Глава 1

Хексхэм, Англия, декабрь 1920 года

Ночью выпал снег, ослепительно-белый символ другого мира, утратившего чистоту и заблудившегося в просторах нашей цивилизации. Над Коузи-хилл повисло облако белого тумана, напоминавшее заледеневший саван. Продолговатые низко висящие фонари, освещавшие церковь, съежились в холодном мраке, приглушая отбрасываемый свет в преддверии приближающегося чуда. Рождественские фонарики, украшавшие дома и коттеджи, покрылись узорчатым инеем и копотью. На деревенских площадях, укутанных вечной тьмой, недавно возведенные памятники десяти миллионам погибших поблескивали ледяной коркой.

Ночь и ожидание грядущей ночи, резкие звуки и шепот бесконечной великой тьмы под карнизами домов, длящиеся всю зиму; монотонное наступление чуда на твердое, молчаливое сердце не искупившего своих грехов и ничего не прощающего мира. Бог и ожидание его прихода. Повелитель света и тьмы должен был появиться, как и всегда, из замороженной плоти умирающего года. Христос должен был прийти в мир, едва очнувшийся от кровопролитного кошмара, в котором погибли армии невинных, в мир, который пролил столько крови, что заставил бы побледнеть самого Ирода. Сейчас все было тяжелее, чем когда-либо.

В освещенном мягким светом свечей соборе Святой Марии вечерняя служба достигла кульминации. В связи с плохой погодой в этот день решено было провести вторую службу — для тех, кто не смог прийти утром.

Среди теней раскрывались тайны древней литургии. У алтаря фиолетовые одежды священника, казалось, усиливали мрак — равно как голос его подчеркивал царившую в соборе тишину.

Взяв в левую руку потир, священник перекрестил его правой.

— Benedixit, deditque discipulis suis, dicens: Accipite, et bibite ex eo omnes.

Он поднял потир, в котором перемешанная с водой кровь превратилась в вино.

— Hic est enim Calix Sanguinis mei... Так как это сосуд крови моей...

* * *

Кристофер Уайлэм сидел в последнем ряду верующих, вместе со всеми вставая со скамьи и вновь опускаясь на нее, нараспев произнося слова, читая молитвы, вдыхая доносившийся до него запах благовоний. Рядом с ним сидел сын, Уильям, повторявший все движения и слова отца. Уильяму исполнилось десять лет, но он вел себя так, словно был старше, словно он уже знал кое-что о том, что уготовила ему жизнь.

Отец был для мальчика загадкой. Еще четырнадцать месяцев назад он знал только его имя. Уильям все еще помнил фотографии, висевшие в комнате матери в Карфаксе, в поместье на самой окраине Хексхэма, где они жили с тетей Хэрриет и его кузенами Роджером и Чарльзом и кузиной Аннабел. Ему никогда не удавалось соотнести человека, изображенного на выцветших фотографиях, с теми туманными очертаниями, которые он в последний раз видел в три года, когда этот человек грустно махал рукой вслед отправляющемуся от станции Дели переполненному поезду, в котором находились они с матерью.

Сейчас он почти уже не помнил Дели, только какие-то эпизоды, обрывки сна: старую няньку, склонившуюся над ним и напевающую что-то в пульсирующей ночи, игрушечного слона на колесиках, которого он повсюду возил за собой на веревочке, огромные белые противомоскитные сетки, повисшие в горячем воздухе над его кроваткой.

Возвращение Кристофера разбило мир мальчика на мелкие кусочки — незнакомец в странной одежде заявлял на него права. Мальчик помнил, как рос лихорадочный восторг матери по мере того, как приближался час приезда Кристофера, — опасно пылающие щеки, запавшие глаза, светящиеся предвкушением его возвращения. Сам он рассчитывал, что это будет возвращение солдата, наконец-то пришедшего с войны в форме, украшенной яркими, блестящими на солнце медалями. «До свиданья, мой малыш, на охоте твой отец, — по ночам напевала ему мать, разгоняя тьму безотцовщины. — Вот с охоты он идет, шкурку кролика несет, малыша ей обернет». Но у ворот дома он встретил тихого человека в гражданской одежде, который не рассказывал о своих подвигах и не привез медалей, которыми мог бы восхищаться сын, полируя их до блеска.

Уильям был глубоко разочарован. Двоюродные братья помочь ему не могли: их отец, дядя Уильяма, Эдам, был убит три года назад в сражении на Сомме. Его фотографии, окаймленные черным крепом, гордо стояли на высоких полках; его медали на бархатных подушках были выставлены на обозрение в стеклянном ящике в холле; мемориальная доска с его именем находилась слева от алтаря в соборе Святой Марии.

Роджер и Чарльз превратили жизнь Уильяма в трагедию. Они высмеивали его отца, который, по их словам, никогда не был солдатом, а если и состоял на военной службе, то провел ее за столом как штабная крыса. Однажды они подложили Уильяму на подушку белое перо с маленькой табличкой, на которой от руки было написано: «В честь твоего отца».

Все это было тяжело для девятилетнего мальчика и могло стать совсем невыносимым. Но возвращение отца совпало с началом последнего этапа борьбы, которую вела его мать с болезнью, постепенно подтачивавшей ее на протяжении последних восемнадцати месяцев. «Это конец», — говорили люди, когда думали, что Уильям не слышит их, но даже по тому, как они отводили глаза, он мог понять, что следует готовиться к худшему. Последние полгода ее поддерживало скорое возвращение Кристофера. Всякий раз, заходя в ее спальню, он видел это в ее глазах: страстное стремление дождаться его, которое одновременно будило в ней силы и истощало ее.

Через два месяца после приезда Кристофера, незадолго до Рождества, когда казалось, что все готовятся к празднику, к новому рождению старого мира, мать умерла во сне.

Хотя Уильям и знал, что несправедлив, в ее смерти он обвинял отца. К тому же Кристофер выглядел так, словно чувствовал себя виноватым, и это только усиливало невысказанные обвинения Уильяма. Однако на самом деле Кристофер просто неуютно чувствовал себя наедине с сыном и никак не мог примириться со смертью жены. Никакие объяснения его не удовлетворяли. Той суровой зимой, начавшейся сразу после кончины жены, он часами бродил по замерзшим бесплодным полям, пытаясь избавиться от чувства вины за случившееся или, по крайней мере, приглушить его на какое-то время. Между ним и мальчиком образовалась пропасть, и это было болезненно для обоих.

Весна согрела поля и положила первые цветы на могилу Элизабет, но сблизить отца и сына ей не удалось. Было решено, что осенью Уильям отправится в частную школу в Винчестер. И вдруг все изменилось в одно мгновение. Однажды, когда Кристофер находился в Хексхэме у своей сестры Хэрриет, оставшийся без присмотра Уильям вошел в кабинет отца и открыл его стол. Что он искал? Он сам не смог бы ответить на этот вопрос. В каком-то смысле он искал своего отца. И в каком-то смысле он нашел его.

В правом углу верхнего ящика среди кипы бумаг он обнаружил маленькую красную коробку. На крышке был изображен королевский крест, внутри лежала медаль в форме креста. Уильям сразу понял, что перед ним крест Виктории. Он видел его изображение в годы войны в одном журнале. В лежавшем около коробки конверте было письмо из Букингемского дворца, в котором говорилось, что майор Кристофер Уайлэм представлен к награде за высшее проявление «исключительной храбрости на службе своему Королю и Отечеству».

