Глава шестая

Замок в Осака

Придя к власти и стремясь утвердить свое положение фактического правителя страны, Тоётоми Хидэёси столкнулся с необходимостью решить по крайней мере четыре неотложные задачи. Во-первых, заставить всех влиятельных феодалов и военачальников в собственном лагере признать за ним верховенство и поставить их и полную зависимость от его ничем не ограниченной власти. Держать в повиновении местных феодалов всегда было одной из главных забот и трудных задач центральных властей; Хидэёси прекрасно это понимал, тем более что некоторые из этих феодалов лишь вынужденно подчинились ему и в любой момент могли оказаться в стане его врагов.

Во-вторых, необходимо было вместо старого государственного аппарата, который фактически не функционировал и с авторитетом которого мало кто считался, создать новый орган государственной власти, способный управлять делами страны. Важность и срочность этих мер диктовались еще и тем, что сам Хидэёси, целиком поглощенный подготовкой и проведением одной военной кампании за другой, не мог повседневно заниматься государственными делами, которые были доведены до полного запустения.

В-третьих, особую озабоченность Хидэёси вызывало растущее недовольство народных масс, прежде всего крестьянства, страдавшего от бесконечных междоусобиц, тяжкого феодального гнета, самовластия феодалов и полного беззакония. Восстания крестьян и городских низов становились таким же постоянным слагаемым политической жизни Японии XVI столетия, как и гражданские войны.

Последняя по счету, но не по важности задача Хидэёси состояла в том, чтобы форсировать процесс объединения страны, так успешно начатый его выдающимся предшественником Ода Нобунага и так внезапно прерванный неожиданной гибелью последнего. Большая часть территории страны находилась во владении могущественных феодальных князей, которые и не помышляли признавать власть нового правителя.

Хидэёси прекрасно понимал, что одними репрессивно-карательными мерами, как бы жестоки и суровы сами по себе они ни были, нельзя держать в узде не в меру эгоистичных и своевольных даймё, вовремя пресекать любую их попытку организовать заговор или просто проявить неповиновение. Поэтому он продумал целую систему мер, которые наряду с применением военной силы дали бы возможность другими, более умеренными, «законными» методами добиться тех же результатов. Хидэёси оказался куда более предприимчив и изобретателен, чем его учитель и наставник Ода Нобунага, который отличался весьма крутым правом и не терпел никаких компромиссных решений. На его фоне суровость и жестокость Хидэёси порой не казались такими уж чрезмерными, из ряда вон выходящими. Для Ода Нобунага ничего не стоило даже за небольшую провинность собственноручно убить любого, кто хоть в чем-то перечил ему. Он не знал снисхождения к людям.

Тоётоми Хидэёси в сравнении с ним выглядел иногда даже сентиментальным, проявлял излишнюю лояльность не только по отношению к подчиненным, но и по отношению к своим противникам. Он мог великодушно щадить врагов, сохраняя им жизнь, если, правда, верил, что они искренне признавали его власть над собой. Так он поступил, например, с Мори, крупным владетельным князем из западных провинций Японии, с которым вел жестокую борьбу, по затем они стали союзниками.

Из сказанного вовсе не следует, что Тоётоми Хидэёси был этаким добрячком, гуманным правителем, который испытывал угрызения совести оттого, что так же легко и просто переступал через законность и справедливость, как через трупы. Ничуть не бывало. Жестокость века органично соединялась в нем с суровостью и свирепостью его собственной натуры. И при всем том он, возможно, лучше и острее других чувствовал и понимал, что и в самые трудные и суровые времена нельзя властвовать над людьми, прибегая к одним репрессиям и карательным мерам. Нужны и другие методы правления, которые гарантировали бы внутреннюю целостность и политическую стабильность общества.

Среди этих мер важное место занимали реформы, которые призваны были значительно ослабить власть и влияние местных феодалов. Хидэёси постоянно и со всей тщательностью следил за тем, чтобы ни одни феодал своими действиями не мог нарушить сложившееся в пользу Хидэёси военно-политическое соотношение сил, чтобы никто из даймё, признающих его верховную власть, не имел ни малейшей возможности поднять мятеж против него или перейти в стан его врагов.

Прежде всего Хидэёси решил перераспределить владения, принадлежавшие влиятельным феодалам, и тем самым оторвать их от насиженных мест, где они успели укрепиться, создать опорные базы и могли чувствовать себя достаточно уверенно и независимо, давая волю своим амбициям. Эта мера преследовала цель поставить крупных феодалов в условия, при которых исключалась бы всякая возможность их самостоятельных действии. Отрываясь от своих прежних владений, даймё теряли старые связи с местными жителями, особенно те, истоком которых нередко служили родоплеменные отношения и привязанности. Таким образом, феодалы лишались поддержки местного населения, из которого формировались феодально-самурайские дружины.

На новом месте все приходилось начинать сначала, что требовало немалых усилий и длительного времени. Па этом, собственно, и строил свои расчеты Хидэёси, ужесточая систему управления провинциями и контроля за деятельностью местных феодалов, особенно в военно-административной области. Прибегая к насильственному переселению даймё, Хидэёси строго, не считаясь ни с высоким положением того или иного феодала, ни с его прошлыми боевыми заслугами, карал каждого, кто пытался ослушаться. Этой участи не избежали даже те, кто получил владения из рук самого Нобунага в награду за верность и предавшую службу.

Одновременно Хидэёси приказал ликвидировать замки феодалов, эти опорные пункты, где концентрировались феодальные войска и куда отовсюду стекались, спасаясь от жестоких притеснении властей, огромные массы крестьян, ремесленников, разного иного трудового люда. Он выдвинул обязательное условие: «В одной провинции — одни замок». На практике это означало, что каждому местному даймё разрешалось отныне владеть только одним замком, что, несомненно, ослабляло военную мощь местных феодалов и давало возможность установить более жесткий контроль за их деятельностью со стороны военной администрации Хидэёси. И хотя внешне мера выглядела вполне пристойной, не ущемлявшей как будто достоинство даймё и не стеснявшей их права, на самом же деле она ставила князей под контроль, облегчая Хидэёси организацию системы постоянной слежки за ними.

Если в одной провинции должен быть только один замок, принадлежащий местному феодальному властелину, то и в стране, считал Хидэёси, следует иметь одни главный замок, но такой, чтобы он олицетворял собой могущество и величие новой власти, представленной его личной диктатурой. Именно таким виделся ему замок, который возвышался бы над всей страной как символ силы и славы нового военного диктатора.

Местом для строительства был избран Осака. Выбор не был случайным. Сыграло свою роль не только выгодное географическое расположение города, места пересечения сухопутных и водных путей, но и близость моря, открывавшая прекрасные перспективы для развития внешних связей. На выбор именно этого края повлияли, очевидно, и еще два немаловажных обстоятельства.

Здесь находился знаменитый храм Исияма секты Икко, приверженцы которой относили себя к числу самых верных и стойких поклонников Будды. Основатель храма бонза Рэнънё был восьмым по счету настоятелем столичного храма Хонгандзи, считавшегося начиная с XIII века одним из влиятельнейших и могущественнейших буддийских храмов в Японии. После того как в конце XV века было завершено строительство храма Исияма, который являлся как бы филиалом, своего рода ответвлением храма Хонгандзи, Рэнънё перебрался на постоянное жительство в Осака и стал настоятелем нового храма.

За короткое время вокруг храма Исияма возник настоящий город, в котором селились главным образом последователи секты Икко. К середине XVI столетия храм представлял собой грозную силу, с которой вынуждены были считаться не только соседние феодалы, но и центральная власть. Он располагал огромной по тем временам армией. Храм и прихрамовой город были так хорошо укреплены, что войска Ода Нобунага, который вел решительную борьбу с буддийским духовенством, понесли тяжелые потери, прежде чем им удалось сломить упорное сопротивление защитников храма, этого едва ли не главного оплота буддизма в то время. Целых десять лет понадобилось ему, чтобы подавить этот очаг оппозиции. Храм и расположенный вокруг него город были сожжены дотла.

В том, что Хидэёси решил построить свой замок на том самом месте, где некогда красовался знаменитый буддийский храм, был заключен определенный смысл. С одной стороны, он хотел, очевидно, продемонстрировать свою верность идее и делу объединения страны, свою непоколебимую решимость смести с лица земли всех тех, кто попытается преградить ему путь к заветной цели. С другой стороны, Хидэёси намеревался лишний раз доказать, что для него все возможно и все доступно: воздвигаемый замок должен был не только ни в чем не уступать буддийскому храму, которым некогда любовались все, но и превзойти грандиозностью и великолепием его и все то, что когда-либо сооружалось в Стране восходящего солнца и что можно было лишь представить в воображении.

Выбирая Осака в качестве постоянной резиденции, обосновывая здесь фактически новый военно-политический центр страны, Хидэёси учитывал, очевидно, и то обстоятельство, что здесь находилась одна из первых столиц древнего японского государства — Нанива, как в ту пору именовался Осака. Это поселение в устье реки Ёдогава известно с конца IV века, когда император Одзин построил здесь первый в стране Ямато «город», в центре которого возвышался императорский дворец, окруженный валами и рвами.

Хидэёси рассчитывал на то, что выставляемая напоказ деятельность, чуть ли не исторически обусловленная, должна была еще больше укрепить его авторитет и популярность как ревностного хранителя древних традиций и обычаев.

Связь с прошлым, стремление найти своим действиям исторические аналогии, оправдать собственные позиции ссылками на исторические события и поведение выдающихся исторических деятелей — давняя японская традиция, прочно сохраняющаяся и в наши дни.

Перед тем как приступить к строительству замка, Хидэёси решил переместить Икэда Цунэоки, во владение которого по решению совещания в Киёсу переходил Осака и вся прилегающая к нему территория, в другое место, в город Огаки. Это было сделано под тем предлогом, что шло общее перераспределение владений между феодалами, задуманное Хидэёси как мера по усилению их зависимости от его правительства.

Строительство замка в Осака началось осенью 1583 года и осуществлялось необычайно быстро. Уже к лету следующего года были выполнены все основные фортификационные работы, что дало возможность перевести туда, не дожидаясь полного завершения строительства, ставку Хидэёси. Еще через год, в 1585 году, была воздвигнута главная башня замка. Все строительство замка продолжалось около трех лет. Таких сроков сооружения столь гигантских по размерам замков и оборонительных укреплений японская строительная практика еще не знала.

Ежедневно на строительных работах было занято до 20–30 тыс. человек, которых направляли туда со всей страны. Каждая провинция, находившаяся под властью Хидэёси, должна была участвовать в этой гигантской стройке. В Осака доставлялись лучшие мастера, разнообразный строительный материал, рабочая сила. Были мобилизованы знаменитые плотники, каменщики, которые сооружали для Ода Нобунага замечательный замок в Адзути. Строительными работами руководил сам Хидэёси, проявивший немало оригинальной выдумки и изобретательности. Он весьма высоко ценил это свое творение и очень гордился им.

При строительстве своего замка в Осака Хидэёси использовал имевшийся опыт строительного дела, особенно опыт строительства замка в Адзути, когда Нобунага имел возможность применить все лучшее, чем располагала японская строительная техника того времени, тем более что Хидэёси сам участвовал в строительстве того замка, поэтому мог учесть положительные и отрицательные моменты этого опыта. Хидэёси превзошел своего предшественника как по части транспортировки огромных камней-блоков, так и по размерам, качеству и темпам строительства.

Масштаб стройки, невероятно быстрые темпы, которыми велось строительство, сами размеры возводимого замка, его архитектура и оборонительные сооружения — все вызывало удивление современников, поражало воображение европейцев, которым довелось видеть это удивительное для того времени сооружение. Даже сегодняшние посетители замка не перестают удивляться при виде камней-великанов, из которых были сложены замок и крепостные стены. Камень и раньше, хотя и ограниченно, применялся при строительстве японских замков. Однако в таком количестве и такого размера, как при сооружении замка в Осака, камень использовался в Японии впервые. По существу, весь замок был сложен из камня. Это был, пожалуй, второй случай за всю историю замкового строительства в средневековой Японии после замка Ода Нобунага в Адзути, целиком сооруженного из камня.

Сохранились свидетельства Луиша Фроиша, который, посетив Осака и осмотрев замок, сделал 8 августа 1585 года следующую запись в своем дневнике: «Тикудзэи-доно (так португальский миссионер называл Тоётоми Хидэёси — А. И.) построил огромный замок, в самом центре которого соорудил очень высокую башню, вырыл ров, воздвиг крепостную стену и другие оборонительные сооружения. Форт и башня имели ворота разных размеров, обитые железом. В главной башне замка находилась его (Хидэёси — А. И.) резиденция, а также жилые помещения, предназначавшиеся для самых близких чиновников и служащих. Здесь же хранились сокровища. Специальные помещения предназначались для храпения боеприпасов и продовольствия.

С правой стороны часть дворца примыкала к стене старого замка. Вместе с фортом и башней новый дворец представлял собой великолепное зрелище, с которым ничто не может сравниться. Особенно украшала замок величественная главная башня, которая переливалась на солнце золотом и сияла сине-зеленым цветом. Если смотреть на замок издали, то он представлял собой еще более величественное зрелище.

Внутри замка разбит сад, напоминающий наши сады, но этот японский дворик был устроен с большим мастерством и изяществом. Он украшен камнями, великолепными растениями и множеством других естественных предметов.

В замке находится несколько очень красивых комнат, в которых совершаются трапеза и чайная церемония. Все они выходят прямо в сад. В другой стороне сада возвышается еще одно красивое строение, расписанное золотом. Отсюда открывается великолепный вид на зеленые поля и красивые реки. Стены этих комнат украшают картины, многие из которых изображают сцены из истории Японии и Китая, а также великолепные японские пейзажи».

По существу, это единственное дошедшее до пас подробное описание замка, построенного Хидэёси в Осака.

Как уже отмечалось, строительный материал поступал в Осака со всех концов страны. Особенно сложно было доставлять камень, требовавшийся в огромном количестве.

Трудно представить, как при тогдашней технике строители, используя обычные веревки и бревна, транспортировали и укладывали колоссальные каменные монолиты весом в десятки и даже сотни тонн. Японский историк Окамото Рёити, работавший ряд лет директором замка-музея в Осака, специально изучал этот вопрос, пытаясь уяснить весь процесс строительства, в особенности способы транспортировки камня, его разработки на каменоломнях, укладки и отделки на строительстве и т. д. Свои изыскания и расчеты он изложил в книге «Замок в Осака».

Автор пишет, что на место будущего замка со всех концов страны даймё, желая угодить Хидэёси, доставляли камни огромных размеров. В основном камень добывали в горах провинции Кавати и Харима, а также на островах Внутреннего Японского моря, а затем водным путем доставляли на стройку. Но нередко его везли из более отдаленных мест. Кроме того, широко использовались камень близлежащих буддийских храмов и монастырей, надгробные плиты старых могил. В свое время так же поступал Нобунага, когда возводил дворец для сёгуна Асикага Ёсиаки в Киото.

Самый крупный камень-великан («тако-иси», т. е. камень-спрут) высотой 5,5 м и шириной 11,7 м, весом почти 140 т был доставлен из провинции Будзэн на северо-востоке острова Кюсю. С острова Седо во Внутреннем Японском море огромный камень, размеры которого составили 5,5Х14 м (вес около 130 т), отправил на стройку верный вассал Хидэёси — Като Киёмаса, феодал из провинции Хиго, отсюда и название камня «Хиго-иси». И сегодня эти камни-великаны стоят у входа на территорию замка как безмолвные свидетели далекого прошлого, поражая наших современников грандиозностью сооружения, которое было воздвигнуто 400 лет назад.

Крупные камни перевозили в основном водным путем, для чего использовали суда специальной конструкции. Камни не грузили на судно, а подвешивали толстыми веревками под днище судна, представлявшего собой скорее широкий плот, который медленно передвигался по воде. Иногда применялись лодки со специальным отверстием в днище. На носу и корме укреплялись концы тросов, и на них подвешивали камень, который таким своеобразным способом передвигали по воде.

Иногда камни больших размеров доставляли и посуху, для чего использовали повозки, сделанные из толстых бревен. В них впрягали по нескольку буйволов. Десятки людей помогали передвигать повозки: одни руками крутили огромные колеса, другие тянули Жерди, прикрепленные к основанию повозок, третьи толкали повозку сзади.

Камень для строительства замка привозили в основном с небольших островов во Внутреннем Японском море, славившихся гранитом. Бывали дни, когда в Осакскую бухту заходило до тысячи судов, груженных камнем. Вассалы Хидэёси, желая отличиться, доставляли на стройку камень самых диковинных форм и размеров. Здесь было настоящее царство камней. В этом своеобразном соревновании участвовали кроме уже упомянутого Като Киёмаса такие известные сподвижники Хидэёси, как Курода Ёситака, Хосокава Тадаоки и др. Каждому из них был указан участок работы и вменялись определенные обязанности, связанные со снабжением строительства необходимым материалом и рабочей силой. По некоторым данным, в строительстве замка принимали участие даймё из тридцати провинций.

Разумеется, для сооружения такого огромного, сложного по архитектурным решениям замка необходима была довольно высокоразвитая техника обработки камня, его шлифовки, отделки. Кроме того, при кладке стен важно было учесть такой новый фактор, как появление и быстрое распространение огнестрельных орудий, что заставило делать крепостные стены непробиваемыми для ядер — в две-три кладки.

В качестве раствора для скрепления каменной кладки применяли свинец. Обычно тщательно тесанные камни держались под давлением собственной тяжести. В древности в некоторых странах, например в Египте, при сооружении храмов каменные блоки скрепляли скобами. В верхней части двух смежных камней, подлежащих соединению, вырезали по пазу, точно соответствовавшему каждой половинке скобы-лапы, туда вставляли скобу, как бы застегивая смежные блоки на «крючки», и таким образом создавалась общая масса кладки, близкая к монолиту.

При кладке стен замка в Осака в качестве такого соединительного «крючка» применялся, как сказано выше, свинец. Хотя при кладке стен из огромных каменных глыб раствор не имел большого практического значения, ибо камни, хорошо отесанные, держались и сами по себе благодаря своей огромной тяжести, тем не менее для большей прочности щели между камнями трижды заливали жидким свинцом. Кроме того, в двух рядом стоящих камнях прорубали отверстия конусообразной формы, которые также заполняли жидким свинцом, служившим своеобразным строительным раствором. Так создавалась высокая прочность стен, которые воспринимались как огромный монолит.

Замок занимал значительную площадь, в самом центре его возвышалась главная крепость в виде высокой многоярусной башни. Вся территория в два ряда была обнесена крепостными стенами. Опоясывавший замок глубокий ров с водой служил еще одной оборонительной линией.

Главная башня сооружалась, очевидно, по образцу замка в Адзути. Однако копия превзошла оригинал. Башня и в целом замок в Осака оказались не только гораздо более значительными по размерам, но в архитектурном отношении и более совершенными. Замок Хидэёси можно, пожалуй, считать высшим достижением замкового строительства в Японии того времени. Главная его башня не сохранилась, но если судить по дошедшим до нас схемам и планам, особенно по сохранившимся красочным изображениям внешнего вида замка и некоторых деталей его внутреннего убранства, то можно представить, какое это было великолепное сооружение — не только с точки зрения его военно-оборонительной мощи, но и по его архитектурному оформлению.

Мощное гранитное основание замка в сочетании с выполненной из дорогих пород дерева верхней его частью, двускатные крыши оригинальной формы с причудливой резьбой, венчавшие каждый из семи этажей-ярусов, придавали замку внушительность и строгую красоту.

Верхний ярус башни, огражденный перилами, служил своеобразной смотровой площадкой. Сюда любил взбираться Хидэёси, любовавшийся открывавшимися отсюда бескрайними просторами страны, которая виделась ему объединенной и сильной под его владычеством. Как писал Луиш Фроиш, Хидэёси любил показывать гостям свой замок, которым очень гордился. «Он вел себя как хороший проводник, показывая свой замок. Он привел нас на седьмой этаж. По дороге рассказывал о богатствах, которые находились на каждом этаже. При этом он говорил: «Комната, которую вы здесь видите, наполнена золотом, а эта — серебром. Следующее помещение заполнено кипами шелка и полотна, четвертое — одеждой, а в этих комнатах находятся дорогие мечи (катана) и оружие»».

Как сообщают источники, весной 1586 года здесь побывал Отомо Сорин, феодальный князь из провинции Бунго на Кюсю. Он прибыл к Хидэёси с жалобой на притеснения со стороны более крупного феодала Симадзу, чьи княжеские владения занимали большую часть острова. Он просил Хидэёси заступиться за него и покарать слишком далеко зашедшего в своих действиях феодала. Хидэёси пригласил Отомо подняться на верхний этаж замка и, глядя оттуда вдаль, сказал: «Отсюда можно видеть даже соседние провинции и изучать их».

Главная башня замка использовалась как наблюдательная вышка, как командный пункт и как арсенал. В ней размещались также жилые помещения. Кроме военного и иного служебного назначения замки всегда олицетворяли собой мощь феодальных властителей, особенно тех из них, кто выдвинулся на политическую арену в период междоусобных войн. В этом отношении замок в Осака был особым. Он не только представлял собой неприступную крепость, построенную по всем правилам военно-строительного искусства того времени, но и символизировал могущество и величие нового правителя страны, вызывая чувство страха у людей, подчеркивая их ничтожность и немощность.

Вблизи главной башни замка находился красивый дворец, специально построенный для встречи высокого китайского гостя, который должен был прибыть в Японию для ведения мирных переговоров с Хидэёси. Однако в високосный 1596 год в районе Киото — Осака произошло сильное землетрясение, и дворец был полностью разрушен. Аудиенцию представителю минской династии Хидэёси вынужден был давать в другом месте.

В дневниках и письмах европейских миссионеров, которым довелось видеть дворец, сохранились записи, на основании которых можно предположить, что это было действительно уникальное сооружение. В зале, устланном тысячью татами, все сверкало, переливаясь яркими красками. По внешнему великолепию и роскоши обстановки дворец не уступал, очевидно, знаменитому Золотому павильону, который построил в Киото сёгун Асикага Ёсимицу, правивший страной в конце XIV — начале XV века. Этому сёгуну Хидэёси во многом подражал.

По сути дела, строительство громадного замка в Осака было началом осуществления грандиозных планов покорения не только всей Японии, но и огромных территорий, лежащих далеко за ее пределами.

Замок в Осака при всей его грозной внушительности и строгости внешнего вида был вполне приспособлен для приема знатных гостей. Здесь часто устраивались необычайно роскошные пиры и всевозможные увеселения, проводились чайные церемонии.

Развлекались не только в помещениях, специально предназначенных для этих целей, но и на открытом воздухе, в великолепном саду, искусно созданном на территории замка в полном соответствии со всеми канонами японского дворика, представляющего собой сочетание естественной красоты живой природы и искусно вписанных в нее декоративных предметов. Европейцы, которым довелось видеть сад в замке Хидэёси, были поражены его удивительной красотой. Некоторые из них отмечали в своих письмах, что оп вполне может соперничать с лучшими европейскими парками и даже превосходит их. Вот как описывал его Луиш Фроиш: «На территории этого нового замка разбит сад, который своей превосходной композицией может конкурировать с нашими садами. Естественный камень в сочетании с травой и аккуратно посаженными деревьями вызывают приятное ощущение свежести и прохлады. В многочисленных и всевозможных естественных предметах своеобразно отражается смена времен года». И далее: «Всюду на территории сада размещены очень аккуратненькие чайные домики со своими крошечными двориками. Все это очень красиво, создает хорошее настроение, повышает жизненный тонус».

Как бы продолжением замкового сада служила роща, вытянувшаяся вдоль всего холма, за стенами замка. Здесь, в этой рощице, Хидэёси любил прогуливаться, чтобы отвлечься от государственных дел, а иногда, наоборот, наедине с собой обдумать новые планы.

Японское искусство садов и парков, уходящее своими корнями в глубокую древность, в XVI веке достигло небывалого расцвета. Продолжая классические традиции японских садов, символически отразившие отношение японца к природе как единому и неразрывному целому, части его собственного существования, садово-парковое искусство получило в то время дополнительные импульсы. Оно становилось, в сущности, неотделимым элементом новой замковой архитектуры.

Именно в XVI столетии в период массового строительства феодальных замков парки и сады составляли с замками единый архитектурный комплекс. Отличаясь от старых, классических садов и парков своей масштабностью, занимая большие территории, нередко включая в себя расположенные поблизости леса и рощи, они начинают играть новую функциональную роль. Как и строгая архитектура замков, сады и парки, вобрав в себя почти все элементы классического японского садика, непременными атрибутами которого кроме аккуратно высаженных небольших деревьев были декоративный камень, мох, небольшой водоем, тоже становятся более аскетичными и строгими в духе требований смутного времени. Пышные празднества и различные увеселительные представления, которые устраивались в парках и садах, праздное времяпрепровождение, беззаботное созерцание природы все чаще дополнялись более прозаическими делами, диктовавшимися суровой военной обстановкой. Парки и сады уже не только места отдыха и развлечений. Здесь формировались воинские подразделения, сюда стекались княжеские войска из других провинций, чтобы после необходимой переподготовки и перегруппировки отправиться на покорение чужих территорий. Здесь готовились и отсюда начинались многие военные кампании.

Японские сады и парки феодальной эпохи по своему внешнему виду, размерам, стилю и композиции в большой степени отличались от европейских. Главное отличие японского сада от европейского состояло в том, что японский сад был разбит так, чтобы казаться частью природы, а не делом рук человека. Но можно ли на этом основании утверждать, что японский сад и сад европейский не просто непохожи или различны, но в значительной мере противоположны по самой идее.

Вряд ли следует говорить о противоположности и тем более противостоянии европейского и японского садов.

Садово-парковое искусство на протяжении столетий и даже тысячелетии отражало и выражало различные формы взаимодействия человека и природы, вырабатывая у него не только представления об окружавшей его природе, по и определенное отношение к ней, стремление сделать ее естественной частью своего бытия. В этом смысле сады и парки несли в общем и целом одинаковые функции, где бы человек ни жил: в Западной Европе, России или Японии. Как отмечал акад. Д. С. Лихачев, на Руси, например, монастырские сады в основном были такими же, как и на Западе. Они располагались внутри монастырской ограды и изображали земной рай, эдем, а монастырская ограда — ограду райскую. В райском саду должны были быть и райские деревья — яблони, и виноградные лозы (в разное время порода «райского дерева познания добра и зла» понималась по-разному), в нем должно было быть все прекрасно для глаза, для слуха (пение птиц, журчание воды, эхо), для обоняния (запахи цветов и душистых трав), для вкуса (редкостные плоды). В нем должно было быть изобилие всего и великое разнообразие, символизирующее разнообразие и богатство мира. Сады имели свою семантику, свое значение. Вне монастырей существовали священные рощи, частично сохранившиеся еще от языческих времен, но освященные и «христианизованные» «явлением» в них иконы или другим церковным чудом.

Эта характеристика во многом может быть приложима и к японским монастырским или так называемым замковым садам XVI века, с той лишь оговоркой, что в японских садах было, пожалуй, меньше разнообразия и изобилия, но больше строгой простоты и символики. Богатство и многоликость мира, сложное взаимодействие сил в природе японец мог вполне осязаемо представить не обязательно с помощью реалий живой природы, но и благодаря простым символам. Так, песок или галька воспринимались его воображением как водный источник, а небольшие по величине камни символизировали суровую красоту гор или скал. Определенным образом подобранные и искусно выполненные многочисленные элементы архитектуры сада (дорожки, мостики различной формы, фонарики, ажурные ворота и беседки и т. д.) призваны были создать представления о сложных взаимосвязях в природе, о постоянном взаимодействии человека и окружающего его ландшафта.

Все это с большим мастерством и вкусом было выполнено в саду Осакского замка.

Одной из примечательных особенностей этого замкового сада были чайные домики, где Хидэёси любил проводить время за чашкой чаю. Он был большим знатоком и тонким целителем чайной церемонии. Искусство чаепития имеет в Японии давнюю историю. Примерно с IX века чай, ввезенный в Японию из Китая, становится излюбленным напитком императорского двора, придворной аристократии, буддийских монахов. Разрабатываются даже особые правила чайной церемонии, которая постепенно приобретает форму своеобразного ритуала с сильно выраженной религиозной окраской. Исторические источники сохранили упоминание о том, как буддийский бонза Эйсай, живший в середине XII — начале XIII века, пытался чаем исцелить сёгуна Минамото Санэтомо, питавшего непомерную страсть к вину. Этот буддийский монах так верил в полезное свойство чая, что написал целый трактат на тему «Целебное влияние чаепития», в котором, в частности, утверждал, что «чай управляет пятью внутренними органами и изгоняет злых духов», и давал рекомендации, как следует правильно приготовлять и употреблять этот напиток.

Церемония чаепития, с такой тщательностью расписанная Эйсаем, по существу, входила составной частью в буддийскую службу и была рассчитана на то, чтобы, расширяя ряды поклонников чая, приобщать их к буддийской вере. В обществе знатных особ чаепитию придавалась особая торжественность. В специально отведенных для чайных церемоний огромных залах знатные феодалы, удобно расположившись на устилавших пол тигровых или леопардовых шкурах, с подчеркнутой медлительностью и нарочитой жеманностью попивали чай, вкусно приготовленный лучшими мастерами.

В замке в Осака тоже существовал огромный, богато обставленный зал, где Хидэёси устраивал чаепитие для званых гостей. Стены зала были увешаны картинами, дорогими мечами, различными изделиями из золота и серебра. Здесь же были расставлены дорогостоящие чайные сервизы, выполненные искусными мастерами. Чайный сервиз и отдельные предметы, предназначенные для чайной церемонии, считались чуть ли не лучшим подарком, который феодалы преподносили друг другу, демонстрируя тем самым знают особого внимания и высокого почтения.

Хотя при Хидэёси чайная церемония, как и прежде, оставалась в основном привилегией знати, тем не менее именно при нем она претерпела известную демократизацию: этот обычай постепенно стал проникать в народную среду. Впервые за все время его существования в Японии Хидэёси осенью 1587 года организовал массовое чаепитие в сосновом бору в местечке Китано, недалеко от Киото, на которое пригласил не только знатных особ, но и простолюдинов: торговцев, ремесленников, крестьян. Был даже издан специальный указ, текст которого сохранился до наших дней. В нем сообщалось о предстоящем грандиозном чаепитии; крупным даймё и придворной знати предписывалось в назначенный срок прибыть в указанное место, имея при себе все, что необходимо для чайной церемонии. Каждому, кто попытался бы не исполнить данный приказ, грозило наказание в виде строгого запрещения когда-либо впредь участвовать в чайных церемониях.

Как свидетельствуют исторические источники, в сосновый бор съехалось множество людей, начиная от очень знатных — членов императорской фамилии и крупных феодалов — до простых смертных. Десять дней продолжался чайный пир. Наряду с добротными чайными домиками, отведенными для высоких особ, было выстроено множество простых палаток-шалашей, в которых распивали чан простые люди. Почти в каждом из таких импровизированных домиков побывал Хидэёси и выпил, как было им обещано, чашечку чаю в компании со всеми.

Главным специалистом но части приготовления чая и организации чайной церемонии был Сэн-но Рикю, которого Хидэёси пригласил к себе в замок в Осака. Он был родом из Сакаи, города, где культ чая был особенно распространен. Знатные феодалы со своей многочисленной свитой приезжали в этот город, иногда из отдаленных мест, специально для того, чтобы отведать ароматного чая. приготовленного самим Сэн-но Рикю или по его рецептам. С его именем связан не только особый способ приготовления чая. Он выступил в то же время своего рода реформатором чайной церемонии.

Смысл новшества состоял в том, что основой своеобразного кодекса или правил чайной церемонии он сделал се простоту и доступность. Сохраняя и оберегая уважительное отношение к старым традициям, Рикю, возвеличивая седую древность и почитание предков, привносит уже и новые элементы, связанные прежде всего с простотой нравов широких народных масс и жестокой бедностью населения, переживавшего трудное время военной разрухи. В культе чая он пытался как бы соединить воедино вычурность древних традиций, носительницей которых выступала придворная аристократия, и безыскусность и строгую простоту жизни народа.

Главную идею, заложенную в чайной церемонии, Сэн-но Рикю определял двумя словами: «почитание и безмятежность». Правила чайной церемонии, которые он культивировал, не менялись на протяжении веков и в почти неизменном виде дошли до наших дней. То, что Сэн-но Рикю удалось осуществить свои замыслы, внести в чайную церемонию элементы народной жизни, упростить ее и сделать доступной для более широких кругов японского общества, в том числе и для наиболее бедных слоев, объясняется не только его реформаторскими способностями, но и суровостью самой обстановки его времени и, конечно, покровительством Хидэёси, который увидел в этих нововведениях еще одно средство усиления своего влияния среди всего населения страны.

Рикю изменил конструкцию чайного домика, уменьшил его размеры и, что особенно важно, сделал вход в домик низким и узким. Этим подчеркивалось, с одной стороны, определенное равенство всех в чайной церемонии: каждый, независимо от социального положения и звания, должен был согнуться, проходя через низкий вход, а с другой стороны, чайная церемония должна была олицетворять мир и спокойствие, что было так необходимо в то смутное время, и хотя бы на время освобождать человека от его постоянных забот в трудной повседневной жизни, дать ему возможность побыть наедине с собой и пообщаться с природой. Построенный Рикю чайный домик имел такой узкий вход, что входящий должен был снять меч и оставить его за порогом.

Что же касается судьбы самого реформатора чайной церемонии, то она сложилась весьма трагично, что, в общем, тоже весьма характерно для того жестокого века. Один из самых приближенных к Хидэёси людей, пользовавшийся его полным доверием и покровительством, Сэн-но Рикю по воле того же Хидэёси должен был совершить самоубийство. Существуют разные версии о «провинности» этого уже очень почтенного в то время старца, до такой степени разгневавшего Хидэёси. Одна из них гласит, будто Сэн-но Рикю потребовал, чтобы на воротах буддийского храма Дайтокудзи, на постройку которого он сделал крупное пожертвование, установили его деревянную статую. Каждый, в том числе сам Хидэёси, направляясь в этот храм, должен был проходить под его деревянным изображением. Это разъярило Хидэёси. Он усмотрел в таком поступке дерзкий вызов себе.

В исторической литературе имеют хождение и некоторые другие версии, объясняющие причины столь резкой и неожиданной перемены отношения Хидэёси к своему давнему верному стороннику и другу. Одни утверждают, например, что Рикю, пристрастившись к деньгам, начал усиленно обогащаться за счет своего искусства приготовления чая. Торгуя чайными сервизами, он, зайдя слитком далеко, перешел все границы дозволенного и тем самым навлек на себя гнев и возмущение Хидэёси. Другие полагают, что причиной немилости послужил заурядный случай: Рикю просто не позволил своей дочери петь для наложниц Хидэёси.

Однако, каковы бы ни были истинные причины, побудившие Хидэёси отказаться от услуг Рикю, достоверно лишь то, что он откровенно и грубо презрел его, лишил не только своего доверия, но и прежнего высокого положения в обществе. Рикю вынужден был возвратиться в свой родной город Сакаи, где пребывал в глубоком раздумье над тем, что же, в сущности, произошло? Как повествуют некоторые исторические источники, из многочисленных поклонников, учеников и последователей Рикю только двое, не страшась гнева Хидэёси и возможных репрессий с его стороны, отважились проводить своего опального учителя. Правда, кое-кто из сострадания советовал ему пойти на поклон к Хидэёси и просить у него прощения. Но гордый и вольнолюбивый Рикю остался верен себе и не склонил головы перед всемогущим властителем. Он предпочел смерть унижению. В этом проявился не только его сильный характер, но и убежденность в своей правоте, ясное осознание своей невиновности.

Многие современные японские авторы видят в этом факте прежде всего свидетельство крайней жестокости Хидэёси, которая не имеет исторического оправдания, тем более что речь шла о человеке сугубо мирной профессии. В то смутное и суровое время, когда всюду бушевало пламя войны и каждый в любой момент мог оказаться жертвой бесчеловечного обращения, крайней свирепости и жестокости, небольшая по размерам чайная комнатка, где Сэн-но Рикю проводил чайную церемонию, представляла собой своеобразный микрокосм, в котором господствовали свои законы и свои ценности. Главные атрибуты этого мира — скромность, простота, миролюбие. Всякий, кто приходил сюда, должен был забыть обиды и вражду, которые жгли его душу, и, расположившись на матах-татами перед чашечкой с зеленым чаем, вести непринужденную беседу о вещах, далеких от реальных забот и тревог. Не раз Сэн-но Рикю прислуживал в чайных домиках не только Хидэёси, но и многим его военачальникам, демонстрируя свое умение вкусно готовить ароматный чай и создавать атмосферу благожелательности и непринужденности. И в результате такой трагический финал: человек, жизненным кредо которого было хранить мир, стал жертвой неоправданной жестокости и суровой беспощадности. Даже в то время, когда жизнь любого человека мало что значила и каждый мог лишиться ее в любой момент и по любому поводу, факт самоубийства Сэн-но Рикю, к которому принудил его военный правитель страны Хидэёси, потряс японское общество, произвел на всех ужасное впечатление. Тем более безрассудным и чудовищным представляется этот поступок Хидэёси современному человеку.

Хотя пышные чайные церемонии устраивались в Осакском замке часто, больше всего Хидэёси любил проводить время за чашкой чаю в маленьких чайных домиках, выстроенных на территории парка. В окружении своих приближенных и наложниц он попивал ароматный чай неторопливо, пребывая в хорошем расположении духа и хоть на короткое время отвлекаясь от больших и сложных государственных дел.

Любил Хидэёси проводить время и в кругу своих жен и многочисленных наложниц. Первую жену Хидэйси Китамандокоро звали также Нэнэ, а одно время и Ёсико. Когда они поженились, ей было всего 13 лет, а Хидэёси — 25. Хидэёси добился присвоения Нэнэ придворного звания — сначала третьего, а затем и первого ранга. Ее покои располагались в западной части Осакского замка. После смерти Хидэёси новый правитель страны Токугава Иэясу выделил ей «на булавки» 13 тыс. коку риса. Она умерла в 1624 году в возрасте 76 лет и была похоронена в одной могиле с Хидэёси на территории храма Кодайдзи. По свидетельству некоторых источников, кроме законных жен у него было шестнадцать наложниц. Это были совсем молоденькие девочки в возрасте 12–13 лет, девушки постарше и более зрелого возраста. Все они, как правило, происходили из знатных семей. Среди них были дочери таких влиятельных феодалов, как, например, Маэда, Ходзё, Ямана и др. Положение наложницы при военном правителе страны не воспринималось как нечто предосудительное. На него смотрели как на положение фрейлины при императорском дворе. Более того, отдавая своих дочерей в наложницы Хидэёси, влиятельные феодалы испытывали даже радость, усматривая в этом возможность сближения с верховным правителем страны и упрочения своих позиций в политической структуре новой власти. Вместе с тем родительское чувство иногда брало верх, и в глубине души они, очевидно, противились если не самой системе наложниц, то по крайней мере насилию, каким она оборачивалась против них самих и их детей. Однако реально они мало что могли предпринять.

Издревле существовавшая в Японии система наложниц, унижая и оскорбляя человеческое достоинство, еще больше усиливала и без того унизительное и бесправное положение женщины в японском феодальном обществе. Она имела, очевидно, свои отличия, скажем, от китайской системы наложниц или от гаремов мусульманского мира: некоторые китайские императоры содержали по тысяче и более наложниц, а в гаремах зажиточных мусульман их было по нескольку сотен. Что же касается характера нравов и степени уничижительного отношения к женщине, то японская система наложниц была не более человечной, чем все остальные.

Хидэёси сам отбирал себе наложниц. Внешне обставлялось это весьма пышно и даже торжественно. К нему в замок доставляли хорошеньких девушек, как правило детей знати, и, выбирая для этого всевозможные поводы, устраивали своего рода смотрины. Если какая-нибудь из приглашенных девушек пли дам привлекала внимание хозяина, он снисходил до того, что просил ее назвать имя. Этого было достаточно, чтобы подручные Хидэёси поняли, о чем идет речь: избраннице надлежит навсегда остаться в замке и пополнить ряды наложниц. Хидэёси, как и его предшественники — правители Японии, в том числе и императоры, был строгим приверженцем этой системы и ревностно оберегал ее традиции. Когда первые европейские миссионеры (португальцы и испанцы) посетили Японию, некоторым из них удалось получить аудиенцию у Хидэёси в замке Осака. Во время одной из таких встреч, как утверждают некоторые источники, Хидэёси, выслушав подробный рассказ патеров о преимуществах и выгодах католической религии, спросил: «А сколько по вашей религии разрешено иметь жен?» И когда в ответ услышал, что только одну, Хидэёси якобы воскликнул: «Нет. Эта религия не для меня!» Если верить католическим миссионерам, единственное, что сдерживало Хидэёси от принятия им христианства, так это запрещение многоженства. «Коли будет разрешено выйти за пределы дозволенного в этом, — будто бы заявил им Хидэёси, — то и я перейду в вашу веру».

Из всех наложниц Хидэёси одна заслуживает особого упоминания. Не только потому, что Ёдогими, как отмечают все летописцы, была очень мила и необыкновенно красива. Это была женщина удивительной судьбы. Ее мать, младшая сестра Ода Нобунага, вместе со своим вторым мужем Сибата Кацуиэ, храбрым военачальником, одним из ближайших сторонников Нобунага, погибла в замке Китаносё, осажденном войсками Хидэёси. Ёдогими тоже находилась в осажденном замке, но, перед тем как совершить самоубийство, мать переправила ее «на волю» в надежде, что Хидэёси сохранит ей жизнь. Ёдогими и две ее младшие сестренки действительно нашли приют у Хидэёси. Впоследствии она стала наложницей, а затем женой Хидэёси. Это произошло в 1589 году, когда ей было 22 года, а Хидэёси — 53. Ёдогими, как и первая жена Хидэёси, проживала в западной части замка Осака.

Своей красотой, нежностью и очарованием она была, видимо, очень похожа на свою мать, которая славилась красотой и изяществом. Ёдогими сразу заняла особое положение в замке Хидэёси. К ней было приковано всеобщее внимание. Хидэёси относился к ней ласково, любовно называл ее «женушкой-соловушкой». А когда у них родился ребенок, ее положение в замке еще более упрочилось, и она, пользуясь полным расположением Хидэёси, стала фактической хозяйкой, оттеснив первую жену Нэнэ.

Рождение сына было большим событием для Хидэёси, у которого долго не было детей. Потеряв всякую надежду иметь собственного сына — прямого наследника, Хидэёси решил усыновить своего племянника Хидэцугу, которому успел даже передать свой титул верховного правителя (кампаку), сохранив за собой скромное звание танко, под которым он и вошел в японскую историю.

И вдруг, ко всеобщему удивлению, и прежде всего, конечно, самого Хидэёси, у него появился законный наследник. Это был второй ребенок от Ёдогими. Первый их сын Цуругамацу умер в трехлетнем возрасте. Когда у них родился второй сын, которого назвали Хидэёри, Хидэёси было уже 57 лет, а Ёдогими — 26. После того, как полнился на свет законный наследник, Хидэцугу должен был исчезнуть, и Хидэёси без тени сомнения, хладнокровно принуждает Хидэцугу к самоубийству, выискав для этого какой-то пустяковый повод.

Тем временем Ёдогими привольно жила со своим сыном в замке Осака, окруженная всеобщим вниманием и заботой, пользуясь особым покровительством со стороны Хидэёси, для которого она была теперь не просто очаровательной женой, но и матерью его законного наследника. Она оставалась в этом замке и после смерти Хидэёси, прожив там с сыном вплоть до 1615 года, пока Токугава Иэясу не уничтожил замок и всех тех, кто до конца оставался верен Хидэёси. Ёдогими и ее сын Хидэёри, которому к тому времени исполнилось 23 года, покончили жизнь самоубийством.

Осака, в центре которого возвышался величественный замок, символизировавший новую власть, постепенно превращался в крупный военно-административный, экономический и политический центр страны. Это была фактическая столица Японии. Отсюда осуществлялось управление покоренными провинциями, сюда тянулись все жизненные артерии страны, здесь решались ее судьбы.

Хидэёси проявлял большой интерес к застройке города, его архитектурному облику и планировке. Для расширения торговли и ремесленного производства в новом центре он переселил сюда большое число торговцев и ремесленников из близлежащих городов Сакаи и Хирано. Крупные феодалы должны были строить в Осака роскошные особняки и застраивать целые жилые кварталы. Эта мера имела целью, с одной стороны, содействовать городскому строительству: каждый феодал, как и при сооружении замка, стремился отличиться и сделать свой участок красивее и богаче, а с другой — ужесточить систему военно-политического господства. Речь шла, по существу, об укреплении и дальнейшем развитии издавна существовавшей в Японии системы заложников, которой Хидэёси придал вполне официальный и строго обязательный характер. По нескольку месяцев в году каждый крупный феодал должен был проживать в Осака, находиться, так сказать, на глазах у Хидэёси, а некоторые из ближайших родственников феодалов должны были прогнивать здесь постоянно как заложники.

Так Хидэёси стремился предотвратить всякую возможность возникновения оппозиции местных феодалов к своему режиму, не допустить развития сепаратистских тенденций. Каждый свой приезд в Осака местный феодал не только отмечал посещением резиденции Хидэёси и преподношением ценных даров хозяину замка и его ближайшему окружению, но и старался внести свой вклад в благоустройство города, сделать его еще красивее и богаче. Этим местные феодальные владетели демонстрировали вассальную преданность своему сюзерену.

Усовершенствованная Хидэёси система заложников (санкинкотай), при которой даймё посменно находились при дворе сёгунов, просуществовала в Японии вплоть до буржуазной революции 1868 года и была широко использована сёгунами из феодального дома Токугава.

Заботясь об укреплении своего могущества, Хидэёси прилагал большие усилия к тому, чтобы создать такой орган государственной власти, который бы постоянно и со знанием дела претворял в жизнь его политику, решал бы финансовые, экономические, административно-политические и другие вопросы. Необходимость в таком органе диктовалась не только тем, что в стране практически не существовало правительства, а государственные дела находились в полном запустении, но и тем, что Хидэёси, всецело поглощенный военными делами, не успевал решать множество других вопросов, которых накапливалось все больше и больше и которые ждали своего решения.

