Громадный бронзовый диск ярко поблескивает в свете многочисленных факелов. Их держат воины, толпой сгрудившиеся в церемониальном зале. Все они в парадных доспехах. Перед помостом, охраняемом каменными быками, самые знатные. Воины грозно молчат, в напряженной тишине внятно потрескивают пылающие сучья.

На помосте – царский трон, на троне – неброский худощавый старик. Тускло поблескивает золотой венец, надвинутый на покрытую пестрой бахромчатой накидкой, голову. В правой руке старик сжимает жезл, в левой – деревянный посох. Он насторожен – отблеск факелов отражается в его лисьих глазах.

Неожиданно кто‑то из стоявших в задних рядах молодых декумов тонко и протяжно выкрикнул.

Салманасар, царь могучий, –

Что ж, кого ты ждешь?

Напев подхватил такой же юношеский голос:

Эллиль дал тебе величье –

Что ж, кого ты ждешь?

Присоединились еще несколько голосов, постарше, погрубее:

Син вручил нам превосходство -

Что ж, кого ты ждешь?

Далее запели все, кроме главных военачальников, выстроившихся у самого помоста:

Нинурта дал оружье славы –

Что ж, кого ты ждешь?

Наконец грянули все разом. Древняя песня зазвучала в зале:

Иштар вручила силу битвы –

Что ж, кого ты ждешь?

Шамаш и Адад твоя заступа, –

Что ж, кого ты ждешь?

Царь, чей шаг Ашшуру люб,

Воцарись над белым светом!

Твоя власть да воссияет…

Салманасар, могучий воин,

Ты повергни вражью землю!

Лоном гор их овладей,

Ты залей их наводнением…

Старик резво поднялся – хор мгновенно стих. В наступившей протяжной тишине гулко прозвучал удар посохом об пол.

— Я – царь великий, царь могучий, царь Вселенной, царь Ассирии, правитель Вавилона, царь Шумера и Аккада, царь Кардуниаша, царь востока и повелитель запада. Я – царь царей… Я могучий и всесильный, я герой, я отважный, я страшный, я почтенный, я тот, кто не знает равных среди всех царей, объявляю – мы выступаем!

 

Глава 1

Сарсехим, сколько мог, тянул время в Вавилоне. Упрекаемый слезливым царем Мардуком–Закир–шуми в намерении подставить его под удар ассирийского меча, евнух страстно и бурно клялся, что не все снаряжение собрано, что священный талисман требует еще одного обмазывания асфальтовой смолой, иначе по жаре его не довезти, настаивал – людишек добавить бы в охрану, с теми, сколько есть, пропадем.

Просил то, просил это.

Буря, не спускавший с евнуха глаз, однажды подступил к нему с угрозами – поторопись, если тебе дорога жизнь. Сарсехим ответил, как отрезал – его кобыле по гороскопу запрещено спешить. Буря долго стоял с открытым ртом, переваривая услышанное.

Только старик Ардис молча и безучастно наблюдал за изобретательным на всякие отговорки евнухом. Его мысли сосредоточились на домочадцах. Предупрежденный Шурданом в присутствии Нинурты – если скопец ударится в бега, ты лишишься семьи, – старик проклинал тот день и час, когда его приставили охранять сосватанную в Дамаск невесту. Случалось, поминал недобрым словом евнуха, но разума хватало понять, что назначенный ему в спутники урод менее всего был повинен в том, что жизнь так угловата и безжалостна.

Старик дорожил семьей, ведь это единственное, что у него осталось на чужбине. Старик загадывал – может, обратиться за подмогой к прародителю Скифу, предложить ему жертву? Конечно, вкусный барашек не повредит, однако опыт подсказывал, что ни отец Скиф, ни даже небесный царь Папай, ни всемогущая в степях Табити, в Вавилоне силы не имеют. К местным богам чужаку обращаться за помощью бесполезно. Невыполнимым казался и приказ следить за пронырливым евнухом. Отсюда отчаяние. Зная повадки скопца, Ардис был уверен, что рано или поздно тот сбежит и расплачиваться придется ему, его детям, внукам и двум правнучкам.

С наступлением месяца шабату (январь–февраль), когда пришла весть, что ассирийское войско выступило из Ашшура, Закиру–шуми, запуганному до смерти ассирийским послом, со слезами на глазах удалось уговорить любимого евнуха отправиться в путь.

В ночь перед выездом Сарсехим объявил Ардису, что двигаться они будут в сторону Тадмора,* (сноска: оазис в Сирийской пустыне, позднее стал известен как Пальмира) богатого торгового города, расположенного в плодородном оазисе посреди Сирийской пустыни. Ардис молча пожал плечами – через Тадмор так через Тадмор.

Сарсехим приятельски похлопал старика по плечу.

— Не бойся, дружище. Давай договоримся – тебя приставили ко мне следить, чтобы я не ударился в бега?

Старик не удержался и кивнул. Его глаза увлажнились.

Сарсехим заметил слезы старика.

— Поверь, Ардис, я дорожу своей шкурой не менее чем ты семьей, поэтому я, пусть и против воли, отправлюсь в Дамаск. И двинусь через этот оазис, хотя не хуже тебя знаю, что на этом пути еще никому не удавалось избежать встречи с разбойниками. Дамаск – это единственная возможность мне выжить, тебе спасти домочадцев. Я не сбегу по дороге, но требую, чтобы никто не лез ко мне с советами, тем более, с угрозами, и я постараюсь спасти наши жизни.

— Как? – усмехнулся старик.

— Не знаю, – признался евнух. – Не стану клясться, что твоя семья мне дороже, чем собственная жизнь, но я постараюсь. Прежде всего, не будем спешить. Ты слыхал, что Салманасар выступил в поход?

— Да.

— Почему‑то все полагают, что старый лис решил обрушиться на Сирию.

— Разве нет?

— Не знаю, но могу предположить, что на самом деле хитрюга замыслил ударить по княжествам в горах Анатолии,* (сноска: область на полуострове Малая Азия) что находятся к западу от Урарту. Ему позарез нужно железо. Никто не знает, как ассирийцы научились выделывать из него превосходное оружие. Насколько мне известно, ты отдал за свою секиру двух буйволов, не так ли? Ты не отказался бы и от стального меча, ведь такой клинок запросто рубит медные доспехи?

Ардис кивнул.

— А где добывают руду для выплавки этого тусклого металла?

— В Хуме, что в горах Тавра, – ответил Ардис.

— Вот видишь, – подхватил евнух. – Теперь о Буре. Куда бы не повернул Салманасар, в любом случае ты должен держать Бурю в узде. Страсть к известной тебе особе неумеренно будоражит его. Он не оставил попыток привлечь ее внимание и полагает, что для этого нет лучшего средства, чем совершить какой‑нибудь подвиг. Это самое гибельное для нас обстоятельство. Он слишком горяч, и я боюсь, что в Дамаске, вместо того, чтобы помогать мне, займется тем, что по просьбе этой особы начнет совать нос туда, куда его не просят. Ему мало следить за мной, он попытается следить за всеми дамаскинцами сразу и, прежде всего, за Бен–Хададом.

Сарсехим потер пальцы, как бы пробуя на ощупь мысль, которой хотел поделиться с Ардисом.

— Понимаешь, Буря почувствовал себя сопричастным, – евнух развел руки, словно попытался обнять что‑то необъятное, – к чему‑то более высокому, что доступно его разумению. Почувствовал себя при исполнении – это одно из самых тяжких наказаний, которому человек добровольно подвергает себя. Приструни несносного мальчишку, или я сам займусь им.

Ардис многозначительно напомнил.

— Все мы сейчас при исполнении…

Сарсехим перебил его.

— Да, но мы с тобой осознаем разницу между собственной жизнью, жизнями любимых людей и химерой чуждой нам государственности, и это внушает надежду.

Он помолчал, потом спросил более определенно.

— Скажи, Ардис, тебя волнует, что случится с горными княжествами, если полки ассирийских разбойников ударят на север? Как‑никак мы с тобой вавилоняне.

— Нет.

— А если ассирийские бандиты переправятся через Евфрат и двинутся на Сирию?

— Я не отвечу тебе, Сарсехим, потому что знаю тебя как облупленного. Ты не выжмешь из меня ни да, ни нет. Что касается Бури, я не дам ему воли. Ты предлагаешь держаться вместе, давай держаться вместе. Ты решил двинуться через Тадмор, давай через Тадмор. Пусть степной бедуин снесет мне голову до того, как я увижу смерть своих внуков…

Евнух всплеснул руками

— Придержи язык, старый дуралей! – возмутился он. – Не кличь демонов заранее. Я считал тебя умнее. Ведь я же сказал, что постараюсь спасти наши жизни!

— Это ты придержи язык, мерзкий скопец!.. – повысил голос старый вояка. – Хочешь проверить, насколько я глуп? Что касается моей семьи, то в этом деле только последний глупец решится положиться на тебя. Ты ошибся адресом. Я промолчу, вонючий зад, но позорить себя не дам.

— Вот и договорились, – спокойно ответил евнух и принялся отряхивать колени. – Значит, я не ошибся в тебе, и мы будем держаться вместе. На досуге задумайся вот о чем: если сильные мира сего сумели согласовать свои замыслы с нашим нежеланием исполнить их – неважно, лаской или угрозами они добились этого, – неужели мы, у которых одна цель, не в состоянии найти согласие между собой?

Скиф промолчал, но глаза его заметно повеселели.

Уже в Сирийской пустыне Ардис убедился, что в задумке евнуха отправиться коротким, но опасным путем, таилось что‑то бóльшее, чем уловка неопытного мошенника или расчет на авось. Через пару дней после того, как они покинули Вавилонию, среди гранитных скал их остановили бедуины. Вели себя нагло, Сарсехима хлестнули нагайкой, но это насилие продолжалось только до того момента, пока кто‑то из степняков, переворачивавших пожитки в колеснице, не заглянул в резной ларец. Увидев священные останки гигантского члена, дикарь остолбенел.

Скоро к каравану подъехал на верблюде вождь племени. О чем они говорили, Ардис не слышал, тем более что старейшина смотрел на евнуха сверху вниз, а евнух что‑то объяснял ему, стоя на земле. Общались они недолго, вдруг седобородый разбойник соскочил с верблюда и, оправдываясь, мелкими шажками принялся бегать вокруг евнуха. Когда они вновь отправились в путь, молоденький бедуин, ударивший скопца, был подарен Сарсехиму.

Причину такой покладистости со стороны необузданных кочевников Ардис выяснять не стал, и когда в Тадморе Партатуи–Буря бросился на евнуха, приказавшего продать кочевника на невольничьем рынке, Ардис принялся хлестать Бурю плеткой.

Сарсехим, молча следивший за экзекуцией, ожидал, что буян возмутится, бросится на Ардиса, однако тот покорно склонил голову. Так и стоял, осыпаемый совсем не слабыми ударами.

В конце евнух посоветовал Буре.

— В следующий раз будешь умнее. Иначе я прикажу продать тебя в рабство.

— Кого? Меня?! – молодой скиф сжал кулаки. – Да я!..

— Прикажи, евнух, – подал голос Ардис и взялся за секиру, – и я укорочу его дни до мгновения.

Буря, словно просыпаясь, безумно глянул на старшего по возрасту сородича, потом повернулся и направился к своему коню. Долго стоял, обняв скакуна за шею. Видно, выкладывал ему свои обиды, делился заветным. Вспоминал Шаммурамат.

Далее путешествовали без приключений.

Был конец зимы – самая благодатная пора в пустыне. Подули влажные ветры. Обильные дожди оплодотворили окрестности, и пустошь зацвела. На камнях самозабвенно грелись ящерицы и змеи. Сухие русла местами наполнила вода и по мокрым камням, ликуя, скакали резвые тушканчики.

Сарсехим теперь не слезал с кобылы, которой по гороскопу было запрещено спешить – любовался разнотравьем, среди которого особенно трогательно искрились золотистые и алые тюльпаны. Благодушно вспоминал обиженного бога и сочинял о нем сказку, ведь даже среди людей это такая редкость – получить удар в ухо и не рассвирепеть.

Сказка выходила забавная, особенно в той ее части, где пострадавший бог подставил другое ухо. Такая покорность досаждала как мелкий камешек, попавший в башмак, однако евнух даже не пытался отделаться от навязчивой помехи. Благодушно спрашивал себя – стоит ли иметь дело с богом, который не способен защитить собственное ухо? В спор ненароком вплелось напоминание, что и среди людей встречаются чудаки, способные прощать обиды, радоваться чужой удаче, давать взаймы, не помышляя о возврате долга. Возьмем, например, скифянку. По правде говоря, Гула вполне заслуживает отмщенья. Как он мучился с этой привередой! Толстуха с рождения отличалась неумеренными претензиями и редкой бессердечностью в отношении родных сестер. Боялась она только скифянки.

Теперь и сейчас, посреди пустыни, гарем представился ему сладчайшим островком, уютным и вполне сносным пространством, какое может подарить человеку быстротекущая жизнь. О нем напоминали миражи, развлекавшие вавилонян в пустыне.

Что главное в гареме?

В зябкую зимнюю вавилонскую ночь, когда сырость и озноб пробирает до костей, в четырех стенах должно быть тепло и уютно, а для этого нужно много горячих углей. Сарсехим не давал послабки рабам, поэтому углей у него всегда было в избытке. Если добавить к животворящему теплу кувшин вина и набор глиняных табличек с описаниями похождений древних героев, жизнь могла и вовсе показаться необременительной.

Сарсехим охотно поговорил бы на эту тему, но с кем? Вокруг сновали грубые и неотесанные мужланы, которым, сколько не объясняй, никогда не понять, что главное в гареме – это не обилие женщин, а большой мангал, который можно доверху наполнить горячими углями, а поверх углей, на острых палочках, уложить ровно нарезанные ломтики свежайшей, хорошо вымоченной в молодом вине, ароматной баранины.

Сарсехим невольно зажмурился, сглотнул слюну. Открыв глаза, обнаружил вокруг себя подремывающих на конях скифов, вавилонских воинов, тащивших на плечах длинные копья. Только заикнись им о мангале, они сразу поднимут тебя на смех – греться в гареме от жаровни?! Ты глуп, евнух, и ничего не понимаешь в радостях жизни.

Евнух готов был простить этих мужиков, по–дружески поделиться, что и ему сырыми зимними ночами доводилось греться возле женщин. По молодости он залезал к ним под одеяло, но ничего кроме насмешек и унижений эти похождения не вызывали. У него и в мыслях не было посягнуть на их розочки – ну, щипнешь какую‑нибудь за грудь, не более того. К его великому разочарованию отданные на его попечение женщины оказались жестокосердными и похотливыми козлицами. Одни начинали досаждать ему щекоткой, другие щипали его. Некоторые трогали соски, третьи гладили там, где остался рубец. Одна даже пыталась засунуть его руку себе в промежность, а когда он, ругаясь, выскочил из под теплого одеяла, они хохотали ему вслед, называли всякими нехорошими словами.

Грустные мысли навевало также предстоявшее злодеяние. Как бы ловчее помочь Гуле избавиться от плода и сохранить свою жизнь? Или теперь придется травить младенца, ведь он специально тянул с отъездом, чтобы дать ей время разродиться. Мало ли что случается при родах?!

На краю пустыни, в заметно позеленевших предгорьях, посольство встретила сирийская стража, которую возглавлял знакомый молоденький царский спальник.

Сирийцы не стали разоружать вавилонян, что заметно ослабило страх, который каждый из них тайно перетирал про себя. Сарсехим тоже почувствовал себя уверенней. Первым делом обласкал красавчика, выразив восхищение его стремительным взлетом. Начальник стражи, которого звали Хазаил, с высокомерием выскочки разъяснил евнуху, что боги никогда попусту не одаривают смертных удачей. Они ценят достоинства, а не происхождение. Скопец восхитился еще более – он тоже, как никто, умеет ценить людей. Еще при первой встрече, посоветовав Хазаилу принести Гуле сучку вместо кобелька, ему бросились в глаза знаки избранности на его челе. Доверив охрану своей персоны Хазаилу, царь поступил более чем мудро. Кстати, о Гуле. Как ее здоровье? Даровали ли боги наследника?

Начальник конвоя подтвердил, что боги не обманули царя, и в положенный срок царевна разродилась младенцем мужского пола.

Евнух восхитился, попросил Хазаила устроить ему встречу с царевной, он должен передать ей письмо и подарки от матери

— Это вряд ли, евнух, – поморщился Хазаил. – Гулы нет в Дамаске. Так безопаснее и для нее и для ребенка.

— Где же она? – удивился Сарсехим

— Зачем тебе знать? – пожал плечами Хазаил, и евнух догадался, что допустил промашку. С другой стороны, в главном он выиграл – намеченное злодеяние состояться не может, а новые обстоятельства давали возможность для маневра.

На вопрос, что слышно об ассирийцах, Хазаил сообщил, что дамаскинцы устали ждать, когда варвары наконец переправятся через Евфрат. По всему выходило что ассирийцы, хотя и грозят Дамаску, на самом деле втайне побаиваются доблестных сирийцев, и все приготовления к походу, хитрость с талисманом затеяны, чтобы затуманить глаза горцам Анатолии. По сведениям лазутчиков, все эти месяцы ассирийцы готовились к походу на северо–запад, в направление Хуме и соседних с этим царством княжеств. Недавно Бен–Хадад заявил египетским послам, что готов биться об заклад, что ассирийские разбойники решили разорить Каркемиш, Харран и Кимуху. Отведав силу Дамаска, они вряд ли сунутся в «наш цветущий край». Послы, услышав слова Бен–Хадада, испытали восторг и восхищение его рассудительностью и отвагой. Они обещали донести до повелителя Реки эти драгоценные как жемчужины слова.

У главных ворот Дамаска вавилонское посольство без лишней помпы встретили жрецы грозной Ашерту. Сарсехим с поклоном передал верховному служителю богини – архигаллу – священную реликвию. Любопытствующих было немного, редкая стража, опираясь на копья, откровенно скучала.

Вавилонян разместили в знакомой уже казарме. На этот раз всем, кроме Сарсехима, запретили выходить в город. Евнуха поместили в отдельную комнату, отделенную от остальных помещений глухой стеной. Одна из дверей выводила отсюда в город. У порога постоянно торчал часовой.

* * *

Спустя неделю лазутчики, прискакавшие с северной границы, подтвердили, что Салманасар все также продвигается по левому, противоположному по отношению к Дамаску берегу Евфрата.