Несколько дней Уильяма раздирали противоречивые чувства: он радовался находке и ощущал собственную вину, так как сделал ее не совсем честным путем. В воскресенье после церкви он во всем признался отцу: теперь он настолько нуждался в объяснении, что страх перед возможным наказанием стал слабее. В тот день они в первый раз поговорили один на один в кабинете Кристофера, и разговор длился до тех пор, пока огонь в камине не превратился в пепел.

Кристофер рассказал мальчику, что война это больше, чем генеральные сражения, танки и аэропланы, что война, которую он вел в Индии, была полна одиночества, болезней и предательств, и то, о чем он сейчас поведал ему, должно остаться только между ними.

С того дня они начали сближаться, и каждый из них разделил горе другого настолько, насколько это возможно. Они решили, что Уильям останется в Карфаксе как минимум еще на год, после чего они определят, следует ли ему вообще уезжать в школу. Когда пришло лето, на могиле Элизабет появились розы.

* * *

Служба подошла к «Отче наш». Священник громко произносил знакомые слова молитвы, его губы четко и красиво выговаривали привычные звуки. Наверное, за свою жизнь он произнес эти слова бессчетное количество раз. Он был молод, чуть за тридцать; в годы войны он был капелланом. «Интересно, о чем он думает во время молитвы, — задумался Кристофер. — О Христе, растянутом на деревянном кресте своей святой жизни, прибитом к нему гвоздями — рука, рука, потом ноги? Или о важности своей ежедневной деятельности? Или о роли священника, возведенного в сан, чтобы связывать обязательствами и освобождать от них, проклинать и благословлять? Или он думает о предстоящем обеде, репе, мясном пироге и жареной картошке в густой подливе?»

Проницательный наблюдатель с первого взгляда определил бы, что Кристофер Уайлэм относится к той категории англичан, которые проводят в Англии очень мало времени. Он выглядел неуклюжим в зимней одежде, и его кожа еще сохранила загар, который можно приобрести только в более теплом климате. Его выгоревшие на солнце светлые волосы были зачесаны назад, открывая высокий печальный лоб. Морщинки, скопившиеся в уголках глаз, глубокими красивыми линиями тянулись к вискам, как нити сплетенной пауком паутины. Темные глаза с тяжелыми веками отличались удивительной глубиной и ясностью. Чувствовалось, что они не видят того, что происходит в церкви, что перед ними стоят другие, не английские горизонты, но, возможно, во всем были виноваты отбрасываемые свечами отблески.

Он оглядел маленькую церковь. Немногие отважились выйти из дома этим вечером. Мужчины, женщины, непоседливые дети заполнили передние скамьи — их привели сюда набожность, сила привычки, чувство долга. Он пришел сюда ради Уильяма, и чтобы искупить вину перед Элизабет, которую он предал.

Священник преломил тело Господне. Взяв потир, он сделал глоток освященного вина, крови Господа, крови Христа, крови мира, ярко-алой, искупающей грехи.

Кристофер представил вкус вина, представил, как оно смешивается с кровью, и ощутил вкус подкатившей к горлу желчи. Отец Миддлтон молил о приходе Христа, о том, чтобы рождественское спокойствие и мир растянулись на весь год, но Кристофер не испытывал радости по поводу прихода бледного рождественского Христа-ребенка. В сердце его не было радости, была лишь упрямая злоба, роптавшая против Христа и его лицемерного праздника.

Священник высоко поднял кусочек тела Христова, и в церкви воцарилась тишина.

— Ессе Agnus Dei, узрите агнца Божьего, — произнес он, — ессе qui tollit peccata mund, узрите того, кто уносит грехи мира.

Люди по очереди вставали со скамей и подходили к алтарю — все, кроме детей, отягощенные грехами. Встал и Кристофер и вслед за Уильямом присоединился к очереди грешников. Пожилой человек опустился на колени и открыл рот, чуть высунув язык и готовясь вкусить тело Господне.

— Corpus Domini nostri...

«Так много грехов», — думал Кристофер, глядя, как сверкает в отблесках свечи дискос. Тело Господне коснулось языка пожилого человека. Смертные грехи, незначительные грехи, семь главных грехов. Грехи за проступки и оплошности, грехи гордости, похоти и чревоугодия, грехи плоти, грехи духа. Грехи глаз, грехи ушей, грехи сердца.

— Jesu Christi...

Он встал на колени и открыл рот. Он ощутил, как облатка коснулась его губ, сухая, безвкусная, одинокая.

— ...custodiat animam tuam in vitam aeternam. Amen.

* * *

Когда Элизабет умерла, какая-то часть его ушла вместе с ней. Они с Уильямом посетили ее могилу перед службой — маленький, засыпанный снегом могильный холм, каких много за церковью. Теперь она принадлежит земле. Он вспомнил похороны — мороз, земля, затвердевшая как железо, бесполезные зимой лопаты, черные лошади, чье дыхание потерянно висело в морозном воздухе.

Он вспомнил, какой она была в эти последние два месяца жизни: то бледная, то пылающая лихорадочным жаром, отдаленная, повернувшаяся лицом к стене, остро осознающая приближение смерти. В ее уходе из жизни не было ничего величественного и романтического, ничего прекрасного и возвышенного: просто молодая женщина, терзаемая болью, просто кровь и мокрота, а в конце гниение. После ее смерти пришли люди и сожгли ее одежду, и мебель из ее спальни, и скребли стены, словно в них поселились смертоносные испарения. Ей был тридцать один год.

В течение этих двух месяцев он сидел у ее кровати, держал ее за руку, и все эти два месяца он ощущал, что они стали чужими друг другу. Она умерла на его руках, но его вполне могла бы заменить медсестра. Между ними пролегло больше чем война: в их мире обрести любовь было так же тяжело, как обрести прощение.

Они встретились в Дели одиннадцать лет назад, на первом зимнем балу. Она появилась там вместе с «рыболовным флотом» — ежегодно появляющимся контингентом девушек брачного возраста, ищущих мужей, — и покинула его, став миссис Уайлэм. Он не любил ее — да девушки из «рыболовного флота» и не рассчитывали на любовь, — но он научился заботиться о ней.

Он снова сел на церковную скамью. У алтаря священник закончил обряд очищения потира и начал читать «Антифон»:

— Ессе Virgo concipiet et pariet filium. Узрите девственницу, которая зачнет и родит сына.

Через месяц Кристоферу исполнялось сорок, но он чувствовал себя старше. Его поколение — то, что от него осталось, — уже состарилось: преждевременно состарившиеся молодые люди правили приходящей в упадок империей и заделывали бреши, оставшиеся от войны. Он содрогнулся при мысли о том, что Европе грозит еще одна война. Год назад эта мысль не взволновала бы его. Теперь у него был сын, за которого он боялся.

В отличие от многих из тех, кто провел войну в окопах Франции и Бельгии, разум и тело Кристофера закончили войну без ранений. Но его собственная война, эта темная, секретная и грязная война, о подробностях которой он не имел права рассказывать, изменила его. Он вернулся с войны с израненной душой: холодный, холодный и одинокий, и пыль Индии душила его, забивая горло, легкие и ноздри сухими и терпкими запахами. Смерть Элизабет, наступившая так скоро после его возвращения, сделала изменения в его душе необратимыми, они застыли, заледенели и навсегда остались в его крови. В душе его теперь преобладали чувства, знакомые тем, кто прошел через войну и смерть: горечь, утрата способности радоваться, определенная холодность чувств, глубокое ощущение бессмысленности и горечи существования. Но были в его душе и другие чувства, чувства, которые удивляли его: осознание человеческой ценности, несмотря на окутывающую это понятие помпезность, сострадание к тем, кого он убил, и к собственной жестокости, терпение, с которым он принимал то, что, по его мнению, нельзя было изменить. Временами он мечтал о высоких белых горах и прохладных гладких озерах. И большую часть времени он проводил с Уильямом.

