо мне, порекомендовал месье банкиру Вольфа Мессинга.

Надо ли повторять, что с детских лет я не верил ни в какие сверхъестественные силы. Тайно ото всех я остался в его комнате и в первый же вечер обнаружил разгадку.

И вовремя!

Несчастный банкир был близок к сумасшествию, при этом он никак не соглашался снять злополучный портрет. Денадье свято хранил память о своей первой жене, несмотря на то, что мог лишиться рассудка или умереть со страху.

В таких условиях я вступил в борьбу с потусторонними силами, как скоро выяснилось, вполне буржуазного толка. Правда, от этого они не стали более покладистыми и соблюдающими приличия.

В доме было пусто. Денадье сообщил, что жена и дочь уехали в театр. Все способствовало тому, чтобы жуткая тайна воочию проявила себя. Так и случилось – в полночь портрет начал раскачиваться, из-за стены донеслись нелепые стуки.

Мы включили свет. Мне не надо было тыкать ментальным взором туда-сюда, чтобы догадаться – вилла отнюдь не была пустой. Я спросил, что за стеной. Ответ едва услышал, банкир был на последнем издыхании. Я никак не мог допустить, чтобы достойный человек отдал Богу душу, не расплатившись со мной.

Между тем портрет продолжал раскачиваться. Честно сказать – даже при электрическом свете это было довольно зловещее зрелище.

Затем раздался стук. Я приблизился к стене и повторил порядок звуков.

Наступила невыносимая тишина.

Спустя некоторое время нечистая сила вновь взялась за старое. Портрет заходил ходуном, стуки сыпались беспрерывно. Обмякший Денадье, неспособный «пошевелить ни одним членом», бессильно лежал в кресле…

Осторожно, чтобы не оказаться в положении вывихнувшего ногу детектива, я на цыпочках пробрался к двери и вышел в коридор. Подошел к соседней двери и постучал в нее. Стук сразу прекратился. Это что-то да значило! Очень настойчиво я постучал снова и, сильно нажав плечом, открыл дверь. Сорванная задвижка, звякнув, упала на пол. В комнате на кровати лежала молодая женщина. Она делала вид, что только что проснулась.

– Вы же в театре, мадемуазель, – сказал я. – Как вы очутились здесь?..

Я следил за лихорадочной путаницей ее мыслей. Через несколько мгновений мне стал ясен весь тайный механизм преступления.

Дочь и мачеха, оказывается, давно уже нашли общий язык. Обеих не устраивал тот скромный образ жизни, который вел Денадье и который вынуждены были вести с ним и они обе. Молодые женщины мечтали овладеть миллионами банкира и избрали показавшийся им наиболее легким и безопасным способ: довести старого и больного человека до сумасшествия. Для этого был сконструирован тайный механизм, приводивший в движение висевший в комнате Денадье портрет. Я испытал истинное наслаждение, когда префект в эту же ночь по моему телефонному вызову прислал полицейских и обе преступницы были арестованы.

Этот случай интересен тем, что попавший мне в руки бульварный роман, в котором излагалась эта захватывающая история, закончился в тот самый момент, когда поезд, жалобно вскрикнув и выпустив пар, остановился у перрона Нордбанхофа. Беспокойство не покидало меня – я вновь оказался на земле, приютившей меня в трудную минуту и подарившую столько испытаний.

Я отложил книжку, вышел из вагона и, не в силах двинуться дальше, некоторое время привыкал к Берлину.

Ночь была на исходе. Шел мелкий дождик. Впереди отчетливо вырисовывался зев подземного перехода. Меня никто не встречал, и предчувствие беды резануло с такой внезапной силой, что я едва удержался, чтобы не броситься в вагон. Пусть паровоз унесет меня куда угодно – в тупик, в депо, в Париж, к Денадье, к черту на кулички, только подальше от дождя, мокрой платформы Северного вокзала, Фридрихштрассе, Унтер-ден-Линден, Моабита. Спасаясь от нахлынувшего, я подбросил монету. Загадал: орел – спешу в кассу, беру билет и в компании с какой-нибудь пестрой книженцией, в которой излагается история, сходная с приключениями господина Денадье, отправляюсь в Варшаву. Решка – с головой ныряю в подземный переход, выныриваю на Фридрихштрассе, беру такси и еду в гостиницу, где меня поджидают господа Кобак и Вайскруфт, сумевший договориться с Кобаком насчет распределения доходов за мои выступления.

Выпал орел, и я шагнул по направлению к подземному переходу.

Се человек.

Смутное знание предостерегало меня – стоит только спуститься под землю, и я вновь окажусь в пространстве, где война перманента, где царствуют измы, где на человека смотрят как на жирафа, годного для изготовления бифштексов. Прошлое с такой силой вцепится в меня, что никто, даже такой вундерман, как Вольф Мессинг, не сможет предсказать, чем окончится эта поездка. То ли дело история господина Денадье! Райским уголком показалась мне безыскусная буржуазная правда. Как хорошо, когда много икры, шума, брызг шампанского, ананасов в шампанском – это, должно быть, необычайно вкусно!

На первой ступеньке я невольно замешкался – сердце дрогнуло. Навстречу мне из тускло освещенного перехода поднимался железнодорожник. Его черная форма настораживала, однако пути назад не было – прошлое одержало верх и я шагнул в будущее.

В Германии обо мне забыли. Никто, включая самых пронырливых журналистов, не заинтересовался визитом медиума, чье имя когда-то гремело на всю Германию. Еще в Варшаве Кобак носился с идеей, что и в Германии я должен позиционировать себя испытанным, обеспечивавшим доход в Польше брендом – «Вольф Мессинг, раввин с Гуры Кальвария, ученый каббалист и ясновидец. Раскрывает прошлое, предсказывает будущее, определяет характер!»

В гостинице он предложил мне ознакомиться с эскизом афиши, с которого на меня глянула жуткая, с крючковатым носом, рожа в чалме Неуместность такого рода рекламного представления я почувствовал в полдень, повстречав на углу Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден грузовик, набитый одетыми в коричневые рубашки молодцами. На них были своеобразные кепи с пуговицами над козырьком, ремни портупеи пропущены под правыми погончиками рубашек, на воротниках петлицы в виде ромбов и квадратов. Передний держал знамя со свастикой. Другой, помоложе, стоявший у самого борта, заметив меня, плюнул в мою сторону.

С высоты четырнадцатого этажа готов сознаться – попал.

Пришлось срочно менять афиши – в Германии тридцать первого года евреи, тем более раввины, были не в чести. Дело даже не в молодчиках, а во вполне практическом соображении – каждый купленный билет мог оказаться политической отметиной, свидетельствующей о личных пристрастиях зрителя. Мне очень не хотелось подводить моих поклонников. Такие тонкости были недоступны Кобаку, так что мне пришлось немного покапризничать. Звезды нередко пользуются этим приемом, чтобы добиться своего.

У меня не было выбора, как только вернуться к старому проверенному образу таинственного мага Вольфа Мессинга, прикрывавшего на рисунке нижнюю часть лица краем пелерины.

Очень таинственно!

Вайскруфт оказался прав – в Германии действительно забыли о Мессинге, о двадцать первом годе. Компартия превратилась в легальную парламентскую силу, как, впрочем, и нацисты, получившие на выборах 1931 года более сотни мест в рейхстаге. Казалось, все, даже самые непримиримые радикалы, с необыкновенным рвением принялись играть в демократию. Кризис ослабевал, таял дух безнадежности, поразивший Германию во времена великой депрессии. На свет вновь выполз роковой вопрос: что дальше и как это «дальше» соотносится с «национальной идеей», о которой так много говорили в те дни? Где искать ее? Значительная часть общественности с надеждой обратилась к историческим ценностям, к «наследию предков». Некоторые даже поговаривали, что предки современных немцев явились в Европу вовсе не из азиатских степей, а из неведомой, таинственно сгинувшей страны Туле. Другие, особенно творческая интеллигенция, настаивали на обобществлении средств производства. Понятно, что в такой атмосфере объявить себя «раввином из Гуры Кальварии» значило встать на чью-либо сторону, а это грозило гастролям финансовым крахом.

По привычке я первым делом ознакомился с творчеством конкурентов, среди которых особо выделялся Эрих Ян Ганусен. К сожалению, этот одаренный маг не брезговал прибегать к самым дешевым мистическим упражнениям и сомнительным, на уровне обывательских догадок прозрениям, правда, делал он это искусно и артистично. Но главный акцент он делал на антураж – музыку, многочисленную подтанцовку и эффектные жесты. Его представления скорее напоминали эстрадные шоу, чем жанр психологических опытов, рассчитанных на увлекательное для разума знакомство с непознанным.

На сцене Ганусен появился под ликующие, я бы сказал разухабистые, звуки джаз-банды в окружении полуголых танцовщиц, выделывавших ногами такие па, которые и не снились Гюнтеру Шуббелю. Сексуальный привкус резко менял обстановку в зале и настраивал публику на дружеское знакомство с запредельным, которое тоже не прочь повеселиться, поглазеть на полуголых красоток, не брезгующих воспользоваться механическими эффектами.

Ганусен, несомненно, обладал даром. Он как бы притягивал будущее и прошлое к себе или на себя и в состоянии преувеличенного, почти безумного транса вслушивался в сумасшедшие ритмы, бушующие в нем. Из музыки сфер он извлекал ответы на то, что зрителям казалось несбыточным, а для него уже свершившимся.

Ганусен брал какую-либо вещь в руки и долго рассматривал ее. При мне он долго и сосредоточенно разглядывал пробитый пулей портсигар и, «намагнитившись», вдруг заговорил о «чести, верности крови и жертвах ради будущего». Для нашего жанра это был совершенно неприемлемо. Публицистика слабо увязывалась с тайнами непознанного, которое по определению было выше всякой, тем более до предела политизированной, злободневности. О владельце портсигара Ганусен сообщил, что он простой немец, вставший в ряды борцов за честь нации. Пуля подлого убийцы (при этом на опущенном заднике очертилась гнусный абрис убийцы в ротфронтовской фуражке с утрированно громадной красной звездой) сразила его на демонстрации. Перед смертью герой (Ганусен так и выразился – «герой») призвал соратников быть верным родине и знамени. Тут же под грохот барабанов задник пополз вверх, открывая освещенный прожекторами белый круг на красном поле с вписанной в него черной свастикой. Световыми лучами ударили прожектора, оркестр заиграл «Выше знамя», и энтузиасты, вскочив и вытянув вперед руки, подхватили песню, сочиненную небезызвестным Хорстом Весселем.

Скоро в зале не осталось сидящих. Я тоже был вынужден встать. Если принять во внимание, что по происхождению Ганусен являлся внуком старосты пражской синагоги, итог, к которому подвел свое выступление лукавый чародей, ошеломил меня. Сама мысль идти по его следам казалась мне мало сказать сумасбродной – просто отвратительной. Это будет нечестно по отношению к зрителям. Но кто они, мои зрители? Неужели вот эти любители хорового пения? Чем я мог бы заинтересовать их, если сам не смог усидеть на месте?

