Глава первая

Эпоха феодальных войн

Шестнадцатый век вошел в японскую историю как эпоха постоянных войн между феодалами. Япония в то время представляла собой огромное поле битвы. Военные действия, уносившие сотни тысяч человеческих жизней, разорявшие и опустошавшие страну, втягивали в пучину нескончаемых междоусобиц всех — от мала до велика. События стремительно возвышали ранее неизвестных деятелей, выбрасывая их на арену политической жизни, и так же неожиданно свергали с пьедестала некогда могущественные феодально-аристократические дома. Вчерашние вассалы становились сюзеренами, а их властелины превращались в вассалов.

В это смутное время все решала военная сила. Ей были подчинены человеческие отношения. От нее зависели положение и влияние в обществе, личное благополучие и общественное признание. Мало кого волновали судьбы страны. Каждый феодал думал лишь об усилении собственного влияния, заботился о наращивании своего могущества за счет более слабого соседа. Законы государства не соблюдались, и распоряжения центрального правительства не исполнялись. Страна распадалась на отдельные феодальные княжества; владетели их только формально признавали центральную власть, которая была настолько ослаблена, что не могла ни остановить, ни тем более предотвратить все явственнее проступавшие центробежные тенденции.

Вот как описывал Японию середины XVI века один из первых португальских миссионеров в этой стране — Луиш Фроиш: «В Японии подлинные отношения сеньора и его вассалов не соблюдаются. Так называемая эпоха гражданских войн означает, в сущности, что военачальники, высшие и низшие, сражаются друг против друга ради того, чтобы извлечь для себя наибольшие выгоды и увеличить свое могущество».

Начало феодальным войнам, длившимся непрерывно почти все XVI столетие, положила борьба за власть между главными феодальными группировками, которая вылилась в настоящую гражданскую войну, получившую название «война годов Онин». Главные сражения, в ходе которых мерились силами армии двух наиболее влиятельных феодальных группировок, развернулись в столице и ее окрестностях.

У власти находилась тогда феодальная династия Асикага. Ее основатель Такаудзи происходил из знатной самурайской фамилии Минамото, с именем которого связано установление в Японии военного правления, известного под названием сёгуната. Это была своеобразная система государственного устройства, при которой глава наиболее могущественного феодального дома выступал одновременно и в роли единовластного военного правителя страны, носившего звание сёгуна. Первоначально это воинское звание японские императоры присваивали военачальникам, которым поручалось возглавить экспедицию по усмирению «варваров» (под последними понимались айну — коренные жители Японских островов). Военачальники носили высокое звание сёгуна временно, пока выполняли эту карательную миссию. Официально их величали «великий полководец, покоритель варваров» (сэйи тайсёгун). В дальнейшем звание сёгуна приобрело более широкое значение и относилось к военному правителю, в чьих руках концентрировалась реальная военная и политическая власть и который фактически стал главой японского государства.

Формально сёгун правил от имени императора, последний высочайше удостаивал его этого звания, самого высокого в средневековой Японии — разумеется, после императора. Теперь оно становилось не только постоянным, но и наследственным, прочно закрепляясь за представителями только правящего феодального клана.

Японские императоры постепенно утрачивали былую власть и все дальше отходили от государственных дел, превращаясь в послушную игрушку в руках сёгунов. Что касается императорского титула, то сёгуны и не стремились, собственно, его узурпировать. Им было даже выгодно всячески демонстрировать свою близость к императору, подчеркивать преданность императорскому трону. Это усиливало их позиции, ибо всякое непослушание и неповиновение сёгуну можно было расценить как проявление неуважения и непочтения к императору, который издревле считался лицом священным и которому все должны были поклоняться. Легенда о божественном происхождении японских императоров глубоко и прочно обосновалась в сознании японцев. Непокорность императору или лицу, действовавшему от его имени, строго наказывалась. Даже представители высшего общества за такое ослушание могли подвергнуться изгнанию и конфискации принадлежавших им земель. Так что сёгунам было выгодно выступать от имени императоров, держа их вдали от реальной власти.

Сёгуны, олицетворявшие собой военно-феодальную диктатуру, правили страной как непосредственно, издавая законы и распоряжения, имевшие обязательную силу на всей территории Японии, так и через посредство военного правительства (бакуфу). Главной опорой сёгуната служила постоянная, хорошо обученная армия, которой командовали сами сёгуны, а также войска преданных сёгунату феодалов.

История японского сёгуната есть история многовекового соперничества сильнейших феодальных домов, рвавшихся к власти. Каждый крупный феодал мечтал стать сёгуном, но далеко не каждому удавалось добраться до вершин верховной власти. Первые европейцы, посетившие Японию в середине XVI столетия и столкнувшиеся с этой своеобразной системой государственного устройства, ошибочно полагали, что в этой стране одновременно правили два императора: светский — сёгун и духовный — микадо.

В истории японского сёгуната можно выделить три больших периода господства военно-феодальных диктатур, выражавших и отстаивавших интересы трех самых могущественных феодальных домов. Эти исторические эпохи акад. Н. И. Конрад называл даже «военными империями».

Первая такая эпоха была связана с правлением феодальной династии Минамото, оплотом которой служил восток страны. Прежде чем утвердиться у власти, клан Минамото вел долгую и трудную борьбу со своим главным соперником — феодальным домом Тайра, чьи владения лежали на западе Японии. Внушительная победа войск Минамото в морском сражении при Данноура (старинное название Симоносеки) в 1185 году решила этот спор в пользу клана Минамото, к которому перешла фактическая власть в стране. В 1192 г. глава этой династии — сорокачетырехлетний Минамото Ёритомо, получив высочайшее благословение императора и титул «великий полководец, покоритель варваров», вскоре лишил императора реальной власти и утвердился в качестве военного правителя всей страны. Он был первым среди «великих полководцев», кто навсегда сохранил за собой титул сёгуна, придав ему новый смысл — верховного правителя всей страны. С тех пор сёгуны, которых за всю историю японского сёгуната насчитывалось 39, сконцентрировали в своих руках всю полноту власти, сохраняя за императором роль номинального главы государства.

Своей резиденцией и военной ставкой сёгун Ёритомо избрал Камакура, город, расположенный на востоке страны, недалеко от современного Токио. По названию новой столицы этот период японской истории, продолжавшийся почти полтора столетия (с конца XII века до середины тридцатых годов XIV столетия), называют также эпохой Камакура.

Второй большой период истории японского сёгуната известен как сёгунат Асикага. Он продолжался более двухсот лет. Основатель династии Асикага Такаудзи перенес резиденцию сёгуна из Камакура в Киото, который вновь стал столицей страны. Сёгунский дворец располагался в Муромати — одном из районов Киото. Отсюда происходит и название этого периода — «период Муромати».

Наконец, третья «военная империя», самая продолжительная по времени, занимала более двух с половиной столетий и длилась вплоть до буржуазной революции 1868 года, свергнувшей последнего сёгуна и открывшей перед Японией путь капиталистического развития. Феодальный дом Токугава, продержавшийся у власти дольше других династий, выдвинул такое же количество сёгунов, как и клан Асикага, — пятнадцать.

Эпоха Асикага в истории японского сёгуиата занимает как бы промежуточное положение. Будучи своего рода мостиком, соединяющим начальный и конечный этапы в развитии системы японского сёгуната, она отличается тем, что в этот период (с середины XIV до второй половины XVI века) социально-политическая и экономическая жизнь страны протекала настолько медленно, что казалось, будто остановилось время. Развитие социальных отношений и общественного прогресса было сильно затруднено войнами, которые в этом обществе становятся правилом, а мир — исключением. Как самую главную характерную особенность указанного периода японской истории многие исследователи отмечают то обстоятельство, что в течение двух столетий «правители и те, кем правили, так часто менялись местами, что создавалось впечатление, словно Япония вообще не имела правительства».

Исключение составлял небольшой по времени период второй половины XVI века, когда события развертывались стремительно. Строго говоря, эти события весьма условно можно рассматривать в рамках периода Асикага: к тому времени сёгуны из этой феодальной династии, почти полностью утратив контроль над страной, по существу, никак не влияли на ход и исход событий. Они были их свидетелями, сторонними наблюдателями, но не активными участниками.

Многие японские историки последнюю четверть XVI века (с момента свержения в 1573 году последнего сёгуна династии Асикага и провозглашения в 1603 году первого сёгуна из феодального дома Токугава) выделяют в особый период, характеризуя его как время личных диктатур. Такой точки зрения придерживался и Н. И. Конрад. Система сёгуната тоже представляла собой не что иное, как диктатуру личной власти, хотя и отражавшей господствующее положение определенной феодальной династии. И тем не менее вторая половина XVI века действительно вносит ряд специфически новых черт, позволяющих выделить этот период особо. Что характеризовало политическую и государственную систему, создание которой было связано, в частности, с именем и деятельностью Тоётоми Хидэёси? Мы вернемся к этому вопросу после рассмотрения основных событий и фактов того времени.

В династической истории феодального дома Асикага выделяется непродолжительный по времени период приблизительно в тридцать лет — с 1379 по 1408 год, — когда страной правил сёгун Ёсимицу, внук основателя династии. Это был очень ловкий и хитрый правитель, который, искусно играя на противоречиях в собственном лагере, щедро вознаграждая одних и безжалостно подавляя других, прибегая к грубой силе по отношению к слабому противнику и идя на компромисс с сильным врагом, сумел добиться относительного равновесия сил, предотвратить полный развал центральной власти и даже несколько укрепить ее. Первым делом юн решил примирить две враждовавшие между собой императорские ветви.

После того как в Японии была установлена система сёгуната, между императорами, не желавшими мириться с той ролью, которую отводили им новые военные правители, и сёгунами не прекращались раздоры и распри. Императоров никак не устраивало то положение, в каком они оказались: царствовали, но не правили, сохраняя за собой лишь функции главы государственной религии. Считая, что только они могут праведно выражать и осуществлять божью волю на земле Ямато, что самой судьбой им предназначено управлять страной и народом, императоры предпринимали неоднократные попытки вернуть себе узурпированную сёгунами политическую власть.

Одним из первых смелый вызов сёгунату бросил император Годайго. В то время реальная власть находилась в руках феодального дома Ходзё, представители которого при сёгунате Камакура прочно удерживали за собой важный пост и титул регента (сиккэн). Дом Ходзё добился для себя столь высокого положения при сёгунате Камакура благодаря тому, что в период борьбы за власть, которую вел род Минамото, он оказал ему активную поддержку, помогая набирать войска и сражаясь на стороне армии Ёритомо. Новый правитель страны не остался в долгу: он учредил должность регента, которую по наследству занимали исключительно представители феодальной фамилии Ходзё. Первым таким регентом стал Токимаса, лично содействовавший становлению режима сёгуната. Оба сына Ёритомо — сёгуны Ёрииэ и Санэтомо — не имели наследников, чем ловко воспользовались феодалы из дома Ходзё, окончательно узурпировав власть. Более ста лет (с 1219 по 1333 год) эта династия правила страной, назначая своих представителей регентами-сёгунами.

На стороне императора Годайго, решившего отобрать власть у узурпаторов, выступило прежде всего духовенство в лице буддийского монашества, представлявшего довольно внушительную силу. Но не только оно. Императора активно поддержали некоторые крупные феодалы, сторонники полной реставрации императорского правления, и даже ряд феодальных домов, прежде входивших в сёгунскую коалицию, но выражавших недовольство откровенно узурпаторскими замашками Ходзё. Против феодального дома Ходзё объединились крупные феодальные силы под водительством Нитта Ёсисада, который захватил столицу Камакура и сверг последнего регента-сёгуна из дома Ходзё. Падение сёгуната Камакура привело к временному восстановлению монархии в прежних ее правах. Описываемые события происходили в годы Кэмму (1336–1338), почему и получили название «реставрация Кэмму» («кэмму-но тюко»). Особую ретивость и верноподданническую преданность своему монарху проявил Кусуноки Масасигэ, который с небольшим отрядом доблестно сражался с правительственными войсками, преграждая им путь в императорскую столицу Киото. Своим воинским подвигом ой вошел в японскую историю как символ свитой веры в вечность и незыблемость императорской власти.

Но восстановленное императорское правление просуществовало недолго. Претендовавшая на власть династия Асикага не желала, как и ее предшественники, укрепления влияния императорского трона. Крупный военачальник Асикага Такаудзи, который в решающий момент изменил своему властелину Ходзё и перешел на сторону его врагов, ускорив тем самым гибель этого рода, теперь встал на путь нового предательства. Как только он набрал силу и почувствовал в себе уверенность, тут же не преминул выступить против императора Годайго, своего недавнего покровителя.

Однако первый поход Асикага на Киото не увенчался успехом. Войскам, поддерживавшим императора, удалось отразить атаку и нанести ему сокрушительное поражение. Сам Асикага вынужден был с остатком войска отправиться на Кюсю, чтобы собрать подкрепление и затем снова попытаться овладеть столицей.

Второй поход завершился для него успешно. Киото был покорен, и Такаудзи посадил на престол послушного ему императора Коме из другой ветви императорской фамилии. Смещенный Годайго покинул свой дворец в Киото и обосновался в местечке Ёсино. Так образовались две соперничавшие императорские династии, каждая из которых считала, что именно она является единственно законным представителем верховной власти и только ей одной по праву должны принадлежать три священных сокровища, символизировавших эту власть: зеркало, меч и яшма.

Император, находившийся в Ёсино, к югу от Киото, представлял так называемую южную династию, а император, чья резиденция оставалась в Киото, — «северную». Такое положение сохранялось на протяжении 56 лет — с 1336 по 1392 год.

Третий сёгун из дома Асикага — Ёсимицу силой и хитростью сумел «убедить» «южного» императора отречься от престола в пользу своего «северного» собрата. Этим шагом Ёсимицу хотел убить сразу двух зайцев: с одной стороны, умерить пыл тех, кто продолжал выступать за полное восстановление императорской власти (авторитет и влияние императора после объединения двух династий несколько повысились), а с другой — успокоить главные феодальные силы, требовавшие ограничения политического влияния императора и укрепления военно-феодальной диктатуры (при всем видимом росте политической роли императора он продолжал оставаться марионеткой в руках сёгуна). В ознаменование этого события, связанного, правда, не столько с восшествием на престол одного императора, сколько с возвеличением самого сёгуна, которому удалось примирить две императорские династии, в Киото был воздвигнут дворец, так называемый Золотой павильон, который должен был по замыслу Ёсимицу символизировать величие и могущество сёгуната Асикага.

Однако, несмотря на всю политическую и государственную значимость этого первого успеха, Ёсимицу прекрасно понимал, что примирение двух императорских династий далеко не решает всех проблем, а главное — не может само по себе надежно гарантировать лояльность крупных феодалов в его собственном лагере, умерить их властолюбивые амбиции. Поэтому он решил провести ряд административных реформ, которые содействовали бы усовершенствованию государственно-административной системы, структуры политической власти и тем самым могли бы удовлетворить хоть в какой-то мере честолюбивые устремления не в меру тщеславных феодалов.

С этой целью была введена должность вице-сёгуна, или первого министра при сёгуне (канрё), которую попеременно занимали представители трех крупнейших феодальных домов — Сиба, Хосокава и Хатакэяма. Все они принадлежали к правящему клану на правах его боковых ветвей. И тем не менее даже они могли представлять скрытую оппозицию сёгуну, и Ёсимицу вынужден был с этим считаться. В новой администрации пост вице-сёгуна имел ключевое значение, поскольку тот, кто занимал эту должность, не только выступал своего рода посредником между сёгуном и влиятельными феодальными домами, но фактически руководил всей деятельностью военного правительства. По существу, это были те же регенты (сиккэны), что и при сёгунате Камакура, с той, однако, разницей, что тогда эту должность монополизировал дом Ходзё, а теперь на аналогичный пост назначались представители трех феодальных династий.

В системе правительственных служб особо важное место занимали три главных ведомства — административное (мандокоро), судебное (мондзюсё) и военное (самураидокоро). Первое ведало общими вопросами управления, в том числе финансами, на второе были возложены судебные и законодательные функции, включая дела, связанные с земельными отношениями, третье занималось делами самураев и исполняло военно-полицейские обязанности, обеспечивая, в частности, охрану столицы и общий порядок в ней. Это был самый важный правительственный орган, руководитель которого, министр (сёси), являлся одновременно и военным губернатором столичной провинции Ямасиро. Понятно, что этот пост могли попеременно занимать представители достаточно влиятельных феодальных домов, которые находились в особо доверительных отношениях с сёгуном, таких, например, как Ямана, Акамацу, Кёгоку и Иссики. Наряду с тремя самыми сильными и могущественными феодальными магнатами, которые удерживали в своих руках пост вице-сёгуна, эти феодальные дома тоже входили в небольшую группу феодалов, допущенных к кормилу правления.

Большое внимание Ёсимицу уделял усовершенствованию системы военно-полицейского управления на местах, усилению контроля за провинциями. Он ясно осознавал, что от этих отношений в огромной мере зависят политическая стабильность в государстве, прочность центральной власти и благополучие самого сёгуна. Осуществление политики сёгуна и центрального правительства на местах возлагалось на востоке страны на генерал-губернатора района Канто, который именовался «Канто канрё» и находился в городе Камакура, а на юго-западе страны — на наместника сёгуна на Кюсю («Кюсю тандай») с местом пребывания в городе Хакага, на севере острова.

Кроме того, за общественный порядок в каждой провинции отвечали своего рода начальники полиции (сюго), которые назначались на эти должности правительством сёгуна и призваны были осуществлять военно-полицейские функции на местах как его представители. Часто они активно вмешивались в управление провинциями. Обычно на каждую провинцию приходился один такой сюго, но бывало, что его власть распространялась на две, а то и большее число провинций.

Сёгунат и все его службы внимательно следили за тем, чтобы на местах феодалы не наращивали свою военную мощь, что неизбежно могло повлечь за собой изменение соотношения сил между оппозиционно настроенными феодалами и сёгунатом, а это, в свою очередь, привело бы к резкому ослаблению центральной власти. Не доверяя полностью той информации, которая поступала с мест от своих же военных губернаторов, сёгун совершал частые инспекционные поездки, разъезжая по городам и весям. Посещая для видимости святые места, буддийские и синтоистские храмы и монастыри, Ёсимицу в сопровождении многочисленной свиты, добрую половину которой составляли профессиональные шпионы, старательно высматривал, какой реальной военной и экономической мощью обладает тот или иной феодал и насколько он опасен ему, Ёсимицу.

Некоторые исследователи жизни и деятельности сёгуна Ёсимицу, явно преувеличивая его исторические заслуги и личные качества, утверждают, будто в своей государственной и военной деятельности, в частности в отношениях с сильными феодалами, он отдавал предпочтение тактике компромиссов и уступок, чем добивался необходимого «баланса сил», и чуть ли не полностью пренебрегал грубыми диктаторскими методами. Исходя из этого, делается даже вывод, что его, собственно, нельзя и причислять к диктаторам, которые «железным кулаком» правят страной. Ёсимицу, несомненно, обладал незаурядными способностями политического, государственного и военного деятеля, что позволяет выделить его из всех других сёгунов этой династии. Он немало сделал для укрепления центральной власти, улучшения финансового положения страны, развития внешней торговли, особенно с Китаем, в частности благодаря тому, что принял строгие меры против пиратских набегов на корейские и китайские берега.

Однако, несмотря на все умение сёгуна лавировать, прибегать к компромиссам, когда того требовала обстановка, идти на уступки, он, конечно же, был самым типичным военно-феодальным диктатором, олицетворял собой настоящую восточную деспотию, прочную основу которой, как отмечал К. Маркс, составляли замкнутые маленькие хозяйства, имевшие самодовлеющий характер. Поэтому причины кризиса и падения сёгуната Асикага следует искать не в том, что после Ёсимицу эта династия не выдвигала из своей среды сёгунов, которые были бы достойны его таланта, а в изменении социальных условий, и прежде всего в разрушении и гибели отживавшей свой век системы мелких земельных поместий, которая становилась тормозом дальнейшего развития экономической основы общества и его политической надстройки.

Мероприятия Ёсимицу, как бы ни были они важны и в определенном смысле даже прогрессивны для своего времени, тем не менее оставались паллиативами и не в состоянии были предотвратить углублявшийся процесс разложения и упадка мелкопоместной системы и базировавшихся на пей средневековых общественных отношений. Ход последующего развития, в том числе война годов Онин как его кульминационный пункт, служит убедительным и наглядным тому подтверждением.

К концу своей жизни (Ёсимицу умер в возрасте 50 лет) сёгун потерял всякий интерес к политической жизни. Он все дальше отходил от государственных дел и все больше предавался мелким жизненным страстям. Мысли о собственном возвеличении и прославлении занимали его теперь куда больше, чем дела и судьбы государства. Званые обеды и ужины, торжественные церемонии, тщательно продуманные сценарии ритуальных приемов по самому незначительному поводу — все это служило одной-единственной цели — угодить безмерному честолюбию сёгуна, утолить его неуемную страсть к почестям и славе. Во всем он старался подражать придворной аристократии, слепо копируя ее изысканные манеры, нормы поведения и представления о вкусах — словом, все то, что при дворе считалось хорошим тоном. Нарочито показное покровительство искусству тоже должно было создать у высшего сословия впечатление, что сёгун ни в чем не уступает придворной аристократии и самому императору. Он хотел даже провозгласить своего любимого сына Ёсицугу императором; во время грандиозного пиршества, специально устроенного в честь императора и высочайших придворных особ, Ёсимицу пытался склонить императора к этой идее. И как знать, возможно, что сын сёгуна и был бы провозглашен наследным принцем, если бы смертельная болезнь внезапно не сразила Ёсимицу.

После смерти Ёсимицу политическое влияние клана Асикага заметно падает. Власть сёгунов практически ограничивается столицей да небольшим числом прилегавших к ней провинций. Вся остальная обширная территория страны жила своей обособленной жизнью. Военные правители дома Асикага продолжали царствовать, но уже не правили, хотя их власть, во многом по инерции, сохранялась вплоть до 1573 года, когда был свергнут последний, пятнадцатый по счету сёгун этой некогда всесильной феодальной династии.

Восьмой сёгун этого клана — Ёсимаса, при котором вспыхнула война Онин, еще больше, чем его предшественники, питал отвращение к политике. Он рано самоустранился от государственных дел, которые довольно быстро ему наскучили, уединился в своем дворце, где в кругу приближенных вельмож и наложниц вел праздный образ жизни, транжиря направо и налево огромные государственные средства, соперничая в роскоши и пышности с императорским двором.

Профессор Токийского университета Танака Ёсинари, основываясь на исторических источниках, подсчитал, что только на строительство одного дворца, щедро украшенного золотом, серебром и драгоценными камнями, Ёсимаса израсходовал колоссальную по тем временам сумму — 60 миллионов кан. Автор считает, что такая расточительность сёгуна послужила одной из главных причин, вызвавших войну Онин.

Летописец оставил следующую запись в хронике годов Онин: «В первом году Онин (1467 г. — А. И.) страна переживала сильное волнение. В течение длительного времени пять ближних провинций и семь областей находились в полном беспорядке. Виной тому был верховный властелин сёгун Ёсимаса, который был седьмым правителем после Такаудзи. Вместо того чтобы вверить дела страны достойным министрам, Ёсимаса правил, идя на поводу у неблагоразумных жен и монахинь, таких, как госпожа Томи-ко, госпожа Сигэко и Касуга-но Цубонэ. И это несмотря на то, что они не могли даже различить правду от кривды и были абсолютно несведущи в делах государства. Распоряжения, касавшиеся управления страной, отдавались во время коротких пауз между беспробудными пьянками и увеселениями».

Запросы сёгуна непрерывно росли, а казна пустела: поступления с мест непрерывно сокращались. Опустошительные междоусобные войны пагубно отражались на сельскохозяйственном производстве, разоряли основную массу крестьян-налогоплательщиков, которые все чаще и активнее выступали против непомерных поборов. Пользуясь ослаблением центральной власти и падением влияния сёгуната, военные администраторы провинций все меньшую часть налогов переводили в центр, все большую ее часть присваивали, Все реже они действовали в интересах центрального правительства, все чаще заботились о собственном обогащении. Захватывая государственные земли, наместники сёгуна, некогда служившие надежной опорой центральной власти, постепенно сами превращаются в крупных землевладельцев, выходят из повиновения центру и нередко принимают сторону противников сёгуна — могущественных феодальных домов, обладавших реальной силой и претендовавших на верховную власть.

Накануне войны Онин в стране сложились две крупные противоборствовавшие феодальные группировки: восточная, которую возглавил Хосокава Кацумото, и западная во главе с Ямана Содзэн.

Опасность для центральной власти, таившуюся в быстро нарождавшейся экономической и военной мощи западных феодалов, разглядел еще сёгун Ёсимицу. Он был особенно обеспокоен и озабочен тем, как стремительно набирал силу феодальный дом Ямана, который к концу XIV века владел уже 11 провинциями из 66, т. е. одной шестой площади всей страны. За это его даже нарекли «господином одной шестой территории страны». Сёгун Ёсимицу, который в лице Ямана видел потенциально одного из самых сильных и потому опасных своих противников, воспользовался ссорой, возникшей внутри этого феодального клана, а возможно, сам ее и спровоцировал, выступил против клана и принудил Ямана отказаться от ряда его владений. Ямана был побежден, но не сломлен. Постепенно восстанавливались силы и влияние его феодального дома, и при Ямана Содзэн клан вновь достиг огромного могущества.

В немалой степени этому помог так называемый инцидент Какицу. В 1441 году, или, по японскому летосчислению, в 1-м году Какицу, феодал Акамацу Мицускэ, прослышав о том, что сёгун Ёсинори намеревается посягнуть на его владения, пригласил его на банкет, который он устроил в его честь в Киото, и в самый разгар пиршества убил его. Воспользовавшись обострением ситуации, Ямана спешно прибрал к рукам часть принадлежавших Акамацу владений, став, таким образом, собственником трех новых провинций — Харима, Мимасака и Бидзэн. Эти территории составляли своеобразную буферную зону, служившую преградой на пути возможного продвижения сил юго-западных феодалов к столице. Теперь, когда эти провинции перешли к Ямана, он оказался лицом к лицу с феодальным домом Хосокава, реально угрожая его верховной власти.

На стороне Западной коалиции выступил и такой крупный феодал, как Оути, владения которого лежали на крайнем западе острова Хонсю. Выгодное географическое и стратегическое положение его земельных владений, особенно в зоне Симоносекского пролива, через который шла оживленная торговля с Кореей и Китаем, позволило феодальному дому Оути довольно быстро разбогатеть и выдвинуться в число наиболее влиятельных и сильных феодальных магнатов. Ему, как и сёгуну Ёсимицу, минские правители присвоили титул вана Японии, что позволяло Оути вести внешнеторговые операции с Китаем самостоятельно, не испрашивая на то специального разрешения сёгуната. Это, естественно, вызывало недовольство и раздражение у сёгунов. И тем не менее до поры дом Оути верно служил сёгунату: его войска участвовали в походе против непокорного Ямана. За преданность и верную службу сёгун Ёсимицу даже щедро вознаградил Оути: к его наследственным владениям, состоявшим из провинций Суо и Нагато, прибавились три новые провинции.

Вскоре, однако, дому Оути пришлось разделить ту же горькую участь, что и Ямана. Быстрый рост могущества и влияния Оути пугал сёгуна Ёсимицу, который усматривал в этом скрытую оппозицию центральной власти. Сёгун решил вызвать Оути в столицу и учинить над ним расправу, но последний разгадал, очевидно, что за этим приглашением кроется какое-то коварство, отказался подчиниться приказу сёгуна и, не дожидаясь ответных действий с его стороны, сам двинул войска по направлению к столице. Сёгун направил против него почти всю свою тридцатитысячную армию и разгромил войска непокорного феодала в районе города Сакаи, недалеко от Осака. Дом Оути, как в свое время и феодальный клан Ямана, лишился многих своих владений. Но так же быстро, как и Ямана, возродил свою былую мощь.

К началу войны Онин феодальные дома Ямана и Оути представляли уже довольно внушительную силу. Их союз составил основу Западной коалиции феодалов, все громче заявлявших о себе и своих притязаниях на верховную власть.

Война Онин охватила две трети территории страны, в ней участвовало около 300 тыс. человек. По данным хроники годов Онин, войска Хосокава и поддерживавших его феодалов, т. е. так называемая Восточная армия, насчитывали в своих рядах 161,5 тыс. человек. Численность Западной армии составляла 116 тыс. Вся эта огромная масса вооруженных людей сконцентрировалась в основном в столице и ее окрестностях, где проходили особенно ожесточенные и кровопролитные бои. Эта жестокая война, унесшая десятки тысяч человеческих жизней, продолжалась долгих 11 лет — с 1467 по 1477 год. В 1473 году обе армии лишаются своих предводителей: в возрасте 69 лет умирает Ямана, а за ним и Хосокава Кацумото, которому исполнилось всего 43 года. Война продолжалась и после их смерти, хотя накал и интенсивность ее заметно поубавились. Основательно измотав силы обеих сторон, она постепенно стала угасать, так и не выявив победителя.

К 1477 году военные действия в столице фактически прекратились, но мир в стране так и не наступил. Пламя войны перекинулось в провинции, а дотла сожженная столица лежала в руинах. Горы трупов, голод, эпидемии, грабежи долго еще напоминали о минувшей войне, нагоняя страх и ужас на каждого, кто оказывался невольным свидетелем столичного побоища и его тяжелых разрушительных последствий.

И все-таки война Онин, какой бы жестокой и страшной она ни была сама по себе, лишь начало, прелюдия еще более широких по масштабам, длительных по времени и тяжелых по своим последствиям феодальных войн, охвативших всю страну. После этой войны окончательно возобладала центробежная тенденция: самостоятельные княжества, заботясь лишь о собственных интересах, создавали у себя свою систему управления, издавали свои законы и распоряжения, содержали особое войско, устанавливали таможенные границы и т. д.

Страна вступала в полосу острой внутриполитической борьбы, которая приняла форму опустошительных феодальных войн, заговоров, тайных убийств, жестоких и кровавых расправ с противниками.

Это было время, когда в борьбу втягивались все классы, социальные слои и группы населения. Никто не мог чувствовать себя в безопасности, никто не мог остаться в стороне от прямого или косвенного воздействия феодальной междоусобицы. Водоворот острых политических столкновений вбирал в себя разные по характеру движения и социально-классовые силы. Выступления крестьян против жестокого феодального гнета развертывались на фоне ожесточенных междоусобных войн, вызванных распрями в самом правящем лагере.

Феодалы более низкого ранга, полагая, очевидно, что пробил их час, поднимались на борьбу в надежде испытать свое счастье и занять на иерархической лестнице ступеньку повыше. Даже внутри феодальных семей разгоралась ожесточенная борьба: дети не щадили своих знатных родителей. Нередко на поле брани представители одной феодальной фамилии встречались не как соратники по оружию, а как смертельные враги. Значительное ослабление центральной власти только разжигало страсти и способствовало росту амбициозных притязаний феодалов.

Поднимавшиеся низы боролись против ослабленных верхов. Это движение получило название «низы побеждают верхи» (гэкокудзё). Под «низами» понимались не только низшие по своему социальному положению слои общества, особенно остро испытывавшие на себе всю тяжесть и жестокость средневекового гнета и межфеодальных войн, но и те, кто хотя и принадлежал к господствующему классу, но находился на нижних ступеньках пирамиды власти. Воспользовавшись общей смутой, «низы» стремились потеснить или вовсе вытеснить стоявших над ними более крупных владетельных князей и занять их место. Вице-сёгуны выступали против сёгуна, военные администраторы провинций не повиновались центральному правительству и вводили свои порядки на территориях, которыми управляли, превращая их в свои вотчины. В свою очередь, против военных администраторов провинций боролись их подчиненные.

Движение «низы побеждают верхи» захлестнуло японское общество конца XV — начала XVI века, втянуло в острую политическую борьбу все его слои. На гребне этого движения всплыла новая политическая фигура, олицетворявшая собой центробежную тенденцию в японском обществе, постоянными спутниками которого становились гражданские войны, политическая раздробленность и народные движения. Это были крупные владетельные князья, достаточно сильные и могущественные, чтобы не считаться с центральной властью, и достаточно честолюбивые, чтобы самим претендовать на роль верховного властелина. Они по-своему остро чувствовали и понимали настрой общества, чутко реагировали на новые веяния в нем, весьма точно отражая дух того времени. Их появление на политической арене в качестве влиятельной силы внутри господствующего класса явилось прямым следствием феодальных войн, до основания расшатывавших социально-экономическую и политическую систему японского феодализма и угрожавших японскому государству полным его разложением и распадом на самостоятельные княжества.

Что представляли собой эти новые даймё? Что это были за люди? Каково было их социальное происхождение? Что изменилось в феодальных отношениях с их появлением? Чем они отличались от прежних даймё? Ответы на эти вопросы помогут яснее представить характер и особенности японского общества XVI века.

Появление новых даймё по времени совпало с эпохой феодальных войн. Уже одно это обстоятельство позволяет говорить о том, что военный фактор сыграл немаловажную роль в их происхождении, наложил существенный отпечаток на весь уклад их общественно-экономической жизни и военно-политической деятельности. Не случайно они получили наименование «даймё эпохи феодальных войн, или смутного времени» (сэнгоку даймё).

И тем не менее вряд ли военный фактор можно считать решающим в их происхождении. Правильнее было бы думать, что военными методами лишь завершился процесс, который давно зрел в недрах японского феодального общества и неизбежно должен был привести к серьезным социально-экономическим и политическим сдвигам. Военная обстановка XVI века внесла лишь ту особенность, что этот процесс принял в основном военную форму, был как бы заключен в военную оболочку. Поэтому появление новых даймё следует рассматривать прежде всего как социальное явление, отразившее глубокие изменения в самой системе феодальных отношений, которая на рубеже XV–XVI веков вступила в полосу кризиса, затронувшего, по существу, все стороны жизни японского общества: его экономику, политику, идеологию.

Японский историк Окуно Такахиро, специально исследовавший проблему появления новых даймё и опубликовавший интересную монографию на эту тему, в качестве главных факторов, обусловивших их появление, называет подъем крестьянского движения, расцвет городов, значительное развитие внутренней и внешней торговли.

Появление новых даймё знаменовало собой разложение частнопоместного землевладения и образование крупных феодальных хозяйств. Частные поместья (сёэн) стали создаваться еще в VIII веке на землях, формально не числившихся государственными и потому не подпадавших под действие законов так называемой надельной системы, существовавшей в древней Японии. На первых порах, пока действовали еще законы, согласно которым вся земля в стране считалась собственностью государства и подлежала периодическому перераспределению между земледельцами в строгом соответствии с числом членов семьи, поместья возникали в основном на территории расположения загородных вилл, принадлежавших столичной знати (отсюда, собственно, происходит и название «сёэн» — в буквальном значении «усадьба»).

Однако постепенно все большее количество земельных угодий оказывалось изъятым из системы надельного землепользования и превращалось в частные поместья, тем более что в этом были заинтересованы господствующие силы: императорский двор, столичная аристократия, храмы и монастыри, являвшиеся крупнейшими владельцами поместий. Более тысячи поместий находилось в собственности императора, несколько сотен принадлежало знатному роду Фудзивара, который фактически правил страной, значительным числом сёэн владели такие влиятельные храмы и монастыри, как Тодайдзи, Тодзи, Коясан и др.

Разными путями шел процесс становления и развития поместий, сложной оказалась и существовавшая система феодальной зависимости, подчинения и контроля. Некоторые из них создавались путем слияния нескольких небольших по размерам земельных наделов, переходивших в собственность одного хозяина. Иногда такие самостоятельные владельцы поместий из числа местной деревенской верхушки сами вели хозяйство силами своей семьи, привлекая крестьян-арендаторов, а нередко и батраков. Но чаще всего владельцы небольших земельных участков в целях безопасности отдавали свои наделы под покровительство, а фактически передавали в собственность более сильным и влиятельным лицам, которые, в свою очередь, находили себе могущественных покровителей в лице все тех же представителей придворной аристократии и духовенства. Поместья возникали также на новых, ранее не обрабатываемых землях и сразу становились собственностью верхушки общества.

