Глава 1

Из разговоров с бароном Алексом-Еско фон Шеелем.

Турецкая республика, поселок Авсалар, пляж.

Сентябрь 200… года.

— Как вы оказались в Германии?

— В субботу, 6 февраля 1943 года, меня сбросили на парашюте в районе южно-немецкого города Оренбург. Я запомнил эту дату, потому что это был последний день траура, объявленного в Германии после капитуляции окруженной в Сталинграде армии. Со мной был чемодан, в который был вмонтирован радиопередатчик. Я должен был доставить его во Фрейбург на явочную квартиру, надежность которой Трущев и Фитин гарантировали. Затем специальный связной должен был перевезти груз в Берлин и спрятать в подобранном Первым месте. Тем самым у нас появилась бы надежная связь.

Однако все вышло иначе. В момент приземления я потерял чемодан. Отыскать его ночью не смог, а ждать рассвета было рискованно.

Так я остался без связи с Центром. Правда, я мог известить о себе почтой через Швейцарию. Воспользоваться этим вариантом мне разрешалось только в крайнем случае, если по какой-то причине откажет радиопередатчик.

Прибыв во Фрейбург, я добрался до явки, передал привет от «тети Ханны», а утром обнаружил, что надежная фрау Ноффке, хозяйка квартиры, успела порыться в моих карманах. По-видимому, ее интересовали мои документы. Уходя, она попросила меня не покидать дом до ее возвращения и исчезла.

Я не внял ее просьбе. Наклеив усики и подправив внешность, незамедлительно покинул негостеприимный дом, и уже издали, со скамейки на бульваре, наблюдал, как в к дому подъехала машина, оттуда вышли три мордоворота и скрылись в подъезде.

Это был хороший урок, товарищ…

— Господин Шеель, вы полагаете я принадлежу к числу «товарищей»?

— Конечно. Мы с вами оба товарищи, и мне бы хотелось во время нашего разговора вновь пережить незабываемое. Например, помянуть добрым словом человека, вырастившего моего сына, пока я добывал победу для красных. Неужели у нас в России не осталось незабываемого?

Это был удар не в бровь, а в глаз. Я с трудом нашел силы признаться.

— Мой отец штурмовал рейхсканцелярию. Он был командиром истребительного противотанкового артиллерийского полка.

— Я знаю, дружище — старик одобрительно похлопал меня по плечу. — Я все знаю. В свое время меня тоже обуревали сомнения, но я, как видите, справился с ними. Теперь мне проще передавать молодежи опыт нелегальной работы, накопленный на территории фашистской Германии.

Я вздохнул — еще один заратустра на мою голову. Деваться некуда от философов из спецслужб! Они буквально заполонили эфир и учат, учат…

Это умозаключение привело меня в задумчивое состояние, в котором пребывает невежда, отыскав в земле крупный обломок античной статуи. Скажем, торс Венеры или голову Аполлона. К сожалению, я при всем желании не мог считать себя невеждой, разве что двурушником и присмиренцем, стругающим сценарии для современных телесериалов — нижней точки падения профессионального литератора. Не хотелось также считать себя ублюдком, родства не помнящим.

Я придавил раздражение — если кто-то хочет называть меня «товарищем», пусть называет. Что может быть прикольней, чем ходить в «товарищах» у имперского барона и миллионера.

Сколько, говорите, будет дважды два? Три целых четырнадцать сотых?..

Отлично.

Я нажал клавишу диктофона и задал вопрос.

— Три мордоворота вошли в подъезд и преподали вам хороший урок. Что дальше?

Барон ответил не сразу. Прежде он некоторое время обозревал разноцветно поблескивающую, средиземноморскую ширь.

Расположились мы с товарищем Шеелем на правой оконечности песчаного пляжа, вписанного в небольшое, вогнутое к зданиям отеля лукоморье. Сидели под зонтами на пластиковых топчанах.

Впереди, в нескольких километрах от берега возвышались два живописных скалистых острова. Один, расположенный левее, походил на небрежно сдвинутую на бок тюбетейку, другой, справа, отделенный ясно различимым проливом, напоминал средневековый замок, чьи стены отвесно выступали из скалистой, желтоватой подстилки. За нашими спинами, возле покрытых цветастыми полотняными крышами баров загорали нагрянувшие со всей Европы отдыхающие. По моему, лучшего места для конспиративных встреч не найти, хотя с какой целью близнецы таились и почему нельзя было встретиться в Москве, мне так и не объяснили.

Барон указал на острова.

— Как вы полагаете, далеко до них?

Я прикинул расстояние.

— Километра полтора-два.

— Шесть. Еще вопрос — сколько их?

— Это очевидно — два.

— Вы уверены?

Я недоверчиво глянул на собеседника. Конечно, миллионерам многое позволено, но не до такой же степени, чтобы не верить своим глазам.

— Три, — уточнил барон. — Природа расставила их таким образом, что, откуда ни посмотри, создается впечатление, будто их только два. На берегу существует единственная точка, откуда можно различить весь архипелаг. Вон в той стороне.

Он махнул рукой в сторону дикого берега и спросил.

— Не желаете прогуляться? Там, кстати, нас поджидает человек, выполнивший указание Кремля сохранить мировое военно-политическое статус-кво. Этот ангел-хранитель или, как шутили в НКВД, áгент-хранитель, в 1943 году спас фюрера от заслуженной кары, тем самым ускорив развязку великой драмы, называемой Второй мировой войной. История благодарна ему за это. Что касается мордоворотов… Когда они вломились в подъезд, меня там уже не было. Это я к тому, что не следует доверять очевидности, как, впрочем, и прятаться за иронию.

Пока мы шли по пляжу в сторону, противоположную бегу солнца, Шеель рассказывал о Японии, где ему довелось побывать после войны. О местных достопримечательностях — о цветении сакуры, о восхождении на Фудзияму, но подробнее всего о необычных садах, в которых японцы вместо деревьев с непревзойденным умением расставляют камни и группы камней. Галечную или песчаную подстилку они приглаживают особыми грабельками, придавая ей волнистый рисунок, что якобы должно настраивать посетителей на созерцательный лад.

— Объектов, — объяснил барон, — всегда должно быть нечетное количество. Например, вам сообщают, что всего камней тринадцать и предлагают пересчитать их. Я, помню, с ходу взялся за дело, однако, сколько не переходил с места на место, всякий раз выходило двенадцать. Последний камень постоянно ускользал от меня.

Сначала, дружище, эта загадка позабавила меня, затем насторожила, потом подступило раздражение. Оно огрубило ситуацию — о какой тайне можно говорить на таком, в общем-то, микроскопическом клочке земли. Что здесь можно спрятать! Когда же до меня дошло, что для разгадки недостаточно ходить по плоскости, тем более приседать или вставать на цыпочки, наступило прозрение. Оно подсказало — смирись с неполнотой бытия, попытайся отыскать новое измерение в самом себе, в окружающем пространстве. Так в человеке просыпается мудрость. Слияние истины и блага породило проницательность — у меня обострился слух, очистилось зрение. Я обрел способность взглянуть на себя со стороны и только потом заглянуть за горизонт. Мне, например, померещилось, будто я каким-то невероятным образом, без всяких усилий, воспаряю в вышину и уже оттуда, из божественного зенита, наблюдаю весь сад целиком и отыскиваю заветный тринадцатый камень.

Барон уверил меня.

— Для того, чтобы постичь истину, вовсе не надо особым образом расставлять валуны. На земле, куда ни глянь, полным-полно таких уголков. Просто мы не замечаем очевидное, прячемся за иронию или цепляемся за какой-нибудь «изм» типа «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Это не менее глупо, чем попытка подцепить миллионера на «мордоворотах»…

Он говорил и говорил, а я слушал и слушал, и эта увертюра, это предуготовление к встрече с человеком, по приказу Кремля защитившим главного военного преступника всех времен и народов; приглашение посетить заповедный исторический сад, в котором история для сокрытия своих тайн вместо каменных глыб всяко-разно расставила события, а на подстилку, для пробуждения мудрости, насыпала безжалостно перемолотые человеческие судьбы, — произвело на меня оздоравливающее воздействие. С каждым шагом я становился проще, у меня обострялся слух, очищалось зрение. Я видел и слышал все — в том числе давние вопли Гитлера, глуховатый голос Сталина, отменявшего подготовленное на фюрера покушение, распоряжения Трущева, обращавшего особое внимание на воспитательную работу, и множество других голосов, повествующих о таинственных буднях минувшей войны.

Скоро мы добрались до выступающего в море и чем-то напоминающего крокодила, округлого мыса, разрывавшего искусственные каменные навалы у берега. Отсюда, с вершины скатившейся громадной каменной глыбы, которую нам пришлось преодолеть, чтобы спуститься к скрытой от чужих глаз бухточке, — открылся третий остров.

Морская ширь скинула покровы, и оказалось, что природный замок, казавшийся ближайшим к берегу островом, сливался, а заодно и скрывал самую дальнюю в архипелаге сушу, напоминавшую прожаренную на солнце коровью лепешку.

У подножия скалы на надувном матрасике загорал усохший до мощей старик. Рядом в пластиковом кресле, в тени, восседала худенькая, длинноногая старушенция в закрытом купальнике и роскошной широкополой шляпе.

Когда мы спустились вниз, худющий старик приподнялся на локте, помахал мне рукой. Рука напоминала палку.

— Алексей Константинович.

Затем барон представил меня старушенции.

— Прошу любить и жаловать — моя супруга, Магдалена-Алиса фон Шеель.

Магди улыбнулась и протянула мне руку.

Целовать или не целовать?..

Я отделался рукопожатием.

Магди засмеялась.

Смутившись, я сослался на то, что напарился и ради сохранения обретенной мудрости бросился в воду. Уже оттуда, вынырнув и радостно бултыхаясь, бросил взгляд в сторону суши.

Первый и Второй о чем-то весело переговаривались между собой. Они болтали по-немецки. Я с трудом понимаю этот язык, хотя и учил его в школе, но меня не проведешь — тайна, связывавшая эти застарелые осколки былых времен, явила себя во всей своей очевидности.

Я даже бултыхаться перестал.

Старик Закруткин мало походил не только на Алекса-Еско, но и на фотографии, которые мне довелось рассматривать у Трущева. Крушение успевшего сложиться в воображении образа этаких хитрованов-разведчиков, подменявших друг друга во вражеских штабах, в спальнях роковых красавиц, в драках и перестрелках с гестаповскими мордоворотами, обижало более всего. Даже издали между ними не было ничего общего. Один до преклонных лет сохранил приятные для глаз обводы мужского тела, выступавшие мускулы и свежесть кожи. Другой, в сетчатой майке, через которую на груди клочьями лезли седые волосы, потешный, высохший, — был чересчур голенаст.

Выбравшись на гальку я не сумел скрыть непонимание. Моя физиономия, по-видимому, отменно повеселила заядлых нелегалов.

Вот чего времени не удалось лишить их, так это простоты и доброжелательности.

Закруткин так и заявил.

— Теперь маскировка ни к чему, согласен? С годами, дружище, все больше хочется быть самим собой.

Их неожиданная внешняя несхожесть через несколько минут забылась, и ощущение, что перед тобой один и тот же человек, только представленный в разных ипостасях, скоро овладело мной. Удивление было ошеломляющим. Я не мог понять, как это может быть, и долго разглядывал то Первого, то Второго. Старики-разбойники, повеселившись, подбодрили автора. Второй указал на шрам над глазом у Первого, а тот в свою очередь обратил мое внимание на левую ушную раковину Второго.

Ее верх был чуть-чуть срезан, будто ножом.

— Вражеская пуля, — объяснил Анатолий Константинович. — Ротте пытался застрелить его.

* * *

Вечером мы вместе поужинали. За столом чокнулись за победу, даже история, прикинувшаяся баронессой фон Шеель, пригубила отвратительную «русскую» водку, которой потчевали нас турки. Обменявшись мнениями, мы все четверо перешли на местное виски, оказавшимся вполне интернациональным напитком. Старичье бодрилось, подшучивало над «салагами, сдавшими позиции в этом огромном и яростном мире». От имени всего прогрессивного человечества они потребовали вернуть их.

Я пообещал. Чем еще я мог отплатить ветеранам за чудесный вечер, сомкнувший былое и думы.

Уже в номере, усталый, рухнувший на постель, я в полной мере оценил невероятную удачу, которая поджидала меня в пятизвездном отеле на побережье древней Анатолии, где по слухам зародилась жизнь.

Или чуть южнее, в Африке или Палестине, но что это меняло?

Я долго не мог заснуть, внутри все трепетало. После полуночи, где-то в три часа утра, когда молодые пьяные немцы вместе с развеселившимися русскими барышнями, составив из стульев поезд и отпрыгав на нем вокруг расставленных на улице столов, наконец угомонились, я, прихватив ноутбук, направился на балкон, где находился единственный в номере стол.

Вставил в приямок переданный за ужином диск. На экране высветилось видео.

Съемка производилась в комнате с нейтрально окрашенными стенами. Из мебели два кресла и между ними журнальный столик, на котором стояли высокие стаканы.

Справа расположился Шеель, слева Закруткин.

Первым заговорил господин барон.

«…до Берлина поезд добрался затемно. Благополучно прошел проверку документов и едва успел отшагать с полкилометра, как завыла сирена. Гул вражеских самолетов неумолимо накатывался сверху. До Принц-Альбрехтштрассе, где находился ближайший люфтшуцбункер, было далековато. Пришлось спрятаться за ближайшим деревом, и уже оттуда наблюдать, как английские бомбы, словно бумагу, прошивали грандиозную стеклянную крышу Ангальтского вокзала, как со вспышками рвались внутри этого запомнившегося мне с детства, похожего на сказку чудо-сооружения. Затем, стряхивая с обуви капли горящего фосфора, добрался до указанной гостиницы. Такого ужаса, какому в день приезда союзники подвергли мой Берлин, я даже в Саратове не испытывал.

На следующий день в гостиницу явился знакомый обер-лейтенант-артиллерист».

Он жестом указал на сидевшего рядом Закруткина. Тот не без гордости кивнул — так и было.

«…Анатолий решительно заявил, что сразу выпускать меня на Дорнбергера и на сотрудников отдела баллистики и взрывчатых веществ Управления вооружений, как, впрочем, и на Майендорфа с Магди, крайне рискованно.

Я возразил.

— Это нарушение приказа! Ты знаешь, чей это приказ? В Данию должен отправиться ты! И с лауреатом разговаривать должен тоже ты. Мое дело подменить тебя здесь и постепенно вживаться в образ.

— Не строй из себя педанта и чистюлю! Наплюй на приказы, чьи бы они не были. Им оттуда всего не разглядеть, а у меня опыт. Все куда хуже, Алекс, чем ты можешь предположить. Стоило мне только взглянуть на чертежи этих чертовых насосов, как до меня сразу дошло — в Дании мне делать нечего. Меня расколют сразу, а Ротте сделает еще одну подленькую запись в своем гроссбухе. В Копенгаген поедешь ты! Это лучший способ влезть в мою шкуру. На заводе тебя никто не знает, там ты сможешь освоиться, влиться, так сказать, в ряды защитников фатерлянда. Вертись как хочешь, но сумей подать себя. Продемонстрируй знание предмета, прояви компетентность. У них на Пенемюнде постоянные накладки с равномерной подачей горючего и окислителя в камеру сгорания…»

«…особую опасность представляет Ротте. Чем позже ты встретишься с ним, тем лучше. Запомни, с первой же минуты ты должен вести себя так, чтобы у него и тени сомнения не возникло. Поверь, Еско, это не так просто, как кажется. В смекалке борову не откажешь.