К счастью, очень скоро обнаружилось, что в Германии не перевелись приверженцы здоровых, не сводимых к политическому знаменателю, интеллектуальных ощущений. Сохранились и энтузиасты научного подхода к тайнам природы, ведь вопрос «хочу все знать» подспудно интересует всех без исключения, от обманутого мужа до вождя нации, кроме разве что профессиональных ученых, которым известно все на свете. Такая проницательность, как известно, объясняется тем, что для них не существует того, что неизвестно.

Как ни странно, самым любознательным зрителем оказался Адольф Гитлер, который в начале декабря тайно, как частное лицо, посетил мое выступление.

Это был прагматик до мозга костей. Он вскидывал руку только в присутствии чужих, а «Хорста Веселя» подхватывал исключительно на балконе или на трибуне, где его могли видеть сотни и тысячи поклонников. Гитлера отличало присущее только немцам деловое, я бы сказал, приземленное, отношение к мистике. Если сверхъестественное существует, а в этом у него не было сомнений, значит, оно должно работать на будущий рейх.

В общении это был исключительно приятный, я бы сказал, простой и душевный человек. У него были покатые плечи, выразительные глаза неврастеника, он был одет в дорогой темно-синий костюм и ничем не напоминал бесновавшегося на многочисленных карикатурах поджигателя войны, призывающего уничтожать плутократов и коммунистов. Гитлер мог околдовать кого угодно, и спустя годы я порой задаюсь вопросом: сколько их было, Гитлеров? Мне повезло познакомиться с энтузиастом, свято уверовавшим в то, что после излечения в госпитале от отравления газами ему посчастливилось заглянуть в страну арийских предков, побрататься с Нибелунгами, Рихардом Вагнером, Фридрихом Ницше. Выступавший в Спортпаласте оратор был совершенно другим человеком; третий общался с соратниками по партии; четвертый – с противостоящими ему политическими противниками. Я не знаю, какой по счету Гитлер являлся болтливым ангелом бездны, без сожаления подписывающим приказы на уничтожение миллионов моих соотечественников.

Мне впервые пришлось иметь дело с человеком, который вполне панибратски обращался с запредельным. Он без всякого трепета употреблял самые страшные по силе заклинания на свете, такие, например, как «честь нации», «голос крови», «моя борьба», «новая сила», «задача исторической важности», «старое гнилье трусливого буржуазного мира», «пьяные от победы марксисты» и тому подобные магические формулы. Гитлер утверждал, что будущая война по своей природе является «оккультной». Правда, сначала мне показалось, что фюрер вкладывает в термин «оккультное» не совсем то содержание, к которому я привык. В его понимании «оккультное» было равноценно «духовному», что, конечно, не одно и то же. Лишь со временем я догадался, что главный наци понимал «духовное» как раз как «оккультное» – то есть такое пространство, в котором первична тайна и вторичен расчет. По его мнению, только тайна, точнее, «воля к тайне», – обладала высшей силой воздействия на человека, надо только знать соответствующие тексты, слова к которым к тому времени успели сочинить так называемые оккультисты, начиная с Блаватской и кончая Хаусхофером, Ганусеном, а также основателями «Аненербе».

Что касается Ганусена, Вилли позже объяснил, что Адди брал у него уроки театрального мастерства. Именно этот маг, объявивший себя «датским дворянином», научил его умению брать публику за живое, привлекать внимание слушателей особыми приемами и жестами. Вспомните хотя бы знаменитое складывание крест-накрест рук на груди. Если кто-то полагает, что это ничтожные пустяки, пусть вспомнит о миллионах жертв, которые оставил после себя Гитлер. Я имею в виду не только погибших, но и тех, кто согласился стать палачами, ведь это были одни из нас.

Гитлер был уверен в том, что ему дано покорить тайну, и эта победа в сфере непознанного обеспечит успех и в сфере неопровержимо выверенных расчетов. «Тайна – как женщина, она любит тех, кто способен овладеть ею, – настаивал он. – Только так дух способен овладеть материей! Только так воля способна проявить себя как реальная сила!» Это заявление, неглупое само по себе, подавалось с таким напором, с такой уверенностью в неоспоримости открывшейся ему истины, что я тоже увлекся, пусть простят мне этот грех мои родственники и соотечественники. Когда Гитлер, пригласивший меня в свои апартаменты в отеле, заявил, что исход будущей войны будут решать не столько техника и искусство ведения боевых действий, сколько решимость масс достичь «горизонта», я затаил дыхание. «Только масса сплоченных бестий, – утверждал он, – увлеченных волей провидца, способна творить подлинные чудеса».

Ему первому удалось одним ударом уничтожить дистанцию, с помощью которой Мессинг отгораживался от мира. До того момента я ничего не слыхал ни о каких «горизонтах», тем более о «горизонте тайны», заглянуть за который призвал меня фюрер.

Он убеждал меня ступить на этот путь.

– Очень важно не сбиться с верного маршрута, и компасом могут служить люди, способные проникнуть в будущее. Каждый человек есть продукт как своих, так и чужих идей. Эту истину я накрепко усвоил в детстве. Надо мной смеялись, смеются и сейчас. Меня всегда высмеивали как пророка. Учтите, Мессинг, из тех, кто тогда смеялся, многие сегодня уже не смеются, а те, кто все еще смеются, скоро, пожалуй, тоже перестанут.

Далее он заговорил о «зове крови» и добил меня признанием, что мы с ним «одной породы» – высшей!

– Все, кому дано осознать ограниченность этого мира, связаны незримой нитью. Именно ограниченность мира ведет его к гибели. Пора шагнуть за горизонт. Это могут сделать только волки. Ведь мы оба волки, не так ли, Мессинг?

Я ошарашено взглянул на фюрера. Тот простецки улыбнулся и пояснил:

– Кажется, Вайскруфт называет вас Вольфи, что означает «волчонок»? – спросил Гитлер.

Я кивнул.

– Вот видите. Моей партийной кличкой в середине двадцатых было «Вольф», так что если вы волчонок, то я волк.

Простите, товарищи, не я один поддался искушению.

Не я один…

Сейчас трудно восстановить в памяти облик и слова человека, отпечатавшегося в истории как самый отъявленный злодей, но берусь подтвердить, что в те годы в Гитлере не было ничего, что могло бы намекнуть на будущие гекатомбы жертв. Сначала я всеми силами пытался поймать его на лжи.

С высоты четырнадцатого этажа утверждаю – Гитлер не лукавил, говорил, что думает. Даже струйки глубоко упрятанной хитренькой задней мысли не проскальзывало в его сознании. Он вовсе не ставил себе цель обаять меня, не пытался выдать скопившуюся в его сердце ненависть за лицемерное желание побрататься. Рассуждая о «горизонте тайны», о наследии предков, о кардинальном решении еврейского вопроса, он каждый раз был до конца искренен.

Даже решение «еврейской проблемы», о которой первым заговорил Гитлер, в его понимании выглядело по меньшей мере рациональным. Решение касалось исключительно административных мер, ограничения списка государственных должностей, которые могли бы занимать люди (он так и сказал – «люди»), придерживающиеся иудаизма. По сравнению с гонениями в Польше это были если не более мягкие, то более привычные меры.

Это был парадокс, и с ним необходимо считаться.

Каюсь, я еще раз предал свой народ, но как я мог не вступить в дискуссию с человеком, намеревавшимся шагнуть за «горизонт» и позвавшего меня за собой?

В Гитлере удивительным образом мешались вопиющая безграмотность недоучки и возвышающий фантазера полет мысли; вызывающая ограниченность немецкого бюргера и прагматическое умение внушить каждому, что нет такого вопроса, на который он не смог бы найти ответ, причем единственно правильный. Он мог заговорить любого собеседника, и чем более тот был ненавистен ему, тем неукротимее был поток обаяния, который Гитлер изливал на его голову.

Как хотите, так и понимайте! Мое мнение – мнение Мессинга! – Гитлер был выдающийся мистик. Его уверенность в своей правоте поражала, восхищала, убаюкивала, заставляла признать – наверное, этот парень лучше нас с тобой знает, как добиться лучшей доли. Вот пусть и принимается за дело.

Это касается не только немцев, но и всех тех, кто, либо из-за корыстных интересов, либо по причине отвращения к другим, либо в надежде натравить его на большевиков позволил ему окончательно поверить в себя.

В те годы не было более решительного борца за мир, чем Адольф Гитлер. Угрожая войной, он постоянно твердил о мире. Условия, которые выдвигались при этом, казались вполне разумными. Он требовал для своей страны достойного места под солнцем – возвращения Рейнской зоны, иначе Германия окончательно лишится куска хлеба; объединения соотечественников – они страдают под чужим игом. Я подтверждаю, в Силезии так и было. Его требования минимального паритета в средствах обороны никак нельзя было назвать безумными. Все, даже Сталин, подозревали его в чем угодно, но только не в отсутствии рационального «горизонта». Кому из сильных мира сего могло прийти в голову, что человек, владеющий восьмьюдесятью миллионами подданных, отважится броситься в схватку с миллиардом? Лишь со временем мне стала понятна подноготная этого незаурядного и в тоже время удивительно ограниченного человека. С детства приучив себя искать в каждом деле некую таинственную подоплеку – биологическую ли, национальную, социальную, – он после десятилетия триумфа уверовал, что ему доступно лицезрение, а затем и власть над этой самой незримой сутью. Он уверил себя – раз провидение на его стороне, значит, он владеет рецептом. Следовательно, он способен видеть дальше и глубже, чем другие.

Его ошибка в том, что он вообразил, что существует один рецепт и, причем, единственный, а ведь мудрым может считаться только тот, кто способен сочетать минус с плюсом. Гитлер все поставил на одну карту, как нередко случается с теми, кто пытается возобладать над судьбой, а точнее, над подчинившими его «измами», кто необдуманно пытается сам стать «измом», не понимая, что тем самым он сам становится отменно вкусным блюдом для этих незримых сущностей.

Что касается астрологии, Гитлер резко отрицательно относился к наукообразным пророчествам по звездам. Он не то, чтобы не доверял гороскопам, но относился к ним с подозрением, не без основания полагая, что попасть под власть прогноза легко, а освободиться от него трудно.

Впрочем, об этом после. Более распространяться на эту тему не буду, а перейду прямо к обращенному ко мне предложению фюрера послужить Германии – стране (он не сказал родине – sic!), воспитавшей меня, поспособствовавшей обрести ментальную силу.

Еще не прокричал новозаветный петух, как я во второй раз совершил предательство – попросил время подумать.

Что касается письма Пилсудского, он равнодушно обронил, что в самом ближайшем будущем даст ответ вождю польского народа, а до той поры он, Адольф Гитлер, в полном моем распоряжении.

Присутствовавший на встрече Вайскруфт и бровью не повел, а я растаял и в третий раз ответил любезностью на любезность. Мессинг неосторожно предупредил господина Гитлера, что в конце декабря того ждет несчастье, так что пусть он будет осторожен в выборе еды. Гитлер попросил уточнить, что я имею в виду, но мне нечего было добавить. Я повторил, чтобы он проявил осторожность, посещая общественные места.

