Человек брел по пустыне и мечтал. Жара донимала его, мучила жажда, железный ошейник сжимал горло.

Спасала мечта. Человеку мерещился многолюдный праздник, который когда‑нибудь устроят на земле. Праздник для всех – верующих и неверующих, для белокожих, для тех чья кожа отливает чернотой и для тех у кого глаза раскосы. Соберутся они все вместе и справят день поминовения, день почитания, день согласия, и каждый поделится с соседом луковицей и куском хлеба…

Человек мечтал о великом чуде, когда все живущие на земле вспомнят о своих долгах и отдадут долги. С каждым, кто попросит идти с ним одну меру пути, все охотно согласятся пройти две. Не будет среди собравшихся настаивающих и упрямых, слепых душой и глухих сердцем, и перестанут люди искать разность в именах, и начнут искать разность в сердцах своих. Блаженны станут страждущие духом, ибо они утешатся. Блаженны алчущие правды, ибо узрят они свет истины. Блаженны плачущие, потому что им утрут слезы. И кроткие, и милостивые, и миротворцы, и те, кого изгоняли за правду – все развеселятся, все возрадуются, ибо обратятся они к тому, что их соединяет и отвернутся от того, что их разъединяет.

Наступит день первый, и все вздохнут спокойно.

Придет срок и для дня второго, когда мы, прежде чем разбрестись по Вселенной, обнимемся…

 

Глава 1

Из письма евнуха Сарсехима повелителю Ассирии и любимцу Ашшура. (Во время бешеной скачки, когда Партатуи–Буря, пытаясь доставить послание в Ассирию, уходил от погони, верх пергамента подмок и оторвался. Настигаемый сирийцами, он, не раздумывая, направил Славного в воды Евфрата и только тем спасся от неминуемой гибели.)

В письме излагались события, случившиеся на следующий после похода год, когда Бен–Хадад выступил из Дамаска, чтобы наказать царя Израиля за коварство и попытку предательства.

В тот момент Иорам, царь Израиля, осаждал город в Галилее. При нем также находился его племянник и царь иудейский Ахазия.

« …Иорам, царь Израиля, был ранен стрелой, и бросившийся ему на помощь Ахазия тоже был ранен стрелой, но легко. Укус же Иорама оказался настолько болезненным, что царь был вынужден оставить войско и вернуться в Изреель. Однако снимать осаду с Рамы Галилейской 16 Иорам не захотел и поручил своему военачальнику Иегу, служившему еще его отцу Ахаву, взять город, захваченный Бен–Хададом.

Не могу сказать наверняка – то ли сирийцы вошли в сношения с Иегу, то ли, как утверждают перебежчики, сохранившие верность Иораму, некий помешанный, названный Елисеем, явился к военачальнику израильтян и склонил его к мятежу, – только в сердце военачальника вспыхнула жажда власти. Он собрал воинов и открыто высказал обиду на Иорама и его мать Иезевель, оттеснившую их прежнего бога Яхве от толп самаритян и заставившую их поклониться чуждому Бэлу. Иегу воззвал к мщению, и воины поддержали его.

Хотя мятежник и проявил в нужную минуту находчивость и решимость, но коварства и жестокости у этого грубого солдафона оказалось куда больше, чем мудрости и справедливости. Впрочем, будь Иегу другим человеком, вряд ли он отважился восстать против своего господина, ведь жажду сердца он утолил кровопролитием и насилием.

Армия провозгласила Иегу царем, и узурпатор дал приказ задерживать всякого, кто мог бы передать весть о мятеже Иораму. Сам же отправился на встречу с Бен–Хададом. Согласившись оставить город и еще с десяток захваченных сирийцами поселений в руках владыки Дамаска – пусть бы ему подавиться такой добычей! – Иегу вскочил на коня и, окруженный отрядом приспешников, помчался в Изреель. Переправившись через Иордан и покрыв почти без остановок путь, равный двум дневным переходам, узурпатор достиг цели.

Караульный на израильской стене еще издали увидел столб пыли, поднятой несущимся отрядом. Он поспешил к царю, и Иорам приказал выслать всадника навстречу – ему не терпелось узнать, с какой вестью едет отряд. Но посланный не вернулся, как не вернулся и второй, отправленный вдогонку. Между тем дозорный уже догадался, что во главе отряда едет Иегу; он узнал его по неистовой быстроте, с какой тот гнал лошадь. Царь решил, что в лагере что‑то стряслось и, не подозревая заговора, сел в свою колесницу и выехал за ворота; за ним, тоже на колеснице, поспешил и Ахазия. «Мир ли, Иегу?» – в тревоге спросил Иорам. «Какой мир, – грубо ответил тот, – при распутстве матери твоей Иезавели и ее волхованиях?»

Иорам по тону ответа мгновенно понял, что произошло. Он хлестнул коней и бросился назад в крепость, крича своему союзнику: «Измена, Ахазия!» Но тут его сразила стрела, метко пущенная Иегу, и тело царя повисло на колеснице. Вождь заговорщиков приказал бросить его на земле, а сам устремился в погоню за иудейским царем. Как член семьи Ахава, тот также был обречен. Солдаты долго преследовали Ахазию и, хотя он скрылся, они успели смертельно ранить его. В Иерусалиму царя привезли уже мертвым.

Между тем Иегу вступил в Изреель. Он не встретил никакого сопротивления; армия была далеко и к тому же подчинилась ему. Народ не собирался вступаться за вызывавший всеобщее презрение дом Ахава.

Иезавели уже донесли о гибели сына. Она поняла, что все кончено, и, надев свои лучшие одежды, подвела глаза, украсила волосы и стала у окна. Когда Иегу въехал во двор, она встретила его насмешками и назвала «убийцей господина своего».

«Кто за меня?» – крикнул рассвирепевший Иегу и, увидев в окне евнухов царицы, дал им знак. Слуги столкнули свою госпожу вниз, и Иезавель замертво упала под копыта коней. Мятежники же вошли во дворец полными хозяевами и устроили пир в честь своей победы.

Так Бен–Хадад с помощью Иегу добился всего, о чем мечтал – ниспроверг силу Израиля и Иудеи, а также взял богатую добычу. Полный достоинства, он победителем вернулся в Дамаск, и народ, о великий царь, долго не прощавший ему дани, которую сириец был вынужден собрать в твою пользу, оттаял.

Глядя на толпы ликующих горожан, пустившихся в пляс вокруг храма бесстыдной Ашерту, я решил, что небесная благодать и народная любовь способны оградить Бен–Хадада от превратностей жизни.

Я ошибся, о светоч Ашшура!

Смертному нет спасения от козней злых людей! Человеческая подлость безмерна, и удивляться ей у меня уже нет сил.

Наказанием за доверчивость явилось невольное соучастие в жестоком злодействе, в котором я оказался замешан помимо своей воли. Прозрение всегда запаздывает, поэтому вся надежда на тебя, великий царь! Не дай врагам посмеяться надо мной, не позволяй храмовому ослу прикоснуться ко мне, ибо я не сосуд мерзости, но человек, и мне будет больно.

Беда случилась в начале месяца арахсамну (октябрь–ноябрь), после возвращения Бен–Хадада из похода на юг. Царь вернулся прихворнувшим, его мучил жар, временами он терял сознание. Закрывшись в своей спальне, царь не допускал к себе никого, кроме твоего покорного слуги, знающего толк в лекарственных травах и всяких снадобьях, что я доказал, ухаживая за Гулой, а также Хазаила, сумевшего в походе согреть постель царя и тем самым вернуть его доверие.

День горя выдался промозглый и дождливый. После полудня Бен–Хадад забылся сном, и Хазаил, вдохновленный демоном смерти Кингу, навалился на царя и придушил его, ослабевшего, одеялом.

В тот момент я был в соседней комнате, где растирал порошок мандрагоры. Когда вбежал в спальню, все было кончено. Хазаил, вспотевший, с расцарапанным лицом, объявил, что по воле богов дыхание оставило царя, затем грозным голосом предупредил, чтобы я помалкивал насчет одеяла и растерзанного ложа. Злодей добавил – если я начну распускать нелепые слухи, меня обвинят в отравлении государя, и моя участь будет ужасна.

Я испугался, великий царь, пусть благие и милостивые боги простят мне эту слабость. До кого я мог докричаться, если даже главный спальник Бен–Хадада и его евнухи не удивились, увидев распростертое на постели остывающее тело господина. Их покладистость, готовность поверить узурпатору, смутили меня. Я растерялся и, как говорится, проглотил язык. Тем же вечером, спустившись к Гуле, которую по–прежнему держали под замком, я поразился резкой перемене в поведении слуг. Ранее самый подлый раб мог позволить себе обидеть ее грубым словом или непристойным жестом, а тут вдруг все разом прибежали к ней, поклонились ей. Сам царский повар принес узнице жареную козлятину и сладкое печенье.

Я сразу заподозрил неладное. Мою догадку подтвердила сама злодейка. Когда я скупо обмолвился, что Бен–Хадад ушел к судьбе, она рассмеялась. Затем, не обращая внимания на мой скорбный вид, спросила – «он отважился?» – и я, догадавшись, кого она имеет в виду, кивнул.

Гула захлопала в ладоши.

Как оказалось, она слишком рано поверила в перемену судьбы.

Государь, повелитель востока и запада, на тебя одна надежда! Спаси меня от безродного и безжалостного убийцы. Я трепещу, ибо его жажда смерти не знает границ. Когда ему передали требование Гулы освободить ее и вернуть знаки царского достоинства, которые полагались ей как жене наследного принца, узурпатор засмеялся и ответил, что хромоножкам знаки царского достоинства ни к чему.

На следующий день Хазаил объявил горожанам о безвременной кончине «великого, любимого богами» государя и о его последней воле возложить на него, Хазаила, бремя царской власти. В тот же день узурпатор приказал тайно удавить Ахиру и ребенка, а его супругу и свою бывшую сожительницу продать в рабство. Он без страха похвалился передо мной, что дело сделано тихо, и теперь никто не узнает, кому принадлежит хромая и кого теперь она вдохновляет на новые подвиги. Он предупредил меня, что мое спасение исключительно в молчании, но я уверен, великий царь не простит негодяю ни расправу с родственницей, ни мою смерть.

Поверишь ли, великий, жители Дамаска недолго грустили о кончине прежнего правителя. Когда же узурпатор поклялся никогда не позволять «ассирийским собакам» приближаться к стенам благодатного Дамаска, тем более унижать их наложением непомерной дани, они чрезвычайно обрадовались. Они приветствовали нового царя восторженными криками и тут же пошли в пляс.

Государь, я держу рот на замке, но меня все избегают. Никому не позволено приближаться ко мне, и даже в город я не могу выйти без сопровождения воинов, которым якобы приказано охранять меня. На самом деле им приказано следить, чтобы я ни с кем не заговаривал. Моя жизнь повисла на тончайшей нити, скрученной из прихоти и страха узурпатора, который выжидает, как ты, великий царь, поступишь, когда его гонцы сообщат тебе лживые вести о случившемся и клятвы Хазаила хранить вечную верность дому Ашшурнацирапала.

Узурпатору ни в чем нельзя верить.

Письмо передаю с Бурей, которого я встретил на городском рынке, где он торговал железом. Партатуи–Буря проявил храбрость и ранее не присущую ему сообразительность, не выказав в присутствии сирийских воинов ни своего знакомства со мной, ни презрения к торговле, которой он был вынужден был заняться, прибыв с караваном купцов в Дамаск.

О царь царей, я устал бояться. На тебя одна надежда!»

* * *

В подземную тюрьму – зиндан – Сарсехима бросили под вечер.

С пронзительным скрипом поднялась кованая решетка. Стражи спустили в зев бревно, отполированное телами десятков, а может, и сотен узников, принудили всхлипывающего, вздрагивающего от страха, евнуха обхватить его, подтолкнули, – и Сарсехим благополучно съехал вниз, на самое дно ямы.

Решетка с грохотом опустилась, звякнул запираемый замок. Сверху крикнули – так тебе и надо, вавилонская собака, – и на прощание коллективно помочились. Дождик, правда, оказался негуст и краток, и, в общем‑то, почти не замочил прижавшегося к стене скопца.

Теперь можно было перевести дух. Удивительно, но евнуху вовсе не хотелось досаждать себе болью. Только что, страшась, что его тащат в пыточную или на кол, он вопил, словно осленок, оторванный от матери–ослицы, а тут вмиг успокоился.

В яме было тесно, пахло скверно, но здесь можно было надеяться. Хотя, по правде говоря, надеяться было не на что – девица, с которой когда‑то Буря, спустившись со стены, занялся любовью, два дня назад опознала тайно пробравшегося в Дамаск скифа. Хазаил распорядился послать воинов, чтобы схватить его, но Бури и след простыл. Правитель тотчас организовал погоню, затем вызвал Сарсехима и продиктовал ему письмо, которое тот должен был доставить Салманасару в противовес сведениям, собранным Бурей. В письме узурпатор особенно напирал на то, что никто, кроме него, не в состоянии обеспечить ежегодный сбор дани. Евнух, подрагивая от страха, заносил льстивые слова на пергамент, и все бы сошло ему с рук, если бы один из стражей не припомнил встречу на рынке. Он же подтвердил, что евнух что‑то передал ассирийскому соглядатаю.

Хазаил пришел в ярость, потребовал объяснений. На этот раз евнух врал особенно искусно, затем, почуяв, что слова не помогают, бросился к правителю Дамаска в ноги, обхватил его за голени, и сразу почувствовал – не на того напал. Хазаил с места не сдвинулся, видимо в бытность царским спальником узурпатор в совершенстве освоил науку обращения низших с высшими. Он дождался, пока Сарсехим прекратит рыдать, затем по–дружески приказал ему быть откровенным. Он доброжелательно выслушал объяснения насчет случайности той встречи, затем вызвал стражу и приказал бросить евнуха в подземную тюрьму. В самую глубокую, куда сажали исключительно государственных преступников, чтобы те, страшась и взывая о милосердии, ожидали казни.

Посоветовал – посиди и подумай.

С появлением первой звезды пленник последовал доброму совету. Некоторое время разглядывал яркую звездочку, светившую в округлое, запечатанное решеткой отверстие, отделившее его, приговоренного к смерти, от мира живых и веселых. Собственная жизнь уже была неподвластна евнуху, ведь узурпатор утешал себя надеждой, что в любой момент может оборвать эту нить и низвергнуть вавилонянина туда, куда смертному лучше не заглядывать.

В этот момент Сарсехим ощутил твердость за пазухой и сунул туда руку. Пальцы нащупали склянку, врученную ему в Ашшуре. Он вытащил заветное лекарство, помогающее разом от всех болезней, и долго изучал таинственную емкость.

Предродовым толчком дал знать о себе другой, долго просыпавшийся разум.

Мысли ожили, устремились вдаль, за невидимый горизонт, в волшебный край, где жили люди, не знавшие, что такое гнев, ненависть, коварство, подлость, жадность, жестокость. Они не знали, что такое страх и не боялись ужаса. Они спасались каким‑то иным, более надежным способом, и, следуя примеру своего Бога, прощали гневливых, ненавидящих, коварных, подлых, жадных и жестоких.

Вторая звезда, заглянувшая в округлое отверстие, подтвердила – есть такой край, есть такой Бог. Он рядом, в тебе и во мне.

Прислушайся.

Онемевший Сарсехим прислушался и услышал писк мышей и шуршание крыс в соломе, которая кучками была навалена на земляном полу. В темницу долетел слабый отзвук воинской трубы, следом в наступившей тишине отчетливо прорезалось шуршание небесных сфер, от столетия к столетию, начиная с сотворения мира, все тщательнее и тщательнее притиравшихся друг к другу. Теперь они слились в цельный и прозрачный, наполненный пронзительной голубизной небосвод, накрывший иную землю, иной мир, в которой каждого, кто желал утихомирить соседа ударом в ухо, встречал бы укоризненный взгляд соплеменников. Буян по собственной воле опускал кулак, ибо было нестерпимо испытывать подобный взгляд, да и второй, проснувшийся разум, подсказал, чем ты можешь помочь соседу, наградив его затрещиной? От какой беды избавишь? Чему научишь?

Было страшно, нестерпимо жутко ступить на обетованную землю, сблизиться с теми, кто умеет смотреть не обижая, слушать не отвлекаясь, поступать не во вред, но на пользу другому. Для этого следовало сделать всего один шаг. Сарсехим долго не мог заставить себя поднять руку. Наконец зажмурился и со всего размаха швырнул склянку в стену.

Раздался звон.

Пленник долго не открывал глаза, а когда отважился подойти к стене, обнаружил на земле мертвую мышку, успевшую лизнуть скверную гадость. Мертвое животное укоризненно, остановившимся взглядом, смотрело на него. У Сарсехима хватило сил выдержать этот взгляд. Он вдруг засуетился, лихорадочно выцарапал могилу в спекшейся земле и похоронил несчастное существо, унесшее в могилу его страхи, его лживость, его подлость и пронырливость.

* * *

Салманасар, в один и тот же день получив послание Сарсехима и доставленные из Дамаска, официальные объяснения Хазаила, повел себя, словно юноша. Забегал по залу, пинками начал подгонять спальников, евнухов, нерадивых слуг. Приказал немедленно собрать государственный совет. На вопрос, приглашать ли наследника? – решительно ответил – обязательно! Тем же днем он провел смотр царского полка. Зверские рожи привели его в отличное настроение. Он пообщался с солдатами, предупредил – надо, наконец, разбить головы этим грязным сирийцам.

Солдаты дружно ответили – всегда готовы!

Вслед за проявившим неслыханный ранее энтузиазм правителем зашевелилась и вся Ассирия. На военном совете было принято решение не откладывая двинуться в поход против узурпатора. Нельзя упускать такой удобный момент разделаться с ненавистным Дамаском. Цель войны – довести дело до полного разгрома Арама. На требования городов – пусть негодяй откроет ворота своей столицы, Салманасар ответил – пусть негодяй поцелует мои ступни, что с восторгом было воспринято всеми присутствующими. В том числе и наследным принцем, который – один из немногих – вмиг сообразил, что царь и на этот раз ушел от прямого и твердого обещания разрушить Дамаск, однако наученный горьким опытом он охотно влил свой голос в хор одобряющих выкриков.

После окончания совета Салманасар имел тайную встречу с сыном. Предупредил, что дает ему последний шанс осознать мерзость своего своеволия и благость беспрекословного повиновения.

— Ты остаешься в Ассирии моим наместником. Докажи на деле, что умеешь править по собственной воле, а не исполнять желания восхваляющих тебя буянов. Если дело дойдет до штурма финикийских городов, а также наказания Израиля и Иудеи, ты должен обеспечить бесперебойный подвоз продовольствия и других припасов. Но главное, сохранить добрые отношения с северными и восточными горцами, держать под наблюдением Вавилон…

— Великий царь! – перебил его Шурдан. – Ты собираешься без меня штурмовать Урсалимму? Пусть я был неуместно своеволен, но это ради всей общины, а не только отдельных городов. Позволь мне отправиться с тобой в поход. Я готов следовать в строю рядом с простыми щитоносцами, готов стрелять из лука или управлять колесницей. Зачем мне путаться в этих хозяйственных делах?

— Это вовсе не хозяйственные дела, – посуровел Салманасар. – Это дела власти. Разумно оприходовать добычу – это наиглавнейшее дело. Царское! Пусть мечом машут другие. Твое дело указывать им, где и как можно поживиться.

— Кто же в таком случае получит пост рабшака? Шамши–Адад?

— Мне понятно твоя ревность, но тебе должно быть известно, что от долгого думания у твоего дяди слабеют колени. Ему не потянуть такой воз. Разведкой займется Нинурта–тукульти–Ашшур. Он тебе не соперник. Пусть он проверит себя в таком сложном деле, как добывание нужных сведений. Мне бы хотелось, чтобы ты подружился с ним.

— Это твое условие, отец?

— Ты как всегда догадлив. У него под началом свыше десяти тысяч конницы, он признанный храбрец.

Старик сделал паузу.

Ее нарушил Шурдан.

— В его владении земное воплощение Иштар.

Старик кивнул.

— Ты правильно понял меня, поэтому дружба с Нинуртой – это надежный рычаг против твоих горлопанов из городских общин, которые не видят далее собственного носа. Докажи, что ты управляешь ими, а не они тобой.

— Я сделаю, все, что прикажешь, отец.

 

Глава 2

Во сне она летала.

Сверху разглядела обширную, обнесенную крепостной оградой, храмовую территорию, куда вели несоразмерно громадные пропилеи. Колонны были выточены из белого, полупрозрачного алебастра. За пропилеями – прямоугольный пруд со священными рыбами, в воде отражались граненные обелиски, персты кипарисов и веники пальм. За прудом начинался выложенная каменными плитами лестница с очень широкими ступенями, ведущая в святилище. У самой лестницы каменное, в несколько человеческих ростов, изваяние девы с рыбьим хвостом. С высоты птичьего полета было видно, что хвост пошевеливается.

Это смутило.

Она встрепенулась, резко взяла в сторону, напугав сестер–голубок, в чьей стае она парила в воздухе.

Следом – из небытия – касание плеча, потом легкое подергивание за волосы.

Шами открыла глаза – такую дерзость могла позволить себе только дочка. На лице у Наны–силим недоумение.

— Что случилось, родная? – нарочито спокойно спросила Шами.

— Меня послали разбудить тебя, – испуганно пролепетала маленькая девочка.

— Кто послал?

— Габрия.

Шаммурамат тут же, повысив голос, позвала.

— Габрия?!

Служанка вбежала в комнату, приблизилась, резво поклонилась.

— Что‑то важное, Габрия? – спросила Шами.

Служанка – рослая, широкоплечая девица из плененных скифянок, – сообщила.

— Прибыл гонец.

— Ну?..

— Господин… – служанка внезапно зарыдала.

Шами тоненько вскрикнула.

— Договаривай!!

Ответила дочка.

— Дедушка ушел к судьбе.

— А раб–мунгу?* (сноска: высокий воинский чин в Ассирии и Вавилонии)

— Ваш супруг здоров, – доложила служанка.

Шами некоторое время обмякшей куклой сидела на постели. Нана–силим влезла к ней, заглянула в глаза.

— Дедушка ушел погулять?

— Что? – не сразу догадалась женщина.

Ей еще надо было справиться с мыслью, что муж цел и невредим.

— Дедушка ушел к судьбе погулять?

— Нет, родная, дедушка ушел в страну мертвых. Там он будет сидеть на корточках.

— Долго будет сидеть?

— Долго.

— Что же он будет есть?

— Прах и глину.

— И он не вернется?

— Нет, родная. Теперь мы будем жить без дедушки.

— Это скучно.

— Это страшно, милая.

Затем она обратилась к Габрии.

— Как все случилось?

— Гонец рассказал, что плот, на котором старший господин переправлялся через Евфрат, развалился и тот оказался в воде. У него началась горячка, и к вечеру следующего дня туртан ушел к судьбе. Гонец предупредил, что его тело везут в Ашшур. На похоронах будут присутствовать младший господин и брат царя. Сам великий царь продолжит путь вместе с армией.

— Все, родная, – Шами подхватила дочку под мышки и поставила на пол. – Хватит залеживаться. Пора браться за дела.

— Я буду тебе помогать.

— Конечно, родная. Ты моя самая лучшая помощница.

Отодвинув горе пусть недостойной, но вернувшей оплот мыслью, что Нинурта жив, Шами к середине дня ощутила на сердце внезапно нахлынувший холодок.

Прозрение ошеломило ее.

Прежнее милое время кончилось. Происки демонов Сибити* (сноска: Семерка злых демонов, насылающих на людей болезни и несчастья; спутники бога Эрры), до сей поры разбивавшиеся об удивительную проницательность и неожиданную для такого важного вояки, каким был Иблу, терпимость, теперь вырвались на волю. Теперь полагаться можно только на себя. Даже не на Нинурту, пусть и нашедшего в супружестве необходимую для мужчины уверенность в себе и умение сдерживать порывы страстей, а только на себя. Нинурта всем хорош, но по существу он был ведомым.

Не с кем было посоветоваться – Ишпакай хворает, неизвестно, поднимется ли с постели. Ардис далече, в Вавилоне. На ум пришел Сарсехим, но менее всего в эту минуту ей хотелось делиться своими заботами с противным скопцом. Хотя – и это было наперерез неприятию евнуха – он был один из немногих, кто мог бы дать совет. У Шаммурамат неожиданно слезы выступили на глазах. Со смертью Иблу она лишилась такого желанного для женщины преимущества, как с легкостью отдаваться чувствам.

Теперь ей было что терять, и полезный, своевременный совет следует выслушивать с кротостью и благодарностью, а по нраву ей советчик или она его терпеть не может, дело десятое. Если это и есть взрослая жизнь, или, скажем так, пора возмужания, значит, она вступила в эту пору.

За эти несколько лет род Иблу окреп, вошел в список самых знатных домов Ашшура. Право Нинурты на высшие должности теперь никем уже вслух не оспаривалось.

До поры до времени. Точнее, до смерти Салманасара, ведь царь тоже в годах и, того и гляди, отправится в мир мертвых. Кто его сменит? Шурдан? Что она знает о Шурдане? Говорят, он коварен и расчетлив? Говорят, это он надоумил царя послать Бен–Хададу отрубленный член храмового осла. По слухам, он угодил в опалу за то, что пытался сорвать мир между Салманасаром и Бен–Хададом. По крайней мере, так рассказывал Нинурта.

Что еще?

Тут Шами поймала себя на мысли, что она мало знает о будущем властителе. Ей несколько раз доводилось видеть его издали. Она избегала наследника, внутренне ощущая, что такого рода знакомство не доставит ей большой радости. Шурдан был из тех мужчин, кто без всякого стеснения пялился на нее. При встречах в царском дворце в Калахе красавчик позволял себе активно, глазами, раздевать женщину. Он не смущаясь сверлил взглядом интимные места. Этот факт вкупе с общим мнением, что Нинурта еще юношей побратался с соперником Шурдана, младшим братом царя Шамши–Ададом, всерьез обеспокоил ее.

Она так и заявила наследнику престола, приехавшему на похороны.

— Ошибается тот, кто считает Нинурту своим врагом. Мой супруг, как и его дядя, верно служат общине и ее нынешнему предводителю. С той же преданностью он будет служить и новому владыке.

— В этом у меня нет сомнений, – доброжелательно кивнул Шурдан и пригладил бородку.

Первым примчавшись на похороны полководца, он вел себя в Ашшуре на удивление сдержано. Никаких бесстыдных разглядываний – чрезвычайная почтительность, простота в обращении, искренние сожаления. Он был убедителен даже в том, что во время беседы один на один с усмешкой признался, какое сильное впечатление при первой встрече в столице произвела на него красота хозяйки дома. Он сумел вполне избежать всяких вольностей, какие обычно тревожат женщину, заставляют ее быть настороже. С другой стороны, какая женщина не испытает тайное удовольствие, услышав такого рода признание, тем более, что наследник сразу объявил – если Шами считает, что он чем‑то обидел ее, он готов принести извинения. Такие слова в устах человека, с детства отличавшегося пренебрежением ко всяким запретам и правилам, были особенно неожиданны..

Шаммурамат на всякий случай отметила про себя – красавчик умеет разговаривать с дамами. Вероятно, он умеет разговаривать и с мужчинами, что делало его вдвойне опасным. Но если он предлагает мир, глупо отказываться

Шурдан поделился с хозяйкой своей уверенностью в том, что узы брака священны, что правитель должен по мере сил способствовать процветанию семьи, так как только в семье можно вырастить настоящих воинов и «радетелей за государство». Он так и сказал – «радетелей», чем вновь немало удивил хозяйку, ведь это слово имело вавилонское происхождение и означало тайный титул одного из жрецов Мардука. Так мимоходом он выказал осведомленность в вавилонской учености.

Затем Шурдан перешел к более прозаическим вещам. Прежде всего, упомянул об условии отца, который настаивал на примирении наследника с Ашшуром. Шурдан ни словом, ни взглядом не выказал пренебрежения священным городом, в чем его нередко упрекали Нину и Шамши–Адад. Шурдан напомнил, что он и Шами родственники, пусть и дальние, и с его стороны было бы чванством и несусветной глупостью пренебрегать родственниками, особенно такими, которые командуют десятком тысяч конных воинов.

Он вновь пригладил свою небольшую, ухоженную, постриженную клинышком бородку.

Перехватив удивленный взгляд, наследник пояснил.

— Многие называют меня поборником дремучей старины, а я, как видишь, не чужд новомодных веяний. Как тебе моя бородка? Тебе, Шами, могу признаться – я не выношу широких, завитых куафюрами лопат. Таких, например, какая отличает моего дядю. Согласись, моя куда симпатичней.

Шами не выдержала и рассмеялась. Шурдан тоже заметно повеселел.

— Что касается Нинурты, – продолжил он, – я готов поверить в его верность трону, но, согласись, мне нужны гарантии. Я должен иметь надежные доказательства, что твой муж не бросится в безумство, на которое его могут подтолкнуть сторонники Шамши. Комбинация выстраивается самая безыскусная – если у дяди сдадут нервы, и он решится вступить в схватку за власть, только отказ Нинурты участвовать в этой авантюре может остановить его и тех, кто стоит за его спиной.

Он прошелся по комнате, затем в упор, тяжелым и неподвижным взглядом, уперся в сидевшую на скамье женщину.

— Какая сила или угроза способны удержать Нинурту от безумного желания поддаться узам дружбы и побратимства, которые связывают его и моего дядю? Этот вопрос для меня наиглавнейший.

Шурдан вновь начал расхаживать по комнате.

— Мне претит начинать царствование с кровопролития, но, боюсь, я в этом не волен. У меня есть доказательства, что Шамши активно прикармливает «царский полк», а это сила. Пусть пока их число невелико, но это волки, это лучшие из лучших. Как общины должны относиться к угрозе с их стороны, если «царский полк» ворвется в один из наших городов? Например в Ниневию? Если общинное ополчение и царское войско, да еще при поддержке Нинурты с его конницей, столкнутся лоб в лоб, что станет со страной?

— Господин… – Шами попыталась ответить, но наследник перебил ее, может быть даже резковато.