После короткой паузы Анатолий признался.

— Франц уже задолжал мне более пяти тысяч марок. То он клянется, что со дня на день рассчитается со мной, то вдруг начинает нагло клянчить деньги. Далее ссужать его становится опасно, как, впрочем, и отказывать в займе. Он в чем-то обыграл меня, так что предупреждаю еще раз — будь осторожен. Мало того, что он следит за каждым моим шагом, он еще, по-видимому, собирает на меня компромат. По приказу ли Майендорфа или по собственной инициативе, не знаю, но папочку где-то хранит.

— Он тебя в чем-то подозревает?

— Насчет подлинного нутра вряд ли, но его постоянные попытки вскрыть мой кошелек, его прилипчивость и страсть жаловаться по всякому поводу и без повода, действуют мне на нервы. Он это чувствует и пользуется. Это хуже всего, Еско. Слава Богу, я скоро отдохну от этого прилипалы.

— А что если?..

— Боюсь, мы опоздали. К тому же его устранение ничего не решит, у дядюшки Людвига всегда найдется другой Ротте, который будет рад услужить генералу СС, а заодно вцепится в тебя как бульдог. Учти, Еско, здесь не страна Советов, здесь за деньгами, даже в нынешние гибельные времена, идет отчаянная охота. Здесь мало кто откажется сорвать выгодный куш.

Усек?»

«…кто бы мог подумать, что знакомство с реалиями жизни на той стороне начнется у меня с детального ознакомления с расписками Ротте. Мне пришлось выучить наизусть, где, когда и по какому поводу я ссужал его деньгами».

«…как оказалось, воплотиться в другого, это не пустяк, это совсем не пустяк. Внешняя схожесть — это полдела. Существует тысячи малозаметных, сиюминутных обязательств, пустяшных мелочей, вроде того, например, куда ты положил свой бритвенный прибор или где прячешь карандаши, забывать о которых в нашем положении было опасно для жизни. Без этой поездки мне вряд ли удалось бы с наименьшими потерями проникнуть в ряды тех, кто, мечтая о полетах в межпланетном пространстве, изобретал ракетную бомбу. Помечтав на вечернем досуге о звездах, днем они рьяно брались за конструирование снаряда, способного разрушить Лондон. Впрочем, с тем же энтузиазмом они замахивались на Нью-Йорк и на Москву. Умники и фарисеи, они предали моего отца. Они объявили на весь мир — мы самые, самые! Теперь, искусно конструируя и изобретая, они прогрызали ход к тайнам атомного ядра. Они пытались поймать на мушку Тамару, русскую по матери и армянку по отцу. Тысячелетний рейх никогда не признает ее арийкой, как, впрочем и моего наследника Питера-Еско фон Шееля.

Это была жестокая правда. Ее нельзя опровергнуть, хотя я пытался. Первому было легче. Красный с колыбели, он на дух не переносил всякого рода заявки на превосходство. Измышления насчет унтерменшей или по-нашему, недоносков вызывали в нем кипучую ненависть. У меня же было иное прошлое, мне было трудно пожертвовать им, однако жить предрассудками или бездумно цепляться за приказы моего кремлевского руководителя тоже было опасно для жизни. В этом Анатолий был прав. Впрочем, спешить обниматься с моими сошедшими с ума соотечественниками было вовсе ни к чему.

В этом меня очень поддержал Нильс Бор».

 

Глава 2

«… с нобелевским лауреатом я встретился в первых числах марта. О встрече договорился официально, по телефону.

Мы с Толиком тщательно выбирали легенду для посещения знаменитого ученого.

Специфика состояла в том, что первые три года оккупации Дания представляла собой образчик миролюбия и покладистости германских властей. В 1940 году Гитлер объявил, что «ввод войск — временная мера для обеспечения нейтралитета страны». Юридически Дания не считалась ни частью рейха, ни оккупированной территорией. В ближайшем кругу фюрер восхищался Данией, прочил ей стать частью великого рейха. Здесь изначально не было имперского уполномоченного, надзор за датским правительством осуществлял посол Германии Сесиль фон Ренте-Финк. Оккупанты разве что беспощадно навалились на коммунистов.

Гражданам других оккупированных земель Европы датский вариант немецкого господства даже и теперь показался бы райским. В него просто не поверили бы русские, поляки, сербы. И не только славяне, но и все, кто познакомился с фашистской доктриной в действии: увидел сожженные города и села, ряды виселиц; увидел эшелоны своих земляков, угоняемых на чужбину. В Дании даже не было объявлено военное положение. Бескровное завоевание, настойчивая пропаганда «арийских ценностей», в результате чего дивизия СС «Нордланд», первой в июне 1941 перешедшая границу СССР, была полностью укомплектована горячими датскими и норвежскими парнями, позволяли и это. Но главное, что мирило победителей с поверженными — это готовность датчан не покладая рук трудиться во славу тысячелетнего рейха.

Три года Берлин старался не вмешиваться во внутреннюю жизнь захваченной страны. Вплоть до августа сорок третьего Дания продолжала жить по своим прежним законам. Там даже допускались забастовки. Даже законы о «чистоте крови» не распространялись на «северного соседа» чего, правда, нельзя было сказать о Чехии и Словакии, где с первых же дней образования протектората началась повсеместная охота на евреев. Пойманных отправляли в лагерь смерти Терезиенштадт, куда эшелонами доставляли евреев из Восточной Европы.

Впрочем, до выступления пражских студентов в ноябре 1939 года в протекторате Чехия и Моравия тоже сохранялись местное самоуправление и достаточно высокий уровень жизни. Такой либерализм оправдывался вполне практическими соображениями. Дания, Богемия и Моравия, а также в какой-то мере «независимая» Словакия являлись одними из самых безопасных кузниц немецкого оружия. Союзники их не бомбили.

В Дании германские власти настойчиво пытались привлечь к сотрудничеству местную элиту, и, прежде всего, таких популярных граждан как Нильс Бор. Эта работа была возложена на армейскую разведку, в частности на советника германского посольства Георга Дуквица.

Нельзя сказать, что усилия Дуквица были напрасны. Он сдружился с ведущими социал-демократами, лидерами правящей партии, заслужив у них репутацию тайного противника фашизма.

Тем не менее встречаться с Бором без основательной легенды было рискованно. Обучение в спецшколе и опыт работы в НКВД подсказывал — вряд ли гестапо оставило профессора без надзора. К Бору, например, то и дело наведывались посетители и с порога признавались — профессор, я убил немецкого солдата! Или пустил под откос поезд, или был сброшен на парашюте с английского самолета. Затем следовала трогательная в своей наивности просьба — спрячьте меня! Это вопрос жизни и смерти! Приходилось очень деликатно выпроваживать таких «партизан».

Поразмыслив, мы решили действовать через генеральскую дочку.

Магди как-то пожаловалась Первому на полупомешанного изобретателя, досаждавшего ей в Берлинском университете. Изобретатель не давал ей прохода, пытался объяснить, что открыл особые Х-лучи для инициирования взрыва боеприпасов на расстоянии. Он твердил о необходимости спасти города рейха от этих «ужасных англичан», изводил девушку жуткими картинами взрывающихся в небе вражеских бомбардировщиков и сыплющихся на землю обломков. В обоснование своей идеи изобретатель ссылался на модель атомного ядра, предложенную Бором. На вопрос, какое отношение она, Магди, имеет к атомному ядру и Х-лучам, изобретатель заявил, что знаком с Людвигом фон Майендорфом и умолял устроить встречу с генералом.

Девушка попросила отца принять меры к полупомешанному прожектеру. К ее удивлению, дядя Людвиг вместо того, чтобы помочь дочери избавиться от домогательств свихнувшегося изобретателя, проявил неподдельный интерес к этим сверхпронзительным лучам и потребовал свести его с автором, вплоть до приглашения в частном порядке.

— Не хватало, чтобы этот сумасшедший появился у нас дома! — возмутилась Магди.

Первый не поленился покопаться в архивах управления. Там он обнаружил заявку на изобретение двадцатилетней давности, названное «Хадубранд». Анатолий пролистал папку и убедился, что автор постоянно, к месту и не к месту, ссылался на получившего в том году Нобелевскую премию датского ученого Нильса Бора. На предложении использовать для «обороны рейха» эти смертоносные лучи была наложена резолюция с немотивированным, но решительным отказом.

Этот повод вполне можно было использовать в Копенгагене.

«…Бор встретил меня приветливо и был любезен до того самого момента, пока я не упомянул о цели своего визита.

Встретились мы на вилле профессора в Карлсберге. Вероятно, дружище, ты слыхал о таком пиве? В начале века хозяин пивоварни, меценат Якоб X. Якобсен построил в предместье Копенгагена загородный дом. Он завещал его Датской академии наук, которая выбирала из своих рядов наиболее достойного обитателя, получавшего виллу в пожизненную собственность.

В 1931 году Бор стал вторым владельцем этого чудесного уголка.

Это было увлекательное здание, посетив которое можно было воочию насладиться прекрасным — все это в эпицентре войны. Особый аромат Карлсбергу придавал сам долговязый Бор, каждый день отправлявшийся в физический институт в центре города, на Блегдамсвей, на велосипеде.

Мы пили чай в обеденном зале этой «велосипедной» идиллии, где среди прочих музейно-дворцовых примет в нише белела, похожая на кусок сахара, мраморная скульптура — богиня юности Геба угощала нектаром олимпийских богов».

«…услышав о «лучах смерти», знаменитый профессор погрустнел — я бы сказал, поглупел на глазах, — и признался, что ничего не понимает в оборонных проектах.

Его хобби (он так и сказал по-английски — «хобби») теоретическая физика, которую никак нельзя применить в военных целях.

— Наши формулы слишком абстрактны, чтобы из них можно было вытащить что-то полезное для обороны.

Затем он вопросительно взглянул на меня, как бы намекая, что пора прощаться.

Но я прощаться не собирался и поинтересовался — какие направления в теоретической физики профессор считает наиболее перспективными? Правда ли, что самым перспективным следует считать измерения высоты дома с помощью барометра.

Этот вопрос заставил хозяина задуматься. Он поинтересовался, не встречались ли мы до войны. Например, на конгрессе физиков в Комо в тридцать втором? Или в Кембридже у Папы Резерфорда?

Я пошел на нарушение всех и всяческих законов конспирации.

— Нет, скорее, в Харькове. Если мне не изменяет память, в тридцать четвертом. Как раз в этом году вы посетили Харьков. Правда, мне тогда было четырнадцать лет, и я никогда не бывал в Харькове, но согласно вашему принципу дополнительности такое понимание события ничуть не противоречит истине, ведь я страстно мечтал поступить в физико-технический институт и познакомиться с Ландау. Говорят, у него золотая голова. Кстати, он передает вам привет. Даже черкнул несколько слов. Если позволите…»

«Разговор мы продолжили в римском дворике, подальше от чужих ушей. Здесь, под стеклянной крышей, в окружении дорических колонн Бор ознакомился с запиской Ландау, сделанной по просьбе НКВД. Обычный набор общих приветствий и пожелание здоровья и успехов. Подписи не было, но Бор сразу узнал почерк.

— Да, — согласился он. — Золотая не то слово. Бриллиантовая! А вы не огорчайтесь, вам еще повезет и вы встретитесь с Дау. Если желаете, я могу черкнуть ему пару слов.

— К сожалению, профессор, вряд ли в ближайшее время я увижусь с Львом Давидовичем. Кстати, господа Вернадский и Иоффе тоже рады передать вам привет.

Бор пожелал немедленно ознакомиться с посланием «русских академиков». Прочитав, он отозвался о нем, как об «очень своевременном».

Затем поинтересовался.

— Вы знаете, о чем идет речь?

— О работах по расщеплении атомного ядра, в результате чего может произойти выделение гигантского количества энергии.

— Вы увлекаетесь проблемами современной физики?

— Более чем. И не только я, но и мой научный руководитель. Там, далеко… На востоке.

— Похвально. Что касается предложения объединить усилия для изучения тайн природы, я всегда выступал за полную открытость в этом вопросе.

— Опять же в соответствие с вашим принципом дополнительности берусь утверждать, что вы правы. В какой-то части этот принцип вполне можно перенести и на реалии человеческих отношений. Объединив усилия, можно существенно дополнить картину окружающего мира и значительно глубже проникнуть в тайны атомного ядра.

Бор засмеялся. Он вообще любил шутки, полагался на приметы, верил в возможность отыскать согласие.

Но не с фашистами.

Этот вопрос он затронул особо.

— В первые дни после прихода Гитлера к власти, я, как ни стыдно сознаться в этом, был в восторге. Я полагал, что сильная власть позволит Германии вступить в новую эру — эру процветания, добрососедства и разумно устроенного мира. Но затем последовали эти ужасные законы!.. — он шлепнул себя по коленям. — Это никуда не годится. Его надо остановить.

— Мы этим как раз и занимаемся, — далее я уже действовал открытым текстом. — Под Сталинградом.

— Я приветствую вашу откровенность и со своей стороны готов проинформировать ваших научных руководителей о моем разговоре с Вернером Гейзенбергом. Он навестил меня в октябре сорок первого года. Вам известно, кто такой Гейзенберг?

— Лауреат нобелевской премии 1933 года по физике.

— Этого достаточно. Следует добавить, Вернер считает меня своим учителем, и я, поверьте, гордился таким учеником. Он всегда отличался независимостью суждений, способностью отыскивать самые безумные решения. О его визите обязательно должны знать те, кто сражался под Сталинградом. Я настаиваю на этом.

— От их имени я заранее выражаю вам благодарность.

Он задумался, затем неожиданно спросил.

— Простите, вы русский?

Я испытал испуг, поэтому ответил не сразу. Сначала прикинул — стоит ли играть с Бором в прятки? Ответ — нет, не стоит, тем более, что Бор никогда не задал бы этот крайне неделикатный вопрос, если бы не испытывал сомнений относительно моего визита. Я обязан развеять их. Хотя бы ради тех, кто сражался под Сталинградом.

— Нет, я чистокровный немец. Правда, вырос в России.

— Это благородное вино, — согласился Бор. — Тогда вы должны усвоить накрепко — я сообщу информацию, которой нельзя пренебречь. Я должен быть уверен, что она в любом случае дойдет до ваших научных руководителей на востоке. Вы были искренни, и это облегчает дело. Что касается Гейзенберга, оказалось, даже таким, как он, можно внушить нечто совершенно недопустимое.

В тридцать восьмом году мне представилась возможность убедиться, куда могут завести человека «измы» и предвзятое обращение с исходными данными. Тем летом мне пришлось выступить на специальной сессии Всемирного конгресса антропологов и этнографов. Для заседаний намеренно отвели Кронборгский замке, где все еще бродит тень Гамлета с его неумирающим вопросом: быть или не быть?

