Ветерок, лениво приносивший всю первую половину дня ласковую прохладу с моря, окончательно затих, и на город, на улицы и отели, на магазины и кафе плотно легла удушающая жара. Воздух стал густым, вязким, дышалось с трудом. Олегу надоело сидеть у «Одноглазого Джо», кроме того, ему захотелось есть. Можно было перекусить и здесь, но Джо готовил плохо, и Олег решил пойти туда, где и поесть можно было нормально, и были кондиционеры. Организм его избавлялся от передозировки спиртного всегда по одной и той же программе: утром тошнило, хотелось кофе и чего-нибудь кисло-сладкого, потом просыпалось чувство голода. Олег выбрал итальянский ресторан. Впрочем, так здесь называли любое заведение, где выпекали лепёшки, гордо именуемые «пицца». На настоящую пиццу они были так же похожи, как собака бывает похожа на своего хозяина, какое-то сходство имеется, но говорить о родственных связях не приходится. Олег пиццу не любил, лепёшка, она и есть лепёшка, хоть с колбасой, хоть с грибами, хоть с сыром. День, когда ему довелось попробовать настоящую неаполитанскую пиццу с кильками, он до сих пор вспоминал с содроганием. Нет, он любил иногда пряного посола килечку с чёрным хлебом, ему нравилась «Килька в томатном соусе», любимые консервы родителей, напоминавшие им молодость, но когда ему дали солёные кильки, с головою и внутренностями, запечённые на тугой белой лепёшке, тянущейся, будто резина, восторга он не испытал. Причём, этот кошмар пришлось есть, улыбаясь и отвешивая комплименты кулинарному искусству хозяйки, которая была родом из Неаполя.

Но в ресторанчике, где он оказался сейчас, кормили не только лепёшками. В зале было пустынно, и Олег придирчиво выбрал себе столик, чтобы был недалеко от окна, но и не близко, а то будет мешать солнце, чтобы веяло прохладой от кондиционера, но не дуло. Он знал, что чем привередливее клиент, тем большее уважение он внушает официанту. Именно поэтому россиян, сервисом на родине не избалованных, часто любили за простодушие и щедрые чаевые, но не уважали за совершенную неразборчивость в еде и пренебрежение комфортом.

Усевшись за выбранный столик, Олег внимательно, не торопясь, изучил меню. Во всех видах присутствовала «паста», как итальянцы называют всё, что так или иначе относится к макаронным изделиям. Паста была, и правда, итальянской: жёлтая, на яичных желтках, зелёная, с укропом, белая, серая, красная, такие макароны выпускают только на Апеннинах. Он заказал себе зелёный салат, заправленный оливковым маслом и бальзамическим уксусом, чёрную пасту, сваренную в чернилах каракатицы, и «утопленного осьминога», как называли приготовленного особым образом моллюска. Отрицательно покачав головой по поводу предложенного спиртного, взял любимый манговый сок со льдом.

Официант, приняв заказ, не спеша исчез в глубине заведения — он не торопился, здесь вообще никто не торопился, да и Олегу торопиться было некуда.

Первое полугодие подходило к концу. Олег пришёл после уроков к Вовке «покидать мячик», но народ не собрался: старшеклассники не пришли совсем, а из младших заглянуло только несколько человек. Поэтому Олег сидел с Вовкой в тренерской и в ожидании закипающего чайника грыз сушку.

— Вот, чёрт, — Олег был явно расстроен, — так хотелось поиграть! За день столько в тебе разного накопится, что хочется всё выплеснуть где-нибудь или на кого-нибудь.

— Это точно, — Вовка, в отличие от Олега, был спокоен, — иной раз так доведут, убил бы кого-нибудь, а возьмёшь мячик, врежешь по нему пару раз, и — готово, вся злость прошла. Или с гирей двухпудовой поиграешь, тоже помогает. Хочешь? Возьми, вон в углу стоит. Полсотни раз ей перекрестишься, и злости как не бывало. А кто тебя довёл?

— Никто конкретно, так, в общем.

— А! Опять с выставлением отметок мучишься?

— А ты нет?