Между тем город, несмотря на все грозные заявления Бен–Хадад, самозабвенно готовился к осаде. Горожане, их женщины и дети, с удивлявшим евнуха легкомыслием и бессмысленным, когда дело касалось столкновения с ассирийцами, энтузиазмом с утра до ночи трудились над совершенствованием оборонительных сооружений. С песнями и уханьем толкли босыми ногами особого сорта глину, при застывании становившуюся прочнее камня; перебрасываясь шутками, заделывали трещины в крепостных стенах. Варили смолу, углубляли рвы и ставили колья, которые должны были затруднить подступы к стенам и подкат таранов. Никого не надо было подгонять, даже самых высокопоставленных иеродул* (сноска: храмовые проститутки), которые с тем же азартом, с каким зарабатывали средства на содержание храмов, подносили камни, укладывали хворост в вязанки. Против обмазанных смолой вязанок, если смочить их маслянистой нафтой, Добываемой на востоке Сирии, в пустыне, не мог устоять ни таран, ни штурмовая башня, сколько не поливай его водой. Жители связывали свои надежды с могучим илу Бен–Хадада, доказавшим своим ненасытным сладострастием, что боги по–прежнему верят в него.

Что касается оргий, то даже страх перед ассирийцами не заставил разнузданных горожан полностью отказаться от этого развлечения.

По всему выходило – Дамаск будет трудным орешком для Салманасара. Цена победы может оказаться для ассирийцев непомерно высокой.

Как‑то в казарму, в которой разместили вавилонян, заглянул начальник царской стражи Хазаил и предупредил Сарсехима.

— Воина из твоей охраны видели в городе. Схватить не успели, удрал. Он ловок и умеет бить кулаком. К сожалению, лица не разглядели. Предупреди, если такое повторится, всем вавилонянам отрубят головы, а вас двоих посадят в подземную тюрьму.

Сарсехим, перепуганный до смерти, позвал Ардиса, передал ему слова красавчика. Прикинули, кто это мог быть? По всему выходило Буря. Кликнули Бурю. Тот долго не появлялся, а когда зашел в комнату, где на полу лежал протертый до дыр ковер, принял независимый вид и сложил руки на груди.

Сарсехим сразу начал с ругани – как ты, сын собаки, посмел нарушить приказ? Как отважился покинуть двор?! Ардис жестом остановил евнуха и спросил по–своему. Буря ответил на родном языке, после чего Ардис перевел.

— Он влез на стену, чтобы взглянуть на город, а какая‑то девица, увидевшая его, пригласила спуститься вниз. Не он один мается без женщины.

— А в зиндане не хочешь маяться? Предупреди этого непутевого – нам нет дела до этой войны, до этого города. Нам нет дела до Шаммурамат, а ей нет никакого дела до сына Гулы.

— У нее родился сын? – заинтересовался Буря.

Евнух схватился за голову.

— Какое тебе, сын греха, дело, кто родился у супруги Ахиры!

— Ага, у супруги, – кивнул Буря. – У бесстыжей распутницы и кровожадной ведьмы!

Тут уже и Ардис не выдержал и предупредил земляка.

— Добавишь еще слово – пожалеешь.

Буря без спроса вышел из комнаты.

Ардис развел руками.

— Парень молодой, здоровый. Ему нужна женщина. Ты спроси Хазаила, почему к нам не пускают женщин?

На следующий день Сарсехим отправился в гости к знакомому смотрителю, надеясь выведать у него, где Бен–Хадад прячет Гулу и наследника. Тот радостно встретил старого друга и дружески посоветовал вавилонянину «не совать нос в эту грязную историю». Он, смотритель, конечно, не выдаст старого друга, чего нельзя сказать о других придворных. Каждый из них мечтает донести царю о чем‑нибудь «существенном».

— Это существенное? – удивился Сарсехим.

— Младенец – наша надежда, – туманно ответил смотритель. – Он светится, словно божество. Он растет не по дням, а по часам. Играет с Ахирой и со щенками. Там много собак, так что никто из чужих не сумеет безнаказанно подобраться к этому месту.

Сарсехим не стал испытывать судьбу, и, чтобы загладить неловкость, обратился к хозяину с просьбой.

— Нет ли у тебя, дружище, на примете ладной и здоровой девки, пусть даже из продажных, которая могла утихомирить моего слугу из скифов? Парень страшно мучается, того и гляди выкинет какую‑нибудь штуку – например, сбежит из‑под охраны, тогда нам всем несдобровать.

— Ну, этого добра у нас в Дамаске навалом! – похвалился смотритель. – Тебе какую, подешевле, подороже.

— Ты не понял, – объяснил Сарсехим. – Парень страдает от неразделенной любви, а ты сам знаешь, какой пагубной может быть такая страсть. Ему нужно такая, чтобы взяла его за живое. Тут деньгами не поможешь.

— Ты имеешь в виду, что если девка ему не понравится, придется подыскивать другую, а платить заранее ты не намерен?

— Можно и так сказать, – согласился Сарсехим.

— А велика ли будет плата?

— Не обижу.

— В таком случае могу посоветовать тебе мою племянницу. Девица на выданье, ей надо зарабатывать на приданное, а как это сделать, когда воины ушли из города.

Сарсехим усомнился в искренности хозяина – не желает ли он подсунуть порченую смокву, однако тот предупредил – если девка не подойдет, то и платить ничего не надо.

Добираясь до злополучной казармы, Сарсехим удивлялся простодушию сирийцев, которые в преддверии грядущего нашествия озабочены тем, как помочь родственнице поскорее выйти замуж. Оставалось только руками развести и задуматься о человеческой глупости, чем Сарсехим и занялся в своей комнате, отделенной глухой стеной от других помещений, где располагались его спутники.

Ближе к вечеру Сарсехим потребовал ужин. Плешивый и одноглазый раб, вероятно, подобранный специально, чтобы досадить евнуху, приволок скудную пищу. Сарсехим забрал глиняную миску с кашей, пучок чеснока и пучок лука, ломоть хлеба и прогнал урода. Оставшись в одиночестве, покопался в своих запасах и достал кувшин с вином. Отведав вина, примирился с действительностью. Потом сполз со скамьи, улегся на циновку и задремал. Проснулся оттого, что с улицы в комнату без стука вошел громадного роста человек, с ног до головы укутанный в темный походный плащ.

Сарсехим еще успел развязно предупредить его – приятель, не ошибся ли ты дверью? – как в следующее мгновение гость, размотав бурнус, скинул его с плеч и бесцеремонно расположился на скамье.

Евнух тут же встал на колени и громко, чтобы было слышно, ударился лбом о высохший глинобитный пол. Со страху отметил, что плешивый раб, подметающий в комнате, жалеет воду для разбрызгивания. Это могло означать что угодно, но евнух, привыкший проникать взглядом в суть вещей, сообразил, что такая нерадивость не может быть случайной.

Час пробил. Сейчас его поволокут в подвал.

Бен–Хадад долго изучал спину Сарсехима, потом спросил.

— Долго будешь валяться?

Евнух осмелился поднять голову.

— Что желает великий государь?

Бен–Хадад хмыкнул.

— Зачем ты хотел видеть Гулу?

— Ты не поверишь, великий государь.

— Конечно, не поверю. Разве можно верить вестнику несчастья?

Сарсехим не мог скрыть удивления

— Государь желает сказать, что я плохо служил твоей милости?

— Нет, государь хочет сказать, что всякий раз, когда ты появляешься в Дамаске, здесь происходят странные вещи. Ты извилист, евнух, как извилисты твои хозяева, начиная с Закира и кончая Салманасаром, ты воистину посланец Эрры* (сноска: Бог чумы, часто прозвище Нергала, бога преисподней, супруга Эрешкигаль), но об этом после. Ты не ответил на мой вопрос.

— Я привез ей письмо от матери.

— Где оно? Я сам передам его Гуле.

Сарсехим встал, торопливо порылся в своих вещах и достал ларец. Изящно, как умеют только дворцовые евнухи, он с поклоном передал сундучок царю. Тот взял его и, даже не взглянув, отложил в сторону.

— Что еще?

У Сарсехима был готов ответ и на этот вопрос.

— Мошенница, сумевшая избежать испытания, просит передать, что она прощает сестру и не желает ей зла. Она желает ей благополучно разродиться и подарить тебе, великий царь, наследника–богатыря.

Лицо Бен–Хадада на глазах начало наливаться кровью, тем не менее, голос его оставался невозмутимым, и задушевным, как у льва, обращающегося к убегающей жертве – куда же ты мчишься, глупенькая?

— Почему ты, червяк, позволяешь себе называть царскую дочь мошенницей? Ты знаешь о Шаммурамат что‑то постыдное? Что‑то такое, что может позволить тебе оскорблять дочь твоего повелителя и жену знатного ассирийца?

Сарсехим опешил, мысли заметались.

— Она с детства отличалась дерзостью и буйным нравом?

Бен–Хадад усмехнулся.

— С каких пор живость характера дает право всякой мрази обвинять девушку из хорошей семьи в пронырливым нраве, подлости, коварстве и лжи?

Сарсехим растерялся. Он впервые не нашел ответ. Так и стоял перед царем с упрощенным, недоуменным лицом. Его немота вовсе не рассердил царя, напротив, Бен–Хадад терпеливо ждал. Наконец царь первым нарушил тишину.

— Скажи, евнух, почему ты не сумел доставить Шаммурамат в Дамаск? Зачем угодил в засаду ассирийцев?

Этот вопрос окончательно лишил евнуха дара речи.

Он неопределенно развел руками, только потом, сообразив, что молчание в присутствии царя может дорого обойтись его пупку, сослался на богов.

— Так решили боги.

Бен–Хадад кивнул.

— Возможно, – царь кивнул и надолго задумался.

Мысли его были далеко – где, евнух, как ни старался, не мог угадать. Неожиданно Бен–Хадад признался.

— Гула ударила Ахиру, – у царя на глазах выступили слезы.

— Это великая беда, но царевну можно понять… – залепетал в оправдание евнух. – Возможно, он пытался предъявить свои права?..

Царь усмехнулся.

— Евнух, ты, кажется, не дурак, а ведешь себя, как последний… – он не договорил и сплюнул. – Ты разве не понял, евнух? Какие права? Ахира не знает таких слов. Она ударила дурачка, безобиднейшее существо на свете, у которого и в мыслях не было обижать собаку. Она ударила его за то, что он всего–навсего дернул щенка за хвост. Не сильно, как трехлетний ребенок.

— Принцесса, возможно, просто не сдержалась. Она порывиста, бывает капризной…

— Ты не понял, евнух. Она ударила дурачка расчетливо, между ног. Ахира зарыдал. Боги не простят мне его слезы. Они не простят их и Дамаску. Мы здесь часто и много любим, порой не разбирая ни возраста, ни кто кому отдан богами. Но мы не звери, как утверждают в Ассирии. Я признаю тебя виновным в том, что ты не довез обещанную мне Закиром девицу, выказавшую истинное благородство, доказавшую, что Ашерту на ее стороне. Я многое знаю, евнух. Я знаю все – и то, что Гула обвела меня вокруг пальца, и ее злобный нрав, который она получила в наследство от своей покровительницы, богини мертвых Эрешкигаль. Признайся, евнух, это владычица подземного мира вскормила ее своим молоком, и не три дня она поила ее, а до того момента, когда девочка обретает способность рожать? Это Эрешкигаль направила ее в мир живых, чтобы смущать и соблазнять смертных? Тебе известно, что после случая на охоте Салманасар поспешил сообщить всем окрестным правителям, что сестра подняла руку на сестру, а мне в назиданье прислал член поганого, лишенного сана за растрату храмовых денег жреца и в придачу такую мразь, как ты, евнух. Это чревато. Это очень чревато… Властитель Реки передал – в данный момент он ничем не может помочь мне. Со мной остались только те, кому нечего терять.

— Неужели сестринская ссора может ввергнуть мир в беду?

— Кого ты имеешь в виду, говоря о сестрах?

Сарсехим удивился.

— Гулу и Шами.

Бен–Хадад поднялся со скамьи, прошелся, размял ноги.

— Нет, Сарсехим, речь идет о ссоре между грозной и обильной на дары Ашерту, по–вашему Иштар, и владычицей мира мертвых, серенькой и злобной Эрешкигаль. Эта ссора извечна. Она началась с того момента, как одна из сестер сразила чудовище, а другую за злобность нрава небесные боги спустили под землю, чтобы та охраняла мир мертвых, и это противостояние, насколько тебе известно, способно сгубить весь мир.

Он сделал паузу, затем в сердцах признался.

— Шаммурамат, дочь Ашерту, тоже подарила бы мне наследника. Она не бросила меня в трудный час. Она не покинула бы Дамаск, испугавшись угроз ассирийских бандитов.

Еще долгая пауза.

— Признайся, евнух, – доброжелательно предложил царь, – и тебя не станут пытать.

Сарсехим схватился за голову.

— В чем?!

— Во всем, – уточнил Бен–Хадад.

— О, великий царь?! – евнух принялся отчаянно бить себя по щекам.

Правитель поморщился.

— Перестань, я вижу тебя насквозь. Ты лжив, и я готов поверить, что Салманасар, этот кровожадный старый лис, не решился доверить тебе никакого тайного послания. Он использовал тебя, чтобы запугать меня, мое войско, мой народ. Нас, Сарсехим, мужскими членами не испугаешь. У нас в Сирии таких молодцов, как проворовавшийся храмовый осел, которого Гула напустила на сестру, хватает. Однако мы ценим только тех, кто честно несет свой нелегкий крест. Или зеб, как тебе будет угодно. Ведь это нелегкое испытание для человека, когда его кровь вся, до капли, собирается в чреслах, когда он погружается в навеянное богами исступление и готов оплодотворить десяток – нет, сотню женщин. Это великий дар, евнух, тебе не понять. О нас лгут, будто мы терзаем женщин, заставляя их принимать такой чудовищный орган, но ты чужак – ты не понимаешь, что это дело добровольное, приятное богам. Только та, которая угодна небожителям, которая сумеет разогреть свое лоно до такой гибкости, что способна принять священный талисман, приближается к жрецу. Этот высочайший миг наслаждение есть миг безраздельного слияния с Ашерту… Впрочем, тебе ни к чему это знать. Я еще раз призываю тебя – скажи, зачем ты пожаловал в Дамаск и, возможно, твоя смерть будет легкой и приятной. Тебя всего–навсего насадят на кол. Итак, что поручил тебе Салманасар помимо этого угрожающего жеста с вручением оскорбительной для нас мумии?

Евнух рухнул на колени, сноровисто и быстро подполз к Бен–Хададу, попытался ухватить его за ногу. Не на того напал – сириец оказался проворней. Бен–Хадад сумел увернуться от поднаторевшего в подобного рода упражнениях евнуха и, размахнувшись, ударил его ногой. Угодил точно в лоб. Сарсехим опрокинулся на спину. Когда пришел в себя, первое, что осознал, был низкий, покрытый штукатуркой, подпорченный влажными разводами потолок, затем в поле его зрения очертилось лицо Бен–Хадада. Лик судьбы был сумрачен, жутко красив и бородат.

Сарсехим утратил надежду. Этот человек не знал пощады, его глаза видели насквозь. Он, не обращая внимания на царя, поднялся, отряхнул колени, потом уже менее торжественно вновь встал на колени и, опустив голову, признался.

— Шурдан приказал мне устроить так, чтобы у Гулы произошел выкидыш. Он дал мне волшебное зелье, которое способно убить плод, но сохранить жизнь матери.

Бен–Хадад вернулся в кресло, привычно хмыкнул.

— Опять врешь. Зачем?

— Я не лгу, государь, – торопливо запричитал евнух и на коленях подполз к креслу.

На этот раз Бен–Хадад не ударил его. Он с любопытством наблюдал за перепуганным до смерти уродом.

— Ты не ответил. Ты считаешь меня простаком, готовым поверить в то, что можно убить плод и оставить в живых мать?

— Если великий царь мне не доверяет, – воскликнул евнух, – я готов на его глазах доказать, что я говорю правду.

Евнух через голову снял с груди подвешенную на серебряной цепочке склянку с ядом

— Вот оно, зелье. Я сейчас докажу, что ты ошибаешься великий царь. Я… Я…

Пальцы у Сарсехима тряслись, он никак не мог открыть пробку. Он боялся, трепетал, впадал в ужас, подгонял себя, пытался вдохновиться картинкой, как он будет корчиться на колу, – и ничего не мог поделать с собой. Пальцы по–прежнему отказывались служить.

— Оставь, евнух, – махнул рукой царь. – Что ты хочешь доказать? Надеешься, выпив это зелье, мгновенно отправиться к судьбе и избежать радостей, который доставляет воткнутый в задницу кол?

Царь засмеялся.

— Или хочешь продемонстрировать, как это снадобье убьет вынашиваемых в твоей утробе демонов лжи, зависти, лицемерия и жадности? Надеешься, извергнув их, превратиться в чистейшее существо на земле? Стать таким невесомым, пушистым, изрекающим истины, каким был первый человек, которого мои южные соседи из Иерусалимы называют Адамом? Оставь, евнух. Все мы катаемся в грязи и каждый измазан по уши, но это совсем не значит, что нельзя отмыться. Оставь намеки на волшебство и скажи – ты специально тянул время, чтобы дать Гуле разродиться?

Евнух хихикнул.

— Да, государь.

— Ты повеселел, – одобрительно кивнул Бен–Хадад. – Что тебя так рассмешило?

— Я представил, как буду сидеть на коле, а на груди у меня будет болтаться спасительное зелье, которое я побоялся принять. Это будет суровый урок для вруна, труса и сочинителя героических историй, каким меня считали в Вавилоне. Мне будет о чем вспомнить, о чем рассказать в подземном царстве.

— Не спеши на кол, Сарсехим, – посоветовал царь. – Это всегда успеешь. Скажи, зачем Шурдану нужна смерть Гулы?

— Господин, он мне не докладывал, но думаю, что Салманасар ждет от тебя покорности, а Шурдану, чтобы взойти на трон, нужен Дамаск.

— Я тоже так считал. Я отправил к Салманасару трех гонцов с предложением мириться. Я готов откупиться. Воевать с ассирийскими разбойниками отважится только безумец. Я уже дал им сдачи под Каркаром, дам и на этот раз, но у меня нет оснований сомневаться – они нас добьют. Если бы ты знал, евнух, как страстно я молил богов – пусть свершится невозможное! Пусть старый лис сдохнет! Пусть во главе армии встанет Шурдан! Этого молокососа я разделал бы в два счета. Его не спасли бы ни жестокость, ни оружие из стали, ни храбрые воины, ни осадные орудия, ни опытные полководцы, потому что первым делом он бы расправился с полководцами. С Иблу, например. К сожалению, смертным не дано проникнуть в предначертания богов. Салманасар крепко держит вожжи. Иблу прозорлив и опытен, его не обведешь вокруг пальца, и у меня нет выхода, как только принять предложение, сделанное после сражения под Каркаром. Но предложений нет, евнух!! Тебя подослали во вражеский стан, чтобы совершить злодеяние, но никак не для установления мира. Ты молчишь, и я догадываюсь, что бесполезно гладить твой пупок раскаленной медью. Ты со страха придумаешь такую складную историю, что я вновь попадусь на твои сладкоголосые песни.