Хидэёси создал специальный орган по управлению страной — так называемый го-бугё, что означает «пять главных правительственных чиновников». Это был своего рода малый кабинет министров, каждый из которых ведал вполне определенным кругом вопросов. Более общие и сложные вопросы они обсуждали и решали сообща.

В число этих пяти руководителей ведомств вошли лица, хорошо зарекомендовавшие себя практическими делами и пользовавшиеся полным довернем Хидэёси. Это были администраторы нового типа, которые до этого как военачальники участвовали вместе с Хидэёси не в одном сражении. Теперь же они переключились на решение гражданских дел. Одни из боевых военачальников Хидэёси, Асано Нагамаса, который к тому же состоял с ним в родственных отношениях, ведал всеми юридическими вопросами, был своего рода министром юстиции. Административной службой, синтоистскими и буддийскими храмами, а также делами, связанными с соблюдением порядка в столице Киото, занимался Маэда Гэнъи. Финансами ведал Нагацука Масанэ, судебными делами — Масита Нагамори, а Исида Мицунари руководил общественными работами.

Каждое из этих ведомств постепенно обрастало правительственными чиновниками; некоторые из них впоследствии либо сами становились министрами, либо занимали посты такого же примерно ранга. Так, известный сакайский купец Кониси Юкинага, которого Хидэёси сделал сначала даймё, стал в конце концов заниматься финансами страны наравне с членами го-бугё. Именно на таких людей опирался Хидэёси при создании новой системы управления страной.

Главные его заботы, все его мысли и думы были направлены на решение основной задачи — полностью подчинить своей власти всю территорию страны, завершить объединительную миссию и создать единое сильное государство. Но для осуществления этой задачи ему предстояло пройти трудный путь военных сражении, преодолеть немало опасностей.

Он прекрасно понимал это и тщательно готовился к новым военным походам.

 

Глава седьмая

Первые европейцы в Японии

Во времена Хидэёси Япония, которая и без того была ареной бурных событий, впервые реально ощутила на себе действие новых факторов, связанных с европейским проникновением и распространением христианства. Она оказалась перед опасностью колониального порабощения, и надо было обладать прозорливостью поистине дальновидного политика, чтобы вовремя распознать эту опасность и принять все меры для защиты суверенитета страпы, создания необходимых условий ее независимого, самобытного общественного развития.

Первым из европейцев, кто поведал западному миру о Японии и ее будто бы несметных богатствах, был известный итальянский путешественник Марко Поло, побывавший в конце XIII столетия во многих странах Востока. Составленная по его рассказам и опубликованная в 1298 году знаменитая «Книга», пожалуй, впервые знакомила европейского читателя с некоторыми сторонами истории и культуры азиатских народов, своеобразием их традиций и обычаев, укладом жизни. «Книга» содержит интересные наблюдения и сведения географического, этнографического, историко-культурного характера, касающиеся как тех стран, где довелось побывать Марко Поло, так и тех, данные о которых ему удалось почерпнуть из рассказов очевидцев и письменных источников, изученных им, очевидно, во время пребывания в азиатских странах.

Так, сведения о стране Чипунгу, как Марко Поло называл Японию, в которой он никогда не был, целиком основываются на китайских источниках (Марко Поло прожил в Китае около 17 лет), а возможно, и на рассказах воинов внука Чингисхана, великого хана Хубилая, уцелевших после его неудачной попытки покорить Японию и благополучно возвратившихся в Китай. Представляя себе Японию как «очень великий» остров, лежащий на востоке, в открытом море, Марко Поло отмечал, что ее «жители белы, красивы и учтивы; они идолопоклонники, независимы, никому не подчиняются. Золота, скажу вам, у них великое обилие: чрезвычайно много его тут, и не вывозят его отсюда, с материка ни купцы, да и никто не приходит сюда, оттого-то золота у них, как я вам говорил, очень много». Не жалея красок, рисовал он идиллическую картину неуемной роскоши, основанной на огромных богатствах, которые некуда девать. Дворцы в Чипунгу, писал Марко Поло, крыты «чистым золотом, так же точно как у нас свинцом крыты дома и церкви. Стоит это дорого, и не счесть! Полы в покоях, а их тут много, покрыты также чистым золотом пальца два в толщину, и все во дворце, и залы и окна, покрыто золотыми украшениями… Жемчугу тут обилие; он розовый и очень красив, круглый, крупный; дорог он так же, как и белый. Есть у них и другие драгоценные камни. Богатый остров, и не перечесть его богатства».

Эти сильно приукрашенные выдумками рассказы Марко Поло о таинственном острове, где чуть ли не лопатой можно грести золото и другие драгоценности, взволновали умы географов и мореходов, сыграли немаловажную роль в истории Великих географических открытий. Известно, например, что выдающийся мореплаватель Христофор Колумб, отправляясь во главе испанской экспедиции на поиски кратчайшего морского пути из Европы в Индию, надеялся отыскать и этот загадочный остров. Колумб, который разделял воззрения своего знаменитого земляка Тосканелли, убежденного сторонника учения о шарообразности Земли, прекрасно знал, что до индийских берегов можно добраться и западным путем. Поэтому он нисколько не сомневался, что и следуя на запад, он непременно достигнет не только Индии, но и Японии.

Когда Колумб, преодолев Атлантический океан, вышел к острову Сан-Сальвадор, он вначале решил, что перед ним Япония. На географических картах мира, которыми пользовались европейские мореплаватели в конце XV века, еще не значился не только Американский материк, но и Тихий океан, и, конечно же, не было на них и Японии.

В начале XVI века на географических картах впервые появляются очертания, правда еще весьма приблизительные, Японских островов, которые на одних картах назывались Чипангу, на других — Зипангу или Сипанго. К середине XVI столетия португальцы имели достаточно четкие представления о странах Азии. К тому времени Васко да Гама уже трижды совершил плавание в Индию вокруг Африки, Португалия захватила часть территории на Индостанском полуострове у Аравийского моря, где основала свои колонии Гоа, Диу, а несколько позже и Даман. Португальцы утвердились также на западном побережье Индостанского полуострова, на Молуккских островах, на Суматре, в Сиаме, завладели Малаккой, Лиампо (Нинбо), Макао (Аомынь) и рядом других территорий.

Португальцы первыми из европейцев достигли берегов Японии. Но кто именно? Когда и как это произошло? Вопросы, на протяжении длительного времени остававшиеся недостаточно изученными, и сегодня нуждаются в некотором уточнении и верном освещении. Даже дата высадки первых европейцев на японскую землю определяется в одних случаях 1542 годом, в других — 1543-м.

Более трех столетий в римско-католической историографии усиленно отстаивалась версия, согласно которой первым европейцем, вступившим па японскую землю, был португальский авантюрист Мендес Пинто, служивший якобы у Васко да Гамы. В Японии, согласно этой версии, он оказался совершенно случайно: корабль, на котором находился Меидес Пинто, потерял управление, больше трех недель был носим по океану бурей и наконец пристал к острову Танэгасима, на юге Японии.

Такая точка зрения вполне отвечала интересам тех, кто стремился скрыть преднамеренный характер европейской экспансии в Японии и доказать, что европейцы оказались в этой стране чисто случайно. И хотя М. Пинто действительно дважды или трижды посещал Японию и даже опубликовал в 1558 году свои путевые заметки о странах Азии, в том числе и о Япопии, мало кто из современных историков верит его утверждениям, в частности тому, что он якобы первым из европейцев «открыл» Японию.

Согласно другой версии, которая по сути своей сродни первой, в 1542 году португальские купцы Антониу да Мота, Франсишку Зеймоту и Антониу Пейшоту на джонке вышли из одного из портов в Сиамском заливе и взяли курс на Китай, где намеревались выгодно продать свои товары. Они благополучно прошли пролив Хайнань, миновали Кантон (Гуанчжоу) и направились дальше, в сторону портового города Чжанчжоу. В Кантон они не могли войти, поскольку португальцам было запрещено там появляться. С тех пор как португальский посол в Китае Фернанд Переш ди Андраде в 1515 году жестоко избил одного китайца, специальным приказом китайского императора португальцам и вообще европейцам, как говорилось в императорском эдикте, «людям с бородами и большими глазами», было запрещено появляться в Кантоне. Текст указа, написанный огромными золотыми иероглифами, был вывешен на городских воротах. Португальским купцам приходилось отныне плыть в Чжанчжоу и там осуществлять торговые сделки.

Не желая испытывать судьбу, три португальских купца решили провести торговые сделки прямо в открытом море. Но в это время на них обрушился страшной силы тайфун. Пятнадцать дней купцы были пленниками разбушевавшихся волн, а когда буря улеглась, обнаружили, что их джонка блуждает где-то между небольшими островками. Их заметили островитяне и направились к ним в лодках, чтобы доставить на берег. Люди в лодках были более светлокожими, чем китайцы, с раскосыми глазами и короткими бородами. От них португальцы узнали, что острова, куда их выбросила буря, называются Ниппон. Японцы оказались очень любезными и гостеприимными. Они помогли отремонтировать джонку, на которой португальские купцы, реализовав тут же свой товар и получив за него серебро, отправились назад, в город Малакку.

Их историю описал португальский хронист Диогу ду Коуту, который прожил в Португальской Индии почти 60 лет — с 1559 по 1616 год. И хотя его рассказ — правда, с некоторыми разночтениями — повторяется в ряде других публикаций, возникают сомнения в правдивости этой истории. Она получила столь широкое распространение скорее всего потому, что совпадала с официальной португальской концепцией, смысл которой состоял в том, чтобы всячески замаскировать истинные цели колониальной политики Португалии в Африке и Азии. Японские свидетельства, относящиеся к рассматриваемому периоду, не только не подтверждают, но и прямо отвергают эту версию и убедительно показывают, что появление португальских кораблей у Японских островов было вызвано вовсе не тем, что португальские мореплаватели, терпя бедствие, оказались в японских водах, а явилось преднамеренным действием, которое осуществлялось в русле общей стратегии португальского колониализма.

Согласно японским источникам, к берегам страны явились не какие-то странствующие любители приключений, потерпевшие кораблекрушение и случайно оказавшиеся на японской земле, а хорошо организованные и обученные отряды, специально подготовленные к колониальной экспансии. Такие сведения содержатся, в частности, в хронике «Рассказ о появлении огнестрельного оружия в Японии» («Тэппо-ки»), составленной в годы Кэйтё (1596–1614). Ее автор проживал на юге острова Кюсю, в провинции Сацума, и был лично знаком с феодалом, которому принадлежал остров Танэгасима, где высадились первые европейцы. Он, безусловно, был осведомлен об этом событии и, возможно, был его очевидцем. Согласно сведениям, содержащимся в этой хронике, к Танэгасима подошел португальский корабль, на борту которого находилось около ста человек, в том числе несколько лиц китайского происхождения. Они высадились в местечке Оура, на западном побережье острова Танэгасима, расположенного к югу от Кюсю.

Когда один из жителей деревни Оура, наблюдая за тем, как высаживались на берег неведомые ему люди, начертал на песке: «Из какой страны прибыли эти люди?» — кто-то из находившихся здесь японцев ответил: «Это варвары, которые прибыли сюда с юго-запада». Португальцы действительно появились в Японии со стороны Южных морей, поэтому в японской литературе за ними прочно утвердилось название «намбандзин» («южные варвары»). Содержание указанной хроники воспроизводится в ряде работ японских историков. На нее опирались в своих исследованиях и некоторые западноевропейские историки. Так, английский профессор Ч. Боксер на основе данных хроники «Рассказ о появлении огнестрельного оружия в Японии» приходит к выводу, что термин «открытие» Японии европейцами неприменим к этим событиям.

Речь, конечно, должна идти о начале тщательно подготовленной экспансии европейской державы в Японию, экспансии, имевшей целью колонизировать эту страну по примеру тех африканских и азиатских территорий, которые к тому времени уже были превращены в португальские колонии. Что же касается Японии, то здесь Португалии пришлось действовать более осмотрительно, применять иную тактику. Это было вызвано, с одной стороны, полным незнанием страны, силы и способности ее народа и ее правителей противостоять иностранному вмешательству, а с другой — явными опасениями вступить на этой почве в конфликт с Испанией, интересы которой лежали в той же зоне.

Необходимо было прежде всего изучить обстановку, подготовить необходимые условия для осуществления в последующем прямой колониальной экспансии. Эта задача была возложена на христианских — католических — миссионеров, которые играли роль своего рода разведчиков, засылаемых в страну для изучения обстановки на месте. Кроме того, в задачу миссионерских групп входили широкое внедрение в жизнь Японии и подготовка социальной базы для успеха иностранного вмешательства.

Христианские миссионеры, действовавшие в тесном контакте с португальскими купцами, развернули широкую религиозную пропаганду — первоначально на острове Кюсю, а затем и по всей стране. Они активно вмешивались во внутренние дела Японии и тем самым, как справедливо отметила советский исследователь Э. Я. Файнберг, «прокладывали дорогу для португальских конквистадоров, стремившихся превратить Японию в колонию Португалии».

Португальцы ловко использовали как приманку огнестрельное оружие, с которым они впервые познакомили японцев. Спрос на него был велик; страна в ту пору переживала смутное время жесточайших междоусобных войн, и местные феодалы стремились заполучить такого оружия как можно больше. Ради него они разрешали миссионерам вести в своих владениях практически ничем не ограниченную пропаганду католической религии. Деятельностью португальских миссионеров в Японии руководил иезуитский патер Франциск Ксавье. Он родился в Испании, образование получил в Париже, где впервые встретился с Игнатием Лойолой, в 1540 году основавшим орден иезуитов по типу военизированной организации, призванной верой и правдой служить католической церкви и лично папе. Лойолой были разработаны моральные и организационные принципы ордена. Внутренняя структура ордена, считал он, должна строиться по образцу социальной пирамиды самого общества XVI века: король, аристократия, духовенство, чернь.

Члены иезуитского общества должны были, как солдаты, слепо и беспрекословно подчиняться своему генералу, который обладал неограниченной властью и огромным влиянием. В уставе ордена 500 раз повторяется, что иезуитский генерал является представителем Христа, недаром его называли «черным папой».

Моральная сущность и практическая деятельность ордена, определялись словами изречения, которым руководствовались иезуиты: «Цель оправдывает средства», или, что то же самое: «Так как цель дозволена, то и средства дозволяются». Сложная система воспитания, включавшая в себя многолетний искус, который должен был пройти каждый иезуит, имела целью развить в членах ордена прежде всего такие качества, как фанатизм, лицемерие, смиренность, умение приспосабливаться к любой обстановке. Особенно усердно насаждались в среде иезуитов доносы на всех и каждого: донос был возведен в степень священной обязанности.

Ксавье, ставший одним из влиятельных сподвижников Лойолы, покинул в 1541 году Европу и поселился сначала в португальской Гоа, а затем перебрался в Малакку. Занимая довольно видное место в иерархии иезуитского ордена, он в 1549 году отправился в Японию вместе со своими ближайшими сподвижниками Комэ ди Торресом и Жуаном Фернандесом. В свите Ксавье находились также три японца, вывезенные португальцами в Малакку за два года до этого. Среди них был Ядзиро, который, находясь в услужении у патера, принял христианскую веру, изучил португальский язык и возвращался на родину в качестве переводчика и проводника Ксавье.

Перед отъездом в Японию Ксавье спросил Ядзиро: «Если я лично отправлюсь в Японию, примут ли тогда японцы нашу веру?» На это хитрый Ядзиро ответил: «Японцы не станут, очевидно, слишком торопиться с этим. Прежде они зададут вам множество самых разных вопросов и будут выжидать, рассуждая, в какой мере ваши ответы разумны и насколько их собственный жизненный опыт согласуется с тем, что вы проповедуете. Если в конце концов они будут удовлетворены вашими ответами, то и сам князь, а следом за ним самураи и все благоразумные японцы поверят в христианство».

В августе 1549 года Ксавье прибыл в порт Кагосима, расположенный на юге острова Кюсю, во владениях феодала Симадзу Такахиса. Иезуит остановился в доме Ядзиро, где прожил некоторое время. Жители Кагосима успели забыть и самого Ядзиро, и преступление, которое он совершил (Ядзиро некогда убил самурая и, спасаясь от наказания, укрылся на португальском корабле, который стоял в кагосимском порту; португальские моряки доставили японца в португальскую колонию Гоа в Индии, где он и был представлен Ксавье, а затем поступил к последнему в услужение).

После нескольких дней, проведенных в доме Ядзиро, Ксавье наконец смог встретиться с местным правителем — феодальным князем Симадзу Такахиса, который принял португальца с подчеркнутым уважением, предоставил ему резиденцию и разрешил проповедовать в своих владениях новую для Японии религию. Воспользовавшись благосклонностью влиятельного феодала, Ксавье развернул широкую миссионерскую деятельность, распространив ее не только на владения, принадлежавшие князю Симадзу, но и на весь Кюсю. Теперь он помышлял о большем. С этой целью Ксавье направился в столицу страны — Киото, где надеялся получить аудиенцию у императора или сёгуна и, заручившись их поддержкой, развернуть миссионерскую деятельность по всей Японии. Но его надеждам не суждено было осуществиться. В столицу Ксавье прибыл в начале 1551 года. То, что он увидел, никак не вязалось с представлениями, которые сложились в его сознании под впечатлением рассказов Марко Поло. Вместо роскошных дворцов, выложенных золотом и драгоценными камнями, как живописал венецианский путешественник, он увидел груды развалин и пепелища — следы недавних войн и пожарищ, дотла уничтоживших столицу, которая представляла собой почти полностью вымерший город.

Следуя иезуитской политике приспособления к любой обстановке, Ксавье вошел в столицу, надев на себя грязный, дырявый мешок и опоясавшись простой веревкой. В таком неприглядном виде он ходил по пустынным улицам Киото, рассчитывая вызвать у жителей столицы интерес к своим проповедям. Но этого не произошло. Они не восприняли его обращения к ним, а внешний облик патера вызывал у них лишь чувство брезгливого отвращения. Пробыв в Киото одиннадцать дней, Ксавье вынужден был покинуть столицу, так и не добившись аудиенции ни у императора, ни у сёгуна. Да и это, как он убедился, не имело уже смысла, ибо центральная власть была настолько ослаблена, что не оказывала сколько-нибудь заметного влияния на ход событий в стране.

Теперь главная забота Ксавье и его сотрудников состояла в том, чтобы закрепиться на Кюсю и в западной части острова Хонсю, пока обстановка не изменится к лучшему, когда можно будет снова попытать счастья в столице.

Католические миссионеры чувствовали себя весьма вольготно в этой части страны, и не только потому, что впервые появились именно здесь. Дело в том, что еще во времена монгольского нашествия, предпринятого в конце XIII века Хубилаем с целью покорения Японии, на укрепление обороны ее юго-западных границ, которым угрожали монголы, центральное правительство тратило большие средства, что усиливало местных феодалов как в экономическом, так и в военном отношении. Это привело, замечает акад. Н. И. Конрад, к нарушению равновесия между двумя основными частями страны — юго-западом и востоком, а также к тому, что ее жизненный центр стал постепенно перемещаться на запад, оставляя восток менее развитым, в основном сельскохозяйственным районом. Когда в Японии впервые появились католические миссионеры, деятельность которых была тесно связана с европейскими купцами, феодалы юго-запада быстро осознали всю выгоду от сотрудничества с миссионерами, а через них с европейскими купцами, что открывало новые возможности для укрепления их экономического и военного могущества, закрепления и усиления наметившейся тенденции экономического подъема юго-запада.

Юго-западная часть страны в то время была вотчиной одного из богатейших и влиятельнейших феодалов Японии — Оути. Вначале феодальный дом Оути резко отрицательно отнесся к миссионерской деятельности иезуитов, но затем изменил свое отношение. Когда в эти владения прибыл Ксавье, его встретили благосклонно. Свою роль сыграли, очевидно, дорогие подарки, которые Ксавье преподнес Оути Ёситака, этому «королю Японии», как льстиво и подобострастно именовали его миссионеры.

В центре обширного княжества Оути — городе Ямагути, в западной части Хонсю, — собралось большое число католических священников, которые развернули активную деятельность. Они построили здесь первый в Японии католический храм, обзавелись благоустроенными жилищами, превратив их, по существу, в места паломничества, куда в любое время суток мог прийти каждый японец, независимо от его чинов и званий: самурай и горожанин, стар и млад, мужчина и женщина. По три раза в день прямо на улице миссионеры читали свои проповеди, и толпы людей с затаенным дыханием и нескрываемым любопытством слушали их рассказы о сотворении мира, солнечном и лунном затмениях, кометах и молниях, об образовании дождя и снега и т. п. Вокруг миссионеров возник ореол загадочности, на них смотрели как на каких-то особых людей, способных разгадать любую тайпу природы и объяснить самое сложное явление. Это привлекало к ним все новых верующих. За четыре месяца пребывания Ксавье в Ямагути число приверженцев католичества в этом городе резко возросло и составило около 500.

Франциск Ксавье покинул Японию в 1551 году, пробыв в этой стране немногим более двух лет. Довольно внушительное число японцев было обращено в христианство, сооружены католические храмы, духовные семинарии, укрепились и расширились связи и контакты католических священников с местными феодалами. Конечно, Ксавье рассчитывал на большее, но и то, что ему удалось сделать за два года пребывания в стране, которая, казалось, была чужда для восприятия христианской веры, не так уж мало. По некоторым данным, число японцев, принявших христианство, к моменту отъезда Ксавье из Японии составило примерно 2 тыс. Из них в Кагосима, откуда начинал свою миссионерскую деятельность в Японии Ксавье, проживало около 1 тыс. человек, в Ямагути — 500–600, в Хирадо — 180, в провинции Бунго — 50 человек и т. д.

Много это или мало? Конечно, если сравнить с некоторыми другими азиатскими странами, например с Индией, где за один только месяц миссионеры смогли окрестить до 10 тыс. человек, то, конечно, немного. Но для Японии это была достаточно внушительная цифра.

После Японии Франциск Ксавье намеревался направиться с миссионерской деятельностью в Китай, но вскоре заболел лихорадкой и умер. За свои особые заслуги перед римско-католической церковью он был причислен к лику святых.

Среди обращенных в христианскую веру было немало представителей высшей знати из среды известных феодальных фамилий, придворной аристократии и даже буддийского духовенства. Христианство приняли некоторые видные военачальники, сподвижники Хидэёси, в том числе Курода Ёситака, Кониси Юкинага, Такаяма Укон, многие влиятельные государственные чиновники, жены и дети высокопоставленных особ. А переход в новую веру личного врача Хидэёси Манасэ Досан, одного из самых образованных людей того времени, произвел настоящую сенсацию. Это свидетельствовало о большом влиянии католицизма в Японии и способствовало тому, что миссионерская деятельность и после отъезда из Японии Ксавье продолжала активно развиваться, принимая все более широкие размеры и охватывая своим влиянием все новые области страны, включая столицу. И хотя эта деятельность не всегда и не везде достигала успеха, а временами возникали и серьезные трудности, иезуитов это не смущало и они благодаря своей настойчивости и ловкости шаг за шагом отвоевывали все новые позиции, устанавливали и приумножали свое влияние в этой стране. Следуя своей излюбленной тактике малыми силами находить кратчайшие пути к цели, иезуиты стремились прежде всего обработать влиятельных представителей господствующего класса, а уже затем, опираясь на их поддержку, обращать в католичество простых смертных.

Спустя всего пять лет после посещения Ксавье японской столицы миссионерам удалось воздвигнуть в Киото и его окрестностях семь католических храмов, а к 1581 году в Японии насчитывалось уже 200 церквей и 150 тыс. местных католиков. Большая часть крещеных японцев проживала в юго-западной части страны, главным образом на Кюсю, но и в Центральной Японии влияние католических священников росло.

Возможно, что эти данные несколько преувеличены, тем не менее они отражают общую тенденцию, выражавшуюся в невероятно быстром и широком распространении христианства в Японии во второй половине XVI столетия. Что же касается данных о числе японцев, обращенных в христианство в этот период, то они весьма противоречивы. В литературе можно встретить упоминание о 600 тыс. и даже 2 млн. японцев, принявших христианство. Эти данные, конечно, сильно преувеличены.

Оплотом христианских миссионеров был Кюсю. Здесь в лице сильных и влиятельных феодальных владетелей они имели своих верных защитников и покровителей. Многие из здешних князей не только сами приняли новую религию (например, влиятельный князь Отомо Сорин из провинции Бунго, Арима Харунобу, даймё провинции Хидзэн), но и насильно заставляли своих подданных становиться католиками. Феодалы Кюсю, поощряя миссионерскую деятельность в своих владениях, стремились извлечь из этого реальную выгоду — обеспечить себе преимущественное положение в торговых сделках с португальскими купцами, доставлявшими в Японию огнестрельное оружие и другие товары, пользовавшиеся огромным спросом. В расширении японо-португальской торговли немаловажную роль играли миссионеры, которые выступали и как посредники и как переводчики. Нередко иезуиты выполняли «по совместительству» функции агентов крещеных феодалов, доносили им о недовольстве среди крестьян, о готовившихся восстаниях, шпионили за их окружением.

Феодалы юго-запада Японии держались до такой степени самоуверенно и независимо, совершенно не считаясь с центральной властью, а их отношения к миссионерам стали столь близкими и даже доверительными, что они согласились, правда по наущению патеров, послать в Европу специальную миссию, которой надлежало от имени далекой Японии выразить королю Испании и Португалии Филиппу II и папе римскому Григорию XIII чувства высокого уважения, сыновней любви и преданности. При этом каждая из сторон преследовала свои цели. Миссионеры хотели продемонстрировать папе, как велики успехи католицизма в Японии и, следовательно, их собственные заслуги в этом. Что же касается японских феодалов, то такой акцией они стремились, опираясь на поддержку миссионеров и стоявших за ними европейских держав, укрепить свою экономическую и военную мощь, обретая тем самым еще большую независимость от центрального правительства.

В 1583 году небольшая миссия в составе четырех молодых японцев, близких родственников влиятельных феодалов с острова Кюсю, которые приняли христианство и имели тесные связи с миссионерами, в сопровождении епископа Алессандро Валиньяни на португальском корабле прибыла в Гоа, а оттуда была переправлена в Западную Европу, где пробыла восемь лет.

Миссия посетила Мадрид, Рим. Всюду ей был оказан восторженный прием. Ее члены побывали также в Венеции, где по личному указанию самого папы их радушно встретили, познакомили с историческими достопримечательностями, продемонстрировали сокровища западноевропейской культуры, одарили богатыми подарками.

За столь подчеркнуто благосклонным вниманием к посланцам далекой Японии скрывалось желание показать, сколь велико влияние католицизма, как широко распространилось в мире христианское вероисповедание.

Изображая дело так, будто в лоне католицизма появилась новая страна, да еще такая, как Япония, о богатствах которой прямо-таки грезили европейцы, римско-католическая церковь надеялась укрепить свои устои, значительно пошатнувшиеся в результате мощного реформаторского движения, лучшие представители которого выступали, по словам Ф. Энгельса, против «всех основных догматов не только католицизма, но и христианства вообще». Под воздействием передовых идей реформации развертывалась Крестьянская война в Германии, проходила буржуазная революция в Нидерландах, набирал силу протестантизм, который откололся от католицизма в ходе реформации XVI века. Все более острый характер принимала борьба за реформу в делах церкви, шли ожесточенные споры о христианской вере. Эта борьба, как справедливо писал советский исследователь М. М. Смирин, была, по существу, идеологическим выражением борьбы политической и социальной.

В 1590 году японские христиане возвратились на родину, на остров Кюсю, и вместе с ними прибыли 17 миссионеров-иезуитов, которые присоединились к португальским священнослужителям, общее число которых в Японии в ту пору достигало нескольких сотен человек.

Несмотря на то что специальная булла папы запрещала неиезуитам заниматься в Японии миссионерской деятельностью, в эту страну широким потоком хлынули испанские монахи — представители различных католических орденов: францисканцы, доминиканцы, августинцы и др. Они прибывали туда главным образом с Филиппин, которые в то время находились в колониальной зависимости от Испании.

Вот как описывал в середине XIX века один из русских священников успехи католической пропаганды в Японии: «Японцы так хорошо приняли иностранцев и показались им так способными к принятию христианства, что Франциск Ксавье, друг и сподвижник Лойолы, при первом известии о них вскипел желанием посвятить себя апостольскому труду между ними. Блестящий успех сопровождал его труды. По следам его (Ксавье — А. И.) нахлынули толпы португальских и испанских монахов разных орденов, и все имели успех: в двадцать пять лет христианство охватило весь юго-запад Японии». И действительно, к концу XVI столетия европейские миссионеры значительно укрепились в этой стране. Резко возросло число японцев, обращенных в христианство: с 1582 по 1597 год это число удвоилось, достигнув 300 тыс.

В чем причины столь быстрого и широкого распространения христианства в Японии? Почему иноземная религия, казалось бы, чуждая нравам, образу жизни, складу ума японцев, нашла в этой стране такое большое число приверженцев?

Причин тому много, и лежат они в различных областях: экономической, политической, социальной, а также религиозной.

Миссионеры появились в Японии в разгар ожесточенной внутриполитической борьбы, когда честолюбивые феодалы вели между собой настоящие войны, от которых больше всего страдал народ, совершенно бесправный, живший в ужасающей нищете. В этой сложной, не поддающейся никакому контролю обстановке, когда невозможно было предугадать ход событий и все решала грубая сила, местные князья, мечтавшие лишь о расширении и укреплении личных владений, использовали любую возможность для укрепления своего положения и делали все, чтобы ослабить позиции явных и потенциальных противников.

Вот почему, когда европейские купцы, а следом за ними и миссионеры появились в Японии, местные феодалы прежде всего прикинули, какую пользу они могут извлечь для себя от общения с европейцами. Когда же выяснилось, что европейцы прибыли не с пустыми руками, а доставили неведомое дотоле японцам огнестрельное оружие, японские феодалы были так ошеломлены, что тут же захотели получать его в возможно большем количестве. Ради этого они готовы были идти на все, в том числе и на принятие новой веры и создание условий для миссионерской деятельности на территории своих владений. Португальцы обучали японских феодалов владению огнестрельным оружием, приготовлению пороха.

Огнестрельное оружие и порох были главными, но не единственными из заморских товаров, к которым японские феодалы проявляли необыкновенный интерес. Из Европы на Дальний Восток португальские купцы вывозили не слишком большой ассортимент изделий: это было и невыгодно, и занимало много времени. Поэтому список европейских товаров ограничивался лишь теми изделиями, которые не производились на Востоке и имели большой спрос в Японии: песочные часы, очки, некоторые сорта вин. В основном же португальские купцы занимались посреднической торговлей: они закупали в Индии, Китае и других азиатских странах большие партии товаров, таких, как ароматическое дерево, всевозможные лекарства, шелк-сырец, шелковые ткани, гончарные изделия, золото и другие, и сбывали их в Японию. В числе ввозимых в Японию товаров были также дорогие ткани, шкуры диких животных, коралловые украшения, мускус, дорогостоящие краски, оцинкованное железо и др. Из Японии португальцы вывозили серебро, мечи, зерновые культуры, лакированные изделия, веера и продавали их в Китае, Индии и других странах.

Такая посредническая деятельность португальских купцов вполне устраивала японских феодалов, особенно тех, чьи владения располагались на юго-западном побережье Японии и кто имел в связи с этим преимущество в ведении внешнеторговых сделок. Надо сказать, что феодалы Кюсю к приходу европейцев накопили немалый опыт в развитии торговых связей с близлежащими странами и знали в этом толк. Поэтому они довольно спокойно, а некоторые даже благожелательно встретили появление португальских кораблей у японских берегов, явно желая завязать с европейцами торговые отношения. Но поскольку между португальскими купцами и миссионерами иезуитского ордена существовали неразрывные связи, японские феодалы, заинтересованные в торговле с Португалией, особенно в приобретении огнестрельного оружия, и притом в большом количестве (пока не организовали его производство у себя), должны были ладить и с миссионерами, терпеть их христианские проповеди.

Дело не только в том, что португальские купцы и миссионеры служили одной вере и одному королю. По существу, португальские купцы шагу не могли ступить без миссионеров, так как не знали ни японского языка, ни местных условий, ни обычаев этою народа. Они могли чувствовать себя более или менее спокойно лишь в тех местах, где предварительно побывали миссионеры и где последние создали для них благожелательную атмосферу. В то тревожное время, когда повсюду и часто неожиданно возникали распри и военные действия, португальские купцы заходили лишь в те порты, на которые указывали им миссионеры.

Христианские миссионеры, в свою очередь, через португальских купцов оказывали давление на японских феодалов, заинтересованных в расширении торговли с европейскими странами, склоняя многих из них к принятию католической веры. Японские феодалы стремились установить добрые отношения с миссионерами, чтобы, заручившись их поддержкой и используя их влияние, привлечь в свои владения португальских купцов. Как справедливо отмечает японский историк Ёсида Когоро, успех распространения христианства в Японии был неразрывно связан с торговой деятельностью португальских купцов. Через миссионеров, которые выступали своего рода посредниками и просто переводчиками, феодалы запада Японии, стараясь опередить своих соперников, зазывали к себе португальских купцов. Они охотно «открывали» порты, расположенные в их владениях, для захода иностранных торговых судов, создавая благоприятные условия для португальских купцов, всячески поощряя их деятельность.

Отношение феодалов к миссионерам находилось часто в прямой зависимости от того, как вели себя португальские купцы. Если они регулярно посещали владения местного феодального магната, доставляли нужные ему товары, то он мирился с миссионерской пропагандой, а нередко даже лично содействовал ее успеху. И, наоборот, когда сокращались, а тем более вовсе свертывались эти торговые сделки, то и у феодала милость к христианским миссионерам сменялась на гнев. Так, стоило только португальским купцам пренебречь экономическими интересами влиятельнейшего феодала Симадзу, который вначале был весьма доброжелателен к католическим миссионерам, с большими почестями принимая их у себя, как он резко изменил к ним отношение. И это оп сделал только потому, что португальские корабли перестали заходить в южные порты, а следовали на северо-запад и северо-восток острова, облюбовав, в частности, порт Фунай в провинции Бунго, принадлежавший сопернику Симадзу — феодалу Отомо Сорин, который не только сам принял христианство, но и принуждал к этому подвластных ему людей.

Среди причин, обусловивших широкое распространение христианства в Японии, немаловажной была позиция тогдашнего фактического правителя Японии Ода Нобунага, который откровенно враждебно относился к буддийскому духовенству.

На аитибуддийские настроения Ода Нобунага повлияли два обстоятельства. С одной стороны, это было вызвано тем, что буддийское духовенство, прежде всего влиятельные буддийские храмы и монастыри, с самого начала заняло враждебную позицию по отношению к его планам объединения страны, видя в сильной централизованной власти причину возможной утраты своего независимого положения. Буддийские монастыри превратились, по существу, в оплот антинобунаговской оппозиции. С другой стороны, Ода Нобунага, который был не очень привержен к религии и относился сочувственно лишь к конфуцианству в силу присущих последнему рационализма и практицизма, рассматривал христианских миссионеров и их проповедническую деятельность в Японии как неожиданно открывшуюся возможность для ослабления влияния могущественных буддийских бонз. Именно в этих целях он стремился максимально использовать христианских миссионеров, проявляя в то же время необходимую бдительность и ни в чем существенном не доверяя им.

Любопытно, что такая негативная позиция Ода Нобунага в отношении буддизма и его покровительство миссионерам объективно совпадали с поведением и действиями местных феодалов, хотя они и принадлежали к противоборствующим лагерям. При этом те из них, кто поддерживал линию Ода, а тем более те, кто получил владения из его рук, вели настоящую войну против буддийских монахов и поощряли деятельность португальских миссионеров, полагая, что тем самым исполняют волю своего предводителя и содействуют его усилиям по объединению страны. Феодалы, которые не хотели подчиняться Ода Нобунага и не признавали его претензий на верховную власть, практически поступали так же, как и их противники, но исходили при этом из желания во что бы то ни стало сохранить, а по возможности и укрепить свою самостоятельность.

Португальские миссионеры, прекрасно осведомленные об антибуддийских настроениях Ода Нобунага, пытались с помощью всевозможных интриг, лицемерного угодничества вызвать в нем еще большую ненависть к своим религиозным соперникам, побудить его принять еще более крутые и жесткие меры в отношении буддийских бонз. Одновременно они прилагали немалые усилия к тому, чтобы подорвать веру народных масс в буддизм, ограничить сферу его влияния в стране и тем самым расчистить путь для проникновения католицизма, тем более что для этого было достаточно оснований. Простые японцы часто принимали христианство, чтобы таким своеобразным путем выразить свое недовольство буддийскими бонзами, занимавшими привилегированное положение в обществе и, по существу, мало чем отличавшимися от феодальных эксплуататоров. Справедливо обращая внимание на социальные причины, обусловившие успех миссионерской пропаганды, японский историк Окада Акио отмечает, что в принятии христианства низшими слоями японского общества следует видеть не только акт принуждения со стороны феодалов, но и форму протеста масс против роскоши и бездушия, характерного для буддийского духовенства, которое нимало не печалилось о тяжелой жизни и судьбе простого народа.

Буддизм, который проник в Японию через Китай и Корею в середине VI века, поначалу прививался в основном в верхушечном слое японского общества и почти не затрагивал толщи народных масс, где безраздельно господствовал синтоизм — чисто японская религия. Господствующий класс привлекали в буддизме пышность обрядов, великолепное и богатое убранство храмов и монастырей, высокий уровень материальной культуры, праздная беспечность, а также те стороны его учения, которые можно было использовать в политических целях для укрепления феодального государства.

С не меньшим размахом и пышностью, чем в Индии и Китае, возводились в Японии буддийские храмы и монастыри, строились многоярусные пагоды, создавались бесчисленные статуи Будды — гигантские, как, например, крупнейшая в мире бронзовая статуя Большого Будды (Дайбуцу), установленная в храме Тодайдзи в городе Нара, или миниатюрные, выполненные из дерева, камня и металла. Японские и специально приглашенные иноземные мастера изготовляли всевозможные предметы, в том числе из драгоценных камней, предназначавшиеся для богослужения и внутреннего убранства храмов, выполняли дорогие росписи с изображением сцен из жизни Будды. Все это содействовало развитию прикладного искусства, живописи и скульптуры.

Правящий класс, поощряя распространение буддизма в Японии, воспринимал его не только как новую религию, но, может быть, в большей мере как новые для Японии искусство, живопись, скульптуру, архитектуру, литературу — словом, все то, что должно было украсить быт придворной аристократии, занять ее праздность. В то же время правящий класс очень быстро понял, что новая буддийская вера может быть использована и как мощное политическое и идеологическое средство в борьбе против собственного народа.

Представители верхних слоев японского общества всячески подчеркивали и пропагандировали те догмы буддийского учения, которые призывали людей к покорности, к отрешенности от всего земного, от сует жизни (а следовательно, к отказу от всякой борьбы за свои социальные права и интересы), к пребыванию в каком-то бессознательно спокойном состоянии и пассивному наблюдению за тем, что происходит в этом мире. Только при отрешении от всего суетного, в том числе и от самого себя, можно погрузиться в состояние покоя, можно управлять и владеть собой. Это и есть то высочайшее блаженство, учит буддизм, которого достигает человек, обретая нирвану, т. е. вступая в период полного своего просветления и даже превращения в самого Будду. Но для того чтобы достигнуть нирваны, человеку нужно пройти через многие трудности и страдания, и только после этого он сможет освободиться от своих пороков.

Краеугольным камнем буддизма является учение о «четырех благородных истинах».

Первая из них гласит, что мир полон страданий: рождение, старость, болезнь, смерть, соединение с неприятным, разъединение с приятным, неисполнение всякого желания — все это страдание. Жизнь, которая не свободна от всевозможных желаний и страстей, фактически также является страданием.

Вторая «благородная истина» утверждает, что причиной всех человеческих страданий является жажда жизни, проистекающая от стремления к радостям и незнания того, что жизнь есть страдание.

Если можно было бы отказаться от желаний, которые лежат в основе человеческих страстей, то исчезли бы и сами страсти, а вместе с ними и человеческие страдания. Об этом повествует третья «благородная истина».

Четвертая «благородная истина» гласит, что существует «восьмеричный путь спасения», состоящий из правильных воззрений, правильных мыслей, правильной речи, правильного поведения, правильного образа жизни, правильных усилий, правильной памяти и правильного сосредоточения.

Согласно учению Будды, тот, кто научится правильно понимать эти «благородные истины» и будет неукоснительно следовать им, достигнет просветления, и тогда перед ним откроется путь к праведной жизни, свободной от земных страстей и страданий.

Столкновение двух мировых религий — христианства и буддизма — на японской почве имело свои особенности. Христианские миссионеры появились в Японии в тот период, когда буддизм значительно укрепил свои позиции — и не только как господствующая религия, но и как крупная политическая сила.

Как справедливо отмечает английский исследователь истории японского буддизма Ч. Элиот, «в течение всей второй половины XVI в. буддизм в Японии представлял собой значительную силу, которая, однако, выступала больше как политический, чем религиозный, фактор. Главные монастыри время от времени появлялись на сцене точно таким же путем, как крупные военные дома, со своим войском, укреплениями, территориальными амбициями и намерениями уничтожить своих противников или подчинить их своей власти».

Представляя собой самостоятельные феодальные владения, буддийские храмы и монастыри активно влияли на развитие событий в стране, стремились подчинить себе широкие народные массы.

В период феодальной раздробленности, который переживала Япония, когда, как отмечают С. А. Арутюнов и Г. Е. Светлов, центральная власть, выступавшая главным покровителем буддийских храмов и монастырей, значительно ослабла, последние могли сохраниться лишь как самостоятельные феодальные владения, а для этого они должны были привлечь на сторону буддийской церкви широкие массы народа.

В этих условиях соперничество двух религий происходило не столько из-за религиозных догматов, хотя и здесь шла ожесточенная дуэль, сколько из-за овладения умами и душами масс, а в конечном счете и всем обществом.

С самого начала эта борьба приняла острый политический характер, отражая общую ситуацию, существовавшую в ту пору в стране и характеризовавшуюся непрерывными военными сражениями и не менее ожесточенными социальными конфликтами.

Сама обстановка в стране порождала неопределенность, политическую нестабильность, полное беззаконие и бесправие, жестокость нравов, беззащитность и ужасающую нищету масс. Она ставила людей в отчаянное положение безысходности, выбраться из которого представлялось совершенно невероятным; казалось, не было для этого ни сил, ни реальных возможностей. Буддизм же с его обожествлением человеческих страданий и отстаиванием идей об иллюзорности тех ценностей, которыми обычно дорожит индивид, не мог облегчить тяжелое положение народных масс. Проповедники буддизма заявляли при этом, что приверженность к земным благам, страсти, связанные с ними, не только отягощают нынешнее существование человека и не позволяют разорвать цепь человеческих страданий, но и предопределяют новые страдания, поскольку источник всех страданий человека не реальная жизнь, а рождение и причина последнего — поступки, совершенные в прошлой жизни. Прекращения страданий и достижения состояния нирваны можно добиться, согласно учению Будды, лишь пройдя «восьмеричный путь», или «восемь ступеней совершенствования», приводящих верующего, по существу, к полной отрешенности от реального мира. Идеологи буддизма уверяли, что прохождение через «восемь ступеней совершенства» обеспечивает человеку полное душевное успокоение, достигаемое тем, что он никогда более не воплотится в мире и не будет, следовательно, подвержен порождаемым им страданиям.

Что же касается христианства, то существовавшая тогда в Японии обстановка благоприятствовала распространению его догматов, поскольку христианское учение показалось японцам более понятным и не таким мрачным и безысходным, особенно по отношению к земным реалиям. Поскольку, согласно буддизму, человек проходит ряд перерождений и постоянно находится в состоянии беспокойства и страха, он остается беззащитным, являясь жертвой вечных страданий. Если в христианстве главное — страх смерти, то в буддизме — страх жизни, бесконечной из-за непрерывных перевоплощений конкретных людей и других живых существ. Конечно, такая перспектива, особенно когда человек постоянно подвергался насилию и притеснениям, мало кого могла увлечь. И хотя в пышности церемонии культа и обрядов, в роскоши, которой было обставлено богослужение, обе религии в тот период имели много общего и, в сущности, мало отличались одна от другой, христианские проповеди в той крайне суровой действительности оказывали большее воздействие на японцев.

Христианские миссионеры убеждали японцев, что стоит принять католическую религию и креститься, и человек после смерти сразу же попадет в рай, не испытав никакого мучительного переселения души, о чем постоянно напоминало буддийское вероучение, согласно которому высшее блаженство в вечности — нирвана, или бесконечный непробудный сон в лоне Будды, — возможно лишь после многовековых перерождений, повторяющихся несчастных жизней и тысячи смертей.

Кроме того, христианские миссионеры выдвигали тезис о равенстве всех перед богом, о любви к ближнему. У буддистов же больше шансов попасть в «лучший из миров» имели те, кто в состоянии был делать богатые подношения религиозной общине.

Японцы охотно откликались на христианские проповеди, в которых иезуиты искусно осуждали мрачные догматы буддийского мировоззрения, особенно те, что вселяли в народные массы чувство страха, изображали страдание как своего рода очистительный процесс, призывали убивать в себе волю к жизни. Всему этому они противопоставляли в радужном свете свое вероучение, якобы отвечающее нравственно более высоким и гуманным человеческим идеалам (например, заповедь, призывающую делать людям добро). При этом христианские миссионеры не ограничивались лишь религиозными догматами. Они использовали даже достижения некоторых наук, уровень развития которых в то время в Европе был значительно выше, чем в Японии. Аргументы, которые приводили патеры в публичных диспутах с буддийскими бонзами, особенно по вопросам мироздания, опираясь на данные наук, выглядели более убедительными и нередко производили сильное впечатление на восприимчивых, но весьма слабо разбиравшихся в тайнах вселенной японских слушателей.

По описанию Луиша Фроиша, во время одного из таких диспутов, который происходил в присутствии Ода Нобунага, христианские миссионеры беззастенчиво уличали своих буддийских оппонентов в элементарном невежестве в области научных представлений о многих проблемах развития и существования мира, что повергло в уныние буддийских бонз и привело в восторг Нобунага и его окружение.