Так образовалась довольно сложная, многоступенчатая система собственности, подчинения, а также управления поместьями. Наряду с многочисленным слоем номинальных владельцев, которые постоянно проживали в городах, в основном в столице, но сами не вели хозяйство, а только исправно получали доходы, существовали фактические владельцы сёэн, а также разного ранга чиновники; некоторые из последних, например управляющие поместьями, по своему реальному положению не очень-то отличались от землевладельцев.

Частновладельческие поместья как основная форма аграрных отношений в средневековой Японии окончательно утвердились в качестве определенной социально-экономической системы лишь в XII веке, к XIV столетию они уже вступили в полосу своего разложения, а в дальнейшем и гибели. Желая сохранить и упрочить эту систему, новые военно-феодальные власти в лице сёгуна и его правительства решили осуществить ряд мер, направленных на ее реорганизацию. При этом едва ли не главным было стремление усилить то звено, которое оказалось, пожалуй, наиболее слабым в механизме отношений между номинальными владельцами поместий и теми, кто призван был эти отношения всемерно оберегать и защищать. Речь шла в основном о так называемых управляющих поместьями (дзито), на которых было возложено управление поместьями, обеспечение своевременного сбора налогов и других податей, а также исполнение различных трудовых повинностей.

Однако эти «блюстители порядка» первыми вступили на путь нарушения закона, все чаще и активнее вмешиваясь в дела не только «своих», но и всех других поместий, расположенных в данной местности, открыто преступали закон, провозглашавший неприкосновенность поместий и запрещавший «местным властям вступать в поместья». Эти управляющие все больше утрачивали черты правительственных чиновников и все больше приобретали качества земельных собственников. Одну из причин разложения системы сёэн некоторые японские историки видят как раз в том, что дзито творили настоящее беззаконие и действовали исключительно в собственных интересах, жестоко угнетая поместных крестьян (хякусё).

Пришедшее к власти военно-феодальное сословие существенно потеснило в правах старые аристократические дома не только в политической сфере, но и в экономической области, прибрав к рукам значительную часть ранее принадлежавших им поместий. В целях надежной защиты и эффективного обеспечения экономических интересов правящего военно-феодального сословия, укрепления авторитета и влияния центральной власти на местах был упрочен институт сюго — военных администраторов, особенно их военно-полицейские функции.

Изменилась и основная хозяйственно-производственная единица: вместо прежнего двора (ко) ею стала большая патриархальная семья, во главе которой стоял владелец именного надела (мёсю) — юридическое лицо, ответственное перед владельцем поместья как налогоплательщик.

Однако эти и другие меры могли лишь на какое-то время задержать процесс разложения системы сёэн, но не предотвратить его, ибо самой системе был органически присущ существенный порок, состоявший в том, что номинальные, отсутствующие владельцы поместий ограничивали свои экономические интересы получением доходов, не утруждая себя заботами о развитии сельскохозяйственного производства, тем более что они получали фиксированный налог с поместий, который взимался ежегодно без какой-либо скидки на неурожай. Все это неминуемо должно было привести и действительно привело к окончательному разложению и гибели этой системы. Сюго, обладавшие несравненно большими правами, чем дзито, быстро поняли, откуда ветер дует, и начали, используя влияние и силу, присваивать сёэн. Так из опоры центральной власти они довольно скоро превратились в ее разрушителей, подтачивая и размывая саму экономическую основу сёгуната. Именно из сюго в основном вырастали новые даймё, которые все меньше считались с центральной властью, оказавшейся настоящей пленницей у себя в стране, и все больше стремились к собственной автономии.

Таким образом, внутри класса феодалов выделяется слой, связанный с более передовой формой собственности и более высоким уровнем производства. И хотя многие из новых даймё как по своему происхождению, так и по социально-классовой принадлежности были выходцами из старых аристократических домов и в силу этого придерживались старых правил, традиций, обычаев и взглядов, они в известной мере отражали новые процессы и явления, порожденные новой эпохой.

Процесс образования крупных самостоятельных феодальных княжеств имел свои отличительные особенности и в разных районах страны протекал по-разному. Это было обусловлено неодинаковым уровнем развития производительных сил в отдельных ее частях, характером, размахом и интенсивностью крестьянской борьбы, положением, личными качествами того или иного нового даймё, средой, его окружавшей. Такой, например, фактор, как отдаленность от столицы, приобретал важное значение, поскольку сильно ослабленные междоусобными войнами правительственные войска не могли с таким же успехом, как прежде, подавлять мятежи вышедших из повиновения местных феодалов. Они едва справлялись с поддержанием относительного порядка в столице и провинциях, расположенных в непосредственной близости от нее. Сюго, назначенные в свое время центральным правительством для выполнения военно-полицейских функций, воспользовавшись выгодной для них ситуацией, сами становились «возмутителями спокойствия», выступали против системы феодальных отношений, которую были призваны защищать, способствовали ее разрушению и гибели.

Вначале, пользуясь своей властью и опираясь на военную силу, они присваивали часть земельных владений в своих провинциях. Но постепенно их аппетиты росли, и они расширяли свои владения за счет более слабого соседа, «округляя» их настолько, что нередко эти владения включали несколько провинций.

Таким образом, новые даймё — это в основном вчерашние военные администраторы в провинциях, которые постепенно превращались в крупных земельных собственников. Вот несколько наиболее характерных примеров такого превращения.

Из века в век должность сюго в провинции Каи, расположенной на востоке страны, переходила по наследству к представителям клана Такэда, который происходил от знаменитого рода Минамото как одна из его боковых ветвей. Во время войны Онин этот клан выступил на стороне Восточной коалиции, поддержал вице-сёгуна Хосокава. Такэда Нобутора, занимавший в то время должность военного губернатора этой провинции, раньше, чем многие другие его соратники по правительственной коалиции, понял всю бесперспективность этой войны. И поэтому, как только представился случай, он немедленно вернулся со своими войсками из столицы в провинцию Каи и, воспользовавшись общей сумятицей и неразберихой, немедленно приступил к завоеванию чужих земель, в том числе и принадлежавших его вчерашним союзникам, армии которых продолжали оставаться в столице. Ему удалось довольно быстро прибрать к рукам всю провинцию Каи и стать единовластным ее владетелем.

Еще больших успехов на этом пути добился сын Нобутора — Такэда Сингэн. Это была одна из наиболее ярких и интересных фигур в политической и военной истории Японии второй половины XVI века. Будучи высокообразованным для своего времени человеком, он немало сделал для подъема сельского хозяйства, развития торговли, создания новых видов производств.

Много внимания уделял он всестороннему изучению и эффективному использованию природных богатств своего горного края. При нем началась добыча золота, отличавшегося очень высоким качеством, велись лесопосадки, укреплялись берега рек, воздвигались дамбы и плотины. Одна из построенных им плотин (в деревне Рюомура) до сих пор находится в числе действующих сооружений.

С именем Такэда Сингэн связаны такие важные экономические мероприятия, как усовершенствование системы меры и веса, упорядочение денежного обращения (он не только отливал металлические монеты, но, как предполагают некоторые японские исследователи, базируясь на ряде сохранившихся документов, выпускал и бумажные деньги), обложение налогами и единовременными сборами за торговлю, транспортные перевозки (он сумел наладить хорошую службу почтовых лошадей) и даже за отправление религиозных культов. Пользуясь широкой поддержкой и покровительством со стороны местных властей, в провинции Каи успешно развивались такие виды производств, как изготовление бумаги, лакированных предметов, красильное и кузнечное дело, резьба по металлу и т. д.

Многое было сделано им и в области организации административного управления провинцией, разработки собственного законодательства, развития агрономических и медицинских знаний и др. Во всем этом он проявил себя выдающимся политиком и администратором, далеко превзойдя даймё соседних провинций, тем самым доказав на деле, что находится на уровне своего века и обладает всеми качествами крупного государственного деятеля.

Однако главные заботы Такэда Сингэн касались военной области. Здесь он особенно преуспел, совершенствуя формы и средства ведения боевых действий, разрабатывая новые тактические приемы. Он и жил войнами, постоянно находился в военных походах, выискивая все новые жертвы среди своих многочисленных противников.

Им были составлены правила поведения воина, своего рода воинские заповеди, предписывавшие самураям строго и неукоснительно выполнять приказы военачальников, не отступать при встрече с врагом, преследуя врага, не выдаваться слишком вперед, ни при каких условиях (даже жертвуя жизнью) не покидать поле боя, до конца удерживая свои позиции, и т. д. В качестве наказания за нарушение уставных требований воин лишался самурайских привилегий.

Его первой крупной военной победой было завоевание соседней провинции Синано, принадлежавшей тоже влиятельному и сильному даймё Уэсуги Кэнсин. Окрыленный относительно легкой победой — его войска, по существу, не встретили сколько-нибудь серьезного сопротивления, — Сингэн атаковал еще три провинции и также легко подчинил их своей власти. За короткий срок Такэда Сингэн значительно расширил свои владения, которые включали теперь пять провинций: Каи, Синано, Кодзукэ, Тотоми, Микава. Все они лежали на востоке и северо-востоке острова Хонсю, а одна из них — Микава — была расположена недалеко от столицы, что имело особое значение. Теперь его честолюбивые планы похода на Киото и захвата столицы приобретали, казалось, вполне реальные очертания.

Идея объединения страны и создания централизованного государства созрела у него, возможно, даже раньше, чем у многих других новых даймё. Такэда Сингэн тщательно обдумывал эту идею и активно готовился к ее практической реализации. Он особенно и не скрывал своего намерения покорить столицу и установить в стране свою единоличную верховную власть. Более того, он верил, и притом не без основания, в успех этой кампании. Он обладал для этого многими преимуществами. Прежде всего — сильная армия, которою он располагал. Его активно поддерживали многие феодалы, чьи владения непосредственно прилегали к столице. На его стороне в ряде случаев были даже восставшие крестьяне, которые видели в нем сильную личность, способную, как им казалось, положить конец разрушительным междоусобным войнам, всей своей тяжестью обрушившимся на них.

Трудно сказать, как развивались бы события и что сталось бы с его планами захвата столицы, если бы неожиданно подкравшаяся болезнь не оказалась смертельной. Такэда Сингэн умер в возрасте 52 лет. Уже на смертном одре, сожалея о том, что многое из того, что было им задумано, не удалось осуществить, он, обращаясь к своему сыну Кацуёри, завещал продолжить начатые им военные походы, с тем чтобы знамя феодального дома Такэда развевалось над все новыми территориями. Однако его наследникам не суждено было исполнить эти заветы.

В то время на противоположном конце страны, на ее крайнем западе, события принимали еще более резкие очертания. Дерзкий вызов безраздельно господствовавшему здесь феодальному дому Оути бросил его вассал Мори Мотонари, когда-то верой и правдой служивший своему господину. Если Такэда Сингэн был наиболее типичным представителем новых даймё, происходивших из сюго, то возвышение Мори Мотонари может служить примером того, как в смутное время «низы», воспользовавшись общим ослаблением позиций «верхов», которые теряли контроль над событиями, выступали против своих бывших владык и сами становились сюзеренами.

Уже не молодой, но достаточно энергичный (когда он вступил в единоборство с Оути, ему было более 50 лет), Мори Мотонари, владелец небольшого замка в Корияма, имел ряд несомненных преимуществ перед остальными военачальниками, которые, как и он, претендовали на власть и богатства феодального клана Оути. Во-первых, к тому времени он обладал уже довольно солидным опытом военных сражений. Во-вторых, он оказался много хитрее и предприимчивее своих соперников, отличался большей изобретательностью и более глубокими познаниями в области военного искусства.

Труден путь к вершине власти, и, чтобы овладеть ею, Мори предстояло выиграть не одну битву. Сильная армия феодала Оути оказалась не самой главной преградой на этом пути. Нужно было одолеть тех феодалов, которые не желали уступать ему и сами рвались к власти, все сметая на своем пути.

Самыми грозными его соперниками были Амако Ёсихиса, с которым он находился в самых добрых отношениях (вместе участвовали не в одном сражении), и Суэ Харуката, который первым выступил против Оути и сразил его. Мори Мотонари удалось выйти победителем в единоборстве с ними. Важное значение имела победа его войск в битве при Ицукусима в 1555 году. Эта победа открывала перед ним возможность, казалось бы, беспрепятственного захвата обширных земель па западе страны. Как карточный домик, рушилась феодальная империя Оути, «короля Ямагути», как его назвали европейцы. Прежние заслуги, чины, звания и традиции, вассальная преданность — все то, что считалось вечным и незыблемым, не могло устоять перед неистребимой жаждой власти.

Втянутый логикой борьбы в бурный поток стремительно развивавшихся событий, Мори Мотонари не мог уже остановиться, сдержать свои честолюбивые амбиции и устремления. Правда, его самые смелые замыслы относительно расширения территориальных владений вряд ли выходили за пределы района Тюгоку, принадлежавшего его бывшему господину. Что касается похода на столицу, то вряд ли он мог всерьез рассчитывать на успех такого шага. Самое большее, на что он мог надеяться, это завоевание северной части острова Кюсю и, возможно, части острова Сикоку. Если, как считают некоторые биографы Мори, он действительно вынашивал планы захвата столицы, то это было не более как несбыточной мечтой.

Таким образом, владения нового даймё Мори Мотонари оставались в основном в границах тех земель, которые принадлежали феодальному дому Оути, т. е. десяти провинций на западе страны: Нагато, Ивами, Суо, Аки, Идзумо, Бинго, Хоки, Мимасака, Бидзэн и Биттю.

В двух рассмотренных случаях речь шла о новых даймё, которые появились в районах, отдаленных от центра на довольно значительное расстояние. Что касается еще более дальних районов, как, например, острова Кюсю, особенно южной его части, то здесь представители старых аристократических домов Отомо и Симадзу также постепенно приобретали черты новых даймё, хотя этот процесс протекал несколько замедленно и не принял столь острых форм. В центральной части страны военные действия, связанные с выдвижением на политическую сцену новых феодальных князей, развертывались, может быть, не столь масштабно, как на востоке и западе. Этому препятствовали размеры территорий и положение центральных провинций, находившихся под неусыпным надзором центральной власти.

Однако по своей остроте и значению эти события имели не меньшее, а гораздо большее значение для страны в целом, для ее политического, социального и экономического развития. Особенность этих районов состояла в том, что здесь, по существу, исключалась возможность концентрации слишком больших земельных площадей в руках одного, пусть даже сильного феодала. Центральные власти немедленно отреагировали бы на такие поползновения, с чьей бы стороны они ни исходили, расценив это как опасную оппозицию сёгунату.

Процесс образования новых даймё в центральных районах имел ряд специфических особенностей, главная из которых состояла в том, что борьба развернулась преимущественно между феодалами средней руки, сила и влияние которых были примерно равными. Здесь, в центральной части Японии, более быстрыми темпами развивались производительные силы, бурно росли города, широкое распространение получили ремесло и торговля, новые виды производства. Феодалы не могли воспрепятствовать этой тенденции. Более того, они поощряли такое развитие. Все это, пишет известный японский историк Иноуо Киёси, объясняет, почему в центральной части Японии, в частности в области Токайдо, в районе Канто и отчасти на острове Сикоку, не появились крупные феодальные магнаты.

Той же точки зрения придерживается и Окуно Такахиро, который считает, что сложившиеся здесь социально-экономические и политические условия объективно тормозили процесс превращения военных администраторов провинций в новых даймё. Автор подчеркивает важную роль, которую играли волнения крестьян, в том числе и особенно позиция мелких землевладельцев, стремившихся, как отмечает Окуно, расширить свои земельные наделы и поэтому нередко выступавших против феодалов. Однако вряд ли можно согласиться с выводом автора, будто в областях Токайдо, Хокурику и Санъедо даймё происходили в основном из числа мелких землевладельцев типа мелкопоместного дворянства, в чем он усматривает отличительную особенность этого процесса в центральной части Японии.

Особенности процесса становления новых даймё были вызваны не только территориальными отличиями, но и теми задачами, которые феодальные владетели ставили и пытались решать на разных этапах борьбы за власть. Некоторые японские историки выделяют три таких этапа или периода, прямо связывая их с характером и стратегическими целями, которые преследовали новые даймё, участвуя в межфеодальных войнах. На первом этапе ставилась задача овладения территорией той провинции, где находились их владения. На втором этапе крупный феодал, который завладевал одной провинцией, стремился установить свое господство в регионе, подчиняя своей власти несколько провинций. И, наконец, третий этап определялся развертыванием еще более широких по масштабу и жестоких по характеру боевых сражений с целью осуществления заветной мечты каждого феодального властелина, даже тех, кто понимал ее несбыточность, — установления безраздельного и единоличного господства над всей страной.

К середине XVI столетия в Японии образовалось несколько центров или полюсов силы, представленных наиболее могущественными новыми феодальными владетелями. На востоке и северо-востоке страны это были Такэда Сингэн, Уэсуги Кэнсин, а также сильный феодальный магнат Го-Ходзё, владения которого составляли семь провинций: Сагами, Мусаси, Ава, Кадзуса, Симоса, Хитати, Симоцукэ. На западе и юго-западе страны наряду с новым даймё Мори Мотонари влиятельную силу представлял Тёсокабэ Мототика, владевший большей частью острова Сикоку. На острове Кюсю значительно укрепили свои позиции Симадзу и Отомо.

Карта 1. Япония в XVI в.

Каждый из новых даймё мечтал овладеть столицей и подчинить себе всю страну. Но далеко не каждый мог реально рассчитывать на успех. Необходимо было обладать большой военной мощью, чтобы, победив своих ближайших соседей, преодолеть сопротивление тех, чьи владения лежали на длинном пути к столице. Чем ближе владения новых даймё примыкали к столице, тем меньше усилий надо было затрачивать им на борьбу с теми, кто мог преградить им путь к власти, тем больше было шансов на успех. Автор «Неофициальной истории Японии», описывая события, которые разворачивались в этой стране в годы Тэнсё (1573–1592), когда каждый влиятельный князь грезил том, чтобы добраться с войсками до столицы и установить свою верховную власть, выделяет четырех самых крупных в то время феодалов, которые, до его мнению, были ближе всех к цели. Это феодальные дома Го-Ходзё, Такэда, Уэсуги и Мори. «Мори из провинции Аки, — повествует автор, — владел огромной территорией, включавшей области Санъёдо и Санъиндо с 13 провинциями. Вторым по могуществу был Ходзё из провинции Идзу, обладавший 8 провинциями в районе Канто. Такэда из провинции Каи владел провинциями Синано, Хида, Суруга и Кодзукэ. Феодалу Уэсуги из провинции Этиго принадлежали провинции Эттю, Ното и Кага. Все они враждовали между собой. Занимаясь сельским хозяйством, они постоянно участвовали в боевых сражениях, и каждый имел войско в несколько тысяч человек.

Для того чтобы достичь столицы — Киото — и таким образом установить свою верховную власть над всей страной, Ходзё должен был пройти с войсками через владения Такэда и Уэсуги. Но это не могло остаться незамеченным. В свою очередь, оба эти дома враждовали между собой и постоянно вели войну, пока Такэда не установил полного контроля над провинцией Синано.

Мори обладал огромными владениями, но, поскольку они были расположены очень далеко и ему предстояло преодолеть слишком большое расстояние, он не мог добраться до столицы».

Думается, что из всех перечисленных феодальных князей Такэда Сингэн имел, пожалуй, наибольшие шансы распространить свою власть и влияние на всю страну. Если бы не его внезапная смерть, неизвестно, как сложилась бы борьба за объединение страны и какие очертания приняли бы многие важные события той эпохи японской истории.

Несмотря на большие возможности, которые открывались перед честолюбивыми замыслами членов феодального дома Такэда, главные события развертывались все же в центральных провинциях. Борьба между феодалами средней руки должна была не только выявить самого сильного среди новых даймё, но и решить вопрос о власти в стране в целом.

Чем объяснить, что новые даймё свои притязания на верховную власть непременно связывали с походом на столицу и ее захватом, несмотря на то что овладение столицей далеко до всегда гарантировало, что они будут избавлены от подстерегавших их на каждом шагу неожиданностей и опасностей, даже там и тогда, когда, казалось, вся полнота власти сосредоточена в их руках?

Дело в том, что в данном случае речь шла не просто об овладении столицей, служившей политическим, экономическим и культурным центром страны, ее главным нервом. Речь шла о городе Киото, древнем религиозном центре, месте пребывания императора. Императорский трон в глазах простого народа олицетворял собой символ верховной власти — не только светской, но и религиозной. Поэтому феодальный князь, как бы могуч и силен он ни был, овладев столицей, получал наконец возможность как бы соприкоснуться с императорским троном, самому «освятиться», представить себя избранником бога и судьбы.

Даже влиятельные и могущественные сёгуны, находясь в зените славы и располагая неограниченной властью, любили демонстрировать, по крайней мере внешне, свое уважение к трону. Тем паче это должны были делать новые даймё, «выскочки смутного времени», многие из которых были безвестны, а некоторые не имели знатного происхождения. Поэтому они особенно нуждались в «благословении» трона.

Между прочим, мировая история знает немало примеров, когда претенденты на власть, притом не только представители феодальной знати, но иногда и руководители крестьянских движений, чтобы придать своей личности высокий авторитет и укрепить свои позиции, присваивали имя какого-нибудь царя или императора, а то и выдавали себя за лжепророков, святых и т. д. Вспомним хотя бы эпизод из отечественной истории, когда предводитель крестьянской войны 1773–1775 годов Емельян Пугачев, желая привлечь на свою сторону новых сторонников и поднять свой авторитет в глазах отсталой крестьянской массы, выдавал себя за царя Петра III, к тайному убийству которого была причастна императрица Екатерина II.

Овладение столицей имело немаловажное и военно-политическое значение: часто этого оказывалось достаточно, чтобы враждебно настроенные феодалы покорились тому, в чьих руках она оказывалась, не говоря уже о феодалах, которые занимали нейтральную позицию. Вот почему в период междоусобных войн территориальная близость феодального княжества к столице порой имела куда большее значение, чем численность армий и их вооруженность. Если столь могущественные феодальные магнаты, как Мори на западе или Го-Ходзё на востоке страны, фактически вышли из игры и были, по существу, исключены из борьбы за верховную власть, то не в последнюю очередь это объяснялось тем, что их владения находились далеко от Киото.

Среди претендентов на верховную власть такая возможность открывалась перед немногими, прежде всего перед теми, чьи владения либо непосредственно примыкали к столице, либо были расположены на близком к ней расстоянии. В этом отношении новые даймё центральных провинций имели ряд неоспоримых преимуществ. Одно из них мы уже отметили: их владения находились в центральной части страны, т. е. в непосредственной близости от столицы. Это были и более развитые в социально-экономическом отношении районы. Высокий уровень развития производительных сил, покровительственная политика в отношении новых видов производств, содействие расширению внутренней и внешней торговли обеспечивали приток все новых денежных средств, которые были необходимы для содержания больших армий, проведения дорогостоящих военных кампаний, совершенствования военного дела. Не случайно именно в армиях этих даймё впервые в Японии было применено огнестрельное оружие, что привело к существенным изменениям в тактике ведения боя, потребовало пересмотра многих положений военного искусства.

В сложной, до предела накаленной обстановке постоянных военных столкновений многое зависело от исхода борьбы между главными претендентами на верховную власть. От того, как сложатся взаимоотношения между ними, какие силы — центробежные или центростремительные — в конечном счете одержат верх, зависели судьбы не только того или иного феодального клана, но и самого государства.

В эпоху непрестанных феодальных войн каждый крупный феодал, даже если он и не помышлял о захвате столицы и подчинении всей страны, вынужден был в целях защиты собственных владений и ограждения себя от любых посягательств на свою автономию содержать достаточно большую, хорошо оснащенную и обученную армию, постоянно заботиться о ее боевой мощи, владеть новейшими методами и средствами ведения войны. Это было время, когда в Японии впервые выделяется весьма многочисленный слой населения, для которого служба в феодальных армиях становится главным занятием.

Это были уже не прежние княжеские дружины, которые набирались на то время, пока шли военные действия, а регулярное войско, состоявшее фактически из профессиональных военных. К тому времени относится и выделение в особую отрасль военного производства, специализировавшегося на изготовлении различных видов оружия, включая огнестрельное, воинского снаряжения.

Оба эти момента — появление постоянных, крупных по численности феодальных армий, их содержание и оснащение, а также выделение военного производства в самостоятельную и важную отрасль хозяйства — оказали решающее воздействие на все, по существу, стороны жизни японского общества во второй половине XVI века, так или иначе втягивая в орбиту войны всех и каждого.

Содержание массовых армий не просто отвлекало от производительной деятельности огромное число людей, но и требовало все новых и новых материальных затрат, которые вынуждено было нести общество, но прежде всего, конечно, главные производители материальных ценностей — крестьяне. Некоторые японские историки, исследующие эпоху феодальных войн, высказывают мысль, что рост военного производства, вызванный объективными потребностями междоусобной борьбы, имел и определенные положительные последствия, поскольку-де развитие военной промышленности способствовало улучшению орудий труда, в том числе в сельском хозяйстве, что и привело якобы к процветанию японской деревни. При этом неоправданно ссылаются на известное изречение древнегреческого философа Гераклита Эфесского, гласящее: «Раздор есть отец всего».

Разумеется, военное производство развивалось во взаимосвязи с другими отраслями народного хозяйства и в известной мере влияло на общий подъем технического уровня и рост экономического потенциала страны. Но это влияние было крайне однобоким, и его «позитивный» результат не шел ни в какое сравнение с теми отрицательными последствиями, какие войны со всеми усовершенствованными видами оружия, необходимого для их ведения, причиняли обществу, не укрепляя, а разрушая производительные силы.

Все возраставший спрос на оружие заставлял феодалов расширять его производство непосредственно у себя во владениях. Они создавали в призамковых городах кузнечные и литейные мастерские, в которых изготовлялись различные виды оружия и отдельные части к ним. Здесь же селились мастера по пошиву одежды для воинов, по изготовлению доспехов и другого снаряжения. Выводились особые породы лошадей, специально предназначавшихся для боевых сражений.

На вооружении феодальных армий находились традиционные виды оружия: лук и стрелы, мечи, которые применялись в ближнем бою, алебарда, пика и др. Длина лука, который изготовлялся из ценных пород лиственницы, достигала иногда 2,5 м, что позволяло посылать стрелы на довольно большие расстояния. В дальнейшем, когда потребность в оружии резко возросла, лук стали делать также из бамбука.

Большое значение имела экипировка воинов. Металлические шлемы, латы, панцири, кожаные нагрудники — все то, что защищало воина, а также металлические пластины, предохранявшие лошадь, производили в больших количествах в каждом феодальном княжестве.

Японские феодалы быстро освоили огнестрельное оружие и хорошо организовали его производство. Вначале некоторые вещества, необходимые для производства пороха, например селитру, приходилось ввозить из других стран, но вскоре наладилось их производство в самой Японии, так же как и свинца, необходимого для изготовления пуль. Фитиль, с помощью которого поджигали порох при стрельбе, изготовляли из коры японского кипариса, бамбукового волокна, а в дальнейшем научились делать из хлопчатобумажной ткани отечественного производства. Менее чем за три десятилетия, прошедшие после боя, в котором впервые в Японии было применено огнестрельное оружие, оно получило самое широкое распространение и в битве при Сэкигахара в 1600 году использовалось уже в массовом количестве.

Расширение военных действий, необходимость постоянно находиться в боевой готовности вынуждали феодалов систематически заниматься военным делом, совершенствовать тактику ведения боевых операций. Чаще бой выигрывали военачальники, лучше разбиравшиеся в вопросах военного искусства, те, кому удавалось перехитрить противника, обнаружить более высокое стратегическое и тактическое мышление.

Если говорить о наступательной тактике, применявшейся в то время в Японии, то можно выделить два разных по содержанию вида боя: атаку на замок противника, где были сосредоточены его основные силы, и сражение на равнинной местности. В первом случае важное значение имел фактор внезапности, а также умение правильно выбрать направление атаки, нанести удар там и тогда, где и когда противник меньше всего ожидал нападения. Если же не удавалось взять замок приступом, тогда прибегали к длительной его осаде. Для этого использовали различные приемы и методы борьбы. Чаще всего перерезали все пути, по которым доставляли осажденным войскам продовольствие, воду, оружие и боеприпасы, т. е. ставка делалась на то, чтобы взять осажденных измором и заставить капитулировать. Применялся и такой способ: недалеко от замка возводилась высокая плотина, которая поднимала уровень воды в ближайших реке или водоеме, а затем вся эта мощная водная лавина обрушивалась на замок и его обитателей.

Что же касается сражений на равнине, то тактика такого боя претерпела особенно большие изменения. С одной стороны, это было вызвано появлением огнестрельного оружия, а с другой — тем, что в боях принимали теперь участие огромные войска: в одном бою иногда по нескольку десятков тысяч человек с обеих сторон. Военных сражений таких масштабов Япония до того времени не знала.

Изменился и боевой порядок, появились специальные подразделения, на которые возлагались принципиально иные функции. И хотя новые даймё довольно цепко держались за старые, привычные правила и приемы ведения боевых действий, сама жизнь вынуждала их постоянно совершенствовать формы и методы борьбы, лучше разбираться в военной обстановке и, сообразуясь с ней, принимать быстрые решения. Большое значение имело, в частности, использование сил прикрытия для оказания поддержки наступающим войскам.

Некоторые японские историки говорят даже об эпохе межфеодальных войн как о времени осуществления настоящей революции в военном деле, сравнивая при этом тактическую изобретательность новых даймё с тактикой Наполеона, успешно примененной им во время Аустерлицкой битвы. Такое сравнение лишено всяких оснований, и прежде всего потому, что победа под Аустерлицем объясняется, как справедливо отмечал видный советский исследователь А. З. Манфред, не только военным талантом Бонапарта и даже не преимуществами его смелой, инициативной тактики над косной, рутинной тактикой генерала Вейротера, наиболее отчетливо выражавшего ограниченно-педантичный консерватизм отжившей феодальной доктрины, а главным образом тем, что это был «решающий поединок нового и старого миров». Этого, конечно же, нельзя сказать о сражениях, которые проходили в Японии даже в самый разгар феодальной междоусобицы, о сражениях, которые не затрагивали характера социально-политической системы. Это не значит, разумеется, что соперничавшие друг с другом крупные японские феодалы, не признававшие центральное правительство, отстаивавшие сепаратизм и претендовавшие на верховную власть, не пытались проявить необходимую изобретательность и инициативу в определенной тактике и даже стратегии. Все это имело место, как было и то, что каждый из них стремился побеждать не только числом, но и умением, словом, хотел быть на уровне современных ему требований и задач.

Все помыслы новых даймё были направлены на расширение своих территориальных владений, установление личной диктатуры сначала в своем регионе, а затем, если удастся, и в масштабах всей страны. И хотя они с головой уходили в борьбу за власть и не имели ни сил, ни возможностей вплотную заниматься делами своих владений, тем не менее наиболее дальновидные из них прекрасно понимали, что без сильных опорных пунктов и надежных тылов невозможно вести длительную и изнурительную борьбу со своими ближними и дальними соседями, устоять в этом стремительном потоке, который безжалостно сметал на своем пути признанные авторитеты, веками складывавшиеся общественные отношения, устоявшиеся традиции, сам уклад жизни.

Разрушая старые порядки и превращая свои владения в обособленные самостоятельные княжества, новые даймё рассматривали их чуть ли не как «государства в государстве». Они издавали законы и распоряжения, имевшие обязательную силу на территориях, находившихся под их контролем, вводили систему строгого контроля за всеми сферами жизни: экономической, социальной, политической, военной. В кодексах законов, издававшихся новыми даймё, так называемых кодексах семейного права (кахо), содержались статьи, которые предписывали строгую регламентацию в части уплаты налогов, устанавливали правила ведения торговли, определяли морально-этические нормы и т. д.

В этих кодексах говорилось также о том, как надлежит вести себя и чем должны руководствоваться представители новых феодальных домов. Так, в кодексе, разработанном новым даймё Асакура из провинции Этидзэн и предназначенном для данного клана, говорилось, например, о том, что пожилые члены этой феодальной семьи не должны занимать высокие посты и должности в своих владениях. Вассалам, преданно служившим дому Асакура, не следует предоставлять административных должностей, если по своим данным и способностям они того не заслуживают. Даже в том случае, говорилось в одной из статей закона, если будет заключен мир с соседом, все равно надо сохранять свою агентуру в чужих провинциях, чтобы можно было получать оттуда информацию. Членам семьи Асакура предписывалось воздерживаться от излишней роскоши и пышности. Даже по праздникам им следует одеваться в скромную одежду из недорогих тканей. При подборе слуг надо руководствоваться не столько их умственными способностями, сколько их честностью. Нельзя допускать, чтобы по-настоящему талантливые люди покидали службу при доме Асакура. Высказывалась необходимость не реже трех раз в год направлять честных и способных людей с инспекционными поездками по провинции, с тем чтобы знать, о чем говорят люди различных классов и сословий, и чтобы можно было с учетом их мнений исправить ошибки и недостатки в ведении дел. На территории провинции только правителю разрешалось иметь замок. Всем знатным людям надлежало проживать в призамковом городе, а ведение дел в поместьях передавать своим управляющим.

Образование самостоятельных феодальных княжеств происходило на фоне упадка мелких и средних феодальных поместий, которые постепенно поглощались крупными феодалами, сосредоточившими в своих руках огромные земельные владения. Междоусобные войны придали этому процессу сложный и противоречивый характер. С одной стороны, как справедливо замечает акад. Е. М. Жуков, разрушение мелкопоместного хозяйства «имело своим следствием катастрофическое снижение производительности сельского хозяйства, распад ранее существовавших экономических связей, полное падение престижа феодалов и невиданное обострение классовой борьбы», но с другой — образование крупных феодальных княжеств создавало благоприятные условия для нового роста производительных сил. Показателями этого роста, в особенности в области сельского хозяйства, могут служить появление новых его отраслей, усовершенствование орудий обработки почвы, наметившаяся специализация районов по определенным видам сельскохозяйственных культур и т. д. Об этом же свидетельствует и расширение обрабатываемой площади.

Вся обрабатываемая площадь страны на протяжении шести столетий — с X по XV век — оставалась почти неизменной. В начале X века она составляла 862 796 тё, к началу XV века — 946 016, а к концу XV — началу XVI века даже сократилась до 854 711 тё, что было связано с резким обострением междоусобных войн. Однако к концу XVI столетия наблюдается некоторое расширение обрабатываемой площади примерно до 1,5 млн. тё. Правда, при этом нельзя не учитывать то, что единица измерения земельной площади несколько уменьшилась. Если раньше 1 тё был равен примерно 1,2 га, то к концу XVI века в результате проведения земельного кадастра он стал равен примерно 1 га. И все же рост обрабатываемой площади имел место.

Что касается данных об урожае риса — основной сельскохозяйственной культуры, то они (и то ориентировочные) имеются лишь на конец XVI века. Весь годовой урожай риса в стране составлял в то время 18–18,5 млн. коку. Следует отметить, что в XVI столетии довольно широкое распространение получили новые сельскохозяйственные культуры: хлопчатник, чай, табак, сахарный тростник, сладкий картофель и др. Чай, до этого культивировавшийся в основном в провинции Ямасиро, в XVI веке стали возделывать также в провинциях Ямато, Тамба, Ига, Исэ, Суруга, Мусаси и др. Распространение культуры чая привело к увеличению производства фарфоро-фаянсовых изделий, которое было сосредоточено главным образом в Сэто (провинция Овари), откуда и происходит название японских фарфоровых изделий — сэтомоно. К XVI веку значительное развитие получили льноводство, шелководство, а также производство хлопчатобумажных и шелковых тканей. Наиболее крупными центрами текстильного производства становятся города Киото, Сакаи, Хаката, Ямагути и др.

К этому времени наметилась некоторая специализация районов по видам производства. В «Письмовнике» («Тэйкин орай»), этом своеобразном моральном кодексе, содержащем поучающие наставления, правила и нормы поведения человека в японском обществе периода Муромати, содержатся сведения, позволяющие судить о том, в каких провинциях какие виды товаров и изделий производились. Провинция Синано, например, славилась производством полотна, а Кодзукэ — возделыванием хлопчатника, в Кага занимались разведением шелкопряда, в Хитати производили чесучу, провинция Бинго славилась искусством приготовления сакэ, хлебные злаки (муги) выращивались в основном в Тикудзэн и Тикуго, в богатых лесами провинциях Тоса и Аки занимались заготовкой пиломатериалов, в Сануки было налажено производство рисовой бумаги, в провинциях Каи и Нагато разводили скот и т. д.