Не могу сказать точно, когда произошел скандал: то ли когда я заговорил о «недопустимом национальном самодовольстве», то ли когда сакцентировал внимание делегатов на очевидной мысли — «в силу понятных причин мы можем утверждать, что разные человеческие культуры тоже обладают свойством дополнительности. Они как бы дополняют друг друга, каждая из них вносит свой вклад в общую копилку человеческих ценностей».

Что было страшного в подобном тезисе? Однако германская делегация в полном составе покинула зал, а ведь среди них были всемирно известные ученые. Многие из них ранее придерживались подобных взглядов.

Затем Бор пригласил меня совершить прогулку.

— Знаете, я люблю беседовать на ходу. Вот и с Гейзенбергом мы тоже отправились бродить по парку. Подальше, как он сказал, от чужих глаз…»

«…Итак, октябрь сорок первого года.

Вернер долго ходил вокруг да около и только вот на той дорожке, куда мы сейчас свернем, завел речь о том, что физики, возможно, находятся на пороге создания оружия огромной разрушительной силы.

Мы свернули в липовую аллею, где густо пахло сырой землей и едва уловимым ароматом набиравшей силу травы.

— Свой визит в Копенгаген он объяснил непростой ситуацией, в какую попали его коллеги, работающие над расщеплением атомного ядра. По его словам, они обращаются ко мне с настоятельной просьбой — пусть папаша Бор посоветует, как поступить в этой непростой ситуации. Расщеплять или не расщеплять? Есть ли достойный выход из этого тупика? Возможно, следует объявить общий негласный мораторий на такого рода исследования?

Профессор пристукнул палкой по утоптанной земле.

— Он приехал ко мне, старику, за алиби!! Возможно, Вернер сам не до конца осознавал, что сама посылка списать на Бора свои грехи, являлась откровенно негодной попыткой уйти от ответственности. Создавая урановую бомбу, он и его друзья надеялись в будущем сослаться на меня — Бор все знал, он благословил нас. Или — Бор все знал, однако не сумел убедить зарубежных ученых остановить работы, поэтому мы были вынуждены в интересах фатерлянда продолжать обогащать уран…

Это чудовищно!

Я спросил прямо: «Ты действительно считаешь, что деление ядра может быть использовано для создания смертельного оружия?» Гейзенберг смешался, заявил, что он лично с трудом верит, что в обозримом будущем удастся создать такого рода оружие. Начал ссылаться на какие-то непреодолимые технические трудности, на нехватку исходных материалов, на то на се.

Профессор еще раз пристукнул палкой.

— Он ушел от ответа и это было страшнее всего. Вывод напрашивался самый простой — они работают над ядерной взрывчаткой и хотят получить мое благословение! Разговор со мной — очень хитрый ход, с помощью которого они желали бы снять нагрузку со своей совести! Но если бы только это, я, может, и попытался объяснить Вернеру двусмысленность его просьбы. К сожалению, за его словами отчетливо просматривалось нетерпеливое намерение проверить, что мне вообще известно о такого рода исследованиях, особенно за пределами рейха. Он попытался использовать меня, своего учителя, в качестве информатора! Это никуда не годится!

Некоторое время Бор переживал разочарование, которое он испытал во время встречи со своим лучшим учеником. Затем обратился ко мне.

— Вам все понятно?

Я кивнул.

— Вряд ли ваш визит пройдет незамеченным. Вам, по-видимому, придется отчитаться перед оккупационными властями. Что вы имели в виду под «оборонным проектом», по поводу которого хотели проконсультироваться со мной?

Его проницательность граничила с его знаниями.

— Мне бы не хотелось выдавать военную тайну, но речь идет о таинственных лучах смерти, с помощью которых можно подрывать боеприпасы на расстоянии до двадцати километров.

Бор рассмеялся.

— До войны какой-то чудак уже обращался ко мне с подобным предложением. Он утверждал, это будет открытие века. Он назвал его «Хадубранд». Об этом еще писали в газетах. Скажем, через неделю вы посетите меня и я дам ответ. А заодно передам письмо господам Вернадскому и Иоффе.

— Тогда, если позволите, еще о личном. Говоря о дополнительности всех культур на земле, невольно спрашиваешь себя, каким же образом из такого множества миропониманий можно слепить что-то цельное, пригодное для каждого жителя Земли. Конечно, человеческая культура на базовом уровне едина. Опыт подсказывает, что при всей разноименности и даже разнокалиберности культур, у всех человеческих сообществ общего куда больше чем отличного. Другими словами, как согласовать между собой культурные достижения разных народов? Неужели этого нельзя добиться без применения грубой силы? Один из моих научных руководителей предложил использовать для этой цели принцип согласия.

— Что он понимает под этим?

— Это такой подход, при котором, отыскивая истину, нет необходимости отказываться от чего-то ценного само по себе ради чего-то ценного самого по себе. Никто не имеет права принуждать оппонента поступаться своим кровным. Помнится, вы утверждали, нет никакого противоречия в том, как рассматривать ли элементарный объект — как частицу или как волну. Противоположности суть дополнения. Каждый из этих подходов содержит часть истины, важно только не путать систему координат или воззрений, исходя из которых мы изучаем явление. Согласие, по мысли моего руководителя, снимает это противоречие, а также противоречие между плюсом и минусом, левым и правым, инь и янь. Он считает очевидным — согласие полярно конфликту или раздору не менее, чем единству или единогласию. Это такой взгляд, при котором отдают предпочтение объединяющему и сторонятся разъединяющего.

Бор пожал мне руку.

— Я рад, что у защитников Сталинграда такие адвокаты. Жду вас через неделю. Я подготовлю ответ. И по вопросу согласия тоже».

«…к сожалению, встреча не состоялась. Начальник военной приемки на заводе, изготавливающем насосы для изделия А-4, услышав мой доклад о встрече с Бором, замахал руками и запретил всякие встречи с этим «подозрительным типом». Я изобразил невинность и сослался на Дорнбергера и фон Брауна. Майор уставился на меня как на умалишенного и спросил — надеюсь, барон, вы не сообщили «этому прожженному пацифисту», над чем именно мы здесь работаем?

— Ни в коем случае, господин майор. Я ни словом не упомянул о них. Я имел в виду совсем другой проект. Пресловутые Х-лучи… Говорят, наш знаменитый профессор Гейзенберг тоже приезжал сюда посоветоваться с Бором?

Подобная осведомленность настроила майора на более доверительный лад.

— Я что-то слышал об этом, — признался он, — но это не моя тематика.

Затем он в приказном тоне подытожил.

— Обер-лейтенант, забудьте о Боре! — затем доверительно добавил. — Что касается Гейзенберга, трудно поверить, чтобы он встречался с этим профессоришкой без санкции сверху. Я, например, не верю».

* * *

Донесение, которое связной увез в Москву, было кратким:

«Немцы занимаются расщеплением атомного ядра в военных целях. Глава проекта — нобелевский лауреат по физике Вернер Гейзенберг. В работе также принимают участие начальник исследовательского отдела Управления вооружения сухопутных сил, профессор И. Шуман, профессора О. Ган, В. Боте, Х. Гейгер, К. Клузиус, П. Хартек, а также фон Вайцзеккер и фон Арденне.

Первый

Осуществление программы возложено на Физический институт Общества кайзера Вильгельма в Далеме, Институт физической химии Гамбургского университета, Физический институт Высшей технической школы в Берлине, Физический институт Института медицинских исследований в Гейдельберге, Физико-химический институт Лейпцигского университета и на другие научные учреждения. Число институтов, занятых основными исследованиями, достигает 22.

Проф. Бор не верит в возможность скорого создания ядерного взрывного устройства, однако озабоченности не скрывает. По его словам, «в Германии способны на многое» и «их надо остановить». Бор настаивает на открытости проекта для всех участников и готов содействовать установлению доверия и согласия между учеными разных стран, исключая Германию.

 

Глава 3

На следующий день Анатолий Константинович предложил отправиться на таинственный архипелаг и там заняться поисками тайн Третьего рейха.

Местный рыбак по имени Мехмет, согласившийся доставить нас на «Сдвинутую набекрень тюбетейку», был сметливый малый и сразу догадался, с какой целью богатые немцы отправились на необитаемый остров. Он предложил нам взять в аренду лопаты, кирки, веревки и мешки для перевозки сокровищ.

Разведчики как по команде перевели взгляды на баронессу. Пожилая дама все в той же широкополой шляпе, легком платье и пляжных туфлях на босу ногу отрицательно покачала головой, и герои невидимого фронта отказались.

По пути Анатолий Константинович поделился со мной местной легендой, гласившей, что живший в шестнадцатом веке, знаменитый турецкий адмирал Пири Рейс, спрятал на Тюбетейке неисчислимые сокровища — отсюда, мол, вытекает желание Мехмета помочь нам лопатами и мешками.

— Можно долго рассказывать о Пири Рейсе. Он был отважный мореплаватель. Интересно, что он оставил потомкам карту, на которой была изображена береговая линия Западной Африки, а также восточной части Южной Америки и Антарктиды.

— Антарктиды! — удивился я.

— Именно! — воскликнул Анатолий Константинович. — Изюминка в том, что по утверждению местных краеведов, на одном из этих островов спрятана верхняя половинка этой карты, на которой помещена Атлантида!

— Herr Chatterer! — пристыдила Закруткина фрау Магди и, обращаясь ко мне, предупредила. — Hören Sie nicht zu es.

Эти слова произвела на меня неизгладимое впечатление своей незамысловатой афористичностью. Меня как бы вновь ненавязчиво приглашали самостоятельно отделить зерна от плевел, приложить усилия, чтобы разобраться в конспиративных приколах, на которые был так щедр незабвенный Николай Михайлович. Не знаю, как насчет коммунизма, но, судя по уловкам Закруткина, учение Трущева о том, что к путь к согласию извилист, и добраться до цели можно, только прихватив в дорогу веру, истину и любовь, жило и процветало. Являлось ли оно самым светлым в мире, давало ли надежду на спасение, меня ни чуточки не волновало. Мне было хорошо в лодке, я предвкушал прогулку по историческому саду, где, разглядывая прошлое, мог бы наряду со смирением, обзавестись мудростью. Там, глядишь, недалеко и до идеала или, по крайней мере, до чего-то такого, что можно было бы счесть за идеал.

Я посматривал на историю, лихо отшившую Анатолия Константиновича. Трудно сказать, кем ей приходился Закруткин? Зятем, копией мужа?..

Какие отношения связывали эту сладкую троицу?

Имеем ли мы дело с особо засекреченной полигамией?

Какое это имело значение, когда, ступив, наконец, на необитаемый остров, я кожей ощутил, насколько ближе мне стала Атлантида, не говоря уже об Африке и Антарктиде. Остров Сдвинутой тюбетейки показался мне самым загадочным местом на земле. Здесь, в древних средиземноморских водах, чья прозрачная бирюза распространялась на десяток метров в глубину, можно было без помех заняться ловлей тайн Третьего рейха.

* * *

Из разговоров с бароном Алексом-Еско фон Шеелем.

Турецкая республика, необитаемый остров.

Сентябрь 200… года.

Искупавшись, барон приладил для сидения надувной матрас и устроился рядом.

Я включил диктофон.

— …явившись из Копенгагена, я с вокзала позвонил дяде Людвигу. Генерал пригласил меня на ужин.

— Мы ждем тебя, мой мальчик, в двадцать ноль-ноль.

Времени у меня было в обрез. В этот час у Первого, якобы только что вернувшегося из Дании, была назначена встреча со связным, поэтому, переговорив по телефону, я помчался в Шарлоттенбург на съемную квартиру, где скрывался Анатолий. Тайну посещения Бора надо было сохранить в любом случае. Задача перед Толиком стояла непростая — изобразить перед родным отцом человека, которого тот предлагал шлепнуть в Швейцарии, а заодно передать донесение, составленное мною после посещения Бора.

— Не шлепнуть, а убрать, — поправил Шееля Анатолий Константинович, сидевший на камне за урезом воды и пробовавший на растяг ружье для подводной охоты.

— Ты вот что, — предупредил его Алексей Альфредович, — не учи ученого и не забывай, что подводная охота здесь запрещена.

— Какая здесь охота! — в сердцах ответил Закруткин. — То ли дело на Кубе, в компании с Хемингуэем.

Он скользнул в море, а барон, подобрав плоский камень, запустил его в море. Я насчитал шесть «блинчиков» — шесть касаний мира воздушного с миром подводным.

— К Майендорфам я отправился на U-бане — это что-то вроде нашего метро. Зашел в вагон, услышал знакомое «Цу-ррр-рюк бляйбен!» и, признаюсь, до самой Инсбрукплатц волновался — после свидания в Свердловске это была моя вторая встреча с дядей Людвигом. Почему-то я не брал в расчет Закруткина и его приключения в Смоленске. Мне все еще казалось, это была его одиссея, его приключения. В подъезде дома на Бенигсенштрассе, назвав себя инвалиду, устроившемуся в стеклянной будке возле лифта, меня ударило наотмашь.

Тебе мало прокола в Копенгагене? Ты решил напортачить в Берлине?!

Ты в Берлине, Леха!! И ты — Закруткин!!

Цурюк бляйбен!

Теперь у тебя нет своего, чужого. Теперь у нас все общее — одиссеи, приключения, лифт, даже смерть одна на двоих. Слава Богу, что хотя бы не женщины. Я — немец, но за Тамару прибил бы на месте.

Хочешь спросить — убил бы за Магди? Тогда нет, но было интересно, какой она стала. Я запомнил ее аккуратной чистюлей, тринадцать лет назад тайком передавшей мне записочку, в которой обещала ждать моего возвращения von Russland «до самой могилы».

Вот так, дружище! А ты — женщины!!

Я промолчал. Ни до, ни после монолога я ни словом не перебил барон.

Его будто прорвало.

— Это был бред, понимаешь, незамутненный, изобретательный, фантастический бред. В лифте я не мог избавиться от ощущения, что теперь уже не разберешь, кто из нас поднимается на третий этаж, а кто влез в чужую шкуру. Признаюсь, перед тем как позвонить в квартиру, я очень пожалел, что рядом со мной нет Анатолия.

Вдвоем как-то спокойней.

Вообрази, заходим мы в квартиру к Майендорфу, оба в военных мундирах. И у Магди появился бы выбор — ждала одного, вернулись двое.

Алекс-Еско усмехнулся.

— Меня разобрал необоримый смех. Я стоял на лестничной площадки и меня буквально сотрясало от безмолвного хохота. О хохоте упомяни, все остальные антимонии выброси.

— Не выброшу! Если выбросить, о чем рассказывать?

После короткой паузы барон согласился.

— Как хочешь. В любом случае отметь, уроки Трущева не прошли даром.

…за столом дядя Людвиг заявил, что Магди ждет не дождется рассказов о посещении Дании. На месте ли русалка, разгуливает ли по Копенгагену тень отца Гамлета, и долго ли ленивые датчане будут саботировать программу производства вооружений, которую фюрер возложил на них.

