Я понял, что такое смерть, совершенно неожиданно. Вернее, мне было показано, что смерть может находиться совсем рядом. В год окончания войны я учился в седьмом классе. Моя средняя школа Сёнан напоминала подготовительные курсы для поступления в военно-морское училище. Ученики других школ походили на трудомобилизованных, и только мы обладали привилегией каждый день учиться и даже заниматься английским языком.

Ситуация на фронте все ухудшалась и ухудшалась, авианалеты стали регулярными. Чтобы сохранить ценные кадры для пополнения флота, при сообщении о грядущем налете занятия немедленно прекращались, и мы по приказу начальства сломя голову бежали домой. Разумеется, сообщение о воздушной тревоге мы встречали с энтузиазмом.

Из Дзуси я ездил в школу, которая была расположена в Фудзисаве. Электричка была переполнена и по пути туда, и по пути обратно. В моих деревянных сандалиях мне часто приходилось путешествовать на сцепке, и по сравнению с этим приключением проплывавшие прямо над головой Б-29, направлявшиеся бомбить Токио, не воспринимались как угроза жизни.

И вот однажды, как только я покинул школьный двор, в небе показались Б-29, к виду которых я уже успел привыкнуть и потому продолжал шагать, не обращая на них никакого внимания. Но тут кто-то указал пальцем вверх — небо было забито сброшенными вражеским самолетом пропагандистскими листовками, которые призывали капитулировать. Раньше я слышал про такие листовки, но поднять листовку означало навлечь на свою голову неприятности, и, хотя каждого одолевало любопытство, никто не читал, что там написано.

Наблюдая за тем, как в ясном синем весеннем небе кружат вражеские листовки, похожие на огромную стаю птиц, все мы остановились посреди пшеничного поля. При этом каждый думал: а вот бы под предлогом помощи властям собрать эти листовочки, да заодно и посмотреть, что нам написано.

Тут нечто черное пролетело над нашими головами и грохнулось неподалеку в поле. Это произошло не то чтобы мгновенно, скорость падения была такова, что мы успели почувствовать: это упало рядом. В то же самое время все мы смотрели на листовки и совершенно не думали о том, что с неба может упасть еще что-то другое. Так что заметить хоть что-нибудь, кроме плавно кружившихся листочков бумаги, мы просто не могли.

И только Мурата увидел. Эта черная точка, которую заметил только он, вдруг превратилась в нечто огромное, и в тот момент, когда это упало рядом с нами, Мурата подумал, что это бомба и что сейчас всех нас разнесет в клочья. Он прокричал мое имя и имя еще одного мальчишки и бросился на землю. Эта сцена до сих пор стоит перед моими глазами, она проходит передо мной, словно замедленная киносъемка.

«Исихара! Тиба! Прощайте!» — крикнул Мурата и упал в пшеницу.

Конечно, мы были детьми, и оттого вся последовательность наших действий была странной, не слишком сообразовываясь с логикой. Если бы это действительно была бомба, Мурата не успел бы прокричать мое имя и попрощаться. И у меня тоже не было бы времени услышать его крик. А мы еще успели понять, что Мурата имеет в виду, и вслед за ним броситься ничком на землю. Не до такой степени, как Мурата, но и мы с Тибой тоже каким-то образом почувствовали, что с неба летит нечто похожее на бомбу.

Рухнув на землю, мы все сделали так, как нам недавно объясняли: закрыли ладонями глаза, заткнули пальцами нос и уши. Тут к нам подбежали другие ребята. Услышав их голоса, я понял, что все обошлось. В то же самое время я впервые в жизни так остро почувствовал, что смерть имеет отношение и ко мне.

Ребята стали спрашивать, что случилось, а Мурата показал пальцем за спину и сказал: «Бомба упала». Мы встали с земли — меньше чем в десяти метрах сзади от нас лежала огромная черная штуковина. Кто-то крикнул: «Неразорвавшаяся бомба!»

Бросившиеся к ней мальчишки остановились и стали пристально изучать «бомбу», которая несколько отличалась от того, что мы видели на картинках и фотографиях. Центр корпуса просвечивал, словно скелет, туда набилась земля. Осторожно ступая, мы подошли поближе и своим детским умишком все-таки догадались, что эта странная штуковина — пустой контейнер для листовок, часть которых еще кружилась в воздухе.