— Называй меня по имени. Я же сказал, мы – родственники. Более того, ты – единственная, кто способен удержать всю эту свору на привязи.

— Каким же образом? – спросила Шами.

Наследник опять навис перед нею, уперся кулаками в столешницу.

— Я все знаю, женщина. Я все о тебе знаю. Может, даже больше того, что ты сама знаешь. Твое родство с богиней – это не выдумка, не игра воспаленного воображения, не попытка втереться в доверие к моему отцу. Это истина, мне были знамения. Твое слово, точнее, твое решение примкнуть к мятежникам может подвигнуть их на безумство.

— Зачем мне это, Шурдан?.. – перебила его женщина.

— Я ждал этот вопрос, и теперь мне легче задать свой. Как бы ты поступила на моем месте? Ты успокоилась и стала бы безмятежно ждать, когда власть свалится тебе в руки? Нет, и ты прекрасно знаешь – власть никогда и никакому, даже самому законному претенденту не давалась без усилий. Порой кровавых.

Пауза, затем Шурдан с прежней откровенностью продолжил.

— Я знаю, как справиться с молочной дочерью великой богини.

— Ты приготовил мне смерть?

— Нет, это будет невосполнимый ущерб для Ассирии. Это будет больше, чем роковая ошибка, это будет глупость! Боги не простят мне твоей смерти. Я просто объявлю – конечно, устами жрецов, – что боги Ашшура требуют, чтобы ты обитала в моем доме. В этом случае войско охотно поднимется на священный бой за спасение дочери богини. Ведь это будет правое дело, не так ли?

— Другими словами, ты предлагаешь мне стать твоей заложницей в собственном доме? Если в отношении Нину это имеет смысл, как быть с Шамши–Ададом?

— Я же объяснил, что Шамши никогда не поднимет меч, не имея поддержки со стороны Нинурты. Но это только полдела, вторая половинка может оскорбить или потешить твою гордость. Ты полагаешь, я один бесстыдно пялился на тебя? Мой волосатый братец уже который год горюет, что ты не лежишь в его постели.

— Он ни разу не выказал неуважения или, как ты выразился, ни разу не пялился на меня.

— Конечно, ведь он не злодей, и жена побратима для него запретный плод. К тому даже ему хватило ума понять, что род Иблу не в малой степени обязан тебе своим возвышением, ведь это ты ведешь мужа за собой.

— Это не так, – решительно возразила Шами, а про себя, холодея, решила – красавчик слишком много знает. Или бесконечно умен. Или чрезмерно догадлив. Догадлив‑то, может, и догадлив, но до кое–чего своим умом не доплывешь, надо иметь знания. Или своих людей в ее окружении.

Вслух она добавила.

— У меня прекрасный муж и хороший военачальник.

— И я о том же. Скоро ему будет вполне по силам заменить своего дядю. Итак, мы договорились? Предупреди Нинурту, если он встанет на сторону этого волосатого чучела, ты станешь моей. Тебе окажут почести, достойные дочери богини.

— Ты этого хочешь, Шурдан? – спросила Шами.

— Очень хочу, – ответил мужчина, и в его голосе перекатилось что‑то напоминающее мурлыканье мартовского кота.

— Ты ставишь меня в безвыходное положение. Как я могу быть уверена, что, когда ты почувствуешь вкус власти, ты не заберешь меня к себе?

Наследник кивнул

— Твоя проницательность внушает уважение. Если я отважусь поступить подобным образом, на меня падет гнев богов, и ты сумеешь воспользоваться удобным случаем и отомстить мне. Неужели ты полагаешь, что я хочу превратить свою жизнь в вечную и опасную игру? Согласен, это только слова, но я могу поклясться тем, что более всего дорого мне и тебе. Я готов подтвердить свои слова в присутствии Владычицы львов, ведь она незримо шествует рядом с тобой.

— Ты сделаешь это в храме Иштар, перед ее образом. Эту клятву зафиксируют письменно и будут хранить в сокровищнице храма.

— Пусть так и будет, – кивнул наследник и добавил. – Но об этом должен знать только Нинурта. Ни в коем случае не Шамши–Адад. Это второе мое условие.

* * *

Сарсехим очнулся оттого, что кто‑то попытался грубо открыть ему рот. Скопцу хватило сил застонать, защититься руками, и тут на пересохшее, раскаленное нёбо попала струя воды. Это было невероятное блаженство, и евнух, не соображая, еще не до конца осознав, что спасение близко, судорожно попытался схватить косточку, через которую в его горло вливали живую воду.

Мимоходом в сознании проскочило – вот как выглядит источник жизни. Сосудом неземного блаженства оказался потертый кожаный бурдюк с вставленной в него трубчатой костью, в каких бедуины хранят живительную влагу. Внезапно струя прервалась, источник жизни иссяк. Сарсехим замахал руками, попытался вновь схватить мундштук. Его оттолкнули, и евнух вновь растянулся на песке. Глянул снизу – вокруг толпились люди в длинных светлых одеждах, накрывавших их с головой, их края на головах перетягивали обручи из скрученной в жгуты шерсти. Поодаль вереницей стояли верблюды, на них восседали незнакомые, но чрезвычайно милые люди. Евнух попытался жестом показать, что готов выпить еще, что не утолил жажду, но стоявший в толпе старик с лицом цвета меди коротко распорядился.

— Довольно! – потом старик спросил. – Ты кто?

— Сарсехим, посол Вавилона!

Вокруг засмеялись. Этот смех возмутил евнуха. Он начал доказывать, что он – лицо высокопоставленное, неприкосновенное. Хохот усилился. Только старик доброжелательно слушал его, тем самым развеяв опасения евнуха, что сейчас его ударят в ухо. Впрочем, незнакомцы никак не походили ни на злодеев, ни на демонов, ни, что еще страшнее, на ассирийцев.

Он тоже рассмеялся за компанию.

— Идти можешь? – спросил старик.

— О да! – обрадовался евнух и вскочил. – Очень даже могу. Охотно…

Он не договорил – удар кнута сбил его с ног. Боль была не столько невыносима, сколько обидна. Лежа, евнух выкрикнул.

— За что?!

— Молчи, сын собаки, – пригрозил старик и предупредил. – Будешь упрямиться, тебя будут бить кнутом, затем присыплют раны солью и бросят в пустыне.

— Не надо, – перепугался Сарсехим и уже тихо, обращаясь к себе, спросил. – За что?

Его взгромоздили на ноги, накинули на шею медный ошейник, к которому с двух сторон были привязаны веревки, затем потащили – Сарсехим едва успевал переставлять ноги – в сторону таких же несчастных, молчаливых и вконец обессиливших людей, которых гнали по пустыне в сторону Ашшура.

Как ему удалось выдержать до вечера, евнух не смог объяснить – может, подгоняло желание жить, хотение убедиться, что есть на свете обетованная земля, где погибающих в пустыне не сажают на цепь, не обращают в рабство, не понукают кнутом. В чем Сарсехим был непреклонно уверен, так это в отсутствии страха в душе. Справившись с первоначальным, таким естественным испугом, он с каждым шагом, с каждой новой каплей пота, с каждой новой порцией раскаленного, обжигавшего внутренности воздуха, все яснее и яснее убеждался, что бояться нечего. С этой уверенностью дотопал до вечернего привала. Здесь развязный парень из бедуинов позволил ему сделать несколько глотков воды из бурдюка, затем сунул кусок засохшей лепешки. Евнух принялся жевать всухомятку, потом, поколебавшись, отломил кусок и протянул его худенькой малолетке, тащившая на руках грудного ребенка.

Женщина, скорее, девочка, до смерти перепугалась, потом, как собака, долго и умильно глядела на протянутый ей кусок хлеба, наконец подползла и ухватила хлеб дрожащей тоненькой ручкой. Сарсехим ждал, что теперь она покормит ребенка, однако женщина, сжевав подаренный кусок, вдруг беззвучно расплакалась и, утирая слезы тыльной стороной кулачков, затянула какую‑то песню.

Сидевший рядом с Сарсехимом бородатый человек в рваной хламиде объяснил, что младенец умер еще вчера, но девка не бросила его.

— Почему? – спросил евнух

Сосед ответил просто, безыскусно.

— Наверное, надеялась, что добавят воды для ребенка.

Их внимание привлек шум возле шатра, который бедуины поставили для хозяина каравана.

Там топтались многочисленные всадники. Сердце у евнуха ёкнуло – ассирийцы?! Точно, это были они – все в островерхих шлемах, в панцирях из медных блях, в кожаных юбках до колен. Купец – тот меднолицый старик – протягивал начальнику отряда какую‑то вещицу. Издали нельзя было разобрать – была ли это глиняная табличка или кошелек с серебром?

Старший среди ассирийцев ударил купца ногой и, медленно развернув коня, заслоняя клонившееся к горизонту солнце, поехал мимо скудных костров. Чем ближе подъезжал всадник, чем тише становилось вокруг, тем страшнее делалось Сарсехиму от догадки, что перед ним Партатуи–Буря.

Это был он, скиф, нарядившийся ассирийским бандитом, променявший службу своему хлипкому царю на воинскую карьеру в рядах самой разнузданной солдатни, которую, впрочем, иногда называли «священным воинством Ашшура».

Первой мыслью было спрятаться, укрыться за спиной молодой женщины, но, трезво оценив ширину ее узенькой, как ствол тамариска, спины, Сарсехим опустил голову, попытался загородиться локтем.

Безнадежная попытка!

В нем проснулся второй, подспудно терзавший его разум, на этот раз проснулся окончательно. Его призыв был голосист – гляди прямо. Если Буря решит свести с ним счеты, пусть сводит.

Их взгляды встретились.

Партатуи то ли злобно, то ли ехидно – Сарсехим не разобрал – усмехнулся. Совсем как незабвенный Бен–Хадад, чья бессмысленная и отвратительная смерть и не такого дикого варвара, каким был Буря, заставила бы задуматься о смысле жизни.

По лицу скифа расползалась цедящая ужас гримаса. Он жестом подозвал к себе купца, ткнул нагайкой в сторону Сарсехима и спросил.

— Кто это?

Купец торопливо ответил.

— Человек.

Буря удивленно глянул на купца.

Тот поежился и добавил.

— Раб.

— Неужели? – изумился скиф.

Евнух вздрогнул – сейчас с ним расправятся. Успокоил проснувшийся разум. Евнух встал, смело глянул на Бурю, улыбнулся.

Буря между тем продолжал допытываться у купца.

— Где вы его нашли?

— В пустыне. Погибал. Мы спасли ему жизнь. Дали воды.

Буря доброжелательно посоветовал купцу.

— Ты лучше бы сразу убил его и закопал в песок. Теперь за твою голову никто и медного сикля не даст.

— Почему? – растерялся купец.

— Он, – спросил Буря, указывая на Сарсехима, – говорил, что вавилонский посол?

— Он говорил, – закивал купец. – Они все говорят, что принадлежат к царскому роду или, по меньшей мере, к храмовым рабам. Почему я должен ему верить?

Буря пожал плечами.

— Кто говорит о вере. Если бы каждый искренне полагался на богов, следовал их наставлениям, мы не знали бы ни горя, ни страданий. Этот человек на самом деле посол великого Вавилона, но это, купец, четверть беды. Он доверенное лицо Салманасара, и это еще четверть беды. Вторая половинка твоей беды в том, что я увидал его с ошейником и в бедственном положении. Теперь на собственной утробе отведаешь, что значит сидеть на колу.

Купец неожиданно рухнул на колени, затем, словно ящерица, шустро перебирая ногами, подполз к всаднику, схватил его ногу и покрыл ее страстными поцелуями. Потом завопил так, что стали сбегаться люди.

— Пощади!!

Каким образом хозяин каравана подал знак, евнух не заметил, но к нему тотчас бросились полуголые люди. Одним неуловимым движением – и без всякой боли! – сняли с него металлический ошейник, поставили на ноги, бросились перед ним на колени.

— Как? – поинтересовался Буря. – Ты предлагаешь мне промолчать, когда в ставке великий царь спросит меня, где Сарсехим? Ты в своем уме, купец?

— Пощади его, Буря? – попросил Сарсехим. – Он не ведает, что творит.

— Да–да, господин – затараторил купец, – я не ведаю, что творю.

Буря с нескрываемым изумлением глянул на евнуха.

— Ты просишь простить негодяя, надевшего на тебя рабский ошейник? Что с тобой случилось, Сарсехим? Ты, часом, не тронулся?

— Нет, – ответил евнух.

— Хочешь, – предложил Буря, – я возьму тебя с собой? Скажу по секрету, мы двинулись на Хазаила. Теперь этому дерьму крышка, – добавил он и вдруг захохотал. – Больше вонять не будет.

Сопровождавшие Бурю ассирийские всадники громко заржали, а Набай – евнух сразу узнал его – по привычке свалился с коня.

Это было только начало представления. Надо было слышать, как тонковато и заливисто подхватил купец, с каким страстной и несминаемой радостью веселились его люди. Двое даже пошли колесом, другие запрыгали на корточках.

— Прости их, – попросил евнух – Они больше не будут. Во мне родился голос. Он подсказывает, чтобы я отправился с караваном в Калах, оттуда вернусь домой. Хватит, нагулялся. Если началась война, я больше не нужен.

— И тебе нечего сказать Салманасару? – вскинул брови Партатуи.

— Мне нечего сказать Салманасару, – в тон ему ответил Сарсехим.

— Я могу передать ему твои слова?

— Можешь, парень

Буря пожал плечами

— Как знаешь.

Внезапно молодая женщина бросилась к всаднику.

— Господин, господин! Я – дочь знатного человека. Возьми меня с собой.

Буря задумался. Наступила тишина. Нарушил ее купец. Со страдальческим выражением на лице он заявил.

— Я честно купил ее на рынке в Каркемише. У меня есть свидетели. Она моя, воин.

Буря кивнул.

— Ты его, женщина. У нас разные дороги.

Женщина зарыдала. Никто и не собирался утешить ее.

Купец подскочил к Сарсехиму.

— Не угодно господину проследовать в мой шатер.

— Угодно, – кивнул евнух.

— Прощай, приятель! – крикнул скиф.

— Удачи тебе, Буря, – ответил евнух.

Уже в шатре купец, заметно успокоившийся, предложил.

— Господину угодно женщину? Может ту, молоденькую?..

— Я не питаюсь женщинами, – ответил досыта утоливший жажду гость.

Купец сделал понимающее лицо, хотя так и не уразумел, что бы значили эти слова.

Он засмеялся.

— Мальчика?

— Нет, мальчиками я тоже не питаюсь. Я голоден и хочу вина. У тебя есть вино, купец?

— Отличное вино! Какое замечательное вино!.. – засуетился сириец.

Сарсехим, знавший, с кем имеет дело, зловеще поинтересовался.

— Где моя одежда, купец?

— На тебе то, что было с тобой, уважаемый.

— Нет, купец, со мной был пергамент. Где он?

— Клянусь богами, никакого пергамента не было! – перепугался сириец.

— Это ты скажешь в Калахе, – предупредил евнух и, скрывая мстительную радость, глянул на хозяина.

Тот помертвел от ужаса. Теперь Сарсехим мог быть спокоен за будущее – у него не будет нехватки ни в чем, даже в женщине, если ему потребуется ее тепло, чтобы согреться в холодные ночи, какие часто случаются в пустыне зимой. На предупреждение овладевшего им разума, что не в его силах спасти всех несчастных, а наградить их сладкой мечтой и потом исчезнуть, жестоко, ответил – а если мне станет холодно? Этот наивный довод перевесил предостережение, и он спросил.

— Что касается этой малышки, которая тащит с собой мертвого ребенка, я не прочь воспользоваться ее теплом. Только она грязна, ее надо бы помыть. И похоронить ребенка

— Сделаем! – обрадовался купец.

 

Глава 3

Возместить ущерб, который он нанес своей совести, ночуя в обнимку с несчастной малолеткой, не посмевшей оттолкнуть противного скопца, Сарсехиму пришлось в столице Ассирии.

В Калахе, оставленном войском, отправившимся сводить счеты с Хазаилом, Сарсехим устроился как нельзя лучше. Денег, врученных ему купцом, хватило и на приличную комнату на постоялом дворе, и на баню, и на праздничный ужин, во время которого он пожалел, что с ним нет на удивление теплой соседки, к которой успел привыкнуть в пустыне. Вразрез с благодушным настроением, совсем не к месту вспомнилась случайно подслушанная клятва торгаша, который, намаявшись с капризным Сарсехимом, пообещал богам – за все поплатится эта дрянь. За то, что ехала с мерзким уродом на верблюде, что питалась от его стола и неумеренно пила воду, когда ей достаточно и десяти глотков на день.

Осушив кубок, Сарсехим добродушно отметил – какой скверный человек, этот купчишка! Затем разум взял свое. До утра изводил вопросом – не жалко ли Сарсехиму несчастную, ведь в океан страданий, в котором она барахталась, ты добавил весомую каплю. Кто тянул тебя за язык, урод? Зачем подарил надежду, зачем обещал, что в Калахе оставит ее при себе.

Утром, испугавшись, что придется еще одну ночь провести в обнимку с проснувшейся совестью, он отправился по невольничьим рынкам, чтобы выкупить женщину и отпустить ее на волю. Пусть идет куда хочет, только бы подальше от него. Ему достаточно теплого одеяла и кувшина доброго вина.

К полудню Сарсехим обошел все рынки, но нигде не нашел доставившего его в Калах купца. Куда он мог запропаститься? Видно, решил держаться подальше от Сарсехима, который вполне мог донести на него в царскую канцелярию. Потом никаких денег не хватит расплатиться.

На последней площадке возле Воловьих ворот, уже смирившись с тем, что ему не найти несчастную, он, скользнув взглядом по толпе рабынь, заметил женщину, которая показалась ему знакомой. Евнух сменил место, притиснулся поближе к помосту, на который по очереди выводили женщин. Здесь их заставляли прилюдно раздеваться и демонстрировать прелести. Желавшие купить имели право ощупать товар, проверить зубы, детородный орган, груди. Если покупателя не устраивала цена, он брал платок в правую руку – так и торговался, помогая себе жестами. Когда же перекладывал платок в левую руку, они с продавцом били по рукам, и счастливчик уводил товар с собой. Молоденьких и симпатичных ощупали быстро, когда же пришел черед пожилых и мужиковатых, торговля пошла со скрипом. Спорили за каждый сикль, ведь одно дело взять в дом наложницу, другое – работницу. Эта должна уметь что‑то делать, а на ощупь это не проверишь. Словам работорговцев доверять приходилось с опаской.

В последнюю очередь за бесценок пошли самые никчемные, и в этой толпе полностью обнаженных уродин и калек Сарсехим обнаружил Гулу.

Сердце у него упало. Он тихо, стараясь остаться незамеченным, выбрался из толпы и преследуемый застрявшим в памяти видом исполосованного, с чуть зажившими рубцами, худого, с огромными высохшими грудями тела, поспешил в сторону постоялого двора. Никакой, даже самый въедливый, самый совестливый разум, не смог бы заставить его приобрести эту ведьму, пусть даже и прошедшую огонь и воды, пусть даже превратившуюся в искалеченное животное, пусть даже наказанную сверх всякой меры. Пусть даже за бесценок! Он знал, с кем имеет дело, и тратить деньги на то, чтобы вернуть в мир живых воспитанницу Эрешкигаль, было неслыханным безрассудством.

Нет, нет и нет, поспешая прочь, уговаривал он себя. Спасти демоницу, значит, потерять остатки разума.

Все равно, жалость брала свое. Он помнил Гулу младенцем – ему приходилось помогать повитухам принимать роды у Амти–бабы. Он помнил ее маленькой, нарядно одетой девочкой – она была прелестна, как маленькая кукла, которой впору играть отпрыскам богов. Он помнил ее вступающей в зрелость девицей – в те незабвенные дни Гула даже у евнухов вызывала вожделение и смертные муки от сознания невозможности обладать такой красотой. Он вспомнил, как она появилась в Дамаске, вспомнил хмыканье Бен–Хадада…

Зачем упрекать великого царя в слепоте и похоти?! Какой мужчина на его месте удержался бы от хмыканья!

Евнух вспомнил раскинувшуюся на царском ложе полуобнаженную красавицу – Гуле всегда было плевать на евнухов, а его, Сарсехима, она вообще за человека не считала. В ней было все, что способно приковать взгляд мужчины. Любая часть ее тела, которую она намеренно оголяла, вызывала неудержимый прилив желания, и, если Буря и Ардис удивлялись, как воины смогли позабыть присягу и изменить великому царю ради какой‑то «шлюхи», для Сарсехима в этом не было тайны.

Далее вспоминать было невозможно.

Немыслимо!

Легче повеситься, чем вернуться к тем бредовым снам, которые допекали его в молодости, когда в качестве младшего евнуха ему приходилось прислуживать гаремным дамам в бане и возле бассейна.

Это была пытка, впрочем, недолгая и рассудочная, но от этого она не становилась менее пыткой. Черед соблазнительных снов пришел, когда у Гулы начались месячные. Как‑то она почувствовала недомогание, и Сарсехиму приказали изучить ее девственное лоно. Заглянув туда, он едва не лишился разума, наградившего его мыслью, что было бы великой удачей прогуляться по этой темной, кроваво освещенной пещере. То, что он увидел, являлось именно запечатанной колдовским проклятьем пещерой, заманивающей, внушающей неодолимую похоть.

Это у дерзкой скифянки был сосудик! Это он первый в насмешку окрестил Шаммурамат «дырявой чашкой», потому что дикарка, впадая в ярость, писалась. Шаммурамат страшно возмущалась и на всякого, кто позволял себе назвать или оскорбить ее этим гнусным прозвищем, бросалась с кулаками. С ней предпочитали не связываться. Его товарищам из евнухов, в большинстве своем грубым мужланам, приученным своим уродством ко всяким гадостям и постыдному обращению с женщинами, было достаточно издевательств над впавшими в немилость наложницами.

Куда они только не совали руки! Об этом не хотелось вспоминать.

С Гулой было другое. Он почему‑то сразу и напрочь уверился, что именно в ее аккуратной и пахучей пещере таилась великая тайна, которая способна вернуть ему, несчастному уроду, естественное мужское состояние. Вернуть жажду любви, удовольствия, возникающие при трении тела о тело. Вернуть жажду поцелуев, которыми он был готов осыпать толстушку и, прежде всего, ее лоно. Проникнуть туда языком, поводить там и, наконец, испить живительную влагу женского тела – вот чего ему безумно хотелось.

Эта мечта преследовала его с полгода. В ту пору он впервые взял в руки остро заточенную палочку, начал карябать что‑то на сырой глиняной табличке.

Только жить я начал – прошло мое время!

Куда ни гляну – злое да злое!

Растут невзгоды – а истины нету!

Воззвал я к богу – лик отвернул он,

Взмолился богине – главы не склонила.

Жрец–прорицатель – не сказал о грядущем,

Вещун волхованьем – не выяснил правды…

Ясновидца спросил – и он не понял.

Обряд заклинателя – не отвел моей кары.

Что за дела творятся в мире!

Я в грядущем вижу гоненья и смуты!

Как тот, кто молитвой – не славит бога,

В трапезы час – не чтит богиню,

Не склоняется ниц – не бьет поклоны,

Чьи уста забыли – мольбы и молитвы…

Кто беспечно забыл – своего господина,

Бездумно клялся – святою клятвой –

Так и я ниспровергнут!

…

Я не умер еще, – а уже оплакан!

Вся страна восклицает: – «Погиб он, горе!»

Враг мой слышит – светлеет ликом,

Ненавистница слышит – ликует сердцем!

Угасает день для всех моих близких,

Для друзей моих закатилось их солнце! * (сноска: Перевод В. Афанасьевой. (Из книги «Я открою тебе сокровенное слово. Литература Вавилонии и Ассирии. Худ. лит. М. 1981. С. 217)

Эта табличка попалась на глаза Мардук–Закиру–шуми, и с тех пор царь приблизил к себе молоденького Сарсехима. Закир тоже увлекался поэзией, особенно деяниями древних героев. Так началась карьера евнуха, ведь именно Сарсехим утешил правителя Вавилона лукавым советом – о, царственный, время Гильгамешей, Атрахасисов и Этан17 прошло, теперь героическими подвигами, оберегающими мир живых от посягательств мира мертвых, можно считать заламывание рук с мольбой о пощаде и своевременное ползанье на коленях. Таковы нынешние времена, таковы современные нравы! Последний тезис евнух объяснил наглядным примером: я, о, могущественный, ползаю перед тобой, ты – перед извергом Салманасаром.

Стихи, вернее, нестерпимая тоска по написанным когда‑то строчкам, принудили евнуха остановиться. Он постоял, потоптался на месте, затем принялся рыскать вперед–назад, пока, не в силах справиться с укусами памяти, не потащился в сторону Воловьих ворот. Старался помедленнее переставлять ноги и со слезами на глазах утешал себя – может, денег не хватит, – но и эта надежда рухнула, когда он увидал опустившую голову Гулу и еще двух ее товарок, одна из которых была едва ли не столетняя старуха. Этих никто не купил, так что хочешь не хочешь, съязвил он про себя, а выкладывай денежки.

Евнух полез в потайной карман за кошельком, в этот момент чьи‑то сильные руки грубо обхватили его, поволокли куда‑то в сторону. Там накрыли с головой чем‑то пропахшим ослиной мочой и сунули в повозку.

Страха не было, но и запах мочи радости не прибавил.

Везли недолго и, судя по стуку колес, по городским, мощенным улицам. Наконец повозка остановилась. Его также бесцеремонно вытащил из кузова, обнажили голову. Вокруг высились громадные стены, замыкавшие просторный двор. По стенам расхаживали часовые, внизу, у подножья, хозяйственные строения. Двор был царский, у Сарсехима на этот счет глаз был наметанный. Значит, его доставили в цитадель, возвышавшуюся над городом на насыпном основании и отличавшуюся от городских построек особенно циклопическими размерами.

Здесь, в цитадели, как и повсюду в Ассирии, царствовали гигантские объемы, ограниченные внушительными прямыми углами. Единственным украшением служили фестоны крепостных зубцов, арочные проходы, а также длинные барельефы и статуи священных быков о пяти ногах. Еще в Вавилоне знатоки убеждали Сарсехима, что только так можно передать ощущение движения, ведь небесные быки никогда не стоят на месте. Взгляни на них, твердили они, с любой стороны, и ты убедишься – шеду шагают. Евнух и так и этак рассматривал священных быков и видел только частокол ног. Может, потому, что для него было куда важнее знать, куда они направляются? Кого собираются поднять на рога?

Сейчас, правда, было не до отвлеченных вопросов. С той же бесцеремонностью его поволокли к боковому входу. Там, уже более вежливо, повели длинным, освещенным факелами коридором, упершимся в окованную красной медью дверью. Как только шагающий впереди воин приблизился к двери, она распахнулась.

Сарсехима втолкнули внутрь.

Менее всего он ожидал оказаться в спальне, но это была именно спальня, и с этим ничего не поделаешь.

В комнате стоял полумрак, зыбкий свет дарили несколько, заправленных очищенной нафтой светильников. Посреди располагалось широкое ложе, прозрачные занавеси были подняты. На ложе нежилась красавица. По ее позе трудно было признать ее нуждающейся в услугах лекаря, скорее, она устала от бесчисленных любовных мук.

Но где источник ее мук?

Он появился не сразу. Сначала из‑за перегородки послышалась мурлыкающий мотивчик и, наконец, к евнуху вышел Шурдан.

Улыбнулся, поприветствовал евнуха, затем, повернувшись к красотке, прикрикнул – брысь! – и, по–дружески обняв гостя за плечи, повел в другую, выходившую на балкон и залитую дневным светом комнату.

— Рад видеть тебя в добром здравии. С какой целью шляешься по столице? – поинтересовался наследник.

— Это длинная история, – отозвался евнух.

— Ничего, я послушаю. Твои рассказы всегда интересны, как, впрочем, сказки старого дурака Ишпакая.

— Кто он такой? – спросил Сарсехим, подхватив предложенную царевичем манеру вольнолюбивой, без почитания чинов беседы.

— Это умник из твоей породы. Он прислуживает Шами в Ашшуре, рассказывает на ночь сказки. Теперь наша святыня – кладезь сказок, но об этом после. Итак?

Поэму о своих похождениях Сарсехим начал с рассказа о безвременной кончине Бен–Хадада, о происках Хазаила, о встрече с Партатуи–Бурей. Затем поведал о том, как ему удалось передать скифу обстоятельное письмо, в котором описывались подробности смерти царя. Это письмо привело его в зиндан, где он ожидал исполнения смертного приговора.

Спасся чудом.

О страданиях в пустыне, о новой встрече с Бурей поведал кратко, только факты, отметив, что Буря, должно быть, пошел в гору. О случившемся перевороте в голове – или, если угодно – в душе, предусмотрительно умолчал. Такие подробности вряд ли способны заинтересовать наследника престола. Чем больше говорил, тем отчетливее ощущал тревогу – Шурдан ни разу не перебил его. Подпиливал пилочкой ногти и слушал.

Закончил поэму Сарсехим прибытием в Калах – решил перед отбытием в Вавилон поближе познакомиться с великим городом, ведь напуганный купец ссудил его достаточным количеством серебра…

В этот момент наследник перебил его.

— Купца мы отыщем, в этом я не вижу трудностей. Все остальное проверим, но ты не упомянул о главном – твой маршрут по столице вызвал у моих людей, мало сказать, недоумение. Ты изумил царских соглядатаев неподдельным интересом к оборонительным сооружениям столицы. Зачем ты осматривал ворота? Изучал, как они запираются?

— У меня и в мыслях не было, господин!.. – разволновался евнух.

— Что же было у тебя в мыслях, Сарсехим? Согласись, чужестранец, побывавший возле Воловьих ворот, затем направившийся к центру города, вдруг резко поворачивает и быстро возвращается на прежнее место, будто он что‑то не доглядел. Чтобы отвлечь внимание, ты потоптался возле невольничьего рынка, где к тому времени уже закончились торги и покупать‑то уже было нечего, разве что столетнюю старуху или немощную хромоножку. Объяснись.

Сарсехим сделал понимающую физиономию.