Проповеди миссионеров, их критика буддийского учения оказывали воздействие не только на высшие круги японского общества, многие представители которых, как говорилось выше, принимали христианство, но и на широкие народные массы, что не могло не вызвать тревогу у правящего класса, который имел все основания опасаться растущего влияния новой религии в этой стране. Причем опасность эту новые правители Японии видели не только, а возможно, не столько в самом христианстве, а прежде всего в его воздействии на массы, что создавало скрытую возможность использовать верующих христиан для более широкого проникновения в эту страну европейских держав и насаждения здесь колониальных порядков, как и в тех странах Востока, где за спинами христианских миссионеров быстро возникали зловещие фигуры колонизаторов. Такую реально существовавшую для Японии опасность своевременно распознал Хидэёси, который стал жестоко преследовать христианских миссионеров.

Трудно сказать, как сложилась бы религиозная ситуация в Японии и каким путем развивалась эта страна, если бы католицизму удалось значительно оттеснить буддизм и прочно утвердиться в Японии. Ведь в свое время буддизм, значительно потеснив влияние местной религии, не ограничил свою роль сферами культуры и искусства, а оказал заметное воздействие па многие стороны не только духовной, но и материальной жизни японцев, на общественное развитие этой страны. Вполне реально предположить, что если бы христианству удалось утвердиться в Японии, как в свое время удалось буддизму, то это, несомненно, сказалось бы на характере развития этой страны, придало бы ему некоторые новые черты, возможно, изменило бы сам уклад жизни японцев. И все же хотя история не рассматривает варианты с «если», не учитывает того, как могли бы развиваться те или иные события, если бы возобладали одни факторы и, наоборот, свелись на нет другие, если попытаться представить себе развитие этой страны в случае полной победы католицизма и его безраздельного господства, на что он, конечно же, претендовал, то вполне возможно предположить, что лицо Японии, ее социально-культурный облик были бы сегодня совершенно иными. Этого не произошло исключительно в силу того, что против католицизма и христиан были приняты поистине драконовские меры. О причинах гонения на христиан речь пойдет в следующей главе. Здесь же отметим лишь то обстоятельство, что Хидэёси и в этом вопросе оказался более прозорливым, чем его выдающийся предшественник Ода Нобунага.

В борьбе против буддизма христианские миссионеры ловко использовали раздоры и распри между различными сектами, каждая из которых пыталась установить свою монополию на Будду. Существование буддийских сект было вызвано тем, что буддизм, отразивший в себе верования разных богословских школ, часто очень непохожих друг на друга в трактовке вопросов вероучения, проникал в Японию в виде учений в основном шести школ, отличавшихся друг от друга главным образом тем, какую сутру каждая из них полагала главной.

Споры между различными буддийскими сектами, нередко принимавшие форму ожесточенных схваток, были по большей части вызваны не тем, что их религиозные догматы были столь уж непримиримыми. Объяснялось это скорее другими обстоятельствами: каждая из сект, представлявшая в той или иной мере определенные социальные силы и отдельные группировки, стремилась использовать феодальную междоусобицу для расширения и укрепления своих политических позиций, роста своего экономического и военного могущества. В этом отношении буддийское духовенство мало чем отличалось от воинственно настроенных феодалов, заботившихся лишь о своих собственных владениях. Это вполне соответствовало духу времени, всей внутриполитической обстановке в стране, которая оказалась ввергнутой в раздиравшие ее непрерывные феодальные войны.

Каждая буддийская секта стремилась воспользоваться ситуацией и укрепить свое влияние. Каждая из них объявляла себя единственно правоверным толкователем учения Будды. При этом все они вводили свои культурные обряды и привносили в читаемые ими проповеди взгляды и идеи, которые учитывали бы местные традиции и обычаи. Собственно говоря, появление различных сект в рамках одной религии — буддизма, с одной стороны, отражало стремление выработать вероучение, которое лучше и полнее сочеталось бы с особенностями духовной жизни Японии, а с другой — выражало бы свое отношение к острой внутриполитической борьбе, к которой буддийские храмы и монастыри отнюдь не были индифферентными.

Едва ли не самой распространенной и влиятельной была секта Дзэн, которая, как считают некоторые исследователи, больше других преуспела в том, что касается соединения буддийского вероучения с японскими духовными ценностями. Сторонники этой секты уверяли, что каждый может достигнуть состояния просветления и стать Буддой, если познает «благородный путь спасения»; спасения можно достигнуть, овладев медитацией, т. е. сосредоточенным размышлением с принятием определенной позы (по-японски дзадзэн). Наилучшей позой, по их утверждению, является сидение с поджатыми под себя ногами. Такое положение тела, заявляют сторонники секты Дзэн, наилучшим образом содействует самоуглублению и молчаливому созерцанию. Вот почему его избрал сам Будда, который, согласно легенде, сидя под деревом бодхи в такой позе, пребывал в глубоких размышлениях, и тут ему открылась истина. Он нашел путь к конечному «спасению» и стал называться Буддой, что значит «Умудренный», «Просветленный истиной».

Секта Дзэн пользовалась особым покровительством военного сословия. Она и сама напоминала военизированную организацию, члены которой должны были руководствоваться самыми строгими предписаниями относительно пищи, внешнего поведения и освоения дисциплины. Вместе с тем эта секта оказала заметное влияние на развитие национальных форм литературы и искусства.

Из других буддийских сект следует упомянуть Нитирэн, названную так по имени ее основателя, религиозного реформатора второй половины XIII века, и секту Икко, или Икко-сю, которая пользовалась большим влиянием среди крестьян: частые крестьянские восстания в XV и XVI веках проходили в основном под ее религиозными лозунгами.

Сторонники секты Нитирэн главным в буддийском учении считали сутру Лотоса («Саддхарма пундарика сутра», или по-японски «Хоккэкё»), в которой, как утверждал Нитирэн, есть все необходимое для спасения человека. Достаточно произнести молитвенное восклицание: «Поклоняюсь сутре Лотоса», как у верующего наступает прозрение, он познает истину и освобождается от всех грехов. Эта секта была, возможно, самой непримиримой и наиболее воинственно настроенной в отношении всех остальных религиозных течений, существовавших в то время в Японии.

Кроме упомянутых были и другие секты — как чисто буддийские по своему характеру, так и представлявшие некий симбиоз двух религий — буддизма и синтоизма. Если к этому добавить широкое распространение конфуцианства, хотя и не в виде особой религиозной секты, но тем не менее в форме определенной нравственно-богословской школы, то легко себе представить, насколько сложной и противоречивой была в Японии религиозная и духовно-нравственная обстановка, которой не замедлили воспользоваться в своих интересах католические миссионеры.

Правда, проповедники некоторых буддийских сект утверждали, что между конфуцианством и буддизмом нет, собственно, никаких различий. Конфуцианство — это, мол, «божественная» сущность отношений между людьми в обществе, а буддизм — это «любовь», которая должна очаровывать и очищать сердца людей. Так считал, в частности, Кэйан (1427–1505), один из проповедников секты Дзэн, мечтавший о том, чтобы конфуцианство, как и в Китае, играло в Японии роль идеологии единого государственного организма под управлением божественного императорского дома.

Следует назвать еще одну причину, обусловившую относительно быстрое распространение христианства среди японцев. Речь идет о любознательности японцев, их тяготении ко всему новому, доселе неизвестному. К христианской религии у них тоже поначалу было отношение как к чему-то неведомому, и уже одно это вызывало у них повышенный интерес.

Однако внимание к новому не означает автоматическое заимствование всего без разбору. Японцы столь же склонны к заимствованиям, как и к сохранению в неприкосновенности своего уклада жизни и традиционных форм взаимоотношений. Поэтому их соприкосновение с новой религией не обязательно приводило к принятию христианской веры. Однако интерес к ней был действительно велик, а в отдельные периоды и в некоторых районах страны наблюдалось даже массовое увлечение христианством; это облегчало проповедническую деятельность миссионеров, гарантировало им немалый успех.

Миссионеры довольно умело лавировали, прибегая к различным приемам и методам пропаганды, чтобы показать японцам свое уважение к их обычаям и традициям. Они шли даже на то, что изменяли католическую обрядность, чтобы в ней как можно меньше чувствовалось отличий от обрядов, привычных японцам. Это тоже была одна из сторон политики приспособления к местным условиям, которой следовали иезуиты в странах Востока, в том числе в Японии, и начало которой положил Франциск Ксавье. Написанные специально для этих стран католические книги, молитвы, гимны излагались по образцу привычных населению книг и молитв местных культов.

Однако при этом необходимо иметь в виду, что католические миссионеры очень строго и ревниво следили за тем, чтобы оградить своих приверженцев от всякого постороннего влияния, не допускать каких-либо контактов, за исключением самых необходимых деловых отношений, с лицами иной веры, не говоря уже о вступлении в брак с приверженцами других религий, что было категорически запрещено.

Христианские миссионеры, желая охватить католической верой как можно более широкие слои японского общества, старательно изучали эту страну — ее историю, культуру, обычаи и традиции. Они были первыми, кто своими письмами и сообщениями из Японии знакомил европейцев с нравами японцев, укладом их общественной жизни, политическими событиями, в гуще которых миссионеры нередко оказывались. Письменные свидетельства миссионеров и даже целые научные трактаты представляют определенный интерес для исследователей, хотя, разумеется, далеко не все в их оценках и выводах соответствовало действительности.

Среди авторов этих сочинений выделяется португальский миссионер Луиш Фроиш, автор первого труда по истории Японии, написанного европейцем. Он прожил в Японии 34 года (1563–1597) и все это время вел подробнейшие дневниковые записи, которые впоследствии легли в основу его «Истории Японии».

Луиш Фроиш родился в Лиссабоне в 1532 году, был членом иезуитского ордена и в качестве христианского миссионера в 1563 году прибыл в Японию. За 34 года своей миссионерской деятельности, которые он почти безвыездно прожил в этой стране, отлучаясь лишь на короткое время в Португальскую Индию и на родину, он подготовил и отправил из Японии сотни писем и отчетов. В них он детальнейшим образом описывал свои встречи и беседы с различными людьми — от рядовых прихожан до государственных деятелей, делился впечатлениями о стране, ее жителях, их быте и нравах, рассказывал о своих наблюдениях за развитием важнейших событий в Японии в тот период. О его необыкновенном трудолюбии и склонности к литературному труду свидетельствует написанная им «История Японии», насчитывающая несколько тысяч страниц.

Судьба этой рукописи, которой Луиш Фроиш отдал шесть лет напряженнейшего труда, сложилась на редкость несчастливо. Более трех столетий она пролежала без движения, о ней почти ничего не было известно, не знали даже, где она находится. Впервые рукопись, и то лишь первая ее часть, охватывающая период японской истории с 1549 по 1578 год, была опубликована в переводе на немецкий язык только в 1926 году. На родине Луиша Фроиша, в Португалии, лишь в 1976 году вышел в свет первый том «Истории Японии», включающий период с 1549 по 1564 год. К настоящему времени опубликовано четыре тома. Отдельные выдержки из его писем и отчетов публиковались в разное время, но в весьма неполном виде.

Идея написания истории Японии появилась у Фроиша в 1579 году, но приступить к ее осуществлению он смог не ранее 1585 года, когда был уже серьезно болен. Когда рукопись была завершена, он направил ее для одобрения епископу Алессандро Валиньяни, тогдашнему главе португальского монашеского ордена в Индии, который в то время находился в Малакке, с просьбой, после прочтения переслать ее в Рим.

Получив рукопись Фроиша, с которой он в какой-то мере имел возможность ознакомиться еще раньше, во время своего пребывания в Японии, Валиньяни тем не менее не торопился с ее отправкой в Европу, хотя имел на этот счет прямое предписание высших католических кругов, проявлявших большой интерес к этой работе. Ссылаясь на большую занятость и заявляя, что рукопись нуждается в значительных сокращениях и большой редакторской правке, он умышленно задерживал ее у себя. Думается, что главная причина столь странной позиции, занятой Валиньяни, объяснялась, с одной стороны, интригами, в которых погрязли миссионеры, а с другой — непомерным тщеславием Валиньяни, который считал себя главным специалистом по истории стран Азии (до этого он написал книгу по истории Индии и собирался подготовить работу по истории Японии) и не хотел дать ход рукописи конкурента.

Формальные замечания Валиньяни сводились к тому, что рукопись слишком велика (в ней насчитывалось несколько тысяч страниц) и что ее необходимо сократить как минимум до 300 страниц. Фроиш и сам считал ее чрезмерно объемистой и прекрасно понимал, что она нуждается в сокращении и редактировании. Он даже пометил на полях некоторые места, которые без особого ущерба могли быть сокращены. Но вместе с тем он требовал, чтобы сокращения были минимальными, справедливо полагая, что от бездумного сокращения, на чем категорически настаивал Валиньяни, рукопись может серьезно пострадать. Поэтому он предлагал направить ее в Рим в полном объеме. Однако эта просьба автора очень долго оставалась неисполненной.

Пытаясь как-то оправдать свою позицию перед Римом, Валиньяни уже после смерти Фроиша направил в Ватикан письмо, в котором, в частности, повторил, что «История Японии» Л. Фроиша не могла быть отправлена ранее, ввиду того что рукопись нуждается в большой правке.

На самом деле причина, как отмечалось выше, была другой. В 1601 году Валиньяни приступил к написанию своей истории Японии и собирался многое позаимствовать из рукописи Фроиша. Он планировал подготовить пять книг, но успел завершить лишь одну, в которой затрагиваются события с 1549 по 1570 год. Его труд и работа Фроиша оказались несопоставимы, и это, вероятно, великолепно понимал сам Валиньяни, которому не оставалось ничего другого, как и дальше упорно замалчивать рукопись предшественника.

Почти до середины XVIII века о рукописи Фроиша не было никаких сведений. Более того, в начале XVIII века один из авторитетных знатоков португальских архивов, Антониу Франко, после предпринятых им неудачных попыток найти ее писал: «Что же произошло с этой историей? Находится ли она в Макао, Гоа или Риме? Я считаю, что она вообще не написана. Если же она действительно существует, то это чрезвычайно любопытно».

После того как в 1720 году была образована лиссабонская Академия истории, предпринимались неоднократные попытки разыскать эту рукопись. Одна из таких попыток оказалась успешной: в Малакке среди бумаг, принадлежавших христианской миссии, которая действовала в Португальской Индии, рукопись была наконец обнаружена. Ее доставили в Лиссабон, но опубликована она не была, так как Академия истории испытывала серьезные финансовые затруднения. Вскоре о рукописи опять забыли, и еще более столетия она фактически пролежала без движения.

В 20-х годах XX века немецкий исследователь португальских миссий на Востоке Г. Шурхаммер, работавший в архивах Лиссабона, обнаружил одну из частей рукописи Л. Фроиша, заинтересовался ею, вместе с Е. А. Воретшем перевел на немецкий язык и издал в Лейпциге в 1926 году. Так впервые увидела свет вся первая часть работы Л. Фроиша, охватывающая события с 1549 по 1578 год.

Не давая здесь подробной характеристики рукописи Л. Фроиша, к которой мы не раз еще будем обращаться, отметим лишь, что это не просто труд священника, в котором излагаются дела миссионеров и освещается их проповедническая деятельность, хотя все это обильно представлено в нем. Книга Фроиша интересна прежде всего как труд историка, внимательного наблюдателя многих старой японской действительности, писателя, увлекательно рассказавшего о своих взаимоотношениях с японцами, включая высших представителей власти. Он испытывает истинную страсть к упоминанию имен, дат, фактов, к описанию малейших подробностей, которые помогают создать более полное представление об исторической обстановке, поведении и настроениях политических и государственных деятелей, о культуре, быте и традициях японцев. К тому же он обладал определенным литературным даром.

Какими предстают японцы в описании Л. Фроиша и других христианских миссионеров? Как миссионеры восприняли японскую действительность? Каково было их отношение к истории и культуре этого народа? В свою очередь, какова была реакция японцев на соприкосновение с посланцами Ватикана? Что они думали о европейцах, их образе жизни и культуре?

Многих из этих вопросов касаются в своих письменных отчетах и других свидетельствах христианские миссионеры, хотя, разумеется, далеко не со всеми их оценками можно согласиться.

Почти все миссионеры отмечали исключительную приветливость и любознательность японцев, их довольно высокий культурный уровень. Еще до поездки в Японию Фроиш, служивший в семинарии св. Павла в Гоа, где он принял сан священника, в одном из своих писем в Европу отмечал, что часто слышал рассказы о том, что Франциск Ксавье называл японцев «самым лучшим из всех до сих пор открытых христианством народов», говорил о них как об очень благородных, одаренных и культурных людях, подчеркивая при этом, что на всем пути «от Рима до Японии нет народа, более способного к принятию христианства, чем японцы», и что «среди неверующих не найдется ни одного народа, который превосходил бы японцев».

Приведем характеристику, которую дал японцам Франциск Ксавье: «Если судить о людях, с которыми мы часто встречаемся, то я должен отметить, что японцы — самая лучшая из открытых нами рас, и я не уверен, что среди язычников можно еще встретить такой народ. Японцы очень общительны, доброжелательны, не злобны, дорожат честью и достоинством, которые ставят превыше всего.

В массе своей они бедны, но бедность здесь не презирается. Им присуща одна весьма характерная черта, которой нет ни у одного народа христианского мира: как бы ни был беден дворянин (или каким бы богатством ни обладал простолюдин), японцы относятся к нему с таким же уважением, как если бы он был богат. Бедный дворянин никогда не женится на девушке из простой семьи, даже будь у нее богатое приданое. И все только потому, что для японцев честь дороже всякого богатства. Жениться на простой девушке — значит для них потерять свое лицо, достоинство.

Японцы высоко ценят оружие и очень полагаются на него. Не только дворяне, но и простые люди носят меч и кинжал, едва достигнув четырнадцати лет. Они не позволяют себе никакого оскорбления или высокомерно-пренебрежительного отношения к кому бы то ни было. Люди держатся с достоинством и большим уважением друг к другу. В свою очередь, дворяне гордятся тем, что служат своему сюзерену, повинуясь любому его приказу. Они поступают так, я полагаю, не из-за страха быть подвергнутыми наказанию за непослушание, а скорее потому, что, поступая иначе, они могут уронить свою честь и достоинство, а это причинит им куда больше страданий».

Прожив в Японии много лет, Луиш Фроиш уточнит и дополнит многое из этой характеристики. Он считал, что японцы не только обходительны и внимательны, но обладают и большим самомнением, презрительно относятся к другим народам и считают себя мудрее и практичнее всех остальных.

Епископ Алессандро Валиньяни выделял такие черты характера японцев, как воспитанность и вежливость. Он считал, что в этом отношении японцы «стоят выше не только азиатских народов, но и европейцев». Японцы, писал он, «очень способны и смышлены, их дети очень быстро схватывают наши уроки и задания. Они овладевают чтением и письмом на нашем языке намного быстрее и легче, чем европейские дети. Низшие классы в Японии не так невежественны и грубы, как в Европе. Здесь они в большинстве своем разумны, хорошо воспитаны, и им легко дается учение». Тот же А. Валиньяни подмечает и сдержанность японцев. Они «очень сдержанны в своих отношениях с другими, никогда не утомляют кого-либо надоедливыми рассказами о своих заботах и тревогах, как это часто делают жители европейских стран. Когда японец наносит кому-либо визит, то он, как того требует этикет, не станет высказывать ничего такого, что могло бы расстроить хозяина. Он никогда не будет жаловаться и распространяться о своих заботах, оставаясь со своими переживаниями наедине с собой. Для японца страдать — значит проявлять мужество в несчастье. Встречая кого-либо и нанося кому-либо визит, японцы всегда внешне выглядят веселыми и беззаботными, демонстрируя хорошее настроение, и, как правило, вообще не касаются переживаемых ими проблем и трудностей, а если и упоминают о них, то делают это так, будто это совершенно пустячная вещь и не очень-то их заботит».

Многие миссионеры подчеркивали воинственность японцев, которая в значительной мере определялась тем тревожным временем, периодом непрестанных междоусобных войн. Не случайно это смутное время вошло в японскую историю под названием «эпохи воюющих государств» (сэнгоку дзидай). Японцы, отмечал, например, Франциск Ксавье, «весьма высоко ценят свое оружие. Они больше, чем кто-либо иной в мире, отдают предпочтение хорошему оружию, которое украшают золотом и серебром. Они постоянно имеют при себе и меч и кинжал, носят оружие и дома и вне дома. Даже когда ложатся спать, кладут оружие рядом с собой на подушку. Никогда за всю свою жизнь я не встречал людей, которые так полагались бы на оружие. Японцы — отличные лучники и в сражениях участвуют пешими, хотя в стране разводят лошадей. Японцы почтительно вежливы друг с другом, но никогда не демонстрируют свою учтивость иностранцам, которых презирают. Все деньги тратят на одежду, оружие и прислугу и вовсе не стремятся к обогащению. Японцы очень воинственно настроенные люди, они постоянно участвуют в войнах, поэтому тот, кто преуспевает в этом, становится властелином и возвышается над всеми остальными. У них один король, хотя они не повинуются ему вот уже более 150 лет, и поэтому все это время продолжаются гражданские войны».

Эту же мысль высказывал и Комэ ди Торрес, который сопровождал Ксавье в его поездке в Японию. Он отмечал, в частности, что японцы «очень храбрые и целиком полагаются па свое оружие. Даже дети старше тринадцати лет носят меч и кинжал и никогда не расстаются с ними. Оружие у японцев различного вида — наступательное и оборонительное. Некоторые из его образцов очень дорогие. Можно встретить, например, мечи, которые стоят 1500 крусадо».

В отчетах и письмах миссионеров содержатся подробные данные этнографического характера, касающиеся быта японцев, их пищи, одежды, устройства жилищ, характера труда, организации досуга и т. д. Миссионеров поражало то обстоятельство, что японцы почти во всем существенно отличались от европейцев. Алессандро Валиньяни писал, что «различия в еде, одежде, поведении, обрядах, языке, ведении хозяйства, манере переговоров, сидении, строительстве, ношении раненых и больных, обучении и воспитании детей и во многом другом так велики, что невозможно это ни описать, ни понять».

Миссионеров удивляла довольно скромная пища японцев, которая состояла в основном из риса, овощей и небольшого количества рыбы, а также их удивительная чистоплотность и опрятность (независимо от имущественного положения японец по нескольку раз в день мылся и в идеальной чистоте содержал свое жилище), умение быть обходительными и приветливыми. В то же время бросалось в глаза униженное положение японской женщины: муж мог в любой момент и без всякого к тому повода выставить жену из дому, нисколько при этом не опасаясь, что кто-либо из его родственников или родственников со стороны жены осудит этот поступок. Более того, все будут делать вид, будто ничего особенного не произошло, и как ни в чем не бывало продолжать общение друг с другом.

В письменных свидетельствах миссионеров мы находим данные о внешнем облике японских городов. Особенно много записей, касающихся столицы (Киото), говорит о роскоши дворцов императоров и сёгунов и, наоборот, о военной строгости замков феодалов.

Фроиш в своей «Истории Японии» подробно описывает красоту японской столицы, ее великолепные дворцы, храмы и монастыри, причудливые сады и парки, всевозможные статуи Будды, ажурные павильоны, украшенные тончайшей резьбой по дереву, аккуратные чайные домики, живописную японскую природу. Все это помогает живо представить облик японских средневековых городов, своеобразие их архитектуры, яркий колорит японской национальной культуры той эпохи.

В своих описаниях миссионеры довольно часто упоминают Ямагути, владение влиятельного князя Оути Ёситака, который весьма терпимо и даже благосклонно относился к их деятельности. В этом городе, если судить по данным миссионеров, насчитывалось в ту пору 10 тыс. жителей, большую часть которых составляли самураи. Все дома в нем были деревянными.

Что касается столицы страны — Киото, то о ней говорится, что это был большой город, насчитывавший в старину более 180 тыс. домов. В результате беспрерывных военных действий, которые часто велись на его территории, город сильно пострадал: большая его часть была полностью разрушена.

В материалах миссионеров содержится подробное описание замка Ода Нобунага в Адзути и замка Тоётоми Хидэёси в Осака, первой церкви в Киото и многих христианских храмов в других местах, военных сражений, особенно тех, в которых участвовали крещеные феодалы, землетрясений и других стихийных бедствий.

Описывая замок, воздвигнутый Ода Нобунага в Адзути, Луиш Фроиш отмечал, что по своей архитектуре, прочности и великолепию этот замок вполне можно сравнить с самым крупным сооружением в Европе. Замок, пишет он, «сильно укреплен, его окружают мощные каменные стены высотой более 13 м, а в отдельных местах еще выше. На территории замка расположено много красивых домов изящной формы, каждый из которых расписан золотом и кажется верхом совершенства.

В центре замка находится своеобразная башня, которая называется тэнсю, она намного красивее и величественнее, чем наши башни — тауэры. Башня имеет семь этажей, каждый очень красивой архитектурной формы и раскрашен в свой цвет: белый, голубой, красный. Окна окрашены в черный цвет, как того требует японский обычай. Башня и расположенные поблизости дома крыты черепицей голубого цвета, которая много прочнее и красивее, чем та, что мы применяем в Европе. Коньки крыш округлены и позолочены. Кровля заканчивается желобками изящной формы. Словом, все сооружение выглядит великолепно.

Поскольку замок стоит на холме, что само по себе украшает его, он виден издалека за многие километры, и кажется, будто касается облаков».

Желая показать, как восторженно встретил Хидэёси католических миссионеров в своем замке в Осака, Л. Фроиш всячески подчеркивает, что они были приняты в личной комнате Хидэёси. Как пишет португалец, Хидэёси велел принести чашку с сакэ, взял ее в руки и передал патеру. Затем попросил еще две чашки с сакэ. Отпил из каждой по маленькому глоточку, а остальное сакэ разлил по чашкам всем присутствовавшим, заявив, что, по японскому обычаю, это означает то же самое, что подношение им чашечки с сакэ каждому в отдельности. Потом он настоял на том, чтобы все выпили. Когда принесли закуску, он взял палочки (хаси) и сам положил ее каждому. Это было сделано, пишет Фроиш, с такой доброжелательностью и любезностью, что все, кто видел это или слышал об этом, говорили, что, с тех пор как Хидэёси стал править страной, он ничего подобного себе не позволял, даже по отношению к высочайшим особам, которые его навещали.

Но наибольшее место в отчетах занимали, конечно, религиозные темы. Миссионеры подробно и красочно расписывали успехи христианской пропаганды в Японии, явно стараясь их преувеличить. Одновременно они всячески принижали значение местных религий, их роль в общественной жизни, утверждали, что японцы якобы с большим недоверием относятся к своим священнослужителям, предпочитая им христианских миссионеров.

Как писал Франциск Ксавье, он был крайне удивлен, услышав о том, что в Японии чрезвычайно много монахов. «Люди, заслуживающие доверия, — отмечал он, — уверяли меня в том, что на землях одного князя расположено 800 монастырей, в каждом из которых обитает по меньшей мере 30 монахов и монахинь. К этому следует добавить другие духовные учреждения с числом обитателей в шесть-восемь человек. Исходя из того, что мне самому довелось видеть в Японии, я могу поверить в то, что это правда».

Он утверждал, что в Японии существовало девять религиозных сект и что каждый японец волен выбирать, в какую из них ему вступать. Нередко члены одной семьи принадлежат к разным сектам, некоторые из которых проповедуют триста и даже пятьсот заповедей. Но общими для всех сект, заявлял Ксавье, являются следующие пять заповедей: не убий, не воруй, не совершай прелюбодеяния, не лги, не пей вино.

Миссионеры восторженно описывали дела и «подвиги» крещеных феодалов, с нескрываемой радостью изображали, что они сносили буддийские монастыри и храмы. Патер Органтино, например, сообщал о большом числе буддийских монастырей, разрушенных в городе Такацуки.

Из отчетов миссионеров видно, сколь неблаговидную роль они играли, плетя постоянные интриги против местных духовных лиц, строча доносы на них, в результате чего многие японские священнослужители впадали в немилость, у властей. В свои интриги им удавалось втягивать даже самого Ода Нобунага.

Зная резко отрицательное отношение Ода Нобунага к буддийскому духовенству и играя на этом, иезуиты уговорили его дать согласие на проведение своего рода публичного диспута между христианским миссионером и одним из буддийских бонз. Цель затеи состояла в том, чтобы доказать Нобунага преимущества католической религии и никчемность буддизма. Это, очевидно, совпадало с желанием и самого Нобунага, который охотно согласился на организацию такого диспута и даже сам присутствовал на нем. Луиш Фроиш, выступавший в роли переводчика (к тому времени он в совершенстве овладел японским языком), подробно описал эту встречу.

Диспут происходил в 1569 году. Кроме Нобунага на нем присутствовало около 300 знатных особ. Представитель христианских миссионеров на все лады расхваливал католическую религию, изображая ее как стройную и последовательную религиозную систему, и противопоставлял христианство буддизму, который, как он старался доказать, в отличие от католицизма, в сущности, не представляет никакой ценности. Он восхвалял всемогущего бога, который, по его словам, совершает только благие деяния, и потому люди обязаны молиться ему. Бог дал людям не только жизнь, говорил он, но и понятия, чтобы они могли познавать и восхвалять его. На это Нобунага, по словам Фроиша, заметил: «Если эти слова верны, то не повредит ли тем людям, которые лишены этих понятий или глупы от природы и невежественны, то, что они не будут его восхвалять, поскольку не обладают такой возможностью?».

На это замечание Нобунага последовал такой ответ: «Они также обязаны восхвалять его, ибо богу очевидны все вещи. Много раз мы убеждались в том, что те люди, которых он наделял мудростью, использовали ее не для достижения той цели, которой она должна была служить, и тем самым повергали государства в хаос, причиняли беспокойство народам и совершали всякого рода другие злодеяния. Но те, кому бог не дал такого сильного ума, должны его восхвалять, ибо в том случае, если бы он и им дал более живой ум, то они увеличили бы число тех, кто употребляет его не по назначению».

Такой ответ, по словам Фроиша, понравился Нобунага, у которого вызвал, очевидно, определенные ассоциации с японской действительностью, с тем состоянием хаоса, в котором пребывала страна.

Иезуиты, которые, видимо, на это и рассчитывали, почувствовав явное расположение к себе Нобунага, продолжали высокомерно восхвалять католицизм и уничижительно отзываться о буддизме. Когда они заговорили о душе, буддийский монах не выдержал и, весь охваченный гневом, выхватил меч, произнося при этом такие слова: «Если верно то, что вы здесь говорили, то я хочу этим мечом убить одного из вас, и пусть патер покажет мне эту душу, если она действительно существует».

Присутствовавшие в зале феодалы схватили монаха и вырвали меч. Нобунага не без упрека заметил: «Ты плохо поступил. Не дело жреца хвататься за оружие. Надо свой закон защищать силой аргументов».

Заключая свой рассказ, Фроиш в торжествующих тонах пишет о победе католической веры над буддизмом, уверяя, что не только все присутствующие на диспуте, но и жители японской столицы, среди которых быстро распространилась весть о диспуте, считали, что католические миссионеры одержали победу, а буддийские священнослужители потерпели сокрушительное поражение.

В материалах христианской миссии можно найти сведения о государственном устройстве Японии XVI века, ее районировании, социальном строе, о войнах, которые вели между собой феодалы.

Так, Гаспар Вилела в своих отчетах пытался выделить социальные слои японского общества. Япония второй половины XVI века, писал он, представляет собой социальную структуру, состоящую из четырех общественных групп. К первой социальной группе он относил титулованную знать, в которую включал всю придворную знать, а также нетитулованное мелкопоместное дворянство. Это был слой немногочисленный, но занимавший ведущее положение в стране. Именно он, писал Вилела, ведет непрекращающиеся войны, которые потрясают всю страну. Ко второй группе он причислял священников, которые, по его словам, весьма многочисленны в этой стране. В третью группу он включил торговцев, которых тоже было очень много. И, наконец, к четвертой группе, занимающей низшую ступеньку социальной пирамиды, он относил крестьян, не владеющих землей, работающих в поместьях своих хозяев, которым отдают две трети урожая, а одну треть оставляют себе.

Католические миссионеры были первыми европейцами, которые оказались свидетелями поворотного этапа в японской истории, когда происходили серьезные изменения, затрагивавшие политическую и социальную структуру Японии. Они имели возможность наблюдать за развитием событий, сравнивать их с тем, что происходило в то время в Западной Европе. Однако многое из того, что происходило тогда в Японии, воспринималось и трактовалось миссионерами весьма односторонне, они не могли оценить характер этих событий, а тем более предопределить их значение для будущего развития страны. Да и осведомленность их была во многом ограничена, хотя некоторым из них доводилось встречаться с томи, кто выступал на японской политической сцене в качестве главных действующих лиц. К тому же деятельность миссионеров в основном была сосредоточена на острове Кюсю и в ряде западных провинций острова Хонсю. Между тем главные события развертывались в центре, где позиции их не были столь значительными.

Несмотря на то что руководители миссионеров, в частности епископ Валиньяни, настойчиво рекомендовали им максимум усилий сосредоточить на деятельности в центральных провинциях, а не только на Кюсю, эти рекомендации оставались в основном рекомендациями: миссионеры не решались слишком отдаляться от западного побережья, где чувствовали себя более уверенно и безопасно рядом со своими судами, которые служили для них и домом и крепостью.

Вместе с тем пребывание христианских миссионеров в Японии во второй половине XVI века имело и определенное позитивное значение. Европейцы в Японии выступали как бы в трех ипостасях: не только как проповедники христианского вероучения и проводники колониальной политики европейских держав, но и как носители новой для Японии цивилизации.

Не преувеличивая значения последнего фактора, следует тем не менее отметить, что объективно они в какой-то мере способствовали взаимодействию двух мировых культур — европейской и азиатской в ее японской специфике. Это было, по существу, первое для Японии взаимодействие, а точнее, соприкосновение двух культур, когда японцы столкнулись с некоторыми достижениями до того времени незнакомой им западноевропейской цивилизации. Это был период, как отмечает советский исследователь В. Т. Дашкевич, сильного увлечения Европой, ее культурой и даже модами. Однако наибольший интерес японцы проявляли прежде всего к оружию, а также к европейским вещам, предметам прикладного искусства. Когда Фроиш впервые в 1569 году оказался в замке Ода Нобунага, он был несказанно удивлен, увидев обилие всевозможных предметов европейского, в основном португальского, производства. Как пишет Фроиш, он даже не мог всего запомнить. Среди изделий, которые он перечислил, были пелерины алого цвета, бархатные шляпы с перьями, рулоны темно-красного сатина, кордовские кожи, песочные и солнечные часы, подсвечники и тонкие свечи к ним, изделия из тончайшего стекла и др. Всего было много. Вещи хранились в 12–15 ящиках, точно таких же, как португальские.

В тот период устанавливались первые связи и контакты Японии с Европой, европейской культурой. Япония как бы открывала окно в новый для себя мир, который не только поражал и удивлял японцев, но и привлекал некоторыми неизвестными им видами человеческой деятельности.

В самой Европе в то время совершались знаменательные события: феодализм вступал в глубокий кризис, усиливался процесс его разложения. На политической арене все активнее заявлял о себе новый общественный класс — буржуазия, которая смело разрушала старые, феодальные порядки не только в сфере материального производства, но во всем укладе жизни общества, в идеологии, культуре, системе образования. Новый, буржуазный класс провозглашал идеи демократических свобод и прав человека, которые воспринимались как нечто невероятное и неосуществимое, как луч надежды в средневековом мраке. В истории народов Западной Европы и в целом во всемирной истории началось движение от феодализма к новому общественному строю — капитализму.

Разумеется, католические церковники, особенно иезуиты, которые боролись против модернизации общества и религии и выступали как одна из активнейших сил феодальной реакции, да и португальские купцы, хотя и ближе стояли к новым западноевропейским веяниям, связанным с развитием капиталистического предпринимательства, вовсе не стремились донести до японцев новые идеи и представления, которыми в то время жила Европа, раскрыть перед ними значение наметившихся социальных перемен.

Однако объективно новые европейские процессы, новая европейская культура и искусство в каких-то своих проявлениях оказались доступными японцам. Европейцы не только «открывали» Японию для Европы, но и через это их посредничество Европа тоже какими-то своими сторонами «открывалась» японцам. Европейские товары, во все большем количестве ввозимые в Японию, всевозможные предметы материальной культуры, которые патеры преподносили японским деятелям в качестве дорогих подарков, иконы и картины в католических храмах и местах проживания христианских миссионеров, книги на португальском и испанском языках, с которыми впервые познакомились японцы, — все это в совокупности вплеталось в качестве самостоятельного элемента и живую ткань японской общественной, культурной и экономической жизни.

Однако при всем том положительном и полезном, что Япония могла извлечь для себя из первых контактов с европейцами и взаимодействия двух культур и двух цивилизаций, все-таки в целом отношение Японии к этим новым веяниям правильнее было бы, пожалуй, характеризовать как настороженное. Правители страны, хотя и были вполне терпимы и даже внимательны к европейцам, особенно на первых порах, позднее изменили свое отношение и заняли откровенно враждебную позицию, что привело к изданию ряда антихристианских указов, гонениям на миссионеров, а впоследствии и к насильственной высылке их из страны. Но об этом в следующей главе.

 

Глава восьмая

Поход на Косю

К моменту гибели Ода Нобунага (1582) под его контролем находилась меньшая часть территории страны. По одним данным, из 66 провинций Японии лишь 30 признавали власть Нобунага, по другим — и того меньше: ему удалось объединить под своей властью только треть территории, т. е. 22 провинции.

Но как бы то ни было, процесс объединения страны, у истоков которого стоял Ода Нобунага, был далек от завершения.

Предстояла долгая и трудная борьба за покорение обширных территорий, принадлежавших сильным и влиятельным феодальным князьям, которые вели себя совершенно независимо и вовсе не спешили признавать чью-либо власть. Эта борьба требовала огромных военных усилий и материальных средств.

Для объединения всех японских земель Хидэёси предстояло совершить не один крупный военный поход.

Самым опасным и грозным противником Хидэёси по-прежнему оставался Токугава Иэясу. Еще в тот критический момент, когда Хидэёси только узнал о гибели Ода Нобунага и обдумывал план своих действий, его больше всего беспокоила не предстоящая битва с Акэти Мицухидэ, в исходе которой он нисколько не сомневался, а поведение реальных претендентов на власть, и прежде всего, конечно, Токугава Иэясу. Не предпримет ли он попытку оттеснить его, Хидэёси, и возглавить лагерь Нобунага? Даже после того как Акэти был повержен и Хидэёси победителем вошел в столицу, эти мысли не покидали его.

Настороженность Хидэёси в отношении Иэясу была более чем оправдана. Он лучше, чем кто-либо, знал, какой огромной военной мощью обладал этот феодал, отдавал себе ясный отчет в том, что рано или поздно между ними произойдет схватка.

Что касается Токугава Иэясу, то он никогда, собственно, не питал к Хидэёси особой симпатии. Его отношение к нему, пожалуй, всегда было надменно-презрительным. Токугава Иэясу, который кичился своим знатным происхождением, смотрел на Хидэёси как на выскочку, который неоправданно быстро продвигался по иерархической лестнице и слишком легко получал все новые чины и звания.

Сам Иэясу был абсолютно убежден в том, что никто из бывшего окружения Нобунага не мог больше, чем он, так сказать, на «законных основаниях» претендовать на верховную власть. Тем более он не мог смириться с тем, что эта власть оказалась в руках безродного выскочки.

Однако в сложившихся условиях ему ничего не оставалось, как выжидать, проявляя в то же время неустанную заботу об укреплении своих позиций. Он прекрасно понимал, что строить свои отношения с Хидэёси можно, лишь опираясь на военную и экономическую мощь. Владея пятью провинциями, он придавал важное значение установлению прочных связей и контактов с соседними феодалами, прежде всего с таким сильным восточным соседом, как Ходзё Удзинао. Он даже отдал ему в жены свою дочь, чтобы их союз был еще крепче.

Одновременно Токугава Иэясу стремился ослабить тылы Хидэёси, всюду, где было возможно, окружить его враждебными силами, склонить на свою сторону как можно большее число феодалов, которые в нужный момент могли бы пойти войной на Хидэёси.

В то же время феодалы, заботясь о своих собственных интересах, не прочь были, играя на антагонизме Хидэёси и Иэясу, расширить собственные владения. Они не торопились сделать свой выбор, не зная, к какому из лагерей примкнуть, и выжидая, чем закончится «битва титанов».

Между тем обстановка быстро накалялась. Становилось все более очевидным, что прямого столкновения двух армий на поле брани не избежать. Складывалась довольно сложная военно-стратегическая ситуация. Основная группировка сил, действовавших на стороне Токугава, включала даймё с острова Сикоку Тёсокабэ Мототика, войска которого должны были морем добраться до Осака и атаковать замок Хидэёси, феодала Сасса Наримаса из провинции Эттю, которому предписывалось захватить провинции Кага и Этидзэн, парализовать силы союзников Хидэёси — Нива Нагахидэ и Маэда Тосииэ — и лишить их возможности действовать. Большие надежды возлагались также на монашеское воинство монастырей Нэгоро и Сайга в провинции Кии, которому отводилась роль ударной силы при наступлении на позиции Хидэёси с юга.

Карта 2. Походы Тоётоми Хидэёси (1582–1590)

Желая привлечь на свою сторону как можно большее число сторонников и втянуть их в активную борьбу против Хидэёси, верные вассалы Токугава Иэясу обращались к ним с воззваниями, в которых изображали Хидэёси коварным и бесчестным человеком, узурпировавшим верховную власть в стране, противопоставляли ему Токугава Иэясу как благородного деятеля, оставшегося до конца преданным Ода Нобунага и его делу.

Хидэёси тоже не сидел сложа руки. Прекрасно осведомленный об истинных намерениях Токугава Иэясу, он тоже стремился изолировать своего противника, настроить против него и его союзников тех феодалов, которые еще совсем недавно находились во враждебном Нобунага лагере. Так, Хидэёси настойчиво добивался, чтобы Уэсуги Кагэкацу из провинции Этиго сковал силы своего ближайшего соседа Сасса Наримаса и тем самым не дал ему выступить на стороне Токугава Иэясу.

Желая перехватить инициативу и не дожидаясь, пока Нобукацу и Иэясу объединенными силами предпримут наступление против него, Хидэёси в конце марта 1584 года двинул свои войска в провинцию Овари и расположил их в юго-западной части ее, в районе невысокой горы Комаки, недалеко от населенного пункта Нагакутэ, у самой границы провинции Исэ. Вскоре в этот район направил свою армию и Иэясу. Две армии столкнулись на поле битвы у населенного пункта Нагакутэ.

Сражение, которое вошло в историю под названием «битва Комаки-Нагакутэ», началось 9 апреля в «час лошади» (в полдень) и было очень непродолжительным. В этом бою крупную победу одержал Токугава Иэясу, проявивший незаурядные полководческие способности. Хидэёси в бою не участвовал и фактически не руководил войсками, надеясь, очевидно, на легкую победу, которую без особого труда одержат его военачальники. Он оставался в замке в Сакамото в провинции Оми, ожидая хороших вестей из района боевых действий. Но вести приходили плохие. Армия Хидэёси несла тяжелые потери.

Точных данных о численности войск, участвовавших в этом сражении, равно как и о потерях с обеих сторон, нет. Одни источники сообщают, что армия Хидэёси насчитывала 50 тыс. человек, другие — что 100 тыс. По данным католических миссионеров, которые находились в то время в Японии, общее число погибших превысило 10 тыс., причем больше потерь понесли войска Хидэёси.

С победой в этой битве Токугава Иэясу связывал далеко идущие планы. Внешне как бы оставаясь в тени, выдвигая на первый план Нобукацу и всячески подчеркивая, что заботится лишь о его благополучии и восстановлении попранной справедливости, он на самом деле вынашивал идею захвата столицы и установления своего господства над всей страной. Об этом можно судить на основании письма, которое Иэясу направил одному из своих сторонников сразу же после битвы Комаки-Нагакутэ. В письме, датированном 10 апреля 1584 года, содержится мысль о том, что победа в этой битве может быть ириравнена к захвату столицы. Именно это место в письме Токугава Иэясу дало основание видному японскому историку Кувата Тадатика заключить, что Иэясу был полон решимости разгромить Хидэёси и войти в столицу. В этом, считает Кувата, проявилась явная переоценка значения победы в битве при Нагакутэ со стороны Токугава Иэясу.

Однако, как бы ни было велико значение победы, одержанной Токугава Иэясу, она существенно не меняла общей военно-стратегической обстановки в стране, а лишь заставила Хидэёси мобилизовать все наличные силы и готовиться к нанесению решающего удара по противнику, который оказался намного сильнее, чем он предполагал. Одновременно Хидэёси искал пути, которые с меньшими затратами сил привели бы это противоборство к желаемому им исходу (хотя он не исключал и компромиссного решения).

Между тем главную ставку Хидэёси делал все же на военную силу. Он подтягивал в центральную часть страны все новые войска, возводил здесь фортификационные сооружения, подготовляя наступление по всей линии фронта, которая проходила теперь через три провинции — Оми, Овари и Исэ. Кроме того, выступившие на стороне Токугава воины-монахи буддийских монастырей Нэгоро и Сайга из провинции Кии вошли в провинцию Идзуми и расположились в непосредственной близости от цитадели Хидэёси — Осака, а к северо-востоку от провинции Овари (в провинции Синано) шли ожесточенные бои между силами Хидэёси, которыми командовал Кисо Ёсимаса, и войсками Токугава под командованием Огасавара Садаёси.

Таким образом, театр военных действий значительно расширился. Однако превосходство, включая численность войск, было на стороне Хидэёси. Его армия насчитывала 62 тыс. человек, в то время как войска Токугава составляли лишь 18 тыс. И все же ни Хидэёси, который имел внушительное военное преимущество, ни тем более Токугава Иэясу, явно уступавший ему в военной силе, не желали вновь искушать судьбу и искали пути к миру.

В литературе высказывается иногда точка зрения о том, что перемирие, к которому в конце концов пришли обе стороны, явилось результатом того, что Хидэёси различными приемами удалось воздействовать на Нобукацу, который, действуя сепаратно за спиной Токугава, пошел на заключение мира вопреки воле и желанию Токугава, поставив, таким образом, последнего перед свершившимся фактом. Такую точку зрения еще до второй мировой войны высказывал А. Садлер, утверждавший, будто перемирие было заключено, несмотря на решимость Токугава Иэясу продолжать борьбу. К тому же, заявлял автор, к этому времени подоспела подмога в лице Сасса Наримаса, который, преодолев горные перевалы, покрытые снегами, прибыл в расположение армии Токугава, чтобы принять участие в военных действиях против Хидэёси.