Священник закончил последний отрывок из Евангелия, отзвучали последние молитвы и гимны, и служба подошла к намеченному концу. Кристофер взял Уильяма за руку и вышел из освещенной церкви в темноту. Было предрождественское воскресенье, но он обнаружил, что не может поверить в то, что Бог когда-нибудь вернется на эту землю.

Они не заметили машину, поджидавшую их во мраке неподалеку от церкви.

 

Глава 2

— Кристофер.

Он повернулся и увидел, как кто-то, выйдя через боковой придел церкви, направляется к ним. Это оказался отец Миддлтон, все еще облаченный в сутану.

— Добрый вечер, отец. Чем могу служить?

— Я бы хотел поговорить с вами, Кристофер, если можно. Могу я немного пройтись с вами? Вы не против?

Священник слегка поеживался от холода. Его тонкая сутана была одеянием скорее для духа, нежели для тела. Но он был сильным человеком, который всегда старался по мере возможности игнорировать погоду. Кристоферу он нравился: он не стал превращать похороны Элизабет в церковное шоу, а после смерти помогал ему тем, что воздерживался от разговоров о благословенных душах, обитающих в раю.

— Возможно, нам лучше вернуться в церковь, — предложил Кристофер. — Здесь вам будет холодно.

Отец Миддлтон уверенно покачал головой:

— Чепуха, Кристофер. От холода я не умру. Да и вам до дома путь неблизкий. Тем более мне нужно сказать вам всего пару слов: немного пройдусь с вами по этой улице, а затем снова вернусь к камину.

Кристофер кивнул, и они продолжили путь. Он чувствовал в своей руке руку сына, теплую и хрупкую, под ногами хрустел снег, где-то там, куда не проникал свет мигающих газовых фонарей, сгущалась тьма. Присутствие священника смущало его. Где-то позади, в темноте, открылась и захлопнулась дверца автомобиля.

— Я думаю о том, что, наверное, пришло время воздвигнуть памятник нашим погибшим на войне, — произнес священник. — Я думаю, что это возможно, будет маленькая часовня в их честь, посвященная Пресвятой Деве. Ничего помпезного. Просто спокойное место где-нибудь внутри церковной ограды. Где вдова сможет в одиночестве зажечь свечу в память о павшем.

В темноте едва слышались приглушенные шаги — кто-то перешел улицу и двигался в их направлении. В другом месте, в другое время Кристофер насторожился бы. Но это было воскресенье, это была Англия. Долгие месяцы бездействия приглушили чувство опасности. Темнота сгущалась вокруг него, и он физически ощущал ее прикосновение.

— Чем я могу помочь, отец? Конечно, вам понадобятся пожертвования. Я буду рад внести вклад.

— Конечно. Я с благодарностью приму любое пожертвование. Но я думал попросить вас о чем-то большем. Я слышал... — священник замялся, — что вы были отмечены наградой.

Они приближались к концу улицы. Одинокий фонарь боролся с тьмой, накладывая желтый отпечаток на плотно утрамбованный снег. Кристофер уставился прямо перед собой, в темноту. Откуда священник получил информацию? Не от Уильяма, это он знал наверняка. Мальчик умеет хранить тайны. Может, ему рассказала сестра, Хэрриет?

— Да, — ответил Кристофер. Его дыхание смешалось с дыханием священника, вяло висевшем в чистом воздухе, напоминая вылитое в воду молоко.

— Я бы хотел учредить фонд, — продолжил отец Миддлтон. — С тех пор как майор Ридли погиб, хозяином Карфакса являетесь вы. Конечно, есть еще ваша сестра. Но мне нужен мужчина, солдат, который возглавил бы эту кампанию.

— Я никогда не был солдатом.

— Знаю. Но у вас есть высокая награда. За мужество. Я не задаю вопросов. Но у вас есть и воинское звание.

— Отец, я не уверен...

Шаги раздались прямо за их спинами. Двое мужчин вышли из тени, слабый свет выкрасил их лица в мертвенно-бледный цвет. На них были тяжелые пальто и низкие меховые шапки, натянутые на уши. У первого было узкое мрачное лицо, по глазам его было видно, что он провел много ночей без сна. Второй был тяжелее, с более грубыми чертами лица, с темной щетиной на подбородке.

То, что произошло затем, заняло всего несколько секунд, но навечно врезалось в память Кристофера. Худой кивнул своему напарнику. Оба перешли на бег. Времени на то, чтобы уклониться, отойти в сторону, уже не было. Кристофер почувствовал, что падает — худой сидел на нем, вжимая его в снег, ломая ребра, не давая возможности дышать.

Послышался придушенный крик. Вывернув шею, Кристофер увидел, как здоровяк схватил Уильяма сзади и, несмотря на сопротивление, куда-то поволок его. Мальчик брыкался, пытаясь вырваться, но нападавший был слишком силен для него.

Кристофер отжался от земли и высвободил правую руку, пытаясь ухватить противника за горло и сбросить его с себя. Но тот уклонился от захвата, засунул руку в широкий карман пальто и вытащил внушительных размеров пистолет. Кристофер замер, когда пистолет оказался у его виска.

— Мне приказали не причинять вам вреда, — произнес худой. У него был мягкий голос с легким иностранным акцентом, но непонятно, с каким. — Но я не всегда подчиняюсь приказам, и за свою жизнь я убил очень много людей. Я намерен уйти отсюда без сопротивления с вашей стороны. Понятно? Так что, пожалуйста, лежите тихо и дайте нам сделать то, ради чего мы оказались здесь. Мальчику также не причинят вреда — даю слово.

Уильям, все еще сопротивляясь, отчаянно закричал:

— Отец! На помощь! На помощь!

Худой взвел курок и сильно прижал дуло к виску Кристофера. Кристофер почувствовал холод и гладкость снега, на котором лежал, и камешек, безжалостно врезавшийся в поясницу.

Он забыл про отца Миддлтона. Священник, ошарашенный внезапностью и яростностью нападения, застыл посреди дороги с поднятой рукой — то ли готовясь отразить возможную следующую атаку, то ли благословляя нападавших. Но, заслышав крик мальчика, он словно воспрял ото сна и стал пробираться, спотыкаясь, сквозь сугробы.

Здоровяк, обремененный сопротивляющимся ребенком, не успел уйти далеко. Он чуть не упал, потеряв равновесие, когда Уильям попытался вывернуться. Одной рукой он обхватил Уильяма за шею, а другой тщетно пытался прижать руки мальчика к телу.

Священник наконец подбежал к ним. Он издал нечленораздельный крик — тот же голос, всего несколько минут назад читавший молитвы, только теперь в нем были страх и мрачная ярость. Его пальцы вцепились в руку нападавшего, отрывая ее от мальчика. Было скользко, и подошвы у обоих разъезжались; оба они заплясали на снегу, пытаясь удержаться на ногах. Внезапно здоровяк потерял равновесие и упал, увлекая за собой священника.

— Уильям, беги! — крикнул отец Миддлтон. — Беги изо всех сил!