В то время на японских нолях, отмечал акад. Н. И. Конрад, выращивалось до ста сортов риса, двенадцать сортов пшеницы, ячменя, проса, четырнадцать сортов бобовых. Благодаря применению водяного колеса улучшилась техника полива, а это позволило снимать два урожая в год. Широкое распространение получили промысловые культуры: хлопчатник, конопля, масличные растения, лаковые деревья, из которых приготовлялись краски, и т. д.

В XVI веке большое развитие получила горнорудная промышленность. Один за другим открывались золотые прииски и серебряные рудники. Обнаруживались все новый залежи меди и других полезных ископаемых. Велась добыча серы, главным образом в провинциях Бунго и Сацума, ртути, минералов (наждак, агат) и т. д. Во второй половине XVI века серебро становится одним из главных предметов японского экспорта. По свидетельству португальских миссионеров, португальцы ежегодно ввозили в Японию 1,5 тыс. пикулей шелка-сырца, в основном из Китая, бархата, дамасской стали и других товаров, а вывозили серебра на сумму 500 тыс. дукатов (крусадо).

Оживленно развивалась в этот период японо-китайская торговля, которая имела большой удельный вес во внешней торговле Японии. Уже в XII веке Япония импортировала из Китая шелк, парчу, пудру, фимиам, сандаловое дерево, фарфор, медные монеты, а экспортировала в Китай золото, ртуть, веера, лакированные изделия, ширмы, мечи, пиломатериалы. В XVI веке происходит дальнейший рост японского экспорта в Китай по отдельным статьям. Так, если в 1433 году экспорт медной руды составлял 2,5 т, в 1453 году — 91,2, то в 1539 году — уже 179,1 т. В Китай было вывезено в 1433 году 3 502 японских меча, в 1453 году — 9 900, а в 1539 году — 24 862. Всего за первую половину XVI века было вывезено в Китай 100 тыс. мечей японского производства.

Внешняя торговля оказывала благотворное влияние на развитие японской экономики, особенно горнодобывающей промышленности. Она способствовала росту товарности изделий ремесла, расширению внутреннего рынка, укреплению торгового капитала, что вело к углублению общественного разделения труда.

Рост производительных сил, в особенности расширение товарно-денежных отношений, расцвет городов как центров ремесла и торговли — все это явилось серьезной экономической предпосылкой политического объединения страны. Конечно, до экономического единства страны, т. е. создания единой экономической системы, было еще далеко. Однако процесс развивался именно в этом направлении.

Военно-политическая обстановка в стране все настойчивее выдвигала проблему образования единого централизованного государства.

Сохранится ли состояние политической раздробленности, пойдет ли Япония по пути дальнейшего территориального дробления, будут ли появляться все новые обособленные самостоятельные княжества, или верх одержат центростремительные тенденции, какими темпами будет развиваться процесс объединения страны, какой характер и какую форму он в конечном итоге примет, кто окажется во главе этого движения?

Эти вопросы стояли в центре общественно-политической жизни Японии середины XVI столетия. Они отражали сложную расстановку внутриполитических сил: значительно ослабленному, но крепко державшемуся за власть сёгунату противостояли новые владетельные князья с их растущей военной и экономической мощью; все активнее заявлявшие о себе народные массы — движение крестьян и городских низов — поднимались на борьбу против феодального гнета, требуя социально-экономических и политических перемен.

Все предвещало наступление важных событий, которым предстояло многое изменить в положении и облике страны, определить направление ее будущего развития.

 

Глава вторая

Возвышение самурайства

Самурай, или буси, означает «воин». В древней Японии термин «самурай» (буквально «слуга») помимо своего прямого употребления в значении «быть в услужении у знатного лица» применялся также для обозначения воинов, которые несли караульную службу в императорском дворце и патрулировали улицы и площади столицы..

Позднее, с развитием феодальных отношений, самураями стали называть членов вооруженных дружин, создававшихся владельцами поместий (сёэн) для охраны своих владений от нападения соседних феодалов, а также для подавления крестьянских выступлений. Дружины эти постепенно расширялись и превращались в настоящее княжеское войско, без которого ни один сколько-нибудь влиятельный феодал, все больше обособляясь не только от соседа, но и от центральной власти, не мыслил уже своего существования. Чем крупнее был феодал, тем острее он ощущал потребность в собственном войске.

Самураи-воины вербовались в основном из более или менее обеспеченной части сельского населения: деревенских старост, владельцев именных наделов (мёдэн), других слоев крестьянства. Будучи членами феодальных дружин, самураи в массе своей не порывали с земледелием. После боевых сражений они, как правило, возвращались в родные деревни и продолжали крестьянствовать. Несложная военная техника и снаряжение, которым был вооружен самурай, ограниченные масштабы боевых сражений не требовали от самураев высокой выучки и постоянного нахождения на военной службе.

Небольшая часть самурайства за верноподданническую вассальную преданность феодалу получала от него в дар землю вместе с приписанными к ней крестьянскими дворами. Такие самураи впоследствии сами превращались в феодалов, нередко достаточно влиятельных, жестоко эксплуатируя безземельных крестьян. В основном же земельные участки, которые получали самураи за военную службу, были небольших размеров. Самураи сами их обрабатывали, лишь изредка прибегая к найму арендаторов. По своему положению это были, по определению акад. Е. М. Жукова, полукрестьяне, которые по первому же зову своего властелина, как по сигналу боевой тревоги, являлись на приписные пункты и в составе военных дружин участвовали в боевых сражениях.

Медленно, но неуклонно развивался процесс выделения самурайства в самостоятельный класс-сословие, укреплялось его привилегированное положение в японском средневековом обществе. Чем дальше, тем больше самурайство взбиралось вверх по иерархической лестнице, оспаривая у древней родовой аристократии власть и привилегии.

По составу и имущественному положению самурайство не было однородным. Кроме низшего и среднего слоев, сохранявших тесную связь с крестьянством, начинают выделяться самураи более высокого ранга, занимавшие верхние ступеньки феодальной пирамиды власти. Некоторые из них входили в ближайшее окружение сёгуна.

Судьба самурайства все прочнее переплеталась с феодальными войнами и все больше зависела от них. Войны становились содержанием всей их жизни. Самураи существовали для войн и жили войнами. Чем чаще возникали войны и чем дольше они продолжались, тем острее ощущалась потребность в самурайском воинстве.

В XVI столетии, когда междоусобицы происходили уже не эпизодически, но непрерывно и становились, по существу, постоянно действующим фактором на политической сцене Японии, потребность содержать достаточно сильные, хорошо обученные и значительные по численности феодальные армии необычайно возросла. Самурайство как ударная сила феодальных армий приобрело черты профессиональных военных, обособилось в замкнутую, хотя и достаточно широкую общественную группу, объединенную общностью социальных и профессиональных интересов.

Пока самураи, находясь в частнопоместных хозяйствах, сохраняли прочные связи с землей и крестьянством, они не представляли самостоятельного социально-классового образования с исторически определенным, отличным от других классов и социальных групп положением в системе общественных отношений. Лишь с образованием крупных феодальных княжеств социальное положение самурайства начинает качественно меняться: самурайство обособляется от основной массы крестьянства и превращается в самостоятельную общественную группу. Начавшись в период Камакура, а точнее, в конце XII — начале XIII века, этот процесс окончательно завершился в середине XVI столетия.

В истории японского самурайства были свои периоды взлета и падения, расцвета и упадка. Однако в исторических судьбах самурайства XVI век занимает особое место. Именно в то время произошел качественный сдвиг в общественном положении самураев, которые полностью порывают с землей и крестьянством и окончательно формируются как самостоятельный класс-сословие, господствующий над всем обществом.

Обособлению самурайства и выделению его в особый самостоятельный общественный класс-сословие помимо структурных изменений в самом японском феодализме и непрерывно продолжавшихся межфеодальных войн способствовало еще одно немаловажное обстоятельство. В XVI веке в Японии впервые появилось огнестрельное оружие, которое завезли в страну португальские купцы. Оно произвело ошеломляющее впечатление на японских феодалов, которые наперебой скупали его за большие деньги у португальцев и испанцев. Спрос был так велик, что вскоре в самой Японии налаживается довольно широкое оружейное производство.

Огнестрельное оружие произвело подлинный переворот в военном деле, вызвало большие изменения в тактике ведения боя, потребовало совершенствования военного искусства. Появился новый для японских феодальных армий род войск — пехота, на вооружении которой находилось огнестрельное оружие. Фитильные ружья-аркебузы, употреблявшиеся в Европе в XIV–XVI веках, японцы окрестили «танэгасима» (по названию острова, на котором в 1542 году высадились португальцы, доставившие сюда огнестрельное оружие). Наряду с конницей, испокон веку считавшейся главной силой на ратном поле, вооруженной копьями-пиками и стрелами, появляются пехотинцы, которых называли «легкие на ноги» (асигару).

У самураев в связи с этим резко увеличился объем воинских обязанностей. Японский самурай XVI века — это уже не средневековый конный латник, а владеющий огнестрельным оружием воин, знакомый с тактическими основами боя, ибо сам бой приобрел ряд качественно новых черт, менялись его характер и содержание. Победителем из него далеко не всегда теперь выходил тот, у кого было больше войска. Успех сражения все чаще определяли не только внезапность нападения, воинская доблесть и отвага самураев, как это часто бывало прежде. Одного этого уже было недостаточно. Все большее значение приобретали оснащенность феодальных армий огнестрельным оружием и степень владения им. Не только числом, но в еще большей мере умением можно было выиграть военную кампанию.

В круг новых обязанностей самураев входило не только отличное владение огнестрельным оружием, но и глубокое освоение новых способов ведения боя, важнейшим элементом которого постепенно становился огонь. Для того чтобы выиграть сражение, войска должны были добиваться полного взаимодействия всех подразделений и частей, постоянно маневрировать, осуществляя обходы противника с флангов и нанося ему ощутимые удары с тыла.

Появление на вооружении феодальных армий огнестрельного оружия вызвало не только серьезные изменения в тактике ведения боя, в характере наступательных операций. Оно потребовало сооружения более надежных оборонительных укреплений.

В первую очередь это коснулось замков феодалов, служивших главными опорными пунктами новых владетельных князей, их цитаделью и оплотом. Новые даймё прекрасно понимали военное значение замков, особенно при неослабевающем накале военных действий в стране, непрерывном расширении производства и все более массовом применении огнестрельного оружия. Величественная грандиозность замков, их пышное убранство, символизировавшие могущество и силу влияния новых феодальных магнатов, свидетельствовали также о резко возросшем военно-оборонительном значении этих укреплений. Каждый крупный феодал стремился опередить своего соперника в изобретательности не только по части архитектурных форм и дорогостоящих украшений, но и но надежности фортификационных сооружений.

Вместо старинных деревянных замков воздвигались внушительных размеров мощные укрепления из камня и железа, настоящие крепости, за высокими и толстыми стенами которых могло расположиться немалое войско. Такие крепости-замки почти невозможно было взять штурмом. Укрывавшиеся в них феодалы со своим войском способны были выдерживать длительную осаду.

Хотя в среднем японские средневековые замки занимали небольшую площадь, всего метров 500–600 в длину и 200–300 в ширину, но уже и в ту пору воздвигались значительные по размерам и огромные по площади замки. Их отличали грандиозные дворцовые здания в несколько этажей, крепостные стены со сторожевыми башнями, надежно охранявшие обитателей замка от внешней опасности. Непременная принадлежность японского средневекового замка — широкие и глубокие искусственные рвы, окружавшие его со всех сторон и служившие дополнительным средством защиты. Иногда эту функцию выполняла естественная водная преграда — река, озеро или непроходимые болота. Замки-крепости сооружались, как правило, па гористой или холмистой местности, на краю отвесной скалы в сотни метров высотой, что в те времена также обеспечивало их неприступность.

Во второй половине XVI века в Японии строятся весьма значительные по размерам феодальные замки. Например, общая площадь только внутренних помещений замка, принадлежавшего феодальному клану Такэда из провинции Каи, составляла почти 20 тыс. кв. м. Замок Одавара, построенный феодальным магнатом XVI века Го-Ходзё, располагался на обширной территории, обнесенной крепостными стенами, площадью 170 га. Общая протяженность крепостных стен равнялась приблизительно пяти километрам. Это почти в два раза больше протяженности стен Московского Кремля.

По мере того как самураи, порывая с деревней, оседали у стен феодальных замков, здесь вырастали поселения, постепенно превращавшиеся в города. Этот тип феодального города, получивший наименование призамкового, был самым распространенным в средневековой Японии. По подсчетам японского историка Харада Томохико, в течение всего XVI столетия в этой стране появилось 184 новых феодальных города, из них 83 развивались как призамковые. Многие знаменитые японские замки, вокруг которых бурно расцвели такие крупные города, как, например, Нагоя, Химэдзи, Осака, Канадзава, Одавара, Фукуока и др., были основаны в XVI веке, преимущественно во второй его половине.

Призамковые города становились политическими, экономическими и военными центрами крупных феодальных княжеств. Вместе с тем они явились рассадниками новой культуры, прежде всего архитектуры и стенной живописи. Замки при всей их громоздкости и вычурности представляли собой великолепный архитектурный ансамбль, оригинальные формы и национальный стиль которого в неповторимом своеобразии смогли передать дух и атмосферу той эпохи. Великолепная внутренняя отделка замков, выполненная мастерами-умельцами, росписи знаменитых художников составили яркую страницу в истории самобытной японской культуры, внесли качественно новые, в значительной мере реалистические моменты в ее развитие.

Самураи вместе с их челядью составляли значительный процент жителей призамковых городов. Более того, вместе с ремесленниками и торговцами они, в сущности, явились той основой, на которой сформировалось впоследствии городское, так называемое третье сословие.

Как отмечалось выше, самурайство по своему составу не было однородным. Оно состояло не из одних полководцев и военачальников, но включало лиц среднего и младшего командного состава феодальной армии, для которых военная служба была единственным источником существования. Несмотря на эту неоднородность, можно, очевидно, говорить о японском самурайстве как о вполне обособленной и в целом единой общественной группе, связанной своей принадлежностью к воинству, что объединяло его, подобно клану, и превращало в самостоятельное военно-дворянское сословие.

Некоторые западные исследователи, пытаясь понять социальную природу и морально-нравственные особенности японского самурайства, иногда сравнивают его с европейским средневековым рыцарством. Так, английский профессор Б. Чемберлен полагал, что «воспитание, занятия, правила чести и, вообще, вся нравственная атмосфера, окружавшая самураев, представляла поразительное сходство с той, в которой находились английская знать и джентри в средние века. У них, так же как у англичан, безответное и восторженное повиновение феодальным повелителям перешло в преданность до гробовой доски монархам, управляющим по божественному праву. У них, так же как у англичан, имеют значение только происхождение и воспитание, а не деньги. Для самурая слово было равносильно обязательству, и ему предписывалось быть столь же благородным, сколь и храбрым. Без сомнения, некоторые резко обозначенные местные оттенки сильно отличают японские понятия о рыцарстве от западных. Обычай самоубийства, харакири, входящий в кодекс понятий о чести, хотя и напоминает дуэль наших предков, представляется одной из таких своеобразных особенностей. Еще более характерно отсутствие особой вежливости по отношению к прекрасному полу».

Разумеется, какие-то черты сходства между западноевропейским средневековым рыцарством и японским самурайством при желании можно найти. Но у них все-таки больше различий, чем сходства. Едва ли не самое существенное состоит в том, что рыцарство, хотя оно и принадлежало к военно-дворянскому сословию, оставалось прежде всего воинством, которое находилось на службе у господствующего класса, не являясь составной его частью. Что касается самурайства, к которому, строго говоря, относились все феодалы, от мелких и средних до крупных даймё, да и самого сёгуна, то это был в общем-то весь господствующий класс. Именно осознание своей принадлежности к господствующему классу объединяло самурайство, включая самые знатные его слои и прослойки, возвышало его над всеми другими слоями общества, ставило в совершенно особое положение, предопределяло специфические каноны, правила поведения, представления о чести и долге.

Если уж проводить историческую параллель, то с определенными оговорками самурайство можно было бы сравнить с дворянством, которое занимало господствующее положение в Западной Европе в феодальную эпоху. Но при этом следует учитывать по крайней мере два важных обстоятельства. Во-первых, самурайство было гораздо многочисленнее, чем западноевропейское дворянство. В странах Западной Европы дворянство в среднем не превышало 2 % общего числа населения. В Японии самурайство составляло не менее 10 % населения. Во-вторых, самурайство представляло собой не просто господствующий, привилегированный класс, а такую социально-политическую силу, в формировании и развитии которой решающую роль сыграл военный фактор. Это было не просто дворянство, а дворянство военное, с сильно выраженными военно-милитаристскими чертами. Это был один из редких примеров в мировой истории, когда господствующий класс как обыкновенная военная сила сам себя защищал, постоянно находился в состоянии военных действий, отстаивая свое господствующее положение в обществе и привилегии. Являясь продуктом военно-феодальной диктатуры, самурайство на протяжении многих столетий служило ей верой и правдой, представляло достаточно широкую и сильную в военном отношении ее опору.

Многочисленность самурайства, насчитывавшего, по некоторым оценкам, 2 млн., или более 11 % всего населения Японии в XVI веке, и объединявшего в своих рядах крупных феодалов, средних и мелких землевладельцев, а также тех, кого можно было бы отнести к так называемому служилому самурайству (т. е. тех, кто не имел своей земли и жил исключительно военной службой), ставила его в совершенно особое положение в японском феодальном обществе.

Своеобразие этого положения состояло в том, что самурайство выступало как бы в двух лицах: с одной стороны, оно само было господствующим классом-сословием, а с другой — представляло военную силу, которая ревностно отстаивала интересы и привилегии высших феодальных слоев и феодальную систему, как таковую. Это достигалось не столько благодаря общности экономических интересов самурайства и его материального положения, сколько единой системой политических, философских и религиозных взглядов, которых твердо придерживалось самурайство. Может быть, именно в этом кроется одна из глубинных причин, объясняющих, почему, несмотря на сильные потрясения, стремительные и часто неожиданные передвижения и перестановки внутри правящего класса, сопровождавшиеся бесконечными кровопролитными и опустошительными междоусобными войнами, существовавшая в стране система политической власти, формы и методы господства, по существу, оставались стабильными.

До тех пор, пока самурайство выступало единым и сплоченным в своей основе социальным организмом, хотя и было разбросано по враждовавшим между собой лагерям, феодальные устои оставались достаточно прочными, мало подверженными кардинальным переменам. Вместе с тем, как свидетельствует опыт японской истории, разложение, упадок и в известном смысле гибель японского сёгуната были в какой-то мере вызваны разорением и расслоением самурайства в результате лишения значительной его части, особенно низшего самурайства, сначала земли, а затем и других источников дохода, что привело к возникновению в его среде глубоких оппозиционных настроений, росту социального недовольства. Правда, этот процесс происходил уже в значительно более поздний период истории японского феодализма.

Особое положение самурайства в обществе предопределялось специфическими канонами, правилами и нормами поведения, устойчивыми представлениями о долге и чести. Все эти принципы и правила, вырабатывавшиеся на протяжении веков, составили систему взглядов и норм поведения, своеобразный неписаный моральный кодекс японского самурайства, известный под названием «путь самурая-воина» (бусидо).

Морально-этические правила и нормы поведения, отразившие идеологию господствующего класса феодальной Японии, призваны были, с одной стороны, выделить самураев из всей остальной массы населения, поставить их в привилегированное положение, а с другой — привить им верноподданническую идеологию, доказать, что слепая верность и бездумная преданность сюзерену являются главной добродетелью самурая. Это вполне отвечало интересам сохранения и укрепления существовавших в стране социально-политических порядков. Вассальные отношения, которые пронизывали самурайский кодекс, распространялись в большей или меньшей степени на все слои самурайства, включая самые высокие его прослойки. Исключение составляли лишь сёгун да император, на которых не распространялись никакие регламентации.

Суть самурайской морали и самурайского бытия выражена в таких, например, типично самурайских пословицах и поговорках: «Лучший среди цветов — вишневый, первый среди людей — самурай»; «Когда стоишь перед своим господином, забудь о собственном отце и родном сыне». В этих лаконичных по форме, но достаточно емких по содержанию фразах, с одной стороны, подчеркивается общественное превосходство самураев, а с другой — внедряется в их сознание психология верноподданнического преклонения перед господином, который занимает более высокую ступеньку иерархической лестницы.

Если попытаться выделить наиболее характерные черты, которые в совокупности определяли бы облик японского самурая, то следовало бы, очевидно, прежде всего назвать такие основные качества, как вассальная преданность, воинственность, мужественность и отвага, высшим проявлением которых была готовность к самопожертвованию, пренебрежительное отношение к трудовой деятельности. Именно привитию этих качеств была посвящена вся система воспитания самураев. Этим требованиям должны были отвечать и морально-этические нормы, религиозные догматы, которыми весьма искусно пользовались представители господствующего класса для своего самоутверждения, сохранения и укрепления существовавших социальных порядков. Вооруженный самурай, этот «рыцарь без страха и упрека», верный своим понятиям о воинской чести, по первому зову готовый вступить в бой за своего господина — своеобразный символ феодальной Японии, раздираемой жестокими, кровопролитными междоусобными войнами. Из всех самурайских заповедей едва ли не главной была та, чье авторство приписывают крупному феодальному магнату XVI века Такэда Сингэн, который в своем кодексе семейного права записал, что истинный самурай ни на минуту не должен расставаться со своим мечом даже тогда, когда находится с любимой женщиной.

Сложная система воспитания самурая должна была привить ему такие моральные качества и профессиональные навыки, которые рождали бы в нем чувство собственного достоинства, давали возможность ощущать себя отличным от других людей, стоящим выше их. Эта система призвана была воспитать у самурая три главных качества: мудрость (ти), гуманность (дзин) и храбрость (ю). На этом треножнике держались моральные правила, которые были закреплены в самурайском кодексе бусидо и которыми строго руководствовались самураи.

Выработке этих свойств характера самураев способствовала хорошо продуманная система обучения и воспитания, включавшая целый комплекс разнообразных предметов — от фехтования и стрельбы из лука до философии, литературы и истории. Занятия гуманитарными дисциплинами преследовали цель дать самураям необходимый минимум общеобразовательной подготовки, повысить их интеллектуальный уровень. Все остальные предметы имели сугубо прикладной характер. Например, занятия каллиграфией вырабатывали четкий и красивый почерк в написании иероглифов и прививали самураям художественно-эстетический вкус, но в то же время по почерку и манере письма можно было как по своего рода индикатору судить о личных качествах и характере самурая.

Но, конечно, главное место в системе воспитания и обучения самураев отводилось военной подготовке. Сюда включались занятия по овладению боевым оружием, военной техникой и основами тактики, а также физическая подготовка. К тем далеким временам восходит и поныне широко распространенная в Японии борьба без оружия — «искусство самозащиты» (дзюдзюцу, или дзюдо). Этот вид борьбы, которую иногда называют «гибкий путь», был рассчитан на то, чтобы самурай в случае внезапного нападения на него более сильного противника мог, искусно владея различными приемами и способами борьбы, увернуться от удара и сам нанести ответный удар.

Неожиданные броски через тело, подножки, болевые захваты суставов, захваты на удушение, сильные и резкие удары рукой и ногой — эти и другие приемы не требовали большой мускульной силы. Они строились не на силе, а на ловкости и умении. Это была в основном оборонительная борьба без применения оружия. Ее целью было сковать противника, сделать его неспособным к сопротивлению. Поскольку расчет делался главным образом на применение болевых приемов, то необходимо было знать, какие части тела особенно чувствительны к ним, а это требовало от самурая знания анатомии человеческого тела.

Самураи прибегали к этому виду борьбы и в тех случаях, когда у воинов ломался меч или когда они переходили к рукопашной схватке. Кроме того, секретные приемы дзюдо применялись тогда, когда необходимо было избежать кровопролития. Например, во время торжественного выезда даймё каждый, кто оказывался на пути этой пышной процессии, должен был выразить свое почтение князю коленопреклонением, обязательно касаясь при этом лбом земли. В случае проявления неуважительного отношения к феодальному властелину сопровождавшие его самурай, чтобы не привлекать внимания остальной публики и не омрачать торжественности обстановки, использовали против такого смельчака не меч, а приемы дзюдо.

Борьба дзюдо возникла в самурайской среде, ее способы и приемы были известны только самураям и держались в строгом секрете от простого люда. Все же в среде крестьян, лишенных права носить мечи, был распространен свой вид борьбы без оружия, при помощи которого они могли обороняться от вооруженных самураев. Такое искусство самозащиты называлось каратэдзюцу или каратэдо.

Особое внимание уделялось военной подготовке самураев. Они должны были хорошо фехтовать, уметь метко стрелять из лука, в совершенстве владеть оружием и конем, разбираться в искусстве ведения боя. Главным оружием самурая был меч. Их было два: длинный, двуручный и короткий, типа кинжала. Ношение двух мечей было не только исключительной привилегией самураев, но и их святой обязанностью.

Производство мечей, которые считались священным оружием, издревле относилось в Японии к одной из самых почетных и очень престижных профессий. Мастера по изготовлению мечей пользовались особым покровительством крупных феодалов. Самурайские мечи отличались особой твердостью и упругостью при чрезвычайной остроте и стойкости лезвия. Технология их изготовления была крайне сложной. Чуть ли не миллион тончайших слоев разноуглеродной стали необходимо было прочно соединить между собой, чтобы получить клинок нужного качества. Иной раз на это уходило целых десять лет. Такие клинки не уступали по качеству знаменитым дамасским клинкам и считались лучшими на Дальнем Востоке.

В XVI веке в связи с расширением масштаба междоусобных войн спрос на мечи резко повышается. Создаются все новые центры по их производству. Лучше всего оно было налажено в провинциях Ямасиро, Ямато, Бидзэн, Сагами и Биттю. Здесь жили наиболее искусные мастера, чье великолепное умение производить очень высокого качества клинки, которые называли «живой душой самурая», пользовалось заслуженной славой не только в Японии, но также в Корее, Китае и некоторых странах Юго-Восточной Азии, куда клинки экспортировались.

С появлением в Японии огнестрельного оружия, потребовавшего организации армии на новых началах, самураям пришлось приобщиться к новым видам оружия, освоить все новшества в военном деле. Ружья находились на вооружении в основном у пехотинцев, которые были рекрутированы главным образом из низших слоев самурайства. Создание нового рода войск потребовало от самураев тактически более грамотного руководства боевым сражением. От этого в решающей мере зависели теперь боеспособность феодальной армии, ее мобильность и, что очень важно, умение не только стремительно атаковать противника, но и надежно обороняться, тем более что наряду с широким распространением огнестрельного оружия, которое доставляли в эту страну европейцы, началось его изготовление в самой Японии. Появились первые пушки, заряженные ядрами.

На протяжении многих столетий у самураев складывался свой особый стиль и уклад жизни, вырабатывались нормы поведения, которым они неукоснительно следовали. Даже по внешнему виду они выделялись из общей массы людей. У всех самураев была одинаковая прическа. Верхняя часть головы выбривалась, и волосы, собранные сзади и с боков в один пучок, перевязывались, смазывались жиром и аккуратно укладывались на макушке.

Как и для европейского дворянства, для института японского самурайства большое значение имело происхождение. Чем дальше и глубже в прошлое уходило своими корнями родословное древо, тем высокомернее и презрительнее самурай относился к тем, кто не был знатного происхождения. Правда, в ходе непрерывных междоусобных войн, составлявших неотъемлемую часть политической и военной истории японского феодализма, когда стремительно падали влияние и авторитет центральной власти, представленной некогда могущественной феодальной династией, принадлежность даже к самым древним аристократическим родам не могла оградить от неожиданных и крутых поворотов в человеческих судьбах. В это жестокое время больше, пожалуй, чем в другие периоды японской истории, было отклонений от исстари насаждавшегося в этой стране отношения к высокочтимым знаменитым предкам, прошлым заслугам, традициям и нравам.

Самурайство безжалостно выкидывало из своей среды тех, кто, лишившись сильного покровителя, разорялся, и в то же время быстро пополнялось за счет тех, кто «выбивался в люди» на волне междоусобицы. Самураями становились не только по наследству, но значительно чаще за заслуги на войне. Суровое военное время диктовало свои законы, предъявляло свои требования и мало считалось с нравами и обычаями прошлых времен. Жизнь и удивительная судьба Тоётоми Хидэёси — одно из самых ярких тому подтверждений.

Вся система воспитания и обучения самураев была насквозь пронизана религиозным фанатизмом, подогревавшим их смелость и храбрость, высшим проявлением которых считалось самопожертвование во имя особой вассальной преданности своему господину. Как справедливо отмечал акад. Н. И. Конрад, «основным действующим фактором психического уклада, свойственного военному дворянству, была религиозность».

Буддизм, утвердившийся к тому времени в японском обществе на правах господствующей религии, был активно воспринят самурайством главным образом за то, что одна из основных и популярных его доктрин, особенно наиболее распространенной секты дзэн, проповедовала бренность всего земного и призывала к повиновению и отрешенности от грешного мира. Это как нельзя лучше отвечало собственно самурайским моральным нормам, дополнительно подкрепляло их, в особенности те положения самурайского морального кодекса, которые воспевали как самую высокую нравственность самопожертвование и беззаветную преданность сюзерену. Буддийская секта дзэн выделялась среди других религиозных сект большей простотой культивируемых ею ритуальных обрядов, религиозно-нравственных принципов и норм поведения. Ее отличали строгая простота храмов, отсутствие всякой выспренности и пышности при совершении религиозных обрядов. Все это также вполне отвечало настроениям, царившим среди самурайства, особенно на первых порах, когда оно еще сохраняло связи с народными массами, черпало из народной среды и простого воинского быта такие черты и свойства характера, как скромность, общительность, настойчивость, человеколюбие, отзывчивость, мужественность.

Однако в дальнейшем эти качества претерпели у самурайства значительную деформацию, подчиняясь одной-единственной и самой главной цели — служению своему господину. Религия активно помогала культивировать в самурайстве такие качества, которые в максимальной степени отвечали интересам служения господствующему классу. Привития самураям именно этих качеств требовала вся атмосфера той эпохи, которую очень образно и точно передал акад. Н. И. Конрад: «Шла борьба, требовавшая непрерывного напряжения сил, открывавшая доступ к материальным благам, почету, славе; шла борьба, требовавшая постоянной мобилизации всех душевных и физических способностей, стойкости и упорства, мужества и жестокости, ума и хитрости. Лишь с такими качествами можно было преуспеть. Без них ждала гибель. Вместе с тем на формировании самурайских взглядов сказалось и воздействие господствующих верхов феодального общества, заинтересованных в том, чтобы эти качества были у их подчиненных, ибо блага сюзеренов и сеньоров добывались при помощи вассалов. Сказалось это воздействие и в том, что весь пыл воинов был направлен по нужному для господствующего слоя руслу — по линии служения господину. Так родилась доктрина верности, облагородившая действия полудиких вначале воинов, снабдившая их буйство и жестокость благородным ярлыком, а главное — поставившая их энергию на службу интересам их господ. Рядом с «верностью» стал принцип долга, превративший естественную настойчивость и упорство воинов в возвышенное начало морального порядка. Храбрость и отвага, свойственные отдельным дружинникам, превратились в мужество как некое благороднейшее свойство человеческой природы вообще — по конфуцианской формулировке, равноправное с двумя другими: разумностью и человеколюбием».

Это служение господину требовало от самурая полной отрешенности от всего, что могло отвлечь его от исполнения своего воинского долга, от повседневных действий во имя своего сюзерена, которому он был предан безгранично и ради которого готов был умереть в любую минуту. Самопожертвование, и в частности возведенное в ранг ритуальной церемонии самоубийство (харакири), столь выраженное у самураев, усиленно насаждалось религиозными догматами буддизма, его концепцией о бренности бытия, непостоянстве всего земного.

Не случайно, очевидно, известный литературный памятник «Повесть о доме Тайра» («Хэйкэ-моногатари»), рассказывающий о борьбе двух военно-феодальных домов — Тайра и Минамото, начинается поэтическими строками, излагающими содержание молитв, которые читались в индийском монастыре Гион, особенно усердно проповедовавшем учение Будды.

Философия буддизма, служившая основой идеологического воспитания японского самурайства, нашедшая отражение в литературно-художественных произведениях той эпохи, усиливала дух самопожертвования и укрепляла в сознании самураев представления о самурайском культе чести, о верности воинскому долгу, преданности господину.

Истинным самураем считался также тот, кто готов был умереть на поле боя, покончить с собой, только не оказаться в положении пленника. В этом японский самурай резко отличался от западноевропейского средневекового рыцаря. Если пребывание в плену не бросало на последнего и тени позора, то для японского самурая это казалось просто невозможным: он скорее покончил бы с собой, чем сдался в плен. Если самурай смалодушничал и попытался любой ценой сохранить себе жизнь, то навсегда покрывал позором и себя, и всех своих близких. Нередко самураи вспарывали себе животы прямо на поле битвы, чтобы живыми не попасть в руки врага.

Специально для самураев был разработан ритуал самоубийства, которое совершалось в обстановке особой торжественности и даже какой-то праздничной приподнятости. Совершавший этот обряд как бы демонстрировал свою верность воинскому долгу, доказывая, что все достоинства самурая — доблесть, мужество, храбрость — присущи ему в полной мере. «Вспарывание живота» (харакири, или сэппуку) — это не простое самоубийство, а легально существовавший у самураев обычай, позволявший им искупить свою вину за совершенные серьезные проступки или преступления и тем самым избежать позора, спасти свою честь и не дать запятнать репутацию своей фамилии, проявить преданность своему покровителю, принести извинения друзьям и т. д. Причем если самурая принуждали к совершению харакири в качестве официального наказания за какие-нибудь особо тяжкие провинности, то обряд этот проводился с какой-то особой церемониальной торжественностью.

Один из таких случаев описал бывший английский консул в Японии А. Митфорд, которому довелось присутствовать во время совершения обряда харакири. В феврале 1868 года японский офицер Таки Дзэндзабуро самолично отдал приказ сжечь поселение иностранцев в городе Кобэ и открыть по ним огонь, за что был принужден совершить самоубийство. Причем сделать он это должен был по велению самого императора.

Церемония харакири проходила в храме Сэйфуку города Кобэ. В качестве наблюдателей были приглашены семь представителей иностранных дипломатических миссий, в числе которых находился А. Митфорд, впоследствии подробно описавший этот случай в книге «Рассказы о древней Японии». Редко кто из иностранцев допускался к таинствам совершения обряда харакири. Тем интереснее этот рассказ А. Митфорда.

Автор пишет, что всех иностранцев пригласили вместе с японцами пройти в главное здание храма (хондо), где состоялась церемония харакири. Это был просторный зал с высокими черными колоннами из дерева. Богато расписанный потолок, позолоченные фонари и затейливый орнамент были характерны для буддийских храмов. На специальном возвышении перед высоким алтарем лежал ковер из алого войлока. Пол был устлан красивыми белыми циновками. На определенном расстоянии друг от друга находились свечи, от которых разливался слабый, чуть таинственный свет, позволявший, однако, отчетливо видеть все, что происходило в зале. Был уже поздний час. Японцы уселись слева от возвышения, а семь иностранцев — справа.

Через несколько минут тягостного ожидания в зал вошел тридцатидвухлетний Таки Дзэндзабуро. Это был рослый и стройный офицер, одетый, как того требовал обряд, в льняную одежду. Он шел в сопровождении лица, который помогает совершению харакири (кайсяку), и трех офицеров, на которых были походные накидки (дзимбаори). Обычно в роли кайсяку выступал кто-нибудь из ближайших родственников или друзей того, кто совершал харакири. Однако на сей раз выполнение этой обязанности поручили одному из учеников Таки Дзэндзабуро. Так решили его друзья, поскольку ученик Таки Дзэндзабуро великолепно владел искусством фехтования.