Если верить А. Садлеру, Токугава Иэясу ничего не оставалось, как поблагодарить своего боевого соратника за поддержку и заявить, что от него уже ничего не зависит, поскольку Нобукацу заключил мир с Хидэёси. Токугава оставалось лишь поздравить Нобукацу и Хидэёси с заключением мира. Японский историк Эдзаки Сюнпэй считает, что, идя на заключение мира с Хидэёси, Нобукацу не счел даже нужным предварительно посоветоваться с Токугава Иэясу.

Думается все-таки, что это была совместная акция, отражавшая реальное соотношение сил, и Токугава Иэясу, несмотря на внушительную победу в «битве Комаки-Нагакутэ», не мог рассчитывать на полный успех своих планов. Оставаясь верным своей тактике занимать выжидательные позиции, он пошел на заключение мира с Хидэёси.

По условиям перемирия, которые в основном были выгодны Хидэёси, к Нобукацу переходили четыре уезда в северной части провинции Исэ, ранее захваченные Хидэёси. Это Кувана, Инабэ, Асакэ и Миэ. В то же время Хидэёси получил три уезда в провинции Ига — Аэ, Ига и Набари и уезды в южной части провинции Исэ — Судзука, Кавака, Итиси, Иино, Такэ и Ватараи. В собственность Хидэёси переходили также замок Инуяма и крепость Кода в провинции Овари. Одновременно обе армии должны были уничтожить возведенные в провинциях Исэ и Овари временные фортификационные сооружения.

Как было принято в те времена, перемирие решено было закрепить узами родства. Хидэёси взял в приемные дочери дочь Нобукацу, а сына Токугава Иэясу — в заложники. В то же время свою родную сестру Асахихимэ он выдал замуж за Токугава Иэясу, предварительно разведя ее с мужем, которому выплатил за это 50 тыс. коку риса.

Заключив мир с Токугава Иэясу и Нобукацу, Хидэёси решил немедленно расправиться с теми, кто выступал на стороне его противников. Он предал огню и мечу провинции Идзуми и Кии: дотла сжег монастыри Нэгоро и Сайга, почти полностью истребил монахов-воинов, в крови подавил восстание крестьян, действовавших заодно с буддийскими монахами. В марте 1585 года Хидэёси с триумфом возвратился в Осака и тут же начал готовиться к военному походу против феодала Тёсокабэ Мототика с острова Сикоку, также выступавшего на стороне Токугава Иэясу и Нобукацу, а до того на стороне Сибата Кацуиэ, лютого врага Хидэёси.

В апреле 1585 года Хидэёси пишет письмо Кобаякава Такакагэ, в котором сообщает о том, что покорил провинции Идзуми и Кии, а в скором времени намерен предпринять военный поход на Сикоку. К этому походу Хидэёси готовился давно. Еще в январе 1585 года два верных его вассала — Курода Ёситака и Хатисуга Масакацу в письме к военачальнику Мори Тэрумото — Иноуэ Харутада упоминали о походе на Сикоку, который Хидэёси собирался осуществить летом 1585 года с целью захвата двух провинций — Иё и Тоса.

Остров Сикоку служил вотчиной феодального клана Тёсокабэ. Этот клан, которому вначале принадлежала лишь провинция Тоса на юге острова, воспользовавшись междоусобицей, довольно быстро одолел своих соседей и захватил весь остров, полностью подчинив себе все четыре провинции — Тоса, Ава, Иё и Сануки. Это произошло в то время, когда во главе клана стоял Мототика, превративший остров Сикоку в настоящий заповедник феодализма.

Он разработал свой кодекс законов и требовал строгого их исполнения. Этот свод законов, известный как «сто статей Тёсокабэ Мототика», может служить образцом провинциального законодательства эпохи междоусобных войн. Такие местные, или «домашние», законы, а точнее, кодексы семейного права стремился ввести у себя каждый феодальный князь. Характерной их чертой было стремление как можно строже регламентировать уклад жизни и сферу деятельности своих вассалов и крестьян.

Главная цель такого кодекса состояла в том, чтобы юридически и фактически закрепить существовавшие в феодальных княжествах социальные порядки, обеспечить независимость вотчины, ее экономическую и военную мощь. Одна из важнейших задач кодекса заключалась в том, чтобы усилить систему вассалитета и создать такую систему феодальной зависимости, при которой исключались бы всякие попытки неповиновения княжеской власти, а тем более сопротивления ей. Поэтому предусматривалось очень строгое разграничение прав и обязанностей каждого слоя населения, недопущение их смешения и взаимопроникновения. Даже вассалы четко разграничивались на разные категории. Кодекс подробно перечислял должности и звания лиц, причислявшихся к так называемым непосредственным вассалам (дзикисин), а по своему социальному и экономическому положению стоявших значительно выше тех, кто по этой градации относился к так называемым субвассалам, или вассалам вассалов (байсин). Этот привилегированный высший слой во владениях Тёсокабэ к концу XVI века насчитывал 9736 человек.

В кодексе нашли отражение фактически все стороны социально-экономической, политической, военной, правовой и иной деятельности. В нем освещались вопросы, касавшиеся землевладения и землепользования, ведения судебных дел и отправления религиозных культов, налогов (особенно на ведение военных кампаний), путей сообщения, лесных угодий, снабжения водой и т. д.

Кодекс определял характер преступлений и провинностей, меры и форму наказания, в том числе коллективной ответственности всех жителей деревни. Так, за сокрытие преступления или укрывательство преступника наказанию могли подвергнуться все жители деревни, включая сельского старосту. Кодекс семейного права отражал и закреплял определенные морально-нравственные нормы и принципы, существовавшие в феодальной Японии того времени. По существу, вся повседневная жизнь населения провинций находилась под неусыпным контролем со стороны феодальной администрации и была строго регламентирована.

Сразу же после того как было заключено перемирие между Токугава Иэясу и Хидэёси, Тёсокабэ Мототика, опасаясь, что именно он станет главным объектом очередной военной кампании Хидэёси, пытался как-то уладить свои отношения с ним, задобрить его дорогими подарками и согласился даже уступить ему провинцию Иё. Но Хидэёси и не думал менять гнев на милость. Он требовал передачи ему двух провинций — Иё и Тоса — и, конечно, полного подчинения его верховной власти.

Пока Тёсокабэ Мототика думал и гадал, как ему действовать в этой весьма неблагоприятно сложившейся для него ситуации, Хидэёси отдал приказ своим войскам начать наступление на Сикоку с целью захвата и покорения острова.

Поход на Сикоку был предпринят в начале июня 1585 года. Сам Хидэёси в этом походе не участвовал. По одним источникам, это было вызвано тем, что он опасался выступления армии Сасса Наримаса и поэтому решил оставить в центре страны достаточно крупные воинские части и сам командовать ими в случае, если придется отражать атаку войск этого феодала. Очевидно, Хидэёси боялся повторения отрицательного опыта, когда он, явно недооценив всей важности сражения с объединенными силами Токугава Иэясу и Нобукацу, передоверил все своим военачальникам и в результате его армия потерпела крупное поражение. Согласно другой версии, Хидэёси не смог лично участвовать в военном походе на Сикоку из-за болезни.

Захват острова Сикоку осуществлялся с трех направлений. На одном из них действовали войска под командованием брата Хидэёси — Хидэнага и племянника Хидэцугу, которому в ту пору было всего 17 лет. Войска Хидэнага, сформированные на базе трех центральных провинций — Ямато, Идзуми и Кии и насчитывавшие 30 тыс., вышли из Сакаи и прибыли на остров Авадзи, где соединились с войсками Хидэцугу, которые формировались на базе трех провинций — Сэтцу, Оми и Тамба. Их численность составляла, по одним данным, 30 тыс., по другим -20 тыс. Эта многочисленная южная группировка войск на 800 больших и малых судах, пройдя через пролив Кии, вышла в Тихий океан и высадилась на южном побережье острова Сикоку, в провинции Тоса. Переход оказался трудным: стояла ненастная погода, сильно штормило, добрая половина воинов страдала от морской болезни.

Второе направление было представлено группировкой войск численностью 23 тыс. (по другим данным — 15 тыс.), которыми командовали Укита Хидэиэ, Курода Ёситака и Хатисуга Масакацу. Эти войска формировались на базе провинции Бидзэн, Мимасака и Харима. Они высадились на севере острова Сикоку, в провинции Сануки.

Наконец, в провинции Иё, в северо-западной части острова, высадились войска Мори Тэрумото, которыми командовали Кобаякава Такакагэ и Ёсикава Мотонага. Их численность составила, по одним данным, 30 тыс., по другим — 40 тыс., по третьим — 25 тыс..

Таким образом, общая численность войск, которые, выполняя приказ Хидэёси, должны были захватить остров Сикоку и подчинить его новому правителю страны, составляла не менее 100 тыс. Понятно, что Тёсокабэ Мототика не мог устоять перед такой военной мощью и вынужден был капитулировать. С остатками верных ему войск Мототика вернулся в фамильное имение и там доживал свой век. Его сын Моритика примкнул к Хидэёси и верно служил ему. Он участвовал даже в сражении против войск Токугава Иэясу, который после смерти Хидэёси решил овладеть замком последнего в Осака, где укрывались верные сторонники Хидэёси. Моритика погиб в этом сражении вместе с членами семьи Хидэёси.

В 1587 году, после капитуляции Тёсокабэ Мототика, Хидэёси предпринял широкое военное наступление на остров Кюсю, в котором принял личное участие. В этой военной кампании кроме армии, которой командовал сам Хидэёси, участвовали войска верных ему феодалов из всех 37 провинций, к тому времени находившихся под его властью. Под знаменами Хидэёси выступило 300 тыс. человек (по другим данным — 250 тыс.).

Хидэёси придавал этому походу особое значение. На острове Кюсю были расположены обширнейшие поместья, владельцы которых, пользуясь отдаленностью своих территорий от центра, вели себя независимо, полностью игнорируя центральную власть и нисколько не опасаясь какой-либо реакции с ее стороны. К тому же феодалы на Кюсю обладали достаточно большой военной мощью, что длительное время надежно ограждало их самостоятельность от возможных посягательств.

Феодальные князья с острова Кюсю не только сами по себе представляли довольно грозную силу, препятствуя процессу объединения страны, они активно поддерживали тех феодалов, которые, так же как и они, не желали считаться с верховной властью новых правителей страны. Хидэёси имел возможность лично убедиться в этом, когда, сражаясь против войск феодала Мори, столкнулся с тем, что князь Симадзу, чьи владения находились на юге Кюсю, активно помогал Мори противостоять планам Ода Нобунага по объединению страны. Уже тогда Хидэёси было ясно, что в лице Симадзу они имеют одного из самых сильных и опасных противников, с которым рано или поздно придется сразиться на поле брани.

Однако были и еще некоторые причины, побуждавшие Хидэёси с особой тщательностью готовиться к покорению этой части страны.

Во-первых, Кюсю служил как бы конечным пунктом на торговом пути из Японии в заморские страны и первым привалом на японской земле для японских и иностранных судов, которые с товарами прибывали в Японию. Это обстоятельство ловко использовали местные князья в интересах личного обогащения. Не считаясь с волей центральных правителей, они самостоятельно снаряжали морские экспедиции и отправляли их на поиски выгодных объектов заморской торговли. Более того, эти князья поощряли даже пиратские набеги на соседние приморские страны, когда они сулили им экономическую выгоду.

Тоётоми Хидэёси, понимавший толк во внешней торговле и ее выгодах для экономического развития страны, не мог смириться с тем, чтобы кому-то только благодаря выгодному географическому расположению их владений доставались огромные прибыли от заморской торговли. Для него было принципиально важно, чтобы выгоды от внешней торговли получало централизованное государство, находившееся под его владычеством, а не отдельные феодалы, тем более что потребность в денежных средствах ощущалась очень остро.

Во-вторых, Кюсю стал своего рода прибежищем, где находили защиту и помощь христианские миссионеры, усиленно насаждавшие здесь католическую религию. И хотя Хидэёси, особенно на первых порах, открыто не выступал против христианства и продолжал проводить линию Ода Нобунага в этом вопросе, он тем не менее начал склоняться в сторону негативного отношения к миссионерской деятельности европейцев, которые все больше укрепляли и расширяли свои позиции в Японии, чему в немалой степени способствовали феодалы Кюсю, часть которых приняла новую веру.

Следует указать еще на одну причину. За год до начала похода на Кюсю, в 1586 году, Хидэёси принял в своем замке в Осака представителей ордена иезуитов Гаспара Вилела и Коэлхо. Во время этой беседы он рассказал о своем намерении осуществить карательную экспедицию на Кюсю, а после покорения острова двинуть войска на материк с целью захвата Кореи и Китая. Хидэёси раскрыл перед ними свои планы покорения территорий, лежащих в южной части Тихого океана, и даже распространения своего влияния на обширный район Юго-Восточной Азии. Видимо, это было сделано специально в расчете на то, чтобы получить реальную помощь от Португалии.

По свидетельству иезуитов, Хидэёси добивался их содействия в том, чтобы Португалия предоставила ему два больших корабля, на которых можно было бы перебросить войско на материк для покорения Кореи и Китая. Со своей стороны, он обещал не только не препятствовать распространению христианства в Японии, но и всячески содействовать этому. Он обещал после захвата Кюсю распределить земли провинции Хидзэн (на северо-западе острова) между феодалами, принявшими христианскую религию, и даже город Нагасаки передать в собственность ордену иезуитов, а в случае покорения Китая обратить в новую веру чуть ли не половину населения всей Японии.

Все это придавало особое значение походу на Кюсю, который для Хидэёси означал не только важную веху на пути осуществления объединительной миссии, но и начало реализации давно вынашиваемых им планов территориальных захватов на Азиатском материке. Острову Кюсю отводилась при этом важная роль военно-стратегического плацдарма, откуда должна была осуществляться агрессия на материк.

Главным и самым могущественным князем, которому принадлежала большая часть территории острова, был Симадзу. Покорить остров можно было, лишь разгромив войска Симадзу, который фактически держал в повиновении весь остров и располагал довольно внушительной военной силой. Против него и был направлен главный удар; остальных феодалов Кюсю Хидэёси практически не принимал в расчет. К тому же некоторые из них, например Отомо Сорин, на себе испытавшие военное могущество клана Симадзу и постоянные притеснения с его стороны, только и ждали момента, чтобы отомстить ему. Они выступили на стороне Хидэёси.

В конце 1586 года Хидэёси принял окончательное решение о покорении Кюсю и приказал своим администраторам во главе с Исида Мицунари, который в правительстве Хидэёси ведал общественными работами, запастись необходимым количеством продовольствия для 300-тысячной армии и фуражом для 20 тыс. лошадей.

Отпраздновав встречу нового, 1587 года в кругу преданных ему военачальников, Хидэёси объявил им порядок выступления войск. Вся 300-тысячная армия, предназначавшаяся для похода на Кюсю, состояла из семи отдельных корпусов. Первый из них под командованием Укита Хидэиэ выступил 25 января. Затем через каждые 15 дней в поход отправлялись один за другим армейские корпуса, которыми командовали такие опытные военачальники, как Хасиба Хидэнага, Хасиба Хидэкацу, Маэда Тосииэ, Гамо Удзисато и Куки Ёситака.

Сам Хидэёси во главе своей армии и в сопровождении группы боевых военачальников, в которую входили Асано Нагамаса, Сасса Наримаса и др., выступил из Осака 1 марта 1587 года. Хидэёси восседал на коне в роскошном одеянии, словно отправлялся не на поле боя, а на какую-то торжественную церемонию. Особую приподнятость и величавость шествию должно было придать присутствие на нем принца, который специально прибыл в Осака, чтобы проводить Хидэёси и вручить ему послание императора Гоёдзэй, а также высших сановников императорского двора.

Поравнявшись с кортежем посланника императора, Хидэёси со всей своей многочисленной свитой остановился, быстро спешился и принял из рук принца императорское письмо. Эта сцена больше напоминала хорошо отрепетированное театральное представление, чем искреннее проявление знаков особого уважения и почтения к высокому гостю, хотя тот и представлял самого императора. (Как уже отмечалось, Хидэёси направился в поход на Кюсю 1 марта 1587 года, а спустя ровно три года, тоже 1 марта, началось покорение последнего оплота феодальной оппозиции — востока страны, где находились владения одного из влиятельнейших князей — Го-Ходзё. Историки давно обратили внимание на это совпадение исторических дат и пытались найти ему какое-то объяснение. Некоторые из них считают, что оно вряд ли было случайным. Высказывается, в частности, предположение, что оно связано с определенным поверьем, согласно которому первый день весны служит счастливым предзнаменованием, предвещая успех делу, которое начинается в этот день).

К концу марта Хидэёси с войсками прибыл на Кюсю и расположился в замке Кокурадзё в провинции Будзэн (на севере острова). По пути следования Хидэёси встретился с бывшим сёгуном Асикага Ёсиаки, который, находясь в изгнании, жил в местечке Томо в провинции Эттю. Прибыв на Кюсю, Хидэёси намеревался немедленно атаковать ударные силы армии Симадзу, выдвинувшиеся в район соседней провинции Бунго. Однако к моменту высадки Хидэёси войска Симадзу, преследуемые корпусом под командованием Хасиба Хидэнага, вынуждены были отступить на юг, в провинцию Хьюга.

Армия Хидэёси, разделившись на две части, продвигалась на юг в двух направлениях — вдоль восточного и западного побережий острова. Войсками, которые двигались вдоль западного побережья, командовал лично Хидэёси, а войсками, продвигавшимися по восточному побережью, — его брат Хасиба Хидэнага. Кроме того, в район боевых действий, где были сосредоточены войска под командованием Хидэёси, часть войск была доставлена морским путем.

Главные сражения с армией Симадзу развернулись в провинции Хьюга, где действовали войска Хидэнага, и в провинции Сацума, непосредственной вотчине Симадзу, где военными операциями руководил сам Хидэёси. Продвигаясь дальше на юг, армия Хидэёси расположилась всего в 50 км от Кагосима, главного города провинции Сацума. Здесь Хидэёси разместил свою ставку и отсюда руководил боевыми действиями войск.

Зажатый с двух сторон в клещи, Симадзу вынужден был признать себя побежденным и сложить оружие. Он постригся в монахи и доживал свой век в родовом имении.

Так завершилась военная операция по покорению Кюсю, которая заняла немногим более двух месяцев. Ее успешному осуществлению способствовали не только умелые и согласованные действия войсковых соединений, предоставленных в распоряжение Хидэёси различными феодалами из его лагеря, прежде всего из близлежащих районов — Тюгоку и с острова Сикоку. Большую поддержку оказали ему купцы портовых городов Сакаи и Хаката, которые организовали бесперебойное снабжение войск всем необходимым, наладив для этой цели широкие перевозки продовольствия, фуража, оружия и самих воинских подразделений по Внутреннему Японскому морю.

Хидэёси высоко оценил эту деятельность торговцев и в знак своего особого внимания к ним и поощрения их занятий решил восстановить портовый город Хаката, который в результате военных действий был почти полностью разрушен.

Когда по дороге из Сацума в Осака Хидэёси на короткое время остановился в местечке Хакодзаки, недалеко от Хаката, он подробно обсудил с местными феодалами план восстановления этого важного торгового центра, через который не только шла почти вся торговля по Внутреннему Японскому морю, но и осуществлялись торговые связи с материком. Купцам города Хаката была предоставлена, по существу, полная свобода в торгово-коммерческих операциях, включая право на ведение внешней торговли, что способствовало расцвету Хаката и превращению его в один из влиятельных городов со своей автономией городского управления по типу так называемых вольных городов.

Во время пребывания на Кюсю Хидэёси столкнулся с одной из серьезнейших проблем — миссионерской деятельностью португальских патеров, всю опасность которой он ранее не представлял себе так явственно и осознанно, как здесь. По существу, их деятельность на Кюсю ничем не была ограничена. Речь шла уже о безопасности страны.

Хидэёси, как и его предшественник Ода Нобунага, вначале благосклонно относился к миссионерам, часто встречался с ними, радушно принимал в своем замке Осака и знал о том, что среди японцев, главным образом жителей юго-западных провинций, где особенно активно действовали миссионеры, многие приняли новую веру. Патеры-иезуиты в то время казались ему безобидными людьми, даже несправедливо притесняемыми местными властями, тем более что они охотно прикидывались униженными и оскорбленными, взывали о помощи и защите. Он не представлял себе, в сколь огромных и угрожающих размерах развернулась деятельность миссионеров, которые не только проповедовали свою религию, но и активно занимались широкими торговыми операциями, наживаясь даже на продаже японцев в рабство.

Город Нагасаки, расположенный на западе Кюсю, превратился не только в центр миссионерской деятельности, но и в своеобразный перевалочный пункт, через который осуществлялась работорговля. Этот город, по существу, оказался на положении колонии Португалии, какими были в то время Гоа в Индии или Макао (Аомынь) в Китае. Все это не могло не насторожить Хидэёси, заставило его принять решения, которые многим показались странными и неожиданными.

Ночью 18 июня 1587 года он вдруг вызвал в свою резиденцию в Хакодзаки некоторых феодальных князей и обсудил с ними сложившуюся ситуацию. С гневом и раздражением он говорил о тех князьях, которые превратили свои владения в опорные пункты миссионеров, насильно обращали местное население в христианство, спокойно взирали на то, как миссионеры открыто вмешивались во внутренние дела страны, не считаясь с японскими обычаями и традициями. В ультимативной форме Хидэёси потребовал от тех князей, которые сами крестились, отказаться от христианской веры. Он пригрозил, что в противном случае лишит их всех владений. На этом же совещании Хидэёси сформулировал известные пять вопросов, на которые руководитель миссионеров на Кюсю епископ Коэлхо должен был незамедлительно дать ответы. Были поставлены следующие вопросы.

Почему японцев насильно заставляют принимать христианство?

Почему уничтожаются синтоистские и буддийские храмы?

Почему преследуются буддийские священники?

Почему христиане употребляют в пищу мясо полезных человеку животных, в частности рабочего скота — лошадей и буйволов?

Почему разрешается продавать японцев в рабство?

Коэлхо, получив послание Хидэёси с пятью вопросами, был страшно удивлен и напуган. Ведь только накануне Хидэёси по его приглашению посетил португальский корабль, который стоял в порту Хиката, где они вместе провели несколько часов. Хидэёси ознакомился с кораблем, с его мореходными качествами и вооружением, был как будто в хорошем расположении духа, обещал разрешить миссионерам постройку церкви в Хаката и вообще всячески поддержать их деятельность. И вдруг всего через несколько часов после того, как Хидэёси покинул гостеприимный португальский корабль, такой неожиданный и резкий поворот. Коэлхо ничего не мог понять. Гонец, доставивший ему послание Хидэёси в столь поздний час, требовал немедленного ответа на все поставленные вопросы.

Для Коэлхо не представляло большого труда ответить на первый вопрос, поскольку, как он считал, вся миссионерская деятельность на Кюсю строилась в полном соответствии с разрешением, полученным от самого Хидэёси еще в мае 1586 года. Патер отрицал, что иезуиты применяют хоть в какой-то мере насилие над японцами. Что касается употребления в пищу мяса рабочего скота, то Коэлхо утверждал, что если миссионеры и едят это мясо, то только сами, и то очень редко. В их стране так принято. Но если Хидэёси видит в этом проявление неуважения к японцам, их обычаям и привычкам, то миссионеры готовы воздержаться от употребления такого мяса в будущем.

Ответ на последний вопрос был чрезвычайно показательным. Коэлхо фактически признавал факт существования работорговли, заявив, что патеры не в состоянии воспрепятствовать продаже японцев в рабство и вывозу их в Португальскую Индию и другие страны, что прекратить это можно, лишь издав соответствующие распоряжения, которые бы строго соблюдались в портах, через которые осуществляется работорговля.

Ответы Коэлхо не удовлетворили Хидэёси. Он тут же распорядился отправить вице-епископа в Хирадо, там же собрать всех миссионеров и приказать им в течение шести месяцев покинуть Японию. На следующий день, 19 июня 1587 года, был принят указ, который строжайше предписывал всем миссионерам под угрозой смертной казни покинуть страну в течение 20 дней. В нем говорилось о том, что португальские миссионеры проповедуют законы, которые находятся в противоречии с японскими, что они ведут себя вызывающе, что позволяют себе разрушать храмы и монастыри, возведенные в честь японских богов и Будды. Такое грубое попрание закона и прав японцев заслуживает самого сурового наказания, но, если миссионеры за 20 дней покинут Японию, им не будет причинено никакого вреда или ущерба. По истечении этого срока каждый иезуит, который появится в любой из провинций страны, должен быть арестован и подвергнут наказанию как самый опасный преступник.

Что же касается португальских торговцев, то за ними сохранилось право приезжать, как и прежде, в японские порты и вести обычную торговлю. Однако им предписывалось заключать торговые сделки самим, а не через посредников, в роли которых нередко выступали христианские миссионеры, наживавшиеся на этих операциях. Если португальские купцы будут уличены в том, что нелегально ввозят в Японию иностранных священнослужителей, они будут подвергнуты наказанию в виде конфискации их судов и товаров.

Чем была вызвана столь неожиданная вспышка гнева у Хидэёси по отношению к христианским миссионерам? Что явилось той каплей, которая переполнила чашу терпения и побудила его принять такие строгие меры против христиан?

Надо сказать, что и раньше, до похода на Кюсю, он слышал жалобы на иезуитов, которые чинили насилия, бесчинствовали, держали в страхе местное население, оказывали сильное влияние на некоторых крупных феодалов, которые, в сущности, во всем были им послушны. И тем не менее Хидэёси продолжал поддерживать миссионеров.

Он, вероятно, не мог представить себе, что их действия приняли столь угрожающие размеры и осуществляются в таких грубых, насильственных формах. Только на Кюсю он, очевидно, понял, сколь опасными могут стать для страны миссионеры, если не принять против них немедленных и решительных мер. Особую озабоченность вызвали у него факты, связанные с работорговлей, которая принимала все более широкие размеры, а также те действия португальцев, в которых он усмотрел неприкрытое вмешательство во внутренние дела Японии, а следовательно, и реальную возможность того, что в один прекрасный день страна может оказаться в полной зависимости от иностранной державы.

Португальские миссионеры хотя и признали, что продают японцев в рабство, но пытались доказать, что это единичные случаи. Между тем работорговля на Кюсю приняла широкие размеры. Один из тех, кто сопровождал Хидэёси во время его военного похода на Кюсю, Омура Юки, сообщал, в частности, о том, что «японцев сотнями, включая женщин и детей, покупают и доставляют на черные корабли, заковывают в цепи, загоняют в трюмы, подвергая жесточайшим наказаниям».

Мэрдок приводит выдержки из одного документа, обнаруженного в архиве Академии истории в Мадриде; в нем говорится о том, как португальцы осуществляли позорную работорговлю в различных районах мира, в том числе и в Японии.

Работорговля, которую не знала до этого Япония, не могла не настроить ее правителей против тех, кто пытался навязать стране это позорное явление. Выдающаяся заслуга Тоётоми Хидэёси состояла в том, что он был первым среди японских политических и государственных деятелей, кто ликвидировал работорговлю — одно из самых омерзительных и позорных проявлений колониальной политики.

В действиях португальских миссионеров на Кюсю, открыто вмешивавшихся во внутренние дела Японии, поддерживавших одних феодалов и выступавших против других в ходе междоусобной борьбы, Хидэёси увидел опасность закабаления Японии иностранной державой. В этой мысли он окончательно утвердился тогда, когда ему донесли, что один подвыпивший матрос с португальского судна кичливо заявил: «Наши короли начинают с того, что посылают в страны, которые они хотят завоевать, священников, соблазняющих народ к принятию нашей религии; и когда те уже достигают значительного успеха, они призывают войска, которые вступают в союз с новыми христианами; и тогда нашим королям уже нетрудно довершить остальное». Как писал Б. Чемберлен, когда эти хвастливые речи португальского матроса дошли до Хидэёси, «ярость его была безгранична, и он тут же издал эдикт, строжайшим образом запрещавший христианство и его проповеди в Японии и предписывавший высылку всех миссионеров из страны».

Конечно, описанный случай мог послужить той каплей, которая переполнила чашу терпения, но никак не причиной. Внутренне Хидэёси был готов к принятию такого решения. А это известие могло лишь окончательно утвердить его во мнении, что главная задача португальских миссионеров состояла именно в том, чтобы проложить дорогу порабощению его родины, которая в любой момент могла лишиться своей независимости, как это неоднократно случалось с другими странами.

Достаточно вспомнить военные захваты португальцами восточного побережья Африки, многих районов Индии и Юго-Восточной Азии или походы испанских конкистадоров Ф. Писарро и Э. Кортеса, приведшие к покорению Мексики и других латиноамериканских стран. А ведь Мексика или Индия были ничуть не слабее Японии. В колониальной политике Португалии, как справедливо замечает советский исследователь А. М. Хазанов, большое место отводилось всевозможным лицемерным приемам с целью усыпить бдительность народов и их правителей разговорами о своей особой, «цивилизаторской» и «христианской» миссии. Автор приводит слова португальского хрониста XVI века, который писал: «Король предусмотрительно отправлял своих посредников с посланиями к вождям и старался зарекомендовать себя их близким и надежным союзником во всех делах и войнах».

Ту же тактику применяли португальцы и в Японии. Но то, что Япония сохранила свою независимость и не оказалась под иностранным владычеством, несомненно, связано и с той политикой, которую проводил Тоётоми Хидэёси, вовремя разгадав коварные замыслы португальских экспансионистов и своевременно приняв решительные меры по защите японского государства.

Историки буржуазно-клерикального направления пытаются объяснить такое резкое изменение позиции Хидэёси в отношении христианства и миссионеров всякого рода измышлениями, мало объясняющими суть дела. Выдвигаются малоубедительные версии, которые всю сложность проблемы сводят к личным качествам Хидэёси, его взбалмошным причудам и сумасбродному характеру. Некоторые авторы считают, например, что причиной столь неожиданного решения, принятого Хидэёси в отношении португальских миссионеров, явилось будто бы то, что капитан одного португальского корабля отказался плыть из Хирадо в Хаката. Согласно другой версии, Хидэёси, изображавший себя чуть ли не богом, понимал, что никто, кроме христиан, не станет противиться этому и отрицать его как божественное лицо, поэтому он решил всех их истребить. Выдвигалась даже версия, согласно которой причину искали в сексуальной распущенности Хидэёси, утверждая, что он и в Осака содержал триста наложниц, и на Кюсю вел распутную жизнь. По этой версии, некий Тогуун, который якобы был лечащим врачом Хидэёси, тем только и занимался на Кюсю, что развлекал своего шефа, поставляя ему все новых женщин. Однажды с этой целью он направился в город Арима, славившийся хорошенькими девушками, но там его встретили холодно, и он, вернувшись в Хаката в дурном настроении, поклялся отомстить священнослужителям-католикам, которые всем верховодили в этом городе и очень грубо с ним обошлись. Тогуун вернулся ни с чем в Хаката и застал Хидэёси в состоянии сильного опьянения, после того как тот три часа провел на борту португальского корабля, где Коэлхо щедро его угощал. Воспользовавшись его состоянием, Тогуун стал рассказывать Хидэёси о своей неудачной поездке в Арима, обвиняя во всем Такаяма Укон и иезуитов. Этот сводник якобы сумел настроить Хидэёси против миссионеров, и тот под пьяную руку издал приказ о высылке всех католиков из страны.

Версия, связанная с Тогууном, встречается и у Б. Чемберлена, который отмечал, что еще до поездки на Кюсю один из лечащих врачей Хидэёси, фанатичный буддист, давно внушал ему, что духовные отцы-католики прилагают огромные усилия к тому, чтобы обращать в свою религию лиц благородного происхождения. Но все их разговоры о спасении душ лишь предлог, хитрая выдумка, в то время как главная их цель — покорение Японии. Это делалось для того, замечал Б. Чемберлен, чтобы вызвать у Хидэёси подозрительность к христианским миссионерам. Однако Хидэёси тогда не воспринял эти доводы всерьез и даже посмеивался над своим врачом. Но когда он прибыл на Кюсю и лично убедился в том, что многие феодалы вместе со своими вассалами приняли христианство и вступили в очень тесные контакты и слишком доверительные отношения с отцами церкви, тогда он вспомнил, что говорил ему Тогуун, и понял, что проповедь новой религии может оказаться нагубной для безопасности его империи. В этом состояла, писал Б. Чемберлен, истинная причина того, почему Хидэёси так резко изменил свое отношение к миссионерам.

Кто же такой этот загадочный Тогуун, который оказал, согласно расхожей версии, столь сильное влияние на Хидэёси, что заставил его круто изменить свою позицию в отношении христиан? Среди лечащих врачей Хидэёси, а их у него, по некоторым данным, было восемь, врач по фамилии Тогуун не значился. Предполагалось, что речь могла идти о самом известном в ту эпоху враче по имени Нагата Токихон, который прожил 118 лет (1512–1630). Но этот врач служил у Такэда Сингэн, владетельного феодала из провинции Каи, а затем у Токугава Иэясу и никогда не лечил Хидэёси.

Возможно также, что имелся в виду один из лечащих врачей Хидэёси, которого звали Сэякуин Дзэнсо. Миссионеры дали ему имя Дакуин Токун. Он был родом из провинции Оми, служил священником в знаменитом монастыре Хиэйдзан, изучал медицину, а в дальнейшем прислуживал Хидэёси, который очень высоко его ценил. В свое время он возглавил своеобразное благотворительное учреждение, где бедные могли бесплатно получать лекарства и медицинскую помощь. Это учреждение, представлявшее собой одновременно и аптеку и больницу для бедных, называлось Сэякуин, отсюда и происходит фамилия, которую взял себе этот врач. Некоторые авторы, например Мэрдок, полагали, что профессиональная ревность к нему со стороны других врачей, в частности Манасэ Досан, который был тесно связан с миссионерами, могла вызвать у Дакуин Токун еще большую неприязнь к иностранным священнослужителям, что, в свою очередь, могло повлиять и на настроения самого Хидэёси.

Все эти точки зрения мало что объясняют. Неубедительно звучит и то, что кто-то из ближайшего окружения Хидэёси случайно подслушал подвыпившего капитана иностранного судна, который спьяну хвастливо рассуждал, какой огромной силой располагает испанский король и как с помощью миссионеров и новообращенных христиан он приобрел обширные владения во всех частях света и что та же участь уготована Японии.

Изменение отношения японских правителей к миссионерам было вызвано не каким-то случайным фактором или личным поведением того или иного деятеля. С одной стороны, в отличие от Ода Нобунага, который искал в христианских миссионерах опору в своей борьбе против буддийского духовенства, не желавшего признавать его власть, Хидэёси не нуждался в такой поддержке. Он чувствовал себя уже достаточно уверенно, да и позиция японских религиозных деятелей, смирившихся с существующим положением, стала иной: они все чаще становились сторонниками новой власти.

С другой стороны, к тому времени, когда у власти оказался Хидэёси, миссионеры, ранее поощряемые и поддерживаемые Нобунага, почувствовали свою силу и влияние в этой стране и потому стали действовать грубо и неприкрыто, вмешиваясь во внутренние дела, участвуя в заговорах, сея распри, разжигая конфликты между различными феодалами.

Пребывание Хидэёси на Кюсю, его непосредственное ознакомление с деятельностью миссионеров, которая не могла не поразить его своей масштабностью, не оставила у него сомнений в том, что если не будут приняты незамедлительные и самые крутые меры, то это может привести к тому, что Япония будет в конце концов порабощена и ограблена европейскими державами. Если португальские купцы при содействии христианских миссионеров, рассуждал Хидэёси, свободно занимаются в его стране работорговлей — скупают и увозят на своих судах в Китай, Корею и другие страны и там продают в рабство тысячи японцев; если миссионеры и поддерживающие их феодалы развернули настоящее наступление на местные религии, преследуя верующих и насильственно заставляя их принимать христианство; если они плетут сети заговоров и открыто вмешиваются во внутренние дела страны, то становится все более очевидным, что такой ход событий может в конце концов лишить Японию независимости ж суверенитета. Именно этими соображениями руководствовался Хидэёси, когда принимал решения, направленные против христианских миссионеров. Хотя, разумеется, стечение отдельных фактов могло иметь место, но они лишь ускорили принятие решения, которое было подготовлено более глубокими причинами.

Из истории хорошо известно, что колонизаторы и их адепты часто обвиняли в безнравственности местных антиколониалистски настроенных политических деятелей, чтобы скрыть позорную сущность своей политики, которая всеми, в том числе глубоко аморальными и отвратительными, приемами и методами стремилась поработить народы Азии, Африки и Латинской Америки, навечно сделать их объектом колониальной эксплуатации.

При всей жесткости мер, к которым вынужден был прибегнуть Хидэёси, чтобы спасти страну от европейской экспансии, он отчетливо осознавал, что борется не с Европой и европейцами и даже не с христианством, а с теми, кто прибыл в эту страну не для достижения взаимопонимания и развития отношений подлинного сотрудничества, а с целью подчинения ее интересам европейских держав. Хидэёси был ревностным поборником широких экономических и культурных контактов и связей с европейскими странами. Он прекрасно понимал значение внешней торговли как важного инструмента экономического роста нового централизованного государства. В этом отношении его внешняя политика коренным образом отличалась от политики строгой изоляции страны от внешнего мира, которую проводили после него сёгуны из феодального дома Токугава. Характерно, что в эдиктах, которыми Хидэёси предписывал всем миссионерам под угрозой смертной казни покинуть Японию, содержались пункты, прямо указывавшие на то, что за португальскими купцами сохранялось право, как и прежде, посещать японские порты и вести торговые сделки.

Борясь против католических миссионеров, правящие силы Японии, в том числе Хидэёси, не могли не ощущать и ту опасность, которая была связана с воздействием христианства на широкие народные массы. Она заключалась для них, возможно, не в христианстве, как таковом, а в его растущем влиянии на массы, что могло создать колонизаторам широкую социальную базу, которая в подходящий момент использовалась бы ими для проникновения в страну европейских держав и насаждения колониальных порядков. Этого не произошло, что позволило Японии сохранить свою независимость и развиваться самостоятельно… В течение двух дней — 18 и 19 июня 1587 года — Хидэёси подписывает два антихристианских указа, предписывающие миссионерам немедленно прекратить всякую деятельность в Японии и в течение 20 дней покинуть страну. В первом указе, состоявшем из 11 статей, говорилось, в частности, о том, что феодальные князья заставляют своих крестьян отказываться от буддийской веры и насильственно принуждают их принимать христианство. В указе содержалась также скрытая угроза князьям, которые могут лишиться своих поместий, если и впредь будут поддерживать христианских миссионеров. Владетелям поместий размером свыше 200 те и с годовым доходом более 2 тыс. кан запрещалось принимать христианскую веру. Все остальные могли становиться христианами, если при этом строго соблюдаются принципы добровольности, ибо, как отмечалось в указе, «принимать или не принимать христианскую веру — личное дело самого верующего».

В то же время подчеркивалось, что многие даймё, насильно обращая своих подданных в христианскую веру, не заботятся о том, чтобы на территории их владений строились буддийские храмы, и тем самым наносят вред интересам государства. Что касается христианских миссионеров, то им вменялось в вину то, что они вмешиваются во внутренние дела, занимаются подстрекательством, побуждая население к неуплате налогов, к организации беспорядков, и т. д.

Указ строжайше запрещал работорговлю. В нем говорилось, что продажа японцев в Китай, Корею и другие страны Южных морей является позором и лица, уличенные в этом, должны наказываться со всей строгостью. Запрещалось также продавать, убивать и есть лошадей и буйволов.

Этот указ был преднамеренно составлен так, что имел как бы только внутригосударственное значение: он был направлен в основном против влиятельных князей, на которых возлагалась главная ответственность за создавшееся положение. Хидэёси собрал у себя в резиденции близ Хаката даймё, ознакомил их с указом и тут же обнародовал другой, обращенный уже, так сказать, вовне, т. е. к самим христианским миссионерам и, более того, вообще к иностранцам.

Во втором эдикте, состоявшем из пяти пунктов, отмечалось, что Япония является «страной Ками», т. е. придерживающейся синтоистской веры, и «дьявольские законы» христианского государства она не приемлет. Поэтому, говорилось далее, неслыханно, чтобы жителей такой страны заставляли обращаться в чужеземную веру и уничтожать синтоистские и буддийские храмы.

Поскольку патеры, как утверждал указ, самовольничают, превышают свои права, не признают и нарушают местные законы и обычаи, они не могут более оставаться в Японии и им надлежит в течение 20 дней уладить все свои дела и вернуться в свою страну. Никто в этот период не должен чинить им какие-либо препятствия или возводить на них напраслину.

Два последних пункта эдикта разъясняли, что все эти строгости касаются лишь миссионеров и не распространяются на других иностранцев, в особенности на купцов, которые, как и прежде, могут беспрепятственно приезжать в Японию, и им будут оказаны все необходимые знаки внимания.

Португальские миссионеры, пытаясь спасти положение, стали во всем обвинять соперничающих с ними испанских миссионеров, которые-де одни повинны в том, что могло возмутить и раздосадовать Хидэёси. С этой целью глава португальской миссии Коэлхо направился к Хидэёси в надежде разжалобить его и добиться того, чтобы тот сменил гнев на милость. Но Хидэёси был непоколебим и твердо стоял на своем.

В последующие годы политика Хидэёси в отношении христианских миссионеров еще более ужесточилась. За год до смерти он приказал подвергнуть пыткам и казнить несколько миссионеров и японских христиан в назидание тем, кто уклонялся от выполнения его указов об изгнании миссионеров из Японии и запрещении христианской пропаганды в стране. Двадцать шесть христиан — шесть испанских францисканских монахов, три португальских иезуита и семнадцать японцев, обращенных в христианство, были схвачены и подвергнуты жестоким истязаниям. Их, изуродованных до неузнаваемости пытками, возили по многим городам, сея ужас среди населения. Затем всех доставили в Нагасаки и там распяли на крестах.

Преследование христианства, начало которому положил Хидэёси, продолжалось все последующие столетия, когда страной правил пришедший ему на смену феодальный дом Токугава. Как отмечают некоторые исследователи, потомки казненных христиан в течение семи поколений считались подозрительными и находились под надзором полиции вплоть до падения токугавского сёгуната. Каждый год они должны были являться в определенный буддийский храм и отрекаться от христианства. При этом их заставляли попирать ногами христианские иконы.

Когда Коэлхо, руководивший христианской миссией на Кюсю, прибыл в резиденцию Хидэёси в Хаката в надежде, что тот смилостивится, и убедился в бесполезности своих усилий, он выдвинул последний аргумент, с помощью которого пытался выиграть время. В то время в портах Японии стоял только один португальский корабль, и Коэлхо убеждал Хидэёси, что потребуется не менее шести месяцев, чтобы вывезти всех миссионеров. Хидэёси признал этот аргумент убедительным, но тут же приказал, чтобы сам Коэлхо покинул Японию первым же рейсом; остальным миссионерам было разрешено остаться в стране и ждать, пока не прибудут за ними португальские корабли. Это было первое послабление, которым не преминули воспользоваться миссионеры, усмотрев в нем некоторую возможность маневрирования.

Тем временем, несмотря на строжайшие указы Хидэёси, лишь небольшое число католиков покинуло пределы Японии. Выехали главным образом те, кто направлялся в Китай для продолжения миссионерской службы. Основная же масса миссионеров укрылась в феодальных владениях даймё, которые покровительственно относились к миссионерам, тем более что некоторые из этих князей не только не понесли никакого наказания, но даже, как, например, Кониси Юкинага и Курода Ёситака, расширили свои владения на Кюсю, хотя сами приняли христианство. Кониси Юкинага (христианское имя Дон Аустин) стал наместником Кюсю, что дало ему возможность в какой-то мере смягчить удары, обрушиваемые на миссионеров Хидэёси. Пострадал лишь Такаяма Укон, которого, как отмечалось выше, Хидэёси лишил всех владений на Кюсю, разжаловал и сослал на поселение в глухую провинцию Кага.

Единственным, пожалуй, местом на Кюсю, где более или менее точно исполнялись указы Хидэёси, был Нагасаки, поскольку именно здесь сосредоточилось особенно большое число иезуитов и сам город выглядел как иностранное владение. После антихристианских указов Хидэёси Нагасаки перешел на положение правительственной территории, управляемой непосредственно из центра.

Почти откровенное игнорирование феодалами Кюсю указов Хидэёси о запрещении христианства и высылке из страны всех миссионеров было вызвано их явной заинтересованностью в сохранении дружбы с миссионерами, которые обеспечивали им немалые доходы от внешней торговли, а главное — бесперебойно снабжали огнестрельным оружием, потребность в котором постоянно росла. Феодалы не замедлили учесть послабления со стороны самого Хидэёси, интересы которого после покорения Кюсю были устремлены на восток и северо-восток Японии, где все еще властвовали два влиятельнейших феодала — Го-Ходзё и Датэ, не признававшие главенства нового правителя страны.

Самым грозным из оставшихся противников Хидэёси был могущественный феодальный клан Го-Ходзё, владевший огромной территорией на востоке страны. Влияние его на востоке было так же велико, как феодального дома Мори на западе. Ходзё создал целое государство в государстве. Центром феодальной вотчины клана был знаменитый замок Одавара в провинции Сагами с выросшим вокруг него призамковым городом с тем же названием, развивавшимся как крупный административный, экономический и культурный центр обширного района Канто. Отец и сын, Удзимаса и Удзинао, так уверовали в свое военное могущество, что держались совершенно независимо и вызывающе, позволяя себе дерзкие выпады против Хидэёси. Они грубо отклонили приглашение Хидэёси посетить его дворец в столице, несмотря на то что такую честь Хидэёси оказал даже сам император.

Приглашая отца и сына Ходзё в Киото, Хидэёси, вероятно, рассчитывал на то, что ему удастся уладить их отношения, не прибегая к военным действиям. Во всяком случае, иногда это ему удавалось, например когда он имел дело с таким сильным противником, как клан Мори. Однако в данном случае эта тактика оказалась безуспешной.

