Глава 1

Почту слуга графа Сен-Жермена Карл привез из Бальцерса утром — тогда же он встретился с посланцем великого мастера общества «Канноников святого Храма Иерусалимского», который наконец решился переслать с доверенным человеком некую, имеющую широкое хождение среди нынешних масонов и примкнувших к ним последователей тамплиеров легенду, якобы объясняющую древность их общества и его незримое существование в веках. Отношение к этому ценнейшему документу в разных ложах разное, но все уставы сходятся на том, что теперь, по крайней мере, стал ясен духовный источник тяги всех людей к свободе, к знаниям, к свету, возвещать о которых были призваны братья.

Познакомившись с сопроводительной запиской, приложенной к запечатанному четырьмя герцогскими печатями, с пламенеющей звездой на лицевой стороне пакету, Сен-Жермен усмехнулся и оставил чтение этого наконец-то истребованного свидетельства на потом. На вечер… Он испытывал откровенное недоверие к этому документу, который, по мнению большинства братьев, объясняет все и вся и вносит необходимую «историческую» струю в миф о великом строителе иерусалиского храма по имени Хирам или Адонирам.

Сен-Жермен такого не знал. Представьте, дорогие братья, ни разу не свиделся с древним зодчим на путях-перепутьях былого. Кого только не довелось повидать — рабов, пораженных паршой, святых, потрясателя вселенной, хромого Тимура — но о Хираме даже не слыхивал. Говорят, что в Библии упоминается это имя. Он не нашел. Бог с ним, с Хирамом!.. Он готов смириться и возвеличить его, лишь бы этот, якобы извлеченный из глубины веков манускрипт, указывал братьям верное направлении, помог соединить их и возвеличить мечту Джованни Гасто, мессира Фраскони, полковника Макферсона и других отцов-основателей. Возможно, с помощью этого древнего свидетельства можно будет окончательно свести братьев в единую — истинную! — Ложу?

Он верил и не верил, потому, наверное, и томился, весь день не подходил к письменному столу. Прогулялся в буковой роще, до обеда удил рыбу на горной речушке — хотел порадовать Карла. Только к вечеру, когда в доме начал оседать свет, он поднялся на второй этаж, в кабинет. Здесь устроился лицом к окну, выходящему на узкий балкон или галерею, по периметру обегающему все строение. На галерее уже был отчетливо различим густеющий полумрак, скрадывающий трещины в деревянных столбах-стойках, поддерживающих черепичную крышу, щели между досками в ограждении балкона, крашеные перила. На фоне этой сумеречной прослойки горы в окне сияли ярко и весело. Мелкие зубчики хребта, скальной стеной встававшего над долиной, удивительно преломляли солнечный свет…

Уже который год граф жил в своем имении Сен-Жермен, расположенном неподалеку от Барцельса, что в Лихтенштейнском княжестве. Сразу после смерти Шамсоллы, отправился путешествовать — побывал в Северо-Американских Соединенных штатах, затем навестил друзей в Индии. Вернувшись в Европу неожиданно обнаружил, что о нем забыли. Память о знаменитом наставнике жила, однако его самого все считали давно умершим. Он не стал разочаровывать публику, воспользовался давним приглашением князя, у которого когда-то приобрел это поместье и поселился здесь, в глухом углу. Жирным куском этот небольшой участок, включавший буковую рощу, альпийский лужок и выше, по склону горы, заросли кустарника, назвать было трудно. Имение скорее походило на деревенскую ферму. Дом двухэтажный — нижняя половина сложена из камня, вторая представляет из себя бревенчатый сруб, огражденный со всех сторон балконом, так что вид на хребет Ретикон, открывавшийся из окна, обладал всеми свойствами живописного полотна. У него в кабинете висели еще две картины — «Святое семейство», расположенное слева от стола, и справа автопортрет, по которому он сверял время.

Граф Сен-Жермен вздохнул, покрепче укутался в подбитый мехом плащ, глянул на портрет. На дворе весна 1837-ого, а на полотне все тот же цветущий сорокалетний мужчина, каким он был в шестидесятых годах прошлого — восемнадцатого — века. Ну разве что постарел лет на десять!..

Вот только глаза ослабли. Граф зажег свечи, осмотрелся… Теперь хорошо. В окне скоро начнут собираться звезды, в комнате сгустится уютный мрак, оживут картины. Его улыбающаяся физиономия на портрете поскучнеет, насупится, начнет морщить лоб. Святое семейство займется обсуждением поступивших за день молитв, страстных призывов оказать милость, потом примется жалеть хулящих, прощать грешников и наконец займется ниспосланием снов страждущим… Теперь можно приступить к чтению легенды о некоем Хираме, с которым ему так и не удалось познакомиться на дорогах истории.

«За десять веков до Рождества Христова жил в Израильской земле многомудрый царь Соломон. Решился он соорудить великий храм в честь Бога единого. Собрал зодчих, резчиков, каменотесов, мастеров всяких и отдал их под начало Адонираму или по-другому Хираму Абифу, знаменитому строителю из Тира финикийского, чьи постройки всегда отличались соразмерностью частей и красотой и великолепием целого.

Хирам возвел чудное здание — храм Соломона. При нем было множество прекрасных пристроек, радующих глаз убранством покоев. Среди всех чудес особенно был славен золотой трон царя Израиля. Весть о замечательном мастере Хираме разнеслась далеко по белу свету, достигла она и пределов земли, где правила Балкис, царица Савская. Надумала она посетить Иерусалим и полюбоваться на чудеса мудрого Соломона.

Царь встретил Балкис сидящим на престоле из позолоченного кедрового дерева и сам походил на золотую статую с руками из слоновой кости. Почетную гостью ждали разные пышные приготовления, затем царь повел ее смотреть свой дворец, потом храм, где многие великолепные работы привели царицу в восторг. Соломон пленился ее красотой и предложил ей свою руку. Царица радовалась, что смогла победить это гордое сердце.

На другой день посетив чудесный храм, пожелала царица Савская увидеть строителя, кому под силу было создать такую красоту. Соломон, возревновав, как можно долее откладывал представление Хирама, но пришел час, когда он был вынужден исполнить просьбу Балкис. Таинственный искусник был приведен и, оказавшись, перед царицей, он бросил на нее взгляд, пронзивший сердце. Овладев собой, Балкис расспросила, как был построен сей великолепный храм. Услышав ответ, царица принялась защищать зодчего против недоброжелательства и ревности Соломона. Она пожелала увидеть всех тех, кто приложил руки в возведению Божьего града. Соломон пытался отговориться бесчисленным множеством их и невозможностью собрать так скоро и в одном месте. Хирам, ни слова не говоря, поднялся на камень, чтобы его лучше было видно, и описал правой рукой символическое Т, и немедленно со всех сторон работники поспешили собраться к нему. Этому царица очень удивилась и раскаивалась в поспешном обещании, данном царю, потому что чувствовала себя влюбленной в могущественного строителя. Соломон предвидел это и отчаянно принялся уничтожать привязанность между Хирамом и царицей Савской. Вскоре замыслил царь унизить и погубить славного строителя. Выбрал он трех подмастерьев, таивших злобу к Хираму, потому что за их ленность и недостаток познаний зодчий отказался вывести их в степень мастеров. Это были каменщик из Сирии Фанор, Амру, плотник-финикиец и Мафусаил, еврей-рудокоп. Замыслили они сгубить мастера посредством медного моря. Молодой работник Бенон проник в их заговор и доложил обо всем царю Соломону, думая, что этого было достаточно.

Скоро пришел удобный час. Множество народа собралось, чтобы наблюдать за удивительной отливкой, которую готовил Хирам. Наконец металл расплавился. Пробил гонг, распахнулись двери огненной печи и потоки жидкого огня вылились в уготовленную ему форму. Там медное море должно было навечно принять свой вид. Но, заполнив уготовленное ему место, жидкий огонь не угомонился, а потек сверх края, затопляя и сжигая все вокруг. Толпа отхлынула, люди бросили спасаться от приближающегося пылающего потока. Хирам, спокойный, как божество, старался остановить его громадными столбами воды, но напрасно. Огонь и вода смешались — сражение было ужасное; густыми парами поднималась вода и падала огненными каплями, распространяя ужас и смерть. Дрогнул Хирам, нуждался он в сочувствии верного сердца, но юный Бенон погиб, когда увидел, что Соломон ничего не сделал, чтобы предупредить приход беды.

Хирам обратился в столб, он с места сойти не мог, не обращал внимания, что огненное море может целиком поглотить его. Он вспоминал слова царицы Савской, которая пришла восхищаться им, поздравить его с великим торжеством и которая не увидела ничего, кроме смертного бедствия. Вдруг он услыхал ясный голос, окликнувший его сверху: «Хирам! Хирам! Хирам!». Строитель поднял голову и увидел исполинскую человеческую фигуру. Голос между тем продолжал звучать: «Иди, мой сын, ничего не бойся — я сделал тебя несгораемым. Смело бросайся в пламя!».

Хирам послушал и бросился в огонь, и там, где другие нашли смерть, он вкусил невыразимое блаженство. Ведомый непререкаемой силой, он спросил того, кто увлекал его в бездну.

— Куда ты ведешь меня?

— К центру Земли, в царство великого Каина, где обитает душа мира. Здесь царствует свобода. Там прекращается завистливая тирания Адонаи. Там ты можешь, презирая его гнев, вкусить от древа познания. Там жилище твоих отцов.

— Кто же я и кто ты?

— Я отец твоих отцов, я сын Ламеха. Я — Тубалкаин. Род наш произошел от одного из первобытных духов Элоимов. Он женился на Еве и мел сына Каина. Между тем Иегова, или Адонаи, еще один Элоим, создал Адама и тоже соединил его с Евой. От него произошло семейство Авеля, которому были подчинены сыновья Каина в наказание за грех Евы. Каин трудолюбиво возделывал землю, однако получал мало прибыли от трудов своих, в то время как Авель без больших забот пас принадлежащие ему стада. Каин убил Авеля, за что весь род мастеровых и искусных работников был низвергнут в недра земли. С той поры они лишь изредка поднимались к небу, чтобы научить людей всем известным искусствам. Я, Тубалкаин, тоже решился выйти к свету, где мною прельстилась жена Хама, второго сына прародителя Ноя. В моем потомстве Нимврод, основатель Вавилона. Тебе же Господь уготовил другую судьбу — быть предводителем рати свободных людей, соединившей сынов подземного огня с детьми свободной мысли, совершенства, истины.

Тубалкаин ввел Хирама в святилище огня, где объяснил ему слабость Адонаи и низкие страсти этого бога, врага своего собственного творения, которое он осудил на нестерпимые муки и страх смерти. Этим, верно, он хотел отомстить людям за те благодеяния, которые они приняли из рук духа огня. Хирам был представлен пред светлые очи своего прародителя Каина. Тот рассказал ему историю своих страданий… Вдруг Хирам услыхал голос того, кто был отпрыском Тубалкаина и его сестры Наамы.

— Слушай, Хирам, пророчество! У тебя родится сын, которого ты не увидишь. Многочисленные потомки его приобретут владычество над миром; много столетий они будут посвящать свое мужество и дарования на пользу вечно неблагодарного рода Адамова. Но наконец лучший сделается сильнейшим и восстановит на земле поклонение огню. Твои сыны, непобедимые в твоем имени, уничтожат тиранию Адонаи. Слушай, Хирам, дух огня с тобой!

Хирам был возвращен на землю. Тубалкаин, прежде, чем оставил его, подарил ему молоток, помощью которого сам пользовался, возводя великие постройки. На прощание предок сказал:

— Посредством этого молотка и силы духа огня ты быстро закончишь работу, оставшуюся неоконченной по людской глупости и злобе.

Хирам возник в дыму и принялся укрощать расплавленную медь, и на рассвете великое изображение было отлито. Народ сбегался, изумленный тайным могуществом, которое в одну ночь все исправило.

Однажды царица, сопровождаемая прислужницами, вышла из Иерусалима и за городом встретила Хирама. Тот был один и задумчив. Встреча была решительная — они оба сознались в своей любви. Птичка Хад-хад, исполнявшая при царице обязанность посланника духа огня, увидав, что Хирам очертил в воздухе знак мистического Т, описала круг над его головой и опустилась к нему на руку. При этом Сарахиль, кормилица царицы, воскликнула.

— Свершилось предсказание! Хад-Хад узнала супруга, предназначенного Балкис духами огня. Только его любовь она смеет дерзнуть принять!..

Они более не колебались, но, обменявшись обетами, стали обдумывать, как бы царице взять обратно слово, данное царю. Хираму следовало первому удалиться из Иерусалима — царице не терпелось соединиться с ним в Аравии, но ей следовало надежно укрыть свои мысли от прозорливого царя. Когда Соломон находился в опьянении, она похитила у него с пальца перстень — залог данного ею слова. Соломон проснувшись призвал трех подмастерьев-врагов Хирама и намекнул им, что не прочь услышать весть о смерти славного строителя. Когда же Хирам в последний раз зашел в храм, они напали на него и убили. Перед смертью великий мастер сумел бросить в глубокий колодец золотой треугольник, который носил на шее и на котором было вырезано его имя. Убийцы отнесли его тело на отдаленный пригорок и, схоронив, воткнули над могилой сухую ветку акации.

Семь дней не было в Иерусалиме никаких вестей о Хираме, и Соломон против воли, чтобы успокоить народ, вынужден был приказать искать его. Тело было найдено тремя мастерами, и те, заподозрив, что Хирам был убит тремя злодеями-подмастерьями за то, что отказался открыть им заветное слово, решились изменить его на то, которое будет произнесено первым при выкапывании тела зодчего. Когда тело извлекли из земли, с него сошла кожа и кто-то воскликнул: «Макбенак!» (плоть сошла с костей), и это слово стало священным для степени мастера.

Трое подмастерьев были отысканы, но чтобы не попасть в руки своих преследователей, они сами лишили себя жизни, и их головы были принесены Соломону как вечный укор.

Так как на теле Хирама не нашли золотой треугольник, то его долго искали и обнаружили в колодце, куда забросил его зодчий. Царь велел поставить найденный инструмент на треугольный жертвенник, воздвигнутый в тайном своде в самом отдаленно приделе храма. Сверху жертвенник был накрыт кубическим камнем с вырезанными на нем священными письменами. Вслед за тем заложили и самый свод, и место его расположения теперь неизвестно никому, кроме двадцати семи избранных».

Граф отложил бумаги. Горы за окном погасли и теперь излучали невесомый искристый свет. Это означало, что пришла ночь, а с нею и бессонница. Сколько он живет в Альпах, но никогда ему не доводилось наблюдать сгущения полной тьмы. Дневная яркость в горах сменяется альпийским сиянием, затем ночной прозрачностью, и даже в зимние бури вокруг бывает достаточно света, чтобы заглянуть в неведомое. Эта прозорливость вконец утомила графа. Хотелось просто забыться, уткнуться носом в подушку, подложить кулачок под щеку — и до утра без просыпа… Чтобы потом, при свете дня не ломать голову над разгадкой привидевшегося.

Который день графа мучила нелепая фраза, услышанная в недавнем сновидении, утащившем его в будущее, на расстояние почти в два века… Там от женщины, облаченной в уродливый белый халат, он услышал: «Нормализация темпа речи — основная задача логопеда…»

Эти слова липли к нему, как мухи, сумевшие пережить зиму в обитом темно-малиновым бархатом кабинете. Что значит «нормализация темпа речи»? Наречие был русское, но не имевшее никакого отношения к тому, пусть даже варварскому, но звучному языку, на котором объяснялись племена на востоке Европы. Кто такие логопеды? Лотофаги-пожиратели лотосов из гомеровской «Одиссеи» или какое-то новое дикое племя? Мой старый знакомый, царь Персии Ксеркс, в будущем превратился в Ксерокса, сокрушившего в битве некоего Кэнона. Когда и где произошла эта битва? Кто такой Кэнон? Он о таком не слыхал. В ряду исторических личностей не было никакого Кэнона!.. Как здесь разобраться, что к чему? Или объявление, помещенное в одной из газет, которую ему довелось перелистать во сне: «Одежда из Италии на вес». Одежду обычно шьют на заказ. Даже в России! По крайней мере так было, когда ему в начале шестидесятых довелось посетить эту страну…

С грядущим всегда так. Редко, когда ему удавалось добраться до подспудного смысла видений и пророчеств, приходящих из завтра. Только душевный настрой, ощущения, испытываемые во время погружения в транс, не забывались и сохранялись надолго.

Что касается легенды, то после прочтения стало совсем невесело. Даже с точки зрения химии она не выдерживает критики, ведь всем должно быть известно, что огонь является стихией разрушительной, ни в коем случае не созидательной! Сен-Жермен всегда утверждал, что только невежды могут связывать надежды на создании философского камня, на обновление общественных нравов с умертвляющим жаром или с горнилом революции. Верхом неразумия является вера, что с помощью огня можно создать что-то новое. Да, имя Хирама упоминается в Библии, но выводить из этого свидетельства столп веры! Извечная попытка сотворить себе кумира… Он глянул на помертвевшее небо, горы на закате еще улавливали и преломляли гаснущее сияние. Неожиданно небосвод заиграл всеми цветами радуги, но перевес оставался за густо-красным, победным. Через несколько мгновений сияние обернулось жемчужным блеском. Следом горы вспыхнули еще раз и угасли окончательно, только дробящиеся световые столбы еще указывали путь на Восток. Там таился ответ, туда следовало направить стопы. Граф определенно догадывался об этом. Судя по предсказаниям во сне, только в Гималаях ему суждено было обрести вечный покой. Здесь, в Европе — никогда!.. Но было лень трогаться с места, спускаться в долину, затем трястись по поганым швейцарским дорогам в сторону Венеции. Там ждать оказии, чтобы отправиться в Индию. Добраться до Калькутты полдела, надо было еще составить караван до Дарджилинга и только потом идти в горы. В молодости он шагал не задумываясь, куда сердце позовет. Так и кружил вокруг Гималаев — то со стороны Индии зайдет, то в Китае издали глянет на сияющие вершины. В первый раз он рискнул войти в страну света в пятидесятых годах прошлого века, во время второго путешествия в Индию, которое совершил вместе с генералом Клайвом, обвиненным в последствии в чудовищных злоупотреблениях и безжалостном ограблении туземного населения. Но об этом после — генералу Клайву и путешествиям в Индию граф собирался посвятить отдельную главу своих воспоминаний. Это будет захватывающее чтиво, здесь он раскроет секрет обработки драгоценных камней, а также даст рецепт особого стекла, которое после огранки никто не сможет отличить от самоцветов.

Что касается легенды! Ох, годы не в радость — он уже начал терять ясность мысли. В Гималаях во время третьего путешествия он познакомился с неким ламой, тоже долгожителем и чудотворцем. Этот гуру был настоящий святой. Стоит поведать историю его смерти.

Граф закрыл глаза, с помощью привычного набора слов погрузил себя в транс, и молодость — пора, когда ему только-только стукнуло восемьдесят, вновь возродилась перед ним. Скоро растаял прямоугольник окна, в котором блистали покрытые снегом альпийские вершины, потускнела зелень лужка, налились чернотой деревянные столбы, подпиравшие черепичную крышу. В комнате начал клубиться мрак — сначала исчезло ощущение закрытого пространства, затем стали пропадать бумаги со стола. Напоследок мелькнула мысль — братья-масоны, по-видимому, считают меня одним из двадцати семи мудрецов, которым ведома тайна мистического треугольника Хирама? Вечный самообман… Ловушка, в которую разум раз за разом загоняет себя…

На этом обыденность окончательно свернулась. В нос шибанул запах моря, уши придавил грохот ревущего океана, сердце замерло от страха, когда он услышал душераздирающий скрип деревянной коробки, по недоразумению называемой кораблем. Он оказался заперт в обезумевшей каюте, как в гробу, стены пустились в дьявольский пляс, и посреди взбесившегося пространства граф узрел проплывы вздувающихся пузырей — в одном из них он увидел кукольную головку того, кто разрушит прежний порядок, сдвинет с места историю. Точно, это была головка младенца Наполеона…

Значит, третье путешествие в Индию я совершил в 1769 году.

Припомнилась деревянная барка, несколько дней одолевавшая узкие рукава, которых бесчисленное множество в дельте Ганга. По утрам над водой собирался теплый и зловонный туман, разгоняемый лучами тропического солнца. На отмелях и песчаных берегах десятками лежали крокодилы. Каждое из этих животных было от пятнадцати до двадцати футов длины. Иногда на остановках я ходил в лес с английскими офицерами стрелять попугаев. Через три недели по притоку Брахмапутры мы наконец добрались до Дарджилинга, отсюда далее на восток по вьючной тропе. Не могу сказать, что путешествие было безопасным, но как обычно меня спасало знание чужих языков и способность внушить своим спутникам и встречавшимся на пути угрюмым жителям, что нет на свете ничего тайного, которое не стало бы явным. Чем выше в горы, тем миролюбивее становились горцы. Мы продвигались по вековому лесу, заполненному облаками. Распустив хвосты и лохмы, туманы стаями, догоняя друг дружку, бродили по склонам. Солнечный свет придавал им призрачность, с ветвей свисали полосы мертвенно-зеленоватого мха, выступавшие из розоватой сырой взвеси. Казалось, вся страна была погружена в неизъяснимую тревожную тайну.

В тех краях безраздельно царила вера в чародейство, и даже в самых малочисленных поселениях были свои колдуны, передававшие живым вести от богов и умерших родственников. Там я и познакомился с Давасандюпом, обучавших послушников правильно выговаривать «Хик» и «Пхет».

Это очень трудный и важный обряд. С помощью этих слов священнодействующий лама извлекает из тел умерших их души и направляет их на путь праведный.

Прежде всего монах обязан научиться погружать себя в бессознательное, монотонное состояние, затем ему следует собраться с силами и как можно более тонким голосом выкрикнуть «Хик!». Только лама, перенявший от опытного учителя умение выговаривать «хик» с надлежащей интонацией и энергией, имеет право произносить «пхет». Соединение этих двух звукосочетаний влечет за собой необратимое отделение души от тела через открываемое этими магическими словами отверстие в темечке. Если лама произносит их правильно, то стоит ему выговорить их, как он немедленно умрет. Во время выполнения обряда такая опасность ему не угрожает, потому что в этом случае он выступает от лица мертвеца — как бы одалживает умершему свой голос. Так что с душой расстается не лама, но покойник.

После того, как опытный наставник передаст ученику знание, как правильно извлекать душу из телесной оболочки, им остается только научиться издавать звук «хик» с правильной интонацией. Эту цель можно считать достигнутой, если воткнутая в голову соломинка стоит прямо и не падает в течение какого угодно времени. В самом деле, уверяли меня Давасандюп и другие монахи, соответствующее произношение «хик» образует небольшое отверстие на черепе, куда и вставляется соломинка. У мертвеца это отверстие бывает гораздо больше. Меня уверяли, что туда можно просунуть мизинец. Я пробовал, но не смог отыскать на темени покойника никакого отверстия… Если, конечно, его не размозжить ударом пули.

Так бы я и остался в неведении относительно истинной ценности ламаистского учения, если не ужасное происшествие, случившееся с моим наставником Давасандюпом.

Однажды — уже после того, как мы с ним расстались и я отправился вглубь Гималаев — какой-то пожертвователь навестил пустынника, предававшегося созерцанию в дикой местности, и подарил ему небольшую сумму денег для покупки припасов на зиму. Ученик Давасандюпа, побуждаемый алчностью, убил старого учителя и убежал с деньгами.

Злодей не сомневался в смерти старика, но лама вскоре очнулся. Нанесенные раны были ужасны и он страдал. Чтобы избавиться от мук, старик погрузился в созерцательное, отрешенное состояние, родственное животному магнетизму. В такие моменты тибетские монахи способны достигать полной концентрации мысли, снимающей всякую чувствительность. Через несколько дней другой ученик решил навестить наставника. Лама лежал, закутанный в одеяло и не подавал признаков жизни. Нестерпимый смрад окружал его. Ученик бросился к старику, принялся тормошить его, расспрашивать. Тот, придя в себя, рассказал ему о своем несчастии, и молодой послушник хотел сейчас же бежать в ближайший монастырь за лекарем. Однако учитель запретил ему звать кого бы то ни было.

— Если кто-нибудь еще проведает, что со мной произошло, — сказал он, — начнут искать виновного, а он не мог уйти далеко. Его найдут и скорее всего приговорят к смерти. Я хочу дать ему больше времени для спасения. Вот почему я налагаю запрет на твой язык. Молчи и никому не рассказывай, что со мной случилось. Может быть, когда-нибудь несчастный исправится. Во всяком случае я не хочу быть причиной его смерти. Теперь оставь меня одного, боль нестерпима. Я вновь погружусь в созерцание…

Сен-Жермен очнулся внезапно. Вскочил, заходил по комнате, потом приблизился к окну. Над вершинами Ретикона, на востоке, горели звезды — чистые, манящие. В их рисунке был смысл. Он хотел донести его до умов и сердец братьев по ложе. Вот что самое важное в их учение — пример Давасандюпа, но никак не сомнительные легенды, не выкрикиваемые в пространство «Хик!» и «Пхет!» Вот ради чего они таились, объединялись, вот о чем мечтали! Пусть каждый брат исполнится такого же тайного знания, такого же мужества, каким обладал Давасандюп. Только тогда их сообщество способно обрести подлинный смысл!.. Дичью эта мысль казалась только на первый взгляд. Трудно было представить, чтобы бльшая часть людей, получив удар по левой щеке, с радостью подставила правую. В это невозможно поверить! Этому никогда не бывать!.. Вот здесь-то и случился душевный надлом, который удалось одолеть Сен-Жермену. Ему удалось поверить в то, во что верил Иисус.

Что же он наблюдал в действительности? Бесчисленное количество лож, уставов, чинов, мистика на грани мракобесия и иезуитской символики. Мало того, сами иезуиты стали вхожи в общество вольных каменщиков. Кое-где они диктуют правила поведения и составляют глупейшие обряды… Сколько было вложено сил и средств, чтобы просветить верхи, объяснить необходимость радикальных преобразований, возвышения человеческой личности, достойной свободы, равенства, братства — все напрасно!

Спустя сто лет после организации первой ложи состояние дел в масонских обществах Парижа и Франции ужасало! Все началось в преддверии французской революции. Участвуя в заседаниях, встречаясь с единомышленниками, он вскоре получил ясное представление о заговоре с целью захвата власти в стране, который в ту пору составил герцог Орлеанский, являвшийся гроссмейстером ордена франкмасонов или, как они себя называли, Великой Ложей Востока. Полвека назад на Великом Конгрессе в Париже, собравшем представителей всех французских и немецких лож, Сен-Жермен вслух задался вопросом: «Господа! С каких пор наши братья задались целью оказывать помощь в свержении или наоборот защите существующих режимов? Как могло получиться, что ложа в Бордо протестует против посягательств королевской власти на права местных парламентов, а братская ложа в Аррасе выступает в защиту иезуитов? Каждый из нас в отдельности может быть верен каким угодно убеждениям, кроме откровенно человеконенавистнических и прямо противоречащих целям и уставу нашего общества, но разве политические заговоры могут стать нашим modus operandi?» Его вопросы тогда остались без ответа. А что творилось на самом представительном Вильгельмсбадском конгрессе в 1782 году. Какие только шарлатаны не примазались к нашему движению: агент иезуитов Штарк, некий барон фон Гунд, свихнувшийся на воспоминаниях о тамплиерах, его помощник, мошенник… как его, кажется, Джеймсон; «старая система», «Великая Арка»…

Так творится история! Движение, призванное стать хранителем тайных знаний, продолжателем в деле накопления достоинств разума, человеколюбия, исповедующее принципы свободы и равенства всех людей на свете независимо от религиозных убеждений, социального положения и владения собственностью было ввергнуто в самую нечистоплотную политическую игру. Сен-Жермен при всей его прозорливости никак не мог понять, в чем здесь секрет? Пока ядро общества составляли каменщики и строители, масонские ложи прекрасно справлялись со своими задачами. Вон какие величественные храмы стоят по всей Европе! Все они объединены одной идеей, построены в едином ключе и разве не прекрасны эти святилища в своей тяге ввысь?.. Но как только идеей воспламеняются образованные люди — просветители, черт их всех дери! — а также сильные мира сего, сразу на передний план выплывают сиюминутные, а значит, не имеющие никакого отношения к уставу тайного общества намерения.

О каком нравственном обуздании подрастающего поколения может идти речь, если участники лож, уже тогда, не таясь, обсуждали планы дворцового переворота и ради установления в стране царства свободы, равенства и братства готовы были отдать французское королевство под руку герцогу Орлеанскому, заявляющему, что он в своих правах равен любому другому гражданину многострадальной Франции. Сын его, герцог Шартрский, ныне является королем Франции и одновременно Верховным гроссмейстером ордена. Ну и что!.. Свобода, добытая в бою, оказалась неподъемной цепью, которую человек героическим усилием взгромоздил себе на плечи, а отдышавшись, вдруг понял, что ноша ему не по силам.

Неожиданно вспомнился пронырливый, хваткий, самолично записавший себя в ученики Сен-Жермена «граф» Калиостро, во весь голос утверждавший, что познал «универсальную тайну медицины», позволяющую лечит все болезни. Кроме того, он — только послушайте! — выведал все тайны древнеегипетских жрецов, отыскал философский камень и сотворил «эликсир бессмертия». Обо всем этот шарлатан Бальзамо говорил в открытую и в конце концов исхитрился составить еще одну масонскую ложу, участниками которой могли стать только лица с доходом не менее пятьсот тысяч ливров. Он обещал своим последователям продлить их жизни до 5557 лет. Каким образом он рассчитал это бредовое число? При его способностях Джакомо Бальзамо вполне мог расщедриться и на шестьдесят веков.

От таких заявлений на Сен-Жермена нападала тоска. Он испытал сильнейшую душевную муку, узнав о наглом плагиате, который позволил себе этот сицилийский проходимец в Утрехте. Приблизившись к статуе Иисуса Христа, установленной в местной галерее, он изобразил сцену немого удивления. Когда его спросили, чем же поразило его изображение Спасителя, этот проходимец ответил, что не может понять, каким образом художник смог так похоже изобразить Христа, ведь он его никогда не видел.

— А вы, конечно, видали? — спросили Джакомо.

— Я был с ним в самых дружеских отношениях, — невозмутимо ответил тот. — Сколько раз мы бродили с ним по песчаному, усыпанному ракушками берегу Тивериадского озера! У него был бесконечно нежный голос. К сожалению, он не желал меня слушать, когда я увещевал его быть осторожнее. Не помогло… — и этот доброжелатель печально опустил голову. Потом, обратившись к слуге, который почему-то тоже оказался в галерее, проникновенно спросил.

— Ты помнишь тот день в Иерусалиме, когда распяли Христа?

— Нет, сударь, — скромно признался слуга. — Я же служу у вас только полторы тысячи лет.

Помнится, Шамсолла как-то огрызнулся подобным образом на вопрос донимавших его дам полусвета, когда граф совершал прогулку в Тюильри. С тех пор эта шутка пошла гулять по свету, и Бальзамо тут же приспособил ее к делу.

Как воспитывать таких, как Калиостро? Как вложить в него трепет и страх ко лжи, к богатству? А ведь этот грубиян далеко не самое скверное издание человека.

Как быть в таком случае с маркизой де Помпадур? С королем Людовиком XY, циничным остроумцем и дальновидным, но неудачливым интриганом. В его испорченности было даже какое-то обаяние, присущий только французам шарм. Он не обманывался насчет верности и любви близких к нему людей. «Все эти бесчисленные партии придворных, дерущиеся за королевские милости, — как-то признался он Сен-Жермену, — нагуливают жир исключительно на моих пороках».

 

Глава 2

Граф Сен-Жермен был представлен королю маршалом Бель-Илем зимой 1757 года — в ту самую пору, когда после покушения Дамьена Людовик XY на две недели впал в задумчивое, меланхолическое состояние, и на вопрос придворных, как он себя чувствует, ответил: «С телом все в порядке…» Рана действительно оказалась неопасной — лезвие ножа прошло по касательной и лишь приоткрыло мышцы на спине. Узнав от маршала Бель-Иля, что в Париже вновь объявился чудо-человек Сен-Жермен, король попросил старика представить ему этого «занятного сновидца».

Версаль в эти январские дни гудел как растревоженный улей. Партия противников маркизы де Помпадур, «этой способной мещаночки», как выразился о ней герцог Ришелье, готова была отпраздновать победу. После двенадцатилетнего плена его величество, по-видимому, нашел в себе силы расстаться с прежней пассией и обратить очи горним высотам. Архиепископ парижский Кристоф де Бомон уже не раз намекал, что его величеству прежде, чем получить отпущение грехов, следует разорвать греховную связь, пусть даже перешедшую в теснейшие дружеские узы, удалить из Версаля известную всем особу и лично заняться насущными заботами государства, которое уже около года как было втянуто в бессмысленную европейскую войну.

