Когда кавалерия влетела в ворота, пронзительно взвыли трубы, и фенадцы, прятавшиеся за щитами, бросились к лестницам. Во дворе все смешалось, гномы из расчетов катапульт сбились в тесный строй, чтобы лучше противостоять коннице, но всадники тут же отшвырнули передних, опрокинули в пыль и принялись распихивать нелюдей. Гратидиан решил, что гномы не устоят и бросился со своими людьми к недостроенному жилому зданию. Кавалеристы их не преследовали, так как увлеклись схваткой с гномами — тем удалось, отступив, снова сплотить ряды. Латники гоняли коней вокруг гномьего строя, стараясь не попасть под удар, несколько человек уже валялось на земле среди груд стружек, щебня и строительного мусора, пронзительно визжали раненные лошади — карлики, если им удавалось дотянуться до противника, валили с одного удара хоть наездника, хоть коня.
Кое-кто из фенадцев скакал под стенами, стараясь достать копьем защитников. Один гном умудрился спрыгнуть со стены прямо на голову наезднику, конь, отягощенный двойной ношей, принялся брыкаться, столкнулся с латником, увертывающимся от удара гнома-катапультщика, воины и лошади рухнули, подняв тучу пыли, только копыта замелькали над плотными серыми клубами…
Гномам на стене стало трудно отбивать удары с двух сторон, они растерялись, и распаленные боем фенадцы уже влезли в нескольких местах через низковатый по человеческим меркам парапет…
На дальней от дороги стороне двора снова с грохотом обрушился кусок стены, правда, теперь никто туда не глядел. Конные латники, заметив бегство Гратидиана, устремились за ним, успели растоптать оруженосца короля, но преследовать в здании не решились — боялись спешиваться. Сам Гратидиан отбивался, заняв позицию на высоком крыльце. Все больше и больше ополченцев лезло на стену, гномы пятились, свирепо скалились, били наотмашь, но ничего не могли поделать с постоянно прибывающими противниками.
И тут на склоне, в лагере Альгейнта, снова взвыли трубы — но теперь звук был другой, визгливый, даже истеричный. Успевшие подняться на стену фенадцы, заорали, оглядываясь на собственный лагерь, там шел бой. Невесть откуда взявшаяся армия напала на позиции, растянутые вдоль крепостных стен. Ополченцы заметались, а гномы, воспрянув духом, снова навалились на штурмующих, хрипло выкрикивая девизы своих кланов.
Остававшиеся под стеной фенадцы, бросив подвижные щиты и лестницы, помчались по склону вниз, навстречу новому противнику, а над лагерем уже поднимался густой дым, горели шатры и повозки… Гратидиан Фенадский в помятом шлеме и разодранном плаще приплясывал на крыльце недостроенного дома, размахивал окровавленным клинком и орал что-то нечленораздельное, наблюдая, как скачут прочь всадники. Минутой позже во дворе не осталось ни одной лошади, за исключением сраженных гномьими топорами. Крактлин, уронив секиру, сел в пыль и заплакал. Никто не смеялся, глядя, как катятся на черную бороду огромные слезы — гномы вполне разделяли чувство командира. Братья пришли на помощь, братья спасли… Войско Вольных гор подоспело на выручку. А внизу, под горой, штурмовая машина продолжала буравить склон — находившиеся в ней люди не могли распознать панические сигналы труб и не слышали новой битвы…
Тем временем на склоне фенадцы, бегущие от крепостных стен, столкнулись с теми, кто улепетывал из горящего лагеря. Беглецы мчались вверх, к крепости — не потому, что в таком бегстве имелся смысл, потому, что больше бежать было некуда. Эльфы, расположившиеся на склонах окрестных холмов, засыпали стрелами тех, кто пытался улизнуть вниз, к поселку Ренбрит… Столкнувшись, две волны фенадцев теперь покатились вниз, увлекаемые более многочисленной толпой, до того штурмовавшей крепость. Нестройной массой конные и пешие накатились на ровные шеренги гномов, сверкающие латами, ощетинившиеся остриями и лезвиями… накатились и отхлынули… снова накатились и снова отхлынули. Гномы Грабедора уверенно теснили их к вершине холма, к так и не взятой крепости. Крактлин и Гратидиан вывели свой поредевший гарнизон за ворота, выстроили и повели вниз. Люди Альгейнта не выдержали и бросились, очертя голову по крутым склонам справа и слева от наступающего войска Вольных гор. Лошади спотыкались на крутых склонах, падали и кубарем катились вниз, кувыркаясь, увлекая груды щебня… Немногим удалось уйти, большая часть (в том числе почти все конники) полегли на склоне. Тех, кто оказался недостаточно проворен, преследовали эльфы, спускающиеся с соседних холмов… А на склоне горы, на дороге, ведущей к сорванным воротам Ренбритской крепости, король Грабедор снял шлем, звякнув стальной личиной и вытер обильный пот… Давно не приходилось ему драться в рукопашной, но тем приятней было вспомнить, как лопается под лезвием его секиры сталь и плоть…
* * *
Монахи ехали день за днем, сперва их путь лежал в направлении Ванетинии. Останавливались на ночлег они в монастырях, их кормили, снабжали фуражом и изредка передавали новые инструкции.