— Возможно, гонцы просто не добрались до Салманасара? Я мог бы попробовать…

Бен–Хадад засмеялся.

— Ты оказывается еще хитрее, чем я мог предположить.

— Государь неправильно меня понял, – начал оправдываться евнух. – Я имел в виду не себя.

— Кого же?

— У меня есть молодой скиф. Его зовут Партатуи, все называют его Бурей. Он способен совершить невозможное. Он влюблен, господин.

— В кого?

— В Шаммурамат.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Я соображаю и уверяю господина, что в этом нет ничего оскорбительного ни для Нинурты, ни для супруги Нинурты, ни, как оказалось, для Салманасара, ни для тебя, повелитель Арама. Он любит ее издали, это всем заметно, но его прощают. Он как Ахира, прост и безыскусен. Это Буря спас ее от храмового осла. Иблу, поговорив с ним, приказал не трогать парня. Он указал на варвара и заявил – одержимый. Решение наместника подтвердил Салманасар. Он доберется до Салманасара, если я прикажу ему.

— Этот тот скиф, которого сняли со стены, а потом нашли в городе, справляющим любовь с распутной девкой? Говорят, он буквально задолбал ее.

— Против зова Иштар, государь, не попрешь. Он – мужчина.

— А ты, Сарсехим?

— Я – евнух, господин. Я – сочинитель сладких песен, лжец и проныра.

— Не так уж мало, Сарсехим?

— Но и не много, достойнейший.

— Довольствуйся отмеренным судьбой.

— Стараюсь. Если бы не Шурдан и подобные ему. Что мне делать с зельем, великодушный? Вылить или выпить?

— Не спеши, Сарсехим. Зелье еще может пригодиться.

Евнух послушно надел цепочку и спрятал склянку на груди.

 

Глава 2

К тому, что сказывают и пересказывают, рассказчику не надо прибавлять, а кто слушает – не стоит забывать. Есть совет и тем, кто собирается переложить эту историю на звук и цвет – не сокращай! Помните, Буря добирался до ассирийского стана на удивление долго и, непонятно почему, извилисто. Его вел Хазаил, за все время не перекинувшийся со спутником ни единым словом.

Весь путь занял светлое время дня – от рассвета до заката. Сначала они переправились через Оронт и углубились в горы, затем, оказавшись в безлюдном месте, свернули на тайную тропу, по которой мимо скалы, напоминавшей голову лошади, добрались до горного замка, где их загодя встретила хорошо укрывшаяся в лесу вооруженная стража. Воины проводили начальника охраны царя и его диковатого спутника в замок. Буря смекнул – по–видимому, красавчик был знаком страже, в отличие от встретивших их в воротах крупных пегих псов. Собаки оглушительно залаяли. Хазаила сразу бросило в бледность, а Буре хоть бы что – он умел ладить с собаками, это не с людьми, особенно с такими низкими, как Сарсехим.

Перед отъездом евнух предупредил его.

— Поручение пустяковое, передать царю царей или наместнику Иблу, только им и с глазу на глаз, всего‑то два слова: «Я согласен», и умолчать о них, если попадешь в руки Шурдана.

— Это все? – удивился Буря

— Да.

Евнух что‑то долго обдумывал про себя, потом добавил.

— Если попадешь в лапы наследника, скажи, послан от меня. Может, спасешь жизнь. Сообщишь, что известная ему особа успела разродиться, а где ее прячут, скрывают.

— Прямо, скрывают, – засмеялся Буря. – В горах она прячется.

Сарсехим не смог удивления.

— Тебе откуда известно, жеребец ты ненасытный?

— Об этом все в городе говорят.

— Где в горах?

— Этим не делятся.

Этот разговор пришел Буре на ум, когда на галерее, обводящей внутренний двор крепости, внезапно появилась Гула. Парень едва не присвистнул – вот где она прячется! Ничего не скажешь, нашла укромное местечко, впрочем, его это не касается. Буре было безразлично, каким путем поганые сирийцы выведут его к стану Салманасара. Лишь бы вывели, там уж он сумеет показать себя.

Гула сверху глянула на гостей и скрытно подала знак Хазаилу.

Красавчик тут же слез с коня и, оставив Бурю на попечение пожилого прихрамывающего раба, направился к приставной лестнице, ведущей на галерею и убиравшейся стражей на ночь.

Буря еще успел крикнуть взбиравшемуся по лестнице Хазаилу.

— Когда в путь?

Сириец вопросительно глянул в проем. Ответила Гула.

— Завтра. Будь готов к рассвету.

Буря соскочил на каменные плиты, потрепал за холку вставшего на задние лапы и пытавшегося лизнуть его в лицо пса и, приметив, как помрачнела Гула, наблюдая за этой дружбой, направился вслед за рабом в помещение.

Раб отобрал у Бури оружие – меч–акинак, лук, колчан со стрелами, нож. В коридоре неожиданно обратился к гостю на родном наречии.

— Ты из каких будешь?

— Тебе зачем знать, – ответил Буря.

— У тебя дерзкий язык, парень, – уже на общедоступном арамейском предупредил старик.

— Пока он меня не подводил, – ответил Буря и на родном добавил. – Я из рода Скорилона. Мой отец Партатуи, старший в роде Ардис.

— Знавал такого. Он отправился в Вавилон с нашей царевной, говорят, там и застрял. Как он?

— Служит в охране. А ты чего ждешь? Давно бы сбежал.

— С порченой ногой, парень, далеко не убежишь. К тому же дорогу надо знать. А к собакам ты больше не подходи, пожалей собачек. Кобеля, который тебя лизнул, теперь зарежут. Его зовут Дружок. Очень умный пес, ласковый.

— Собаку‑то за что?

— Не лижись с чужими.

— Узнаю стерву. Она и в Вавилоне также поступала. Земляк, не подскажешь, зачем меня сюда завезли?

— Об этом знает только хозяйка замка.

— А что здесь делает хозяйка?

— Не твоего ума дело.

— Ты поможешь мне узнать, земляк.

— Как?

— Не знаю, но ты должен мне помочь.

Старик не ответил.

В полночь раб разбудил его и, приложив палец к губам, жестом приказал следовать за собой. Двигались бесшумно, как умеют только скифы. Миновали спящего часового и темной лестницей поднялись в башню. Здесь старик подвел земляка к щели, через которую в темноту проникал свет. Буря заглянул в прогал. Первое, что обнаружил – это два факела, горевших по обе стороны от щели и освещавших просторное помещение. Через эту щель рабы заменяли сгоревшие сучья, поджигали их. Буря поводил головой, примерился и, наконец, нашел точку, с которой стала видна постель. На постели разглядел Гулу и Хазаила.

Оба, обнаженные, лежали на спинах, не касаясь друг друга – по–видимому, утомились до предела.

Неожиданно Хазаил резко сел и подвинув к себе столик с едой, принялся рвать зубами жареное мясо, хрустеть луковицами и запивать еду вином из глиняного кувшина.

Гула, не поворачиваясь, не глядя на любовника тихо, но внятно выговорила.

— Мне нужен Нинурта–тукульти–Ашшур.

Хазаил поперхнулся.

— А Мардук–повелитель тебе не нужен?

— Нет, царь богов мне не нужен. Мне нужен Нинурта, а также твое усердие, твоя храбрость, твой разум.

— И моя кровь, – добавил сириец. – Ты и так наполовину высосала ее.

— Да, но я насытила тебя своей.

— Черной, – подхватил молодой человек.

— Хотя бы и черной, – устало согласилась женщина. – Всякая кровь во мраке кажется черной.

Затем она повернулась на бок, облокотилась на руку. Ее большая, округлая, чрезвычайно аппетитная грудь выпросталась из‑под покрывала. Женщина с силой повторила.

— Мне нужен Нинурта.

— Пошли ему приглашение, – посоветовал Хазаил.

Женщина, словно не услышав, с той же страстной настойчивостью добавила.

— И ты приведешь его ко мне!

Хазаил лениво махнул рукой.

— Не вышло с женой, решила отыграться на муже? Когда кончится война, Бен–Хадад свяжет нас лицом к лицу и прикажет бросить на съедение диким зверям.

— Ты не понимаешь. Нинурта нужен мне, чтобы война не завершилась миром. Нам с тобой мир не нужен. Тебя ждет великое будущее, но для этого я должна повидать Нинурту, поговорить с ним. Если он попадет ко мне в руки, ни о каком мире и речи не будет.

— Думай, что говоришь. С тем же успехом можно мечтать о том, чтобы взять в плен царя царей или его наследника Шурдана.

— Шурдан мне не нужен. Шурдан, если верить гонцам, посланным Бен–Хададом, на нашей стороне. Или сейчас или никогда. Разве нельзя заманить Нинурту в ловушку? Я слышала, он горяч, а ты рассудителен. Нинурта будет первым, кто переправится через Евфрат. Здесь его и можно будет взять, но взять живым. Мертвый Нинурта никому не нужен.

— Салманасар не собирается переправляться через Евфрат. Он, как полагает Бен–Хадад, ловко ввел всех в заблуждение. Он метит в Анатолию.

— Глупости! Выбрось эту мысль из головы. Салманасар потерпел поражение под Каркаром. Он потеряет власть, если не разделается с Бен–Хададом. Он хитер и специально наводит туман. Он обязательно ударит по Дамаску. Мы не должны упустить этот момент. Захвати Нинурту, и неизбежное свершится.

Хазаил долго молчал, наконец, вновь улегся на кровать, погладил женскую грудь.

— Ты умеешь соблазнять, – признался он.

Женщина неторопливо взобралась на него. Неожиданно она выгнулась дугой и сладко застонала. Этот зов подхватил Хазаил.

Буря отвернулся и сплюнул. Раб жестом пригласил его уходить. Буря отрицательно покачал головой.

Когда вопли внизу стихли, он вновь заглянул в щель.

Хазаил вновь рвал зубами мясо, запивал его вином. Женщина лежала на спине и, не мигая, смотрела в потолок – там копилась тьма, бродили черные тени.

— Что делать с этим? – спросил между глотками красавчик.

— У него есть письмо? Тайный знак?

— Нет. Если он что‑то и должен передать, сделает это на словах. Может прижечь ему пупок.

— Я знаю его, он крепкий парень.

Хазаил резко повернулся и в упор глянул на Гулу.

Та рассмеялась, вновь повернулась на бок. Теперь обнажилось соблазнительное до головокружения бедро и аккуратный темный мысок.

— Ты думаешь, я не упускаю никого, кто покажется мне крепким парнем?

— Я ни о чем не думаю. Попав в твои объятия, я разучился думать. Я лишился возможности самостоятельно принимать решения.

— И правильно. Мы будем думать вместе. Нет, скифенка придется выпустить. Что такого опасного он может передать? Дикарь и двух слов связать не умеет.

Буря отодвинулся от щели, начал спускаться по ступеням. Когда они добрались до клетушки, куда его поместили на ночь, до них донесся заливистый, умоляющий собачий лай, затем душераздирающий визг и предсмертный, очень похожий на человечий, стон.

* * *

Маневр ассирийцев на северо–запад, в сторону Тавра произвел неизгладимое впечатление на горные княжества Анатолии вплоть до побережья Верхнего моря,* (сноска: Черное и Средиземное, которые в древности полагали одним морем. Нижним морем называли Персидский залив) а также на царства Хуме и Урарту. В течение месяца полевой стан Салманасара тайно посетили многочисленные послы с выражением покорности, готовности платить дань и клятвенным обещанием ни с кем, кроме царя царей, не делится драгоценной рудой, из которой в Ашшуре и Калахе плавили железо.

Успешное окончание первого этапа войны вызвало воодушевление среди приближенных к Салманасару военачальников. Все, исключая Иблу, настаивали на немедленном повороте на юг. Теперь никто не считал полезным отмалчиваться, все говорили! Представители городских общин требовали – сейчас или никогда. Бен–Хадад в ужасе, его покинул властитель Реки 11 . Стоит нам переправиться через Евфрат, и вся коалиция развалится.

— А если не развалится? – спросил Салманасар.

За всех ответил Шурдан.

— Тогда пусть его покарает гнев Ашшура.

Гул одобрительных голосов поддержал его.

Дождавшись тишины, наследник решительно заявил.

— Целью похода является добыча, а где ее взять как не в Дамаске?

Его сторонники поддержали наследного принца выкриками.

Неожиданно Салманасар резко встал

— Нам удалось запугать сирийского развратника? – обратился он к присутствующим.

Никто не взял на себя смелость ответить, но царь, по–видимому, и не рассчитывал услышать ответ.

Он продолжил, обращаясь к стоявшему ближе других Шурдану.

— Он готов покориться?

Шурдан отступил на шаг и четко ответил.

— Нет, великий государь. Лазутчики и тайные осведомители сообщают, что сирийская армия выступила к хребту Ансария, союзники в прежнем составе – Куэ, Гамат, Арвад, Израильское и Иудейское царства, Аммон, кочевые арабы – идут на помощь. В Дамаске усиленно ведутся строительные работы. Это подтверждает, что Бен–Хадад является порождением мира мертвых, и все его прежние намеки о возможности мирного решения конфликта на основе признания верховенства Ассирии в Нижнем и Верхнем Араме и на побережье, оказались не более чем ловким маневром, направленным на то, чтобы выиграть время. Даже если сирийский ублюдок попросит о мире, мы должны быть крайне осторожны. Ему нельзя доверять, честь «алум Ашшур»* (сноска: Община бога Ашшура) требует строжайшего наказания ублюдка. К тому же армия скучает без добычи.

Старик обратился к Иблу.

— Ты что думаешь?

Тот ответил сердито.

— Нам нельзя, даже в угоду самых очевидных выгод, самых благородных побуждений менять план войны. Мы должны выдержать паузу.

Шурдан воскликнул.

— Ждать – это против всех законов войны.

— Нет, это выполнение главного условия всякой победы – быть последовательными!

Салманасар поддержал своего заместителя.

— Будем ждать!

Царь обвел взглядом присутствующих – всех по очереди – и пристукнул посохом по выложенному плитами полу своего походного шатра.

— Всем понятно?!

Члены военного совета молчали. Царь вновь обвел их взглядом, затем обратился к сыну

— В самое ближайшее время сообщишь, кого из участников коалиции можно заставить изменить Бен–Хададу. Ты представишь мне список всех своих агентов в Дамаске. Пусть они не тешат себя надеждами остаться в живых, если отсидятся в своих норах и не помогут взломать его стены. Все свободны

Царь царей ждал две семидневки и, не дождавшись послов от повелителя Арама, с наступлением Нового года, приказал поворачивать на юг.

С первого на второй день нисану, за два часа до окончания ночи передовые отряды ассирийцев начали переправляться через Евфрат.

Казалось, первые же стычки подтвердили правоту Шурдана. Весь первый месяц и начало месяца аяру сирийцы героически сражался за каждый рубеж, за каждый укрепленный пункт. Бен–Хададу, сумевшему за две войны вполне оценить силу ассирийской армии, не надо было подгонять своих воинов и отряды союзников, спасавших родные дома от жуткого вопля «несаху!»* (сноска: Название политики, которой придерживались ассирийские цари в отношении к побежденным (дословно «вырвать с корнем»), с которым бородатые разбойники врывались в селения и города. Перед глазами сирийцев, израильтян, моавитян, хеттов, степных арабов было слишком много примеров неуместного в таком деле как война с ассирийцами легкомыслия, простодушной доверчивости и сдачи на милость победителя. Такого рода стратегия всегда заканчивалась погромом и избиением народа.

Отряды сирийцев истреблялись поголовно, однако в результате героической обороны Бен–Хадад сумел раньше Салманасара подойти к перевалам и занять выгодное положение в долине, через которую шел торговый путь на Хамат и Дамаск.

Долина представляла собой неширокую лощину, рассекавшую хребет Ансария, где протекал извилистый горный поток, впадавший в Оронт. Здесь на стесненном пространстве ассирийцы не могли в полной мере воспользоваться своим преимуществом в численности, а также в коннице и колесницах. Местность была неровная, каждый изгиб горной речки был вполне пригоден для обороны, так что нападавшей стороне каждый раз необходимо заново прорывать оборонительный рубеж.

Сражение в горах Ансария было кровопролитным, его итог подтвердил расчет Бен–Хадада на то, что в таких условиях хваленным северным воякам не удастся использовать свои тактические преимущества. Царь Арама отступил, сохранив армию. Салманасар и на этот раз не сумел сокрушить легкомысленных сирийцев, если не считать, что его передовым эмуку, вырвавшимся из горной узости, удалось в течение одной семидневки овладеть Хаматом, первоклассной крепостью, стоявшей на перекрестке важнейших торговых путей. Из Хамата дороги вели на юг, к Дамаску и на запад – к городам средиземноморского побережья.

Его участь должна была послужить уроком непокорным, и Салманасар движением пальца отдал цветущий город на растерзание.

Убивали всех, даже собак.

Терзали два дня, потом подожгли. Черный дым обволакивал выстроенные вдоль дороги, высоченные колы, на которых были насажены пленники из знатных семей, затем густым облаком тянулся на северо–запад

Умиравшим в страшных мукам хаматеянам была дана возможность в последний раз глянуть на лица сограждан, которых полностью обнаженными гнали в сторону Евфрата. Гнали всех подряд – мужчин, женщин, детей старше десяти лет. Пленные были скованы одной цепью, у каждого на шее колодка с протиснутыми в узкое отверстие руками

Шами, сидевшая на коне и наблюдавшая последствия «несаху», помалкивала, чего не скажешь о Нинурте и Шамши–Ададе, с любопытством разглядывавших благородных дам и девиц, которых согнали в стадо и вели отдельно. Этим разрешили не снимать нижние туники, но приказали задрать их так, чтобы были видны срам и грудь. Непослушных подвергали бичеванию.

День оказался полезным для жены начальника ассирийской конницы, дерзнувшей сопровождать мужа в походе. Смертному не дано выбирать ни место, ни время рождения, ни день смерти, ни час позора – это, глядя на обилие обнаженной человеческой плоти, Шами усвоила твердо. Разве что насчет дня позора можно поспорить. Глядя на страдающих, отупевших от побоев и надругательств, своих сестер, она дала себе клятву, что никто и никогда не заставит ее задрать подол выше груди, открывая ухмылявшейся солдатне то, что составляло ее гордость и красоту.

Ночью она оттолкнула Нинурту. Тот не обиделся, лежал долго, потом, словно догадавшись о причине холодности жены, рассказал, что унижать пленниц ассирийцев научили захватчики–кутии, которые около ста лет держали Ассирию в ярме. Потом муж поскреб ее плечо. Когда же и этот призыв не нашел ответа, он прибегнул к безотказному средству – поводил бородой по ее соскам. Дождался, пока она не вцепится в бороду, затем с шумом и восторгом овладел ею. Пять раз он брал ее и снова десять раз он брал ее, пока его мужественность не перелилась в нее.