– В меня будут стрелять? – спросил он.

– Не знаю. Прогноз связан с пищей, точнее, с местом приема пищи.

 

Глава 3

Мои выступления в Германии трудно было назвать триумфальными. К тому же спустя недели две после начала гастролей господин Кобак без объяснения причин бросил меня. В оставленной записке было сказано: «Дорогой друг! Семейные обстоятельства требуют моего срочного отъезда в Варшаву. Передоверяю тебя господину Вайскруфту. Этот достойный господин позаботится о тебе и об организации выступлений. Верю, тебя ждет грандиозный успех. Надеюсь на скорую встречу».

Сначала я решил, что Кобак спятил, затем меня догнала мысль об удивительной способности Вилли убеждать любого. Уж не пригрозил ли он отважному шляхтичу автомобильным бампером, которым с таким искусством управлялся господин Кёпенник?

Я потребовал объяснений. Вилли показал контракт и сумму неустойки в случае его нарушения с моей стороны.

– Публику не интересуют подробности взаимоотношений артиста с его импресарио. Публике подавай Мессинга, и он будет подан.

– Ты все-таки добился своего! – заключил я.

– Я всегда добиваюсь своего, и знаешь почему?

Он перешел на русский.

– Потому что я всегда уважительно отношусь к своему оппоненту и не спешу с выводами. Хорошая атака – это подготовленная атака. Что касается контракта, хочу напомнить, все условия, которые мы обговорили с тобой десять лет назад, остаются в силе. Мы можем оформить их в дополнительном соглашении, после чего ты будешь волен поступать так, как тебе мечталось, когда рядом была Ханни. Если хочешь учиться, учись. Желаешь заняться психологией – никаких возражений. Намерен жениться, этот пункт мы тоже уточним.

Он говорил рассудительно, в полной уверенности, что Мессинг у него в кармане. Я не мог слышать его голос – схватил пальто, шляпу и выскочил из гостиничного номера.

Был вечер, промозглый берлинский ноябрьский вечер. Я намерзся еще в гостинице, а на улице у меня зуб на зуб не попадал. Если это экономия, что такое скупердяйство? С другой стороны, возможно, именно нежелание тратиться на обогрев и воспитал в немцах своеобразный фатализм, позволявший им стойко выносить удары судьбы. С какой стати нести лишние расходы, если скоро придет весна? Эта сметка напоминала радость утопленника, в последнее мгновения поздравившего себя – а ведь мог бы скончаться от рака.

Мессинг брел по улице, боролся с ветром и с недоброжелательством поглядывал на аборигенов. Сам не заметил, как забрел в Моабит. Здесь отыскал знакомое заведение, зашел к «тетушке Хелене».

Заказал кофе. Хозяин глянул на меня как на зачумленного, затем, справившись с изумлением, принял заказ.

Я устроился в углу, неподалеку от того места, где когда-то докладывал товарищу Рейнхарду о событиях в Эйслебене.

Здесь мало что изменилось, разве что поубавилось коммунистической символики. Возле моего столика на стене все еще красовались заметно облупившиеся серп и молот, справа возвышался пролетарий, сжимавший в руках винтовку и смело глядевший в будущее. Красивая, имевшая неестественный наклон подпись под рисунком гласила: «Гюнтер Шуббель». Понимай, как хочешь, то ли на стене был изображен сам Гюнтер, то ли это был его автограф. В любом случае, его не забыли, это было приятно. Помнится, он виртуозно обращался не только с винтовкой, но и с пивной кружкой – выпивал ее на пари, придерживая пальцами ног. Хороший был товарищ. Жаль, что «измы» обманули его.

Я с удовольствием выпил чашку горячего кофе, затем прикинул – как быть?

Я видел Вилли насквозь, но это знание ничем не могло помочь мне. Менее всего его интересовало служение «национальной идее», хотя, как всякий полукровка, он был отъявленный патриот. Его заветной целью являлся коммерческий успех, но не в примитивно-монетарном значении этого слова, а в куда более широком, метафизическом, смысле. Его владетельной «стью» являлись престиж, добропорядочность, солидный счет в банке. Его пунктиком было стремление вернуть доброе имя и восстановить деловую репутацию Вайскруфтов, изрядно подмоченную папашей. Бегство Вайскруфта-старшего в Аргентину окончательно лишило Вилли доступа в хорошие дома.

Однажды он сам признался.

– Мой милый Августин сам мог бы послужить отличным экспонатом для своего паноптикума, правда, его уродство было не так заметно. Оно проявлялось в свойствах натуры. Папаша был отъявленный авантюрист. Ему не хватило позорного изгнания из армии, так он еще наделал кучу долгов и, спасаясь от кредиторов, ударился в бега. У меня нет выбора, Вольфи, как только заняться серьезным, перспективным делом. Служба в компетентных органах хороша для детей лавочников, сынков управляющих имениями, наследников средней руки адвокатов или для изгнанных с флота морских офицеров, но никак не для Вайскруфтов.

Трудно сказать, на что надеялся Вилли, впадая в такого рода доверительность, только разжалобить меня ему не удалось. Я не такое видывал, даже ангела небесного. Это было куда более впечатляющее зрелище, чем Вайскруфт с его семейными проблемами.

По поводу наших взаимоотношений Вилли выразился в своей обычной манере очковой змеи:

– Нам обоим нужны деньги, Вольфи. Деньги – это еще не власть, но неоспоримое право стоять рядом с властью. Больше никаких выступлений в рабочих клубах и прочих сомнительных заведениях! Ты вовсе не левак в душе, а добропорядочный, хитренький еврейский мальчишка, досыта наевшийся нищеты и желающий, чтобы такое больше не повторилось. Больше всего на свете ты страшишься оказаться в поезде без билета. Это и есть твоя тайна, а возможно, и секрет твоего дара. Доверься мне, и у тебя всегда будут деньги на проезд. Теперь ты будешь производить свои опыты перед избранной публикой. Твое искусство впечатляет, но этого мало. Оно еще должно приносить солидный доход. Для этого, прежде всего, необходимо избавиться от пошлых жестов и истошных вскриков, которыми ты сопровождаешь свои прозрения. Тех, кто теперь будет собираться на твои сеансы практической магии, театральные жесты не интересуют, как, впрочем, и поиски портсигаров, тюбиков с губной помадой, размахивание знаменами и хоровое пение. От тебя ждут высказываний по более серьезным вопросам, и если ты попадешь в точку, у нас отбоя не будет от состоятельных клиентов. Но для этого надо подучиться.

– Ты хочешь сказать, что мои прозрения будут зависеть от толщины кошелька того или иного зрителя?

– Никогда, Вольфи! Глупо рисковать деловой репутацией, ведь ты не шарлатан, не так ли? Только правда, как бы горька она ни была.

Я знал цену его «никогда». Очень скоро оно обернется «необходимым исключением», вызванным «особыми обстоятельствами», затем отпадут «обстоятельства», за ними «исключения», и моя песенка будет спета.

Казалось бы, бросить все и умчаться в Польшу. Но как быть с господином Кёпенником? У меня не было сомнений – сыщик поблизости. Я ощущал его присутствие. Однажды мы случайно встретились в холле гостинице. Кёпенник вежливо приподнял шляпу, он даже не попытался заговорить со мной. Он даже в мыслях почтительно назвал меня «герр профессор».

Вот и пойми этих немцев.

Как-то я пожаловался Вайскруфту на его навязчивое присутствие.

– Это для твоей же безопасности, Вольфи, – объяснял Вайскруфт. – Вспомни о своих коммунистических дружках. Ты считаешь, они простили измену?

– Я уеду за границу.

– Куда?

– В Польшу. Я польский гражданин.

Вайскруфт засмеялся.

– Ты хотя бы раз задумался о том, что тебя ждет в Польше, если ты вернешься с пустыми руками? Если не хочешь, чтобы в дефензиве тебе переломали ноги, жди, пока Адди не сочинит ответ.

– Какой ответ? – перепугался я.

Вилли надолго замолчал. Я знал, он хочет лишить меня последней надежды.

– Это очень высокий полити́к, Вольфи. Если настаиваешь, могу объяснить что к чему.

– Я настаиваю?! O, mein Gott! Мне плевать на весь этот высокий полити́к, но мне очень хочется знать, зачем польской охранке ломать ноги какому-то Мессингу?

– Скоро состоится заседание крупных тузов. Возможно, они пожелают полюбоваться на вундермана, способного заглянуть в будущее!

– Они готовы поверить новоявленному Ганусену?!

– Ганусен их не интересуют! У «датчанина» другая задача. Он сбивает мелких лавочников и крестьян в организованную массу. Зрителей, которые соберутся на твое выступление, не интересуют голые ноги. Но они, Вольфи, любопытны, как все люди. И не прочь развлечься, если это представляет практический интерес.

Вилли опять надолго замолчал. Я видел, он ходит вокруг да около.

Наконец Вайскруфт подал голос:

– Послушай, Вольфи, приход Гитлера к власти – вопрос времени, что бы ни твердили по этому поводу красные и узколобые социал-демократы. Германскую промышленность устраивают идеи, высказываемые фюрером, и не устраивают идеи, высказываемые Тельманом. Германия скоро станет достаточна сильна, чтобы начать свою игру. Для этого необходимо, прежде всего, порвать с красными в Москве – они свое дело сделали. Затем необходимо пересмотреть Версальские договоренности. Это modus operandi (образ действия) всех патриотически-настроенных немцев. Учти, Вольфи, всех немцев, любого политического окраса. Кто этого не понимает, будет отброшен на обочину. Тельман это понимает, но он связан по рукам и ногам. Он вынужден беспрекословно подчиняться Москве, а что там думают по поводу будущего Германии, никто точно сказать не может.

– Но как же страны-победительницы?.. – вырвалось у меня.

– Хороший вопрос, – одобрительно кивнул Вилли. – Даже самый малый шаг в сторону пересмотра Версальского договора вызовет бурную реакцию с их стороны.

– Что же делать? – растерялся я.

– Привлечь на нашу сторону.

– То есть затуманить глаза?.. – догадался я.

– Именно, – согласился Вайскруфт. – Этого можно добиться только в том случае, если Германия решительно заявит, что порывает с большевиками и готова выступить в едином строю с западными демократиями. Для этой комбинации лучше всего подходит Пилсудский. Это давний и ярый противник России. Договор с Пилсудским – лучшее подтверждение смены курса. Этот союз обеспечит нам тыл, и в Силезии наконец-то наступит спокойствие. А ты говоришь – в Польшу! Кому ты нужен в Польше без ясных и четких обязательств, на которых мы готовы пойти, чтобы помириться с Пилсудским? Первое и наиважнейшее – согласие на отделение Силезии. Пусть она пока останется польской при четко зафиксированном в договоре соблюдении прав немецкого меньшинства. Пока! Ясновельможный пан не может не клюнуть на такую приманку.

– Почему же канцлер сам не может связаться с маршалом?

Вилли рассмеялся.