Я бросил взгляд на девушку. Магдалена опустила глаза. По ее виду не скажешь, что ее интересуют ленивые датчане. Тем не менее, я охотно поделился впечатлениями. Копенгаген по-прежнему патриархален. Состоянии дел на заводе оставляют желать лучшего. Рабочие и служащие лишены энтузиазма, как, впрочем, и все датчане. Странно, в такую трудную годину им даже разрешают бастовать. Затем я обмолвился о посещении Нильса Бора.

Майендорф отложил нож.

— Какое отношение к командировке в Копенгаген имеет этот неврастеник, свихнувшийся на изучении атомного ядра?

— О-о, это долгая история, она касается одного перспективного изобретения, которое вполне можно было бы назвать «чудо-оружием». В архивах нашего отдела эта заявка обозначена как «Хадубранд». Я слышал о нем еще в Свердловске. Представляете, Магди, — обратился я к девушке, — некий изобретатель заявляет, что открыл особые лучи, которые он назвал Х-лучами. Оказывается, с их помощью можно подрывать боеприпасы на расстоянии до двадцати километров! Например, бомбы на вражеских бомбардировщиках.

— Неужели? — улыбнулась Магдалена.

Она заметно повзрослела за эти годы, но практически не округлилась.

— Да-да. Вообразите, какую силу обретет наша противовоздушная оборона, если эту идею можно было бы воплотить в жизнь!

Генерал скомкал салфетку и швырнул на стол.

— Я не понимаю, причем здесь Нильс Бор?!

— К делу был приложена газетная публикация двадцатых годов. Это был ответ Бора на вопрос, как он относится к Х-лучей. Его мнение трудно назвать положительным, он сомневался, возможно ли использовать их в оборонных целях. Я спросил у профессора — не изменил ли он свое мнение в свете тех задач, которые нынче стоят перед арийской расой? Я постарался объяснить ему, что каждый из нас должен приложить силы и помочь победе.

— Что же ответил этот заядлый пацифист? — поинтересовался генерал.

— Он разочаровал меня. Я полагал, что лауреат нобелевской премии имеет более широкий кругозор, чем размеры атомного ядра. Он заявил, что на сегодняшний день эту идею осуществить невозможно.

Генерал нахмурился.

— Ты поспешил, Алекс. Впредь имей в виду, что только вышестоящее начальство может дать разрешение на подобные консультации. Впрочем, можешь сослаться на меня, тем более, что Бора скоро доставят в Берлин. Пора закручивать гайки. Тотальная война шутить не любит. Пусть датчане тоже засучат рукава и потрудятся на нашу победу. Все для фронта, все для победы — вот наш девиз! Хватит отсиживаться в дюнах и мечтать о тайнах природы.

— В любом случае, моя детская мечта насчет сверхоружия растаяла как дым, — взгрустнул я.

Магди прикусила губу, чтобы не рассмеяться.

— Все не так плохо, мой мальчик, как тебе кажется, но об этом мы поговорим в мужской компании.

Оставшись один на один, дядя Людвиг сделал мне строгое внушение.

— Проявляй инициативу только там, где требует дело: в технических вопросах, в организации производственного процесса. Не теряй бдительности, старайся заранее уловить всякий намек на саботаж или вредительство. Главное, зарекомендуй себя с самой лучшей стороны.

О чуде-оружии он выразился немногословно и чрезвычайно напыщенно. Сообщил, что в глубоких подземельях рейха (он так и выразился — «глубоких подземельях») куется страшное оружие, которое в мгновение ока сокрушит всех наших врагов: от «обнаглевших англосаксонских плутократов» до «взбесившихся от крови большевиков». Потом добавил — в этом деле нельзя спешить. Без пяти двенадцать фюрер извлечет на свет «молот Тора», и тогда посмотрим, на чьей стороне будет победа.

Я не узнавал дядю Людвига. Друг отца запомнился мне как веселый, способный подшутить над собой, господин, один из немногих, кто снисходительно относился к блажи отца отправиться в Советский Союз. Впрочем также он относился к любой блажи, вплоть до самой тевтонской. Ранее он никогда не использовал такие слова как, «заядлый пацифист», «закрутить гайки», «обнаглевшие англосаксонские плутократы» и прочую, обычную для того времени галиматью. Мне казалось, поймать его на такой шелухе как «чудо-оружие» было невозможно.

Как говорится, никогда не говори никогда.

Мне ничего не оставалось, как горячо согласиться с ним. Правда, для донесения жидковато.

* * *

Домой я добрался поздним вечером. Анатолий ждал меня. Он сидел в моем кресле и потягивал мой коньяк, которым я незадешево обзавелся на черном рынке в Копенгагене. Напиваться перед дальней дорогой — это так по-русски. К тому же на столе стояла еще одна рюмка.

Пустая.

Увидев меня, Первый спросил.

— Что у Майендорфов?

— Кажется, все прошло чисто. Насчет Бора дядя Людвиг сам предложил сослаться на него.

— Что Магди?

— Очень выросла. Мне показалось, она обо всем догадалась, но будет молчать.

— Почему?

— Ты произвел на нее сильное впечатление. Да что мы все о девицах!.. Как прошла встреча?

— Без проблем. Подтверждено прежнее задание — полноценное внедрение в структуру Дорнбергера, а также поиск подходов к Урановому проекту. Товарищ Вилли подчеркнул — Центр интересуют любые сведения по этому вопросу. От тебя ждут результат. Но это не все.

— Что еще?

— Центр передал пожелание вплотную заняться Майендорфом. При этом Москва предупреждает, спешить запрещается. Ни в коем случае нельзя рисковать добытой с таким трудом выигрышной позицией. Работай на перспективу, но упускать из виду материалы, которые проходят через группенфюрера Людвига фон Майендорфа, ты не имеешь права.

Неожиданно голос Первого дрогнул.

— Прости, дружище, у меня очень мало времени. Я должен исчезнуть из Берлина до полуночи.

После паузы он прибавил.

— Отзывают в Москву, — затем Толик помялся и развел руками. — Не знаю, как и сказать.

— Говори прямо?

Анатолий поднялся, налил коньяк в обе рюмки, поднял свою.

Мне тоже пришлось встать — отчего не выпить перед дальней дорогой. Я взял соседнюю рюмку.

— Крепись, Алекс.

Рука у меня дрогнула.

— Давай не чокаясь. За Тамару.

Я выпил, не сразу осознав, что он сказал, потом у меня внутри все затрепетало, но я не выдал себя.

Я сел.

— Как это случилось?

— В медсанбат попала бомба. Весь персонал, раненые — всех разом.

Что мне оставалось, как не крепиться, но даже укрепившись, мне трудно было отделаться от мысли, что судьба порой очень гнусно поступает с человеком.

Я дал волю антимониям.

Я заплакал.

Я плакал и вытирал слезы.

— Насчет задания… — тихо выговорил Толик.

— Что еще?

— Ты очень любил ее?

Я пожал плечами.

— Какое это имеет отношение к делу?

— В Москве рассудили, что самый верный путь к Майендорфу лежит через женитьбу на Магди.

— Я всегда был уверен, что в НКВД сидят железные люди. А может, это идея твоего папаши? Он всегда мечтал сделать тебя единственным наследником. Что с Петькой?

— Он с бабушкой. О нем позаботятся. Так как насчет Тамары, очень любил?

— Зачем тебе это?

— Чтобы поддержать, помочь напоследок.

— Я не собираюсь плакаться в жилетку.

— И правильно! Я на твоей стороне, но не буду скрывать, Майендорф — жирная утка. Поверь, Алекс, я с тобой.

— Вот и женись на Магди, а я отправлюсь в Москву. Неужели мы не сумеем их развести?

— Трущева не обманешь. Этот умеет читать мысли. Что касается Магди, в ней нет двуличного фанатизма папочки, но она не по мне.

Я промолчал.

— Еще просили сообщить, что крах фашистской Германии неизбежен. Песенка Гитлера спета, его наступление под Курском провалилось.

— Решили подсластить пилюлю?

Первый промолчал, затем добавил.

— Трущев просил передать соболезнования, а также соболезнования его непосредственного начальника и непосредственного начальника его непосредственного начальника.

Я был благодарен Толику за то, что он пустил «пилюлю» мимо ушей — мало ли что может сорваться с языка в трудную минуту.

— Что я должен ответить? — спросил я. — Служу Советскому Союзу? Скажи как брат.

— Как брат прошу, крепись, Алекс. И запомни, я с тобой.

Баронесса, устроившаяся в шезлонге, внимательно прислушивалась к нашему разговору. Неожиданно она встала и, не снимая шляпу, подошла к воде. Коснувшись воды большим пальцем ноги, баронесса тут же отдернула ногу.

Я вздрогнул. Меня пронзило — история решила утопиться? Она владеет русским, и эта давным-давно погибшая соперница до сих пор тревожит ее? Она до сих пор страдает от ревности? Или ее взволновали слова мужа, что, вступая во взрослую жизнь, она так и не округлилась. К сожалению, даже к седьмому десятку она не успела стать толстушкой, но какое это имело значение. Мой долг спасти историю, напомнить о шляпе.

Я бросился к Магди. Алекс-Еско окликом остановил меня.

— Она всегда так купается.

Магдалена фон Шеель повернулась ко мне и, улыбнувшись, кивком подтвердила — чтобы не напечь голову, она всегда купается в шляпе. Она протянула мне руку, и я помог ей войти в воду.

— Danke, — поблагодарила она.

Из моря неожиданно близко вынырнул активист и неунываха Закруткин, обрызгал перепугавшуюся баронессу, и я вернулся на свой топчан.

— Простите, Алекс, — поинтересовался я, — как скоро вы исполнили приказ Центра и предложили фрау руку и сердце?

— Ты хочешь спросить, долго ли я хранил верность? Отвечу — до конца войны. Мы с Магди поженились в сорок седьмом. Она нищенствовала. Несмотря на университетский диплом, ее не брали на работу. Она же дочь нацистского преступника и попала под кампанию по денацификации.

Я бросил взгляд в сторону баронессы, весело перебрасывающейся брызгами с Закруткиным. По-видимому, у госпожи истории в личной жизни тоже не все гладко.

— …мы случайно встретились в Дюссельдорфе, она жила на улице Канареек. Я накормил ее в какой-то забегаловке, и Магди призналась, что никогда не теряла надежду, что я отыщу ее. Она верила, мы обязательно встретимся. Она мечтала об этом с того самого момента, когда мы детьми расстались в Дюссельдорфе, и тогда, когда капитуляция разбросала нас по разрушенной Германии. Мы, немцы, в этом смысле ничуть не лучше, чем романтически настроенные русские. Эта мечта давала ей силы выжить. Она не пошла на улицу. Она работала в прачечной, стирала вручную. Я не мог не оценить такую привязанность. Нам, русским, это трудно понять, тем более что она все знала — и про меня, и про Толика.

Алекс-Еско потянулся, и с неуловимой долей пронзительной искренности признался.

— Знаешь, я не жалею. Хотя отдельные сомнения были. В поезде у меня было время задуматься о будущем. Попробуй сам сочинить, о чем я размышлял в ту ночь.

Он задумался.

— Ну, например, о том, что перед отъездом в Советскую Россию, мне в руки попалась книжка профессора Оберта «Die Rakete zu den Planetenräumen». Мне тогда было десять лет, но я все понял. Эта книга перевернула мою жизнь, ее автор стал властелином моих снов. В этом смысле поездка в далекую варварскую Россию, где, по мнению буржуазно настроенных дюссельдорфцев, на каждом углу можно наткнуться на комиссара или чекиста, и если тебе повезет увернуться от них, непременно окажешься в лапах сибирского медведя, — представлялась мне крушением всех надежд.

Россия вполне подтвердила мои опасения, пока мой одноклассник Колька Флейшман не предложил мне записаться в кружок любителей межпланетного воздухоплавания. На собрании кружка я заявил этим дикарям, что межпланетного воздухоплавания не бывает и между космическими телами нет ничего, кроме вакуума, но мне не поверили. Я подтвердил свои слова цитатой из Оберта.

Мне не верили два дня, затем прибежали все — и Флейшман с книгой Цандера, и Степа Бурнаков, и все-все. Они принялись качать меня, предложили быть старостой.

Как я должен был поступить? Презирать их за незнание или вместе с комсомолом приступить к постройке модели ракеты?

Я благодарен отцу — он посоветовал влиться, пусть даже он имел в виду что-то совсем иное, чем я, но очень скоро несовместимость отцовского наследия и жажды космоса прорезалась остро. Это случилось еще до Трущева. Может, поэтому я поверил Николаю Михайловичу. Чем черт не шутит? Может, он со всеми этими симфонианами, согласоидами и прочей метафизической ерундой, знает что-то такое, что поможет мне совместить самого себя с самим собой.

— И каков результат? — не удержался я.

Барон фон Шеель широким жестом указал на свое вполне сохранившееся тело.

— Результат у тебя на глазах. Выжить в этом мире, дружище, и при этом не потерять уважение к себе, сохранить дистанцию между собой и другими, а также не поддаться на зов эйдосов — это и есть самый главный, самый нужный человеческий подвиг. Конечно, тебе придется постараться изложить эти антимонии более художественно, более популярно, но ты не тушуйся. Попробуй выжать из читателя слезу, дави на сочувствие. Как-нибудь так — «Горе, горе! Не поднимается рука описать тебе, дорогой читатель, какой шок испытал мой герой, когда на вокзале в Штеттине он наткнулся на встречавшего его Франца Ротте».

Выбравшийся из воды Анатолий Константинович накачал надувной матрас, улегся рядом и заинтересованно прислушался.

— …Ротте выскочил передо мной как черт из табакерки и с ходу начал клянчить деньги.

Я, успевший сдать зачет по обращению с толстяком, напомнил, что сначала он должен отдать триста марок, которые занимал у меня перед поездкой в Данию. Гауптштурмфюрер, ничуть не смущаясь, заявил, что как раз об этой «злосчастной» поездке он и хотел со мной поговорить.

К шантажу он приступил сразу, как только мы устроились в купе местного поезда, отправлявшегося в Свинемюнде. Мне стало ясно, насколько был прав Анатолий, предупреждавший меня о том что эта тыловая очковая змея никогда не теряет ни бдительности, ни наглости.

— Алекс, — поделился со мной референт отдела «С4», — ты вел себя легкомысленно. Я понимаю, это наследственность, но ссылаться на отца — не лучшая линия обороны. Я, например, не знаю, как отнесется служба безопасности к твоим подозрительным контактам.

— Что ты имеешь в виду?

— Встречу с этим лауреатом из полукровок.

Не знаю, как бы я повел себя, встретившись с этим боровом без серьезной подготовки, но теперь я имел подготовку. Я сразу понял, что либеральничать, как позволял себе Закруткин, нельзя. Каждая уступка только добавляла козырей в игру этого богослова.

— Он был чертовски опасен, — прокомментировал Шеель, — особенно в погоне за деньгами несчастного Альфреда фон Шееля. Что он знал о моем отце, что позволяло ему вести себя со мной так бесцеремонно?.. Я решил проявить твердость и потребовать вернуть долг, о котором шла речь. В противном случае…

Ротте явно не ожидал отпора и сразу выложил карты.