Поняв, что это вовсе не бомба, ребята стали потешаться над тем, как мы втроем грохнулись на землю. Мурата пытался оправдаться, говоря, что, если бы это действительно была бомба, никого бы из нас не осталось в живых, но никто не слушал его. Однако же я хорошо понял, что над нами пронеслась тень смерти.

Этот случай дал мне остро почувствовать, что такое война.

Ситуация на фронте все время ухудшалась. Я несколько раз попадал в переплет, и при этом каждый раз думал о смерти. Полагаю, что это было следствием того острейшего шока, который я получил на пшеничном поле.

Теперь с американских авианосцев стали часто наносить удары и но нашему городу. Одного моего сверстника ранило осколком в ногу неподалеку от его дома, и нoгy пришлось отнять. Хотя он и был моим сверстником, но все мы только что поступили в среднюю школу, так что, когда назвали его имя, лица его я не мог вспомнить. Но все равно я ощущал то, что произошло с его телом, как если бы это было со мной. А все оттого, что та штуковина упала всего в десяти метрах от меня. Я твердо усвоил, что попавший в ногу моего соученика осколок бомбы — это реальная логика войны.

Сразу же после того трагического случая с моим соучеником я попал почти в такую же ситуацию.

В тот день тоже раздался предупредительный сигнал воздушной тревоги. Мы спешно покинули школу и направились к станции. После первого сигнала прошло совсем немного времени, и тут раздался следующий сигнал, предупреждавший о том, что близится авианалет. За ним без всякой паузы позади нас на пшеничном поле, по которому мы шли, взорвалась бомба. Вдруг мы заметили вражеский самолет, который прежде видели только на фотографиях. Он шел на бреющем полете. Это был не Б-29, за полетом которого на большой высоте нам приходилось наблюдать лишь издалека, а похожий на гончую самолет палубной авиации, штурмовик.

Почти инстинктивно мы раздвинули колосья пшеницы и бросились на землю между грядками. В следующее мгновение за нами раздался взрыв. Самолет заметил нас слишком поздно и, сбросив осколочную бомбу на поле батата, пронесся над нашими головами. Страха я не ощущал. Как бы чувствуя, что в этом заключается мой долг, я заставил свое тело подняться в полный рост, чтобы запомнить врага, который только что хотел убить меня. На брюхе стремительно взмывшего ввысь самолета я увидел какое-то яркое изображение.

Память об этом жива до сих пор. Для меня, жившего в изолированной от всего мира воюющей стране, это изображение было символом какой-то другой культуры. В вираже набравшего высоту самолета чувствовалась злоба существа, которое упустило добычу. Может быть, он сейчас снова нападет на нас. И тогда спастись нам будет еще труднее. У нас не было времени для размышлений. Мы разом бросились к сосновому лесу, до которого было метров триста. Когда нам осталось добежать метров пятьдесят, за нами неожиданно снова раздался гул мотора. Наверное, мы были как во сне, и на этот раз услышали гул слишком поздно. Теперь мы находились не среди высоких колосьев пшеницы, а на почти плоском поле батата. Мы бросились между грядками, высота которых составляла менее двадцати сантиметров, и сжались там, в ужасе ожидая осколки, готовые поразить наши тела.

Но самолет пролетел мимо, а его пулемет почему-то молчал.

Когда я понял, что спасся, то, чтобы еще раз убедиться в этом, нерешительно поднял голову и проводил глазами только что пронесшийся надо мною самолет. В отличие от того вражеского самолета этот был тускло-коричневый истребитель. Едва не коснувшись вершин сосен, он совершил разворот. На его коричневых крыльях и корпусе красовалось красное солнце, окаймленное белым.

Вряд ли я позабуду те чувства, которые охватили меня в ту минуту. Я почувствовал какой-то мощный прилив любви — телесный восторг и готовность разрыдаться. Тогда я впервые понял, в каких отношениях находимся мы и наш враг, с которым мы сражаемся, не щадя жизни. Думаю, в этот момент я понял, что всецело принадлежу своему государству.

Через какое-то время нас мобилизовали на рытье траншей неподалеку от базы ВВС в Ацуги. Всего за одну неделю налеты случились четыре раза. На четвертый раз поступило предупреждение о крупномасштабном налете, и все истребители поднялись в воздух, чего до сих пор не бывало. Мы, дети, наблюдали за происходящим со стороны, и нам казалось, что воздушная битва в пополуденном небе была чем-то исключительно важным.