— Не такая уж она бессмысленная, — ответил Людовик. — Неужели ваше преосвященство желает, чтобы пруссаки перешли Рейн?

— Что такое Пруссия, ваше величество, — возразил архиепископ. — И что такое Франция! Это несоизмеримые вещи.

— Пока! — коротко ответил король. Разговор с де Бомоном всегда утомлял его. Когда-то архиепископ внушил себе, что в его обязанности входит предостерегать короля от греховных поступков и с тех пор он ни на йоту не отступил от этого правила. Король с детства тихо ненавидел менторов. Встретив такого, Людовик, прежде всего, старался выявить, какой практический, а чаще всего корыстный интерес прячется за укоряющими, полными сострадания взорами, наставлениями, обращением к Богу как к последнему аргументу в человеческом споре. Когда же король обнаруживал, что подобный человек искренне верит в свое предназначение, Людовик терялся. Рвение архиепископа в этом смысле превосходило всякие пределы. Король чувствовал себя безоружным в споре с ним. Все его суждения и взгляды установились полвека назад, в эпоху регентства, и с тех пор архиепископу и в голову не могло прийти, что, возможно, их стоит в чем-то пересмотреть. Доказывать, спорить, пытаться убеждать такого человека, себе дороже, в этом Людовик убедился давным-давно, когда еще горел жаждой героических деяний, мечтал о славе полководца, о непоколебимой системе взаимной безопасности в Европе, которая позволила бы Франции процветать, а ему заняться личной жизнью. Вовсе не развлечениями — в последнюю очередь развлечениями! — но, прежде всего, познанием тайн природы и человеческой натуры. Ту же самую систему взаимного уравновешивания интересов, какую он надеялся установить в Европе, король желал устроить в Версале. Для этого следовало в первую очередь реорганизовать двор на разумных началах, приблизить людей достойных, опытных, склонных к шуткам, розыгрышам, при этом разбирающимся в военных, политических, религиозных, финансовых вопросах, способных в верном направлении везти этот воз дерьма, который называют государством. Таких, например, как маршал де Сакс или, как его звали на родине, в Германии, полководец Мориц Саксонский.

Мечта была прекрасная, завораживающая своей неосуществимостью. Была бы его воля, он бы запретил этому де Бомону появляться во дворце. Сразу же убрал бы принцев крови, каждое утро досаждающих ему с помощью так называемого этикета. Соблюдение принятых при дворе правил поведения казалось королю пыткой, сопоставимой с терзанием узников в подвалах инквизиции. Один надевает чулки, другой поливает водой из кувшина, дофин помогает натянуть сорочку — и все сплетничают, сплетничают и сплетничают. Ехидничают, отпускают скабрезные — редко остроумные — шутки. Начинают что-то выпрашивать, тут же ссорятся друг с другом. Когда король повышает голос, наигранно пугаются. Льстят и порой так двусмысленно, что хочется пнуть ногой подобного умника.

Так начинается день. После туалета — королевский завтрак, затем утренний выход, прогулка по парку, занятие государственными делами. Все время постоянно на людях, в окружении придворных — вот что мучило сильнее всего! На людях — это значит бесконечное выпрашивание наград, рассмотрений бесчисленных прошений о назначении ренты, о даровании титулов и привилегий, о помещении сынков на хлебные места в армию, а дочек в Сен-Сир, о выдаче откупов. При этом приходится выслушивать коварные советы по введению новых налогов и предоставлении прав на их выколачивание. Всем были нужны деньги, и никому слава, доблесть, тайна, что собственно и составляет смысл человеческого существования. Он тоже нуждался в средства, без этих проклятых золотых кружков — луидоров, экю, ливров, — он не мог ни начать, ни победоносно закончить войну. Приходилось каждый божий день ломать голову, где их добыть.

При этом еще выслушивать настойчивые советы святош о необходимости вести праведную жизнь, о покаянии, которое они умели с необыкновенной ловкостью превращать в звонкую монету!..

Если жизнь театр, то разыгрываемая в нем пьеса была далека от совершенства.

С другой стороны пугал Божий суд. Помазанник-то помазанник, но и спрос с короля будет не такой, как с бедняги-прокаженного. Это только в человеческих писаниях говорится, что все равны перед очами Божьими, Людовик был уверен, что и в раю, и в аду есть свои феоды, владения, наследственные домены. Об этом он никогда не заикался, но представить себе равенство в том смысле, в котором оно излагалась в сочинениях отцов церкви, просто не мог. Если бы дело обстояло таким образом, то он давным-давно отошел бы от дел и лакомился свободой, как изысканным блюдом, подаваемым искусным поваром.

Услышав о прибытие в Париж графа Сен-Жермена, «этого несчастного отпрыска восточной правящей фамилии, чей отец был союзником моего деда и по тайному соглашению получал долю с доходов Отеля де Вилль», — король попросил Бель-Иля передать графу, что зла на него не держит и до сих пор верит в его способности целителя. Маршал поклонился, чтобы скрыть невольную усмешку. Ему припомнился старый скандал, связанный со смертью королевской метрессы, герцогини де Шатору.

Овдовев, маркиза де ла Турнель — особа редкостной красоты и стати, переселилась в Версаль, где жили ее старшие сестры, госпожа де Мальи и маркиза де Вантимий. После смерти де Вантимий мадам де Турнель не сразу поддалась чарам короля. Прежде всего, она поставила следующие условия: удаление от двора ее старшей сестры, пятьдесят тысяч экю пожизненной пенсии и узаконение будущих детей. Практичная и умная метресса, к тому же принадлежащая к древней фамилии, стал гордостью французского двора. Она подвигла Людовика отправиться в армию, ведущую в Бельгии боевые действия, где король выказал здравый смысл и понимание общих стратегических вопросов. Для начала ему хватило ума не вмешиваться в оперативные решения, принимаемые таким выдающимся полководцем, каким был Мориц Саксонский. В результате были одержаны важные и громкие победы, Людовик XY приобрел необходимый повелителю Франции авторитет военачальника. Возведенная в герцогское достоинство, Мари-Анна добилась заключения союза с Пруссией. Она убедила короля, что с помощью Фридриха II ему удастся заставить Габсбургов умерить свой аппетит и не посягать на европейскую безопасность и первенство Франции на континенте. К несчастью, в Меце Людовик опасно заболел, и мадам де Шатору, заботливо ухаживавшая за ним, тоже опасно простудилась.

Она сгорела за две недели. Король был безутешен. В первые дни декабря 1744 года, испробовав все средства, Людовик приказал послать за графом Сен-Жерменом, о пребывании которого в Париже ему было доложено начальником полиции. Граф прибыл, осмотрел больную, потом вышел из спальни и заявил: «Слишком поздно». Король долго не мог простить ему эти слова, и хотя не позволял себе делать опрометчивых заявлений по поводу чудака-путешественника, но и привечать Сен-Жермена в Версале не стремился. Только спустя тринадцать лет старый маршал Бель-Иль сумел пробудить у короля интерес к «известному алхимику и мистику, который, по слухам, живет вечно».

— Насчет вечности, ваше величество, — добавил маршал, — ничего утверждать не могу. Сам граф в ответ на подобные вопросы, только посмеивается. Мне он признался, что бессмысленно оспаривать глупцов. Тем более доказывать… Конечно, выглядит он свежо, этого у него не отнимешь, он угощал меня каким-то напитком, который и в самом деле называет чудодейственным. Что-то похожее на чай, только более богатый аромат и сильный дурман. Есть в его эликсире и заметная крепость. Напиток безусловно придает бодрость, что же касается секрета долгой жизни, то, как объяснял граф, он заключается в системе, которую следует воспринять в детстве, и эликсир не более, чем подспорье. Происхожденье этого самозванного графа неясно…

— Но не для меня, — усмехнулся король. — Я бы не стал называть его самозванцем. По происхождению он вполне мог бы носить титул великого герцога или владетельного князя, но сие не в его власти. Впрочем, мне не досуг вмешиваться в интриги Венского двора. Это хорошая мысль, маршал, я не прочь познакомиться с Сен-Жерменом. Меня всегда интересовали тайны природы, особенно превращение свинца в золото. Он, как рассказывают, очень силен в этой науке. Пригласите его в Версаль.

— С величайшим удовольствием, ваше величество, — герцог Бель-Иль поклонился.

* * *

Ночь была ясная, росчерк Ретиконского хребта отчетливо читался на фоне темного бархатистого небосвода. Сияния звезд хватало для обозначения лощин, зарослей кустарника, напоминавших брызги черной краски, брошенной на искрящее полотно, верхней границы лесов… Сосновая роща оседлала перевал, за которым лежал Форарльберг и далее Тироль. Граф снял с вывезенного из Персии трехрожкового шандала огарки, вставил новые свечи, от угольков в камине зажег фитильки, потянулся к перу. Руки слушались плохо — одеревенели за сотню лет. Не то что память… Все до мельчайших подробностей удержалось в сознании. Знакомство с Бель-Илем в Вене у графа Кауница (тот, по крайней мере, никогда не сомневался в высоком происхождении Сен-Жермена), второе после долгого перерыва посещение Версаля, разговор с королем, его короткий оценивающий взгляда, брошенный на пряжки на туфлях графа, украшенных огромными бриллиантами, нездоровый румянец на щеках маркизы де Помпадур.

Завтра придется переписать набело, а пока, назло бессоннице, пофилософствуем…

«Прежний, восемнадцатый, век был помешан на системах и из всех хитроумных метд, с какими мне доводилось встречаться, наиболее действенную изобрела известная в истории дама, которая была крещена Жанной Антуанеттой Пуассон, в замужестве стала Ле Норман дЭтиоль, ну, а за успехи в любовной связи получила титул маркизы де Помпадур. Эта сообразительная мещаночка оказалась лучшей ученицей так называемых энциклопедистов, включая прусского шпиона Вольтера, утверждавших, что поскольку главной отличительной чертой разума является способность вырабатывать «суждения», то путь к успеху может гарантировать только последовательное, сообразуемое с обстоятельствами, руководство к действию. Правильное и регулярное применение разума, по их мнение, есть отличительный признак каждого образованного человека».

Сен-Жермен поднял голову, глянул в окно. Из тьмы бессознательного вывернулась шальная догадка — сменивший восемнадцатый, нынешний, девятнадцатый век свихнется на идее прогресса. Что будет дальше? Об этом трудно судить, но спустя мгновение прихлынули и страх, и отчаяние. Графу стало не по себя от следующей скользнувшей в сознание мысли — спустя всего сто лет эпитет «научное» будет означать «истинное».

Затем молчание… Сен-Жермен поежился. Вернулся к воспоминаниям о мадам де Помападур.

«Мне было любопытно наблюдать за ней. Маркиза не отличалась крепким здоровьем, у нее были слабые легкие, но телесная хворь почти не сказывалась на ее целеустремленности и умении владеть собой. Когда Людовик где-то в начале февраля представил меня маркизе, она заметно располнела по сравнению с той прелестницей, которую мне доводилось видеть лет десять назад. С той поры много воды утекло. В начале пятидесятых годов оборвалась ее любовная связь с королем. Двор замер в ожидании изгнания всесильной фаворитки. Ничуть не бывало!

Один из уважаемых мною современников утверждал, что система госпожи де Помпадур, за которой он наблюдал несколько лет, заключалась в том, чтобы «овладеть всеми помыслами короля и опережать его в очередном увлечении хотя бы на несколько дней и по возможности стараться утешить новыми развлечениями»…

Это было тонко подмечено. Жанна Антуанетта как никто другой умела заранее предугадывать настроение короля. Его стремление жить свободной от обременительных условностей и обязанностей двора, простой — пусть даже порочной! — жизнью, отвращение к мелочам; растерянность, какую испытывал этот красивый, очень сильный и весьма неглупый мужчина, когда тщательно продуманный план начинал рушиться из-за неожиданных обстоятельств, которые никак невозможно было предвидеть, — давали верное направление ее системе, направленной на то, чтобы освободить короля от досаждающих забот. При этом Людовику постоянно внушалась мысль, что именно он — верховный сюзерен. Его слово — закон! В общем, так оно и было на самом деле, тем не менее король был благодарен «верному другу» за помощь в государственных делах.

Как раз во время моего тогдашнего появления в Париже эта система прошла окончательную проверку на прочность. Людовик увлекся некоей мадам де Куаслен, с умыслом представленной ко двору ненавистниками маркизы де Помпадур. Это была дама благородного происхождения, вдова генерала, она умела блеснуть в разговоре и отличалась прекрасными манерами. При этом ей было дано все, что могло прельстить мужчин. Противники маркизы де Помпадур при дворе торжествовали, видя холодность, с какой обращался король к мадам де Куаслен, и нежность, достающаяся на долю Жанны Антуанетты. Меня, по правде говоря, несколько смущало подобное противоречие. Маркиза на мой вопрос, чем она так обеспокоена, ответила:

— Благосклонностью короля.

Мне осталось только развести руками.

— Вы его не знаете, граф, — на глазах у нее навернулись слезы. — Если он решит, что мне пора оставить Версаль, а этой генеральше поселиться в моих апартаментах, он на людях будет с нею сам лед, а меня утопит дружеским расположением.

Маркиза говорила со знанием дела. Со сколькими ловкими царедворцами ей удалось расправиться! Морепа, хранитель государственной печати Машо, государственный министр по военным делам и начальник полиции дАржансон…

Как-то зимним вечером, оставшись один на один, маркиза принялась умолять короля разрешить ей оставить двор. Пусть он только выразит желание, она тут же покинет Версаль. Она может быть удовлетворена тем, что трудилась на благо отчизны и сыграла особую роль во время заключения наступательного союза с Австрией. Теперь они вместе, плечом к плечу с Россией, Саксонией, Швецией пытаются посадить на цепь этого несносного забияку Фридриха II. Король не ответил ни да, ни нет…

На следующий день она поделилась горем с тогдашним министром иностранных дел, аббатом Берни, которого сама же протолкнула на этот пост и чья благосклонность помогала ему усидеть в этом кресле.

— Мое утешение в том, — объяснила она ему, — что, покидая двор, я оставляю возле короля честного просвещенного министра, верного воспоминаниям обо мне.

Напуганный до смерти Берни вскочил с места.

— Мадам, у меня нет сил сдержать волнение. К сожалению, прилив чувств не самый удобный способ решить дело. Государственный министр должен доказывать свою благодарность иным способом.

— Как вы намерены поступить?

— Я напишу королю, мадам. Я объясню ему, что новая метресса повредит его репутации, его делам и вызовет опасения у Венского двора, который обратился именно к вам, мадам, ради заключения союза. Более того, я заявлю, что безусловно отказываюсь работать с другой женщиной, которая не будет иметь на меня никаких прав дружбы и признательности. Если король будет настаивать и объявит на весь свет о новой пассии, я буду умолять его разрешить мне подать в отставку.

Король недолго колебался. Уже через несколько дней мадам де Куаслен была вынуждена оставить Версаль. Она поселилась в пригородном имении, где о ней все вскоре забыли. Мне доводилось встречать ее после революции. Это была миловидная статная старушка, не обращавшая внимания на ветер перемен. С лица у нее не сходила ироническая усмешка. По-видимому, она гордилась, что ее система выживания оказалась наиболее действенной.

История с мадам де Куаслен наглядно продемонстрировала мне, что именно понималось под дружбой при французском дворе, вот почему на вопрос маркизы — может ли она считать меня своим другом? — я взял на себя смелость заявить.

— Я вам не враг, мадам.

Она оценила мою честность и не делала попыток помешать нашей дружбе с Людовиком. Конечно, за эту милость мне пришлось достойно отблагодарить маркизу. Ее прельстила моя забавная диковинка — шкатулка со сменяющимися при нагревании изображениями на крышке.

Аббата Берни я не брал в расчет, между собой друзья называли его Бебе-молочница. Румяные щечки, маленький росток, округлые плечики, вместительное брюшко, лысеющая головка терзались лишь одним-единственным желанием — добыть кардинальскую шапку. Все остальное ему было глубоко безразлично. Понятна была радость Берни, когда в обмен на красную шапку он отказался от поста государственного секретаря по иностранным делам, который достался решительно лезущему в гору графу де Стенвилю.

Этот парень знал, что хотел, и брал, что хотел. Говорят, что писатель от артиллерии Шодерло де Лакло, автор скандальных «Опасных связей» списал своего Вальмона с графа де Стенвиля, будущего герцога Шуазельского, а в небезызвестной де Мертей узнавали его сестру, герцогиню де Грамон. Я охотно верю, потому что необычное, привлекающее внимание уродство Этьена Франсуа производило большое впечатление на слабый пол. Он умел прикинуться искренним, старался быть честным, безусловно был умен и коварен и обладал железной хваткой в практических делах. Шуазель походил на английскую собаку, называемую бульдогом, отличающуюся приплюснутым носом и отвисшими брыльцами. Этьена спасали глаза. В их взгляде отлично сочетались пылкость и наивность; когда следовало, во взоре можно было прочитать муку и страдание, отрешенную усталость, робкую надежду, неожиданное удовлетворение, огонь страсти, пылкий восторг и наконец — холодную немигающую жестокость. В подобных случаях он подмешивал к взгляду легкую усмешку. Шутил как палач… Добавьте огненно-рыжие волосы и свойственный всем рыжеволосым темперамент, и вы получите полное представление о моем лучшем в ту пору друге. Мы познакомились во время его очередного посещения Парижа, когда Стенвиля назначили послом при Венском дворе.

Вот те люди, которые окружали короля Людовика XIY. С его величеством мы коротко сошлись в попытке проникнуть в тайны природы. Для опытов он предоставил мне принадлежащий ему замок Шамбор, что на Луаре. Там я получил редкую возможность в спокойной обстановке закончить книгу, в которой были бы изложены основы стародавнего учения, которое теперь называют алхимией. В отличие от ее цепкой, практичной сестры-химии, одним за другим отхватывающей у природы фундаментальные законы, это искусство учило науке самотрансформации и обретению смысла жизни.

Я никогда и никому не навязывал свои убеждения. Все эти годы я пытался внушить окружавшим меня людям две простенькие мысли, что устройство мира есть нравственная величина и невозможно «что-то» знать наверняка. Стоит только забыться и всерьез уверовать, что расчет и обязательная повторяемость опытов есть необходимое и достаточное условие истины, эта убежденность способна изувечить самого естествоиспытателя. Тайна — несущественная по мнению старых университетских крыс добавка к знаниям — и есть та территория, которая принадлежит лично мне!

Я — ее владелец! Возможно, в этом сказывается моя королевская кровь, но мне претит изо дня в день перемешивать соли, кислоты и прочие первичные субстанции с целью получения более действенного пороха или приятно пахнущего мыла. Я тоже занимался прикладными задачками и нашел рецепт красок, с помощью которых можно окрасить кожу любой выделки в любой тон и создать самосветящуюся картину. Эти открытия я совершил походя и, если честно, я бы не назвал их открытиями в полном смысле слова. Скорее усовершенствованиями секретов мастеров Исфагана, Дели, Агры, Бенареса, бельгийских городов, особенно Турне, парижских и итальянских искусников, угрюмых и жадных мастеров Нюрнберга и Франкфурта. Просто я видел дальше их, знал больше, тоньше чувствовал потребность в том или иной веществе. Вот почему все знатные дамы Парижа пользовались моими мазями, притираниями и душистыми питательными кремами. Занимался я и ароматическими соединениями. К сожалению, резкие дурманящие запахи претят мне, вызывают удушье. Я предпочитаю естественные ароматы греческого ореха, ландыша, свежесть горной воды.

Научился я варить стекло, которое после огранки невозможно отличить от самоцвета, возвращать жизнь жемчужинам, овладел искусством гипнотизировать змей. Хотел приписать «и укрощать пчел», но рука не поднялась… Особенно после того, как с легкой руки его величества Людовика XY я потерпел неудачу во время секретной дипломатической миссии в Голландию, где мне было поручено убедить английское правительство заключить мир и выяснить условия, на которых Франция могла достойно выйти из Семилетней войны. Готов признать, что в моих попытках повлиять на политическую ситуацию в Европе мне редко сопутствовал успех, но то, чего мне удалось добиться в России, я могу смело причислить к высшим достижениям разума. Свержение свихнувшегося в лизоблюдстве перед Фридрихом, несчастного Петра III вряд ли будет по достоинству оценено потомками. Нет, я и не жду награды. Для меня куда важнее знать, что мои усилия не пропали даром и злобный прусский король был вновь посажен на цепь. Смерть недоумка Петра, готового поставить союз многочисленных северных племен на колени перед гигантским, пронзительно-действенным, подобным машине разумом Фридриха, ввергло бы Европу в нескончаемую цепь войн за передел территорий, наследственных владений и сфер влияния. Помнится, во время личной встречи я так и сказал Фрицу: «Германии придется два раза поплатиться за следование твоему духовному завещанию. Два раза, выясняя отношения с соседями, она будет ввергнута в кровавую бойню…»

Граф почувствовал неприятное покалывание в груди, поспешно принялся сгибать и разгибать пальцы. Затем с помощью мнемонического пароля — а точнее особого слова, звуки которого заставляют дрогнуть и зазвучать встревоженную душу, погрузился в транс, в непроглядный мрак, в котором искорками запульсировали точки средоточения духовной силы, и занялся исцелением. Наконец аура насытилась голубоватым сиянием, отлегла боль.

Между тем предрассветный свет уже теплился в окне. Граф поднялся, достал необходимые припасы, принялся колдовать над заваркой. Пока составлял смесь, в котелке, установленном на треножнике в камине, закипела вода.

Стоит ли так утруждать себя? Не лучше ли принять предложение лорда Честера и выписать секретаря? Ему можно будет надиктовать остальные главы воспоминаний… Смущала мысль — в доме появится новый человек, можно ли будет ему доверять? Ждать его приезда здесь, в поместье? Это совсем неприемлемо. Прежде следует познакомиться с ним, присмотреться к нему и обязательно подальше от моего логова, а это означает необходимость покинуть горное убежище, вновь окунуться в городскую суету, в позабытые уже заботы путешественника.

Одним словом, начать новую жизнь.

В третий раз?!

Едва ли у него достанет на это сил. И зачем? По правде говоря, новые люди его совсем не интересовали, Сен-Жермену не было до них никакого дела. Пора в Индию, в Гималаи, в снега? Там его место, там он обретет временный покой, до новой перемены тела, в чем его уверял Дювасандюп и его ученики.

Заблистала дальняя вершина, запестрела радужным светом. Граф оцепенело наблюдал за восходом солнца.

Шамсоллы нет, мадам Бартини давным-давно покоится в могиле. Милая Луиза дАдемар скончалась в 1822 году. Двадцать лет прошло со дня смерти храброго Массена. Андре умер в 1817 году. Храбрый якобинец, ставший маршалом Франции, в эпоху империи получивший титулы герцога Риволи и князя Эслингенского, не изменил себе во время реставрации, не стал унижаться перед вернувшимся роялистами, которых он и такие, как он, сокрушили на исходе столетия. Судьба позволила им встретиться здесь, в имении Сен-Жермен, в предпоследний год прошлого века. В ту пору Андре командовал французскими войсками в Швейцарии и — кажется, осенью, накануне 18 брюмера — передовой отряд его армии захватил расположенную неподалеку крепость Люциенштайг. Узнав, что поблизости обитает таинственный Сен-Жермен, который, по слухам, еще в 1794 году выполнял посредническую роль между Директорией и Венским двором, он как-то ночью, в одиночку, верхом на лошади примчался в имение. Они проговорили до утра, добрым словом помянули Шамсоллу, посмеялись над его швабским акцентом. Граф Сен-Жермен в ту ночь впал в сентиментальность и рассказал генералу историю этого удивительного человека. Генерал передал привет от супруги. Сообщил, что о той давней поездке они никогда и никому не рассказывали. Не только потому, что лично он никогда особенно не задумывался над предсказаниями Сен-Жермена, просто воспоминания о тех днях были слишком дороги им с Жанной. «Мы тогда впервые ощутили себя людьми. Понимаете, не отставным солдатом и гувернанткой, не сынком мелкого торговца и дочерью крепостного, а существами, достойными свободы и всяких других радостей… Потому, что мы рождены людьми», — попытался объяснить Андре. Граф энергично закивал… Только в девяносто третьем, когда Массена получил чин дивизионного генерала, он впервые всерьез и с некоторым недоумением задумался, что «старый мошенник как в воду глядел». Сен-Жермен только улыбнулся в ответ. Массена поведал, что в восемьдесят девятом, когда на юге набирали добровольцев для войны с коалицией, он вновь записался в армию. Его единодушно избрали командиром батальона, и уже через год он получил чин бригадного генерала, а после штурма Тулона дивизионного.

— Поверьте, граф, это было удивительное ощущение! — страстно выговорил Андре и потряс сжатыми в кулаки руками. — В ночь перед штурмом, когда Бонапарт и его артиллеристы как следует всыпали англичанам и роялистам, я весь вечер хлестал молодое вино. Хмель не брал меня. Мне было весело, я без конца вспоминал ваши слова. Одна только мысль о том, что мне еще предстоит добыть маршальское звание уже не казалась откровенным безумием. Меня пугало и веселило другое. Дело предстояло трудное кровавое, а я не мог унять радости. Догадываетесь почему?

— Конечно, Андре, — кивнул граф. — Я тоже испытывал подобное чувство. Знать наверное, что тебя не убьют этой ночью — от такой радости можно свихнуться. И в следующую я останусь цел, и потом долго-долго ничто со мной не случится.

— Да-да, — горячо поддержал его Массена. — Я не знал, горевать мне или радоваться! Понимаете, граф, я с охотой шел на смерть! Но вы не можете знать самого главного — те ребята, которых я должен был вести в бой, испытывали те же самые чувства, и оно не зависело от того, что их ждет — пуля или награда. Тогда наградой для нас были добротные сапоги. Мы сражались за революцию! За свободу, равенство, братство!.. Я шагал впереди колонны, со шпагой в руке, прямо на бастион. В меня палили, а мне было интересно — что же дальше? Угодит ли в меня пуля, или мне придется сглотнуть добрую порцию горячей картечи. Эх, граф, какое это было веселое время! Или наш первый поход в Италию… — генерал махнул рукой. — Теперь все не так. И Бонапарт не тот хват, каким был, когда шел во главе авангарда через Альпы. Я тоже изменился… Но как бы то ни было я всегда буду помнить Жака, наше бегство из Парижа. Ведь с того дня все и началось… Граф, если вам понадобится помощь маршала Франции, вы ее получите. Слово солдата.

— Спасибо, Андре, — я пожал его руку.

Я проводил его до поворота, помахал на прощание, подождал, пока вдали не стихнет стук копыт.

С ним ушла частичка моей жизни. С мадам Бартини другая, с Луизой третья. Шамсолла, Андре Массена — это еще один большой ломоть. Далее посыпались крошками король Людовик XY, ландграф Карл Гессенский, его двоюродный брат, Гессен-Филипп-Барфельдский, шах-ин-шах Персии Надир и верный советник Мехди-хан Астерабади, армянские купцы, семейка Каралети-швили, соседи по Исфахану, персидский сардар Ахмед, продававший в рабство Тинатин, она сама под ручку с красоткой Жази и примкнувшая к ним десятилетняя проститутка из Дели, которую мне пришлось отправить в деревню и поручить родителям, Великий герцог Саксен-Веймар-Эйзенахский Карл Август, граф Ламберг, с которым мы совершили чудесное и познавательное путешествие на Мальту и в Северную Африку, ландграф Бранденбург-Ансбахский из Тюрингии, несчастная Мария Антуанетта… За их образами, словно выкликаемые из тьмы, толпами пошли многочисленные придворные, мастеровые, гранильщики драгоценных камней, сапожники и портные. И на исходе этого бесконечного потока парик умнейшего полковника Макферсона, мой приемный отец, герцог Джованни Гасто. Мессер Фраскони издали поклонился мне, улыбнулась мама… Вокруг нее толпились любезные моему сердцу женщины… Теперь все начинать сначала? Неужели на старости лет я окончательно выжил из ума и решил устроить недостойную благородного человека охоту за прошлым? Изведав все и вся, будучи уверенным, что никогда более мне не встретить таких парней, как Шамсолла, Андре или Еропкин, вновь броситься в авантюру? Зная, что Тинатин давным-давно лежит в могиле, что княгиня Наталья Петровна Голицына, моя последняя любовь, доживает свой век в Петербурге, попытаться вновь испытать сердечное волнение?

Что, если мне не повезет и я вновь повстречаю какого-нибудь выжившего знакомого? Из тех последних, с которыми виделся до революции. После бегства из Франции в восемьдесят восьмом году я прекратил всякую публичную деятельность, перестал бывать в обществе, никогда больше не назывался Сен-Жерменом и прочими именами, имевшими хотя относительную связь с прежними путешествиями. Встречи с людьми, которые знали меня раньше, буквально ужасают меня. Вспомнилась графиня де Жанлис, с которой лицом к лицу столкнулся в кулуарах Венского конгресса. Когда это было?.. В 1815 году. Ее испуг и прихлынувшая следом радость, желание тут же, в короткой беседе выяснить, как мне удалось сохранить цветущий вид, привели меня в полуобморочное состояние.

Сердцебиение вконец обессилило его, не помогли ни колдовские слова, ни укрощение чакр. Граф расплескал волшебный эликсир по столу, залил шипучим напитком кипу чистой бумаги…

 

Глава 3

Граф Сен-Жермен прибыл в Париж в начале лета 1837 года. В отеле записался англичанином, майором Фрезером. Апартаменты снял богатые… Отсюда послал весточку лорду Честеру, что ожидает рекомендованного ему секретаря. Срок пребывания в городе зависел от того, как скоро нужный ему человек прибудет в столицу Франции.

На удивление легко, даже с некоторым романтическим настроем он перенес путешествие. Следовал кружным путем, через Венецию, Геную, Лион, удивлялся новой моде, превратившей мужчин в подобие птиц с черными спинами и белой грудкой. Или котов, напяливших на головы уродливые напоминающие печные трубы шляпы. Вот кому небрежный и поэтичный стиль был к лицу, так это женщинам. Платья заметно укоротились, стали уже, талии современные красотки по-прежнему предпочитали завышать — подобная преемственность пришлась графу по сердцу. Одобрил он и обилие шарфов, шалей, пелерин. Шарфы теперь носили не на плечах, а опущенными сзади до пояса, спереди же их перекидывали на согнутые в локтях руки. Изысканная небрежность в одежде, легкомысленные локоны, шляпки-кибитки — все это доставляло графу истинное наслаждение. Газеты он просматривал мельком. По примеру Шамсоллы быстро сосчитал наиболее часто употребляемые слова, и на основе этого опыта сделал вывод, что нынешнее поколение интересуется, прежде всего, прогрессом, а затем капиталом.

В Париж фиакр въехал поздней ночью, только на следующий день ближе к полудню граф вышел на улицу. В ту же минуту город встал перед ним и зычно объявил: «Это я!». Многоголосый шум совершенно лишил его слуха. По узкой грязной улице Сен-Оноре разъезжали омнибусы, оттесняя прохожих на крохотные короче воробьиного скока тротуары. Высокие-высокие дома с зауженными окнами были от земли до чердачных люкарн увешаны разноцветными надписями — золотистыми, фиолетовыми, сиреневыми и так любимыми парижанами алыми и голубыми. Витрины магазинов заблистали множеством товаров, заманчиво разложенных за стеклом. Куда ни взгляни, повсюду пещеры, полные сокровищ. Многочисленные кафе привлекали роскошью столов и букетами ароматов. В первые мгновения Сен-Жермен ощутил растерянность, когда же проехавший дилижанс окатил его грязью с ног до головы, он едва не бросился бежать. Если бы не Карл, рослый пожилой немец, служивший у него камердинером, граф вряд ли сумел совладать с собой.

Кое-как счистив налипшие мокрые комки, прижимаясь к стенам домов, они добрались до Королевского моста. Здесь граф передохнул и, опершись локтями о перила, осмотрелся. Справа на реку надвигался тяжелый регулярный Лувр, длинной галереей соединявшийся с Тюильри. За дворцом сплошными купами деревьев, прямыми аллеями и обширными прямоугольными клумбами был виден сад. В той же стороне блистал Лукнорский обелиск, и уже намеком, рядами каштанов, угадывались Елисейские поля, оканчивающиеся вершиной триумфальной арки Наполеона, напоминавшей площадку для обзора.