– Кто ему поверит?! Кто такой Брюнинг?! Пилсудский не так глуп, чтобы ставить на хромую лошадь. Эту комбинацию невозможно провести в рамках Веймарской конституции, отсюда следующее требование – долой Веймар. Гинденбург совсем одряхлел, у деятелей из национальных партий много солидности, но мало практической хватки. Массы давным-давно отвернулись от них – и левые, и правые. Социал-демократы грызутся с коммунистами как кошка с собакой. Нам никогда не видать левого фронта. Остается единственная фигура…

– Адольф Гитлер?

– Да. Год назад у него было восемьсот тысяч избирателей, а теперь – шесть миллионов.

– Ты настолько откровенен со мной, что мне становится страшно. Менее всего я хотел быть посвященным в такого рода тайны.

Вайскруфт засмеялся.

– Тайну не интересует, хотел бы ты быть посвященным в нее или нет. Тайна сама выбирает своих приверженцев. Ищущих тайна ведет, скептиков влачит – так, кажется, говорили древние римляне. Но оставим древних в покое, нас с тобой должно волновать другое – доходы, приносимые тайной, несравнимы ни с какими другими доходами.

Заметив, что я с испугом гляжу на него, Вилли успокоил меня:

– Не беспокойся, Вольфи. В том, что я тебе сейчас наговорил, нет никакой тайны. Это всего лишь мое личное мнение. Демократия гарантирует право каждому иметь собственное мнение по любому вопросу.

– Когда состоится мое выступление?

– Если оно состоится… – вздохнул Вилли, затем укорил меня: – Если же нет, это твоя вина, Вольфи.

– В чем же я провинился?

– Зачем ты предупредил Адди, чтобы тот опасался конца декабря. Сейчас в Коричневом доме все смеются над твоей прозорливостью.

– А Гитлер?

– Он хранит молчание. Ему не с руки вступать в перепалку со старыми бойцами, да еще по такому поводу, как прогноз какого-то польского еврея. Ты крупно рискнул, Вольфи. Больше так не поступай – никаких непродуманных, скоропалительных предвидений, тем более бесплатных. Теперь мы связаны по рукам и ногам твоей горячностью. Впрочем, – вздохнул, – оно, может, и к лучшему. Что касается наблюдения, ты волен гулять, где тебе угодно. Только будь любезен, сообщай, где находишься. Сейчас в Германии небезопасно, особенно таким, как ты.

Я знал наверняка – Вилли не лжет. Он никогда не опускался до вранья. Ему было лучше, чем кому-либо, известно, со мной этот фокус не пройдет. Он владел секретом тайны. Он знал, как держать меня в руках, – он мог что-то не договаривать, прятать камень за пазухой, обкладывать меня флажками, загонять в угол надоедливыми фокстротами, если угодно, шантажировать и угрожать, но намеренно врать – это был не его метод.

Мне, правда, от этого было не легче, но жить-то надо. В словах Вайскруфта было много верного. После приезда в Берлин меня несколько раз посещали сновидения, подкрепленные погружениями в сулонг. Мне являлась затемненная лестница, изгибом уводившая вверх – в мир вечерних приемов, светских раутов, модных туалетов, мундиров, полугражданских френчей и полувоенных пиджаков. Что-то постоянно нашептывало мне – там тепло, там топят даже весной, там можно найти надежное убежище; если повезет, то и управу на Вилли, а может, и на самого Адди. Там ты сохранишь жизнь и заживешь так, как тебе и не снилось. Там у тебя хватит денег на вагон любого класса, даже на аэроплан.

Существовала, правда, одна закавыка. В ней не было ничего телепатического, только капелька житейского опыта и, может, уроки Гершки Босого. Чтобы взобраться по этой лестнице, необходимо было поступиться самой малостью – уважением к себе. В цену также входило требование сократить дистанцию между собой и миром до неуловимой, безразмерной величины.

* * *

Две недели в перерывах между выступлениями Вайскруфт объяснял мне, кто есть кто в политике, индустрии и кинематографе, какие существуют общественные организации и за что они ратуют, кто является владельцами самых распространенных газет и чьи взгляды они выражают, так что на кладбище в Моабите, где лежала Ханна, я сумел вырваться только в начале декабря 1931 года.

Погода стояла паршивая – слякотно, ветрено, с неба сыпался то ли дождь, то ли снег. Я промерз до косточек и, возвращаясь в гостиницу, вновь заглянул к старой знакомой «тетушке Хелене», где не без удовольствия и не без раздумий выпил горячий кофе и вдобавок заказал сосиски.

На этот раз хозяин заведения проявил сознательность и, не смутившись, принял заказ. Направляясь к столику, поближе к решительно настроенному пролетарию, я мысленно отметил, что хозяин звонит кому-то по телефону. Я не придал значения его инициативе. В те минуты меня более всего занимала необъяснимая властность, с которой Вилли Вайскруфт обращался со мной. Я неоднократно задавался вопросом, по какой причине я покорно терплю его домогательства. Почему я, великий маг и волшебник, теряю трезвость мысли и бодрость духа в его присутствии?

В конце концов, кто из нас более могучий медиум?

Может, он способен читать мои мысли?

Нет, это я заявляю ответственно.

Могу ли я читать его мысли?

Да.

Так в чем же дело? Какая субстанция позволяла ему с такой легкостью загонять меня в угол, требовать того, настаивать на этом, а я, вместо того чтобы дать сдачи, начинаю нервничать, суетиться, впадаю в ненужную горячность и в конце концов следую у него на поводу.

Это был факт, и я не мог пренебречь им. Мне казалось удивительным, что мне без всяких усилий давались мысли Вилли, ясные, открытые, логичные и неопровержимые, и тем не менее ему удавалось давить на меня с невероятной для человека, далекого от экстрасенсорики, силой. Или, может, это не Вилли обрел необъяснимую мощь, а некий таинственный «изм», который стоял за ним, чьим верным поклонником он являлся?

Разгадка ускользала от меня, как, впрочем, и от тех не потерявших здравомыслия немцев, отказавшихся голосовать за вождя наступавшего «изма», а ведь речь шла по меньшей мере о духовном здоровье нации, о праве каждого гражданина сохранить дистанцию и не сбиться с голоса.

С высоты четырнадцатого этажа каюсь – это были одни из самые паршивых дней в моей жизни. Я заметно похудел, вид у меня, несмотря на энергичные подбадривания Вайскруфта, был болезненный; впрочем, такой и должен быть у провидца, потерявшего веру в себя, испытывавшего разочарование перед ударами судьбы.

Что меня ждало впереди? Объятья дьявола? Ему все-таки удалось утянуть меня за горизонт. Или в преисподнюю?

Какая разница!

Как только я принялся за сосиски, ко мне подсел товарищ Рейнхард.

Господин революционер был в дорогом черном костюме. Поверьте, в костюмах я знаю толк – наряд товарища Рейнхарда ничем не уступал костюму партайгеноссе Гитлера. Шляпа у Рейнхарда была мягкая, от Стетсона.

Партия разбогатела? А может, товарищ Радек, или кто у них за главного в Коминтерне, отпустил поводья, и борцы за народное счастье тотчас помчались в универмаги за буржуазными безделушками?

Кто сможет понять этих коммунистов?!

Мне стало завидно – эх, Вольфи, упустил ты свое счастье. Не надо было выходить в Варшаве. Надо было ехать в Москву, там обучиться азам революционной магии. Сейчас тоже разгуливал бы по Берлину в роскошном представительском костюме!

Мы молча тянули пиво – Рейнхард свое, я свое. Я отмалчивался, он помалкивал. Неожиданно Мессингу пришло в голову, что он до сих пор не знает, как зовут сидевшего напротив функционера. Вопрос, конечно, малосущественный, вряд ли способный потягаться с такими молотобойными лозунгами, как «народное счастье» и «эксплуатация человека человеком», тем не менее…

– Как вас зовут, товарищ Рейнхард?

– Гюнтер. Послезавтра в семь вечера. Помнишь, где мы сидели с Шуббелем? Вон за тем столиком, что под серпом и молотом.

Я застыл как вкопанный.

– Что это значит?

Рейнхард, не отрывая взгляд от кружки, ответил:

– Ты просил о помощи. Я пришел.

* * *

Встреча с Рейнхардом необыкновенно взволновала меня. Теперь и не вспомнить, каких трудов мне стоило в назначенный день сохранять невозмутимость в присутствии Вилли. В этой пивной конспирации было что-то по-мальчишески будоражащее – вдруг Рейнхард не придет? Вдруг я ослышался насчет помощи, ведь ни о чем таком я не просил, разве что заказал чашку кофе в заведении, где все предпочитают пиво. Может, тем самым я привлек к себе внимание потусторонних сил, и они решили помочь отчаявшемуся медиуму?

А может, товарищ Рейнхард является более могучим провидцем, чем Мессинг? В таком случае меня окружают исключительно телепаты – Вилли Вайскруфт, Кёпенник, теперь и Гюнтер Рейнхард. Иначе каким образом он сумел уловить волны отчаяния, распространяемые загнанным в угол профессиональным медиумом, ведь я даже не пытался связаться с ним и ни с кем из прежних друзей, не просил о встрече. Тонул молча, с присущим моим соотечественникам смирением. Никто не слышал моих жалоб. Как же товарищ секретарь уловил, что бывший попутчик совсем сник и покорно готовился стать жертвенной тварью, брошенной на алтарь взрастающего как на дрожжах идола?

С высоты четырнадцатого этажа слышу возмущенный ропот тех своих поклонников, кто полагал, что Мессинг был всемогущий колдун, а будущее являлось для него чем-то вроде волшебной книги. Стоило открыть ее, отыскать нужную страницу, прочитать заклинание, как грядущее вмиг представало перед ним во всей своей полноте. Картинка цветная, голос за кадром дает пояснения: «Это телевизор, это мобильник, а это Вилли Вайскруфт, прячущий камень за пазухой». Неужели до сих пор не перевелись простаки, которые полагают телепатию тем самым рычагом, ухватившись за который, можно перевернуть мир? В такое очень хочется верить, но это не так. Это сказки. В реальном Берлине или Москве, или в любом другом городе проживает множество телепатов, тем не менее на Земле до сих пор существуют болезни, люди страдают от голода, холода, землетрясений и потопов.

К будущему и наяву нелегко прорваться, что уж говорить о ясновидении! Мало кому известно, какое это трудное дело – уловить непознанное через сулонг.

Мне не раз за долгую профессиональную карьеру приходилось встречать «ясновидящих», берущихся ответить на любые «что», «где», «когда» и «каким образом». В Польше, например, выступал известный медиум Шиллер-Школьник. Он брался предсказывать номера лотерейных билетов, на которые должны выпасть выигрыши в ближайшем розыгрыше. Когда мне рассказали о такого рода чуде, я задал только один вопрос: почему эти номера не купит сам провидец, хотя бы для того, чтобы иметь возможность бросить свою сомнительную и рискованную профессию?