В отличие от прошлых боев эта схватка происходила не на подступах к столице, а где-то над южными морями. Поэтому ждать вестей об исходе боя пришлось долго. Мы сгорали от желания поскорее узнать, что там произошло. Узнать об этом не было никакой возможности, но иные правдоподобные слухи доходили и до нашей траншеи.

Бой в тот день отличался, похоже, небывалым ожесточением. Говорили, что потоплено два или три вражеских авианосца. Но потом эти слухи сами собой быстренько улетучились, и стали поговаривать, что наши потери огромны, что почти все наши самолеты, вылетевшие навстречу вражеской армаде, были окружены и сбиты. Кто-то где-то услышал, сколько времени способны провести наши самолеты в воздухе, и подсчитал, что у них для возвращения остается времени меньше часа. Сигнал отбоя еще не прозвучал, но даже мы вылезли из траншей и наблюдали за небом вместе с солдатами.

И вот с разных сторон истребители стали возвращаться на базу. Один, еще один… По тому, что они появлялись с самых разных сторон, мы еще раз убедились, что это было большое и жестокое сражение. Да и все истребители были далеко не в лучшем состоянии. Третий самолет появился с запада, оставляя за собой бледный шлейф дыма, и едва дотянул до базы. У четвертого отказало одно шасси, он приземлялся на другом, его снесло с посадочной полосы и сломало крыло.

То, о чем говорили в последние дни, и то, что мы видели в кино, — все это сейчас разворачивалось перед нашими глазами. На смену возбуждению пришло удивление, потом появилось естественное желание записаться в участники этой драмы.

Каждый раз, когда приземлялся очередной самолет, из кабины выволакивали пилота, покрытого кровью, потом и машинным маслом. В конце концов нам тоже приказали помогать вытаскивать летчиков. Носилки мы таскали, взявшись по двое с каждой стороны, и это требовало напряжения всех сил. Иногда я бегал куда-то по поручению санитара, но и это позволило мне впервые ощутить себя в пучине войны. Я впервые почуял запах войны — смесь крови, пота и машинного масла. До сих пор помню этот густой запах, от которого становится трудно дышать. В этом запахе был заключен человек, вовлеченный без остатка в сражение, и чадящий огонь судьбы всей страны, нашего государства. Я понял, что потерпевший поражение в воздушном бою пилот, самолет которого падает в море, до самого последнего мгновения ощущал этот запах в своей тесной кабине. Это была впервые осознанная мной страшная правда, которая была больше моих фантазий и идей.

Посреди всей этой суматохи некоторые военные стояли сложа руки — они просто наблюдали за небом. И никто не упрекал их. Даже мы в конце концов догадались, что это были готовившие машины к полету механики, которые высматривали свою машину, надеясь, что она еще вернется. И вот один из них ткнул пальцем в каком-то немыслимом направлении и закричал: «Вернулся! Вернулся!» Стоявший рядом с ним механик, будто вырывая у него что-то, воскликнул: «Нет, это мой, мой!»

И как он только мог на таком расстоянии узнать самолет, который он готовил к полету? Когда самолет приблизился, стало ясно, что это был самолет второго механика. Он бросился со всех ног бежать к взлетной полосе — сел? не сел? — плача и выкрикивая на бегу имя летчика.

Из семнадцати истребителей, которые вылетели на рассвете, не вернулось девять. Часов у нас не было, мы просто смотрели на запад, куда закатывалось солнце, и чувствовали, что час возвращения миновал. В глубине души мы подсчитывали количество погибших.

Солнце село. Несколько механиков продолжало стоять, повернувшись спиной к багровому небу. Никто не утешал их.

Смотрю на вечернее небо. Южное небо. Номер первый еще не вернулся.

В последнее время — впрочем, лучше сказать, в последнее время больше, чем раньше — когда я слышу, как кто-то не к месту затягивает эту старую песню, мне иногда вдруг хочется закричать: «Только я понимаю, о чем здесь говорится! Только я знаю, как это было на самом деле!»

Эти люди, не вернувшиеся тем вечером… До каких пор будут ждать их другие мужчины — стоя, потом сидя… Кровавый закат, долгий-долгий вечер… Сгущаются сумерки… Сияние звезд над головой.