С левой, южной, стороны город охраняли два исполинских купола дома Инвалидов и Пантеона. Развернувшись, уже с сильным волнением сердца, граф окинул взором островерхие крыши острова Ситэ — колыбель этого города. Над ними возвышались две башни Собора Парижской Богоматери.

Теперь граф испытывал томительное удовлетворение. Это был Париж! Его город!.. Сен-Жермен всегда испытывал к нему нежность. После обеда граф наконец отважился выйти на вечернюю прогулку по бульварам. В компании с Карлом добрался до заставы Сен-Мартен, через которую они когда-то спешно удирали из Парижа. Отсюда спустились к башне Сен-Жак, перешли Сену, здесь, на левой стороне, Сен-Жермен заказал в ближайшей церкви поминовение по рабу божьему Жаку-Шамсолле-Ицхаку. Вернувшись в отель, испытал аппетит. Сытно пообедал — съел два стебелька спаржи и с бокалом эликсира в руке сел у раскрытого окна.

Слуга доставил вечернюю почту. Английский друг извещал, что рекомендованный им молодой человек по имени Джонатан Уиздом через несколько дней отправится в путь. Он работал у Честера в семейной библиотеке и проявил себя знающим и толковым парнем. По крайней мере, составленный им каталог отвечает всем требованиям библиотечного дела. Мистер Уиздом, писал далее лорд Честер, отметил, что более обширной библиотеки ему не приходилось встречать. В ней не хватает только одной-единственной рукописи — воспоминаний графа Сен-Жермена, и старый друг и последователь надеется, что когда-нибудь он будет обладать этой ценнейшей книгой. В значении этого труда лорд Честер не сомневался и давал слово джентльмена, заверенное королевским нотариусом, что условия хранения этих воспоминаний будут соблюдены неукоснительно и в полном соответствиями с уже высказанными пожеланиями графа. Никто не сможет взглянуть в них, пока не минет ста лет с момента получения книги. Об этом будет сделано соответствующее распоряжение, заверенное опять же королевским нотариусом. Специальное же обращение графа и патриарха общества вольных каменщиков, если таковое последует, будет доведено до сведения немногих высших руководителей братства.

«Не сомневаюсь, — писал лорд Честер, — что ваше послание станет краеугольным камнем, основополагающей тайной и указанием к действию для многих и многих поколений людей, не равнодушных к свободной, несущей свет мысли. Если я, снабжая вас изданиями, в которых так или иначе характеризуется наше братство, сознательно делал упор на широту издаваемой литературы, на, если можно так выразиться, его публичный образ, то в письме могу искренне заверить, что никто из серьезных вольных каменщиков не верит в реальное существование Хирама. Это не более, чем символ преемственности тайного здания, некая мистическая осененность нашего дела. Я всегда был согласен с вами, что практическая работа — самый важный наш вклад в распространении дорогих для нас тайн. Один приют для беспризорных детей стоит сотен легенд, в этом я всецело согласен с вами, но что такое один приют на весь Лондон!

Дело даже не в нехватке средств, а в недоборе нравственно излечимых людей. Большинство из нас гнусно искалечены еще в детстве. Кто богатством, кто бедностью, кто отсутствие образования, а кто и его избытком. Но, прежде всего, воинствующим бескультурьем! Кроме того в обществе не хватает грамотных в вопросах делания (making) добра учителей и просто отзывчивых, уважающих детей наставников. Будем надеяться, что наши тайны помогут найти и воспитать достойных наследников нашего дела».

Сен-Жермен остался равнодушным к письму старого товарища. Он собственно сделал в этой жизни все, что мог, оставалось закончить воспоминания и добраться до Индии. В этом ему должен был помочь некий Джонатан Уиздом.

Слежку за собой граф Сен-Жермен почувствовал спустя несколько дней после приезда в Париж. В городе цвели каштаны, и дурманящий воздух порой заставлял старика обходить бульвары и выбирать маршруты прогулок в зависимости от направления ветра. Ни разу за все это время он не встретил знакомого лица. Толпа, заполнившая улицы, была молода, странно одета, задириста, криклива. От этих свежих, нередко румяных лиц исходила привораживающая сила. Графа тянуло к старикам. С большим трудом ему приходилось удерживать себя, чтобы не вступить в разговор с каким-нибудь древним подагриком. Ему не терпелось быть представленным одной из юных особ, которые в компании с молодыми людьми прогуливались на Елисейских полях.

Париж на диво быстро излечил его от мизантропии. Теперь Сен-Жермен крепко спал от зари до зари. Редкие сновидения были легки и приятны, не мучили провидческой нагрузкой, знакомством с нарождающимися младенцами, будущими деятелями эпохи. Чаще стала являться мать, мерещились ее руки. Однажды ему досталось испытать счастье полета — это было такое наслаждение! Неужели природа решила добавить ему рост или наградить пышной шевелюрой?.. Налетавшись, граф окончательно повеселел. Радость не мог испортить и некий малый в мышастом фраке, в цилиндре, вооруженный увесистой тростью с металлическим набалдашником, время от времени сопровождавший его в прогулках по городу. Держался он далеко позади, старался не попадаться на глаза. Граф между делом спросил у портье — не интересовался ли кто-нибудь его именем, целью приезда, местом, откуда он прибыл в Париж. Тот подтвердил, что некий господин попытался выяснить кое-какие подробности о майоре Фрезере, но — портье иронически усмехнулся и заявил: «…он ушел ни с чем. Не в правилах нашего отеля подвергать господ постояльцев ненужным хлопотам».

Сен-Жермен в свою очередь навел справки о неизвестном соглядатае и обнаружил, что тот является известным частным детективом. Положение становилось занятным.

* * *

Из устных воспоминаний барона Ф.:

Вообразите мое удивление, когда в Тюильри я нос к носу столкнулся… с кем бы вы думали? С самим графом Сен-Жерменом! Я не поверил своим глазам. И кто бы поверил, повстречав человека, которого уже успели два раза похоронить, более десятка раз воскресить, встречать в девяносто втором, третьем, четвертом, девяносто шестом году, на протяжении десятка лет существования империи и затем во время реставрации. Мадам Жанлис изумилась, увидев его на Венском конгрессе в пятнадцатом году. Графиня дАдемар по секрету призналась мне, что в последний раз ей довелось свидеться с ним в двадцатом, в канун убийства герцога Беррийского…

Теперь пришел мой черед? Признаться, я не мог справиться с расходившимся сердцем. Это вредно в моем возрасте, но любопытство — ах, этот пожирающий изнутри интерес! — перевесили все доводы разума. Слава Богу, давний опыт государственной службы, высокие посты, которые я занимал в царствование несчастного Людовика, в славные годы империи, во времена торжествующего Луи-реставратора научили меня не спешить и не терять голову в щекотливых обстоятельствах.

Сен-Жермен интересовал меня не только потому, что в молодости мне приходилось встречаться с ним, но и по причине его замечательной осведомленности в тайнах европейской дипломатии по крайней мере второй половины восемнадцатого и начала этого века. Кроме того, он много видел, часто путешествовал и, если бы мне удалось использовать его как негласного консультанта, мои записки приобрели бы необходимую глубину и блеск. В случае его отказа сам факт встречи и запись беседы с человеком-фантомом могли стать той самой изюминкой, которая придала бы моему труду уникальную историческую ценность. Ведь по свидетельству графини дАдемар этот таинственный граф еще в начале восемнадцатого столетия выглядел сорокалетним зрелым мужчиной. Даже если дело кончится разоблачением очередного самозванца, все равно моя попытка отыскать истину имела бы большой успех в обществе. Уж кто-кто, а я имею опыт в обращении с подобными шарлатанами.

С господином Сен-Жерменом у меня старые счеты. Помнится, в восемьдесят восьмом году ему удалось ускользнуть от меня через бельгийскую границу. Тогда мои храбрецы сумели подстрелить его кучера. После разноса, который устроили мне первый министр Морепа и Тиру-де-Крон, отличавшийся замечательной неспособностью к делам; после того, как меня нагло выперли в отставку — правда, на очень короткий срок — я лично побывал на могиле этого странного кучера. Должен признать, что факт его смерти и похорон сомнений не вызывает. Священник продемонстрировал мне запись в церковной книге, показал могилу, сообщил, что сам служил мессу. Удивительным было имя, под которым погибший был занесен в церковную книгу — Ицхак-Шамсолла-Жак.

После той неудачи на границе поиски этого типа, графа Сен-Жермена, стали для меня бесплатным развлечением. Я собрал богатую коллекцию всяких свидетельств о его жизненном пути: отрывки из воспоминаний, где упоминается этот авантюрист, письма, которые я отыскал в архиве — особенно бурно эта переписка проходила в начале шестидесятых годов прошлого века, когда граф пытался организовать мирные переговоры между Англией и Францией, — прочие документы, относящиеся к его научным изысканиям, которые скорее следует отнести к чудесам. Эту коллекцию начал собирать небезызвестный граф Морепа. После его смерти во исполнение воли бывшего министра она досталась мне. Во время наполеоновских войн я уже сознательно отыскивал свидетельства и письма в государственных и частных архивах — благо, в ту пору руки у меня были развязаны. Чуть кто пикнет — сразу в Кайену, в каторжную тюрьму… С годами, понятно, втянулся, сумел оценить глубину страсти, владевшую помыслами Морепа. Сам почувствовал интерес… Нельзя сказать, что материал подобрался обширный, его скорее можно назвать впечатляющим. Этот человек владел всеми мыслимыми и немыслимыми искусствами. Самое непонятное, по крайней мере для меня, заключалось в том, что освоить их — например, игру на скрипке — просто невозможно без изнурительного, ежедневного труда. Я готов согласиться, что на земле, возможно, каждый год появляется множество малолетних виртуозов таких, например, как господин Моцарт, дававший концерты в Версале в пятилетнем возрасте, но вообразить, что существует человек, оказавшийся Моцартом во всех сферах деятельности, с которыми он соприкасался, было трудно. Даже для меня. От этого буквально озноб дерет по коже. Хотя, с другой стороны, для человека способного, толкового, уверенного в себе, преград в этом мире не существует. Авантюристы порой оказываются такими выдумщиками!.. Сразиться с подобным противником — это же просто невероятная удача, тем более, что, судя по отзывам, граф Сен-Жермен вполне порядочный и благородный человек. Происхождение его высоко… У меня нет и никогда не было привычки подолгу размышлять. Сомнения, философствование не моя стихия. Во время революции я нашел применение своим талантам, и если мой шеф, господин Фуше, считал себя великим умником, способным выскользнуть из любых силков, то я без похвальбы могу признаться, что, исполняя тот же самый фокус, я еще сумел и приумножить свое состояние.

Я не могу пожаловаться на судьбу. В конце жизни она подкинула мне занятную шараду. Будет чем скрасить свой досуг.

Мой слуга, которого сразу после неожиданной встречи с Сен-Жерменом, я послал по его следу, обнаружил, что воскресший граф поселился в одном из отелей на Риволи. Через подставное лицо я нанял лучшего парижского частного сыщика, человека, который многим мне обязан… Тот энергично взялся за дело, однако вскоре увяз напрочь. Единственное, что ему удалось разузнать, это то, что майор Фрезер, выдающий себя за англичанина, таковым не является и обладает неограниченными средствами к существованию. Он держит слугу и нанятого кучера с экипажем.

Не густо.

Скоро наступил день, когда мне самому пришлось размять старые косточки. Однажды, дождавшись, когда Сен-Жермен, как обычно устроится на террасе Тюильри и примется изучать публику, я сел рядом с ним. Мы познакомились. Я назвался подлинным именем, сосед отрекомендовался майором Фрезером. Удивительное дело — вечером, в домашней обстановке, разглядывая себя в зеркале, я обнаружил, что в свои шестьдесят девять лет выгляжу куда дряхлее, чем этот уникальный шарлатан в свои сто пятьдесят.

Итак, после не привлекающего внимания внешнего осмотра я должен был признать, что передо мной действительно небезызвестный граф Сен-Жермен. Уши, нос, форма губ, манера держаться, даже его знаменитая легкая улыбка — сходилось все. У меня прекрасная память на лица и описания, к тому же у меня в коллекции есть его изображения…

Мы с майором Фрезером разговорились. Узнал он меня или нет, сказать не могу, однако в моем присутствии чудо-человек держался свободно, доброжелательно, беседовал без всякого наигрыша. В этом меня не проведешь. Мы встретились на следующий день, потом еще через три дня в ресторане у Вефура, где вместе поужинали. Он действительно был замечательно осведомлен в тайнах европейских дворов. Полученные мною со стороны сведения подтверждали, что, будучи масоном, стоявшим у истоков этого общества, Сен-Жермен и в ложах слыл за личность легендарную. Но не у всех. В своей большей части нынешние вольные каменщики считали унизительным для славы их ордена «приплетать к его тысячелетней истории таких отъявленных мошенников, как Калиостро и Сен-Жермен».

Такова человеческая благодарность — я никогда не обманывался на этот счет… К сожалению, я тоже имею честь состоять в одной из лож. В первые годы империи министр полиции приставил меня вместе с господином Камбасересом к обществу вольных каменщиков для наблюдения и предупреждения их действий, если они попытаются перейти рамки дозволенного. С тех пор, удалившись от дел, я уже по привычке посещаю наши напыщенные мистические сборища. Теперь, в отличие от прежних «героических» лет, когда существовало всего три ступени посвящения, в нашей среде количество всевозможных званий, титулов, степеней, градусов превзошло все разумные пределы. Все эти буржуа, набившие мошну во время императорских войн и теперь отправившиеся на охоту за титулами, связями, дружбой и покровительством сильных мира сего, произвели полный переворот в устройстве лож. Я всегда был равнодушен к чинам, предпочитаю капитал. Готов признать, что изначальные цели вольных каменщиков достойны уважения. Я сам во многом разделяю их веру в необходимость нравственной трансформации человечества, но не посредством же введения все новых и новых степеней!

О чем бы я не заговаривал с Сен-Жерменом, наша беседа постоянно скатывалась к прошлому. Вот еще одна приметная черточка из составленного мной секретного описания этого «чудо-человека» — более интересного рассказчика мне до сих пор не доводилось встречать. Даже наглец и краснобай Казанова, ныне неукротимо перелицовывающий свою биографию с целью добавления любовниц и улучшения их породы и титулов, в чем он определенно теряет чувство меры и, я бы сказал, рассудок, — и тот слушал графа, раскрыв рот.

Сен-Жермен не потерял и капельки своего искусства увлекать слушателя разговором. Стараюсь записывать дословно… Вчера мы вновь обратились к былому…

— Да, мой молодой друг, когда-то этот зал знавал лучшие времена. Я имею в виду не кухню и не количество посетителей, а публику, которая бывала здесь.

— Все изменилось после Конвента, — согласился я.

— Да, после Конвента все изменилось. Говорят, что именно здесь якобинцы намеревались устроить свой клуб, с тех пор эти стены выглядят совсем по-другому. Они словно пропитались кровью… Вас порой не душат воспоминания, мой друг? — неожиданно спросил Сен-Жермен.

— Я не так много грешил, чтобы просыпаться в холодном поту или усердно каяться. Тем не менее я согласен с вами — становится грустно, когда вспоминаешь, какое это было уютное местечко. Когда-то я встречал здесь самого маркиза де Буафи. Он приходил сюда со своим кузеном.

— У маркиза было два кузена, вы имеете в виду Анри? — уточнил граф.

— Нет, старшего. Его отец или дед в начале прошлого столетия, кажется, возглавлял парижскую полицию.

— Это был его дед, Федо де Марвиль, секретарь Парижского парламента. Когда его назначили генерал-лейтенантом полиции — это случилось в 1740 году, — он занимал место рекстмейстера. Удивительно тонкий был законник, имел склонность к хорошей шутке. Был дружен с принцем Конти. Еще тем, старым…

Я вопросительно изогнул бровь, тем самым показывая, что жду продолжения рассказа. Более всего на свете меня пугала собственная непростительная неосторожность, слишком откровенный вопрос, который мог спугнуть собеседника, который, по словам мадам де Жанлис, буквально менялся в лице, когда в нем признавали графа Сен-Жермена.

После некоторой паузы майор наконец продолжил. Видно, решился…

— Беда в том, что принц Конти — тот, что служил еще его величеству Людовику XY и впал в немилость в сорок восьмом году, — отличался не то, чтобы беспутным нравом, но никогда нельзя было сказать, чего можно ожидать от него. Он мог, например, пригласить вас на охоту в свой замок, а потом, когда вы промучаетесь два дня в карете по пути из Парижа в Нанси, окажется, что сам он отправился в Страсбург или еще куда.

Кто-то при дворе посоветовал принцу выписать камердинера из Саксонии. Не скажу, какой это был камердинер, но более рыжего человека не было в то время во всей Франции. Принц почему-то очень гордился этим слугой и к месту и не к месту пытался выставить его на всеобщее обозрение. Возил с собой на запятках, даже в обществе старался держать его поближе к себе.

Господин де Марвиль любил проводить вечера у графини Нуази. Принц Конти тоже имел привычку заглядывать к графине. Там принц и начальник полиции, не обращая внимания на этикет, осыпали друг друга бесподобными шутками. Стоило их послушать. Это была великолепная потеха, исполненная ума, вкуса, приличий.

Граф на мгновение задумался, улыбнулся и прищелкнул пальцами.

— Так вот, — продолжил он, — у графини был пятнадцатилетний сын. Юноша был скромен, предпочитал хорошую книгу, но возраст требовал своего. Графине была весьма готова предоставить сыну свойственные его летам удовольствия, однако парень был на редкость скромен, краснел в присутствии женщин. Графиня постоянно говорила, что ему нужен опытный и благоразумный друг. Господин де Марвиль как раз отличался весьма достойным поведением, чего не скажешь о принце Конти, который был известный хват по части женских прелестей.

Молодому человеку очень хотелось побывать на ежегодном костюмированном балу в Опере, и мадам Нуази, которая буквально дрожала над сыном, попросила де Марвиля взять его с собой. От помощи принца решительно отказалась, назвав его «неподходящим наставником для юношества».

Принц Конти только расхохотался и осведомился у Марвиля, как тот собирается нарядиться на карнавале. Накануне бала принц нанял дюжину публичных женщин, раздал им билеты и научил как можно дружнее и настойчивее приставать к Марвилю и сынку графини Нуази. Он описал им их костюмы.

Представьте изумление Федо де Марвиля, когда в разгар празднества одна из красоток игриво напомнила ему о недавно проведенной ночке и о том, что она не прочь повторить опыт. Тут же их окружили другие кокотки и с величайшим усердием и удовольствием принялись выполнять поручение принца. Они бесчеловечно стали преследовать де Марвиля, объявили на весь зал, что это начальник полиции и наговорили столько пошлостей, сколько он за всю жизнь не слышал. Де Марвиль тщетно пытался сбить их с толку, даже начал поддакивать, потом заявил, что сдается, что он только вырядился под генерал-лейтенанта полиции. Вообразите состояние юноши, которому пришлось присутствовать при этой сцене. Наконец, когда Марвиль догадался, чьих это рук дело, он вынужден был в компании с залитым краской юнцом покинуть зал.

Ответ последовал той же осенью, когда принц Конти страстно влюбился в некую госпожу М. Как он только не обхаживал ее, каких только подарков не делал, однако дама храбро обороняла свои позиции. Наконец принцу удалось добиться приглашения посетить ее в охотничьем домике, расположенном в восьми лье от Парижа. Экипаж принца был подан к десяти часам утра. Конти постарался сделать все возможное, чтобы о его поездке никто не узнал, оделся скромно и все-таки не удержался и взял с собой своего рыжего камердинера. Де Марвиль, заранее разузнав о свидании, еще с ночи отправил курьеров в деревни, которые лежали на пути к загородной даче, и приказал, чтобы те известили местные власти, какой важный гость вскоре проследует мимо них. Узнать его карету можно будет по рыжему немцу на запятках. «Из всех рыжих лакеев этот самый рыжий, — предупреждали курьеры, — так что не ошибетесь».

В первом же местечке Конти был остановлен муниципальными чиновниками в парадных мундирах. Крестьяне, завидев рыжеволосого камердинера, принялись кричать и размахивать зелеными ветками. Принц был вынужден выйти из кареты и выслушать самые глупейшие славословия в свой адрес. Разумеется, он отвечал им весьма кратко и постарался как можно скорее завершить торжественную встречу. Посчитав, что отделался от проявления верноподданнических чувств, он перевел дух, но в следующей деревне картина повторилась. Одним словом, принц добрался до шале не ранее вечера, когда оскорбленной дамы и след простыл.

Я не мог сдержать смех. В тот вечер мы расстались очень тепло и договорились как-нибудь пообедать вместе…

Уже на следующий день я получил известие от портье отеля, в котором остановился «майор Фрезер», что к нему из Англии прибыл некий молодой человек.

Интрига закручивалась все круче…»

 

Глава 4

Из устных воспоминаний барона Ф.:

Выяснить личность прибывшего к майору Фрезеру не составляло труда. Можно было обратиться в Англию. Там, среди частных сыщиков у меня тоже были хорошие знакомые. Однако, поразмыслив, я пришел к выводу, что, связываясь с товарищами на острове, я потеряю уйму времени. Я не знал, с какой целью Сен-Жермен посетил Париж. Если для встречи с молодым англичанином, то теперь, дождавшись его, он мог в любое мгновение покинуть город. Выставить наружку возле отеля, предупредить портье и горничных, чтобы те немедленно подали сигнал, как только чудо-человек соберется выехать, не имело смысла. Во-первых, стоит Сен-Жермену обнаружить наблюдение, он всегда найдет способ незаметно исчезнуть. Его ничто не остановит, в этом я был убежден. Если еще какие-нибудь дела держат его здесь, то мне об этом ничего не было известно, а я не люблю неизвестность. Подкупить слугу Карла? Это более, чем ошибка. Это глупость!.. Сен-Жермен не держит возле себя непроверенных людей, тому свидетельство гибель этого странного Ицхака-Шамсоллы-Жака. Менее всего мне хотелось спугнуть добычу и на этом завершить приключение.

Оставалось единственная возможность — ненавязчивое, в рамках закона давление на англичанина. Как его там? Джонатан Уиздом… Прекрасно… Судя по встрече, ранее Сен-Жермен и Уиздом знакомы не были. Молодой человек достаточно стесненно чувствует себя в компании Сен-Жермена, хотя как всякий англичанин вида не подает. Голову держит высоко, по большей части помалкивает, отвечает кратко.

На послезавтра у нас с графом назначен дружеский обед. Думается, до того момента он не покинет Париж. Это было бы неучтиво с его стороны, а наш майор всегда отличался доброжелательством и галантностью.

В задержании Уиздома мне помог старый и верный товарищ Курье, когда-то отсидевший на каторге за подделку завещания, а ныне один из полицейских инспекторов, под чьим надзором находилась одна шестая часть Парижа. Арест был произведен по всей форме, с предъявлением фальшивого ордера, с занесением в поддельную дежурную книгу. Уиздома провели в отдельную камеру в участке, откуда через полчаса, двое моих подручных на специально нанятом фиакре доставили его в контору Мерлу, частного сыщика, который помогал мне в исполнении задуманного.

Глянув на Джонатана Уиздома, я едва удержался смеха — более рыжего человека не то, что в Англии, но и во всей Европе трудно было сыскать. В этой шибающей в глаз примете чувствовалось что-то вроде издевки, некоего выверта судьбы. Мне словно предлагалось сыграть в чет-нечет. Что же являлось ставкой в этой таинственной игре?

Понаблюдав за молодым англичанином, я пришел к выводу, что передо мной человек честный, не трус, благородного сословия — по-видимому, из джентри среднего достатка. Одним словом, типичный англосакс, уверенный в превосходстве своей расы над всяким лягушатником, тем более, грязным немцем. Если даже я ошибался, то в любом случае звон монет не был для него пустым звуком. Я мог рассчитывать на его неопытность, на некоторую неловкость, которую он испытывает по причине неуклюжего владения французским языком, от величия Парижа и колдовской силы человека, к которому он был прислан. Поверьте, редкий человек в таких обстоятельствах способен сохранить самообладание. Если к тому же предъявить ему обвинение в шпионаже, то у парня вообще голова пойдет кругом. Он вполне созреет и выложит все, что ему известно. Если же нет и мне встретился крепкий орешек, то в любом случае после этого разговора я буду знать больше, чем до него. Пусть он потом сразу признается Сен-Жермену о нашем разговоре, о незаконном задержании. Граф уже не в той силе, в какой когда-то был. Он сразу бросится в бега. В таком случае мне придется признать, что он вновь обыграл меня. Собственно ничего бесчестного в моих намерениях не было — обычное знакомство, попытка выяснить некоторые спорные места, касающиеся событий, в которых я принимал участие, беседы о былом никак нельзя назвать нечистоплотной игрой. У меня уже возраст не тот, чтобы затевать интригу с неопределенными целями и без всяких надежд на практический результат. Интерес, только интерес, не более того.

Если же мистер Уиздом словом не обмолвится о нашей встрече и согласится помочь мне в раскрытии тайны этого человека, если его самого увлечет подобное предприятие, то опять же ничего предосудительного в этом нет. Выяснение тайны графа Сен-Жермена само по себе занимательное историческое расследование. С таким материалом я смогу претендовать на место в Академии!

Когда мы остались вдвоем, я как бы между прочим продемонстрировал англичанину масонское приветствие, на что тот с готовностью откликнулся, особым образом сложив пальцы. Затем я выговорил: «Иа!» — на что тот ответил: «Хин!» — и облегченно улыбнулся.

— Мой юный друг, — начал я, — прошу простить за подобное бесцеремонное отношения, но существуют обстоятельства, которые выше нас. Я, например, нахожусь на службе, руковожу работой некоего государственного департамента. Обществу мало что известно о нашей деятельности — и слава Богу. Люди не должны знать, кто именно не щадит своих сил, чтобы хранить их безопасность, тем более безопасность государства.

— Это чудовищное недоразумение! — воскликнул мой юный друг. — Вы полагаете, я приехал во Францию с целью выведать ваши секреты? Это полная чепуха!

— Тогда объясните, зачем вы прибыли в Париж?

— Я прибыл сюда по частному делу. Майор Фрезер, подданный ее величества королевы Виктории, предложил мне быть его секретарем…

— Кем?! — не удержался я.

Вот это была новость так новость!

— Секретарем, — подтвердил молодой человек.

Я не удержался и сел на один из стульев. В комнате, где мы беседовали, с мебелью было не густо: стол и два стула. Окно забрано решеткой. Каждую мелочь я продумал заранее. Жестом пригласил Уиздома занять другой.

Наступила тишина. «Секретарь, секретарь…» — постукивало у меня в сознании. Это известие следовало обмыслить. Ах, у меня совсем не было времени, и я решился на следующий, прямо в лоб, невозможный в любой другой обстановке вопрос.

— Собственно, с какой целью майору Фрезеру вдруг понадобился секретарь? Насколько мне известно, он всегда все держал в памяти.

— Вы знакомы с мистером Фрезером? — удивился Уиздом.

— Да, если мы имеем в виду одного и того же человека. Но вы не ответили на мой вопрос — зачем уважаемый мною подданный ее величества пригласил секретаря?

— Этот вопрос затрагивает частную жизнь майора Фрезера. Я не могу дать на него ответ.

— Кому вы не можете дать ответ? Официальному представителю французских властей или брату по духу, товарищу и сочлену известного нам обоим общества. Послушайте, мой юный друг, вы мне симпатичны, но вы должны четко осознать то непростое положение, в каком мы оба находимся. Подождите, не перебивайте!.. Если вы не желаете дать ответ официальному лицу, то тем самым вы косвенно подтверждаете выдвинутые против вас обвинения в преступных намерениях по отношению к Французскому королевству. Да, мы получили анонимное послание, в котором утверждается, что вы не тот, за кого выдаете и встреча с майором Фрезером всего лишь ширма. Буду откровенен, анонимные источники никогда не вызывали у меня доверия, весь мой опыт подсказывает, что это наиболее коварный способ для сведения личных счетов. У вас нет личных врагов на острове, которые могли бы попытаться руками французской полиции расправиться с вами?

— Нет.

— Тем не менее, нам пришлось задержать вас. Теперь мы тратим время на выяснение совершенно пустякового вопроса — зачем Фрезер пригласил секретаря. Вы отказываетесь отвечать на совершенно невинный вопрос — о чем я в этом случае должен подумать в первую очередь?

Джонатан попытался вставить слово, но я вновь осадил его.

— Простите, но я не договорил. Разберем этот вопрос с точки зрения нашей приверженности одним и тем же идеалам. У меня очень высокий градус, а вы, наверное, страстный приверженец Великой английской ложи, до сих пор придерживающейся первоначальных консервативных воззрений на нашу организацию. Брат Андерсон, брат Макферсон, брат Помфред, первый провинциальный великий мастер Бенгалии, таинственный граф Сен-Жермен, с чьим именем в нашем сообществе оказалась связана традиция розенкрейцерства, — были практиками и не видели необходимости ради удовлетворения человеческого тщеславия вводить все новые и новые степени самосовершенствования. Я полностью с ними согласен, с большим уважением отношусь к деятельности герцога Суссекса, нынешнего великого мастера, но я принадлежу к своему клану и должен выполнять наш устав. Как же мне поступить с вами, не желающим ответить поставленный вопрос? Вы человек чести, я полагаю, с вас взяли слово, что кое о чем следует помалкивать?

Джонатан кивнул.

— Хорошо, своим молчанием вы ставите меня в очень трудное положение. Я обязан хотя бы из солидарности попытаться спасти вас и прекратить расследование, но в любом случае мне необходимо представить какие-то неопровержимые свидетельства вашей невиновности. Я просто вынужден составить протокол опроса. Кто послал вас во Францию для встречи с мистером Фрезером?..

Уиздом молчал. Я тут же переиначил вопрос.

— Кто рекомендовал вас Фрезеру?

Опять молчание. Тогда я одобрительно кивнул.

— Согласен. Давайте так и договоримся — те вопросы, на которые не желаете отвечать, можете просто пропускать мимо ушей. Так кто же рекомендовал вас? Надеюсь, имя этой персоны не представляет секрета?

— Лорд Честер.

Я опять не мог скрыть своего удивления. Дело принимало совершенно новый, неожиданный для меня оборот. Одно дело, причуда старого мошенника, пожелавшего на старости лет посетить Париж, в котором он был славен на протяжении почти сотни лет — в этом я отлично понимал Сен-Жермена. Другое дело, шашни с высокопоставленным английским чиновником, известным филантропом и человеком, входящим в тройку руководителей Голубого масонства. Каша густела на глазах. Что же они там затеяли, на туманном Альбионе, если я, имеющий 25 градус Мемфийского ордена, даже предположить не мог, какую пакость готовят всемирной ложе наши английские братья.

— На каком основании лорд Честер рекомендовал вас Фрезеру?

— Я служил у него библиотекарем и за два года смог разобрать его богатейшую книжную коллекцию. Мне удалось систематизировать издания и рукописные материалы, разложить их по годам и составить каталог.

— А что, у лорда Честера хорошая библиотека? — поинтересовался я.

— Хорошая! — Джонатан всплеснул руками. — Другого такого богатого собрания я не встречал. Разве что в Британском музее подбор поинтереснее и побогаче.

— Значит, вас направили к майору помочь разобрать его бумаги составить опись? Как же дальше он намерен поступить с этими документами? — я едва справился с дрожанием рук. В крайнем случае пусть этот молокосос думает, что у меня нервный тик.

Джонатан не ответил на этот вопрос. Он его просто не услышал.

Замечательно!

— Когда же вы собираетесь в путь?

— Через пару дней. Майор сказал, что ему следует проститься с прошлым прежде, чем мы отправимся в Индию.

— Куда?!

— В Индию.

Парень в самом деле выглядел обескураженным.

— Поверьте, я сам не знаю цели этого путешествия, — признался он. — Лорд Честер дал мне инструкции. Я обязан вести подробнейший дневник и, самое главное, записывать все разговоры и речи майора Фрезера. Кроме того, мне надлежит ознакомиться с таинственными учениями, мистериями и религиями Востока, составить как можно более детальное описание обрядов, верований, мифов, какие имеют распространение среди жителей Гималаев.

Я решил, что это похоже на англичан — прежде, чем накинуть удавку на шею тому или иному народу, они детально выясняют все их обычаи, обряды. Фиксируют сказки, пословицы, поговорки, прочую простонародную чепуху.

— Простите, мой юный друг, я не совсем понимаю — через пару дней, когда майор Фрезер уладит все свои дела, вы сразу направитесь в ближайший порт и отплывете в Индию?

— Нет. Сначала мы посетим какое-то место в горах. Здесь, в Европе.