— В противном случае я не смогу помочь тебе выкрутиться из ловушки, в которую ты сам загнал себя.

— Что может быть криминального в посещение известного ученого?

— О-о, это долгий разговор. Факт встречи налицо и, когда тебе предъявят обвинение, будет поздно?

— Ты собираешься предъявить мне обвинение?

— Я — нет, но есть другие, чересчур бдительные. Я хочу предупредить тебя об опасности, ведь мы же друзья, а ты ведешь себя бесцеремонно. Неужели тебе жалко какие-то триста марок.

— Двести.

— Ну, ладно, двести.

— Прости, Франц, я вероятно плохо разбираюсь в твоих конспиративных штучках, однако мне трудно поверить, что найдется такой смельчак, который предъявит обвинение группенфюреру Майендорфу.

Ротте насторожился.

— Ты хочешь сказать, что Майендорф давал санкцию на контакт с Бором?

— И не только он. Мне также есть о чем доложить генералу Дорнбергеру. Так что этот раунд, дорогуша, ты проиграл.

Я похлопал его по плечу.

— Возможно, — охотно согласился Ротте, — но партия не закончена. Чтобы довести ее до конца мне позарез нужны двести марок. Мой здешний начальник ловко сдает в покер.

— Я не возражаю, если ты с присущей тебе проницательностью и юмором опишешь местные нравы и посоветуешь, к какой партии примкнуть, чтобы не остаться в дураках. К тем, кто мечтает о полете на Марс или к тем, кто считает, что в первую очередь следует добраться до Венеры?

Франц приставил палец к губам.

— Об этом ни слова. Там, — он неопределенно ткнул пальцем в сторону, — очень не любят, когда наши лучшие умы тратят силы на такие пустяки, о которых ты только что упомянул. Все силы на защиту фатерлянда! Проломим головы врагам тысячелетнего рейха! Наше вундерваффе самое могучее вундерваффе в мире!!

 

Глава 4

— …На полигон я прибыл 17 августа, однако никто не удосужился известить коменданта о моем приезде. Оберст-лейтенант прямо заявил — никаких указаний насчет обер-лейтенанта фон Шееля к нему из административного амта (управления) не поступало. Он выправил мне аусвайс и предложил дождаться вызова к начальству, а пока мне предписывалось не покидать жилгородок. По окрестностям гулять можно, однако к охраняемым объектам приближаться запрещается. Следуя совету дяди Людвига, я не стал проявлять активность. Устроившись в отеле «Швабес», я отправился бродить по острову.

Пенемюнде оказался на редкость мирным и живописным уголком, почище Копенгагена. Это был настоящий курорт — песчаные дюны, вековые сосны, уютные домики. В прогалах между деревьями проглядывало серо-голубое море. Было жарко, так что я искупался. Затем добрался до озера Кёльпин, и, минуя завод по производству жидкого кислорода, вернулся обратно. Вечером посетил кинотеатр, в Пенемюнде, где посмотрел «Вохеншау». После сеанса по дорожке через сосновый бор направился в отель.

Барон привлек мое внимание к включенному диктофону.

— Мне бы хотелось, чтобы в протоколе… бр-р-р… в романе, об этой прогулке было сказано так:

«Он шел и любовался закатным небом. Солнце клонилось к морю, скоро в небе загорелись звезды. Сначала одна, очень яркая — он знал, это Венера. Звезда подсказала — с тобой сыграли злую шутку, Алекс. Тебя сделали шпионом, но ты можешь сбежать отсюда и сохранить жизнь.

Что могло удержать его в Пенемюнде? Например, жалость к сыну, ведь для того чтобы выжить в Стране Советов, Петьке требовался отец-герой, а не подлый предатель. Это был веский аргумент, но его недостаточно. Куда более действенной приманкой, являлось желание взглянуть на агрегат А-4, а также на его детище — сумасшедшую двухступенчатую ракету, которую, по неподтвержденным данным, задумал построить фон Браун. С помощью этой 100-тонной махины можно было доставить до Нью-Йорка 750 килограммов взрывчатки или запустить спутник. А там глядишь, недалеко и до первого космонавта».

— Ну как? — спросил он меня.

Я показал ему поднятый большой палец.

— Просто дух захватывает!

Закруткин подпер голову рукой и подбодрил.

— Я ничего такого от тебя никогда не слышал, Алекс. Давай, ври дальше.

Фрау Магди поочередно глянула на мужа, на Закруткина, но я опередил обоих. Вскочил, подвинул ее лежак поближе.

— Danke schön!

Когда вся команда навострила уши, польщенный барон продолжил.

— Итак, на чем мы остановились?

— На первом космонавте, — напомнил я.

— Ага.

«…звезда одобрительно мигнула — верно мыслишь, Леха. Густо темнеющее небо с нарастающим энтузиазмом поддержало вечернюю звезду. Оно окатило меня каким-то торжественным, вибрирующим гулом. Я испытал восхищение и не сразу сообразил, что ждало меня в следующую минуту.

А когда осознал, ужаснулся.

Рокот нарастал, набирал силу. Небо вдруг завибрировало на тысячу низких завывающих басов.

Я оцепенел, вспомнил Саратов, Берлин и, сломя голову, бросился к ближайшему укрытию. Рухнул в какую-то яму.

Или окоп — сейчас не могу вспомнить.

Внезапно сквозь оглушающий рев прорвался выматывающий душу вой. Следом по окрестностям пробежал ослепляющие блестки вспышек. Затем меня подбросило вверх. Затем рвануло так, что я на мгновение лишился слуха.

Как только первая волна бомбардировщиков схлынула, я выскочил из приютившей меня ямы и бросился по направлению к бомбоубежищу. Далеко убежать не успел — прямо на меня метнулась странная фигура в пижамных штанах на подтяжках и разорванной пижамной куртке. Человека шатало, словно пьяного. Он налетел на меня, сбил с ног и мы вместе покатились под уклон. Когда же незнакомец попытался выбраться наверх, я успел повалить его на землю, прижать коленом.

Сам пригнулся.

В следующий момент на месте жилгородка начался ад.

Вспышки перемежались жуткими ударами о землю, все это мешалось с дикими воплями, завыванием пожарных сирен.

Человек, которого я придавил коленкой к земле, раз за разом жалобно вскрикивал.

— Майн Гот, майн Гот.

Наконец он сумел перевернуться на спину.

Не поверите, но его измазанное налипшим песком лицо было спокойно. Он даже сумел выдавить из себя улыбку, затем признался, что на бессмысленные телодвижения его подвигла «утеря очков». Незнакомец развел руками — без них он «теряет ориентацию в пространстве». Подобное отношение к ориентации в центре катаклизма, в котором мы оказались, вернуло мне присутствие духа.

Ад крупными шагами переместился в сторону гавани и производственных корпусов, вопрос «быть или не быть» больше не висел над нами.

Мы не сразу услышали наступившую тишину — в ушах звенело так, что стало ясно, оба контужены. Легко или тяжело, не могу сказать. Сил, чтобы встать, у меня, правда, хватило. Трясущимися руками я начал стряхивать налипшую на мундир землю. Окончательно привел меня в чувство странный для пекла вопрос.

— Was ist Ihre Namens, junge Person?»

Фрау Магди вопросительно глянула на мужа. Алекс-Еско, повернувшись к жене, попытался объяснить.

— Это было не самое удачное время для знакомства, но я же немец. Барон. Я не имел права ударить в грязь лицом.

Она одобрительно кивнула.

Шеель продолжил.

«…я представился.

— Барон Алекс-Еско Альфред Максимилиан фон Шеель.

Незнакомец ответил просто.

— Герман Оберт, профессор.

Я не смог удержаться на ногах и сел на землю…

Позже службы внешнего предупреждения оценили количество бомбардировщиков, совершивших налет на Пенемюнде, по крайней мере, в шесть сотен летающих крепостей. Мне было безразлично, сколько их было — шесть сотен или шесть тысяч. Ценность минуты состояла в том, что в странных, на редкость невероятных обстоятельствах мне посчастливилось познакомиться с человеком, чья книга перевернула мою жизнь.

Это то же самое, если вдруг вам довелось столкнуться с незнакомцем, пусть даже смутно напоминавшим кого-то из вашей прежней жизни, и незнакомец, протянув руку, представился.

— Циолковский, Константин Петрович…»

Шеель сделал паузу и, не без тени сомнения, добавил.

— Впрочем, не могу утверждать, что на современную молодежь это имя произвело бы впечатление.

Я тоже не мог это утверждать и благоразумно промолчал. Только ветеран внешней разведки, товарищ Закруткин нашел в себе силы прокомментировать.

— Да уж…

Алекс-Еско продолжил.

— Мы добрели до сборного пункта. Здесь уже был развернут лазарет. Оберту помогли подобрать очки, там было много освободившихся и даже неразбитых очков. Всего жертв насчитали более сотни, среди них было много ведущих инженеров.

* * *

— Меня вызвали к Дорнбергеру на третий день после бомбежки, когда жизнь на полигоне уже вошла в прежнее, торопливо-лихорадочное русло.

Докладывал стоя.

Дорнбергер, невысокий, с простецким лицом и крестьянскими залысинами, с откровенным недоброжелательством, но не перебивая, выслушал мой доклад о командировке в Копенгаген сидя. Затем генерал встал и сурово выговорил за попытку вмешаться в производственный процесс.

Он, по-видимому, был изначально настроен против меня и приказал напрочь забыть о всякой самодеятельности. Напомнил, что меня посылали в командировку, чтобы ускорить график поставки насосов, а не для того, чтобы вносить изменения в конструкцию. Всякое предложение, прибавил он, должно подаваться по инстанции. Затем не удержался от язвительного замечания — что я понимаю в насосах и зачем встречался с «этим чертовым Бором»?

В этот момент в уцелевший кабинет начальника полигона вошел красивый сорокалетний мужчина. Он был в штатском, но одет броско — белая рубашка с галстуком, вязанная фуфайка, добротные брюки, модельные мужские туфли.

Я повернулся в его сторону.

Незнакомец жестом показал, чтобы я продолжал, и уселся на стул возле генерала.

Теперь они возьмутся за меня вдвоем? Сесть так и не предложили. Понятно, здесь не любят протеже, тем более от генералов СС, следовательно, на покровителей ссылаться нельзя. Придется отбиваться самостоятельно.

— Я всего-навсего пытался внести незначительное улучшение в крепеж трубки насоса, подающего спирт в камеру сгорания. Этим вопросом я занимался в Свердловском политехе.

— Где?! — в один голос воскликнули генерал и незнакомец.

— В Свердловске. Там есть политехнический институт.

— А-а, ну да, — кивнул человеком в штатском. — Вы — Шеель? Сбежали от красных.

— Не сбежал, а перешел с оружием в руках.

— Это не важно. Значит, вы утверждаете, что в Свердловске тоже занимаются проектированием такого рода агрегатов?

— Нет. Большевикам сейчас не до ракет. Просто мне досталась такая тема — «Способы безопасной подачи топлива и окислителя в камеры сгорания самодвижущихся реактивных машин, способных обеспечить выход человека в межпланетное пространство».

Человек в штатском костюме скептически усмехнулся.

— Вы хотите сказать, что большевики даже сейчас, на грани поражения, работают на перспективу. Они способны построить агрегат для выхода в открытый космос?

— Нет. То, что я увидел здесь, им и не снилось. Наше изделие — это… Это потрясает воображение! Это же почти тридцать тонн тяги! Самый большой двигатель, который способны спроектировать красные, имеет тягу не более полутора тонн.

Генерал и человек в штатском переглянулись, и незнакомец наконец представился.

— Вернер фон Браун, научный руководитель проекта, — и с ходу перешел к обсуждению моего предложения.

— Вам запрещается — повторяю, запрещается! — вносить какие бы то ни было изменения в конструкцию агрегата. Это приводит к неоправданным затяжкам, потере времени на согласование, на утверждение. Наша задача — как можно быстрее отомстить наглым британцам. Фюрер требует немедленно дать им устрашающий ответ на тот ужас, какой они обрушили на Германию. Вам понятно?

— Так точно, господин Браун.

Я позволил себе пожать плечами.

— Что-нибудь не так? — поинтересовался Браун.

— Мое предложение не требует внесения изменений в конструкции. Наоборот, оно ускоряет сборку и снижает вес агрегата на тридцать восемь граммов.

Дорнбергер и Браун переглянулись. Ответил генерал.

— Повторяю, вам запрещается любое вмешательство в производственный процесс, тем более, в конструкцию.

— Так точно, господин генерал.

— Теперь по поводу профессора Бора.

Удивительно, ни Дорнбергер, ни Браун ни разу не назвали его «грязным профессоришкой» или «неврастеником, свихнувшимся на почве изучения атома». Разве что «этим чертовым Бором».

Я решил рискнуть.

— К моему величайшему сожалению как эксперт он не выказал того объема знаний, который необходим, чтобы оценить мою идею.

Вернер фон Браун даже поморщился от такой наглости.

— Вы имеете в виду лучи смерти? Мы не имеем возможности заниматься подобными глупостями.

— Нет. Я имел в виду нечто совсем иное. Первое — нельзя ли приспособить к нашему агрегату ядерный двигатель, с помощью которого можно будет значительно увеличить тягу, а следовательно и полезный вес.

Браун спросил.

— А вторая?

— Я сделал примерную прикидку и установил техническую возможность использовать ядерную взрывчатку для начинки боевой части нашего агрегата.

— Что вы знаете о ядерной взрывчатке?

— Я имею привычку знакомиться со специальной литературой и сам факт закрытия этой темы в открытых журналах, навел меня на мысль, что здесь дело не чисто. После двух статей доктора Зигфрида Флюгге, опубликованных в тридцать девятом году, в которых тот дал подсчет количеству энергии, способной выделиться при делении атомного ядра, любому ясно, что рейх должен овладеть этой мощью. Она огромна.

— Насколько огромна? — спросил Браун.

— Флюгге привел расчеты: одного кубического метра окиси урана массой четыре тонны достаточно для того, чтобы за сотую долю секунды поднять в воздух на высоту 27 километров примерно один кубический километр воды массой в один миллиард тонн. Эта энергия эквивалентна взрыву десятков тысяч, а может, и сотен тысяч, обычных бомб одновременно.

— Итак, вы предлагаете сделать боезаряд ядерным? — уточнил вопрос Браун и сам себе ответил. — Это не так глупо, как может показаться. Впрочем, я пришел сюда поблагодарить вас, обер-лейтенант, за спасение моего учителя, профессора Оберта. Профессор передает вам привет. Кстати, он рассмотрел ваши предложения насчет крепления насосов и счел их дельными. Послушайте, Алекс, что вы скажете, если я предложу вам поработать в его бюро.

 

Глава 5

Из разговоров с бароном Алексом-Еско фон Шеелем.

Турецкая республика, вечерний ресторан.

Сентябрь 200… года.

Продолжили мы в рыбном ресторане, где заранее заказали места.