Будущее – это скорее мыслеобраз, являющийся спонтанно, неподвластный воле телепата. Это скорее некий символ, имеющий достаточно понятные очертания, но никак не детализированный во времени. Чаще всего это туманный, нечеткий эскиз, живущий собственной жизнью, в собственной реальности, приметы которой чаще всего непонятны и несвязаны между собой.

Другое дело, что встреча с Рейнхардом встряхнула меня, прибавила сил, заставила трезво взглянуть на жалкого, обезумевшего от страха Мессинга.

Что же случилось со знаменитым медиумом? На что он рассчитывал, отправляясь в Германию? Почему позволил накинуть петлю себе на шею? Как избавиться от петли? В чем причина бездумной непоследовательности? Неужели можно пожертвовать уважением к себе и дистанцией ради каких-то, пусть и самых изысканных, благ?

Ответ проклюнулся накануне встречи, утром, в самый миг пробуждения, когда сознание еще дремлет, еще прощается с тьмой, но уже и приветствует день. В этой пограничной зоне царят пронзительная ясность и редчайшее внутреннее согласие. Старый верный дружище-разум подсказал – ключ к тайне в телефонном звонке.

Да-да, в самом обычном телефонном звонке, на который отважился хозяин пивной, как только в его заведении вновь появился экзотический незнакомец и заказал кофе и сосиски. Цепь выстраивалась самая незатейливая – кто-то случайно брякнул: в Берлине, мол, еще не перевелись сумасшедшие, которые направляются в пивную пить кофе. Не исключено, что это был сам хозяин, приглядывавший за каждым, кто посещает его заведение. Этот анекдот дошел до товарища Рейнхарда, и тот, как человек, склонный к конспирации, готовый отразить любые происки оппозиционеров, мешающих революционной борьбе, поинтересовался, кем был этот чудак. Смекнув, что незнакомец очень напоминает небезызвестного Мессинга, десять лет назад сбежавшего из поезда, направлявшегося в Москву, Рейнхард попросил хозяина звякнуть, если этот господин вновь появится в бирштубе.

Такое бесхитростное объяснение невероятной прозорливости товарища Рейнхарда смутило меня и в то же время подарило надежду.

На встречу я отправился, отпросившись на представление в Винтергартен. Вел себя как школьник, разве что не хныкал и не размазывал сопли по щекам. В середине представления, когда упитанные фрау принялись лихо вскидывать соблазнительные, полненькие ноги, отправился в туалет, оттуда черным ходом, незамеченным, выскользнул на улицу.

* * *

Рейнхард был холоден со мной и, как и прежде, неумолим до смешного. Я так и заявил – не будем смешить товарищей, Гюнтер. Я не давал никаких подписок, обязательств, не клялся на «Капитале», так что нечего пугать меня партийным судом.

– Ты просил о помощи, товарищ, – напомнил Рейнхард.

Я сразу сник, признался:

– Угодил в ловушку. В лапы к дьяволу.

В этот момент дьявол собственной персоной появился в зале и, осмотревшись, направился к нашему столику. Он устроился за столиком, заказал пиво.

– Ты преувеличиваешь, Вольфи. Я всего лишь деловой человек. У меня есть хватка, и свой гешефт я не упущу.

Затем он обратился к Рейнхарду:

– Как будем делить Мессинга, дружище? Вдоль или поперек? Возможно, господин депутат согласится войти в долю?

Я удивленно глянул на Рейнхарда. Тот по-прежнему отмалчивался, тогда я перевел взгляд на Вайскруфта.

Вилли кивнул, подтверждая.

– Да-да, господин-товарищ Рейнхард, секретарь Берлинского городского комитета – народный избранник. Теперь его нельзя даже пальцем тронуть, не то что кастетом или полицейской дубинкой. Могу добавить, господин депутат относится к числу тех парламентариев, кто еще не окончательно потерял голову. Я слыхал, у него существенные разногласия с теми, кто готов с потрохами продать Германию усатому дядьке из Кремля.

– Наши разногласия вас не касаются, – подал голос Рейнхард. – Против наци мы выступаем единым фронтом.

– Оно и видно, – по-русски откликнулся Вилли, – как много единства в ваших рядах. Ротфронтовец с удовольствием колотит члена «Железного фронта», а тот в свою очередь – ротфронтовца…

– А вместе, общими усилиями, мы колотим фашистов, – закончил фразу Рейнхард.

Я, оказавшийся лишним при выяснении, кто кого колотит в обезумевшей, расколотой Германии, с тоской задумался о том, что пока они дерутся друг с другом, мне вряд ли суждено вырваться из объятий Вилли. Я проклял себя за неосторожность, допущенную в Винтергартене. Мне стало не по себе от бесспорного подтверждения того факта, что Вилли действительно на короткой ноге с оккультным пространством. Выходит, Вайскруфт – паранорматик, иначе как он догадался о месте и времени встречи? Неужели он и на территории тайны обладает реальной властью? Тогда все мои попытки вырваться из-под его опеки бесполезны. В этом случае надо хотя бы понять, как ему это удается.

Я сосредоточился на беседе, которую вели двое классово различных мистиков. Гюнтеру удалось втянуть Вилли в спор по поводу политической платформы, с которой фашисты выступят на внеочередных выборах в рейхстаг. Оба согласились, что в данной политической ситуации избежать их не удастся. Рейнхард – не знаю, намеренно или случайно, – отвлек Вилли, и я попытался проникнуть в святая святых моего нового импресарио.

При внимательном изучении мыслей Вилли выявилась неприятная для меня подробность. Его всезнание, его панибратское обращение с тайной, непоколебимая уверенность в праве повелевать мною основывалось на моих собственных ошибках. Впрочем, его вожак – тот, с усиками, – действовал подобным же образом. Разнился только объект. С одной стороны, нервный, обладающий странным даром субъект, чуть что готовый дать деру; с другой – миллионноголовое существо, привлеченное вкусным запахом варева, изготовляемого умельцами из всевозможных «измов» и «стей».

Прежде всего, напор, прочь сомнения! Доводы разума? Чепуха! На любой ваш довод можно выставить противоположный (каким бы глупым или демагогичным он ни казался), – следовательно, разум не имеет значения. Куда важнее довериться неясным потребностям, вожделениям, привычкам, пристрастиям, предрассудкам, наконец. Здоровое национальное чувство способно пересилить любые доводы, тем более если в кармане припрятано достоверное знание о будущем, а оно доступно немногим – тем, кто властвуют в сфере духовного.

С высоты четырнадцатого этажа предупреждаю – это чрезвычайно веские аргументы, и к ним следует относиться с полной серьезностью, обязательно взвешивать и отбрасывать решительно.

Что касается Вилли, прозрение – или, точнее, подсказка разума, – оказалась убийственной для меня. Винтергартен оказался ни при чем – меня пасли возле бирштубе! Вот куда надо было пробираться с черного хода! Здесь меня поджидал Кёпенник, неделю назад обнаруживший, что, гуляя по городу, я завернул «в логово к красным». С того момента, стоило мне выйти в город, Вайскруфт тут же ставил пост у «Хелены». Сегодня им повезло – господин Кёпенник из уличного телефона-автомата сообщил, что «объект прибыл».

Не менее досадным было и следующее открытие – они научились ловко прятать свои мысли.

Кёпенник за все время наблюдения ни разу не вспомнил о Мессинге. Притаившись в телефонной будке, он насвистывал модную песенку и активно соображал, как бы половчее избавиться от фрау Кёпенник и отправиться с некоей Лили в кинотеатр. Премиальные, которыми их щедро снабжал шеф, пришлись очень кстати. Это была весьма эффективная линия защиты. Помнится, при подходе к пивной я уловил такое имя – Лили, но какое мне дело до маленькой капризной шлюшки!

Возле стоянки такси меня ждал его напарник – теперь мне стало ясно, чьи незамысловатые мечты долетели до меня. Этот сыскарь воображал – было бы здорово понаблюдать за Лени Рифеншталь и уберечь ее от злоумышленников. Например, от сексуального маньяка, которых в ту пору в Германии развелось видимо-невидимо. Чтобы защитить ее, сыщик не поленился бы залезть к ней в постель. Заодно можно было бы выяснить, что она прячет в шелковых трусиках.

Все это я мог бы разведать раньше, если бы не самомнение, не снисходительность по отношению к моим недругам, не попытка выдать желаемое за действительное. Меня прямо-таки ткнули носом в небезынтересный для меня факт, что на всякого слишком возомнившего о себе экстрасенса всегда найдется банда опытных сыщиков.

Между тем Вилли продолжал философствовать. Прошлое, поделился он, слишком хрупкая субстанция, чтобы всерьез противостоять будущему. Из прошлого больших доходов не выцедишь, другое дело будущее. Право на стороне грядущего, а оно опирается на сильных, поэтому там, где сила, там правда.

Я отмахнулся от выпирающих из головы Вилли самодовольных «измов» и отдался вполне практическим соображениям. Если Вилли проморгал нашу первую встречу, значит, он не такой уж крупный специалист по запредельному. Этим следовало воспользоваться, и я принялся приглядывать за мыслями Рейнхарда.

Там, между повестками дня, резолюциями, решениями парламентской фракции пульсировала четкая, вполне доступная фраза: «Нордбанхоф, угол Инвалиденштрассе». Следом донеслось неясное «ижы иоск» или «ижны оск».

Я не сразу догадался, о чем идет речь. Только следующим утром, во время пробуждения, меня осенило – это же «книжный киоск»!

Итак, Северный вокзал, угол Инвалиденштрассе, книжный киоск.

…Вилли потянул меня за рукав.

– Заснул?

Я удрученно кивнул.

– Так много, и всё сразу, – признался я, затем резко поднялся, суетливо пожал руку Рейнхарду.

– Для меня, господин депутат, большая честь быть представленным вам. Позвольте выразить свою признательность. Имею честь пригласить вас, господин депутат, на мое представление, которое состоится в следующую пятницу в Шарлоттенбурге.

Лицо у Вилли вытянулось, но я не обратил на него внимания и рассказал, как добраться до зала.

– Я сам встречу вас и усажу на лучшее место. Вот что еще, господин депутат. Если вы в ближайшее время планируете полет на аэроплане, лучше отправляйтесь поездом.

Рейнхард по-детски испуганно глянул на меня.

– Действительно, я на днях собирался в Париж. Так вы рекомендуете поездом?

– Да-да, исключительно поездом. Никаких аэропланов!

На улице Вайскруфт сурово одернул меня:

– Ты вел себя развязано, Вольфи. Зачем ты пригласил его на свое выступление? Я не могу этого допустить.

– Тогда я откажусь от выступления.

– Я же стараюсь для твоей же пользы…

– Вилли, послушай. Ты сказал, что мы с тобой равноправные партнеры, и в то же время пытаешься навязать мне, кого я могу приглашать на свои выступления, а кого нет. При таком подходе у нас вряд ли сложится полноценное сотрудничество.

Вайскруфт дал задний ход.

– У меня и в мыслях не было навязывать тебе свое мнение. Я исхожу исключительно из деловых соображений.

Во фразе – «у меня и в мыслях не было» – таилась определенная двусмысленность, однако я не стал педалировать скандал и миролюбиво взял его под руку.