Он простодушно смотрел на меня. Глаза у него были темно-синие — весьма необычное сочетание! Нос прямой, с чуть заметной горбинкой. Уши маленькие, прижатые, мочки тоже маленькие, слегка оттопыренные. Это надежная примета. Волосы завиваются и стоят торчком. Чтобы их пригладить нужен железный гребень. Силен физически, в глаза бросается разворот плеч и свойственная только людям, знакомым с грубым физическим трудом, сухопарость и подтянутость. Ноги длинные. Вырос, по-видимому, в деревне. Воспитан, однако в присутствии аристократов испытывает некоторое смущение. Терпелив, не дурак, но сейчас умишко ничем не может помочь ему. В его положении нужен опыт, известная наглость, умение сразу сообразить, чем располагает дознаватель. Единственно возможная для меня линия поведения — искренность и правда. Ложь он, конечно, почувствует не сразу, но как только догадается, что его водят вокруг пальца, набычится. Или того хуже — успокоится и начнет требовать адвоката.

А что, неплохие условия игры! Я принимаю их, ведь не злодей же я какой-нибудь, в духе Шатобриана или мадам де Сталь, озабоченный дьявольской страстью к разрушению. Антипод Божьего посланца Сен-Жермена…

Держа паузу, я во все глаза смотрел на Джонатана Уиздома. Он смутился. Смутился оттого, что не договорил? Или по какой-то иной причине?

Разгадка вертелась у меня на языке, но я все никак не мог ухватить ее. Собирается в Индию? Это как раз в духе нашего героя. Напустить побольше таинственности и экзотики. Индия, Персия, Гималаи!.. В своей переписке, имевшейся в моем распоряжении, есть несколько упоминаний о том, что этот шарлатан почитает себя чуть ли не за восточного святого, посланца Всемирной ложи, наставника или, что еще веселее, Свидетеля. В одном из отрывков прямо сказано: «Иногда он погружался в транс и, когда выходил из него, рассказывал о странствиях своей души…» Ни больше ни меньше! О странствиях души!.. Нет, вы послушайте, что там написано дальше — я запомнил накрепко. «…Рассказывал о странствиях своей души по далеким неведомым землям, пока его тело, неподвижное и холодное, находилось в бесчувственном состоянии. Иногда он ускользал на долгий срок… Появлялся всегда внезапно, торжественно объявлял о своем пребывании в потустороннем мире и общении с умершими. Более того, он весьма гордился своим умением укрощать пчел и гипнотизировать музыкой змей».

Дьявол его раздери — пчел он собирается дрессировать! Ничего не получится, голубчик! Как бы самому не начать петь под чужую дудку. И на тебя найдется управа. Я усмехнулся, осадил себя. Зачем поддаваться подлейшей ревности. Низкая зависть вряд ли способна облагородить мои седины. Столкнуться с тайной и впопыхах оскорбить ее, низвести до уровня корыстного интереса? Как это по-людски! Здесь я полностью согласен с Сен-Жерменом. Вместо того, чтобы истекать злобой, стоило бы подумать, как помочь ему добраться до Индии.

Молчание действительно затянулось. Джонатан начал поерзывать на стуле.

— Индия… Неизвестное убежище в горах — это, конечно, неплохо. Но как вы намереваетесь добраться туда. Джонатан, я хочу, что вы поняли меня правильно. Взгляните трезво на сложившуюся ситуацию — если я точно запишу все, что вы мне здесь наговорили и положу этот отчет на стол министра полиции, вы догадываетесь, чем это кончится?

Англичанин пожал плечами и отрицательно покачал головой.

— Непременным задержанием майора Фрезера и вас до выяснения всех деталей этого странного дела! — воскликнул я. — Представьте лицо сановника, когда он прочитает, что вы мало того, что выполняете какую-то таинственную миссию во Франции, но и затем собираетесь в Индию изучать мистерии и обряды дикарей в Гималаях. Вам самому не показался бы странным подобный интерес.

— Нет. Но тогда не надо упоминать о путешествии в Индию?

— Вы предлагаете мне слукавить? На каком основании? Я не хочу выглядеть святее римского папы, мне и этим приходилось заниматься, но сейчас-то мне зачем что-то скрывать, о чем-то умалчивать?! Это в официальном-то документе! Подумайте сами, ради чего? Вы не желаете раскрыть, в чем заключаются ваши будущие обязанности, и надеетесь, что я закрою на это глаза, полагаясь исключительно на родство наших душ и ваше честное слово — ничего, мол, предосудительного ни лорд Честер, ни майор Фрезер не могли вам предложить.

— Но так оно и есть. Это вполне обычная секретарская работа. Мне будут диктовать, я буду записывать.

Меня словно молнией ударило. Я на мгновение потерял дар речи. Джонатан Уиздом удивленно смотрел на меня. Я вынужден был подняться со стула. Подошел поближе к молодому человеку, взялся за спинку.

— Граф Сен-Жермен, этот чудо-человек, решил порадовать человечество воспоминаниями? — тихо спросил я.

Молодой человек медленно поднял голову. Взгляд его остекленился, он вконец растерялся.

— Тогда мне ничего не остается, как только воззвать к вашему благоразумию, — сказал я.

— Простите, господин Ф. — ответил он. — Я ничего не понимаю.

— Скоро поймете. — отозвался я. — Вы, покинув отель, куда собственно направлялись?

— Приобрести кое-какие мелочи в дорогу…

— Как скоро вас ждет граф?

— Мы не договаривались о сроке. Понимаете ли, я в первый раз в Париже…

— Понятно, вам хотелось прогуляться, посмотреть город.

Уиздом кивнул. Рыжая прядь упала ему на лоб.

— Что ж, Париж достоин обедни, но я предлагаю вам более увлекательное путешествие. В мой особняк. Я покажу вам кое-что любопытное о графе Сен-Жермене. О-о, не беспокойтесь, в этих бумагах нет ничего, порочащего его честь. Если вы решились вступить на территорию тайны, то, полагаю, вам будет полезно познакомиться с некоторыми документами, отражающими путь этого загадочного сновидца.

Уиздом сидел и время от времени помаргивал. Смотрел на меня и не видел. Сердце у меня едва билось, сейчас решалась моя судьба. Не считайте меня за знатока мистики, в этом смысле я тоже был новобранец, но в тот момент мне отчетливо открылось, что именно теперь где-то там, на небесах, решают — открыть мне калитку в заповедное, скрытое от людских глаз королевство, допустить ли туда человека, всю жизнь не знающего покоя, выслеживающего, догоняющего, отлавливающего других, или наглухо захлопнуть ее. Перед самым носом…

— Если это не займет много времени, я не против… — робко сказал мой юный друг.

 

Глава 5

Расположились мы в библиотеке. Вид перегруженных полок, обилие книг на моем столе, свисающих между страниц закладок произвели на Уиздома благоприятное впечатление. Он заметно успокоился. Тогда-то я и признался, что не было никакого анонимного доноса, что арест — это не более, чем розыгрыш, на который я вынужден был пойти, чтобы утолить давнее любопытство, которое испытывал к такой неуловимой персоне как Сен-Жермену.

Он тут же решительно поднялся со стула.

— Ступайте, ступайте, — одобрительно покивал я и достал из конторки две туго набитые папки. — Вот здесь, в этих досье, собраны документы, которые свидетельствуют, что интересующий нас человек прожил по моим приблизительным подсчетам не менее, — я поднял указательный палец и внушительно договорил, — ста тридцати лет…

Эх, молодость, молодость! Он тут же сглотнул наживку, помявшись у порога, сел на прежнее место, настороженно глянул на меня. Потом наконец спросил.

— Но полицейский участок, эти люди с лицами и ухватками наемных убийц, которые, угрожая смертью, доставили меня в ваш так называемый департамент?..

— Ах, Джонатан, деньги — великая сила. Неужели у вас в Англии нет ни одного продажного полицейского? К тому же я действительно совсем недавно занимал очень высокое положение в правительстве, у меня много знакомых, и еще больше золотых монет. Их звон мертвого разбудит. Так что, как только граф Сен-Жермен сообщил мне, что ждет человека из Англии, я решил любым способом заполучить вас к себе.

— То есть, — опешил Уиздом, — граф сам сообщил вам о моем приезде?

— Да. Однако более ничего не сказал! Это у него в привычках. Он, сколько я помню, всегда появляется, как дождь на голову, и также внезапно исчезает. Наш общий друг любит напустить туману. Только вот в чем загвоздка — от всего в этой жизни устаешь, даже от собственной таинственности. Годы идут, в нынешнем Париже я могу по пальцам перечесть тех, кто когда-то дружил с ним, встречался или просто имел честь видеть и слышать чудо-человека. Все, кто его окружал, ушли в мир иной. Один, как перст. Зачем?..

Я замолчал.

Загрустил и Уиздом, повесил рыжеволосую голову, задумался.

— Я не могу назвать себя его другом или хорошим знакомым. В ту пору, когда я еще был в вашем возрасте, Джонатан, мне посчастливилось встречать его в обществе. Должен признаться, он не произвел на меня сильного впечатления. Долголетие, эликсир жизни, неисчислимые таланты, многознание и многовидение, которыми он якобы обладал, меня не занимали. Насчет состояния мне грех было жаловаться, отец оставил мне древнее имя и, отслужив долгий срок в Парижском парламенте, порядочное состояние. Мы не из каких-то там скороспелых «дворян мантии» или «дворян колокольни». Я служил в королевской конной полиции. Мы несли охранную службу во дворце. То есть, на виду у власти. Это давало определенные преимущества. Сверстники уже тогда косо поглядывали на меня. Этим жуирам и rakes в голову не приходило, что служба — это нечто большее, чем скука, бездарные начальники, вылизывание высокопоставленных задниц, красивый мундир и как приложение к мундиру бесконечные амурные похождения. Для меня служба была призванием. Вы испытываете удовольствие от общения с книгами?

Молодой человек кивнул.

— Вот и я испытывал радость, когда мне удавалось отлично выполнить то или иное поручение. Но вернемся к Сен-Жермену. Я не особенно доверял слухам о чудо-человеке, как называли его поклонницы. Их, обожательниц Сен-Жермена, в Париже было просто не перечесть, его портретами на улицах в разнос торговали. Однако то, что это человек неординарный, у меня сомнений не вызывало. Перед самым мятежом в восемьдесят девятом году мне было приказано задержать его и доставить к первому министру графу Морепа. Наш мистик ушел у меня буквально из-под носа. Как ему удалось преодолеть кордоны и добраться до границы, до сих пор ума не приложу. Одним словом, на меня свалили все грехи и скорехонько выперли в отставку. Это был страшный удар. Старый режим расправлялся с самыми верными слугами, и в угоду кому? Графу Морепа, который ни разу палец о палец не ударил для спасения королевской семьи. Как только горлопаны из Национального собрания начали брать верх, первый министр укрылся в своем поместье. Наверное, решил переждать бурю. Он умирал тяжело. Неожиданно вспомнил обо мне, вызвал в свое имение и буквально принялся умолять, чтобы я отыскал нашего графа и привез к нему. Он вылечит — эти слова отставной министр твердил уже не в силах встать с постели. «Он непременно вылечит!..» Морепа передал мне бумаги, которые по его указанию собирались об этом фантастическом человеке. Сен-Жермена я не нашел и, признаюсь, с той поры ни разу не встречал этого таинственного человека. До самых этих дней, когда неожиданно столкнулся с ним в Париже. Поймите мое состояние.

Я был не в состоянии совладать с голосом. Встал, прошелся по библиотеке, затем продолжил.

— Нос к носу столкнуться с человеком, который давным-давно не существует на свете! Его два раза официально похоронили — вот выписки! Черт с ними, с выписками! В случае нужды я могу подготовить какой угодно документ, в чем угодно удостоверяющий. Не-ет, согласно физических законов, смысла жизни, он должен, по крайней мере, уже полвека прозябать в могиле. И после этого его постоянно видят то там, то тут. То он появляется в Вене, то присутствует на съезде вольных каменщиков в Париже, то устраивает делишки в Голландии. Пусть даже большая часть этих свидетельств откровенное вранье, но о встречах с ним я слышал от вполне приличных людей, которым нет нужды лгать. Наоборот, некоторые из них даже стесняются упоминать об этих встречах, они полагают, что это грозит их репутации, но истина в конце концов торжествует. Надеюсь, имя мадам де Жанлис вам известно?

— Да.

— Графиня уверяет, что встречала его на Великом конгрессе в Вене в 1815 году. Не желаете познакомиться с отрывком из ее воспоминаний, вышедших здесь, в Париже, в двадцать пятом году. Он касается графа Сен-Жермена. Как бы создает образ…

Молодой человек как-то нелепо дернул головой — по-видимому, кивнул.

Я открыл первую папку, нашел соответствующую выписку и протянул лист Уиздому. Тот принялся читать в полголоса.

«Он был неплохо осведомлен в физике, а химиком был совершенно превосходным. Мой отец, признанный специалист в этих областях науки, весьма высоко отзывался о его талантах… Ему ведома поистине удивительная тайна цвета, и благодаря этому известному только ему секрету его картины выделяются среди прочих непостижимым блеском и сиянием красок… Сен-Жермен, впрочем, отнюдь не горел желанием поделиться с другими своей тайной…».

— Обратите внимания — владел тайной цвета! — воскликнул я и примолк.

Затаился и Уиздом. Я видел его насквозь. Теперь он понемногу начинал разбираться в обстановке. Англичанин всегда остается англичанином. Стоит ему даже в самом легкомысленном разговоре учуять практический смысл, он тут же делает стойку.

— Привести еще свидетельства?

— Да.

— Может, тогда начнем обзорную лекцию с происхождения этого графа?

— Я не против.

— Начнем с удобопонимаемого… — я протянул его кипу бумаги. Это были копии, снятые с писем, отрывки из воспоминаний, записи устных бесед, которые случались у меня с людьми, так или иначе убедившимися в необыкновенных способностях Сен-Жермена.

Я передал их Уиздому, сам сел в соседнее кресло, чтобы иметь возможность сразу ответить на возникающие вопросы.

Сверху лежала выписка из воспоминаний овдовевшей графини фон В.

«…он преподнес маркизе де Помпадур удивительную, поразившую всех своей красотой и необычностью конфетницу. Изящество, с каким была исполнена работа, было поразительно — черная, глубокого насыщения эмаль покрывала ларец, на крышке — инкрустация из агата. Граф попросил маркизу подвинуть шкатулку поближе к огню — та отнесла ее к камину. Через некоторое время мы все убедились — резьба по агату исчезла, и на ее месте появилось изображение пастушки в окружении милых овечек…».

— Взгляните вот на этот отрывок, — я указал Уиздому на начало страницы.

«Рисует граф превосходно. Его мастерство поразительно, но самое чудо заключается в красках, состав которых разработан им самим. Они излучают неожиданное, неподражаемое сияние. Наряды дам на исторических картинах графа Сен-Жермена блещут такими оттенками голубого, алого и зеленого цветов, что, кажется, краски эти получены из драгоценных камней — сапфира, яхонта и смарагда. Ванлей, восхищенный этим зрелищем, постоянно обращался к графу с просьбой открыть свой секрет. Граф, однако, остался непреклонен…»

— Заметьте, и здесь речь идет о рецепте красок, блистающих как-то необычно, с неподражаемой яркостью. Читайте дальше…

«В то время я была не в состоянии по достоинству оценить все таланты этого человека, которые произвели большое впечатление на двор и на весь город. Все изощрялись в догадках и предположениях, однако, по общему мнению и по моему собственному, все эти чудеса могли иметь источником исключительно глубокие познания в физике и химии. Именно в этих науках граф Сен-Жермен проявляет наибольшую подготовленность. По крайней мере, очевидно, что только на знании этих наук может быть основано его цветущее здоровье, позволившее ему перешагнуть рубеж отпущенного человеку срока. Это знание помогает ему также обзавестись всеми необходимыми средствами, чтобы сохранить себя от сокрушающего воздействия времени. Среди некоторых его высказываний, с очевидностью подтверждающих его потрясающие достоинства и таланты, бросается в глаза его недавняя беседа с госпожой де Жержи, о которой та рассказала фаворитке короля. Это была ее первая по прошествию стольких лет встреча с Сен-Жерменом. Графиня де Жержи сообщила, что давным-давно, еще в Венеции, где ее покойный муж представлял интересы Франции, она получила от него замечательное снадобье, благодаря которому вот уже более четверти века сохраняет неизменным очарование юности…»

— А вот отрывок из записок ландграфа Карла Гессенского, заместителя великого гроссмейстера, принца Брауншвейгского Этот документ касается долголетия графа.

«История этого человека несомненно хранит некоторые исключительно интересные детали, привлекающие внимания всякого любопыствующего и доброжелательного исследователя. Мне, пожалуй, стоит подробнее остановиться на его происхождении и в точности передать то, что я сам лично слышал от самого Сен-Жермена. При этом мне придется кое-где вставить отдельные замечания, чтобы его рассказ стал более понятным.

Граф лично поведал мне, что в наши германские края прибыл уже восьмидесяти лет отроду, и является сыном небезызвестного Ракоци, принца Трансильвании и его первой жены по имени Текели. Совсем еще ребенком он был отдан на воспитание в дом последнего герцога де Медичи (Джованни Гасто). Герцог буквально обожал ребенка и укладывал на ночь в своей опочивальне. Когда же подросший Сен-Жермен узнал о том, что два его брата, сыновья принцессы Гессен-Ванфридской (Рейнфельдская линия) оказались подданными императора Карла VI и каждый получил титул — они стали называться Сен-Карл и Сен-Элизабет — он решил назваться Сен-Жерменом, что означает «святой брат». Я не буду утверждать, что у меня есть исчерпывающие документы, подтверждающие его рассказ, который свидетельствует о высоком происхождении графа, однако о могущественном покровительстве герцога Медичи, оказываемом ему, у меня есть вполне определенные сведения. Этому источнику можно доверять».

— Этот источник, — объяснил я Уиздому, — называется «История Италии». Серьезный труд, написанный Чезаре Канту, библиотекарем Миланского книгохранилища. Вот, взгляните…

«Маркиз Сен Жермано, по всей видимости, является сыном принца Ракоци Трансильванского. Маркиз неоднократно бывал в Италии. Много сообщалось о его путешествиях по Италии и Испании. Великодушное покровительство ему оказывал последний Великий герцог Тосканский, он же дал ему блестящее образование».

— Итак, если он действительно является сыном князя Ракоци, то на сегодняшний день ему должно быть не менее ста тридцати лет, — сказал я. — Не доверять этим свидетельствам у меня нет оснований. Если признать все эти высказывания сознательной ложью или обманом по неведению, следует быть последовательным до конца и признать, что многие выдающиеся люди, встречавшиеся с Сен-Жерменом, порядочные мошенники. С этим, Джонатан, трудно согласиться. Тогда, выходит, все эти разговоры об эликсире жизни не пустая болтовня!

Джонатан Уиздом оценивающе поглядел на меня и заявил.

— Да, для вас этот вопрос представляет особый интерес.

— Интерес? — я изогнул бровь. — Может быть, но вы неверно оцениваете причину моей любознательности. Я не настолько глуп, чтобы мечтать о возвращении юности или тому подобной чепухе. Таким, как Сен-Жермен надо родиться и прожить годы, придерживаясь определенной системы и не позволяя себе поблажек. Или, если вам так угодно, спуститься с небес.

Уиздом глянул на меня со страхом и изумлением и невольно осенил себя крестным знамением.

— Что в этом удивительного? Я, по крайней мере, не берусь утверждать, что подобного не может быть. Но давайте займемся более интересным вопросом. Вернемся к краскам. Вот восьмидесятилетней давности письмо графа Карла Кобленцкого, адресованное господину Кауницу.

«Прошло уже три месяца, как особа, известная под именем графа Сен-Жермена, посетила меня с визитом. Граф показался мне самым оригинальным из всех людей, с которым мне посчастливилось встречаться. О его происхождении я затрудняюсь говорить наверняка, однако я не стал бы возражать, если бы вдруг оказалось, что оно очень высокое. Судя по его образованности, деликатности и знанию нашего круга, он вполне может оказаться отпрыском весьма известной и влиятельной фамилии, просто по какой-то причине ему приходится скрывать родословную. Обладая огромным состоянием, он довольствуется малым и живет очень скромно, без всяких затей. По-видимому, нет такой науки, в которой он не выказывает себя знатоком. И при этом в нем чувствуется человек справедливый и порядочный, обладающий всеми достойными уважения качествами человеческой натуры. Демонстрируя свои многочисленные таланты и возможности, он проводил в моем присутствии некоторые опыты, наиболее примечательными из которых, на мой взгляд, было превращение железа в какой-то чудесный металл, напоминающий золото и очень пригодный для изготовления ювелирных изделий. Достойны упоминания и опыты по крашению и дублению кож, которые после обработки выглядят столь совершенными, что с ними не могли сравниться сафьяны и юфть всего мира. Окрашенные им шелка элегантны и не имеет себе равных. Изделия из дерева, окрашенные им без применения индиго и кошенили, но только с помощью простых и дешевых веществ, поражают всепроницающей гаммой и переливом оттенков. Состав приготавливаемых им красок для живописи просто изумителен. Ультрамарин кажется квинтэссенцией лазурита. Следует упомянуть и о продемонстрированном им опыте по удалению стойкого неприятного запаха и превращение любого растительного масла из Неветты, Кольсата и других мест, где производят даже более худшие сорта, в замечательное прованское. Я лично убедился в высоком качестве продуктов, все опыты проводились в моем присутствии. Я подверг их самому тщательному осмотру и анализу — ведь всем понятно, какие огромные деньги может принести этот способ очистки. Затем обратился к графу с просьбой поделиться со мной секретом всех этих премудростей. Он охотно согласился, не требуя никакого особого вознаграждения, кроме условленной доли с будущей прибыли, если, конечно, дело дойдет до получения дохода. Как и всякое предприятие, связанное с внедрением новшеств, наш замысел казался несколько нереальным, поэтому вы должны согласиться со мной, что я был по возможности обезопасить себя, прежде всего, в двух, наиболее слабо проработанных, как мне казалось, вопросах: я опасался, как бы меня не одурачили, кроме того, я боялся слишком больших затрат. Чтобы избежать первой неприятности, я пригласил доверенного человека, в присутствии которого все эти опыты были повторены. Должен сознаться, что я еще раз убедился в истинности и дешевизне этого способа очистки. Доверенный человек подтвердил мои соображения. Пытаясь обезопасить себя с другой стороны, я отправил господина де Зурмона (Сен-Жермен представился именно под этим именем) к одному добропорядочному и надежному торговцу в Турне, у которого он сейчас и находится. Я в свою очередь через Неттина сделал кое-какие денежные вложения в это дело, к счастью, оказавшиеся совсем незначительными. Сам Неттин, его сын и зять из Валькирка, составили компанию, взявшуюся за осуществления всего проекта. Они постараются поставить дело таким образом, чтобы, получив прибыль, мы смогли развернуть предприятие в широком масштабе. Вы, во всяком случае, мы мало чем рискуем…»

— А вот выдержка из воспоминаний господина Тьебо. Читайте, читайте… — указал я Уиздому.

«… Сен-Жермен был элегантен и умен. Я бы сказал, он обладал некоей врожденной грацией, свойственной только благородным людям. Знание и согласие со светскими условностями было у него в крови. По слухам, знаменитый Калиостро, известный своими парижскими мистификациями и аферой, связанной с именем кардинала Рогана, являлся его учеником. Ученик, впрочем, так и не достиг уровня своего учителя, достойно окончившего карьеру, и постоянно соскальзывал на криминальную стезю, что в конце концов привело его в темницу римской инквизиции, где он и погиб… В свою очередь, жизнь Сен-Жермена показывает нам яркий пример человека мудрого и предусмотрительного, остерегавшегося нарушать правила общепринятого поведения или бросить вызов морали. Чудес о нем рассказывают великое множество, но все они не скандальны и не низменны…»

— Вот интересное замечание, — я отыскал выписки из воспоминаний господина фон Сипштайна.

«Как бы то ни было, Сен-Жермен во многих отношениях человек весьма примечательный, и, где бы он ни появлялся, всегда оставлял о себе самые благоприятные впечатления, добрые воспоминания и множество хороших дел. Сколько бедных отцов семейств, сколько благотворительных заведений было втайне облагодетельствовано им… Нет ни одного плохого или бесчестного поступка, им совершенного, поэтому он всегда внушал к себе симпатию, в том числе и в Голландии.»

— А здесь вы найдете выписки из одной любопытной книги, изданной в Германии в 1818 году.

Я помог Джонатану Уиздому перевернуть несколько пожелтевших от времени листов и указал на бумагу, на которой мелким почерком было выведено:

«Узнав о пребывании в Швабахе чужеземца, весьма интересного и значительного, маркграф Бранденбург-Ансбахский не замедлил по весне пригласить его в Тройсдорф. Граф Цароги (именно под именем Сен-Жермен появился в Баварии) принял это приглашение при условии, что ему будет позволено жить по собственному его обыкновению — другими словами без излишней светской толкотни в приемной.

Он поселился в покоях нижнего этажа Замка, как раз под теми комнатами, в которых расположилась госпожа Клерон и несколько других, приятных в общении персон. Уговорить графа Цароги отобедать даже с принцем было совершенно невозможно. Всего несколько раз он виделся с маркграфиней, изъявлявшей большое желание познакомиться с таким необычным человеком. Во время бесед граф почти всегда был изрекающей стороной, приятно говорлив и постоянно выказывал немалую осведомленность об окружающем мире и людях, населяющих его. Особенное удовольствие доставляли ему расспросы о его детстве и о матери, о которой он неизменно вспоминал со слезами на глазах и с чувством необыкновенным. По его словам выходило, что воспитывался он как принц.

Однажды Цароги показал маркграфу только доставленное курьером приглашение от графа Алексея Орлова, который возвращался из Италии. Письмо содержало известие о кратковременном пребывании Орлова в Нюрнберге и просьбу о встрече… Маркграф немедленно отправился с графом в указанный город, где их встретил сам Орлов. Он вышел им навстречу с широко распростертыми руками и крепко обнял графа Цароги, который впервые при маркграфе нарядился в форму русского генерала. При встрече граф Орлов несколько раз назвал Цароги «Caro padre» и «Caro amiko». Граф Алексей во всей возможной учтивостью принял маркграфа Бранденбург-Ансбахского и не однажды выразил ему признательность за его покровительство, оказываемое его достойнейшему другу.

В полдень был подан обед. Завязалась в высшей степени милая и непринужденная беседа, во время которой особое внимание было уделено недавней кампании в Архипелаге, однако еще больше — различным полезным усовершенствованиям и научным открытиям. Орлов показал маркграфу кусок какого-то трудно воспламеняющегося дерева, которое при нагревании мгновенно — без огня и дыма — превратилось в груду светлого пепла губчатой структуры.

После обеда граф Орлов позвал Цароги в соседнюю комнату, где оба провели достаточно много времени. Беседа на этот раз происходила конфиденциально… Один из слуг графа Орлова вышел из дома и направился к его карете. Слуга извлек из-под сидения объемистый кожаный мешок красного цвета и отнес его наверх… По возвращении в Ансбах граф Цароги впервые предоставил маркграфу патент, скрепленный императорской печатью, удостоверявший, что он — русский генерал. Впоследствии гость признался маркграфу, что он вынужден пользоваться именем Цароги, а подлинным его именем следует считать Ракоци, и что он является единственным представителем этого рода и прямым потомком принца-изгнанника, некогда управлявшего Зибенбюргеном времен императора Леопольда».

— Вот еще несколько документов. Потом, надеюсь, мы сможем перейти к обсуждению делового предложения, с которым я хотел обратиться к вам, Джонатан. В первую очередь, отрывок из письма посланника Франции в республике Нидерланды графа дАффри своему патрону, государственному секретарю по внешним сношениям герцогу Шуазелю. Письмо датировано 27 июня 1761 года:

«Господин герцог

Подлинное имя человека, называющего себя джентльменом Франш Конте, Линьер. Он же, по моему разумению, назывался ранее Монтиньи и появился в наших краях несколько лет назад, как раз в то время, что и хорошо известный вам граф Сен-Жермен. Они образовали некую компанию, в которой однако Сен-Жермен действует за кулисами и публично не показывается. Эта компания поставила себе целью создание гидравлических машин, пригодных для очистки фарватеров в портах, на каналах и реках. Компания выпустила акции, пытаясь таким образом обеспечить себя необходимым капиталом, без которого невозможно начать предприятие. В течение долго времени Линьер неоднократно уверял меня, что предлагал эту машину нашему министерству, но господин Белидор, соизволивший осмотреть ее, дал заключение, что этот механизм может быть принят только после изучения комиссией, созданной из числа членов Академии наук. Однако этот Линьер в недопустимой форме заявил, что он не дурак доверить свой секрет такому количеству людей, а посему и решил явиться со своей машиной в Голландию. Здесь он надеется сохранить свой секрет в неприкосновенности…»

— Далее нам неинтересно, — сказал я. — Читайте следующую выписку, она взята из воспоминаний Харденброка.

«Мне сообщили, что так называемый граф Сен-Жермен обитает ныне в Уббергене близ Нимега. Помимо всего прочего он владеет землями в окрестностях Цутфена. Там у него есть обширная лаборатория (в принадлежащем ему доме), где он иногда уединяется на круглые сутки. Он умеет окрашивать материалы, такие, например, как кожа, в прекрасные цвета всевозможных оттенков. Он — великий философ и большой любитель природы и, кроме того, блестящий собеседник. По всей видимости, он добродетелен. Внешне Сен-Жермен похож на испанца благородного происхождения — грациозен, лицо смуглое с тонкими чертами. С искренней нежностью вспоминает свою покойную мать. Иногда подписывается именем «Принц дЕса». Он весьма охотно оказывает содействие в развитии промышленности республики (Голландии). Однако его планы не касаются какого-то конкретного города — Амстердам, например, делал ему очень выгодное предложение, одним из условий которого было единоличное владение городским магистратом всеми его талантливыми изобретениями. Он также оказал блестящую услугу Гронсфельду, помогая ему готовить краски для фарфорового завода в Весне. Он поддерживает дружеские отношения с господином Рооном, у которого часто бывает с визитами и с которым теперь переписывается. Кроме того, он ведет переписку и с иностранными державами. Его знают все дворы Европы. Принц Уэльский, известный своим скверным характером, дурно обошелся с ним. Однако он (Сен-Жермен), будучи невиновным, был выпущен на свободу и полностью оправдан. Он переписывается со многими влиятельными людьми во Франции, очень высоко отзывается о достоинствах госпожи де Помпадур, часто посещает Амстердам, где часто встречается с господином Хасселааром. Он обладает очень большой коллекцией замечательных драгоценных камней — в их числе есть рубины, сапфиры, изумруды и бриллианты. Говорят, он знает, как придавать блеск чистой воды всем без исключения бриллиантам, а также как изменять их цвет, делая его приятным для созерцания. Он весьма великодушен, обладает обширными поместьями в различных частях Германии, останавливается в лучших домах Амстердама и рассчитывается везде и всегда очень щедро».

— Наконец последние два документа: первый из уже упоминавшегося нами Сипштайна, второй — из воспоминаний госпожи де Оссе. Первый я, впрочем, помню наизусть:

«Иногда он погружался в транс и, когда выходил из него, рассказывал о странствиях своей души по далеким неведомым землям, пока его тело, неподвижное и холодное, находилось в бесчувственном состоянии. Иногда он ускользал на долгий срок… Появлялся всегда внезапно, при этом торжественно объявлял о своем пребывании в потустороннем мире и общении с умершими. Более того, он весьма гордился своим умением укрощать пчел и гипнотизировать музыкой змей».

— И наконец завершающий отрывок, из воспоминаний мадам де Оссе:

«Однажды король приказал принести средней величины бриллиант с волосяной трещиной. Камень в присутствии короля и графа взвесили, и Людовик XV обратился к Сен-Жермену.

— Этот бриллиант даже с изъяном стоит шесть тысяч ливров, без него он будет строить по меньшей мере десять тысяч. Возьметесь ли вы оказать мне услугу в четыре тысячи ливров?

Сен-Жермен очень внимательно изучил алмаз и ответил.

— Пожалуй, я возьмусь воскресить камень. Я постараюсь вернуть его через месяц.

В назначенный срок граф Сен-Жермен принес бриллиант. Он развернул лоскут горного льна и показал чистейшей воды камень. Король с нетерпением принялся изучать его и не нашел существенной разницы в весе камня до и после обработки. Его величество послал бриллиант своему придворному ювелиру маркизу де Гонто без всякого предварительного уведомления. Ювелир заплатил за него девять тысяч шестьсот ливров. Король однако распорядился вернуть алмаз и сказал, что сохранит его как память об удивительной загадке. Его величество не мог сдержать восторг и добавил, что Сен-Жермен должен обладать миллионным состоянием, если он знает, как исправлять самоцветы, и владеет способом делать большие камни из маленьких. Граф, однако, словно не услышал этих слов — заметил только, что ему известен только способ секрет выращивания жемчужин и облагораживания их цвета…»

Наступила тишина. Я молча сложил все предъявленные мною бумаги и сел на прежнее место, за стол.