Расправившись с Хаматом, ассирийское войско в соответствии с ранее намеченным планом двинулось на Дамаск. Местность вокруг была равнинная, пересекаемая многочисленными сухими руслами–вади, которые Бен–Хадад умело использовал для обороны. Наступавшие колонны никак не могли набрать достаточный темп, чтобы опередить врага, отступавшего в южном направлении. Сил Бен–Хададу пока хватало.

К началу лета, когда стало окончательно ясно, что взять Дамаск за одну кампанию не удастся, среди ассирийских военачальников вновь разгорелись жаркие споры.

Слишком многие в ассирийском войске были решительно против того, чтобы провести еще один зимний сезон в боевых условиях. Ветераны из ополченцев утверждали, что такое тягло идет вразрез с обычаями предков, которые тоже умели воевать и перед которыми при первом же появлении ассирийцев распахивали ворота самые неприступные крепости. Им была непонятна стратегия, основанная на неясных и заумных предположениях, которых придерживался туртан. Откровенной глупостью казалась попытка сломить сопротивление еще вполне боеспособного Дамаска, когда под боком у несокрушимых ассирийских эмуку тряслись от страха такие лакомые куски, как Халеб и торговые города побережья. К тому же сбор урожая требовал возвращения ополченцев домой.

Шурдан, ссылаясь на эти веяния, раз за разом пытался склонить отца к повороту на запада. Он настаивал – следует оставить Дамаск и двигаться к морю, в сторону богатых купеческих городов Финикии. Если мы упустим такую возможность, можем потерять все.

Иблу устал возражать наследнику. Он доказывал, что дела идут дóлжным образом. Все исполняется в соответствии с волей великого Ашшура, предсказанной самыми опытными астрологами и гадальщиками. Небесный покровитель общины настаивает на возвеличивании Ассирии как государства, а этого нельзя добиться без подчинения Нижней Сирии. Ашшуру люб не мимолетный набег, поверхностный грабеж и поспешное бегство, а основательное, неразъемное ярмо, которое его племя обязано накинуть на шеи соседей. Туртан с помощью вычерченного Набу–Эпиром плана земель, расположенных на обитаемой части мира, пытался объяснить наследнику – ключом ко всем западным землям от верховьев Евфрата до устья великой Реки, именуемой Нилом, от Каркемиша до Урсалимму, является Дамаск. Стоит привести Бен–Хадада к покорности, как вся эта «скопившая несметные сокровища сирийская, израильская, финикийская и прочая сволочь», расположенная на западной оконечности земного полушария, тут же склонит голову. С точки зрения государственных интересов не имеет значения, лишится ли Бен–Хадад головы, или это будет мирный договор с выплатой дани – важно, чтобы дамаскинцы покорно следовали в русле политики, проводимой Ассирией, исполняли все, что прикажет царь царей. Приводил такой довод – такой исход войны откроет прямой путь на Египет, а там богатств немерено.

— Если же мы повернем на запад, Бен–Хадад в любой момент может выйти к нам в тыл и перекрыть дорогу домой. Тогда нам придется сражаться на два фронта, – закончил Иблу.

Шурдан возразил резко и, чем больше он говорил, тем откровеннее пытался унизить старого полководца, обвиняя того в глухоте к гласу богов, призывавших ассирийцев отомстить святотатцу; в слепоте по отношению к многочисленным знамениям, которыми Ашшур устилал путь ассирийского воинства.

Наследник требовал указать, какая армия может противостоять доблестным ассирийцам? Настаивал – стоит загнать Бен–Хадада в Дамаск, и он сразу сдастся. Закончил провозглашением принципа, которого придерживались прежние ассирийские цари – от победы к победе!

— А если Бен–Хадад не сдастся? – вмешался в спор Салманасар.

— Тогда пусть его покарает гнев Ашшура, – привычно отрапортовал Шурдан. – Разграбленная и обескровленная Сирия не будет представлять опасности.

Дождавшись тишины в зале, он решительно заявил.

— Воины полагают, что целью похода является добыча, а где ее взять как не Финикии и Израиле?

Гул одобрительных голосов поддержал его.

Неожиданно Салманасар резко встал

— Нам удалось запугать врага? – обратился он к присутствующим.

Никто не взял на себя смелость ответить, но царь, по–видимому, и не рассчитывал услышать ответ.

Салманасар задал следующий вопрос.

— Нам удалось расколоть коалицию?

В ответ молчание.

— Нам удастся с ходу взять Дамаск?

Опять молчание

Царь, словно выбирая жертву, обвел указательным пальцем ряды военачальников.

Неожиданно палец уперся в стоявшего ближе других Шурдана.

— Что мы знаем о намерениях сирийского распутника? Твои лазутчики твердят одно и то же: Бен–Хадад неуступчив, Бен–Хадад – порождение мрака, боги жаждут возмездия! Это все, что они смогли нарыть во вражеском стане? Я не могу жертвовать армией в тысяче беру от Ассирии. Мы выставим заслон, но не против Дамаска, а против прибрежных городов, чтобы их отряды не прорвались к нам в тыл. Это будет слабый заслон, потому что трусливые финикийцы никогда не отважатся скрестить с нами мечи в чистом поле. Они храбры только на крепостных стенах. Я не могу сказать того же о Бен–Хададе. Он доказал, что умеет огрызаться. Его не смутит никакой заслон и, если сирийский волк почувствует слабину, он ждать не будет. Его может вогнать в трепет только сила, несокрушимая и легендарная. Следовательно, мы идем на Дамаск, и пока не возьмем его, не сдвинемся с места. Добычи, какая ожидает нас там, хватит на всех.

Затем он предупредил.

— Каждый, кто отважится возразить или исказить приказ, будет жестоко наказан. Беспрекословное повиновение – залог успеха. Я требую провести самую тщательную разведку местности. Не может быть, чтобы через горы не было иного пути! Нинурта, ты займешься этим.

Затем он повторно обратился к сыну и тихо, с проникновенной доверительностью поинтересовался.

— Что касается тебя, я не понимаю, чем ты занимаешься? Ты споришь, вмешиваешься в планы туртана, снабжаешь меня всякими досужими, обидными для сирийского ублюдка сплетнями, взываешь к богам, но до сих пор мне так и не представили достоверные сведения о том, что задумал Бен–Хадад. Я приказал тебе найти среди его союзников тех, кого можно подкупить или запугать, кого можно заставить изменить ублюдку. И на этот вопрос я не получил ответа.

Выходит, ты не выполнил указание царя. Я предупреждал тебя, чтобы ты заставил действовать своих людей в Дамаске, пусть они не тешат себя надеждами отсидеться в своих норах и набить карманы моим золотом. Если в течение недели я не получу точных данных о том, что задумал сирийский ублюдок, если они не помогут взломать ворота Дамаска, их ждет жестокое наказание. Как, впрочем, и тебя, если ты и впредь будешь пренебрегать своими обязанностями и смущать моих храбрых воинов обещаниями наделить каждого богатой добычей.

Царь вернулся к лежанке и неожиданно легко запрыгнул на нее. Там и улегся, потом приказал.

— Все свободны. Иблу, Нинурта останьтесь.

Когда они остались втроем, царь тем же ласково–плаксивым голосочком обрушился на начальника конницы.

— Чем ты занимался все эти дни? Почему плелся позади боевых колесниц? Имея конницу, ты должен был перерезать пути снабжения врага.

— Меня поставил туда Шурдан

— Боевым порядком распоряжается Иблу. Ты обязан выполнять только его приказы.

— Как скажешь, великий царь, – склонил голову Нинурта.

Салманасар усмехнулся.

Пауза длилась необычайно долго – нетерпимо долго для Нинурты, который за эти несколько минут успел проститься с жизнью.

Наконец раздался голос Салманасара.

— Ладно, это я распорядился поберечь конницу. Зачем губить ее в горах? Теперь пробил твой час. Докажи, что я не зря разрешил тебе жениться на вавилонской царевне. Кстати, как эта сумасшедшая?

— Она исполнительна и покорна. Я держу ее для поручений.

— Мне докладывают, что воины куда охотнее исполняют приказ, если его доставляет твоя жена, чем любой из моих гонцов, – усмехнулся Салманасар. – Солдаты называют ее Шамуром, совсем как природного ассирийца. Иной раз мне приходит на ум, что если бы все наши женщины стали подобны ей?..

— Великий царь заблуждается, – откликнулся Иблу. – Таких, как моя сноха, единицы. Это не нужное, противное богам исключение. Женщина на войне – это большой соблазн. Это постоянная помеха. Женщины должны растить достойных воинов, а это возможно только тогда, когда им дорог семейный очаг. Я прошу, великий царь, отправить ее домой.

— Не буду спорить, Иблу, но когда я увидел, как твоя сноха обогнала моего порученца, у которого совсем неплохой скакун, я едва удержался, чтобы немедленно не отобрать Шамура у твоего племянника и не направить в собственный кисир вестовых. В ее устах мои приказы приобрели бы грозную силу.

Заметив, как напряглись кулаки у Нинурты, царь усмехнулся.

— Не ершись, Нину, и не думай, что воспитанница Иштар смирится с обязанностями посыльного. Ты должен поберечь ее. Очень поберечь. Ты обязан крепко подумать, прежде чем давать ей задание. Она теперь наш талисман, с этим даже я ничего не могу поделать.

Исход войны решается на небесах, а в таком деле просто необходим толковый гонец, которому открыт путь к звездам, к чьему голосу прислушиваются боги. Искусство ведения войны состоит в том, чтобы при любом стечении обстоятельств не терять присутствие духа. Наша обязанность сохранить ясность мысли, спокойствие и презрение к спешке, тем более, когда у нас решающее превосходство. Сколько неразумных погибло только потому, что они решили, они настолько сильны, что им все можно. Даже спешить, пренебрегая противником. На войне нельзя спешить. Прибавить шаг, убыстрить ход можно, но спешить – ни–ни! Все остальное – планы, соотношение сил, вооружение – комментарии, разъяснение самому себе и подчиненным воли богов. К сожалению, Бен–Хадад доказал, что ему известна эта истина, и это кажется очень странным.

Нинурта не удержался от вопроса.

— По какой причине, государь?

Салманасар направил на него указательный палец.

— Как ты нетерпелив! У твоей жены куда больше выдержки. Торопить царя – это неуместное мальчишество, но я отвечу тебе. Если Бен–Хададу известна истина войны, он непременно должен запросить мира. Да, это будет тяжелый мир, но это будет жизнь. В противном случае у меня не останется выбора, как уничтожить на корню его дьявольское племя. Всех до единого! Никаких переселенцев! Никаких уверений в покорности. Всех до единого! Бен–Хадад знает об этом и молчит. Почему он молчит?

После короткой паузы Салманасар приказал.

— Итак, Нинурта, я жду от тебя сведений об обходном пути. Я хочу знать, почему молчит сирийский ублюдок. Жену с собой не бери.

В наступившей тишине ясно проступили звуки, которыми полнился воинский лагерь – рокот человеческих голосов, обрывки команд, гуденье пламени в кострах, разведенных неподалеку от царского шатра, ржанье лошадей, собачий лай, крики ослов и верблюдов, устраивающихся на ночлег. Внезапно среди этого привычного шума плеснула отвратительная ругань, затем тупой удар, жалобный вскрик и звяканье металла. Звуки прозвучали настолько отчетливо, настолько близко, что стража, стоявшая с внутренней стороны полога, схватилась за мечи.

Следом раздался истошный, заставивший вздрогнуть всех, кто находился в шатре.

— Пощады!!

Откинулась занавесь, прикрывавшая вход в шатер, и в зал втащили связанного по рукам и ногам человека. Голова его была разбита, из раны скупо текла кровь. По одежде в нем можно было признать пастуха, что он тут же подтвердил. Увидев царя, начал вопить, что он – «человек стада», пасет овец и коз.

Салманасар на удивление долго слушал его вопли. Нинурту всегда поражало долготерпение безжалостного старика, который, сколько он помнил, ни разу не пощадил осужденного на смерть. Что царь царей хотел услышать от обезумевшего от страха пленника? Может, ему доставляло удовольствие выслушивать жалкие мольбы о пощаде, напоминания–крики о том, что у несчастного много детишек, обращение к богам–заступникам? Или дедушке было приятно видеть слезы человека, догадывающегося, что его ждет через несколько минут? Какую пользу Салманасар вынюхивал в запахах, которыми испоганился обезумевший от страха простолюдин? Стукнуть его рукоятью меча по голове, а то и лезвием по шее – и дело с концом.

Наконец царь вздохнул и приказал.

— Заткнись.

Пленник замолчал.

— Хочешь жить?

— О, великий государь, кто же этого не хочет!!

— Мало ли… А прилично заработать?

Пастух подозрительно глянул на царя.

— Кто же откажется?

— Или все‑таки лучше на кол?

— Вот этого никому не хочется, – признался вдруг осмелевший пастух.

— Горы знаешь?

— Двадцать лет по ним хожу.

— Сам из каких будешь?

— Хетт, в подчинении у царя Халеба.

— Послушай, хетт, есть ли еще какая‑нибудь дорога на Дамаск помимо этого главного тракта? Я имею в виду дорогу, по которой можно было бы провести обоз и снаряжение.

— Есть, господин, в горах, но обозы там не пройдут. Надо переправляться через Оронт.

— Мост выстроить можно?

— Никто не пробовал.

— Еще что?

— В одном месте крутой спуск.

— Выровнять можно?

— Если господин прикажет, соберет людей.

— Людишек соберут. Сможешь показать?

— Смогу.

— Покажешь вот этому, – Салманасар указал пальцем на Нинурту. – Если обманешь, он лично распластает тебя на маленькие ломтики. Веришь?

Пастух опасливо поглядел на Нинурту.

— Этот? – переспросил он.

— Да, – кивнул Салманасар.

— Этот сможет, – подтвердил пастух. – Этот распластает так, что мать родная не узнает.

* * *

Перед самым рассветом, в коротких сумерках Нинурта во главе конного отряда, состоявшего из полутора десятков человек, отправился в путь. Подручным взял Ушезуба. К следующей ночи ему было приказано прислать гонца, однако гонца не дождались, а ближе к полночи войсковой стан взбудоражил неизвестный всадник, сумевший добраться – на коне! – до самой ставки Салманасара.

Царь, раздосадованный неясностью обстановки и суматошными событиями последних дней, не поленился выйти из шатра и лично разобраться с очередным переполохом, о котором многие ветераны отозвались как о знамении, сулящем «большую кровь» и «скорые перемены». По главному плацу бегали люди с зажженными факелами, из проходов, отделявших одну эмуку от другой, выбегали воины, на ходу надевавшие доспехи. Все кричали, указывали в сторону западных ворот, откуда нарастал вал факельных огней, сопровождаемых истошными человечьими воплями.

С той стороны, из темноты и сполохов, рождаемых пламенем костров, вынырнула конная тень, ловко перемахнувшая через невысокую изгородь, отделявшая царскую ставку от остального лагеря. Всадник подскочил ближе к царю, за несколько шагов затормозил, поднял жеребца на дыбы и тут же, спрыгнув на землю, распластался ниц у самых ног невольно отпрянувшего в сторону Салманасара. Царь едва успел остановить воинов своей охраны, натянувших луки и готовых немедленно пронзить чужака.

Шум сразу стих Начальник караула, на которого на эту ночь была возложена обязанность обеспечить охрану лагеря, подскочил к лежавшему скифу – теперь, когда факелы сгустились в кольцо вокруг царя и незнакомца, стал различим его варварский колпак, – и замахнулся мечом. Однако, услышав предостерегающий окрик Салманасара, ударить лежачего не отважился.

Салманасар приблизился к скифу, пнул его ногой.

— Ты кто?

— Великий царь не признал меня?

Салманасар вырвал факел у одного из охранников и осветил лицо скифа.

— Ты – вавилонянин, посланный с этим продажным евнухом в Дамаск.

— Так точно, великий царь. Я прибыл к тебе по поручению Сарсехима. Мне было приказано встретиться с тобой один на один.

— Кем приказано? – поинтересовался Салманасар и вновь уже с куда большей силой ударил ногой поднявшегося на колени пленника. Этот жест стража восприняла как приказ немедленно добить наглеца, ловкость и смелость которого выставила охрану в самом неприглядном свете. За все время, пока на Бурю сыпались побои, он не сказал ни слова.

Салманасару движением пальца утихомирил стражников.

— Как ты сумел пробраться ко мне?

— У восточных ворот я закричал, что сирийцы близко, а когда все хлынули в ту сторону, объехал лагерь и перепрыгнул на коне через изгородь. Там с внешней стороны не прокопан ров.

— Быть того не может! – заявил командир, отвечавший за охрану лагеря.

— Я никогда не лгу! – гордо заявил Буря.

— Ага, – подтвердил царь царей. – Скифы, самые хитроумные обманщики в мире, никогда не лгут.

— Мы не врем… – начал Буря.

Салманасар жестом остановил его.

— Тебя следует наказать за дерзость. Спасти тебя может только, если ты в моем присутствии одолеешь изгородь.

— Я готов.

— Веди, – приказал царь.

Они пошли рядом – великий царь и Буря, который вел под уздцы своего Верного. Позади рабы тащили роскошный паланкин. В свете факелов загадочно и нелепо выглядела его пустота, особенно принимая во внимание многочисленную охрану, сопровождавшую носилки.

Вскоре царь и варвар добрались до плетня, служившего оградой лагерю. Изгородь была повыше человеческого роста, однако Буря, разогнавшись, сумел преодолеть высокое препятствие. Царь поспешил к ближайшим воротам, через которые поджидавшие снаружи караульные тащили связанного, с тряпкой, закрывавшей лицо, Бурю. Процессию возглавлял Шурдан. Он обратился к отцу.

— Великий царь, прикажешь жечь его огнем, чтобы он сказал правду?

Салманасар удивился.

— Зачем? Он и так все скажет, не так ли?

Буря что‑то промычал в ответ. Царь спросил.

— Кто приказал его связать?

— Я, государь, – ответил Шурдан.

— Зачем? Развяжите, откройте лицо

— Я полагал, что лазутчику незачем знать расположение нашего лагеря.

— Пустое. Он уже доказал, что не является лазутчиком.

Шурдан удивился.

— Кем же он является?

— Это я должен был бы узнать у тебя. Ничего, скоро узнаем, – пообещал царь.

Когда они вернулись к шатру, царь остановил сына, попытавшегося вслед за пленником пройти внутрь.

— Без тебя. Ты лучше займись оградой. К утру ее необходимо сделать неприступной даже для таких удальцов, как этот скиф.