Уильям заколебался, но затем повернулся и побежал в сторону города, ища помощи. На земле священник, катаясь в снегу, пытался поудобнее ухватить противника. Когда-то он играл в регби, но соперник был сильнее и уже пришел в себя после внезапного падения. Наконец священник нащупал горло противника и сжал пальцы, чтобы задушить его, но в этот самый момент здоровяк умудрился нанести сопернику сильный удар коленом в пах.

Отец Миддлтон застонал, согнувшись от боли. Здоровяк оттолкнул священника и вывернулся из-под него. Но не успел он подняться, как пришедший в себя священник бросился ему под ноги, провел захват, и здоровяк тяжело упал в девственно чистый снег.

Неожиданно что-то сверкнуло в свете фонаря. В тот момент, когда священник бросился на противника, чтобы свалить его, тот выхватил нож, подняв его перед собой. Блеснувшее лезвие, описав дугу, скрылось в груди отца Миддлтона. Тело священника дернулось назад, пытаясь уйти от боли, но сила прыжка толкала его вперед, и нож ушел в его грудь по самую рукоятку. Он упал на здоровяка, вырвав нож из его рук и залив его лицо своей кровью.

— Господи... — простонал отец Миддлтон, корчась от боли.

Он дотянулся до рукоятки ножа, но силы уже оставили его. Рука скользнула по залившей грудь крови и упала. Сделав последнее усилие, он неуклюже перекрестился. Рука, рисовавшая в воздухе крест, дрогнула и упала вниз, ноги конвульсивно дернулись, и он застыл.

Кристофер пытался привстать, не обращая внимание на упиравшуюся в висок сталь, но рука, с силой надавившая на плечо, заставила его вновь опуститься на снег.

— Подонки! — крикнул он. — Убийцы, подонки!

Но человек с пистолетом не шелохнулся. В окне на другой стороне улицы зажегся свет. Со скрипом поднялась оконная рама.

— Что происходит? — прокричал кто-то.

— Вызовите полицию! — крикнул в ответ Кристофер. Худой наотмашь хлестнул его по лицу и сильно зажал рот.

Кристофер увидел, как здоровяк вытер нож о сутану священника и встал на ноги. На лице его не было никаких эмоций, никакого намека на сожаление. Он убил священника точно так же, как убил бы козу или свинью, и придавал этому точно такое же значение. Кристофер испытал желание убить его с точно такой же жестокостью. Его радовала лишь мысль о том, что Уильяму удалось бежать. Что бы ни случилось теперь с ним самим, мальчик был в безопасности.

Послышался звук шагов. Кто-то приближался к ним по улице. Люди слышали крики, и теперь кто-то спешил на помощь.

Из тени вышел человек, высокий человек в пальто и шапке, как у двух нападавших, только лучшего качества и покроя. Перед ним с прижатыми к телу руками и плотно завязанным ртом шел Уильям. Длинный придерживал мальчика, заставляя его идти перед собой.

Трое быстро обменялись несколькими словами на незнакомом Кристоферу языке. Он предположил, что они говорили по-русски, но сказано было так мало, что он не мог быть в этом уверен. Он открыл рот, чтобы позвать Уильяма, как-нибудь обнадежить его, крикнуть ему, что что бы ни случилось, его найдут и спасут. Но прежде, чем слова эти сорвались с его губ, худой взмахнул пистолетом и ударил его в висок. Мир обрушился на него и так же быстро отпрянул прочь.

Он не до конца потерял сознание. Ощутив во рту вкус снега, он понял, что перевернулся на живот. С трудом пытаясь сделать хоть одно движение, он услышал, как захлопнулись дверцы машины и заурчал мотор. Где-то в темноте раздавались голоса. Он увидел свет, пробивающийся сквозь тени, и красную кровь на снегу, и темные силуэты мужчин и женщин, стоявших рядом и смотревших на него. Послышался рев мотора, и огни фар большой машины, прорезав тьму, ослепили его. Секундой позже огни исчезли, и он остался лежать в темноте, орошая слезами горький снег.

 

Глава 3

Часы на башне аббатства пробили шесть раз. Был вечер вторника, и рыночная площадь, еще недавно наполненная людьми, покупавшими гусей и индеек к предстоящему Рождеству, опустела. Повалил снег, мягкий и сверкающий в неуверенном свете уличного фонаря.

Кристофер мерз. Уинтерпоул давно уже должен был быть здесь. По телефону он сказал, что его поезд отправляется с лондонского вокзала Кингс Кросс поздним утром и что на поезде он доедет до Ньюкасла, а оттуда будет добираться до Хексхэма на машине. Даже если предположить, что он остановился где-то на ланч, он должен был приехать два часа назад.

Со времени нападения и похищения Уильяма прошло два дня, но полиция до сих пор ничего не нашла. Старший офицер часами допрашивал Кристофера, задавая вопросы, на которые, как знали оба, ответов не было. О случившемся оповестили Скотланд-Ярд, и информация о похитителях была разослана во все порты, но никто так и не видел трех иностранцев и мальчика в большой машине. Сами похитители хранили молчание: никаких посланий, телефонных звонков, требований выкупа. Словно они растворились в воздухе.

Чтобы согреться, Кристофер начал ходить по площади взад-вперед. За его спиной висели в темноте выложенные витражами окна аббатства, плохо освещенные узоры другого века. Доносилось тихое пение — вечерняя служба почти подошла к концу.

Из окружавшей его тьмы холодный вечерний ветер принес все запахи Англии, и он не знал, да и не интересовался тем, какие из них были настоящими, а какие — воображаемыми. Он чувствовал запах гниющих под снегом листьев, более тонкий аромат бесчисленных летних дней, запах кожи, резины и отполированной мебели из ивы, травы, сминающейся под ногами бегущих по полю игроков в крикет, запах срезаемого дерна, обнаженной земли, выпускающей на волю червей. Запах весенних цветов, осенних костров, запах мертвой плоти, гниющей всю зиму на старых церковных кладбищах.

До него донесся звук мотора — автомобиль спускался по Пристпоппл к Бэттл-хилл. Он свернул направо на Бьюмонт-стрит, направляясь к аббатству, и мгновение спустя появились его огни. Машина остановилась на углу напротив Кристофера, и водитель выключил фары и заглушил мотор. Уинтерпоул наконец-то появился. Уинтерпоул и все, что он собой олицетворял. Кристофер поежился и пошел через улицу. Дверца машины уже была распахнута для него.

Света ближайшего белого фонаря было достаточно, для того чтобы подтвердить то, о чем он уже догадывался: Уинтерпоул с момента их последней встречи совсем не изменился, по крайней мере внешне. Наверное, чуть больше поседели виски, чуть плотнее сжались губы, но в остальном он оставался неизменным и не поддающимся времени. Как всегда, он больше всего напоминал владельца похоронного бюро. В любое время года, в любую погоду он был в черном, словно соблюдал вечный траур, хотя никто не мог догадаться, по кому или по чему он носит этот траур.

Сев в машину и захлопнув дверцу, Кристофер на мгновение поймал быстрый взгляд Уинтерпоула. Кто это сказал много лет назад, что у него глаза как у куклы? Прекрасные, голубые, сияющие, но мертвые, как осколки кобальтового стекла. Засевшие в коже осколки стекла, затвердевшие с годами. Ходили слухи, что единственный раз его видели улыбающимся в тот день, когда после долгой болезни умерла его мать. Он опоздал на какой-то матч по регби. «Извините за опоздание, — вроде бы сказал он. — Я только что похоронил мать». И он улыбнулся.