Джонатан Уиздом сосредоточенно рассматривал корешки на полках. Я ждал какого-нибудь глупого, отвлекающего вопроса, за которым обычно пытаются скрыть внутреннее напряжение и нежелание доводить дело до конца. Такой итог меня никак не устраивал, однако англичанин оказался крепким парнем и без всяких колебаний спросил.

— Что же вы хотите от меня, барон? Чтобы я выведал секрет изготовления бриллиантов чистейшей воды? Или отыскал секрет изготовления самосветящихся красок?

— Это было бы неплохо, но в моем возрасте от подобных чудес мало толку. Разве что оставить сыну, который нынче в колониях? Но, насколько мне известно, хватки ему не занимать, он вполне способен сам добиться успеха и обзавестись капиталом.

— Тогда что вам нужно?

— Воспоминания графа Сен-Жермена. Я желаю ознакомиться с его биографией, изложенной им самим.

— Но…

— Я заплачу вдвое больше, чем лорд Честер. При этом я совсем не настаиваю, чтобы вы нарушили взятые на себя обязательства. Безусловно вы должны представить ему эту рукопись. И вы ее представите! Мне нужна копия, но доподлинная! В точности соответствующая оригиналу!.. Как вы сами понимаете, у меня есть возможность проверить ее соответствие действительной биографии графа Сен-Жермена. — Я похлопал ладонью по увесистым папкам. — Дополнительное условие: если в этих записках можно будет отыскать рецепты его знаменитого эликсира, исправления драгоценных камней, секрет удивительных красок и способы выделки и окрашивания кож, в каждом предприятии, возникшем на основе этих открытий, вы будете иметь законную долю. Кроме того, граф не должен знать о нашем разговоре. Задумайтесь, мой юный друг, почему человек, проживший замечательно долгую жизнь, свидетель века, участник многих его замыслов, войн, идейных течений, борец с иезуитами, путешественник, тайный дипломат, приложивший много усилий для окончания Семилетней, самой бесцельной, самой кровавой и позорной, войны, в конце концов приведшей к бунту во Франции и во всей Европе, — взялся за мемуары? Надеюсь, теперь мы с вами едины в мнении, что имеем дело с личностью необыкновенной, наделенной почти сверхъестественными способностями — и вдруг воспоминания! Возможно, он чувствует приближение смерти? Меня интригует его загадка. Что это — естественное старение организма или нашего героя вконец сгрызла тоска? Вопрос философский. И практический! Доставив рукопись лорду Честеру, вы будете достойно вознаграждены, я не сомневаюсь в этом. Но сама-то рукопись будет укрыта от людских глаз — это тоже ясно, как день. Несколько посвященных, полагая, что только им дано разобраться в мистических построениях чудо-человека, начнут толковать изложенные в воспоминаниях мысли вкривь и вкось. Как кому заблагорассудится!.. Я не уверен, что эта возня в потемках пойдет на пользу и к славе графа Сен-Жермена. Если этой рукописью будут обладать и независимые силы — то есть, я и вы, — в этом мне видится надежная гарантия соблюдения необходимой исторической точности. Пусть его мемуары станут достоянием и французских лож.

Уиздом поморщился, я догадался, что совершил ошибку, упомянув о своих соотечественниках, по мнению гордых британцев, только играющих в масонство, в то время, когда эти надменные островитяне, подлинные основатели и попечители содружества вольных каменщиков, только тем и живут, что свято блюдут заветы их последнего доподлинного строителя и первого Великого гроссмейстера общества, архитектора Рена. Ну и пусть! Я не ждал от Уиздома немедленного ответа. Куда важнее заставить его задуматься, взвесить, сделать выбор. Мне не было нужды в его формальном согласии, выраженным в письменной или устной форме. О его решении я узнаю послезавтра во время назначенного обеда с графом Сен-Жерменом. У меня хватит прозорливости, чтобы определить, сообщил ли Уиздом своему хозяину о моем предложении или нет. Сам дружеский обед при таких обстоятельствах превращался в исключительно захватывающее приключение.

— На прощание я позволю себе прочесть сонет, приписываемый Сен-Жермену. У меня есть свидетельство, что это произведение в самом деле принадлежит перу нашего героя.

 

Глава 6

— Олений парк, Олений парк!.. — досадливо поморщился майор Фрезер. — Это не более, чем очередная легенда века. Как, впрочем, и обвинения честнейшего Сальери в отравлении Моцарта!

Барон Ф. невольно отпрянул. В руке его дрогнул бокал, вино плеснуло через край. Он поспешно поставил бокал на стол.

— Послушайте, майор, — обратился барон к собеседнику, — вам известна тайна смерти Моцарта? Помню его концерты, которые он пятилетнем ребенком давал в Версале.

— А-а, так вот о чем вы подумали, когда я упомянул о несчастном гуляке-музыканте, — майор Фрезер рассмеялся. — Я был знаком с Моцартом и не раз предупреждал его, чтобы он был осторожнее в выборе учеников. Один из них и отравил учителя в отместку за то, что застал свою жену в его объятиях. Причем, негодяй выбрал момент, когда у Моцарта не было денег, его реквием еще не был оплачен, вот почему его похоронили в общей могиле для простолюдинов. Все равно это большая потеря…

Наступила тишина. Барон и майор Фрезер сидели в ресторане «Трое братьев из Прованса» у окна, за которым открывался вид на среднюю галерею и внутренний сад Пале-Рояль. Наконец майор, словно вспомнив об Оленьем парке, с некоторой досадой продолжил.

— Люди в этом смысле ненасытны. Их не устраивают простые объяснения. Непонятное, таинственное должно потрясать, тогда они умолкают в благоговейном восторге. То же самое касается и зла. Конечно, сама мысль о том, что король Франции пользовался интимными услугами малолетних девочек вызывает бурю негодования у добропорядочных обывателей и тем самым как бы оправдывает их. Людовик XV, в свою очередь, искал себе оправдание в проступках людей незначительных, особенно если они имели хорошую репутацию. Знаете, какую забаву подсунула ему маркиза де Помпадур руками своего протеже начальника полиции Беррье? Она додумалась развлекать короля описанием сцен, происходящих в публичных домах. Кстати, Беррье был первым, кто согласился взять на себя этот славный труд. Парижская полиция в полном составе была занята тем, что каждый день отыскивала и собирала сведения о тех, кого постыдная слабость приводила в эти заведения. При этом, что еще удивительнее, инспекторы подробно описывали, как и каким удовольствиям предавались эти господа. Об этом подавались рапорты, составлялись официальные протоколы. Все эти документы аккуратно подшивались и представлялись королю в виде ежедневной сводки. Его это откровенно забавляло, он даже находил примеры испорченности, узаконивавшие некоторым образом его собственные пороки.

В этих утренних спектаклях, в одном из которых мне однажды пришлось присутствовать, непременным участником являлся господин Кристоф де Бомон, архиепископ Парижский. При этом он постарался уверить меня, что присутствует здесь исключительно из служебных соображений — он изучал донесения о священнослужителях, застигнутых врасплох.

Помню, король с доверенными лицами запирался в своем кабинете и зачитывал донесения вслух.

«Господин Котель, королевский математик, проживающий в Версале, 40 лет, женатый. Пришел в 6 часов, ушел в 8 — виделся с маленькой Ратон от мадам Гюге».

«Барон де Р…, смотритель королевского зверинца, кавалер ордена Людовика Святого, 40 лет, холостой. Виделся с маленькой Аделаидой от мадам Декор».

Прочитав последний донос, король обратился ко мне с сияющими глазами: «Что скажете, Сен-Жермен, кто кого развращает? Я этих смотрителей зверинца, попов и математиков или они меня, короля Франции?»

Человеческий глаз, барон, устроен удивительным образом — он видит в истории то, что ему ловко подсовывают фокусники от науки, при этом на первый план почему-то выпирают малозначащие детали, а действительные пороки времени. А то, что должно вызвать жуткие впечатления у всякого разумного человека, уходит в тень. Так случилось и со знаменитым делом о похищении полицией детей. В мае пятидесятого года Париж только и говорил об этом.

— Прошлого века? — уточнил барон Ф.

— Конечно. Самые подробные сведения об этом происшествии можно прочитать в журнале Барбье. Восемь дней по разным кварталам Парижа шныряли переодетые полицейские и воровали детей. Девочек, мальчиков, от пяти лет и старше. Их хватали прямо на улицах, сажали в специально приготовленные кареты и увозили в госпиталь Людовика святого. Подобной опасности был подвержен каждый ребенок, оказавшийся на улице без присмотра. В субботу 16 мая полицейские примерились схватить одного мальчонка на улице Нонедьер. Тот поднял крик, какая-то женщина подхватила его вопли и на улице мигом собралась толпа. Народ высыпал из лавок. Одним словом, в одиннадцать часов дня на улицах Парижа образовалось сборище. Подобный способ похищения детей, не щадящий ни естественных, ни человеческих прав, возмутил жителей, и во время преследования испугавшихся полицейских рассвирепевшие мастеровые убили двое из них.

Слухов по поводу этих безобразий было множество. Кое-кто утверждал, будто причина похищения детей — некий пораженный проказой князь, которому для излечения требовалась оздоровительная ванна из свежей детской крови. Понятно, что подобное известие еще больше ожесточило народ. А все дело было в том, что какому-то «просвещенному» умнику пришло в голову снабдить рабочей силой шелковичные плантации в Миссисипи, что в Америке. Однако не следует думать, что существовало прямое распоряжение министра отнимать детей от родителей. Просто в ту пору в Париже было полным полно беспризорников — вот их некий поклонник разума и предлагал ловить и отправлять в Америку. Беда в том, что полицейским за поимку детей была обещана награда и поскольку маленькие бездомные попрошайки и шарманщики, почуяв опасность, сразу попрятались, полицейские стали хватать тех, кто подвернулся под руку. Дело сразу поставили на широкую ногу, оно давало неплохую прибыль: награда от правительства за каждого ребенка — поговаривали о пятнадцати ливров за голову — и огромный выкуп для несчастных родителей за возвращения детей. Сто ливров! Кажется в пятницу… — майор на мгновение задумался, потом решительно кивнул. — Точно, в пятницу, двадцать второго мая, в Париже началось сущее восстание. Полиция явилась к какому-то должнику, чтобы описать его имуществу, а тот не будь дурак поднял шум, что у него крадут ребенка. Скандал выкатился на улицу, и словно спичку к сухим поленьям поднесли! Куролесили два дня, потом двоих ремесленников казнили, нескольких полицейских для острастки неделю держали в кандалах, и каждый желающий мог подойти и полюбоваться их зверскими рожами. Вот какие примеры позорят правительство и ведут к мятежу. Я хорошо знал Людовика XV, мы были друзьями, однако после моего обращения к нему с просьбой остановить ужасный произвол и наказать виновных, он ответил: «Наказать? Тогда, Сен-Жермен, посоветуй, где я могу обзавестись честными полицейскими?» Я бы не назвал его великим монархом, но приписываемая ему, сказанная в сердцах фраза «После нас хотя бы потоп», — есть только часть — и не самая существенная — исторической правды. Его вина — в расколе общества. Но как он мог устранить раскол, если ложь, которую позволяли себе так называемые просветители, порой достигала невероятных размеров. Эти умники до такой степени развратили общественное мнение, что вся образованная Франция с восторгом встречала каждую победу пруссаков и впадала в ярость, услышав о превосходстве французского оружия. Поражение Субиза при Росбахе дало повод для торжества в печати. Вольтер публично поздравил Пруссию с победой. Весь Париж открыто радовался, что на поле боя полегли тысячи французских солдат. То же случилось и с Оленьим парком…

— В таком случае, — предложил барон Ф. — давайте поднимем бокалы за историческую правду. За то, чтобы справедливость всегда торжествовала. Это вино прекрасно…

— Присоединяюсь, но, к сожалению, пить не буду. Годы, годы… — Фрезер вздохнул. — Система омоложения и сохранения физического здоровья — это, знаете ли, утомительная штука…

«Особенно, если пользоваться ею на протяжении ста пятидесяти лет» — едва не добавил вслух барон Ф. и, чтобы скрыть свои чувства, пригубил шабли. По-видимому, Сен-Жермен ни о чем не догадывается. Выходит, Уиздом промолчал. Следовательно, парень принял предложение. Вот вам и знаменитый чудо-человек! Ему не терпится рассказать об Оленьем парке, а о том, что творится у него под самым носом, он даже не догадывается. Кому он пытается поведать историю Оленьего парка!? Человеку, который частенько стоял на часах возле дома, расположенного на задах королевской конюшни? Кого король запросто называл Готье и не гнушался похлопать по плечу? Да, старость не радость, она всех уравнивает, а кое-кому — особенно тем, кто сохранил здравый ум и практическую сметку, дает преимущество. Как, впрочем, и всезнание тоже бывает разным. Вслух барон спросил.

— Так что насчет Оленьего парка?..

— Это был небольшой домик на углу улицы Турнель в Версале… Да-да, той самый, что связывает Королевскую и Сен-Медерик. Говорят, во время революции Королевскую переименовали?

— Да, но при Людовике XVII все опять встало на свои места.

— Владельцем домика был некто мсье Кремер, вот у его вдовы доверенное лицо короля и купил строение. Два этажа, на каждом по четыре комнаты, так что там одновременно в доме могло жить не более двух-трех женщин. Я запомнил первую — Морфизу. На самом деле она была ирландка, звали ее Мэрфи, она служила натурщицей у Буше…

Майор на некоторое время замолчал, а барон Ф. неожиданно подумал, что их обед — или, если использовать язык современных романистов, — роковое прощание в Пале-Рояль действительно приобретает некий мистический смысл. Что-то вроде тайной вечери. От этого кощунственного сравнения сердце забилось часто, сильно. Неужели в самом темном, в подспудном течении жизни, в таинственном подземелье, набитом загадками прежних эпох, ужасающими монстрами, вроде Робеспьера, творящими видимую историю; проходимцами, напоминающими Калиостро и барона Тренка; святыми, бессильными и неполноценными в делании добра, он, барон де Ф., выказал более терпения, хитроумия и проницательности, чем сам повелитель королевства тайн граф Сен-Жермен? Эта мысль потрясала… Успокоившись, он решил — следует непременно и как можно более быстрее связаться с Уиздомом. Это будет достойный негласный ответ Сен-Жермену. Что-то вроде урока за бесцельно преувеличенную жизнь.

Между тем майор продолжал увлеченно рассказывать о Людовике XV.

— Король Луи был вальяжный мужчина. В каком-то смысле позер, но он любил человечество и даже немногих, близких ему людей. По натуре это был добрый человек, но, как бы точнее выразиться, несколько ленив душой. Он терпеть не мог лично распутывать загадки, которые то и дело подкидывала ему жизнь. Он всегда полагал, что преодолевать трудности должны другие. Его дело повелевать и позировать. Его приводила в уныние необходимость постоянно, каждодневно искать ответы на вопросы, которые щедро подбрасывала окружавшая его реальность. Кажется, вчера все было решено, расписано, намечено — и на тебе! Какая-то нелепейшая случайность, и все идет насмарку. Опять приходится начинать заново. Эти бесконечные хлопоты сводили его с ума.

Вот кого Людовик терпеть не мог, так это Фридриха II. Фриц, словно в отместку, буквально ненавидел короля Франции. Они были антиподами: один искатель приключений, мечтающий о свободе, жизни на лоне природы, о добром и всепрощающем Спасителе. У другого Господь выступал в роли фельдфебеля, понуждающего своего помазанника вставать в пять утра, бегать по парку в любую погоду, жить, трясясь над каждой копейкой… В этом смысле он подражал русскому царю Петру, заставлявшего императрицу самой штопать его мундиры. Петр жил на доходы со своего родового села где-то под Псковом и никогда не тратил на личные нужды более того, что платили ему крестьяне. Фридрих взял его за пример и назначил пенсию вдове своего офицера за счет сокращения собственного обеда. Для Людовика подобное скопидомство было немыслимым, обидным и, если хотите, вызывающим. А вот мадам де Помпадур симпатизировала Фрицу, но подбивала короля на союз с Австрией только потому что догадливо сообразила, что с Фридрихом Луи никогда никаких дел иметь не будет.

Вот они два антипода, два правителя. Целью одного было желание любой ценой сохранить равновесие в Европе; другой же страстно желал любым способом взорвать эту систему.

Фрезер замолчал, сосед даже не пытался нарушить тишину. Наконец барон улыбнулся, поиграл бровями и сказал:

— При этом каждый считал свою цель великой и без зазрения совести предавал ради нее самых верных слуг. Я, например слыхал, что известный авантюрист Сен-Жермен оказался в постыдном положении только потому, что его лучший друг, король Франции, во время Семилетней войны отвернулся от него. Вы сдыхали эту историю? Кстати, вам никогда не приходилось встречаться с этим таинственным чудо-человеком. О нем пишут такие небылицы! Особенно старые дамы, знававшие его во времена старого режима.

— Я читал эти мемуары, однако ничего определенного по этому поводу сказать не могу. Дорогой барон, к сожалению, дела вынуждают меня откланяться. Как говорится, труба зовет, пора в поход. Если вы не возражаете?..

— Что вы, мистер Фрезер. Приятно было познакомиться…

* * *

Уже в дороге — Сен-Жермен и Джонатан Уиздом выехали на рассвете — граф невольно припомнил разговор с бароном и невольно загрустил. Его воспоминания как раз застряли на том постыдном эпизоде, который он пережил в Гааге, куда был отправлен Людовиком XV для налаживания негласного канала связи с англичанами. Франция далее не могла больше испытывать терпение судьбы. Мир для нее был жизненной необходимостью. Следовало заранее, негласным образом выяснить, на каких условиях англичане согласятся подписать перемирие.

Диктовать он начал прямо в гостинице, в Турне. В этот бельгийский город они прикатили заполдень. Пока секретарь обживал номер, граф в компании с Карлом отправился к местным банкирам. Вскоре они явились в гостиницу, и Карл спрятал объемистый деревянный сундук в спальне графа. Уиздом не задавал лишних вопросов. Сразу после ужина согласно распоряжения графа приготовил письменные принадлежности, устроился за столом…

— 1760-й год, — Сен-Жермен диктовал, расхаживая по гостиной, — начался для меня сравнительно удачно. Мои друзья в Париже — барон Гляйхен, маркиза дУрфи, принцесса Ангальт-Цербстская, мать императрицы российской Екатерины II…

Джонатан оторвал взгляд от бумаги и удивленно глянул на графа.

— Не удивляйтесь, мой друг, я имел честь присутствовать на ее крестинах. Помню ее еще замечательно худенькой девчонкой… Так вот, мои друзья, в конце концов сумели открыть обществу глаза на недостойные проделки молодого лоботряса из хорошей семьи, который выдавал себя за «графа Сен-Жермена». При этом он еще называл себя «лордом Гауэром». Каких только нелепиц и глупостей он, прикрываясь моим именем, себе не позволял — то заявлял, что лично встречался с Иисусом Христом и якобы предостерегал Спасителя от заблуждений по поводу человеческой натуры, то утверждал, что обладает эликсиром жизни и способен обращать металл нижнего ряда в метал высшего, благородного, порядка. Одним словом, в золото!.. Это была чудовищная ложь! Я никогда и нигде не утверждал, что лично встречался со Спасителем. Нет у меня и никакого эликсира…

Джонатан замер с пером в руке, затем не выдержал и подал голос.

— Но послушайте, граф! Как же вы могли присутствовать на крестинах принцессы Софьи-Фредерики-Августы, будущей императрицы российской, если она родилась в 1729 году! Тогда получается, что вам, по крайней мере сто сорок лет!..

— В этом нет ничего невозможного. Я знавал старушку в Швейцарии, которая прожила более двух веков. Моя давняя знакомая княгиня Натали Голицына, живущая в Петербурге, доживает девяносто седьмой годок — дай, Господь ей здоровья! Я поделился с ней секретом своего чая, объяснил, как пользоваться системой… Джонатан, давайте договоримся, в дальнейшем вы не будете перебивать меня. Мне в таких условиях трудно сосредоточиться.

Сен-Жермен помолчал, потом добавил.

— Если на то пошло, то и вы можете воспользоваться моим «чаем». Только прежде дадите слово, что не будете злоупотреблять эликсиром и, по крайней мере, постараетесь усвоите основы моей системы, исключающей грубую животную пищу и приложите все силы, чтобы овладеть внутренними магнетическими флюидами, которые собственно и дают власть над телом.

— С волками жить… — буркнул молодой человек и отчаянно принялся расчесывать пятерней рыжую гриву.

— На чем мы остановились? — спросил граф.

— На похождениях некоего лорда Гауэра.

— Правильно. Когда зимой 1760 года я прибыл из замка Шамбор в Париж, меня уже не донимали глупейшими расспросами по поводу якобы сделанных мною идиотских заявлений. Первым делом я навестил мадам де Помпадур. Попал в разгар утреннего туалета — самое время для приема близких друзей. Госпожа де Оссе провела меня к маркизе. Возле нее хлопотал личный парикмахер. Она кивнула в ответ на мое приветствие и спросила:

— Откуда на этот раз, таинственный граф? Уж не из Китая ли?

— Сожалею, мадам, на этот раз мое путешествие было недолгим. Я приехал из Шамбора по вызову его величества.

— Из Шамбора? Помнится, этот дворец был построен королем Франсуа…

— Вы правы, мадам. Франциск заложил замок, возвел главный донжон и крылья, однако закончен он был уже при Генрихе II. Франциск любил это место, там превосходная охота. В его кабинете есть собственноручно выцарапанные на стекле стихи, сочиненные королем в минуту печали:

— Хорошо сказано, не правда ли, граф?

— Я был восхищен этим автографом, мадам.

— Что за человек был Франсуа? Могла бы я в него влюбиться? — спросила маркиза.

— Он был очень привлекательный мужчина. Чернобородый, с пламенными глазами. Галантный вояка, как, впрочем, большинство королей из рода Валуа. Много повидавший, побывавший в испанском плену. Жаль, что характер у него был очень непостоянный. В те годы он пытался перевооружить свою армию на испанский манер — поставить в строй как можно больше мушкетеров, однако первые же трудности охладили его пыл. Я предложил ему помощь, но он даже слушать меня не стал. Заткнул уши и отвернулся. В трудные моменты так обычно поступают все короли.

Маркиза засмеялась.

— Вы все такой же шутник, Сен-Жермен. Как вы полагаете, я сумела бы произвести впечатление при его дворе?

— Вне всяких сомнений! Даже Мария Стюарт и королева Марго де Валуа отдали бы вам должное. Особенно молоденькая Марго. Большое удовольствие было слушать, как она декламировала стихи.

Мадам де Помпадур вновь не удержалась от смеха.

— Вы, кажется, знали их всех?..

— У меня хорошая память, мадам, я много читал. Иногда просто не могу удержать от искушения набавить себе годков. Меня забавляет, что люди страстно желают верить, что я живу века.

— Но вы никогда не называете свой возраст, — сказала де Помпадур. — Графиня фон Жержи повсюду твердит, что встречала вас в Венеции полвека назад. Вы тогда выглядели так же, как теперь.

— Это правда, мадам, много лет назад я был знаком с графиней.

— Выходит, вам сейчас за сотню!

— Вполне может быть.

Я тоже рассмеялся.

Джонатан в сердцах отбросил перо и тоскливо посмотрел на меня.

— Что случилось на этот раз, Джонатан? — удивился я.

— Ах, ваша светлость, у меня голова идет кругом. Будто я попал в заколдованный замок или сумасшедший дом, в котором гостеприимный хозяин рассказывает мне такого рода истории, что хочется поскорее дать деру из этого заведения.

— Успокойтесь, Джонатан. Ваше дело записывать — и только. Зачем ломать голову, пытаться осмыслить услышанное. Не стоит всякий раз полагаться на разум. Логика удобна исключительно в предназначенных ей пределах. За ними же открывается не менее широкий простор, свободная даль, свежий ветер. Знали бы вы, какие созвездия мерцают там над головой!.. Я ни в коем случае не призываю вас последовать за мною в моих путешествиях — удобно устраивайтесь на берегу, хватайтесь за перо и смело чертите иероглифы-слова. Если после моих рассказов вас начнут одолевать яркие сновидения, не пугайтесь. Попытайтесь разобраться в увиденном, запомнить ощущения, проникнуть в их тайный смысл.

— Во сне? — набычившись спросил Джонатан.

— Именно во сне. Плавая как бы одновременно и в яви, и фантастическом пространстве. Это трудное, но полезное упражнение.

— Полезное? — саркастически усмехнулся рыжеволосый англичанин. — Одновременно ощущать себя в яви и в ином фантастическом пространстве?.. Вы уж лучше диктуйте, милорд.

Я вздохнул.

— Джонатан, так дело не пойдет. Ты не желаешь верить очевидному — эта напасть хуже чумы. Ладно, постараюсь объяснить на примере. Встань!

Тот, неуклюже перекладывая длинные ноги, выбрался из-за стола. Я сел на его место, положил перед собой два чистых листа бумаги, опробовал второе перо и спросил.

— На чем мы остановились? Ага, вот две последние фразы: «— Выходит, вам сейчас за сотню! — Вполне может быть. — Я тоже рассмеялся…» Продолжим…

Я принялся писать обеими руками. На правом листе по-английски, на левом по-французски.

«…попытался выяснить у маркизы, с какой целью его величество пригласил меня в Версаль?

— Граф, вы всегда давали добрые советы королю, — ответила де Помпадур. — На этот раз его величество желает, чтобы вы дали их англичанам.

— То есть?..

— Наш царствующий друг хотел бы негласно выяснить, на каких условиях англичане согласны подписать перемирие и перестать оказывать поддержку этому задире Фридриху? Непонятно только, зачем такая спешка?

— Быстрота — непременное условие сохранения европейского равновесия. Ах, маркиза, неужели вы не понимаете, что в нынешней политической обстановке решающее значение имеет здоровье российской императрицы Елизаветы. Его величество Людовик XV совершенно прав, что торопит события. Сейчас у коалиции есть возможность окончательно дожать горе-полководца Фридриха. После сражений под Кунерсдорфом, где русские наконец окончательно расправились с ним, после занятия Берлина, у короля Франции есть весомые шансы принудить Англию к миру на куда более выгодных условиях, чем тот, который придется заключать позже.

— Я не совсем понимаю вас, граф, — сказала маркиза де Помпадур.

— Наследником российского престола является Петр III, окончательно свихнувшийся на обожании Фридриха. Он только что не молится на него. Но это полбеды. Гораздо хуже, что Петр III позволяет себе открыто заявлять об этом. Подобная простота хуже воровства, так говорят русские. Он по недомыслию способен взорвать всю систему взаимного сдерживания в Европе. Но что самое страшное, он позволит Фридриху сберечь иллюзию, что можно победить, воюя на два фронта, а этого я уж никак не могу допустить. Германии и так придется кровью опробовать этот бредовый стратегический план. Позже. Много позже. Как только Петр III придет к власти, политика России круто изменится. А уж к чему приведет союз Пруссии и этими необъятными северными территориями — один Бог ведает!»

Джонатан Уиздом совсем перестал дышать. Глаза его округлились. Он не мигая смотрел на меня. Я присыпал песком оба листа и протянул ему.

— Проверьте, текст идентичен.

Он покорно взял бумаги, прочитал написанное и неожиданно густо покраснел.

— Этого не может быть! — твердо заявил он. — Это фокус какой-то!..

— Пусть будет фокус, — кивнул я. — Можно повторить. Если даже вы будете держать мои руки под неусыпным контролем, все равно не сможете понять, в чем здесь секрет. Я тоже. Просто я обладаю способностью писать сразу на двух языках. Если бы у меня было три руки — то на трех. Я понимаю, вам, поклоннику энциклопедистов трудно согласиться с этим. Вашему разуму позарез необходимо простое и ясное объяснение. Но здесь его в принципе не может быть. То есть, когда-то и кто-то сможет наконец установить, что творится в моей голове и как она управляет руками, но нынче ответа не существует. С этим надо смириться. Признать, что существует некий авантюрист, который каким-то ловким манером способен записывать свои мысли на двух языках одновременно. Я уже давным-давно смирился с этим, как, впрочем, и с загадкой долголетия. Я принимаю ее как данность, вовсю пользуюсь подобным даром. Даже, случается, призываю других последовать моему примеру, однако утверждать, что именно мой чай, мой режим питания, моя система владения собственными гипнотическими флюидами и есть секрет долголетия, не стану. Я просто не знаю!

Джонатан по-прежнему сурово, не мигая смотрел на меня. Я испытал некоторую робость — мало ли что можно ждать от него? Вдруг он из этих английских фанатиков, которые только тем и занимаются, что повсеместно изгоняют дьявола. Ну, и черт с ним! Его поразил фокус, и при этом он упустил из вида суть написанного. Я точно знал, что в течение двух веков Германия еще не раз будет испытывать судьбу, сражаясь на два фронта. Сколько неисчислимых бедствий принесет эта безумная идея! Вот что составляло загадку, неразрешимую даже для меня самого. Судьба Германии мало волновала Джонатана. Это самое удручающее человеческое свойство. Иной раз мне не давал покоя вопрос — стоило ли вообще заниматься этими записками? К сожалению, выбор сделан. Я привязался душой к этим страницам, на которых излагались большинство прожитых мной биографий.

— Понимаете, Джонатан, способности к изучению языков, к отысканию истинного смысла донимающих меня сновидений, умение писать обеими руками на разных языках, музыкальный дар, долголетие, наконец, — продолжил я, — далеко не самое главное. Знание, незнание — всего лишь декорации. Навыки, умения тоже. В этом нет ничего таинственного. По крайней мере, пока подобное сочетание возможностей представляет из себя загадку. Секрет в другом… Каким образом вы, очарованный ловкостью рук, даже не обратили внимания на смысл написанного? Вот в чем тайна из тайн! Почему люди постоянно упускают самое существенное, не стремятся к нему, клюют на фокусы шарлатанов? Продление жизни и ваше личное отношение к этому, умение писать двумя руками одновременно не более, чем размалеванные картоны и вырезанные из дерева каркасы домов, которыми обставлена сцена, где происходит великое таинство жизни. Всего лишь антураж. Что-то вроде смены дня и ночи, лета и зимы. Мой друг Давасандюп, тибетский монах в Гималаях, последователь чуждой вам религии, утверждающей, что души способны перерождаться, вот кто разбирался в сути этой мистерии.

— Никогда не слыхал о таком, — выговорил Джонатан. — Вам приходилось много путешествовать?

— В молодости мне посчастливилось объездить весь мир. Правда, не всегда по своей воле, мне было опасно подолгу оставаться на одном месте. Слишком много любопытных глаз следило за мной. Особенно досаждали доброжелатели в черных сутанах, не поленившиеся сжечь сотни наших с вами единомышленников на кострах. Это случилось в Испании. Не думаю, что иезуитов занимали мои фокусы. Их интересовали завещанные мне деньги. Ладно, — заключил я, — на сегодня хватит. Завтра тебе вместе с Карлом придется посетить сиротский дом, а также госпиталь для бедных. Ступай прямо к попечителям, прикажешь принести счета. Все досконально проверишь. Только нигде не оставляй своей подписи. Просто начерти на бумагах — «святой брат». Затем внесешь очередную сумму. Что и как, я тебе растолкую с утра. Я гляжу, у тебя длинные ноги, их никак не уместить под столом. Завтра купим конторку. Кстати, она пригодится нам и в имении…

Он кивнул — видно, парень совсем успокоился. Благотворительность, милосердие — это ему было понятно. Неожиданно молодой англичанин спросил.

— Ваша светлость, почему Карл никогда не разговаривает?