Эти слова пришлись очень не по душе Шурдану. Он зыркнул разгневанным взглядом по освобожденному от пут Буре и вышел из шатра.

Через несколько минут в шатер прибежали два евнуха, умолявших царя сообщить, какие блюда он хотел бы отведать на ужин, какие напитки приготовить великому царю напитки, какую женщину?

С этими Салманасар не церемонился – ткнул в них указательным пальцем, и охрана пинками выгнала их вон.

Оставшись один на один, царь подозвал Бурю и ласково–тихо спросил.

— Зачем ты хотел видеть меня?

— Меня послал Бен–Хадад. Он просил передать тебе, государь, что он согласен.

— Это все? – удивился Салманасар.

— Да, великий. Он настоятельно потребовал членораздельно выговорить в твоем присутствии – «я согласен».

— Слишком хитро, чтобы поверить тебе. Почему Бен–Хадад не передал грамоту или какой‑нибудь приметный знак?

— Царь опасался, что грамота вряд ли дойдет до тебя о, великий. В присутствии Сарсехима Бен–Хадад предупредил, что уже трижды посылал к тебе гонцов и не получил ответа.

Салманасар на мгновение задумался, потом переспросил.

— Ты утверждаешь, что Бен–Хадад трижды посылал гонцов. Где же они?

— Не знаю, господин.

— Ты утверждаешь, что Бен–Хадад готов смириться?

— Не знаю, господин. Я передал слово в слово то, что мне было приказано сирийцем и этим противным евнухом, более я ничего не могу добавить.

— Как насчет сведений, что Бен–Хадад спешно укрепляет городские стены? Ты можешь их подтвердить?

— Да, великий царь. Я сам наблюдал, с каким усердием трудятся дамаскинцы. Если меня спросят, будут ли они защищаться до последнего, я отвечу – будут, но все они уверены, что илу их царя сумеет отвести угрозу и Бен–Хадад сумеет договориться с тобой, великий царь.

Салманасар молча направился к громадному, с высоченной спинкой, широкому креслу. Там устроился как обычно в полулежачем положении, подоткнул под себя подушку. Он подозвал Бурю поближе, затем приказал кликнуть Иблу.

Буря–Партатуи вдруг посмел обратиться к нему с вопросом.

— Великий царь, где Нинурта–тукульти–Ашшур?

— Зачем тебе знать?

— Он в лагере?

— Нет.

— Государь, прикажи немедленно вернуть его. Его хотят заманить в ловушку.

— Вот как, – заинтересовался Салманасар. – Да ты у нас знатный сочинитель. Если Бен–Хадад решился просить о мире, с какой стати он стал бы заманивать в ловушку начальника моей конницы?

— Государь поверит мне на слово? – спросил скиф.

— Попробую. Итак?..

Молодой скиф рассказал, что слышал и видел в горном замке. Заканчивал рассказ он уже в присутствии Иблу.

Салманасар и Иблу – оба люди пожилые – переглянулись.

— Пошли гонца, – приказал царь туртану, – пусть отзовут Нинурту.

— Пошлите меня, – предложил Буря.

— Нет, пошлите меня, – раздался голос у входа в шатер.

Там стояла Шаммурамат. Она кусала губы.

— Только я знаю, где искать Нинурту, – заявила женщина. – Он все объяснил перед отъездом.

— Выехать следует спешно, – предупредил царь.

— Конь со мной, государь.

Буря выступил вперед.

— Я буду сопровождать ее.

Иблу не смог скрыть гнев.

— Пускать козла в огород… – начал он.

Салманасар поморщился.

— О каком огороде ты толкуешь! Идет война.

Однако Иблу продолжал настаивать.

— Что скажут воины, – воскликнул туртан, – если этот бесноватый вновь окажется возле моей снохи?!

— Отец… – Шами сделала шаг по направлению к Иблу.

Буря решительно встал между ней и стариками.

— Великий царь, туртан, – он обратился к обоим, – вам мало, что вы можете потерять Нинурту–тукульти–Ашшура? Вы готовы погубить и любимицу Иштар? Никто не сможет удержать ее в лагере. Если с Нинуртой что‑нибудь случится, она покончит с собой.

Ассирийцы переглянулись.

Салманасар кивнул.

— Он прав, – подтвердил царь. – Идет война, и нам не до сантиментов. Что касается чести твоей семьи и чести армии, здесь все просто – спасем Нинурту, сохраним честь. Не спасем – бесполезно оправдываться.

Затем он приказал туртану.

— Прикажи выделить два конных кисира. Пусть эта непоседливая передаст приказ. Скиф пусть приглядывает за ней.

Иблу склонил голову.

* * *

Обсудив с Иблу слова, сказанные Бурей от имени Бен–Хадада, Салманасар этой же ночью лично, в сопровождении многочисленной охраны, отправился к сыну.

Шурдан беседовал о чем‑то с начальником подчиненной ему конной разведки. Появление царя привело всех, находившихся в шатре, в замешательство, однако старик не обратил никакого внимания на сына и сразу приступил к допросу начальника разведки. Царская охрана заняла места у входа и позади ложа, на котором лежал наследник престола. Все были в роскошно расшитых кожаных жилетах и шальварах. Только у двух или трех человек были надеты шлемы.

— Скажи, лубутум* (сноска: Воинский чин, предположительно соответствующий в нашем понимании офицеру), твои люди за эти месяцы захватывали людей с той стороны, которые называли себя гонцами Бен–Хадада?

Этот вопрос привел высокого бородатого воина в смущение. Он задумался, пытаясь выиграть время, однако старик не дал ему спрятаться за молчание.

— Ты не можешь ответить? Значит, ты не справляешься со своими обязанностями.

Офицер умоляюще глянул в сторону наследного принца. Тот пожал плечами, как бы показывая, что он здесь ни при чем.

— Где твой заместитель? – поинтересовался царь.

— Здесь, в лагере, – с трудом выговорил командир.

Шурдан поспешно предложил.

— Я пошлю людей, они вызовут его.

— Не надо, – остановил его царь. – Я пошлю своих людей.

Царь повернулся к сопровождавшим его охранникам и неожиданно прикрикнул.

— Живо!

Заместителя привели. Запыхались все – и кривоногий воин, и посланные за ним царские стражи.

Салманасар, обращаясь к тяжело дышавшемуся воину, повторил вопрос.

— Скажи, декум, твои люди за эти месяцы захватывали людей с той стороны, которые называли себя гонцами Бен–Хадада?

— Да, государь. Мы захватили трех человек, но они оказались лазутчиками, и мы предали их казни.

— Кто сказал, что они являются лазутчиками?

— Мой командир, – он кивнул в сторону лубутума.

— Итак, – царь обратился к начальнику разведки, – ты подтверждаешь, что отдал приказ убить трех сирийских лазутчиков, которые называли себя гонцами царя Арама?

— Господин! – лубутум упал на колени. – Этого не было!.. Они воистину являлись лазутчиками, при них нашли записи.

— Или грамоты? – уточнил царь.

— Я не знаю, – замялся офицер.

— Что с тобой творится? – засмеялся царь. – Чего ты не знаешь? Так были грамоты или нет?

— Нет, господин! – жалко вскрикнул командир и вновь глянул на Шурдана.

— Огня, – потребовал царь.

После третьего прижигания пяток, лубутум признался, что у лазутчиков были грамоты, но он передал их наследному принцу и по приказу последнего отрубил шпионам головы.

— Ты нагло лжешь! – воскликнул вмиг побледневший Шурдан. – Я не отдавал тебе такого приказа. Я ничего не знаю о лазутчиках.

Пораженный до глубины души, лубутум взвыл.

Старик некоторое время внимательно вслушивался в вопли несчастного. Его заместитель с белым, как мел, лицом ждал своей очереди.

Наконец царь с некоторым недоумением обратился к офицеру.

— Что же получается, негодяй? Не получив никакого приказа, ты уничтожил гонцов Бен–Хадада? Выходит, ты сирийский шпион? На кол его.

Несчастного вытащили из шатра.

— Этого, – царь указал на заместителя начальника разведки, – я забираю с собой. Ты должен подробно рассказать, кто, где и когда встретил гонцов и где бросили их тела.

Затем он обратился к Шурдану.

— Ты должен оставаться в шатре. Не смей покидать его или общаться с кем‑либо без моего разрешения. Ты понял, сынок?

Утром Шурдану была объявлена опала. Его отстранили от всех обязанностей и под конвоем отправили в Калах, а еще позже к полудню, в лагерь вернулись посланные с Нинуртой всадники. Число их сократилось наполовину, все были изранены. Салманасару доложили, что Нинурта захвачен в плен.

Что касается вестового по имени Шамур и скифа Бури, раненый в грудь Ушезуб ответил, что они встретили их уже после того, как случилось худшее. Шамур приказал всем возвращаться в лагерь, а сам вместе с молодым скифом отправился по следам сирийцев.

— Этого нам только не хватало! – воскликнул царь.

 

Глава 3

Когда до горного замка оставалось рукой подать, из кустов выскочили вооруженные люди и попытались набросить сети на Бурю и Шаммурамат.

Не тут‑то было!

Партатуи–Буря успел располовинить бросавшего сеть негодяя. Второго сразила Шами, затем они стрелами добили оставшихся врагов. Одного, по–видимому, главного, Буря взял живым и допросил с пристрастием, однако сириец молчал. Не выдавил ни звука, даже когда Буря ткнул в его пупок пылавшей головней.

Удивленный Буря спросил пленного.

— Почему молчишь? Тебе так дорога ведьма, которая поселилась в замке?

Пленник неожиданно и гордо ответил.

— За то, что ты оскорбил мою госпожу, тебя ждет страшная расплата.

В конце этой мудреной фразы его голос дрогнул.

— Послушай, приятель, – вполне по–дружески обратился к сирийцу Буря. – Начнем с того, что твоим господином является Бен–Хадад, а не какая‑то свихнувшаяся демоница.

Пленный презрительно хмыкнул.

— И за эти слова ты ответишь, – пообещал он.

— Где? – поинтересовался Буря.

— В краю мертвых.

— Ладно, отвечу. Ты только скажи, где пленный ассириец? В замке или его отправили в Дамаск?

Пленный неожиданно расхохотался.

— Ты в своем уме? – закричал он. – Ты знаешь, о чем толкуешь? Кто и когда сможет избежать расплаты за то зло, которое он причинил повелительнице мертвых?

Буря повернулся к Шаммурамат.

— Он точно не в себе. Что будем делать, Шамур?

Шами подошла ближе, заглянула пленнику в глаза, спросила.

— Она называет себя воспитанницей Эрешкигаль?

— Ты молод, воин, но и ты поплатишься за дерзость. Моя госпожа не воспитанница, она дочь могучей Эрешкигаль.

Буря, растягивая слова, прокомментировал это заявление.

— Вот оно как!..

В следующий момент в глазах пленника блеснул интерес.

— Ты – женщина? – обратился он к Шами.

— Да. Более того, я сестра твоей госпожи, и в плен она захватила моего мужа. Зачем?

Сириец улыбнулся.

— Я ничего не скажу тебе, хитрая тварь, хотя много знаю. Госпожа возвысила меня, она приняла мое семя в свое священное лоно. Я буду спасен, а ты и твой муж–кобель, и этот раб, сдохнете в страшных муках. Что вы двое можете поделать с нами? Разве вам выстоять против любимой дочери Эрешкигаль?

— Значит, ты много знаешь? – спросила Шами.

Пленный вновь оглушительно расхохотался и весело ответил.

— И ничего не скажу!

— Значит, ты дорожишь своим семенем и полагаешь, что, наградив мою сестру этой вонючей дрянью, обретешь спасение?

— Да, а ты, будешь корчиться в огне!

— Но до того ты расскажешь, где мой муж, сколько человек охраняет замок, почему так мало людей послали в засаду. Ты расскажешь все, ты будешь умолять меня выслушать тебя…

— Попробуй, – предложил пленник.

Шами обратилась к Буре.

— Раздень его.

— Что?! – не понял скиф.

— Раздень его.

Буря поспешил исполнить приказание.

Шами приблизилась к обнаженному, привязанному к двум древесным стволам мужчине – ноги его были раздвинуты – и спросила.

— Как ты докажешь в стране мертвых, что был близок с моей сестрой?

— Меня узнают по семени. Я буду питаться царскими блюдами, я буду иметь много женщин…

— Нет, – усмехнулась женщина. – Не будешь.

Она взяла в горсть его правое яйцо и слегка сжала его.

Мужчина побледнел… 12

Через несколько минут его труп обвис между двумя стволами, рядом на земле валялась его отрубленная голова, а Буря и Шами присели, чтобы обсудить, что делать дальше.

Подручный Гулы признался, что Нинурту доставили в замок, обращаются с ним неплохо – хозяйка замка требует, чтобы он оказал ей знаки внимания. На вопрос Шами, что это за знаки внимания, пленник судорожно расхохотался и объяснил, что его госпожа хочет доказать ассирийцу, что полненькие слаще. Когда Шами поинтересовалась, почему так малочисленна засада, почему действовали без подстраховки, сириец (при сжатии левого яйца) открыл, что несколько дней назад бóльшую часть охраны по приказу Бен–Хадада, «который сам не ведает, что творит», пришлось отослать в Дамаск. Приказ доставил Хазаил. В замке остались самые надежные, самые верные люди. Их немного, с десяток, он точно не знает. О том, что командир ассирийской конницы захвачен в плен, Бен–Хададу не сообщили. Младенец здоров, Ахира играет с ним, терпит побои и плачет.

Первым делом Буря предложил немедленно отправиться назад и вернуться с сотней–двумя баирумов.

— Крепость с десятком обороняющихся и двух часов не продержится против ассирийских лучников. Тем более если мы появимся внезапно.

— Но этого будет достаточно, чтобы расправиться с Нинуртой.

— Ты полагаешь, госпожа, он устоит? – скрывая смущение, спросил Буря.

— Об этом после, – ответила женщина. – И не твоего ума дело. Сейчас, как сказал бы Салманасар, нельзя спешить. Я знаю, зачем ей понадобился Нинурта. Эта паучиха рассчитывает заполучить меня, ей мало нападения в лесу…

Она не договорила – видно, не хотела делиться с помощником сокровенным.

После короткой паузы Шами неожиданно резко, истончившимся голосом приказала.

— Немедленно отправляйся в путь.

— К ассирийцам?

— Нет, Партатуи, в Дамаск. Наше спасение Бен–Хадад. Никто другой не в силах обуздать эту обезумевшую дрянь. Скачи как ветер! Мчись как буря! Передай царю, что ни о каком соглашении не может быть и речи, пока Нинурта в руках сирийцев. Если с ним что‑то случится, его народ исчезнет с лица земли. Так и скажи ему – Шаммурамат знает, что говорит!

— Из‑за этой ведьмы! – выкрикнул Буря.

— Не оскорбляй мою сестру, она царского рода.

— Слушаюсь, моя госпожа.

— Скачи. Я буду ждать тебя здесь. Если тебе придется трудно, в Дамаске можешь обратиться к дровосеку Али–Бабайе. Он живет на улице Горшечников. Это – честный и достойный человек.

Она встала, поднялся и Буря. Уже усевшись на Верного, он предупредил.

— Светает. Укройся понадежней в лесу, как учил тебя Ардис.

— Обязательно.

Верный пал, когда с высоты последнего перевала открылся вид на сказочный Дамаск.

Буря некоторое время стоял над тяжело дышавшим, изредка всхрапывающим конем. Глаза Верного были пусты и печальны – конь сделал все, что мог.

Единственное, чем человек мог помочь другу, это ударить его мечом в сердце. Гнедой жеребец, существо, которому Партатуи–Буря доверял все свои тайны, вздрогнул, вскрикнул и затих у ног скифа. Глаза Бури оставались сухими, горе нельзя разбавить слезами.

Он встал на колени, обратил лицо к небу, произнес слова молитвы. Затем поднялся, простился с другом и, оставив придавленный лошадиным телом чепрак вместе с притороченной к чепраку котомкой – снять ее не было никакой возможности – налегке направился в сторону могучих зубчатых башен, повыше которых были видны ажурные купола дворцов и блиставшие на солнце прямоугольные глыбы храмов.

Недалеко ушел, когда вспомнил об обереге, хранившемся в котомке. Это был сколок с огромного валуна, посвященного прародителю Скифу. Талисман отлетел во время грозы, когда в священный камень угодила молния. Партатуи–Буря нашел его мальчишкой. Решил вернуться, но проявил мудрость – теперь оберег была куда более необходим Верному. Представ перед грозным властелином подземного мира, конь не сробеет. Он всегда был храбр. Верный предъявит талисман и расскажет владыке, как случилось, что хозяин загнал его до смерти. Владыка простит его, простит Бурю, и выпустит Верного на небесный луг, где трава всегда обильна и сладка, где из источника бьет живая вода. Когда для человека пробьет смертный час, Верный встретит хозяина у кромки луга, оградит от злых духов мщенья.

Они снова будут вместе…

На этом миге воображения на глаза навернулись слезы. Мужчина стиснул зубы и скорым шагом двинулся в сторону города.

* * *

Тем же утром, с восходом солнца, в город примчался гонец от Салманасара, который потребовал от Бен–Хадада немедленно освободить Нинурту–тукульти–Ашшура, в противном случае ни о каком мире и речи быть не может. Если к середине следующего дня начальник ассирийской конницы не будет возвращен, все жители Арама на себе испытают силу мести ассирийских богов.

Это требование повергло царя в изумление. Никто из ближайших советников не смог подсказать владыке, кто и когда захватил начальника ассирийской конницы в плен в плен. Страх, до того, пусть и не без усилий, побеждаемый надеждой на мирное окончание войны, вдруг вырвался на волю и, насытившись непроглядной тайной, обернулся ужасом.

Первым делом Бен–Хадад распорядился сохранить в строжайшем секрете требование ассирийского владыки, затем разослал гонцов своим военачальникам с устрашающим приказом немедленно сообщить, все, что они знают о местонахождении начальника ассирийской конницы. В стан врага были посланы самые изворотливые лазутчики, от которых потребовали до вечера разузнать, по какой причине Салманасар вдруг выставил такое странное условие – вернуть то, что Бен–Хададу не принадлежит. Нет ли здесь подвоха, на которые ассирийские бандиты были известные мастера?

Ожидая вестей, страдая от неизвестности, Бен–Хадад приказал вызвать евнуха.

* * *

Разгул, в какой ударились дамаскинцы, когда в окрестностях города появились ассирийский дозоры, открыл Сарсехиму глаза – увы, в стране сумасшедших нельзя полагаться на здравомыслие. Следовало довериться чему‑либо более существенному, чем прежний рассудок, и, поскольку нового рассудка евнух еще не приобрел, он решил воспользоваться проверенным методом и положиться на самого опытного наставника, который учил его жизни.