— Извини, что заставил тебя ждать на холоде, — произнес он, как только Кристофер устроился на соседнем мягком сиденье. — Я приехал так быстро, как смог. Поезд пришел по расписанию, но дорога до Хексхэма в плохом состоянии. Мне повезло, что я вообще доехал.

Кристофер вытер мокрый полукруг, образовавшийся на боковом стекле, и выглянул на улицу. В аббатстве гасли огни, и последние верующие молча покидали церковь, направляясь домой. После того, что случилось в воскресенье, люди предпочитали держаться вместе.

— Да, — пробормотал Кристофер, — тебе повезло.

Майор Симон Уинтерпоул возглавлял в Британской военной разведке отдел, занимавшийся Россией и Дальним Востоком. После большевистской революции в 1917 году он стал одной из самых авторитетных фигур в стране, незаметно, но твердо руководя внешней политикой в отношении далеких стран и регионов, о которых большинство министров никогда не слышали. Еще перед войной они с Кристофером периодически встречались и обсуждали деятельность русской разведки на северных границах Индии.

— Сколько времени прошло, Кристофер? — поинтересовался Уинтерпоул.

— С какого момента?

— Со дня нашей последней встречи. С нашего последнего разговора.

Кристоферу даже не надо было задумываться. Он хорошо помнил их последнюю встречу.

— Пять лет, — ответил он. — Ты тогда приезжал в Дели после суда над заговорщиками в Бенаресе.

— Точно. Теперь вспомнил. Много чего произошло с тех пор.

Кристофер промолчал. Он ненавидел эти встречи под покровом ночи, словно им было что скрывать. Встречи тайных любовников. Но Уинтерпоул настоял, чтобы встреча прошла именно так. В отличие от Кристофера, он любил секретность своей профессии, ее маленькие ритуалы, отличавшие его и его коллег от других людей.

— А сколько времени прошло с тех пор, как ты оставил службу? — продолжал Уинтерпоул.

— Год, — ответил Кристофер. — Чуть больше года. Тогда я думал, что, может быть, ты приедешь. Ты или кто-то вроде тебя. Но никто не появился. Просто пришло письмо, подписанное неким Филпоттом. Там говорилось о законе о хранении государственной тайны. И о моей пенсии.

— Мы думали, что тебе нужно время, — заметил Уинтерпоул.

— Время? Для чего?

— Чтобы все обдумать. О чем-то забыть.

— Я принял решение. Что мне было обдумывать?

— Дехра Дан. Войну в целом. Смерть твоей жены. Все, что имело для тебя значение. Все, что еще имеет для тебя значение.

Несколько лучших агентов Кристофера погибли в Дехра Дан в результате грубой ошибки, допущенной разведывательным бюро в Дели, в котором он работал. Он все еще испытывал чувство ответственности за эти смерти, хотя его никоим образом нельзя было обвинить в них.

— Я был удивлен, — наконец произнес Кристофер.

— Удивлен?

— Тем, что вы так легко дали мне уйти. Просто письмо, и все. Это письмо от Филпотта, кто бы он там ни был.

Уинтерпоул извлек из кармана серебряный портсигар и открыл его, щелкнув замочком. Он предложил Кристоферу сигарету, от которой тот отказался. Уинтерпоул аккуратно извлек одну сигарету, защелкнул портсигар и вставил сигарету в рот. Застыл, прикуривая. Кристофер хорошо помнил запах его сигарет. Спичка быстро догорела и погасла.

— Чем я могу помочь тебе, Кристофер? — поинтересовался Уинтерпоул. — Ты сказал, что твоего сына похитили. Мне жаль, что так произошло. И, как я понял, кого-то убили... Священника? Полиции удалось что-нибудь обнаружить?

Кристофер покачал головой:

— Ты же знаешь, что нет.

— У тебя есть какие-нибудь соображения насчет того, кто это сделал?

— Я надеялся, что ты мне все расскажешь.

Наступила напряженная тишина. Уинтерпоул затянулся и медленно выпустил дым через уголки рта. Ароматный дым медленно наполнял машину.

— Я? Откуда мне об этом знать?

— Вряд ли бы ты проделал весь путь из Лондона только для того, чтобы сказать мне, что ты ничего не знаешь. Для этого хватило бы телеграммы. Или курьера.

Уинтерпоул промолчал. Он следил через стекло за падающим снегом.

— Давай я подробно расскажу тебе обо всем, что произошло, — предложил Кристофер.

Он аккуратно описал все случившееся воскресным вечером. Закончив, он повернулся к Уинтерпоулу.

— Я небогат, — сказал он. — И в любом случае выкупа никто не требовал. Люди, похитившие моего сына и убившие отца Миддлтона, были русскими — готов поклясться жизнью, что это так. Если это так, то тут прослеживается определенная связь с тобой: будь они белыми или красными или какого-нибудь другого цвета, они не могут находиться в стране без твоего ведома. А если ты связан с этим, то от тебя тянется ниточка ко мне.

— Уверяю тебя, Кристофер, что я с этим не связан.

— Извини, — произнес Кристофер. — Наверное, слово «связан» здесь неуместно. Видимо, мне следовало сказать «имеешь отношение». Или «в курсе событий» — так лучше?

Уинтерпоул хранил молчание. Очень многое зависело от того, насколько точно человек выражает свои мысли. В этой профессии выбор слов зачастую был важнее, чем выбор оружия. От правильности выбора могла зависеть человеческая жизнь. Несколько жизней. Уинтерпоул считал себя полководцем, хотя войско его было малочисленно и потерям не придавалось значения. Он терял людей с такой легкостью, словно они были крохотными фигурками на огромной шахматной доске, раскачивающейся из стороны в сторону, маленькими стеклянными пешками, цепляющимися за ненадежную поверхность: стеклянная армия, хрупкая, умозрительная, но преданная.

— Я думаю, — медленно выговорил Уинтерпоул, — я могу помочь тебе. А ты, в свою очередь, можешь помочь мне.

— Ты хочешь сказать, что мне придется заплатить некую цену, чтобы снова увидеть Уильяма живым и невредимым?

Уинтерпоул ничего не ответил. Он глубоко затянулся, опустил окно и выбросил наполовину выкуренную сигарету в темноту. Затем он медленно поднял окно. В машине внезапно стало холодно.

— Скажи мне, — спросил он, — ты слышал когда-нибудь о человеке по фамилии Замятин? Николай Замятин?

 

Глава 4

— Замятин, — начал свой рассказ Уинтерпоул, — это, наверное, самый опасный большевистский агент, действующий сейчас на Дальнем Востоке. Он является признанным авторитетом в Коминтерне — Коммунистическом Интернационале, организованном партией в марте прошлого года для того, чтобы координировать действия сил мировой революции. В Москве он является правой рукой Троцкого. На Востоке он действует практически самостоятельно. Можно утверждать, что если бы не Замятин, в регионе не было бы никакой большевистской деятельности. Если честно, то если бы не Николай Замятин, я бы спал по ночам гораздо спокойнее.

«А если бы не Симон Уинтерпоул, — подумал Кристофер, — множество людей тоже спали бы куда лучше».

— Какое конкретное отношение все это имеет ко мне или к исчезновению моего сына? — спросил он. — Я не знаю этого Николая Замятина, никогда не слышал о нем и могу сделать вывод, что он никогда не слышал обо мне.

Уинтерпоул посмотрел на Кристофера.

— Я бы не был так уверен в этом, — заметил он.