Почувствовав явную враждебность со стороны Ходзё, Хидэёси решил действовать быстро и решительно. Он бросил все силы на подавление последнего, но очень грозного своего противника. 1 марта 1590 года Хидэёси отдал приказ войскам выступить против клана Ходзё. В конце марта армия Хидэёси, двигаясь по дороге Токайдо, вступила во владения Ходзё, захватила ряд важных опорных пунктов, подошла к замку Одавара, где укрылись основные силы Ходзё, и окружила его.

Силы были неравные. Армия Хидэёси насчитывала более 200 тыс. человек. Основной ее костяк составляли войска Токугава Иэясу, Тоётоми Хидэцугу и Ода Нобукацу. Они насчитывали около 150 тыс. воинов и были сосредоточены на главном направлении, наступая по дороге Токайдо. Кроме того, на стороне Хидэёси сражались войска под командованием Маэда Тосииэ и Уэсуги Кагэкацу численностью до 30 тыс., которые двигались по дороге Тосандо. Примерно 10 тыс. своих воинов послали на фронт бывшие противники Хидэёси, впоследствии перешедшие в его лагерь, — феодалы Мори Тэрумото и Тёсокабэ Мототика. Их войска направлялись к месту сражений морем.

Хидэёси разработал подробный план военных операций по захвату замка Одавара и покорению восточной части страны. Согласно этому плану провинции, лежащие к востоку от провинции Ига, а также провинции Оми и Мино должны были выставить воинские подразделения, которым надлежало следовать по дороге Токайдо к месту боевых действий. Авангард этих войск составляли 30 тыс. всадников, которыми командовал Токугава Иэясу. Войска, сформированные на базе двух провинций — Этиго и Синано, под командованием Уэсуги Кагэкацу и Маэда Тосииэ, продвигаясь по дороге Тосандо с севера на юг, должны были занять позиции в провинциях Кодзукэ и Мусаси для последующего наступления. Кроме того, в район боевых действий направлялись военно-морские силы из района Тюгоку и с острова Сикоку. Время выступления войск было назначено на период с 1 февраля по 1 марта 1590 года. Необходимо было привести в порядок все почтовые станции, расположенные на дороге Токайдо, каждая из которых должна была иметь 50 почтовых лошадей для военных нужд. Специально оговаривались меры по подготовке провианта. Необходимо было собрать 200 тыс. коку риса. Сверх этого были выделены деньги в количестве 10 тыс. золотых монет для покупки риса в провинциях Исэ, Овари, Микава, Тотоми и Суруга.

Наиболее многочисленными были войска, которые продвигались по дороге Токайдо. Они насчитывали 140 тыс. Численность моряков составляла 10 тыс. Такое же примерно количество приходилось на войска, которые несли гарнизонную службу в замках и крепостях вдоль всей дороги Токайдо.

Против этой огромной армии клан Ходзё мог выставить войско численностью не более 35 тыс. и какое-то число дружин соседних феодалов. Общая численность этих войск не превышала 50 тыс. Конечно, при таком соотношении сил ни о каком действительно серьезном сопротивлении Хидэёси со стороны феодала Ходзё не могло быть и речи. Армия Ходзё фактически распалась еще до того, как вступила в открытый бой с превосходящими силами Хидэёси. Собственно, последний тоже, похоже, избегал открытого сражения и не собирался штурмом брать замок Одавара, а избрал тактику длительной его осады. Осада этой хорошо укрепленной цитадели продолжалась сто дней.

Удзимаса и Удзинао, надежно укрывшись в своем замке, который по тем временам считался неприступной крепостью, рассчитывали на то, что войска Хидэёси, отрезанные от своих основных баз, лишенные регулярного снабжения продовольствием, не смогут долго продержаться, вынуждены будут снять осаду и отступить.

Хидэёси легко разгадал этот замысел и наладил регулярное снабжение своих войск: продовольствие бесперебойно поступало из столицы и западных провинций страны. Понимая, что осада замка Ходзё может принять затяжной характер, Хидэёси велел разбить военный лагерь неподалеку на возвышенности, чтобы можно было постоянно наблюдать за замком, и приготовился к длительной осаде. Он вызвал из Осака свою любовницу Ёдогими, мастера по приготовлению чая Сэн-но Рикю, многих торговцев из Киото и Сакаи, и жизнь его вошла в привычное русло. Он нисколько не сокрушался о том, что осада замка может оказаться весьма продолжительной.

А тем временем в самом замке шли длительные и бесплодные дебаты по вопросу о том, что же в этой ситуации следует предпринять, какой избрать образ действий. Более трех месяцев осажденные обсуждали свое положение, пытаясь найти хоть какой-то выход. Так и не придя ни к какому решению, обитатели замка вынуждены были в конце концов признать себя побежденными.

11 июля 1590 года владелец замка Одавара Ходзё Удзимаса, видя всю бессмысленность дальнейшего сопротивления, покончил жизнь самоубийством. Так закончился почти 22-летний период безраздельного господства могущественного феодала, который превратил этот край в свою вотчину, не считался с центральной властью, держал в страхе своих соседей.

Победа над Ходзё означала не просто ликвидацию еще одного оплота противника, хотя и очень сильного. По существу, это означало, что процесс объединения страны вступил в последнюю, завершающую стадию.

Некоторые японские историки победу Хидэёси над кланом Ходзё приравнивают по своему значению к возникновению сёгуната в Камакура или провозглашению правительства в Токио.

Победа в этом сражении, считают они, ускорила ликвидацию большой обособленности района Канто, в результате которой наметились существенные различия в области культуры между востоком и западом Японии. После гибели рода Го-Ходзё и утверждения в указанной части страны власти и влияния Токугава Иэясу эти культурные различия, замечают авторы, стали быстро сокращаться.

Говоря о причинах победы Хидэёси над таким мощным противником, каким являлся клан Го-Ходзё, многие исследователи обращают внимание на то, что армия Хидэёси была более современной как по своей организации и методам управления, так и по характеру вооружения. Кроме того, в армии Ходзё господствовали старые отношения порабощения самураями крестьян, которые в армии Хидэёси в значительной мере были упразднены.

После покорения Ходзё Удзимаса для Хидэёси уже не представляло большого труда покончить с самостоятельностью северо-восточных провинций Японии, принадлежавших феодальному дому Датэ. Один из основателей этого клана, Датэ Танэмунэ, был сюго провинции Муцу в период Муромати. Во время междоусобной борьбы этот клан значительно преуспел и расширил свои владения за счет близлежащих провинций, владельцы которых в военном отношении оказались слабее. Когда войска Хидэёси, овладев замком Одавара, двинулись на северо-восток страны, во владения феодального дома Датэ, во главе этого клана стоял внук Танэмунэ, двадцатипятилетний Масамунэ. В детстве он перенес натуральную оспу и ослеп на правый глаз. Но это нисколько не смягчало его воинственности. Он совершал один за другим захватнические походы против соседей, пока к своим и без того обширным владениям не «прирезал» всю соседнюю провинцию Айдзу.

Несмотря на свою молодость, он держался весьма уверенно и не очень считался с грозными приказами Хидэёси, который требовал прекращения междоусобицы в этом районе и признания законности новой власти. Когда к Масамунэ прибыл гонец, доставивший послание Хидэёси, содержавшее почти в ультимативной форме категорическое требование немедленно прекратить захваты чужих территорий, особенно принадлежавших тем даймё, которые приняли сторону Хидэёси и активно с ним сотрудничали, и угрозу, что в случае непослушания Масамунэ ожидает жестокое наказание, тот надменно ответил: «Нашему клану Датэ, который происходит от самого губернатора Оу, неведомы поражения». Однако после того как поступило известие, что замок Одавара нал и 200-тысячная армия Хидэёси быстро продвигается на северо-восток, эта бравада быстро выдохлась.

В своих владениях и на завоеванных им территориях Масамунэ установил жесточайший режим военной диктатуры и с невероятной свирепостью подавлял малейшие проявления недовольства введенными им порядками. В июле 1590 года, за два месяца до того, как войска Хидэёси вступили в его владения, Масамунэ жестоко подавил восстание крестьян, выступивших против разорительных междоусобных войн и призывавших к установлению мира в этом районе. По свидетельству исторических источников, Масамунэ лично убил более 500 человек из числа восставших крестьян и приказал отрубить головы еще 2 тыс., не щадя ни женщин, ни детей. В сентябре 1590 года Хидэёси разгромил силы Масамунэ и полностью овладел всем северо-востоком страны, выйдя на самую северную оконечность острова Хонсю.

Здесь, на севере Японии, куда он прибыл после успешно проведенной южной экспедиции, Хидэёси завершил свои военные походы по подавлению всех своих противников. Так закончилась долгая и трудная борьба за объединение страны, которую начал Ода Нобунага и успешно завершил его последователь Тоётоми Хидэёси. Эта борьба длилась долгих 30 лет. Двадцать два года ее вел Ода Нобунага, начиная с битвы под Окэхадзама в 1560 году, в которой наголову была разгромлена армия феодала Имагава Ёсимото и которую можно считать первым боевым сражением на этом пути, и до своей трагической гибели в 1582 году. Восемь лет вооруженную борьбу за объединение страны возглавлял Хидэёси, начиная с битвы при Ямадзаки, в которой он разбил мятежные войска генерала Акэти, организовавшего заговор против Нобунага с целью захвата власти, и кончая последним сражением на территории феодальных владений клана Датэ.

Восемь лет, которые потребовались Хидэёси для завершения процесса объединения страны, срок как будто немалый. Но если сравнить его с 22 годами, затраченными на эту борьбу Нобунага, и учесть при этом, что незавоеванных территорий осталось на долю Хидэёси больше, чем тех, которые удалось подчинить, то исторические заслуги последнего, его роль в создании единого централизованного японского государства поистине огромны. Он выступил не просто как собиратель и объединитель японских земель, хотя и решавший эту чрезвычайно важную и сложную задачу исключительно военными методами. Впрочем, и чисто военных успехов его было бы достаточно, чтобы войти в японскую историю как одна из выдающихся национальных исторических личностей.

Основные военные сражения и походы, которые вел в этот период Хидэёси, показаны на публикуемой карте. Это — сражение при Ямадзаки (1582), битва при Сидзугадакэ (1583), сражение в провинции Эттю против феодала Сасса Наримаса (1583), битва Комаки-Нагакутэ (1584), покорение острова Сикоку (1585), поход на Кюсю (1587), сражение при Одавара (1590), завоевание северо-восточных провинций (1590).

Хидэёси выступил — ив этом состоит одно из его отличий от многих других правителей Японии — как крупный реформатор, который даже в то суровое время, когда, казалось, все решает грубая военная сила, понимал, что государство не может успешно функционировать, не осуществляя социальных реформ, которые обеспечивали бы рост экономического, политического, военного и культурного потенциала страны. И он много и плодотворно трудился на этом поприще, не ставя перед собой, разумеется, цели изменить саму природу существовавшего тогда общественного строя в Японии, сохраняя и укрепляя его.

Среди этих реформ главное место он отводил земельным отношениям, проблеме крестьянства, которое он всячески стремился усмирить и если не превратить из противника социального строя в опору новой власти, то по крайней мере нейтрализовать его, подчинить своей воле и обезвредить как грозного социального противника нового режима. Именно этим целям должен был служить так называемый земельный кадастр Хидэёси.

 

Глава девятая

Хидэёси и крестьянство

Реформаторская деятельность нового правителя Японии всего полнее и ярче раскрылась в сфере аграрной политики. Сюда направлял он главные свои усилия, здесь лежали основные его заботы об укреплении централизованного государства и перспективах его развития.

Это было вызвано не только тем, что в сельской местности проживала подавляющая часть населения страны, а земледелие представляло собой ключевую отрасль феодальной экономики. После того как Хидэёси нанес сокрушительное военное поражение всем своим противникам — строптивым и непокорным феодалам, полностью подчинив их своей власти, перед ним во весь рост встала задача усмирения крестьянства, которое он намеревался целой серией социально-экономических и полицейских мер накрепко связать с новой политической системой, навсегда покончить с крестьянскими выступлениями, постоянно сотрясавшими японское феодальное общество.

Хидэёси выступил как истый феодал, последовательнее и усерднее любого самого что ни на есть прямого и потомственного представителя этого класса, как глава государства, заботившийся об укреплении феодальных порядков и благополучии господствующего класса. В истории нередки случаи, когда выходцы из низших слоев общества, которые в силу тех или иных обстоятельств, чаще всего благодаря случаю, оказывались на верхних ступеньках социальной лестницы, действовали в интересах эксплуататорского класса куда более энергично и преданно, чем самые высокие и знатные представители правящей элиты. (Известны, правда, и противоположные случаи, когда выходцы из господствующих классов и социальных групп «шли в народ», понимая и отстаивая его взгляды и интересы полнее и глубже его собственных представителей.)

Что касается Хидэёси, который происходил из социальных низов, то, насаждая и утверждая твердой рукой и железной волей диктатуру личной власти, он одновременно закладывал и укреплял фундамент того феодального общества, которое жестокостью эксплуатации и свирепостью нравов превзойдет все, что знала до того японская история.

Реформы Хидэёси в области аграрных отношений (проведенный по его приказу обмер полей, или земельный кадастр), получившие наименование «Тайко кэнти», включали целый комплекс мер, касавшихся системы землепользования, социального положения крестьян, развития сельскохозяйственного производства, управления деревней и др. Осуществляя земельную реформу, Хидэёси преследовал несколько целей. Главные из них состояли в том, чтобы:

— восстановить и развить сильно пострадавшее в период междоусобных войн сельское хозяйство, добиться значительного повышения сельскохозяйственного производства и на этой основе резко увеличить поступления в государственную казну, которая к тому времени практически была пуста;

— усмирить крестьян путем дальнейшего их закрепощения и строжайшей регламентации их труда и быта;

— насадить в деревнях систему круговой поруки и взаимной слежки, чтобы избежать в будущем массовых крестьянских выступлений;

— укрепить позиции местных феодалов — выразителей интересов Хидэёси и полномочных представителей новой власти, многие из которых своим выдвижением были обязаны ему, щедро награждавшему их огромными земельными владениями, нуждавшимися в мирное время в тщательном обследовании и переписи;

— установить жесткие социальные рамки, разделив японское общество на строго изолированные друг от друга слои населения, не допуская их смешения.

Кадастры (кэнти) проводились в Японии и раньше. Обследование и перепись земель в своих обширных владениях осуществляли такие, например, влиятельные феодальные князья, как Такэда, Ходзё, Имагава, Уэсуги и другие. Главная цель аграрных преобразований местных даймё состояла в том, чтобы укрепить свое господствующее положение в определенном районе страны, установить контроль над землей — важнейшим средством производства в феодальную эпоху. Поскольку непрерывные войны требовали от феодалов содержания больших армий и постоянного пополнения их свежими силами, которые черпались не только из самураев, но и из крестьян, невозможно было провести четкую разграничительную линию между воинами и крестьянами, полностью закрепостив последних. Во владениях даймё все еще сохранялись средние и мелкие земельные собственники, принадлежавшие к категории так называемого свободного населения. Важно было знать действительное положение в деревне.

Большое значение учету и распределению земель в Японии придавал Ода Нобуяага, рассматривавший земельный кадастр как необходимое и существенное звено своей военной стратегии. Принуждая местных феодалов, несмотря на их явное сопротивление, проводить перепись всех земельных владений, он исходил главным образом из военных целей: необходимо было выявить, какой реальной экономической и финансовой мощью обладают даймё и в какой мере их присоединение к сторонникам Нобупага или, наоборот, переход в лагерь его противников могли изменить общую военную ситуацию в стране.

Так, настоятельно требуя обследовать земли в провинции Ямато, Ода Нобунага исходил из намерения раз и навсегда покончить с влиянием расположенного в тех местах могущественного храма Кофукудзи, представлявшего собой, по существу, крупное феодальное владение. Чиновникам, посланным туда для проведения учета и оценки земельных владений, предстояло добыть вполне достоверные данные о том, какой земельной площадью владеет храм Кофукудзи, сколько земли находится в собственности подчиненных ему храмов, отдельных священнослужителей и других частных лиц. Предстояло выяснить также взаимоотношения между владельцами земли и характер перемещения земельной собственности. Встретив яростное сопротивление со стороны буддийского духовенства и поддерживавших его феодалов провинции Ямато, без труда разгадавших истинный смысл предпринятого «упорядочения» земель в этом районе, Ода Нобунага направил туда специальную карательную экспедицию, разгромил воинственно настроенных монахов, конфисковал почти все принадлежавшие этому храму земли.

Среди ближайших помощников Ода Нобунага, кому были доверены обследование и учет всех земель, находился и Хидэёси, который лично проводил перепись земель в принадлежавшей ему провинции Харима. Впоследствии, претворяя в жизнь неосуществленные планы и мечты Ода Нобунага, Хидэёси использовал, конечно, его идеи урегулирования земельных отношений и свой собственный опыт в этом деле.

И тем не менее аграрная политика Хидэёси имела ряд существенных отличий от земельных реформ, осуществлявшихся и Ода Нобунага, и некоторыми крупными феодалами до него. Все проводившиеся ранее обследования земель касались отдельных княжеств, в лучшем случае некоторых провинций. При правлении Хидэёси обследование земель осуществлялось в масштабе всей страны, что давало возможность полностью учесть весь наличный земельный фонд, определить характер и особенности системы землевладения и землепользования с учетом специфики различных районов. Далее, хотя Хидэёси начал претворять в жизнь свою аграрную политику в тот момент, когда междоусобные войны еще продолжались, все-таки главные и решающие ее этапы пришлись уже на мирное время, когда в основном сложилось единое централизованное государство и в силу этого социально-экономические задачи приобретали все большее значение, оттесняя на второй план чисто военные цели. Аграрная политика Хидэёси становится важной составной частью его программы политического, социального и экономического переустройства японского общества в рамках единого централизованного государства.

Основные мероприятия, связанные с осуществлением аграрной политики Хидэёси, приходятся на годы Бунроку (1592–1596), поэтому в японской историографии земельный кадастр Хидэёси получил также наименование «Бунроку-но кэнти». Перепись и учет земли проводились по всей территории Японии и примерно в одни и те же сроки. Лишь немногим феодальным владетелям Хидэёси предоставил право самим проводить кэнти в своих княжествах. Такой высокой чести были удостоены, например, Токугава, Мори, Икэда и некоторые другие влиятельные дома. Но и они при известной самостоятельности вынуждены были в конце концов под давлением администрации Хидэёси следовать общей линии, которая осуществлялась чрезвычайно последовательно и с крайней жестокостью. В отличие от Ода Нобунага, нередко довольствовавшегося сведениями (часто не соответствовавшими действительному положению дел), которые предоставляли ему сами владельцы земель о проведенных ими кэнти, Хидэёси строго следил за тем, чтобы все его указания и распоряжения исполнялись неукоснительно и в полном соответствии с его инструкциями.

На места направлялись специально уполномоченные для этого чиновники, которым вменялось в обязанность самым тщательным образом контролировать проведение кэнти, своевременно пресекать любые попытки, от кого бы они ни исходили, уклониться от переписи земель, помешать ее осуществлению или утаить наличный земельный фонд, в том числе залежные и целинные земли. Когда же становились известными случаи неповиновения или сопротивления со стороны отдельных феодалов или крестьян, Хидэёси не останавливался ни перед чем, любой ценой и любыми доступными средствами добиваясь осуществления поставленной цели. В этом он не знал ни жалости, ни компромиссов.

В районы, где оказывались «смутьяны», направлялись карательные отряды, которые чинили жестокую расправу над местным населением: устраивали массовые казни, уничтожали целые деревни, сеяли страх и смерть всюду, где хоть в малейшей мере возникала оппозиция к мероприятиям Хидэёси, выражалось недовольство его ничем и никем не сдерживаемым насилием над крестьянами, его необузданной страстью любой ценой насадить новые порядки. Поистине огнем и мечом осуществлял Хидэёси свою земельную реформу. Анализируя реформаторскую деятельность Хидэёси, особенно в сфере аграрных отношений, методы и средства, которыми осуществлялись реформы, ряд японских исследователей приходят даже к выводу о том, что в действительности он был гораздо деспотичнее своего именитого предшественника Ода Нобунага.

Перепись и оценка земель, проводившиеся по приказу Хидэёси по всей стране, предусматривали точное определение размеров земельной площади, которой владел каждый феодал, а также земельного надела, находившегося в пользовании каждой крестьянской семьи. Одновременно с этим необходимо было определить размеры урожая и общую доходность всей обрабатываемой в стране земли.

Как справедливо отмечал акад. Е. М. Жуков, решением этой труднейшей задачи учета общего состояния сельского хозяйства феодальной Японии Хидэёси намеревался «ликвидировать неравенство в распределении налогов и повинностей, определить место, долю и долг каждого перед своим хозяином».

Первое обследование земель Хидэёси провел в провинции Оми, в центральной части страны. Это было в 1583 году, вскоре после того, как он встал у власти. Проведением кэнти непосредственно руководили Асано Нагамаса и Масита Нагамори, занимавшие высокое положение в администрации Хидэёси. При проведении переписи земель необходимо было строго придерживаться новой системы мер как для определения земельной площади, так и для учета урожайности. Эта система вводилась одновременно с аграрной реформой Хидэёси как одна из ее составных частей. Ранее в Японии, по существу, отсутствовала единая система измерения площади земли. Единицей измерения площадей считался таи, состоявший из 360 бу. Но в одних районах страны бу представлял собой квадрат со стороной 6 сяку (182 см), в других — 6 сяку 2 сун (188 см), в третьих — 6 сяку 5 сун (2 м) и т. д. Хидэёси установил более простую систему измерения площади, которая была обязательной на всей территории страны. Теперь один новый тан состоял из 300 бу, а 1 бу представлял собой квадрат со стороной 6 сяку и 3 сун, т. е. 191 см. В свою очередь, 1 тан составлял десятую часть те и соответствовал примерно 0,1 га. Таким образом, шкала измерения земельной площади выглядела теперь так: 1 те был равен 10 тан, или 3 тыс. бу.

Вслед за этим по всей стране была введена как обязательная новая единица измерения урожая, который определялся теперь в коку. Несомненное преимущество этой системы состояло в том, что новая единица измерения земельной площади — тан — и новая мера определения урожая — коку — легко соотносились между собой: с 1 тан орошаемой земли собирали в среднем 1 коку риса, что позволяло относительно просто и довольно точно учитывать общую доходность земельных владений, выражавшуюся в коку, на основе количества тан всей обрабатываемой площади. Наряду с этим Хидэёси законодательно ввел установившуюся на складывавшемся в Осака едином общеяпонском рынке меру кёмасу, равную сотой доле коку, которой должна была измеряться подать и которая становилась обязательной при всякой купле-продаже.

Таким образом, по всей Японии вводился новый принцип учета и измерения богатства. Влияние и могущество феодальных владетелей определялись теперь не размерами их территорий, не земельными площадями, а количеством коку, т. е. величиной урожая и доходов в коку риса (кокудака). Все финансовые расчеты также стали проводиться только в коку. Даже жалованье самураям выплачивалось в форме рисового пайка в коку. Эта система (практически без каких-либо существенных изменений) просуществовала в Японии более двух с половиной столетий, т. е. в течение всего периода, пока в стране еще развивался феодализм.

По реформе Хидэёси земельные участки в зависимости от качества подразделялись на категории: лучшие земли, средние, плохие и наихудшие. Кроме того, выделялись орошаемые, суходольные и приусадебные земли. С 1 тан лучших орошаемых земель урожай определялся в 1 коку 5 то, для средних — в 1 коку 3 то и для худших — в 1 коку 1 то. Практически же было немало полей лучшего качества, с которых снимали урожай риса по 1 коку 6 то, а иногда по 1 коку 8 то. Даже среди полей среднего и низшего качества были участки, которые давали урожай в 1 коку 6 то. Что касается суходольных земель, то для них норма урожая определялась несколько ниже: для лучших полей — 1 коку 1 то, а для средних и плохих — не более 8 то.

Таким образом, в результате земельной реформы Хидэёси размер обрабатываемой площади в стране увеличился, поскольку он измерялся теперь уменьшенным тан, а общая сумма налога возросла. В этом заключалась одна из скрытых целей упорядочения основной меры земельной площади, ибо это вело к увеличению налогов, взимавшихся с крестьян, поскольку обрабатывамая ими земля практически сохранилась в прежних размерах, но записано за ними было большее количество земельной площади. По некоторым данным, благодаря этим мерам обрабатываемой площади в стране стало примерно на 9 % больше, взимание налога с сокращенного тана в том же размере, что и с полного, дополнительно увеличивало размер земельного налога в среднем еще на 30 %. И хотя по реформе Хидэёси все существовавшие ранее налоги (например, за пользование горными лесами, налог на продукты моря и др.) были отменены, жизнь японского крестьянина не стала легче. Налоговое бремя, возложенное на плечи японского крестьянства, стало тяжелее. Это было одной из основных целей и одним из главных последствий аграрных преобразований, осуществленных Тоётоми Хидэёси.

По реформе Хидэёси повсеместно в стране вводилась новая система взимания подати (нэнгу) с крестьян, которая основывалась на следующем принципе: две трети урожая в коку (кокудака) крестьяне обязаны были сдавать феодальным землевладельцам, а одну треть оставляли себе. В прежние времена средний размер налога, взимавшегося с крестьян, как правило, не превышал 50 % урожая.

Основным источником, но которому можно судить о том, что была установлена именно такая пропорция, служит приказ Хидэёси о повторном проведении переписи земель в провинции Оми в 1586 году. Приказ содержал пункт, гласивший, что треть урожая риса должна оставаться крестьянину, а две трети — поступать в доход феодальному владетелю. С еще большей определенностью об этом говорится в эдикте Хидэёси от 3 августа 1595 года, который предписывал при обследовании полей с целью установления размера урожая и сельскохозяйственного налога руководствоваться принципом: две трети урожая — дзито (управляющим во владениях даймё), одна треть — крестьянину.

До недавнего времени это была общепринятая точка зрения, и никто не подвергал сомнению то положение, что при Хидэёси в стране был установлен земельный налог именно в такой пропорции. Однако в последнее время некоторые японские историки, возвращаясь к этой проблеме, ставят, в частности, вопрос о том, как распределялись две трети урожая, которые взимались с крестьян в виде подати, какая доля шла в государственную казну, а какая — оседала у местных феодалов. Не совсем ясен и механизм сбора налога. Если, как считают некоторые японские авторы, администрация Хидэёси непосредственно сама распоряжалась той частью урожая, которая шла как земельный налог, т. е. двумя его третями, то при введении системы кокудака, когда рис становился мерилом всех ценностей, это было бы слишком громоздким делом и потребовало бы вдвое больше времени.

Что касается самой пропорции 2:1, то если при определении урожая оказывалось, пишут эти историки, что в действительности он соответствовал или был близок к тому размеру, который устанавливала реформа, то сохранялась прежняя пропорция распределения урожая, которая могла быть 6:6 или 6:7. Остаются невыясненными также причины, побудившие Хидэёси столь резко изменить соотношение распределения урожая между феодалами и крестьянами, если учесть, что Ода Нобунага придерживался совершенно другой пропорции: одна часть урожая — феодалу, две части — крестьянину. В самом деле, этот вопрос — один из наиболее сложных и очень важных, от решения которого во многом зависит правильное понимание и толкование характера аграрных преобразований Хидэёси, их социальных последствий. Надо полагать, что продолжающаяся в современной японской историографии дискуссия по этому и другим аспектам аграрной политики Хидэёси даст новый материал, который позволит расширить и углубить наши познания в этой области.

Важным результатом аграрной реформы Хидэёси явился заметный рост урожая риса в стране. По данным, относящимся к 3-му году Кэйтё (1598), урожай риса в целом по стране, за исключением двух островов — Ики и Цусима, по которым нет сведений, составил 18,5 млн. коку. При этом в ряде провинций, таких, например, как Исэ, Симоса, Оми, Мино, собирали урожай риса по 500 тыс. коку и более, а в провинции Мицу — свыше 1,5 млн. коку. Характерно, что в 20-е годы XVIII столетия, т. е. спустя более 120 лет, урожай риса в Японии увеличился лишь на 6,5 млн., составив 25 млн. коку.

Из 18,5 млн. коку собиравшегося при Хидэёси урожая риса центральному правительству шло 2,2 млн. коку. Очевидно, это то количество, которым распоряжался непосредственно Хидэёси. Не ясно, правда, включалось ли в это число то количество риса (и немалое), которое ежегодно выплачивалось в виде жалованья (так называемого рисового пайка) самураям-воинам, находившимся на службе в армии, которой командовал лично Хидэёси. Для сравнения отметим, что при Токугава отчисления центральному правительству составляли 16,5 % всего урожая риса в стране.

При Хидэёси общая сумма земельного налога, если исходить из расчета 2:1, должна была определяться в 12,4 млн. коку. Если одна треть этой суммы, как полагают некоторые японские историки, поступала в казну центрального правительства, т. е. Хидэёси, а две трети становились достоянием местных феодальных магнатов, то она должна была составить 4,1 млн. коку, т. е. превышала почти в 2 раза указанную выше — 2,2 млн. Так ли было на самом деле, с полной уверенностью сказать пока невозможно.

Все сведения о результатах обследования земель заносились в специальные книги — реестры (кэнтитё), в которых выделенные для этого чиновники обязаны были подробно указывать количество крестьян и крестьянских дворов, приписанных к земле того или иного феодала, название провинции, уезда и деревни, время проведения кэнти, размер земельного участка, качество земли, урожайность и т. д. Но, пожалуй, важнейшей задачей чиновников, проводивших перепись земель, было выявить и занести в земельный реестр имя крестьянина, который приписывался к определенному земельному участку как основной сельскохозяйственный производитель и налогоплательщик.

Между крепостным земледельцем (сакунин) и феодалом-землевладельцем устанавливались отношения прямого и непосредственного подчинения первого второму. Цель состояла в том, чтобы исключить всяких посредников между ними и облегчить феодалам эксплуатацию крепостного крестьянина. Здесь, как и с введением новой системы определения урожая и исчисления налога, земельная реформа Хидэёси, с одной стороны, упрощала феодальные отношения, давая возможность установить более четкий и строгий контроль за их состоянием и развитием, а с другой — усиливала феодальный гнет. Фактически японский крестьянин оказывался накрепко привязанным к земле, которую не имел права покидать, не говоря уже о том, что ему строжайше запрещалось продавать, покупать или закладывать землю.

Подчиняя крепостных крестьян непосредственно крупному феодалу, Хидэёси пытался создать более или менее однородные крестьянские хозяйства мелких производителей, способных поднять уровень сельского хозяйства и обеспечить регулярное поступление налогов. Этот класс закрепощенного крестьянства образовывался из числа как бедных крестьян, так и более состоятельных слоев, которые вели самостоятельное хозяйство, и даже из некоторой, в основном разорившейся, части самураев-землевладельцев. Конечно, далеко не сразу и не все формы феодальных и патриархально-архаических отношений были ликвидированы. И все же упорядочением земельно-имущественных отношений Хидэёси удалось в известной мере унифицировать социальный состав деревенских поселений, последовательно осуществить, как верно замечает акад. Е. М. Жуков, феодальный принцип «нераздельности земли и крестьянина», проведя подлинную реставрацию крепостничества в масштабе всей страны.

Из крестьян, которые по реформе навечно прикреплялись к земле и должны были вести мелкое самостоятельное хозяйство (дзиэй кономин), создавались сельские поселения с четко очерченными границами, получившие название «деревня» (мура) и служившие новой административной единицей. Во главе деревни стоял сельский староста (сёя, нануси, отона и т. д.), который подчинялся непосредственно феодальному чиновнику, представлявшему власть и интересы даймё. Крестьянское самоуправление было резко ограничено. Там, где феодалам выгодно было сохранить его чисто внешнюю форму, лишив самостоятельности, оно превращалось, по существу, в аппарат по взиманию налогов с зависимых крестьян. В самой деревне насаждалась система коллективной ответственности ее жителей за неукоснительное выполнение всех феодальных повинностей. Уже в это время зарождалась печально известная система пятидворок (гонингуми), с помощью которой в стране вводилась повальная слежка за людьми, устанавливалась так называемая коллективная ответственность, по которой за малейшую провинность кого-либо из крестьян наказанию подвергались все жители пяти соседних дворов, а в особых случаях и вся деревня. Отсюда — постоянная слежка соседей друг за другом, доносы, которые всячески поощрялись феодальными властями. Добровольные и платные осведомители щедро вознаграждались.

Все диктаторы — и Хидэёси не был в этом отношении исключением — не полагались на одну только силу, а всегда в дополнение к ней стремились использовать широкий арсенал средств и методов, с помощью которого разобщали народ, держали его в постоянном напряжении и страхе, создавали атмосферу всеобщей подозрительности и шпиономании, когда недоверие, клевета и донос даже на своих близких и родных считались чуть ли не высшим проявлением нравственности, а честность, доброта и порядочность — уделом малодушных, слабовольных и просто неудачников. Так было в деспотических обществах до Хидэёси, и мало что изменилось при нем. Уроки истории не для диктаторов и властолюбцев. Каждый из них считает себя исключением из правил, единственным в своем роде и неповторимым. История, к сожалению, наказывает не самих диктаторов, которые к тому времени в силу естественной смерти или иных объективных причин уже часто сходят с исторической сцены, и не тех, кто делал диктатора диктатором, безбожно раздувая кадило личной власти, а само общество, ибо все эти необходимые атрибуты деспотического режима и полицейского государства лишают общество динамичного развития, обрекая его на социальную, экономическую и культурную отсталость.

К концу пребывания у власти и в результате новой аграрной политики Хидэёси удалось втиснуть жизнь японского крестьянства в узкие рамки суровых феодальных законов, строжайшей регламентации всего уклада крестьянского быта.

Земельная реформа Хидэёси, проводившаяся в жизнь насильственными мерами, встречала сопротивление со стороны крестьян, которые открыто выражали свое недовольство характером реформы, саботировали ее осуществление и нередко поднимали восстания. Крестьяне отказывались давать сведения о землях, утаивали часть земель, требовали сохранения крестьянского самоуправления. Кое-где, например в провинции Оми, благодаря организованной борьбе крестьян было сорвано проведение кэнти, и власти вынуждены были проделать его повторно, после того как были беспощадно подавлены крестьянские волнения. Крупное восстание хорошо вооруженных крестьян, выступивших против аграрной политики Хидэёси, проходило также в провинции Хиго.

В районы, где во время проведения кэнти вспыхивали восстания крестьян, направлялись карательные экспедиции, в некоторых из них участвовал сам Хидэёси. И тогда на непокорных крестьян обрушивались особенно жестокие репрессии: сжигались крестьянские дома, следовали массовые казни, не щадили ни женщин, ни детей.

Сохранилось письмо, которое Хидэёси направил Асано Нагамаса, своему уполномоченному по проведению кэнти в Оу (провинции Муцу и Дэва). Оно относится к 1590 году. Хидэёси требовал от своего вассала проявления твердости в проведении кэнти, не считающейся ни с чем и ни с кем. Если феодалы выступают против кэнти, говорилось в письме, то необходимо атаковать их замки и перебить всех поголовно. Так же следует поступать и в отношении недовольных крестьян, не останавливаясь перед уничтожением целых деревень.

Для того чтобы усмирить крестьян, держать их в полном повиновении и таким образом обеспечить проведение кэнти, а в дальнейшем и функционирование новой системы аграрных отношений, необходимо было разоружить крестьянство. Дело в том, что в период междоусобных войн феодалы часто и в довольно широких масштабах привлекали крестьян к участию в военных кампаниях или для защиты своих территорий от нападения соседних феодалов. Они создавали крестьянское ополчение в помощь своим регулярным войскам, вооружая крестьян всеми видами оружия, в том числе и огнестрельным. Военные действия принимали, как правило, затяжной характер, но и тогда, когда они прекращались, наступала лишь временная передышка, а не мир, и крестьяне, возвращаясь к своему труду, не расставались с оружием, так как война могла вспыхнуть в любой момент. Феодалы вынуждены были считаться с суровой действительностью и терпеть вооруженный народ, несмотря на то что крестьяне нередко использовали это оружие в борьбе за свои права.

Но времена изменились. Междоусобные войны прекратились. В стране наступил мир. Местные феодалы признали над собой власть нового правителя, который видел в вооруженном крестьянстве большую опасность не только для старых, но и для новых, насаждавшихся им порядков. Ведя борьбу со своими феодальными противниками, Хидэёси не раз использовал вооруженный народ и добивался благодаря этому внушительных побед. Однако тогда он был лишь одним из претендентов на власть, а потому поддерживал и использовал всех, кто ослаблял и подтачивал ее, в том числе крестьянское ополчение и даже крестьянские восстания. Теперь он выступал уже в иной роли, олицетворяя саму власть, для которой вооруженный народ представлял серьезную опасность, ибо нельзя господствовать над народом, не подавляя и не угнетая его.

Политические цели этой меры, направленной на разоружение крестьян и получившей наименование «охота за мечами» (катанагари), довольно четко и недвусмысленно изложил сам Хидэёси. В его указе в качестве причин, вызвавших категорическое запрещение во всех провинциях владения и ношения крестьянами любого вида оружия, назывались такие, как скопление «ненужного» оружия, задержка с уплатой годовых налогов, опасность возникновения бунтов и совершения толпой преступных действий по отношению к его вассалам. Изъятию подлежали мечи, короткие мечи, луки, ружья и другие виды оружия. «Крестьяне, — говорилось в указе, — должны иметь только сельскохозяйственные орудия и работать в поле. Так должны поступать всегда и их потомки. Нужно быть милостивыми к крестьянам, но заставить их соблюдать это. В этом основа благополучия народа и безопасность государства».

Кроме крестьян разоружению подлежали воины-монахи, которые составляли довольно внушительное войско, находившееся на службе крупных буддийских монастырей, которые боролись против объединительной политики Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси. Нередко вооруженные выступления буддийских монахов происходили во взаимодействии с крестьянскими восстаниями, проходившими под религиозными лозунгами.

Некоторые крупные феодалы из лагеря Нобунага — Хидэёси и раньше проводили конфискацию оружия в своих владениях, опасаясь вооруженных выступлений крестьян. Так, поголовно изъял оружие у крестьян крупный феодал Сибата Кацуиэ в принадлежавшей ему провинции Кага. Аналогичные попытки предпринимали и другие феодалы, оказавшиеся у себя во владениях лицом к лицу с вооруженным крестьянством. Но это были единичные и разрозненные действия отдельных феодалов, и они не решали проблемы в масштабе всей страны.

Указ Хидэёси, как и предпринятые им другие шаги в этом направлении, был нацелен не только на то, чтобы отобрать оружие у крестьян, запретить ношение его всем вообще несамураям и тем самым поставить самураев в особые условия. Речь шла о том, чтобы, во-первых, навсегда оторвать самураев не только от земли, но — чему придавалось особое значение — и от крестьян. Не случайно им было строжайше запрещено проживать в деревнях и вообще вступать в какие-либо контакты с деревенскими жителями (слишком свежи в памяти феодалов были массовые крестьянские выступления, серьезно сотрясавшие феодальное здание, в которых участвовали также самураи-воины, проживавшие в сельской местности). Во-вторых, такие целенаправленные действия Хидэёси, с одной стороны, превращали самураев в новый многочисленный господствующий класс, полностью выключенный из процесса общественного производства, а с другой — должны были содействовать формированию из самураев огромного контингента войск, предназначавшихся для внешних захватов, в частности для готовившегося им военного вторжения в Корею.

В указе Хидэёси об изъятии оружия у крестьян содержалось полное цинизма заявление о том, что конфискованное оружие не следует уничтожать, оно должно быть переплавлено в металл, из которого будет отлита великая статуя Будды, и тем самым будет совершено своего рода жертвоприношение, что принесет крестьянам спасение и избавление от всех бед если не в этом, то в ином мире. Похоже, это и должно было служить тем примером «милостивого обращения с крестьянами», к которому призывал Хидэёси. Вся затея с сооружением великой статуи Будды в одном из столичных храмов была предпринята Хидэёси вовсе не для того, чтобы ублажить буддийское духовенство или проявить свои религиозные чувства. Религиозным он не был, к буддизму относился настороженно, а временами даже враждебно.

Просто ловкий политик Хидэёси хотел одним выстрелом убить двух зайцев: замаскировать удары, которые всей тяжестью обрушились на крестьянские массы, напустив религиозного туману и тем самым сделав крестьян покладистее и покорнее. Он учитывал присущую японскому крестьянству набожность, которая проявилась и в том, что борьба крестьян часто принимала ярко выраженную религиозную окраску. С другой стороны, Хидэёси, добиваясь благосклонного расположения к себе императора, чтобы еще больше упрочить свою власть и возвеличить собственную персону, должен был развеять представление о себе как о государственном деятеле, враждебно относящемся к религии вообще и к буддизму в особенности, а следовательно, продемонстрировать свое почтительное отношение к императору, снять всякие сомнения и подозрения на этот счет у императора как общепризнанного религиозного лидера страны.

Некоторые исследователи жизни и деятельности Хидэёси, в частности его аграрной политики, подчеркивают неоригинальность и несамостоятельность Хидэёси, который будто бы во всем слепо копировал Нобунага, не выходя за рамки идей и начинаний своего знаменитого предшественника.

Однако и затея с возведением великой статуи Будды, и заигрывание с императором говорят скорее о другом. Хидэёси, как, впрочем, и Нобунага, был прежде всего политическим прагматиком, и многие его поступки и действия определялись конъюнктурными соображениями, желанием добиться немедленных практических результатов. Если уж говорить о подражании, то в случае с отливкой огромной статуи Будды Хидэёси действительно не был оригинален, но копировал он в данном случае не Нобунага (который, как известно, враждебно относился к буддизму и буддийскому духовенству и не очень-то жаловал японских императоров), а скорее всего первого японского сёгуна Минамото Ёритомо, по инициативе которого в Камакура была воздвигнута огромная статуя Будды. Существует точка зрения, не лишенная основания, согласно которой если у Хидэёси и был кумир, то им был, очевидно, Ёритомо.

В этой на первый взгляд противоречивой позиции Хидэёси не было между тем ничего странного. Он действовал с присущей ему манерой поведения, сочетая жестокость и грубую силу с компромиссными решениями. Главным в его аграрной политике было стремление усмирить крестьянство, социально изолировать его от других классов и слоев общества, превратить в безропотных производителей основных материальных ценностей и исправных налогоплательщиков. Для достижения этих целей все средства, как считал он, были хороши. Если кроме чисто принудительных и карательных мер можно было использовать методы политического и морального воздействия (в данном случае влияние буддизма и авторитет императорской власти), то он не задумываясь шел на это. Принцип «кнута и пряника» был его излюбленным принципом. Этим Хидэёси тоже резко отличался от Нобунага, которому были совершенно чужды любые уступки и какие-либо компромиссы.

Жесткие рамки, в которые было поставлено японское крестьянство, имели целью, с одной стороны, полностью отделить крестьян от самураев, четко разграничить таким образом воинов и крестьян, а с другой стороны, разделить все общество на сословия, не допуская ни малейшего их смешения и взаимного проникновения. В 1591 году Хидэёси приказал провести во всех 66 провинциях страны перепись населения. Она должна была выявить численность сельских и городских жителей, их социальный состав и территориально-географическое распределение, приписать их, особенно крестьян, к постоянному месту проживания, запретив переход из провинции в провинцию и из деревни в деревню (в надежде таким путем решить сразу две задачи: полностью прикрепить крестьян к земле и ликвидировать бродяжничество, принявшее в период междоусобных войн огромные размеры). Кроме того, перепись должна была законодательно установить новую сословную систему, исключавшую всякую возможность отрыва крестьян от земли и перехода лиц из одного сословия в другое. Перепись населения проводилась одновременно с земельным кадастром и явилась составной частью общей аграрной политики и сословной реформы Хидэёси.

В указах 1591 года давались наставления, как проводить перепись населения и в каком направлении должна осуществляться сословная реформа, строго разграничивались горожане и крестьяне и регистрировались в разных списках, выходцам из других провинций категорически запрещалось менять место жительства, а тех, кто нарушал предписание, надлежало возвращать к их прежним хозяевам. За тайное проживание горожанина или крестьянина ответственность несли соответствующие город или деревня.

В этих и других статьях указов Хидэёси довольно явственно прослеживается стремление разделить все японское общество на обособленные друг от друга и в социальном отношении противостоящие одно другому сословия, что позволило бы ему держать народ в узде, установить строжайшую регламентацию всего общественного строя и уклада жизни, единолично управлять страной, добиваясь безропотного подчинения и полной покорности всех и каждого. Японское общество было разделено при Хидэёси на три сословия: дворянство, которое включало в себя не только феодалов-землевладельцев, но и находившихся у них на содержании воинов; крестьянство и горожан (торговцы и ремесленники). В последующие десятилетия, уже при новых правителях Японии из феодального дома Токугава, эта социальная структура приняла еще более четкие формы: японское общество было разделено на четыре резко обособленных сословия: воинов (си), крестьянство (но), ремесленников (ко) и торговцев (сё). Введенная Хидэёси социальная структура с небольшими модификациями, осуществленными токугавскими правителями, просуществовала в стране вплоть до буржуазной революции 1868 года, т. е. более двух с половиной столетий.

Новая сословная реформа и связанные с ней социально-экономические и политико-административные меры претворялись в жизнь с таким упорством, что малейшие проявления недовольства, а тем более сопротивления жестоко карались. По тому, как Хидэёси и его подручные расправлялись со всеми, кто хоть как-то противился этим крайним мерам, и в первую очередь с поднимавшимся на борьбу крестьянством, было ясно, что новые правители страны, в том числе «выходцы из низов», быстро овладели всеми формами и методами эксплуатации и деспотического самовластия, ни в чем не уступая и даже превосходя в этом «истинных» феодалов.