– Я тоже. Как ни крути, а Рейнхард – депутат рейхстага. Об этом всегда можно упомянуть в разговоре.

– Так-то оно так, – вздохнул Вилли, затем решительно добавил. – И все-таки лучше оставить этого коммуниста в покое. Пусть бы он летел на аэроплане.

Затем Вайскруфт заинтересовано спросил:

– Аппарат разобьется? Когда это случится?

Мне припомнилось, как в момент прощания с Рейнхардом меня осязаемо кольнуло предчувствие. Я пожал плечами.

– Понятия не имею. Мне вдруг представилось, как Рейнхард садится в громадный трехмоторный «юнкерс». Закрутились винты. Аэроплан разбегается, взмывает в воздух. Вдруг взрыв, пожар, падение…

– Туда ему и дорога, – заключил Вилли. – Насчет предвидений придержи язык. Они стоят немалых денег.

– В следующий раз буду вести себя умнее, – пообещал я. – Все-таки трудно удержаться, когда воочию видишь, как самолет камнем падает на землю и гибнут люди.

* * *

Декабрьские дни 1931 года запомнились невероятной суматохой, связанной с осенившей Вилли идеей. Он решил основать частную фирму.

– Намечаются неслыханные перспективы, Вольфи! Как ты посмотришь, если мы организуем страховое общество «Вайскруфт и Мессинг»? Полагаю, ты не будешь возражать?

Я не стал возражать. В те дни я был озабочен исключительно возможностью вырваться из Германии и при этом не получить пулю в затылок или не попасть под колеса автомобиля, управляемого господином Кёпенником. Одна только мысль, с каким наслаждением он ударит меня бампером, а потом еще и переедет колесом, ввергала меня в ужас, так что увлеченность Вилли этой странной идеей как нельзя лучше соответствовало моим планам.

Увлеченный человек теряет бдительность, как, впрочем, и уверовавший в свое превосходство паранорматик.

В те дни самым притягательным местом на свете мне казался книжный киоск возле Северного вокзала. Однако на этот раз мне хватило благоразумия не бросаться сломя голову на Инвалиденштрассе. Я улучил момент, когда мы с Вилли прогуливались по Фридрихштрассе, и ненавязчиво вывел его к Северному вокзалу. Там на глазах у вдохновленного коммерческим успехом будущего предприятия компаньона я купил в киоске книгу в яркой обложке, на что Вайскруфт, поморщившись, укорил меня – какую же бульварщину ты читаешь, Вольфи? Дались тебе похождения этого всемогущего и всезнающего французского сыщика?

Я вынужденно изобразил смирение – так уж случилось, привычка, знаете ли, мы в университетах не обучались… Это сработало. Я был уверен, Кёпенника не было поблизости, а Вилли всегда доверял своим глазам. Если бы, конечно, он обладал способностью видеть сквозь преграду или засунул бы пальцы под суперобложку, его самоуверенность значительно бы уменьшилась.

Признаюсь, я не без удовольствия познакомился с похождениями гениального сыщика, но куда большее впечатление произвела на меня записка Рейнхарда, ловко вклеенная в обложку. Теперь мне было за что зацепиться, требовалось только не совершать ошибок и не дать Вилли, опьяненному подсчетом будущих сверхдоходов, протрезветь.

Дело было за малым – отыскать способ, с помощью которого я мог бы улизнуть из Германии. Трудность состояла в том, что теперь, наученный горьким опытом и просвещенный Рейнхардом, я впервые до конца осознал, в какие крепкие тиски сумел зажать меня Вайскруфт. Гюнтер предупреждал, что, по непроверенным сведениям, Вайскруфту удалось убедить свое начальство в том, что выступающий в Берлине экстрасенс, называющий себя Вольфом Мессингом, на самом деле является агентом Коминтерна, присланным в Германию из не названной восточной столицы с целью организации шпионской сети. Чтобы пресечь мою преступную деятельность и попытаться перевербовать негодяя, Вилли добился свободы рук, так что всякая попытка с моей стороны встретиться с любым официальным представителем компартии исключалась. Никто не согласится общаться с «красным суперагентом» – это означало дать повод буржуазной прессе устроить оглушительную свистопляску на тему «руки Москвы». По той же причине я не мог обратиться за помощью ни к официальным органам, ни к демократической прессе, ни к депутатам рейхстага от социал-демократической партии. Рейнхард напоминал, чтобы я не терял бдительность, так как к тридцать первому году у наци оказалось множество приверженцев в полицейских управлениях, что позволяло им безнаказанно громить рабочие клубы, разгонять демонстрации противников. Коричневые сумели захватить улицы, и этот факт требовал особой осторожности с моей стороны. Уйти от преследования опытных оперативников без помощи надежных друзей шансов было мало.

При условии, что явка в книжном киоске останется нераскрытой, Гюнтер пообещал поддерживать со мной связь «в память о наших героически погибших друзьях».

Помощь, которую Рейнхард оказал мне, была даром небес, пусть даже товарищ секретарь и не догадывался, с какой целью Вилли по поручению господина Гитлера заманил меня в Германию. Впрочем, если бы кто-то посвятил Рейнхарда в замыслы фюрера, он все равно бы не поверил.

Такие были времена…

В поисках спасения я, прежде всего, написал письмо господину Гитлеру с просьбой сообщить, когда я смог бы получить ответ на письмо известной ему фигуры, заведующей «восточным хозяйством». К моему удивлению, через несколько дней пришел ответ. Вождь извещал, что он удовлетворен пониманием ситуации, проявленной заведующим восточным хозяйством и его готовностью найти взаимоприемлемое решение по интересующим вопросам. Что касается «восточной проблемы», этим делом теперь займутся специально назначенные люди, которые до тонкостей разбираются во всех этих вопросах. Господин Гитлер благодарил меня за оказанную услугу и предлагал подумать о том, что и «в Германии я мог бы найти достойное моих способностей поле деятельности».

Мои способности! Вот узелок, в который завязались интересы таких разных людей, как Вольф Мессинг, Вилли Вайскруфт и Адольф Гитлер. Перспектива стать личным провидцем Адди никак не могла увлечь меня, однако письмо с автографом давало слабую надежду избежать в дефензиве допросов, связанных с переломами рук и ног. Это была маленькая, вполне призрачная, но все-таки удача.

Также я сделал ставку на энтузиазм, с каким Вилли занимался организацией нашего частного предприятия. Я был убежден, нетерпение подведет его. Опыт быстротекущей жизни подсказывал – принимая судьбоносные решения, ни в коем случае нельзя полагаться на «измы», неважно, в какие цвета они окрашены. Помочь может только здравомыслие и поиск согласия, ведь убежденность в правоте той или иной «ствы» внушает человеку ложное чувство превосходства над непосвященными, притупляют бдительность, сводит естественную осмотрительность к догматической подозрительности и добавляет уверенности в своем праве выносить суждения по любому не касающемуся тебя вопросу.

В воскресенье, когда увлеченность Вайскруфта достигла необыкновенного накала, он поделился со мной планами на будущее. Начал с вопроса, читал ли я утренние газеты.

Я пожал плечами:

– Я вообще-то предпочитаю не читать газеты. Они лишают меня доброго расположения духа и внушают опасение в здравомыслии тех, кто их выпускает и кто читает.

– О, да ты опасный мизантроп, – засмеялся Вилли. – Но ничего, и эта блажь скоро пройдет, как схлынуло твое пристрастие к марксистским идеям. Правда, ты более предпочитал марксисток, чем идеи. Ну, не буду, не буду.

Он, как бы оправдываясь, замахал руками, затем протянул мне газету и ткнул пальцем в заметку на первой полосе. Там сообщалось об авиакатастрофе в берлинском аэропорту. Для меня это не было новостью, неделю назад я предупреждал об этом Рейнхарда.

Ознакомившись с публикацией, я объяснил:

– Мне, откровенно говоря, все равно, что марксистки, что идеи, однако хотелось бы знать, с какой стати ты вдруг загорелся организацией страховой фирмы? Полагаешь, что при таком упадке деловой активности в Германии дело выгорит?

– Я уверен в успехе! Неужели ты не догадываешься, в чем причина моей уверенности?

Я пожал плечами.

– Ты верен себе, – укорил меня Вилли. – Пока ты валялся на диване и читал всякую дребедень, – он продемонстрировал мне яркую книженцию, которую я приобрел в киоске. – Пока ты строил планы, как бы улизнуть от старого друга…

Сердце у меня остановилось, однако на этот раз у меня хватило выдержки не бросаться в панику, не начинать оправдываться и удержать трезвое восприятие действительности. В подобной догадливости нет никакой мистики. Вилли не доверяет мне, значит, я должен убедить его, что его интересы стали моими интересами.

Между тем Вилли с прежней менторской интонацией крокодила продолжал:

– …я не знал ни минуты покоя. Дельце намечается перспективное. Возможности неслыханные.

Он склонился надо мной и таинственным полушепотом произнес:

– Вспомни прогноз, который ты дал Рейнхарду. Конечно, ты поспешил, но я прощаю тебя. Что сделано – сделано! В следующий раз, когда тебе померещится что-то катастрофическое, ты сначала предупреди меня, и только потом, по нашему обоюдному согласию, делись с другими.

– Ты опять за свое?!

– Да, за твое и за мое, ведь мы партнеры. Пока ты прикидывал, как бы половчее удрать от меня, – выразительно повторил он, – я не поленился обратиться в контору Люфтганзы и поинтересоваться, кто должен был составить компанию товарищу Рейнхарду.

Я сделал круглыми глаза и спросил:

– Кто же?

– В списке пассажиров я обнаружил старого знакомого. Это исключительно богатый человек, поддавшийся на уговоры одной дамы отправиться в Париж по воздуху. Она утверждала, что это «так экзотично, милый». Я проинформировал его, что, по мнению одного знающего человека, в Париж лучше отправиться поездом. Он потребовал назвать мне имя знатока, но я благоразумно промолчал и предложил производителю мыла и одеколона пари на кругленькую сумму. Я очень рисковал, Вольфи, поэтому мне причитается семьдесят процентов гонорара, а ты получишь тридцать, что в цифровом выражение произведет на тебя очень благоприятное впечатление.

Я промолчал, и Вилли продолжил:

– Несмотря на уговоры молоденькой подружки, этот человек послушался доброго совета и предпочел сдать билеты. Сегодня утром он взял в руки газету и с ужасом обнаружил, что при взлете пассажирский «юнкерс» рухнул на землю. Как деловой человек, он тут же позвонил мне и поздравил с выигрышем. Заодно просил поздравить и тебя.

– Ты сообщил ему мое имя?!

– Нет, Вольфи. Для этого человека не существует тайн, у него достаточно средств, чтобы все узнать самому. Но в любом случае для нас, мой милый, это лучшая реклама, так что теперь я с куда большим нетерпением жду рождественских праздников, о которых ты предупреждал Адольфа. Помнишь, ты посоветовал ему держаться подальше от официальных обедов, дружеских пирушек и прочих застолий. Особенно быть осторожным с меню. Ты убедительно подтвердил, что тебе можно доверять, а это значит, что скоро мы избавимся от необходимости отыскивать расчески, шпильки, часы и прочую ерунду в карманах эксплуатируемых рабочих, обездоленных бюргеров и прочей общедоступной швали. Долой дешевые залы и прочие сомнительные заведения! Перед нами откроются двери Берлинского театра, а также небольших, рассчитанных на избранную публику залов в первоклассных отелях.