Что-то было такое в его тоне, что выбило Кристофера из равновесия. Подобно пловцу, чувствующему, что подводное течение начинает тянуть его вниз, он ощутил, как тянет его вниз его собственное прошлое. Он хотел закричать, начать бороться с гибельными волнами, которые, вполне возможно, породил он сам, но все тело его застыло в напряжении, а горло болело от холодного вечернего воздуха.

— Продолжай, — спокойно попросил он.

— Замятин наполовину русский, наполовину бурятский монгол. Его отец — граф Петр Замятин, богатый землевладелец из Черемхова, это к северу от озера Байкал. Его мать бурятка, крестьянская дочь. Родители его уже умерли. Николай родился примерно в 1886 году, то есть сейчас ему около тридцати четырех лет. Когда он был ребенком, у него было немного денег, и их хватило на то, чтобы оплатить образование в Иркутске — если это вообще можно назвать образованием, — но он достаточно быстро понял, что у него нет никаких надежд на то, чтобы унаследовать состояние отца. К шестнадцати годам он был активным членом коммунистической партии, и еще до того, как ему исполнилось двадцать, местные коммунисты направили его в Москву. Когда произошла революция, ему было около тридцати лет. Совнарком, Совет народных комиссаров, направил его устанавливать новый порядок в Забайкалье. С этого момента для него началась сказочная жизнь. В Москве он был сыном аристократа, который стал бунтарем и требует прав от имени народа. В Забайкалье он был местным уроженцем, добившимся успеха. То, что было его минусом — отец-аристократ и мать-крестьянка, — теперь стало его пропуском к вершинам власти.

В ходе гражданской войны он был главным представителем Москвы в регионе. Он говорил с Лениным, Троцким и Зиновьевым об огромной империи, простирающейся за пределами Сибири, о перспективе расширения границ советской республики до Тихого океана. Китай, Монголия, Маньчжурия, Тибет. Все они видели, что Европа в безнадежном состоянии и, возможно, будет такой еще пятьдесят — сто лет. Но, понимаешь ли, человеку необходимы мечты, и они мечтали о Востоке. И все это время Замятин стоял рядом и как гипнотизер нашептывал им, что может сделать их мечты реальностью.

Уинтерпоул сделал паузу, уставившись в темноту за окном машины, словно видел, как появляется там еще одна тьма, тайная, всепоглощающая, выжидающая. Он поежился. Было холодно: холодно и пусто.

— Примерно год назад, — продолжил он, — Замятин исчез из поля зрения. Еще недавно мои люди слали мне чуть ли не ежедневные доклады о его деятельности, а сегодня он пропал. Несколько раз его вроде бы видели, но потом оказывалось, что это ошибка. В России, разумеется, уже начались внутренние разборки, так что я сразу подумал, что он пал жертвой своих прежних друзей из Кремля. К власти в России приходит Сталин, и ему нужен твердый режим: «социализм в отдельно взятой стране». Замятин мог быть принесен в жертву, дабы показать другим, что не следует слишком увлекаться мечтами. Но время шло, а имя Замятина нигде не упоминалось, и поэтому я знал, что он жив. Понимаешь, они должны публично разоблачать своих врагов, а не избавляться от них под покровом ночи. В России смерть — своего рода искупление грехов, и тем, кто подлежит казни, грехи отпускают прилюдно. Затем, месяца четыре назад, Замятин снова оказался в поле нашего зрения, и это точно был он. Мне доложил человек, которому я могу доверять, один из моих лучших людей. — Уинтерпоул замялся. — Его видели в Тибете, в восточной части, в районе горы Кайлас, у монастыря Пхенсун Гомпа. Он был один, и было впечатление, что он проделал весьма долгий путь. Николай Замятин в Тибете, Кристофер. Сначала я не поверил донесению. Но мой человек умудрился сделать несколько снимков, и все сомнения рассеялись. Это был он. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Кристофер кивнул. Он прекрасно понимал, о чем говорил Уинтерпоул. Тибет был территорией Кристофера, одним из его специальных секторов. Агент, приславший фотографии, очевидно, был одним из его людей, одним из тех, кого завербовал и обучил он сам. Вслед за Уинтерпоулом он уставился во тьму, простиравшуюся за стеклами машины, сильнее, чем прежде, чувствуя, как подводное течение затягивает его под тяжелые волны. Тонкие руки над поверхностью воды, вкус соли на губах, принесшийся со стороны берега холодный ветер, гонящий его в открытое море.

— Ты же был в районе горы Кайлас в 1912 году, Кристофер? — спросил Уинтерпоул.

— Да, — безразлично ответил Кристофер.

— Что ты там делал?

— Искал следы чужих агентов. Русских агентов. Мы получили доклад из надежного источника, и меня послали проверить донесение.

— И что ты обнаружил?

Кристофер пожал плечами.

— Ничего, — ответил он. — Я провел целый месяц у подножия горы и в районе озера Мансарова. Это священное место. Я побывал в нескольких монастырях, разговаривал с паломниками. Если там и были русские, то они были невидимками.

Он заметил, что Уинтерпоул качает головой.

— Не невидимками, — сказал он. — Мертвыми. Кристофер вдруг осознал, что одной рукой вцепился в дверную ручку автомобиля. Утопающий хватается за любой предмет и не выпускает его из рук — это аксиома. Его пальцы еще крепче сжали холодный металл.

— Их было двое, — продолжал Уинтерпоул. — Майский и Скрипник. Майский был евреем, сыном местечкового часовщика. Я однажды встречал его в Петербурге. Маленький человек с плохими зубами. С ними был третий, проводник-монгол. Он вернулся в Россию после того, как они умерли, и составил доклад. Тогда главным специалистом по Тибету был Бадмаев, который побеседовал с проводником и лично написал еще один доклад. Итак, Майский и Скрипник официально находились в Тибете как исследователи, поэтому сильно отредактированные варианты доклада были разосланы во все соответствующие учреждения — Институт восточных языков при Министерстве иностранных дел, Восточное отделение Императорского археологического общества, Императорскую академию наук. Одна-две статьи даже появились в журналах. Мне довелось их читать.

Он замолчал и положил руку на руль. Улица была пустынной: был вечер вторника, холодный вечер, и дети уже лежали в своих постелях и видели сны о Санта Клаусе и обеде с пудингом, пропитанном бренди.

— ...Настоящий доклад, безо всяких купюр, был заперт в архив Секретной службы и немедленно позабыт. Монгол пропал — вероятнее всего, был убит, так как слишком много знал.

— Что же он такое знал?

— Не торопись, Кристофер. Я дойду до этого. Я думаю, что Бадмаев планировал что-то предпринять на основании доклада, но ему прежде всего были нужны деньги и поддержка влиятельных людей. Но шел уже 1913 год, и обстоятельства были не слишком благоприятны для того, чтобы предпринимать что-либо в Тибете. Доклад остался пылиться в архивах. Конечно, я ничего не знал о его существовании. Никто о нем не знал. Все, о чем рассказал тебе, стало известно мне только в этом году, после того как я получил донесение о том, что Замятина видели в районе горы Кайлас. Мой источник был надежным, к тому же, как я уже говорил, были сделаны фотографии. И я поверил в то, что Замятин действительно находится там. Тогда я спросил себя: что могло привести такого человека, как Николай Замятин, в это забытое богом место? Человека, поднимающегося по карьерной лестнице. Человека, имеющего доступ в кулуары власти. И тогда я вспомнил, что ты был там в 1912 году, искал русских агентов. Я подумал, что ты, возможно, ошибался. Возможно, там на самом деле были агенты, по крайней мере, один агент. Если так, подумал я, то должен существовать какой-то доклад, где-то он должен быть... и Николай Замятин, должно быть, нашел и прочитал его.