То есть, на страх.

Сарсехим вцепился в страх, как хватаются за соломину – ничего более надежного и проверенного под рукой не оказалось. С утра, будучи не в силах оставаться в четырех стенах, он выбегал в город, взбирался на крепостную стену и, оцепенев, вглядывался в даль, где дымили сожженные селения. Кое–где в пределах видимости были видны ошкуренные, очищенные от веток древесные стволы. Когда‑то их называли соснами, сикоморами, дубами, буками, теперь вместо листьев на них были нанизаны пленники. У одного из них, выставленного на обозрение у самой стены еще хватило сил крикнуть жителям славного Дамаска, чтобы те не печалились, а до отвала ели, вволю пили, любились до изнеможения. В том и состоит милость богов, настаивал несчастный.

Такого рода наказ сразил евнуха наповал, после чего его уже не могли задеть непристойные предложения, которыми встречали его местные шлюхи и замужние дамы; хороводы, которые дамаскинцы сутками водили вокруг храмов Хадада и Ашерту; многолюдные общественные застолья, которые, по примеру правителя, устраивали городские кварталы.

Когда Сарсехима ввели в царский зал, он сразу почувствовал, что с Бен–Хададом что‑то неладно. Куда девалась его царственная вальяжность, величественная невозмутимость, более похожая на непробиваемую самоуверенность! От его прежней всегдашней готовности развлечься, сыграть с кем‑нибудь злую шутку, не осталось и следа. Он смотрел мрачно, растерянно, словно какая‑то внутренняя хворь за ночь вконец истомила его. Во взгляде, в самой глубине зрачка таилась несмываемая растерянность.

Бен–Хадад, дождавшись, когда Сарсехим, стукнется лбом о плиты, с нескрываемой угрозой спросил.

— Где ты вчера был? – и вытер пот со лба.

Сарсехим обомлел. От подобной забывчивости вполне можно было тронуться умом – вчера и позавчера, и третьего дня он пировал во дворце, – однако евнуху хватило прежнего рассудка не досаждать владыке оправданиями.

Он ответил безыскусно

— Вчера, господин, я присутствовал на празднике, который твоя милость устроила во дворце.

— Я хотел спросить, чем ты занимаешься? – с нарастающим раздражением поинтересовался царь.

Этот вопрос окончательно сразил Сарсехима. Спрашивает, чем занимаюсь?! Вспомнились стихи, которые евнух вчера прочитал на пиру. Приглашенные встретили их громкими криками одобрения. В награду царь лично вручил вавилонянину серебряное блюдо. Напомнить о стихах, которые он сочинял все утро и весь день? Или о блюде?..

Бен–Хадад поднялся с кресла, вплотную приблизился к евнуху и зловеще поинтересовался.

— Куда запропастился молодой скиф, за которого ты поручился? Я предупреждал, ты поплатишься головой, если твой любимчик не вернется в Дамаск.

— Царь, – жалобно произнес евнух, – пощади.

После короткой паузы Бен–Хадад с какой‑то тоскливой пронзительностью, словно ожидая участия от чужака, признался.

— Салманасар прислал гонца.

У евнуха мелькнула надежда.

— Значит, Буря добрался до ставки?

— Об этом ни слова.

— Но как же?..

Бен–Хадад впал в раздражение.

— Салманасар потребовал вернуть Нинурту! Гонец утверждает, что начальник ассирийской конницы попал ко мне в плен, а я ничего не знаю об этом. Где скиф?

— Его ищут? – осмелился поинтересоваться Сарсехим.

— Кого?

— Нинурту.

Наступила тишина. Бен–Хадад, на глазах обмякнув, зачем‑то заглянул в пасть одного из львов, охранявших возвышение, где стояло царское кресло, шумно хмыкнул, затем сел.

Евнух нарушил тишину.

— Надо расспросить ассирийского гонца.

— Не считай себя умнее других. Уже расспросили.

— И что?

— Он ответил, что два дня назад какой‑то варвар сумел прорваться к самому шатру Салманасара, но что из этого вышло, он не знает. По слухам, именно он сообщил, что Нинурта попал в плен.

— К кому?

— Не прикидывайся дураком. Ко мне! К сирийцам!

— Но ему сохранили жизнь?

Бен–Хадад не поленился подняться, подойти, больно взять евнуха за подбородок. Он пристально посмотрел в глаза евнуху и выговорил по слогам.

— Я–не–зна–ю! Мне известно, что Салманасар приказал посадить на кол начальника своей конной разведки. Мне известно, что Шурдан угодил в опалу, а где Нинурта не–зна–ю!

Сарсехим облегченно воскликнул.

— Это все объясняет.

Царь выпустил подбородок и с надеждой глянул на евнуха.

— Что объясняет?

— Буря добрался до великого Салманасара, начальник разведки наказан. Следовательно, жди Бурю…

— Сколько ждать?

Сарсехим пожал плечами.

— Хорошо, давай подождем, – согласился он и трижды хлопнул в ладони.

В зал вошли два стражника, подхватили Сарсехима под мышки и вынесли из зала. Протащили по коридорам и посадили в какую‑то тесную полутемную клетушку. Через какое‑то время туда же доставили Ардиса.

— Допрыгался, старый козел! – обрадовался евнух. – Так тебе и надо.

— Побереги силы для пыток, урод, – огрызнулся старик и замолчал.

Ни на один вопрос евнуха Ардис не ответил, будто язык проглотил.

* * *

Вчерашним вечером, когда награжденный серебряным блюдом Сарсехим, в изрядном подпитии вернулся с царского пира, он решил заглянуть к Ардису. Сарсехим надеялся – посидим, поговорим о главном. Возможно ли, чтобы бог, получив удар в ухо, не поленился и подставил другое? Вот еще какая мысль теребила скопца – нет ли у старого вояки в запасе доброго сирийского вина? Пусть даже и не такого вкусного, как царское, но не менее забористого?

Кто мог знать, что старый вояка относится к числу тех же похотливых козлов, окружавших евнуха со всех сторон!

Дверь в комнату Ардиса оказалась незапертой. Евнух переступил через порог и угодил прямо в густую тьму, чуть подсвеченную факельным светом, залетавшим через открывшийся проем. У порога замер – с ложа доносилась какая‑то непонятная возня, хриплые ухающие звуки, с какими дровосек обычно колет дрова. Приглядевшись, различил на ложе светлые пятна, два из которых были устремлены прямо к потолку.

Он не сразу сообразил, что это были оголенные ноги, потом ошарашила догадка – женские? Ему бы повернуться и выйти, а он поступил гнусно – окликнул.

— Ардис?

Наступила тишина, в которой отчетливо прорезался раздраженный голос старика.

— Чего тебе? Видишь, я занят.

— Хорошо, хорошо, – торопливо выговорил евнух и выскочил из комнаты.

Трезвея от негодования, он с трудом добрался до своей комнаты. Не зажигая свет, озабоченный пугающей до учащенного сердцебиения мыслью – как базарной девке удалось проникнуть в помещение, куда был запрещен доступ горожанам, – присел на лежанку. Чем это нарушение может грозить ему лично? Если Ардиса, старого козла, вместе с продажной девкой спустят в зиндан, туда ему и дорога.

Он здесь причем?!

Наконец, повздыхав, успокоился, посетовал на чуму, называемую похотью, зажег фитиль. В комнате стало светло, пустовато, одиноко.

В следующее мгновение дверь отворилась и внутрь проскользнула женщина, с ног до головы завернутая в темное покрывало. Она поклонилась и робко спросила.

— Господин желает расплатиться со мной или он отдаст деньги моему дяде?

Сарсехим оцепенел. Сдерживая страх и гнев, спросил.

— Послушай, как тебя там, ты собственно кто?

— Я – племянница смотрителя. Мне было обещано вознаграждение…

Сарсехим потряс сжатыми в кулаки руками.

— Вознаграждение было обещано за то, чтобы ты утихомирила моего слугу, а не этого старого козла. Пусть он и расплачивается.

— Я расплатился, – раздался голос за порогом, – а ты попридержи язык.

В комнату вошел Ардис, встал у порога.

Сарсехим сразу сбавил тон.

— Сколько же ты рассчитываешь получить с меня? – ехидно поинтересовался он.

— Мину серебра, – робея, ответила девица.

— Не многовато ли?

— Господин отказывается платить? – спросила девица.

Этот вопрос привел Сарсехима в ярость, но ненадолго. Страх подсказал – спорить с продажной тварью не только бесполезно, но и опасно. Все, что касалось денежных отношений, в Дамаске было свято. Впрочем, в Вавилоне тоже. Обратившись в храмовый суд, девка, безусловно, выиграет дело. Она выполнила условие договора, и не ее забота, что вавилоняне не разобрались между собой, кому должны быть оказаны услуги. Менее всего в такие дни Сарсехиму был нужен скандал.

Он швырнул девице полученное от царя серебряное блюдо, она тут же схватила его и выскользнула за дверь

Теперь можно дать волю чувствам, и вмиг обозлившийся Сарсехим предупредил стоявшего у порога Ардиса.

— С тебя мина серебра.

— С какой стати? – возмутился старик. – Я уже заплатил. Ты, кстати, не забудь сунуть часовым у дверей. Они тоже потребовали мзду за молчание…

Теперь они, каждый в своем углу, молча переваривали свои обиды.

* * *

Бурю доставили к Бен–Хададу поздним утром, когда солнце почти взобралось в зенит.

Известие о том, что Нинурта заключен в горном замке, ввергло царя в столбнячную немоту. Он жестом выгнал своих ближайших советников, трижды хлопнул в ладоши. Появившиеся стражи вывели Бурю. Получив дополнительные разъяснения, они заперли парня в той же клетушке, где уже находились Сарсехим и Ардис.

— Итак, все в сборе! – с наигранной веселостью воскликнул евнух. – Давай, мститель, рассказывай, где ты был? Где Нинурта?

Буря некоторое время упрямо молчал, потом – сначала немногословно, потом все более говорливо и горячо – поведал, как очутился в горном замке, как ухитрился добраться до Салманасара, как отправился с Шаммурамат предупредить Нинурту об опасности, и что из этого вышло.

Здесь сделал паузу.

Сарсехим, воспользовавшись передышкой, осторожно и даже с какой‑то доброжелательностью поинтересовался.

— Ты все рассказал царю?

Парень кивнул.

— Ты ничего не скрыл? – продолжал допытываться евнух

Парень отвел глаза, потом с некоторой натугой выговорил.

— В замке я видел такое…

Вновь молчание

— Выкладывай, – предложил евнух.

— Еще чего! – возмутился Буря.

— Послушай, парень, – напомнил Сарсехим, – Шаммурамат приказала тебе подчиняться мне, слушаться меня.

— Она поступила так против моей воли.

— Пока есть время, расскажи все, что тебе известно. Считай, что этот приказ отдала тебе Шами.

— Зная твою зловредную натуру, евнух, я не сомневаюсь, что ты подло воспользуешься моей откровенностью. Послушай, урод, у меня пал конь, и мне наплевать на тебя, на Бен–Хадада, на поганых сирийцев, но дело не сделано. Шаммурамат в опасности. Если ты воспользуешься моей откровенностью – Ардис, будь свидетелем! – тебе не жить на земле. Боги накажут тебя.

— Хорошо, пусть так и будет. Ты поспеши, может это наш последний шанс.

— В замке творится что‑то непонятное. Хазаил спал с Гулой – это она потребовала заманить Нинурту в ловушку.

Евнух кивнул.

— Понятно, – затем торопливо засыпал парня вопросами. – Как тебе удалось добраться до Дамаска? Как сумел переправился через Оронт? Разве окрестности столицы не патрулируют конные ассирийцы?

— Патрулируют, но их мало. За это время я повстречал один–единственный конный отряд Они помогли мне, иначе я никогда бы не добрался до Дамаска.

— Как же они помогли тебе?

— Они дали мне коня.

— С какой стати ассирийцы так расщедрились? Не потому ли, что ты знаешь заветное слово? Я тоже знаю заветное слово. Давай обменяемся ими, и если это одни и те же слова, ты будешь и впредь слушаться меня.

— Если ты первым назовешь его.

Это было неожиданное условие. Оно застало Сарсехима врасплох. Если он первым назовет пароль, Буря смекнет, что можно просто повторить его, и тогда допытывайся – не схитрил ли этот безрассудный дикарь? Мысль о том, что дикари не способны врать, он с презрением оттолкнул от себя.

Способны, да еще как!

Решимости прибавило соображение – они здесь чужаки, их спасение в согласии. Им следует держаться вместе. Начни он сейчас нечистоплотную игру, и может случиться так, что ему уже никогда не выбраться из этого подвала…

Он отважился. Оглянувшись по сторонам, тихо выговорил.

— Ашшур и победа.

Буря удивленно глянул на него и повторил.

— Ашшур и победа. Сам Салманасар шепнул мне их. Так, значит, ты…

— Ты поспешен в своих выводах, парень…

Он не успел закончить, как за дверью послышались шаги, скрип замка. Дверь распахнулась, и в камеру с факелом в руках вошел Бен–Хадад. Владыка с ходу обратился к Сарсехиму.

— Он, – царь указал на скифа, – все выложил?

Партатуи–Буря с ненавистью и презрением глянул на евнуха. Тот кивнул, затем, сохраняя спокойствие, передал царю о поездке Бури в замок, о встрече с Салманасаром, о расставании с Шаммурамат. О ночи любви, которая связала Хазаила и Гулу, евнух предусмотрительно умолчал. Сердцем почуял – нельзя упоминать о гнусном, не тот момент. Ляпнешь и вмиг останешься без головы.

Буря заметно расслабился.

Царь хмыкнул, ткнул пальцем в каждого из вавилонян и предупредил.

— Если вы что‑то утаили, не ждите пощады.

— Надо поспешить, – напомнил Буря.

Царь жестом пригласил узников следовать за ним.

Поднялись в тот же зал. Правитель Арама, сложив руки за спиной, задумчиво прошелся по залу. Наконец ответил.

— Поспешить можно, ошибиться нельзя. Хазаил подтвердил – в замке творится что‑то непонятное.

Затем Бен–Хадад пожаловался.

— Ассирийские посты перекрыли дорогу к горам. Они, правда, редки.

— Государь, Шаммурамат в опасности, – напомнил Буря. – Она ждет. Позволь мне доставить приказ вернуть Нинурту?

— Как же ты минуешь ассирийские посты?

— Я знаю тайное слово.

Бен–Хадад усмехнулся. К нему на глазах возвращалась прежняя, щедрая на иронию самоуверенность.

— Кто бы мог подумать, что мне придется воспользоваться услугами человека, который открыто назвал себя лазутчиком врага.

— Я не лазутчик! – возмутился Буря.

— Помолчи! – поморщился Бен–Хадад. – Не раздражай меня. Я не могу отправить тебя в замок. Это ничего не даст.

— Потому что я лазутчик? – простодушно спросил Буря.

— Потому что Гула не исполнит приказ.

— Что же делать? – воскликнул молодой скиф.

Наступила гулкая протяжная тишина. Царь, устроившись в кресле, принялся ласково поглаживать каменную голову правого льва – видно, советовался со своим ламассу. Сарсехим, только что проклявший все на свете и, прежде всего, этого дуралея Бурю, который признался в том, в чем нельзя признаваться, отошел к стене, которую украшали внушительные, в рост человека, барельефы. Клинопись на аккадском, сама манера обработки камня свидетельствовали, что резные изображения по драгоценному алебастру были выполнены мастерами из Ассирии. На том участке, возле которого очутился Сарсехим, была изложена история сотворения мира. Осмотрев первые метры, изображавшие победу верховного бога Хадада над изначальной тьмой, которую в Вавилоне называли Тиамат,13 раздел ее исполинского, смутного тела на землю и небо, он шагнул вдоль стены – двинулся к подвигам героев, первым из которых был запечатлен Ризон I, основатель Сирийского царства.

Кто может сказать, когда это было?

Помнится, когда‑то учитель в их деревне утверждал, что Дамаск был первым городом, который Ной отстроил после всемирного потопа. С другой стороны в Вавилоне человека, пережившего всемирный потоп, звали Атрахасис * (сноска: Атрахасис «весьма премудрый) – имя или прозвище разных древних героев, в частности, героя, пережившего потоп.), вот и разберись, кто же из них выстроил Дамаск.

Тем временем Ардис, неуютно чувствовавший себя в царских покоях, присоединился к скопцу, который, почуяв, что есть повод похвалиться многознанием, начал объяснять варвару смысл каменной резьбы. Он указал на следующего за Ризоном героя. Это был дед Бен–Хадада – Таб–Риммон, чья фигура простерла руку над разрушенными крепостями и вереницами пленников, угоняемых в рабство. В отличие от ассирийских настенных летописей здесь почти не было массовых злодеяний, их повсюду обильно замещали сцены совокупления, которым предавались и победители, и побежденные. Понятно, что победители всегда изображались сверху и были значительно крупнее своих жертв. Ждущие своей очереди пленницы жались в сторонке, испуганно разглядывая громадные члены, которыми повелитель грозы и бури Хадад наградил своих любимцев. Эти сцены священно–простодушного насилия осенялись Ашерту, наполовину высунувшейся из материнского лона и простершей руки над головами смертных.

Владыка Арама неожиданно соскочил с кресла и присоединился к Сарсехиму и Ардису. Следом за ним, словно на веревке, подтянулся Буря. Когда евнух добрался до барельефа, изображавшего отца нынешнего владыки – Бен–Хадада I, государь как бы между делом, распорядился.

— Сарсехим, собирайся в дорогу. Ты, парень, тоже.

— Мы вдвоем повезем приказ? – перепугался евнух. – Государь, я слаб и немощен.

Бен–Хадад II хмыкнул.

— Ничего, справишься.

— Но какая от меня польза? – воскликнул евнух. – Гула вряд ли послушает меня. Жертвы будут напрасны. Эта свихнувшаяся никому, кроме тебя, владыка, не покориться.

— В этом ты прав, урод, – согласился царь. – Значит, я отправлюсь вместе с вами.

Наступила тишина.

Первым ее нарушил Ардис.

— Великий царь! Ты представляешь лакомый кусок для самого захудалого ассирийского вояки. Он получит за тебя гору золота. Стоит ли рисковать жизнью?

— Иного пути нет, старик! Как иначе я могу спасти свой народ. Этому учил меня отец. Вот он, с секирой в руках. Я обещал богам и грозной Ашерту, чья милость несоизмерима с милостью вашей Иштар, что властвовать буду бескорыстно, служить народу честно. В случае беды, меня есть кем заменить, – его голос дрогнул. – Неужели ты полагаешь, старик, что боги позволят разрушить Дамаск. После Потопа первое, чем занялись Ной и его сыновья, это возведением стен нашего города

— Царь… – еще раз начал Ардис.