— Ему в молодости отрезали язык. Он спасал меня и наше дело…

 

Глава 7

Из Турне они покатили на восток, в сторону Люксембурга. Везли с собой привязанную на крыше конторку. Ножки Карл обмотал тряпками, переложил тюками. Двигались не спеша… Графу Сен-Жермену не терпелось продолжить рассказ о дипломатической миссии, которую ему пришлось выполнять в 1760 году в Гааге, поэтому они беседовали в карете, а вечерами Джонатан заносил рассказ на бумагу. Граф по ночам просматривал записи, делал необходимые исправления. У Джонатана создалось впечатление, что граф Сен-Жермен уже не раз бывал в этих местах. Он всегда знал, к кому обратиться, чтобы устроиться на ночлег, им всегда предоставляли самые удобные квартиры, самые просторные номера. Графу были известны истории большинства замков-усадеб, разбросанных в Арденских горах и в долинах Мозеля и Рейна, имена их прежних владельцев, которые, по его словам, часто оказывались его хорошими знакомыми… Он говорил, что не раз останавливался у них, однако на этот раз Сен-Жермен упорно, к досаде Уиздома, объезжал поместья стороной. При этом повторял одну и ту же фразу: «Теперь меня там не ждут…» В квартирах, в которых останавливались путешественники, он непременно устраивался отдельно. Джонатан не находил ничего зазорного в том, чтобы ночевать вместе с Карлом. По крайней мере, камердинер вел себя тихо, во сне замирал, как мышь, не в пример хозяину, который почти все ночи разгуливал по комнатам. Сен-Жермен предпочитал апартаменты с балконами, с наступлением темноты выбирался на открытый воздух и ночь напролет любовался звездами. Просмотр и окончательная переписка записей набело тоже требовали немало времени, так что порой они задерживались с выездом на день-другой.

Лето в том году стояло в Бельгии удивительное — жаркое, обильное дождями. Почти ежедневно над Арденскими горами грохотали громы, тучи поливали землю. Граф, пробуя свежие овощи, воду из горных речушек, жмурился от удовольствия. Не отказывал себе и в прогулках по окрестностям. Как-то признался Джонатану, что ныне Люксембург представляется ему подобием иностранного государства или, точнее заколдованного замка. Словно попал в сказки господина Перро…

— Ни одного знакомого лица! — восхищался он. — Представляете, Джонатан, все мои друзья-почтмейстеры, содержатели гостиниц, владельцы меблированных комнат, продавцы зелени, аптекари, башмачники, портные словно испарились. В былые времена они почитали за честь встретить меня у порога. Что за поветрие прошло? Или всем, кто когда-либо видел графа Сен-Жермена, запрещено появляться в городах и селах?

Джонатан только закатывал глаза к безоблачному небу.

— Это поветрие называется время, — пытался он втолковать графу.

Тот только посмеивался в ответ.

Случалось, Сен-Жермен посещал городские кладбища, отыскивал знакомые имена и все говорил, говорил. Без конца рассказывал сопровождавшему его в прогулках молодому англичанину удивительные истории о людях, когда-то проживавших в этих краях. Джонатан постоянно испытывал мучения оттого, что был не в состоянии запомнить все эти безумно интересные рассказы. Он разрывался от желания немедленно помчаться в гостиницу и записать очередную повесть и услышать завершение новой, еще более интригующей истории. Иногда Джонатан буквально умолял Сен-Жермена помедлить или начать все сначала, однако старик отговаривался тем, что все эти «фаблио» — пустяки. Шелуха истории, неписаной и неизвестной. Тогда Уиздом нарочно сбивал графа на воспоминания о поездке в Гаагу в 1760 году и об интриге, затеянной против Сен-Жермена, герцогом Шуазелем.

— О, да! — кивал граф. — Мой лучший друг той весной повел себя далеко не лучшим образом…

Это тоже бесило молодого человека — как можно было называть лучшим другом человека, который пытался засадить тебя в Бастилию. Зачем? И почему граф бульдожьей хваткой вцепился в эту, уже достаточно забытую войну, когда в его памяти сохранилась уйма куда более занимательных и поучительных историй?

— Им не достает морали, — отвечал граф. — Эти живые зарисовки занятны, но в них нет ответов.

— Какую же мораль можно извлечь из истории Семилетней войны? — иронически вопрошал Джонатан.

— О мой юный друг, — граф поднимал указательный палец, — как раз в раздумьях над событиями той войны достаточно смысла. Надеюсь, мои записки предостерегут кое-кого от желания сражаться на два фронта. Если даже нет, если кое-кто все-таки попытается провернуть подобный фокус, то, по крайней мере, не сейчас. Угрозу развала системы европейской безопасности, сложившейся в прошлом веке, я устранил — это уже не мало. Надеюсь, век девятнадцатый ограничиться местными, не выходящими за рамки Европы столкновениями и не разразится мировой катастрофой.

Что мог ответить на эти безумные высказывания Джонатан Уиздом? Пожать плечами, пожалеть тронувшегося умишком пережитка, подчас позволить себе незлобивую иронию? Граф не обращал никакого внимания на редкие, легкие насмешки, на которые, случалось, позволял себе сорваться молодой англичанин. После каждого такого укола, остыв, Джонатан начинал корить себя — даже если его работодатель немного не в себе, то в этом безумии было в избытке обаяния и здравого смысла. Оно отлилось в какую-то редко встречающуюся манию, словно граф Сен-Жермен, приписавший себе способность заглядывать в грядущее и, исходя из очертившийся перед его глазами картины, пытался хотя бы в какой-то мере облегчить страдания будущих поколений. По крайней мере, признался себе Джонатан, ему нельзя отказать в искренности и неистребимой любви к людям. Эти чувства каким-то оригинальным образом мешались со знанием горькой истины. Подобный коктейль, случалось, прошибал Уиздома до слез. Порой, засыпая, только на мгновение представив, как он уходит со стариком в объявленную им даль, в сновидческое пространство, он начинал ощущать неодолимый, волнующий зов тайны.

Начинался он с подзванивания, скоро переходящего в вибрирующую повторяющуюся мелодию, исполняемую басовитыми, гундосыми голосами. Затем приходил сон. Чаще всего Джонатан обнаруживал себя на корабле, стремящемся на запад. Или, как подсказывали ему внутренние ощущения, в обход мира. Однажды, в некой жаркой стране, заглянув в полдень в колодец, он увидел звезду. Это было потрясающее, девственное открытие!

Все это время Джонатан даже не вспоминал об удивительном приключении, случившемся с ним в Париже, о знакомстве с не менее странным, чем граф Сен-Жермен, стариком. Предложение барона Ф. казалось не более, чем экстравагантной выходкой свихнувшегося на интригах аристократа, каких, по-видимому, в прошлом, восемнадцатом веке было хоть пруд пруди, и все равно англичанин, помня о негласном обязательстве, аккуратно заполнял второй экземпляр записок. Он пока не решил, как поступить с ними. Мечты мечтами, сновидения сновидениями, но воспоминания Сен-Жермена в самом деле представлялись небесполезными в практическом смысле. Они вполне могли обеспечить будущее разумного и дальновидного человека. Вот какие соображения мирно уживались в его душе, благоденствующей при теплой погоде, в коляске, снабженной мягчайшими рессорами; в соседстве с удивительным старцем пополняющейся запасом впечатлений. Колыхнуло Уиздома в городе Люксембурге, столице герцогства, когда они с огромным букетом цветов явились на местное кладбище и отыскали могилу какого-то неизвестного Ицхака-Шамсоллы-Жака. Могила была ухожена, в изголовье ангел с вскинутыми к небу руками. По основанию камня арабская, заваливающаяся справа налево письменная вязь…

— Персидская, — подсказал Джонатану Сен-Жермен. — Эта надпись сделана на фарси. Шамсолла был родом с Кавказа. Любил море. Особенно ходить под парусом…

Граф помолчал, потом добавил.

— К сожалению, я боюсь обильной воды, качка наводит на меня ужас. А он, бывало, пел на корабле. Как начнет горланить что-то свое, зажигательное, хоть уши затыкай…

Он промокнул глаза, повернулся и, не оглядываясь пошел по аллее к выходу.

Вот когда Джонатана пронзило воспоминание о разговоре с бароном Ф. Он собственно никаких обещаний не давал, они, в общем-то, ни о чем не договорились. В словах барона было много разумного и бесспорного, но за всем обыденным содержанием их беседы и, если хотите, негласного уговора, теперь вдруг открылась та самая ширь, о которой упоминал Сен-Жермен. Явь, ограниченная рамками беседы с бароном, и фантастический простор никак не соприкасались. Одно закрывало другое. Так часто бывает, признался себе Джонатан. В двух шагах от его ног находилась могила неизвестного Ицхака, чистенькое кладбище, купы деревьев за оградой, и над всем пейзажем, как бы отодвинув его, возник не пройденный простор, где задувал свежий ветер и на полуденном небе обозначился рисунок неведомых созвездий. Джонатан на миг оцепенел, удивляясь подступившему видению. Несколько секунд он, затаив дыхание, мысленно рассматривал открывшийся ему берег неведомого моря с нависшими над прибрежной полосой горами. Исполинский конус вулкана, подгоняемый свежим морским ветерком, плыл на восток, в жаркие пустыни, а сбоку, в полнеба вставало блистающее пронзительной белизной, взметнувшее вверх облако. В нем созревала гроза. К вечеру ухнет — Джонатан наверняка знал об этом. Вдоль берега скопления рыбачьих лодок, в них шустрые, мечущие сети люди в шароварах и чалмах… Человек в белом тюрбане на высокой мусульманской башне, взявшись за мочки ушей, уже второй раз пропел — «Ашхаду ан ля илляха илля Ллху»… Те, кто успели разлохмаченной веточкой почистить зубы, расстилали коврики…

С некоторым усилием сквозь бирюзовую водную гладь, подбитое желтизной небо, слепящую, броскую белизну блака проступили разбросанные там и тут мраморные изваяния, за каменной кладкой ограды — изумрудно-глянцевые купы деревьев, чуть в стороне возвышалась колокольня из серого камня…

Джонатан судорожно прикрыл веки, видение исчезло. Явилась мысль о справедливости замечания Сен-Жермена, что знать или не знать — пустой вопрос. Просто мелочевка по сравнению с тем, что только что открылось перед ним. Удивительное дело, ему пришло в голову, что как раз к подобной ясности призывал священник в церкви в его родном Гринвиче. Только в тот раз это были слова, а теперь они оделись в плоть.

Джонатан открыл глаза. Перед ним вновь открылся прямоугольник дерна, могила, ангел, вскинувший руки к небу, рябь листвы, сквозь которую посверкивали солнечные лучи. Он закрыл лицо руками. Так и стоял несколько минут, потом неловко повернулся, надел цилиндр и зашагал к выходу. Там его поджидал Сен-Жермен.

Вечером граф продолжил рассказ о своем путешествии в Гаагу.

«Вечером того же дня, когда состоялся разговор с маркизой де Помпадур, его величество через маршала дАркура передал мне приглашение подняться в пять часов в Малые кабинеты. Там мы поужинали в узком кругу. Присутствовали Людовик XV, маршал Бель-Иль, маршал дАркур и ваш покорный слуга. Король был обворожителен, вел себя непринужденно, был грубовато-вежлив. Вообще, он отличался редкой страстью усыпать свою речь просторечными выражениями. Затем в кабинете башни по его повелению был разведен огонь. Мы расселись, не делая никаких различий. В тот вечер мне было предложено отправиться в Голландию, где я должен был вступить в секретные переговоры с английским посланником, генералом Йорком. Говорил и сыпал инструкциями по большей части герцог де Бель-Иль. В ту пору он являлся военным министром и открыто выступал против союза с Австрией. Король был немногословен, бросал печальные взгляды в мою сторону, словно ему было тяжко расставаться со мной, либо он предвидел, чем закончится это путешествие. Прежде всего, мы сошлись на том, что более удобного момента для начала переговоров, чем зима шестидесятого года нам не сыскать. Даже поклонник Пруссии Бель-Иль вынужден был согласиться, что в своем нынешнем состоянии Фридрих может стать неподъемной тяжестью на шее английского кабинета. Вряд ли в интересах британцев вкладывать деньги в безнадежное предприятие, тем более, что после русской трепки неподалеку от Франкфурта, что на Одере, королю-задире наверняка придется расстаться с Силезией. Бель-Иль необычайно разволновался и принялся доказывать, что сражение под Кунерсдорфом было проведено совсем не так, как того требует военное искусство. Русские фактически уже были разбиты, Фридрих II отправил победную реляцию в Берлин, в которой объявлял жителям о полном разгроме союзных войск. Преодолев Одер, он сумел запутать русских, нанести им удар фланг, взять Мюльберг…

— Ах, маршал, — скривился король, — как было проведено сражение, нас не касается. Нам важно, что на сегодня, спустя полгода после Кунерсдорфа у нашего милого Фрица нет боеспособной армии. Вот что имеет значение. Важно и то, что Фриц не медлит с посылкой своих агентов, тайных и явных, в Петербург и Вену. Я не желаю остаться в дураках. И какое нам, в конце концов, дело до этого несносного Фрица! Мы противостоим Англии, ее происками мы потеряли Канаду и Вест-Индию. Так дальше продолжаться не может! Денег на войну нет, общественное мнение пляшет под дудку Фридриха. Наш прежний министр по внешним сношениям был прав, уверяя, что без мира Франция погибнет, и погибнет бесславно!

— Но, ваше величество, герцог Шуазель — активный сторонник продолжения войны и сохранения союза с Австрией, — отметил я.

Его величество промолчал, и в этом молчании я почувствовал для себя несомненное предостережение. Король как бы предупреждал меня, что мой долг оказать ему услугу и ни о чем не спрашивать.

У меня не было выбора, за эти три года я прижился во Франции. Мне было хорошо в Шамборе, которым я пользовался на тех же условиях, на каких им пользовался маршал Мориц Саксонский, кроме выплаты ежегодных доходов с поместья. Я отказался от них по собственной воле. Если же мне, обещал король, удастся добиться встречи с его величеством королем английским Георгом II и обсудить предварительный условия перемирия, замок Шамбор и прилегающие земли будут переданы навечно в мое полное распоряжение.

— Но, ваше величество, с какими полномочиями я прибуду в Гаагу? Кто составит рекомендательные письма?

— О полномочиях не беспокойтесь. Король Джордж будет извещен о вашей миссии, а рекомендательные письма предоставит маршал, — Людовик кивком указал на Бель-Иля. — Кроме того, нам необходимо уговориться о шифре. Итак, мы готовы пожертвовать Канадой, Гваделупой, даже Вест-Индией, но Минорка должна остаться за нами. В европейских делах сохраняется статус-кво. Одним словом, все, что лежит за пределами Европы, подлежит обсуждению. Европейское же равновесие неприкосновенно. Более подробные инструкции вам сообщит герцог. Вот еще что, помните, что тайна переговоров должна быть сохранена в любом случае. Если вам не повезет, то я знать ничего не знаю.

— В таком случае, ваше величество, следует изобрести более основательный повод для моего появления в Соединенных Провинциях, чем обычная ознакомительная поездка или встреча с моими собратьями. Что, если вы уполномочите меня вести переговоры с местными банкирами насчет создания особого фонда, с помощью которого вы намереваетесь финансировать армию?

— Я не против, — согласился Людовик. — Только на чем может быть основан подобный фонд?

— Что, если, — предложил Бель-Иль, — вы решили заложить свои бриллианты?.. Один из них граф предъявит амстердамским банкирам и попросит оценить его.

Поймав изумленно-недовольный взгляд Людовика, маршал поспешно добавил.

— Нет-нет, граф, надеюсь, воспользуется своим личным экземпляром. Его собрание драгоценных камней славится на всю Европу. Вы не против, господин Сен-Жермен?».

Встретив удивленный взгляд Джонатана, граф Сен-Жермен пояснил, что в ту пору финансовое положение страны было катастрофическим. Затем продолжил.

«В феврале 1760 года я приехал в Амстердам, где присутствовал на бракосочетании принцессы Клементины-Каролины и принца Нассау-Дилленбургского. Этот праздник предоставил мне отличную возможность, минуя французского посла в Соединенных Провинциях графа дАффри, встретиться с английским посланником генералом Йорком. Хладнокровный англичанин, вначале несколько поддался напору, который я на него произвел, затем в деликатной форме попросил предъявить рекомендации, мотивировав свою просьбу тем, что подобные вопросы не подлежат обсуждению между людьми, неуполномоченными на это.

Я показал два письма от маршала Бель-Иля, в которых тот с похвалой отзывался о моих способностях. Одно из них было датировано четвертым февраля, другое — двадцать шестым. К первому письму был приложен охранный лист, бланк с королевской печатью, который мне предлагалось заполнить по собственному усмотрению. Славословия в мой адрес в основном заполняли второе послание. К сожалению, все они имели общий характер, на что я сразу обратил внимание маршала, однако тот всего лишь приписал, что надеется на удачное завершение дела, ради которого я отправился в Гаагу.

Прочитав эти документы, генерал Йорк почувствовал себя свободнее и попросил меня объясниться. Я постарался ввести его в суть дела. Король, дофин, маркиза де Помпадур, весь двор, да и весь народ, кроме герцога Шуазеля и господина Беррье, страстно желают мира. Они хотят знать действительно ли Англия стремится к миру? Если да, то на каких условиях. Йорк перевел разговор в область предположительного, заявив, что в Лондоне тоже не прочь узнать, как народ и двор его величества короля Людовика XV намерены закончить войну. На каких условиях? После общей оценки обстановки и уверений, что Англия всем сердцем готова покончить с этой войной, он заключил, что пока не готов ступить на территорию конкретных предложений.

Разговор продолжался около трех часов, после чего я покинул генерала, обнадеженный его заверениями, что в любом случае ответ на мои предложения последует обязательно.

Вся проблема, как я понимал ее, заключалась в том, что предоставленных мне полномочий хватало только на то, чтобы быть выслушанным. После нескольких мои писем в Версаль, оставшихся без ответа, мне оставалось только ждать, как будут развиваться события.

Инструкции, полученные генералом Йорком, были, в целом, положительны для меня. Его величество Георг II вполне допускал, что граф Сен-Жермен действительно может оказаться уполномоченным некими влиятельными лицами во Франции к ведению подобных переговоров. Весьма вероятно, что эта миссия совершается с согласия короля, однако рисковать продолжением диалога можно только в том случае, если посланнику Версаля будет придан хотя бы полуофициальный статус, что само по себе представлялось трудно исполнимым, так как в Гааге находился полномочный посол Франции господин дАффри. По его собственным — то есть, моим — словам, мои полномочия не были известны ни французскому послу в Гааге, ни государственному секретарю по иностранным делам герцогу Шуазелю. Ему хотя и напророчили скорую судьбу кардинала де Берни, однако он и по сей день остается в силе. При этом, Лондон предупреждал Йорка, неизбежно столкновение тайной дипломатии короля и могущественного влияния министра иностранных дел, герцога Шуазеля. В ходе подобного противостояния французский двор может счесть необходимым лишить полномочий Сен-Жермена.

Единственное условие, которое было оговорено господином Йорком четко и без всяких околичностей — это необходимость в том случае, если два монарха найдут общий язык, привлечь к переговорам короля Пруссии. Как заявил Йорк — во избежание всяких недоразумений.

Вот тут я допустил непростительную ошибку. Слишком рано нанес визит нашему посланнику в Голландии господину дАффри. Если бы я знал, чем кончится попытка негласно привлечь его к достижению успеха, я бы тысячу раз поостерегся вступать в шашни с креатурами моего лучшего друга, герцога Шуазеля. С другой стороны, у меня не было выбора — генерал Йорк тоже повел двойную игру. Он сообщил дАффри о моих предложениях. К началу апреля английский и французский послы успели два раза встретиться Более того, Йорк по указанию Георга II ознакомил дАффри с ответом из Лондона.

Но вернемся к нашему разговору с французским посланником. Для начала я сообщил, что нахожусь в Гааге официально, по поручению военного министра маршала Бель-Иля и предъявил послу его письма. Затем вкратце обрисовал необходимость организации особого фонда для финансирования армии, однако дАффри не клюнул на эту приманку и все время пытался добиться, кто именно дал мне это поручение и только ли финансовыми вопросами ограничивается моя миссия. Мы разошлись вничью, однако, получив копию ответа из Лондона, переданную ему генералом Йорком, он немедленно развил необыкновенную прыть и отослал своему патрону, герцогу Шуазелю пространную депешу. Со своей стороны в письмах к маршалу Бель-Илю я продолжал настаивать на обеспечении меня какими-то более существенными рекомендациями, чем просто восхваление моих добродетелей. «В противном случае, — предупреждал я, — скандала не избежать».

— Теперь я, — объявил граф, — продиктую вам текст послания дАффри от 5 апреля 1760 года к министру иностранных дел, которое герцог де Шуазель огласил на заседании Королевского совета. Потом расскажу, что за этим последовало.

«Ваша милость

Имею честь дать ответ на ваше письмо от 19 числа прошлого месяца по поводу графа Сен-Жермена. Ранее мне трудно было сделать это, так как нескромное поведение (если не сказать больше) этого авантюриста принудило меня к проведению расследования. Я не желал ничего упустить из его похождений здесь, в Соединенных Провинциях. Сначала я имел надежду объяснить досадные недоразумения человеческим злословием, однако, чем дальше, тем больше его действия стали такими вызывающими, что я просто вынужден поспешить поставить в известность его величество.

День спустя после получения вашего письма господин Сен-Жермен, прибывший из Амстердама, вновь явился ко мне с визитом. Его сопровождали шевалье де Брюль и господин Каудербах.Он заявил, что эти господа согласились взять его с собой на встречу с графом Головкиным в Риксвик, куда и мне было предложено отправиться за компанию. Я ответил господину Сен-Жермену, что прежде отъезда, я хотел бы поговорить с ним. Уединившись, я сразу заявил ему о ваших, господин герцог, претензиях к его планам. Он был очень удивлен и закончил беседу предложением явиться ко мне следующим утром в 10 часов.

Затем я посчитал удобным ознакомить господина Каудербаха с содержанием вашего письма…»

— Здесь, — сказал граф, — требуется пояснение. Я написал маркизе де Помпадур, что господин дАффри с особым удовольствием ставит мне палки в колеса. Мое письмо каким-то странным образом оказалось в руках герцога Шуазеля. Тот известил дАффри, чтобы тот отказал мне в доме и повсюду показывал его, то есть герцога, распоряжение. Естественно подобное ненавязчивое поведение французского посла сразу возымело свое действие, и господин Каудербах не осмелился взять меня в Рисвик. Продолжаем…

«В условленное время господин Сен-Жермен не явился, и я решил, что моего весьма ясного объяснения с ним оказалось предостаточно, чтобы он стал более осмотрительным. Возможно, решил я, мои упреки побудят его покинуть страну, что было бы лучшим выходом из создавшегося положения. Посему я не стал посылать новое приглашение и ограничился передачей ваших распоряжений, господин герцог, главным министрам и некоторым иностранным посланникам. Кроме того я был вынужден отписать нашему интенданту флота в Амстердаме дАстье, чтобы тот предупредил местных банкиров о предложениях, которые могли бы последовать от господина Сен-Жермена.

Господин дАстье сообщил, что господа банкиры Томас и Адриан Хоупы были весьма огорчены тем обстоятельством, что им приходилось иметь дело с подобным человеком. Они также заявили, что при первой же возможности постараются избавиться от его общества. Те два документа от маршала Бель-Иля, которые вы изволили направить мне, ясно показывают, что этот человек не придерживается данных ему инструкций…»

Граф вновь прервал диктовку и сгоряча заявил.

— Мало того, что маршал Бель-Иль согласился поддержать Шуазеля в его претензиях, он еще прислал мне депешу, в которой холодно и вежливо благодарил меня за проявленное рвение и расторопность и в то же время напоминал, что в Гааге уже есть посол, которому французский король всецело доверяет и всегда посвящает в свои планы по соблюдению государственных интересов. Даже генерал Йорк при случайной встрече позволил себе улыбнуться и намекнуть мне, что, похоже, в этой схватке герцог Шуазель выходит победителем.

«Мне кажется, он может доставить нам много хлопот. Я получил эти письма во вторник и тут же послал за господином Сен-Жерменом с приглашением посетить мой дом в среду утром — он не пришел. А позавчера, в четверг, утром господин Брунсвик в присутствии господ Райшеха и Головкина, выслушав заявление о том, что французская сторона никогда не уполномочивала некоего господина, называющего себя графом Сен-Жерменом, на ведение сепаратных переговоров, — сказал, что он извещен о желании его величества Людовика XV отослать ко мне в Гаагу письма, которые вышеупомянутый Сен-Жермен отправлял в Версаль. Он также уверил меня в том, что в скором времени мне будет предоставлена и другая корреспонденция, так как господин Сен-Жермен вел обширную переписку с разными лицами с тех пор, как я отказал ему от дома. И наконец, добавил он, что не желает видеть этого проходимца. Ему, оказывается и в голову не приходило, что этот господин мог встречаться еще с кем-то за его спиной и заниматься всевозможными интригами и заговорами! Если нам не удастся хотя бы в чем-то дискредитировать его, он будет для нас весьма опасен, особенно в сложившейся обстановке. Такой человек одним только своим появлением способен повернуть вспять или приостановить любые переговоры. Наконец я высказал свое мнение принцу Людовику Брунсвикскому. Я заявил, что уполномочен сообщить ему и господам Райшеху и Головкину, что господин Сен-Жермен нами абсолютно дискредитирован, и следовательно, нельзя ни в коем случае полагаться на его слова, относящиеся к состоянию наших дел и положению в правительстве. Затем я попросил господина Брунсвика при первой же возможности передать генералу Йорку мои соображения по этому вопросу. Примерно то же самое я заявил вчера главе и секретарю правительства Соединенных Провинций.

Возвратившись вчера вечером из Рисвика, я вновь послал Сен-Жермену записку с приглашением посетить мой дом. Его однако не оказалось на месте. Как бы то ни было, карточку с приглашением я все же оставил, а через некоторое время вновь послал за ним, и он, наконец, явился. Я не стал передавать ему письма господина Бель-Иля, опасаясь, что он попросту их уничтожит. Я лишь сказал, что маршал от имени его величества уполномочил меня выслушать все, что он имеет мне сообщить. На мой прямой вопрос, касаются ли его инициативы нашей армии, флота или финансов, он ответил отрицательно. — В таком случае, — сказал я, — вы, по всей видимости, имели в виду политику?

Он не ответил, тогда я выложил господину Сен-Жермену, что ожидает его в случае возвращения во Францию. Сначала он словно не услышал, что я пытался ему внушить. Затем на его лице проявились удивление и досада. Однако, несмотря на нервозность, он не выглядел человеком, осознавшим свою вину и желающим расстаться со своими заблуждениями. Поэтому на прощание я очень серьезно предупредил его, что если он вновь попытается вмешиваться в дела и интересы его величества, то я не смогу скрыть этого, а также публично оповещу всех заинтересованных лиц, что его действия не находят ни малейшей поддержки со стороны его величества и министерства. Завершив дело, о котором я вам докладывал в моей депеше под номером 575, я сразу отправился на встречу с мистером Йорком. Я спросил, не встречался ли он еще с Сен-Жерменом? Тот ответил, что даже дважды. Он опять рассуждал о мире, на что, по словам мистера Йорка, тот отвечал общими фразами о несомненном желании Англии завершить войну. Далее господин Йорк сообщил, что во время следующей встречи он — Йорк — был более уверен в себе, так как ему уже было известно, что официальный представитель — то есть, дАффри — не признал господина Сен-Жермена. Затем он добавил, что герцог Ньюкаслский в ответ на письмо мистера Йорка, содержащее отчет о самой первой встрече с Сен-Жерменом, просит уверить французское правительство, что мирные инициативы со стороны Франции всегда будут приветствоваться в Лондоне, из каких бы источников они не исходили.

Прошу вас, господин герцог, довести содержание этой депеши до маршала Бель-Иля, который, я уверен, прекратит всякую переписку с этим человеком, чье поведение выходит за рамки дипломатического этикета. Я пошлю с этой почтой пакет для господина Бель-Иля, где будут находиться вместе с этим отчетом, и те два письма, что он прислал мне для вразумления господина Сен-Жермена.

Осмелюсь доложить, что Сен-Жермен пытается уверить всех, в том числе и меня, в том, что его величество находится с ним в таких доверительных отношениях, что предоставил в его распоряжение замок Шамбор на тех же условиях, что в свое время и герцогу де Саксу, впрочем, без годового дохода с замка… от которого он, по его уверениям, сам отказался.

Наступила пауза. Затем граф, покопавшись в своем сундучке, вытащил несколько писем господина Колле, управляющего замками Шамбор и Блуа и ответы на них маркиза де Мариньи, генерального директора строений при дворе Людовика XV, и передал их Уиздому.

— Просмотрите их, Джонатан, выберите те, которые полностью опровергают последние слова дАффри, и перепишите.

Уиздом взял документы, потом некоторое время вопросительно смотрел на исписанные красивыми почерками с завитушками листы бумаги, наконец не выдержал и спросил.

— Почему же его величество и военный министр Бель-Иль не прервали его. Они смолчали, когда герцог Шуазель читал это дикое послание?

— Некий мой доброжелатель, сумевший во время заседания Государственного Совета скопировать письмо д'Аффри, мой лучший друг, никто не отважился перебить герцога Шуазеля. В конце тот добавил следующую фразу: «Что касается мирных переговоров, коих я всегда был горячим сторонником, то, если я не нашел времени, чтобы лично исполнить указание короля по установлению негласных контактов с Англией, то причиной тому моя уверенность, что ни один из вас, — он при этом обвел глазами присутствующих министров, — не осмелится сделать какие-то шаги в этом направлении без ведома на то королевского министра иностранных дел». Маршал Бель-Иль словом не откликнулся на это наглое заявление. А король?.. — Сен-Жермен вздохнул. — Луи отвел глаза, словно нашкодивший ребенок. Таким образом действия герцога Шуазеля были одобрены. Не теряя захваченных позиций, он тут же прочитал уже заготовленный ответ дАффри, в котором приказывал послу немедленного обратиться к правительству Соединенных Провинций с требованием моего непременного ареста и высылки во Францию, где меня, по его словам, ждет не дождется Бастилия. И на этот раз Бель-Иль не подал голос. Таким образом моя судьба была решена. Король и маршал тут же тайным порядком через графа Бентинка, известили меня чтобы я не медлил ни минуты и как можно скорее покинул Голландию.

В конце послания Шуазеля была приписка: «Нельзя ли помимо обращения к статс-генералу с просьбой об аресте Сен-Жермена попытаться поместить статейку в датской газете, где следовало бы описать все похождения этого мошенника? Это послужит уроком для самозванцев. Король одобрил мой план, вам же осталось его выполнить, если, конечно же, вы полагаете, что одних ваших сил будет для этого достаточно». Это было обидно…

Граф сделал остановку, чтобы перевести дыхание.

— Собственно не эти интриги, — наконец продолжил он, — не предательство высшей власти оскорбили меня до глубины души, но унижение, которому в тот же день сознательно подверг меня мой лучший друг, герцог Шуазель.

В гостиной наступила тишина. Граф торопливо вышел на балкон долго смотрел на звезды — считал, по-видимому, как иной раз поступал Шамсолла, когда они тряслись по дорогам Европы. Куда они мчались? Зачем?..

Спустя некоторое время Сен-Жермен вернулся, подошел в терпеливо ожидающему окончания фразы Уиздому. Неожиданно, взмахом руки, граф позвал Карла, попросил его ополоснуть фарфоровый чайник.

— Пора попить чайку, — объявил он.

Сен-Жермен ушел в свою комнату, вынес заветный сундучок со снадобьями и принялся что-то подсыпать в фарфоровый чайник. Мешочки с травами и какими-то дурно пахнущими препаратами, которые постоянно возил с собой, он выложил на стол. Потом бросил взгляд в сторону секретаря и спросил.

— Не желаете отведать?

Джонатан кивнул. Граф улыбнулся и поинтересовался.

— Вам покрепче или послабее. На сколько лет? На сто? На двести?..

Молодой человек торопливо, даже судорожно, перекрестился. Граф рассмеялся, Карл тоже издал россыпь каких-то булькающих звуков. Джонатан покраснел, потом тоже улыбнулся и махнул рукой.

— Начнем с сотни. Так что же позволил себе герцог Шуазель?

— Вечером того же дня, в обществе, когда его спросили о моей роли в попытках установления мира с Англией, он, услышав мое имя, вскинул брови: «Вы собственно о ком ведете речь?» Когда ему подсказали, что спрашивают о графе Сен-Жермене, он позволил себе публично обронить по моему адресу: «Какой же он граф. Это — завзятый авантюрист, сыночек лиссабонского еврея!.. Пусть этот мошенник только посмеет появиться во Франции, камера в Бастилии уже ждет его. Там его будут насильно кормить мясом!» Тем самым моя карьера при дворе была закончена. Луи промолчал и на это раз. К сожалению, его дружба не заходила дальше исправления бриллиантов и веселых бесед. Люди порой бывают очень злы.

 

Глава 8

В последний вечер пребывания в Люксембургском герцогстве на вопрос Уиздома — куда они все-таки направляются? — граф ответил.