Был теплый средиземноморский вечер, однако госпожа баронесса куталась в теплую шаль. Анатолий Константинович танцевал не уставая, благо, дам на веранде было куда больше, чем кавалеров. Немкам он представлялся русским, русским — немцем. Стало ясно, насколько глубоко профессиональные привычки въелись в его биографию.

За столом барон Алекс-Еско фон Шеель рассказывал о зачинателе германской ракетной программы.

— …Мы с Обертом — двое лишних, не ко времени оказавшихся на полигоне энтузиастов межпланетных перелетов — нашли друг друга. Мы оба никак не вписывались в команду фон Брауна.

Ну, со мной все понятно. Местные специалисты и администрация считали меня, как у нас говорят, засланным казачком, тем более что я по ошибке с самого начала сунул нос не в свое дело. Однако профессор тоже не нашел поддержку у своего ученика. Оберт с горечью жаловался мне, что на все его предложения и технические идеи он получал один и тот же ответ — все это очень интересно, профессор, но сейчас перед нами стоят другие задачи. На все мои возражения против ненужного и бессмысленного расходования сил и средства на агрегат А-4 (то есть, баллистическую ракету Фау-2) генерал Браун отвечал — это приказ фюрера. Мы должны выполнить приказ.

— Какой приказ! — восклицал Оберт. — Куда исчезло природное германское здравомыслие? Что такое одна тонна взрывчатки для такого города как Лондон. Из десяти ракет только три-четыре способны достичь цели. Когда же я попытался настоять, что эффективнее сосредоточить усилия на создании противосамолетных ракетных снарядов, с помощью которых можно пачками сбивать вражеские бомбардировщики, мне негласно заткнули рот и сослали в отдел перспективных разработок.

… —У нас есть время на эти разработки? — спрашивал он меня.

После короткого раздумья Алекс-Еско уточнил.

— Не следует думать, будто здесь были замешаны низменные чувства, такие как зависть или ревность. Только холодный расчет, что Браун и доказал, высадив американцев на Луну. Вряд ли Вернер ревновал к Оберту. Этого не было. После войны он помог учителю перебраться в США, тем самым доказав, что завистью здесь и ни пахло. Дело в том, что к осени сорок третьего ракета А-4 пошла в серию. Попытки заняться другим проектом или вносить изменения в конструкцию могли быть расценены как саботаж. При всем покровительстве фюрера Браун тоже рисковал головой. Это наглядно продемонстрировал его арест весной сорок четвертого. Заодно с ним прихватили также инженеров Риделя и Греттрупа. Около месяца их держали в подвалах на Принц-Альбрехтштрассе.

Догадываешься, в чем их обвинил гестапо-Мюллер?

Кто-то подслушал, будто эти трое признались друг другу, что работают над оружием возмездия «по принуждению», в то время как их заветной целью являются полеты в межпланетном пространстве.

Я не буду утверждать, что к аресту ведущих инженеров проекта был причастен Ротте, однако со слов Майендорфа знаю, что Браун, отказавшись во время доверительной беседы с Гиммлером перейти под крыло СС, сам подписал себе приговор. И, как бывает в незамысловатой, народно-арийской комедии, оказавшись на свободе, Браун лично получил от рейхсфюрера чин штурмбанфюрера СС.

Итак, Дорнбергер и Браун, сочтя меня эсэсовским соглядатаем, решили избавиться от меня привычным образом — сослать в отдел Оберта, который занимался перспективными разработками и сотрудников которого близко не подпускали к конкретной работе.

Более выигрышную позицию в моем положении трудно было придумать. Мало того, что Оберт был исключительно квалифицированный специалист, обладавший глубокими знаниями и широким кругозором, он к тому же имел доступ к большей части секретной документации, которой я мог пользоваться.

Мне трудно сказать, воспользовались ли моей информацией в России, но эти несколько месяцев с патриархом были достойным вознаграждением за все муки и страдания, который я испытал за эти тринадцать лет.

Он привлек мое внимание к возвращавшемуся к столу Закруткина.

— А теперь, камрад, я передаю тебя этому неугомонному плясуну со стажем. Пусть он поделится, зачем с помощью своего папаши вырвал меня из этой сказки тысячи и одной ночи и втянул в банальный шпионский сериал. Пусть покается за то, что лишил меня возможности общения с дорогим моему сердцу Германом Обертом.

Анатолий Константинович щелкнул каблуками и подтвердил.

— Да, я это сделал. Недрогнувшей рукой я швырнул застенчивого и увлеченного космическими полетами энтузиаста в самое горнило шпионских страстей. Я принудил его заняться стрельбой и погонями, иначе война затянулась бы еще на пару лет. Се нелегальная ля ви!

Я не удержался и попытался съязвить.

— Как насчет иронии, господин Закруткин? Разве это не чума нашего времени?

Анатолий Константинович удивился.

— В чем ты здесь видишь иронию?

* * *

Из разговоров с майором НКВД и невозвращенцем

Анатолием Константиновичем Закруткиным.

Турецкая республика, необитаемый остров.

Сентябрь 200… года.

Чета Шеелей отправилась на экскурсию в Памук-Кале, поэтому на Тюбетейку мы с Анатолием Константиновичем добирались вдвоем.

Закруткин в силу своего огневого характера не любил тратить время даром и с ходу заявил, что с крутым поворотом в войне в головах некоторых наших высших руководителей начали рождаться завиральные идеи.

— …Не избежал этого поветрия и наш «любимый вождь, учитель дорогой». С его подачи НКВД было дано задание спасти Нильса Бора, и глава этого департамента не нашел ничего лучше как послать парнишечку на верную смерть. Они решили сгубить юного Закруткина.

Не вышло!

Об этом мы с тобой еще поговорим, а сейчас давай искупнемся.

Ага, искупнемся. Знаю я эти энкаведешные штучки. Только войдешь в воду, а тебя хвать за ноги и поминай как звали.

Как с Берией!

Сначала, по приказу Хрущева, наши храбрые вояки ухлопали этого «интригана и кровавого монстра», а потом устроили честный и беспристрастный суд, на котором мертвеца приговорили к расстрелу, хотя как раз Берия и начал сворачивать репрессии.

Так, по крайней мере, утверждает история, а я инстинктивно доверял фрау Магди. Ей много пришлось повидать на своем веку.

Анатолий Константинович влез на камень и бултыхнулся рыбкой в самую сердцевину блаженства, теплой влаги и заслуженного отдыха.

Я не раздумывая последовал за ним.

Это было удивительное путешествие. Подводный мир чем-то неуловимо напоминал чуточку бредовый, но захватывающий мир воздушный, в котором там и тут были разбросаны невидимые острова, а из-за горизонта, под аккомпанемент оркестра, составленного из всякого сорта «измов», доносились сладкие голоса, соблазняющие простаков жаждой исполнения долга, ответственностью, убежденностью, поиском жизненного смысла. Зовущие голосили о том, что богатство полезно, а бедность вредна, но способствует оздоравливающему воздействию на организм. Особо речистые настаивали на безусловном приоритете развлечений. Так и выпевали — поразвлекался? Отдохни.

Другие подманивали водкой.

Третьи — травкой.

Ищите дурака!

На берегу, закурив, Закруткин начал давать показания.

— …кутерьма возникла из одной-единственной фразы, которую Петробыч произнес во время доклада руководящих работников НКВД по поводу планов работы на вторую половину сорок третьего года. Мой отец тоже при этом присутствовал. Его вызвали по личному распоряжению вождя — видно, Сталин заранее обдумал каверзу, которую собрался подложить нашим доблестным чекистам.

Папаша рассказал:

«…Сталин признал вашу работу в тылу врага удачной. Он оценил отчет, включавший донесение Второго, как «добротный материал, выводящий на важную проблему», и поставил близнецов в пример Лаврентию, который очень не любил, когда в его присутствии и в ущерб ему хвалили его подчиненных, и, наконец, задал присутствующим вопрос.

— Товарищ Закруткин доставил из Берлина данные, свидетельствующие, что после поражения под Сталинградом фашистское правительство сделало ставку на тотальную войну. Это требует ужесточения оккупационного режима на захваченных территориях. Речь, прежде всего, идет о Дании с ее неопределенным политическим статусом. Вы подтверждаете эту информацию, товарищ Закруткин?

— Так точно, товарищ Сталин.

— Надеюсь, всем понятно, что для такого уважаемого человека как профессор Бор предполагаемое ужесточение может закончиться плачевно?

Берия ответил за всех.

— Так точно, товарищ Сталин.

Петробыч ткнул трубкой в зам наркома НКВД.

— А что думает по этому поводу товарищ Меркулов?

Тот побледнел, но ответил честно.

— Полностью согласен с товарищем наркомом.

— Хорошо. Пойдите и подумайте, чем мы можем помочь уважаемому профессору, предупредившему нас об опасности… Все вместе подумайте!

«…У себя в кабинете, — поделился отец, — Лаврентий Павлович устроил Меркулову, Фитину, Федотову, Трущеву и мне заодно жуткий разнос за то, что мы прозевали такой поворот событий.

— Как прикажете спасат этого болтливого пацифиста?

Мы сошлись на том, что самое большое, чем мы можем помочь Бору, это вывезти его с семьей в Швецию.

— Это полумера! Немцы и там могут достат его.

— Можно организовать охрану… — предложил Меркулов.

— На глазах у шведской полиции? Нет, ищите другое решение. Ответственным назначаю Трущева. Это его крестники, пуст он и поанализирует. Пуст подумает, как можно спасти Бора».

«…перед отправкой Трущев поговорил со мной по душам. Упомянул, что по мнению руководства — считай, самого Берии, — лучшим решением проблемы является доставка нобелиста на территорию Советского Союза. Задача трудновыполнимая, но следует постараться.

По возможности.

Николай Михайлович по привычке принялся рисовать дорогие его сердцу схемы, с помощью которых пытался убедить меня, что самой главной ценностью в предстоящей операции является человеческая жизнь. В данном случае, жизнь Нильса Бора. Это означало, что моя безопасность, моя жизнь, стояли на втором месте.

— Ты у нас неуправляемый, — улыбнулся Трущев, — поэтому я добился, чтобы во время проведения операции «Лодка» тебе была предоставлена свобода рук. Однако имей в виду, если ситуация потребует привлечь Второго, максимум, что тебе позволено — это консультация и, в крайнем случае, подстраховка. Что касается нобелевского лауреата, не исключаю провокацию со стороны германских спецслужб. Этим следует воспользоваться. Как, решишь на месте, из Москвы всего не разглядишь. Если это будет правильное решение, я поддержу тебя».

«…В Берлине я так и заявил Второму, меня прислали в тыл врага с целью похитить Бора и переправить его в Советский Союз.

Алекс перепугался, но я успокоил его.

— Трущев с нами.

Он пришел в себя.

— Это меняет дело. А то я решил, что в Москве сошли с ума».

— Пошли искупнемся! — предложил Анатолий Константинович.

Я не смог отказать ветерану.

Уже на берегу он продолжил.

— Череда событий, заставивших одного из отцов-основателей современной физики бежать в Швецию, известна в изложении участников датского Сопротивления, не имевших непосредственного отношения к операции «Июльский снег» — так окрестили ее немцы, — и его помощника Розенфельда, который бежал в Швецию на несколько дней ранее Бора. Очень редко и крайне скупо об этом эпизоде упоминали сын профессора Оге и его супруга Маргарет, сопровождавшие Бора в Мальме. Сам профессор вообще не комментировал этот момент своей биографии.

Ясность в этом вопросе была также невыгодна лицам, представлявшим германскую сторону — советнику посольства Дуквицу, а также имперскому уполномоченному в Дании Вернеру Бесту. Они, правда, использовали другой прием. Дуквиц и Бест до предела размазали этот эпизод в общей картине спасения датских евреев в октябре 1943 года. В результате после войны Бест отделался двенадцатью годами заключения, из которых он, «по состоянию здоровья», отсидел только пять. В 1953 году этот матерый нацист, один из создателей РСХА, получил должность в директорате концерна Гуго Стеннеса и в 1989 году мирно скончался в Мюльгейме. В свою очередь Георг Дуквиц, упоминаемый в официальных источниках как некий «таинственный германский дипломат», якобы «негласно предупредивший Бора о его депортации в рейх», в 1971 году получил в Израиле высокое звание «праведника».

Закруткин подобрал плоский, окатанный водой камень и плашмя швырнул его в море. Вода откликнулась четверкой всплесков. Для такого почтенного возраста твердость ветеранской руки была удивительна.

— После разгрома немцев на Курской дуге в Дании заметно активизировалось подпольное движение. Участились случаи нападения на немецкие патрули, волной пошли забастовки. Дальнейший ход событий грозил еще большими осложнениями, а ведь эта страна имела громадное значение для обеспечения обороноспособности рейха. Без датского мяса, молока, масла и картофеля, без датской селедки в Германии начался бы голод. Нельзя сбрасывать со счетов и местную промышленность. Требование Гитлера закрутить гайки и при этом не только обеспечить бесперебойное производство оружия и сельхозпродукции, но и увеличить его, вынуждало германские власти на неординарные решения.

Имей в виду, объявление военного положения означало отмену всех прежних датских законов, введение смертной казни за саботаж и забастовки. Чтобы не допустить нежелательного развития событий и убедить датчан, что они в одной лодке с немцами, в Берлине решили обойтись без крови и для этого задействовать авторитет Бора для умиротворения страны.

Любой ценой!

Пусть ученый с мировым именем призовет своих соотечественников защитить арийский дом. С этой целью оккупационные власти готов были позволить датским евреям бежать в Швецию. Эту карту они собирались разыграть на переговорах с профессором.

После очередного броска, на этот раз неудачного — кругляш при первом же касании канул в воду, Закруткин задался вопросом.

— Мог ли Дуквиц или сам Бест действовать вопреки воле высшего руководства Германии? Могли ли они закрыть глаза на повальное бегство евреев, тем более что предотвратить его было вполне по силам?

Кто такой Вернер Бест? Отъявленный антисемит, преследовавший евреев еще в 1933 году в Гессене, нарубивший мяса в Польше и во Франции. Один из главных организаторов и участников «Ночи длинных ножей». Кто такой Георг Дуквиц? Военный разведчик, аристократ, прошедший школу в аппарате известного людоеда Альфреда Розенберга, приговоренного к смертной казни в Нюрнберге, так что отбросим в сторону «благородные» побуждения. Понятно, они не могли не задумываться о будущем, ведь за окном был сорок третий год и им было ясно, что разгром рейха — вопрос времени. Тем не менее пойти по собственной инициативе на вопиющее нарушение приказа об «окончательном решении», на котором держалась вся национальная политика Третьего рейха, они никак не могли.

Оккупационный режим предполагал передачу власти вермахту, поэтому ответственность за операцию «Июльский снег» Гиммлеру удалось перекинуть на Канариса, чьим агентом являлся Георг Дуквиц. Хитрый Бест осуществлял лишь общий надзор.

Впрочем, подробности узнаешь у Второго, вопреки запрету Москвы оказавшегося втянутым в самую гущу событий. Это случилось сразу после нашей расшифровки. Удар последовал оттуда, откуда мы менее всего ожидали.

Искупнемся?

* * *

Мы продолжили за ужином в мужской компании — фрау Шеель, сославшись на головную боль, не вышла из номера.