Это был весьма своеобразный период в японской истории, когда, как отмечали летописцы, необычайно быстро росло влияние «сословия самураев из крестьян». Сам Хидэёси и многие его сподвижники, такие, как Курода Ёситака, Като Киёмаса, Асано Нагамаса, Маэда Тосииэ и некоторые другие, благодаря своим удачным военным походам быстро выдвинувшиеся в смутное время, заняли самые высокие государственные посты. Оказавшись у власти и всласть вкусив славы, они постарались поскорее «забыть» свое прошлое, стали стыдиться своего незнатного происхождения, поспешили даже причислить себя к старым родовым и феодальным домам, изобретая себе аристократические фамилии и присваивая высокие звания. При этом амбиции далеко не всегда соответствовали амуниции. Погоня за новыми, все более высокими званиями и титулами должна была скрадывать недостатки образования, воспитания, а нередко и умственных способностей новых правителей Японии. За их новой фразеологией (например, увещеваниями «быть милостивыми к крестьянам») скрывались подлинная приверженность новых властителей к старым порядкам и отношениям, стремление укрепить феодальный строй. Не случайно Ода Нобунага в одном из писем, разосланных своим сподвижникам, отмечал, что необходимо восстановить в деревне порядок, который существовал до «мятежей», т. е. до массовых выступлений крестьян в XV веке против прикрепления к земле. Очевидно, такой же идеальный, по понятиям японских феодалов, порядок стремился ввести и Хидэёси.

Все это так, но вместе с тем встает вопрос: как следует оценить значение аграрных преобразований, осуществленных Хидэёси? Каковы их объективные показатели и социальные последствия? В какой мере они повлияли на социально-экономическое развитие страны?

Надо сказать, что у японских исследователей нет единой точки зрения по этим и другим вопросам. Очевидно, однозначного подхода и не может быть, учитывая сложный и противоречивый характер как самой личности Хидэёси, так и своеобразие его эпохи. Но в одном, пожалуй, сходятся все авторы: аграрная политика Хидэёси имела своим результатом полную и окончательную ликвидацию старой феодально-поместной системы среднего и мелкого землевладения (сёэн), которая в ходе непрерывных феодальных войн пришла к упадку и разорению и на ее развалинах шло становление новой формы феодальных отношений, утвердившейся на основе создания крупных княжеств-даймиатов: в руках нескольких десятков богатейших феодальных домов были сконцентрированы огромные земельные массивы. Крупные феодалы, владельцы огромных территорий, опираясь на военную силу и поддержку новых правителей страны, стали повсеместно разрушать поместья сёэн, непосредственно подчиняя себе крестьян и прибирая к рукам все доходы от их эксплуатации. Собственно говоря, появление и укрепление крупных феодальных княжеств означали разорение и разрушение вотчинной системы мелких и средних поместий (сёэн). В результате аграрной реформы Хидэёси исчезли даже прежние наименования, указывавшие на принадлежность земли или крестьянского поселения к сёэн.

Что касается оценки аграрной политики Хидэёси, ее целей и социальных последствий, то в работах японских историков на эту тему довольно четко прослеживаются два подхода. Одни из них делают упор в основном на экономическом аспекте аграрных преобразований, другие подчеркивают главным образом их социальную сторону. Некоторые, в основном довоенные, авторы оценивали земельную реформу Хидэёси главным образом с точки зрения укрепления феодальных отношений и насаждения таких порядков, которые просуществовали в Японии без каких-либо заметных изменений более двух с половиной веков. Как отмечает Ханами Сакуми, дом Токугава, который пришел на смену правлению Хидэёси, в основу своей феодальной политики положил систему земельных отношений, разработанную и внедренную Хидэёси; благодаря этому за 250 лет она в сути своей не претерпела никаких изменений.

Разумеется, политике феодального дома Токугава были свойственны определенные черты преемственности, которые сохраняли связь времен, особенно с периодом правления Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси. Однако насколько тесными и органичными были эти связи, настолько и разнились эти режимы если не по коренным принципам отношения к феодальным порядкам, как таковым, то по крайней мере по многим весьма существенным признакам политического и социально-экономического развития Японии.

Неправильно было бы идеализировать Хидэёси, противопоставлять его последующим правителям феодальной Японии, видеть в его деятельности, в данном случае в его аграрных преобразованиях, лишь позитивные стороны. Между тем такой именно подход характерен для ряда японских исследователей, особенно довоенного времени. Такаянаги Мицухиса, специально исследовавший аграрную политику Хидэёси, в частности его земельный кадастр, по существу, не находит никаких слабых сторон или отрицательных последствий этой политики. Он утверждает, что, «какой бы аспект этих преобразований мы ни взяли — введение ли нового тана как единицы земельной площади, когда были изменены старые порядки и землю стали измерять с помощью бамбуковой палки длиною немногим более 1 м и 90 см, или отмену старой системы и установление налога в пропорции: две части — казне, одна — крестьянину, или отказ от определения урожая в кан и переход повсеместно к единой системе оценки урожая в коку (кокудака) — все эти мероприятия, несомненно, представляли собой реформы выдающегося значения в системе земельных отношений, когда-либо прежде осуществляемые в Японии». В своей оценке аграрных преобразований Хидэёси автор идет еще дальше, заявляя, что Хидэёси, придавая исключительно большое значение земле как самому важному составному элементу экономической мощи государства, который в ту пору серьезно осложнял обстановку, разрешил вопрос о земле в масштабах всей страны. В этом автор усматривает историческую неизбежность и огромную значимость кэнти Хидэёси.

Значение аграрных преобразований, осуществленных Хидэёси, действительно велико, особенно если их рассматривать в контексте его политики объединения страны и создания единого централизованного японского государства. Но при этом нельзя не учитывать то, какими методами и средствами достигалась поставленная цель, а главное — то, что земельный вопрос, о котором говорит японский исследователь, решился главным образом в пользу крупных феодалов. На основании такого «решения» усиливалась феодальная эксплуатация крестьян, которые попали в еще более сильную феодальную зависимость. Можно ли вообще говорить о решении земельного вопроса, если в результате бремя феодального гнета не только не ослабло, но усилилось?

Не соглашаясь с теми, кто явно преувеличивает значение аграрных реформ Хидэёси, утверждая, будто они разрешили вопрос о земле, японский историк Мацуёси Садао, автор интересного исследования «Тоётоми Хидэёси и крестьянство», справедливо заметил, что в результате этих реформ выросли не земельные площади, а налоги с этих земель. То, что аграрные преобразования, проведенные Хидэёси, кому-то кажутся решением земельного вопроса, продолжает автор, является всего лишь иллюзией. На самом же деле, отмечает он, главной целью кэнти Хидэёси было формально и фактически закрепить феодальную эксплуатацию японского крестьянства, держать его в беспрекословном повиновении и на этой основе утвердить свою верховную власть в стране. Одним из показателей невыносимо тяжелого положения крестьянства было то, что бегство крестьян, выражавших в такой форме свой протест против аграрной политики феодалов, и Хидэёси в том числе, практически не прекращалось, хотя важной задачей кэнти было как раз прикрепление крестьян к земле и строжайшее запрещение всех видов бродяжничества.

Что же касается оценки аграрных реформ Хидэёси в более широком смысле, то Мацуёси Садао видит их историческое значение в том, в частности, что проведенное резкое разделение между воинами-самураями и крестьянами явилось необходимой предпосылкой, составной частью процесса перехода японского феодализма от средневековой формы к новой стадии его развития.

Вместе с тем некоторые исследователи склонны рассматривать аграрные реформы Хидэёси не как развитие японского феодализма, а скорее как шаг назад, как чуть ли не возвращение к натуральной системе ведения хозяйства. Такой вывод делается обычно на основании введения по всей стране системы кокудака (измерения урожая риса и вообще богатства в коку), которая вытеснила все другие существовавшие до того системы, в том числе денежную ренту (кандака). На этом основании они считают, что в стране была установлена «рисовая экономика» и что именно таким путем центральная власть стремилась «ограничить развитие товарно-денежных отношений и предотвратить разложение феодального строя».

То, что система кокудака, по крайней мере внешне, представлялась как натуральная рента, еще ни о чем не говорит, тем более что феодалы, в том числе самураи, которым платили жалованье в виде так называемого рисового пайка, вполне свободно реализовали свой рис на внутреннем рынке, который в то время был уже достаточно развит и принимал общенациональные черты. Влиятельные купцы и ростовщики, обладавшие огромными денежными средствами, охотно и во все больших количествах скупали рис у феодалов, а затем перепродавали его, наживая немалые прибыли на этих товарно-денежных операциях. В то время, несомненно, происходило не свертывание товарно-денежных отношений, а их дальнейшее развитие и расцвет.

В этом смысле более убедительной представляется точка зрения тех японских историков, которые, как отмечал Е.М. Жуков, справедливо рассматривают период правления Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси как «рубеж, отделяющий средневековый период истории Японии от истории нового времени, проходящей уже под знаком постепенного вызревания буржуазных общественных отношений».

Как отмечает японский историк Вакита Осаму, до введения системы кокудака доля риса в общем производстве сельскохозяйственных культур в Японии была не так уж велика. Земельный налог выплачивался различными сельскохозяйственными продуктами, но в основном соевыми бобами. Что же касается денежной формы, то в системе налогообложения она не превышала 20 %.

В послевоенные годы в японской историографии развернулась довольно острая дискуссия по вопросу о характере и социальных последствиях кэнти Хидэёси, в ходе которой выдвигались более широкие проблемы, касающиеся закономерностей и особенностей развития японского феодализма, классовой основы политической власти в стране в период правления Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси, социально-классовых противоречий той эпохи, особенностей генезиса капитализма в Японии и др. Многие японские историки, оценивая аграрные преобразования Хидэёси, особое внимание обращают на их социально-политические последствия и рассматривают эти реформы под углом зрения социальной эволюции японского общества. Иноуэ Киёси выделяет такой, например, момент, как значительное расширение и углубление классового расслоения японской деревни, охватившего уже в начале правления дома Токугава всю страну, процесса, основы которого были заложены кэнти Хидэёси. Иначе говоря, аграрные преобразования Хидэёси в известном смысле можно рассматривать, с одной стороны, как меры, направленные на укрепление феодальной системы на базе крупных княжеских владений и на усиление эксплуатации крепостных крестьян, а с другой — как объективные предпосылки следующего за ними качественно более высокого уровня социально-экономического развития страны. Не случайно этот период японской истории (последняя четверть XVI столетия) все чаще оценивается как переходный этап, знаменовавший собой стабилизацию феодального государства, образование общенационального рынка, утверждение новой формы феодальных отношений, а вместе с этим и постепенного вызревания элементов или «кусочков» капиталистического развития Японии.

Вопрос о том, в какой мере и насколько научно обосновано 25-летний период господства военных диктатур, период правления Нобунага и Хидэёси (1573–1598), особенно 16 лет правления последнего (1582–1598), связывать с зарождением буржуазных отношений в этой стране, нуждается в специальном исследовании. Здесь же лишь отметим, что все большее число современных японских историков склонны, и, очевидно, не без основания, видеть в экономических преобразованиях, осуществленных в эти годы и затронувших не только аграрную область, но и многие другие сферы социально-экономической и государственной жизни страны (в том числе в усилиях по созданию и укреплению единого централизованного государства), более глубокие и долговременные предпосылки и последствия, определившие характер и особенности общественного развития Японии в новое время.

Подчеркивая важное значение аграрных преобразований Хидэёси, другой японский исследователь, Ямагути Кэйдзи, отмечает, что «бамбуковая палка кэнти», которой производился обмер земли, наряду с огнестрельным оружием, которым была оснащена армия Хидэёси, явилась в его руках тем сильнодействующим средством, благодаря которому он сумел объединить страну и подчинить ее единой политической власти, представленной централизованным феодальным государством.

Проводя в жизнь земельную реформу, Хидэёси преследовал также вполне определенные военные цели. Вынашивая уже тогда планы военной экспансии на Азиатский материк, он стремился подготовить ее не только экономически; он усовершенствовал и саму систему воинской повинности и массовой мобилизации населения в армию в период войны. При этом предусматривалось, чтобы численность войска, выставляемого тем или иным феодалом, находилась в строгом соответствии (в определенной пропорции) с зафиксированными в книгах-реестрах (кэнтитё) данными о площади описанной земли и установленном урожае. Так, к примеру, даймё Тёсокабэ из провинции Тоса (остров Сикоку), который собирал с принадлежавших ему земель урожай в 98 тыс. коку риса, должен был выставить войско численностью 3 тыс.. Если соотнести эти данные с общим количеством урожая по стране, который в результате обследования земель был определен в 18,5 млн. коку, то получится, что по всеобщей мобилизации Хидэёси мог собрать под ружье более чем полумиллионную армию.

В результате аграрной политики Хидэёси значительно изменился социальный облик японской деревни. Конечно, Хидэёси, несмотря на все его старания, не удалось полностью изменить веками складывавшийся деревенский уклад жизни со всеми органически присущими ему патриархальными нравами, обычаями и традициями, с естественной для крестьян привязанностью к совместной обработке земли, взаимодействием в борьбе со стихиями, взаимной выручкой. Однако наличие сильных патриархальных пережитков не могло уже сдержать развитие новой системы землевладения и землепользования, помешать резкому усилению процесса дифференциации японского крестьянства, все более широкому проникновению в деревню товарно-денежных отношений.

Основной фигурой в послереформенной японской деревне становится мелкий крепостной крестьянин, зарегистрированный в книгах-реестрах (кэнтитё) как лицо, ответственное за обработку определенного земельного надела и за уплату феодальной ренты. Находясь в сильной и непосредственной зависимости от владетельных князей, крепостные крестьяне с их мелким крепостным хозяйством составляли базу той феодально-крепостнической системы, которую, опираясь на военную силу, Хидэёси пытался внедрить по всей стране. Строжайшей регламентацией всего уклада деревенской жизни, жестокими репрессиями, которым крестьяне подвергались за малейшие провинности, новая власть надеялась обеспечить относительную устойчивость политической обстановки в стране, столь обильно начиненной такими взрывоопасными элементами, как острые междоусобные распри, нередко принимавшие форму открытых военных столкновений, а также массовые народные волнения, сотрясавшие все феодальное здание.

Преобразования Хидэёси наряду с изменением аграрного строя затрагивали многие стороны экономики, политико-административного устройства страны, методов управления единым централизованным государством и т. д. Эти действительно глубокие по своему содержанию и социальным последствиям, грандиозные по своим масштабам мероприятия не имели равных в предшествующей истории Японии.

И все-таки, несмотря на всю грандиозность аграрных преобразований Хидэёси, они не дали всех тех результатов, на которые он рассчитывал, и не достигли полностью тех целей, которые он ставил перед собой. Идеальная картина, которую рисовал себе Хидэёси, воображая японскую деревню как социально однородный организм, составляющий надежную опору новой власти, оставалась все же далекой от реальной действительности.

На пути осуществления этой его мечты стояло множество трудностей, а история распорядилась так, что времени на их преодоление у него оставалось все меньше и меньше. Можно, очевидно, сказать — и то с известными оговорками — о значительных результатах аграрных преобразований Хидэёси в центральных провинциях Японии. Что же касается отдаленных районов страны, где особенно сильно давали о себе знать пережитки старой системы патриархальной зависимости и где, по существу, не прекращалось сопротивление не только крестьян, но и отдельных феодалов, пытавшихся всеми средствами сохранить прежние отношения в деревне, то там земельная реформа Хидэёси имела куда более скромные успехи.

Как отмечалось выше, эта реформа строжайше предписывала провести полное и четкое разграничение социальных и производственных функций самураев и землевладельцев, не допуская совмещения их, как было прежде, в деятельности одного лица. В дореформенной японской деревне наиболее зажиточную часть сельского населения составляли мелкие и средние землевладельцы, которые выступали в двух ипостасях — и как земледельцы, и как воины-самураи. Представители этой деревенской верхушки, именуемые дзидзамураи или кокудзин, владея довольно большими земельными участками, с которых собирали урожай риса до 50 коку и выше, широко эксплуатировали труд деревенских батраков (наго или хикан), которые, как правило, были лишены земли, а если и имели ее, то небольшие клочки, урожай с которых не достигал и 1 коку риса.

По указу Хидэёси этим деревенским богатеям предстоял выбор: либо они должны были оставаться в деревне и вести самостоятельное крестьянское хозяйство, либо переехать на постоянное жительство в город, стать профессиональными воинами-самураями и навсегда лишиться своих земельных владений. Однако, несмотря на все строгости самого указа и жесточайшие меры, которые принимались для его реализации, многие его положения и предписания выполнялись с большими отступлениями. Жизнь вносила свои, иногда весьма существенные коррективы.

Некоторые бывшие землевладельцы, покинувшие родные места и поселившиеся в городах, вовсе не собирались отказываться от своих прежних прав на землю и преспокойно продолжали получать доход с ранее принадлежавших им земель, безжалостно эксплуатируя подневольный труд все тех же наго и хикан. Конечно, формально, т. е. согласно букве закона о земельной реформе, господствовавшая в японской деревне система землевладения и землепользования лишалась социально-экономической базы, и крестьяне могли не считаться со старыми отношениями патриархальной зависимости, так глубоко и цепко опутавшими все стороны сельской жизни. Однако сила веками складывавшихся традиций и привычек была так велика, что должно было пройти немало времени, пока крестьяне поверили бы в могущество и всесилие очередной серии законов, в прочность и надежность новых отношений и самой новой власти. Как справедливо замечает Дж. Сэнсом, результаты, на которые рассчитывал Хидэсси, не могли проявиться сразу. Это требовало длительного времени, особенно тогда, когда дело шло об отдаленных районах страны. А жизнь Хидэёси была уже на исходе.

Созданию социально однородной деревни как надежной опоры новой власти, которая жила в воображении Хидэёси, мешали не только сильные пережитки старых отношений патриархальной зависимости, но и начавшийся в японской деревне процесс дифференциации крестьянства, который уже невозможно было остановить, а тем более предотвратить. О глубине и характере этого процесса дают представление некоторые, хотя и немногочисленные источники, относящиеся к рассматриваемому периоду. Так, материалы обследования земель в ходе проведения аграрной реформы показывают, что к концу XVI века в японской деревне довольно четко наметилась тенденция, связанная, с одной стороны, с укреплением позиций зажиточной прослойки, которая все более богатела, обособляясь от остального крестьянства, а с другой — с увеличением числа безземельных и малоземельных крестьян. На основании имеющихся данных, правда несколько отрывочных, можно судить о том, что в некоторых районах страны, особенно в центральном, экономически наиболее развитом, процесс дифференциации крестьянства принял довольно заметные формы: деревенские богатеи, которые составляли 2–3 % общего числа дворов, владели более чем 20 % всей обрабатываемой площади. В то же время приблизительно три четверти крестьянских дворов имели всего по 0,5 те земли, которая, конечно же, не могла прокормить крестьянскую семью. Разумеется, в разных районах Японии процесс дифференциации крестьянства протекал по-разному, имел свои особенности, отличался масштабами и интенсивностью. Однако важно отметить то, что этот процесс, приобретая все более зримые черты и четкие контуры, становился, в сущности, необратимым. Именно указанная тенденция была главной, она определяла в конечном счете характер и перспективы развития японской деревни.

Самой реформе были присущи противоречия, отражавшие сложные социальные отношения, существовавшие в японском обществе того времени. Главная сложность состояла в том, что между целями, которые ставил перед реформой Хидэёси, и их практической реализацией образовался довольно глубокий разрыв, который, очевидно, не позволял осуществить все то, что было задумано. Этому мешало и то, что само централизованное государство и, по существу, новый аппарат управления, как и политическая система в целом, находились еще в стадии становления, не обрели необходимую силу, да и оппозиция новому режиму не была еще полностью сломлена.

С помощью аграрной реформы Хидэёси пытался прежде всего установить прямые отношения между землевладельцем и непосредственным производителем сельскохозяйственной продукции, устранив таким образом посредников между ними. Тем самым вводилось прямое налогообложение, которое исключало бы возможность того, чтобы даже малая часть ренты-налога оседала в карманах мелких самураев-помещиков. Для этого важно было не только описать все — как старые, так и новые — пахотные земли, но и обеспечить крестьянину как основному податному классу, который, собственно, создает финансово-экономическую основу феодального государства, возможность иметь в своем пользовании земельный надел и строго следить за тем, чтобы каждый участок земли был тщательно обработан, ибо только при этом условии можно было рассчитывать на реальный рост урожая, а вместе с ним и доходов крупных феодалов и поступлений в государственную казну. Создавалась в известном смысле скрытая или по крайней мере не столь явная и очевидная зависимость от княжеской управы и центральной власти, что ставило крестьян, особенно тех, кто получил по реформе земельные наделы, в иное положение по сравнению с тем временем, когда они находились в подчинении у мелких феодалов и когда над ними стояла огромная масса всяких чиновников, представителей как местной, так и центральной власти.

Путем наделения землей безземельных и малоземельных крестьян, в том числе за счет освоения целины, сверху создавались довольно крепкие податные хозяйства, представленные самостоятельным малоземельным крестьянством, что обеспечило известный рост сельскохозяйственного производства в стране и, конечно, увеличило доходы крупных феодалов, а также поступления в казну государства. В то же время несколько улучшилось материальное положение самого крестьянства. Все это, несомненно, имело положительное значение и содействовало общей активизации экономической жизни в стране.

Аграрные преобразования Хидэёси представляли собой часть хотя главную и весьма существенную, но тем не менее лишь одну из многих частей его социально-экономической политики. Понимая всю важность восстановления экономики, которая за долгие десятилетия непрерывных междоусобных войн оказалась в состоянии почти полного развала и упадка, Хидэёси решительно поддерживал и поощрял частнопредпринимательскую деятельность как самих крупных феодалов, так и особенно представителей торгово-промышленных кругов.

Благосклонность нового правителя Японии к тем, кто олицетворял собой растущую экономическую силу торгового капитала, объяснялась кроме всего прочего еще и тем, что богатые купцы щедро финансировали все военные кампании Хидэёси. Проявление такой взаимной поддержки и зависимости Дж. Сэнсом иллюстрирует на примере деятельности торгового дома Кониси. Главу этого дома, богатого купца из города Сакаи Кониси Рюса, Хидэёси назначил верховным комиссаром, поручив ему ведение своих денежных дел. По существу, Кониси Рюса был государственным казначеем. Во время военной кампании по покорению Кюсю он обеспечил снабжение 300-тысячной армии Хидэёси продовольствием, доставил и ее и 20 тыс. лошадей в города Хёго и Амагасаки. Оттуда, подготовив необходимые транспортные средства, он переправил всю эту армаду по Внутреннему Японскому морю в порт Симоносеки, на западе Хонсю. Сын Кониси Рюса, Юкинага, хорошо знавший морское дело, стал командующим флотом на Внутреннем Японском море. Его старания и усердие на этом поприще были высоко оценены, и вскоре он вошел в небольшой круг приближенных военачальников, которые пользовались особым доверием и благосклонностью Хидэёси.

Среди богатых и влиятельных купцов, которые тесно сотрудничали с Хидэёси во всех важных его начинаниях, следует упомянуть Камигая Содзин, который установил довольно широкие по тем временам торговые связи с Кореей, Китаем, Таиландом. У себя на родине, в Фукуока, он наладил производство красильных веществ, изготовлял знаменитые ткани Хаката, осуществлял разработку серебряных рудников Иваи, построил замок для феодала Курода Ёситака, одного из ближайших приверженцев Хидэёси, а для него самого — военный лагерь в Нагоя. В качестве кредитора Хидэёси во многом обеспечивал финансовую сторону его экономической политики. Купец Симаи Сосицу имел свои торговые агентства в Корее, Китае, Лусоне, Таиланде; обладая огромными богатствами, он фактически держал в своих руках феодальных князей острова Кюсю, участвовал в подготовке похода Хидэёси на Корею и Китай.

Продолжая линию Ода Нобунага на всемерное поощрение частного предпринимательства, Тоётоми Хидэёси резко активизировал деятельность торгового капитала, значительно расширив ее сферу и возможности. Получая от центрального правительства официальное разрешение в виде специальных лицензий, торговцы могли беспрепятственно осуществлять (и притом в гораздо более широких масштабах, чем прежде) свои операции в области как внутренней, так и внешней торговли. Стали появляться крупные торговые объединения, в руках которых сосредоточивались огромные финансовые средства и которые совершали не только чисто торговые сделки, но и во все большей степени подчиняли себе наиболее важные отрасли промышленности.

Из среды торговцев постепенно выделяются крупные коммерсанты (тойя или тонья), осуществлявшие оптовую торговлю в весьма значительных размерах. За относительно короткий срок из владельцев складов, где хранился рис, взимавшийся с крестьян в виде подати и предназначавшийся в основном тем землевладельцам, которые проживали в городах, но регулярно получали доход в натуре с принадлежавших им земель, они превратились в крупных торговцев. С развитием товарно-денежных отношений и растущими потребностями феодалов в деньгах рис и другие продукты сельского хозяйства стали продавать на местных рынках, а феодалам переводились деньги. После аграрных преобразований Хидэёси, в результате которых увеличился размер податей, уплачивавшихся крестьянами, а следовательно, и количество риса, концентрировавшегося в руках коммерсантов, этот процесс усилился, что привело к расширению кредитно-денежных операций и росту экономической мощи тойя, которые начинают выступать уже не просто в роли хранителей риса, а в качестве влиятельных коммерческих предпринимателей, занимающихся довольно крупными по тем временам торгово-ростовщическими операциями.

Разрушение старых купеческих и ремесленных объединений, находившихся исключительно под покровительством местных феодалов, возникновение новых, более широких объединений торговцев содействовало созданию более благоприятных условий для развития общегосударственных социально-экономических процессов. Этому способствовали и ремонт старых и строительство новых дорог, соединявших различные провинции, ликвидация таможенных барьеров, существовавших менаду отдельными феодальными княжествами, упразднение местных застав, унификация денежной системы, введение единой системы мер и весов и т. д. До XVI века в Японии не было единой денежной системы. Монеты отливались частным порядком. Необходимо было постоянно определять паритет находившихся в обращении различных монет. И только в период правления Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси были предприняты попытки как-то унифицировать государственную денежную систему.

Эти и другие социально-экономические преобразования значительно ослабляли позиции местных феодальных князей и усиливали власть и влияние Хидэёси, содействовали реализации его планов объединения всей страны, подводя под них солидную экономическую базу.

Покровительственная политика Хидэёси в отношении представителей торгового капитала вызывала благоприятную ответную реакцию со стороны последних: они оказывали большую финансовую поддержку его социально-экономическим мероприятиям. В этом они видели единственную и реальную возможность навсегда покончить с междоусобными войнами, обеспечить хорошие условия и надежные гарантии для широкой деятельности торгового капитала в Японии, который к концу XVI столетия представлял собой довольно внушительную и влиятельную силу.

Длительные междоусобные войны, феодальная раздробленность страны, таможенные барьеры, существовавшие между феодальными княжествами, — все это отрицательно сказывалось на экономическом росте страны, в частности на развитии торгового капитала. Вот почему крупные торговцы оказывали активную, прежде всего финансовую, поддержку силам, выступавшим за объединение страны и создание централизованного японского государства. Как и в Западной Европе, они содействовали установлению единой политической системы в стране. Только в Японии этот процесс происходил позже, чем, например, в Англии и во Франции, и имел ряд специфических особенностей. Здесь, в частности, не существовало, как это было в странах Западной Европы, союза королевской власти и бюргерства, который, по словам Ф. Энгельса, «помог королевской власти одержать окончательную победу». В Японии этот союз принял своеобразную форму и выступил как союз торгового капитала — предвестника буржуазии — и, по существу, неограниченной власти личных диктатур в лице Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси.

Финансовая поддержка, оказываемая крупными купцами новым правителям Японии, союз военных диктаторов и торгового капитала в большой мере обеспечили окончательную победу над феодальной раздробленностью страны и содействовали образованию единого централизованного японского государства с политической системой военно-деспотического, тиранического правления в форме ничем не ограниченной власти личных диктатур. Но как бы ни была велика роль торгового капитала в борьбе с феодальной раздробленностью и как бы ни был значителен его вклад в победу сил, боровшихся за объединение страны, Хидэёси, как и его предшественник Ода Нобунага, опасался, как бы растущая экономическая мощь и слишком большая политическая самостоятельность крупных торговцев не вылились в оппозицию новой власти и не подорвали сами ее основы. Поддерживая торговцев, Хидэёси жестоко расправлялся с теми из них, в деятельности и поведении которых мог усмотреть опасность для той социально-политической структуры, которую он создавал, ревностно оберегал и всеми силами защищал. В этом, как и во многих других действиях и решениях Хидэёси, отчетливо проявились сложность и противоречивость его натуры, непоследовательность его социально-экономической политики.

В годы правления Ода Нобунага, а в еще большей степени в период, когда власть перешла к Хидэёси, Японию охватила настоящая «золотая лихорадка». Начало этому буму положили сами новые правители Японии, которые в лично им принадлежавших владениях, а затем и по всей стране, побуждая к этому местных феодалов, развернули в масштабах, каких не знала еще Япония, работы по добыче золота, серебра и других драгоценных металлов. Огромные массы людей из городов и сел сгоняли на прииски, где они должны были отбывать трудовую повинность, доводившую человека до полного изнеможения и крайнего изнурения.

Не только острая потребность в средствах, без. которых новая власть не могла осуществить широкие социально-экономические мероприятия, не только давно замышлявшиеся Хидэёси агрессивные планы военного вторжения на Азиатский материк, которые приобретали теперь вполне конкретные черты и ясную практическую направленность, заставляли центральное правительство широким фронтом вести работы по добыче золота и серебра. К этому побуждала неуемная страсть к роскоши и богатству, которая обуяла новых правителей Японии. Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси; скопили в своих главных замках — первый в Адзути, а второй в Осака — такое количество слитков золота и серебра, что могли, наверное, вполне соперничать по богатству с государственной казной. Но этого им было мало, и они требовали все новых и во все больших количествах поступлений золота и других драгоценных металлов в свои личные фонды.

Страсть к богатству, роскоши и накопительству была свойственна всем правителям во все времена. Отличие состояло лишь в возможностях, которыми они располагали, и масштабах, какие принимало личное обогащение. Что касается Хидэёси, то по величине накопленного им богатства и степени личной причастности к обогащению он мало чем отличался от прежних японских правителей — честолюбивых и корыстолюбивых сёгунов — и, может быть, даже превзошел их.

Никогда прежде в Японии в обращении не находилось такого количества золота и его так широко не использовали, как при Хидэёси. Наряду с расширением производства золота, серебра совершенствовались методы плавки и технической обработки этих металлов.

Большая личная печать, которой Хидэёси закреплял свою подпись на особо важных государственных бумагах, была отлита из золота. Поход на Кюсю он решил увековечить выпуском в обращение большой золотой монеты обан. Золото очень часто использовалось для орнаментированных украшений.

Спрос на золото был так велик, что правительство разрешало торговцам свободно импортировать его в страну. В то же время в обмен на золото японские купцы в большом количестве экспортировали серебро. Многие феодалы, особенно те из них, в чьих владениях находились золотые прииски, имели большие запасы золота и серебра в слитках, а также золотого песка. Во время своего похода на восток для покорения последнего из оставшихся открытых его противников — феодалов Ходзё — Хидэёси переправил на лошадях в район боевых действий (Одавара) огромное количество золота, которое предназначалось для закупки продовольствия и всего необходимого для действующей армии.

Таким образом, социально-экономические преобразования Хидэёси, особенно его аграрная реформа, несмотря па свою непоследовательность и ограниченный характер, имели важное историческое значение, они дали новые импульсы развитию страны в целом, способствовали росту товарно-денежных отношений, которые, все активнее проникая в японскую деревню, разрушали натуральное хозяйство. На базе общего сельскохозяйственного, промышленного и торгового развития Японии во второй половине XVI века необычайно быстро расцветали города как центры экономической, политической и культурной жизни страны.

 

Глава десятая

Расцвет городов

В борьбе за объединение Японии Ода Нобунага, а в еще большей мере Тоётоми Хидэёси опирались на растущую экономическую и финансовую мощь городов, которые были весьма заинтересованы в ликвидации феодальной раздробленности и образовании единого централизованного государства как необходимого условия широкого развития внутреннего рынка и внешнеторговых операций. Экономический рост японских городов явился серьезной предпосылкой политического объединения страны, содействовал укреплению центральной власти. Города начинают играть все более заметную роль в хозяйственно-экономической жизни страны. За городскими стенами и рвами, писал Ф. Энгельс, «развивалось средневековое ремесло, — правда, достаточно пропитанное бюргерски-цеховым духом и ограниченностью, — накоплялись первые капиталы, возникла потребность в торговых сношениях городов друг с другом и с остальным миром, а вместе с потребностью в торговых сношениях постепенно создавались также и средства для их защиты».

Необычайно быстрое развитие городов — одна из примечательных особенностей Японии второй половины XVI века. По некоторым оценкам, к концу XVI века в стране насчитывалось от 500 до 600 городов; многие из них имели по нескольку десятков тысяч жителей. Не менее половины феодальных городов, главным образом так называемые призамковые поселения, возникло в период междоусобных войн, и их происхождение было тесно связано с образованием крупных самостоятельных феодальных княжеств-даймиатов, этих «государств в государстве».

В XVI веке ремесло, составлявшее производственную основу феодального города, получило довольно широкое распространение и развитие. Для этого времени характерен как количественный, так и качественный рост ремесленного производства, повсеместно возникали относительно крупные его центры. Развитие ремесла происходило одновременно с быстрым ростом горного дела, судостроения, расширением внутренней и внешней торговли.

Из всех существовавших еще внутри мелких феодальных поместий ремесленных специальностей наиболее распространенными были кузнечное и литейное дело. Кузнецы и литейщики изготовляли самое необходимое — сельскохозяйственные орудия и всевозможные предметы домашнего обихода. Именно поэтому обе специальности обособились раньше других.

Как и кузнечное ремесло, литейное дело первоначально возникло в небольших феодальных владениях и обслуживало нужды местных феодалов и крестьян. Однако спрос на изделия кузнецов и литейщиков был ограничен рамками небольшого феодального владения, поэтому они все чаще вынуждены были бродить по дорогам страны, переходя из одного поместья в другое в поисках покупателя своей продукции. Постепенно они оседали в местах, наиболее пригодных и безопасных для их деятельности в суровое время непрерывных междоусобных войн. Особенно широкое развитие литейное производство получило в провинциях Кавати, Ямато, Харима, расположенных в центральной части страны.

Кроме изготовления предметов первой необходимости мастера по литью занимались отливкой всевозможных изделий, предназначавшихся для буддийских и синтоистских храмов. По их заказам они отливали колокола, гонги, статуи Будды, делали фонари, лампады и т. д. С усилением, в известном смысле даже с возрождением влияния местных религий, после того как Хидэёси повел настоящее наступление на миссионеров, насильственно изгоняя их из страны, широким фронтом начались работы но восстановлению старых, разрушенных миссионерами буддийских храмов и монастырей и строительство новых, что резко увеличило спрос на продукцию ремесленников.

Дальнейшее развитие в этот период получает также производство лакированных и фарфоровых изделий, тканей и некоторых других видов ремесленных изделий. Рост горной промышленности в XVI веке, оживление торговли (как внутренней, так и внешней), распространение новых сельскохозяйственных культур (чай, табак, хлопчатник) — все это способствовало развитию ремесла и промышленности. Судостроение, производство бумаги, выработка хлопчатобумажных тканей и другие виды хозяйственной деятельности получили широкое распространение именно в XVI столетии. Но едва ли не самым важным и престижным ремеслом становится с середины XVI века изготовление огнестрельного оружия: многие феодалы и монастыри налаживали производство такого оружия непосредственно у себя.

Значительно выросли в XVI веке и города. Киото, Сакаи, Хаката, Ямагути представляли собой уже крупные центры промышленности и торговли. Сакаи, где в широких масштабах велось в ту пору производство различных видов оружия — от мечей и охотничьих ружей до винтовок и пушек, славился также своими высококачественными тканями и изделиями из лака, известными под названиями сакаи-нури и сюнкэй-нури. Для того времени там было достаточно хорошо поставлено производство всевозможных изделий из металла, сама техника обработки металла находилась на высоком уровне.

Текстильное производство было сосредоточено главным образом в Киото. Большой известностью пользовались также ткани, которые вырабатывались в городе Хаката. Центрами изготовления бумаги становятся города Футю (провинция Этидзэн), Осима (провинция Овари), Токияма (провинция Мино). Значительно повысился уровень гончарного производства, чему в немалой степени способствовало освоение опыта искусных ремесленников Кореи, которые славились своими фарфоро-фаянсовыми изделиями.

Источники позволяют установить несколько десятков ремесленных специальностей, которые были представлены в японских городах в XVI веке. Среди них кузнецы, литейщики, оружейники, гончары, мастера, изготовлявшие различные предметы из лака, резчики по дереву и металлу, ювелиры, ткачи, шляпники, кожевники, плотники, столяры, кровельщики, маляры, виноделы, маслоделы и др. Следует особо выделить кузнецов — мастеров по ковке меди, серебра и железа, так как в то время, судя по историческим документам, уже существовало разделение труда внутри этой ремесленной специальности.

В деятельности ремесленников значительное место занимало производство изделий по заказу потребителя. Ремесло как первая форма промышленности, отрываемой от патриархального земледелия, есть, по словам В. И. Ленина, «производство изделий по заказу потребителя. Материал может принадлежать при этом потребителю-заказчику или ремесленнику, а оплата труда ремесленника происходит либо деньгами, либо натурой (помещение и содержание ремесленника, вознаграждение долей продукта, напр., муки и т. д.)».

Именно к этому виду ремесленного производства следует отнести деятельность мастеров-литейщиков, которые были заняты отливкой колоколов, статуй Будды и других предметов, предназначавшихся для храмов. Получая соответствующий заказ от храмов, они часто отправлялись в далекий и долгий путь, колеся по всей стране. Так, литейщиков из провинции Ямато можно было видеть в провинциях Сануки, Тоса, Идзуми, Оми, а литейщиков из провинции Кавати — в провинциях Ямасиро, Ямато, Кии, Харима, Идзуми, Сэтцу, Оми, Микава, Мино, Тоса, Иё, Сануки. Мастера из Камакура выполняли заказы в провинциях Мусаси, Ава и т. д.. К этому же виду деятельности можно отнести труд ремесленников, занимавшихся выделкой дорогих тканей для представителей знати, изготовлением оружия (особенно огнестрельного), некоторые строительные специальности, потребные исключительно при выполнении заказов на строительство феодальных замков, буддийских и синтоистских храмов, дорог и т. д.

Преобладание этого вида ремесленной деятельности было связано прежде всего с недостаточно высоким уровнем развития товарного производства. Рынок оставался узким, спрос на изделия ремесла рос медленно. В это время ремесло в деревне еще в довольно значительной степени продолжало оставаться дополнением к натуральному крестьянскому хозяйству.

Вместе с тем было бы неправильным недооценивать уровень развития товарного производства в стране в XVI веке, особенно во второй его половине, когда ускорился процесс расширения внутреннего рынка, чему в немалой степени содействовали прекращение феодальных междоусобиц и образование единого централизованного государства. Этот период отмечен значительным ростом товарно-денежных отношений; производство на рынок начинает занимать все большее место в деятельности специалиста-ремесленника. Пропорция между первым и вторым видами ремесла заметно менялась: удельный вес производства непосредственно на рынок непрерывно возрастал, хотя оно, возможно, и не стало еще преобладающим.

Городские ремесленники были объединены в особые корпорации — цехи, представлявшие собой феодальную форму организации ремесла. В Японии такие объединения именовались «дза», их число резко возросло в XV и особенно в XVI веке. Только в одной провинции Ямато их насчитывалось 80. В XVI веке в Японии не было, пожалуй, ни одной провинции, ни одного более или менее крупного города, где не существовали бы объединения ремесленников.

В исторических документах, относящихся к рассматриваемому периоду, встречаются десятки всевозможных наименований корпораций ремесленников, которые специализировались на изготовлении того или иного вида товара. Были, например, дза кузнецов, дза, объединявшие мастеров-литейщиков, кровельщиков, плотников, лиц, занимавшихся производством различных металлических изделий, выделкой хлопчатобумажных и шелковых тканей, изготовлением керамических изделий, предметов из дорогих пород дерева, лака, а также специализировавшихся на производстве сакэ, масла, дрожжей и т. д. Одни дза были заняты исключительно производством бумаги, другие — выделкой кожи, третьи — изготовлением различных изделий из бамбука и т. д.

В условиях феодальной организации всей страны дза могли найти покровительство лишь среди влиятельных храмов и монастырей, могущественных феодалов, а иногда и придворной аристократии. Такое покровительство гарантировало ремесленникам и торговцам, объединенным в дза, относительную устойчивость, но за это они должны были платить своим патронам всевозможные пошлины в виде изделий ремесла, а также выплачивать единовременные сборы. Кроме того, за деятельностью дза был установлен строгий контроль. Все это определило сильную зависимость их от феодальной власти. Может быть, в этом состояло одно из важных отличий японских дза от западноевропейских цехов и гильдий, которые завоевали относительно большую самостоятельность.

Особенно много дза было образовано в крупных городах страны: Киото, Камакура, Нара, Хаката, Сакаи, Хёго и др. В Камакура их насчитывалось 27. В Киото, где было приблизительно 44 дза, кварталы города, густо населенные ремесленниками, назывались «матидза». В них проживали ткачи, деревообделочники, работники других ремесленных специальностей. Доказательством концентрации ремесленников одной профессии в определенных кварталах японского города (что явилось одной из предпосылок образования дза) служат названия, которые давались этим кварталам и сохранились в наши дни: «кузнечный» (кадзйматй), «плотницкий» (дайкумати), «красильный» (конъямати), «оружейный» (тэппомати), «серебряный» (сироганэмати), «бумажный» (камису-кимати) и т. д., причем три первых названия встречаются особенно часто.

Дза представляли собой объединения мелких товаропроизводителей, перед которыми постоянно стояла проблема сбыта своей продукции, от чего, собственно, зависело их существование. Поэтому основной и главной заботой дза было обеспечение за собой монопольного права на производство и продажу определенного вида товаров. «Мелкий товаропроизводитель чувствует, что его интересы, в противоположность интересам остального общества, требуют сохранения этого монопольного положения, и потому он боится конкуренции. Он употребляет всяческие усилия, как единоличные, так и коллективные, чтобы задержать конкуренцию, чтобы «не пустить» соперников в свой район, чтобы укрепить свое обеспеченное положение мелкого хозяйчика, имеющего определенный круг покупателей».

Недостаточный спрос на изделия ремесленников порождал сильную регламентацию их деятельности и вызывал ожесточенную борьбу дза против «чужаков». Документы зафиксировали такой, например, факт. В городе Оямадзаки ремесленники-маслоделы, объединенные в дза, захватили и уничтожили оборудование, принадлежавшее ремесленникам, которые осмелились производить масло, не имея на то разрешения.

Не всегда дза могли сами справиться с «чужаками». И для того чтобы укрепить свое монопольное право, они все чаще прибегали к силе и влиянию своего покровителя. Феодалы и храмы нередко издавали распоряжения, запрещавшие кому бы то ни было заниматься торгово-ремесленной деятельностью на территории принадлежавших им владений, не имея на то специального разрешения. В одном из документов храма Хиёси-дзиндзя, датированном 1549 годом, говорится, что если на рынке в городе Исидэра будут обнаружены лица, торгующие бумагой и не входящие в дза, то весь их товар будет конфискован.

В основном монополия дза распространялась на вполне определенную территорию, хотя известны случаи, когда крупные дза обслуживали фактически всю страну. Например, дза маслоделов города Оямадзаки действовали не только в районе Кинки (за исключением провинции Ямато), но и во всей западной части страны.

Совершенно очевидно, что феодалы и храмы, предоставляя дза монопольное право на производство и продажу тех или иных товаров, пытались извлечь из этого дополнительный, и притом немалый, источник доходов: дза превращались в их постоянных налогоплательщиков. Это, собственно, обусловливало и сильную регламентацию дза со стороны храмов и феодалов, которые не только устанавливали зону деятельности того или иного объединения, но и предписывали, какой товар им надлежит производить, какова должна быть численность корпорации и т. д.

В среднем дза насчитывали по 10 членов, иногда они объединяли более 50 человек. Значительно реже встречались крупные объединения — свыше 100 ремесленников.

В первый период своего существования дза сыграли положительную роль, поскольку способствовали развитию ремесленного производства, а следовательно, и экономическому росту феодального города. Но к концу XVI века они, как справедливо отмечает японский историк Эндо Мотоо, стали тормозить развитие товарно-денежных отношений и рост производительных сил, сковывать экономическое развитие страны.

В эти годы Ода Нобунага, а в дальнейшем и Хидэёси, борясь против крупных феодалов и монастырей, препятствовавших объединению страны и установлению единых внутригосударственных хозяйственных связей, приняли ряд важных экономических мер, в том числе направленных на ликвидацию цеховой замкнутости, на роспуск дза и отмену многих ограничений в производственной и торговой сферах.

Почти одновременно с этим в японских городах были созданы новые объединения ремесленников и торговцев, известные под названием «накама» или «кабунакама». Что представляли собой эти корпорации, находившиеся под непосредственным контролем центрального правительства? С первого взгляда может показаться, что они ничем особенным не отличались от прежних дза, поскольку также создавались сверху и находились в столь же сильной зависимости от властей, как и дза. Так, собственно, и объясняет происхождение новых объединений японский историк Тоёда Такэси: старым корпорациям запретили именовать себя «дза», поэтому торговцы и ремесленники стали объединяться в новые ассоциации, которые получали от центрального правительства официальное разрешение (кабу) и именовались «кабунакама». В какой-то степени это верно, но верно также и то, что изменения коснулись не только формальной стороны, но и существа, т. е. самих функций, дза.

Появление этих корпораций было результатом значительного роста товарности ремесленных изделий. Ремесленники все реже реализуют свою продукцию сами и все чаще прибегают к услугам торговцев. Несомненно, прав Эндо Мотоо, утверждая, что к концу XVI века, когда ремесло достигло своего наивысшего расцвета, ремесленные изделия все чаще стали попадать к потребителям через торговцев и рынок.

В положении и деятельности объединений ремесленников, существовавших в японских феодальных и европейских средневековых городах, было немало сходных черт. Они касались прежде всего общих причин возникновения этих ассоциаций, которые были порождены самим феодальным строем, когда низкий уровень развития товарно-денежных отношений с объективной необходимостью обусловливал суровую регламентацию как самого производства, так и продажи ремесленных изделий. В то же время объединения японских ремесленников и торговцев имели некоторые особенности, наиболее существенная из которых состояла в том, что они находились в гораздо более сильной зависимости от феодалов, храмов и монастырей, чем европейские цехи и гильдии. Японские феодальные города почти не знали случаев, когда бы ремесленники в какой-либо форме участвовали в управлении городом. Это было вызвано тем, что в Японии, как, впрочем, и во многих других восточных государствах, феодальные устои оказались куда более крепкими и продержались дольше, чем в Европе.