— В горы, мой юный друг, в горы. Воздух равнин стал слишком плотен для меня. Мне теперь и для легких требуется что-то легкое, разряжённое, не такое жирное.

Они круто повернули на юг, на Мец, Страсбург. По-прежнему продвигались не спеша, граф выборочно останавливался в некоторых городишках, заводил разговоры на почтовых станциях, расспрашивал о тех или иных местных жителях — начальники станций, слуги чаще всего пожимали плечами. Уверяли, что о таких здесь никто не слыхал. Да, монсиньор, доказывали они, мы живем с детства и отцы наши тоже из этих мест, но таких имен не припомним… Порой подобные расспросы выводили их из себя, они старались поскорее закончить разговор, и все равно доброе расположение духа не оставляло Сен-Жермена. Он частенько прогуливался в одиночку, был улыбчив, подолгу задумчив.

В Страсбурге граф первым делом направился в собор. Уиздом был сражен удивительным серебристым освещением, которое веками жило в пустоте исполинского храма. Вконец же ошеломили его барельефы на карнизах и колоннах. Совершенно неприемлемыми показались ему фигурки ослов, обезьян, псов и котов, шествующих в монашеских облачениях. Или того срамнее, монах на одной из колонн с ожидаемым наслаждением на лице прижимал молоденькую монашку. Джонатан удивленным взглядом постарался отыскать графа, однако тот уже собрался штурмовать знаменитую колокольню. Сил у старика хватило только на то, чтобы одолеть десяток ступеней из семьсот двадцати пяти, ведущих наверх, тем не менее граф подбодрил Джонатана, призвал его довершить восхождение.

Сверху открывался удивительный вид — правда, сначала молодому человеку пришлось справиться с голововокружением, охватившим его, когда он с невообразимой высоты глянул на землю. Эльзас лежал в зелени, оттененной далекой стеной синеющих гор. Над смутно различимым хребтом, едва подрагивающем в жарком воздухе, исходящем от колокольни, различалась белые шапки Альп. К ним стоило приглядеться. Это было состязание в зрении, которое британец не мог проиграть никому из присутствующих на смотровой площадке. Он принялся объяснять чете пожилых подслеповатых немцев, в какую сторону смотреть. Все было напрасно. «Наш потвиг, — на плохом французском языке поблагодарил немец, — к сожалению не тал результата. Нас уверяли, что сеготня с колокольни и в самом теле витны Альпы. Мы раты, молотой человек, что обозрели их вашими глазами. Вы нам все так потробно рассказали. Благотарю…».

Они направились к лестнице, а на верхнюю площадку поднялся невысокий, с широкой спиной человек в плисовом, шоколадного цвета фраке, с тяжелой тростью в руках. Лицо его, когда он учтиво освобождал проход немцам, было скрыто. Когда же он обернулся, Джонатан невольно вздрогнул.

Округлое лицо этого крепыша, очерченное тщательно подстриженными бакенбардами, с выдвинутой вперед нижней челюстью, пустыми глазами, было ему знакомо. Как раз этот господин в компании с похожими на него двумя субъектами арестовывал его в Париже, потом они же доставили Уиздома в особняк господина Ф.

Он помахал тростью Джонатану, подошел ближе и некоторое время восстанавливал дыхание. К перилам, откуда открывался вид на Альпы, даже не подошел. Передал привет от барона, поинтересовался, куда теперь они направляются и когда же конец путешествию?

В первое мгновение молодой человек немного опешил, затем, внутренне вспыхнув, уже совсем было собрался заявить, что никаких дел с бароном он более иметь не намерен и просит не досаждать ему впредь, — однако вовремя спохватился. Это было самое неразумное решение. Отыскал же этот шпик его в Страсбурге, с тем же успехом он может и дальше успешно следить за ними.

— Мсье, — заявил Джонатан, — не имею чести знать ваше имя…

Собеседник не ответил. Махнул тростью, словно говоря, в этом нет необходимости.

— Граф не считает нужным делиться со мной дальнейшими планами поездки, а у меня нет нужды задавать ему подобные вопросы. Мне только известно, что на этот раз мы держим путь в Базель.

— Берегитесь, сударь, — предупредил меня посланец, — дорога не совсем безопасна. В Эльзасе много разбойников.

— У нас есть все необходимое, чтобы охладить их пыл.

— Очень рад. Мне так много спокойней. Если бы вы замолвили за меня словечко, я счел бы за честь составить вам компанию. Я отлично фехтую, у меня меткий глаз да и опыта в общении с разбойниками не занимать.

— До Базеля это совершенно невозможно. Но вы правы, крепкая рука и храброе, честное сердце — это большая редкость в наше время. Особенно, если к этим достоинствам добавить меткий глаз.

— Приятно, что мы придерживаемся одних убеждений в этом вопросе. Итак, до встречи в Базеле.

Он направился к спуску, а Джонатан некоторое время провел наверху. Снял шляпу-боливар, подставил лоб знойному ветру, задувавшему с Рейна, дождался, когда человек в коричневом фраке появится на площади. Проследил за ним взглядом, тот не выказывал никаких признаков беспокойства. Джонатан с трудом унял волнение в груди — мерещится черт знает что! Вполне пристойный и уместный разговор. Он тоже не спеша направился к лестнице.

В Базеле граф устроился в гостинице под вывеской, на которой был изображен аист. Снял лучшие комнаты.

Базель Джонатану не понравился. Город обширен, но малолюден до того, что многие улицы и проулки поросли травой. Впрочем, все они, не говоря уже о коротких тупиках, очень плохо вымощены. Величественных зданий мало, разве что два больших каменных дома, принадлежащих местному семейству банкиров, огромны также собор и университет.

Рейн делит Базель на две части, вода в нем много чище и светлей, чем сами строения, сгрудившиеся на его берегах. К сожалению, на водной глади не видно ни единого суденышка или мелкой лодчонки, словно жители этого города испытывают отвращение к поездкам по воде. Посетил он и местный собор — Мюнстер, а в компании с графом и публичную библиотеку, где полюбовались на картины славного Гольбейна. На одном из полотен, отметил Джонатан, в Спасителе, снятом с креста, не было ничего божественного. Видно было, что человек много пострадал, и измученная его плоть была изображена весьма естественно. Другие изображения — фрески в ратуше, портрет некоей молодой женщины (девицы Оффенберг, как подсказал граф) — тоже живо заинтересовали молодого англичанина. Судя по деликатному наряду, Джонатан рассудил, что эта девица не отличалась строгим поведением. Потом граф повлек молодого англичанина в церковь Святого Петра, где с полчаса простоял в ограде, наблюдая «Пляску мертвых». Множеством способов живые на этой картине увлекались в ад. Он переводил взгляд с одного фрагмента на другой и каждая сцена возбуждала в Джонатане воспоминание о недавней встрече на вершине Страсбургской колокольни. Ощущения были томительны, тягостны…

Прогуливаясь по берегу Рейна, они выбрались за город. Сельские хижины, сады и виноградники предстали перед ними.

Уединенный домик с садиком привлек внимание графа. Расположен он был в стороне от большой дороги, за редкой рощицей. Сен-Жермен и Джонатан по узкой тропке направились в ту сторону. Как только граф и державшийся чуть сзади Джонатан вышли из рощи, два мальчика — один постарше, другой помоложе — бросились к ним навстречу.

— Это не он! Это не Каспар!.. — закричали они и поворотили назад, к дому. Неподалеку от крыльца высилось старое каштановое дерево. В его тени укрылись граф и Уиздом. Сели на выступивший из земли, обросший мхом корень.

Через несколько минут дети вновь выбежали на двор, за ними вышла молодая женщина, приятная лицом, в белой блузке и соломенной шляпке. Она села на крыльце и с улыбкой поглядывала на играющих мальчиков. Было видно, что она их мать. Мальчики договорились бегать наперегонки. Взявшись за руки, отошли шагов на тридцать от крыльца, остановились, замерли, выставив вперед грудь и левую ногу. Так и дожидались, пока женщина не махнула платком, и ребята стремглав бросились к домику. Старший опередил меньшего, подбежал к матери и, закричав: «Я первый!» — принялся целовать ее. Младший, взобравшись на крыльцо, тоже бросился ей на шею.

Граф порывисто встал и не оборачиваясь зашагал по направлению к городу.

Поздним вечером, уже ближе к полуночи, проведя некоторое время в наблюдении за звездами и заметив бессонницу, одолевшую Уиздома, Сен-Жермен предложил.

— Поднимайтесь, Джонатан, мы продолжим повесть о сокрушении великого человека ушедшей эпохи, прусского короля Фридриха II. Обещаю, эта история будет повеселее, чем донимающая вас тоска.

Джонатан некоторое время молчал, потом вздохнул и встал, накинул халат, устроился за конторкой. Зажег свечи, обрезал и неловко, чуть наискосок, расщепил пару гусиных перьев, разложил листы бумаги.

Граф расположился в кресле.

— В середине апреля, — начал он, — поздним вечером меня навестил граф Бентинк, глава Комитета Советников, принимавших законы в Голландии. Я снимал квартиру у некоего саксонца, давным-давно поселившегося в Гааге. Хозяин был обязан мне излечением жены, поэтому я чувствовал себя здесь, как дома — почитаемым и любимым. Бентинк предупредил, что в полученной только что срочной шифрованной депеше из Парижа, подписанной самим Бель-Илем, мне предписывалось немедленно покинуть Голландию, так как через два дня дАффри получит от его светлости герцога Шуазеля указание потребовать моего ареста и высылки из страны. «Требование будет подкреплено авторитетом его величества. Голландия будет вынуждена пойти на эту варварскую меру, — добавил Бентинк. — Мы не можем себе позволить отказать его христианнейшему величеству Людовику XV в настоятельной просьбе».

Обсуждение моих последующих действий привело нас к выводу, что выбор возможностей невелик. Меня ждала Англия. Только внезапное появление в этой стране позволит мне продолжить трудную, скрытую от глаз непосвященных, миссию. На этом же маршруте, как косвенно следовало из парижской депеши, настаивал и Людовик.

В пять утра полковник Пик де Цолен, друг и помощник Бентинка, подогнал наемный экипаж, запряженный четверкой лошадей к моему дому, и форейтор погнал коней в сторону маленького портового городишки Хальветслюиса, откуда я морем добрался до Гарвича. В английской гавани меня встретил королевский посланник, который запретил мне ступать на берег и потребовал, чтобы я немедленно покинул пределы острова. В конфиденциальной беседе мне удалось добиться у него признания, почему английские власти пошли на подобные экстраординарные меры. В Лондоне, заявил чиновник, посчитали, что события, произошедшие в Голландии, являются ловко разыгранным спектаклем, цель которого заключалась в обосновании моего визита в Великобританию. Господин Уильям Питт настаивал и на настаивает на моей немедленной высылке. Я решительно отказался и на свой страх и риск сумел добраться до Лондона. По дороге никто не пытался меня задержать, я мирно добрался до столицы, где меня тут же, у въезда в город, подвергли аресту, обыску и заключению в Ньюгейт. Джонатан, — обратился к Уиздому Сен-Жермен, — вам приходилось сталкиваться с английскими чиновниками?

Молодой человек отрицательно покачал головой.

— Вам повезло. У меня, к сожалению, богатый опыт — он печален. Должен признаться, что более спесивых и занудливых людишек, чем канцелярские крысы, то и дело повторяющие: «Именем короля!..» — мне не приходилось встречать. Ну-ну, уймите свой патриотизм. Чиновничество — это всегда и везде каста, но в Англии их умишки к тому же отягощены уверенностью, что они находятся на службе самой великой нации в мире. Это заметно сказывается на их мыслительных способностях. С одной стороны, зрелище подобного высокомерия вызывает отвращение, с другой — спасает общество от повального взяточничества. В пределах острова ваши служивые в какой-то мере держат себя в рамках, это в колониях они распоясываются. Так вот, в Ньюгейте, во время допроса я провернул давно испытанный трюк со своим именем, и, отказавшись от разъяснений по этому поводу, довел допрашивающего меня дознавателя до белого каления. Это было очень важно вывести его из себя. К сожалению, он не клюнул на мою приманку и сумел взять себя в руки. Следователь ограничился короткой, пошедшей по начальству резолюцией — мне во время встречи с друзьями по ложе вкратце передали ее содержание. «У задержанного подозрительного лица не все в порядке с головой, однако никакого тайного умысла во время беседы обнаружить не удалось. Ответы логичны и подкрепляются соответствующими документами».

Одним словом, по требованию господина Питта меня вновь выслали в Голландию, откуда я в начале мая все-таки сумел вернуться на берега вашей родины и даже добиться аудиенции у короля Георга. Однако к тому времени мой план уже потерял всякий смысл. К осени 1760 года Фридриху удалось сформировать новую 90-тысячную армию и теперь вполне мог опять повернуть удачу к себе лицом. Так, в общем, и случилось. Хорошо, что я успел заранее предпринять необходимые меры.

Джонатан зевнув спросил.

— Но разве не поиск мира, не определение условий, на которых можно было закончить войну, являлось вашей главной целью?

— Конечно, нет. Связывание рук прусскому королю, попытка убедить его подчинить свою волю воле провидения — вот что требовалось от меня. Летом 1760 года многим разбирающимся в политике современникам стало совершенно ясно, что Европа стоит на краю пропасти. Стоит проморгать момент и все, что было накоплено за столетия, весь уклад жизни, тот мощный толчок развитию наук, искусств и промышленности, который получила проснувшаяся в тринадцатом-четырнадцатом столетии Европа, вновь окажется поглощенным великой войной, которая неминуемо разгорится на континенте, если вовремя не остановить свихнувшегося, утопившего разум в алкоголе, нового российского императора Петра III.

Сен-Жермен прытко выскочил из кресла, совсем, как юноша, заходил по комнате, вышел на балкон, откуда зябко тянуло ночной прохладой. Затем вернулся и, облокотившись на конторку с противоположной стороны, словно делясь великой тайной, признался.

— Джонатан, король Пруссии, был великий человек! Ум, глубокий стремительный, выпестованный Вольтером, крепкая воля, энергии на десятерых, практическая сметка. Разве что широты ему не хватало, славянской гибкости. То есть, обязательных в умственных делах шатаний и сомнений, которыми в полной мере овладела его родственница Екатерина, сидючи на русском троне. Запомните на будущее, всякие мыслительные извивы вашего соотечественника Тристрама Шенди имеют куда более глубокий смысл, чем это кажется с первого взгляда. Всякая метода ограничена по сути своей. Подобные же, на грани идиотизма, рассуждения, какими украшал свою жизнь незабвенный Шенди, прежде всего, дают ясное разграничение между безумным и практическим разумом и позволяют взглянуть на проблему с неожиданной стороны.

— Это записывать? — зевнув, спросил Джонатан.

— Ну, — развел руками Сен-Жермен, — если вам не интересно… Хорошо вернемся к Фридриху. К сожалению, императрице Екатерине II было далеко до Фрица в нравственном смысле. Король прусский был что называется истинно добродетельный человек. Не следует обращать внимание на упреки современников о его якобы неумеренной жестокости и необычайном коварстве. Тем более, что в подобных обвинениях особенно изощрялись австрийцы, которые превратили Венгерское королевство в заповедник, где санкционированные и несанкционированные убийства превратились в главный козырь властей. В молодости Фриц отличался особой пылкостью натуры и пытался бежать от отца, фельдфебеля на троне, Фридриха-Вильгельма I в нынешние Северо-Американские Штаты. По крайней мере, во время наших встреч он сам как-то признался мне, что фантазии Руссо произвели на него сильное впечатление. Беглецы были пойманы, принца подвергли заключению. На глазах Фридриха палач отрубил голову его несчастному путнику Катте — это был тяжелый удар для молодого кронпринца. Фриц был сослан в Кюстрин, где провел несколько лет, трудясь в городском управлении мелким чиновником. Здесь вот что интересно — с постижением работы прусской системы государственного механизма, Фридрих впитывал и проникался заветами отца.

Фридрих-Вильгельм требовал от наследника не так уж много. Вот краткий набор заповедей, которые, по его мнению, воспитатели должны были накрепко вколотить в голову сына. Латыни не нужно. Математика полезна исключительно для фортификации. Ремесло солдата — единственный путь к славе. Древнюю историю следует пройти слегка, главное досконально разобраться в том, что за последние сто пятьдесят лет было сделано в Бранденбурге хорошо и что плохо. В результате маленький Фриц изобрел игрушечных солдатиков. С другой стороны ему повезло подростком встретить Дюгана де Шандена, который, обучая отрока французскому языку, привил ему вкус к рассуждениям, наукам и искусствам.

Фридрих был философ на троне. Король как-то признался: «Под влиянием философии, я начинаю верить в возможность существования у меня души и, пожалуй, в возможность ее бессмертия».

— Одним словом, — перебил Сен-Жермена секретарь, — если бы кто-то неопровержимо доказал, что душа необходимо существует, он тут же согласился бы?

— Вот именно! — кивнул граф. — Но я никогда не решился бы поставить подобный опыт. Существование души — вещь недоказуемая! И слава Богу! Нет надобности убеждать кого-то в наличии этой субстанции. Вот почему я никогда не прощу так называемым «просветителям» саму постановку вопроса о необходимости подобного доказательства. По этому поводу можно сделать следующее замечание — исключите из нашей культуры понятие «душа», что останется? Фридриха живо интересовали важнейшие проблемы познания, но в сущности он всегда оставался скептиком, подмечающим во всех явлениях, прежде всего, отрицательную сторону.

Но вернемся к портрету.

Это был зоркий, не упускающий своей выгоды человек. Прекрасное повторение Надир-шаха, однако не в пример своему духовному предшественнику Фридрих был образованным, я бы сказал утонченным человеком. В смысле сохранения жизни, поверьте, Джонатан, самую весомую гарантию дает образование. Если взглянуть шире, то культура…

Какая наиболее четкая черта его характера сразу бросилась мне в глаза? Это безусловно честолюбие. Как и его наставник Вольтер, оба свято верили, что слава все спишет. Это были люди большого ума, господствовавшего у них над всеми иными душевными способностями. Фридрих ни в коем случае не отказывал в полезности прекрасным душевным порывам, но всегда утверждал, что высшая добродетель заключается в том, чтобы ставить их на место. Я пытался уточнить: «Это значит, держать в узде?» — на что король возражал: «Ни в коем случае!.. Именно ставить на место. То есть, уметь использовать…»

Уиздом, не отрывая пера, тяжело вздохнул и, дописав последнее предложение, в сердцах воскликнул.

— Из ваших слов вытекает, что он был почти полубог…

Граф Сен-Жермен усмехнулся.

— Кто из нас полубог, еще вопрос, но это был достойный противник, и как раз в середине шестидесятого года или точнее и ближе к его концу, с неотвратимым приближением смерти Елизаветы, в момент тяжелых неудач, перед ним вдруг открылись умопомрачительные перспективы. Он по свойству своего помешанного на регулярности разума, немедленно принялся составлять детальный план действия, который собирался пустить в ход сразу после воцарения молодого Петра. Во сне мне было указано, что я просто обязан перекрыть ему все возможные пути для проведения этого замысла в жизнь.

— В чем же его суть?

— В объединении Пруссии и России под его началом…

— Не слишком ли? — усмехнулся Джонатан.

— В том-то и беда, что это был вполне реальный, рассчитанный вплоть до мельчайших подробностей план. Прежде всего, следовало раз и навсегда избавиться от Екатерины. Ее неизбежно ждал монастырь, а там и скорая смерть. Затем женить Петра на ближайшей родственнице Фридриха. Прусский король заранее прикинул, какого человека в какое российское ведомство назначить. Конечно, он никому не заикался об этом, но я-то знал!.. Мне было все ведомо. И я бросился в бой. Не добившись успеха в достижении мира с Англией, упустив момент, когда можно было рассчитывать, что Фриц останется один на один с коалицией, я решил зайти с другой стороны и сразу из Англии отправился на континент, предварительно оповестив кое-кого из имущих власть в этом мире, что время не терпит…

Уиздом быстрее заработал пером. Закончив фразу, он жадно глянул на графа.

— К кому же именно вы обращались?

— В первую очередь к его величеству Людовику XV и, конечно, герцогу Шуазелю, — ответил Сен-Жермен. — Не останавливайтесь, пишите. Осенью шестидесятого года я собственной персоной явился в особняк министра иностранных дел. Там мы договорились, что он устроит мне аудиенцию у короля. Это было очень непросто. Людовик в подобных обстоятельствах порой выказывал редкую строптивость и, я бы сказал, испытывал смущение. Только не думайте, что он в чем-то раскаивался! Ни в коем случае! Он в полной мере ощущал себя помазанником божьим. Неловкость вызывалось исключительно человеческой слабостью — тем, что ему было трудно привыкать к новому положению, к новой завязке отношений с подданным, с которым он уже когда-то порвал. Поэтому никто из списанных им деятелей ни разу не был возвращен на прежнее место, даже если этого требовали интересы государства. В этом смысле он был чрезвычайно тяжелый человек. Людовик обеими руками держался за привычное. Всякое, хотя бы наилегчайшее, наинежнейшее, дуновение перемен вызывало в нем глухое раздражение и следовательно почти неодолимое противодействие. Его любимым выражением было: «Quad scipsi, scipsi!»

Я ни единым жестом, даже намеком не мог позволить себе напомнить о случившемся в Голландии. Таковы, мой друг, законы политической игры. На ужине в Малых апартаментах, изложив свои соображения, что ждет Европу в случае скорой смерти императрицы Елизаветы и восшествия на престол законного наследника Петра III, я постарался внушить присутствующим, что судьба Европы теперь во многом зависит от подвижности французской политики. Причем здесь требовалось — это было непременным условием! — сыграть двумя руками так, чтобы правая рука ни в коем случае не знала, что делает левая. Только после этой фразы Людовик оттаял и к изумлению всех присутствующих одобрительно кивнул. Знаете, Джонатан, какую историческую фразу он произнес в тот момент. О ней никто не знает. Ее слышали ее всего несколько человек, все они уже давно в могилах…

«Узнаю сына португальского еврея, — сказал король. Все замерли, а Людовик невозмутимо закончил. — Он сумеет вывернуться из любой переделки».

Я потерял дар речи… Представьте мое состояние — меня, сына владетельного князя, обозвать евреем! Тем самым король как бы давал понять, что я прощен, но прежняя наша дружба, задушевные беседы о праведном будущем, о наилучшем способе ведения государственных дел и замаливания грехов, о дальних странах, о походах Надира, о тайнах мироздания, о чудесах великой науки алхимии и исправлении дефекта в его знаменитом бриллианте, — забыты напрочь! Раз и навсегда. Теперь я сын лиссабонского купца, таинственным образом сумевшим пробраться в «их край» и втереться в доверие к монарху и его вельможам и предлагающим не совсем чистоплотную, но достаточно любопытную и полезную для интересов Франции интригу.

Ах, Джонатан, что мне было делать? Знало бы провидение и те силы, которые насылали на меня провидческие сны, в какой грязи я должен вываляться, чтобы осуществить их волю. Неужели в их глазах я тоже был не более, чем пешка, призванная свершить предопределенное? Это был жуткий для меня момент. Людовик был деликатный человек — он дал мне время прийти в себя. Чем я мог смыть подобное оскорбление? Я не испытывал никакой злобы к племени Моисея, но мне стало до смерти обидно. Вот одна из загадок, почему человек, желая унизить другого, прибегает к разности национальностей?

Фридрих в этом отношении отличался подлинной культурой. Он ограничивался называнием меня «нашим скромным авантюристом» и «смехотворным графом».

Шуазель первым нарушил общее молчание. Привыкший к гнусному обращению с женщинами, он усвоил этакую привычку запанибрата разговаривать с нужными, но зависящими от него людьми.

«Выше голову, Сен-Жермен. Неужели вы не понимаете шуток?»

Я прекрасно понимаю шутки, но на этот раз я страстно желал выйти из-за стола. Куда я мог пойти? Только прямиком в Бастилию, и этот рыжий сластолюбец и в самом деле приказал бы кормить меня мясом, чтобы посмотреть, как быстро я отправлюсь на тот свет. Вместо меня можно было послать драгун-девицу де Еона, редкого по дерзости и уму авантюриста, но, к сожалению, а может, к радости, я имел дело с практичными и достаточно дальновидными людьми. Никто, кроме меня, не мог выполнить задуманное. Де Еон никогда не мог усидеть на одном месте. Шашни, интриги, каверзы были сутью его натуры, а в нашем случае надо было уметь спрятаться, замаскироваться так, чтобы ни один из прихвостней Петра не обнаружил моих тайных намерений. Я отправился в Россию как тайный посланник общества вольных каменщиков. Я вещал московитам о подлинных целях нашего ордена, о значении каждой из степеней посвящения и в то же время ни словом не обмолвился о высоком предназначении исполнителя воли небес, которой обременил меня рок. Я ни в коем случае не настаиваю, что свержение Петра исключительно моя заслуга, но всякому насмешнику и обличителю меня во лжи я бы рекомендовал поприсутствовать во время наших бесед с Екатериной, лицо которой смертельно бледнело всякий раз, когда речь заходила о судьбе Петра. Убийство всегда остается убийством. В этом не может быть разночтений — в том и тягость жизни, что порой приходится выбирать: либо навечно в монастырь, либо на трон. Только тот, перед кем стоял подобный выбор — например, император Александр Павлович — может понять, что значит оказаться в подобном положении. Вы полагаете, что братья Орловы и прочие гвардейцы были такими отчаянными храбрецами, что с легкостью осмелились бы поднять руку на помазанника божьего? Это только в пьяном кураже они готовы были черту рога свернуть, а по трезвости сколько я с ними намучился, когда просил пожертвовать собственной душой ради отчизны, ради всех культурных народов. Я ни в чем не соврал — всем объяснил, что рискуют они вечной жизнью, и никто не может знать, как отнесется Спаситель к пролитию монаршей крови, но ведь и сам хранитель их земли, преподобный Сергий благословил двух своих монахов на побоище с монголами. На пролитие крови.

Граф резко оторвался от конторки, прошелся по комнате, уселся в кресло. Наконец уже оттуда, из угла подал голос.

— Но вернемся к Людовику XV. Наконец я обрел способность улыбаться, и в тот момент неожиданно уяснил, что в замечании Луи был двойной смысл. С одной стороны, он исключал возврат к прежним отношениям, с другой развязывал мне руки. Я потребовал дополнительных полномочий и крупных сумм, которые могли бы возместить ущерб моей репутации, нанесенный в Голландии.

Уиздом почесал кончиком гусиного пера за ухом и признался, что он так и не смог уловить сущность моего плана.

— Ах, Джонатан, все дело во французском посланнике в Петербурге, господине Бретеле. Он должен был проявить исключительную тупость и не замечать всех тайных поползновений королевской власти по устранению Петра. Вот что составляло главную трудность. В случае с дАффри Людовик сыграл слишком тонко, намереваясь заодно обставить и Шуазеля, однако посланнику в Голландии хватило ума и смелости настоять на соблюдении приличий и утвердить свое право на ведение переговоров. На этот раз мы не имели права рисковать. Всякое вмешательство французского посла в Петербурге Бретеля в подготовку заговора должно было исключено. Я потребовал чтобы со стороны Бретеля не было бы и намека на возможное вмешательство.

Джонатан, вы еще молодой человек, и вряд ли в полной мере можете оценить, что мы задумали. Вообразите, законная жена свергает коронованного монарха и, как случилось впоследствии, лишает его жизни. Вынесем за скобки несмываемый грех и возможность прощения. Но даже в практическом смысле подобное поведение может шокировать любого здравомыслящего человека. Как к подобной узурпации могли отнестись королевские семьи в Европе? Если вы знакомились с историей Семилетней войны, то должны знать, что все держали языки за зубами. Мне ли напоминать вам, что творилось на континенте, когда ваши соотечественники отрубили голову Марии Стюарт, Чарльзу I. Вспомните хотя бы полувековую историю якобитского движения! Возьмем хотя бы события последних лет — казнь Людовика XVII. В Европе сразу сложилась враждебная Франции коалиция, а после устранения Петра III всеобщее молчание, словно все воды в рот набрали. Даже Фридрих не посмел публично выразить протест, а про себя он мог думать все, что угодно. Подобное политическое обеспечение переворота являлось труднейшей задачей. Ей занялся герцог Шуазель. Как ему удалось исполнить задуманное — не знаю, он никогда не рассказывал об этом. В мои обязанности входили организация и финансирование заговора.

Итак, Шуазель взял посланника в Петербурге на себя. Король, весь разговор хмурившийся и старавшийся не смотреть в мою сторону, наконец не выдержал.

— Послушайте, Сен-Жермен, по вашему настоянию мы вкладываем немалые деньги в это предприятие, но где гарантия, что Франция с приходом Екатерины получит то, что ей нужно? Что, если эта распутница тоже пойдет на поводу у Фридриха? Что, если этот прусский маньяк и ей вскружит голову?..

— Софье-Августе-Фредерике никто не сможет вскружить голову более того, что она позволит.

— Это все слова, а мне требуются гарантии. Россия должна перестать совать свой нос в европейские дела и во всех ситуациях ее роль — это позиция доброжелательного нейтралитета. С политикой Петра I должно быть покончено раз и навсегда! Это непременное условие. Россия никогда не должна быть угрозой Европе. Даже намек на такой поворот событий должен быть исключен. Я боюсь вообразить на что способен этот колосс, нависающий над узкой полоской прибрежной цивилизации.

Это, Джонатан, было справедливое требование. Я сам полностью разделял и до сих пор разделяю условие Людовика. Россия для Европы должна быть фактом, обстоятельством, с которым нельзя не считаться, партнером, но ни в коем случае не угрозой. Это будет гибельно как для Европы, так и для самой России. Король же прусский с помощью восточных штыков намеревался сокрушить самые принципы существования европейских государств. Полностью подчинив себе голштинского выкормыша, с армией, выпестованной Петром I, Фриц первым делом проглотил бы Польшу, затем сокрушил Австрию и через несколько лет въехал бы на белом коне в Париж. Это был реальный план и в этой своей доступной осуществимости страшный для судеб мира.

Я быстро столковался с Екатериной. Мне удалось убедить ее, что, прежде всего, в интересах России держаться подальше от европейских дрязг. Только в этом случае она может рассчитывать на сдержанную реакцию соседних государств, если с ее мужем случится что-то непредвиденное. Торговать — да! Общаться — обязательно, но ни в коем случае не вводить свои войска на территории, расположенные за Бугом. В крайнем случае, далее Вислы ни ногой. Перед северным государством, убеждал я ее, лежит множество нерешенных вопросов. «Ступайте к южным морям, — призывал я, — укрепляйте границу на Камчатке и по Тереку. Ваше время еще не пришло. Стоит ли истощать силы страны в погоне за химерами? России в первую очередь нужны союзники — верные, связавшие с ней свою судьбу. Вам не найти их в Европе».

Как только Екатерина, осенив себя крестным знамением, поклялась соблюдать условие Людовика, я открыл перед ней свои сундуки. Кто только не попользовался оттуда!..

28 июня 1762 года Петр III был свергнут с престола и помещен в заключение в Ропшу, где вскоре был зашиблен до смерти братьями Орловыми, но это уже другая история. Меня она не касалась. Летом я испытывал серьезное любопытство и, чтобы утолить его отправился в Москву, где меня ждала встреча с моими давними знакомыми Александром Петровичем Еропкиным, страстным масоном, и его женой Тинатин, которую теперь на русский манер называли Татьяной Дмитриевной. У них была куча детей и можете себе вообразить, что испытал я, расположившись у них в гостях, когда поутру на всю усадьбу я услышал резкий зычный окрик: «Палашка! Маняшка!..»

В Москве, в Марьино, мне посчастливилось познакомиться с молоденькой Натальей Чернышевой, будущей княгиней Голицыной. В 1766 году она вышла за бригадира Владимира Борисовича и вскоре после свадьбы молодые отправились в Париж. Там мы встретились вновь. Владимир Борисович был недалекий, но добрый человек, во многом напоминавший короля Людовика, но, конечно, без его всесильной уверенности в том, что он может творить все, что ему заблагорассудится. Он очень быстро попал под каблук молодой жены и бывал нещадно биваем ею за отказ оплачивать карточные долги. Наталья была неглупая женщина, но несколько взбалмошная. Ее постоянно, как выражаются русские, «заносило». В один вечер она умудрилась проиграть герцогу Орлеанскому несколько сотен тысяч франков. Муж платить отказался, да и где он мог наскрести подобную сумму! Даже получив изрядную взбучку, он продолжал стоять на своем. Поутру Наталья до конца осознала, в какую пропасть угодила. Деньги действительно были сумасшедшие, никто из парижских банкиров ни под какие векселя не ссудил бы ей нужную сумму. Герцог Орлеанский вряд ли согласился бы принять дарственные на их российские имения — ему нужны были наличные. Она бросилась ко мне. Поверьте, Джонатан, между нами ничего не было, и все равно ради нее я был готов на все, но и мне потребовалось бы не менее недели, чтобы собрать такой капитал. Взволнованный ее предложением пожертвовать своей честью, я решительно возмутился и был готов прервать разговор. Она же мне во внучки годилась! Вот когда меня буквально прошибло! Я отчетливо различил покрытый зеленым сукном стол, игроков, бледное лицо княгини, объемистый живот молодого, но уже заметно обрюзгшего Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, услышал голос банкомета: «Ставки, господа, ваши ставки!» — явственно увидел карты, которые он по очереди открыл — тройка, потом семерка и туз.