— Твои люди, по–видимому, не пропускают ни одного базара, где торгуют спелыми ягодками.

— Естественно, – пожал плечами Шурдан, – ведь я должен знать, что творится в городе и чем могут побаловать меня заезжие купцы. Но ты не ответил на мой вопрос.

— Ты сам, о, проницательный из проницательнейших, ответил на него.

— Каким же это образом? – удивился Шурдан.

— Я рассматривал хромоножку.

— Что же в ней такого интересного?

— Это Гула, сиятельный из самых сиятельнейших…

— Ах, оставь титулы. Меня уже достали ими. Называй меня запросто – светоч мира.

— Как? Уже?!

— Нет, но скоро, а пока можешь обращаться ко мне «господин». Кто такая Гула?

— Дочь Мардук–Закир–шуми, выданная замуж за царевича Дамаска Ахиру.

Царевич вздыбил брови.

— Ты в своем уме?! Ну‑ка, расскажи подробней.

Как бы ни хотелось Сарсехиму замять эту тему, выхода не было. Провести Шурдана, тем более, отделаться от него пустыми объяснениями, не удастся. Пришлось поведать о замке в горах – логове ненасытной дочери Эрешкигаль, о том, что случилось с Нинуртой и Шаммурамат и как ему удалось сохранить плод. Закончил тем, что мимоходом признал вину.

— Господин, я не сумел выполнить твое задание. Неодолимые препятствия помешали мне. К тому моменту, как я прибыл в Дамаск, Гула успела скрыться с младенцем в горном замке.

— Я подозревал что‑то в этом роде. Недаром ты тянул время в Вавилоне, за это тебе еще придется ответить, но сейчас важно другое. Ты твердо уверен, что это Гула?

Сарсехим позволил себе обидеться.

— Я знал ее с младенчества.

— Ты утверждаешь, что это по ее наущению сирийские негодники пытались овладеть скифянкой?

— Вне всякого сомнения, господин.

— И она же, пылая ненавистью, приказала похитить Нинурту?

— Я бы позволил себе поправку. Не ненавистью, но завистью.

— Это не меняет сути. Как же Хазаил не побоялся продать в рабство вавилонскую принцессу?

— Он боится ее больше, чем твоего венценосного отца.

Шурдан изломил бровь.

— Разве так бывает, Сарсехим? Разве кого‑то можно бояться больше, чем ассирийцев?

— Бывает, господин.

— А как насчет родства с Эрешкигаль, это разве не подтверждает, что она безумна?

— Что есть безумие? Это понятие более туманно, чем истина.

— Боги, мои боги! Всегда одно и тоже – что есть истина? Что есть безумие? Что есть честь, справедливость, милосердие?! Сколько же нынче развелось охотников задавать подобного рода вопросы! Все они готовы с пеной у рта отстаивать свое право на истину, при этом на любой довод каждый из них готов представить свой довод, и попробуй только не согласиться с ними, тут же начнут вопить – тебя надо отправить прямиком в страну без света. Тебе не надоели эти разговоры?

— Нет, господин. Я только теперь почувствовал к ним вкус.

— Это не делает тебе чести, евнух. Впрочем, страдающий евнух – это что‑то новенькое. Ты всерьез полагаешь, что Гула так опасна?

Сарсехим не удержался и принялся бить себя ладонями по щекам. Затем, заломив руки, взмолился.

— Господин, умоляю, не пытайся проверить это на собственном примере. Это не доведет тебя до добра.

Шурдан не выдержал, ответил резко.

— Что ты понимаешь в добре, раб! Ты не сумел выполнить самое простенькое задание, какое можно поручить самому ничтожному негодяю на свете, а не то, что царскому евнуху. Не забывай, ты у меня в долгу. Я найду, чем ты мог бы возместить ущерб, но это будет нелегко. Придется постараться, придется забыть о справедливости, милосердии, жалости. Потом, получив награду, сможешь вволю раскаиваться, умасливать богов. Этого я тебе запретить не могу, но ты не сказал главное – что такое Гула знает про Шаммурамат, что ненависть застила ей глаза. Ведь они сестры, не так ли?

— Да, господин. Умоляю, не ищи объяснений, будь осторожен. Предоставь Гулу ее судьбе.

— Учить меня вздумал?! Тебе прижгут пятки раскаленным железом.

— Как знаешь, господин, – вздохнул евнух и опустил голову.

— Я пошутил, – откликнулся наследник. – Ступай.

— Куда?

— За Гулой. Не мне же вызволять царевну из беды!.. Не хватало еще, чтобы царские люди были замечены в покупке искалеченных женщин.

— Господин прикажет выдать мне серебро?

— Купишь на свои, ведь ты, хитрюга, угодив в лапы работорговца, сумел не только выскользнуть из его объятий, но и обзавестись новой нарядной одеждой, заказать вино и вкусную пищу, расплатиться за постоялый двор. Я бы назвал это чудом, если бы не знал тебя. Впрочем…

Шурдан задумался и после короткой паузы добавил.

— Тебе выдадут медь. Она больше не стоит. Отведешь ее в дом, который укажет тебе мой человек. Он будет держаться в сторонке. Сделаешь все тихо. И поспеши, к полудню торги обычно заканчиваются.

Отведенная в указанный дом Гула покорно стояла там, где ее оставили – на внутреннем дворе под палящим солнцем. Ждала, пока Сарсехим и Азия, приставленный к евнуху писец из царской канцелярии, решат, как поступить с покупкой. Писец настаивал на том, чтобы сразу отправить женщину на задний двор, там ее место. Сарсехим пытался внушить высокопоставленному чиновнику – так нельзя поступать с царской дочерью.

Азия удивился.

— Ты в своем уме, вавилонянин? Какая из этой драной кобылы царская дочь! Не присочинил ли ты насчет ее знатного происхождения?

— Даже если я и присочинил, расхлебывать эту кашу придется тебе, Азия.

Писец, крепкий молодой человек с бородкой под Шурдана, со смышлеными, ищущими глазами, от души рассмеялся.

— Почему ты так решил, скопец?

— Я знаю, с кем имею дело.

— С кем же?

— С воспитанницей Эрешкигаль. Мой совет – поступай с ней по–доброму, но держись от нее подальше.

— Как по–доброму?

— Пусть она сначала помоется, потом решим.

— Вот ты и займись этим, – заявил Азия, – а я доложу господину.

За всю дорогу ни писец, ни евнух словом не перебросились с рабыней. У Сарсехима даже мысли не возникало поговорить с Гулой. Писец же относился к рабыне с нескрываемой брезгливостью, даже после совершения сделки отказался приблизиться к ней. Так что укутанному по самые глаза Сарсехиму пришлось жестом указать Гуле на ее место – шагах в пяти позади себя и затем жестами же понукать Гулу, которая с трудом волочила искалеченную ногу. Рабыня едва поспевала за новым хозяином, теперь покорно ждала, как с ней поступят.

Сарсехим подошел ближе, снял накидку. Гула равнодушно глянула на него и отвела взгляд в сторону. Озадаченный и немного обиженный Сарсехим приказал.

— Ступай и помойся.

Гула, ни слова не говоря, заковыляла за подошедшей упитанной эфиопкой, презрительно глядевшей на новую рабыню.

Сарсехим вернулся в тень, отбрасываемую нависшей вдоль второго этажа галереей, краем хламиды вытер пот со лба, с тоской глянул по сторонам. В тот момент ему более всего хотелось выбраться из этого странного дома и, зажав голову руками, бежать куда глаза глядят. Хотя бы в Вавилон. Мчаться так, как он за всю свою жизнь не бегал.

Устройство внутреннего двора напоминало вавилонскую усадьбу средней руки. Возле проделанной в низкой стене калитки, стараясь спрятаться от палящего солнца, сидел на корточках крепкий мужчина в короткой тунике и что‑то чертил палочкой на земле. В дальнем конце двора, где начиналась хозяйственная половина, был устроен источник воды – струя из пасти бронзового льва лилась в широкое, обмазанное изнутри слоем асфальта, глиняное корыто. В той стороне время от времени промелькивали какие‑то женщины. Хозяйственные ворота охраняли два дюжих, в коротких туниках охранника. Из дома без разрешения не выпустят – это было ясно без объяснений.

Азия сверху окликнул Сарсехима, жестом показал – взбирайся на галерею. Евнух поднялся, по привычке отряхнул колени и двинулся к приставной лестнице. Следуя за писцом, добрался до южной стороны дома. Здесь оба вошли в просторную, светлую комнату, где возле входа стоял глиняный кувшин с водой для омовения рук, а на полу лежал цветастый ковер. У дальней стены был устроен помост, на котором на подушках–валиках устроился Шурдан. Рядом с помостом стоял круглый столик на трех ножках. На столике еда – пшенная каша в глиняной миске, перья лука, огурцы, фрукты горкой, нарезанный ломтями хлеб.

Посреди комнаты, укутанная с головой в чистое покрывало, стояла Гула.

Азия приблизился к помосту, вид у него был чрезвычайно исполнительный.

— Прикажи ей показать лицо, – распорядился царевич.

— Женщина, открой лицо.

Гула откинула покрывало.

— Пусть скинет одежду.

Женщина и на этот раз дождалась команды писца. Она спустила покрывало, так и замерла, опустив руки.

Это было жалкое зрелище. Шурдан скривился, потом неожиданно обратился к пленнице.

— Оденься.

Когда Гула прикрыла тело, царевич спросил.

— Что ты хочешь?

— Поесть.

— Ешь.

Гула, как заведенная кукла, прихрамывая, приблизилась к столику. Опустилась на пол и аккуратно взяла стрелку лука.

Она отведала всего понемногу, затем многозначительно взглянула на Азию. Тот поспешил налить ей сладкой воды. Наполнил глиняную чашку и внезапно замер, нахмурился – так и стоял, что‑то выговаривая про себя. Наверное, ругал себя за то, что бездумно услужил рабыне.

Гула пригубила и встала.

— Теперь что хочешь? – спросил царевич

— Спать и еще… мужчину.

Шурдан удивленно посмотрел на нее, потом на Сарсехима, криво усмехнулся и остановил взгляд на Азии.

— Тебе придется потрудиться, приятель. Я, к сожалению, занят.

Азия машинально шагнул в сторону Шурдана.

— Господин!.. Меня ждут дома. У меня молодая жена.

— Тебе сказано – я занят, – повторил Шурдан. – А твоей жены не убудет, тем более что ты будешь иметь дело с вавилонской царевной. Это большая честь для вашего дома.

Писец сжал челюсти, неприязненно глянул в сторону рабыни, потом отступил и церемонно поклонился.

Шурдан поднялся с помоста, хлопнул в ладоши. Прибежали две очаровательные девушки. Царевич указал на возвышение и распорядился «постелить здесь», затем, многозначительно, в злобно–повелительном тоне приказал молодому человеку.

— Возьми ее как падаль, Азия! Возьми как мразь! Возьми как ассириец!.. – затем, жестом указав евнуху следовать за ним, вышел из комнаты.

На галерее евнух, напуганный вспышкой царского гнева, осторожно поинтересовался.

— Господин отпустит меня? Я не болтлив.

— Нет, останешься здесь. Будешь прислуживать Гуле.

— Господин убедился, что эта женщина Гула? Господину угодно взять меня на службу? Но меня ждут в Вавилоне. Я могу понадобиться и царю царей.

— Понадобишься, отпущу, а пока поживешь у меня в гостях.

* * *

Как не пытался Сарсехим примириться с действительностью, жизнь продолжала преподносить ему сюрпризы, первым из которых оказалась увешанная щенками сука, которую уже на следующее утро по приказу Азии доставили в усадьбу.

Как объяснил писец, земля и постройки были записаны на имя горшечника средней руки, которого наследник вывел на откуп и выделил средства на обзаведение. Горшечник за пять лет выплатил долг, и по совету покровителя так перестроил усадьбу, что сам обосновался за стеной, а на бóльшей части участка был возведен двухэтажный дом с плоской крышей и необходимыми в хозяйстве служебными постройками, а также небольшой сад. Шурдан пользовался этим местом, когда хотел укрыться от соглядатаев отца.

Со стороны улицы усадьба мало чем отличалась от подобных городских строений, наглухо укрывшихся за высокими, белеными заборами. Дома по соседству занимали приближенные к царевичу люди, а также знатные из других общин, кому не терпелось быть поближе к наследнику. На крышах домов были устроены тайные посты, Улицы в этом квартале патрулировали крепкие, молчаливые ребята, в которых можно было признать воинов из личной охраны Шурдана.

Азия в первый же день предупредил евнуха – сбежать отсюда невозможно. Даже пытаться не стоит – догонят, будет другой разговор.

— Я и не собираюсь! – перепугался Сарсехим и попытался внушить чиновнику, как он благодарен за оказанную милость, с какой радостью он выполнит любое поручение.

— Посмотрим! – откликнулся Азия и в этом горделивом, явно неуместном для рядового писца возгласе, евнух уловил отдаленное дыхание Эрешкигаль, чья аура начинала наползать и на дом горшечника, и на столицу, и на победоносную Ассирию.

Прошла семидневка и еще два дня. В полдень Азия явился за Сарсехимом и приказал ему следовать за ним. Предупредил – господин ждет тебя.

За все это время писца всего раза два отпускали домой. Он заметно похудел, стал задумчив, его спесь поблекла. Когда взобрались на галерею, Сарсехим, наблюдая, что двору уже бегали с пяток беременных сук и несколько щенков, отважился спросить – зачем столько?

— Госпожа любит возиться с собаками, – ответил Азия. – Еще просит доставить кобелька из пастушьих волкодавов. Что в этом странного?

Услышав «госпожа», Сарсехим помертвел. Как вразумить молодого еще человека, что в этом незамысловатом желании, которое изъявила Гула, таилась страшная угроза! Как достучаться до его разума, если всего через семидневку он забыл о родном доме и назвал рабыню «госпожой».

Предупредить, что все начинается с собак? Посоветовать держаться подальше от этой суки? Призвать его поспешить к жене и попытаться излечиться от подобного подобным. Сколько сможешь, не выпускай из объятий супругу.

Опыт, копившийся в области копчика, предупредил – лучше помалкивай. Другой разум пояснил – помалкивать, это вовсе не значит набрать в рот воды и тупо ждать неизбежного.

Этого ли требует от тебя истина?

Разве можно назвать кротостью трусливую покорность?

Незлобивостью следует вооружиться, чтобы прервать цепь побоев, но никак не для того, чтобы уступать демонам.

В комнату, где их ждал наследник, они зашли по очереди, поклонились. Шурдан расположился на подушках, грудой наваленных на возвышении. В ногах у него, соединив колени и опустив голову, на трехногой табуретке сидела Гула.

— Как поживаешь, евнух? – спросил Шурдан. – Чем занимаешься? Ищешь щелку в заборе?

— Что ты, господин! – перепугался Сарсехим. – У меня и в мыслях не было!

— Об это и речь, – кивнул наследник. – Мне очень бы хотелось заглянуть в твою голову и узнать, каким мерзким варевом ты угостишь меня на этот раз.

Евнух побледнел.

— Нет–нет, – улыбнулся Шурдан, – не в том смысле, что я хотел бы заглянуть в твою отрубленную голову. Отрубленная голова, это, знаешь ли, неприятное зрелище. Я к чему клоню, если ты что‑то утаил, в чем‑то слукавил, рассказывая о посещении Дамаска, в твоих интересах правдиво рассказать, как все было.

Он кивком указал на Гулу и добавил.

— Эта женщина поможет тебе. Имей в виду, евнух, поручая тебе лишить Бен–Хадада наследника, я вовсе не хотел нанести вред нашей гостье, и, как оказалось, был прав. Выслушав ее, я убедился, что она всей душой предана Ассирии и Вавилону. Находясь в самом логове врага, будучи обесчещенной сирийским чудовищем, она всеми силами пыталась помочь нам. Чего, как ни прискорбно, не скажешь о тебе, евнух.

— Чем же я провинился перед господином и уважаемой Гулой? Тем, что не сумел отравить ее?

— Тем, что из трусости или по причине низости натуры, ты едва не погубил Нинурту и нашу Шами.

— Кто? Я?!

— Именно. Не эта же скромная женщина, – Шурдан опять кивком указал на Гулу.

— Эта скромная женщина заманила их в ловушку. Она издевалась над ними! Она пытала их!

— Это не правда, – тихо возразила Гула. – Я спасла их.

— Спасла?! – воскликнул Сарсехим. – От кого же?

За Гулу ответил наследник.

— От Бен–Хадада. Она так утверждает.

Евнух всплеснул руками

— Все было не так, господин, – загорячился он.

Царевич не дал ему договорить.

— Давай попробуем совместными усилиями отыскать правду. Женщина не отрицает, что это по ее приказу Нинурта был захвачен в плен. Ей пришлось пойти на эту хитрость, чтобы заманить в ловушку Бен–Хадада. Однако, как следует из ее рассказа, ты и эти презренные скифы нарушили ее планы. Вместо того, чтобы помочь Гуле захватить Бен–Хадада и в качестве заложника отправить в наш лагерь, вы помогли сирийцу расправиться с ней. Искалечили царскую дочь! Так могли поступить только предатели. Тебе известно, как у нас в Ассирии наказывают предателей?

— Более чем, господин.

— Это хорошо, что ты не стал выкручиваться и сразу признал свою вину. Это дает тебе надежду на спасение.

— Чем же я могу заслужить прощение?

— Тем, что будешь всегда и везде отстаивать истину. Кто бы ни пытался запутать тебя, кто бы ни пытался заставить тебя солгать, ты будешь твердо стоять на своем – намерения этой женщины были чисты. Только обстоятельства не позволили ей добиться своей цели. Да, возможно, она тоже ошибалась, но эти промашки по своей тяжести никак не могут сравниться с преступлениями, совершенными тобой и этими варварами.

— И Шаммурамат, – не поднимая голову, также тихо выговорила Гула.

Шурдан поддержал ее.

— И Шаммурамат тоже.

Гула подняла голову.

— Ей не надо было лезть в эту историю. Зачем надо было врываться в замок, убивать собак, кричать – верни мужа!

Сарсехим, еще не совсем пришедший в себя, задал наиглупейший вопрос.

— Чем же ей надо было заняться?

Гула охотно растолковала.

— Женщине нельзя совать свой нос в дела мужчин. Ей надо было дожидаться мужа у семейного очага.

— Но у семейного очага на нее напали ребята из Урука?!

Ответ женщины прозвучал громче, раздражительней.

— Это было сделано по приказу Бен–Хадада! Я пыталась спасти сестру и попросила тебя предупредить ее. Но ты не выполнил мою просьбу.

Сарсехим растерянно глянул в сторону наследника. Еще на что‑то надеясь, он сделал попытку объясниться.

— У меня другое мнение. Я лично…

Шурдан встал, подошел к евнуху, положил ему руку на плечо и доброжелательно предупредил.

— Держи свое мнение при себе! До тебя дошло, как следует отвечать, если кто‑нибудь начнет расспрашивать тебя об этой неприятной истории?

— Кто начнет расспрашивать?

— Это не твоего ума дело, – предупредил наследник.

 

Глава 4

К разочарованию многих и в первую очередь самого Салманасара, узурпатор, словно в укор мировой справедливости, выказал себя умелым полководцем и достойным преемником Бен–Хадада. Будто убиенный царь с последним, выдохнутым в лицо Хазаилу проклятьем сумел наградить убийцу умением вывернуться из любой, даже самой безвыходной ситуации.

План обороны, который узурпатор постарался воплотить в жизнь, оказался еще хитрее, чем бесконечные изматывающие наскоки на ассирийцев, к которым прибегнул Бен–Хадад.

Как только в Дамаск была доставлена весть о том, что ассирийцы перешел Евфрат, люди Салманасара попытались поднять мятеж в самой столице. Хазаил, оставшийся без союзников, сумел усмирить бунт. Он железной рукой расправился с теми, кто взывал к справедливости и отмщенью за невинно погубленного царя. Затем узурпатор собрал войско и, напомнив всем о смертельной опасности, нависшей над градом и страной, сумел добиться беспрекословного повиновения. Не теряя времени, сирийское войско, оставив в городе значительный гарнизон, выступил в поход.

Первые сообщения о том, что узурпатор повернул на юг – то есть в сторону, противоположную той, откуда приближались ассирийцы, – вызвали в ставке Салманасара откровенное недоверие. Лишь после того, как разведка подтвердила, что Хазаил спешно отошел к горе Санир 18 и занял там оборонительные позиции, в ставке всерьез задумались о смысле такого маневра.

Большинство ассирийских военачальников посчитали решение Хазаила неоспоримым свидетельством откровенной трусости самозванца, его неуверенностью в своих силах, и, если бы не Иблу, сумевший, несмотря на донимавшую его хворь, переубедить самые горячие головы, трудно сказать, как повернулись бы дела у не знавших поражений ассирийцев.

Иблу, страдавший от жара во всем теле, обратил внимание царя и членов военного совета на странные сообщения из Дамаска. Лазутчики утверждали, что в городе оставлены лучшие двадцать тысяч воинов, какими располагал сириец. Чем объяснить этот непонятное решение? Трусостью? Неверием в свои силы? В таких случае войско обычно разбегается, а не совершает трудный и скоротечный маневр, не устремляется в предгорья и не окапывается на труднодоступных склонах. Старый полководец призвал соплеменников со всей серьезностью отнестись к маневру Хазаилу и ни в коем случае не поддаться на его уловку.

Иблу так сказал.

— Это ловушка!

В отсутствие Шурдана никто не решился оспорить мнение опытного полководца. По мнению Иблу, хитрость заключалась в том, чтобы зажать наступающие войска между горами и Дамаском.

Любая армия, преследуя противника, обязательно растягивается на марше и превращается в трудно управляемое скопище мало связанных между собой отрядов. Хазаил в попытке отбиться от ассирийцев, рассчитывал, что Салманасар непременно бросится вслед за ним. Как только враг главными силами минует Дамаск, спрятавшиеся за стенами полки ударят ассирийцам в тыл, ведь во время преследования по малознакомой местности северные варвары обязательно смешают ряды и утратят связь между отдельными эмуку. Если умело воспользоваться этим обстоятельством, можно навязать свою волю наступающим захватчикам. Стоит только захватить стратегическую инициативу, как Салмансар, оказавшись между двух огней, потеряет свободу рук, а это открывает возможность и на этот раз отбить нашествие. Сидя в укреплениях на горе Санир и имея мощный отряд в Дамаске, Хазаил получит возможность выбирать время и место для нападения. Его объектами, прежде всего, станут слабо охраняемые и плохо вооруженные объекты – обозы, инженерные отряды, кисиры союзников а также оторвавшиеся от главных сил войсковые части. Их поддержат отряды, укрывшиеся на склонах священной горы.

При таком способе ведения боевых действий, предупредил Иблу, будет очень трудно сохранить единое управление войсками.

Последним советом туртана было ни в коем случае не задерживаться возле Дамаска, не пытаться с ходу взять его, тем более изображать такую попытку. Двигаться вперед быстро, с предельной осторожностью, крепко сплоченными колоннами, не терять из вида ни одну из эмук тяжелой пехоты и колесниц. Главное преимущество Ассирии – это численное превосходство, боевой опыт и конница. Отряды всадников следует использовать как своеобразную соединяющую прокладку между колесницами, пехотой, саперными частями и обозом. При этом конница должна быть готова постоянно, при каждом удобном случае атаковать врага. Действовать следует густыми конными массами. Особая роль отводилась полутысяче воинов, которые стараниями Партатуи–Бури и нанятых скифов научились вести огонь из луков со скачущих лошадей. Их задача не давать покоя сирийцам, пресекать каждую попытку напасть на тот или иной оторвавшийся отряд или на обоз. Для этого необходимо снабдить всадников запасными лошадьми, чтобы те каждую минуту были готовы к выступлению.

Разведке не спать ни днем, ни ночью, благо, с местностью ассирийцы успели познакомиться во время прошлых походов.

Тыловой заслон, о, великий царь, пусть будет составлен из лучших эмуку тяжеловооруженных пехотинцев и отрядов колесниц. Именно эти части должен был прикрыть армию со стороны Дамаска, а союзники, оставшаяся часть конницы, царский полк и легковооруженные союзники пусть штурмуют гору.

Смерть Иблу, скончавшегося на следующий после военного совета день, придала особую значимость его словам.

Салманасар не стесняясь плакал, прощаясь с другом. Он приказал доставить Иблу в священный Ашшур и похоронить там со всеми почестями, не принимая в расчет прежние обычаи, столетиями приживавшиеся в ассирийском войске, которые требовали хоронить своих павших на месте, сжигая их трупы на огромных кострах.

Первые же схватки подтвердили правильность выводов Иблу. Дамаскинцы, надеясь на разброд и беспечность, которые сопровождают наступающие войска на марше, совершили вылазку, но, наткнувшись на многочисленные колесницы врага и плотно сомкнутые ряды лучников, прикрытых щитоносцами, повернули вспять. Еще две попытки разгромить тылы ассирийского войска тоже оказались безуспешными.

Тем временем ассирийцы, взявшие с помощью конных патрулей в плотное кольцо позиции Хазаила на горе, с ходу – что умели только они – принялись штурмовать склоны. Воинское умение позволило им в течение нескольких дней сбить врага с укреплений, расположенных у подошвы горы, и перейти в атаку на основные силы Хазаила. Ассирийцы двигались неспешно, осыпая оборонявшихся градом стрел и камней из катапульт. В такого рода давлении северным варварам равных не было – вперед они продвигались целеустремленно и последовательно, избегая камнепадов и засад.

Как только Хазаилу стало известно о том, что все атаки со стороны Дамаска были отбиты, он бросил войско, бежал в столицу и запросил мира. В письме узурпатор «встал перед царем царей на колени». Хазаил писал о том, что признает свое ничтожество, раскаивается в злобности нрава и неслыханном злодействе, готов согласиться на любые условия, кроме сдачи Дамаска.

Салманасар не подал виду, что подобное условие его вполне устроило, ведь по общему плану войны, после разгрома Дамаска, он намеревался сделать рывок на побережье, где в городах Финикии, наученных жалкой участью Арама, его ждала несметная добыча.

На военном совете царь дал слово всем желавшим высказаться. В отсутствии Иблу представители городских общин куда более решительно высказали несогласие с выдвинутым Хазаилом условиями капитуляции.

В отсутствии наследника роль предводителя общин, а также тех военачальников, кто стоял за взятие Дамаска и окончательное уничтожение столько лет досаждавшего Ассирии соперника на западе, взял на себя глава рода Икби из Ниневии, ишшиаку* (сноска: должностное лицо в Древней Ассирии, верховный жрец и администратор; его должность, по всей видимости, была наследственная. Первоначально так назывались цари Ассирии.) Тукульти–ахе–эриб, лимму 19 э того года. Это был сорокалетний мужчина богатырского телосложения с аккуратно постриженной бородкой «под Шурдана». Свои называли его Туку.

Он обратился к царю с вопросом.

— Мы выиграли войну или не выиграли? Если выиграли, о каких условиях со стороны побежденного идет речь? Если победил Хазаил, даже получив с него дань, нам скоро вновь придется выступить в поход против Дамаска. Как долго будет продолжаться эта канитель? Сколько мы будем возиться с грязными сирийцами? Не пора ли обратить внимание на север, где день ото дня набирают силы горцы Урарту?

Салманасар в те дни чувствовал себя неважно – сказывался возраст, скорбь, связанная с безвременной кончиной друга, отсюда и нежелание вносить смуту в собственные ряды, – попытка уладить дело миром.

— Мы в третий раз берем дань с Дамаска, и на этот раз оброк будет неподъемен для Хазаила. Он долго не сможет встать на ноги. Если мы приступим к осаде Дамаска, мы потеряем время, и города на побережье воспрянут, соберутся с силами. Нам придется брать их штурмом один за другим, а на это у нас нет ни сил, ни времени. Сейчас самый удобный момент заставить их признать нашу власть и выплатить дань. Таким образом, когда пробьет час усмирения Урарту, мы вполне исключим угрозу с этой стороны.

— В таком случае, – спросил Туку, – будет ли дозволено представителям городских общин участвовать в разделе добычи?

— Нет, это царское дело. Я даю слово, что никто не будет обижен.

Царь ударил посохом о ступень походного трона – на этом разговор закончился.

Это было последнее совещание, на котором присутствовал Салманасар. То ли здоровье не позволяло ему взять на себя оперативное руководство войсками, то ли, как поговаривали некоторые приближенные писцы, крайне пагубное впечатление произвело на семидесятилетнего старца прорицание Набу–Эпира, доставленное царю царей вернувшимися с похорон Иблу Шамши–Ададом и Нинуртой, но царь неожиданно удалился от дел, передоверив командование войском своему младшему брату.

Неожиданное назначение Шамши–Адада на должность туртана вызвало ропот в войсках, особенно в эмуку, составленных из членов городских общин. Обычай требовал, чтобы общевойсковое собрание, в котором главную роль играли представители городов, одобрило решение царя, после чего претенденту в торжественной обстановке вручался жезл. Эта церемония непременно сопровождалась особого рода обрядами и гаданиями, которые должны были выявить волю богов.

На этот раз ничего этого не было.

Салманасар ограничился гаданиями и письменным распоряжением. Такое посягательство на устоявшийся порядок вызвало откровенное недовольство среди высших военачальников. Всем была известна неспособность Шамши руководить войсками. Он был храбр в строю, но не в управлении. Масла в огонь подлило ставшее известным тайное распоряжение царя, предписывающее брату не делать ни единого шага, не посоветовавшись со своим начальником конницы Нинуртой–тукульти–Ашшуром. Пересуды сводились к обсуждению двух вопросов – что же это за туртан, если он не в состоянии самостоятельно принимать решение и как оставшийся в Калахе наследник отнесется к этому назначению?

Все месяцы, пока армия совершала победоносный марш на запад и склоняла города побережья – от Библа и Тира до Урсалимму – к покорности, Салманасар провел вблизи Дамаска в добровольном уединении, не отвлекаясь на повседневные дела и мирские заботы. В конце мая в оазис был вызван Набу–Эпир, по расположению звезд напророчивший, что смертный час царя царей недалек. Он же подарил старику краешек надежды. Если повелитель желает продлить жизненный путь, пусть он построит достойные жилища семерке богов, оберегающих Ассирию. По словам уману, звезды пообещали – когда придет срок и Салманасару придется спуститься в мир мертвых, боги, если он выполнит их условие, не дадут его в обиду.