Я перебил его:

– Кстати, о залах. Вчера мне позвонил господин Рейнхард и пожаловался, что сторонникам его политической доктрины почему-то отказывают в билетах на мое выступление. Он утверждает, что билеты распространяются по списку и исключительно среди приверженцев господина Гитлера, которые почему-то вдруг очень заинтересовались моими психологическими опытами. Рейнхард предупредил, что в таких условиях он вряд ли сможет посетить мой сеанс практической магии. Вилли, или ты разрешишь пустить билеты в свободную продажу, или ты больше никогда не услышишь от меня ни одного прогноза. Уж в этом ты никак не сможешь помешать мне.

Вайскруфт по привычке взял долгую паузу, закурил, насладился дымком, затем поинтересовался:

– Послушай, Вольфи, а нужно ли нам это представление? По сравнению с тем, что мы заработаем на страховых случаях, эта сумма представляется слишком мизерной, чтобы драться за нее. Кстати, я интересовался, билеты раскупаются плохо. Ты скажешься больным…

– Но я не болен!

– Ты упрям, как маленький ребенок. Хорошо, это в последний раз. Все последующие выступления я буду организовывать лично.

– И билеты будут пущены в свободную продажу? – настоятельно потребовал я. – Они не будут распространяться по списку?

– Хорошо, хорошо, – засмеялся Вилли. – Билеты появятся в свободной продаже. Как насчет будущих прогнозов?

Он лукаво посмотрел на меня.

Я вздохнул.

– Это не так просто, Вилли, и ты знаешь об этом лучше других. Я постараюсь дать ответ в ближайшие дни. Когда мне удастся уловить трепетанье небесных сфер.

Вили восхищенно произнес:

– Хорошо сказано – трепетанье небесных сфер! Ты к тому же поэт, Вольфи. Учти, на просмотр списков пассажиров, на обработку клиентов и прочие организационные мероприятия требуется не менее двух дней. Не забудь также о страданиях матушки-земли, вынужденной терпеть тяжесть пассажирских поездов и асфальтовые оковы дорог. А также о проливных дождях и ураганах.

– Я обязательно учту твое пожелание, только в будущем мы будем делить гонорар исключительно пятьдесят на пятьдесят.

Мы ударили по рукам.

 

Глава 4

За всю карьеру у меня не было более скандального выступления, чем сеанс, состоявшийся в середине декабря в пригороде Берлина Шарлоттенбурге. Район был аристократический, так что сначала публика вела себя сдержанно, хотя преобладание коричневых рубашек сразу бросалось в глаза. Всем отчаянно захотелось взглянуть на мага, к которому благоволил вождь движения. Красные явились хотя и небольшой, но сплоченной группой. С их появлением страсти неожиданно и резко накалились. Послышались выкрики: «Вон отсюда, продажные большевистские шкуры! Будущее Германии – это наше будущее!..» – на что сторонники экспроприации экспроприаторов ответили гневной отповедью: «Проклятые буржуазные подпевалы! Вы хотите за нашими спинами сговориться с эксплуататорами и кровопийцами из Промышленного союза!»

Утихомирились они на удивление быстро, по команде, что не удивительно для Германии. Коммунистов приструнил Рейнхард. Кому подчинились наци, я не сумел разглядеть. Впрочем, ясновидения в данном случае не требовалось, так как перед началом первого отделения Вилли имел со мной инструктаж. В самом доверительном тоне он предупредил, что в зале присутствует «очень высокопоставленное лицо».

Он сделал многозначительную паузу, затем наставил на меня указательный палец, тем самым демонстрируя, что доверяет мне, и сделал ценное признание:

– Сам руководитель берлинской партийной организации, – и прошелся передо мной, наглядно подволакивая ногу.

Нетрудно было догадаться, кого он имел в виду.

– В отличие от Штрайхера, – напомнил Вилли, – этот господин твой горячий поклонник. Стоит ли разочаровывать его и давать пищу крикливым демагогам, которых в нашем движении немало. Они готовы с водой выплеснуть и ребенка!

В таком доверии партийца к врагу нации и грязному еврейскому плутократу не было ничего странного, ведь за пару дней до выступления я выполнил свое обещание и представил Вилли список ожидаемых мною авиакатастроф. Затем покаялся, что насчет ближайших землетрясений, потопов и длительного, убивающего тысячи людей голода в небесной канцелярии пока ничего не слышно, разве что на Яве в ближайшее время произойдет извержение вулкана, а Япония нападет на Китай.

– Жаль, – прокомментировал эти сведения Вайскруфт. – От Явы и Японии в ближайшее время доходов ждать не приходится. Что ж, будем ориентироваться на авиакатастрофы.

В списке был указан рейс на Кенигсберг, имевший посадку в Варшаве. Этот вылет был особенно важен для меня, так как аэроплан должен был отправиться в полет сразу после моего выступления в Шарлоттенбурге.

Вилли отнесся к этому прогнозу с полным доверием.

Я перевел дух – умный, умный, а дурак. Решил тягаться с самим Мессингом. Да я, если хотите знать…

С высоты четырнадцатого этажа вынужден прервать поток клеветы, извергаемый на монитор автора. К сожалению, долговязый фантазер довольно точно изобразил наш разговор, особенно лихорадочно-радостный настрой, который охватил меня при ощущении, что Вилли ничего не заподозрил. Только об этом никому ни слова.

Но вернемся в зал.

Получив команду, тут же все – и левые, и правые – приняли независимый вид, уселись по стойке «смирно» и принялись дружно аплодировать.

Вилли Вайскруфт вышел на сцену и объявил о начале представления. Для начала он предложил выбрать пять человек, которые должны были составить комиссию для наблюдения за медиумом. Моему удивлению не было предела, когда на сцену без всякого шума и пыли вышли два коммуниста и три нациста. Для меня так и осталось загадкой, каким образом господа Геббельс и Рейнхард сумели сговориться между собой. Не иначе они обладали способностями общаться в сфере оккультного. А может, все дело в традиционном немецком воспитании, требующим повиноваться старшему и не устраивать из мухи слона по всяким пустякам?

Все равно, эта гремучая смесь коммунистов с фашистами вызвала у меня недоброе предчувствие, и, когда пришла необходимость спуститься в зал для поиска спрятанного предмета, я испытал страх. Я опасался плевка в лицо, пинка в зад, толчка в спину или, что еще хуже, удара по голове. Нельзя сбрасывать со счетов и грязную провокацию, на которые ни левые, ни правые никогда не скупились. Если кто-то из членов наблюдательной комиссии решил спрятать что-то политически заостренное, например, красную звездочку или значок со свастикой, скандала не избежать. Однако консенсус был найден, и когда из нагрудного кармана коричневой рубашки какого-то громадного штурмовика (к нему и подойти было боязно) я извлек тюбик дешевой губной помады и продемонстрировал его публике, в зале поднялся неимоверный хохот.

Я перевел дух.

Мне предстояла трудная, полная опасностей ночь. Нервы были на пределе, так что я позволил себе расслабиться и поздравил штурмовика с элегантным цветом помады.

Тот сразу запунцовел, вскочил и принялся доказывать налево и направо, что это жена нечаянно сунула ему помаду вместо партийного свистка.

Публика от хохота едва не начала валиться со стульев.

Второе действие предполагало демонстрацию тайн человеческой психики, а также пророчества, ради которых вся эта разношерстная компания, ведомая своими вождями, собралась в зале. По этому вопросу в перерыве Вилли специально проинструктировал меня. Он заявил: текущий момент требует исключительной сплоченности всех патриотов, выступающих за возрождение Германии, так что без пророчеств нельзя. В том, что я тоже выступаю за возрождение, у него сомнений не было.

– История не может ждать. Ее надо подтолкнуть, а для этого необходим соответствующий настрой. Ты тоже можешь внести свой вклад в подъем народного духа.

– Ты предлагаешь мне взять в руки флаг со свастикой и начать со сцены размахивать им?

– Никто не требует от тебя политических демонстраций. Ты обитаешь в сфере тонких материй, твои мысли возвышенны. От тебя ждут ясного прогноза, провидческого, если хочешь, анализа развития политической ситуации в стране.

– Мне с трудом даются такие высокопарные речи, Вилли. Объясни проще – я должен первым запеть «Die fahne hoch…»?

– Ты опять неправильно меня понял. Мы, – он, словно пытаясь объять необъятное, неопределенно обвел пространство руками, – всего лишь требуем объективности, которая соответствует надеждам тех, кто составляет большинство в зале.

– Ты предлагаешь мне солгать?

– Ни в коем случае!! Но если ты обнаружишь в будущем нечто, не совсем совпадающее с германской мечтой, лучше проглоти язык. Сегодня на повестке дня исключительно положительный прогноз. Это будет очень полезно для нашего общего предприятия. Учти, для нашего!

– Я учту, – безропотно согласился я.

Это был закономерный итог общения человека с «измами». В конце концов, верх всегда берут «деловые соображения» или «революционная необходимость». Несчастный начинает прятаться за ними, не сознавая, что такого рода «интересы» являются наиболее гнусной разновидностью «измов», только более грубого, неопрятного помола. Мне не было дела, был ли Вилли честен, уверяя, что его тревожит исключительно успех нашего совместного предприятия. После его слов я впервые воочию ощутил шелест направленной мне в затылок пули. Это ощущение, сопровождаемое разглядыванием замедленных кадров моего расстрела, было настолько невыносимо, что я, сославшись на усталость и необходимость подготовиться ко второму действию, заперся у себя в номере и повалился на диван. Фактически меня подвели к краю пропасти. Дело было даже не в зрелище окровавленного медиума, брошенного умирать в каком-то мрачном перелеске, в сырой, противной яме. И не в том, что в грядущем я ясно ощущал собственное присутствие во плоти и крови. К сожалению, в каком качестве я там окажусь, разобрать было трудно, но то, что будущее все ближе подступало ко мне, все теснее сжимало меня в своих объятиях, было бесспорно. Вокруг мелькали иные, на мой взгляд, нелепые или слишком кричащие костюмы. Странного вида, упакованная в прозрачную пленку еда, прямоугольные сумки из неестественно тонкого, напоминавшего пленку материала ставили вопросы, на которые у меня не было ответов. Что оставалось неизменным, так это неотвязная слежка, которая сопровождала меня и в будущем.

Подспудное чувство, мало зависимое от телепатии, подсказало – час пробил! Пора делать выбор.

Здесь и сейчас.

Либо ты с Вайскруфтом, а, следовательно, с Гитлером, либо ты сам по себе, вольная птица, в поте лица добывающая корм, готовая при любой опасности вспорхнуть в небо.

Это был нелегкий выбор.