Первым начал барон.

— Провал произошел в воскресенье, после того как мы с Магди провели выходной на Плетцензее. День выдался на редкость жаркий. Я, помню, еще вспоминал Саратов и пляж на Волге. Знаешь, тогда я вдруг обнаружил, что ее худоба вполне может быть расценена как стройность. Это было радостное открытие.

— Vorsicht! (сноска: осторожно!) — предупредил Закруткин.

— Nämlich! — откликнулся фон Шеель и предложил Первому сходить за виски.

Когда Анатолий Константинович удалился, барон продолжил.

— Редкие горожане, позволившие себе в удушавшую берлинцев июльскую жару провести несколько часов на пляже, одобрительно посматривали на нас. Офицер-фронтовик, получивший отпуск, встретился с невестой и теперь они ждут не дождутся, как бы поскорее уединиться.

Здесь Шеель сделал паузу, как бы обдумывая, продолжать или нет, затем спросил.

— Ведь мы работаем над романом, не так ли?

Я кивнул.

— Ведем речь о буднях нелегальной работы? — продолжил допрос Шеель. — О том, на каком пустяке может проколоться самый опытный агент?

И этот тезис я подтвердил кивком. Признаюсь, немецкая добросовестность, с какой Шеель пытался помочь мне написать роман, обезоруживала.

— Поэтому здесь не может быть ничего личного, правильно?

Я был вынужден согласиться, но что-то во мне встрепенулось.

До перехвата дыхания.

Барон с той же простодушной непосредственностью признался.

— В отеле мы с Магди тоже не испытали проблем. Остальное допиши сам. Ну, что-нибудь в таком духе… «они без конца наслаждались друг другом». Нет, слишком напыщенно. Попробуй без литературных всхлипов, что-нибудь вроде «она была молчалива и покорна». Впрочем, суть в том, что Магди, покорившись и отмолчавшись, уложила меня на спину, уселась поверх и спросила — кто он?

«…кого ты имеешь в виду?

— Тот, второй. Кто он? Он как-то попросил передать ему зажигалку. Я бросила. Он поймал ее правой рукой, хотя постоянно изображал из себя левшу. Но это мелочь по сравнению с тем, что у него нет родинки на бедре. Вот этой. И шрамика. Помнишь мою кошку. Кот загнал ее на дерево, я умоляла тебя спасти Пусси. Ты начал взбираться, а я восхищалась тобой — какой ты смелый. А когда ты упал и у тебя пошла кровь, я дала слово, что когда вырасту обязательно поцелую тебя в этот шрамик. Он едва заметен, но он есть, а у него не было. Я ждала тебя, а приехал он. Кто он и кто ты?

— Ты не поверишь.

Она заплакала, потом добавила.

— Я постараюсь. Я постараюсь все забыть, но это ты?

— Да.

— А он?

— А он — это он. Первый. Ты была с ним?

— Нет, я была с тобой! Я ждала тебя и я была с тобой!!

После паузы она спросила.

— Что теперь будет? Ты лег со мной в постель, чтобы завербовать в шпионки? Ты женат? Там?..

— Нет. Уже нет.

— Что же будет, Еско?!

— Это тебе решать, Магди.

Она долго и по-прежнему тихо рыдала. Скорее всхлипывала. Она была плакса, но знала, что я не люблю сморщенных носиков, слез и прочей ерунды, которые могут помешать в космическом полете, поэтому горевала молча, разве что со всхлипами не могла справиться.

Наконец всхлипы прекратились, и я увидел перед собой немецкую женщину, беспощадную к врагам рейха. Его лицо заметно напряглось, взор заострился.

— Ты приехал сюда, чтобы гадить исподтишка? Как ты мог, Еско? Что ты задумал?

Губы у Магди перекосились, она закрыла лицо руками и рухнула на кровать».

— Остальное додумай сам. Кто из нас, в конце концов, литератор?! Почему я должен делать за тебя твою работу?!

— Нет уж! — возразил я и нарочно подвинул диктофон к барону поближе. — Договаривайте!! Я буду считать этот эпизод документальным только в том случае, если вы доведете рассказ до конца.

В этот момент в столику вернулся Анатолий Константинович. Как ни в чем ни бывало предложил тост за «тех, кто не с нами». Это следовало понимать «за тех, кто в море». Мы выпили, и барон отправил Закруткина за очередной порцией. Тот покорно удалился, без всяких шуточек-прибауточек. Может, интуитивно оценил важность момента?

«… я погладил Магди по волосам. Она не подняла голову. Она была умная девушка и понимала, что мы не можем вот так встать и разойтись. Помочь нам могло только согласие. Только такой исход позволил бы обойтись без крови, без психических сдвигов и страха, которые обещала нам эта непростая ситуация.

Я попытался вновь сблизиться с девушкой, но она гневно отпрянула. Тогда я сел на кровати, предложил ей сесть рядом.

Тоже отказ.

— То, о чем я хотел бы поговорить с тобой, можно высказать только шепотом, — признался я. — Поэтому сядь поближе.

Она робея присела.

Вот так мы и сидели, два обнаженных голубка. В самой сердцевине арийского дома, посреди войны, в какой-то занюханной берлинской гостинице, где всем заправляла искалеченная фрау Марта. Когда-то она участвовала в акциях Ротфронта, двое ее сыновей погибли на Восточном фронте, во время бомбежки ей оторвало ногу, поэтому я, применив теорию Трущева и советы этого подлого Мессинга, быстро смекнул, что она неодобрительно относится к режиму, следовательно, даже если услышит что-то подозрительное, не помчится в гестапо. Но береженого Бог бережет.

Магди поинтересовалась.

— Ты убьешь меня? Дашь яд или будешь душить?

— Нет, я расскажу тебе о мальчишке из хорошей семьи, помимо воли выброшенном из родной страны и нашедшем приют в русской пустыне. Отец не спрашивал моего согласия, сказал — «это приказ фатерлянда!». В России я тоже часто слышал — «это приказ родины!» Я успел побывать в Швейцарии, там собрался бежать, спрятаться и от красных, и от этих… но меня попросили спасти Нильса Бора. Знаешь такого?

Магди кивнула, затем подняла голову и резко выговорила.

— Не надо обращаться со мной как с ребенком. Я уже достаточно взрослая, чтобы самой разобраться что есть что.

— Вот и хорошо. Эти, на Потсдамплац, хотят заставить Бора призвать датчан сплотиться с гражданами рейха и всем как один встать на защиту арийского дома. Либо Бор подпишет воззвание и переедет в рейх, где его подключат к какой-нибудь военной программе, либо его жена, сыновья, семья брата Гаральда, но, главное, все его соотечественники по матери, вместо Швеции отправятся в Терезиенштадт. Ты слыхала о Терезиенштадте?

Магди кивнула.

Я профессионально уточнил.

— От кого?

— У нас в доме бывают большие шишки. Они не очень-то стесняются меня. Терезиенштадт — это где-то на севере Богемии. Туда свозят евреев со всей Европы.

Помолчав, она спросила.

— Теперь ты заставишь меня записывать все их разговоры и спать с ними, иначе меня ждет пуля?

— Нет, я не стану заставлять тебя подслушивать у дверей и соблазнять эсэсовских недоносков. Ты могла бы помочь мне в другом.

Она нахмурилась.

— Чем немецкая девушка может помочь отъявленным врагам рейха и обманщикам?

— Спасти Бора.

— Что для этого требуется?

— Отправиться со мной в Данию. На заводе в Вестербро кто-то сжег цех вспомогательного производства. Завод встал. Дорнбергер приказал мне отправляться в Данию и на месте принять меры для восстановления поставок насосов. Ты могла бы сопровождать меня в качестве невесты. Из Копенгагена тебе придется вернуться в Берлин и передать Первому мои документы. Всякие иные варианты связаны со срывом задания и гибелью Бора и его семьи. Сама останешься в Берлине.

— Я не хочу оставаться в Берлине без тебя.

— Значит, придется провести несколько часов в купе с Первым.

— Ты готов оставить меня на ночь в купе с этим большевиком? С этим представителем низшей расы?

— У нас нет выбора.

Она подозрительно глянула на меня.

— И ты так спокойно об этом говоришь?

— А как я должен говорить об этом?

— Эта поездка поможет Бору?

— Да.

— Хорошо. Я согласна. Если папа отпустит.

— Давай вместе попросим его. Но будет лучше, если это сделаешь ты. Будет полезно, если он позвонит в Копенгаген, мол, его дочь решила побывать в датской столице, вдали от бомбежек… Тут как раз случай представился, ее жениха направляют Данию в служебную командировку. Он хотел бы встретиться с Бором.

— Хорошо. Если хочешь знать, я их не одобряю.

— Что не одобряешь?

— Ну, все это. Особенно, когда берут в заложники детей. Мне жалко Бора, он такой великий. Ребята с физического факультета упрекают его в происхождении, но никто не отрицает, что голова у него золотая. Только учти, — Магди принципиально посмотрела на меня. — Мне очень хочется быть с тобой, но я никогда не буду навязываться.

— Это благородно, Магди. Это вызывает уважение, но сейчас главное дело».

Подошел Первый, принес виски. Я предложил выпить за госпожу баронессу Магдалену фон Шеель.

Выпили стоя.

 

Глава 6

«…тот же обеденный зал, та же унылая Геба, молочный мрамор, искренняя радость хозяина. Затем разговор по душам в лаборатории, где любезный хозяин показал мне нобелевские медали и продемонстрировал, как надежно спрятать их, чтобы они не достались оккупантам.

Медалей было три — собственная, Бора, а также двух других, доверивших ему свои награды лауреатов, пострадавших от смены режима в Германии — фон Лауэ и Франка. Профессор на моих глазах растворил их в кислоте, затем не без удовольствия заверил.

— Самый надежный способ избежать конфискации.

Он приставил стул к стеллажу, забитому склянками с реактивами, влез на него и поставил пробирку на самую верхнюю полку.

Удовлетворенно сообщил.

— Здесь не найдут, — и потер руки.

— Но, профессор?..

— Когда наступят лучшие времена, а они обязательно наступят, не так ли? — проще простого выделить золото из кислоты и вновь отлить медали. Это элементарно, Шеель. Полагаю, такой эксперимент повеселит историю?

Долговязый Бор кряхтя спустился на пол и продемонстрировал маленький саквояж.

— Я готов. Со мной отравятся Маргарет и Оге.

Я был вынужден разочаровать Бора.

— Все не так просто, уважаемый профессор. Здесь не помогут законы химии или физики…

Мы отправились в сад и я вкратце объяснил профессору замысел санкционированной в Берлине операции «Июльский снег».

— К сожалению, слова против слов, — усмехнулся Бор. — Все вокруг твердят о благородстве Дуквица, его бескорыстном желании спасти несчастных датчан и в первую очередь меня. Я нуждаюсь в более весомых аргументах.

— В таких делах самым, профессор самым убедительным доказательством обычно становится результат. Кстати, в Риме был такой император Домициан, первым высказавший неглупую мысль — когда властитель утверждает, что против него готовится заговор, ему никто не верит, а когда поверят, бывает поздно. Со своей стороны я хочу обратить ваше внимание — кто предупрежден, тот спасен. Давайте попробуем вписать мою версию в систему координат, в которой некие могущественные лица собираются любой ценой привлечь к сотрудничеству одного из отцов современной физики.

— Что вы предлагаете?

— Вам надо согласиться на предложение Дуквица.

Нильс Бор задумался.

— Когда оно последует?

— Приказ из Берлина должен прийти со дня на день.

— Хорошо, предположим, приказ поступил. Дальше что?

— С вами свяжутся. Полагаю, ни сам Бест, ни Дуквиц не горят желанием лично предложить вам условия сделки. Думаю, они воспользуются моими услугами, но даже если придет кто-то другой, вы должны долго и нудно торговаться. Ради сохранения спокойствия в стране, они готовы выпустить вашу семью и семью вашего брата Харальда. Они даже готовы закрыть глаза на исход тех, кто причисляет себя к евреям. У вас будет возможность потребовать выполнения этих условий. Их согласие будет решающим доводом в мою пользу.

— Ваша теория безумна, но достаточно ли она безумна, чтобы быть истинной? Откуда у вас такие сведения? Я понимаю, вы не имеете права сказать всю правду, но и мне трудно принять решение, не имея всей картины.

— Я встретился с вами с санкции Дуквица. Бест тоже в курсе, ведь со мной в Копенгаген прибыла дочь видного эсэсовского генерала, коротко знакомого с Бестом и прочими местными шишками. Я для них свой человек. Я передам, что вы настаиваете на личной встрече с Дуквицем. Скажу, что не доверяете мне. Кто он, этот обер-лейтенант?

Бор удивился.

— Вы обер-лейтенант?

Я кивнул.

— Странно, — усомнился профессор. — А там, на востоке. Надеюсь не ниже майора?..

Я не стал разочаровывать лауреата. Знал бы он, какое звание у меня было в России…»

«…если Дуквиц подтвердит мои полномочия и условия, на основе которых можно найти компромисс, это будет убедительное доказательство верности моей теории. В любом случае в ваших силах будет спасти родственников. А если повезет, то и тех граждан, которым грозит отправка в Терезиенштадт.

— Вы полагает, я герой?

— Нет, вы умный человек и авторитетный ученый, а это обязывает. Ваша должность по определению предполагает что-то героическое. Помнится, вы сожалели по поводу уловок Гейзенберга, который пытался выведать у вас секреты атомной взрывчатки. Вы утверждали, что у него был выбор. Теперь этот выбор предстоит сделать вам. Если вы откажитесь, как в будущем вам согласовать себя струсившего с собой великим?

— Сколько у меня времени?

— Несколько дней.

— Хорошо, я в любом случае поговорю с Дуквицем. Можете доложить, что в принципе я не против подтвердить приоритет арийской науки в изучении атомного ядра при одном непременном условии — моей семье и семье моего брата Харальда должно быть позволено беспрепятственно перебраться в Швецию. Как, впрочем, и моим соотечественникам, которых угораздило родиться в Дании евреями».

«…29 сентября из Берлина поступил приказ переправить Бора в Германию. В тот же день профессор перебрался из загородного дома в столицу, оттуда ночью в полной темноте сотрудники абвера-II вывезли его и спрятали на конспиративной вилле, расположенной в пригороде столицы на морском берегу».

«…исчезновение профессора было необходимым условием для его сенсационного выступления по радио с призывом ко всем датчанам помочь своим арийским братьям сокрушить «силы мировой плутократии и злобного большевизма».

«…Бор разыграл свою партию как по нотам. Встретив Дуквица и меня на вилле он первым делом потребовал представить доказательства, что его родные благополучно добрались до Мальмё.

Дуквиц пообещал, что очень скоро, не позже послезавтрашнего вечера, профессор услышит их голоса».

«…теперь дело было за малым. Около восьми с половиной тысяч евреев дожидались решения своей участи. К чести датчан, они не сидели сложа руки. Тайно извещенные о предстоящей депортации, местные граждане сразу принялись собирать евреев. Несчастных прятали в домах, чаще в больницах под липовыми диагнозами, оттуда автомобилями (красный цвет на кузове очень помогал) доставляли в порты, где их снова прятали, дожидаясь оказии — рыбацких сейнеров, которые потом часами тарахтели по волнам в соседнюю Швецию.