Таки Дзэндзабуро гордо и неторопливо прошел через весь зал, с большим достоинством поднялся на возвышение, дважды помолился перед высоким алтарем и уселся на войлочном ковре спиною к алтарю. Кайсяку низко припал к земле слева от него. Затем один из офицеров вышел вперед, взял в руки подставку, которая в буддийских храмах обычно используется для подношений, и положил на нее завернутый в бумагу короткий меч (вакидзаси) с острым как бритва лезвием. Он низко поклонился Таки Дзэндзабуро, который почтительно взял с подставки меч, поднял его двумя руками до уровня головы, словно демонстрируя его всем присутствовавшим, а затем положил перед собой.

Еще раз почтительно поклонившись залу, Таки Дзэндзабуро дрожащим от волнения голосом, что вполне естественно для человека, которому предстояло совершить столь мучительно-болезненную процедуру, хотя никаких прямых признаков того, что он испытывает страх, заметно не было ни на его лице, ни в том, как он держался, сказал: «Я, и только я один виноват в том, что отдал ничем не оправданный приказ стрелять по иностранцам. Когда они пытались спастись бегством, я вновь приказал убивать их. За это преступление я должен покончить с собой. Я благодарен всем вам за то, что вы присутствуете при этом акте».

Сделав низкий поклон, он снял с себя верхнюю часть одежды и оголился по пояс. Тщательно, как того требовал обычай, он сложил рукава, подоткнул ими колени, чтобы придать своему телу устойчивое положение и воспрепятствовать его падению вперед. Не спеша, твердой рукой он взял меч, который лежал перед ним, посмотрел на него задумчивым, нежным взглядом. На какой-то момент казалось, что он в последний раз собирается с мыслями. Затем он медленно вонзил в себя короткий меч ниже талии с левой стороны, провел им поперек вправо и, вращая меч в ране, сделал легкий разрез вверх. Во время этой мучительной операции на лице его не дрогнул ни один мускул.

Затем он вынул меч из раны, наклонился вперед и вытянул шею. Выражение страдания и жуткой боли впервые появилось на его лице. Но он не издал ни единого стона. В этот момент кайсяку, все еще сидевший возле него, припав к земле и ожидая своего часа, резко вскочил на ноги, в одно мгновение выхватил на лету свой меч и одним ударом отрубил ему голову. Раздался неприятный, тупой звук, словно от падающего тяжелого предмета.

Наступила смертельно напряженная тишина, которую нарушал лишь шум ручьем струившейся крови. Это было, заключает свой рассказ А. Митфорд, жуткое зрелище.

Казалось бы, в наши дни трудно даже представить, чтобы кто-нибудь мог всерьез думать о возрождении самурайских традиций, которые никак не вяжутся с современной цивилизацией, с самой жизнью современного японца, его представлениями о морали, долге и чести. Но традиции и обычаи, особенно если они отражают националистические устремления, живут намного дольше, чем их конкретные носители, переживая целые исторические эпохи и общественные отношения, которые их породили и которым они служили, тем более что очень часто в роли национальных традиций выступают пережитки.

Об этом вновь напомнило самоубийство, совершенное известным японским буржуазным писателем Мисима Юкио по всем правилам самурайского кодекса. В ноябре 1970 года Мисима с несколькими своими единомышленниками проник в расположение одной из воинских частей «сил самообороны» в пригороде Токио и потребовал, чтобы командование выстроило солдат и офицеров. Затем он обратился к ним с воинственной речью, в которой на все лады прославлял те времена, когда в стране царил националистический угар, под сенью которого, как на дрожжах, пышно прорастали милитаризм, шовинизм, экспансионизм. Он сетовал на то, что слишком рано преданы забвению самурайские традиции и обычаи, медленно осуществляется милитаризация страны. В конце речи он трижды прокричал: «Да здравствует император!» — и затем, не встретив поддержки у солдат, в строгом соответствии со средневековым обрядом совершил харакири.

Это самоубийство показало, что в Японии живы еще реакционно-националистические предрассудки, что есть определенные силы, мечтающие о возрождении японского милитаризма. Оно было использовано реакционными кругами для разжигания националистических страстей в стране, особенно среди молодежи, для воскрешения в памяти печально знаменитых образов пилотов-смертников, так называемых камикадзэ (буквально «божественный ветер»), которые в годы второй мировой войны шли на верную смерть, пикируя на американские военные корабли. Для психологической обработки камикадзэ в милитаристско-шовинистическом духе широко использовались средневековые традиции и обычаи японского самурайства.

Основные принципы самурайской морали, отражавшие и закреплявшие в японском феодальном обществе отношения господства и подчинения, до того, как они оформились в более или менее единую и стройную морально-этическую систему бусидо, были достаточно широко и отчетливо представлены, правда в своеобразной форме, в художественной литературе, которая подробно описывала и восхваляла военные подвиги, смелость и отвагу самураев. Такие рыцарские романы, именовавшиеся в Японии «военными описаниями» или «записками о войнах» (гункимоно, или сэнкимоно), представляли собой главный вид литературы в период возвышения самурайства.

В этих произведениях в ярких художественных образах, иногда в возвышенно-поэтической форме рассказывалось о реальных исторических событиях и реальных исторических личностях. Причем брались такие события и такие деятели из истории Японии, которые позволяли бы более убедительно и впечатляюще раскрыть боевые, волевые и благородные качества самураев. Это были в то же время и исторические повествования, и не только потому, что они были посвящены конкретным историческим событиям и реально существовавшим людям, но и потому, что в них содержался, притом не в малом объеме, исторический материал — различные исторические документы, в которых весьма тщательно и скрупулезно летописцы рассказывали о всевозможных повседневных делах, связанных с постройкой храмов, дорог, о различных событиях, в основном местного значения. Такие исторические отступления были мало связаны с развитием сюжетной линии повествования и поведением главных действующих лиц.

Авторы и точное время появления военных эпопей (гунки) неизвестны. Судя по всему, гунки — результат коллективного творчества. Гунки, как правило, изображали реальных исторических деятелей, «неистовые битвы», которые, по определению Ф. Энгельса, «заполняли средневековье своим шумом». Их популярность среди широких народных масс объяснялась не только доходчивой формой изложения, ясным и близким для понимания содержанием, но прежде всего тем, что лучшие из этих памятников, как полагают некоторые японские исследователи, с точки зрения отражения самой сути действительности отличались в целом последовательным реализмом. Они значительно расширили круг читателей и слушателей, разорвали узкие рамки старой, так называемой классической аристократической литературы, рассчитанной на изысканную придворную публику. Это была новая литература, отразившая новую эпоху, связанную прежде всего с возвышением нового сословия — самурайства.

Самурай выступает не только главным действующим лицом острых и во многом трагических событий, развертывавшихся в то смутное время, но он впервые становится литературным героем. Показывая величие деяний самураев, с большой художественной выразительностью отображая такие присущие им черты, как беззаветная храбрость, презрение к смерти, вассальная преданность и т. д., авторы военных эпопей стремились высветить и негативные стороны их характера и поведения: вероломство, измены, заботу о личной выгоде и др. Такой облик самурая явно отличался от морали бусидо, которая, как считает, например, Иэнага Сабуро, приукрашивалась догматиками конфуцианского учения и лицемерно идеализировалась. С точки зрения отображения реальной действительности, полагает он, военные эпопеи, особенно «Повесть о доме Тайра», демонстрируют определенную широту взглядов и черты народности, отсутствовавшие в аристократической литературе. Черты народности, присущие этой новой литературе, нельзя, разумеется, трактовать так, будто гунки отразили жизнь народа в полном ее объеме, показали борьбу и устремления народных масс. И все же было бы, очевидно, не совсем правильно вовсе отрицать наличие в них, пусть в крайне еще ограниченном виде, народного фактора, народных мотивов. Тем не менее это не дает оснований считать гунки полностью народными, а изображаемых в них самураев — народными героями.

Написанные на смешанном китайско-японском языке с включением немалого числа чисто японских простонародных слов и выражений, гунки отражали тенденцию, связанную с приближением к национальному стилю и национальной форме художественного творчества, тенденцию, характерную для того периода, когда шея интенсивный процесс развития народной культуры. Сохраняя связь с прошлой эпохой, гунки в то же время во все большей мере учитывали новые веяния не только в жизни, но и в средствах и формах ее литературно-художественного отображения. В этом смысле они довольно объективно передавали характер и своеобразие эпохи, специфические особенности японского самурайства, проявлявшиеся, в частности, в его неоднородности, когда, как отмечал Н. И. Конрад, «высшие его слои — в лице вождей могущественных домов — были связаны с родовой знатью: те же Тайра, те же Минамото вели свое происхождение от рода самих императоров. Простое же дворянство, — дружинники этих вождей, были тесно связаны с народной массой, с тем же крестьянством».

Гунки имели еще одну важную особенность, связанную с тем, что они отразили процесс децентрализации литературы. Если до их появления книги писались только в столице и их авторами выступали, как правило, представители придворной аристократии, то в эпоху возвышения самурайства, когда на окраинах старой, разрушавшейся родовой монархии возникали и быстро набирали силу новые феодальные династии, создавая основу для установления в стране военно-феодального режима, управляемого верховным военным правителем — сёгуном, литература стала появляться не только в столице, но и на периферии. Говоря об этой тенденции, американский исследователь японской культуры Д. Кин обращает внимание лишь на то, что такая литература, лишенная тем не менее местного колорита, создавалась теми, кто сам отошел или был отстранен от прежних позиций в обществе и вел, в сущности, затворническую жизнь.

Но не в этом или не только в этом дело. Если иметь в виду гунки как вид литературы для самураев и о самураях, то в них действительно нашли отражение не только «местные» события, т. е. борьба поднимавшегося нового сословия против придворной знати, борьба, которая начиналась из глубинок страны и, постепенно наращиваясь, вовлекала в свою орбиту все новые районы и силы, пока самурайство окончательно не укрепилось у власти. В создании этой литературы определенным образом участвовали местные авторы, если не в роли писателей, то по крайней мере в качество собирателей исторического материала, который явился основой для гунки и в какой-то мере для толкователей этого материала.

К лучшим из гунки, появившимся в средневековой Японии, относятся «Повесть о доме Тайра» («Хэйкэ-моногатари») и «Повесть о Великом мире» («Тайхэйки»). Первая из них рассказывает о возвышении и падении дома Тайра, достигшего своего расцвета при Киёмори, деятельность которого приходится на вторую половину XII века. Однако после его смерти в 1181 году феодальная династия Тайра быстро угасла, утратила свои позиции и уступила место более сильному феодальному дому Минамото. Полная драматизма, жестокая и кровопролитная борьба двух самых могущественных в ту пору феодальных домов, каждый из которых претендовал на верховную власть в стране, составляет содержание этой эпопеи. В несколько иной интерпретации та же история повествуется в другой гунки — «Повесть о расцвете и гибели домов Тайра и Минамото» («Гэмпэй сэйсунки»), которая является одной из версий «Хэйкэ-моногатари».

«Повесть о Великом мире» рассказывает о событиях, связанных с борьбой двух императорских династий — Северной и Южной, каждая из которых считала себя единственно законной наследницей трона. В ней воспеваются подвиги верного и преданного самурая Кусуноки Масасигэ, который встал на защиту императора Годайго и смело выступил против презренного предателя и изменника — крупного феодала Асикага Такаудзи, узурпировавшего императорскую власть. Кусуноки Масасигэ предстает в этой гунки как олицетворение высочайшей преданности трону, как воплощение лучших черт и качеств самурая.

Вплоть до второй мировой войны официальная японская историография изображала Такаудзи как личность самую гнусную, мерзкую и предательскую за всю японскую историю. И, наоборот, Кусуноки Масасигэ служил образцом благороднейшего и честнейшего самурая, до конца выполнившего свой долг. Особенно часто использовалась для этого сцена, в которой описано, как Кусуноки Масасигэ, перед тем как выступить в последний бой под Минатогава, в котором он погибает, обращаясь к своему малолетнему сыну Масацура, говорит о том, что не задумываясь готов принести себя в жертву во имя трона, но хотел бы умереть с полной уверенностью, что наступит день — и его сын займет его место в борьбе за правое дело императора.

В военных эпопеях, особенно в «Повести о Великом мире», довольно много мест, которые можно толковать как восхваление императора и императорской власти, преклонение перед троном и т. д. Тем не менее вряд ли следует преувеличивать эту линию в гунки. В главном они все-таки были нацелены на оправдание и восхваление новой военно-феодальной диктатуры в лице сёгуна и крупных феодалов. Сёгуны тоже любили подчеркивать, что действуют от имени и по поручению императора, и всячески демонстрировали свою лояльность в отношении его. Но это вовсе не отражало их действительных намерений.

Поэтому и в данном случае вряд ли можно согласиться с тем, что чуть ли не главная мысль, которая проходит через все гунки, заключена в идее о всесилии императорской власти, которая «священна и незыблема», и что «всякий, поднявший на нее руку, неминуемо подвергнется каре». Идея военных эпопей состоит все-таки в другом, а именно в поддержке и всяческом восхвалении самурайства. Более верной представляется мысль, высказанная авторами книги «Самурай», что поведение Кусуноки Масасигэ, так возвышенно описанное в «Повести о Великом мире», вовсе не означает еще, что в Средине века «все японцы или очень многие из них сгорали от чувства лояльности к императору. Действительность говорит прямо о противоположном: склад ума у большинства самураев той эпохи был до конца «феодальным». Это значит, что их интересовали главным образом благополучие своей собственной феодальной фамилии и связи, которые устанавливались с борющимися компаньонами. В то же время предательства и измены были так часты во время войн между императорскими дворами, что возникает вопрос, существовала ли вообще хоть какая-нибудь лояльность среди самураев, особенно в период раннего средневековья».

Проимператорские настроения особенно широко распространились среди самурайства в то время, когда в его среде постепенно зрела и формировалась антисёгунская оппозиция, приведшая к свержению токугавского режима и восстановлению императорской власти, названному официальной японской историографией «реставрацией Мэйдзи». В этих событиях, происходивших в конце 60-х годов XIX столетия, оппозиционно настроенное самурайство сыграло довольно активную роль.

Поднимавшееся и возвышавшееся японское самурайство выступало как ретивый страж феодальных порядков, складывавшейся новой системы феодальных отношений. Непрерывно продолжавшиеся в XVI веке междоусобные войны, которые постоянно увеличивали спрос на самурайское войско, вызывали, говоря словами Ф. Энгельса, «вереницы измен, предательских убийств, отравлений, коварных интриг и всяческих низостей, какие только можно вообразить, всего того, что скрывалось за поэтическим именем рыцарства, но не мешало ему постоянно твердить о чести и верности».

Японское самурайство в этом отношении не было исключением.

 

Глава третья

Молодые годы Хидэёси

В многочисленных исторических описаниях жизни Тоётоми Хидэёси крайне мало и скупо повествуется о его молодых годах. Между тем именно в пору юношества формируются черты характера, складывается самосознание, вырабатываются убеждения и принципы, которые определяют многие поступки и действия того или иного исторического деятеля в период его зрелости.

Несмотря на то что в Японии появилось уже немало работ, в которых достаточно полно и обстоятельно, насколько позволяет современный уровень исторических знаний, рассматриваются жизнь и деятельность Тоётоми Хидэёси, многое все же неизвестно, недостаточно раскрыто и изучено. Это относится и к некоторым деталям его биографии, особенно периода молодости, таким, например, как социальное происхождение, условия, в которых он воспитывался, и т. д. По сей день эти и другие вопросы трактуются весьма произвольно и противоречиво, что во многом объясняется причинами, уходящими в далекое прошлое.

Одна из них состоит в том, что феодальные правители дома Токугава, захватившие после смерти Тоётоми Хидэёси власть в стране и установившие режим жестокой диктатуры, не были заинтересованы в объективном показе заслуг своих предшественников, сравнение с которыми и даже невольные исторические аналогии никак не способствовали укреплению авторитета этой династии. Токугавский сёгунат, отличавшийся особой свирепостью и иезуитской изощренностью в борьбе против малейшей оппозиции, беспощадно подавлявший всякое здравомыслие и свободолюбие, стремился держать народ в темноте и невежестве, не только в полной изоляции от мировой цивилизации и мировых событий, проводя политику «закрытых дверей», но и в неведении своей собственной истории. Более чем 250-летнее правление феодальной диктатуры Токугава превратило Японию в настоящий заповедник феодализма, где с необыкновенным рвением оберегались и культивировались наиболее отсталые формы средневековья. Именно это, очевидно, дало полное основание К. Марксу заявить, что «Япония с ее чисто феодальной организацией землевладения и с ее широко развитым мелкокрестьянским хозяйством дает гораздо более верную картину европейского средневековья, чем все наши исторические книги, проникнутые по большей части буржуазными предрассудками».

Сёгуны из феодального дома Токугава, кичившиеся своими якобы особыми заслугами перед страной и горделиво превозносившие свою исключительную роль в японской истории, либо тщательно скрывали, либо всячески искажали подлинные исторические факты и события, связанные с жизнью и деятельностью Тоётоми Хидэёси, чья слава еще при его жизни распространилась по всей стране и за ее пределами. Тем более они скрывали тот факт, что власть им досталась вовсе не от бога, а перешла от Хидэёси, который к тому же не был даже знатного происхождения. Токугавское правительство запрещало публикации, в которых упоминалось имя Хидэёси. Всякого, кто осмелился бы нарушить этот запрет, ожидало суровое наказание.

Однако никакие запреты не могли изгладить из памяти народной события сравнительно недавнего времени, связанные с жизнью и делами Тоётоми Хидэёси, его военными победами. Более того, чем строже были эти запреты, тем больший интерес проявлялся к его личности. В народе слагались предания, переходившие от поколения к поколению. Авторами этих устных рассказов первоначально выступали современники Хидэёси, лично знавшие его или лиц из его ближайшего окружения. Но чем дальше время отдаляло события той эпохи, тем больше и обильнее вкрапливались в эти рассказы всевозможные легенды и небылицы. Истина перемешивалась с вымыслом. Все труднее становилось отделить исторический факт от мифа.

В дальнейшем некоторые из этих устных рассказов-преданий были литературно обработаны и, несмотря на строгую цензурную регламентацию, опубликованы. Японский историк Кувата Тадатика, один из крупнейших исследователей и знатоков источников и материалов, относящихся к эпохе Тоётоми Хидэёси, высказывает предположение, что токугавское правительство вынуждено было пойти на издание биографий Хидэёси, который в устном творчестве изображался как подлинный народный герой, так как желало продемонстрировать свое будто бы доброе к нему отношение и этим завоевать доверие и поддержку масс. Разумеется, оно пыталось по возможности повлиять и на то, чтобы в таких изданиях нашла отражение выгодная токугавскому режиму интерпретация событий той исторической эпохи и самой личности Хидэёси.

Эти книги выходили под стереотипным названием «Записки о Тайко» («Тайкоки»). Их авторы с нескрываемой симпатией относились к Хидэёси, говорили о нем как о легендарной личности, в возвышенно-романтическом духе описывали его военные и государственные заслуги. Такое сознательное восхваление исторической личности и ее откровенная идеализация были не только выражением доброй памяти о Хидэёси, дела и слава которого незаслуженно замалчивались при токугавском правлении. Они были и своеобразной критикой деспотического режима феодальной династии Токугава, при котором бездарность сёгунов компенсировалась резким ужесточением политической системы, свирепым подавлением малейшего проявления инакомыслия и всякой оппозиции к существующей власти.

Лишь после буржуазной революции 1868 года появляются жизнеописания Хидэёси, составленные на основе более тщательного отбора и изучения исторического материала и документов. Однако и в этих изданиях достоверные сведения о Хидэёси переплетались с легендами и преданиями, далекими от реальных исторических фактов, когда желаемое выдавалось за действительное, а догадки, предположения и гипотезы выстраивались в один ряд с истиной.

Работы о Хидэёси, публиковавшиеся в конце XIX — начале XX столетия, представляли собой более или менее развернутое изложение «Записок о Тайко» и комментарии к ним и почти не содержали анализа самой эпохи, определения социального характера и особенностей реформаторской деятельности Тоётоми Хидэёси.

Интерес к Хидэёси со стороны официозной японской историографии, ее оценки этой личности во многом определялись временем появления тех или иных работ о нем, классовыми потребностями правящих кругов страны, политическими позициями авторов. Если в период правления феодальной династии Токугава официальная точка зрения состояла в том, чтобы замолчать или по возможности принизить исторические заслуги Тоётоми Хидэёси, то после буржуазной революции 1868 года проявилась другая крайность: его роль в японской и мировой истории преднамеренно преувеличивалась. Это было вызвано, очевидно, двумя тесно связанными между собой обстоятельствами: во-первых, таким образом новая буржуазная историография усиливала критику токугавского режима, противопоставляя ему период правления Хидэёси, а во-вторых, стремилась вызвать доверие к новой политической власти, пришедшей на смену династии Токугава. К сожалению, в истории Японии XX столетия были и такие периоды, когда милитаристские силы страны пытались использовать агрессивные планы Хидэёси для оправдания своей экспансионистской политики.

Почти всегда вокруг выдающихся исторических личностей нагромождается великое множество всяких легенд, полуправд и просто догадок. Часто это вызвано скудостью документального материала, который оказывается в руках исследователя, сложным характером практически каждой исторической личности, в которой, как правило, уживаются, странным образом соединяясь, весьма противоречивые свойства и черты. Все это в той или иной мере свойственно и натуре Хидэёси.

Как отмечалось выше, многие стороны жизни и деятельности Тоётоми Хидэёси, особенно относящиеся к годам молодости, остаются недостаточно раскрытыми, малоизвестными. Крайне редки портретные изображения Хидэёси, не вполне ясен его внешний облик. До сих пор спорят о том, насколько дошедшие до нас портреты Тоётоми Хидэёси верно передают его внешние черты и внутренний облик. Из существующих портретных изображений наиболее близкими по внешнему сходству с оригиналом являются, пожалуй, два, которые воспроизводятся в настоящей книге. К тому же и по времени исполнения они относятся к эпохе Хидэёси: их создание датируется концом 1598 или началом 1599 года, т. е. спустя всего несколько месяцев после его смерти.

На первом из них Хидэёси изображен в домашней обстановке. На нем длинное широкое кимоно на тонкой подкладке (авасэ) светло-зеленого цвета, головной убор китайского образца. Обложившись подушками, с веером в правой руке, он уютно расположился на красочно разрисованной крупными цветами соломенной циновке (татами). Худое, вытянутое лицо с узким подбородком, редкая «козлиная» борода, устремленный вдаль, хотя и заметно усталый и потухший взгляд, тщательно выписанные рукой талантливого живописца, передают не только самобытную мудрость и состояние удовлетворенности, но и душевную надломленность, внутреннюю настороженность и даже отчужденность от мирской суеты. Стеклянно-холодные, глубоко впавшие глаза еще выражают самоуверенность, но вместе с тем в них улавливаются признаки наступившей старости, непомерной усталости, когда силы начинают угасать.

На задней раздвижной стенке-перегородке, служащей портретным фоном, черной тушью выписан в типично японской манере пейзаж с такой его весьма характерной и непременной деталью, как знаменитая японская сосна.

Богатое внутреннее убранство дома, торжественно-величавая лоза, весь внешний вид Хидэёси как бы подчеркивают могущество этого человека, который наводил страх на людей и заставлял беспрекословно подчиняться его власти и воле. В то же время художник, возможно даже вопреки своему желанию, передал не только состояние упоенности властью, умиротворенности и успокоенности от сознания исполненного долга, но и явную растерянность, озабоченность и старческое одиночество.

Те же мотивы, может быть в еще большей степени, характерны и для второго портрета, на котором Хидэёси также изображен сидящим в торжественно-величественной позе на фоне одинокой сосны. В правой руке у него веер, левой он держит длинный меч, с которым истинный самурай никогда не расставался. В выразительно выписанных глазах хитрость и жестокость диктатора как бы отходят на второй план, уступая место грусти и тяжелой, почти физически ощущаемой боли.

Художник сознательно изобразил Хидэёси, который был маленького роста, в широкой одежде, с фальшивыми усами и бородой, желая тем самым придать ему еще большее величие и могущество. И тем не менее именно этот портрет, как считают многие исследователи, наиболее точно передает внешний облик правителя Японии.

Оба портрета выполнены на шелковом полотне. По многим сходным деталям, манере изображения и художественному стилю можно предположить, что они принадлежат кисти одного и того же мастера, который, судя по всему, принадлежал к известной школе Кано. Для этой школы японской живописи, основателем которой был известный японский художник конца XV — начала XVI века Кано Масанобу, характерно стремление к тщательной выписанности всех деталей, максимально точному воспроизведению натуры, хотя и изображалась она чисто декоративно.

Следует упомянуть еще об одном портретном изображении Хидэёси, которое резко отличается от первых двух и уже этим представляет определенный интерес. К тому же его сын Хидэёри считал, что на этом портрете отец предстает именно таким, каким он был в последние годы жизни. Хидэёси изображен сидящим на складном стуле («кёкуроку»), каким обычно пользовались буддийские священники. К стулу приставлен длинный самурайский меч. В позе изображенного нет ничего торжественно-величавого, как это было на первых двух портретах, и выглядит он не таким жестоким и воинственным.

Внешний облик Хидэёси, исполненного спокойствия, с одухотворенным и даже добродушным лицом, мало гармонирует с чертами, которые были присущи этой деспотической натуре. Если судить о Хидэёси по такому портрету, то он вовсе не кажется гигантом среди пигмеев, каким его изображают многие авторы, а предстает скорее этаким отшельником, монахом, отказавшимся от общения с людьми и замкнувшимся в себе, остающимся наедине с самим собой и со своими мыслями. Но вряд ли это соответствовало истинному положению дел даже на закате его жизни.

Каким же был Хидэёси? Как протекали его молодые годы? Где и как он воспитывался?

Тоётоми Хидэёси родился в первый день первой луны 1536 года в деревне Накамура уезда Аити провинции Овари (сейчас Накамура — один из районов города Нагоя). Деревня, родом из которой был Хидэёси, отличалась от множества ей подобных, ничем особенно не примечательных и с аналогичными названиями лишь своим местоположением. Она находилась в центральной части страны, в нескольких километрах к западу от города Нагоя, недалеко от столицы Киото. Сюда быстрее доходили вести о делах столичных, было больше возможностей почувствовать пульс общественной жизни, глубже и острее испытать на себе перемены, происходившие в политической и экономической жизни страны.

И хотя прилегавшие к столице провинции часто становились ареной особенно жестоких боев, которые вели враждовавшие между собой феодалы, боровшиеся за власть, именно здесь постепенно вызревали и формировались силы, которым суждено было сыграть решающую роль в судьбах всей страны. Значительно раньше, чем на далеких окраинах, здесь развивались новые отрасли производства, создавались торгово-промышленные центры. Благоприятные климатические условия, высокое плодородие почвы способствовали превращению центральных провинций в главную житницу страны.

Прилегавшие к столице провинции имели и большое военно-политическое значение: каждый удельный князь, мечтавший установить свою власть над страной, непременно должен был раньше всего покорить именно их, поскольку здесь пролегал путь к столице. Вот почему борьба за эти провинции и постоянные войны между их владетелями составляли едва ли не стержень всей внутриполитической жизни страны в середине XVI столетия.

Провинция Овари, родина Хидэёси, часто подвергалась нападению войск крупного феодала Имагава Ёсимото из провинции Тотоми. Детство Тоётоми Хидэёси пришлось как раз на то время, когда военные действия между войсками этих двух феодальных княжеств приняли особенно широкие масштабы. В сражениях участвовал и отец Хидэёси — Киносита Яэмон, служивший пехотинцем в армии Ода Нобухидэ, феодала из провинции Овари. В одном из боев он получил ранение в ногу и вынужден был оставить военную службу. Возвратившись в родную деревню, Киносита Яэмон продолжал крестьянствовать.

Мать Хидэёси, Нака, была уроженкой деревни Гикосо того же уезда Аити провинции Овари. По преданию, она происходила из знатной семьи. Ее отец якобы был сослан в провинцию Овари, где отбывал наказание за какие-то провинности. Здесь у него родилась дочь. Через некоторое время его помиловали и разрешили вновь вернуться в столицу. Во время пребывания в Киото его дочь Нака, мать Хидэёси, будто бы служила даже при дворе императора. Затем семья снова переехала в провинцию Овари, где Нака вышла замуж и родила сына Хидэёси.

В японской историографии давно и довольно прочно утвердилась точка зрения, согласно которой Тоётоми Хидэёси по своему социальному происхождению будто бы относился к беднейшим слоям крестьянства. Отсюда некоторые авторы делали даже вывод о том, что он выражал интересы крестьян, выступал чуть ли не их предводителем.

Однако в последнее время ряд японских историков не без основания оспаривают это положение. В частности, Судзуки Рёити, автор широко известной работы о Хидэёси, резонно замечает, что, хотя в детстве Хидэёси, как, возможно, и всей его семье, пришлось хватить горя и вдоволь испытать нужду, тем не менее это не дает еще достаточных оснований для того, чтобы по социальному происхождению причислять его к беднякам. Подразделения пехотинцев (асигару) формировались не только из самураев, но и из некоторой части крестьян, которые были представителями либо сельской администрации, либо относительно богатых крестьян. Поэтому уже сам факт, что отец Хидэёси служил асигару в армии феодала Ода, ставил его в условия, отличные от тех, в которых находились беднейшие крестьянские массы. По своему социальному положению отец Хидэёси относился скорее к так называемым мёсю, т. е. земельным собственникам именных наделов.

Кстати, в провинции Овари, которая отличалась относительно высоким уровнем развития производительных сил, мёсю находились в гораздо более привилегированном положении, чем в других провинциях. Наряду с самураями, ставшими к этому времени профессиональными воинами, мёсю составляли основу феодальных армий, в том числе воинских подразделений, которые в этих местах формировал феодал Ода Нобухидэ.

Когда Хидэёси исполнилось восемь лет, внезапно умер его отец. Мальчик тяжело переживал смерть отца, к которому был сильно привязан и которого очень любил. Лишившись кормильца, семья Хидэёси испытала немалые материальные трудности и познала нужду. Вскоре мать вышла замуж вторично за односельчанина Тикуами, который в свое время тоже служил у Ода Нобухидэ, а когда по болезни вышел в отставку, поселился в деревне Накамура. От второго брака, как и от первого, у Нака было двое детей — сын и дочь. Таким образом, число детей в семье удвоилось. Теперь кроме старшей сестры у Хидэёси появились младшие брат и сестра по материнской линии.

Судьба детей сложилась по-разному, но не у всех так счастливо, как можно было ожидать. Старшая сестра, которую звали Томо, рано вышла замуж, жила с мужем в мире и согласии, воспитывая троих сыновей. Ее старшего сына Хидэцугу Хидэёси, у которого долго не было своих детей, провозгласил даже наследником и передал ему свой титул канцлера (кампаку), сохранив за собой скромное звание тайко. Так называли кампаку, который передавал этот самый высокий после императора титул своему наследнику. Под именем тайко Хидэёси вошел в японскую историю. Когда же появился законный наследник, Хидэёси лишил своего племянника титула кампаку и заставил покончить жизнь самоубийством. Убитая горем мать Хидэцугу постриглась в монахини и доживала свой век, ища утешения в молитвах Будде. Она умерла в 1625 году в возрасте 92 лет.

Младший брат Хидэёси, Хидэнага, который известен также под именем Коитиро, участвовал в военных кампаниях, которые вел Хидэёси, получил довольно высокие должности — сначала государственного советника третьего ранга, а затем старшего советника (дайнагона). Он умер в 1591 году в возрасте 52 лет.

Младшая сестра стала женой чиновника провинции Овари по имени Хинати Мори. Впоследствии Хидэёси заставил сестру, которой в ту пору было уже 44 года, развестись с первым мужем и выйти замуж за крупного феодала Токугава Иэясу, с которым она прожила всего четыре года. Асахихимэ (так звали младшую сестру Хидэёси) скончалась в 1590 году в возрасте 48 лет.

Внешне Хидэёси был на редкость некрасив, можно сказать, даже уродлив. Он был маленького роста, с очень смуглым, почти черным лицом, чем походил на обезьяну, за что в детстве его и прозвали «маленькой обезьянкой» (косару). Это прозвище прочно закрепилось за ним на всю жизнь. Друзья называли его ласково — «господин обезьяна» (сару-сама, или сару-сан), а враги — язвительно-злобно — «безобразная обезьяна» (сару-мадзуй), а позже и «коронованная обезьяна» (сару-кан).

Только ли за свой внешний облик, напоминавший обезьяну, он был наречен этим прозвищем? Некоторые биографы Хидэёси полагают, что его прозвали так потому, что он родился согласно знакам зодиака в «год обезьяны». Другие же убеждены, что это прозвище отражало натуру Хидэёси, который в детстве был очень ловким и шустрым, как обезьяна, ребенком.

О происхождении Хидэёси сложено и немало легенд, которые исстари получили широкое хождение в народе. Их появление и долгая жизнь объясняются не только отсутствием вполне достоверных биографических сведений, но и желанием возвысить эту личность, придать ей более высокое положение и значение, тем более что в истории Японии не часто случалось, чтобы человек, не принадлежавший к знатному роду, мог подняться до самых высоких вершин власти и славы. Надо было как-то объяснить этот совершенно необычный для феодальной Японии феномен, который, казалось, никак не укладывался в систему вассальных отношений и жестокой иерархии власти, существовавшей и как будто безотказно действовавшей на протяжении столетий. Никто не хотел верить, что лицо из непривилегированного класса, можно сказать, простолюдин мог в этом обществе сделать столь блестящую карьеру, какими бы выдающимися личными качествами и способностями он ни обладал. Так родилась легенда о том, что Тоётоми Хидэёси был незаконнорожденным ребенком, что настоящий его отец — выходец из придворной аристократии, а мать, хотя и происходила из низших слоев общества, тем не менее каким-то образом тоже соприкасалась с его высшими сферами, включая самого императора или по крайней мере его окружение. Не важно при этом, что она всего лишь прислуживала им.

Согласно легенде, мать Хидэёси была дочерью среднего советника (тюнагона) по имени Мотихаги, который за какие-то провинности был сослан в деревню Муракумо провинции Овари. Когда девочке исполнилось два года, тюнагон скончался. В дальнейшем его вдова уговорила девочку поехать в столицу. Шли годы. В столице начались военные сражения, поэтому оставаться в Киото было небезопасно, и девочка, которой в то время исполнилось уже 16 лет, возвратилась в провинцию Овари. В 18 лет она вышла замуж за односельчанина Яэмон, и у них родились двое детей: сначала дочь, а затем утром первого дня первой луны 5-го года Тэмбун (1536 год) мальчик. Это и был Хидэёси. К версии о том, что Хидэёси был внебрачным ребенком аристократа и простолюдинки, присоединилась еще более неправдоподобная легенда о том, будто он являлся потомком императора. Называлось даже имя императора — Огимати.

Эти и им подобные легенды имели широкое хождение еще при жизни Хидэёси и нередко рождались в ближайшем его окружении, а возможно, исходили от него самого. После смерти Хидэёси они перешли на страницы различных повествований о нем и его времени.

Пытаясь объяснить причины появления на свет столь невероятных легенд, а также их долгую жизнь (еще до второй мировой войны эти версии о происхождении Хидэёси всерьез рассматривались официозной японской историографией), некоторые японские исследователи справедливо обращают внимание на социальные мотивы, отмечая, что такие взгляды отражали не только характер и устои японского феодального общества, в котором простолюдин не мог добиться высокого положения, но и психологический настрой этого общества, которое не готово было к восприятию столь необычного феномена.

Легенды не переставали быть легендами оттого, что попадали на страницы исторических источников и официальных сочинений. Но постепенно правда пробивала себе дорогу, освобождая истину от всего заведомо ложного и маловероятного.

Анализируя и сопоставляя различные по характеру источники, современные японские историки выделяют те из них, которые точнее и объективнее передают события той далекой эпохи, помогают воссоздать более или менее близкую к реальной действительности картину жизни и деятельности Хидэёси. Наиболее достоверные сведения, как считают ведущие японские специалисты, содержатся в «Записках о происхождении Тайко» («Тайко Судзёки»). Их автор — Цутия Томосада, бывший непосредственным вассалом сёгунов из феодального дома Токугава. Его мать была родом из той же деревни Накамура, что и Хидэёси, поэтому она, очевидно, хорошо знала эту семью. Можно предположить, что детство Хидэёси протекало на ее глазах. Обо всем этом она часто рассказывала своему сыну, вспоминая о давно минувших днях. Впоследствии, основываясь на рассказах матери, он составил свои «Записки о происхождении Тайко».