Одним из важных показателей экономического роста феодального города служит уровень развития городской торговли, ее организации. При этом особое значение имеет состояние внутреннего рынка, ибо, как бы ни была велика роль внешней торговли, экономический облик японского феодального города определяла торговля внутренняя. Привозные товары находили спрос главным образом в приморских городах, основная же масса японских городов XVI века была тесно связана с прилегающей сельскохозяйственной округой, являясь для нее центром ремесла и торговли.

Это тем более необходимо подчеркнуть, что, несмотря на дальнейшее развитие ремесла и товарно-денежных отношений, господствующим в стране укладом оставалось натуральное хозяйство. До XVI века городские рынки функционировали, как правило, не чаще одного-трех раз в месяц. К концу XV и началу XVI века в связи с расширением товарного производства они работали уже шесть и более раз в месяц. Появились ежедневные рынки; возникли рынки специализированные: рыбный в Ёдо, рисовый в Киото, конский в Нара; имелись рынки по продаже волов и др.

Городской рынок удовлетворял не только потребности горожан в продовольствии. Крестьяне прилегающей округи могли покупать на нем изделия труда ремесленников. Источники позволяют установить относительно полный перечень товаров, обращавшихся па рынках японских городов в XVI веке. Это рис, табак, уксус, муги (злаки), сладкий картофель, сакэ, соевые бобы, чай, масло, овощи, рыба, дрожжи, хлопок, птица, соль, дрова и лесоматериалы, древесный уголь, шелковые, хлопчатобумажные и льняные ткани, лакированные изделия, изделия из бамбука, фарфоровые изделия, циновки, котлы, таганы, мечи, мотыги, топоры, кастрюли, гвозди, бумага и т. д.

К сожалению, нет данных, на основании которых можно хотя бы приблизительно установить размеры товарного обращения.

Тем не менее совершенно очевидно, что со второй половины XVI века товарное производство и товарное обращение в стране получают значительное развитие, чему в большой мере способствовала объединительная деятельность Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси, видевших в расширении торговли важный фактор экономического подъема централизованного государства.

Среди японских историков нет единого подхода к оценке характера и целей тех мер, которые приняли новые правители Японии для оживления торговли и экономического развития городов. Одни из них явно преувеличивают их значение, другие, наоборот, принижают важность мероприятий, направленных главным образом на то, чтобы снять ограничения с торговли, отменить ряд рыночных налогов и предоставить большую самостоятельность торговому капиталу. Очевидно, новые правители страны, в том числе и Хидэёси, если и не вполне сознательно, то по крайней мере интуитивно, ощущали потребность в оздоровлении экономической системы, в которой наряду с аграрными преобразованиями большое место отводилось развитию городского производства и торгового капитала, постоянно усиливавшего свои позиции. Некоторые японские авторы не без основания полагают, что если эти меры содействовали расцвету городов, то и сама экономическая политика новых правителей Японии в значительной мере основывалась в то время на росте городов.

Активизация предпринимательской деятельности в японских городах, накопление огромных богатств в руках крупных купцов, усиление экономического могущества и политического влияния торгового капитала имели своим источником значительное расширение внешней торговли, которой Хидэёси придавал особое значение и всячески покровительствовал. Внешняя торговля во второй половине XVI века достигла высокого уровня, оказывая большое влияние на развитие японских городов, поскольку содействовала усилению общественного разделения труда, появлению новых видов и отраслей производства, расширению товарно-денежных отношений.

В XVI столетии Япония имела довольно широкие внешнеторговые связи. Кроме Китая, Кореи и островов Рюкю она торговала со многими странами Южной и Юго-Восточной Азии. Она импортировала шелк-сырец, шерстяные ткани, бархат, хлопок, ковры, ртуть, сахар, слоновую кость, изделия из стекла и т. д., а вывозила мечи, лакированные изделия, створчатые ширмы, веера, предметы из золота и серебра и др..

С середины XVI века Япония устанавливает торговые связи с некоторыми европейскими государствами, раньше всего с Португалией и Испанией. Европейские купцы ввозили главным образом огнестрельное оружие и занимались реэкспортом товаров из ряда азиатских стран. Прямое влияние на развитие приморских городов страны, таких, как Сакаи, Хёго, Хаката, Хирадо, Нагасаки, Фунаи, где, кстати, были особенно сильны позиции торгового капитала, оказала именно внешняя торговля.

В XVI веке заметно вырос объем японо-китайской торговли. Так, если в 1433 году Япония экспортировала в Китай 2,5 т медной руды, в 1453 году — 91,2, то в 1539 году — уже 179,1 т. Резко увеличился также экспорт мечей: в 1433 году он составлял 3502 шт., в 1453 году — 9900, а в 1539 году — 24 862 шт.. Косвенным показателем роста объема японо-китайской торговли в этот период служат и такие данные: в 1468 году японское посольство в Китае насчитывало 200 человек, а в 1539 году — 456, из которых 197 представителей выполняли функции, связанные исключительно с торговыми сделками.

Центрами внешней торговли были крупные, главным образом приморские, города, они же являлись основными потребителями привозных товаров. Но эта торговля оказала влияние и на развитие японской экономики в целом, особенно горнодобывающей промышленности. Внешняя торговля способствовала расширению внутренней, росту товарности сельскохозяйственного производства, углублению процесса общественного разделения труда.

Показателем роста феодальных городов Японии в XVI веке является относительно высокая численность городского населения. Как известно, численность и плотность городского населения относятся к числу факторов, влияющих на процесс общественного разделения труда, а следовательно, и на развитие города, хотя это влияние не следует абсолютизировать.

Вопрос о численности населения феодальных городов — один из наиболее сложных. Практически невозможно сколько-нибудь точно подсчитать городское население периода раннего феодализма. Это справедливо в отношении не только Японии, но и других стран. Известный советский историк акад. М.Н. Тихомиров отмечал, в частности, что «численность населения в древнерусских городах фактически почти не поддается учету и по этому вопросу можно сделать кое-какие приблизительные выкладки».

Исследователи феодального города не располагают материалами, которые непосредственно характеризовали бы численность городского населения. В лучшем случае в их распоряжении оказываются исторические документы, позволяющие установить ее лишь на основании косвенных показателей. Ввиду этого данные о численности населения в ранних феодальных городах почти всегда очень приблизительны.

В японских источниках, в сущности, нет конкретных сведений о числе горожан в XVI веке, не говоря уже о более раннем периоде. Поэтому исследователь сталкивается с весьма противоречивыми данными даже в тех случаях, когда речь идет о численности столичных жителей. Японский исследователь Такэкоси Ёсабуро отмечает, например, что, по одним данным, в столице Киото уже во второй половине XV века должно было проживать свыше 1 млн. человек, по другим — 90 тыс..

Исследователи применяют обычно несколько методов при подсчете численности населения в феодальных городах. Нередко она определяется на основании сведений о числе домов или дворов, уничтоженных в результате сильных пожаров или других стихийных бедствий (что, как правило, находило отражение в летописях и хрониках), о размере войска, выставленного тем или иным городом, а также исходя из материалов археологических раскопок. Конечно, наиболее достоверными оказываются данные, полученные при помощи всех этих трех методов. Но неправильно было бы противопоставлять один метод другому. Выбор способа подсчета городского населения зависит не столько от исследователя, сколько от тех источников, которые оказываются в его руках. Для Японии важнейшими из них служат хроники и храмовые документы. Они не содержат, правда, прямых указаний о численности населения в том или ином городе, но все же дают некоторые сведения, позволяющие при известных допусках сделать приблизительные выкладки.

В документах можно найти данные о числе домов в определенной местности или поселении. Например, в одном из документов храма Дайдзёин отмечается, что в городе Ёдо (провинция Ямасиро) к годам Энтоку (1489–1491) насчитывалось 1 тыс. домов. Еще чаще встречаются данные о домах, пострадавших от стихийных бедствий и сильных пожаров. Так, имеется упоминание о том, что в 1180 году в городе Оцу (провинция Оми) в результате пожара сгорело 2853 дома, в городе Омити в 1319 году — свыше 1 тыс., в городе Касивадзаки в 1488 году — 3 тыс. домов и т. д..

Харада Томихико, специально исследовавший эту проблему, собрал большой документальный материал, в котором содержатся такого рода сведения, и на основании его попытался определить численность населения в некоторых городах Японии как в XVI веке, так и в более ранний период. При этом он исходил из числа уничтоженных при пожаре или стихийных бедствиях домов, принял за средний показатель пять жителей на один дом. Эта цифра тоже взята из одного документа, датированного 1499 годом, в котором говорилось буквально следующее: «В Оминато в результате наводнения свыше тысячи домов было уничтожено и пять тысяч человек погибли».

Харада считает, что такое соотношение (пять человек на одну семью) оставалось неизменным в течение длительного периода, включая новое и даже новейшее время. Этой точки зрения придерживаются н некоторые другие японские историки.

Однако при применении этого метода необходимо не только учитывать число уничтоженных домов, но и принимать во внимание известный процент строений, которые могли не пострадать от пожара или стихийного бедствия.

Таким образом, данные, приводимые Харэда, кажутся нам несколько заниженными. Впрочем, он и сам считает их минимальными. Вместе с тем необходимо помнить, что при определении численности населения в японском феодальном городе часто оказывается невозможным отделить город от прилегающей к нему округи. Поэтому в состав горожан включаются иногда не только обитатели города в строгом смысле этого слова, но и жители близлежащей округи, охватывающей довольно значительное число деревень, тем более что средневековые японские города в отличие от европейских и русских не были, как правило, обнесены стеной, а это мешало четко отграничить городское население от негородского.

Тем не менее численность населения японских городов в XVI веке была относительно высокой. Не говоря уже о столице Киото, где проживало свыше 100 тыс. человек, в стране в то время существовали и другие крупные города. В 1532 году пожар охватил почти всю северную и треть южной части Сакаи, в результате которого сгорело 4 тыс. домов. Из этого можно сделать вывод, что численность горожан Сакаи составляла не менее 30–40 тыс. Ему, видимо, ненамного уступали такие города, как Тэннодзи, Хаката, Касугаяма, Аннодзу и некоторые другие. Не менее 10 городов насчитывали более чем по 10 тыс. жителей.

Следовательно, численность населения в японских городах в XVI веке была несколько выше, чем та, о которой говорит Харада. Но вряд ли можно согласиться с некоторыми европейцами, посетившими в то время Японию, например с испанцем доном Родриго де Виверо-и-Веласко, который утверждал, что в этой стране было много городов с населением в 200 тыс.. По его данным, в конце XVI — начале XVII века население Киото составляло 300–400 тыс., Осака — 200 тыс., Эдо — 150 тыс., Сидзуока — 120 тыс., Сакаи — 80 тыс. и т. д. Эти числа явно завышенные.

В XVI веке в городах Японии проживало примерно 1,5–2 млн. человек, что составляло более 10 % общей численности населения страны. Это довольно высокий процент городского населения, если учесть, что в указанное число не входят самураи, которые в ту пору в массе своей оседали в городах.

Города росли главным образом за счет притока в них крестьян. «В течение всего средневековья, — отмечали К. Маркс и Ф. Энгельс, — непрерывно продолжается бегство крепостных в города. Эти крепостные, преследуемые в деревнях своими господами, приходили поодиночке в города, где они заставали организованную общину, по отношению к которой они были беспомощны и в рамках которой они вынуждены были подчиниться тому их положению, которое определялось потребностью в их труде и интересами их организованных городских конкурентов». Бегство из деревень как одна из специфических форм классовой борьбы японского крестьянства в XVI веке приняло большие размеры. Об этом свидетельствует серия указов, строжайше запрещавших крестьянам покидать свои деревни и селиться в городах. В одном из них, датированном 1533 годом, в частности, говорилось: «Горожанам запрещается переходить в крестьяне, а крестьянам — становиться горожанами».

Феодалы боролись прежде всего против бегства «своих» крестьян, опасаясь, что оно может привести к упадку сельскохозяйственного производства и сокращению доходов, которые складывались в основном из многочисленных поборов с крестьянства. К тому же, какие бы выгоды ни приносил феодалу город, они не шли в сравнение с тем, что он получал от сельского хозяйства путем постоянного усиления податного гнета. Кроме того, уже в силу своей классовой принадлежности феодал не мог не цепляться за сохранение натурального хозяйства. В то же время это не мешало ему вводить льготы для жителей городов, расположенных на территории его владений, тем самым привлекая в них крестьян из чужих владений.

С усилением феодального гнета учащались случаи бегства из деревень бедных крестьян. Крестьяне этой категории, убегая от своих господ, селились, как правило, в тех местах, где уже имелись или по крайней мере складывались поселения ремесленников-профессионалов, которые не находили достаточного применения своему труду в деревне, где им становилось все труднее сбывать свои изделия, особенно те, изготовление которых требовало высокого мастерства и значительной затраты сил и времени. Поэтому ремесленники-профессионалы стремились избавиться от феодального гнета и стать самостоятельными, т. е. уйти из деревни и поселиться там, где находили более благоприятные условия для своей деятельности и лучший спрос на изделия своего ремесла.

Таковы были мотивы бегства ремесленников из деревни. Однако их желание не осуществилось бы, если бы не было для этого экономической предпосылки. Чтобы уйти из деревни и поселиться на новом месте, надо было владеть движимым имуществом, а оно раньше всего могло появиться у крестьян-ремесленников. Причем, чем выше была их квалификация, тем естественно, больше было у них движимого имущества.

К. Маркс и Ф. Энгельс писали: «Не нужно забывать, что уже необходимость сохранить существование крепостных и невозможность крупного хозяйства, которая влекла за собой распределение allotments (мелких участков земли) между крепостными, очень скоро свели повинности крепостных по отношению к феодалам к такому среднему уровню оброка и барщины, который сделал возможным для крепостного накопления движимого имущества, что облегчало ему побег от своего владельца и давало ему возможность устроиться в качестве горожанина, а также порождало дифференциацию среди крепостных; таким образом, беглые крепостные были уже наполовину буржуа. При этом ясно также, что крепостные крестьяне, владевшие каким-нибудь ремеслом, имели больше всего шансов приобрести движимое имущество». Эту мысль К. Маркса и Ф. Энгельса следует подчеркнуть, поскольку некоторые японские историки, анализируя социальный состав населения феодального города, недостаточное внимание уделяют характеристике именно ремесленников и торговцев, составлявших основу населения феодального города.

Ремесло и торговля, которые в древности считались зазорными занятиями, в средние века стали важнейшей деятельностью городских жителей, и, несмотря на то что в японском городе XVI века аграрный элемент был еще значителен, именно они определяли экономическое и социальное лицо феодального города. Если раньше ремесленники и торговцы полностью исключались из числа полноправных граждан и находились, по существу, в полурабской зависимости от феодалов и монастырей, то в XVI веке их положение резко изменилось. Появились даже свободные ремесленники. В крупных городах, таких, как Сакаи, Хаката и другие, их было особенно много.

Конечно, феодальный гнет давил на ремесленников и торговцев неодинаково. Часто японские историки определяют их одним термином «горожане». И это правильно. Во-первых, потому, что даже в XVI веке ремесленник нередко выступал и в роли торговца, а во-вторых, имущественная дифференциация среди ремесленников и отчасти торговцев не всегда проявлялась столь отчетливо. Тем не менее разделение труда между этими категориями городских жителей, а также имущественное и правовое неравенство между ними становились все заметнее.

Быстрое развитие товарно-денежных отношений вело к росту влияния крупных купцов, в руках которых сосредоточивались значительные по тем временам богатства. В XVI веке они начинают играть заметную роль в экономической и политической жизни японского города, в некоторых городах подчиняют своему контролю многих торговцев и ремесленников. Особенно сильным их влияние было в Киото, Сакаи, Хаката. Экономическое могущество сакайских купцов дало им возможность откупиться от феодалов и создать орган самоуправления, в который избирались крупные торговцы и ростовщики — наиболее богатые и влиятельные жители города.

Таким образом, два общественных слоя — ремесленники и торговцы — представляли собой основу населения феодального города Японии. Феодалы были экономически заинтересованы в торгово-ремесленной деятельности, видя в ней дополнительный источник своих доходов. Этим можно объяснить их стремление привлекать в города все новых жителей за счет «чужих» крестьян.

Говоря о ремесленниках и торговцах в средневековых городах, некоторые японские историки применяют по отношению к ним также термин «класс» (кайкю). Можно ли в самом деле считать, что ремесленники и торговцы представляли собой самостоятельный общественный класс феодального общества? Этот вопрос встает в связи с тем, что некоторые советские исследователи западноевропейского средневекового города также были склонны рассматривать ремесленников как один из самостоятельных классов феодального общества.

Основным признаком различия между классами В. И. Ленин считал «их место в общественном производстве, а следовательно, их отношение к средствам производства». Но можно ли сказать, что у ремесленника было принципиально иное отношение к средствам производства, чем у крестьян? Ремесленник являлся мелким собственником, владевшим нехитрыми орудиями производства, и в этом смысле он мало чем отличался от крестьян, которые тоже были мелкими товаропроизводителями. Ведь нельзя же думать, что господство натурального хозяйства в деревне в эпоху феодализма начисто исключало всякую возможность превращения продуктов сельскохозяйственного производства в товар. Как бы ни была сильна зависимость крестьян от феодала, с развитием товарно-денежных отношений ему было выгоднее взимать с крестьян подать не натурой, а деньгами. Таким образом, принципиально и у крестьян и ремесленников было одинаковое отношение к средствам производства как мелких собственников, мелких товаропроизводителей. Это не значит, конечно, что между ними не было никаких различий, но эти различия касались главным образом характера их производственной деятельности, а не отношения к средствам производства и их места в общественном производстве.

Конечно, помимо основных классов в каждой формации могут существовать и существуют, сохраняя определенную самостоятельность, неосновные классы — оставшиеся от предшествующих общественных систем и зародыши новых. Так, в эпоху капитализма существует неосновной класс крестьянства, который был основным в период феодализма. Сами феодальные отношения на протяжении довольно длительного времени во многих странах Востока, в том числе в Японии, сочетались с отношениями рабства.

Что же касается ремесленников, то их следует, вероятнее всего, рассматривать как промежуточный слой, который, выделившись из крестьян, затем в большинстве своем превратился в класс наемных рабочих.

Помимо ремесленников и торговцев в состав населения японских городов в XVI веке входили также крестьяне. В некоторых японских городах аграрный элемент, как отмечалось выше, составлял довольно значительный процент. В летописи годов Тэммон (1532–1554) говорится, что в городе Такацуки (провинция Сэтцу) «проживало много людей и все население города подразделялось на три общественных слоя: самураи, крестьяне, имевшие рисовые поля в его окрестностях, и ремесленники». Сведения о крестьянах как городских жителях содержатся и в некоторых других источниках, например в документах Уэсуги, датированных 1566 годом, где упоминается город Касивадзаки (провинция Этиго), и др.

Большой процент крестьян в составе городского населения вполне объясним. Как бы ни был значителен уровень экономического и политического развития японского города XVI века, его связь с деревней была самой непосредственной и органичной. Контакт поддерживался не только крестьянами, но и ремесленниками и торговцами, которые еще длительное время сохраняли весьма прочные связи с деревней. Известны случаи, когда наиболее влиятельные торговцы, а иногда и богатые ремесленники покупали землю в близлежащей округе и выступали одновременно и в роли землевладельцев, правда не очень крупных.

К тому же социальное обособление горожан в особое «третье сословие» происходило в Японии гораздо позже, хотя некоторые японские авторы придерживаются той точки зрения, что в Японии в XVI веке, во всяком случае в два последних его десятилетия, шло достаточно бурное развитие «третьего сословия», включавшего в себя даже некоторые элементы нарождавшейся буржуазии. Для этого периода, как считают некоторые японские историки, были уже характерными как стремление горожан вырваться из узких и замкнутых отношений средневековья, так и проявление консолидации городских жителей, основу которой составлял городской уклад жизни, складывавшийся и укреплявшийся под воздействием товарно-денежных отношений. Наиболее ярко эта тенденция проявилась в борьбе городов за свое самоуправление.

В японских городах в XVI веке существовало несколько типов самоуправления, определявшегося как степенью экономического развития того или иного города, так и уровнем борьбы городов против феодалов. Городское самоуправление складывалось в ходе этой борьбы, причем она не всегда принимала форму открытых вооруженных столкновений. Города располагали таким мощным оружием, как деньги, что давало им возможность откупиться от феодалов. Иногда городам удавалось добиваться полного самоуправления, иногда же им приходилось ограничиваться неполным. Наиболее характерным примером так называемых вольных городов был Сакаи — один из немногих городов на Востоке, пользовавшийся полным самоуправлением. Выгодность географического положения и раннее установление торговых связей с внешним миром (еще в XIV веке тогдашний хозяин города, один из крупнейших феодалов страны, Оути, признал за ним право вести торговлю с Китаем и Кореей) способствовали усилению купцов, явившихся той основной силой, которая выступила против феодалов и добилась для Сакаи полного самоуправления. Сакайские купцы наживались главным образом на посреднической торговле огнестрельным оружием. Среди товаров, вывозившихся Японией в другие страны, были не только предметы собственного производства, но и товары, приобретенные в других странах, — черный перец, дорогие породы дерева (купленные, видимо, на островах Рюкю, куда они доставлялись из стран бассейна Тихого океана) и т. д..

Огромные прибыли получали купцы Сакаи от торговли огнестрельным оружием, которое, как отмечалось выше, в большом количестве доставляли в Японию европейцы. Учитывая все возраставшие потребности в нем феодалов, купцы наладили его изготовление в своем городе.

С развитием ремесленного производства и ростом товарно-денежных отношений Сакаи в XVI столетии превратился в один из крупнейших центров ремесла и торговли. Сосредоточив в своих руках значительные денежные богатства, сакайские купцы вначале выплачивали феодалу определенного размера подать, а в дальнейшем полностью откупились от него. Город перешел к системе самоуправления. По своему характеру он весьма напоминал европейские вольные города. Не случайно первые европейцы, посетившие Японию в то время, описывали его как «свободный и республиканский Сакаи» и называли «японской Венецией».

В середине XVI века вся страна была превращена в театр военных действий. В этом море феодальной междоусобицы Сакаи представлял собой остров, где какое-то время сохранялся мир. «Во всей Японии нет более безопасного места, чем город Сакаи, — отмечал в 1552 году миссионер Вилела Падре Гаспар. — Несмотря на то что все провинции охвачены войной, здесь царит спокойствие. И если бы в этот город прибыли и победители и побежденные, то и они жили бы в мире и согласии».

Это оказалось возможным благодаря тому, что Сакаи был вольным городом, во главе которого стоял выборный орган — городской совет, насчитывавший 36 членов. В него избирались наиболее богатые и влиятельные жители, преимущественно крупные торговцы. Совет устанавливал налоги, вел судебные разбирательства, руководил обороной города и т. д. В условиях непрерывных междоусобных войн Сакаи постоянно угрожала опасность военного нападения. Чтобы защитить свою независимость, город должен был иметь собственные вооруженные силы, которые также находились в ведении городского совета. Одним из средств защиты от возможного нападения войск соседних феодалов служил ров, которым был окружен город.

Однако мирная жизнь города продолжалась недолго. Ода Нобунага, боровшийся против своих основных противников — крупных феодалов и монастырей — и стремившийся подчинить всю страну, решил раз и навсегда покончить с независимостью Сакаи. В какой-то мере это было продиктовано тем, что крупные сакайские купцы финансировали некоторых враждебных ему феодалов. Первое ультимативное требование Ода Нобунага, адресованное жителям Сакаи в 1568 году, сводилось к тому, что город должен немедленно выплатить ему так называемый военный налог в размере 20 тыс. кан. Городской совет Сакаи отклонил ультиматум. Тогда Нобунага повторил свое требование, увеличив сумму налога до 30 тыс. кан.

В одной из летописей того времени по этому поводу говорится следующее: «Все цветущие населенные пункты, расположенные в районе Кинаи, включая храмы, были обложены военным налогом. И каждый понимал, что это было необходимо. Все исправно выплачивали налог. Это была действительно вынужденная мера. Что же касается города Сакаи, расположенного в провинции Идзуми, то там проживали богатые торговцы, и потому он должен был выплатить налог в размере 30 тыс. кан. Можно считать, что для него это была небольшая сумма».

В Сакаи, как говорится в той же летописи, было созвано экстренное заседание городского совета, на котором требование Ода Нобунага вновь было отклонено. Тогда Нобунага решил применить силу и двинул против непокорного Сакаи свои войска. Городской совет, предвидя неизбежность военного нападения, стал активно готовиться к защите города. Создавалось ополчение, строились укрепления. На защиту Сакаи поднялось, по существу, все его население. Городской совет рассчитывал, вероятно, на то, что Ода Нобунага, занятый в то время более важной и трудной для него борьбой против войск феодала Миёси, не решится немедленно выступить против непокорного города. Однако эти надежды не оправдались. Сакаи, как и другие города, вынужден был подчиниться власти Ода Нобунага. В 1568 году с самоуправлением Сакаи было покончено.

Сакаи в XVI веке играл большую роль не только в экономической и политической жизни страны. С его названием в большой степени связано зарождение и развитие демократических тенденций в японской национальной культуре, чему способствовало в особенности то обстоятельство, что город пользовался правом самоуправления. Имея широкие по тому времени внешнеторговые связи с рядом стран Азии и Европы, Сакаи испытал влияние восточной и западной культур. Раньше, чем в каком-либо другом японском городе, там появились ростки культуры «третьего сословия», которая к концу XVI века приобрела более яркие очертания.

Сакаи был не единственным в Японии городом, пользовавшимся правом самоуправления. К таким городам следует отнести также Хирано (провинция Сэтцу), расположенный недалеко от портов Сакаи и Хёго и тоже (правда, не в такой степени, как они) участвовавший во внешнеторговых операциях. В XVI веке Хирано превратился уже в довольно крупный центр ремесла и торговли. Ему, как и Сакаи, удалось заключить с феодалом, во владениях которого он находился, договор о выплате установленной подати, за что город получил право на самоуправление. Приблизительно в середине XVI века он откупился от феодала и стал самостоятельным. Во главе города находился совет старейшин, в который входили богатые купцы. Большим влиянием в городе пользовался купеческий дом Суэёси, вложивший значительные суммы денег в судоходную компанию Сакаи, которая занималась в основном внешней торговлей.

В архиве дома Суэёси обнаружен чрезвычайно интересный документ, который с несомненностью подтверждает, что Хирано был самоуправляющимся городом. Документ этот представляет собой послание городского совета Сакаи совету старейшин города Хирано. Из текста вытекает, что оно было написано во второй половине XVI века, вероятнее всего в 1568 году, когда Ода Нобунага выступил против Сакаи, желая подчинить город своей власти. В послании говорится следующее:

«Городскому совету Хирано.

Как нам стало известно, Ода… скоро предпримет против нас наступление. Поэтому мы обращаемся к вам, надеясь договориться о том, чтобы обе стороны направили свои войска к нашим границам для совместной защиты наших территорий.

С глубоким уважением

Городской совет Сакаи».

Документ интересен с двух точек зрения. Во-первых, он подтверждает наличие городского совета в Хирано, а это дает все основания полагать, что город, как и Сакаи, был вольным. В тех условиях Сакаи вряд ли стал обращаться непосредственно к какому-либо городу, если бы тот не имел того же статуса, что и он сам. Во-вторых, документ позволяет предположить, что в Японии в XVI веке, как верно замечает Хани Горо, «были даже попытки создания союзов вольных городов».

Близок к Хирано по своему положению был и город Хаката в провинции Тикудзэн на Кюсю, хотя полностью самоуправляющимся его вряд ли можно считать. Хаката занимал очень удобное географическое положение. Уже в XIII–XIV веках он стал важным портом. Суда, которые направлялись из Сакаи в Китай, заходили в Хёго, Муро, Ономитики, Ямагути и Амагасаки на побережье Внутреннего Японского моря, а затем в Хаката и уже оттуда шли в порты Китая и Кореи. Таким образом, Хаката был последним японским портом для судов, покидавших страну, и первым пунктом на пути их следования на родину. Он был своего рода морскими воротами Японии.

В период междоусобных войн Хаката постоянно подвергался нападениям и разрушениям. В 1587 году Хидэёси провел 20 дней в этом городе, куда прибыл после того, как наголову разбил войска феодала Симадзу. В руках купцов, живших тогда в Хаката, были сосредоточены довольно крупные денежные средства. Наиболее богатыми из них был купеческий дом Симаи. Во время военного похода Хидэёси на Кюсю он оказывал финансовую поддержку Отомо, который действовал на стороне Хидэёси. Когда Хидэёси вошел в Хаката, богатые купцы, прежде всего те, кто принадлежал к дому Симаи, устроили ему восторженный прием. В ответ Хидэёси издал распоряжение, согласно которому городу были предоставлены некоторые льготы. Его жители освобождались от ряда повинностей, вводилась свободная торговля и т. д..

Анализ системы самоуправления, существовавшей в японских городах Сакаи, Хирано и некоторых других, опровергает довольно распространенное мнение о том, что вольные города — это специфически западноевропейское явление, в то время как восточные города никогда не были самостоятельными.

В Японии в XVI веке было немало городов с ограниченным, или неполным, самоуправлением. Они оставались под контролем феодалов, но в то же время добивались от них некоторых нрав. К такому типу городов можно отнести Касивадзаки (провинция Этиго), Мацуяма (провинция Мусаси), Амагасаки (владения феодалов Оути) и т. д. За этими городами признавалось, например, право самообложения. В них создавался специальный орган, который ведал в основном сбором налогов с населения. В некоторых случаях городам передавались полицейские функции по поддержанию порядка в их стенах и пр. Правом неполного самоуправления пользовались обычно портовые города. Это и понятно, поскольку здесь концентрировались наиболее крупные купцы, которые имели возможность откупиться от феодалов. В их руках находились органы городской власти. Контроль за городскими жителями феодалы осуществляли через посредство назначаемых ими градоначальников (бугё).

Предоставляя городам ограниченное самоуправление, феодалы стремились получить как можно большую экономическую выгоду, поскольку за каждую такую привилегию города обязаны были откупаться от них. Вместе с тем феодалы стремились заручиться известной поддержкой городского населения, ибо совершенно не считаться с ним уже не могли.

Несмотря на то что японские города в то время в большинстве своем продолжали обслуживать феодалов и развитие этих городов не означало еще разложения феодализма, феодалы боялись их экономического и политического роста, так как видели в них силу, угрожавшую самим основам социального строя. Тем не менее они вынуждены были предоставить отдельным городам (главным образом тем из них, где роль крупных купцов была особенно значительной) некоторые, хотя и весьма ограниченные права самоуправления.

На развитие самоуправления в японских городах большое влияние оказало крестьянское движение. Во-первых, крестьянское самоуправление явилось в известной мере прообразом городского самоуправления в вольных городах, а во-вторых, рост крестьянского движения расшатывал феодальные устои, ослаблял власть феодалов, что не могло не способствовать успеху борьбы горожан. Не случайно восстания крестьян нередко подкреплялись выступлениями городских жителей.

Отдельные японские историки, в их числе Харада Томохико, справедливо отмечают, что система самоуправления, которая складывалась в японских городах, имела много общего с формами управления в деревне. Аналогичное явление было характерно и для Западной Европы, где марка — община с ее учреждениями — легла в основу города и городских учреждений.

Наряду с борьбой крестьян большое влияние на развитие самоуправления в японских феодальных городах оказали крупные торговцы, которые имели достаточно средств, чтобы откупиться от феодалов или, во всяком случае, деньгами добиться от них некоторых привилегий.

Как отмечает Тоёда Такэси, усиление влияния богатых купцов и ростовщиков наряду с расширением крестьянских восстаний вынуждало феодалов идти на предоставление городам самоуправления. «С развитием товарно-денежных отношений, — продолжает автор, — богатые купцы все более увеличивают свое влияние и в конце концов начинают играть главную роль в управлении городом». С мыслью автора вполне можно было бы согласиться, если бы он не так настойчиво подчеркивал исключительную роль богатых купцов в борьбе с феодалами. Конечно, значение купцов в экономической и политической жизни городов, как это особенно отчетливо видно на примере Сакаи, было достаточно велико, но не настолько, чтобы недооценивать другие силы, и в частности городские низы, которые не просто пользовались плодами добытого другими самоуправления, но активно боролись за него и защищали его. Поэтому нам кажется справедливой критика Мацуяма Хироси, который, полемизируя с Тоёда Такэси, замечает, что в борьбе против феодалов участвовали не только крупные купцы, но и низшие слои городского населения. Другое дело, что купцам удавалось держать в своих руках управление городом и использовать свое привилегированное положение для эксплуатации беднейшего населения города.

Итак, городской строй в японских городах в XVI столетии развивался достаточно быстрыми темпами; города играли довольно заметную роль не только в экономической, но и в политической жизни страны. Особенно велико значение японских феодальных городов в политическом объединении страны и создании централизованного государства.

Государственное объединение Японии во второй половине XVI столетия оказалось бы невозможным, если бы к этому времени не созрели необходимые социально-экономические предпосылки. Немалая роль в их создании принадлежала городам. К концу XVI века японский феодальный город, пройдя длительный путь эволюции, достиг достаточно высокого уровня экономической, политической и культурной зрелости. Однако этот рост осуществлялся на феодальной основе. Экономическое развитие японских феодальных городов в XVI столетии не означало еще разложения феодальных отношений, которые оставались сильными и продолжали укрепляться.

Проблема феодальных городов имеет не только самостоятельное научное значение, но и непосредственное отношение к вопросу о генезисе капитализма в Японии, тем более что, как отмечают некоторые японские авторы, в Японии в то время уже существовали предприятия мануфактурного типа, в основном по производству сакэ. И хотя эта точка зрения оспаривается многими японскими историками, которые чаще всего мануфактурную стадию капитализма в Японии датируют последними десятилетиями XVIII и первой половиной XIX века, это не означает, конечно, что до конца XVIII и начала XIX века Япония, оставаясь страной с чисто феодальной организацией землевладения, была полностью лишена элементов или признаков капиталистических отношений, возникавших в недрах феодального хозяйства.

Как отмечал В. И. Ленин, признаки капитализма появляются на той стадии развития товарного производства, когда товаром становятся уже не только продукты человеческого труда, но и сама рабочая сила человека. Поэтому в историческом развитии капитализма важны «два момента: 1) превращение натурального хозяйства непосредственных производителей в товарное и 2) превращение товарного хозяйства в капиталистическое. Первое превращение совершается в силу того, что появляется общественное разделение труда — специализация обособленных [NB: это — непременное условие товарного хозяйства], отдельных производителей по занятию одной только отраслью промышленности. Второе превращение совершается в силу того, что отдельные производители, производя каждый особняком товары на рынок, становятся в отношение конкуренции: каждый стремится дороже продать, дешевле купить, и необходимым результатом является усиление сильного и падение слабого, обогащение меньшинства и разорение массы, ведущее к превращению самостоятельных производителей в наемных рабочих и многих мелких заведений в немногие крупные».

В связи с этим немалый интерес представляет анализ процесса классового расслоения деревни, которое предполагает не простое имущественное неравенство, а качественные различия: зажиточное крестьянство во все более значительной степени пользуется наемным трудом, а бедняки вынуждены все чаще прибегать к продаже своей рабочей силы. Естественно, что, пытаясь наметить признаки капитализма в экономике феодальной Японии, исследователи уделяют важное место анализу аграрных отношений. «Капитализм простой кооперации и мануфактуры, — отмечал В. И. Ленин, — нигде и никогда не был связан с полным отлучением работника от земли». Это особенно характерно для раннего периода развития капитализма, когда работник был очень тесно связан с землей.

Но было бы неправильно недооценивать вторую, более существенную сторону проблемы — развитие капитализма в городе, поскольку капиталистические отношения складывались прежде всего в городе. При этом важно исходить не просто из уровня экономического развития города и даже страны в целом, в данном случае Японии, а из того, что «капитализм существует и при низкой и при высоко развитой технике».

Экономический рост японских городов в XVI веке еще не означал разложения феодализма. Они продолжали обслуживать феодалов. Не существовало еще достаточно широких экономических связей городов друг с другом.

Но в то же время в истории развития японских городов XVI век был в известной мере переломным. В сфере экономики это нашло свое отражение в росте промышленности и торговли, появлении новых видов производств, более широком развитии товарно-денежных отношений, укреплении позиций торгового капитала. И хотя экономический подъем Японии осуществлялся на феодальной основе, тем не менее в нем можно уже усмотреть тенденцию последующего исторического развития страны.

Экономический рост японских городов в XVI столетии, являясь результатом развития производительных сил и общественного разделения труда, сам оказал на них активное воздействие. Политика изоляции страны, которую проводили правители феодальной Японии из дома Токугава, могла лишь на время оттянуть, но не остановить начавшийся рост производительных сил. Таким образом, толчком для их развития в XVII–XVIII веках послужили именно качественные процессы, происходившие в XVI веке — веке бурного роста и расцвета японских городов.

 

Глава одиннадцатая

Кампаку

Ни Ода Нобунага, ни Тоётоми Хидэёси не имели титула сёгуна. Потому ли, что этому мешала их не слишком знатная родословная, потому ли, что само это звание было так опошлено бездарным правлением последних сёгунов из династии Асикага, что потеряло свое прежнее значение и высокое к себе уважение. Может быть, и обе эти причины сыграли свою роль.

Казалось бы, обладание реальной властью освобождало верховного правителя от пустых соблазнов, в частности от стремления присваивать всевозможные чины и звания, которые мало что могли прибавить этим историческим личностям. Они и без того, как живые монументы, возвышались над всеми, постоянно освещаясь ослепительными лучами славы. И тем не менее в льстиво-угодливом восхвалении личности внешне формальные атрибуты занимали далеко не последнее место. Есть, очевидно, своя закономерность в том, что, чем сильнее жажда испить полную чашу славы и чем острее выражена эта страсть к почестям, тем уродливее они проявляются.

Ода Нобунага, стоявший по своему социальному происхождению на несравненно более высокой ступени иерархической лестницы, чем Хидэёси, и будучи, несомненно, более образованным человеком, гораздо сдержаннее последнего относился к собственным чинам и званиям, хотя нисколько не уступал ему в тщеславии. Он взял себе лишь одно звание правого министра (удайдзин), которое в табели о рангах, существовавших еще в древней Японии, занимало относительно скромное место. Это был третий по рангу министр после главного министра (дайдзё-дайдзин) и левого министра (садайдзин).

Правда, некоторые японские авторы высказывают мнение, будто Ода Нобунага добивался получения одного из трех самых высоких званий, существовавших в тогдашней Японии: сёгуна, канцлера (кампаку) или главного министра. Более того, утверждается, что император якобы собирался уже произвести Нобунага в сёгуны и даже направил к нему своего специального посланника, чтобы получить от него согласие на это, но Нобунага почему-то медлил с ответом. В связи с этим высказывается предположение, что он в то время обдумывал не свой ответ императору, а новую структуру политической власти, которая полностью обеспечивала бы его единоличное правление всей страной. Рассказанное, как полагают некоторые японские историки, происходило всего за 27 дней до внезапной гибели Нобунага, и поэтому, мол, истинная причина того, почему Ода Нобунага не ответил императору, так и осталась навсегда не выясненной.

Однако, какова бы ни была действительная причина, фактом остается то, что высшим званием, которым обладал Нобунага, было звание правого министра. Кстати, это звание он получил от императора в 1568 году, т. е. в самом начале своей блестящей карьеры. Конечно, при желании он вполне мог присвоить себе и другие, куда более высокие звания и чины.

По-другому относился к чинам и званиям Хидэёси. Его не очень-то мучили сомнения, принимать или не принимать новое, более высокое звание. Казалось, он обладал всеми возможными чинами и званиями. Не в пример Нобунага он щедро одаривал императора за получаемые звания.

Из всех чинов и титулов, которыми был наделен Хидэёси, он особенно гордился званием кампаку, полученным им в 1585 году. Это звание, которое примерно соответствовало канцлеру или главному советнику императора, хотя фактически было значительно более высокого ранга и шло сразу после императора, носили представители древнего аристократического дома Фудзивара, выполнявшие функции регентов при японских императорах, но фактически правившие страной начиная с IX века. Присваивая себе звание кампаку, Хидэёси стремился не просто подчеркнуть свою близость к императору, а встать если не вровень с ним, то по крайней мере совсем рядом, демонстрируя свою реальную верховную власть не только фактически, но и юридически. Во всяком случае, выше звания, не считая сёгуна, ни один человек даже из самых знаменитых и влиятельных феодальных династий, и придворной знати никогда не удостаивался.

В ознаменование столь значительного для него события — присвоения ему звания кампаку — и желая придать этому еще большую респектабельность и величественность, утоляя неуемное тщеславие и необузданную страсть к неограниченной личной власти, Хидэёси решил воздвигнуть в Киото дворец, да такой, чтобы своим великолепием, красотой и грандиозностью он затмил все, что когда-либо сооружалось в японской столице. Дворец Дзюракудай строился три года — с 1585 по 1587-й. К сожалению, сам дворец впоследствии был полностью разрушен и о нем мы можем судить лишь по случайно уцелевшим некоторым его частям, например так называемым китайским воротам (карамон), находящимся ныне в храме Дайтокудзи в Киото, и некоторым другим деталям, а также по отрывочным сообщениям современников. Последние позволяют заключить, что это было действительно уникальное сооружение, выполненное в строгом соответствии со всеми требованиями и эстетическими канонами архитектурного стиля, который господствовал в период так называемой культуры Момояма (конец XVI века).

Дворец Дзюракудай как резиденция и канцелярия кампаку Хидэёси воздвигался с большой помпой. На его сооружение не жалели ни средств, ни людского труда. Это было, пожалуй, одно из самых дорогостоящих сооружений, которые когда-либо воздвигались в японской столице. Такая подчеркнутая расточительность тоже имела определенный смысл: получив титул кампаку, Хидэёси не только доказывал свое моральное превосходство над столичной аристократией, обитавшей в своих роскошных виллах, но и откровенно выставлял напоказ свои богатства, чтобы никто не сомневался в том, что он самый богатый человек в стране. Поэтому его дворец и по размерам занимаемой площади, и по местоположению, не говоря уже о внешнем виде и внутреннем убранстве, должен был превзойти все другие столичные постройки, включая дворец самого императора.

Хидэёси придавал сооружению дворца очень большое значение и лично следил за ходом строительства, В одном из писем жене он сообщал, что только что вернулся в Оцу прямо из Киото, где находился в связи с работами по сооружению дворца Дзюракудай и где давал необходимые распоряжения. С нескрываемой радостью он заметил, что «строительство дворца в Киото близится к завершению».

Дворец Дзюракудай был расположен в самом центре столицы и занимал довольно значительную площадь. Это было великолепное с архитектурной точки зрения и грандиозное по своим размерам строение, больше напоминавшее хорошо укрепленный феодальный замок, чем виллу, предназначавшуюся для кратковременного пребывания правителя в столице. Усадьба с разбитыми на ней прекрасными садами и тенистыми аллеями была отгорожена от внешнего мира четырьмя высокими каменными стенами, вдоль которых с внешней стороны по всему периметру тянулся широкий и глубокий ров, наполненный водой. Внутренние помещения дворца помимо богатых покоев самого Хидэёси, жилых комнат, предназначавшихся для влиятельных феодалов, которые приезжали в столицу по его вызову и останавливались во дворце, включали также огромные парадные залы, где устраивались пышные приемы для знатных гостей, многочисленные чайные комнаты, а также залы, в которых в большом количестве хранились золото, серебро, другие драгоценности, которыми Хидэёси щедро одаривал своих верноподданных вассалов. Во дворце была предусмотрена специальная площадка, на которой устраивались представления театра Но.

Наряду со строительством дворца Хидэёси развернул огромные строительные работы по полной, в сущности, реконструкции всей столицы. Был перестроен, вернее, заново построен императорский дворец. Влиятельные феодалы не только из прилегающих к столице провинций, но и из более отдаленных районов возводили для себя богатые особняки, в которых останавливались, когда приезжали в столицу. В городе появились новые улицы и районы. Большинство старых улиц обрели после реконструкции совершенно новый облик. Хидэёси установил новые границы города и обнес его земляным валом протяженностью 23 км, что придавало столице вид города-крепости.

Все храмы, которые были разбросаны повсюду, Хидэёси приказал сосредоточить в западной и восточной частях города. По его указанию в Киото была сооружена статуя Будды, которая хотя и уступала по своим размерам известным статуям Будды в Нара и Камакура, но тоже была достаточно массивной и величественной.

Внешний вид Киото, который во всем своем великолепии предстает сегодня перед нашим взором, во многом сохраняет черты и облик того старого города, который в эпоху Хидэёси и его стараниями был, в сущности, построен наново и превращен в один из красивейших городов Востока.

Когда первый из португальских миссионеров, Франциск Ксавье, посетил в 1551 году Киото, японская столица, еще не оправившаяся от недавних ожесточенных междоусобных войн, лежала в руинах. За 40 лет японская столица совершенно преобразилась. Это был, по существу, новый город, который не просто был восстановлен из руин и пепелищ, но построен заново, с широкими, прямыми улицами, красивыми парками, великолепными дворцами, храмами и особняками.

Вот как описывает Киото той поры португальский миссионер епископ Алессандро Валиньяни, которого Хидэёси принимал в своем столичном дворце в 1591 году: «В центре столицы расположен сильно укрепленный, очень красивый замок. Вокруг него вырос огромный город. В этом городе феодалы построили великолепные особняки. Все здесь достигло степени совершенства. Можно, вероятно, вообразить себе, какой это замечательный город, если учесть, что нигде в Европе не сыщешь такого.

Внутри особняков и вокруг них удивительная чистота, а сами строения настолько изящны и красивы, что и представить себе невозможно, чтобы что-нибудь могло быть совершеннее этого».

Однако сохранившиеся впечатления одного из иезуитов, сопровождавших Валиньяни во время его посещения дворца Дзюракудай, были не столь восторженными: «В Европе не одни короли и аристократы, но и горожане имеют богатые особняки. А в этой столице этого нет. Единственное, что выдерживает сравнение с европейскими городами, это величественность японской столицы, по крайней мере части ее».