— Нет. У меня всё просто: если на уроки ходил и что-то изобразить можешь, получи «пять»; если сачковал или не сачковал, но дистрофик, то «четыре», ну и далее, по убывающей. Двоек, правда, я не ставлю, если что, пишу «освобождён». Чего тут сложного? Ну, у тебя сложнее, надо знания проверить…

— Проверять! Что тут проверишь? Вторая четверть всего шесть недель — не разгуляешься. Не успеешь развернуться, как приходится сматывать удочки, в смысле, выставлять четвертные, а у 10-х и 11-х полугодовые. Вот и начинается знакомая история: кто проболел, кто прогулял, отметок нет, или есть одна, две, по которым и выставить-то ничего невозможно. Это только несведущие в школьной жизни люди считают, что отметка в журнале отражает уровень знаний, ничего, на самом деле, она не отражает. «Пятёрка», кроме отличного ответа, может означать что угодно: что домашнее задание списал удачно, что у меня настроение хорошее было и я «копать» не начал, что с вопросом повезло, или я его просто поощряю на будущее, мол, «учи, отличником станешь». А «двойка», соответственно, наоборот.

— Что же, у тебя отличники в «парах» ходят?

— Нет, конечно, я это к тому, что отметки часто случайными бывают. А когда четверть короткая, ерунда получается. Чтобы объективно отметку поставить, мне нужно каждого минут двадцать погонять, а у меня их чуть не двести душ. Я бы от отметок вообще отказался, во всяком случае, в старших классах.

— А как без них? Что, как в первом классе звёздочки и флажки рисовать? Так ведь тоже — отметки.

— Как в институте: зачёт — незачёт, да ещё экзамен, всё просто и понятно.

— Загибаешь ты, институт — это институт, а школа есть школа. Из института и выгнать можно, и идут туда по желанию, да и народ там повзрослее. А наши, что они понимают? Даже в десятом классе. Мама сказала, что в школу ходить нужно, вот и ходят.

— И нечего им в школе делать, если не понимают, зачем пришли. Отчислять таких, и все дела.

— Эк тебя заносит, Олежка. Школа для того и нужна, чтобы всех учить. И умных, и глупых, и тех, кто учиться хочет, и тех, кто просто повинность отбывает. Жизнь потом сама всё по своим местам расставит, покажет, кто чего стоит. А ребёнка всё равно учить нужно. Я как-то одну книжку интересную читал: Чехова, оказывается, на второй год в гимназии оставляли, Толстой из университета сбежал, Эйнштейна школьный физик тупицей считал, ещё там про многих известных, про то, что в детстве были они, ну, мягко говоря, не очень. Да и сам я школьником был, не дай бог, в девятом классе хотели даже на второй год оставить, потом путягу заканчивал, а уж после армии мозги на место встали. И работал, и учился, хотя, ох как нелегко было, сто раз потом жалел, что в школе дурью маялся.

— То ты.

— И они такие же. Всех учить до девятого класса нужно, они же дети.

— Ладно, до девятого нужно, согласен, я их и учу, и даже двойки не ставлю. Тройки рисую, хотя и не за что. Но в старших классах мы за что мучаемся? Вон, Катька Рожина, в девятом классе чистые двойки выходили, нужно было на второй год оставлять. Анечка в мае носилась: «Не будем ломать судьбу ребёнка! У девочки сложный характер!» При чём тут характер? Она в школу толком не ходила, а придёт, посидит и опять исчезнет. «Давайте выставим ей тройки, и она уйдёт учиться в другое место!» И что? Тройки поставили, а в сентябре, на тебе, — сидит в десятом классе. «Как же так?» — спрашиваю. «Да вот так, — отвечает мне Анна Абрамовна. — Вы же ей тройку поставили, значит, с программой она справилась и имеет по закону право в десятый класс идти». И что? Сидит Рожина, глазами хлопает, ничего не делает, опять двойки выходят. А медалисты!

— Что — медалисты?

— А то. Собрали нас, помню, ещё в сентябре, прочитали список, семь человек из одиннадцатых классов — претенденты на медали. «Обратите, пожалуйста, на них особое внимание, у них не только итоговые пятёрки должны быть, но и текущие, четыре — пять, троек ни в коем случае, а уж о двойках вообще и речи быть не может!» Ну, всех я не знаю, четверо у Анечки в группах, а трое — у меня. Двое ничего, нормально, можно и пять поставить, а третий, Колчин, тому и четыре много.

— Плюнь ты, Олег, просят пять, поставь пять, тебе жалко, что ли?