В этих записках говорится о том, что Хидэёси родился в «год обезьяны», а именно 1 января 1536 года, что его отец Киносита Яэмон был родом из деревни Накамура и служил пехотинцем у феодала Ода Нобухидэ. После военной службы он возвратился в свою деревню Накамура и продолжал заниматься сельским хозяйством. Когда Хидэёси исполнилось восемь лет, его отец умер.

Мать Хидэёси, уроженка деревни Гокисо той же провинции, после смерти первого мужа Киносита Яэмона вышла замуж за Тикуами, который ввиду болезни вынужден был оставить дом Ода Нобухидэ, где он прислуживал, и поселиться в деревне Накамура.

В детстве Хидэёси не отличался ни особыми умственными способностями, ни большим усердием и прилежанием. Учение давалось ему с трудом. На этом основании его нередко изображают даже малограмотным. Возможно, о нем и не скажешь, что во всех отношениях он был высокообразованным для своего времени человеком. Если судить о грамотности Хидэёси по его эпистолярному наследию, то действительно может создаться впечатление, что она была у него не очень высокой; он не придерживался никаких формальностей, не соблюдал общепринятых для этого стиля правил и норм, редко употреблял иероглифы, хотя сами письма и не лишены определенных литературных достоинств. Его стиль прост и незамысловат, употребляемая лексика общедоступна и даже обыденна. Конечно, это можно рассматривать как свидетельство недостаточно высокого уровня грамотности. Но в то же время это вполне могло происходить и от осознания собственного превосходства, отсутствия какой-либо искусственной скованности не только в практических делах, но и в языке, от презрения к замысловато-усложненной вычурности аристократического стиля, от стремления к более простым, общедоступным формам отношений.

Хидэёси сделал поистине головокружительную карьеру. В чем секрет его успехов? Каковы те обстоятельства, которые способствовали столь необычному его росту?

Пытаясь ответить на эти вопросы, некоторые исследователи (например, У. Денинг) выделяют такую черту его характера, как безмерная самоуверенность. Хидэёси, считает У. Денинг, уже в раннем возрасте решил, что силу и уверенность придает человеку не подражание кому-либо, а самоутверждение, именно поэтому он развивал в себе только те качества, которые были присущи ему одному и подчеркивали его индивидуальность. Этим, заявляет У. Денинг, Хидэёси выделился на фоне гениальных личностей и оставил значительный след в японской истории, хотя сам гениальным и не был.

Тоётоми Хидэёси действительно был чрезмерно самоуверен. И тем не менее одним лишь этим качеством нельзя объяснить его стремительный взлет. От природы он был сообразительным, обладал не часто встречавшейся даже у более сильных государственных деятелей способностью самостоятельно принимать быстрые и смелые решения. Хидэёси был самобытен, обладал мудростью, основанной не столько на больших знаниях, сколько на житейском опыте и раннем столкновении с жизненными неурядицами. Он был мужественным, смелым и вместе с тем крайне суровым и даже жестоким человеком.

И все же и этих качеств было явно недостаточно для того, чтобы в условиях жесточайшей феодальной регламентации и свирепой борьбы за власть так высоко подняться по социальной лестнице. Сколько таких же, как он, смельчаков — может быть, еще более талантливых и мужественных людей из низших слоев общества, которые не имели возможности проявить свой талант, — осталось прозябать в богом забытых уголках феодальной Японии. Вообще, в замкнутом феодальном обществе, где средства сообщения и информации были развиты слабо, а люди жили разобщенно в условиях, которые почти полностью исключали всякую возможность проявить свои способности, тем, кто не принадлежал к высшему сословию, очень трудно и просто невозможно было «выбиться в люди». Сколько было погребено талантов только потому, что фортуна не благоприятствовала им, а случай обходил их стороной.

Решающее влияние на его судьбу оказали встречи с людьми, которые заметили и оценили дремавшие в Хидэёси способности и талант. Эти встречи стали возможными благодаря первому серьезному решению самого Хидэёси. Он рано покинул домашний очаг и отправился в далекое странствие в надежде познать новый, еще неведомый ему мир, который казался загадочным и сказочно красивым. Дом, опустевший после смерти отца, более не притягивал его. Постепенно в нем зрело решение пуститься в путь по белу свету. Это важнейшее решение было принято под влиянием двух обстоятельств.

Во-первых, чем старше становился Хидэёси, тем сложнее и напряженнее складывались его отношения с отчимом, тем острее он реагировал на все, что происходило в доме. Отчима он не любил и не скрывал этого. Мать тяжело переживала их нелюбовь друг к другу, пыталась, как могла, уладить явно не складывавшиеся отношения, но все ее усилия были напрасны.

Во-вторых, в его родную деревню Накамура довольно часто наведывались торговцы-коробейники, которые рассказывали о столичных новостях, о вольном городе Сакаи, где люди жили в мире и согласии, сами управляли всеми делами, о других событиях общественной жизни страны. Хидэёси часами мог слушать неторопливые рассказы случайно забредших к ним в деревню одиноких путников и мысленно представлять себе тот далекий и неведомый, а потому загадочный и интересный мир, в котором живут интересные люди, совершающие героические и полезные дела. Он все чаще думал и мечтал о том времени, когда и сам сможет выбраться в большой мир, чтобы собственными глазами увидеть все то, о чем так увлекательно рассказывали коробейники.

Он сделал для себя выбор, и ничто, казалось, уже не могло ему помешать. Все его мысли и чувства были целиком поглощены заботами о будущем, которое он все больше связывал с новым для него миром. Отчим и мать замечали изменения в поведении мальчика, но уже не пытались перечить ему, понимая, очевидно, что он жил другой жизнью. Свою мать Хидзёси нежно любил и жалел, но и эта преданность, и горячая любовь к ней не смогли удержать его.

Весенним погожим днем 1551 года Тоётоми Хидэёси, которому едва исполнилось 15 лет, собрал свои пожитки, прихватил немного денег, завещанных ему отцом, в отличном расположении духа покинул родной дом и отправился в далекое странствие, не зная ни цели, ни маршрута своего путешествия. Так началась для Хидэёси вторая половина XVI столетия, того периода в истории Японии, который прочно и неразрывно будет; связан с его именем.

Трудно сказать, как долго продолжались бы скитания Хидэёси по белу свету и куда занесло бы его бродяжничество, если бы случай не свел его с человеком, сыгравшим немаловажную роль в его судьбе. Это был Мацусита Кахэй, владелец небольшого замка Куно в провинции Тотоми. Однажды, направляясь из своего замка в город Хамамацу, Мацусита встретил на дороге молодого странника, который привлек его внимание своим внешним видом: трудно было сразу определить, человек это или обезьяна. Мацусита подобрал Хидэёси, который проделал уже огромный путь пешком, пока не оказался на окраине Хамамацу, и привез в свой замок. Здесь Хидэёси провел несколько лет, находясь в услужении у Мацусита.

Этот период жизни Хидэёси менее всего изучен и освещен в литературе. Между тем именно в эти годы происходило становление личности Хидэёси, формировались его взгляды и убеждения, вырабатывалось отношение к окружавшему миру, к самой жизни. Вполне естественно предположить, что на формирование идейных и политических позиций молодого Хидэёси значительное влияние оказал именно Мацусита Кахэй. Но в каком направлении? Каких взглядов придерживался сам Мацусита? Это особенно важно, поскольку речь идет о годах, когда мужал характер Хидэёси, вырабатывались определенные взгляды и политические убеждения.

К сожалению, исторические документы не дают ответа на многие из этих вопросов. Известно лишь, что сам Хидэёси высоко отзывался о Мацусита, ценил его доброту и человечность. Много лет спустя, во время похода на Кюсю, вспоминая время, проведенное в замке Мацусита, он скажет своим военачальникам: «В прежние годы, когда я бродяжничал, Мацусита Кахэй проявил ко мне большую доброту и гуманность». Всю жизнь Хидэёси с благодарностью вспоминал этого доброго и чуткого человека.

Однако, несмотря на то что Хидэёси, как он сам впоследствии признавал, был доволен службой у Мацусита, он в конце концов должен был покинуть и этот гостеприимный дом, ставший для него родным. Почему? Существуют разные точки зрения на этот счет. Наиболее распространенная, хотя едва ли самая достоверная версия гласит, что как-то раз Мацусита пригласил к себе Хидэёси и спросил, не известно ли ему, поскольку он родом из провинции Овари, какой панцирь носят воины армии феодала Ода. Это заинтересовало феодала Имагава Ёсимото, который готовился атаковать позиции войск своего соседа.

Хидэёси ответил, что панцирь, о котором идет речь, в провинции Овари делают теперь не из кожи, а из металла и он защищает все тело. Речь шла, по-видимому, не об обычном панцире, который мало чем отличался от применявшегося в войсках других феодалов. Скорее всего имелся в виду какой-то новый вид панциря или кольчуги, о чем мог прослышать Имагава, пожелавший его заполучить. Во всяком случае, Имагава Ёсимото и его верный вассал Мацусита Кахэй хотели любой ценой выяснить, что это за новый вид самурайского снаряжения, и раздобыть его.

Мацусита решил, что более подходящего для этой цели человека, чем Хидэёси, ему и искать не надо. Он подробно объяснил смысл и значение этой операции, снарядил Хидэёси в дорогу, дал денег, на которые тот должен был приобрести комплект этого воинского снаряжения, и пожелал скорого и благополучного возвращения. Хидэёси взял деньги, попрощался с Мацусита и отправился в свою родную провинцию Овари, откуда он уже не вернулся в замок Мацусита.

Этот рассказ содержится в «Записках о происхождении Тайко». Если и допустить реальность самого описанного факта, то все равно остаются неясными причины, побудившие Хидэёси воспользоваться этим поводом, чтобы навсегда порвать с Мацусита, так много сделавшим для него.

Случай с покупкой снаряжения создал для Хидэёси благоприятную возможность вернуться на родину. Это решение пришло не сразу, оно созревало постепенно, по мере того как он взрослел, все глубже и осмысленнее воспринимал окружавшую его действительность. Наблюдательный и восприимчивый ко всему новому, Хидэёси не мог не почувствовать затхлость той атмосферы, которая царила в феодальных владениях Имагава Ёсимото.

Некогда могущественный феодальный дом Имагава, возвысившийся благодаря тому, что в период ожесточенной борьбы за власть выступил на стороне феодального клана Асикага, будучи его боковой ветвью, постепенно приходил в упадок. Наибольшего расцвета он достиг к концу XIV — началу XV века, когда у власти находился сёгун Ёсимицу из династии Асикага. В конце XIV века войска дома Имагава участвовали под водительством сёгуна Есимицу в покорении острова Кюсю. Его представители кичились своей близостью к сёгунату Асикага, слыли большими знатоками утонченной аристократической культуры. В середине XVI века от былого могущества и блеска этой феодальной фамилии мало что осталось. Она медленно, но неотвратимо шла к своему закату, как, собственно, и ее опора — сёгунат Асикага, показавший полную неспособность управлять страной. И хотя феодальный дом Имагава в седьмом поколении, которое представлял Ёсимото, пытался еще идти вровень с эпохой и даже претендовать на верховную власть, он не мог уже предотвратить процесс своего упадка. Ему становилось все труднее управлять собственными владениями, противостоять силе и могуществу своих грозных соседей.

С этим феодальным домом связывалось уже не будущее и даже не настоящее, а только прошлое. Об этом давало знать не только бурное недовольство народных масс, выливавшееся в крестьянские восстания. Чувство неудовлетворенности испытывали даже те общественные слои, которые занимали привилегированное положение. Среди них находился, очевидно, и Мацусита Кахэй, который, видимо, прекрасно понимал происходящее, но не в силах был что-либо исправить, так как сам доживал свой век. Эти настроения Мацусита не могли не передаться молодому Хидэёси, который был в состоянии лишь искренне сочувствовать ему, но помочь и исправить положение, конечно же, не мог. Мацусита Кахэй, как справедливо пишет Судзуки Рёити, «как бы ни любил Хидэёси и как бы высоко ни ценил его способности, сам не пытался бороться со старым, а потому и не мог удержать его у себя».

Хидэёси не мог долго находиться в этой среде. Всем своим существом он был устремлен в будущее. Его влекло не сохранение во что бы то ни стало старых порядков, а, наоборот, исправление старого и создание новых порядков, хотя он ясно еще и не осознавал, каких именно. Поэтому, какие бы сильные чувства любви и преданности он ни испытывал в отношении Мацусита и как бы ни жалел его, рано или поздно он должен был покинуть этот, пусть гостеприимный замок, ибо в его глазах Мацусита выступал носителем прошлого, к которому Хидэёси никак не был причастен и которое отрицал всем своим существом.

И тем не менее несколько лет, проведенных у Мацусита, оставили глубокий след в душе Хидэёси. Здесь произошло первое серьезное столкновение с жизнью, здесь под воздействием Мацусита закладывалась основа его мировосприятия и миропонимания, здесь формировались взгляды, которые впоследствии, несомненно, оказали свое влияние на его практические решения и действия.

Здесь же, в замке Мацусита, был совершен обряд инициации, когда ребенку дают взрослое имя, наголо бреют, а если он еще и знатного происхождения, то вручают самурайский меч.

В Японии не был точно установлен возраст совершеннолетия. Инициацию проводили и в 12 и в 16 лет. В знаменитом романе Мурасаки Сикибу «Повесть о Гэндзи» («Гэндзи моногатари») так описан этот распространенный в знатных кругах феодальной Японии обряд: «Когда Гэндзи исполнилось двенадцать лет, был совершен обряд совершеннолетия. Император сам следил за всеми приготовлениями. В прошедшем году в фиолетовом зале дворца отмечали совершеннолетие наследного принца, но совершенный обряд не шел ни в какое сравнение с нынешним, поражавшим своим великолепием и пышностью: во всех залах шли пиры, император лично наблюдал за тем, чтобы из кладовых были извлечены все драгоценности.

Церемония должна была состояться в восточной части дворца, где находились покои самого императора, в зале Сэйрёдэн. Трон поставили так, чтобы император был обращен лицом к востоку. Подле трона должны были расположиться Гэндзи и садайдзин, «левый министр», которому и надлежало совершить обряд. Гэндзи, красивый и стройный, появился в зале в час обезьяны. Длинные волосы, ниспадавшие на плечи, подчеркивали красоту лица. Всем, кто здесь присутствовал, было жаль, что этот очаровательный мальчик из ребенка превратится в мужчину. Даже ведающий драгоценностями, которому надлежало остричь принца, неохотно приступил к своим обязанностям. После совершения обряда Гэндзи удалился в одну из комнат, переоделся в мужское платье, после чего вышел в сад и исполнил ритуальный танец с таким блеском и изяществом, что все пришли в умиление».

Хидэёси стал совершеннолетним в 16 лет. Мацусита вручил ему самурайский меч и нарек его именем Токити. За свою жизнь Хидэёси не раз менял имя и фамилию. Таков был самурайский обычай. При рождении родители дали ему имя Хиёси. После обряда совершеннолетия он стал Токити, в 26 лет женился и взял себе имя Хидэёси, под которым и вошел в историю. Кроме того, он несколько раз менял и фамилию. Сначала он носил фамилию, которая перешла к нему от отца, — Киносита. Затем он сменил ее на Хасиба. Аристократическую фамилию Тоётоми дал ему император, когда Хидэёси достиг уже зенита славы и власти. Свое полное имя Тоётоми Хидэёси, под которым он известен в японской и мировой истории, он носил лишь последние двенадцать лет своей жизни.

Итак, выслушав напутственные слова Мацусита Кахэй, Хидэёси распрощался с ним и направился в родную провинцию Овари. На душе у Хидэёси было и грустно и радостно. Грустно оттого, что навсегда расставался с милым и добрым человеком, который приютил его и многому научил. Однако сознание, что он возвращается на родину, предстоящая встреча с матерью, по которой он сильно скучал, заглушали печаль разлуки. Кроме того, Хидэёси надеялся на новые встречи в родном краю, встречи, которые могли открыть перед ним, уже вполне взрослым и самостоятельным человеком, новые перспективы и горизонты.

И такая встреча действительно произошла. По возвращении на родную землю он повстречался с человеком, с которым прочно и навсегда связал свою судьбу. Таким человеком был феодал из той же провинции Овари Ода Нобунага.

 

Глава четвертая

Ода Нобунага

В ту весну 1551 года, когда Тоётоми Хидэёси покинул родной дом и отправился в далекое странствие, восемнадцатилетний Ода Нобунага, лишившись отца Ода Нобухидэ, скоропостижно скончавшегося в возрасте 42 лет, становится главой феодального дома и владельцем большей части территории провинции Овари. Прежде чем утвердиться в этом новом для него качестве, Нобунага ловко и хладнокровно расправился с возможными противниками в лагере своего отца, не остановившись даже перед убийством своего младшего брата Нобуюки, обвиненного им в тайных связях с врагами, и некоторых других членов семьи, хотя бы потенциально представлявших угрозу его монополии на единоличную власть. Такая беспощадная борьба за власть длилась ни много ни мало семь лет, пока почти полностью не была истреблена старая феодальная фамилия Ода, а сам Нобунага таким жестоким способом не подчинил своей власти всю провинцию Овари. Центром его владений становится замок Киёсу, куда он переехал из замка Нагоя.

Война на уничтожение, которую вел Ода Нобунага против членов своего же клана, нагнала немало страху на соседних феодалов: на Имагава Ёсимото, чьи владения лежали к востоку от провинции Овари, и на владельца провинции Мино, расположенной вдоль северных границ Овари, феодала Сайто Досан, который называл Нобунага «страшным человеком, крайне неприятным и опасным соседом».

В самый разгар этой борьбы в провинцию Овари после долгого скитания возвращается юный Хидэёси и тут же оказывается втянутым в военные действия. Случай сводит Хидэёси с Нобунага, на стороне которого он храбро сражается. Свою карьеру у нового господина Хидэёси начинает с исполнения обязанностей простого слуги. Но уже вскоре он участвует в боевых сражениях — сначала рядовым пехотинцем, потом командиром пехотного подразделения, а спустя еще некоторое время он получает более высокое воинское звание, и в конце концов его возводят в ранг самурая, т. е. причисляют к военно-дворянскому сословию.

Умелыми действиями в бою, смелостью и находчивостью Хидэёси сразу привлек к себе внимание Нобунага и двух главных его сподвижников — Сибата Кацуиэ и Нива Нагахидэ. С тех пор Хидэёси уже не расставался со своим новым покровителем, служил ему верой и правдой, не раз участвовал с ним в боях, показав большие познания в военном деле и проявив высокий боевой дух, твердость характера, несгибаемую волю к победе. За все эти качества, а также за личное бесстрашие и мужество очень скоро он завоевал доверие Ода Нобунага, авторитет одного из наиболее талантливых его военачальников. Пожалуй, первым серьезным испытанием, проявившим военный талант Хидэёси, было сражение за овладение замком соседнего феодала Сайто. Ода Нобунага давно вынашивал идею фронтальной атаки на этот замок, расположенный в Инабаяма, в западной части провинции Мино. Он считал, что для успеха операции необходимо предварительно построить на противоположном берегу реки Нагара мощные укрепления, откуда можно было бы штурмовать замок. Это была трудноосуществимая и весьма опасная затея, поскольку строительные работы надо было вести, по существу, на территории противника, обладавшего крупными вооруженными силами. В любой момент он мог предпринять контратаку, причем река явилась бы серьезной преградой для войск Нобунага, если им пришлось бы отступать.

Когда Ода Нобунага собрал своих военачальников, чтобы изложить им свой план действий, не нашлось ни одного, кто взял бы на себя его осуществление. Разгневанный Нобунага переводил сердитый взгляд с одного военачальника на другого, но на их лицах ничего, кроме отказа, так и не прочитал. Тогда из последнего ряда поднялся мало еще кому известный человек и заявил, что готов выполнить поставленную задачу. Этим человеком был Хидэёси. Он тут же предложил свой план операции, который был одобрен Нобунага.

Хидэёси блестяще провел всю операцию. Он построил надежные оборонительные сооружения, укрепил позиции войск и организовал мощное наступление на противника. После тяжелого боя ему удалось штурмом овладеть замком феодала Сайто. Так началась военная карьера Хидэёси в армии Ода Нобунага.

Подчинив себе провинцию Овари, Нобунага все чаще подумывает о крупных военных кампаниях и широких территориальных захватах. В войне он видит свое призвание. Без нее не мыслит уже своего существования. Может быть, именно это наложило особенно заметный отпечаток на сложный и во многом противоречивый характер не в меру воинственного диктатора, в котором надменность, кичливость и высокомерие, полное отрицание всяких авторитетов спокойно уживались и мирно соседствовали с жесткой самодисциплиной, почти аскетическим образом жизни. С юношеских лет Ода Нобунага всего себя отдавал занятиям спортом и изучению военного дела. С марта по сентябрь он купался в реке, два раза в день упражнялся в верховой езде, с большим рвением овладевал всеми видами оружия, в том числе огнестрельным, старательно осваивал приемы и методы ведения боевых действий. С его именем связывают усовершенствование главного оружия японской пехоты и конницы в средние века — копья. Выявив явные преимущества длинного копья перед коротким, он предложил удлинить его до 6 м.

Португальский миссионер Луиш Фроиш, проживший в Японии 34 года и не единожды встречавшийся с Ода Нобунага, так описывает свои впечатления о нем: «Это был человек среднего роста, хрупкого телосложения, с редкими усами и высоким, приятно звучащим голосом. Он был честолюбив и высокомерен, но любил справедливость, не оставлял без наказания оскорбления, кем бы они ни наносились. В то же время он был общителен и проявлял милосердие. Спал мало. Рано вставал. Ему было чуждо корыстолюбие. Он действовал всегда скрытно. Был очень ловок и искусен в военных делах, резок и несдержан в гневе, но отходчив. Он почти никогда не следовал советам подчиненных. Все относились к нему с уважением и почтением, хотя и очень боялись. Вина не пил, был умерен в еде, необыкновенно прост в поведении. Презирал японских императоров и князей, ни во что не ставил богов и идолов, не верил ни в какие пророчества и суеверия. И хотя сам принадлежал к буддийской секте Нитирэн, тем не менее твердо считал, что нет ни бога, ни бессмертия души, ни потусторонней жизни».

Первые военные сражения, которые вел Нобунага, носили локальный характер, они еще не ставили целью объединение страны. Идея объединения Японии и создания единого централизованного государства родилась у него значительно позже. Как справедливо отмечал акад. Е. М. Жуков, «трудно предположить, что Ода Нобунага имел какую-то ясно осознанную идею необходимости борьбы за объединение Японии, для чего и начал свои кампании против соседних феодальных князей. Скорее можно считать, что первоначальным побудительным мотивом для походов Ода было личное честолюбие и желание увеличить собственную территорию». Прежде чем предпринять крупные военные кампании в целях расширения своих владений, он сам выдержал суровое испытание: неоднократно подвергался нападению со стороны такого сильного феодального магната, каким был Имагава Ёсимото, владелец провинций Микава, Тотоми и Суруга.

Провинция Овари давно возбуждала захватнические вожделения Имагава. Предпринимая походы против Нобунага, он был абсолютно уверен, что после смерти Ода Нобухидэ ему так же легко удастся присоединить к своим владениям эту провинцию, как в свое время он поступил с провинцией Микава, подчинив ее после того, как скончался владевший ею Мацудайра Хиротада, отец Токугава Иэясу, тем более что его поощрял и поддерживал в этом сам сёгун, который покровительствовал феодальному дому Имагава, сыгравшему немаловажную роль в период борьбы династии Асикага за власть и служившему верной опорой сёгуната.

Даймё Имагава Ёсимото мог напасть на провинцию Овари и значительно раньше, воспользовавшись замешательством в стане врага, вызванным внезапной смертью Ода Нобухидэ. Если он этого не сделал, то только потому, что был целиком захвачен событиями, развертывавшимися к востоку от владений Имагава. Безопасности его восточных границ угрожал тогда крупный феодал Ходзё Удзиясу из Одавара, чьи войска вторглись во владения Имагава.

На помощь Имагава пришел его родственник Такэда Сингэн. Благодаря своевременной поддержке войск последнего конфликт удалось уладить. Понятно, что, пока опасность для восточных границ владений Имагава не была устранена, руки у него были связаны и он не мог активно действовать на западе. В конце концов все трое — Имагава, Такэда и Ходзё — пришли к согласию, заключили тройственный союз, скрепив его, как водилось в таких случаях, узами династических браков: Ходзё взял в жены дочь Такэда, а сына Имагава женили на дочери Ходзё.

Обеспечив безопасность своих восточных границ, Имагава двинул огромную армию, в несколько десятков тысяч человек, в провинцию Овари, надеясь быстро ее покорить. Однако расчеты на легкую победу не оправдались. Хорошо обученная, хотя и уступавшая в численности армия Нобунага, умело маневрируя на местности, искусно, смело и быстро контратакуя с самых неожиданных направлений, не только оказала упорное сопротивление, но и в битве при Окэхадзама (1560) нанесла сокрушительное поражение войскам Имагава. Сам Имагава Ёсимото был убит.

В этом сражении молодой Нобунага, которому в ту пору было 26 лет, проявил не только большие познания в военной области, но и личное мужество, непосредственно участвуя в военных действиях. Он блестяще применил тактику смелых кавалерийских рейдов в тыл противника и стремительных атак небольшими силами, используя в своих целях даже непогоду (ливни и ураганные ветры).

Победа над первым серьезным противником, каким был Имагава, воодушевила Ода Нобунага, усилила неуемную жажду славы, заставила поверить в собственные силы и реальность навеянной юношеским воображением, но во многом уже осознанной мечты о покорении всей страны, которая виделась ему мощным и единым государством, процветающим под его владычеством. Во всяком случае, на трудном и долгом пути к объединению Японии и образованию единого централизованного государства был сделан первый крупный шаг.

У Нобунага появился первый серьезный союзник — Токугава Иэясу, который после поражения Имагава без промедления принял сторону Нобунага, а также верный и умный сподвижник — Хидэёси. Прочный союз трех талантливых полководцев, их совместные действия в решающей мере предопределили успешное развитие последующих военных операций, проведенных под водительством Нобунага, содействовали претворению в жизнь объединительной миссии, которой все они были глубоко и искренне преданы. Победу над Имагава можно, очевидно, считать началом движения за объединение страны, инициатором и вдохновителем которого выступил Ода Нобунага.

Может быть, именно тогда он впервые поверил в осуществимость своей заветной мечты въехать в столицу на белом коне. Но до этого было еще далеко. Следовало пройти долгий и тернистый путь со многими препятствиями и трудностями, одолеть немало грозных соперников, самым сильным и могущественным из которых был, пожалуй, Такэда Сингэн.

Однако до поры до времени взоры и устремления Нобунага были обращены не на восток и даже не на столицу, а в сторону западных земель, принадлежавших более слабым противникам. Расчет был прост: необходимо было укрепиться самому, создать надежные тылы и только потом вступать в единоборство с более могущественным противником, диктовать свои условия столице и сёгунату. Именно эти вопросы находились в центре внимания во время встречи Ода Нобунага с Токугава Иэясу вскоре после битвы при Окэхадзама. Встреча состоялась в замке Киёсу, где был не только заключен союз между двумя феодалами, но и определены совместные действия, выработаны стратегия и тактика предстоящих военных кампаний. Обе стороны были верны этому союзу до конца. И как уже повелось в феодальной Японии, раздираемой междоусобицами, политический и военный союз скрепили узами родственных связей. На сей раз старшего сына Иэясу женили на дочери Нобунага и дали ему имя Нобуясу, составленное из сочетания первых букв имени Нобунага и последних букв имени Иэясу.

На встрече в Киёсу были как бы разграничены сферы влияния и районы боевых действий обоих феодалов: войскам Токугава Иэясу предстояло вести сражения на территории принадлежавших Имагава Ёсимото провинций Тотоми и Суруга, которые ему следовало покорить и присоединить к своим владениям, а Ода Нобунага должен был развивать свой успех на западе и на юге, покоряя провинции Мино, Оми и Исэ. На этой встрече Ода Нобунага и Токугава Иэясу впервые увидели друг друга. Несмотря на разницу в возрасте (Нобунага был на восемь лет старше), между ними завязалась крепкая дружба, которой они были верны на протяжении 22 лет, вплоть до трагической гибели Нобунага.

За сравнительно короткий срок Ода Нобунага выиграл целую серию важных битв, сражаясь с такими сильными феодалами, как Такэда, Сайто, Асакура, Асаи и др. В его успех большой вклад внес Хидэёси, который непосредственно участвовал в разработке и осуществлении военных операций. Значительное военное превосходство над соседними феодалами позволило Нобунага довольно быстро подчинить своему влиянию значительную территорию к северу и западу от провинции Овари.

Но не только военное превосходство позволяло Нобунага одерживать верх в борьбе с противниками. Он ничем не брезгал для достижения своей цели. Для того чтобы шпионить за даймё Асаи Нагамаса из соседней провинции Оми, он выдал за него свою младшую сестру, которая должна была обо всех действиях мужа доносить брату. В условленное время по ее сигналу войска Нобунага атаковали позиции неприятеля, а сам Асаи был убит.

Кроме шпионажа в арсенале средств, к которым часто прибегал Нобунага, были такие приемы, как использование его войсками или отдельными боевыми отрядами знамен и военных эмблем противников, неожиданные атаки в самый неподходящий для врага момент, когда тот меньше всего мог ожидать этого удара и потому не был готов отразить его: под покровом ночи, во время сильных тропических ливней с ураганными ветрами и т. д.

В то время, когда Нобунага целиком был поглощен военными кампаниями, которые он вел к западу от своих владений, покоряя и подчиняя все новые территории, в столице произошли события, насторожившие многих крупных феодалов и приковавшие к себе пристальное внимание Нобунага. В 1564 году неожиданно умер вице-сёгун (канрё) Миёси Тёкэй, занимавший этот высокий пост после того, как с политической арены сошел некогда весьма влиятельный феодальный дом Хосокава, длительное время фактически правивший страной и державший в узде малодушных и слабовольных сёгунов династии Асикага. Вскоре после смерти Миёси Тёкэй при странных обстоятельствах погиб и правивший в то время сёгун Асикага Еситэру. Описывая эти события, Луиш Фроиш в своем донесении в Лиссабон в августе 1565 года ошибочно писал, будто сёгуи явился жертвой заговора, во главе которого стоял сам канрё Миёси Тёкэй и его верный сподвижник Мацунага Хисахидэ. Той же точки зрения придерживались и некоторые японские историки, в частности Танака Ёсинари, которые даже не пытались выяснить мотивы столь «странного» заговора.

Однако более поздние исследователи не без оснований выдвинули новую точку зрения, которая, несомненно, вернее отражает характер тех событий. Согласно этой точке зрения, после внезапной смерти Миёси Тёкэй сёгун Ёситэру попытался восстановить в правах свою в значительной мере узурпированную власть. С этой целью он направил крупным даймё и настоятелям влиятельных буддийских и синтоистских храмов секретное письмо, в котором просил их содействия в осуществлении своего намерения. Когда же Мацунага Хисахидэ, ближайший сподвижник усопшего вице-сёгуна, который уже видел себя в этой роли, узнал об этих шагах сёгуна, он решил избавиться от него. Его войска атаковали дворец сёгуна, и Ёситэру ничего не оставалось, как покончить жизнь самоубийством.

Весть о смерти сёгуна Ёситэру быстро облетела всю страну, вызвав у местных феодалов чувство тревоги и надвигающейся опасности. Многие из них хотели бы, не теряя времени, направить свои войска в столицу и овладеть положением. Но далеко не каждый чувствовал себя достаточно сильным, чтобы отважиться на такой смелый, но рискованный шаг.

На это без колебаний решился Ода Нобунага, который с армией в 50 тыс. человек вступил в столицу, сурово покарал виновных в убийстве сёгуна Ёситэру и провозгласил новым сёгуном его младшего брата Ёсиаки. В ознаменование свершившегося события он приказал воздвигнуть в столице для нового сёгуна величественный дворец Нидзёдзё, в постройке которого принимали участие все покоренные Нобунага провинции. Руководил строительными работами сам Нобунага.

Луиш Фроиш подробно описал ход строительства, на котором, как он утверждает, было занято ежедневно до 25 тыс. человек. Строительного материала не хватало. Нобунага распорядился разобрать стены близлежащих монастырей, сносить каменные статуи Будды, ломать каменные алтари в храмах и использовать камень на строительстве дворца. Все население города было занято на строительстве: одни рыли рвы, другие волокли камни, третьи валили в горах лес. Вся эта картина, пишет Луиш Фроиш, очень напоминала строительные работы Дидоны в Карфагене. Самое удивительное состояло в том, что огромный по тем временам дворец, площадью в несколько городских кварталов, был построен менее чем за три месяца. Португальский миссионер описал случай, происшедший на той же строительной площадке и свидетельствующий о необузданной свирепости Ода Нобунага. Ежедневно Нобунага появлялся на стройке, писал Л. Фроиш, опоясанный тигровой шкурой, внимательно следил за тем, как идут работы, и отдавал необходимые распоряжения. Однажды кто-то из солдат, занятых на стройке, то ли решил подшутить над знатной дамой, то ли просто уставился на нее. Это случайно заметил Нобунага и, долго не раздумывая, выхватил меч и на глазах у всех отсек ему голову.

Чем объяснить, что Нобунага, в руках которого фактически находилась покоренная им столица и который, по существу, был уже признан владыкой в значительной части страны, вдруг проявляет трогательную заботу об укреплении авторитета сёгуна, что, казалось бы, никак не вязалось с его собственными честолюбивыми планами и чрезмерным властолюбием? Пытаясь ответить на этот вопрос, некоторые японские авторы объясняют столь «неестественное» поведение Ода Нобунага тем, что в тот момент идея объединения страны еще не овладела его сознанием и что он еще серьезно об этом не думал.

Однако вряд ли можно согласиться с их точкой зрения. Как отмечалось выше, многие признаки, свидетельствовавшие об осознании им необходимости борьбы за объединение страны, проявились у Нобунага значительно раньше. И эта идея была не только осознана им как историческая необходимость. Он предпринял и реальные действия для ее осуществления. Уже битву при Окэхадзама можно рассматривать как определенный и весьма существенный рубеж или этап на этом пути к поставленной цели. Последующие победоносные военные походы еще больше укрепили в нем решимость довести дело до конца. И если, имея за плечами, немалые военные успехи и продолжая их наращивать, Нобунага тем не менее не стремился форсировать события и действовал предельно осмотрительно в период разыгравшейся в столице трагедии, то объяснить это можно лишь тем, что к тому времени он, очевидно, не располагал достаточными силами и не был еще вполне уверен в своей непобедимости. Главные его противники, внимательно следившие за тем, как развивались события в столице, не сказали еще своего слова и в любой момент могли вступить в тот решающий бой, которого Нобунага пока избегал, не будучи к нему готовым в полной мере.

В этом смысле преданность новому сёгуну, кою всячески демонстрировал Нобунага, была не более чем дымовой завесой, скрывавшей его подлинные намерения, своего рода отвлекающим маневром, позволявшим ему выиграть время и собрать необходимые силы. Когда же он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы можно было пренебречь мнением и позицией других, он незамедлительно низложил сёгуна Ёсиаки, которого сам же поставил у власти, и, более того, ликвидировал институт сёгунов, как таковой. Это произошло в 1573 году, спустя всего восемь лет после того, как Нобунага со своей многотысячной армией победителем вошел в столицу.

После того как Ода Нобунага подчинил себе почти всю центральную часть страны, дальнейшее продвижение дела объединения Японии, создания единого и сильного государства прямо и непосредственно наталкивалось на противодействие двух самых могущественных феодальных домов — Такэда на востоке и Мори на западе. У Нобунага был еще один очень грозный противник — буддийские монастыри.