Салманасар с энтузиазмом принялся обсуждать с Набу–Эпиром проекты громадных зиккуратов, способных возвеличить небесных покровителей Ассирии. К обсуждению привлекли прибывших из Вавилона строителей, которых только мог сыскать Мардук–Закир–шуми В благодарность за поддержку в таком важном деле как подготовка души к загробному путешествию, Салманасар приказал Шурдану, сообщившему о поимке Гулы и просившему разъяснений, как поступить с преступницей, отправить беспутную родственницу домой, к отцу.

Решение вернуть Гулу верхи армии, особенно приверженцы Шурдана, встретили тайными издевками и насмешками над неуместным «всепрощенчеством», обуявшим хитрого лиса на старости лет. Неужели, удивлялись в ставке, возраст окончательно лишил его способности рассуждать здраво? Если переступить через завет предков – око за око, зуб за зуб, – очень скоро враги обнаглеют настолько, что начнут мечтать о возмездии. Тогда никакое «несаху» не поможет.

В походе, обнаружив, что Шамши–Адад «не возносит голову», по отношению к прежним недругам ведет себя миролюбиво и не прочь наладить с ними дружеские отношения, глава ниневийской общины Туку отважился доверительно поговорить с новым главнокомандующим. Шамши–Адад, человек чрезвычайно мнительный, встретил его настороженно, не без основания подозревая человека, носившего бородку «под Шурдана», в тайных кознях и распространении неприятных для него слухах.

Для разговора Шамши очень не хватало Нинурты, однако гость заранее поставил условие – встретимся тайно, один на один. Его посланец успокоил туртана, его хозяин действует не в интересах раздора, а в интересах мира. Стоит ли привлекать внимание соглядатаев Салманасара к этой встрече? Неужели нам нужны советчики, чтобы прийти к примирению?

Прежде всего Тукульти–ахе–эриб поставил вопрос о помощи царю при строительстве храмов.

— Звезды устами Набу–Эпира обязывают великого царя возвести новые святилища, посвященные покровителям Ассирии. Мы все, его слуги, готовы принять посильное участие в выполнении этих грандиозных планов. Как ты, Шамши, отнесешься к просьбе городских общин поручить им возведение храмов? Возможно, ты и сам захочешь присоединиться к тем, кто готов упасть в ноги царю с нижайшей просьбой доверить нам строительство?

Шамши нахмурился

— Кому это нам?

— Городским общинам, – терпеливо повторил Туку.

— Где вы возьмете столько средств, чтобы новые святилища были достойны наших богов?

— Из добычи, которую великий царь получил за время похода, – ответил Туку и пояснил. – Разве не очевидно, что воины, которые более других способствовали достижению победы, должны получить и бóльшую часть добычи. Ты ведь тоже один из нас, ты возглавляешь общину Калаха. Сам Ашшур повелевает тебе принять участие в этом грандиозном проекте. Ты сам выберешь место, укажешь зодчим, где и как строить. Также поступит и каждый из нас. Мы обещаем выполнить все требования великого царя. Это наш долг.

Шамши–Адада после короткого раздумья ответил

— Я поступлю так, как решит старший брат.

Следующий вопрос, вертевшийся на языке у Туку – поддержит ли туртан просьбу общин – буквально застрял у него в глотке. Может, Шамши оговорился? Не настолько же он глуп, чтобы не понимать – называя царя царей «старшим братом», он ставит себя в равное положение с повелителем Ашшура.

А может, он как раз настолько глуп?

Тогда какой смысл настаивать на том, чтобы этот придурок определил свою позицию?

Теперь надо быть предельно осторожным, а уж Шамши–Адад сам все выложит.

Справившись с замешательством, стараясь не привлекать внимание туртана к сделанной им оговорке, Туку перевел разговор на другую тему.

— Скажи, Шамши, как настоящий ассириец должен поступать со своими врагами. Например, с теми, кто пытался покуситься на честь его жены?

— Ты о чем? – не понял Шамши.

— Я имею в виду нашего Нинурту. Скажи, как он должен поступить с любовницей Бен–Хадада, которая пыталась лишить жизни его самого и его супругу?

— А–а, вот ты о чем. Это дело Нинурты.

— В этом я никак не могу согласиться с тобой. Наши воины полюбили Шами. Все, от мала до велика, поверили в ее причастность к могущественной Иштар, а ведь, как тебе известно, именно Повелительница львов водит в бой наши полки. Обида, нанесенная Шами, оскорбляет все наше войско. Такое злодеяние нельзя оставлять безнаказанными, иначе Иштар отвернется от нас. Я взял на себя смелость сообщить Нинурте, что великий Салманасар решил вернуть Гулу ее отцу в Вавилон. Это понятно?

— Понятно, – кивнул Шамши.

— На пути в священный город вавилонская ведьма проследует мимо Ашшура. Неужели племянник и наследник славного Иблу позволит обидчице безнаказанно возвратиться домой и тем самым забыть, что месть ассирийца неотвратима и страшна? Что бы ты посоветовал ему?

Лицо Шамши просветлело.

— А–а, вот ты о чем…

Затем он многозначительно нахмурился.

— Я сказал бы ему, если недруг ударил тебя в правое ухо, оторви ему оба уха, вырви глаза, выбей зубы.

— Вот это по–нашему, – повеселел Туку. – К такому совету должен прислушаться каждый, кому дорога честь рода и отчизны.

— Еще бы! – обрадовался Шамши и тут же смутился. – По крайней мере, мне так кажется. Я так и поступил бы.

— Я тоже, – подхватил Туку. – Я подскажу Нинурте, что он не должен терять времени. Если позволишь, маленький совет.

— Говори.

— Не надо ставить в известность Шаммурамат. Это дело мужчин. Пусть Нинурта пошлет надежных людей в Ашшур, пусть они дождутся, когда дьяволица будет проезжать мимо Ашшура, пусть сделают все тихо. Если ему понадобится помощь, я всегда готов.

* * *

Отношение Азии к презренному скопцу переменилось, когда, вырвавшись от «горшечника», сборщик налогов отправился в храм Иштар, чтобы вымолить у Владычицы прощение за ночи, проведенные в объятьях безумной вавилонянки. После совершения обряда жертвоприношения, Азия наедине признался жрецу, приходившимся ему родственником, – Шурдан отставил его от дел в канцелярии, заставляет ублажать побывавшую в стольких руках шлюху.

Молодой человек разволновался – что из того, что она является царской дочерью, от этого она не становится менее шлюхой, калекой и злобной тварью, возомнившей о себе, будто она дочь Эрешкигаль. Куда приятнее общаться с презренным евнухом – этот, по крайней мере, знаком с хорошим обхождением, знает свое место. Его зовут Сарсехим, он тоже родом из Вавилона.

Жрец вместо сочувствия, жестом поманил за собой Азию. Они спустились в храмовое книгохранилище, где жрец отыскал глиняную табличку, протянул ее родственнику. На табличке была записана недавно доставленная из Вавилона поэма, нашедшая отклик у всех любителей словесности в Калахе. Называлась она «Праведное слово о несчастном страдальце», ее авторство молва приписывала некоему Сарсехиму, евнуху царя Закира..

— Не с ним ли тебе посчастливилось повстречаться, брат?

Перемена презрения, которое раньше так и сочилось из царского чиновника, на доброжелательный интерес, возродила у Сарсехима надежду с помощью Азии выяснить, какую судьбу готовит ему Шурдана.

Как‑то он пригласил чиновника разделить с ним кувшин вина.

После первого трепетного смакования евнух еще раз настойчиво посоветовал Азии держаться подальше от Гулы.

На эти слова Азия ответил так.

— Дело не во мне и не в этой порочной женщине. Если ты полагаешь, евнух, что я поддался на ее чары и изменю своему господину, как поступили похотливые сирийцы, ты ошибаешься. Людям Ассирии не пристало, подобно кроликам, принюхиваться к грязной, порождающей их дыре. Мы воины, и не какой‑то заезжей шлюхе учить нас повиновению или безумию. Мы страшны в бою, а не в постели.

— В таком случае, уважаемый, – обратился к нему евнух, – объясни, почему сын великого Салманасара, твой господин и покровитель, отдавая тебе царскую дочь, призвал тебя «быть ассирийцем»?

Чиновник усмехнулся.

— Ты приметлив, евнух, и угодил в самую точку, но я хотел поговорить с тобой о другом. Впрочем, я действительно родом из переселенцев. Моего деда привели из Палестины и поселили под Калахом. Дали землю, ссуду на обзаведение. Дед оказался неглуп и сумел разбогатеть, а отец дать мне образование в эддубе* (сноска: Дословно «дом таблички». Так в Месопотамии назывались общеобразовательные школы). В одном из походов я отличился и был представлен царю. Во время награждения признался царю, что обучен грамоте. Салманасар взял меня в свою канцелярию. Теперь страной управляет его сын, защити его Ашшур. Я всегда верно служил Ассирии, исполнял обязанности сборщика налогов, но сейчас меня заставляют заниматься не свойственным мне делом. Я с усердием выполняю свой долг, хотя не отрицаю – в этой хромой есть что‑то занятное.

Он сделал паузу, затем признался.

— В самый захватывающий момент, когда ты воспарил на ней к самым облакам; когда, казалось, и она обрела немыслимые подъемные силы, ты ощущаешь, что это не все и не до конца. Что‑то очень вкусное, что‑то, – он пощелкал пальцами, – очень чувствительное и пугающее, тебе так и не удалось отведать. Она знает об этом. Она теребит, она не дает уснуть, она стесняет движения, прижимается, обнимает ногами. Она ведет себя как мягкая и податливая вода и прочный, терзающий холодом лед. Эта женщина, Сарсехим, как эхо. Понимаешь, евнух – хотя, что ты можешь в этом понимать! – когда кричишь в горах, знаешь, что ты крикнул. Но когда слышишь ответ, это вроде и твой, и не твой зов. Что‑то в нем всегда не так. Словно эхо добавляет в него какой‑то свой смысл. Так и с этой женщиной. Она сначала робеет и отвечает вполголоса. С каждым разом, с каждой новой попыткой ты пытаешься добиться от нее, чтобы она заговорила в полный голос. Но когда она вскрикнет, ты уже и сам не рад, что добился этого.

Сарсехим резко склонился к нему.

— Ты испытываешь ужас?

Азия кивнул, потом предупредил.

— Я тебе ничего не говорил, евнух.

— А я ничего не слышал, – подыграл ему Сарсехим.

Некоторое время оба молча смаковали вино.

Поставив чашу, евнух спросил.

— Скажи, где в Палестине обитала твоя семья?

— Неподалеку от Мегиддо 20 . Мы жили в деревне, называемой «Бей палкой».

Сарсехим схватил чиновника за руки.

— Как звали твоего деда, Азия?

— Илия.

— Были ли у него братья?

— Да, был младший брат, он жил в той же деревне

— Его звали Азгад?

Азия до боли крепко сжал руки скопца и повторил.

— Его звали Азгад!

— Это был мой отец, Азия.

На глазах у обоих выступили слезы. Они долго плакали, гладили друг другу руки. Потом выпили вина. Потом опять выпили. Доверительный разговор вели до полуночи. Когда стража на улицах три раза прокричала: «В Калахе все спокойно!» – и в доме стихло, Азия разоткровенничался. Все в стране пошло «наперекосяк». Многие в Калахе, Ниневии, Шибанибе* (сноска: Город в Ассирии к северо–востоку от Ниневии) и других городах после победы на западе затаили дыхание. Многие в стране уверены, что спор, кому достанется наследство Салманасара, без крови не разрешится. Надвигающейся смуте много подтверждений – и назначение новым туртаном Шамши–Адада, и вопрос о распределении дани, связанный с пророчеством Набу–Эпира.

— Знай, Сарсехим, – продолжил Азия, – сильные в общинах уже давно начали тайно присваивать земли переселенцев. Теперь, получив известие о недомогании, которое преследует великого царя, они взялись за них особенно рьяно. Вывод пришлых в Ассирию был начат еще отцом нынешнего царя, но только теперь они начали приносить весомый доход в казну. Что взять с коренных ассирийцев?! Они уже не в силах содержать ни землю, ни вести хозяйство, ведь их заставляют почти ежегодно участвовать в походах. Сильные в городах не прочь наложить тягло на обросших добром пришлых. Они начали приписывать их к общинам, а это означает новые тяготы, налоги в пользу города, ведь царский оброк тоже следует выплачивать в полной мере. Это идет вразрез с пожеланиями царя – я‑то знаю! Беда в том, что сильные никогда бы не распоясались, если бы кое‑кто не оказывал им тайное покровительство.

— Ты имеешь в виду?..

Азия перебил его.

— Молчи!

После паузы чиновник пояснил

— Я не знаю, кого недоброжелатели имеют в виду. Все почему‑то называют какого‑то «горшечника». Я даже представить не могу, кто он такой.

— Наверное, «горшечник» тем самым пытается обеспечить себе поддержку со стороны городов?

— Не без этого. Салманасар никогда не давал разгуляться аппетитам сильных, он прекрасно осведомлен – стоит только им почувствовать свою силу, передел власти станет неизбежен. Так бывает всегда – если у кого‑то что‑то убыло, значит, у другого прибыло. Что будет при новом правителе, никто сказать не может. Сумеет ли он заткнуть глотки знатным в городах? Не знаю. Сейчас его мысли заняты другим.

— Гулой?

Азия вздохнул.

— Для «горшечника» все смертные не более чем пыль под ногами. Гула тоже. Чем она может соблазнить нашего «все видавшего»!* (сноска: Так называется знаменитая поэма о подвигах Гильгамеша – «О все видавшем, со слов Син–лике–уннинни, заклинателя»). Не своим же искалеченным телом?! У нее же ребро из спины торчит. Или тем, что в присутствии наследника объявила себя родственницей Эрешкигаль? Шурдан ответил ей, в таком случае я – сын Ашшура. Ее ценность в другом. С ее помощью можно многого добиться.

— Не понимаю, – признался Сарсехим.

— Скоро поймешь.

Он помолчал, затем поинтересовался.

— Скажи, уважаемый, не ты ли сочинил поэму о несчастном страдальце?

— Я, но ты не договорил насчет Гулы.

— И не договорю. Я уже столько наболтал, а о тебе ходят всякие разговоры. Говорят, что ты – вестник несчастья и, где бы ни появился, там начинаются странные вещи.

— Что же в них странного?

— Все идет наперекосяк. Власти начинают казнить и правого, и виноватого.

— Не верь сплетникам. Я своих не продаю.

Они молча подняли бокалы и обнесли ими руки друг друга. Так поступали их предки в Палестине.

Выпили, поцеловались.

Сарсехим спросил.

— Скажи, Азия, как насчет несчастного скопца? Когда Шурдан отпустит меня в Вавилон?

— Насчет тебя ничего сказать не могу, а вот Гула скоро вернется домой, к отцу. Полагаю, ты будешь сопровождать ее.

Евнух даже отпрянул – вот новость так новость!

— Послушай, брат, меня же удавят в Вавилоне, – торопливо заговорил Сарсехим. – Ни Гула, ни ее мамаша церемониться не будут.

— Не беспокойся. Шурдан приказал составить сильную охранную грамоту и вручить ее Гуле, ведь ей придется побывать в Ашшуре у сестры. Другим путем до Вавилона не добраться. Я впишу туда твое имя. А пока ты не согласился бы переписать свою поэму?

— Сколько хочешь экземпляров?.

— Чем больше, тем лучше. Сколько ты хотел бы получить за каждый экземпляр?

— Моя цена – я должен знать, что задумал Шурдан.

— Относительно тебя?

— Относительно всего.

Азия удивленно глянул на евнуха.

 

Глава 5

Путь выдался долгий, изматывающий, бесконечный – Шурдан распорядился отправить Гулу посуху, на быках, – так что у Сарсехима было достаточно времени, чтобы попытаться отыскать щелочку, через которую можно было выскользнуть из лап «горшечника». С Гулой он почти не разговаривал. Каждый раз, когда по ее требованию погонщик останавливал быков, и женщина ковыляла в сторону придорожных кустов, Сарсехим объезжал повозку с другой стороны. Впрочем, Гула тоже держалась особняком.

Труся на выданном ему осле, Сарсехим по привычке подсчитывал опасности, ожидавшие его в пути. Первая подстерегала в Ашшуре – караван, направляясь в Вавилон, будь то по реке или по суше, никак не мог миновать древний город. Вряд ли скифянка простит ему близость к Гуле. К тому же не давали покоя «молодцы из Урука». Мало ли что может взбрести в голову супруге наместника Ашшура, ведь Нинурта получил от Салманасара обещанный титул.

Конечно, можно отбиться от нее, вопя о пощаде, однако евнуха не оставляла подспудная надежда, что в Ашшуре можно будет обойтись и без лицемерного экстаза. По приезду он бросится в ноги скифянке, лизнет пальцы на ногах. Глядишь, этого окажется достаточно, Шами ограничится упреками и угрозами.

Что касается Вавилона, там этот номер не пройдет. В Вавилоне от него мало того, что потребуют раскаяния, еще заставят дать объяснения. Он заранее представил лицо обезумевшей Амти–бабы – почему ты, негодяй, позволил унизить мою дочь? Как допустил, чтобы ее искалечили? Там рассчитывать на милосердие не приходилось.

Одно спасение – вдохновенные стихи о ничтожном человеке, песчинке, камушке на дороге, который исключительно из любви к своему царю после множества подвигов сумел добыть для него сказочную царевну. Главное, разжалобить Закира.

Этим он и занялся в пути.

Сочинялось трудно – слова разбегались. Проверенные сюжеты, основанные на подвигах героев, добывающих для своего царя деву–красу, здесь не работали. Признать в Гуле царскую невесту не позволяли приобретенные ею уродства, но, главное, родственные обстоятельства. На собственных дочерях не женятся даже в поэмах. Это раньше герои сплошь и рядом брали их в жены, теперь возобладали другие требования – нравственные, а Сарсехим с детства был лишен нравственности, ведь, как известно, нравственность хранится в мужских семенниках, так что ничего нравственного и обнадеживающего в голову не приходило.

Отвлекали также раздумья о самой поездке. Ее тайная цель до сих пор ускользала от евнуха. В том, что Шурдан задумал очередную пакость, сомнений не было. Какую миссию он отвел ему в этой мерзости? Жертвенного козла? Это была самая неблагодарная роль. Где отыскать рычаг, ухватившись за который можно было бы выкарабкаться из пучины? Ничего более действенного как обратиться богам, на ум не приходило. Он взывал ко всем по очереди – к Мардуку–победителю, своему покровителю Набу, к воительнице Иштар, небесному судье Шамашу. Несколько раз, не жалея серебра, скудно выданного ему за переписанные экземпляры «Праведного слова», приносил в жертву коз и ягнят у придорожных алтарей, требовал справедливости. Требовал того, другого, третьего, например, милосердия и понимания, пока второй разум исподтишка не вразумил – стоит ли?

Справедливость чужда богам, это не их дело. Небожители могут быть грозными, добрыми, требовательными, мстительными и милостивыми; иногда они даже способны быть всепрощающими, но быть справедливыми – это не в их власти. Поступать по правде – исключительно удел смертных. Только совместными усилиями люди могут добиться на земле чего‑то похожего на справедливость, и то, если сумеют прийти к согласию.

Сарсехим заинтересовался, потребовал разъяснений, тем более что времени уже было в обрез – впереди, на вписанном в излучину Тигра скалистом холме громоздились стены Ашшура, громадные, прямоугольные, неприступные. Однако голос смолк, затаился. Пришлось расстаться с этой мыслью на полпути.

В цитадели, куда стражники завели повозку, в которой сидела Гула, он сразу бросился в ноги Шаммурамат.

— Это все, что можешь сказать мне? – вполголоса спросила женщина и отодвинулась от докучливого евнуха.

Сарсехим поднялся со ступенек, ведущих ко входу во дворец, деловито стряхнул пыль с колен.

— Да, госпожа, – он протянул ей глиняную табличку. – Здесь комментарии.

Шаммурамат бегло просмотрела охранную грамоту, затем внимательно изучила оттиск ногтя, который оставил на глине Шурдан.

— Это чей?

— Наследника ассирийского престола Ашшур–данин–аплу, – победно отрапортовал евнух.

Хозяйка скривилась и приказала.

— Подожди меня здесь, – затем спустилась к повозке, откинула полог.

Гула сидела на подушках, в белом наряде, тщательно причесанная, надменная. На сестру даже не глянула, смотрела куда‑то вверх и в сторону.

Шами приветствовала гостью.

— Теперь ты в моих руках.

Гула, не поворачивая головы, ответила спокойно.

— Ты не посмеешь даже пальцем ко мне прикоснуться. Этот слизняк, надеюсь, показал тебе охранную грамоту?

— Кто из смертных может запретить мне исполнить волю Иштар. Я вправе наградить тебя кнутом и бросить твое тело на съедение бродячим псам.

Сестра резко повернулась, из ее глаз брызнул страх.

— Ты не посмеешь.

Шами закрыла полог. Позвала служанку, громко распорядилась.

— Габрия, в повозке хромая рабыня. Отведи ее туда, где ей пристало находиться.

Из повозки не донеслось ни единого звука. Шаммурамат усмехнулась и приказала.

— Предупреди палача, пусть хорошенько вымочит кнут из воловьей кожи.

Из повозки донеслось исступленный крик.

— Ты не посмеешь!!

Служанку бросило в бледность, она испуганно глянула на повозку. Шами удовлетворенно улыбнулась и приказала.

— Если рабыня окажется строптивой, пусть ее накажут здесь, у повозки.

Изнутри донеслись глухие рыдания.

Шами вернулась на ступени, там дождалась, пока Гула, покорная и притихшая, заковыляла за Габрией в сторону ворот, ведущих на хозяйственный двор. Затем обратилась к Сарсехиму.

— Зачем ты ввязался в эту гнусную историю?

— Госпожа, – взмолился евнух, – здесь нет моей вины. Давай начнем все заново, ведь и в прошлом у нас было немало хорошего.

— Ты, кажется, забыл, с кем и как следует разговаривать, – предупредила скопца хозяйка. – Я теперь не твоя пленница и не тебе вести себя со мной дерзко.

Она не спеша направилась вверх по лестнице.

Сарсехим молча последовал за ней – ума хватило не досаждать оправданиями.

Перед входом во дворец, украшенном красочными арочными росписями, возвышались гранитные, в полтора человеческих роста быка–шеду. За ними двое часовых, опираясь на копья, охраняли арочный проем. Они были похожи на глиняных истуканов. Им дела не было до Шами, до повозки, до заметно отощавшего за время пути евнуха. Их донимала жара, невозможность шевельнуться в присутствии старшего, прятавшегося поодаль, в тени одного из священных быков. Старший был одноглаз, Сарсехим сразу узнал его. Помнится, его звали Ушезуб. Его настырное разглядывание очень не понравилось Сарсехиму, тем не менее, он отважился продолжить в прежнем тоне.

— Я разговариваю с самой разумной из женщин на свете, которой я спас ребенка. Теперь у тебя их двое?

— Да, мальчик и девочка.

— Я хотел бы взглянуть на них.

— Зачем?

— Чтобы предупредить их о нависшей опасности.

Шами остановилась и насмешливо спросила.

— Это тебе голоса подсказали? Ты, говорят, теперь слышишь голоса. Они дали тебе скверный совет, с супругой Нинурты нельзя вести себя бесцеремонно.

Сарсехим картинно всплеснул руками.

— Неужели я позволил себе лишнее? Требую милости, госпожа!

Женщина нахмурилась.

— Перестань кривляться.

— Охотно, Шами. Надеюсь, ты позволишь называть себя прежним детским именем?

— Хватит! – резко прервала его Шами. – Ступай отдохни. После поговорим. Ты говорил о какой‑то смертельной опасности?

— Опасности – твоя стихия, Шами. Я давно знаю тебя, и, судя по тревоге в твоих глазах, скрытая угроза и тебе не дает покоя.

* * *

До самой ночи Шами бродила по дворцу. Поднималась на крышу, оглядывала город, проверяла, на всех ли башнях горят сигнальные костры. Когда к речной излучине с востока придвинулись вечерние сумерки, приказала вынести на крышу жертвенник, кипарисовые палочки и кувшин пива. С появлением первой звезды развела огонь, напустила ароматного дыма, пролила пива на жертвенник.

Иштар мерцала холодно, безмолвно. Не дождавшись знамения, женщина вернулась в свои покои, вызвала Ишпакая. Наставник, перейдя в пору дряхлости, не утратил желания послушать новую сказку. На вопрос, как поступить с нежданными гостями, он мечтательно заметил.

— Должно быть, этот Сарсехим знает много занятных историй. О нем идет слава как об опытном заклинателе несчастий.

— Сейчас не до сказок, – ответила Шами. – Посоветуй, что делать с сестрой?

Она передала евнуху табличку, полученную от Сарсехима, затем достала из тайника документ, содержащий предписание Нинурты взять под стражу Гулу. «Если ты, Шами, сочтешь недостойным предать ее жестокой казни, дождись меня. Моя рука не дрогнет».

Ишпакай ознакомился с обеими табличками и повторил.

— Я же сказал, надо послушать сказку, которую расскажет Сарсехим.

— Ты полагаешь, он что‑то знает?

— Дело не в том, что он знает, а в том, о чем он умолчит.

Послали за евнухом.

Шли долго. Бегом под сильным дождем пересекли хозяйственный, затем парадный двор. Дух перевели у бокового входа, затем слуга ввел евнуха в громадный вестибюль. За вестибюлем свернули направо, в анфиладу залов, где на стенах была отражена вся история «алум Ашшур».

Помещения были просторны, с высоко вознесенными потолками. В потолках сквозили широкие прямоугольные проемы, через которые внутрь попадала вода. В первом же зале, посвященном легендарному Нину или Нимроду, как его называли в древних рукописях, Сарсехим угодил в лужу. Промочив ноги и помянув демонов, он поспешил за слугой.

Следующий зал, освещенный куда ярче, чем первый, был украшен барельефом, запечатлевшим подвиги первого исторического царя Саргона I, царствовавшего более тысячи лет назад. Громадный, обнаженный по пояс истукан с завитой колечками бородой выступил из глубины стены и движением вытянутой вперед руки натравил на евнуха отряд маленьких, величиной с палец воинов. Другие бородатые бандиты, окружавшие истукана, занимались привычным ремеслом – отделяли невинным страдальцам конечности.

Прошлое вспышкой напомнило о себе. Оно ударило с такой силой, что евнух едва не обмочился от страха. Не раздумывая, он отпрыгнул подальше от стены. Раб оглянулся, удивленно вытаращился на него. Сарсехим жалко улыбнулся, махнул рукой – все в порядке, и провожатый продолжил путь. Сарсехим, стараясь держаться как можно дальше от изображений, поспешил за ним. Изображения рассматривал на ходу, мимолетно. Страх отпускал медленно, опыт быстротекущей жизни активно растворял его.

С середины зала открывался весь исполинский барельеф, лентой обегавший оштукатуренные, покрытые у потолка глазурованным орнаментом стены. Уже с примесью пренебрежительного любопытства Сарсехим вглядывался в бессчетные фигурки вооруженных людей в знакомых до ненависти шишковатых шлемах, чешуйчатых панцирях, с копьями в руках. Все они шествовали в ногу, в единых позах штурмовали вражеские крепости, вырубали сады, отсекали головы, мужские члены. С высоты прожитых лет, в зыбком факельном свете, эти зверства казались ненатуральными, чем‑то вроде игры в солдатики, если бы не впечатляюще–громадные фигуры царей. Гигантскими копьями, а то просто ладонями – четыре пальцы были крепко сжаты, а большой отведен под прямым углом вверх, – исполины надменно указывали побежденным, к какому роду мучений им предписывалось занимать очередь. Шествующие в ногу пленные покорно выстраивались в вереницы, каждая из них покорно направлялась к назначенному месту. Кто готовился к посадке на кол, кто к сдиранию кожи.

Цари нового времени вновь напустили страху на дрожащего и промокшего евнуха. Голые до пояса, отчетливо мускулистые, бородатые великаны, повелевающие миниатюрными воинами, мало походили на игрушечных солдатиков. Скорее, на злобных и беспощадных духов войны. Но жизнь и в эти торжественные, кичащиеся убийствами залы, сумела подбросить щепотку мудрого презрения.

Царям и их каменному войску досаждали струи текущей с небес воды. Потоки размыли глаз громадному Тукульти–Нинурте I, приказавшему убить тридцать тысяч взятых в плен хеттских воинов. Ослепший, развернутый в профиль, с поблекшей от стекавшей влаги ручищей, он томился и недоумевал в одиночестве. Отколупнутая штукатурка и начавшийся здесь ремонт полностью уничтожили его армию, смешали абрисы пленных в единое известковое месиво.

Сарсехим вошел в следующий зал и уперся в прославленного отца нынешнего правителя – Ашшурнацирапала, сокрушившего горное княжество Бит–Адини и поголовно вырезавшего местное население. Дождь не пощадил и его подвиги, намокшая стена почти полностью скрыла царские зверства.

Легкость, с какой вода расправлялось с воспетыми в камне деяниями ассирийских царей, с собственными сарсехимовыми страхами, привела евнуха в чувство. Взор очистился от воспоминаний. Въявь проступили симптомы болезни, которая губила этих царей – все они мучительно страдали от ненасытности в пролитии крови. На ней выстроили твердыню, которая могла поддерживаться на плаву только непрерывным добавлением новых трупов. На той же темной, бесформенной подложке покоилась и внутренняя жизнь страны. Эта ощерившаяся ужасом громадина была крепка, пока ее обильно питали кровью, неважно чьей – сопредельных народов или своей собственной, ассирийской. В борьбе за право пролития крови не могло быть компромиссов. Власть была единственной возможностью сохранить жизнь. Проиграв, каждый из членов «алум Ашшур» лишался жизни. Это касалось и царевичей – царевичей, может быть, в первую очередь.