Я сурово отчитал княгиню за недостойное предложение. Спросил, неужели она смогла бы снести подобное бесчестье? Наталья Петровна от души разрыдалась и заявила, что если невозврат карточного долга погубит мужа и семью, она готова пожертвовать собой.

«Денег я не дам, — предупредил я княгиню. — Они сведут вас в ад. Дайте мне слово, что вы никогда больше не подойдете к ломберному столу, и я открою вам три карты, на которые вы можете поставить сегодня вечером. Но только сегодня и только на один розыгрыш».

Она согласилась.

С тех пор мы только переглядывались в обществе, обменивались немногими словами, но сердце мое разрывалось от любви к этой женщине. К сожалению, возраст не позволял мне обожать ее телесно. Спустя неделю меня навестил ее муж и грустным голосом объявил, что в Париже ходят гнусные слухи обо мне и его жене, поэтому он требует удовлетворения.

«Вы его получите, болван! — заявил я ему. — Вместо того, чтобы дерзить мне и собирать слухи в этом Вавилоне, вам следовало немедленно покинуть Париж и честно служить ее величеству Екатерине. Вам, наверное, наговорили, что я колдун и вы решили бросить мне перчатку? Тоже мне, Аника-воин! Вы Бога должны молить, чтобы я не принял ваш вызов всерьез. Вдруг я нашлю на вас порчу или, того хуже, немилость императрицы. Ах, Владимир Борисович, Владимир Борисович, женщины не любят мужей, которые позволяют колотить себя домашней туфлей. Увозите вы Наташу подобру-поздорову, на лето выезжайте в деревню. Ваша жена будет блистать в свете, но вы можете быть спокойны за свою честь — она вас любит и будет любить. Но все это только в том случае, если вы решитесь немедленно покинуть Париж. Вам сейчас следует вернуться на квартиры и простить ее. Не унижая, не требуя бессмысленных клятв. Просто погладьте по голове и простите.»

Голицын вспылил.

«На каком основании вы читаете мне нравоучения? Я полагаю это за несмываемую обиду!..» — и так далее. Одним словом весь набор пошлостей, которые позволяют себе российские аристократы в Европе.

Я спросил его.

«Владимир Борисыч, ответьте, как на духу. Вы верите, что я сказал вам правду? Верите, что поступить следует именно так, как я вам советую? Не спешите, подумайте».

«Да, — ответил он, почти не задумываясь, — ваш совет толков. Я сам намеревался поступить подобным образом, но, граф, разговоры…»

«Ах, Владимир Борисыч, неужели вы не понимаете, что наша дуэль окончательно погубит репутацию Натальи Петровны. Сейчас весь Париж только и говорит о ее необыкновенной удаче. Это завистники и клиенты герцога Орлеанского распространяют грязные сплетни о неверности вашей честнейшей жены. И вы желаете им поддакнуть? Успокойтесь и поймите, если вы сейчас уедете, честь вашей жены останется неприкосновенной, но спустя много лет и в Париже, и в Петербурге еще будут поминать ее необыкновенное счастье, которое помогло сохранить семейное достояние. В противном случае гибель вашей семьи, моя гибель неизбежны».

Мы расстались, пожав друг другу руки. Никогда с тех пор я не видел Наталью Петровну. Еропкин, навещавший меня в моем убежище, привозил мне весточки от нее. У Голицыных родились три сына и две дочери.

Какие у нее были усики над верхней губой! Я не мог без волнения смотреть на них.

Он умолк, прошел на балкон и устроился там в кресле.

Джонатан некоторое время ждал его, потом положил перо, затушил свечи и тоже вышел на воздух. Размышления об удаче в картежной игре, которую могло обещать знание будущего, не давали ему покоя, но спросить, каким же образом графу удается туда заглядывать или высматривать карты в колоде банкомета, он не решился. Тягостно было на душе, не давала покоя встреча с посланцем барона. Только что услышанная история увлекла его.

Он тихо произнес.

— Эта история напоминает повесть в романтическом стиле…

Граф отозвался сразу, резко.

— Эта повесть не для вас, Джонатан. Вы же совсем не знаете русских. Даже французы и англичане, проживая с ними бок о бок, становятся немного… другими.

— Дикими?

— Нет, я иное имел в виду, но можно и так сказать.

Занималась заря, в небе таяли звезды. Граф, не мигая, долго смотрел в сторону восхода, глаза его были широко раскрыты, взгляд обессмыслился.

— Ваша светлость! — неожиданно испугавшись, окликнул его секретарь. Потом решился приблизиться, тронуть графа за плечо.

Тот вздрогнул. Сильно передернул плечами. Потом поежился и, не поворачивая головы, словно размышляя вслух, сказал:

— Окончание придется вычеркнуть. Ограничимся поездкой в Москву.

Потом повернулся в сторону Уиздома.

— На этом, мой юный друг, я полагаю на сегодня нашу работу законченной.

Джонатан и ухом не повел. Июльская ночь и на него произвела странное действие.

— Тройка, семерка, туз, — задумчиво произнес он. — Еще я вычитал в воспоминаньях госпожи де Оссе, что вам удалось убрать волосяную трещинку в бриллианте Людовика XV. В другом документе утверждается, что все парижские модницы пользовались вашими кремами и притираниями. А еще вы были совладельцем красилен в Турнэ, где окрашивают кожи. Вы знаток химии, как ее не назови, владеете тайной гипнотического воздействия, мастер в дрессировке змей. После окончания Семилетней войны прошло около восьмидесяти лет, но вы во плоти и крови сидите передо мной. А ведь в ту пору вам, судя по воспоминаниям знавших вас людей, было по меньшей мере полвека.

— Если это принесет вам счастье, Джонатан, я передам составы приготовления красок. Это полезное и доступное изобретение. Я напишу лорду Честеру и он поможет вам основать дело.

— Чтобы всю жизнь провести у красильных чанов, в смрадной лаборатории или за конторским столом, безостановочно треща счетами? Ваша светлость, я хочу побывать в Индии! Я хочу выяснить, в чем заключается ваша тайна? Зачем вы такой? Чей посланник? Почему природа так расщедрилась на ваш счет или это действительно Божий замысел?.. Только для того, чтобы устранить слабоумного Петра? Разве нельзя было отправить в Петербург какого-нибудь изворотливого проходимца или как-нибудь иначе избавиться от этого любителя крепкого английского пива? Сослать его в родную Голштинию. Чтобы он более не посягал на российский престол, прирезать ему Шлезвиг, до которого он был так охоч, и взять с него обязательство навсегда забыть о российском престоле?

— Это было исключено, Джонатан, — ответил Сен-Жермен.

— Тогда вот что я вам скажу, ваша светлость. Что касается рецептов ваших красок, у меня есть куда более выгодное предложение. Его мне сделал некий барон Ф. Этот бывший офицер конной полиции при Людовике XVII, с которым вы обедали в Пале-Рояле, оказывается, ваш старый знакомый. И большой поклонник. У него огромное количество документов, связанных с вашей деятельностью, но насколько теперь я могу судить, эти бумаги охватывают едва ли десятую часть ваших деяний. Понятно, как он жаждет получить в свои руки воспоминания Сен-Жермена, авторизованные и подписанные его рукой. Он будет очень огорчен, если не обнаружит в них рецепта эликсира жизни, описания составов красок, способов устранения изъянов в драгоценных камнях, изменения цвета жемчужин, кое-каких алхимических открытий, позволяющих вам видеть провидческие сны, искусства дрессировки змей, секретов королевских дворов Европы, истории создания общества вольных каменщиков, всяких куртуазных историй в духе Казановы. Но более всего его опечалит отсутствие секрета укрощения пчел.

— Что ж, — ответил Сен-Жермен, — у него на старости лет сохранился прекрасный аппетит. Однако давайте помолчим — сейчас, возможно, начнется ангелофания.

Утренняя заря в Альпах менее долговечна и красочна, чем вечерняя, но по чистоте и святости это самое лучшее время суток. Заря полнится, разгорается, свет охватывает землю. В то утро на темном небе не было ни единого облачка, и в сиянии солнечных лучей, вдруг вставших над ломанным близким горизонтом можно было различить любую, угодную вашей душе картину. Зов небесный, знак величия природы, награду за ночные труды, прощение грехов или явление божественной рати. Вся загвоздка в умении различать в полыхании зари, в наплыве красок таинственные контуры и знамена иного.

Солнце взошло, наступил день.

Наконец Сен-Жермен вымолвил.

— Мне никогда не добраться до Индии, Джонатан. Сил не хватит. Скоро я уйду. Я желаю уйти в ту сторону, — он указал на восток. — Хочу побеседовать с Давасандюпом, передать привет Шамсолле, Андре и Жанне и многим другим людям, сопровождавшим меня в прежние годы. Здесь мне все чужое, здесь за мной охотятся. Их прельстили фокусы, они, как мартышки, увидев разноцветное стекло, визжат и прыгают от радости. Вы, Джонатан, когда-нибудь видали, как веселятся обезьяны, похитив окрашенные стекляшки?

— Нет.

— Я тоже, но факиры в Индии говорят, что это незабываемое зрелище. Зачем вам, зачем этому убогому барону мои секреты?

— Мне они ни к чему! — твердо заявил Джонатан. — Я обзаведусь своими, пусть я проживу поменьше, чем вы, но я надеюсь, что в конце отпущенных на мою долю дней у меня тоже появится тайна. Ведь у вас, ваша светлость, есть секрет, я знаю.

— У меня есть мечта. Я хотел бы поприсутствовать на празднике, который когда-нибудь справят на земле. Устроят всеобщий для всех верующих день поминовения… Сейчас об этом рано говорить. Вы все-таки собираетесь отправится в Индию? Все равно со мной или без меня, Джонатан?

— Непременно!

— Одного желания мало. Индия должна быть в вашем сердце. Тайна рождается изнутри — это я, повелитель страны тайн, вам говорю.

Сен-Жермен замолчал — по-прежнему не мигая, смотрел на встающее солнце. Горный воздух был на удивление весом и свеж. Неожиданно он усмехнулся и выговорил.

— Господин Ф. мечтает разузнать, где мое убежище? Ему позарез нужна истина? Он готов согласиться с чем угодно. Пусть я являюсь посланником дьявола, Вечным жидом, загадкой природы, просто обычным долгожителем, обремененным несколькими заметными талантами — это не имеет никакого значения. Он готов ко всему, но только чтобы любой из всех возможных вариантов был доказан, подтвержден фактами, свидетельствами очевидцев. Одним словом, улики должны быть неопровержимы. Ни с чем другим он не примириться! До чего же искусственна подобная правда, она страшнее самой дерзкой лжи. Что ж, еще раз сыграем в догонялки. Видно, мне никогда не избавиться от решительно настроенных борцов за истину. Разве что стоит обыграть их еще раз? Потом придут новые поколения. Среди них тоже найдутся существа, которых хлебом не корми, только дай добыть неведомое, завладеть странным. Каким способом, не важно. Вот здесь, Джонатан, и пролегает водораздел — каким способом! Что ж, попробуем кинуть кости. Только сразу предупреждаю, это опасная игра. Итак, ваша новая встреча назначена в Базеле?

— Да, и на этот раз я потребую, чтобы этот шпик и его хозяин больше не досаждали мне и вам! Я не желаю иметь с ним никаких отношений! — заявил Уиздом.

— На каком основании? — изломил бровь Сен-Жермен. — Подобным образом от них не избавишься. Эти люди, Джонатан, никогда не потеряют след. Единственное наше спасение в быстроте.

— Но не всеведущи они! — воскликнул молодой англичанин. — Как же они вынюхивают, куда мы держим путь?

— Вот об этом я как раз и размышляю. Каким-то образом они же отыскали нас в Страсбурге, хотя мы сделали большую петлю… — тут Сен-Жермен на мгновение замер, наконец хлопнул себя по лбу. — Как же я раньше не догадался. А ну-ка, снимите шляпу.

Джонатан повиновался. Его рыжие, чуть вьющиеся волосы упали на плечи.

— Вы, Джонатан, у нас словно боевой штандарт. Полковое знамя. Следить за вами — одно удовольствие.

Граф рассмеялся.

— Теперь я начинаю понимать, — объяснил он, — что так развеселило барона во время нашего обеда у Вефура, когда я рассказал ему историю принца Конти, у которого был невероятно рыжий камердинер.

Англичанин слегка нахмурился.

— Вы полагаете, они постоянно держали меня под наблюдением.

— Конечно, мой юный друг. Стоило им только поинтересоваться на почтовой станции или в гостинице — не останавливался ли здесь англичанин, рыжее которого во всей Бельгии или Франции не сыскать, как они сразу получали все, что им требовалось. К тому же описание кареты, лошадей. Все это придется сменить. Слышишь, Карл?

Немой кивнул.

— А вам, мой юный друг, придется постричься и напялить парик. Но будет лучше, если мы расстанемся здесь и вы отправитесь на родину. Причины, побудившие меня поступить именно так, я изложу в письме к лорду Честеру. Мы будем поддерживать связь по переписке, и когда я сочту себя готовым к путешествию в Индию, я отправлю вам депешу, и вы присоединитесь ко мне в каком-нибудь порту.

— Ваша светлость, вы вправе решать, как поступить, но мне бы не хотелось расставаться с вами. В Лондоне меня никто не ждет, я — сирота. Жены у меня нет, собственности, за которой требуется пригляд, тоже. У меня крепкие руки, острый глаз. Владею оружием. Я готов верно служить вам.

— Но я не готов рисковать вашей жизнью, Джонатан. Признаюсь, без вас мне действительно будет трудно закончить мемуары. Может, это и к лучшему. Видите, какие страсти разыгрались вокруг ненаписанных еще страниц. Что же начнется, когда они появятся на свет?

— Но я полагаю, что если человеку есть, что сказать людям, он должен это сделать.

— Вы так полагаете! — усмехнулся граф. — Досадное заблуждение. Но я не собираюсь с вами спорить. Я не вправе отвергать ваш выбор. Вместе так вместе. Итак, нам необходимо сбить их со следа?

Граф поднялся, подошел к парапету, глянул сверху на долину, где торопливо, покрытый клочьями тумана, бежал Рейн. В противоположном направлении, к северу, уклон заметно повышался, острился. В той стороне золотисто искрились снежные шапки гор, пониже гроздья облаков скрывали склоны.

— Вы с Карлом, — нарушил тишину Сен-Жермен, — завтра вечером, как раз на исходе восьмого часа, когда базельские ворота закрываются до утра, отправитесь на юг. Я же дневным почтовым дилижансом поеду на север. Сначала в Штутгарт, затем во Франкфурт, где мы с вами встретимся. Внимательно слушайте. За пределами Базеля верный человек сменит Карла на месте кучера и довезет вас до Женевы. В город вы должны въехать перед самой темнотой. Держите себя так, словно в кабине есть еще кто-то. Снимите номер в гостинице, которую я вам укажу. На двоих. Там вам придется срезать ваши приметные кудри, затем отправьтесь по адресу, который я вам укажу. Передадите записку, вам выделят доброго коня, и вы немедля поскачете во Франкфурт, но по другой дороге. Внимательно присматривайтесь к людям, которые встретятся вам в пути. На почтовых станциях не мелькайте. Во Франкфурте я буду ждать вас в трактире «Золотой петух», что неподалеку от Еврейской улицы. Ждать буду три дня. Запомните, три дня! И, пожалуйста, смените «боливар» на что-нибудь попроще. В этой шляпе у вас такой приметный и романтический вид. Просто бывалый путешественник. Новый Гумбольдт.

Уиздом вздохнул.

— Вы все-таки решили расстаться со мной, ваша светлость?

— Нет, Джонатан, но разумная предосторожность никогда не бывает лишней. Я устал, мне хочется без помех добраться до своего поместья. Кстати, посланцу господина барона вы обмолвитесь, что расположено оно в предгорьях Альп, на границе с Италией, и путь наш лежит через Женеву на юг.

Тут граф нервно заходил по балкону, потом остановился перед Джонатаном.

— К сожалению, он не поверит вам на слово. Нам надо подкинуть им что-нибудь более весомое.

— Что, если одну из готовых глав, посвященных Семилетней войне с письмом графа дАффри, которого нет в коллекции барона? Поверьте, ваша светлость, это наименее интересная часть ваших воспоминаний. Тем более, что она переписана моей рукой. Ее никак нельзя считать подлинным документом.

— Это слишком хорошая идея, Джонатан. Понимаете, это очень вкусная приманка, особенно для коллекционера такого пошиба, каким является барон. Мне бы хотелось что-нибудь попроще. Я надеюсь, что, потеряв мой след, он успокоится. Мне бы не хотелось устраивать состязание честолюбий и старческих безумствований.

— Все равно, граф, нам этого не избежать. Барон Ф. свихнулся на здравомыслии. Он всю жизнь кого-то преследовал, он не угомонится.

— Возможно, вы правы… Если вам действительно удастся загнать его в Женеву, а потом незаметно покинуть город, то он почти наверняка потеряет наш след. Хорошо, действуйте, Джонатан!

 

Глава 9

В полдень по базельским часам, неподалеку от университета, Джонатан нос к носу столкнулся с уже знакомым ему по Страсбургу посланцем графа. Одет тот был неприметно, мелкий лавочник да и только.

Он сам остановил Джонатана. Передал привет от барона, выжидательно посмотрел на англичанина.

— Мсье, — заявил Джонатан, — у меня есть чем порадовать господина Ф. — граф в пути успел надиктовать несколько глав. Куда мы направляемся, мне неизвестно. Его светлость держит в секрете конечный пункт. Из его разговоров я понял, что, по-видимому, его поместье лежит где-то на юге Франции, в предгорьях Альп. Я мог бы передать кое-что из уже написанного, однако, не надеясь на ответную благодарность, вряд ли могу позволить себе расстаться с такими захватывающими страницами. Одно могу сказать наверняка, мы выезжаем послезавтра…

Посланец кивнул, потом поинтересовался:

— В каком направлении?

— Мне представляется, в Женеву…

— Отлично, — кивнул посланец барона, потом добавил. — Напрасно вы беспокоитесь насчет благодарности. Ваши расходы будут возмещены сразу.

— Вот и прекрасно. Значит, до вечера.

Джонатану Уиздому удалось покинуть Базель за несколько минут до закрытия ворот. В этом городе до сих пор действовали суровые законы средневековья. В одной миле от Базеля их дожидался мужчина, одеждой в точности напоминающий Карла. Джонатан попрощался с немым камердинером, не к месту подумал — неужели ему никогда не придется узнать, когда и за что ему отрезали язык? — и двинулся в дальнейший путь с таким же молчаливым кучером, каким был камердинер графа.

В Лозанне ему повезло встретить группу английских студентов, приехавших в Швейцарию на лето. Он провел с ними день, а вечером вновь отправился в дорогу. Красоты Швейцарии в те дни мало занимали его, куда больше внимания он уделял встречавшимся ему людям. Порой так и сверлил их глазами, пытаясь, как граф Сен-Жермен, проникнуть в их мысли. Без всяких приключений он добрался до Женевы, где снял комнаты в указанном графом отеле. Долго прятался в холле, пока не приметил знакомого шпика, одетого нарядно и пышно, под стать богатой публике, съехавшейся на знаменитый горный курорт. Джонатан вышел за ним следом и, обогнав шпика, якобы нечаянно столкнулся с ним на улице. Безымянный посланец барона изобразил на лице нескрываемую радость и передал молодому человеку аванс за полученную главу. «В честь плодотворного и выгодного сотрудничества…» — добавил он. Выходит, решил Джонатан, сам барон тоже где-то неподалеку. Пора было приступать ко второй части плана. К вечеру он побрил голову, совершил трюк с переодеванием, незаметно, как ему показалось, выбрался из отеля и помчался в сторону Тили — места прогулок всех прибывающих в Женеву гостей. Там отыскал нужную улицу, получил коня и, не теряя ни минуты, на ночь глядя отправился на север.

Путь лежал на Фрибур. Затем, минуя Страсбург, он добрался до Нанси, и оттуда поскакал прямиком на Франкфурт.

Три дня Джонатан дожидался встречи с графом Сен-Жерменом в назначенном заранее трактире — тот так и не появился. Третий день ожидания оказался самым тяжелым, День тянулся утомительно долго, городские звуки казались раздражающе досадливы, особенно резанули по ушам пронзительный скрип ворот, запирающих Еврейскую улицу. Город словно отгораживался на ночь от еврейского населения, скученного на этой грязной, пропитанной вековым горем улице.

Ближе к полночи к нему постучали. Джонатан бросился к двери, однако посетителем оказался незнакомый, прилично одетый человек, передавший англичанину кожаный кошелек с золотыми монетами — договоренную плату за помощь в написании воспоминаний. Затем — отдельно — записку, заполненную рукой графа, в которой тот выражал благодарность за оказанную помощь. Сен-Жермен просил передать наилучшие пожелания лорду Честеру, и указывал, что ему очень бы хотелось, чтобы «его молодой друг» в точности следовал маршруту, которым ему надлежит вернуться в Англию. К записке была приложена схема с обозначением городов.

Джонатан был разочарован подобным прощанием и после ухода незнакомца, отказавшегося отвечать на все расспросы, некоторое время сидел у камина, разглядывал присланную ему схему. В какой-то момент, чтобы лучше разобрать почерк, он наклонился к огню, и в тот же момент на бумаге проступили какие-то слова. Джонатан вздрогнул, поднес лист поближе к огню.

Так и есть!

«Джонатан!

Отправляйтесь утром в дорогу. Как только доберетесь до Майнца, поселитесь в угловой комнате трактира «Королевский стяг», которая будет специально оставлена для вас. Все подробности при встрече.

С.-Ж.»

В Майнце Джонатана Уиздома ночью увели из трактира и доставили на окраину города, где в закрытом дворе стоял готовый к отправлению экипаж. Свет горящего факела освещал стесненное каменными стенами пространство. Карл восседал на козлах. Увидев молодого человека, он широко улыбнулся и помахал ему рукой, в которой был зажат кнут.

Дверь кареты была открыта, оттуда донесся голос графа.

— Садитесь, Джонатан. Пора в дорогу. На этот раз, надеюсь, они и в самом деле потеряли наш след.

— Ваша светлость, к чему такие предосторожности? После Женевы мне ни разу не попадался на глаза приглядывающий за нами шпик!

— Вы слишком доверчивы, мой юный друг. Этот следопыт был не один. Их трое, и они взяли нас в железное кольцо. Но Бог дал мне много друзей, и, надеюсь, теперь мы больше никогда не увидим их зверских лиц. В дорогу!..

* * *

Только в августе путешественники добрались до Бальцерса. Последний отрезок пути экипаж двигался очень медленно. Граф с трудом переносил дорогу — особенно добивала его пыль — и после нескольких часов езды подолгу отдыхал на чистом воздухе. Имения они достигли поздним вечером. Джонатан и Карл помогли графу подняться в свой кабинет, камердинер немедленно развел огонь в камине, переодел хозяина, устроил его на лежанке.

К удивлению Джонатана уже через неделю граф почувствовал себя много лучше, посвежел, и где-то в конце августа они совершили прогулку в горы. С той поры вновь продолжилась работа над рукописью.

Для молодого англичанина это было удивительное время. Многое, из того, что было доступно графу, о чем тот рассказывал на страницах рукописи, было за пределами его возможностей. Изучив свой организм, сумев определенным образом, следуя указаниям Сен-Жермена, настроить поток сновидений, ему пришлось с горечью признать что ему не дано предвидеть, обучаться языкам во сне, писать двумя руками одновременно, однако разочарование скоро сменилось светлым, возбуждающим чувством. В его силах было овладеть многими другими дарами, которыми природа так щедро наградила человека.

Прежде всего путешествиями во сне! Овладел он и началами гипнотического воздействия, прослушал полный курс гомеопатии, в которой раскрывались тайны лечебных растений. С трудом привыкал он к легкой вегетарианской пище — постоянно испытывал чувство голода, но что Сен-Жермен однажды посоветовал ему.

— Не стоит ломать натуру, Джонатан. В этом нет пользы. Желаешь мясного — ешь в свое удовольствие…

Скоро наступила осень, чудесным образом озолотились леса, покрывавшие Ретиконские горы. В конце ноября на вершины лег зазимок. Через неделю небывалый снегопад завалил дороги, затем грянула долгая обширная оттепель, и снега поплыли. Ежедневно долину затягивали плотные сырые туманы. Сумеречное время продолжалось до Рождества. Наконец землю опять подморозило, в горах стало невозможно ходить, и за неделю до Нового года восточные отроги Альп, после короткого потепления, наконец покрыл плотный крепкий наст.

Потянулись ясные морозные дни. Граф несколько раз в карете на полозьях ездил в городок, прогулялся по окрестностям. Зимний воздух был полезен и приятен. Он почувствовал, что силы вновь возвращаются к нему. По ночам старик опять начал подремывать, на несколько минут ему удавалось провалиться в сон — это были такие сладостные мгновения! Ни единого намека на пророчества, без каких-либо намеков на пророчества, без погружения в прошлое. Милые пошли сны, обычные, непонятные.

Сразу после Нового года Джонатан с полученными от графа деньгами отправился в Барцельс, чтобы расплатиться со старыми долгами и открыть кредит у местных торговцев на следующие три месяца. Весной граф в самом деле решил совершить путешествие в Индию. Там никакой барон не сможет отыскать его. Если же смерть настигнет его на корабле, тем лучше, море — лучшая могила, которую он мог бы пожелать себе. В этом случае его исчезновение произойдет бесследно, никто более не сможет потревожить его кости.

Прежде всего Уиздом заглянул к зеленщику, по рекомендации графа устроившего у себя небольшую оранжерею, где наряду с обычными овощами выращивал какие-то тропические травы и плоды. Старый Каспар, бывший когда-то садовником у великого князя Лихтенштейна, был поражен знаниями старого графа в агрономической науке. Он первым и предупредил Джонатана, что в городке совсем недавно появлялись незнакомые люди, которых очень занимала усадьба в горах. «Трое!» — Каспар показал три пальца. Судя по выговору, предупредил старик, явились из Франции, но один точно баварец. Где они теперь, зеленщик сказать не мог, скорее всего в городке их нет, но об этом лучше узнать у жены булочника, редкой сплетницы…

Булочник с женой подтвердили сказанное Каспаром и долго убеждали, что чужаков в Барцельсе нет. Их видели уезжающими в сторону столицы княжества Вадуца.

Закончив дела, Джонатан верхом вернулся в усадьбу, где рассказал Сен-Жермену о странных незнакомцах, появившихся в городке.

Сен-Жермен, услышав последнюю новость, ничего не ответил. Долго сидел, высматривая что-то в языках огня, разведенного в камине, затем неожиданно встрепенулся и приказал позвать Карла.

— Немедленно собираться, — коротко распорядился он. — Этой же ночью в дорогу.

Карл замычал и развел руками.

— Он говорит, — пояснил Джонатан, — что сегодня, даже завтра, выехать никак нельзя. Одна лошади не подкована, завтра должен прийти кузнец. Карл еще не успел отремонтировать карету, а на этой, что на полозьях далеко не уехать.

— Как всегда! — в сердцах воскликнул граф.

Наступила долгая томительная тишина.

— Хорошо! — наконец выговорил Сен-Жермен. — Вы, Джонатан, немедленно седлайте коня, собирайте пожитки, берите с собой рукопись и деньги и отправляйтесь через перевал, в Форарльберг. Снег невысок, за ночь вы сумеете добраться до деревни на той стороне хребта. Далее отправляйтесь к лорду Честеру, передадите ему рукопись лично в руки. Те записи, о которых мы уговорились, можете взять себе. Денег вам хватит — ах, какая жалость, что они в металле. Это будет слишком тяжелый груз для коня. Карл, принеси шкатулку.

Камердинер вышел и быстро вернулся с лакированным, отделанным серебром ларцом. Граф откинул крышку и достал оттуда крупный, чистейшей воды бриллиант.

— Вот моя плата, Джонатан. На нем, правда, есть небольшая трещинка, но даже теперь он стоит около шести тысяч франков. Так, по крайней мере, утверждал Людовик XV, а королям положено верить, Джонатан.

У молодого человека перехватило дыхание.

— Это тот самый камень? — справившись с волнением, спросил он.

— Тот самый, который я якобы исправил, — Сен-Жермен улыбнулся. — У меня в коллекции был похожий алмаз и после небольшой доделки он вполне мог сойти за королевский камень. Людовику пришлась по душе моя шутка, которая принесла ему доход в три тысячи девятьсот франков. Вот он и стал каждый раз поминать мое якобы необыкновенное мастерство. Джонатан, я могу переменить и освежить жемчужину, окрасить сердолик, но справиться с алмазом! Это не под силу смертным. А теперь в дорогу.

— Вы полагаете, что я оставлю вас в опасности? — спросил англичанин.

— Полагаю, да. У нас нет выбора. Мудрым человеком можно назвать того, кто способен верить в невероятное. Я уверен, что в ближайшее время эти разбойники не посмеют навестить меня в моем убежище. Им отсюда не выбраться. Вы же знаете, у меня есть договоренность с местными жителями — в случае опасности мне стоит только подать сигнал, и они сразу придут на помощь. В сторону Швейцарии или Тироля путь злоумышленникам закрыт. На юг, через горы в Италию? Только безумец отважится на это зимой, а по весне я отправлюсь в Англию. Там наймем места на крепком корабле, и вперед — в Индию. Ступайте, Джонатан, не тревожьте мне сердце.

Уиздом поклонился и вышел из кабинета. Скоро граф вышел проводить его. Дождавшись, когда в темноте растают контуры всадника, стихнет шлепанье копыт о снег, Сен-Жермен долго смотрел на небо, приглядывался к серебристым, освещенным скудным светом луны далям. На сердце становилось тревожно.

Поднимался ветер, налетел с севера, однако звезды пока горели ясно, сильно. Совсем ослаб, в сердцах посетовал граф, даже с мыслями собраться не могу. Помнится, лет сто назад, ему стоило только поднапрячься, и близкая перемена погоды, надвигающийся шторм или ливень въявь представали перед ним. Приближающуюся грозу он ощущал за десятки лиг.

Он вернулся в дом, устроился у окна, за которым торчали столбы, поддерживающие козырек крыши и балкон, огибавший дом на уровне второго этажа. Луна была в полной силе, снега искрились вплоть до вершин Ретикона, правда, начинало заметать. Уже ближе к полуночи тучи затянули небо и повалил снег. В этот момент Карл, заглянув в кабинет, объяснил, что заметил группу конных, подбирающихся к усадьбе. Граф встрепенулся, спросил, сколько их? Камердинер показал десять пальцев, потом еще пять. Граф сердцем почувствовал — эти рискнут. Эти на все пойдут, тем более, если их хозяин сообщил им, что все сокровища мира прячутся в этом добротном двухэтажном доме.

— Карл, — приказал граф, — дай сигнал в Бальцерс.

Камердинер кивнул, отправился в кладовую, зарядил ружье и, выйдя во двор, выстрелил в воздух. Затем поджег большой факел и с помощью веревки поднял его на столбе…

Сильный порыв ветра раздул пламя, искры с шипением полетели в сторону дома. Еще через несколько минут плотная пелена совсем скрыла луну.

Пошел снег, сначала редкий, потом все гуще. Началась метель. Конные уже были совсем близко, когда искры факела, попав на деревянный балкон, разгорелись. Скоро повалил густой дым. У Сен-Жермена перехватило легкие, ему не хватало воздуха, и когда от жары начали лопаться стекла, он еще успел подумать: «Зачем огонь?.. Все разрушающая сила…»

Пламя словно мстило ему за долговечность, за ровное горение, за отсутствие пылкости и дерзости. Оно словно напоминало, что один из его братьев попытался пойти по пути отца и бежал к туркам в надежде поднять в Венгрии восстание. Почему же он остался в стороне?

Графу было что сказать в ответ. Задыхаясь от дыма, он силился что-то выговорить, потом вскинул руку, осенил себя крестным знамением и в следующее мгновение испустил дух.