В борьбе против буддийского духовенства Нобунага использовал все, даже чужестранную религию — христианство, впервые завезенное в Японию в середине XVI века португальскими миссионерами. Отношение Нобунага к религии вообще, в частности к буддизму, а также его весьма сложные и противоречивые взаимоотношения с западноевропейскими миссионерами подробно рассматриваются в главе седьмой. Здесь же отметим лишь, что непримиримо жесткая позиция, занятая им в отношении буддийских монастырей, была продиктована не столько его нетерпимостью к буддизму, сколько общей линией поведения человека, не щадившего никого, кто хотя бы потенциально мог угрожать осуществлению его честолюбивых планов подчинения всей страны. Влиятельные буддийские монастыри, обладавшие огромными земельными владениями, и сами по себе были опасны. Но они к тому же служили местом массового паломничества, привлекали тысячи богомольцев и нередко становились вдохновителями массовых крестьянских выступлений, проходивших под религиозными лозунгами.

Главный удар Ода Нобунага решил нанести по самому могущественному из них — знаменитому монастырю Энрякудзи, что располагался на горе Хиэйдзан, близ Киото. Основанный в конце VIII века монастырь и расположенный на его огромной территории храм буддийской секты тэндай стали местом массового паломничества. Среди тех, кто исповедовал эту религию, находились самые влиятельные особы японского общества, включая лиц императорской фамилии и представителей придворной аристократии. По существу, храм секты единолично осуществлял функции официального толкователя и проводника государственной религии. Такое положение сохранялось длительное время, пока монастырь Энрякудзи стоял как неприступная крепость с несколькими тысячами строений, большим числом монахов и своим собственным войском. Это было настоящее государство, не подверженное влиянию событий, бурно развивавшихся в стране. Преданные Нобунага военачальники не сразу решились на столь дерзкий и, как им казалось, рискованный шаг — сожжение прославленной религиозной святыни. Но Нобунага был непоколебим.

Столкнувшись с неповиновением приказу, Нобунага вынужден был произнести перед своими подчиненными целую речь, в которой обвинял бонз, укрывавшихся в монастыре, в том, что они поддерживают злодеев, не исполняют священных обетов, держат при себе наложниц, свертывают, не читая, священные свитки. Несмотря на просьбы своих военачальников отменить приказ хотя бы по той причине, что за многовековое существование монастыря никто еще не дерзнул посягнуть на эту святыню, Нобунага стоял на своем. Настоятели монастыря, говорил он, не могут служить оплотом против дьявольских козней, они препятствуют умиротворению страны, не хотят укрепить ослабевшую власть императорского правительства. Как отмечают летописцы, речь Нобунага возымела свое действие: военачальники поверили его доводам и повели войска на штурм монастыря, уничтожая огнем и мечом все на своем пути, не щадя ни возраста, ни пола. Это была настоящая бойня, во время которой почти полностью были истреблены все обитатели монастыря.

Разгромив такого мощного противника, каким был буддийский монастырь Энрякудзи, Ода Нобунага продолжил свои завоевательные походы, одерживая одну победу за другой и покоряя все новые территории в западной части острова Хонсю.

На востоке страны в то время главные сражения развертывались между армиями Такэда и Токугава. Эти феодальные дома постоянно враждовали друг с другом. Воинственность клана Такэда, его необузданная страсть к захватам чужих территорий нисколько не ослабли после смерти главы этой могущественной феодальной фамилии Такэда Сингэн. Его сын Кацуёри, идя по стопам отца, не оставил давно вынашиваемых планов покорения соседней провинции Микава. Владелец этой провинции Токугава Иэясу вынужден был оказывать упорное сопротивление силам Такэда, чтобы сохранить свою автономию.

На этот раз яблоком раздора стал замок Нагасино, расположенный на самой границе, разделявшей владения этих двух феодалов. Замок, который удерживал в своих руках Такэда Кацуёри, в любой момент мог быть использован как плацдарм для вторжения его войск в провинцию Микава. Поэтому, не дожидаясь, пока грозный сосед нападет на его территорию, Токугава Иэясу решил опередить события: он окружил замок и приготовился к его штурму. Однако на помощь осажденным поспешила 15-тысячная армия, которой командовал Такэда Кацуёри.

Токугава Иэясу вступил в бой с армией Такэда Кацуёри, но, встретив мощный отпор, вынужден был в срочном порядке обратиться за помощью к Ода Нобунага. Тот без промедления пришел на выручку своему союзнику, направив в район боевых действий 30-тысячную армию. Объединенные силы двух армий — Нобунага и Иэясу — в битве при Нагасино (1575) нанесли сокрушительное поражение войскам Кацуёри, после которого некогда могущественный клан Такэда лишился всякого влияния и не представлял уже сколько-нибудь серьезной опасности для лагеря Нобунага, хотя еще совсем недавно глава этого феодального дома Такэда Сингэн, как и Ода Нобунага, вынашивал идею объединения страны и тщательно готовился к походу на столицу. Если бы своевременно не пришла на помощь армия Нобунага, то Токугава Иэясу вряд ли бы уцелел.

Феодальная армия клана Такэда Сингэн считалась одной из наиболее сильных, профессионально хорошо обученных, обладавших высокой боевой мощью. Войска под командованием Такэда Сингэн выиграли не одно сражение, демонстрируя хорошую выучку и высокие боевые качества. Но, несмотря на это, Ода Нобунага удалось одолеть столь грозного противника, и притом относительно легко.

Военному успеху Нобунага способствовал ряд благоприятных для него обстоятельств. Во-первых, новый глава клана Такэда — двадцатидевятилетний Кацуёри во всех отношениях уступал своему отцу, особенно в части полководческого искусства и военно-административного управления своими владениями. Во-вторых, армия Ода Нобунага сражалась вместе с армией Токугава Иэясу, что значительно укрепило боевую мощь объединенных войск двух и без того сильных феодальных армий. В-третьих, в этой военной кампании Ода Нобунага первым среди японских феодалов применил в широком масштабе огнестрельное оружие, которое не было еще освоено войсками Такэда и явилось для них большой неожиданностью. В составе армии Нобунага были уже сформированы стрелковые подразделения, каждое численностью 500 воинов, вооруженных винтовками. Все это во многом определило исход сражения, в котором вновь отличился Хидэёси.

Крупное столкновение войск Нобунага и Такэда, характер сражения, в ходе которого было широко использовано огнестрельное оружие, оставили заметный след в японской военной истории, внесли серьезные качественные изменения в тактику и военное искусство в целом. Эти перемены и нововведения были связаны прежде всего с тем, что утвердились групповые способы ведения боя, доказав свое преимущество перед методами индивидуального боя. Было продемонстрировано значение массовых армий, которые в состоянии наносить поражение войскам, профессионально лучше обученным, но существенно уступающим противнику в численности. Применение огнестрельного оружия изменило старые взгляды на боевые операции и прежние представления о военной тактике, явилось событием, имевшим огромные последствия с точки зрения развития военной техники и совершенствования способов ведения войн. По мнению специалистов, именно битва при Нагасино впервые наглядно показала преимущества тактики боя с применением огнестрельного оружия, которую взял на вооружение Ода Нобунага, перед тактикой тех феодалов, в том числе и Такэда, которые упор делали на кавалерию, считая ее главным родом войск. Воины Нобунага, ведя огонь залпами с близкого расстояния, расстреливали конницу врага. Одна из особенностей этого сражения состояла в том, что в нем было убито большое число военачальников с обеих сторон. Как считают некоторые японские исследователи, ни в одной из многочисленных битв за весь период межфеодальных войн не погибало такого огромного количества лиц из высшего командного состава, как в сражении при Нагасино.

Характерно, что некоторые японские историки возлагают на Ода Нобунага историческую ответственность за то, что он первым в массовом порядке применил на японской земле огнестрельное оружие в военных целях, и обвиняют его за это в неоправданно свирепой жестокости; ему ставят в вину и сожжение до основания буддийского монастыря Энрякудзи. Все это считается особо отягчающими вину обстоятельствами, чуть ли не перечеркивающими всю остальную позитивную деятельность этой исторической личности.

Покончив с кланом Такэда и прибрав к рукам важные провинции Суруга и Тотоми, которые перешли к Токугава Иэясу, Ода Нобунага стал тщательно готовиться к новой и, как потом оказалось, по существу, последней своей военной кампании. На этот раз ему предстояло помериться силами с самым крупным японским феодалом той эпохи Мори Тэрумото, владения которого занимали всю западную часть острова Хонсю и составляли десять провинций, или почти одну шестую часть территории страны.

Важная роль в этой кампании отводилась Хидэёси, который с армией в 20 тыс. человек продвигался к провинции Биттю, где ему предстояло вступить в единоборство с ударными силами противника. Прибыв в район боевых действий и изучив военную обстановку, Хидэёси направил Ода Нобунага письмо, в котором подробно обрисовал ситуацию на фронте, сообщил о соотношении сил, сложившимся не в пользу армии Нобунага, и просил прислать подкрепления для нанесения решающего удара в районе города Такамацу, где были сосредоточены главные силы Мори.

Вот как описал эти события Луиш Фроиш: «Король Амангути (т. е. Мори — А. И.), видя, что его войска оказались зажатыми со всех сторон, собрал все наличные силы и сосредоточил их на участке фронта против армии Хасиба. Армия Хидэёси насчитывала не более 20–25 тыс. человек. Поэтому он направил Нобунага письмо, в котором просил о помощи, но не настаивал на его личном приезде, поскольку в случае нового подкрепления приблизительно в 30 тыс. человек он и сам был в состоянии полностью выполнить волю Нобунага — изгнать Мори из его владений, лишить его жизни, а голову доставить Нобунага.

Однако Ода Нобунага намеревался сначала отправиться в столицу Киото, а затем заехать в Сакаи и лишь после этого вплотную заняться делами западного фронта: завершить разгром Мори и поддерживающих его князей. Оказавшись, таким образом, верховным владыкой 60 провинций Японии, он планировал двинуться во главе огромной армии на завоевание Китая, а покоренные им японские провинции поделить между тремя своими сыновьями».

Ода Нобунага получил письмо Тоётоми Хидэёси как раз в тот момент, когда собирался из своего замка в Адзути отправиться в столицу. Несмотря на серьезность положения на западном фронте, о чем сообщал ему в письме Хидэёси, он не намерен был отменить эту заранее запланированную поездку. Ознакомившись с содержанием письма, он приказал одному из своих военачальников, Акэти Мицухидэ, немедленно собрать необходимое войско и выступить в поход на помощь Хидэёси. Сам Нобунага после посещения столицы также хотел прибыть к месту боевых действий.

В Киото он, как обычно, остановился на ночлег в храме Хоннодзи. Но если при прежних посещениях столицы его, как правило, сопровождало несколько тысяч телохранителей, то на этот раз их было почему-то не более ста.

Тем временем Акэти Мицухидэ собрал войско численностью 10 тыс. человек, подобрал преданных ему людей из командного состава и двинулся в путь — только не на западный фронт, как ему было приказано, а в сторону столицы. Дойдя до местечка Оиносака, недалеко от Киото, он приказал натянуть на ноги лошадям сплетенные из соломы мягкие сапожки и подтянуть подпруги. Всех это немало удивило, поскольку такие приготовления делаются непосредственно перед вступлением в лагерь противника, а до линии фронта было еще достаточно далеко. Воины не знали, что Акати, который пользовался особым расположением Ода Нобунага, изменил своему верховному предводителю и решил атаковать храм Хоннодзи и убить его.

Форсировав реку Кацура и выйдя на подступы к столице, Акэти собрал группу преданных ему подчиненных и произнес такие примерно слова: «Мы не пойдем в район Тюгоку. Ода Нобунага сегодня вечером остановился на ночлег в храме Хоннодзи на Пятой улице. Я давно испытываю кровную обиду на Ода Нобунага и теперь решил атаковать храм Хоннодзи и убить его там. Таково мое решение и вам надлежит следовать ему».

Все были буквально ошеломлены и обескуражены как самим сообщением, так и неожиданным поворотом событий. Но воспрепятствовать этому они, очевидно, не могли, а возможно, и не хотели. Во всяком случае, на рассвете 1 июня 1582 года войска заговорщиков вошли в столицу, окружили храм Хоннодзи и под неистовый крик самого Акэти: «Враг в храме Хоннодзи. Не оплошайте!» — ворвались на территорию храма и подожгли его.

Почуяв опасность, Нобунага, находившийся в это время в храме, надел праздничное белое кимоно, взял в руки оружие и вышел на открытую галерею. Обращаясь к разбушевавшимся солдатам, он сказал: «Вы из отряда Акэти? Вон отсюда, неблагодарные твари! Вы вероломно предали меня и пошли за моим вассалом. Всех до единого расстреляю».

Но эти грозные слова не возымели никакого действия, они просто сотрясли воздух. Понимая всю чудовищность и безысходность положения, в котором он оказался, Нобунага вернулся в дом и покончил жизнь самоубийством, вспоров себе живот, как того требовал самурайский обычай. Ему было 48 лет. Кое-кто из современных японских авторов, сочувственно относясь к своему герою и осуждая коварство его бывших друзей, пытается в самом лучшем виде представить Ода Нобунага и поэтому в весьма возвышенных и несколько романтических тонах описывает последние часы его жизни, повествуя, как мужественно и храбро защищал он свою честь и свое дело, смело отражая атаку предателей и изменников, и как достойно погиб в этом неравном бою.

Каковы же были действительные мотивы заговора Акэти? Можно ли в самом деле считать, что причиной убийства Нобунага послужили обиды, которые он когда-то незаслуженно нанес Акэти? Речь идет, в частности, как утверждают некоторые японские исследователи, о том, что Ода Нобунага вопреки уговорам Акэти атаковал и убил Хатано Хидэхару, после чего была казнена мать Муцухидэ, находившаяся заложницей у этого феодала, а также один или два раза грубо оскорбил Акэти только за то, что тот осмелился выразить свое несогласие с организацией слишком пышных приемов в честь Токугава Иэясу. К тому же как раз в тот момент, когда Акэти готовился выступить с войсками на западный фронт, Ода Нобунага отдал распоряжение передать принадлежавшие ему провинцию Тамба и уезд Сига в провинции Оми в собственность своего младшего сына — Нобутака. Взамен Акэти были обещаны две новые провинции — Идзумо и Ивами на северо-западе острова Хонсю. Однако они еще не были покорены; за овладение ими предстояла трудная борьба с сильным противником. И хотя в обмен на одну провинцию и один уезд Акэти мог стать владельцем двух провинций — их надо было еще захватить. Пока же новые провинции были для Акэти не более чем журавлем в небе, тогда как синицу уже вырвали из его рук. Некоторые японские авторы пишут, что Акэти оказался в положении загнанной мыши, которая кусает кошку.

Разумеется, перечисленные факты могли породить у Акэти неприязнь к своему властелину и даже вызвать ненависть к нему. Но как бы ни были горьки обиды, вряд ли они послужили главными побудительными причинами трагических событий, происшедших в столичном храме Хоннодзи. Это был настоящий заговор с целью захвата власти, о чем свидетельствует тщательно разработанный план переворота, точно и искусно выбранный для его осуществления момент. Об этом же говорит содержание секретного письма, которое в день мятежа Акэти направил одному из военачальников феодала Мори, самого сильного из оставшихся противников Ода Нобунага, — Кобаякава Такакагэ. В этом письме Акэти писал, в частности, о том, что в последние годы он питал все большую ненависть к Нобунага и в конце концов решился на этот шаг. Мятеж Акэти, несомненно, отразил честолюбивые устремления новоявленного претендента на верховную власть в стране.

Ода Нобунага находился у власти всего 17 лет, если временем установления его личной диктатуры считать 1565 год, когда он после убийства сёгуна Ёситэру вступил в столицу и провозгласил новым сёгуном своего ставленника Ёсиаки, оказавшись таким образом фактическим правителем страны. Если же исходным считать 1573 год, когда был низложен последний сёгун династии Асикага и ликвидирован институт сёгунов, а Ода Нобунага стал не только фактическим, но и юридическим правителем страны, хотя так и не принял титул сёгуна, то срок его пребывания во главе государства составит всего девять лет. Так или иначе, он находился у власти очень непродолжительное время. К тому же его власть распространялась не на всю территорию страны, а лишь на ее часть, причем не на бóльшую.

Однако и за этот короткий срок ему удалось осуществить ряд важных преобразований в военной, политической, административной, социально-экономической областях, которые определенно свидетельствуют о его несомненном таланте выдающегося реформатора и крупного государственного деятеля. Эти реформы раскрывают значение его личности в истории Японии. Не следует забывать, что большую часть времени и основные усилия Ода Нобунага вынужден был затрачивать на подготовку и осуществление утомительных и дорогостоящих военных кампаний, лично участвовать в многочисленных сражениях.

Ода Нобунага был прирожденным военным, и естественно поэтому, что он отдавал предпочтение военным методам управления страной. Не случайно на его личной печати был выгравирован девиз: «Империей правит сила». Вместе с тем он понимал, что государственный механизм не может успешно функционировать, опираясь исключительно на грубую силу. Об этом напоминал печальный опыт правления сёгуната Асикага. Необходимо было поднять престиж государственной власти, восстановить, а фактически создать заново администрацию, достаточно авторитетную, чтобы насаждать и укреплять как в центре, так и на местах новые порядки, которые вводил Нобунага.

Начинать надо было со столицы, которая, как и сама центральная власть, по существу, никак не влияла на ход событий в стране. Более того, лишенная всякой возможности защитить себя от постоянного вторжения на ее территорию войск соперничавших друг с другом феодалов, столица постепенно превращалась в один из самых неспокойных городов, где ни один житель, даже самый знатный, не чувствовал себя в безопасности. Многие ее здания и целые кварталы были разрушены до основания, не уцелели ни дворцы, ни резиденции императора и сёгуна. По свидетельствам португальских миссионеров, посетивших в те годы японскую столицу, это был пустынный город, даже в центре его повсюду виднелись одни пустыри и пустоши. Массами покидали Киото торговцы и ремесленники, отправляясь в феодальные княжества, где надеялись найти влиятельных покровителей и более благоприятные условия для своей деятельности. Жизнь в Киото замерла. Столица уже давно не играла роли центра, вокруг которого когда-то группировались все политические силы и движения, куда сходились нити всего сложного государственного организма.

Принимая меры для восстановления столицы и усиления ее политической и экономической роли в жизни страны, Ода Нобунага вовсе не собирался основательно и навсегда обосноваться в Киото. Во-первых, это было далеко не самое безопасное и надежное место, учитывая, что междоусобные войны были в самом разгаре. Во-вторых, и это, пожалуй, главное, обширные территории страны оставались неподвластными ему, и для их покорения предстояла еще долгая и трудная борьба. Вопрос о создании единого государства решался на полях сражении, поэтому военная ставка Ода Нобунага находилась не в столице, которая была явно не приспособлена для этого, а там, откуда можно было оперативно руководить боевыми действиями.

Тем не менее и в этих условиях значение столицы было велико, поэтому важно было не только время от времени наведываться в нее, но и предпринять немалые усилия для того, чтобы придать ей прежний респектабельный вид, восстановить ее авторитет и влияние.

Прежде всего Ода Нобунага решил восстановить, вернее, построить заново два великолепных дворца: один — для сёгуна Ёсиаки, которого сам же с благословения императора Огимати посадил на престол, а второй — для императора. Он лично руководил стройкой и требовал от подвластных ему феодалов все новых пополнений рабочих рук, которые так необходимы были для завершения столичных строек. Тяжелый, по существу, каторжный труд, постоянное недоедание, свирепствовавшие в ту пору в столице эпидемии уносили тысячи человеческих жизней. Роскошные дворцы, которые возводил Нобунага, покоились на костях тысяч и тысяч замученных здесь людей.

Разумеется, воздвигая дворцы, Ода Нобунага меньше всего помышлял о том, чтобы содействовать укреплению власти императора или сёгуна. Хотя этим своим шагом он и продемонстрировал определенное уважение к традиционным институтам власти, но не в том, конечно, состоял главный смысл его политики. Ему необходимо было вернуть доверие к столице, показать и доказать, что она по-прежнему является и самым безопасным и самым удобным для жительства местом. Это прямо относилось к тем столичным жителям, особенно торговцам и ремесленникам, которые в тревожное время вынуждены были ее покинуть, спасаясь от смерти, а теперь могли, не страшась опасностей, вернуться и беспрепятственно заняться своим делом.

Желая вселить в жителей столицы уверенность, что все худшее уже позади, Нобунага издал специальный приказ, строжайшим образом запрещавший его войскам, расквартированным в ней, заниматься мародерством и повелевавший им обеспечить общественный порядок и безопасность жителей.

Ода Нобунага стал фактическим и полновластным хозяином в столице. Даже в его отсутствие все должно было идти по заведенному им порядку. Каждый, кто попытался бы ослушаться и пойти против его воли, жестоко поплатился бы за такую неосмотрительность. Так, собственно, и произошло с сёгуном Ёсиаки, который, желая, очевидно, высвободиться из цепких объятий своего покровителя и почувствовать себя самостоятельным, вышел за рамки той роли, которую отводил ему Ода Нобунага. Усмотрев в действиях и поведении сёгуна нелояльное к себе отношение, Нобунага послал ему письмо с выражением неудовольствия, не слишком утруждая себя подбором вежливых слов и фраз. А вскоре последовали куда более решительные действия: войска Ода Нобунага атаковали сёгунский дворец Нидзё, и его владельцу с большим трудом удалось спастись бегством в западные провинции, где он провел оставшуюся часть жизни, время от времени напоминая о себе робкими и безуспешными попытками вернуть утраченные позиции. Однако добиться этого никто из дома Асикага уже не смог.

Вокруг Ода Нобунага собралась довольно большая группа способных военачальников и феодальных администраторов. Он обладал умением выявлять и использовать по назначению каждого, в ком обнаруживал полезные задатки. Это даже как-то не вязалось с привычными представлениями о диктаторских режимах, при которых процветали невежество и тупоумие. Многие выпестованные им военачальники были талантливыми не только в военной области, но и в государственных делах. Талант и незаурядность, проявленные в конкретных делах, особенно в боевых операциях, были для него превыше всего. Таким людям он давал высокие чины и звания, даже если они, как, например, Хидэёси или тот же Акэти Мицухидэ, не были знатного происхождения. При этом Нобунага нисколько не опасался того, что кто-либо из них может посягнуть на его власть или принизить его. На этом фоне он и сам воспринимался еще более сильным, авторитетным и значительным.

Реформы и преобразования, проведенные Ода Нобунага, затронули почти все стороны жизни японского общества. Но особое значение они имели в области совершенствования военного дела. По существу, он произвел настоящий переворот в военной области, начисто отказавшись от прежней системы военной организации и старых методов ведения боевых действий. Используя в широких масштабах огнестрельное оружие, в том числе пушки, он создал в своей армии специальные подразделения из воинов, вооруженных винтовками (тэппотай). Наряду с ними он значительно укрепил отряды копьеносцев (сотай). При нем началось строительство военных судов с железной обшивкой.

Но, пожалуй, самым главным, что позволило Нобунага добиться большого военного преимущества над своими противниками, было создание им массовой регулярной армии. По существу, он был первым среди феодалов смутного времени, кто не только понял всю важность и необходимость постоянного войска, но и сумел сформировать такую армию из самураев, которых он полностью и превратил в профессиональных военных, переселив в призамковые города. Кстати сказать, в провинции Овари, на территории которой формировалась новая для Японии армия, бурно шло развитие призамковых городов. Достаточно сказать, что в XVI веке в этой провинции насчитывалось 19 призамковых городов, располагавшихся друг от друга на расстоянии 4–6 км. Самым крупным из них был город Нагоя, где находился родовой замок феодальной семьи Ода и где родился Нобунага. Основное население призамковых городов составляли самураи с их чадами и домочадцами.

Новое вооружение в совокупности с существенными изменениями в тактике ведения военных сражений значительно укрепили боевую мощь армий Ода Нобунага и его союзников, обеспечив тем самым полное военное превосходство над противниками. Фактически ни один феодал в этих условиях не мог рассчитывать на успех в военном противоборстве с армией Нобунага. Даже такие крупные феодальные магнаты, как, например, Го-Ходзё на востоке страны или Мори на западе, в лучшем случае уповали на то, что им удастся избежать прямого столкновения с войсками Ода Нобунага и отсидеться в своих владениях, наблюдая за тем, как он хладнокровно и методично расправлялся со своими соперниками, ближайшими соседями, надеясь, что смогут избежать этой участи. Разумеется, это не означало еще, что на пути к объединению страны были устранены все преграды и что к цели вела гладкая дорога, без извилин, ухабов и крутых поворотов. Во всяком случае, в военном отношении успех объединительной миссии был уже в большой мере предрешен.

Реформы Ода Нобунага затронули также широкую сферу социально-экономических отношений. Главным в этих преобразованиях, их основой явилось то, что на территориях, оказавшихся под его единоличной властью, он почти полностью сместил, а в ряде случаев просто уничтожил бывших их собственников — феодальных владетелей, принадлежавших к древним аристократическим династиям. Их земли он передал в собственность новым хозяевам, главным образом из числа преданных ему и отличившихся на полях сражений военачальников, которые становились владетелями целых провинций, превращаясь в крупных феодальных магнатов. Именно они по замыслу Нобунага должны были, не считаясь ни о чем и используя все имеющиеся в их распоряжении средства, главным образом силу оружия, внедрить такую систему феодальной зависимости крестьян и строжайшего контроля над ними, при которой не только полностью исключались бы всякие проявления недовольства со стороны крестьян, но которая служила бы надежной опорой новой власти.

Смещая старых и назначая новых владельцев провинций и уездов, Ода Нобунага в то же время добивался от них изменения старых аграрных отношений, слишком отягощенных сложными, по большей части изжившими себя формами зависимости и опутанных многочисленными патриархальными пережитками. Он хотел значительно упростить систему земельных отношений путем создания такой структуры, при которой зависимость японского крестьянства от новых феодалов и его полная подчиненность существующей власти внешне выглядели бы простыми и удобными, но, по существу, ужесточились бы еще больше. Именно эту главную цель преследовали земельные кадастры (кэнти), которые начали проводить сам Ода Нобунага и некоторые его вассалы, например Сибата Кацуиэ, в принадлежавших им владениях.

Иногда систему феодальной зависимости, которую с таким завидным упорством насаждал Нобунага на покоренных им территориях, называют «чистым» или «настоящим» (дзюндзэн) феодализмом, имея в виду, что главными фигурами, на которых возлагалась ответственность за успешное функционирование этой системы, были правители провинций и уездов, основных единиц административно-территориального деления Японии. Эти лица, которых назначал на должности лично Ода Нобунага и которые получали от него в дар огромные земельные владения, выступали как бы в двух ипостасях: они были одновременно и военно-феодальными администраторами, осуществлявшими политическую власть на местах, и крупными земельными собственниками, усилиями которых он надеялся значительно укрепить экономические основы новой власти.

Можно, очевидно, считать, что Ода Нобунага положил начало тому процессу в развитии японского феодального общества, когда обе структуры — политическая, а точнее, военно-политическая и экономическая — как бы слились воедино. Это, безусловно, укрепляло феодальный строй, но одновременно и, возможно, в гораздо большей степени ослабляло его, ибо чрезмерная регламентация, насильственно сковывавшая жесткими рамками всю общественную жизнь, расшатывала и подрывала сами устои феодализма как социальной системы. Сильная централизация власти, представленной к тому же военной диктатурой одной личности, рождала в этих условиях свою противоположность: возникали те же центробежные тенденции, складывались силы, стремившиеся если не полностью высвободиться из-под постоянной опеки и давления со стороны личной диктатуры, то хотя бы ослабить этот пресс. При существовавшей до Нобунага системе политического и административного управления страной правители провинций являлись куда более действенными и сильными фигурами, чем сёгунат Асикага, и потому они мало считались с центральной властью. Это, собственно, предопределило ее ослабление и в конечном счете окончательное разрушение. При новой системе реальная власть и инициатива принадлежали Нобунага, а военачальникам, занявшим место прежних правителей провинций, отводилась, по существу, роль послушных исполнителей его воли.

Военное и политическое объединение феодальных княжеств требовало создания единой экономической системы, преодоления огромной силы инерции, которая на протяжении веков толкала местных феодалов к тому, чтобы вести свое обособленное хозяйство, не считаясь с интересами и потребностями страны в целом. Ода Нобунага нанес решительный, можно сказать, смертельный удар по автаркическим тенденциям. Он принял и начал осуществлять ряд важных реформ, которые были направлены против хозяйственной замкнутости отдельных феодальных княжеств и выводили страну на путь создания единой экономики.

При этом преследовались две тесно связанные между собой цели. С одной стороны, феодалы должны были резко активизировать хозяйственно-экономическую деятельность в своих владениях, а с другой — имелось в виду создать необходимые условия для беспрепятственного развития по всей стране экономического предпринимательства, особенно расширения внутренней торговли, укрепления позиций торгового капитала, налаживания свободных экономических связей между провинциями и уездами.

Уже в первые годы своего фактического пребывания у власти Ода Нобунага отменил в городе Адзути, куда он перевел из Гифу свою штаб-квартиру, после того как воздвиг здесь мощный замок, монопольное право, которым пользовались крупные купеческие гильдии в борьбе со своими конкурентами, что сдерживало рост торгово-коммерческой и производственной деятельности. Эти меры, получившие название «свободный рынок» и «гильдии, освобожденные от влияния монополий» (ракуити и ракудза), сыграли большую роль в развитии товарной экономики. Они способствовали значительному оживлению торговли и промышленности, складыванию и развитию единого внутреннего рынка. Отмена рыночных налогов, монопольного права, которым пользовались лишь немногие торговые объединения, а также других привилегий, выгоду от которых получали местные феодальные магнаты, аристократическая знать, храмы и монастыри, имела своим последствием заметный экономический прогресс не отдельных провинций, а страны в целом, укрепление позиций торгового капитала, рост промышленного производства. Ода вел решительную борьбу с ростовщичеством.

Особое внимание уделял Ода Нобунага добыче золота и других драгоценных металлов, которые необходимы были ему для содержания огромного войска, прежде всего для оснащения его огнестрельным оружием, которое в обмен на золото и серебро доставляли в Японию португальские купцы. При нем расширилась эксплуатация действовавших и началось строительство новых золотых и серебряных рудников.

Для того чтобы экономическая жизнь на всей подвластной ему территории вошла в нужную и надежную колею, а экономический механизм действовал успешно, недостаточно было ликвидировать монопольное право крупных купеческих объединений, отменить все их привилегии и провозгласить свободу торговли. Важно было создать не только политические, но и материальные условия, которые обеспечивали бы развитие торговли и других сфер экономической жизни. С этой целью он первым делом устранил такое серьезное препятствие на пути расширения внутренней торговли, как заставы, которые служили таможенными барьерами, часто непреодолимыми для торговцев, между отдельными провинциями, а нередко и между уездами внутри одной провинции. Большое значение он придавал ремонту старых и строительству новых дорог, которые соединили бы все провинции и обеспечили надежность коммуникаций и экономических связей. Хорошие дороги имели не только важное экономическое значение, поскольку значительно расширяли возможности обращения товаров в стране и наносили существенный удар по местной автаркии. Они имели и огромное военное значение, позволяя армии Нобунага, хорошо вооруженной и достаточно маневренной, вести широкие наступательные действия против местных феодалов даже в самых отдаленных и труднодоступных районах страны.

Для экономической политики Ода Нобунага характерным было и то, что он активно поддерживал рост и развитие городов, в которых видел важный фактор социально-экономического подъема страны. Хотя его отношение к городам было противоречивым, что проявилось, в частности, в учиненной им расправе над вольным городом Сакаи (подробно об этом говорится в главе десятой), в целом он вполне отчетливо представлял себе значение городов в экономической структуре всей страны. Мероприятия, проведенные в призамковом городе Адзути, выросшем вокруг замка-цитадели Ода Нобунага, говорят в пользу такого вывода.

В самом деле, когда в 1577 году Ода Нобунага обнародовал свой знаменитый указ, освобождавший жителей этого города от уплаты налогов, в частности рыночных, всевозможных поборов, взимавшихся, например, на строительство храмов, некоторых других повинностей, это сразу дало ощутимые результаты. В городе заметно оживилась экономическая жизнь, широким потоком хлынули туда торговцы и ремесленники, и за короткий срок численность городского населения резко увеличилась, достигнув к 1582 году 6 тыс..

Принятые Ода Нобунага меры не только способствовали расцвету торговли в городе, где находилась его штаб-квартира, но и приобретали общегосударственное значение, вынуждали остальных феодалов проводить в своих призамковых городах аналогичную экономическую политику. Вместе с тем это давало возможность приступить к упорядочению денежно-финансовой системы, а следовательно, к улучшению общей экономической ситуации в стране, устранению разнобоя в ценах на товары и т. д. В денежном обращении находилось множество всевозможных денежных знаков, которые нередко признавались в одних провинциях или княжествах и не имели силы в других. Наряду с японскими в ходу были китайские медные монеты минской чеканки, а также корейские монеты. Особой популярностью пользовались «монеты юнлэ», служившие своего рода международной валютой, на которую в то время велась торговля в районе Восточной Азии, Индокитая и Южных морей. Нередко находившиеся в обращении монеты становились объектом махинаций, когда из обращения изымалась полноценная монета и, наоборот, рынок наводнялся обесцененными деньгами. Нобунага ввел строжайшее наказание, вплоть до смертной казни, за финансовые махинации, связанные, в частности, с изъятием из обращения и припрятыванием полноценных монет, что усугубляло и без того тяжелое экономическое и финансовое положение страны.

Таковы некоторые аспекты экономической и социальной политики Ода Нобунага. Одни из них воплотились в реальные дела, другие оставались в планах, которые предстояло осуществить уже не ему, а продолжателям его дела. Признавая важность социально-экономических преобразований, осуществленных Ода Нобунага, некоторые японские историки не без основания обращают внимание на то, что при всей прогрессивности некоторых из них они тем не менее не выходили за рамки средневековья и, по существу, не меняли характера социальных отношений, существовавших в японском обществе XVI века. Да и сам Ода Нобунага оставался типичным средневековым феодалом. При всем том многое из задуманного и осуществленного Нобунага содержало элементы того общества, развитие которого было ускорено благодаря усилиям его преемников, прежде всего Хидэёси, и которое выводило Японию на новый исторический рубеж перехода от средневековья к новому времени.

Если изменения, происшедшие в военной и социально-экономической областях, оказались не столь глубокими, то в политической структуре и феодально-административной сфере они были еще менее существенными. Здесь Ода Нобунага не очень-то преуспел, сохранив почти в неизменном виде прежнюю политическую систему и прежний механизм управления страной, хотя в аппарате управления появилось много новых людей, в том числе и из непосредственного окружения Нобунага. Как администратор он оказался не таким одаренным, а скорее всего он просто не хотел ничего менять. Правда, кое-какие перемены произошли и в этой области.

Лишив сёгуна политической власти и фактически заняв его место, Ода Нобунага тем не менее не провозгласил себя сёгуном. Чем объяснить столь, казалось бы, странное поведение Нобунага, тем более что его знатное происхождение вполне позволяло ему претендовать на самый высокий в ту пору титул в табели о рангах?

Некоторые японские историки, анализируя отношения между сёгуном Асикага Ёсиаки и Ода Нобунага, полагают, что последний первоначально не собирался свергать сёгуна и вполне мог довольствоваться должностью вице-сёгуна, которую попеременно занимали представители трех влиятельных феодальных домов, и что он, собственно, использовал сёгуна лишь для того, чтобы отстранить от власти эту могущественную феодальную группировку, сосредоточившую в своих руках слишком большую власть.

Но не таков был нрав у Нобунага, чтобы останавливаться на полпути. Он действительно вошел в доверие к сёгуну и использовал его расположение к себе, но не для того, конечно, чтобы стать вице-сёгуном и признать над собой чью-то власть. Действуя именем сёгуна, он меньше всего навлекал на себя подозрения других феодалов, которые, как и он, тоже мечтали войти с войсками в столицу и лишь ждали удобного случая. В этом отношении Нобунага оказался и хитрее и проворнее их. Все было обставлено так, что его войска вошли в столицу по просьбе сёгуна, и поэтому никто не мог воспрепятствовать этому. Некоторое время Нобунага, усыпляя бдительность своих врагов, демонстративно показывал свою лояльность и даже преданность традиционным институтам власти — сёгуну и императорскому трону. Но это продолжалось недолго. Как только представился случай, как только он почувствовал, что у него достаточно сил, чтобы самому полностью контролировать ситуацию, он тут же воспользовался этим и отстранил сёгуна и все его окружение от власти.