Во время очередной ночевки (уже в Ванете) настоятель вручил старшему агенту архиепископа послание с указанием — сменить маршрут и направляться к востоку, то есть в сторону гевской границы. Туда отправились имперские армии, там следует отыскать Алекиана и передать в его руки вдохновенного брата Когера.
Упомянутый вдохновенный Когер на протяжении всего пути сочинял новые проповеди и успел надоесть спутникам декламациями пространных периодов из своих трудов. Теперь же он задумал выступить перед монастырской братией и обратился к настоятелю. Поскольку просьба исходила от знаменитого пророка, едущего, к тому же, в ставку императора по прямому распоряжению его высокопреосвященства, монахи собрались в трапезной и, вкусив, приготовились слушать.
Тонвер с Дунтом отпросились у старшего в их команде на пару часиков в город. Эта парочка постоянно исчезала из монастырей, где путники останавливались на ночь. Возвращались они румяные, веселые, пахнущие вином и чесночной приправой, причем из-под острых запахов специй просачивались ароматы дешевых духов. Старший монах неизменно потворствовал этим прогулкам, поскольку считал, что без Тонвера с Дунтом ночевка пройдет спокойней, обязанности же свои эти двое выполняют с похвальным старанием.
И на сей раз Товер с Дунтом выпросили позволение прогуляться по окрестностям, покуда вдохновенный пророк выступает перед местными. Они только задержались в дверях, чтобы послушать начало проповеди и уяснить, о чем пойдет речь.
— Братья! — сложив руки на груди, начал Когер, — Добрые братья мои! Не могли вы, добрые мои братья, не заметить, на краю какой бездны оказался нынче Мир. Будто лишившаяся кучера повозка, мчится Мир к пропасти и некому сдержать буйных непокорных коней… Кто эти кони, что влекут нас к обрыву? Кто они, упоенные собственной силой и забывшие покорность узде? Гева, Дриг, Андрух, Фенада… И другие, прельстившиеся Гангмаровым соблазном, изменным призраком свободы… Правители в гордыне своей несут вскачь хрупкую колымагу Империи, позабыв о ямах и рытвинах… Но пропасть!..
Слово «пропасть» Когер выкрикнул так, что мороз прошел по коже слушателей.
— …Пропасть лежит впереди! Мудрый возчик, император Элевзиль ныне почил в Гилфинге и выпустил из рук вожжи, так что бешеные жеребцы, Гюголан, Гезнур, Гратидиан и прочие несутся каждый в свою сторону, рвут на части колесницу Империи людей! Благочестивый юноша, император Алекиан натягивает поводья, изо всех сил пытается…
Тонвер толкнул Дунта в бок:
— Идем, а?
— Идем. Вот уж не могу понять, как может Гилфинг вещать устами этого олуха…
— Почему бы и нет, — толстяк пожал плечами, — когда настает день, звезды видны из колодца, а не с верхушки бергфрида. Почему бы истине не открыться Миру при посредстве этого дурака? Помнишь, что говорил Мерк Новый о своем осле?
— О том, который побил копытами разбойника, напавшего на блаженного? Я что-то, вроде, слыхал, но…
— Да, именно эта история! Блаженный сказал побитому разбойнику, что Гилфинг избирает своим оружием даже бессловесную тварь, и прибавил, поднимая обороненную злодеем дубину, что при нужде Гилфинг не то, что тварь, а и бессмысленное древие может употребить ради улучшения Мира. И отделал разбойника дубиной — вдобавок к ослиным копытам. Осел да дубина — вот верные гилфинговы проповедники!
— Чувствуете ли, добрые мои братья, томление, которое охватывает грудь, едва произнесешь вслух: «Империя»?! — взревел позади, в трапезной, Когер.