Внезапно Уинтерпоул вытянул руку и протер запотевшее стекло. За окнами автомобиля все еще шел снег, мягкие снежинки проносились мимо уличного фонаря и падали на землю, далекие и бесцветные, как тени, отбрасываемые другой планетой.

— Я дал моему лучшему агенту в Москве приказ найти доклад. Ему понадобилась на это неделя. Если быть более точным, он нашел не сам доклад, а папку, в которой он когда-то лежал. Собственно доклад отсутствовал — Замятин либо спрятал его, либо уничтожил, что в любом случае останется загадкой. Однако был еще один доклад, написанный рукой Бадмаева. Он представлял собой резюме основного доклада, предназначенное для глаз самого царя. Резюме занимает всего одну страничку и содержит мало информации. Но из него ясно одно: Майский и Скрипник были посланы в Тибет специально для того, чтобы что-то найти. И что бы это ни было, они это нашли. Также ясно, что их находка не была доставлена в Россию проводником-монголом — она осталась в Тибете. Записка Бадмаева заканчивается просьбой о дальнейшем финансировании, чтобы снарядить экспедицию, которая должна привезти в Россию находку. Но в Европе началась война, все стали размахивать флагами, и никакая экспедиция в Тибет не отправилась. До этого года. До того, как Николай Замятин не занялся этим.

Где-то послышались гулкие шаги, но вскоре стихли. Кто-то пытался вернуть к жизни улицы, затихшие после воскресного кровопролития. В окне напротив зажегся свет и через несколько секунд погас. Где-то тявкнула собака и тут же затихла. Ночь продолжалась.

— Какое все это имеет отношение ко мне или моему сыну? — снова спросил Кристофер.

Уинтерпоул прислонился лбом к холодному рулю и медленно перевел дыхание.

— Я не знаю, — ответил он. — Богом клянусь, я хотел бы знать, но я не знаю. Клянусь, что это правда.

— Тогда почему?..

— Почему я рассказал тебе все это? Потому что, Кристофер, хотя я и не могу тебе этого объяснить, я знаю, что здесь есть какая-то связь. Пока все, что я знаю, — это то, что ты был у горы Кайлас восемь лет назад. И Николай Замятин был в том же районе четыре месяца назад.

— Ты хочешь сказать, что проделал такой путь только для того, чтобы рассказать мне об этом? Моего сына похитили, а ты приезжаешь сюда и говоришь о совпадениях. Ты рассказываешь мне истории о человеке, которого я никогда не видел и не слышал.

Уинтерпоул какое-то время молчал. Разговор приближался к развязке, а за окном танцевали снежинки. Они все двигались: и снежинки, и Кристофер Уайлэм, а где-то вдали двигались сын Кристофера и человек по фамилии Замятин; все они исполняли танец смерти, кружась и кружась в полной темноте, как фигурки на старых часах.

— Есть кое-что еще, — наконец произнес Уинтерпоул ровным, лишенным эмоций голосом.

— Продолжай.

— В прошлом месяце, — начал он, — в город Калимпонг, что на севере Индии, пришел тибетский монах. Он умирал: ему пришлось пробираться через высокогорные перевалы в очень плохих погодных условиях. Каким-то образом — мы не знаем точно, каким, — ему удалось передать послание человеку по имени Мишиг. Мишиг — это монгольский торговец, работающий в Калимпонге. Он является по совместительству агентом русских. До революции он охотно сотрудничал с царским режимом. Сегодня он — мальчик на побегушках у большевиков... и работает с такой же охотой. Он информирует их обо всех, кто идет в Тибет и из Тибета. В основном самая обычная информация, но иногда в этом навозе попадаются жемчужины. И поэтому они дали ему маленький передатчик, с помощью которого он связывается со своим руководителем в Калькутте, чья личность нами пока не установлена. Мы знаем, что тот, кто руководит Мишигом, может передавать сообщения в Москву и в Европу, но мы еще не знаем, как ему это удается. Пока же мы перехватываем весь радиообмен между Мишигом и Калькуттой.

Уинтерпоул сделал паузу и глубоко вдохнул воздух.

— Десятого ноября мы перехватили послание из Калькутты, адресованное Мишигу. Оно было с пометкой «срочно» и закодировано новым, необычным способом. И подписано «Зима». Это официальный псевдоним Николая Замятина.

Уинтерпоул снова сделал паузу. Кристофер почувствовал, что он не спешит раскрывать все карты.

— И о чем конкретно говорилось в этом сообщении?

— Ты понимаешь, Кристофер, — тихо сказал Уинтерпоул, — пути назад может уже не быть. Если я расскажу тебе обо всем, ты будешь связан определенными обязательствами. Я все еще могу освободить тебя от всего этого, я все еще могу промолчать. Решение принимать тебе.

— Говори. Мне надо знать. — Он почувствовал, как напряглись мышцы живота, превратившись в тугой узел. За окном все так же танцевали и падали снежинки.

— Он просил информации, — произнес Уинтерпоул. — Информации об англичанине по имени Кристофер Джон Уайлэм, который работал в Индии на британскую разведку. И о его сыне. О мальчике по имени Уильям.

Кристофер уже полностью был во власти подводного течения и чувствовал, что уходит на дно. Тонкие руки судорожно дергались, выдирая из неба солнечный луч. Он молчал.

— Три недели спустя, — неумолимо продолжал Уинтерпоул, ибо пути назад уже не было, — мы перехватили послание из Калькутты, адресованное Мишигу. В нем говорилось, что они установили, что ты живешь в Англии, в Хексхэме. Затем следовал запрос по поводу дальнейших инструкций.

Он сделал паузу.

— Боюсь, что именно с этого момента все пошло не так, — заметил он. — Мы думали, что в тот же день Мишиг отправит сообщение в Калькутту. Он должен был передать свой обычный ежедневный сигнал. Но он так и не вышел на связь. Он сел на ближайший поезд, следующий из Силигури в Калькутту. Мы убеждены, что он лично привез инструкции своему руководителю — в устном или письменном виде, уже не важно. Это было шесть дней назад.

Кристофер взглянул на Уинтерпоула.

— Ты знал об этом, но не поставил меня в известность. Ты знал, что что-то может произойти, но хранил молчание.

— Попробуй понять меня, Кристофер. Нам нужно было знать, что собирается предпринять Замятин. Нам надо было, чтобы он сделал первый ход. Я опасался, что если ты будешь в курсе ситуации, ты попробуешь что-нибудь предпринять. Мне жаль, что все так вышло.

— Они могли убить его. Вполне возможно, что он уже мертв. И они убили отца Миддлтона. Зачем?

— Нам все еще необходимо это узнать, Кристофер. Что делал Замятин в Тибете? Что ему надо от твоего сына? Я бы хотел, чтобы ты отправился в Индию, в Калимпонг. И если это необходимо, в Тибет. Я думаю, что твой сын именно там.

— Я тоже так думаю, — ответил Кристофер. Он отвернулся от Уинтерпоула. За окном призраки ночи спускались на землю на пестро-серых крыльях, тревожа наполненный снегом воздух. — Я знаю, — повторил он.

И снег перестал идти, и воцарилась тьма.