Шами ждала его в кресле. Шагах в трех перед ней стоял накрытый стол, где голодный взгляд пленника мог отыскать и жареную куропатку, и рыбу, и фрукты, и изящный медный кувшин, в котором должно было храниться что‑то очень вкусно–хмельное. С торца пристроился дряхлый старикашка с добрыми глазами. Судя по разговору с Шурданом, это был известный любитель сказок, Ишпакай.

— Итак, – спросила женщина, – как прикажешь поступить с тобой, евнух?

Сарсехим отвел глаза от стола, сглотнул и, припомнив недавний спор, ответил.

— По справедливости, госпожа.

— В таком случае с тебя следует содрать кожу. Ведь не кто иной, как ты, изводил меня в детстве дразнилками и пренебрежением. Вспомни, с каким сладострастным удовольствием ты порол меня.

— Что было, то было, – вздохнул Сарсехим, – Но и ты припомни, сколько раз я лечил тебя. Сколько раз шлепал за то, что ты путала слог «пр» со слогом «тр», добавляя к нему лишний клинышек. Сколько раз спасал, тайком доставляя хлеб и воду, когда тебя за твои шалости сажали под замок.

— Ты и сажал! – возмутилась Шами.

Евнух пожал плечами.

— Но не бил. Не издевался, как Нури или как Аплу.

Ишпакай не дал ему договорить.

— Я согласен с тобой, брат, поэтому оставим препирательства. Давай лучше выпьем – мне рассказывали, ты большой охотник до перебродившей крови бога винограда. Затем ты расскажешь нам о своих путешествиях в волшебный город Дамаск, а также о том, как ты оказался в Калахе.

Старик жестом пригласил гостя к столу и потянулся к кувшину. Рука его заметно подрагивала. Сарсехим перепугался – не дайте боги, чтобы он начал разливать. Все на пол прольет. Он подошел ближе, перехватил кувшин.

— Я слыхал, тебя называют Ишпакаем, брат, и больше всего на свете ты любишь слушать сказки. Но уверен ли ты, что у нас есть время на досужие разговоры?

— Исполняй то, что тебе говорят! – потребовала Шаммурамат.

Сарсехим отвесил в ее сторону торопливый поклон и налил в чарки густое вино.

Первый рассказ о приключениях достославного Сарсехима в благодатном Дамаске Шами оборвала, когда гость завел речь о приказании Гулы доставить в Ашшур четверку отъявленных бандитов.

— Это не интересно. Давай дальше.

Далее последовала сказка о возвращении священной реликвии к месту ее происхождения. Эту историю Сарсехим начал с рассказа о встречах с Шурданом. Правда здесь евнух немного притормозил, соображая, стоит ли упоминать о склянке, которую вручил ему царевич, или свести повествование к великому подвигу, который он при содействии Бен–Хадада, Ардиса и Бури совершил в горном замке?

Прежний разум плутовато подмигнул из‑за угла, – кто, кроме царевича может знать о подлом заказе? Так что ври, не стесняйся! Кричи, что если бы не ты, никто из этих мужланов не отважился и на шаг подойти к логову Гулы. Врать не позволил второй разум, соколом набросившийся на прежний, пронырливый.

Дождавшись, чья возьмет, Сарсехим обреченно начал.

— Правда или небыль, кто может проверить, но могучий своим званием и положением царевич вдруг предстал передо мной в образе огнедышащего дракона и принудил отравить твою сестру. Он изрыгал дым и пламя. Он потребовал от меня, чтобы я приложил все силы, чтобы мир между Ашшуром и Дамаском стал невозможен. Яд хранился в волшебной склянке, невидимой никому, кроме разве что демонов, пробавляющихся в полночь поеданием трупов. Духи тьмы преследовали меня, толкали под локоть, настаивали, чтобы я поспешил отправить Гулу к своей покровительнице. Хвала богам, я устоял и сумел отложить посещение Дамаска до приемлемого срока, когда Гула должна была разрешиться от бремени.

— Где же теперь эта склянка? – поинтересовался Ишпакай. – Может, ты захватил ее с собой в Ашшур?

— Нет, брат. Брошенный в зиндан, я прозрел и, собравшись с силами, вырвал из сердца все, что было в нем мерзкого. Я отшвырнул волшебный сосуд и разом избавился от жадности, коварства, трусости, желания лгать и изворачиваться. Склянка разбилась о стену, яд пролился и несчастная мышка, лизнув его, отправилась прямиком в страну без возврата, где сейчас, наверное, свидетельствует против меня перед неумолимой Эрешкигаль. Это прозрение случилось со мной во время третьего путешествия в Дамаск. За то, что я отринул порок и обратился к добродетели, Ламашту* (сноска: Недобрая демоница, насылающая на людей болезни и несчастья) забросила меня в пустыню. Там я попал в лапы гнусного работорговца и, если бы не встреча с Бурей, вряд ли я сейчас сидел за этим столом.

Шами повернулась к занавеске, закрывавшей часть комнаты, и спросила.

— Это правда?

Занавеска отодвинулась, оттуда вышел скиф.

— Да, госпожа. Но ты спроси его, зачем он нагло приписал себе все заслуги? Почему так долго отказывался сопровождать Бен–Хадада?

— Потому что я не такой храбрец, как ты, Буря, – ответил Сарсехим

Партатуи подсел к столу. За это время он заметно повзрослел, набрался важности, отрастил светлую бороду, которую начал завивать в кольца.

— Ты и сейчас испытываешь страх? – спросил Ишпакай

— Да, брат, когда имеешь дело с такой склянкой, как Гула, любой потеряет покой.

— Ты полагаешь, у нее достанет яда, чтобы отравить окрестности Ашшура? Тогда возможно, от нее лучше немедленно избавиться?

— Это, уважаемый Ишпакай, будет непоправимая ошибка.

— Почему ты так решил?

— Потому что дракону, как он ни велик, требуются союзники, оберегающие его с тыла или досаждающие с тыла богатырю, который отважится вступить с ним в бой.

— Но если мы избавимся от ведьмы, о каком союзе может идти речь?

— У ведьмы есть мать, еще более злобная демоница. Она начнет вопить о мести за разбитую склянку.

— Но если мы переправим склянку в назначенное место, змеи сплетутся в клубок и нам будет куда тяжелее от них избавиться?

— Но в этом случае у повелителя змей не будет повода совать голову в петлю. Он добрый, но зависимый человек. Мне, прозревшему негодяю и проныре, кажется, что на этом огнедышащий змей как раз и строит свой расчет. Он будет в выигрыше в любом случае – если склянка доберется до места и если не доберется. Какой вариант предпочтительнее, я не могу сказать.

Неожиданно Шами вмешалась в разговор.

— Богатырь требует посадить склянку под замок, а еще лучше разбить ее вдребезги.

Сарсехим так и застыл с поднятой чашей в руке. Рука задрожала. Ишпакай доброжелательно, а Буря подозрительно посмотрели на него.

— Тогда у нас нет выбора – склянка должна быть непременно доставлена на место.

— С какой стати? – спросила Шами. – Говори все!

Сарсехим наконец справился с рукой, опустошил чашу и торопливо заговорил.

— Потому что богатырь – храбрый воин, но склонен к поспешным решениям. Задумайся, Шами, откуда он узнал о том, что Гула оказалась в руках Шурдана?

— Ему подсказали его боевые товарищи.

— Кто подсказал?

— Ты хочешь знать лишнее?

— Я хочу спасти наши жизни. Твою и мою! Твоих детей и храбреца, пусть даже он ненавидит меня, но так уж случилось, что богатырь и его верная жена – моя единственная надежда и опора.

Шами вздохнула, потом решилась открыть секрет.

— Его побратим.

— А ему кто подсказал? Каким образом побратим узнал о склянке?

— То есть?

— Кто подбросил побратиму мысль вопреки ясно выраженной воле царя, отомстить безумной ведьме? Как он мог за сотни верст от Дамаска, где остановился царь царей, за тысячу беру от Калаха, в котором объявилась эта шлюха, узнать, что великий дракон собрался отправить склянку домой? Всем известно, сам побратим никогда до такого не додумался бы.

— Дракон отправил письмо в Сирию, и небесный царь, ознакомившись с ним, разрешил – пусть возвращается.

— Вот я и спрашиваю – как побратим, будучи в походе и далеко от небесного царя, мог узнать об этом? Царь лично известил его или ему сообщили об этом по его распоряжению?

— Не… знаю.

— Кто шепнул побратиму, что склянка, выброшенная в Дамаске, вдруг обнаружилась в Ашшуре? Открой имя?

— Ему рассказал об этом Тукульти–ахе–эриб, лимму этого года. Он – глава общины Ниневии.

— Это серьезно, – согласился евнух. – Это очень серьезно. Я слыхал, огнедышащий дракон и глава ниневийской общины дружат с детства?

— Да, – кивнул Ишпакая, – это так.

Сарсехим многозначительно прищурился и подытожил.

— Это замыкает круг, – затем скопец поинтересовался. – Кто же привез в Ашшур приказ спрятать склянку или лучше всего, разбить ее??

— Верный слуга богатыря. Он сидит напротив тебя.

— Да, этот не соврет.

— И тебе не советую, – предупредил Буря. – Запомни, урод, рука у меня не дрогнет. Я спас тебя от работорговца в надежде, что возьмешься, наконец, за что‑нибудь полезное. Например, начнешь учить детей, а ты вот чем занялся. Не можешь без пакостей?!

— Госпожа, – взмолился евнух. – Прикажи верному слуге заткнуться. Он действует мне на нервы.

Партатуи вскочил, однако Шами остановила его.

— Заткнись!

Скиф возмущенно глянул на госпожу, сник и сел на место.

Сарсехим, обращаясь к Буре, заговорил горячо, ударяя себя в грудь кулаками

— Я давно разочаровался в пакостях и жду спасения только от себя самого. Ну, разве что от этой женщины, которая однажды проявила не только неслыханное милосердие по отношению к наполненной ядом склянке, но и готовность прислушаться к разумному совету. Если госпожа позволит, я хотел бы ознакомиться с посланием богатыря.

— Без этого не обойтись?

— Нет, госпожа. Я хочу выяснить, кем оно составлено. Ведь твой супруг неграмотен. Его побратим тоже не очень‑то силен в выдавливании клинышков, не говоря о скорописных знаках на пергаменте, а пренебрежение волей царя это, знаете ли, дело опасное.

— К чему ты клонишь, евнух? – встревожилась Шами.

— К тому, что это послание, предписывающее разделаться со склянкой, не является тайной для кого‑то третьего.

— Для кого?

Сарсехим не ответил

Шами обменялась взглядами с Ишпакаем. Тот кивнул. Шами достала из сундука табличку.

Сарсехим внимательно изучил ее, затем достал из‑под полы кусок пергамента и сравнил.

— Смотри, здесь написано «…за вырванное око следует вырвать око…», а здесь «…это вечный закон…».

— Что это?

— Охранная грамота, полученная мною от огнедышащего дракона. Когда я узнал, что меня в охапку со склянкой собираются вернуть в Вавилон, я возопил. Тогда мне вручили эту писульку. Трудно поверить, что она будет что‑то значить, когда я попаду в лапы безумной старухи, матери этой ведьмы.

— Ты хочешь сказать…

— Я пока ничего не хочу сказать, но верный человек в Калахе подсказал мне, кто‑то очень хочет, чтобы богатырь нарушил царский приказ. Сами знаете, какое за это грозит наказанье. – Сарсехим понизил голос до шепота. – Хуже всего, что в твоем окружении есть человек, которому многое, если не все известно.

— Кто он?

— Если бы я знал, все было бы намного проще. Верная жена раздавила бы ему яички и выскользнула из ловушки. Я сохранил бы жизнь. Буря прозрел бы, ведь бездумно выполняя приказ, можно остаться без головы.

— Что ты предлагаешь. Только быстро.

— Отпустить склянку, как распорядился дракон, только следует поступить так, как требует обычай – пусть соберутся старейшин и главные жрецы ашшурских храмов, и ты объявишь, что прощаешь ее.

Шами не ответила.

После короткого молчания Сарсехим осторожно поинтересовался.

— Как ты намерена поступить со мной?

— В любом случае, отпущу я сестру или нет, ты отправишься в Вавилон.

Сарсехим жалобно вскрикнул.

— Госпожа!.. Ты посылаешь меня на смерть!

— Не беспокойся, – успокоила его Шами. – Ты выкручивался из куда более затруднительных положений. Кто, кроме тебя, сможет удержать моего отца от пагубных поступков.

— Но, госпожа, имея дело со вздорными женщинами, трудно рассчитывать на снисхождение. Эти ведьмы сожрут меня живьем.

— Я могу взять клятву, что ни она, ни ее мать, ничем не навредят тебе.

— Для дочери Эрешкигаль не существует никаких клятв!

— Что ж, в таком случае пусть она поклянется на алтаре богини мертвых.

* * *

Гула смогла забыться только заполночь. Весь день и начало ночи она ждала, когда за ней придут. Наконец со стены объявили о наступлении последней ночной стражи. Женщина расслабилась, провалилась в сон, но ненадолго. Ее пинками подняли с жесткой циновки. Рабы, опять же пинками, заставили поторопиться.

До последнего момента Гула сохраняла присутствие духа, однако когда ее заставили спуститься в подвал, затем подвели к наполовину распахнутой двери, из‑за которой отчетливо пахло пролитой кровью и мертвечиной, женщина разрыдалась. Два дюжих раба бесцеремонно подхватили ее под мышки и втащили внутрь.

Здесь было просторно, помещение освещалось многочисленными факелами, воткнутыми в держаки, вбитые в сводчатый потолок. Главной фигурой здесь был громадный, обнаженный негр, поигрывавший толстоватым кнутовищем. Рукоять, выставив ее вперед, он держал чуть ниже набедренной повязки. Поза была не столько угрожающая, сколько срамная, намекающая на отвратительное для женщины соитие. Некоторое время Гула отчаянно сопротивлялась, потом обессилила. Ее заставили встать на колени, и она замкнулась в покорности.

В этот момент ее окликнули.

— Встань.

Гула – сама кротость – поднялась. Так и застыла, опустив голову.

— Повернись.

Гула исполнила приказание.

— Подними голову.

Женщина повиновалась. Перед ней, в тени сидела Шаммурамат. Она была в роскошном платье, в венце, украшенном самоцветами. Сидела нога на ногу, обе они, несказанно красивые, были оголены. Одна из служанок деловито подстригала ногти на опорной ноге. Другая стояла рядом с какой‑то чашкой в руках и что‑то размешивала.

Шами не без пафоса объявила.

— Старейшины города Ашшур требуют наказать тебя той же мерой, какую ты приготовила мне и моему супругу.

Гула ответила тихо, но членораздельно

— Ты жестоко поплатишься, дрянь. Чем ты хочешь меня испугать? Я все изведала.

— Я знаю, – согласилась Шаммурамат. – Ты живешь исключительно местью, поэтому глупо выпускать тебя отсюда.

— Это ты живешь местью! Ты всегда завидовала мне! Ты писалась от зависти при виде моей красоты, моей утонченности, моего умения повелевать.

— А сейчас ты описаешься от страха.

В этот момент служанка показала склянку с краской для ногтей, и Шами небрежно повелела.

— Наноси. Хороший цвет. А ты, – обратилась она к палачу, – приступай.

— За меня отомстит Эрешкигаль.

— Каким же образом?

— Я расскажу ей. Она поразит тебя язвами, выпадением языка, отвисшими грудями, хромотой, горбом, костлявыми бедрами и кривой шеей.

Шами кивнула.

— Это действительно страшно, но как богиня мертвых узнает, кому и за что следует мстить?

Гула рассмеялась.

— Не догадываешься?

— Нет.

Гула закричала исступленно, во всю мочь.

— Я! Я расскажу ей!

— Не расскажешь. Ведь я не настолько глупа, чтобы отправлять тебя с доносом в царство мертвых. Я оставлю тебя в живых. Тебя изобьют, возможно, покалечат, изуродуют вторую ногу, потом отправят в дальнее поселение, где под бдительным присмотром ты будешь очищать выгребные ямы. До самой смерти. Ты слышишь, до самой смерти! Тебе будет позволено общаться с мужчинами, иметь детей.

Она обратилась к палачу.

— Приступай.

Палач одним движением сорвал с Гулы одежду, взмахнул бичом.

Женщина сразу присела, заплакала, попыталась ладонями прикрыть оголенное тело.

Шами жестом остановила палача.

— Не смотри на меня, – взмолилась Гула. – Делай, что хочешь, только не смотри на меня.

Она разрыдалась, завыла громко, яростно.

— Не смотри. Умоляю!!!.

Шами не ответила.

Палач наклонился, взял женщину под мышки, намереваясь поднять ее и продемонстрировать госпоже.

— Я умоляю!.. – продолжала вызывать Гула. – Тебе мало? Что ты хочешь?

Шаммурамат приказала палачу.

— Оставь ее… дай накидку.

Гула поспешно, скрывая рубцы на теле, хромоту и выпирающее из спины подобие горба ребро, обернулась в ткань.

Повернувшись боком, глотая слезы, Гула спросила.

— Что ты хочешь?

— Я хочу быть уверенна в том, что ты больше никогда не укусишь меня.

— Клянусь!

— Вернувшись в Вавилон, ты не тронешь тех, кто мне дорог.

— Кого ты имеешь в виду? – вдруг успокоившись, спросила Гула. – Этого негодяя Сарсехима?

— И его тоже. Но, прежде всего, Ардиса, его семейство, скифов.

— Клянусь!

— Сестра, я не настолько наивна, чтобы поверить твоим клятвам. Есть только одна возможность убедить меня.

— Какая?

— Ты готова произнести их на алтаре Эрешкигаль?

Гула задумалась, потом ответила надменно, с презрением.

— Твое коварство безгранично.

— Ты не ответила на мой вопрос?

— Это твое условие?

— Да, и клятву заверят жрецы.

Гула долго покусывала губы, наконец, кивнула.

— Я согласна.

Шаммурамат резко встала, одна из служанок успела отпрянуть, другая повалилась на спину.

— Тогда в путь.

* * *

Утром в присутствии старейшин Ашшура и жрецов Шаммурамат, чье право заменять своего супруга Нинурту–тукульти–Ашшура в суде, было подтверждено Салманасаром, объявила, что прощает сводную сестру и отпускает ее к отцу. На сборы Гуле было отведено трое суток, однако события следующего дня заставили повременить с отправкой.

Утром по Ашшуру поползли слухи, что доставленная в город вдова сирийского царевича, состоявшая, как утверждали знатоки, в кровосмесительной связи с его отцом, а также с внушающей ужас Эрешкигаль, успела навести чары на священный город. Доказательством тому явилось неслыханное злодеяние, случившееся у Северных ворот. По невыясненной причине двое, охранявших ворота стражника набросились друг на друга и оба погибли в схватке. Никто, даже опытные жрецы–предсказатели, не могли толково объяснить, кто навел морок на опытных солдат и заставил их вступить в схватку друг с другом. Чуть позже выяснилось, что заодно исчез совершавший обход начальник дворцовой страши одноглазый Ушезуб, а также выставленный на башне стражник.

Пропавших искали до полудня, пока обезглавленное тело Ушезуба не обнаружили в тысяче шагов от города в прибрежных кустах. Стражник с башни пропал напрочь, городские прорицатели не смогли отыскать его следов ни в верхнем, ни в нижнем мире.

В полдень члены совета общины и верховные жрецы городских храмов встретились с Шаммурамат и потребовали провести самое тщательное расследование. Кое‑кто предложил не церемониться с ведьмой и сразу утопить ее в водах священной реки. Шаммурамат в общих словах согласилась с уважаемыми гражданами, однако указала, что прежде необходимо неопровержимо доказать вину сестры. Поспешность в таком деле, как утверждение справедливости, неприемлема. В приговоре следует исключить расплывчатость обвинения.

В чем заключалась «расплывчатость», она не объяснила. Выяснившиеся во время расследования дополнительные подробности были сознательно скрыты от представителей общины. Утром, после того как тела погибших были осмотрены писцом и выданы родственникам, в канцелярию явился старик, назвавшийся отцом Ушезуба, и заявил, что переданное тело не принадлежит его сыну. Тратиться на похороны чужого человека он не намерен и просит обменять трупы.

Младшему писцу, которому доверили заниматься этим делом, хватило ума сразу и скрытно доложить наверх о необычной просьбе старика. Как только весть о нелепой ошибке дошла до Шаммурамат, она лично встретилась с несчастным отцом и заверила, что власть непременно сделает все, чтобы исправить промах.

Тело тут же доставили во дворец, укрыли льдом, после чего Шами вызвала Сарсехима и в присутствии Ишпакая приказала ему разобраться в путанице.

— Ты здесь чужой. Тебе будет легче отыскать истину.

Евнух вместе с несчастным отцом еще раз тщательно осмотрел тело. Старик сразу указал на родинку, которой никогда не было у его сына. Кроме того, не совпадал возраст убитого, Ушезуб был намного старше. После осмотра старика отправили домой, посоветовав держать рот на замке. На этом дело застопорилось, пока тот же молодой писец не предложил позвать родственников исчезнувшего стражника, чье преступление легло несмываемым пятном на семью. Мать и жена покойного, осмотрев тело, без колебаний признали в нем своего сына и мужа.

Сарсехим тут же отправился к Шами и настоял, чтобы все, кто тем или иным образом был причастен к этой истории, под страхом самого сурового наказания хранили молчание. Родственницам погибшего воина тоже было приказано помалкивать и ждать, пока власти не разберутся в этом деле, после чего им будет выдано тело, глиняный гроб от города и крупная сумма на похороны.

Ишпакай, и в пору дряхлости не потерявший остроту ума, первым предположил, что Ушезуб дал деру.

— Зачем? – спросила Шами. – Ему неплохо жилось во дворце.

Буря угрюмо поддакнул.

— Вот именно неплохо. Но он хотел лучше, хотел командовать кисиром. Он ненавидел меня за то, что великий Иблу продвинул меня по службе.

— Он же слеп на один глаз. Какой из него командир!

— Такое уже случалось, – подтвердил Ишпакай. – Помню, в одной из сказок сын наместника Урука в схватке с драконом потерял глаз. В награду за храбрость боги наградили его способностью видеть оставшимся оком клады под землей Понятно, обладая таким даром, вояка из него оказался никудышный. Или, скажем, зависть, которая подвигла лишенного права на престол, младшего сына царя Тира изменить отчеству. Дело было так…

Шами прервала старика.

— Ишпакай, мы тебя поняли. Потом закончишь сказку.

— Разве я рассказываю сказку? Я хотел обратить ваше внимание на то, что зависть коварна. Эта язва пожирает человека целиком, вот почему я считаю ошибкой выпускать склянку из города.

— Как раз наоборот! – возразил Сарсехим. – Ее следует отправить немедленно, иначе она никогда не доберется до Вавилона, а Салманасар прикажет отрубить Нинурте голову, тем самым лишив Шамши–Адада единственного надежного и сильного союзника, ведь под началом твоего мужа, Шами, находится несколько тысяч хорошо обученных всадников.

— Что я скажу старейшинам?

— Объявишь, что ты свое слово не меняешь, и сестра непричастна к этой истории. Через три дня она будет отправлена домой.

— Ты же сказал – немедленно!

— Именно так, но об этом никто не должен знать. Сегодня же ночью повозка под усиленной охраной должна отправиться в путь. Я же останусь в Ашшуре, чтобы довести расследование до конца.

— Нет, Сарсехим, ты сам выбрал свою судьбу. Отправишься вместе с сестричкой и будешь приглядывать за ней в Вавилоне. Я уверена, отец никогда не пойдет против Салманасара. Эрешкигаль будет внимательно приглядывать за Гулой. Если она посмеет нарушить клятву, ее публично объявят клятвопреступницей. С ней больше никто не осмелится иметь дело.

— Ты решила проверить хватит ли у нее наглости на мне? Это жестоко после всего, что я сделал для тебя.

— Посчитаемся позже, – ответила Шаммурамат.

Гулу подняли перед рассветом, посадили в повозку и под охраной двух десятков всадников, возглавляемых Бурей, отправили к пристани.

Шаммурамат, несмотря на уговоры Ишпакая, вышла проводить караван. Перед тем, как взобраться в повозку, сестры посмотрели друг другу в глаза. Наконец возница ударил быков кнутом, они неторопливо тронулись с места. В этот момент из‑под полога внятно, с презрительным пришептыванием донеслось.

— Дырявая чашка!

 

Глава 6

Из письма Сарсехима, тайно доставленного в Ашшур после того, как судно с Гулой и евнухом достигло Вавилона.

«Госпожа! Буря, наверное, уже известил тебя, что неподалеку от Вавилона на нас напали дикие бедуины или те, кто вырядился под них. Буря выказал отменное мужество и, избежав гибели, мы благополучно добрались до великого города.

Хочу порадовать тебя, Вавилон за эти годы заметно похорошел и обрел тот сияющий блеск, который позволил называть его Божьими вратами.

Сначала меня и близко не подпускали к Закиру, а если царь настаивал, в зале всегда находились соглядатаи. Я никак не мог улучить момент, чтобы поговорить без свидетелей. Спасением оказалась увлекательная сказка о похождениях несчастного страдальца в чужедальних краях. С ее помощью мне удалось до крайности возбудить интерес моего покровителя. Он настоял, чтобы я имел возможность появляться у него всякий раз, когда ему этого захочется. Я веду себя предельно осторожно, и Амти–баба, пребывая в прежней памяти, не очень‑то опасается проныры и мошенника, каким я являлся, тем более что я обещал сообщать ей о намерениях царя в отношении молоденьких красоток, от страсти к которым твой благодетельный отец так и не сумел избавиться.

Итак, мы получили возможность говорить один на один. Мне также удалось вдохнуть в твоего отца мужество и решимость противостоять нападкам, которые то и дело сыплются на тебя, на твоего супруга, а также на его побратима. Я веду себя умно – в те дни, когда придирки учащаются, я лишаюсь вдохновения. Закир плачет как ребенок и требует продолжения. В такие минуты к нему лучше не подходи. С моей помощью Закир укрепил свой дух и отвергает всякие домогательства выразить покорность дракону. Как только он дает от ворот поворот всяким ходатаям, тайным посланцам, драконовым доброжелателям, прижившимися во дворце, ко мне тут же возвращается способность к сочинительству. Мне удалось внушить твоему отцу нехитрую мудрость – потерять голову при живом Салманасаре проще простого. Как оно будет с драконом, Иштар надвое сказала.

Зачем рисковать?

Госпожа, только не надо заблуждаться – худшее не за горами. Как оказалось, главная опасность исходит не столько от скошенной на один бок склянки, вход которой во дворец заказан, так как к ней прикасались «чужие руки», но, прежде всего, от царского полководца Бау–ах–иддина. Ты должна помнить его, этот мужлан был послан охранять границу с Эламом. Бау чванлив, самонадеян и открыто презирает меня, а в моем лице всякое письменное слово. Он называет это «ерундой». Полководец постоянно склоняет царя принять сторону дракона еще до того, как об этом будет объявлено официально. Хуже всего, что ему удалось найти общий язык с приставленным к Закиру посланцем царя царей, который является ярым сторонником огнедышащего змея. Привожу некоторые выражения, которые он позволяет в присутствии Бау: «Дамаск посмеялся над старческой немощью…», «Ашшур слишком жирный кусок для худородных отпрысков Иблу…», «илу светится только у молодых и дерзких».

На днях они вдвоем настояли, чтобы царь Вавилона письменно выразил дракону свою признательность за заботу о «несчастной дочери» и выразил готовность «всегда и во всем помогать ему». Когда от него потребовали приложить к сырой глине свой ноготь, Закир обратился ко мне за советом. Я ответил, ноготь это не государственная печать. Вполне достаточно поблагодарить доброго человек за участие в судьбе дочери. Зачем заходить далее? Я напомнил царю: «Кто без ума спешит, тот опаздывает».

Гонец со дня на день отправится в Калах.

Не упустите гонца.

Рад сообщить, что Ардис жив и здоров, чего и всем желает. Он живет в подаренном ему Закиром поместье вблизи Борсиппы, в Вавилоне появляется редко и, будучи в отставке, окончательно потерял связь с дворцом.

Поверишь ли, о нем забыли.

Воистину:

Поднимись и пройди по развалинам древним,

Взгляни на черепа последних и первых:

Кто был злодей, кто – благодетель?

Так и хочется сказать:

В реку бы броситься – вот что благо!

* * *

Сразу после возвращения армии в Калах на нового туртана, брата царя Шамши–Адада, а также на его раб–мунгу Нинурту–тукульти–Ашшура, была подана жалоба, будто они утаили часть дани, собранной на побережье в финикийских городах. Царь приказал тщательно пересчитать добычу. В комиссию вошел наследник престола и несколько чиновников, среди которых оказался и Азия. Сначала под пристальным наблюдением царя проверили все записи, затем неделю перебирали привезенные сокровища, пересчитывали скот, глиняными мерами перемеряли зерно. Шамши–Адада, как и его раб–мунгу Нинурту, царь обязал тоже присутствовать при проверке. Злостных нарушений комиссия не выявила, нехватка оказалась ничтожной, и через день после утверждения результатов расследования Нинурте с конницей было позволено вернуться в Ашшур, чтобы к следующей весне быть готовым к походу на север, на заметно повзрослевших, накопивших уверенность в себе горцев Урарту.

Такое неслыханное милосердие никак не вязалось с жесточайшим наказанием, которому царь подверг мелких воришек. Некоторых солдат, сопровождавших обоз, посадили на колы всего за миску просыпавшегося зерна. Их ободранные воронами тела были выставлены на одном из хозяйственных дворов столичной цитадели. Кто‑то из ближайших подчиненных обратил внимание Нинурты на этот зловещий нюанс. Начальник конницы, заметно разбогатевший после победоносного похода на запад и уверенный в добром отношении царя – Салманасар лично даровал ему наместничество в Ашшуре – презрительно отмахнулся от досужих разговоров.