Трудность была даже не в преднамеренной лжи, к которой призывал меня Вайскруфт.

Угроза таилась в самой правде.

Правда была немыслима, нежелательна, ужасающа. Я воочию, до покалывания в кончиках пальцев, увидал в будущем господина Гитлера. Он склонил голову перед усатым дядькой в военной форме и шишастом шлеме. Просвещенный Вайскруфтом, я узнал в дядьке стареющего Гинденбурга, избранного в те годы президентом республики.

Его встреча с Гитлером, чья прическа была тщательно вылизана – волосок к волоску – свидетельствовала, что Адди высоко взлетел. Сообщить об этом коричневой публике было для меня величайшим горем, но будущее, чтобы состояться, требовало жертвоприношений. Почему-то жертвы всегда выбирались среди еврейского народа.

Дальше заглядывать я не пытался, потому что, однажды рискнув, обнаружил, что последующие видения могли доконать не только цыгана или еврея, но и француза, поляка, русского. Каждого европейца, начиная с Греции и кончая Норвегией.

Ком ощущений, свидетельств, изредка долетающие до меня обрывки фраз, страх перед выбором, перед шелестящей в полете пулей, перед скверной ямой, жажда жизни, наконец, – необычайно возбудили меня. Никогда ранее я не был так хорош. Ни в берлинском паноптикуме, ни у профессора Абеля, ни во время триумфальных выступлений в «Винтергартене», ни в Советской России, даже на смертном одре я не был так хорош. Даже в особняке господина Денадье я не был так хорош. Я ощутил такую силу мысли, такую убедительность прозрения, что, как только вышел на сцену, шумевшие и переругивающиеся между собой зрители сразу замолчали.

Сцена была освещена кровавым светом, таинственно шевелились бордовые кулисы, такого же тревожного цвета задник нависал надо мной. Белого вокруг было чуть-чуть, разве что манишка, выглядывавшая из-под фрака Вайскруфта.

Для затравки я небрежно перемножил два немыслимых по количеству цифр числа. Я вел себя, как должен вести себя всемогущий маг, взлетевший на пик своего могущества.

Наконец пробил час, о котором меня предупреждал Вилли, и из зала, с той стороны, где сидел господин Геббельс, долетел подготовленный вопрос – что ждет немцев в ближайшее время?

Я сердцем ощутил, как напрягся Вилли – решалась его судьба. Стоило мне уйти от ответа, как вся задумка со страхованием богатых и влиятельных тузов, основанная на мистических данных нелепого еврейского ясновидца, могла рухнуть напрочь. Обломки насмерть придавили бы его.

О себе я уже не говорю.

Я был вынужден сказать правду. Ради уважения к самому себе, ради сохранения дистанции между собой и теми, кто напряженно слушал меня.

Я сделал скорбное лицо – как еще я мог выразить свое отношение к будущему! – вскинул руки и произнес:

– Вижу. Вижу множество людей во фраках, в парадных мундирах. Вижу отца нации. Он бодр. Он пожимает руку одному из политических лидеров. Его имя всем известно. Он патриот до мозга костей. Он жертвовал собой на фронтах Великой войны, он способен повести нацию к победе. Гинденбург передает ему бразды правления. Теперь Германия сможет сделать решительный шаг в будущее.

Мои слова были встречены абсолютным молчанием. Затем, через минуту, зал взорвался неслыханными аплодисментами и оглушительным свистом со стороны красных. Кто-то из коричневых попытался затянуть: «Выше знамя…», но камарады тут же усадили его на место, заставили замолчать.

Вайскруфт воспользовался паузой и торопливо вышел на сцену. Его руки подрагивали. Дождавшись, когда стихнет шум, он, повернувшись в ту сторону, где сидел секретарь берлинской организации НСДАП, объявил:

– Уважаемым господам должно быть ясно, кого имел в виду наш уважаемый провидец.

Резкий пронзительный голос из зала властно перебил его.

– Просим господина медиума просветить нас насчет дальнейшей судьбы Германии. Что нас ждет через пять лет, через десять? Каков будет облик Берлина?

Меня внезапно посетила страшная головная боль.

Я начал с бреда, донимавшего меня в гостиничном номере.

– Я вижу развалины… Жуткие бронированные машины ползут по развалинам…

В зале затаили дыхание.

– Вижу громадную башню… Да, необыкновенно высокую… Это же Эйфелева башня! На ней флаг… Темно, тучи, не могу различить, чей флаг. Полотнище красное, в центре белый круг, в круге свасти…

Я не успел договорить, как зал взорвался аплодисментами и истошными криками «враки». Однако стоило мне продолжить, как зал мгновенно стих.

Я медленно прошелся по сцене, обхватил голову руками – меня ужасала, сводила с ума пронзительная тишина. Я поклялся, что никогда более не воспользуюсь своим правом погружаться в будущее, но сейчас речь шла о моей собственной жизни, о моем будущем – и я сделал выбор.

– Вижу вспышки огня… Разрывы снарядов, громадные бронированные машины. Много бронированных машин… Они горят. Вижу странные, напоминающие ястребов аэропланы. Они валятся вниз… Они устремляются вниз, сыплют бомбы на развалины. Вокруг развалины… Не могу прочитать название улицы…

Я сделал паузу, еще сильнее сжал виски – надавил так, что боль внезапно улеглась и я сумел различить надпись на согнутой, искореженной табличке.

Я повернулся в сторону зала и громко, на весь зал выкрикнул:

– Улица называется Фридрихштрассе. Вижу здание Рейхстага… Окна выбиты, в стенах проломы, над куполом знамя… – возбужденно выкрикнул я. – Над разбитым Рейхстагом развевается флаг. На нем вижу серп и молот.

После недолгой паузы в зале заорали – «вранье», а слева взорвались ликующие возгласы. Господин Геббельс вскочил и в сопровождение охранников быстро захромал в сторону выхода.

В следующее мгновение в меня швырнули стулом.

Не попали. Я успел увернуться. Сумел увернуться и от Вилли, с белым, онемевшим, перекошенным от гнева лицом выскочившим на сцену. Следующий стул, брошенный на сцену, угодил ему в голову. Вилли рухнул как подкошенный. Возможно, этот бросок спас мне жизнь, потому что в руке партнера был револьвер.

В зале началась потасовка. Раздались выстрелы, затем коричневые полезли на сцену. На пути у них встали ротфронтовцы, но это зрелище я уже наблюдал затылком, оккультным зрением.

На улице меня поджидал незнакомец, который указал на стоявшую неподалеку машину. Я выкрикнул: «Спасибо, товарищ!» – и бросился к машине. Успел вскочить в салон. В следующую секунду на улицу вывалилась толпа штурмовиков.

Я закричал шоферу.

– Отъезжай!

Водитель тут же дал газ и тронулся с местом.

Трое штурмовиков, доставая оружие, бросились вслед за машиной, но их тормознул встретивший меня на улице товарищ. Он успел скинуть плащ, теперь на нем была коричневая форма. Он указал преследователям в противоположную сторону и первым бросился за каким-то удалявшимся автомобилем.

Я же мчался в аэропорт.

Не доезжая до здания, попросил водителя остановиться. Несколько минут изучал окрестности. Шпиков не было. Похоже, моя уловка насчет кенигсбергского рейса сработала, и Вилли, доверившись мне, не выставил посты в аэропорту, так как только сумасшедший осмелится сесть в самолет, который самим Мессингом был приговорен к смерти.

Через пару часов я сидел в салоне трехмоторного «юнкерса» и наблюдал, как на востоке вставало тусклое, цвета апельсина солнце.

* * *

По приезду в Варшаву я неделю прятался в родной Гуре Кальварии, затем со всей предосторожностью отправился в Варшаву, где просмотрел немецкие газеты за декабрь.

Нигде ни слова о представлении в Шарлоттенбурге. Правда, отыскал сообщение об инциденте в ресторане отеля «Кайзерхоф». Через час после одного из обедов все участники трапезы почувствовали себя плохо: непрерывная рвота и острая резь в желудке. Участниками оказались члены штаба руководителя одной из партий, имевшей одну из самых больших фракций в рейхстаге и выступавшей за утверждение национальных ценностей. Несколько человек были доставлены в больницу, хуже всего дело обстояло с адъютантом вождя. Сам руководитель не пострадал – его, по-видимому, спасло увлечение вегетарианством.

В тот же день я отважился написать господину Пилсудскому. Через неделю за мной явились, увезли в Варшаву, там до полуночи держали в каком-то полицейском участке.

Когда пробило двенадцать, меня вызвали на допрос. Полицейский доставил Мессинга в комнату, где его встретил незнакомый лощеный офицер. После того, как сопровождавший меня капрал вышел, офицер предложил мне сесть и поинтересовался, почему я так долго молчал и какая причина заставила меня вспомнить наконец о долге. Вместо ответа я потребовал предъявить полномочия. Офицер как должное воспринял мое требование, снял трубку, набрал номер и передал трубку мне.

Я сразу узнал глуховатый голос старинного приятеля. Пан Юзеф поздравил меня с возвращением, поинтересовался, здоров ли я. Я ответил, что чувствую себя превосходно и горд тем, что сумел послужить возрожденной Польше.

Маршал хмыкнул и потребовал:

– Ближе к делу, пан Мессинг.

Я попросил о личной встрече, однако маршал сразу отклонил эту идею и предложил доложить, что мне удалось сделать в Берлине.

– Только коротко, – потребовал он.

Я доложил, что имею письмо известного ему господина, адресованное лично пану маршалу.

– Отлично, – холодно отозвались с другой стороны линии. – Передайте документ моему доверенному человеку.

Я проверил документы доверенного человека и, передав ему письмо, потребовал расписку, которую он мне тут же и написал.

С тех пор я ничего не слышал о письме.

В начале 1932 года в Гуре меня навестил господин Кобак. Он радушно обнял меня, сообщил, что дела не могут ждать, и предложил турне по Польше. Я, глупый человек, с радостью согласился. Оказалось, что по настоянию неких высокопоставленных инстанций мне было запрещено выступать в крупных городах и больших залах. Те городишки, где Мессингу разрешили устраивать сеансы, были сущим захолустьем. Правда, мне не препятствовали выехать за границу. Я совершил турне по Прибалтике.

Куда еще я мог выехать?

Либо в Германию, либо в Советскую Россию. В Чехословакию или за море путь тоже был заказан, так как господин Вайскруфт не заплатил ни гроша за мои сеансы. Я остался гол как сокол, однако в суд обращаться не стал. По непроверенным данным, Вилли в ту пору очень нуждался в деньгах. Страховое общество обанкротилось, начальство интересовалось, каким образом суперагент Коминтерна сумел так ловко выскользнуть из-под его наблюдения, фюрер припомнил ему обещание приручить гаденыша и убедить его послужить Германии.

Карьера Вилли пошла под откос.

Для меня же наступили смутные, малодоходные времена. Я благоразумно старался не высовываться, гастролировал по провинции, дожидаясь, когда судьба, обещавшая мне долгую и интересную жизнь, спасла бы меня, оказавшегося в воде во время переправы через широкую быструю реку.