— При чём тут «жалко — не жалко»? Мы их учить будем или в жалелки играть? Я их жалеть начну, другие, и кого мы получим? Неучей! Оно, конечно, чёрт с ними, неучей всегда хватало, но ведь они не будут понимать, что они — неучи, им ведь это нормой казаться будет. Они ведь искренне считать станут, что так и должно быть, что их куцые обрывки знаний и есть — норма, да ещё норма, за которую медаль дают. Они и дальше эти мысли понесут, и детям своим внушат. Не в самой отметке дело. Важно не только, «что» он получил, но и «как» он это получил. Мы должны не только отметки ставить, но сделать так, чтобы ученик понял — отметку заработать нужно. Чтобы он пахать привык, а не на жалость надеяться. Жалость только портит. Нет, больного или головой убогого, тех, конечно, пожалеть нужно, а вот здорового да ленивого жалеть — только вредить. Или я не прав?

— Не знаю, Олежка, смотри сам, тут у каждого своя правда. Меня это уже мало трогает.

— Что, чемоданы пакуешь?

— Запаковал уже, всё, ещё неделя, и — прощай школа.

— И куда ты?

— Есть одно место, как-нибудь расскажу.

— Платить-то хоть нормально будут?

— Пока пятьсот баксов в месяц обещали, а там, если всё нормально — штуку и больше.

— Ого! За что такие бешеные бабки?

— Что ты, Олежка, совсем не бешеные. Я тут пока место искал, много с кем пообщался. Ты себе представить не можешь, какие у народа зарплаты. Я, по школьным меркам, вроде получал неплохо, ну чуть выше среднего, и когда меня в первый раз о зарплате спросили, честно так и ляпнул. Посмотрели на меня, знаешь, то ли с жалостью, то ли с презрением и быстренько так спровадили. Мол, если ты за такие деньги работал, ты либо придурок, либо бездельник, а нам ни те, ни другие не нужны. Я после этого больше свою школьную зарплату никогда не называл — стыдно. А ты уходить не собираешься? В прошлом году, помнится, хотел.

— Хотел. Только я ведь не из-за зарплаты. Она, конечно, Смешная, но мне пока хватает. Нравится мне с детьми, Володь, хорошо с ними. Хотя и ругаюсь я на них и устаю, а отрываться не хочется, держит что-то. Придут они ко мне в кабинет, сядут, глазами уставятся и ждут, а я начинаю им по капельке всё, что сам знаю, отдавать. А потом смотрю, кто-то моими словами говорит, мои мысли пересказывает, и так это здорово… Они ведь ко мне полтора года назад совсем никакие пришли. А сегодня смотрю, те, кто в прошлом году читал еле-еле, говорить уже пытаются, корявенько, конечно, англичанин их и не поймёт, пожалуй, но — пытаются! И почувствовал я себя, Володь, сродни Творцу, что ли. Помнишь? «И сотворил его по образу и подобию своему…» Что-то в этом духе. А уходить я из-за бардака нашего собирался. Не нравится мне то, что в нашей школе творится.

— Ты думаешь, это только у нас так? Везде одно и то же.

— Не знаю, везде не везде, только так нельзя. Тамара наша, тоже мне, директор, в школе появляется к обеду, когда большая часть уроков уже прошла. С утра чёрт знает что иногда творится. Классы по школе гуляют, учитель заболеет, замен уроков не делают, дети по коридорам носятся, хорошо, что здание большое, есть где. Учителя с уроков целые классы отпускают. Вот сегодня, приходит ко мне после второго урока одиннадцатый «Б». «Отпустите нас, — говорят, — у нас двух математик нет, потом ваш урок, потом история. С историчкой мы уже договорились. Отпустите?» «Не отпущу, — отвечаю, — мало того, кто на урок не придёт, всем двойки поставлю, а полугодие кончается». Смотрю, задумались, на урок все пришли, сидят надутые, обиделись вроде. «Ну почему вы такой вредный?» — спрашивают. Ты понимаешь, Володь, я от них элементарное посещение уроков требую, и уже — вредный. Ну я им, чтобы служба мёдом не казалась, такой темп урока задал — держись! И тест по грамматике, и аудирование, и пересказ. Смотрю, ожили, зашевелились, в глазах здоровый блеск появился, вижу — нравится многим. Их грузить нужно по полной программе, а не распускать. Только Тамаре ни до чего дела нет, придёт к обеду, соберёт своих, сидят, чай пьют, проблемы решают. Работать надо, а не сны разгадывать!

Впрочем, тебя это всё, наверное, уже не волнует.

— Не то чтобы не волнует. Смысла не вижу. Думаешь, ты первый такой, за порядок ратуешь? И до тебя были, только выжили их из школы. Тамара, она только с виду ничем не интересуется, а всё знает. И кто как работает знает, и кто порядками недоволен. Ты вот за дело переживаешь, а у неё другое. Ей важно, чтобы начальство к ней хорошо относилось, чтобы жалоб не было, чтобы всё было «чики-пики», понял? Да и деньжат чтобы побольше капало. Она только на одних медалях знаешь сколько имеет?