Едва Нинурта покинул столицу, как владыке вновь представили донос, в котором командир одной из эмуку городского ополчения Шибанибы, обвинил Шамши–Адада в дерзком нарушении установленного богами чинопочитания. Нарушение выразилось в неоднократном употреблении неприемлемого выражения «старший брат», под которым туртан подразумевал царя царей. Настойчивое стремление считать себя равным владыке Ашшура могло быть простой оплошностью, если бы не прямое пренебрежение разрешением царя великого, царя могучего, «известной всем хромой особе» вернуться в Вавилон. Командир эмуку также обвинил Шамши–Адада в покровительстве разбойникам, напавшим на караван и дерзнувшим лишить жизни вышеупомянутую «особу».

В отличие от обвинения в хищении дани, на этот донос Салманасар никак не прореагировал. Правда, знающие люди были уверены – рано или поздно жалобе дадут ход. Об этом говорил отказ Салманасара лично встретиться с братом. Это мнение косвенным образом подтвердило одобрение мер, с помощью которых сын управлял страной. Салманасар в эти дни был особенно ласков с Шурданом.

Предсказание сбылось, когда вслед за покинувшим столицу конным войском, в Ашшур был послан гонец с приказом Нинурте немедленно вернуться в столицу.

Добравшись до своего родового гнезда, знакомясь с делами, Нинурта выразил крайнее неудовольствие тем, что Шами позволила сестре вернуться в Вавилон. Он назвал это «дерзким самоуправством» и «неоправданным, оскорбляющим богов милосердием». Если бы кто‑то чужой, заявил он жене, посмел с такой небрежностью исполнять его распоряжения во время похода, он, не раздумывая, приказал бы отрубить бы ему голову. Дисциплина – это обязательное условие победы. Кто этого не понимает, будет наказан.

Шаммурамат невозмутимо выслушала упреки мужа, затем, оставшись с ним один на один, попыталась объяснить, чем этот приказ грозил ему и их семье.

— Тебя заманили в ловушку, и ты едва не угодил в нее.

Она напомнила мужу – многим в Калахе возвышение Шамши–Адада и Нинурты как кость в горле.

— Неужели вы всерьез поверили, что Шурдан сдастся без боя? Если дело дойдет до схватки, у него куда больше возможностей отправить вас к судьбе, чем у тебя и твоего волосатого побратима. Единственное спасение – навязать Шурдану войну при благоприятных для нас обстоятельствах. Это значит, наше дело должно быть правым, освященным богами и поддержано Салманасаром, чья воля должна быть выражена в письменной форме, иначе наши немногочисленные союзники отвернутся от нас. А вы легкомысленно попались на крючок. Что означает в эту минуту расправа с Гулой? Прямое нарушение приказа великого царя. Разве эта распутная дрянь стоит ассирийского трона? Разве этого ждет от вас великий Салманасар? Он ждет от вас поддержки, а вы чем занялись?! Ведь он не вправе обойти родного сына при назначении преемника?

Нинурта, за время похода заметно располневший, набравшийся грубости, даже разговаривая с Шаммурамат, не снижал командный голос. Он в буквальном смысле отмахнулся «от женщины» и перевел разговор на милости, которыми Салманасар одарил его за победный марш по побережью.

огда Шами представила письма Сарсехима, тайными путями доставленными из Вавилона, призвала Ишпакая, чтобы тот попытался убедить зарвавшегося «победителя». К доводам, изложенным старым евнухом, а также к письмам Сарсехима, Нину отнесся насмешливо. Вавилонского скопца обозвал «продажной тварью», соображения Ишпакая – «сказками, до которых Ишпакай всегда был большой охотник», над изменой Ушезуба посмеялся.

— Одноглазый с детства верно служил нашему дому. Зачем ему предавать нас?

Шаммурамат поднялась и вышла из комнаты. До ночи супруги не виделись.

Когда Нинурта вошел в спальню жены, Шами перебралась в соседнее помещение, где ночевала служанка. Девушку она выставила, однако закрыть дверь не успела. В комнату шагнул Нинурта и потребовал объяснений. Не услышав ответа, замахнулся на жену.

Голос жены – попробуй ударь! – привел его в чувство.

Он умерил пыл.

Шаммурамат с горечью укорила его.

— Тебя избаловали наложницы! Ты решил, что, получив высокий пост, стал умнее?! За весь день ты не нашел минуты, чтобы поиграть с детьми. Этому тебя также научил побратим? Нашел дружка! Надо додуматься назвать «братом» царя царей, да еще в присутствии простых воинов, не говоря уже о командирах! Нину, не ослеп ли ты? Тебе даже в голову не приходит, что если дело и дальше пойдет подобным образом, Салманасар отвернется от тебя? Ты понимаешь, чем грозит нам опала? Своеволие – это хуже, чем преступление. Это роковая ошибка.

Нинурта пожал плечами.

— Мало ли какое словечко вырвется невзначай. Мы совершили великий поход, нам распахнули ворота города Иудеи и Финикии, мы взяли столько добычи, что не хватило повозок доставить ее в Ашшур. Что касается ведьмы, кто может лишить меня права на отмщенье? Я надеялся, ты проявишь благоразумие. Кровь за кровь.

— Что ты понимаешь под благоразумием? Нарушение приказа великого царя?

— Не было никакого приказа.

— Вот копия охранной таблички, выданной сестре. Вот ссылка на повеление царя.

Нинурта, глянув на подпись, презрительно изрек.

— Это ноготь Шурдана! Кто такой Шурдан?!

— Вот ты как заговорил?! – возмутилась Шами. – Наследник престола вам уже не указ. Ты запел с чужого голоса, и этот голос подзуживает тебя поиграть с судьбой. Ты знаешь, чем кончаются подобные игры? Я никак не ожидала от тебя подобного легкомыслия. Ладно, развлекайся с пленницами, но тебе этого оказалось мало. Ты решил, махнув рукой на предостережения своего иштару, сунуть голову в петлю и посмотреть, что из этого получится. При этом твердишь о благоразумии?!

Шаммурамат прошлась по комнате.

— Вознесшись до самых высоких степеней, ты вообразил, что теперь тебе море по колено? Как бы не так! Я ждала тебя, надеялась – может, он что‑то недоглядел, где‑то напутал, а ты отвергаешь очевидное, отмахиваешься от измены и при этом требуешь любви и покорности, не замечая, что над твоей головой уже взгромоздили топор и враги только ждут, чтобы ты удобнее подставил шею.

Нинурта молча уселся на кровать, начал стаскивать сапоги.

В этот момент матерый белый кот запрыгнул на постель. Нинурта в крайнем озлоблении запустил в него сапогом.

Кот заорал и бросился наутек. Шами проследила за ним взглядом, усмехнулась.

— Ты зря поймал меня, когда я бросилась со скалы. Лучше бы я разбилась, сломала ногу. Лучше бы ребро выступило у меня из спины. Пусть я досталась какому‑нибудь кочевнику. Это лучше, чем жить в ожидании беды. Это и есть твоя награды за то, что я помогла тебе избежать скрытой угрозы?

— Все вокруг твердят о какой‑то скрытой угрозе! – Нинурта ударил кулаком по колену. – Нет никакой угрозы!.. Всякие обвинения с нас сняты. Боги на нашей стороне.

— Ты настолько прост, милый?

Нинурта не ответил

— Ты успокоился, милый?

Нинурта кивнул.

— Ты больше не будешь шуметь, швырять сапоги в священного кота, презирать Ишпакая? Никто более его не сделал для дома Иблу. Его устами говорит твой дядя.

Нинурта опустил голову.

Жена указала на дверь.

— Иди в спальню, отдохни. Я лягу здесь.

— Ты наказываешь меня самым страшным наказанием

— Для меня это тоже наказание.

— Тогда иди ко мне. Даю слово, никогда не трону кота, даже если он устроится на моей бороде. С Ишпакаем буду любезен, вавилонскому проходимцу пошлю мешок золота. У меня теперь столько золота, что ни взвесить, ни сосчитать. Завтра обсудим все дотошно и обстоятельно.

Шаммурамат улыбнулась и направилась в спальню.

* * *

Еще до восхода солнца Нинурту подняли с постели. Доложили, что примчался гонец из Калаха. Он вручил раб–мунгу приказ спешно прибыть в столицу.

Нину спросонья не нашел ничего лучше, чем спросить.

— Зачем?

— О том мне неизвестно, – отрапортовал едва державшийся на ногах гонец.

В разговор вмешалась вышедшая в прихожую Шаммурамат. Несмотря на раннее утро и переполох, вызванный появлением царского вестника, она была прибрана, на голову наброшена шаль.

— Великий царь что‑нибудь передал на словах? – поинтересовалась она.

— Нет, госпожа.

— Хорошо, ступай, – распорядился Нину, – тебя накормят.

Когда гонец вышел, крайне встревоженная женщина спросила.

— Когда тебе надо быть в Калахе?

— Завтра к полудню.

— Тогда поспеши. У нас много дел.

— Каких? – удивился Нину.

Шами нахмурилась.

— Вчерашних. Ты что, еще не пришел в себя?

На этот раз у Нину уже не осталось времени чваниться победами на западе. Вместе с самыми доверенными воинами был выработан план перехвата гонца, спешившего в столицу из Вавилона.

— Ты уверена, что в этом наше спасение? – спросил Нину.

— Эта наша соломинка. Другой нет. Захвати письмо Сарсехима, в котором он сообщает о высказываниях назначенного Салманасаром посланника в Вавилоне. Постарайся потянуть время. Следи за Шамши, чтобы он не ляпнул чего‑нибудь лишнего.

— Это трудно, – признался Нину.

Присутствовавший при разговоре Буря–Партатуи рассмеялся.

— Придержи язык! – пригрозил ему Нину.

На прощание Шами попросила мужа сразу извещать ее обо всем, что происходит в столице. Прежде всего, о здоровье Салманасара.

* * *

В Калах Нинурта прибыл после полудня. Его провели в приемный покой, поместили в дальнем, предназначенном для простолюдинов углу, приставили слугу и предупредили – жди. Он вспомнил слова Шами о скрытой угрозе, и сердце дрогнуло.

До самой темноты, скоро заглянувшей в громадный зал через широкий проем в плоской крыше, к царю шли и шли посетители. По залу сновали придворные евнухи, спальники, дворцовые рабы. Никто не обращал внимания на прежде важного начальника конницы. Даже знакомые писцы обходили его стороной, только Азия отважился кивнуть издали. Когда рабы запалили факелы, в приемной появился Шурдан. Вокруг царевича сразу образовалась толпа желающих услужить, однако тот, глядя поверх голов, прошел в спальню отца.

К полуночи народ начал рассеиваться. К начальнику конницы мелкими шажками приблизился евнух и объявил, что сегодня его не примут. Благородного Нинурту проводят в отведенные ему покои.

Покоями оказалась каморка, в которой едва хватило места для лежанки и стула. В дальней от входа стене узкое оконце или, точнее, бойница, прорезанная в толще стены.

Вид, открывшийся из бойницы, окончательно добил царского гостя. Посреди двора рядком были выставлены колья, на которых красовались останки воинов, уличенных в посягательстве на царскую добычу. Трудно было поверить, что во всем громадном дворце не нашлось другого помещения, в котором храбрый начальник конницы чувствовал бы себя более уютно.

До утра он не сомкнул глаз, прикидывал, в чем виноват, как оправдаться? Неясность обвинения терзала жестче всего. Если речь идет о попытке расправиться с ведьмой, он и теперь не чувствовал за собой вины. По крайней мере, право кровной мести отменено не было, а раз так, он вправе поступать со своим врагом так, как того требовал обычай. Удивляло другое, за те месяцы, которые царь царей провел в окрестностях Дамаска, его нрав заметно изменился. Правитель стал задумчив, непонятен, много времени, чего раньше никогда с ним не случалось, проводил в обществе умников, забавно рассказывающих об устройстве мира, о темных и светлых его сторонах.

К царю Нинурту повели ранним утром, даже не накормили, как бы намекая, что в отношении опального вояки лишние траты ни к чему.

Весь недолгий путь Нину корил себя.. Как же он просмотрел беду? Зачем положился на Шамши–Адада, бездумно взорлившего после получения высокого поста? Сладкой истомой отозвались в памяти ласки Шаммурамат. Что ж, чему быть, того не миновать.

В спальне, уже прибранной и проветренной, Салманасар, свеженький, с улыбчивым морщинистым личиком что‑то выпытывал у Шамши–Адада.

Новоявленный туртан угрюмо оправдывался. Вид у него был не то, чтобы мрачный – Шамши никогда не отличался веселым нравом, но какой‑то унылый. Или заезженный. Бледное, как смерть лицо, обрамленное чрезвычайно густой, под самые глазницы, бородой, очень походило на маску.

Нину встал рядом с побратимом, плечом к плечу.

Салманасар упер кулаки в бок, окинул Нинурту суровым взглядом, однако обратился как и прежде – по–родственному.

— Нину, разве дядя не завещал тебе с особым почтением относиться к царскому слову? Разве он хотя бы раз дал повод усомниться в том, что повеление господина – есть высший закон. Его следует исполнять точно и беспрекословно.

Нинурта благоразумно встал на колени.

— Скажи, грозный царь, чем я вызвал твой гнев? В чем причина немилости?

— А ты не знаешь? – неожиданно запросто, вопросом на вопрос, ответил царь.

Он решительно поднялся и по–прежнему молодо, скорым шагом, прошелся по комнате.

Не отводя взора от царя, Нину обратил внимание, что Шамши вроде бы вовсе не воспринимает происходящее. Он как стоял столбом, так и продолжал стоять, даже не пытался проследить взглядом за разгуливающим по спальне повелителем.

Салманасар подскочил поближе, наставил палец на начальника конницы.

Этот жест лишил Нинурту последней надежды. Стоит старикашке шевельнуть пальцем, и через несколько минут его, такого высокопоставленного, знатного, разбогатевшего, взгромоздят на кол. Вспомнилась любимая шутка Салманасара. Каждый раз, присутствуя при казни, он не отказывал себе в удовольствии подойти к несчастному и поинтересоваться – не больно?

Царь словно прочитал его тайные мысли и усмехнулся.

— Увидал себя на колу? Не спеши, на кол всегда успеешь. Сначала ты выложишь, как у тебя хватило дерзости послушаться этого, – он ткнул пальцем в грудь Шамши, – недоумка?

От толчка туртан качнулся, ожил. Во взгляде прорезался едва сдерживаемый ужас.

Нину ответил не сразу – позволил себе отвести глаза в сторону. Совсем не к месту привиделась Шами, вспомнились ее настойчивые просьбы, чтобы он не спешил, говорил обдуманно. Это, прежде всего, касалось обстоятельств, связанных с возвращением Гулы в Вавилон. Об этом же предупреждала и Шами. Выход один – рискнуть. Если он угадал, и обвинения касаются его распоряжения удавить Гулу при въезде в Ашшур, в этом случае ему есть что сказать. Тогда можно надеяться на спасение. На миг в сознании прорезалась мысль, что Шами все предусмотрела, обо всем позаботилась.

Справившись со страхом, начальник конницы поднял голову и громко повинился.

— Государь! Опора мира!.. Туртан ни при чем. Верь, я никогда не лгал тебе. Я достоин казни, но зачем должен страдать невиновный. Наоборот, твой брат изо всех сил уговаривал меня отказаться от этой глупой затеи. Доказывал, что воля царя – это воля богов, ей нельзя противиться. Твой великодушный брат настаивал – забудь об унижении. Исполни долг, прояви милосердие – это будет лучшей местью всякого рода духам и демонам. Он убеждал меня – как я могу требовать от подчиненных беспрекословного повиновения, если пренебрегаю царской волей.

Пока Нину говорил, глаза у Салманасара медленно теплели. Неожиданно он повернулся и вернулся на ложе. Там занял привычную позу – полулежа, с подоткнутой под бок подушкой.

Стоявший рядом с коленопреклоненным Нинуртой Шамши осмелился переступить с ноги на ногу.

Царь отчетливо хмыкнул.

— Не врешь? – в прежней простецкой манере спросил он.

— Как бы я посмел! – воскликнул Нину.

— Что ж, – улыбнулся царь. – Я рад, что ты сам признал свою вину. Ты будешь достойно наказан.

— Мы с супругой готовы ко всему.

Салманасар нахмурился.

— Только не примешивай сюда Шаммурамат. Она не в пример тебе в точности исполнила мой приказ.

— Но нарушила мой, – отважился возразить Нину.

Царь поморщился.

— Не равняй себя с царями. Тем более с дочерями богини.

— Государь позволит сказать несколько слов в свое оправдание?

Эта просьба вызвала недовольство.

— Забудь об оправдании. Что у тебя?

Нину многозначительно глянул на побратима. Салманасар набросился на брата.

— Что стоишь? Ступай. В следующий раз умей оправдаться как этот… хитрец. В любом случае ты знал об этой дерзости. Сколько раз я напоминал тебе, держи в узде подчиненных, а то не заметишь, как потеряешь голову.

Шамши–Адад неловко поклонился и вышел из спальни.

Царь обратился к Нину.

— Что у тебя?

— Государь, Шаммурамат просила довести до твоего сведения, что кто‑то из сильных в Калахе подбивает ее отца на измену.

— Кто?

— Неизвестно. Если господину угодно, он может ознакомиться с письмом известного ему Сарсехима.

— Этот проныра тоже в Вавилоне?

— Да, и как верный пес бдительно сторожит твои интересы, великий царь. В Вавилон его отправил наследник престола. Вместе с ведьмой.

— Какая вера может быть этому пройдохе! У тебя есть что‑то более существенное, чем досужие сплетни?

— Нет, государь. Но Шаммурамат дала слово, как только она добудет факты, она тут же примчится в Калах.

— Это вы неплохо придумали. Полагаешь, что до того дня, как Шаммурамат что‑нибудь нароет, ты будешь ходить чистенький. Не выйдет. Ступай. Тебя будут судить воины.

 

Глава 7

Местом проведения народного собрания был выбран парадный двор столичной цитадели 21 . Здесь, напротив входа в Большой дворец был построен помост, на нем установили поражавшее своими размерами и уродством кресло, в котором расположился Салманасара Кресло было захвачено в качестве трофея в одном из хеттских городов. По обе стороны от него были выставлены каменные быки–шеду. Священные истуканы пустыми глазницами наблюдали за всяким, кто принимал участие в обсуждении наиглавнейших вопросов существования государства и, прежде всего, о наборе в армию пришлых, согнанных Салманасаром и его отцом Ашшурнацирапалом II со всех частей света и успевших обосноваться на землях Ассирии.

Споров по существу вопроса практически не было. Каждому было ясно, что без вливания свежей крови непобедимое войско Ашшура скоро выдохнется. Сила покинет страну. Разделивший соплеменников вопрос заключался в том, к какой части войска приписывать таких новобранцев. До сих пор переселенцы считались собственностью царя, ему платили дань, по его приказу собирались на войну. Они считались неполноценными гражданами и призывали их нечасто и не поголовно, только в момент объявления общего сбора. Такое положение дел вызывало возмущение у коренных воинов–общинников, которые были вынуждены почти ежегодно оставлять свои подворья, бросать хозяйства и отправляться в поход. Хозяйства разорялись, воины обрастали долгами, процентами на долги, процентами на проценты, как курица обрастает цыплятами. Особенно яростно негодовали сильные в городах, обнаружившие, что еще несколько лет и со своих мужиков брать будет нечего. Была в этом вопросе и острая политическая подоплека – чем больше переселенцев обосновывалось на исконных ассирийских землях, тем сильнее становилась царская власть и слабее советы старейшин той или иной общины.

Вторым пунктом повестки значилось утверждение Шамши–Адада в должности туртана. Вопрос о наказании начальника конницы был отнесен напоследок. В царском обвинении было записано – Нинурта–тукульти–Ашшур посмел нарушить царский приказ, касавшийся одной из высокопоставленных особ, приходившейся дальней родственницей великому Салманасару.

До сих пор дела, касавшиеся нарушения воинской дисциплины и святотатственного либо своевольного изменения порядка проведения религиозных церемоний, обычно решались в узком кругу высших должностных лиц государства. Царь утверждал приговор, и виновные в нарушении приказа чаще всего подвергались смертной казни, однако, принимая во внимание те или иные соображения, нередко к таким проступкам относились снисходительно. Представителей общин извещали о принятом решении и на этом дело обычно считалось закрытым.

Что случилось на этот раз?

Простые воины терялись в догадках – какая причина толкнула царя поставить рядовое, в общем‑то, преступление на обсуждение низших? Ранее виновных в нарушении приказа незамедлительно сажали на кол и все дела. К такому порядку привыкли.

Верховный правитель Ассирии, являвшийся также верховным жрецом государства, был вправе выносить на общевойсковую сходку любые вопросы, касавшиеся внутреннего распорядка как армейской так и гражданской жизни, однако странным казалось то, что даже самые близкие к правителю люди не могли ответить на этот вопрос.

Конечно, знатоков и тех, кто выдавал себя за них, хватало и на этот раз. Кое‑кто из писцов намекал, будто у владыки якобы были свои планы в отношении Гулы и начальник конницы нарушил их. Командиры из «царского полка» были уверены, что Нину будут судить за какие‑то иные прегрешения, о которых знают только приближенные к царю люди. Менее других этот вопрос волновал тех, кто примкнул к Шурдану. В преддверии схватки за власть от Нинурты все равно следовало избавиться, а кто этим займется и какая причина толкнула царя наказать строптивого наместника Ашшура, все равно.

Только немногие, в их числе Шурдан, понимали, что вопрос о Нинурте, не так прост, как это казалось непосвященным, ведь в своей массе воины были на стороне начальника конницы. Нину любили в войсках, он был храбр и прост в обращении. Посягательство на его жену, на деле доказавшую родство с Иштар и отважно проявившую себя в походе, многие считали откровенным святотатством и вызовом установленному богами порядку, требовавшему платить обидчику оком за око, зубом за зуб. Если даже Нину и заслуживал наказания, то легкого, словесного, денежного штрафа, например. Кто, кроме Нинурты, мог возглавить конницу, доказавшую свою исключительную полезность для ведения разведки, преследования поверженного противника и обстрела сплоченных рядов врага? Кто, кроме конных отрядов, мог постоянно держать противника в страхе? Кто не давал ему ни минуты передыха?

Это мнение поддерживалось золотом, которое раздавала Шаммурамат, тайно, вслед за мужем прибывшая в столицу. Оставлять Нину один на один с Шурданом казалось ей верхом легкомыслия.

Перед отъездом Шаммурамат имела доверительный разговор с Партатуи–Бурей и его помощником Набаем, которым она могла довериться как самой себе.

— Жизнь Нинурты, моя жизнь и жизнь моих детей в ваших руках. Если вы не сумеете взять Ушезуба живым, если он успеет уничтожить послание или уйдет от погони, можете считать часы, которые отделяют всех нас от встречи со злобной Эрешкигаль. Это говорю я, ваша госпожа, друг и боевой товарищ.

— Мы все сделаем правильно, госпожа, – за себя и за Набая ответил скиф.

Он был спокоен, как бывают спокойны опытные воины, идущие на смерть – выжить я всегда успею, главное, выполнить приказ, а это дело привычное. Почему бы не постараться ради той, кому покровительствует Иштар?

Воины направились к выходу.

— Буря, задержись, – приказала Шами.

Рослый, заметно раздобревший скиф вернулся. Повинуясь жесту госпожи, остановился напротив кресла, в котором расположилась жена наместника.

Женщина долго молчала, пристально разглядывала скифа.

— Я у тебя в долгу, Буря, – наконец выговорила она.

Затем она встала, подошла ближе, заглянула в глаза воину.

Тот отвернулся.

— Ты ничего не должна мне, госпожа. Мне радость быть возле тебя, служить тебе.

— И никакой другой радости ты не желаешь испытать?

— Я не смею. Мне ли мечтать об этом?!

Он попытался отодвинуться, однако Шами, надавив скифу на плечи, заставила его сесть на соседний стул.

— Если все выйдет как надо, обещаю, ты испытаешь радость, о которой ты не то, что сказать – подумать боишься. К сожалению, Партатуи, мне почему‑то не верится, что мы выскочим сухими из воды. Мы все сгинем! Все, кроме тебя. Ты должен вырваться! Ты должен спасти моих детей!!

— Это мой долг, госпожа…

— Ах, Партатуи, не надо о долге. Ты все эти годы, исполняя долг, пялишься на меня. Не скрою, мне приятно такое внимание, но наши судьбы никогда не сольются, никогда не смогут стать общими для нас.

Буря вновь попытался встать.

— Я понимаю, гос…

Шами усилием рук заставила его вернуться на место.

— Ничего ты не понимаешь!..

Буря решительно вскочил, перебил госпожу.

— Я все понимаю, женщина! Я буду горд, если ты вознаградишь меня собой, но не ради обещанной награды я сделаю все, что в моих силах и даже больше. Это нужно мне. Твои дети будут спасены, чего бы это ни стоило. Трудность в том, что ты не открыла – как ты собираешься спасать своих детей?

Шами вернулась, села в кресло, долго разглядывала Бурю.

— Ты очень повзрослел, парень. Ты стал настоящим мужчиной. Ты осмелился назвать меня не «госпожой», а «женщиной». Ты прав, объятья такого жеребца, как ты, могут польстить любой женщине. Но меня занимает другое – можно ли положиться на тебя? Разум подсказывает – можно, и сердце не спорит, а мне все равно страшно. Я не знаю, что придумать! Я не знаю, как избавить моих детей от мира мертвых, если мы проиграем. Нет в мире такого убежища, в котором враги рода Иблу не смогут отыскать их. Что ты думаешь по этому поводу?

— Детей надо спрятать в Вавилоне. Это – единственное надежное место. В твоем родном городе столько жителей, сколько звезд на небе* (сноска: В те времена Вавилон был самым крупным городом в этом очаге цивилизации. Точных сведений нет, но спустя век в нем проживало предположительно около полумиллиона жителей.). Детям надо изменить имена и передать под опеку Ардиса. Их также надо учить, этим может занять известный тебе мошенник. Он не научит их плохому, я верю в это. Все должно быть подготовлено заранее и сделано тайно.

— Я уже думала об этом. Кто мог бы заняться этим делом?

— Твоя служанка Габрия. Она – скифянка.

Неожиданно Шаммурамат совсем как Салманасар наставила указательный палец на Бурю и спросила.

— Ты живешь с ней?

Буря развел руками.

— Случается.

— Хочешь, я выдам ее замуж за тебя?

— Нет, госпожа. Я хочу быть возле тебя. Пусть поодаль, но только чтобы слышать тебя, видеть тебя…

Он не договорил, сел, опустил голову. Так и сидел, разглядывая плиты на полу. Узор был необычный, египетский.

После долгой паузы жена наместника первой нарушила молчание.

— Послушай, Буря. Наш ждут тяжелые времена. Поделись, кому ты доверил свою жизнь? Мардуку? Или Ашшуру? Свою судьбу я вручила моей небесной покровительнице, а кому доверился ты? Может, ты до сих пор вспоминаешь Табити–небо, покровителя скифов?

— Нет, госпожа, мне больше по сердцу неизвестный бог, о котором рассказал вавилонский мошенник. По пути в Вавилон, куда мы отвозили Гулу, он признался, что однажды ему привиделось божество, похожее на человека. А может, он и был человек, кто знает, только всесильный, всевидящий и добрый. С ним случилась такая история. Получив удар по щеке, он подставил другую. Аферист убеждал меня, что это вовсе не глупость или слабость, как может показаться.

На обратном пути я встретил Сарсехима в пустыне, там попытался помочь ему – стоило только мошеннику шевельнуть пальцем и жалкий купчишка, сделавший его рабом, со всеми своими прихвостнями тут же лишился бы головы. Но Сарсехим сразил меня тем, что простил всех, кто досаждал ему в пустыне. Помнишь, ты простила сестру. Я долго не мог понять, с какой стати потакать ведьме, но, поговорив с уродом, догадался – если все время бить друг друга по щекам, щек не хватит, а ведь что‑то надо делать?

— Ты прав, дружок. Надо что‑то делать. Если ты обещаешь, что подробно расскажешь, где можно повстречать такого Бога и как узнать истину, мне будет легче исполнить свое обещание. Но не ранее того часа, когда Нинурта уйдет к судьбе.

* * *

Прибыв в Калах, Шаммурамат остановилась в собственном доме, заранее купленном на подставное имя. Еще в Ашшуре, обсудив с Ишпакаем меры, которые следует принять для спасения мужа, оба пришли к выводу, что ассирийские законы по сути не воспрещают женщине держать в руках оружие, участвовать в битвах и, следовательно, принять участие в воинской сходке. Формально ее можно было бы включить в состав представителей общины Ашшура. Шаммурамат прошла обряд посвящения в воины, она принимала участие в боевых действиях, и к тому же имеет награду. Сам Салманасар вручил ей в Сирии почетное копье.

— Вот ты Ишпакай и займись этим делом. Пусть в состав отряда, отправившегося в Калах, будет включен конный посыльной Шамир.

— Это нетрудно, – кивнул евнух. – Беда в другом – ты решилась на неслыханное дело. Хочешь отвлечь огонь на себя? Похвально, но кто возьмется предсказать, как воины, особенно противники Нину, отнесутся к твоему появлению на сходке. Одно дело война, на которую ты попала по личному разрешению царя, другое – священное действо. Тебя за такую дерзость могут растоптать прямо на царском дворе.

— Если хочешь выжить, не прячься по углам, – ответила Шами. – Эта крайняя мера и я воспользуюсь ею, если не будет другого выхода.

Старик склонил голову.

Наступила тишина. Первым ее нарушил евнух. Старик, как бы делясь с госпожой недоумением, развел руками.

— Я не могу понять, с какой целью Салманасар вынес такой, в общем‑то, пустяковый вопрос, каким является проступок Нинурты, на общее обсуждение.

— Этого никто не может понять, – откликнулась Шами.

Старик кивнул.

— Вот почему тебе не следует прибегать к крайним мерам. Тебе нельзя попусту дразнить собак. К самоуправству Нину ты добавишь пренебрежение божественными законами, разделившими женщин и мужчин. В этой схватке победит тот, кто сумеет проникнуть в планы Салманасара.

Всю дорогу до Калаха Шаммурамат пыталась ответить на вопрос, чего добивался старый лис, предлагая народному собранию решить судьбу Нинурты?