Что же касается вопроса о том, почему Нобунага не провозгласил себя сёгуном ни тогда, когда вошел с войсками в столицу, ни позже, когда окончательно утвердился у власти, то объяснения этому могут быть разные. Дело тут не просто в его высокомерном пренебрежении к чинам, должностям и званиям. Для него это были, очевидно, лишь атрибуты старых порядков, против которых он решительно выступал. Даже титул сёгуна за время правления династии Асикага, дискредитировавшей себя поразительным неумением управлять страной, потерял свой прежний престиж, и в таких условиях гальванизация этого звания, в представлении Ода Нобунага, могла означать воскрешение старого режима. Поэтому, вероятно, Нобунага, который смотрел вперед, а не назад, отказался или по крайней мере не претендовал на этот высокий титул.

Характер политической власти в стране фактически не изменился. Вакита Осаму, автор книги «Структура политической власти Ода Нобунага», посвященной этой малоразработанной проблеме, отмечает, что в период правления Нобунага политическая система средневекового японского государства не претерпела сколько-нибудь существенных изменений и в силу этого не являлась той основой, опираясь на которую общество могло осуществить переход от средневековья к новому времени. В дальнейшем, развивая эту тему, японский историк подчеркнул, что Нобунага проявлял большую осмотрительность и величайшую осторожность, когда дело касалось прав и интересов придворной аристократии, буддийских и синтоистских храмов — словом, тех сил, которые служили надежной опорой императора. Он не только не посягал на традиционные институты власти средневековой Японии, но и широко использовал их и активно опирался на них.

В самом деле, политическая сфера — возможно, в большей степени, чем любая другая область, — особенно отчетливо вскрыла противоречивость сложной натуры Нобунага и его непоследовательность.

С одной стороны, для него не существовало никаких авторитетов ни в какой области человеческой деятельности. Более того, он испытывал даже какую-то особую, сильно выраженную и открыто проявлявшуюся страсть к переменам, к ломке всего старого, не считаясь ни с высокими авторитетами знаменитых аристократических родов и фамилий, ни со светской и духовной властью, ни даже с древними традициями и обычаями народа, если они не соответствовали его взглядам на жизнь, его ценностным представлениям. Того же он требовал и от своих вассалов, которые, как и он, железной рукой должны были проводить в жизнь все его начинания, не считаясь ни с чем.

С другой стороны, Нобунага фактически сохранил старую политическую систему, являя тем самым непоследовательность в своих взглядах и делах.

Хотелось бы обратить внимание еще на одну область деятельности Ода Нобунага. С его именем связан новый этап в истории строительства феодальных замков и развитии дворцово-замковой архитектуры. Воздвигнутый им в Адзути замок представлял собой не только грандиозное сооружение из камня, каких не знала до того Япония, но и новый архитектурный стиль и вообще новую культуру, получившую название «культура Адзути — Момояма».

Замок располагался на холме высотой 110 м над уровнем моря, вблизи живописного озера Бива, и отстоял от столицы на расстоянии 14 ри (около 55 км), которое можно было покрыть за один день. Он был выгодно расположен в стратегическом отношении: через этот пункт пролегала дорога в столицу из областей Хокурику и Токайдо, что имело немаловажное значение, учитывая возможное нашествие на столицу войск тех феодалов, которые не отказались от своих претензий на верховную власть.

О размерах замка можно судить по высоте ограждавшей его каменной стены, которая достигала 12 кэн (около 22 м). Замок был целиком выложен из камней-великанов. Отдельные монолиты были так велики, что на стройку их доставляли 2–3 тыс. человек. А один из них, получивший название «камень-змея», волокли наверх три дня и три ночи 10 тыс. человек. Одним из руководителей этой операции был Хидэёси. Над всей округой возвышалась высоченная главная башня замка, с которой, как с наблюдательного пункта, далеко можно было обозревать бескрайние равнины и широкую гладь озера.

На строительстве замка, над его архитектурным оформлением и внутренним убранством трудились лучшие мастера, строители, архитекторы и живописцы. Почти четыре года провел здесь известный художник того времени Кано Эйтоку, старательно расписывая стены замка и искусно оформляя его интерьер.

На стенных росписях он старался запечатлеть не только сюжеты на конфуцианские и буддийские темы, но и японские пейзажи, животный мир, жанровые сцены и т. д. Знаменитая фреска, принадлежащая кисти этого живописца, на которой изображена схватка дракона и тигра, символически отобразила дух и атмосферу того смутного времени. Наряду с реальными изображались и мифические животные и птицы вроде птицы Хоо со змеиной шеей, рыбьим хвостом, черепашьей спиной и куриным клювом. Появление такой мифической птицы считалось счастливым предзнаменованием. На створчатых ширмах часто изображался китайский лев.

На одной из створчатых ширм художник нарисовал с натуры замок и город Адзути. Ода Нобунага так высоко оцепил эту работу, что решил показать ее самому императору. Впоследствии Нобунага через христианских миссионеров переслал эту ширму папе римскому. Благодаря этой картине европейцы впервые смогли представить себе облик японского города, да и саму Японию.

Мы рассмотрели основные аспекты военной и государственной деятельности Ода Нобунага, которые позволяют представить характер этого человека, его политические взгляды, ту обстановку, в которой оказался Хидэёси и под влиянием которой формировалось собственное мировоззрение последнего, его отношение к жизни, к реальной действительности.

Главным итогом деятельности Ода Нобунага за непродолжительный период его пребывания у власти следует считать то, что ему удалось значительно продвинуть процесс объединения страны, который неумолимо вел к прекращению беспрерывных феодальных войн и феодальной междоусобицы. Дело шло к образованию единого централизованного японского государства.

В осуществлении своей объединительной миссии и проведении социально-экономических реформ Ода Нобунага проявил себя не только выдающимся полководцем, прекрасно разбиравшимся во всех тонкостях военной деятельности, но и незаурядным государственным мужем. Конечно, будучи человеком крутого нрава, он в своих действиях неоправданно часто прибегал к грубым методам принуждения и насилия, не останавливаясь перед самыми крайними проявлениями жестокости. Впрочем, ему не чужды были и некоторые приемы и методы дипломатии, к коим он охотно прибегал, если с их помощью добивался нужных результатов. Он широко применял, например, заключение браков между своими детьми с детьми враждебных ему феодалов, усыновление детей феодалов из противоположного лагеря и т. д. Этим он привлекал на свою сторону противников или по крайней мере нейтрализовал их. Даже одержав военную победу над своими грозными соперниками, он спешил тут же заключить с ними «мирное соглашение», которое сводило бы на нет честолюбивые амбиции не в меру властолюбивых даймё, лишало их всякой возможности приблизиться к кормилу верховной власти.

Западные исследователи, как правило, не обращают внимания на эти моменты в политике и деятельности Ода Нобунага, который в известной мере тоже отражали черты, свойственные его противоречивой натуре и характеру самой эпохи, сознательно подчеркивая лишь негативные стороны, изображая его как варварски жестокого человека, от которого, собственно, ничего положительного исходить не могло. Еще в начале XX века русская исследовательница Т. Богданович справедливо заметила, что западноевропейские авторы, описывая кровопролитную историю владычества Ода Нобунага, «не находят слов, чтобы заклеймить этого варвара среди варваров, сравнивают его с Нероном и даже с Навуходоносором. Но кажется, что нет надобности забираться так далеко в глубь времени. Стоит только припомнить, что и в Европе это была эпоха, когда царствовали Филипп II и Генрих VIII, прославившиеся на весь мир своей жестокостью, а у нас современником Нобунага был Иван Грозный». К сожалению, и сегодня можно столкнуться с таким же ненаучным, откровенно предвзятым подходом при оценке исторических деятелей стран Востока.

Значение реформаторской деятельности Ода Нобунага состоит не столько, может быть, в ее конечных результатах, поскольку многое осталось больше в планах, чем в реальном воплощении, сколько в ее политической и социальной направленности. В своей совокупности реформы, в сущности, подготовляли предпосылки для более глубоких и фундаментальных перемен в будущем. Многое из того, что спустя десятилетия и даже столетия стало материальной и духовной основой коренных изменений в характере японского общества, было заложено в эпоху Ода Нобунага, явилось, можно сказать, следствием его социально-экономической политики, активно поддержанной и продолженной уже Хидэёси.

Далеко не все реформы Ода Нобунага получили практическую реализацию при его жизни. История слишком мало отпустила ему времени для этого. К тому же подвластная ему территория, где они осуществлялись, была относительно невелика. Это в основном центральная часть Японии, которая в экономическом отношении была более развита, да и с более налаженной системой управления. Большая же часть страны, и прежде всего ее окраинные земли, оставалась вне сферы его влияния; власть и влияние Нобунага на них не распространялись. Они продолжали жить по-старому, практически никак не реагируя на те изменения, которые происходили в центре страны, сохраняя свою автономию, ведя обособленное, замкнутое хозяйство.

Изменить такое положение, создать благоприятные условия для полного осуществления задуманных Ода Нобунага, но не нашедших в должной мере своего претворения в жизнь планов можно было, лишь подчинив эти феодальные княжества центральной власти. Эта сложная задача выпала на долю Хидэёси, который не только продолжил объединительную миссию Ода Нобунага и осуществил многое из того, что было им завещано, но и во многом обошел своего предшественника и учителя, значительно продвинув вперед дело политического объединения страны, ее экономического и социального развития.

 

Глава пятая

На пути к власти

Когда к Тоётоми Хидэёси пришло известие о смерти Ода Нобунага, он находился с войсками далеко от столицы Киото, в западной провинции Биттю. Весть застала его в разгар военной кампании, которую он вел против одного из самых сильных из остававшихся противников Нобунага. Здесь, на западе страны, простирались обширные владения могущественного феодального клана Мори. В 1571 году, после смерти Мотонари, при котором этот феодальный дом достиг своего наивысшего расцвета, во главе клана встал его внук Тэрумото.

Ода Нобунага не мог простить Тэрумото за то, что тот выступил в защиту сёгуна Асикага Ёсиаки, когда Нобунага посягнул на незыблемые, казалось бы, основы привилегированной власти сёгуна. Тогда уже Нобунага решил силой оружия усмирить своевластного даймё, который навлек на себя подозрения и гнев. Он направил в район Тюгоку огромную армию под командованием наиболее опытного и талантливого своего военачальника Хидэёси. Однако эти войска встретили упорное сопротивление армии Тэрумото и преданных ему феодалов. Хидэёси вынужден был обратиться к Нобунага с просьбой прислать свежие подкрепления. Но вместо ожидаемого он получил печальную весть о гибели Нобунага.

Это известие принес в Такамацу, район боевых действий, гонец, специально направленный Акэти Мицухидэ к Мори Тэрумото с секретным посланием. Собственно говоря, оно было адресовано не прямо Мори Тэрумото, а его дяде Кобаякава Такакагэ, который находился в провинции Биттю, где шли бои с войсками Хидэёси. Акэти был абсолютно уверен в том, что содержание его послания тут же станет известно Мори. В письме с нескрываемой радостью сообщалось о том, что 1 июня в Киото были убиты Нобунага и его старший сын и что тем самым он, Акэти Мицухидэ, осуществив волю и давнишнюю мечту сёгуна, создал возможность вновь поднять его знамя. Речь шла о свергнутом Ода Нобунага сёгуне Асикага Ёсиаки, с которым Мори Тэрумото находился в весьма дружественных отношениях и который укрывался в его владениях, в местечке Томо провинции Биттю, где как раз в то время, как говорилось в письме, «Хасиба Тикудзэн-но ками», т. е. «Хидэёси творил бесчинства». В письме упоминались три феодальные фамилии — Мори, Есикава и Кобаякава, — на лояльность и поддержку которых, очевидно, рассчитывал Акэти Мицухидэ, планируя и осуществляя свой заговор.

Вестник появился в Такамацу 3 июня 1582 года. Как свидетельствуют источники, стояла темная ночь. Гонец, который плохо ориентировался в незнакомой ему обстановке, сбился с пути и оказался в расположении войск Хидэёси. Он был задержан, и у него обнаружили упомянутое выше секретное письмо, из которого Хидэёси, собственно, и узнал о событиях в столичном храме Хоннодзи. Существует, однако, и другая версия, согласно которой к Хидэёси кем-то из сторонников Нобунага был послан гонец. Японский историк Такаянаги Мицутоси, специально изучавший этот период деятельности Тоётоми Хидэёси, тщательно проанализировал и сопоставил разные по характеру и времени появления источники, в которых в той или иной связи упоминаются эти события. Автор допускает как реально возможные обе эти версии. Для него важно не кто первым сообщил эту новость Хидэёси, а когда именно ему стало известно об этом. На основании изученных документов он считает вполне доказанным и точно установленным, что Хидэёси узнал о случившемся вечером 3 июня 1582 года. Это подтверждается, пишет Такаянаги, также письмом самого Хидэёси, написанным спустя восемь лет после этих событий (20 мая 1590 года) и адресованным двум его вассалам — Асано Нагамаса и Кимура Хитатиносукэ. В этом письме говорится, что он, Хидэёси, узнал о смерти Ода Нобунага вечером 3-го числа.

В тот момент, когда было совершено нападение на храм Хоннодзи, в котором остановился на ночлег Ода Нобунага, все его ближайшие соратники и сподвижники находились далеко от столицы и не могли поэтому быстро прийти ему на помощь. На это, собственно, и рассчитывал Мицухидэ, выбирая время для мятежа.

Токугава Иэясу в кругу своих друзей осматривал достопримечательности города Сакаи и проводил время за чайной церемонией, большим любителем и тонким ценителем которой он был. Нигде, как в Сакаи, где проживали известные мастера по приготовлению этого бодрящего напитка и где особенно тщательно соблюдались и старательно оберегались традиции и нормы японского чаепития, нельзя было по-настоящему насладиться строгой простотой и утонченной изысканностью этого нового для Японии обряда.

Получив сообщение о том, что Ода Нобунага прибыл в столицу, Токугава Иэясу тут же выехал из Сакаи и направился в Киото, чтобы встретиться со своим высокопочитаемым лидером и верным другом. Однако, уже находясь в пути, он узнал о несчастье, которое произошло в храме Хоннодзи. В первый момент, как утверждают некоторые авторы, Токугава Иэясу готов был немедленно вступить в столицу и принять неравный бой, чтобы отомстить за Нобунага, хотя располагал лишь небольшими силами. Согласно тем же источникам, он собирался даже совершить харакири в одном из буддийских храмов, но по настоянию своего ближайшего окружения вынужден был отказаться от этих мыслей. Подобные утверждения вряд ли соответствуют истине. Как считает Кувата Тадатика, один из крупнейших специалистов в этой области, подобные версии являются не более чем плодом творческой фантазии тех ученых, которые, желая приукрасить личность Токугава Иэясу, сознательно пошли на искажение фактов, чтобы представить его как натуру самоотверженную и благородную.

Согласно одной из версий, Токугава Иэясу оказался в то время в Сакаи не случайно, а в результате интриг Акэти Мицухидэ, который убедил Нобунага в том, чтобы тот посоветовал Иэясу совершить поездку в Осака и Сакаи, где бы он мог хорошо отдохнуть и приятно провести время. Такой ход событий вполне соответствовал заговорщическим замыслам Акэти, отдававшего себе ясный отчет в том, что столь надежного и могущественного союзника Нобунага в момент совершения заговора лучше держать вдали от его владений и подальше от Нобунага.

На самом же деле Токугава Иэясу, которого действительно сопровождал небольшой отряд телохранителей, узнав о том, что произошло в столице (об этом подробно рассказал ему богатый купец из Киото по имени Киёнобу, когда Токугава со своей свитой прибыл в местечко Иимори в провинции Кавати), решил, чтобы не оказаться в критическом положении, немедленно вернуться в свои владения на востоке страны. Для этого он избрал кратчайший, хотя и не самый безопасный южный путь, пролегавший через провинции Ига и Исэ, которые были охвачены крестьянскими восстаниями и где к тому же орудовали многочисленные банды разбойников. Следовавший вместе с ним, но ехавший чуть поодаль близкий друг Токугава Иэясу Анаяма Байсэцу был по дороге убит. Самому Токугава Иэясу удалось с помощью местных проводников благополучно добраться до своего замка Окадзаки в провинции Микава.

4 июня, на следующий же день по прибытии в свой замок, Токугава Иэясу двинул войска на столицу. 19 июня, когда он достиг провинции Овари, пришло известие от Хидэёси, сообщавшего о том, что в битве при Ямадзаки армия Акэти Мицухидэ полностью разгромлена. Токугава Иэясу ничего не оставалось, как вернуться назад.

Далеко от столицы находились и другие верные Нобунага военачальники. Сибата Кацуиэ, наиболее близкий и преданный ему военачальник, который к тому же был опорой семьи Нобунага, участвовал в военных действиях против крупного феодала Уэсуги Кагэкацу в провинции Эттю на севере Хонсю. Еще дальше, в провинции Кодзукэ, воевал Такигава Кадзумасу, один из ближайших вассалов Нобунага. Другой влиятельный сподвижник Нобунага, Нива Нагахидэ, вместе с младшим сыном Ода Нобунага, Нобутака, находился в Осака, где они готовили армию для похода на остров Сикоку в целях усмирения крупного феодального магната Тёсокабэ.

Несмотря на то что все основные соратники Ода Нобунага находились далеко от места разыгравшейся трагедии, Акэти Мицухидэ тем не менее опасался, что, узнав о случившемся, они в любой момент могут появиться с войсками в столице. Поэтому он принял ряд мер предосторожности, в частности направил своих посланцев к наиболее сильным противникам Нобунага.

Вполне резонно предположить, что это входило в план заговора, который вынашивал Акэти. Важно было не только правильно выбрать момент для нанесения решающего удара, но и склонить на свою сторону возможно более широкие силы антинобунаговской оппозиции. Одному Акэти вряд ли удалось бы овладеть положением. Слишком грозными были его соперники в лагере Нобунага. Естественно, что он мог рассчитывать прежде всего на поддержку тех феодальных князей, которые открыто враждовали с Нобунага. Из них наиболее влиятельными были Мори и Уэсуги. Именно они оттягивали на себя главные силы Нобунага, которыми командовали Хидэёси на западном и Сибата на северо-восточном фронтах. Этих наиболее опытных и преданных Нобунага военачальников больше всего боялся Акэти. Желая сковать силы Хидэёси и Сибата, он в первую очередь направил своих гонцов именно к Мори и Уэсуги, пытаясь заручиться их поддержкой и объединенными усилиями одолеть главных соратников Нобунага.

Весть о гибели Нобунага была настолько неожиданной и так ошеломила Хидэёси, что он долго не мог прийти в себя. Несколько часов он провел наедине с собой, ясно не осознавая еще всего того, что так внезапно обрушилось на его голову. Но постепенно он овладел собой и лихорадочно стал оценивать создавшуюся ситуацию, размышляя над возможными последствиями дальнейшего хода событий.

В нем боролись два взаимоисключающих, но, очевидно, неизбежных в подобных обстоятельствах чувства. С одной стороны, он глубоко и искренне скорбел по поводу трагической и нелепой гибели не просто своего авторитетнейшего руководителя, делу и идеалам которого он был до конца предан. Для него Ода Нобунага был той личностью, встреча и общение с которой открыли перед ним возможность стремительного восхождения по иерархической лестнице, он ясно осознавал, что в иной ситуации и мечтать не мог бы об этом.

Хидэёси испытывал особую признательность и большую привязанность к Нобунага. Он был возмущен и оскорблен предательством, совершенным человеком из их же круга, самим характером убийства из-за угла, что противоречило натуре и убеждениям Хидэёси, который при всей своей природной хитрости и ловкости все же предпочитал открытую и честную борьбу. Все это рождало в нем вполне понятную ненависть к убийце, естественное желание отомстить за смерть своего предводителя, наставника и друга. Он считал это своим долгом.

С другой стороны, его не покидала мысль о том, что перед ним неожиданно открылся путь к власти, появилась реальная возможность сыграть новую роль в судьбах своей страны, осуществить планы и проекты, которые зрели в мечтах, но для осуществления которых еще не пришло его время. Действительно ли пробил его час, готов ли он к новой и очень ответственной роли лидера, в состоянии ли овладеть сложной обстановкой, сможет ли успешно продолжить борьбу за объединение страны, так успешно начатую, но далеко еще не завершенную Ода Нобунагой?

Мысли теснились. Присущие Хидэёси самонадеянность и уверенность в собственных силах сменялись растерянностью, несвойственной ему робостью и тревогой. Не потому, что он боялся предстоящего боя с Акэти или сомневался в его исходе. Он был уверен в своей полной победе. Его беспокоило другое. Он отлично понимал, что среди сподвижников Нобунага были и другие полководцы, которые не с меньшим, а, быть может, с большим основанием, чем он, могут и, очевидно, будут претендовать на роль преемника Нобунага. И неизвестно еще, как они отнесутся к его, Хидэёси, претензиям на власть.

Мысленно он пытался представить себе настроение тех, кто потенциально мог претендовать на власть, угадать возможные действия с их стороны. Прежде всего перед ним вставал влиятельный и сильный Токугава Иэясу, который в последнее время очень сблизился с Нобунага и к тому же в отличие от других приближенных лиц обладал внушительной военной мощью. Какую позицию займет он в этой сложной ситуации, что собирается предпринять?

Хидэёси не мог, разумеется, знать, как именно сложатся и будут развиваться события, ясно представить себе не только все детали, но даже контуры того здания, которое собирался возводить. Хоть и радужной казалась вдруг открывшаяся перспектива, много в ней было неизвестного и тревожного. Но в одном он нисколько не сомневался: надо было действовать, притом быстро, смело и решительно, чтобы никто, ни враги, ни друзья, не смог опередить его и раньше овладеть положением. Он принял вызов и смело двинулся навстречу неведомым силам и подстерегавшим его повсюду всевозможным опасностям.

Тщательно обдумав план действий, Хидэёси поздно ночью вызвал к себе преданных ему военачальников, сообщил им о событиях в столице и велел высказать свое отношение к случившемуся. Неожиданность этого тревожного известия повергла всех в состояние полной растерянности и смятения. Понурив головы, военачальники застыли в скорбном оцепенении. Молчание нарушил Курода Ёситака, один из ближайших сподвижников Хндэёси. Это был опытный военный и ловкий политик. Он не раз участвовал в боевых сражениях на стороне армии Нобунага, в одном из них получил серьезное ранение в ногу и на всю жизнь остался хромым. К концу жизни Курода Ёситака принял христианство, был крещен и наречен Симоном. Он умер в 1604 году в возрасте 57 лет и похоронен в церкви города Хаката.

Видя скорбное лицо Хидэёси, сообщившего присутствующим печальную весть о гибели Ода Нобунага, Курода Ёситака буквально ползком приблизился к своему господину, волоча больную ногу, и стал увещевать того, говоря, что самим богом ниспослано ему стать владыкой всей страны.

На этом своего рода военном совете было решено заключить перемирие с Мори и немедленно готовить войска к походу на столицу. В тот же день начались мирные переговоры. Главной фигурой на переговорах был Курода Ёситака, который от имени Хидэёси фактически диктовал условия перемирия. Он заявил, что Хидэёси готов снять осаду замка Такамацу и спасти жизнь находившимся там воинам Мори, если владельца этого замка Симидзу Мунэхару принудят совершить самоубийство.

Пребывая в полном неведении о мятеже Акэти, Мори ничего не оставалось, как принять условия перемирия, тем более что Хидэёси усилил натиск на замок Такамацу, принуждая его защитников к прекращению всякого сопротивления. Этот замок и его гарнизон уже длительное время находились в осаде. Однако все попытки Хидэёси взять замок приступом не имели успеха. Тогда было решено соорудить дамбу высотой около 6 м, которая возвышалась бы над замком, расположенным на невысоком холме и с трех сторон окруженным непроходимыми болотами. Искусственно созданное огромное водохранилище, заполненное водами протекавшей рядом небольшой речушки и обильными ливневыми дождями — был как раз сезон дождей, — угрожало затопить осажденный замок и всех его обитателей. Перед лицом этой опасности гарнизон замка капитулировал, а его владелец Симидзу Мунэхару покончил жизнь самоубийством.

Мори Тэрумото узнал о гибели Ода Нобунага лишь через сутки после того, как соглашение о перемирии было подписано. Некоторые биографы Хидэёси утверждают даже, что он лично сообщил новость Мори. Однако с этим вряд ли можно согласиться, ибо такая точка зрения противоречит всему психологическому настрою Хидэёси в тот момент, образу его мыслей и характеру предпринятых им действий. Хидэёси как раз важно было скрыть известие не только от врагов, но и от друзей. К тому были серьезные причины.

Во-первых, необходимо было выиграть время. Фактор времени в той ситуации мог оказаться решающим, и Хидэёси прекрасно это понимал. Во-вторых, известие о смерти Нобунага могло активизировать действия его противников, склонить колеблющихся феодалов на сторону Акэти Мицухидэ. И, в-третьих, если бы Хидэёси сразу сообщил Мори правду, вряд ли последний так быстро пошел бы на заключение перемирия, тем более на условиях, не очень-то выгодных ему. Без такого мира Хидэёси лишался свободы действий для своей армии.

То, что дело обстояло именно так, подтверждает одно из писем Хидэёси, которое он направил владельцу замка Ибараки в провинции Сэтцу Накагава Киёхидэ. Это письмо датировано 5 июня 1582 года, т. е. написано уже после того, как Хидэёси стало известно о событиях в храме Хоннодзи. Тем не менее автор его намеренно рисует искаженную картину того, что произошло в столице. Он пишет, в частности, что Нобунага и его старшему сыну Нобутада удалось выйти из окружения и благополучно добраться до местечка Дзэдзэ в провинции Оми. Лишь в одном месте письма Хидэёси говорит правду, сообщая своему адресату, что в тот момент, когда писал письмо, он, Хидэёси, находился на пути в замок Химэдзи.

Мори, узнав о смерти Нобунага, понял, что был обманут Хидэёси. Некоторые советники Мори предложили аннулировать соглашение о перемирии, поскольку они были введены в заблуждение, и немедленно организовать преследование войск Хидэёси. Однако главный советник феодального дома Мори, дядя Мори Тэрумото — Кобаякава Такакагэ, настоял на том, чтобы Мори отказался от этой бесплодной затеи.

Тем временем Хидэёси во главе своего войска стремительно продвигался по направлению к Киото. Он надеялся застать убийцу еще в столице и поэтому останавливался только на редкие привалы, чтобы пополнить запасы продовольствия и напоить лошадей.

Об этом походе Хидэёси сложено немало различных легенд, в которых правда тесно переплелась с вымыслом. Вот одна из них.

Хидэёси так спешил, не заботясь о собственной безопасности, что не заметил, как в одиночестве вырвался вперед, оторвавшись от следовавшего за ним эскорта. На подступах к столице, в районе города Амагасаки, он повстречал группу людей в крестьянских одеждах, которые ремонтировали дорогу. Поравнявшись с ними, Хидэёси сказал торжественным тоном: «Работайте, работайте, друзья мои. Недолго осталось вам страдать. Скоро я облегчу вашу горькую участь».

Не успел он произнести эти слова, как раздался звук рожка и словно из-под земли выросли вооруженные воины, которые находились, очевидно, в засаде. Они стремглав выбежали на дорогу, окружили Хидэёси и обнажили мечи. Один из них повелительным тоном сказал: «Повинуясь приказу сёгуна Мицухидэ, мы прибыли сюда за твоей головой».

Изумленный таким оборотом дела, Хидэёси посмотрел вокруг, пытаясь понять, что же происходит, и соображая, что ему следует предпринять. Метрах в трехстах он увидел своего вассала Като Киёмаса, но путь к тому преграждали вооруженные люди, которые стекались со всех сторон. Вдруг Хидэёси заметил узенькую тропинку, пролегавшую в рисовом ноле, и во весь опор поскакал туда. Он проделал это так стремительно, что никто не успел даже опомниться.

Тропинка вывела его к местному храму. Хидэёси быстро соскочил с коня, со всей силы вонзил нож в ногу загнанной лошади и пустил ее навстречу своим преследователям. Лошадь в бешенстве понеслась, врезалась в толпу воинов, раня их ударами копыт. Напуганные и искалеченные воины бросились врассыпную.

Хидэёси, сбросив с себя доспехи, вошел в храм и пристроился к священнослужителям, которые собирались принимать ванну. После бани он обрил голову, переоделся в костюм священнослужителя и уже никак не выделялся в этой толпе.

К тому времени подоспел Киёмаса, а вслед за ним появился и Курода Ёситака с отрядом в несколько десятков человек. Они нагнали страху на наемных убийц, разогнали их и уничтожили. Главарь банды спасся бегством. Он вернулся к Акэти Мицухидэ, рассказал о том, что произошло, и, как не исполнивший своего долга, позорно покинув поле боя, покончил жизнь самоубийством.

Киёмаса и Ёситака ворвались в храм, разыскивая Хидэёси. Они с пристрастием допрашивали священнослужителей, но те были крайне удивлены и ничего не могли ни понять, ни ответить. Тогда вперед вышел сам Хидэёси в одеянии священнослужителя и, обращаясь к своим воинам, сказал: «Полагая, что нельзя терять ни одной минуты, чтобы быстрее отомстить за смерть нашего верховного правителя, я сам попал в затруднительное положение. Но бог был милостив ко мне. Это мое избавление я рассматриваю как награду за то, что мы собираемся уничтожить Мицухидэ». Солдаты ответили, что до последнего дыхания готовы сражаться ради дела своего предводителя и горят желанием как можно скорее атаковать врага. Ночь Хидэёси и его отряд провели в храме, а на следующее утро продолжили свой путь в столицу.

В этой истории достоверно, пожалуй, лишь то, что Хидэёси действительно рвался в бой, не заботясь о собственной безопасности, не останавливаясь ни перед чем, лишь бы скорее встретиться с ненавистным врагом и уничтожить его.

Путь от Такамацу до замка Химэдзи Хидэёси проделал за один день, преодолев расстояние примерно в 80 км. Это немалая для тех времен скорость, если учесть, что поход проходил в ненастную погоду: дул сильный ветер, и ливень не прекращался много часов. В Химэдзи Тоётоми Хидэёси сделал короткую остановку. Надо было собрать все войска, проверить военное снаряжение, пополнить запасы продовольствия и фуража. Он приказал раздать военачальникам все хранившееся в его замке золото и серебро, а также распределить среди воинов весь запас риса. К такой мере почти всегда прибегали японские полководцы, включая Нобунага, желая поднять настроение и боевой дух армии перед решающим сражением, а также после выигранной битвы, отмечая боевые заслуги своих подчиненных и вознаграждая их за преданность сюзерену.

Как отмечают биографы Хидэёси, основываясь на источниках, прибыв в свой замок Химэдзи, он наскоро принял ванну и вышел в просторный зал, где собрались все его приближенные. Здесь произошел примерно следующий разговор.

— Что же, на этот раз мы попытаемся сыграть по высокой ставке, — сказал Хидэёси, обращаясь к Хори Хидэмаса, которого прислал ему в помощь Ода Нобунага.

— Все этого желают. Есть хорошие шансы на выигрыш. И ветер дует попутный, смелее поднимайте паруса, — ответил Хидэмаса, подлаживаясь к Хидэёси.

— Сейчас самое подходящее время. Важно не упустить удачу, чтобы потом можно было по-настоящему насладиться цветением вишни, — вступил в разговор Омура Ёсими.

— Наш господин выглядит несколько опечаленным, — заметил Курода Ёситака, — но беспокойство его напрасно, поскольку сама судьба благоволит ему, хотя об этом не стоит говорить заранее. Акэти открыл нашему господину путь к власти.

Этот хотя и несколько театральный разговор, по большей части придуманный, очевидно, автором одной из первых биографий Хидэёси, в общем и целом передает атмосферу, царившую в то время в окружении Хидэёси, свидетельствует о его помыслах и настроении.

После небольшого отдыха Хидэёси с войсками двинулся дальше на восток, к Киото. В провинции Сэтцу, на ближайших подступах к столице, к нему присоединились войска младшего сына Ода Нобунага — Нобутака и двух соратников Нобунага — Нива Нобухидэ и Икэда Цунэоки.

Тем временем и Акэти Мицухидэ не сидел сложа руки, а готовился к предстоящим битвам с теми, кто попытается отомстить за Нобунага. Сразу же после событий в храме Хоннодзи Акэти двинул свои войска в провинцию Оми с целью захвата замка Адзути — главной цитадели Ода Нобунага. Ему удалось довольно легко подавить сопротивление верных Нобунага сил и завладеть почти всей провинцией Оми. 5 июня Акэти овладел замком Адзути и обосновался в нем. Все находившееся в замке золото, серебро и другие драгоценности он щедро раздавал своим сторонникам, желая еще больше укрепить их привязанность к себе. Отсюда, из замка Адзути, он направил своего гонца в провинцию Этиго, к Уэсуги Кагэкацу, с предложением о боевом сотрудничестве.

Однако план заговора, в который входило убийство не одного Ода Нобунага, но и наиболее верных его сторонников, с самого начала осуществлялся не так, как был задуман Акэти, и это не могло не тревожить его. По замыслу последнего вслед за Нобунага необходимо было немедленно расправиться по крайней мере с двумя самыми верными сторонниками Нобунага и наиболее опасными и сильными противниками Акэти, а именно с Токугава Иэясу и Хасиба Хидэёси. Что касается первого, то его должны были схватить люди Акэти в районе Яманага в провинции Ига, через которую Токугава Иэясу возвращался из Сакаи в свои восточные владения, и убить. Однако благодаря находчивости Иэясу и своевременной помощи местных властей операция сорвалась. Не удалось Акэти взять в клещи и Хидэёси, организовав атаку на его войска с запада силами Мори и с востока силами самого Акэти.

Обстановка складывалась неблагоприятно для Акэти. Пробыв несколько дней в Адзути, он решил снова возвратиться в столицу, чтобы заручиться поддержкой не только императора и духовенства, но и простого люда и попытаться собрать достаточно мощные силы, которые были бы способны отразить атаки тех военачальников, которые сохраняли верность Нобунага и в любой момент могли вступить в открытый бой с Акэти. Последний не только нисколько не сомневался в том, что ему не удастся избежать таких схваток, но и активно готовился к ним.

Войска Хидэёси и Мицухидэ встретились лицом к лицу в районе Ямадзаки, в 15 км юго-западнее столицы. Бой развернулся 12 июня 1582 года. Это было одно из крупнейших сражений того времени. С обеих сторон в нем участвовало до 60 тыс. человек. Армия Хидэёси, включая войска присоединившихся к нему военачальников из лагеря Нобунага, составляла примерно 40 тыс. воинов, из них 20 тыс. насчитывали его собственные войска. Армия Мицухидэ была численностью примерно 16 тыс. человек, из которых 5 тыс. составляли его собственные войска, а остальные — войска его союзников. Разумеется, эти данные нельзя считать вполне достоверными. Тем не менее не вызывает сомнений тот факт, что армия Хидэёси имела явное численное превосходство. Соотношение численности противостоящих друг другу армий составляло примерно один к трем в пользу Хидэёси.

Но не только это предопределило победный для Хидэёси исход сражения. На его стороне был и ряд других преимуществ. Хидэёси имел к тому времени уже довольно богатый опыт ведения крупных боевых операций. Участвуя во многих сражениях, он проявлял большую смелость, отвагу и находчивость, показал себя талантливым военачальником, обладавшим выдающимися военно-организаторскими способностями и глубокими познаниями в области военного искусства.

Что касается Мицухидэ, то на его счету не было столь крупных и блестящих военных побед, как у Хидэёси, хотя и он считался незаурядным военачальником, отличавшимся высокими боевыми качествами и большим мужеством. Хидэёси был почти на десять лет моложе Мицухидэ, что также давало ему определенное преимущество в боевых условиях. Хидэёси было тогда 46 лет, а Мицухидэ шел уже 55-й год.

Все это, а также более высокий боевой дух армии Хидэёси, для которой это было сражение ради отмщения врагу, совершившему подлое убийство ее полководца, сыграли свою роль, дав большие преимущества Хидэёси.

В день битвы непрерывно лил дождь, хотя сезон дождей уже прошел. Обе армии стояли лицом к лицу, не начиная серьезных действий. Лишь к вечеру Акэти Мицухидэ силами своего авангарда предпринял наступление на правом фланге, продвигаясь к подножию горы Тэннодзан. Замысел Мицухидэ состоял в том, чтобы подавить немногочисленные, как ему казалось, силы противника на его левом фланге, овладеть горой Тэннодзан, чтобы прикрыть продвижение своих войск в узком ущелье, а затем уже попытаться нанести решающий удар по главным силам Хидэёси.