— У меня нет выбора, старик? Ты полагаешь, у ассирийцев не хватит колов для моих подданных?

— Полагаю, хватит, государь, – ответил Ардис.

— Вот и я говорю, – подхватил Сарсехим, – мне в замке делать нечего.

Бен–Хадад подтвердил свое распоряжение.

— Мы отправимся втроем!

— Возьми меня с собой, государь, – попросил Ардис. – Моя секира не знает промаха.

Сарсехим горячо подхватил.

— Возьми его, господин. Его секира не знает промаха. А меня оставь…

Бен–Хадад поморщился.

— Помолчи, а?..

Затем царь обратился к Ардису.

— Оружие здесь не поможет, старик. Впрочем, – он положил руку ему на плечо, – если настаиваешь.

— Благодарю, государь, – поклонился Ардис и предупредил. – Нам не обойтись без Хазаила.

— Этот зачем?

Сарсехим, отчаявшийся, страстно желавший нахлестать себя по щекам, вновь с неумеренной горячностью поддержал Ардиса.

— Без него, великий царь, нам не справиться с охраной замка.

— Ты в этом уверен, плут?

— Да, государь. И будь готов узреть страшное.

— Страха никогда не испытывал. Ты готов, евнух?

Сарсехим, поколебавшись, кивнул.

— Я готов, царь.

— Я тоже, – подхватил Буря, уже совсем другими глазами глядевший на царя.

— Я тоже, – поклялся Ардис.

 

Глава 4

Оставшись одна, Шаммурамат по запаху отыскала костровище, у которого еще совсем недавно грелись сидевшие в засаде сирийцы. Место было укромное, вдали от тропы, под вывернутой с корнем сосной. Женщина долго вглядывалась в затухающие, кроваво посвечивающие угольки и вспоминала то утро, когда, схваченная волосяной петлей, упала в объятья Нинурты.

Этот миг перевернул ее жизнь, обернулся долгим бесценным счастьем. Теперь Иштар требует оплатить долг. Она пристально смотрят на нее, смертную женщину, посмевшую назваться дочерью звезды.

Надо идти, но подняться сил не было. Хотелось еще посидеть, еще чуть–чуть помечтать, вспомнить все до секундочки, до последнего волоска на бороде любимого человека. Затем решительно встала, отыскала на чистом темном небе свою покровительницу, подтвердила – я готова. Мерцающая, небесная Иштар подбодрила – ты смелая, ты сможешь, я с тобой. Зрячая, словно кошка, женщина вернулась на тропу и двинулась в сторону замка.

Шла долго, отыскивала, как учил ее Ардис, едва натоптанные следы. В рассветных сумерках подкралась к замку – часовой на башне откровенно спал. Она еще успела удивиться – разве можно спать на посту? – затем решительно ударила рукоятью меча в деревянные ворота.

* * *

Начальник немногочисленного караула, не решаясь сразу войти в святилище, каким казалась ему спальня госпожи, несколько минут восторгался, затем, собравшись с духом, легонько постучал в дверь. Сердце забилось гулко, неоднозначно – быть в числе послушников, это одно, а удостоиться чести доверить повелительнице свое семя, это совсем другое. Может, теперь госпожа, к которой благоволит могучая владычица подземного мира, снизойдет к нему и откроет доступ в святилище. Пустит на ложе, на котором сейчас пребывал поганый враг. Говорят, он смирился…

Ответа не было. Воин постучал погромче.

Опять молчание.

Внезапно дверь распахнулась, и грозная Гула гневно глянула на отшатнувшегося стража.

— Зачем ты разбудил меня, Намтар?

— У нас гость, – ломким от страха голосом предупредил страж.

— Что за гость? Откуда здесь взяться гостям?

— Не знаю, госпожа. Он стучит в ворота. Своего имени не назвал.

— Пустите в него стрелу и дело с концом.

— Он спрятался, госпожа и не отвечает. Требует, что ты, госпожа, вышла к нему.

— Я?! Чего ради. Откройте ворота и убейте его.

— Ее, госпожа. Это женщина.

— Значит, гостья?

— Да, госпожа.

— Чего она хочет?

— Она хочет поговорить с тобой, госпожа.

— Не много ли чести. Хотя… Подожди.

Она скрылась в комнате и оттуда донесся ее звонкий голос.

— Представляешь, Нинурта. К нам пожаловала гостья. Интересно, кто же это может быть?

С высоты крепостной башни она окликнула спрятавшегося в тень воина.

— Кто ты? Чего тебе здесь надо?

Снизу ответили после короткой паузы. Сердце Гулы замерло, когда она услыхала.

— Отдай мне мужа, сестра. Он мой по воле богов.

Гула отшатнулась, схватилась за стенные зубцы.

— Кто ты?

— Твоя сестра, Шаммурамат.

— Зачем ты явилась, мразь?

— Я пришла за своим мужем. Верни мне мужа, сестра.

— Если надеешься, что прежнее родство поможет тебе, ты заблуждаешься. Прошло много времени, и я знаю, кто виновник моих несчастий. Ты отплатишь мне за все.

— Я готова, только верни Нинурту.

— Он уже не твой муж. Он – мой муж, кем он и должен был быть. Ты украла его у меня. Теперь я вернула свое.

— Я не верю.

— Хочешь убедиться? Хорошо, тогда выполни все, что я тебе прикажу.

— Я согласна. Я знаю, что ты мне прикажешь.

— И будешь безропотна?

— Да.

— Посмотрим. Сейчас тебе спустят веревочную лестницу. Взобравшись на стену, ты спустишься во двор, здесь сложишь оружие. Запомни, если ты надеешься обмануть меня, и за твоей спиной прячутся воины, тебя расстреляют из луков. Ты готова?

— Да.

Когда со стены упала веревочная лестница, Шами укрепила дух словами – помоги мне, Иштар! – и начала взбираться на башню. Там ее встретил воин, чье лицо было прикрыто забралом, в прорези шлема светились откровенно безумнее глаза. Он держал в руках лук со вставленной в приямок стрелой.

Женщина показала ему обе руки, затем по каменной лестнице спустилась вниз и положила на плиты лук и колчан со стрелами, рядом, вместе с поясом, пристроила меч–акинак и кинжал.

С галереи, обводящей внутренний двор небольшой крепости раздался властный голос.

— Сними шлем.

Шами с той же неспешностью повиновалась.

— Ты отрезала волосы? – удивилась Гула. – Тебе оказалось мало моей косы. За что ты невзлюбила то, что составляет красоту женщины?

— Они мешают в бою.

— Ты жаждешь схватки? Тебе нравятся кровь, страдания, смертные муки? Хорошо, ты все получишь сполна. Сними кожаный жилет.

Как только Шами исполнила приказание, Гула, обращаясь к сопровождавшему ее Намтару, потребовала.

— Не спускай с нее глаз!

— Будет исполнено, госпожа.

Шами приблизилась к лестнице, ведущей на галерею. Гула, заметно успокоившаяся, надменная, потребовала.

— Сними серьги?

— У меня нет сережек, – ответила Шаммурамат.

— Я сказала – сними. Исполняй! – повысила голос Гула.

Шами сделала вид, что отстегнула серьги и якобы бросила их на пол.

— И не спорь более! – приказала Гула. – Ты сама выбрала свой жребий. Тебя никто не звал сюда.

— Меня позвала любовь. Я пришла спасти своего мужа.

— Что ты знаешь о любви. Для тебя любовь – похоть, ты не способна овладеть мужчиной так, чтобы он стал послушен и покорен. Твоя любовь – наваждение, дикая степь, мираж, до которого нельзя дотронуться рукой.

— А что любовь для тебя?

— Для меня? – засмеялась Гула. – Я не нуждаюсь в любви. Я умею заставить любить себя. Моя любовь – это покорность смертных, это наслаждение властью, это путь на небо.

— Или вниз, в чертоги Эрешкигаль.

— Или в подземные чертоги, – согласилась Гула, – которые с моей помощью вскоре станут небом, а все, что творится здесь, – она обвела рукой живописные горы, выступавшие над зубчатыми стенами, блеснувшее в распадке солнце – оттуда скатывался водопад, – станет миром мертвых.

В безумии сестры проглядывало ясное и трезвое намерение, от этого Шами стало вдвойне страшно. Здесь не осталось места милосердию, справедливости, дружбе. Здесь мечтали о том, как бы поменять местами небо и бездну. Это означало, что на спасение здесь можно не рассчитывать, и все равно Шами была уверена – боги не оставят ее. Иштар не оставит ее.

— Сними обувь, – потребовала Гула.

Шами исполнила.

— Теперь тунику.

— Я – царская дочь, сестра. У меня нет ничего под туникой. Ты посмеешь обнажить меня перед простыми воинами?

— Ты дочь дикарки. Твое место на конюшне. К тому же ты сама выбрала свой жребий. Помнится, ты всегда была хорошенькой, правда, в тебе не было веса, пухленькой прелести, но это дело вкуса. Исполняй, или тебе помогут воины. Они изголодались по женщине и я боюсь, что не смогу остановить их.

Шами через голову сняла тунику. Теперь она была обнажена, лишь на бедрах оставался пояс.

— Скинь пояс! – приказала Гула.

— Только если ты освободишь Нинурту! – отчаянно выкрикнула Шами.

— Освобожу, если он сам этого захочет, ответила Гула.

— Ты дала слово, – напомнила Шами.

Сестра рассмеялась.

Шами скинула пояс и осталась обнаженной. Воины жадно пялились на нее. Гула презрительно осмотрела сестру и скривилась.

— И с такой худышкой не смогли справиться пять дюжих молодцов? Гниет народ, мельчает.

— Ты обещала! – напомнила Шами, дрожа от холода.

— Я не забыла. И не указывай мне, потаскушка! – огрызнулась Гула. – Взбирайся на галерею.

Гула провела ее по каменному коридору. Шами шла впереди, за ней Намтар с вложенной в приямок стрелой, потом Гула, последним еще один воин. Шами покорно исполняла указания сестры – поднялась по каменной винтовой лестнице. Здесь Гула приказала ей остановиться. Сама прошла вперед, распахнула дверь, бросила коротко

— Заходи.

Шами, озябшая донельзя, вошла в просторную комнату, где на огромном ложе лежал Нинурта. Точнее сидел и протирал глаза, потому что, увидев обнаженную Шами, он не поверил глазам.

Шами бросилась к мужу.

— Стоять! – крикнула сзади Гула.

Второй воин, вошедший в комнату, взял на прицел ассирийца.

Тот поднялся с ложа и, как был обнаженный, направился к жене.

— Я же сказала – стоять! – напомнила Гула. – Он провел со мной ночь, сестра. Он познал, что такое счастье. Теперь он мой. Я вернула себе то, что принадлежит мне по праву.

Нинурта, наконец осознавший ужас происходящего, едва вымолвил.

— Шами, зачем?

— Я пришла спасти тебя.

Гула встала между ними и засмеялась.

— Вот она любовь. До первой хорошенькой сучки.

— Она овладела мной, – торопливо зашептал Нинурта. – Меня связанного положили сюда, – он кивком головы указал на ложе.

Гула уже вполне весело рассмеялась.

— Отчего же ты не сбежал отсюда, когда тебя развязали? Он прыгал на мне всю ночь, представляешь, – призналась Гула.

— Зачем ты пришла? – не обращая внимания на ее слова, горько спросил Нинурта.

— Спасти тебя.

— Ну и как, спасла? – поинтересовалась Гула. – Теперь ты будешь служить мне, исполнять все, что я тебе прикажу.

— Ни за что!

— Тогда твой бывший муж лишится гордости мужчины, ему зажмут их дверью и раздавят.

— Зачем? – спросила Шами.

Гула задумалась, потом повторила.

— Действительно, зачем? Ты предлагаешь жить втроем. Я обдумаю это предложение, а пока ты будешь прислуживать мне, а Нинурта будет служить мне в постели.

— Только против своей воли, – огрызнулся Нинурта.

— Это сначала, потом все пройдет. Я рожу тебе детей и ты успокоишься.

— А как же Бен–Хадад? – спросила Шами. – Как он посмотрит на такого рода брак.

Гула внезапно разгневалась.

— Это не твоего ума дело! Ты больше не высовывай свой вонючий язык.

— Я что, – ответила Шами, – я могу заткнуться. Правда, не знаю, как царь Арама поступит с воинами, которые изменили долгу и готовы исполнить любую твою прихоть. Вероятно, посадит на кол.

Один из стражей опустил лук, в его глазах читалось откровенное недоумение.

Гула указала Намтару на оробевшего воина.

— Убей его!

Намтар опешил.

— За что?

— Ты хочешь, чтобы я повторила?

* * *

Двигались ходко. На этот раз кобыле Сарсехима, уверовавшей в свой гороскоп, пришлось изрядно потрудиться, чтобы не отстать от резвых и бодрых жеребцов, на которых сидели его спутники. После полудня четверка всадников, ведомая богами, миновала Оронт и живописным берегом начали огибать гору Касьюн. Здесь Бен–Хадад указал на каменную щель и объяснил – как сказывают и пересказывают, в этой пещере скрывался Каин, убивший своего брата Авеля. Углубившись в горы, прибавили ход. Когда же приблизились к тому месту, где Буря и Шами расстались, из‑за скального выступа выскочил вооруженный мечом воин и, преградив дорогу, крикнул.

— Стойте, дальше пути нет!

Бен–Хадад выехал вперед, откинул с головы край накидки и спросил

— Кому нет пути, Юнус? Ты соображаешь, что говоришь?

Увидев царя, воин вздрогнул и, тем не менее, оставил меч обнаженным. Из‑за соседних кустов начали выглядывать прятавшиеся там воины.

— Что вы здесь делаете? – спросил их царь.

Ответил Юнус.

— Стережем дорогу, чтобы никто – ни зверь, ни птица, ни скверный человек – не смог добраться до тайного убежища, где спрятано наше сокровище.

— Ты имеешь в виду сына Гулы, Юнус? – спросил царь.

— Я имею в виду саму Гулу. Она – дочь Эрешкигаль. Она запретила кому бы то ни было посещать замок без ее разрешения.

— Ты посмеешь остановить своего царя? – искренне удивился Бен–Хадад.

— Я остановлю любого, кто без разрешения сокровища попытается войти в замок.

Царь сдержался, подозвал Хазаила.

— Что здесь творится? Твои люди потеряли рассудок? Наведи порядок, а этого связать и доставить в Дамаск.

Юнус выкрикнул.

— Не подходи.

Его люди начали вылезать из кустов – один из них встал за спиной Юнуса, другие топтались на месте.

Хазаил направил коня в сторону Юнуса. Тот принял боевую стойку. Начальник личной охраны царя повернулся и беспомощно глянул на царя.

Тот невозмутимо двинулся вслед за Хазаилом, за ним Буря и Ардис. Остановился царь рядом с начальником своей охраны.

— Юнус, – окликнул царь. – У тебя в Дамаске много родни. У тебя молодая жена, маленький сын. Ради чего ты решил пожертвовать ими всеми? Твой народ в этот час сражается с врагами, а ты чем занялся?

— Ты не посмеешь! – губы у Юнуса побелели.

Бен–Хадад и на этот раз сдержал гнев, спросил.

— Почему?

— В ней наше спасение!

— Спасение, Юнус, не может сосредоточиться в одном человеке, пусть и самом мудром. Спасение – удел многих. Твой народ достоин спасения, ты – нет! Ты предал своего властелина. Уступи дорогу, и твои родственники останутся живыми.

Юнус отчаянно боролся с собой.

Ардис, державшийся позади царя, шепнул.

— Позволь мне справиться с ним?

Царь ответил также шепотом.

— Нельзя. Услышат в замке. Нинурта мне нужен живой и невредимый.

— Я сделаю тихо, – предупредил скиф.

— Попробуй.

Хазаил обратился он к воину, по–прежнему преграждавшему дорогу.

— Послушай, Юнус, скажи, где ассириец, который командует конницей в армии Салманасара? Он в замке?

Воин поколебался и ответил.

— Он в замке. С ним обращаются достойно.

— А где молодой воин? – спросил царь.

— Который прятался здесь ночью? – переспросил Юнус.

— Да.

— Этот безумец оказался женщиной. Она явилась в замок и потребовала освободить пленника. Разве можно что‑то требовать от дочери богини?

В этот момент стражник, вставший за спиной у предателя, неожиданно вскрикнул, но было поздно. Секира, брошенная Ардисом, вонзилась в плечо Юнуса. Он второпях схватился за секиру, вырвал ее, но было поздно – Хазаил подскочил и ударом меча отсек ему голову.

Царь громко обратился к остальным стражам

— Вы тоже хотите лишиться жизни за это сокровище? Пожертвовать своими близкими? Сложите оружие.

Воины вышли на тропу, начали складывать оружие. Царь спешился, подошел к воину, пытавшемуся предупредить Юнуса, ткнул в него пальцем и спросил.

— Ты хотел спасти предателя? Зачем?

Воин упал на колени.

— Государь, прости, я не подумал. Сокровище не простит мне.

— Какое сокровище может быть выше твоего повелителя?

— Она дочь владычицы подземного мира.

— Это она сама сказала?

— Да.

— Что творится в Вавилоне! Дочери богинь там плодятся с ужасающей быстротой.

Буря хлестнул коня.

— Государь, нам надо поспешить, иначе она расправится с Шаммурамат.

Царь не ответил. Он приказал воину встать на колени и, выхватив меч, могучим ударом отсек ему голову.

Сарсехим схватился за голову.

— Государь, ты же простил его?!

Бен–Хадад оглянулся и зловеще спросил.

— Когда?

Затем он обратился к своему начальнику охраны.

— Что здесь творится, негодяй? Ты тоже замешан в заговоре?

— Нет, государь!

Хазаил, опытный в таких делах человек, не спустился с коня, не встал на колени. Он отъехал подальше и уже оттуда пронзительно крикнул.

— Я не имею к этой никакого отношения. Воины могут подтвердить…

Воины молчали, всем было ясно – каждое лишнее слово укоротит их дни до минуты.

Царь сменил гнев на милость.

— Посмотрим, – хмыкнул он и обратился к мятежникам. – Если хотите заслужить прощение, слушайтесь меня. Есть возражения?

Все промолчали.

— Так‑то лучше. Разберите оружие, захватите с собой головы изменников.

Солдаты торопливо исполнили приказание, накололи отрубленные головы на пики и вслед за всадниками гурьбой поспешили в замок.