Ни для кого не было секретом, что в виду преклонных лет Салманасара борьба за власть в верхах ассирийского общества резко обострилась. Проступок Нину, очевидно, являлся следствием этого противостояния. Начальник конницы всегда был верен Салманасару и его младшему брату, возвышавшемуся среди примкнувших к нему людей, скорее, как символ, но не как самостоятельная, способная добиться своего фигура, какой был, например наследный принц. Свои надежды командиры «царского полка» и набиравшие силу переселенцы, особенно их верхушка, просто были вынуждены связывать с Шамши. У них не было выбора. Приход к власти Шурдана был для них катастрофой, причем, не какой‑то расплывчатой, словесной, а самой что ни на есть конкретной, кровавой и убийственной.

Шурдан заметно выделялся среди своих сторонников, ему было не занимать ни хитрости, ни коварства. У него были сильные позиции в государстве. Его поддерживали самые крупные ассирийские города – Ниневия, Арбелы, Шибаниба, Хатха. К недостаткам наследника можно было отнести неумение ждать. Ему уже было за сорок, и он был готов на все, чтобы поскорее схватить жезл, посох и налобную повязку. Отсюда неумеренная суетливость, нескончаемые попытки с помощью интриг добиться своего. На открытый мятеж у никогда не хватало духа. Лучше, чем кто‑либо другой, он сознавал силу отца. К сожалению, здоровье и умственные способности Салманасара пока не давали повода предполагать его скорую кончину, поэтому Шурдан сделал ставку на законный путь смены правителя, однако в последнее время у наследника начали сдавать нервы.

Ишпакай указал и на другую слабость Шурдана. По мнению старого евнуха, страна в большинстве своем была на стороне крепкой царской власти. Это касалось в основном простых людей, а также многочисленных пришлых, успевшие обосноваться в междуречье Тигра и Евфрата и обзавестись хозяйством. К сожалению, переселенцы практически не имели голоса в решении повседневных хозяйственных вопросов. Знатные в городах связали их по рукам и ногам.

Ишпакай, делясь своими раздумьями с госпожой, осмелился предположить – Салманасар никак не может определиться с наследником. Он пребывает в сомнениях, но дальше оттягивать выбор невозможно, иначе славное тридцатилетие может закончиться мятежом, взрывом страстей, гражданской войной. Такой исход был самым страшным наказанием для Ассирии и горем для взиравшего с небес Ашшура.

Салманасара не устраивал ни один из возможных претендентов – к сожалению, других у него не было. Если бы Шурдан как наследный принц сумел осознать особую значимость центральной власти и поддержал отца в укреплении единоначалия в военной и в гражданской сферах, будущее Ассирии можно было бы считать обеспеченным.

Старый евнух рассудил – победа Шурдана является главной опасностью для Нинурты, выдвинувшегося из средних, не отличавшихся знатностью военачальников, среди которых далее других продвинулся Иблу.

— Наместничество в Ашшуре является лакомым куском для всех, кто крутится возле Шурдана, так что рассчитывать, что ты или твой супруг сумеете договориться с наследником бесполезно. Твоя задача – тянуть время. Оно работает против «горшечника». Полагаю, скоро он встанет на скользкий путь. Безысходность давит на него, лишает возможности задуматься о будущем, для него куда важнее существующий расклад сил и необходимость добыть победу. О том, что случится после, такие деятели обычно не задумываются. Тебе нельзя упустить момент, когда у Шурдана дрогнут нервы и он совершит ошибку.

Шаммурамат соглашалась и не соглашалась с наставником. Это были, может, и верные, но досужие рассуждения, не способные дать ответ на конкретный вопрос, как спасти мужа?

Тайно обосновавшись в столице, Шами, прежде всего, попыталась вникнуть в тайны дворцовой кухни. Она не жалела золота. Связавшись с рекомендованным ей Сарсехимом Азией и щедро одарив его, она намеревалась через царского писца выяснить тайные планы царя, но потерпела неудачу. Азия в деталях пересказал ей разговор между Салманасаром, Шамши–Ададом и Нинуртой, который состоялся в царской спальне, но это только добавило тумана.

Ясно, Салманасар ведет свою игру и эта игра направлена вовсе не против ее мужа, однако правила были таковы, что, случалось, при передвижении тяжелых фигур первыми погибали пешки. Шами попыталась через Азию передать царю собранные ей косвенные свидетельства предательства царского посланца в Вавилоне, допекающего ее отца требованиями как можно скорее поддержать Шурдана.

Азия рискнул, однако ответа не последовало.

На вопрос, чем можно объяснить такое пренебрежение, писец только руки развел.

— По–видимому, для царя царей происходящее в Вавилоне не существенно.

* * *

В первый день председательствующим на сходке был назначен Шамши–Адад. Вел он себя «как подобает» или, как выражались в Ассирии, «достойно». Достоинство заключалось в том, что брат царя, исполнявший обязанности туртана, которому подчинялась ровно половина ассирийской армии, был немногословен и терпим к любым мнениям, высказанным на просторном, заполненном вооруженными людьми дворе. Шамши–Адад не стал прерывать Туку, гневно обрушившегося на переселенцев, пользующихся общинными землей и водой, но не платящих ни единого сикля меди в городскую казну. Его косвенно поддержал Шурдан, напомнивший, что царские права на этих мужиков ничуть не умаляет принадлежность к той или иной общине.

Азия вступил с наследником в спор, доказывая, что переселенцы находятся под защитой небесного Ашшура, доверившего правителю общины и ее главному жрецу жезл, венец, головную повязку и посох. Это означает, что все споры, касавшиеся взаимоотношений между общинами и поселения пришлых должны решаться исключительно в Калахе.

— Только здесь венценосный может определить справедливость требований одних по отношению к другим.

Шурдан напомнил, что подобный порядок подачи прошений слишком долог и не учитывает реальностей времени.

Царь – добрейший старикашка, – слушая Азию, и слушая Шурдана, одобрительно кивал.

Разошлись ни с чем, однако утром следующего дня голосование с заметным перевесом подтвердило предложенное Азией компромиссное решение, вполне устроившее центральную власть. Поскольку переселенцы есть собственность единой общины Ашшура, а не отдельных ее частей, их судьбу может решать только тот, кто возглавляет общину – то есть царь страны. Он один вправе общаться с грозным Ашшуром, ему единственному покровитель Ассирии открывает свою волю.

Что касается справедливого замечания наследника о недопустимой затяжке времени при рассмотрении подобного рода дел, царь постановил направить в каждый город особого уполномоченного, который будет решать все хозяйственные споры между общиной и переселенцами.

Это решение вызвало открытое недовольство приверженцев Шурдана. Представители городов начали роптать, понимая, что уполномоченный, занимаясь делами переселенцев, скоро будет не прочь вмешаться и в внутриобщинные споры.

Председательствующий в тот день царский сын попытался утихомирить крикунов. Когда ему это удалось, перешли к обсуждению второго вопроса – об утверждении Шамши–Адада новым туртаном общины Ашшура. На этот раз спор разгорелся не на шутку. Сторонники наследного принца открыто принялись поносить недалекого и обидчивого Шамши. Младшему брату царя припомнили и умаляющее достоинство главы общины обращение «старший брат», и тайные попытки погреть руки на добыче, которую воины собрали во время похода, и непоследовательность в распоряжениях, свидетельствующих о том, что новый туртан не уверен в своих силах.

Шамши помалкивал и на все упреки отвечал признанием своих ошибок. По мнению Азии, которое он тем же вечером выложил Шаммурамат, Шамши был проинструктирован самим Салманасаром, иначе трудно было объяснить покладистость и терпимость «волосатого чудовища».

В жизни Шамши–Адад как всякий недалекий человек отличался непомерной обидчивостью. Каждый упрек в свой адрес он считал невыносимым оскорблением. Его также отличала взрывная, яростная гневливость, в которую он мог впасть по самому ничтожному поводу. Шамши признавался Нинурте, что сам боится вспышек раздражения, которые время от времени преследовали его. В этом признании он был весь как на ладони – высказавшись грубо, наломав дров, он скоро начинал оправдываться, брал обиженного за руки, заглядывал в глаза.

Добавили масла в огонь и одобрительные кивки, которыми Салманасар встречал самые злобные выпады, направленные против Шамши. Как и следовало ожидать, только общины Калаха и священного Ашшура решительно выступили в защиту брата царя. Их представители указывали на то, что поход в отсутствии, но под пристальным оком царя, закончился удачно. Армия взяла богатую добычу, во всех столкновениях одерживала верх, штурмом взяла несколько хорошо укрепленных. Кто добился этого, если не Шамши? Что касается ошибок, у кого их не бывает? Во время обсуждения само собой всплыло имя Нинурты–тукульти–Ашшура, которого некоторые и, прежде всего, Туку обвинили в недопустимом вмешательстве в управление армией, а другие, например, знатный из Калаха, похвалил за помощь, которую он оказал главнокомандующему.

Азия вмешался в разгоравшийся спор, напомнив, что судьбу опального военачальника будут решать завтра, а сегодня необходимо определиться с туртаном.

На завтра также было назначено волеизъявление по поводу утверждения нового туртана.

Ночь отдавалась воинам на раздумье.

Азия, ближе к ночи посетивший Шами, не скрыл от встревоженной женщины своих опасений насчет исхода завтрашнего дня. По дворцу ходили упорные слухи, что судьба Нину может стать разменной монетой. Оппозиция пошла на уступки в вопросе о новом туртане. В свою очередь царь отдаст им на растерзание начальника конницы.

С точки зрения Азии, эта была очевидно нелепая идея. Всякая попытка разорвать связь между Шамши, Нину и Шаммурамат означала первый шаг в сторону гражданской войны и гибель царства. Это было разумное соображение, однако Шами знала цену разуму в тот момент, когда начинают бушевать страсти.

Она маялась всю ночь. Сначала бродила по дому, потом прилегла в спальне. Разум успокаивал, но сердце было готово выскочить из груди. Зная Салманасара, она была уверена, что этот противный старикашка не остановиться ни перед чем, чтобы добиться своего, а что в этой ситуации можно было считать «своим», по–прежнему было неясно.

Она встала и поднялась на крышу дома. Небо было занавешено тучами, легкий ветерок доносил с реки влажные дурманящие запахи и горечь костров, разведенных на сторожевых башнях.

Если противный старикашка действительно решил пожертвовать Нину, чтобы заткнуть рты знатным в городах, она может остаться и без мужа, и без места.

Хуже некуда!

Близился рассвет, в прогалах туч обнажилась светлеющая гладь небесного свода, но и там было пусто.

Ни единой звезды.

У кого просить совета?

Может, стоит попытаться проникнуть к царю и поговорить с ним? Салманасар всегда привечал ее, относился к ней доброжелательно. Он выслушает, он умерит гнев. Он примет в расчет, что, погубив Нину, он осиротит ее детей, лишит ее радости. Она напомнит, что кроме Нинурты некому командовать конницей.

Разум подсказал – это детские надежды.

Ей не с чем идти к царю.

Эта мысль окончательно лишила Шами бодрости духа, и женщина расплакалась. Она вдруг почувствовала себя жертвой, приведенной на царский суд и оказавшейся под наведенным на нее царским пальцем. Что ей оставалось? Только, затаив дыхание, ждать, в какую сторону шевельнется корявый старческий ноготь – вниз и в сторону или, может, царь согнет палец в суставчике и пригласит подойти поближе.

У досужих рассуждений есть только одно преимущество – они редко сбываются.

С чем идти к царю?

На спасение надежды не было. Завтра царь царей отдаст мужа на расправу людям Шурдана. Это будет конец длинной и захватывающей истории о вавилонской царевне и сыне визиря.

Ей вспомнился Ишпакай, его добрейшее, сморщенное годами личико, ласковый голос. Вспомнилась их первая встреча, когда он, многоопытный и услужливый, встретил ее рассказом о приключениях бедного дровосека, которого звали Али–Бабайя. Теперь пришел черед сказке о сыне визиря и вавилонской принцессе.

Ишпакай начал бы так:

— Знай, о, многомудрая, был в древние времена визирь, а у визиря был племянник, который любил веселье, прогулки, охоту и ловлю. И вот однажды отправился юноша на охоту. День скакал, другой – ни птицы, ни дикого зверя, ни ползучего гада не встретил. Пусто было в пустыне.

На третий день юноша заметил облачко пыли. Он направился в ту сторону и увидел караван, медленно бредущий в сторону Дамаска…

Жаль не довезли, с горечью решила Шаммурамат. Жизнь с могучим и благородным Бен–Хададом, заботы о беспомощном дурачке, его сыне, представлялись ей меньшим злом по сравнению с муками, которые придется ей и ее детям отведать завтра и тем сухим ломтем, которым придется питаться до самого последнего в жизни дня, а день тот был не за горами.

Припомнилась Гула. Это воспоминание разбудило вопль души – боги, за что?!

Шами с трудом взяла себя в руки. Сердце с нескрываемой горечью отозвалось на мудрость, высказанную Сарсехимом – справедливость есть дело смертных.

Стоит ли обращаться к небожителям, если страдания ничтожных служит им забавой. Если взывать, то разве что к тому единственному, который не побоялся, получив удар в правое ухо, подставить левое.

В этот момент тучи сдвинулись, и в образовавшемся прогале вспыхнула утренняя звезда. Шами, укоряя себя за неверие, вскинула руки и обратилась к своей покровительнице.

— К тебе взываю, Повелительница львов, Ирнани–победительница, Белет–владычица…

Ее внимание привлек частый решительный стук по дереву. Шами встрепенулась, прислушалась. Стук повторился, теперь он был погромче. Кто‑то пытался проникнуть в дом через задние ворота, выходившие в проулок и служившие для доставки в усадьбу хвороста, провизии и прочих необходимых в хозяйстве припасов. Проулок, ведущий к дому Шами, чуть заворачивал, так что с главной улицы не было видно, что доставляют в усадьбу или кто заходит в дом.

На крышу, запыхавшись, взобралась Габрия и сообщила.

— Стучат.

— Кто стучит? – рассердилась госпожа. – Говори толком.

Однако служанка приложила палец к губам, начала отступать к лестнице и, сделав таинственное лицо, поманила госпожу за собой.

Шами двинулась за ней следом.

Габрия торопливо вела госпожу через хозяйственный двор. Шами, чтобы успеть за служанкой, пришлось перейти на бег.

Возле створок топтались вооруженные ножами рабы. Заметив хозяйку, они наперебой стали докладывать, что за воротами конные. Говорят, что из Ашшура, а там кто его знает. Шами подошла ближе, глянула в проделанное тайное отверстие.

Действительно, конные…

Это же Набай, а с ним Буря!

Она вполголоса выкрикнула.

— Открывайте ворота!

Конные, не дожидаясь, пока створки полностью разойдутся, галопом промчались на двор. Здесь начали спешиваться. Буря, первым соскочивший на землю, указал на садовую беседку и шепотом распорядился, чтобы туда отвели двух лошадей, между которыми был подвешен какой‑то объемистый и, по–видимому, тяжелый груз.

Кто‑то, слишком усердный из домашних слуг, решил зажечь факел, но Буря прикрикнул на него. Слуга возмутился – кто ты такой, чтобы здесь распоряжаться?!

Его осадила подбежавшая Шами. Она молча, с силой повернула громадного скифа к себе, приблизила лицо, заглянула в глаза.

— Ну?!

— Все исполнили, госпожа, – шепнул Буря.

— Это что? – Шами кивком указала на груз.

— Негодяй, посмевший изменить дому Иблу.

Женщина разрыдалась. Габрия подхватила ее под локоть, попыталась увести, однако Шами тут же пришла в себя.

Она приказала

— Покажите негодяя!

Сверток уложили на каменные плиты, которыми был выстелен двор, и Набай ногами принялся разворачивать его. Сначала показались босые грязные ноги.

Набай перепугался

— Прости, госпожа.

— С другой стороны!

Наконец обнажилось лицо. Один глаз – пустой – сквозь балки галереи бессмысленно смотрел в небо. Другой, полноценный, уставился на женщину. Чего во взгляде было больше – страха или ненависти, сказать трудно. Шами, удостоверившись, что пойман тот, за кем охотились, приказала.

— В подвал негодяя.

Буря понимающе кивнул и приказал рабам оттащить Ушезуба в дальний угол двора, где находился вход в подвал.

Шами, Буря и Набай направились вслед за рабами.

— Документы? – спросила женщина.

— Все в целостности и сохранности.

В повале Буря пригрозил полностью обнаженному негодяю нестерпимыми пытками и многозначительно глянул в сторону Шами, как бы намекая – теперь его яйца в твоей власти, но Шами промолчала. Затем она поднялась и, направляясь к выходу, приказала Буре и Набаю выяснить, кому Ушезуб должен был передать документы.

На прощание предупредила.

— Поберегитесь отправлять его к судьбе. Можете ломать руки, ноги, но только сохраните дыхание. Он нужен живой и только живой. Если у него хватит сил молчать здесь, вряд ли он сохранит мужество в царской пыточной.

Услышав последние слова, Ушезуб, обмякший, вздрагивающий от страха, взвыл волком.

В доме при свече Шаммурамат ознакомилась с письмами, которые вез в столицу отказавшийся говорить негодяй. Впрочем, его признания уже не требовалось. Послания, обнаруженные у гонца, свидетельствовали не столько об измене Шурдана и тех, кто сплотился вокруг него, сколько о том, что все решено и подготовлено к началу мятежа. Дело было за малым, и это малое свершилось – вавилонский полководец Бау–ах–иддин давал письменное обязательство примкнуть к мятежникам сразу, как только царский сын даст сигнал к выступлению.

Бау писал.

«…Закир на нашей стороне. Он готов хоть завтра выступить с войском и ударить по врагу с юга. О том же сообщает и эламский правитель Унташ».

Дальше читать не было сил, строчки расплывались перед глазами. Стоит только показать это письмо старикашке, тут же последует неотвратимое возмездие.

Она разрыдалась – без всякого стеснения, от души, с всхлипами и воплями, какие могут позволить сильные женщины, только оставшись наедине с собой. Никогда ранее цена власти и цена жизни не являлись ей с такой обжигающей пронзительностью. Боль в сердце стала нестерпима. Прикинула, может, Бау наврал? Может, грубиян и нахал взял на себя слишком много, но и в таком случае отцу не позавидуешь.

Уничтожить письмо?

Перед ее глазами промелькнуло скупое на ласки и щедрое на обиды детство. Отец возвышался над семьей как бездушный истукан. Он был равнодушен к родным детям, среди которых почему‑то выживали только девочки. Младенцы мужского пола быстро отправлялись к судьбе. Многие во дворце не без оснований подозревали в этом злодейском поветрии Амти–бабу.

Закир оставался равнодушен даже к смертям будущих наследников – этой наиважнейшей стороне жизни правителя. Впрочем, также он относился к Вавилону, к его жителям, к предначертанной судьбе. Он жил и царствовал как бы во сне и просыпался только тогда, когда в его руки попадалась каллиграфически исписанная глиняная табличка или новая поэма. Его непробиваемая бесчувственность вызывалась, видимо, тем, что под покровительством Ассирии ему было бесполезно рассчитывать на спокойную старость, на свободный выбор наследника. Когда жизнь ежедневно грозила смертью, было все равно, сколько у тебя детей и какого они пола.

Все‑таки это был ее отец! Он позволял маленькой Шами кататься на лошади, посещать город. Он простил ее за то, что она отрезала косу у Гулы. На вопли Амти–бабы Закир махнул рукой и ответил.

— Пустое.

Было над чем поплакать.

На рассвете она умылась ледяной водой, приказала принести походные доспехи. Панцирь стал тесен для ее расплывшихся и, тем не менее, очень соблазнительных грудей, она с трудом втиснула их под буйволиную кожу с нашитыми на нее бронзовыми пластинами. Пояс с трудом сомкнулся на раздавшихся бедрах. Одеваясь, она припомнила как Гула хвалилась в отцовском гареме – мол, стоит ей показать мизинец, как мужчины будут готовы умереть у ее ног. Что уж говорить об остальных частях тела. Прилаживая шлем, Шами усмехнулась – Гуле далеко до нее. Емкость шлема не вмещала ее густые волосы. Женщина приказала Габрии отрезать их накоротко. Испуг служанки пресекла, кратко напомнив – накажу.

Она испытывала непобедимый прилив сил и, вдохновленная своей покровительницей, почувствовала себя в силах принять в себя всех собравшихся на воинскую сходку мужчин. Только вряд ли это поможет спасти Нину.

Она поступит по–другому. Она примет удар на себя. Ее шеду искупит вину перед отцом. Она не пойдет на похабную торговлю своими прелестями, только бы спасти мужа.

Ее прелести – божий дар.

Она – женщина–воин и поступит как женщина–воин.

Она примет бой.

* * *

Вопрос о туртане решился неожиданно быстро, без затягивающих решение криков и протестующих воплей. Председательствующий – это вновь был Шурдан – как, впрочем, и вся сходка легко согласилась с Азией, чьим голосом вещал улыбчивый старик, совсем по–домашнему расположившийся в кресле. Азия объявил, что назначения на высший военный пост является исключительной прерогативой высшей власти. С небольшим преимуществом в голосах армия подтвердила волю царя и высказалась за назначение брата царя новым царским полководцем. Затем Шурдан поспешил перейти к обсуждению проступка Нинурты. В его устах этот прегрешение выглядело как неслыханный доселе вызов покровительствующим общине богам.

— Наглость самодовольна и беспечна, – заявил царевич, – но мы в Ассирии славимся тем, что всегда начеку. Когда детям Ашшура приходилось иметь дело с бесплодной или уродливой ветвью, они безжалостно удаляли ее. В таком вопросе как воинская дисциплина колебаний быть не может.

Присутствующих охотно согласились с ним – всякое пренебрежение царской волей должно сурово наказываться. Следом представитель общины Шибанибы выкрикнул – за нарушение боевого приказа подвергнуть виновного смертной казни! К удивлению Шурдана, этот призыв воины встретили угрюмым молчанием, затем по рядам пробежал неодобрительный гул. Общее мнение выразил командир одной из эмук города Ашшура – разрешение ведьме покинуть Калах никак нельзя считать боевым приказом, следовательно своеволие Нинурты тоже нельзя причислить к такого рода нарушениям. Затем командир обратился к собранию – кто может сказать, как бы он поступил, окажись он на месте Нинурты?

Салманасар в этот день впервые открыл рот. Сидя в том же громадном кресле, обмахиваемый опахалом, он что‑то тихо сказал. Сходка замерла, все активно начали прислушиваться Старик объявил погромче – он согласен, что самовольство Нинурты нельзя рассматривать как нарушение боевого приказа. К тому же, на пользу ли Ассирии лишаться опытного и храброго командира? С другой стороны, пренебрежение волей царя есть святотатство. Нинурту следует примерно наказать. Пусть он послужит на границе начальником пятидесятка.

Все притихли. На просторном на две трети заполненном дворе установилась звенящая тишина. Наказание было действительно тяжким и, по общему мнению, незаслуженным. Все понимали, человеку, рухнувшему с такой высоты, очень трудно будет вернуть прежнее положение, однако желающих спорить с царем не нашлось.

Затем с той стороны, где кучковались сторонники Шурдана, послышалось пение.

Салманасар, царь могучий, –

Что ж, кого ты ждешь?

Эллиль дал тебе величье –

Что ж, кого ты ждешь?

Голоса сплотились, хор зазвучал громче, к нему начали присоединяться воины, которым, в общем‑то, было наплевать на Нинурту и на крушение его карьеры.

Син вручил нам превосходство -

Что ж, кого ты ждешь?

Далее подхватили задние ряды, выстроившиеся у дворцовой стены.

Нинурта дал оружье славы –

Что ж, кого ты ждешь?

Наконец хор набрал силу. Мало кто смел удержаться от исполнения боевого гимна.

Иштар вручила силу битвы –

Что ж, кого ты ждешь?

Шамаш и Адад твоя заступа, –

Что ж, кого ты ждешь?

Царь, чей шаг Ашшуру люб,

Воцарись над белым светом!

Твоя власть да воссияет…

Салманасар, могучий воин,

Ты повергни вражью землю!

Лоном гор их овладей,

Ты залей их наводнением…

Такое единодушие пришлось не по душе Салманасару, однако он не стал прерывать исполнения воинской песни.

Когда хор начал стихать, он встал с кресла, вскинул руки, чтобы объявить окончательный приговор, и в этот момент до него донеслось:

— Пощады!

Воин с приятными чертами лица, несколько неуклюже, расталкивая впередистоящих, пробивался к помосту. Те, кто узнавал воина, отшатывались, другие мрачнели, их лица наливались кровью, однако желающих остановить его не нашлось.

Шами пробилась через передние ряды, приблизилась к возвышению, опустилась на колени.

По рядам пробежали возмущенные возгласы – женщина на сходке. Где это видано!..

Великий царь опустил руки. Все напряглись, ожидая движения пальцем. Что изобразит великий царь, наставит ли на женщину указующий перст?

В наступившей тишине Салманасар долго разглядывал склонившуюся перед ним женщину. Шлем в форме воронки с загнутым вперед горлышком Шами держала в руках. Волосы были острижены – иначе ей вряд ли удалось пробраться в цитадель – на шее была отчетливо видна светлая полоска кожи.

Старик закусил губу, отошел от края помоста, как всегда полулежа устроился в кресле

Все это время, Шурдан, выпучив глаза, гневно рассматривал Шами. Затем принц подошел к краю помоста и грубо окликнул.

— Как ты посмела нарушить древний закон, запрещающий женщинам принимать участие в делах мужчин?

Шами встала, отряхнула колени.

— Великий царь наградил меня правом обращаться к нему в любое время. Невзирая ни на какие обстоятельства. Я прошла обряд посвящения в воины, я участвовала в бою, меня наградили почетным копьем.

Шурдан вопросительно посмотрел на отца.

Тот кивнул. Затем кряхтя, опираясь на царский жезл, поднялся.

— Кого я должен пощадить?

— Великий царь, это я настояла, чтобы твой раб–мунгу нарушил приказ.

— Вот и хорошо, – удовлетворенно кивнул Салманасар. – Вдвоем и отправитесь охранять границу. Поживете в палатке.

— Великий государь, ты не спросил о причине, которая толкнула меня на этот поступок.

— Причина, конечно, государственная? – засмеялся царь. – Скрытая угроза, не так ли?

Шами кивнула.

Царь откровенно рассердился, даже жезлом пристукнул.

— Что за поветрие напало на моих подданных? Все они только тем и озабочены, чтобы спасти государство. Всюду видят скрытые угрозы. Ох, беда, беда. Один я, дряхлый старикашка, проспал все на свете.

— Мы не вынесли решение, – напомнил Шурдан.

— Вынесем. После перерыва.

В спальне царь ознакомился с пергаментами, найденными у Ушезуба, подтверждавшими измену Шурдана, подбивавшего царя Вавилона взбунтоваться и выступить против правителя. Также Шами передала царю письмо Сарсехима, в котором сообщалось, что Закир держится из последних сил. Ссылается на немощь, на нездоровье, на отсутствие подтверждающих знамений, на волю богов, на гнев Салманасара, однако долго так продолжаться не может.

Пора принимать меры.

Салманасар, ознакомившись с документами, долго отдыхал на ложе. Молча разглядывал Шами. Вздыхал, вспоминал молодость – эта женщина была бы ему достойной супругой. Она плодовита, ее дети здоровы, любят учиться.

Отчего боги так несправедливы?

Почему бы им не свести их в одни и те же годы?

Или, как утверждал этот грязный евнух, сочиняющий подметные письма, справедливость исключительно человеческая забота?

Как бы не так!

Нет никакой иной справедливости, кроме права сильного. О чем еще можно вести речь? Какая справедливость способна вернуть человеку молодость, а без этого дара жизнь никогда не покажется сладкой. Оставить наследство Шурдану? Не сдюжит, очень скоро его подомнут под себя князья. Что не сожрут знатные, вырвет царь Урарту.

Шамши тоже хорош. Однако какова женщина? Как все обставила.

Шами, первое время державшаяся на ногах, скоро сама не заметила как, села на ковер.

Царь не обратил внимания на неслыханную вольность.

— Ты очень похорошела, и наряд воина тебе уже не к лицу.

— Какой же наряд, по мнению великого царя, мне к лицу?

— Царицы.

Шаммурамат вскрикнула, зажала рот ладонью.

— Я скоро умру, – признался царь. – Меня уже два раза окликнула Эрешкигаль. Скоро я отправлюсь в страну без возврата, а ты смущаешь мой дух всякого рода ядовитыми писульками. Неужели ты полагаешь, что открыла что‑то новое? Что я старый дуралей, ничего не вижу и не слышу? Мои люди донесли мне и о шашнях Шурдана, позволившего до нитки обобрать переселенцев, и о пьянстве Шамши в компании с твоим Нинуртой. Они уже поделили добычу. Знаешь ли ты, что они называют добычей?

Шами благоразумно промолчала.

— Ассирию, – объяснил царь. – Разве это не сверхдерзость? Или сверхглупость?..

Царь указал на нее пальцем.

— Ты потребовала пощады, а кто пощадит меня? Зачем вы лишаете меня покоя, без которого трудно проститься с белым светом? Мне вовсе не хочется покидать мир живых в суете, проливая кровь сына или брата. У меня скудный выбор. Они оба готовы пожертвовать тем, что я выстраивал все эти годы. Они как дети не прочь поиграть в самую гнусную игру, которую выдумали демоны Эрешкигаль – они готовы бездумно ввергнуть страну в смуту. Это означает конец государству. Никто из соседей, ближних и дальних, ничего не простят любимцам Ашшура. Они все припомнят. Каждый подлый раб почтет за счастье убить ассирийца, отрубить ему руки, ноги, выколоть глаза, надругаться над ассирийкой. Ты желаешь, чтобы над тобой надругались грязные рабы?

Царь не получил ответа. Впрочем, ответ ему был не нужен.

— Я тридцать лет воевал, чтобы этого не случилось! Зачем вы вовлекаете меня в свои гнусные заговоры? Ты понимаешь, что привезла смертный приговор моему родному сыну. Благодарю за приятную весть! Ты поплатишься за неугомонность, даю слово Салманасара.

Шами побледнела.

— Я спасала любимого человека.