Спасатели могли потерять свободу, рыбаки в придачу свои лодки и доходы: был самый пик сельдяной путины. Многие не хотели рисковать даром, для них спасатели выискивали деньги, собирали пожертвования среди датчан и евреев, кто побогаче. Еще требовалось кормить и одеть беглецов, сорванных с места без припасов, а иногда без теплой одежды, позаботиться о больных, уговорить тех, кто, не веря в опасность, упрямствовал и желал остаться…»

«… После полуночи, когда из штаба пришел долгожданный звонок — связь со шведским посольством в Копенгагене установлена, — мы с Дуквицем покинули виллу. Скоро сюда должно было поступить сообщение из Мальмё, что родственники Бора благополучно доставлены в Швецию.

Мы вышли на улицу. Был комендантский час.

Возле припаркованной метрах в двухстах от виллы машины нам повстречался патруль. Пока командир патруля, обер-лейтенант, — в темноте было трудно различить его лицо — проверял наши документы, я сумел подать знак — пора начинать».

«…в штабе у командующего оккупационными войсками и давнего соперника Беста генерала фон Ханнекена Дуквиц доложил, операция «Июльский снег» проходит успешно, затем предложил генералу лично поговорить с охранявшим Бора лейтенантом, у которого в подчинении находилось двое местных полицейских.

Генерал поднял трубку и, услышав ответ, отдал приказ никого близко не подпускать к профессору.

Дуквиц поправил генерала.

— К Бору нельзя допускать никого, кроме проверенных людей из высшего руководства.

— Кого вы имеете в виду.

— Ну, хотя бы группенфюрера Беста, который, возможно, захочет лично убедиться в том, что этот пацифист не ведет двойную игру.

Ханнекену откровенно не понравилась возможность появления на вилле Беста, но и воспрепятствовать имперскому уполномоченному он не мог.

— Хорошо. Бест, вы, кто еще?

— Шеель. Это с его помощью мы провернули это дельце, — потер руки Дуквиц.

Генерал заинтересованно посмотрел на меня.

— Так вы и есть знаменитый Шеель? Мне доводилось встречаться с вашим отцом на Западном фронте. Отчаянный был человек…

Генерал неожиданно осекся. Чтобы скрыть неловкость, тут же потребовал набрать номер виллы и передал охранявшему Бора лейтенанту приказ — не допускать к профессору никого, кроме, — и он перечислил несколько фамилий.

Затем Дуквиц повез меня к Бесту. Тот получив сообщение, что птичка в клетке, отправился отдыхать. Дуквиц предложил подбросить меня до отеля.

— Ваша невеста, наверное, заждалась вас?

— Скажите, господин Дуквиц, почему как только речь заходит о моем отце, собеседники теряют дар речи. Разве его миссия в России не является примером истинного отношения к долгу, который должен выказать всякий, являющийся арийцем?

— О, конечно! — согласился советник, затем он снизил пафос. — Я, правда, не был знаком с вашим отцом, только слышал… так, краем уха, что его заброска была связана с каким-то скандалом. Что именно тогда произошло, не знаю. В этом вам мог бы помочь господин Шахт, — и советник посольства, отвечающий за рыболовство, развел руками».

В этот момент на лужайке, прощаясь с погибавшим в морских водах светилом, внезапно и жутко прокукарекал павлин. В этой какофонии явственно прослеживалась тема Пятой симфонии Бетховена. Этот факт не прошел мимо Анатолия Константиновича.

— Так судьба стучится в дверь, — прокомментировал он надрывные вопли экзотической птицы, затем вполне по-деловому перехватил у барона инициативу. — Из отеля Еско сделал звонок. Я объявил боевую тревогу. Со мной были двое датчан, Хенрик и Густав, оба офицеры распущенной местной армии. Отличные ребята, молчаливые, как скандинавские ели. Мы заранее распределили роли. Я предупредил их, что постараюсь все сделать сам. В случае провала, их задача спасти Бора.

Оба как по команде кивками отдали честь.

«…открыл человек в штатском. Этот был, по-видимому, один из местных полицейских. Его коллега, охранявший виллу со двора, находился сзади и держал нас под дулом автомата. Открывший дверь полицейский позволил мне зайти в дом, а моим спутникам приказал оставаться за порогом.

В коридоре я нос к носу столкнулся с приставленным к профессору лейтенантом. Китель расстегнут, оружия нет — видно, офицерик был молоденький, пороха не нюхавший.

Это упрощало дело.

Местный был постарше, но также вел себя расхлябанно — в комнате вытащил руку из кармана, повернулся ко мне спиной, расположился у окна. Вероятно, чтобы наблюдать за подворьем. Что он мог разглядеть в темноте? Бог с ним. Единственная проблема была с профессором — тот играл с лейтенантом в шахматы, поэтому стрелять офицерику в голову при живой легенде современной физики было несподручно. Кто их знает, нобелевских лауреатов. Еще грохнется в обморок. А стрелять придется, так крови меньше.

Я поинтересовался, можно ли моим людям зайти в дом.

Офицер, вновь усевшийся за стол и уже успевший взяться за фигуру, решительно запротестовал.

— Никак нет, господин Шеель. Вашим людям поручено стеречь дом снаружи, пусть там они и находятся.

«Ах ты, прусская крыса, — разозлился я. — Тебе, видать, никогда мочки ушей не простреливали. Ты, наверное, еще партизан не вешал, сараи с людьми не жег, оттого такой вежливый. В шахматы уселся играть!!»

Пришлось взять инициативу на себя.

Как во Франции.

Благородный барон сидит в отеле со своей фрейлейн и ждет когда рус Иван перестреляет эту арийскую сволочь, да еще спрячет концы в воду да так, чтобы никто не догадался, что здесь случилось».

«…все произошло одномоментно.

Я предложил полицейскому проверить, как там мои ребята на дворе? Тот словно не услышал. Лейтенант — не помню как его звали, то ли Курт, то ли Ганс, которому я с согласия профессора подсказывал ходы, приказал вынести гостям кофе. Датчанин нехотя подчинился. Шел недовольный, что-то бормотал про себя — видно, проклинал этих «пруссаков, которые возомнили о себе…»

Это раздражение и потеря бдительности сделали свое дело — он отвлекся, упустил обстановку из вида. Когда взялся за ручку двери, я выстрелил. Полицейский медленно сполз на пол.

На лице лейтенантика обозначился нескрываемый ужас. Он начал судорожно хвататься за кобуру, а кобуры-то на нем и не было. Профессор вскочил, лицо у него невероятно вытянулось, и я предложил нобелевскому лауреату.

— Отвернитесь, профессор, — и прострелил лейтенанту голову.

— Что вы делаете, Шеель? — воскликнул профессор.

— Расчищаю путь к свободе.

— Такими методами?!

— Лягте, профессор!! Лягте на пол! — и подтолкнул дулом нобелевского лауреата.

Бор по-датски дисциплинированно подчинился.

К счастью, эта предосторожность не понадобилась. С улицы вошел Хенрик и, вытирая окровавленный нож, доложил.

— Готов!

Увидев лежащего Бора, он спросил, почему профессор на полу.

— Потому что могла начаться пальба, — объяснил я.

— О да! — согласился датский вояка и предложил Бору встать. — Опасность миновала, господин профессор.

Его спокойствие, как и спокойствие Бора, были по-датски неподражаемы.

Мы перетащили трупы на берег моря, один из подпольщиков тщательно вымыл пол и устранил следы крови.

Скоро к берегу подошла моторная лодка. Мы с Бором устроились на носу, двое подпольщиков погрузили трупы. Избавились от них далеко в море.

По пути я рассказал профессору, как в оккупированной Калуге вешали партизан, а также тех, кто посмел бросать на немцев косые взгляды. Среди них были две женщины, пятнадцатилетний парнишка и двоюродный брат Петьки Заслонова, организатор подпольной ячейки «За Родину!» Имен я не называл.

Бор внимательно выслушал меня и согласился.

— Я понимаю вас, молодой человек. К сожалению, этот факт только подтверждает, что в окружающем нас макромире катастрофически не хватает согласия».

«…самые невероятные приключения ожидали меня в Швеции.

В Стокгольме Бор развил невероятную активность, я едва поспевал за ним. Профессор принуждал шведские власти обратиться в Берлин с демаршем — подданные соседнего дружественного государства, прибывающие с противоположного берега пролива, имеют право на дипломатическую защиту! Статс-секретарь шведского правительства заверил, что такой демарш уже был предпринят, и ответ из Берлина оказался успокоительным.

Правда, статс-секретарь Германии не верил. Бор тоже.

Затем профессор добился аудиенции у короля и попросил приказать шведской пограничной службе не выспрашивать у беженцев, как, откуда и с чьею помощью они пересекли пролив. Имена спасителей и маршруты должны оставаться тайной.

Король согласился.

На следующую ночь через пролив в нейтральную Швецию хлынула толпа беженцев. Всего было спасено около семи тысяч человек. Четыре сотни решили не трогаться с места. Они поплатились за упрямство — их собрали на сборных пунктах и отправили в Терезиенштадт. Правда, там условия их содержания значительно отличались от тех, которые достались на долю тех несчастных, доставляемых с востока Европы, и, прежде всего, из Польши и Советского Союза. Этих поголовно отправляли в Освенцим».

«…среди спасенных были члены семьи самого Бора. Внучку Анну доставила бабушка Ханни в базарной кошелке жены шведского дипломата».

«…он многого добился, пацифист. Неделю я и двое моих товарищей с датской стороны были рядом. Авторитет Бора был настолько весом, что, указывая на нас и сообщая — «эти люди со мной», никто вслух ни разу не поинтересовался, кто мы и что делаем рядом с профессором.

Охрана была необходима. В ту пору Стокгольм буквально кишел немецкими шпионами. Только по официальным данным, персонал германского посольства превышал несколько сот человек. Не исключалась возможность покушения на жизнь Бора. Я предупредил профессора, чтобы, разговаривая по телефону, он назывался вымышленным именем, однако, когда ему самому случалось снимать трубку, он обычно произносил: «Говорит Бор…», чем каждый раз вызывал искреннее недоумение Хенрика.

За эти несколько дней я всего на несколько часов сумел отлучиться по известному только мне адресу. Резидент НКВД, узнав, что ему предстоит обеспечить вывоз Бора в СССР, выразился кратко, но емко. Я от себя отбил шифротелеграмму, что безопасность объекта обеспечена, вывезти его по указанному адресу нет никакой возможности. В случае опасности готов позволить профессору погостить у друзей».

«…ответа не дождался, по-видимому, Трущев в Москве тоже не дремал. Это развязывало мне руки…»

* * *

Час был поздний, обслуживающий персонал начал собирать скатерти, Анатолий Константинович откровенно зевнул, но я прощаться не собирался. Опыт подсказывал, если герой разговорился, надо дать ему выговориться до конца, иначе никакого романа не будет.

— В середине октября, — продолжил Закруткин, — сэр Уолсингхэм переправил Бора и его сына Оге в Англию на «москито».

Присутствующий при посадке некий штатский джентльмен, представившийся мистером Тэбболтом, предложил мне тот же маршрут.

Я пожал плечами и ответил.

— Мне в другую сторону.

— Это неблизкий и опасный путь, мистер Владимиро-Суздальский.

Услышав эту странную фамилию, я сразу смекнул, дело нечисто. Потом в Москве Николай Михайлович объяснил, с кем мне пришлось иметь дело. Он много чего объяснил — например, как и когда он познакомился с мистером Тэбболтом.

На вопрос, почему германские власти не сразу разобрались, куда исчез Бор и охранявшие его сотрудники абвера, барон ответил:

— В штабе вермахта царила такая суматоха, что никто не вспомнил — или просто не хотел вспоминать, о Боре. В свою очередь Бест в компании с Дуквицем двое суток пытался сформировать новое марионеточное датское правительство, а до этого момента всякое выступление Бора считалось преждевременным. Исчезновение Бора было обнаружено только вечером третьего дня, когда исход евреев практически был завершен.

«…В результате проведенного расследования была выдвинута предварительная версия — офицер военной разведки и охранявшие Бора сотрудники местной полиции изменили присяге и в компании с «отъявленным пацифистом» дали деру на шведскую сторону. Вернер Бест охотно согласился с таким результатом, ведь исход операции «Июльский снег» добавил ему козырей в игре против Ханнекена. Спокойствие в Дании было сохранено, а каким образом имперский уполномоченный этого добился, никто не собирался спрашивать».

Шеель добавил.

— Даже палачи, не имея постоянной практики, теряют квалификацию. Тем более в Дании, где случались многие невероятные события, рельефно обрамляющие абрис Второй мировой войны.

Вот их перечень:

…в 1941 году попытка поджечь синагогу вызвала осуждение короля Христиана Х; поджигателя поймали и осудили на три года тюрьмы;

…1 октября 1943 года датский король Христиан Х личным письмом предупредил Беста, а через него Берлин, что любые возможные действия против евреев его страны не только бесчеловечны, но и грозят осложнить будущие отношения между Германией и Данией;

…З октября воскресная служба почти во всех датских церквях включила в себя чтение пастырского послания, подписанного копенгагенским епископом Х. Фугсланг-Дамгаардом от имени всех епископов Дании: «Преследование евреев противоречит основному христианскому принципу любви к человеку…»

…двум евреям, королевскому врачу и директору государственного банка, разрешили оставаться на своих местах. 3 ноября Бест договорился с Эйхманом не трогать еще не выловленных евреев старше 60 лет.

…во время облав в октябре одна еврейская семья ночью, не расслышав стука в дверь, не впустила гестаповцев. Наутро соседи им рассказали, что приходили немцы, потоптались и ушли. Семья проспала свою Катастрофу».

Закончил разговор Закруткин.

«…сразу после прощания с Бором я обнаружил за собой слежку. Пришлось укрыться в советском посольстве, откуда меня должны были переправить в Союз, однако через день в посольство пришла шифротелеграмма с грифом «Воздух!», означавшим высшую степень срочности и важности. В телеграмме мне предлагалось немедленно возвращаться в Берлин и отыскать агента по кличке «Бойкий».

Мне вменялось в обязанность передать ему, что назначенная акция отменяется, а также проследить за исполнением приказа».

* * *

Чета Шеелей и Закруткин покинули землю древней Анатолии на день раньше меня.

Рвалась нить, а я был в неведении по поводу дальнейших приключений моих героев. Столковались мы на удивление быстро. Алекс-Еско фон Шеель дал мне свой электронный адрес.

— Возникнут вопросы, пишите. Отвечу. Если будет нужна личная встреча, мы не против.

— Как насчет Гитлера? — поинтересовался я.

Барон пообещал прислать мне главы из воспоминаний Трущева, касавшиеся операции «Мститель».

— Ну и сам чем могу, — пообещал он.

На прощание я поцеловал ручку фрау Магди.

Она улыбнулась.

— Danke.

У меня внутри все затрепетало. Это была великая честь выразить уважение истории. Мне было до смерти жаль ее.