* * *

В виду замка всадники спешились. Бен–Хадад и его спутники некоторое время разглядывали стены. Хазаил подсчитал, что в замке должно остаться не более десятка стражей, однако на стенах никого обнаружить не удалось. Не было даже часовых! Эта беспечность вызывала изумление, которому не поддался только Буря. Соскочив с коня, он направился к стене. Бен–Хадад хотел было окриком остановить его, однако, наблюдая, как ловко маскируется молодой скиф, как бесшумно передвигается, удержался от возгласа. Жестом приказал всем оставаться на своих местах и соблюдать тишину. Через несколько минут Буря достиг ворот – в замке по–прежнему было тихо. Парень метнул аркан, петля зацепилась за зубчатый выступ.

Скиф попробовал натяг, затем в несколько перехватов влез на стену. С высоты башни оглядел внутренний двор крепости.

Стоявшие на дворе воины вели себя как полусонные мухи, тихо перешептывались. Взгляд скифа привлекло лежавшие на плитах одежда и сброшенная одежда.

Это же одежда Шаммурамат!

Буря жестом показал, что надо постучать в ворота. Бен–Хадад, опытный в военном деле человек, убедившись в умении скифа, вскочил на жеребца и подъехал к воротам. Здесь он рукоятью меча постучал в массивную, обитую медными листами створку.

— Именем Бен–Хадада, откройте ворота, – крикнул царь.

Воины встрепенулись, вскинули головы, так и застыли. Тот, что ближе других стоял к лестнице, ведущей на галерею пронзительно вскрикнул и полез наверх. Наконец другие, глядя на него, столпились возле лестницы.

Через несколько минут на галерее появилась разъяренная Гула.

— Не сметь приближаться к воротам! – крикнула она, заметив, что, посовещавшись, один из воинов направился к окованному бревну, запиравшему ворота.

С той стороны уже более грозно долетело

— Именем царя, откройте ворота!

— Ни за что! – воскликнула женщина и приказала. – Воины, вы должны защитить дочь богини!!

— Но это наш царь, – кто‑то попытался вразумить женщину.

Тем временем Буря подозвал одного из стоявших снаружи воинов. Тот протянул ему голову Юнуса на пике. Буря за волосы снял голову и швырнул во двор. Отрубленная голова произвела должное впечатление на защитников замка. Двое из них торопливо направились к воротам.

Гула, крича и потрясая свободной рукой, спустилась во двор, двумя руками схватила акинак, оставленный Шаммурамат, и бросилась к воротам. Здесь она исчезла из поля зрения, однако не прошло и нескольких мгновений, как вавилонянка, рассвирепевшая, с растрепанными волосами, вновь появилась на дворе. Она бегом поспешила к лестнице. Меч держала в левой руке. Буря выждал, пока она не окажется на середине и, прицелившись, пустил стрелу. Он попал точно в ногу женщине, и та скатилась на каменные плиты.

Буря поднялся во весь рост

— Ну и дочь Эрешкигаль! – насмешливо вскрикнул он. – У нее же человеческая кровь.

Гула не в состоянии двигаться, зарыдала, принялась бить кулаками по плитам.

— Не открывайте ворота! Она моя. Убейте их!

Появившийся на галерее воин бросился вниз по лестнице. Этого Буря сразил в шею. Намтар скатился прямо на Гулу и окончательно придавил ее. Чтобы окончательно привести воинов в чувство, скиф швырнул во двор еще одну голову.

Как только ворота распахнулись, в замок ворвался Бен–Хадад, за ним Ардис, Хазаил и воины, сидевшие в засаде. Последним на серой кобыле во двор въехал Сарсехим.

Нинурту и Шаммурамат нашли в главной башне замка. Они были обнажены, связаны и за веревки, привязанные к рукам, подтянуты к балкам, на которые опиралась покрытая черепицей крыша. Оба истыканы наконечниками стрел, из глубоких порезов сочилась кровь. По приказу Бен–Хадада их осторожно спустили на пол. Нинурта сразу пришел в себя, а с Шами Сарсехиму пришлось повозиться. Спасал примочками и теплой водой.

Не без восхищенного удивления евнух осмотрел хорошо знакомое тело. Сначала удовлетворился злорадной мысль – теперь скифянка на собственном опыте смогла убедиться, что значит подставить левое ухо, когда тебя ударили в правое. Затем невольно загляделся на прежнюю свою подопечную. Шами, которую он знал еще ребенком, девочкой, девушкой, оформилась, стала прекрасна, как бывает прекрасна юная богиня, всласть познавшая радость любви. Ее на редкость белая кожа, всегда отличавшая ее от сестер, даже местами истерзанная, кровоточащая, покрывала столь совершенные формы, что Сарсехим не смог сразу отделаться от ощущения, что если кто‑то и достоин родства с богами, то, прежде всего, эта женщина. Он осмотрел ее всю, убедился, что кости целы, проверил, не повреждено ли лоно – от этой безумной всего можно было ожидать, ведь ей доставляло радость щипать сестру за грудь. От его опытного взгляда не укрылось, что женщина беременна. Эта новость могла озолотить его или стоить головы. Об этом следовало поразмышлять на досуге, но в любом случае в распростертом перед ним теле было что‑то божественное, а тот поступок, который она совершила ради любимого человека вне всякого сомнения можно было отнести к героическим деяниям, достойным времен Потопа и сотворения мира.

Он был готов склонить перед ней голову, но прежде женщину надо было вылечить. Этим евнух и занялся, обильно смазывая раны чудесной мазью с добавлением мандрагоры.

 

Глава 5

Вечером того дня, когда истерзанных Нинурту и Шами доставили в ассирийский лагерь, где их встретили с радостью и ликованием, туртан царя, наместник Ашшура Иблу–ахе–иддин настоял на личном разговоре с царем и потребовал тайно удавить вавилонских собак, и, прежде всего, Сарсехима.

Салманасар развлекался новомодной игрой, называвшейся «чатуранга».14 Ее завезли индийские купцы, которые часто прибывали на берега Тигра с грузом самоцветов и драгоценных тканей. Чаще всего старик разыгрывал партии в одиночку, что было совсем нетрудно, если принять во внимание что каждый ход определялся бросанием костей. Царь предложил туртану сесть, затем двинул слона в расположение вражеских фигур и напомнил, что тихо удавить не удастся, а лишний раз будоражить воинов в то время, когда все в армии только и говорят о подвиге скифов и презренного евнуха, а также предстоящей опале наследного принца, ему совсем ни к чему.

— Да и незачем. Они спасли честь нашего войска. Я убедился в верности и воинском умении скифов, пронырливости евнуха, в его беспримерном умении улаживать всякие грязные делишки.

Салманасар поднялся с ложа и, разминая ноги, резво прошелся по комнате, затем ткнул пальцем в Иблу.

— Если ты, дружище полагаешь, что мы с Бен–Хададом завершили партию, ты ошибаешься. Мир – это продолжение игры. Начало – это Каркар. Я сгораю от любопытства, какие новые уловки придумает сириец? Вот почему евнуха придется наградить, а затем принудить вернуться в Дамаск, где он сыграет роль пешки, забравшейся на самую дальнюю линию обороны врага.

Царь вернулся к просторной, разлинованной на черные и белые клетки доске, метнул кости и снял слона. На его место поставил вражескую колесницу.

— Что касается скифов, полагаю, им тоже нашлось бы место в моем полку, но, принимая во внимание твою озабоченность, я согласен передать их тебе. Старик и молодой варвар умеют стрелять из луков на полном скаку. Им не нужен поводырь, который держал бы их лошадей под уздцы, а это очень важное преимущество в бою. Что же касается чести семьи, то послушай, что говорят конники Нинурты. Они считают, что никто не сделал более для их военачальника, чем молодой скиф и старик, умеющий так ловко метать секиру.

Старый полководец помрачнел.

— Когда можно ожидать продолжения партии?

— Очень скоро, но прежде надо как можно скорее завершить эту позорную историю с Шурданом.

— Как же ты, великий, решил поступить с ним?

— Сынок будет подвергнут опале, но лишать его наследства я не намерен. Мне некем его заменить. Разве что твоей снохой! – засмеялся Салманасар

— Этого не допустят боги и, прежде всего, грозный Ашшур! – воскликнул Иблу.

— Допустят, – еще более развеселился царь, глядя на вконец обескураженного полководца.

Иблу напомнил

— У тебя же есть младший брат?

— Шамши–Адад не велик разумом, – вздохнул старик.

— Да, не велик, но и глупостей особых не наделает, тем более, если Нинурта сменит меня на посту туртана. Я уже не молод.

— Эх, дружище!.. Если можно было бы вставить Шамши–Ададу мозги и удачливую дерзость этой вавилонянки, решимость и хватку Нинурты, твою осторожность и рассудительность, мне никого другого и желать было бы не надо. Но боги никогда не согласятся, чтобы среди смертных появился человек, достойный их величия, поэтому приходится считаться с Шурданом. Чего–чего, а разума у него хоть отбавляй! Должна же наконец добыча, которую я взял и еще возьму в Дамаске, вразумить его. Я смогу увеличить численность царского полка в два раза, и у моего преемника сразу окрепнут кулаки для разговора со всякого рода смутьянами, горлопанами и мятежниками.

Салманасар окончательно утратил веселое настроение и с горечью добавил

— Беда не в том, что Шурдан отважился разыграть свою партию. Если бы сынок имел в виду пользу государства, я бы не стал подвергать его опале. Беда в том, что он встал на сторону тех, кто крепко держится за прежние привилегии и не ощущает дыхания времени, а это обрекает страну Ашшура на будущее поражение. Еще не получив царский жезл, венец, повязку и жертвенный посох, Шурдан ухитрился попасть по влияние чуждой нашим намерениям воли.

Он полагает, что нашел могущественных союзников, но при этом успел связать себя невыполнимыми обязательствами. Он и вообразить не может, какую опасную игру он затеял. Провозглашенный царем, он будет вынужден плясать под дудку сильных в городских общинах, а этим только дай волю – они в момент наложат тягло на переселенцев, затем перегрызутся между собой. Я не вижу, как Шурдан смог бы утихомирить их, если будет обязан им троном? Более всего меня страшит обнаружить в наследнике разрушителя власти. Тем более, расхитителя государства.

Салманасар улегся на тахту, подоткнул под себя подушку и, обращаясь к полководцу, добавил.

— Чтобы этого не случилось, ты должен взять Дамаск.

— Как?! В этом году?

— В этом году не получится. Бен–Хадад хитер. К тому же я дал слово, а кое–какие клятвы следует исполнять. Я уверен, ждать нам недолго. Пока у нас перемирие ты должен еще раз осмотреть стены Дамаска. Неужели там нет слабых мест?..

Затем он неожиданно сменил тему

— Что касается женщины…

— Причем здесь женщина? – забеспокоился Иблу.

— При том, – решительно заявил царь. – Эта вавилонянка уже доказала, что боги любят ее. Мне было предсказано – Иштар с тем, с кем она будет близка.

Голос Иблу дрогнул

— Государь…

— Не беспокойся, никто не подвергает сомнению право Нинурты владеть ею. Ты должен объяснить Шаммурамат, что я надеюсь, она удержит Нинурту от легкомысленных поступков.

Мир был подписан в ставке Салманасара. Царь царей вел себя любезно, однако в количестве дани уступать был не намерен. Его войска уже плотно обложили Дамаск и если бы Иблу, осмотревший городские укрепления, дал хотя бы призрачную надежду на возможность скорого взятия этой набитой богатствами сокровищницы, он нисколько бы не раздумывал – на глазах у Бен–Хадада разорвал пергамент, разбил бы таблички, которые уже отправился на обжиг в походную печь, затем, вышвырнув Бен–Хадад из своего шатра и, позволив ему вернуться в город, бросился бы на бастионы Дамаска.

С тем же откровенным доброжелательством поглядывал на худощавого приветливого старичка и Бен–Хадад. Царь Арама прикидывал про себя – если бы к его шестидесяти тысячам и пятнадцати тысячам союзников фараон прислал ему двадцать тысяч воинов, если бы вавилонский царь не струсил и выступил против Салманасара, если бы старик Иблу ушел к судьбе до начала войны, – он разделал бы под орех этих незваных гостей, которые, вломившись в чужой дом, без конца требуют – отдай это, отдай то. Их наглости не было предела, на что он решительно указал Салманасару.

— Если дело пойдет так и дальше, я не стал бы жертвовать жизнью, чтобы спасти Нинурту и Шаммурамат – пусть мечи рассудили бы нас. Тебе повезло, великий царь, боги на твоей стороне, они подарили тебе дочь Владычицы. Мне же поднесли порченую смокву.

— Ты разговариваешь со мной на равных, царь, – ответил Салманасар, – и мне это нравится. Это означает, что ты принял наши условия и почувствовал облегчение. Давай оставим наши царские дела и поговорим как добрые соседи или как родственники, ведь мы же с тобой родственники, хотя и дальние. Нам необходимо прийти к согласию. Послушай старика. Этот совет я даю даром, в благодарность за то, что ты спас моего начальника конницы и его жену. Что касается Гулы, я надеюсь, ты простил ее?

Бен–Хадад признался.

— Это труднее обещать, чем исполнить, – признался сириец. – Когда я вспоминаю об этой одержимой, у меня все кипит внутри.

Салманасар с прежней рассудительностью объяснил.

— Она как никак приходится мне какой‑то там племянницей. Стоит ли давать повода моим оглашенным вопить об оскорблении, нанесенном царствующей семье Ашшура? Гнев, кипенье внутри – это для черноголовых, но не для любимцев богов. Я слыхал, Гула страдает от ран? Оставь Сарсехима, он уже поставил на ноги Шаммурамат и, к радости Нинурты, даже ухитрился сохранить ребенка. Эта новость скрасила муки, которые им пришлось испытать.

— Ты полагаешь, царь, мне нужен соглядатай в моем доме?

— Сарсехим – подданный Вавилона. Если ты считаешь его соглядатаем, то более неудачливого шпиона я не встречал. Везде, где он хотел бы навредить, он творит добро. Задумайся над этим.

— В таком случае я бы оставил и скифов, – Бен–Хадад вопросительно глянул на собеседника.

— Ими распоряжается Мардук–Закир–шуми. Вряд ли царь Вавилона согласится оставить их у тебя, ведь они входили в его личную охрану. Я бы сам с удовольствием взял их на службу, но Ардис отговорился тем, что у него семья в Вавилоне, а Партатуи–Бурю уже взял к себе Иблу. Туртан не прочь дать ему под начало кисир конных воинов.

Бен–Хадад по привычке хмыкнул.

— Это удачное приобретение, если учесть, что Буря умеет на полном скаку стрелять из лука. Ему будет чему обучить всадников Нинурты.

— Значит, мы поняли друг друга. Теперь я с легким сердцем могу указать тебе на кладезь всякого добра, из которого ты сможешь восполнить ущерб, нанесенный тебе моей якобы неуемной жадностью. Вчера мне привезли донесение из Самарии (сноска: Столица Израильского царства). Твой союзник Иорам согласен на все, чтобы только я простил его, дерзнувшего воевать со мной. Он озабочен тем, что ты сумеешь добиться почетного мира, и умоляет меня не верить ни единому твоему слову. Вот пергамент. Можешь убедиться, это подлинник.

Бен–Хадад углубился в чтение.

Прочитав документ, он спросил.

— Значит, за моей спиной он выпрашивал у тебя милости?

— Да, и не только он, но и его племянник, царь Иудеи Ахазия. Можешь представить, что ждало бы твою армию, если бы ты отважился вступить со мной в открытую схватку. Иорам и Ахазия повернул бы мечи против тебя. Так что ты поступил мудро, согласившись на мои условия. Рискнув жизнью, ты добился моей благодарности, поэтому я вправе назвать тебя своим другом, и как друг советую – ущерб имуществу ты можешь возместить в Израиле. Я готов способствовать тебе в этом благородном деле.

— Я справлюсь сам, великий царь, – отказался Бен–Хадад. – Я поговорю с предателем в Изрееле, а затем в Самарии.

— Что ж, не буду настаивать. Ты можешь рассчитывать на мой благожелательный нейтралитет.

Услышав о размерах дани, которую необходимо было собрать, чтобы ублажить прожорливых ассирийцев, легкомысленные дамаскинцы взвыли как пойманные коты, с которых кошкодеры собрались содрать шкуры.

Город погрузился в траур.

Прекратились пляски на храмовых дворах, иеродулы сразу вздули цену на священные совокупления. Даже дешевки, промышлявшие на рынках, в веселых заведениях и на кладбищах, теперь не удовлетворялись медью, а требовали серебро. Мужчины сникли, женщины рыдали и с воплями хлестали себя по щекам. Никому не хотелось расставаться с имуществом. Ропот, сначала тихий, по спальням и дворам, скоро набрал силу и выплеснул на улицы. Царь, посвятивший семидневку многочасовым молением, с трудом утихомирил разгневанных горожан.

Сделал он это ловко.

Сначала вскользь, при выходе из главного городского храма, обронил – лучше отдать, что имеешь, чем лишиться жизни. Затем издал указ, в котором пропорционально и без обиды наложил тягло.

Вразумила также жестокая расправа над двумя, переметнувшимися в Гуле, воинами из царского охранного полка, более других уличенными в предательстве. Хазаил, поклявшийся в целле храма Хадада* (сноска: Внутреннее, сакральное помещение, где находилась статуя бога), что не имеет никакого отношения к тому, что творилось в замке, был оставлен в живых. Бен–Хададу хотелось поверить своему любимчику и он поверил ему, простил его, тем более, что свидетелей не осталось – Ардис и Буря с их людьми сразу по возвращению в Дамаск были отправлены в ассирийский стан. Там, по негласному распоряжению Салманасара, всем, кому было хотя бы что‑то известно о случившемся в замке, посоветовали держать рты на замке. 15

Гулу, младенца и Ахиру тайно перевезли в Дамаск. Женщину сразу посадили под замок. К ней приставили Сарсехима, которого она навылет сразила прежней ласковостью и презрением к бытовым неудобствам, но еще более евнуха ошеломил вопрос насчет склянки с зельем, когда‑то подаренным скопцу Шурданом.

Сарсехим замер, потом побежал к царю и сообщил о странном желании преступницы. Великий царь похлопал его по плечу и заявил, что он советует вавилонянину получше стеречь доверенное ему зелье, «а то знаешь как бывает – не доглядишь, а человека уже нет». Царь так и не уточнил, кого он имел в виду, но точно не Гулу. К прежней своей любви он потерял интерес, ведь после ранения женщина охромела и разом потеряла многое из своей прежней привлекательности. Кормили женщину скудно – каша, лук, чеснок, кувшин молока и ломоть хлеба на день. Первое время Гула целыми днями тихо плакала, потом занялась своим прелестным личиком, играла с любимой куклой, вежливо просилась по нужде. Глядя на такую покладистость и зная, с кем ему приходится иметь дело, евнух ни разу не заговорил о том, что произошло в замке.

После избавления от ассирийцев младенца и Ахиру продемонстрировали народу.

Народ возликовал – ребенок воистину оказался дарующим жизнь.