— Как это?

— Да так. Сейчас не знаю, а два года назад по пятьсот баксов с родителей брала. Мне одна знакомая говорила. Это она тебе про престиж школы лапшу на уши вешает. Нет, двоечнику она, конечно, медаль не нарисует, но если ученик более-менее, то запросто. И хоть бы учителям что-нибудь подкинула, поделилась! Нет! Она литераторов заставит этим медалистам липовым сочинения писать на выпускном экзамене, а если за них потом «отлично» не поставят, ещё и собак на учителя спустит, травить начнёт. В общем, сочинение им напишут, математику решат, а уж устные экзамены, сам понимаешь, не проблема. Учителям, в лучшем случае «спасибо», а ей — всё остальное.

— Слушай, но у медалистов в журналах за два года одни пятёрки должны быть.

— А это уже Анечкина работа. Сам говорил, как она этих медалистов пасёт.

— Да, пасёт. И никто не возмущался?

— Возмущались, только в основном так, как мы с тобою сейчас, по углам. А вслух… Такие у нас не задерживаются. А потом, про деньги, про медали, доказать всё это трудно. Ладно, ну их, ты Новый год встречать дома будешь?

— Нет, мы с Ольгой в пансионат путёвки взяли на десять дней, тридцатого уедем, восьмого вернёмся.

— А Тамара вас отпустит? Там рабочие дни есть.

— Всего три. У меня отгулы остались.

— Ну смотри, договорись обязательно.

— Договорюсь. Ладно, мячик не покидали, хоть поболтали. Пойду домой собираться.

— А Ольга что делает?

— Над контрольными колдует, у неё завал.

Олег поднялся к себе на этаж и тихонько заглянул в щелку приоткрывшейся двери Ольгиного кабинета. Ольга сидела, склонив голову над раскрытой тетрадкой, а русая прядка лёгким завитком знакомо свешивалась прямо на нос. Хотя Олег подошёл тихо-тихо, почти беззвучно, дверь даже не скрипнула, Ольга почти сразу оторвала глаза от работы, оглянулась, улыбнулась и погрозила пальцем.

Поняв, что он раскрыт, Олег распахнул дверь, подошёл к учительскому столу, поцеловал Ольгу в макушку и жадно втянул ноздрями такой знакомый, уже почти родной запах её волос.

— Уф, устала, — Ольга откинулась на стуле, прикрыв глаза.

— Бросай, пошли домой, завтра доделаешь.

— Нет, что ты, нужно сегодня.

— Ещё много?

— На час-полтора.

— Опять до шести сидеть будешь?

— Придётся. Ты иди домой, не жди, всё равно до пятницы…

— Ладно, пошёл.

Когда Олег, уже одетый, выходил из школы, в холле его остановила Анна Абрамовна.

— Олег Дмитриевич, хорошо, что вы ещё не ушли, — она семенила к нему своей прихрамывающей на обе ноги походкою, радостно осклабив выпирающие зубы. — Я к вам в кабинет заходила, но там было закрыто. Я вот что у вас спросить хотела, как там у Колчина дела?

— А какие у него дела, — пожал плечами Олег, делая вид, что не понимает, о чём идёт речь, — всё нормально.

— И что вы ему за полугодие поставите?

— Пока четыре выходит, завтра он мне отвечать собирался.

— Олег Дмитриевич! Вы же понимаете…

— Я всё понимаю, другому бы давно четвёрку выставил, а его всё стараюсь подтянуть.

— Может, вы чересчур строги?

— Знаете, Анна Абрамовна, по отметкам у него четыре выходит, давайте завтра вместе его поспрашиваем. Дадим ему задание по теме, которую в этом полугодии изучали, текст переведёт, вместе его послушаем и оценим. Ответит на отлично, поставлю отлично.

— Вообще-то у меня много дел…

— У меня тоже, кроме него дел хватает.

— Ну хорошо, давайте.

На следующий день, после уроков, они чуть не час слушали Колчина. Сашка был парнем неглупым, развитым, был вежлив, но ощущался в его характере налёт этакого здорового пофигизма. Будто на всё вокруг он смотрел равнодушно, не принимая ничего близко к сердцу. Чувствовалось, что ни результат его ответа, ни отметка, ни Олег, ни Анна Абрамовна, ни медаль не волновали его в действительности. Ошибок во время ответа он сделал множество, когда его поправляли, не нервничал, а послушно выдавал правильный вариант ответа, всем своим видом как бы говоря: «Ну если вам так нужно, то пожалуйста».