— Слушай, идем скорее, а? — поторопил приятеля толстячок Тонвер. — Когда он орет, меня и впрямь будто по загривку холодом пробирает. Может, он в самом деле Светлым вдохновлен?
— Тогда нужно признать, что на сей раз Гилфинг избрал своим орудием действительно дубину. И ведь братия слушает, в самом деле слушает… Почему же на них действует когерова проповедь, а на нас нет?
— Потому что мы грамотные, — вполголоса буркнул Тонвер (они как раз приблизились к монастырским воротам), затем крикнул, — эй, брат привратник, отворяй-ка!
Оказавшись снаружи, толстяк продолжил:
— Если слушают люди тупые да безграмотные, вот как здешняя братия, тогда проповедь нашего Когера падает им на сердце, как семена на благодатную почву. А тебя, закоренелый скептик, обчитавшийся Мерка Нового, не проймет и новое Гилфингово явление, случись оно на твоих глазах. Вот так-то, брат Дунт!
— Ну, почему же не проймет, — раздумчиво возразил тощий монах, — вполне может статься, что и проймет. Это смотря сколько выпить…
* * *
— Скажи, Дартих, а зачем ты живешь?
— Слава Гилфингу Пресветлому, что наконец-то вразумил этого олуха…
— Это ты к чему, хозяин?
— Наконец-то ты задал не лишенный смысла вопрос. А то все «куда идем» да «куда идем»…
— Куда мы идем, мне тоже хочется спросить, — признался юноша, — но ты не отвечаешь.
— Скоро будем на месте, думаю.
— На каком месте?
— Ты сам поймешь.
— Ладно. Раз ты говоришь, что вопрос был не лишен смысла, то, может, ответишь? Зачем ты живешь, Дартих?
— А я уже не живу. Я — так. Прежде жил, чтобы служить моему благородному и могущественному сеньору, графу Каногору.
— Это я знаю…
— Заткнись, ты ничего не знаешь. Я служил его милости Каногору Эстакскому, и не было у меня никого в жизни, ни жены, ни детей, а родителей своих я не помню. Вырос в Эстаке, в замке… Теперь-то я думаю, что будь у меня семья, то жил бы для нее…
Толстяк с опаской оглянулся на спутника — не смеется ли? Нет, парень слушал внимательно, с серьезной миной.
— Так вот, если бы, говорю, была у меня семья, то из меня вышел неплохой муженек и папаша. Но не сложилось. И, поскольку был у меня один только хозяин, то жил я, ему служа. Теперь у меня хозяина нет. А последний приказ его милости знаешь, каков был? Не знаешь, откуда тебе… Сэр Каногор велел, чтоб я, если придет слух о его, графа Эстакского, гибели, чтоб я тебя прирезал. И я впервые ослушался моего господина… Однако думаю, он бы мне простил и со мной согласился бы. С другой стороны, в комнатенке, где тебя содержали, нашли вполне подходящий труп. И возрастом, и сложением — вылитый ты, парень.
— Это я понимаю… — попытался вставить юноша. — Но…
— Так что, — не слушая спутника, продолжал Дартих, — приказ я почти что исполнил. И теперь нет у меня господина, а есть ты, раб. Поэтому я при тебе, а ты — при мне. И мы с тобой идем. Вот и весь разговор.
— Так, значит, ты считаешь, что уже не живешь… — повторил невольник. — А я?
— А ты — еще не живешь, — отрезал Дартих.
— Как же так? Вот ты, пока каногоровым слугой был, так, говоришь, жил для него. А я — твой раб и…
— А много мне от тебя корысти было? — буркнул Дартих. — От моей службы господину Каногору великая выгода случалась… а ты? Тьфу! Кто из нас кому служит в дороге-то? Кто кого кормит? Оберегает? Из беды выручает? Нет, парень, ты пока еще не живешь! Да ты и прежде не жил толком! Вспомни, день за днем, чем занимался? А ведь ты имел власть, силу, деньги! Ты имел огромные деньги! И что?
— Ну… понимаешь…
— Не хочу понимать. Я был сиротой, а ты убил отца… У меня не имелось ни одной родной души в Мире, а ты и брата хотел убить. Я служил, а у тебя были слуги. И что же? Кто теперь чей раб? Кто в цепях? Кто кого ведет? Нет, парень, ты еще не живешь.
— А когда же начну-то, Дартих? Когда я начну жить?
— Когда придем.