— Забудь о любви. Выкинь из головы всякую надежду на прощение. Ты сама ввязалась в эту историю. Не беспокойся, мое наказание будет безболезненным, но не менее суровым, чем то, какое вы все приготовили мне.

— Я… Я поверила в тебя, божественный. Я хотела спасти государство.

— Я всю жизнь отдал государству. Чем оно наградило меня? Государство!.. Глупая женщина! Неужели непонятно, что, кроме государства, на свете существует столько всякого… Знаешь, чего мне хочется больше всего на свете?

Шами опустила глаза.

— Да, я хочу отведать твое лоно! Я хочу пощупать твои груди. Они, наверное, необыкновенно хороши?

Женщина опустила глаза.

Царь подтвердил.

— Да, я хотел бы обладать тобой. Я много чего хочу, но все мои желания пожрало государство. Я не жалуюсь, нет…

После короткой паузы, царь спросил.

— Чем ты можешь доказать, что эти послания подлинные?

— Мы перехватили гонца.

— Где он?

— Спрятан в моем доме. Его охраняет Буря.

— Этот неугомонный. Он, мне говорили, тоже влюблен в тебя?

— Государь… – только и смогла выговорить женщина.

— Сознайся, между вами ничего не было? – царь хихикнул. – Иначе я прикажу оторвать ему яйца.

Шами вновь опустила глаза, ответила тихо.

— Нет, государь. Я люблю Нину.

— Это плохо, моя девочка. Это очень плохо. Мне жаль тебя. Ты будешь страдать куда сильнее, чем торопливые и потные шлюхи. Что ж, такова справедливость, какую мы, люди, установили на земле. И никакой другой быть не может.

Шаммурамат возразила.

— Может, государь.

— Это тебе Иштар подсказала?

Она кивнула.

Царь перевел разговор.

— Почему гонца сразу не доставили во дворец?

— Опасалась, что его может перехватить Шурдан.

— Предусмотрительная, – скривился Салманасар. – Все просчитала. Хорошо, я открою тебе одну маленькую тайну. Хочешь?

— Она не погубит меня?

Царь усмехнулся.

— И мудрая. Нет, если ты будешь держать рот на замке. Знай, Шурдану немедленно донесут, о чем мы здесь беседовали.

Шами отпрянула. Прихлынувшая к лицу бледность очень развеселила дряхлого старика.

— Кроме того, что я сейчас открою тебе. Если, получив известие, что мне все известно, мой сын явится с повинной, он будет царем. Если же отважится на какой‑нибудь безумный поступок, он сгинет. Такова воля богов, ведь, как ни крути, я тоже любимец Ашшура. Ступай.

 

Глава 8

Безумный поступок Шурдан совершил той же ночью – он бежал из столицы.

Салманасар, вмиг взбодрившийся, испытавший прилив энергии, приказал поймать беглеца. Через несколько дней пришло известие, что Шурдан объявился в Шибанибе. Там объявил себя царем и призвал своих сторонников объединиться, чтобы спасти и возродить погибающую отчизну. В письме отцу Шурдан предложил отцу добровольно передать ему государственные дела, а самому уйти на покой. Почет и возможность довести до конца свои грандиозные строительные планы, ему будут обеспечены.

— Сказки для дураков! – изрек Салманасар в присутствии Шами.

Теперь он не отпускал ее от себя – рассказывал о походах, о годах юности. По поводу письма сына отозвался так.

— Струсил. Выдержки не хватило. Хитрый, а дурак.

Первые дни мятежа запомнились Шаммурамат скрытым нежеланием большинства ассирийских городов открыто поддержать мятежного наследника. Салманасар в полной мере воспользовался этой паузой и приказал собирать войска.

Во все концы страны помчались посыльные, отовсюду в столицу направлялись отряды.

Народ вооружался.

Прощенный Нинурта был отправлен к Ашшур, чтобы к концу сентября привести в Калах конницу. Несмотря на просьбы Шами, царь даже в последний день отказался встретиться со своим раб–мунгу.

— Пусть не считает, что дерзость Шурдана спишет его долги. А ты не теряй времени. Вникай в происходящее. Каждое утро я буду выслушивать доклад, подготовленный тобой за ночь. Это первая и самая легкая кара, которую я наложил на тебя.

Шами позволила себе дерзость.

— Мой доклад готов, о великий царь. Зачем ждать ночь.

Салманасар встрепенулся.

— Ну‑ка?..

— Нам следует поспешить, – заявила женщина. – Царский полк должен немедленно выступить из столицы и двинуться к Шибанибе. Отряды будут присоединяться к полку на марше.

— Дельное предложение, – кивнул Салманасар. – Только ты забыла, что я не желаю проливать ассирийскую кровь. Я не теряю надежду, что Шурдан одумается. Его раскаяние и мольбы о прощении были бы очень кстати сейчас, в преддверии похода в Урарту. Горцы ликуют, они ни во что не ставят ассирийское войско. Самое время нанести удар. Открою секрет, я отправил к Шурдану гонца с предложением мириться. Я готов предоставить ему пост главнокомандующего…

Шами воскликнула.

— Предателю пост главнокомандующего? А как же Шамши и Нинурта?

— Они присмотрят за ним. У них будут особые полномочия.

Шами призналась.

— Я ничего не понимаю, государь.

Салманасар наставил на нее палец и веско произнес.

— То‑то и оно. Тебе еще многому надо научиться. Искусство власти это, прежде всего, умение заглядывать вперед, а также знать, кто на что способен. Что касается Шурдана, я надеюсь, он потеряет голову и попытается бежать из страны. Куда ему бежать, кроме Урарту, вот почему нельзя спешить с походом на Шибанибу. Ввяжешься в кровопролитие, потом не отвяжешься. Всей мощью Ассирия обрушится на врага, рискнувшего пригреть беглого царевича, посмевшего бросить вызов мне, самому Салманасару.

Расчет был дальновидный, однако Шаммурамат никак не могла отделаться от досаждавшей ей тревоги. Опекаемая богами, она лучше, чем кто‑либо, знала, что такого рода дела как сокрушение неприятеля менее всего зависят от тонкости и хитроумности задумки. Нельзя смешивать в кучу подавление внутреннего мятежа и великий поход. Одно никак не сопрягается с другим.

Наступил сентябрь. Не дождавшись бегства Шурдана к северным горцам, царь, наконец, отдал приказ собравшимся войскам выступать на Шибанибу. В день выступления, когда весь Калах сбежался посмотреть на победоносные кисиры царской гвардии, чьи ряды осеняли значки с изображениями стреляющего из лука Ашшура, взобравшегося на спину волка, – царя хватил удар и к вечеру Салманасар скоропостижно скончался. Перед смертью он успел прошептать жрецам и представителям столичной общины имя наследника. Это был Шамши–Адад. Воля великого Салманасара была зафиксирована отпечатками ногтей всех присутствующих и на следующий день объявлена стране.

* * *

Смерть правителя резко изменила ситуацию в стране. План, казалось бы, рассчитанный до самых мельчайших подробностей, рухнул в одночасье.

Это был хороший урок всякому, кто, положившись на гордыню, надеется обмануть судьбу. Шами решительно настаивала, чтобы Шамши, не взирая на траур, в течение ближайших нескольких дней провел церемонию обладания царскими регалиями – жезлом, драгоценным венцом, налобной повязкой, надеваемой под венец, и посохом.

— Нельзя ждать поимки Шурдана! – убеждала она нового правителя. – Действуй немедленно. На завтра назначь церемонию возведения тебя в сан верховного жреца. Приведи храмы к покорности, пусть они перестанут тянуть время и ссылаться на неблагоприятные гадания.

Шамши–Адад вздыхал, на словах соглашался, однако ничего не предпринимал. Он полюбил уединение, смаковал вино и, несмотря на уговоры, тянул время. Азия, чаще других допускаемый к Шамши, предупреждал властителя, что в стране много негодяев, желающих половить рыбку в мутной воде. Нельзя, убеждал писец, надеяться на божественную сущность Шаммурамат. Благосклонность Иштар непредсказуема, к тому же влияние Шаммурамат в Калахе, стремительно усилившееся при прежнем царе, теперь быстро сходит на нет.

На том же настаивал и Нинурта, пришедший с конницей к стенам столицы. Сил было вполне достаточно, чтобы проучить мятежную Шибанибу, приютивший предателя, однако Шамши по–прежнему медлил.

Тогда случилось неизбежное. Община за общиной начали примыкать к наследнику. Войско, собранное Салманасаром для подавления мятежа начало постепенно таять. Акт, в котором сын царя объявлялся государственным преступников и лишался всех прав на венец, все отчетливее превращался в пустую бумажку, на которую Шурдан скоро дал свой ответ, тем самым официально объявив о начале гражданской войны. Царский сын объявил документ о престолонаследнике недействительным, подписанным под давлением царского брата и его побратима, о которых было известно, что они являются отъявленными смутьянами и похитителями власти.

День, когда в Калахе были пойманы соглядатаи Шурдана, доставившие в столицу воззвание Шурдана, был последним спокойным днем для Шами. Может, поэтому она была так настойчива ночью и без конца досаждала Нину неуемным желанием. Тот под утро едва не завопил.

— Что ты хочешь от меня, женщина! В тебе проснулась дьяволица? Завтра я не смогу самостоятельно сесть на коня.

Шами отодвинулась от мужчины, отвернулась и задумалась о том, что судьба сыграла с ней злую шутку – впервые она почувствовала, что более никогда не сможет насытиться этим мужчиной, которого боги когда‑то назначили ей в мужья, ведь иначе как предначертанной свыше их встречу в пустыне не назовешь. В ней проснулась необоримая алчность к телесным удовольствиям, а может, не давало покоя ощущение близкой погибели, о которой таким жутким образом предупреждали боги.

Ей стало горько – встреча в пустыне исчерпала себя и вовсе не потому, что она разлюбила Нину. Он по–прежнему был ей дорог, желанен. Его прикосновения ее тело принимало охотно. Погруженный в нее, он все также был мил и радовал ее лоно, но теперь согласно приказа Салманасара время свернуло в сторону. Оно настойчиво манило за собой.

Ох, как не хотелось Шами откликаться на этот зов, но с судьбой не поспоришь, Знамения были яснее ясного – мир опрокинулся, все полетело вверх тормашками. То, о чем вчера можно было договориться, рассевшись на ковре, теперь могло быть восстановлено только силой оружия.

Прошли три драгоценные семидневки. Тугодум Шамши и не желавший досаждать великому царю пустяками, назначенный новым туртаном Нинурта–тукульти–Ашшур упустили момент, когда можно было решительно обрушиться на «горшечника». В октябре каждый день приносил известия, что все больше общин поддерживают мятежников. В конце месяца выяснилось, что сил у «горшечника» значительно больше, чем смог собрать под свои знамена законный наследник. Шамши твердо поддерживали царский полк, конница Нинурты, мелкие общины, издавна примыкавших к наместничеству Ашшура и кое‑кто из союзников, исключая Вавилон, чья позиция в назревавшем столкновении становилась решающей.

Шами в письме к Сарсехиму потребовала от евнуха любой ценой удержать отца от немедленного выступления на стороне мятежников. «Ни в коем случае, – уговаривала она евнуха, – нельзя допустить чтобы вавилонское войско пересекло южную границу Ассирии». Пусть евнух пишет сколь угодно длинные героические поэмы, пусть сочиняет небылицы о подвигах древних героев, пусть льстит и подлаживается, пусть обязуется во всем поддерживать Бау–ах–иддина, «только займи отца и не давай ему ни времени, ни возможности вникнуть в истинное положение вещей».

В ответ евнух сообщал: «…я стараюсь изо всех, но долго так продолжаться не может, ибо я таю как свечка, а решимость Закира сменяется слезливой обидой на то, что все желают видеть его униженным и посаженным в клетку, как ассирийские цари всегда поступали с пленными владыками».

Кое‑кто из сохранивших верность законной власти чиновников, прежде всего, Азия, указали новому царю на ошибку Шурдана, повелевшего привлекать в свое войско переселенцев. Шаммурамат настояла, чтобы тут же был выпущен царский указ, обещавший пришлым полноценное гражданство и защиту короны. Указ, конечно, был нужный, однако, когда в твой дом входит бородатый ассирийский щитоносец или к воротам на колеснице подъедет родовитый землевладелец и потребует немедленного выступления на стороне «законного наследника», кто отважится отказать им?

Между тем в столичной цитадели не прекращались совещания. Говорили обо всем и ни о чем. Говорили все, даже спальники царя, появление которых на военном совете теперь воспринималось как должное. Шамши, переживший после объявления его наследником взрыв бурного энтузиазма, так и не избавился от меланхолии и теперь поддакивал всем, кто кричал громче, кто с пеной у рта отстаивал всякую несуразность, не имеющую значения в военном деле, а горлопанов вокруг него хватало. Многие спешили воспользоваться моментом и пытались теснее прильнуть к будущему царю. Схватить у него какую‑нибудь награду и бежать к сопернику. Если обойдут с наградой, значит, надо что‑то выведать. Шами терпела до середины ноября, затем выдвинула ультиматум – либо центральная власть всерьез займется усмирением мятежа, либо она возвращается в Ашшур, и пусть спальники руководят войском и ведут в бой конницу. В присутствии царя она откровенно заявила, что не понимает, почему опытные военачальники, прошедшие Анатолию, Сирию, Финикию, Иудею, в самый решительный час вдруг утратили доверие власти..

Шамши схватился за голову и почти на коленях, хватая жену побратима за руки, умолял не бросать его в такую минуту. Он ссылался на распоряжение Салманасара, перед смертью приказавшего младшему брату ни в коем случае не обижать «дочь Иштар»

Удивительно, но Нинурта, присутствовавший при этой сцене, промолчал. Он только кусал губы, наблюдая, как побратим касался его жены. Шаммурамат осторожно, но решительно отвела руки Шамши и потребовала публичного объявления, что дело спасения отчизны царь доверяет испытанному и верному воину Шамиру.

Такого рода маскировка была ясна всякому, кто вырос в Ассирии, но – удивительное дело! – мало кто позволил себе посмеяться над царским приказом. Шурдан, с ощутимым холодком в груди воспринявший это известие, приказал своим людям повсеместно высмеивать слабость «узурпатора», отдавшего себя и власть в руки женщине. Мятежный принц приказал своим людям «воспрянуть духом и еще решительнее сплотиться в борьбе за правое дело».

Шаммурамат за несколько дней очистила ставку от всякого рода горлопанов и доброхотов. Ее решимость взять на себя полноту ответственности вполне устроили не только нового царя, но, как ни странно, и Нинурту. Шамши, всю жизнь привыкший подчиняться чужой воле, охотно исполнял ее советы. Нинурта заявил, что гражданские дела его не касаются, тем самым косвенным образом подтвердив право жены на лидерство. Он, кстати, первым предложил отсидеться за крепостными стенами Ашшура. Шамши и Нинурта были единодушны в том, что Калах им не удержать. В столице было слишком много сторонников Шурдана. Единственным спасением представлялось отступление в Ашшур.

Шаммурамат с ходу отвергла это предложение.

— Это не выход! – заявила она. – Надо действовать, а не отсиживаться в обороне. В первую очередь попытаться привлечь переселенцев на свою сторону. Для этого великий царь, – она обратилась к Шамши, – в добавок к изданному указу должен объявить – когда законность будет восстановлена, он отменит все дополнительные поборы. Налог ни в коем случае не будет больше того, что был назначен Ашшурнацирапалом и Салманасаром. Никто, ни местная община, ни храмы, не имеют права требовать с переселенцев оброк или исполнения каких‑либо повинностей без разрешения центральной власти. Гражданство будет представляться в прежнем порядке – первое поколение за личные заслуги, второе по праву рождения.

Вопросы, касавшиеся планов предстоящей кампании, были вынесены на совещание, на которое Шаммурамат допустила только проверенных командиров царского полка, двух командующих городскими эмуками и командиров конных отрядов, в том числе и Партатуи–Бурю.

Прежде всего, женщина потребовала от нового туртана разъяснить, чего можно добиться, отсиживаясь за крепостными стенами Ашшура?

Нину развел руками.

— Шами, ты не понимаешь, в Калахе слишком много тех, кто зависит от Шурдана. Мы не сможем заткнуть им глотки, следовательно, не исключено предательство. Ашшур – моя вотчина, там все единодушны в поддержке законной власти.

— Я не о том, – возразила Шами. – Зачем вообще нужно отсиживаться за крепостными стенами?

— Нам не выдержать столкновения в поле. Мы вынуждены отступать! – объяснил Шамши. – Что у нас есть? Пятнадцать тысяч пехоты и двенадцать тысяч конницы. Колесниц раз–два и обчелся. Саперных частей нет, припасов мало. Мятежники окружат нас и перестреляют из луков.

Шами возразила.

— Вы берете пример с Бен–Хадада, однако Ашшур – это не Дамаск. Его можно взять, значит, его возьмут. Как только Шурдан приступит к осаде, Бау дожмет отца, и вавилонский корпус поспешит ему на помощь.

— Что ты предлагаешь? – спросил Нинурта. – Дать сражение в поле? Имея такое численное преимущество, они перестреляют нас еще до того, как бросятся в атаку.

Буря осмелился подать голос.

— Это в том случае, если мы будем стоять на месте. У них же нет конницы! Если мы будем вести огонь верхом, еще неизвестно, у кого первого не выдержат нервы. Всадник выше пехотинца, его стрела летит дальше. Попасть труднее, но по сгрудившейся массе не промахнешься.

Его поддержал самый старший по возрасту командир одной из эмук.

— Это важное преимущество, – подтвердил он, затем спросил. – Чего боится наша пехота?

Он сам себе ответил.

— Ассирийская пехота никого и ничего не боится, ведь у нашего воина есть все, что есть у противника, а умения и опыта у него куда больше чем у паршивого сирийца или дикого горца. Но вот с чем ассирийский воин никогда не сталкивался в бою – это со стреляющими на ходу, конными лучниками, способными действовать сплоченно, организованной массой. А я сталкивался со скифской атакой. Никому не пожелаю попасть под их огонь.

— Они все это испытали в Сирии! – воскликнул Нинурта.

— Нет, благородный туртан. Одно дело – наблюдать со стороны, другое – испытать на себе. Помните, как они насмехались над всадниками, которые после каждого выстрела падали с коней. Теперь им будет не до смеха.

Его мысль развил старший из командиров царского полка.

— Дельное предложение, но оно не решает проблему. Победа добывается только в результате прямой атаки, в рукопашном бою. Учтите, у врага нет не только конницы. У врага нет воспитанницы Иштар…

Тут произошло то, чего никогда не бывало в ассирийском войске. Шамши–Адад, Нинурта, присутствовавшие на совете офицеры – все как один перевели взгляды на Шаммурамат.

Сердце у нее дрогнуло, но Иштар, следившая за ней с высоты, подсказала – не робей! Веди к победе!

Шамши–Адад обратился к женщине

— Что будем делать?

— Искать решение.

Этим и занялись. Когда никто не перебивал, когда избавились от профанов и соглядатаев, вояки осмелели. У каждого нашлось дельное предложение и толковый совет. Прежде всего, сошлись на том, что необходимо обмануть врага, заставить Шурдана поверить в собственную непобедимость. Для этого действительно необходимо оставить Калах и отступать к Ашшуру, якобы для того, чтобы укрыться за его стенами. Это решение напрашивалось само собой.

Двигаться следует неторопливо, постоянно огрызаясь. Конница, особенно отборный отряд Бури, всадники которого, пусть и не в полной мере, овладели искусством стрелять на ходу, не должны давать врагу и часа передышки. Неприятель должен быть в постоянном напряжении. По совету одного из редумов было решено выбить у Шурдана возничих на колесницах и уничтожить конную разведку. Каждый отставший вражеский отряд отсекать от основных силах и добивать на месте. С нами Ашшур и Иштар! Отправим врагов в страну мертвых. Объявить в войсках – тот, кто поднял мятеж, не соплеменник.

В конце обсуждения слово взял самый пожилой из командиров эмук. Он еще раз напомнил, что отступление само по себе еще никогда не приводило к успеху. Без решительной схватки не обойтись!

Он указал на лежавший на столе чертеж местности, расположенной между двумя великими реками. На пергаменте была изображен неправильный треугольник, образованный Тигром и его притоком Нижним Забом. В этом треугольнике помещалась вся коренная Ассирия. Палец двинулся вдоль русла Тигра и уперся в его малый приток, сбегавший в великую реку в нескольких беру севернее Ашшура.

— Здесь кругом болота, а это овраги. Местность пересеченная, в доспехах не набегаешься, а конь пройдет, пусть и шагом.

Все прильнули к рисунку, изображавшему земную твердь, окруженную Мировым океаном. Предложение было интересное, но как заманить врага на этот участок?

Ветеран продолжил.

— Шурдан никогда не командовал большим войском. Он ни разу не испытал на собственной шкуре, что такое дневной переход, когда в движении находятся сразу несколько многочисленных отрядов. Его тешит собственное превосходство, царское величие застит ему глаза. Лазутчики докладывают, враги уже наперебой делят добычу, и командиров не только эмук, но и мало–мальски значительных кисиров палкой не выгонишь из его шатра. Значит, кисиры поведут редумы. Когда младшие командиры начинают командовать войском, добра не жди. Чтобы заманить врага в ловушку, от нас требуется только одно – не повторять ошибки врага. Командовать должен только один человек. Ты, Шамши! – он указал на нового царя. – Но ты должен дать клятву, что каждый твой приказ будет согласован с этой женщиной. Ты не сделаешь шага без одобрения дочери Иштар.

Он обратился к Шаммурамат.

— Я верю, ты – дочь Иштар! – заявил он, и все, кроме царя, встали. – Ты даруешь нам победу. Ты будешь испрашивать волю богини, и никто больше.

Все взглянули на Шамши. В его глазах загорелись искорки. Он коротко ответил.

— Даю слово царя!

* * *

Осень в том году выдалась дождливая, почва намокла, так что отступление было трудным, на грани человеческих сил, тем более что по приказу царя было решено вывезти из Калаха все припасы, чтобы они не достались Шурдану.

Враг, узнав, что Шамши–Адад оставил Калах, двинулся следом. В эти дни отчетливо сказалось преимущество тех, кто, стиснув зубы, спасал свои жизни над теми, кто желал обзавестись богатством. Конному отряду Бури удалось безнаказанно выбить у Шурдана конную разведку, и армия наследника скоро потеряла единое направление. К тому же непролазная грязь добила колесницы.

За семидневку царское войско осилило не более тридцати беру пути. Люди предельно вымотались, но сумели сохранить порядок, чего не скажешь о противнике, который, едва догнав отступавшие колонны, тут же безнадежно отстал. Солдаты мятежного принца разбрелись по окрестностям, занялись грабежом. Как докладывали перебежчики из переселенцев, Шурдан вовсе не стремился ускорить движение колонн или хотя бы призвать к порядку разгулявшихся мародеров. «Горшечник», уверенный в том, что Шамши стремится укрыться за стенами Ашшура, пустил дело на самотек. Кое‑кто из опытных военачальников пытался привлечь его внимание к необходимости немедленно пресечь разброд и беспорядок. Они настаивали – пора остановиться, заняться ремонтом колесниц, на что Шурдан, занятый планами штурма Ашшура, высокомерно заявил.

— При штурме города колесницы не потребуются.

Эти слова привели в замешательство многих из тех, кто примкнул к его войску по зову долга или в связи с обязанностями вассала, и не столько по причине недопустимой самонадеянности, сколько из соображений причастности к «общине Ашшур». Неужели царский сын всерьез намерен штурмовать священный город, колыбель их племени? Даже те же, кто примкнул к более сильной стороне в надежде нажиться на войне, испытал смущение. Ворваться в город не трудно, ассирийцы и не такие крепости взламывали. Что потом? Что останется от священных храмов, от алтарей и святилищ? Какая сила способна удержать солдат, только что рисковавших жизнью и вдруг обнаруживших, что они живы, от того, чтобы хватать все, что попадет под руку? Кто способен оградить священный город от кровавого разгула? Как отец небесный, вечный и грозный Ашшур, посмотрит на такое святотатство?

Уныние и злобу навевало и поведение противной стороны, которая пользовалась методами, которые иначе, как скифскими, не назовешь. Обстрелы продолжались днем и ночью. Убитых уже насчитывали десятками, раненых сотнями.

Когда эти вести дошли до Шурдана, он рассвирепел. Приказал убыстрить ход, догнать сторонников «чудовища», как он называл своего дядю, за его чрезвычайную волосатость, – схватить их, растоптать, посадить на колья.

В первую семидневку кислиму (ноябрь–декабрь) оба войска столкнулись на узкой равнине между мелкой, по пояс, речушкой и болотистой поймой священного Тигра. В тот день племенные отряды, составлявшие славу ассирийского ополчения, на собственной шкуре почувствовали силу конных атак. Всадники подскакивали на дистанцию стрельбы, выпускали стрелы по скоплению вражеской пехоты, которая сгрудилась на узком пятачке. Их тут же сменяли новые кисиры и так до полудня. Отогнать конницу было нечем – колесниц, готовых встать стеной, было немного, да и те выписывали колесами такие восьмерки, что жалко было смотреть.

После полудня у Шурдана не оставалось выбора, как двинуть пехоту вперед. Первыми в надежде сблизиться с противником в атаку двинулись копьеносцы. Это были лучшие копьеносцы в мире, их численное превосходство позволяло надеяться на успех, если бы нажим был организован более толково. Левый фланг, стиснутый и прижатый к Тигру, увяз в болоте. Правый выдвинулся вперед, разорвав при этом связь с центром и расстроив общий строй.

В этот момент на противоположной стороне заиграли флейты, ударили барабаны, и отряды «чудовища», под громкий рев боевых труб, выкрики редумов, лай боевых псов и вопли собаководов двинулись на врага. Царский полк, выстроившись тупым клином с прикрытыми ополченцами флангами, ускоряя шаг, ударил по замешкавшемуся противнику.

Удар оказался настолько мощным, что гвардии удалось разорвать вражескую линию, и к левому флангу, барахтавшемуся в болоте, присоединился центр, составленный из отборных воинов ниневийского ополчения. Теряя почву под ногами, измазавшись в грязи, опытные в боях и резне бородачи уже не могли помочь соратникам из Шибанибы. Этих неисправимых гвардейцы Салманасара – все в нарядных доспехах, начищенных кольчугах, – убивали безжалостно. Соплеменников резали с такой жестокостью, какую не выказывали даже по отношению к презренным сирийцам или грязным евреям – с издевками, с отрезанием ушей и носа, с выкалыванием глаз.

Войско Шурдана охватила паника. Сдавались пятидесятками и сотнями. Сдавшихся поубивали бы на поле боя, не разбирая, где брат, сын или отец, если бы не строжайший приказ Шаммурамат и специально назначенные люди, которые охраняли обезоруженных пленных. Сначала и это не помогало, пока сама воспитанница Иштар не бросилась на поле боя и не начала лично дарить жизнь побежденным. Перечить ей, дочери Иштар, не отваживались даже налившие кровью глаза гвардейцы из царского полка.

Появление Шаммурамат окончательно сломило сопротивление врага. Вражеские воины бросали оружие и толпами устремлялись вслед за женщиной, дарующей жизнь. Ею восхищались, ее приветствовали и свои, и чужие, как ожившее воплощение Небесной воительницы, опекавшей Ассирию.

Шурдан, наблюдавший за ходом сражения с ближайшего холма, умирая от ужаса, наблюдал, как Шаммурамат беспрепятственно проезжала на коне через смешавшиеся ряды его воинов. Как поверить, что «распутной девке», как ее со смехом называли в его окружении, удалось сломить сопротивление лучшей пехоты на свете.

Эта задержка стоила царевичу жизни. Уйти от преследования ему не удалось.

* * *

Возвращение в Калах оказалось для нового правителя поистине триумфальным.

В столице зверств было немного. С верными новому правителю войсками расплатились по–царски, после чего «царский полк» и часть конницы отправились в поход против Шибанибы, жители которой легкомысленно отказались признавать нового владыку. Когда опомнились, было поздно. Наслышавшись о милосердии победителей, горожане сами открыли ворота, и солдатня хлынула в узкие улицы древнего города.

Некоторое время командирам удавалось уговаривать своих солдат сжалиться. Воины, однако, были движимы не только обычной жаждой грабежа – царские гвардейцы издавна ненавидели жителей Шибанибы и рвались перебить их всех. Сыграли свою роль и зажиточные дома, чистые метенные улицы и блиставшие разноцветной глазурью храмы.

Тридцать тысяч вооруженных солдат, вломившихся в город, подожгли Шибанибу. За ними последовали обозные рабы и маркитанты, еще более многочисленные, еще более распущенные. Ни положение, ни возраст не могли оградить от насилия, спасти от смерти. Седых старцев, пожилых женщин волокли на потеху солдатне. Взрослых девушек и красивых юношей рвали на части, и над телами их возникали драки, кончавшиеся поножовщиной и убийствами. Солдаты тащили деньги, грабили храмы, другие, более сильные, нападали на них и отнимали добычу. Некоторые не довольствовались богатствами, бывшими у всех на виду – в поисках спрятанных вкладов они рыли землю, избивали и пытали людей. В руках у всех пылали факелы и, кончив грабеж, солдаты кидали их, потехи ради, в пустые дома и храмы. Ничего не было запретного для армии, в которой вчерашние мятежники из Ниневии, Арбел, других городов, примкнувшие к Шамши, перемешались с сохранившими верность гвардейцами и союзными эмуку

Грабеж продолжался две дня…

Об оставшихся в живых жителях Шибанибы, Шамши–Адад выразился в том смысле, что обращать полноправных граждан Ассирии в рабов нельзя, а свидетели ему не нужны. Так погиб город, видевший Саргона и знаменитого Тукульти–Нинурту I. Было ему от основания тысяча двести лет.

Участь Шибанибы оказалась хорошим уроком для Ниневии. Стоять зиму у ворот собственного города было немыслимо даже для недалекого умом Шамши. Он в присутствии верховных жрецов дал клятву, что ограничится данью, и казни будут преданы исключительно непосредственные зачинщики мятежа.

Он сдержал свое слово, правда, приказал обтянуть содранной с врагов кожей главные ворота Ниневии.