Когда он закончил отвечать, Олег с немым вопросом взглянул на Анну Абрамовну. Та сидела, поджав губы.

— Саша, подожди в коридоре, — на Колчина она даже не смотрела.

— А может, я домой пойду? Что ждать-то? — Сашка равнодушно взглянул на учителей.

— Подожди в коридоре! — в голосе завуча зазвучал металл.

— Да, конечно, на пять он не тянет, — произнесла она задумчиво, когда за Колчиным закрылась дверь.

— Побойтесь Бога, Анна Абрамовна, это и четыре-то с трудом.

— Нет, четвёрка здесь твёрдая, только не в этом дело, мы уже подали списки в округ, он фигурирует как золотой медалист. Ведь в прошлом году у него было «пять»?

— В прошлом году он старался и хотя до пятёрки, честно говоря, не дотягивал, я его как бы стимулировал. А в этом году, то ли ему не нужно ничего, то ли он уже уверен в отметке. На уроках он не работает, дома, видимо, тоже. Так, живёт старыми запасами.

— Видите ли, мальчику приходится очень много заниматься, он собирается поступать в Финансовую академию, а туда попасть, сами понимаете, очень непросто.

— Вот и хорошо, пусть готовится по тем предметам, которые ему сдавать, а по иностранному языку и четвёрки хватит.

— Во-первых, имея медаль, ему поступить туда будет гораздо легче, а во-вторых, я вам уже говорила, мы его заявили как медалиста.

— Ну и будет у него не золотая, а серебряная медаль, по-моему, трагедии никакой нет.

— Трагедии нет, а неприятности у школы будут. Потом станут на всех совещаниях склонять, что наша школа плохо работает с медалистами, выдвигает недостойных. Это удар по престижу школы.

— А по-моему, то, что школа объективно оценивает знания, невзирая, так сказать, на лица, это скорее поднимает её престиж.

— Олег Дмитриевич, вы ещё молодой педагог…

— Анна Абрамовна, в моём возрасте офицеры боевыми подразделениями командуют, за свою и чужую жизнь отвечают, да и мне приходилось с автоматом побегать, и никто мне тогда скидку на годы не делал. А если вы считаете, что я не компетентен в своём предмете, давайте соберём комиссию…

— Ну что вы, что вы, Олег Дмитриевич, в вашей компетенции никто не сомневается. Не будем пороть горячку. Я думаю, Сашу нужно подтянуть. Может быть, вы возьмётесь позаниматься с ним немного. Частным образом. Родители вам занятия оплатят. Вы ему пока отметку не ставьте за первое полугодие, а потом, когда подтянете, тогда и оцените.

— А если мне не удастся?

— Не удастся что?

— Не удастся его до пятёрки дотянуть. Если после моих занятий он всё равно на пять отвечать не будет, что мне тогда делать? А если он вообще, начав мне деньги платить, учиться перестанет? Что мне тогда, всё равно пять ставить?

— Почему перестанет, он же готовится в институт с репетиторами.

— Тем репетиторам он платит за знания, которые они ему дают, а мне, получается, за отметку будут. Нет, Анна Абрамовна, «подтягивать» я его не стану.

Олег уверенно открыл журнал одиннадцатого класса и нашёл фамилию Колчина.

— Олег Дмитриевич, подумайте, — голос завуча звучал спокойно, но холодно, — вы против школы выступаете.

— Я не выступаю против школы, — спокойно ответил Олег, беря ручку, — я просто ставлю ученику ту отметку, которую он заслуживает, — и он твёрдо поставил в нужной графе «4».

— Анна Абрамовна, ну долго ещё? — в приоткрывшуюся дверь заглядывал Колчин. — Ну можно я домой пойду? Да поставьте вы мне четвёрку, я всё равно на пятёрку не знаю.

Олег и Анна Абрамовна дружно взглянули на Сашку, про которого, собственно, уже забыли. Тот стоял, переминаясь с ноги на ногу, и видно было, как ему неуютно и тоскливо.

«А может, зря я так, — подумал Олег. — Он-то в чём виноват?»

— Иди, Саша, иди, — Анна Абрамовна поджала губы. — Всего наилучшего, Олег Дмитриевич, — и вышла из кабинета вслед за Сашкой.