Как отмечает Такаянаги Мицутоси, некоторые японские авторы, в особенности военные историки, изучая сражение при Ямадзаки, концентрируют внимание на овладении горой Тэннодзан, ошибочно полагая, что успех боя целиком зависел от того, в чьих руках окажется эта гора. Сам Такаянаги, ссылаясь на многие исторические документы, оспаривает этот взгляд, считая, что, как бы ни было велико с военной точки зрения значение захвата горы Тэннодзан, не это решало исход боя. Не случайно во многих документах, в том числе и в исторических материалах Хидэёси, в которых содержится описание данного сражения, о бое за овладение горой Тэннодзан даже не упоминается. Что касается «Записок о Тайко», то в них действительно много говорится о сражении за овладение этой горой и сообщается, в частности, что вечером 12 июня войска Мицухидэ численностью в тысячу человек под командованием Мацуда пытались захватить гору Тэннодзан, но были разбиты частями, которыми командовал Хори, один из военачальников Хидэёси.

Такаянаги ставит под сомнение достоверность этого факта. Столь большое внимание этому событию в «Записках о Тайко» японский историк объясняет тем, что их автор находился на службе у Хори и потому решил прославить своего господина. Такого же мнения придерживается и другой японский историк — Эдзаки Сюнпэй, утверждающий, что в исторических источниках, заслуживающих доверия, о горе Тэннодзан вообще ничего не говорится, поэтому, замечает он, история, расписывающая бой за эту гору как решающий, от которого зависела победа или поражение всего сражения при Ямадзаки, является чистой выдумкой.

Однако плану захвата горы Тэннодзан силами Мицухидэ не суждено было осуществиться. Хидэёси разгадал этот замысел и сам нанес мощный удар по левому флангу противника, окружил его и перешел к генеральному наступлению по всему фронту. За несколько часов жестокого боя Хидэёси наголову разбил войска Акэти Мицухидэ, которые понесли большие потери: на поле битвы остались тысячи убитых, и в их числе три военачальника. Сам Мицухидэ спасся бегством. Цуцуи Дзюнкэй, на поддержку которого очень рассчитывал Мицухидэ, в последний момент изменил ему и оставил поле боя. Его войска так и не приняли участия в боевых действиях.

Разбитая и лишенная руководства, армия Мицухидэ, беспорядочно отступая, разбрелась в разные стороны. Акэти Мицухидэ, укрывшийся с небольшим отрядом в замке Сёрю, ночью покинул его в надежде незамеченным добраться до своего замка в Сакамото. Но по дороге он был схвачен и убит крестьянами. Его голову по приказу Хидэёси выставили для всеобщего обозрения на развалинах столичного храма Хоннодзи в назидание врагам.

Одержав блестящую победу над Акэти Мицухидэ, Хидэёси значительно укрепил свои позиции как полководец, стоящий во главе победоносной армии, на деле доказав, что является фактическим продолжателем того дела, за которое боролся и погиб Ода Нобунага. Однако военные успехи необходимо было закрепить политическими акциями, сосредоточить в своих руках всю полноту власти. Это была нелегкая задача, тем более что главные претенденты на власть из числа крупных военачальников, обладавших не меньшими амбициями, чем сам Хидэёси, еще не сказали своего слова.

Сибата Кацуиэ, находившийся в провинции Эттю, где он воевал против феодала Уэсуги, узнав о смерти Ода Нобунага, тут же выступил против Мицухидэ. Но не успел он добраться до провинции Оми, как получил известие о том, что Хидэёси уже разбил армию Мицухидэ. Таким образом, и этот военачальник, стоявший, пожалуй, ближе всех к Нобунага, оказался как бы «вне игры». Токугава Иэясу дошел с войсками лишь до провинции Овари, когда ему сообщили, что враг повержен и в его помощи уже нет нужды. Остальные военачальники Нобунага отстали от развернувшихся событий еще более значительно.

Спустя две недели после битвы при Ямадзаки, 27 июня 1582 года, в фамильном замке Ода Нобунага Киёсу в провинции Овари, откуда начиналась его военная и политическая карьера, проходило важное совещание, на котором присутствовали Хасиба Хидэёси, Сибата Кацуиэ, Нива Нагахидэ и Икэда Цунэоки. Последний больше известен в японской истории под именем Нобутэру.

Кто был инициатором созыва совещания? Не вызывает сомнений, что им был либо Хидэёси, либо Кацуиэ. Но кто именно? Источники не дают ясного ответа на этот вопрос. Некоторые авторы, например Дж. Сэнсом, полагают, что оно было созвано по предложению Хидэёси, который, находясь во главе победоносной армии и воспользовавшись отсутствием Токугава Иэясу и других видных военачальников, быстро созвал это совещание, чтобы решить проблемы гражданской администрации. Но чем же тогда объяснить, что эти вопросы практически не обсуждались на встрече?

По мнению ряда японских историков, совещание в Киёсу было созвано по предложению Сибата Кацуиэ. Эта версия кажется нам более правдоподобной. Дело в том, что Сибата Кацуиэ, который ближе всех стоял к семье Ода Нобунага и имел большое влияние на его сыновей, опасался, и не без оснований, что Хидэёси сможет узурпировать власть, и поэтому намеревался как-то ему помешать. Предлагая созвать эту встречу, он рассчитывал, очевидно, что ему удастся если не полностью оттеснить, то хотя бы существенно ограничить честолюбивые амбиции Хидэёси. По существу, это была единственная надежда и последняя возможность остановить стремительное продвижение Хидэёси к ничем не ограниченной власти.

Тот факт, что местом встречи был избран фамильный замок Ода Нобунага, тоже говорит в пользу этой версии. Если бы инициатором встречи был Хидэёси, то скорее всего он пригласил бы ее участников в замок Химэдзи, куда возвратился после разгрома войск Мицухидэ. Конечно, Хидэёси мог игнорировать эту встречу, тем более что он мог догадываться о подлинных намерениях Кацуиэ. И, несмотря на это, он все же принял его приглашение. Почему?

Это можно объяснить, с одной стороны, тем, что на стороне Хидэёси были реальная сила и авторитет победителя, придававшие ему полную уверенность, что, кто бы ни созвал это совещание, действительным хозяином положения на нем будет он, Хидэёси. С другой стороны, как бы ни были велики его военные заслуги, он прекрасно понимал, что не может пока бросить вызов всем сторонникам Нобунага, что могло лишь объединить всех против Хидэёси, значительно ослабив его позиции.

Центральное место на совещании, как и следовало ожидать, занял вопрос о преемнике Ода Нобунага. Сибата Кацуиэ настаивал на том, чтобы объявить законным наследником и продолжателем его дела младшего сына Нобунага — Нобутака, который хотя и был на несколько месяцев моложе среднего сына Нобунага — Нобукацу, но имел перед ним то несомненное преимущество, что лично участвовал в битве при Ямадзаки, мстя врагу за смерть отца. Однако за этой рекомендацией отчетливо обнаруживалось плохо скрываемое намерение Сибата Кацуиэ передать всю полноту власти младшему сыну Нобунага, с которым его связывали почти семейные отношения, поскольку до достижения совершеннолетия он фактически заменял ему отца, что по замыслу Кацуиэ, несомненно, должно было укрепить его собственное положение и, наоборот, ослабить влияние Хидэёси.

Вполне естественно, что Хидэёси, без труда разгадавший нехитрый маневр Кацуиэ, не мог согласиться с его предложением и лихорадочно обдумывал свое. Он ловко использовал ссору между братьями, каждый из которых в предвкушении власти не хотел уступать другому, и ссора грозила вылиться в открытую и непримиримую вражду. Когда страсти обоих братьев разгорелись и, казалось, были накалены до предела, Хидэёси молча встал, не спеша вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся назад, неся на руках малолетнего внука Нобунага — Самбоси, которого, к удивлению всех присутствующих, тут же объявил единственным законным преемником Ода Нобунага.

Это решение Хидэёси было столь неожиданным, что никто слова не проронил в первый момент. Тем временем Хидэёси спокойно, но уверенно продолжал настаивать на своем предложении, проявляя при этом большую мудрость, дипломатическую хитрость и умение играть на человеческих отношениях. За этим выбором стоял не просто голый расчет Хидэёси на то, что при малолетнем наследнике фактическая власть будет находиться в его руках, ибо в военном отношении он значительно превосходил своих соперников. Из трех сыновей Нобунага Хидэёси больше всех любил старшего — Нобутада. Эта любовь еще больше укрепилась, когда он узнал о том, как стойко и храбро сражался Нобутада в осажденном замке, оказывая упорное сопротивление войскам Акэти Мицухидэ, несмотря на то что силы были слишком не равны. Перед тем как покончить жизнь самоубийством, как того требовал самурайский кодекс, Нобутада вызвал к себе своего самого верного вассала Маэда Гэнъи и приказал ему немедленно отправиться в замок Гифу и перевезти оттуда жену и двухлетнего сына в замок Киёсу, где можно было укрыть их. Преданный вассал выполнил последний приказ своего господина. Возможно, что любовь Хидэёси к Нобутада перешла теперь к его малолетнему сыну — внуку Нобунага.

На совещании Хидэёси держался очень спокойно и уверенно. Уверенность придавало ему положение победителя, а спокойствие определялось удовлетворенностью, которое он испытывал оттого, что именно ему суждено было отомстить за смерть Нобунага и разгромить Акэти Мицухидэ. Уже одним этим он, как ему казалось, заслуживал всеобщего почитания, повиновения и даже поклонения.

И тем не менее его предложение было для всех присутствовавших не только неожиданным, но весьма странным и нелогичным. Видя, что его рекомендация не встречает полного понимания и одобрения, Хидэёси пошел на новую хитрость: в самый разгар дискуссии он притворился больным и покинул зал заседания, чем вызвал немалую растерянность участников и замешательство в их рядах. Не желая дальнейшего обострения обстановки, Нива Нагахидэ высказался в пользу предложения Хидэёси, и оно с молчаливого согласия остальных было принято. Так трехлетний сын Нобутада — Самбоси, вошедший в историю под именем Ода Хидэнобу, был провозглашен законным преемником Ода Нобунага.

На совещании рассматривался вопрос и о некоторых владениях Нобунага. Речь шла, по существу, о разделе территорий, находившихся в его личном владении. Второй сын Нобунага — Нобукацу к принадлежавшей ему ранее провинции Исэ добавил провинцию Овари. К младшему сыну Нобунага — Нобутака перешла провинция Мино.

Больше всех приобрел сам Хидэёси. К единственной провинции Харима, находившейся в его владении, он прибавил четыре новые и стал теперь владетелем пяти провинций: Харима, Ямасиро, Кавати, Авадзи и Тамба. Последняя до этого принадлежала Акэти Мицухидэ. Правда, Хидэёси вынужден был уступить Кацуиэ свой замок Нагахама в провинции Оми. Он пошел на это, чтобы как-то сгладить напряженность в отношениях с ним. К тому же в политическом отношении значение замка, хотя он и был расположен недалеко от столицы, как и самой провинции Оми, падало. Столичная провинция Ямасиро, владельцем которой стал теперь Хидэёси, в новой ситуации имела куда большее значение, поскольку главные политические события разворачивались в центре Японии.

Что касается остальных участников совещания, то они тоже несколько расширили свои владения. Икэда Цунэоки, например, получил Амагасаки в провинции Сэтцу. Ряд владений приобрели также некоторые военачальники, участвовавшие в сражении при Ямадзаки на стороне Хидэёси.

Пожалуй, единственное, о чем мог сожалеть Хидэёси, так это о том, что не ему достался Осака. Он перешел к молочному брату Нобунага — Икэда Цунэоки. И хотя Хидэёси сам мечтал завладеть этим важным стратегическим пунктом, он не хотел, очевидно, еще больше обострять и без того сложную обстановку, тем более что соотношение сил, как справедливо замечает японский историк Окамото Роити, автор книги «Замок Осака», не позволяло ему пока вести себя так, как хотелось бы. Хидэёси, целиком поглощенный думами о предстоящих трудных военных сражениях и политических битвах, хотел по возможности сгладить остроту разногласий и противоречий в собственном лагере и потому вынужден был идти на некоторые уступки.

Таким компромиссом было, в частности, создание совета, состоявшего из четырех военачальников — участников данного совещания, на который возлагались политико-административные функции, связанные с управлением страной. По замыслу совет должен был выполнять своего рода опекунские функции при малолетнем наследнике. Однако решение о создании совета осталось чисто номинальным. Практического значения этот совет не имел и никакого влияния на политическую жизнь страны не оказывал, да и пе мог оказать.

Разногласия в лагере сторонников Нобунага после совещания в Киёсу не только не были преодолены, но еще больше обострились. Становилось все более очевидным, что борьба за власть усилится. Но вряд ли кто-нибудь мог тогда предположить, что эти разногласия так быстро перерастут в открытую борьбу и примут столь острые формы. Не успели участники совещания разъехаться по своим замкам, как стали поступать тревожные вести о том, что Сибата Кацуиэ и оба сына Нобунага, недовольные решениями, принятыми на совещании, замышляют что-то недоброе, чуть ли не собираются объявить войну Хидэёси. Обстановка накалялась и грозила вылиться в настоящую гражданскую войну.

В октябре 1582 года, спустя четыре месяца после гибели Ода Нобунага, Хидэёси организовал пышные похороны его в столичном храме Дайтокудзи. Похороны были чисто символическими. Вместо останков Нобунага, тело которого дотла сгорело в храме Хоннодзи, в гроб поместили вырезанную из дорогой породы дерева статую Будды. Гроб, обитый тонкой парчой, был установлен на инкрустированном золотом и серебром паланкине.

Хидэёси шел за гробом, держа в руке обнаженный меч. Он лично руководил траурной церемонией, придавая этому большое значение. Организацией пышных, хотя и символических похорон Хидэёси хотел выразить свое высочайшее почтение Ода Нобунага, который был для него и господином и наставником. В то же время это был хороший повод самому укрепиться в новом качестве, продемонстрировать свою силу и реальную власть. Чем пышнее, богаче и величественнее были похороны, тем значительнее и влиятельнее должен был выглядеть их устроитель — Хидэёси как продолжатель дела Нобунага и его фактический преемник. Траурный церемониал в столице по своей помпезности превзошел похороны сёгунов.

На торжественно-траурной церемонии присутствовали чуть ли не вся столичная знать, включая членов императорской семьи, крупные даймё или их представители. На всем почти трехкилометровом пути следования похоронной процессии от храма Дайтокудзи до Рэндайно, где, по буддийским обычаям, предали огню деревянную статую Будды, олицетворявшую останки Ода Нобунага, по обе стороны шпалерами расположилось 30 тыс. воинов, вооруженных пиками, луками и ружьями. Охраной во время похорон руководил младший брат Хидэёси — Хасиба Хидэнага. Для увековечения памяти Ода Нобунага Хидэёси распорядился выделить храму Дайтокудзи денег в количестве 1 тыс. гинсу, 10 тыс. кан и 500 коку (или 75 т) риса. Император Огимати посмертно присвоил Ода Нобунага звание «главный министр» (дадзё-дайдзин).

На следующий день после «похорон» Хидэёси покинул столицу и отправился в свой новый замок в Ямадзаки. Очевидно, на столь быстрый его отъезд повлияло то обстоятельство, что на «похороны» не прибыли оба сына Нобунага, а также главный соперник Хидэёси — Сибата Кацуиэ. Их отсутствие было плохим предзнаменованием, предвещавшим что-то тревожное, хотя Хидэёси еще не знал, что Кацуиэ и младший сын Нобунага — Нобутака готовили против него заговор.

Описывая церемониал «похорон» Ода Нобунага, некоторые авторы, например У. Денинг, утверждают, что на «похоронах» присутствовал и Сибата Кацуиэ, который чуть ли не публично обвинил Хидэёси в узурпаторстве. По этой версии, когда один из ближайших соратников Хидэёси, Маэда Гэнъи, собирался, обращаясь к присутствовавшим в храме Дайтокудзи именитым гостям, зачитать заранее подготовленный текст, в котором говорилось, что внук Ода Нобунага — Самбоси является отныне законным преемником Нобунага, а Хидэёси становится фактическим продолжателем его дела, находившийся здесь же Сибата Кацуиэ воскликнул, что эта роль по праву принадлежит сыну Нобунага — Нобутака, и никому другому, а он, Кацуиэ, остается его истинным приверженцем и покровителем. В этот момент, по словам У. Денинга, с левой стороны храма послышался громкий и суровый голос Хидэёси, который, держа на руках Самбоси, шел к алтарю. Приблизившись к Кацуиэ, он посмотрел на него полными гнева глазами и оскорбительным тоном спросил, какое он вообще имеет право подходить к алтарю раньше его, Хидэёси. Сибата Кацуиэ не мог сдержать охватившего его негодования и с возмущением ответил, что эта его выходка является дерзкой.

Несмотря на многочисленные подробности, с которыми описана эта сцена, она мало убеждает, да и сам автор не очень-то верил в надежность этих свидетельств, хотя и утверждал, что опирался на фактический материал, содержащийся в работах некоторых японских авторов и даже в источниках, например в «Записках о Тайко». Однако тщательный анализ исторических документов и их сопоставление, проведенные современными японскими историками, не оставляют сомнений в том, что Сибата Кацуиэ, как и оба сына Нобунага, вообще не присутствовал на этих символических похоронах; в те дни они не были в столице, хотя в некоторых источниках ошибочно указано, что Кацуиэ и оба сына Нобунага участвовали в «похоронах».

Если следовать логике развития событий после совещания в Киёсу, то Сибата Кацуиэ не должен был участвовать в мероприятии, организованном Хидэёси и проходившем под его эгидой, ибо оно имело вполне очевидную цель: укрепить лидирующее положение последнего среди всех других сподвижников и соратников Ода Нобунага и тем самым продемонстрировать свою единоличную власть, с чем Сибата Кацуиэ никак не мог согласиться. Последующий ход событий убедительно доказал это.

После совещания в Киёсу Сибата Кацуиэ вернулся в свой замок в Китаносё в провинции Этидзэн, на севере Хонсю, и продолжал открыто и резко критиковать Хидэёси, обвиняя его в узурпаторстве, своевольных и своенравных действиях, которые-де сеяли семена раздора и вражды в лагере Ода Нобунага. Кацуиэ настраивал против Хидэёси младшего сына Нобунага — Нобутака, укрывавшегося в отцовском замке Гифу в соседней провинции Мино, всячески подогревая его честолюбивые амбиции.

К концу 1582 — началу 1583 года сложилась довольно широкая коалиция против Хидэёси, ядро которой составили Сибата Кацуиэ, Нобутака, а также покровитель второго сына Нобунага, Нобукацу, Такигава Кадзумасу, находившийся в тот момент с войсками на юге Хонсю, в провинции Исэ. Кацуиэ прекрасно понимал, что собственными силами ему не совладать с Хидэёси, который может быть побежден лишь объединенными усилиями всех, кто был к нему настроен враждебно.

Большую ставку Кацуиэ делал на поддержку крупных феодалов противоположного лагеря, таких, как Тёсокабэ Мототика с острова Сикоку, Мори Тэрумото, с которым Хидэёси установил перемирие, и др. Он надеялся также использовать в своих интересах воинов-монахов буддийских монастырей, в частности из провинции Каи, и даже крестьянские выступления, нацеливая их на борьбу против своих политических противников. Таким образом, ставилось целью создать вокруг Хидэёси враждебное окружение, а затем нанести ему решающий удар.

Разумеется, Хидэёси не знал всех подробностей существовавшего против него заговора. Но он, конечно, был далек от того, чтобы благодушествовать, так как прекрасно понимал, что Кацуиэ и его сторонники не сидят сложа руки, а накапливают силы и могут попытаться выступить против него. Более того, Хидэёси сам ждал удобного момента, чтобы навсегда покончить со своим постоянным соперником Сибата Кацуиэ.

Вооруженное столкновение между Хидэёси и Кацуиэ уже нельзя было предотвратить, хотя внешне могло казаться, что с двух сторон продолжали предприниматься усилия к тому, чтобы избежать войны, и лишь стечение обстоятельств не позволило решить этот конфликт мирными средствами.

Не дожидаясь, пока Кацуиэ и его союзники предпримут военные действия против него, Хидэёси поспешил упредить врага. Свой первый удар он решил нанести по главному опорному пункту противника, каковым был замок Нагахама в провинции Оми, который по решению совещания в Киёсу перешел в собственность Кацуиэ и теперь использовался как место концентрации его войск в непосредственной близости от столицы, а кроме того, обеспечивал постоянную и надежную связь и взаимодействие с Нобутака и Кадзумасу. Хидэёси легко овладел этим замком, тем более что Кацуиэ не успел еще как следует укрепить его, а сосредоточенные там войска были немногочисленны. Таким образом, Сибата Кацуиэ лишился важного опорного пункта.

В январе 1583 года Хидэёси во главе многотысячной армии вступил в провинцию Исэ. После серии успешных военных операций он наголову разбил основные силы феодала Такигава Кадзумасу, который вынужден был отступить и укрыться в своем замке Кувана, на севере этой провинции.

В разгар военной кампании в провинции Исэ Хидэёси получил тревожное известие о том, что армия Сибата Кацуиэ продвигается в направлении к столице и уже вступила в северную часть провинции Оми. Для Хидэёси это было полной неожиданностью. Он не думал, что Кацуиэ может решиться на такой смелый, граничащий с отчаянием шаг. Дело в том, что Хидэёси, готовясь нанести упреждающие удары по основным союзникам Кацуиэ и его опорным базам, рассчитывал на то, что последний, находясь в провинции Этидзэн, будет сильно скован в своих действиях, поскольку глубокие снега и сильные снежные заносы в это время года послужат труднопреодолимым препятствием на пути продвижения ого войск к столице.

Однако резкое ухудшение военного положения союзников Кацуиэ в провинции Исэ, где войска Такигава Кадзумасу терпели поражение за поражением, вынудило Кацуиэ принять срочные меры. И он, не дожидаясь оттепели, двинул войска в направлении к столице. Его армия успешно преодолела большие снега и вступила на территорию провинции Оми, оказавшись в непосредственной близости от позиций, которые занимали войска Хидэёси. Почти одновременно с этим Нобутака, воспользовавшись отсутствием Хидэёси, атаковал его замок в Огаки.

Складывалась очень опасная обстановка, и Хидэёси был вынужден срочно покинуть провинцию Исэ, не завершив операцию по полному уничтожению военной группировки Такигава; он поспешно вернулся в свои владения, где разворачивались главные события.

Тем временем Кацуиэ, приблизившись на довольно близкое расстояние к району расположения войск Хидэёси, искал слабое звено в его обороне, пытаясь прорвать ее и углубиться на территорию противника, чтобы нанести удар одновременно с фронта и тыла. В качестве такого слабого звена был избран форт в Сидзугадакэ, местечке, расположенном севернее озера Бива. Не обошлось при этом без предательства. Как считают некоторые авторы, Ямадзи Согэн, комендант одной из крепостей, передал Кацуиэ сведения о состоянии оборонительных укреплений армии Хидэёси. Из этой информации следовало, что хуже других был укреплен форт в Сидзугадакэ. Поэтому именно здесь Кацуиэ решил прорвать оборонительные линии Хидэёси и попытаться вклиниться в расположение противника.

Кацуиэ направил в район Сидзугадакэ войска под командованием своего племянника Сакума Моримаса, который с марша атаковал крепость. Немногочисленный ее гарнизон, не выдержав натиска, отступил, понеся большие потери. В бою был убит комендант форта Накагава Киёхидэ.

Когда Хидэёси узнал о том, что войска Кацуиэ прорвали оборону и продвигаются в глубь его территории, он, верный своей тактике неожиданных и молниеносных ударов, с группой молодых самураев ночью немедля двинулся к нолю битвы, покрыв расстояние 50 км за пять часов.

Сражение при Сидзугадакэ произошло на рассвете 21 апреля 1583 года. Войска Хидэёси численностью до 20 тыс. нанесли мощный концентрированный удар по вклинившимся в глубь обороны силам Моримаса, обратив их в беспорядочное бегство. Отборные силы армии Кацуиэ потерпели сокрушительное поражение. Сам ои с остатками войск поспешил вернуться в свой замок в Китаносё.

Вот как описывал это сражение находившийся в то время в Японии португальский миссионер Луиш Фроиш: «Войска провинции Этидзэн (имеется в виду армия Кацуиэ — А. И.), которые участвовали в сражении, сначала отступили в район горы Оива, где разбили лагерь. Хасиба (т. е. Хидэёси — А. И.) из своего замка Киномото направил против них шесть тысяч солдат. Племянник Сибата — Сакума, увидев это, тут же повернул обратно, чтобы вступить с ними в бой. Это была жестокая битва. Бой продолжался с рассвета до полудня. Обе армии убивали друг друга пиками. Не ясно было, кто же одержит победу. Наконец Хасиба выставил все остававшиеся в его замке войска, и тогда их общая численность достигла почти двадцати тысяч. Они атаковали противника, который был уже истощен, и разбили его. Отступая, противник укрылся в густом лесу, и лишь изредка кое-где виднелось небольшое число знамен. Спасая жизнь, воины побросали все свое оружие, снаряжение и даже одежду».

Наступавшая армия Хидэёси через три дня вошла в город Китаносё и окружила замок, в котором укрылся Сибата Кацуиэ со своими немногочисленными сторонниками. Обреченный на поражение и понимая бессмысленность дальнейшего сопротивления, Кацуиэ решил покончить жизнь самоубийством. Но прежде чем соблюсти этот самурайский обычай, он созвал всех находившихся в замке своих вассалов и обратился к ним со следующими словами: «То, что мне пришлось отступить с поля боя и укрыться здесь, в этом замке, не результат моей трусости. Так распорядилась судьба. Если моя голова достанется врагу, если все мы, наши жены и дети станем предметом надругательства со стороны врага, то тогда имя и род Сибата навечно покроют себя позором. Следуя самурайским обычаям, я твердо решил покончить с собой, сжечь свое тело, чтобы враг не мог даже видеть его.

Что касается всех вас, то, если есть хоть малейшая надежда на то, что враг помилует вас, я искренне желаю, чтобы вы сохранили свои жизни».

Не только его вассалы, но все те, кто находился в замке, включая женщин и детей, заявили, что поступят так же, как и он, Кацуиэ, и готовы отдать жизни за своего господина. Поблагодарив всех за верность и преданность, Кацуиэ велел достать все припасы и вина и организовать праздничный ужин. Началось настоящее пиршество, словно отмечалась очередная крупная военная победа. Несмотря на то что все окна и двери замка были наглухо закрыты, звуки музыки и многоголосый гомон разносились далеко по округе, вызывая неподдельное удивление воинов Хидэёси, окруживших замок и готовившихся к его штурму. Это был пир обреченных, находившихся в состоянии агонии, настоящий «пир во время чумы».

Сибата Кацуиэ, обращаясь к своей жене Оити, которая приходилась родной сестрой Ода Нобунага, настаивал на том, чтобы она вместе с детьми покинула замок. По свидетельству современников, это была необычайно красивая и благородная женщина. Оити ответила решительным отказом. Кацуиэ и Оити были женаты всего несколько месяцев. Он был ее вторым мужем. Едва Оити исполнилось 15 лет, как ее старший брат Ода Нобунага, не спросив ее согласия, выдал ее замуж за Асаи Нагамаса, принадлежавшего к богатому феодальному дому Асаи. Но затем сам же объявил войну этому дому. Отдавая свою сестру в жены представителю влиятельного феодального дома, Нобунага, очевидно, преследовал какие-то свои цели. Не только для Нобунага, но вообще для феодальных домов в эпоху междоусобных войн было вполне обычным заставлять жен шпионить за влиятельными мужьями в пользу своего родового клана.

Ранний брак самого Нобунага тоже подтверждает это. Когда Нобунага было 15 лет, его женили на десятилетней Нохимэ, дочери крупного даймё из соседней провинции Мино. Вскоре после того как Нобунага стал главой своего феодального клана, его жена стала замечать, что каждую ночь Нобунага на несколько часов удалялся из спальни. Такое поведение мужа ей показалось странным. Когда она наконец решилась спросить его, чем все это вызвано, Нобунага без обиняков ответил, что он вступил в тайный союз с двумя влиятельными вассалами ее отца. Эти вассалы ночью должны убить последнего и подать условный сигнал, по которому войска Ода Нобунага вступят на территорию его феодального владения. Но так как он не знает, когда точно им удастся совершить убийство, то вынужден каждую ночь в определенные часы следить, не появится ли сигнал. При этом с важным видом он напомнил Нохимэ об обязанностях и назначении жены, которая должна во всем оберегать мужа и строго хранить поведанную ей тайну. Хитрый Нобунага рассказал ей эту легенду, нисколько не сомневаясь в том, что она обязательно передаст информацию о мнимом заговоре своему отцу. И не ошибся. Владелец провинции Мино, поверивший словам дочери, приговорил к смерти ни в чем не повинных двух преданнейших ему вассалов. Нобунага был доволен: руками отца жены были устранены опытные военачальники, что облегчило ему захват соседней территории.

Выдавая сестру замуж, Нобунага, очевидно, тоже рассчитывал заставить ее шпионить за его влиятельным соперником. Но Оити, которая преданно полюбила мужа, не оправдала, видимо, всех надежд своего брата. Когда войска Ода Нобунага напали на владения его феодального соседа, Нагамаса, который тоже очень любил Оити, желая спасти ее и троих детей, отправил их всех к Ода Нобунага, а сам погиб, защищая свою землю. Незадолго до смерти Ода Нобунага вторично выдал свою сестру замуж, на этот раз за Кацуиэ, который был в два раза старше ее.

За свою короткую жизнь Оити дважды пришлось пережить тяжелую и во многом сходную ситуацию. Разница состояла лишь в том, что против первого ее мужа боролся ее родной брат, а теперь над вторым ее мужем нависла угроза со стороны Хидэёси, друга и соратника ее брата. И снова, как в свое время поступил Нагамаса, ее второй муж, Кацуиэ, желая спасти ей жизнь и жизнь ее детей, предложил ей покинуть замок и направиться к Хидэёси, который хотя бы в память о Нобунага, конечно же, должен будет приютить их. Но она и слышать не желала об этом. «Я должна была, — заявила она Кацуиэ, — умереть еще тогда, когда погиб мой первый муж. До сих пор мне стыдно за этот свой поступок. Могу ли я дважды в своей жизни совершать одну и ту же ошибку. Ни за что. Я принадлежу своему мужу и умру вместе с ним».

Сибата Кацуиэ не стал больше отговаривать Оити. Видно, считал он, им суждено умереть вместе. Однако детей они решили все же переправить к Хидэёси. Оити собственноручно написала письмо Хидэёси, в котором просила его приютить ее детей и по возможности позаботиться об их судьбе. Старшая дочь Оити, которой в то время исполнилось 16 лет и которая была так же хороша собой, как и ее мать, и две ее младшие сестренки были спасены, и их судьба теперь целиком зависела от Хидэёси.

Когда все приготовления в замке были окончены, Сибата Кацуиэ приказал поджечь разбросанное во всех помещениях сухое свежее сено. Огненные языки поднимались высоко над замком, освещая ночное небо и все ближе подступая к супружеской паре, которая, обнявшись, сидела на полу. Кацуиэ достал короткий самурайский меч и резким ударом вонзил его в полуобнаженное тело любимой жены. Тем же мечом он хладнокровно вспорол себе живот крест-накрест. Их примеру последовали и другие обитатели замка. Всего в ту страшную ночь в замке Китаносё покончило жизнь самоубийством более 80 человек.

Так закончилась ожесточенная борьба за власть между Хидэёси и Кацуиэ. Победа над Кацуиэ открывала перед Хидэёси реальную возможность установить свою единоличную власть в стране. В физическом устранении Кацуиэ Хидэёси видел чуть ли не главное условие установления своей верховной власти. О том, что дело обстояло именно так, можно с достаточным основанием судить по письму, которое Хидэёси в начале июля 1583 года направил главному советнику Мори Тэрумото — Кобаякава Такакагэ, с которым он после заключения перемирия в Такамацу, в достижении которого Кобаякава сыграл важную роль, регулярно переписывался. В этом письме содержится подробное описание последнего дня осады замка в Китаносё. Хидэёси отмечает, что 24-го числа, в 4 часа утра, его войска начали штурм замка, а когда в полдень его люди ворвались в замок, то застали ужасающую картину: всюду лежали тела людей, совершивших самоубийство. Всего они насчитали свыше 80 трупов, включая женщин и детей.

В этом письме с поразительной откровенностью и прямотой Хидэёси пишет: «Я был уверен, что если мы позволим Сибата перевести дух, то дело может затянуться надолго. И вдруг я подумал, что пришло время решать, кто из нас двоих будет править Японией. Поэтому Тикудзэн (так называл себя сам Хидэёси. — А. И.) решил, что не будет ошибкой, если он пошлет своих людей умирать во имя этой цели». В заключение Хидэёси сообщал, что к 5 часам вечера с противником было покончено.

Завершилась еще одна битва, которую надо было выиграть, чтобы укрепиться у власти. Хидэёси щедро наградил своих сторонников, способствовавших этой победе. Нива Нагахидэ был назначен комендантом крепости в Китаносё. Ему передавались обширные владения, принадлежавшие ранее Сибата Кацуиэ. Семь молодых самураев, особо отличившихся в битве при Сидзугадакэ, были вознаграждены: каждому устанавливалось жалованье от 3 тыс. до 5 тыс. коку риса.

Разгромив войска Сибата Кацуиэ, Тоётоми Хидэёси без труда завладел соседними с Этидзэн провинциями Кага, Ното и Эттю, которые распределил среди своих военачальников.

Зато суровая кара ждала тех, кто поддерживал Кацуиэ: младшего сына Нобунага, Нобутака, Хидэёси приказал выдворить из отцовского замка Гифу и поместить в один из монастырей в провинции Овари. Нобутака не выдержал такого позора и покончил жизнь самоубийством. Такигава Кадзумасу ничего не оставалось, как полностью капитулировать перед Хидэёси и подчиниться его власти. Что же касается «законного» наследника Ода Нобунага — малолетнего Самбоси, то Хидэёси переправил его в освобожденный от Нобутака замок Гифу, установил ему годовой доход в 300 тыс. коку и больше о нем ни разу не вспомнил.

Так закончилась многомесячная борьба между Хидэёси и Кацуиэ, которая, возникнув как ссора двух соратников Нобунага, вылилась в жаркую и жестокую схватку двух главных соперников в борьбе за власть. Сражение при Сидзугадакэ не следует ограничивать битвой в районе севернее озера Бива. Это понятие, по существу, включает все военные действия этого периода, развернувшиеся на огромном пространстве в центральной части страны — от провинции Исэ на юге острова Хонсю до провинции Этидзэи на севере, включая все центральные области, расположенные вокруг столицы. В военные действия были втянуты огромные контингенты войск.

Если битва при Ямадзаки, хотя и имела важное политическое значение, в военном плане носила локальный характер, то сражение при Сидзугадакэ как с военной точки зрения, так и в плане последующего развития Японии имело исключительно важное значение. Победа Хидэёси в этой битве оказала весьма существенное воздействие на социально-политические процессы в развитии этой страны.

Сражение при Сидзугадакэ укрепило позиции Хидэёси и стоявших за ним сил. Теперь не только военная, но и политическая власть была полностью сосредоточена в его руках.

И все-таки, хотя Хидэёси, одержав важную победу над своим грозным соперником, мог, казалось бы, упиваться славой победителя, на душе у него не было спокойно. Не только и даже не столько потому, что еще предстояли боевые схватки с сильными и многочисленными противниками, ибо процесс объединения страны, начатый Ода Нобунага, был еще далек от завершения, но главным образом потому, что в его собственном лагере оставались весьма влиятельные и для него во многом загадочные фигуры, которые до поры стояли в стороне и намеренно не участвовали в развернувшихся событиях, но которые не сказали еще своего слова и в любой момент могли заявить о себе, стать, может быть, самыми грозными его противниками. В эти дни Хидэёси все чаще и все тревожнее думал о Токугава Иэясу.