На строительство дворца Дзюракудай и реконструкцию столицы щедро давали деньги богатые сакайские купцы, нажившие огромные состояния на внешней торговле, чем во многом были обязаны своему покровителю Тоётоми Хидэёси. Это было время, когда Япония необычайно бурно и оживленно расширяла старые и устанавливала новые внешние связи, которые так или иначе сосредоточивались в столице. У японских берегов все чаще стали появляться иностранные корабли с заморскими товарами, все большее число любознательных японцев выезжало за границу, направляясь не только в соседние, но и в далекие европейские государства, росло количество стран, где возникали японские поселения. Такие поселения создавались в Таиланде, Камбодже, других странах Юго-Восточной Азии.

Японская столица жадно вбирала в себя все новое, что появлялось в стране в результате широких сношений с внешним миром. Это касалось всего: новинок промышленных изделий, предметов домашнего обихода, образцов прикладного искусства, произведений живописи, скульптуры, графики и т. д. Роскошь дворцов и расцвет культуры в различных ее проявлениях — вот что составляло содержание непродолжительного периода в истории Киото, связанного с последними годами жизни Хидэёси. Этот короткий отрезок времени, именуемый в истории японской культуры «периодом Момояма», некоторые японские исследователи отождествляют даже с европейским Ренессансом. Так велик был, по их мнению, подъем японской культуры в то время. Эпицентром этого культурного «взрыва», естественно, была японская столица, которая в период правления Хидэёси переживала свой «золотой век».

Но вернемся к дворцу Дзюракудай. Когда Хидэёси принял решение построить в столице грандиозный дворец-замок, он вовсе не собирался менять расположение своей военной ставки. Главный его штаб продолжал оставаться в Осака. Там он чувствовал себя и увереннее и безопаснее. Отсюда во все провинции страны тянулись нити, связывавшие военного диктатора с теми, кто осуществлял его власть на местах. Там была сосредоточена вся система военно-деспотического управления страной. Новый дворец имел другие функции, главная из них состояла в том, чтобы военной диктатуре придать некоторые гражданские, точнее, светские черты. А для этого необходимо было не только присвоить себе самое высокое звание японской придворной аристократии — кампаку, но и показать, что обладатель его по праву принадлежит к высшим слоям японского общества и имеет фактические и юридические права управлять всей страной.

Но для того чтобы еще больше укрепить свою власть и свой авторитет, Хидэёси решил торжественно и пышно отметить завершение строительства дворца. Весной 1588 года в столицу со всей страны съехались влиятельные феодалы, которым надлежало участвовать в церемонии открытия дворца, а главное — в чествовании его хозяина, который не только имел теперь столь высокое звание кампаку, но к тому времени победоносно завершил поход на Кюсю, предопределивший, по существу, благоприятный для него исход всей долгой борьбы за установление своего полного господства над всей территорией Японии.

Чтобы придать церемонии еще большую значимость и торжественность, Хидэёси просил императора посетить этот дворец.

Император Гоёдзэй принял приглашение и дал согласие лично участвовать в торжествах. Это было удивительно. Японские императоры, вокруг которых веками создавали ореол таинственности и которые изображались чуть ли не божествами, практически не посещали частных резиденций, какой бы высокий пост ни занимал их владелец и в каком бы звании ни находился. Если они и наносили визиты знатным особам, то делали это в крайне редких случаях: предыдущий императорский визит был нанесен шестому сёгуну из дома Асикага — Ёсинори — в 9-м году Эйкё (1437), т. е. более чем за сто пятьдесят лет до визита Гоёдзэя во дворец Хидэёси.

Хидэёси придавал весьма важное значение факту присутствия императора на его торжествах. И объяснялось это отнюдь не простым желанием восстановить и укрепить дружественные отношения с императорским двором, заметно ослабевшие при Ода Нобунага и даже вовсе прерванные последним. Демонстрируя высокое уважение к императору и внешне всячески поддерживая его авторитет, Хидэёси преследовал свои собственные цели. Нельзя не согласиться с Иноуэ Киёси, который придерживается такой же точки зрения и в подтверждение ее приводит высказывание японского ученого XVIII века Накаи Тикудзан, утверждавшего, что Хидэёси, всячески афишируя свое уважительное отношение к императору, на самом деле стремился использовать, как и все прежние диктаторы, авторитет последнего для того, чтобы оказать давление на феодалов и тем самым утвердить и укрепить свою власть над ними.

Шествие императора во дворец Хидэёси было обставлено очень торжественно. На всем пути следования собралось множество людей, которые наблюдали за столь необычной процессией, во главе которой находились император, императрица и лица императорской фамилии в окружении высокопоставленных императорских сановников, представителей придворной аристократии, а также многочисленной свиты, одетой в блестящие, красочные наряды. Рядом с императором ехал Хидэёси, а чуть поодаль — министры и наиболее влиятельные даймё, специально прибывшие в столицу, чтобы участвовать в этой церемонии.

Это было необыкновенно яркое зрелище, стоял теплый апрельский день, весь город утопал в зелени, еще цвела своим нежно-розовым цветом знаменитая японская сакура, наполняя воздух свежестью. Все это прибавляло торжественному шествию новые краски и делало его еще более великолепным. Чтобы полюбоваться процессией, в столицу прибыло множество народу не только из пяти центральных провинций, расположенных вблизи Киото, но и из отдаленных мест. Участники шествия двигались медленно и величаво, лишь изредка останавливаясь для непродолжительного отдыха. Все улицы и переулки, по которым они проходили, усиленно охранялись шестью тысячами стражников.

Биограф Хидэёси У. Денинг так описал это непривычное даже для столичных жителей событие: «В 1588 году Хидэёси решил отпраздновать свой триумф на юге, устроив у себя во дворце Дзюракудай прием в честь императора. В предшествующую эпоху, насыщенную бурными событиями, императорская власть не пользовалась особым вниманием, поэтому мало кто разбирался в тонкостях церемонии, связанной с организацией визита императора. Одним из них был Маэда Гэнъи, который после соответствующих консультаций с придворными аристократами разработал ритуал, больше всего подходивший для данного случая. В основном и главном этот ритуал соответствовал тому, который исполнял третий сёгун из дома Асикага — Ёсимицу.

Подготовка к этому пышному шествию заняла целых три месяца. Когда все необходимые приготовления были закончены, Хидэёси и его высшие государственные чиновники сопровождали императора из его дворца до дворца Дзюракудай…

Впечатление от приема, устроенного в честь императора, было просто сенсационным. Ничего подобного не происходило на протяжении столетий. Для многих император всегда оставался личностью таинственной и даже божественной».

В самом деле, Хидэёси приказал одному из своих верных вассалов, Маэда Гэиъи, тщательно продумать все детали церемонии, связанной с организацией торжественной встречи императора, в частности подробно изучить ритуал, которому следовали, когда император посещал сёгуна Асикага Ёсинори в столичном квартале Муромати. Сам Хидэёси ранним утром 14 апреля 1588 года направился к императорскому дворцу и оттуда, находясь среди свиты, сопровождал императорский экипаж до самого дворца Дзюракудай. А когда процессия прибыла ко дворцу, он встретил императора по всем правилам этикета, воздав ему все необходимые почести.

Император провел во дворце Хидэёси несколько дней. Организаторы все устроили так, чтобы император не чувствовал ни малейших неудобств. В почестях и знаках внимания к Сыну неба, как именовали японских императоров, недостатка не было.

Здесь же, во дворце, Хидэёси представил императору важных особ, которые находились в родственных отношениях с Хидэёси или были близкими ему людьми. Это были Ода Нобукацу, который занимал пост министра — хранителя печати (найдайдзин), Токугава Иэясу, имевший звание старшего советника (дайнагон), Хидэнага (родной младший брат Хидэёси), занимавший положение старшего советника (дайнагон), Хидэцугу, имевший звание среднего советника (тюнагон), Укита Хидэиэ — вице-министр, начальник левой дворцовой охраны, Маэда Тосииэ — начальник правой дворцовой охраны.

На второй день, 15 апреля, Хидэёси провел официальную встречу с участием императора, на которой присутствовали 29 самых влиятельных и могущественных феодалов страны. Внешне встреча была обставлена так, что создавалось впечатление, будто феодалы съехались в столицу со всех концов страны исключительно для того, чтобы продемонстрировать свое уважение и свою преданность императору Японии. На самом же деле, вызывая феодалов в столицу, Хидэёси преследовал иную цель. Император нужен был для того, чтобы, принося дань уважения ему и отдавая необходимые почести, заручиться полной его поддержкой и от его имени и его устами заставить феодалов беспрекословно повиноваться новому верховному правителю страны.

На этой встрече, которая проходила в одном из парадных залов дворца Дзюракудай, феодалы присягали на верность не столько императору, сколько фактическому властелину — кампаку Хидэёси. Текст клятвы, которую в торжественной обстановке, в присутствии императора давал каждый из феодалов в отдельности, содержал три пункта. В ней говорилось о чувствах вечной благодарности императору, о необходимости заботиться о благополучии его величества. Но главным был пункт, гласивший: «Приказы и распоряжения кампаку должны соблюдаться всеми, все их должны беспрекословно выполнять».

Каждый, кто нарушит эту клятву, говорилось в ней, будет проклят богами всех 66 провинций Японии, он лишится всех своих владений и все его родные и близкие будут уничтожены.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что главной фигурой, кому феодалы поклялись служить верой и правдой, был Хидэёси, а император оказался как бы пристегнутым к этому событию, не оказывая на него сколько-нибудь значительного влияния. В тексте клятвы упоминалось о владениях императора, на которые феодалы поклялись не посягать. Но если учесть, что большую часть этих владений императорский двор получил из рук того же Хидэёси, то станет очевидным, что, обращаясь к императору, феодалы фактически славили того же Хидэёси.

Что касается реальной политической власти, то в положении императора ровным счетом ничего не изменилось: он продолжал царствовать, но не править. Единственное, пожалуй, что изменилось в его положении, это то, что он вышел из почти полной изоляции, в какой пребывал в годы правления Нобунага, и пренебрежение со стороны фактических правителей, как это было до Хидэёси, сменилось показным уважением. Однако императорский двор по-прежнему держали в стороне от политической жизни, не допускали к кормилу власти, которое целиком находилось в руках Хидэёси.

Звание кампаку, которое восходило к древнему японскому роду Фудзивара и присваивалось исключительно представителям самых знатных феодальных династий, требовало, чтобы обладатель его непременно был аристократического происхождения. Но поскольку Хидэёси по своему социальному положению не отвечал этому требованию, то ему необходимо было по крайней мере взять аристократическую фамилию, чтобы хотя бы внешне все выглядело респектабельно. И император дал ему новую, вполне аристократическую фамилию Тоётоми, которая отныне как бы приравнивалась к таким известным фамилиям высшей феодальной знати, как Фудзивара, Минамото, Тайра, Татибана. Это была его последняя фамилия, которую он носил оставшиеся десять лет своей жизни и под которой вошел в японскую историю.

Хидэёси был вполне удовлетворен тем, как император сыграл предназначавшуюся ему роль, своим авторитетом воздавая хвалу и честь новому и единственному правителю всей страны, склоняя присутствовавших во дворце Дзюракудай феодалов к безоговорочному признанию исключительной власти Хидэёси над собой. За эти усилия и старания император был щедро вознагражден. По некоторым данным, Хидэёси вручил императору огромную по тем временам сумму — 5530 рё. Это не считая других многочисленных и дорогих подарков, в том числе земельных угодий.

Дорогие подарки получили все члены императорской фамилии, придворные аристократы, высокопоставленные императорские сановники, а также многочисленная свита, сопровождавшая императора, включая фрейлин и прислугу.

Так завершились пышные торжества, устроенные Хидэёси по случаю возведения в столице дворца-замка, который становился резиденцией нового правителя страны и домом, где, по мысли его хозяина, предполагалось устраивать приемы для самых высокопоставленных особ японского общества, включая императора и придворную аристократию. Этим Хидэёси надеялся окончательно расположить к себе императора и его ближайшее окружение.

Свое шумное появление в столице, почти полную реконструкцию Киото, а по существу, отстройку его заново Хидэёси отметил не только пышными празднествами во дворце Дзюракудай, на которых присутствовала привилегированная знать. Он решил ознаменовать свое восхождение на аристократический Олимп грандиозным чаепитием, на которое наряду с феодалами и другими знатными особами собрали и простой люд. Хидэёси стремился продемонстрировать свою «связь» с народом, понимание его нужд и чаяний.

Празднества во дворце Дзюракудай проводились весной 1588 года, а чаепитие было организовано осенью того же года. Его устроили прямо на холме Китано, у храма Тэммангу, в северной части Киото. Чаепитие действительно было грандиозное. На него съехались многочисленные торговцы из Сакаи и других городов, прибыли и крестьяне близлежащих сел и деревень. Об этом необычайно многолюдном и, очевидно, очень красочном пиршестве написано немало и подробно. Рассказывается, как тщательно оно готовилось, с какой настойчивостью и каким упорством Хидэёси требовал, чтобы как можно большее число людей собралось на это чаепитие, как демократично он вел себя, свободно общаясь и с высокопоставленными особами, и с простым людом.

На основании этого факта некоторые авторы склонны изображать Хидэёси чуть ли не выразителем интересов широких народных масс. Японский историк Цудзи Дзэнноскэ, например, явно преувеличивая значение этой личности в японской истории и представляя Хидэёси как политика, стоявшего вне общественных классов, писал, будто тот в равной мере выражал интересы всего народа: больших и маленьких людей, образованных людей и простых смертных — словом, всех общественных классов.

Хидэёси жил и действовал в условиях классового общества и, естественно, не мог находиться вне определенной системы социальных отношений. Несмотря на то что он был далеко не знатного происхождения, он, оказавшись на самой вершине власти, прекрасно «вписался» в структуру правящего класса, усердно и старательно отстаивая его интересы и укрепляя его господствующие позиции. Однако как каждый правитель, стремящийся любой ценой удержаться у власти, он нуждался в поддержке не только правящей элиты, но и широких народных масс. Отсюда — его постоянные заигрывания с народом, стремление выставить себя выразителем и защитником его интересов. Хидэёси, хитрому политику и искусному дипломату, не раз удавалось обманывать не только своих соперников, рвавшихся к власти, но и народные массы, которые, особенно на первых порах, возможно, и поверили в эту исключительную личность, связывая с ней свои надежды на лучшую жизнь. Но из этого вовсе не следует вывод, будто Хидэёси стоял над классами и в одинаковой мере заботился о всех слоях японского общества. Вышедший из трудовой среды, но рано оказавшийся у кормила правления страной, он с упоением вкушал прелести жизни диктатора, укрепляя общественные устои того социального строя, который его породил.

Дворец Дзюракудай, построенный в тот момент, когда Хидэёси находился в зените славы и власти, просуществовал недолго. В 1592 году, всего через четыре года после того, как торжественно и пышно отпраздновали открытие роскошной резиденции, Хидэёси добровольно отказался от звания кампаку, которое перешло к его племяннику — приемному сыну и наследнику Хидэцугу, а сам Хидэёси навсегда покинул дворец Дзюракудай и поселился в замке Фусими, где в уединении, почти затворником провел остаток своей жизни. С этого времени и до конца дней своих Тоётоми Хидэёси носил титул Тайко, который давался отставному кампаку, передавшему это высокое звание своему наследнику.

Что побудило Хидэёси к такому шагу? Какие причины лежали в основе столь неожиданного решения? Ответить на эти вопросы однозначно невозможно. Совершенно очевидно, что необходимо учитывать сумму обстоятельств.

Первое соображение, которое напрашивается само собой, это надвигавшаяся старость и связанное с этим желание заранее позаботиться о том, чтобы после его смерти власть в стране прочно удерживалась за его родом. В 1592 году Хидэёси исполнилось 56 лет. По тем временам это был весьма почтенный возраст, до которого доживали далеко не многие. И хотя Хидэёси прожил почти в полном уединении, на которое он сам себя обрек, еще целых шесть лет, но и в 56 лет он выглядел уже глубоким старцем и поэтому, очевидно, спешил еще при жизни решить проблему наследования власти.

Он прекрасно помнил, как сложно и остро протекала борьба вокруг вопроса о преемнике Ода Нобунага, сколько хитрости надо было проявить и сколько потратить сил самому Хидэёси, чтобы решить этот вопрос в свою пользу. А где гарантия, что все это не повторится после смерти и кто-либо из его же близкого окружения не попытается силой отстранить от власти его законного наследника и сам захватить власть? Он не мог не думать об этом и не предпринимать какие-либо шаги, чтобы предотвратить жестокую битву за власть, которая, как ему казалось, неизбежно возникла бы и разрушила все то здание, которое создавалось с колоссальными жертвами и огромным трудом.

Подтверждением сказанного могут служить письма Хидэёси последних лет его жизни, в которых явственно прослеживается тревога за будущее развитие страны, которое он связывал прежде всего с тем, в чьих руках окажется власть после его смерти и как будет осуществляться управление государством. Он прекрасно понимал, что на верховную власть будут претендовать все наиболее влиятельные и тщеславные феодалы, которых ничто не остановит, если появится хоть малейшая возможность захватить власть. Поэтому еще при жизни Хидэёси хотел как-то умерить аппетиты крупных феодалов, оградить их притязания на высший пост в государстве определенными рамками, которые никто не мог бы переступить, чтобы посягнуть на верховную власть, которая по замыслу Хидэёси должна принадлежать только прямым потомкам его фамилии.

Когда Хидэёси принял решение отказаться от звания кампаку, его наследнику, приемному сыну, шел 24-й год. Это был возраст достаточно зрелого человека, которому вполне можно было доверить управление страной. Хидэёси именно на это и рассчитывал, надеясь дать своему наследнику возможность постепенно освоить сложную структуру политической власти и самостоятельно заниматься государственными делами.

Вместе со званием кампаку к Хидэцугу перешел и дворец Дзюракудай, где он поселился на постоянное жительство как полноправный его хозяин.

Однако спустя три года обстановка круто изменилась и события приняли глубоко драматический оборот. Все началось с того, что в 1595 году, когда Хидэёси шел уже 60-й год, его любимая наложница родила ему сына Хидэёри. Появление на свет родного сына, законного наследника, заставило Хидэёси отказаться от своих прежних решении и пойти на открытое вероломство. Без всяких на то оснований он обвинил своего племянника, приемного сына, в измене и вынудил его покончить жизнь самоубийством, а звание кампаку передал новорожденному. Что касается дворца Дзюракудай, который был немым свидетелем разыгравшейся в его стенах страшной трагедии, то Хидэёси приказал сровнять его с землей, чтобы ни сейчас, ни в будущем он не напоминал людям об инциденте, характеризующем бесчеловечность и свирепую жестокость диктатора. Так неожиданно быстро и бесславно закончилась история дворца, который строился на века и, казалось, вечно должен был, как бессменный часовой, оберегать все то, что было сделано Хидэёси для процветания японского государства, олицетворять его самого и его эпоху.

Хидэёси не остановился на том, что заставил своего племянника, которого сам же провозгласил своим наследником, расстаться с жизнью. Одной смерти ему было мало. То ли боясь за будущее благополучие нового наследника, то ли будучи уже в состоянии душевного и умственного расстройства, он пошел на крайнюю и ничем не оправданную жестокость: спустя полмесяца после того, как Хидэцугу совершил по его приказу самоубийство, он истребил всех его родных, близких и тех, кто входил в его окружение. Эта кровавая бойня была учинена, как свидетельствуют письменные источники, наемными убийцами, которых набрали из числа так называемых каварамоно, т. е. оборванцев, обитателей киотоского района Кавара, «славившегося» своим преступным миром. Этих бродяг переодели в военную форму, снабдили всеми видами оружия и на рассвете 2 августа 1595 года доставили в заранее обусловленное место, где они учинили страшную резню. Об этом ужасном побоище подробно говорится в одном из ранних жизнеописаний Хидэёси, составленном Хоан («Хоан Тайкоки»). По описанию автора, 50 бородатых мужчин с хладнокровием садистов, орудуя длинными мечами, убивали всех, не щадя ни женщин, ни детей. Трехлетняя дочь Хидэцугу и его жена воззвали о помощи к Будде, произнося молитву: «Наму амида буцу» («Господи, помилуй!»), но и они были схвачены и убиты. В то страшное утро было убито более 20 человек только за то, что они находились в родственных отношениях с племянником Хидэёси — Хидэцугу.

Кровавая расправа, учиненная над Хидэцугу, его родными и близкими, далеко не единственный пример проявления крайней жестокости и абсолютной безжалостности, присущих Хидэёси, которому, когда он находился в состоянии гнева или простого каприза, ничего не стоило убить человека, даже если это были близкие ему люди.

Неожиданное для всех, в том числе и прежде всего для самого Хидэёси, рождение сына, который становился отныне законным преемником отца, продолжателем его рода и его правления, еще острее поставило проблему власти, вызывало у Хидэёси тяжелые и горестные размышления о том, как сохранить власть за его сыном и оградить его от всех опасностей и превратностей судьбы. Он прекрасно понимал, что насильственная смерть Хидэцугу, которого Хидэёси сам же провозгласил своим наследником и которому передал свое звание кампаку, не только не решила проблему власти, а, может быть, еще более осложнила ее. Быстро стареющий и дряхлеющий Хидэёси хотел во что бы то ни стало решить этот вопрос и как можно скорее. Он, разумеется, не желал повторения прошлого опыта, не хотел, чтобы и после его смерти развернулась ожесточенная борьба за власть и чтобы кто-то из феодалов, пусть даже близких ему по духу, завоевал власть, как в свое время добился этого он сам, и чтобы эта власть оказалась не в руках его собственного сына.

Каким образом избежать этого? Как обеспечить «законный» характер передачи политической власти своему малолетнему сыну, сохранить ее за ним и в дальнейшем, когда Хидэёси уже не будет на свете и резко возрастет число явных и скрытых претендентов на власть? Вот что больше всего заботило Хидэёси, который лихорадочно пытался найти пути решения этой очень непростой задачи.

Он решил образовать специальный совет, который состоял бы из сильных и верных ему сторонников. Они должны были бы надежно опекать его сына, пока он не достигнет совершеннолетия, и вести государственные дела в полном соответствии с его собственными замыслами. Этим целям призван был служить так называемый совет пяти старейшин, или высших советников (го-тайро), которым Хидэёси вверял не только надежную охрану своего сына, но и судьбу страны. Сохранилась копия документа, в котором Хидэёси, обращаясь к пяти самым влиятельным своим сподвижникам, которых назначил высшими советниками — членами этого совета пяти старейшин, просил оказать помощь его сыну Хидэёри.

В документе говорится: «До тех пор, пока Хидэёри не достигнет совершеннолетия, я прошу тех, чьи имена указаны здесь, помогать ему во всем. Это единственная моя просьба.

Я повторяю: я прошу вас пятерых взять на себя заботу о моем сыне Хидэёри и всех его делах. Детали сообщены пяти администраторам, и я не хотел бы их повторять. На этом я заканчиваю».

Документ датируется 5 июля 1598 года, а Тоётоми Хидэёси скончался 18 августа 1598 года, т. е. он был написан почти за полтора месяца до смерти его автора. В числе лиц, кому вверял Хидэёси судьбу своего сына и будущее страны, оказались Токугава Иэясу, Маэда Тосииэ, Мори Тэрумото, Уэсуги Кагэкацу и Укита Хидэиэ.

Почему выбор пал именно на этих людей?

Прежде всего потому, что это были наиболее сильные, влиятельные феодалы, которые обладали достаточно большой властью и большими возможностями, чтобы активно влиять на ход событий в стране.

Главной фигурой был, конечно, Токугава Иэясу, который не только обладал огромным богатством, мощной военной силой и громадным влиянием, но имел и еще одно важное преимущество и тем выделялся среди других: он, как и сам Хидэёси, был одним из ближайших сподвижников Ода Нобунага, активным продолжателем его дела. К тому же он более чем на десять лет был старше троих из пяти, что также имело определенное значение. Лишь Маэда Тосииэ был старше его по возрасту, хотя разница между ними составляла всего четыре года.

Маэда Тосииэ служил в войсках Ода Нобунага, от которого за военные победы, одержанные в боях против его противников, получил земли в провинции Этидзэн и стал владельцем феодального замка в Футю. Но особенно преуспел он при Хидэёси. Когда Маэда Тосииэ понял, что обстоятельства складываются в пользу Хидэёси, он тут нее переметнулся на сторону последнего, предав в тяжелый момент своего военачальника Сибата Кацуиэ, одного из ближайших сподвижников Ода Нобунага. В битве при Сидзугадакэ, окончательно решившей исход борьбы за власть между Хидэёси и Кацуиэ в пользу первого, измена Маэда Тосииэ тоже сделала свое дело: она ослабила армию Сибата п укрепила позиции Тоётоми Хидэёси.

Хидэёси оценил Маэда, равно как и его раболепно-угодливое услужение новому правителю, которому он отдал в наложницы свою тринадцатилетнюю дочь, ставшую впоследствии госпожой Кага (Кагадоно — по названию провинции, которую ее отец получил от Хидэёси, в том числе и за то, очевидно, что пожертвовал ему свою красавицу дочь). Маэда Тосииэ быстро продвигался по служебной лестнице, получая все более высокие военные звания и административные должности, а вместе с ними и все новые земельные владения, ежегодный доход с которых достигал 235 тыс. коку риса. Он непосредственно руководил строительными работами при сооружении замка для Хидэёси в Нагоя (провинция Хидзэн, на Кюсю), а также замка Фусими под Киото, куда переехал Хидэёси, отказавшись от своего звания кампаку и покинув дворец Дзюракудай. Хидэёси был настолько близок с Тосииэ, что дал ему даже свое имя Тикудзэн, которое ранее носил сам по названию принадлежавшей ему провинции, также перешедшей теперь в руки Маэда Тосииэ.

Из пятерки наиболее влиятельных людей в правящей элите, на кого обратил в то время свой взор Хидэёси, Маэда Тосииэ был главным, кто мог реально претендовать на самые первые роли в армии и государстве после смерти Хидэёси. Но не прошло и года после смерти Хидэёси, как Маэда Тосииэ внезапно заболел и умер. В тот момент борьба за власть среди тех, кому Хидэёси завещал всячески оберегать и защищать своего малолетнего сына, к которому, как он наивно надеялся, автоматически перейдет власть, еще не достигла полного накала. Маэда Тосииэ умер 3 марта 1599 года в возрасте 61 года.

Крупной фигурой был также Мори Тэрумото. Его отношения с Хидэёси складывались и чрезвычайно сложно, и на редкость просто. Впервые они столкнулись на поле битвы как представители враждующих лагерей. Сильный и воинственный клан Мори, обширные владения которого занимали почти всю западную часть острова Хонсю, никак не мог смириться с чрезмерными амбициями Ода Нобунага, пытавшегося подчинить своей власти всю Японию и посягнувшего на самостоятельность этого влиятельнейшего феодального дома. Армия Мори стойко противостояла всем попыткам войск Ода Нобунага покорить западные районы страны. Западной группировкой войск Нобунага, перед которой стояла задача разгромить армию Мори и таким образом заставить этот феодальный дом подчиниться власти Нобунага, командовал Хидэёси. Ода Нобунага не только пристально следил за развитием событий на этом театре военных действий, но и собирался лично прибыть на западный фронт для нанесения главного удара по позициям противника.

Однако, как рассказано выше, неожиданная трагическая гибель Нобунага круто изменила всю ситуацию на этом фронте. Хидэёси, который прекрасно понимал, что в создавшейся обстановке необходимо предпринять быстрые и решительные действия, предложил Мори Тэрумото прекратить военные действия и заключить мир. Последний, не зная еще подлинных причин столь резкого поворота событий, пошел на перемирие, чем объективно облегчил положение Хидэёси, обеспечив ему возможность немедленных действий, связанных с необходимостью срочно направиться с войсками в столицу и вовремя подавить мятеж Акэти Мицухидэ, не дав ему привлечь на свою сторону другие силы из числа как сподвижников, так и противников Нобунага.

Впоследствии Мори Тэрумото встал на сторону Хидэёси и под его знаменами участвовал во многих крупных военных операциях. В частности, его войска участвовали в военных походах на Сикоку и Кюсю, сражались на стороне Хидэёси в битве при Одавара, в ходе которой был повергнут в прах последний из грозных противников Хидэёси — феодальный клан Го-Ходзё.

При Хидэёси Мори Тэрумото был одним из крупнейших феодалов. Он владел огромными территориями на западе страны, которые приносили ему доход более миллиона коку риса.

Мори Тэрумото остался верен Хидэёси и его семье до конца. Когда Токугава Иэясу, первый нарушивший клятву верности, данную Хидэёси, посягнул на власть и стал притеснять тех, кому она была завещана, Тэрумото не колеблясь вступил с ним в открытый бой. Но в битве при Сэкигахара силы так называемой западной группировки, в которую входили и войска Тэрумото, потерпели поражение, и политическая власть перешла в руки нового правителя страны Токугава Иэясу. Мори Тэрумото лишился почти всех своих владений.

Однако клан Мори, хотя и сильно ослабленный, продолжал существовать, а впоследствии сыграл немаловажную роль в свержении токугавского режима, действуя в союзе с другими так называемыми посторонними феодальными князьями (тодзама даймё), т. е. теми, кто не принадлежал непосредственно к роду сёгунов из феодальной династии Токугава и не был ее прямым вассалом. Кроме Мори в это число входили такие кланы, как Маэда, Симадзу, Датэ и др.

Что касается двух других членов совета старейшин — так называемой пятерки (го-бугё), то и они были весьма влиятельными феодалами. Кагэкацу принадлежал к знаменитому княжескому роду Уэсуги, который значительно возвысился в эпоху Камакура (1192–1333), пользуясь покровительством сёгуна Асикага Такаудзи. Почувствовав в себе силу и уверенность, представители этого клана активно включились в междоусобные войны с соседними феодалами, пытаясь расширить свои владения и укрепить свое влияние в северо-восточном районе страны. Однако неожиданное возвышение феодального дома Го-Ходзё встало грозной преградой на пути осуществления захватнических планов феодалов рода Уэсуги, которые не в состоянии были одолеть этого сильного противника и вынуждены были искать помощи и защиты у тех, кто обладал большей военной мощью. Таким оказался феодал Нагао Кагэтора из северной провинции Этиго, ставший впоследствии главой этого феодального дома и принявший имя Уэсуги Кэнсин. Кагэкацу был его приемным сыном.

Когда Хидэёси, ведя войну против Сибата Кацуиэ, выиграл важное сражение при Сидзугадакэ, разгромив войска своего грозного противника и обеспечив тем самым беспрепятственное продвижение к власти, Уэсуги Кагэкацу присоединился к лагерю победителя и признал его власть над собой. К тому времени он владел огромными территориями в северо-восточной части страны, включая провинции Синано, Этиго и остров Садо, с доходом в 550 тыс. коку риса.

Летом 1586 года Кагэкацу прибыл в столицу, где встретился с Хидэёси, после чего так тесно связал свою судьбу и с ним, и с его семейством, что ему в знак особого уважения была дарована фамилия, которую прежде носил сам Хидэёси, — Хасиба. Кагэкацу со своими войсками участвовал в разгроме армии Го-Ходзё, наступая на замок и город Одавара со стороны Хокурикудо. Вместе с Хидэёси он участвовал в военных кампаниях по покорению северо-востока страны. Хидэёси, высоко ценивший Кагэкацу как способного военачальника и талантливого организатора, присваивал ему высокие воинские звания и назначал на ответственные посты в государственном аппарате. В правительстве Хидэёси Кагэкацу занимал довольно высокую должность государственного советника третьего ранга.

Вместе с высокими чинами и должностями Хидэёси щедро одаривал его новыми землями, которые расширили и без того огромные владения Кагэкацу и значительно увеличили его доходы. Так, в его владение перешли три уезда в провинции Оми: Гамо, Ясу и Такасима, которые приносили ему дополнительно доход в 10 тыс. коку риса.

Однако Кагэкацу не сдержал слова и изменил клятве, данной Хидэёси. Когда Токугава Иэясу, опираясь на свою военную мощь, решил силой оружия проложить себе путь к власти, Уэсуги Кагэкацу принял его сторону и вместе с ним атаковал замок Осака, где укрывались семья Хидэёси и верные его сторонники, до последнего сражавшиеся в осажденном городе Осака.

Зато завидную стойкость, верность заветам Хидэёси проявил Укита Хидэиэ. Владелец провинций Бидзэн и Мимасака, он преданно служил Хидэёси, участвуя вместе с ним в военных кампаниях по завоеванию островов Сикоку и Кюсю. В битве при Одавара он был командующим морскими силами, обеспечивая доставку морем в район боевых действий армии Хидэёси и войск верных ему феодалов. За боевые заслуги и личную преданность Хидэёси назначил его, как и Уэсуги Кагэкацу, государственным советником третьего ранга. При Хидэёси он значительно расширил свои владения. Кроме провинций Бидзэн и Мимасака, которые достались ему по наследству, он владел также половиной провинции Биттю и тремя уездами в провинции Харима. Его годовой доход исчислялся в 574 тыс. коку риса.

Когда Токугава Иэясу, нарушив клятву, данную Хидэёси, развернул ожесточенную борьбу за власть, Хидэиэ пытался противодействовать его честолюбивым устремлениям. Он организовал и возглавил объединенные силы воинских подразделений западных феодалов. Однако в битве при Сэкигахара западная военная группировка потерпела поражение, и Хидэиэ вынужден был бежать с поля боя и скрываться от преследователей. Ои нашел приют и убежище на юге острова Кюсю, во владениях феодального дома Симадзу. В этой глуши он прожил до конца своей жизни, отдавая все свободное время изготовлению декоративных изделий из бамбука и сочинению стихов. Хидэиэ умер в 1655 году в возрасте 82 лет.

Высший совет из пяти самых влиятельных и могущественных феодалов был создан Хидэёси для защиты его рода от всяких случайностей и любых поползновений силой захватить власть, которую он завещал своему родному сыну. Что же касается руководства повседневными делами страны, то совет старейшин этим практически не занимался. Между тем социально-экономическая политика Хидэёси, предусматривавшая изменение аграрного строя, развитие внутренней и внешней торговли, создание новых отраслей промышленного производства, требовала принципиально иной системы управления страной, которая в условиях складывания общегосударственных хозяйственных связей не могла строиться лишь на военно-административных, в сущности своей деспотических методах.

Сложность новых задач, особенно в социально-экономической области, остро стоявших перед единым централизованным государством, требовала нового подхода к их решению и новых форм управления. Хидэёси понимал, что старая система управления государством, существовавшая при режиме сёгуната Асикага и сохранявшаяся в почти нетронутом виде при Ода Нобунага, нуждается в серьезных изменениях, хотя и не очень пока ясно представлял себе, какой характер должны носить эти перемены. С одной стороны, как любой диктатор, он не мог представить, чтобы кто-то помимо него принимал решения по какому-либо, даже самому пустячному вопросу, а с другой стороны, уже был не в состоянии один решать все, да и силы начинали угасать. Неумолимо надвигалась старость, а вместе с нею все сильнее и отчетливее проявляли себя физическая дряхлость и умственная слабость. Личная власть, которую Хидэёси так усиленно насаждал и укреплял и благодаря которой, казалось, всего можно было добиться легко и просто, сама по себе не обеспечивала работу всех звеньев сложного государственного механизма. Нужны были знающие и энергичные люди, которые смогли бы руководить основными участками жизнедеятельности централизованного государства.

Однако при подборе таких людей главными принципами, которыми руководствовались диктаторы, были не компетентность и не отношение этих людей к своим служебным обязанностям, а степень их личной преданности диктатору. Почти всегда правители воспринимали всю сложность этой проблемы через призму простейшей формулы: «Интересы диктатора превыше всего». На деле это означало, что аппарат власти должен думать и заботиться прежде всего о безопасности и благополучии правителя, а затем уже печься об интересах и делах государственных. И все только потому, что те, кто насаждал и укреплял режим личной власти, свои интересы ставили превыше всего.

На Востоке родилась притча, согласно которой правитель, если он хочет казаться умнее и благороднее, чем есть на самом деле, должен иметь возле себя способных и энергичных визирей, чтобы на их фоне и самому выглядеть в глазах доверчивых людей благоразумным и рассудительным. Однако притча оставалась всего лишь нравоучением, а жизнь вносила суровые коррективы, не оставляя места для сентиментальности. Мировая история не богата примерами, когда великих людей, оказавшихся в ореоле славы, всецело поглощали бы деяния на благо своего отечества, а безрассудные поступки, направленные на возвеличение собственной персоны и укрепление единоличной власти, не затемняли бы их волю и сознание.

Тоётоми Хидэёси не был в этом отношении исключением. Как всякий тиран, почти искренне убежденный в своем праве на вседозволенность, он не терпел никакой самостоятельности своих чиновников, какой бы высокий пост они ни занимали, если это касалось государственных дел, решение по которым принимал он лично. При назначении на государственные посты основным критерием, из которого он исходил, служили не деловые качества людей, хотя полностью игнорировать это было невозможно, а их личная преданность ему, нередко подкрепляемая родственными связями.

Главной фигурой в военно-административном аппарате Хидэёси, фактически первым министром был Асано Нагамаса. Это был высший сановник Хидэёси, его, так сказать, премьер-министр. Столь высокое положение Асано Нагамаса объяснялось особо доверительным характером их отношений: его жена была младшей сестрой любимой фаворитки Хидэёси — Ёдогими. Это обстоятельство имело куда большее значение, чем деловые качества руководителя чиновничьего аппарата государственной власти, хотя он и обладал, очевидно, незаурядными способностями администратора, что проявилось, в частности, в том, что ему принадлежала едва ли не важнейшая роль в разработке и проведении кэнти Хидэёси.

Во главе ведомств, существовавших при Хидэёси как главе государства, он поставил доверенных и преданных ему людей, которых лично хорошо знал. Это были феодалы средней руки родом либо из провинции Овари, где родился сам Хидэёси, либо из соседней провинции Оми. Ведомство, в ведении которого находились дела столицы и прилегавших к ней территорий, а также вопросы религии, возглавлял Маэда Гэнъи. Он же выступал в роли главного судебного эксперта по гражданским делам. Финансами страны и всеми валютными операциями занималось специальное ведомство, во главе которого стоял Нагацука Масаиэ, обладавший способностью запоминать цифры и быстро считать. Существовали специальные ведомства, которые занимались торговлей, а также общественными работами. Первым из них руководил Масита Нагамори, вторым — Исида Мицунари. Последний одновременно исполнял обязанности начальника полиции и специального уполномоченного по городу Сакаи.

Примерно те же ведомства и с тем же кругом обязанностей существовали при Ода Нобунага. Однако это чисто внешнее сходство. Создавая при себе эти органы исполнительной власти, Нобунага и не помышлял о том, чтобы наделить их реальным правом решать какие-то вопросы. Он не очень-то прислушивался к чьему бы то ни было мнению, поэтому и руководителей этих ведомств, им же самим назначенных, он вовсе не рассматривал как своих советников, предложения которых следует хоть в какой-то степени учитывать. Он шел напролом, не считаясь ни с чем, не утруждая себя никакими играми в гражданское правление и действуя исключительно как военный диктатор, признававший лишь грубую военную силу и военные методы правления. Это было вызвано не только суровыми обстоятельствами смутного времени, но и поспешностью, стремлением очень быстро, почти мгновенно решить все вопросы. Несмотря на деспотизм Хидэёси, в чем он вряд ли уступал Нобунага, он, вероятно, лучше, чем его предшественник, понимал важность создания эффективной системы управления страной с расширением элементов гражданского правления. К тому же он обладал и лучшими организаторскими способностями.

Каковы бы ни были действительные причины, ясно одно: во взглядах Нобунага и Хидэёси на роль и место гражданской администрации в системе государственного устройства и управления страной проявились определенные различия. Многие исследователи сходятся во мнении, что мероприятия Хидэёси в этой области носили более последовательный характер, они учитывали не только сиюминутные задачи, не только его личные интересы и потребности, но в известной мере и будущее страны, перспективы ее развития.

Существует, правда, и другая точка зрения, смысл которой сводится к тому, что Хидэёси, как и его предшественник Ода Нобунага, смотрел на эти ведомства скорее, как на традиционные институты, которые никакой реальной роли в управлении страной не должны играть. Так называемый совет пяти администраторов (го-бугё), как и совет старейшин (го-тайро), предназначался вовсе не для того, чтобы стать составной частью государственной машины и на деле осуществлять функции исполнительной, а тем более законодательной власти.

Если даже согласиться с такой точкой зрения, то и в этом случае нельзя пройти мимо тех попыток, которые предпринимал Хидэёси и которые свидетельствуют о том, что он ясно понимал — управлять страной, руководить сложными социально-экономическими процессами нельзя одними военными методами. Он был, пожалуй, первым из японских военных диктаторов, кто не только осознавал это, но и предпринял ряд важных шагов, которые объективно содействовали созданию новой системы государственного устройства и государственного управления, системы, которая, по его убеждению, должна была после кровопролитных междоусобных войн, длившихся непрерывно почти два столетия, наконец надолго, если не навсегда, обеспечить в стране мир и политическую стабильность.

Исторические источники донесли до наших современников слишком мало сведений, на основании которых можно было бы судить в полном объеме о структуре государственной власти при Хидэёси, формах и методах управления делами страны, иерархии должностных лиц. И тем не менее сохранившиеся документы и материалы той эпохи позволяют с большой долей достоверности воссоздать довольно стройную систему управления страной, представлявшую собой сложный государственный механизм, все составные части которого были тщательно продуманы и находились — как в центре, так и на местах — в соподчинении друг с другом и во взаимодействии. Это были и государственные чиновники разных рангов, подчинявшиеся руководителям соответствующих ведомств, и управляющие провинциями со своим многочисленным штатом сотрудников, которые управляли территориями, принадлежавшими лично Хидэёси и были обязаны постоянно следить за соседними княжествами, и главные советники, в обязанности которых входило решение спорных вопросов и отдельных недоразумений, которые могли возникать между членами совета старейшин (го-тайро), и быть своего рода посредниками между ними.

Среди чиновников, состоявших на государственной службе, было, очевидно, немало способных, грамотных специалистов, преданно исполнявших свои обязанности, а иногда даже и сочувственно относившихся к нуждам и чаяниям простых людей. Хронисты донесли до нас рассказ чиновника по имени Тамака Ёсияку, который отвечал за проведение аграрной реформы Хидэёси в пяти провинциях. Первое свое назначение на ответственную должность, связанную с проведением земельного кадастра в провинции Иё, на острове Сикоку, он получил в 1583 году, когда ему было 30 лет. Сохранившиеся записи рисуют тяжелое положение крестьян, едва сводивших концы с концами, питавшихся вместо риса, которого вечно не хватало, листьями и травой. В своих ветхих лачугах они страдали от холода и сырости, так как не имели теплой одежды. Сочувственное отношение к крестьянству со стороны высокого государственного чиновника, каким был Тамака, который к тому же приходился родственником влиятельному феодалу Мори, следует рассматривать скорее как исключение. Но такие исключения, очевидно, были, и они свидетельствуют о том, что в административном аппарате были специалисты, которые в социально-экономических преобразованиях Хидэёси хотели видеть, может быть, более глубокий социальный смысл, чем усматривал он сам.

Конечно, как бы ни был высок интерес Хидэёси к делам гражданской администрации, сколь большое значение ни придавал он созданию новой системы управления страной, по сути своей он оставался военным диктатором и в силу этого больше полагался, конечно, на силу и авторитет своих военных приказов, чем на иные методы решения проблем страны. И тем более ему были чужды какие-либо правовые нормы, законы, которые соблюдались бы на всей территории страны и в рамках которых происходил бы процесс становления и развития нового общества и новых общественных отношений.

К концу жизни Хидэёси и вовсе отошел от решения внутренних проблем страны, передоверив их другим, а сам целиком посвятил себя подготовке к завоевательным походам на Азиатский материк с целью покорения обширных районов, лежащих за многие сотни и тысячи километров от Японии. Среди причин, побудивших Хидэёси отказаться от звания кампаку и передать его, а вместе с ним и передоверить решение внутригосударственных дел своему племяннику, может быть, самая главная причина состояла именно в том, что тем самым он освобождал себя от всех второстепенных, с его точки зрения, дел, чтобы полностью посвятить себя осуществлению этой бредовой идеи, которая с неудержимой силой обуяла его на склоне лет. Он настолько уверовал в свое могущество, что страна, которую он полностью подчинил своей власти, уже казалась ему слишком малой территорией, она виделась ему как одна провинция, и он оказывается одержимым идеей мирового господства, ему мерещатся обширные земли и целые континенты, которые благодаря завоевательным походам его непобедимой армии в один прекрасный день окажутся под его владычеством. Он полностью посвятил остаток своей жизни подготовке и осуществлению военной интервенции на материк.

В качестве первой жертвы своих агрессивных захватов Хидэёси избрал Корею, покорив которую он собирался двинуться дальше, на Китай, а затем и на другие страны.

Корейская авантюра — самая мрачная страница всей жизни и деятельности Хидэёси. Этими действиями он перечеркнул многое из того, что было им содеяно и что принесло ему успех и славу. В ней отчетливо выявилась негативная сущность его деятельности, которая до поры скрадывалась тем, что на первый план выступила деятельность позитивная внутри страны, связанная прежде всего с прекращением междоусобных войн и объединением японских земель в централизованное государство.

Это был рубеж, резко отделивший прежний период деятельности Хидэёси как объединителя страны и создателя единого централизованного японского государства от последнего этапа его жизни, бесславно завершившейся захватнической войной, которая лишь на долгие годы покрыла позором и того, кто ее развязал, и страну, которая вела эту грязную войну.

Неспровоцированная война против Кореи, в победоносном исходе которой Хидэёси нисколько не сомневался, должна была по его замыслам явиться лишь началом его широкомасштабных захватнических походов. Благодаря им он надеялся прочно войти не только в японскую, по и в мировую историю как великая личность, подвигами которой будущие поколения будут только восхищаться. В действительности же японо-корейская война показала, что Хидэёси был далеко не во всем дальновидным политическим деятелем. Он оказался неспособным учитывать национальные интересы своего и других народов, их священное право и долг защищать свою свободу и независимость. Эта война повела Хидэёси не к величию, не к сиянию славы, а к закату и бесславию.