 

Глава 5

Перевал Недонг, Южный Тибет, январь 1921 года

Он замерз. Утром снег усилился, белый, слепящий снег, хлещущий по лицу и рукам. Он завалил все вокруг: дорогу, скалы, отпечатки ног, которые они оставляли позади себя. Невозможно было определить, прошли ли они уже перевал или нет: ему казалось, что они вполне могли заблудиться. Он видел, что Тобчен испуган. Как-то раз пони, на котором он ехал, поскользнулся и чуть не упал в пропасть с крутого обрыва. Тобчен заставил его слезть с пони, и с тех пор он шел пешком, держась за окаменевший от холода поводок. Старик шел впереди, без конца повторяя мантры и как сумасшедший вращая молитвенное колесо.

С раннего утра на смену снегопаду пришел яростный ветер, настолько резкий, что, казалось, он может сорвать кожу с костей. Так бывало каждый день — к полудню ветер набирал ураганную силу. Вчера им попалась группа путешественников в черных кожаных масках, на которых были нарисованы лица демонов. Он испугался и позвал старика.

— Тобчен, Тобчен, кто эти люди? Почему они так одеты?

Старик посмотрел вверх и что-то крикнул в ответ. Ветер подхватил его слова и унес прочь, поэтому он повторил их, когда мальчик поравнялся с ним.

— Не беспокойся, мой повелитель. Это обычные путешественники. Маски защищают их лица от ветра. И они разрисовывают их, чтобы отпугнуть демонов.

Люди прошли мимо них, не произнося ни слова, молчаливые и нелюбопытные, подгоняемые ветром темные фигуры, безжалостно затягиваемые в бездну. Они с Тобченом остались позади и продолжили борьбу со стихиями.

Они остановились сразу после заката. Старик где-то отыскал засохший навоз яка и развел костер. Еда была обычной — чай и цампа, — но Самдап не жаловался. Хотя он и был трулку, но оставался ребенком, и Тобчен обращался с ним одновременно и с благоговением, и с суровостью, не допуская ослушаний. Он опасался, что старик вскоре выбьется из сил. И думал о том, как долго продлится их путешествие.

— Сколько нам осталось до Гхаролинга? — спросил он.

Старый монах посмотрел вверх, держа в обмороженных пальцах чашку с чаем.

— Мы скоро будем там, мой повелитель, скоро.

— Но как скоро, Тобчен? Завтра?

Лама покачал головой.

— Нет, не завтра, — ответил он. — Но твоими молитвами и милостью повелителя Ченрези наш путь займет не много времени.

— Это будет послезавтра, Тобчен? — допытывался мальчик.

— Пей свой чай, кхушог, и не задавай так много вопросов. Когда ты закончишь еду, я зажгу лампу и мы вместе будем изучать Кангюр. Даже во время путешествия мы должны уделять внимание твоему образованию.

Мальчик молча пил чай, время от времени извлекая из него шарики цампы, единственного питательного блюда в их рационе. Ветер не стихал, но они сидели в укрытии среди груды камней, прислушиваясь к завываниям ветра. Все небо застилали тяжелые облака.

— Зачем мы идем в Гхаролинг, Тобчен? — поинтересовался Самдап.

— Я уже говорил тебе. Чтобы посетить Геше Кхионглу Ринпоче. Ринпоче великий учитель, куда более великий, чем я. Тебе пора начать изучать сутры. После этого ты будешь готов к изучению тантр. Ты должен знать сутры и тантры, для того чтобы выполнить свое предназначение.

— Но ведь учителя есть и в Дорже-Ла-Гомпа.

— Да, там есть хорошие учителя. Но с Кхионглой Ринпоче им не сравниться. Помнишь, как мы вместе изучали «Лама Начупа», и там говорилось об обязанностях ученика по отношению к своему гуру?

— Да, я помню.

— Пора тебе начать воплощать эти заветы в жизнь. Ты пришел к нам не для того, чтобы учиться. Ты пришел, чтобы вспомнить то, что ты уже знал раньше. Ринпоче научит тебя, как это сделать.

Возникла пауза. Снова пошел снег. Ночь обещала быть холодной. Слабый голос мальчика нарушил темную тишину.

— Мне что-то угрожало в Дорже-Ла-Гомпа?

Старый монах, невидимый в темноте, замер.

— Почему ты так думаешь, мой повелитель?

— Я почувствовал опасность. Когда появился незнакомец. Я и сейчас ее чувствую. Я прав?

После секундной паузы старик ответил на вопрос:

— Ты не ошибся, кхушог. Опасность существует. — Он замолчал. — Большая опасность.

— Для меня?

— Да, для тебя.

— Именно поэтому мы сбежали в Гхаролинг? Именно поэтому покинули монастырь ночью?

Старик вздохнул.

— Да. Там, куда мы идем, мы будем в безопасности. Кхионгла Ринпоче все понимает. Если... если что-нибудь случится со мной, мой повелитель, ты должен сам добраться до Гхаролинга. Они будут ждать тебя. Не пытайся вернуться в Дорже-Ла-Гомпу. Иди прямо в Гхаролинг, никуда больше. Не верь никому, кроме Кхионглы Ринпоче и тех, кому доверяет он.

В наступившей тишине мальчик обдумывал услышанное. Мир оказался куда более суровым местом, чем он предполагал. Его голос снова ворвался в мысли старика.

— Это мое другое тело? — спросил он. — То, что происходит, — это из-за него?

Тобчен покачал головой.

— Нет, мой повелитель. Я уверен, что он ничего о тебе не знает. По крайней мере, я так думаю. Когда придет время, ему все расскажут.

— Если бы он знал обо мне, он бы попытался убить меня?

Лама помедлил с ответом. Так много воплощений, подумал он. Они становятся им в детском возрасте, стареют и умирают. И рождаются вновь. Бесконечный цикл.

— Да, — ответил он. — Я думаю, что да. Я думаю, что он приказал бы убить тебя.

 

Глава 6

Калимпонг, Северная Индия, январь 1921 года

Калимпонг дремал под слабым январским солнцем. Ему снились шерсть, хлопок и яркие кашемировые платки, китайские шелка, оленьи рога и мускус, индийский сахар, стекло и дешевые свечки, длинные нестройные караваны, спускающиеся с Тибета по долине Чумби, торговцы, привозящие свой товар, упакованный в джутовые мешки, с равнин Индии. Но на высокогорных перевалах на севере царствовал во всем своем величии снег, плотный и белый, и снежинки падали, словно в трансе, словно частички снов, на холодные, как гробницы, скалы. Вот уже две недели никто не отваживался пройти через перевал Натху. Торговля оживилась с приходом каравана из Гянцзе, но теперь снова стихла, и маленький рыночный городок ждал сообщения о том, что наконец-то большая партия товаров отправляется из Лхасы.

Кристофер Уайлэм глубоко вдохнул чистый воздух, наполняя им легкие. В Калимпонге он чувствовал себя лучше. Город представлял собой торговый пост, факторию на окраине империи, склад для торговцев, прибывающих из Тибета с шерстью и хвостами яков, чтобы обменять их на дешевые промышленные товары и более дорогие ткани. Но сейчас город жил в преддверии чуда. Кристофер уже ощутил в воздухе снег и лед Гималаев. Ложившиеся на язык снежинки напоминали сохранившийся с детства вкус, знакомый и ныне такой редкий, вызывающий в воображении воспоминания об одиноких путешествиях под падающим с неба тусклым снегом.

Стоило только поднять глаза, и можно было увидеть сами горы, молча стоявшие вдалеке за зелеными предгорьями. Они стояли как бастионы, закрывая доступ к находившимся за ними равнинам Тибета, к запретному королевству, ревниво охраняемому покровительствующими ему божествами. И, что более прозаично, вооруженными тибетскими пограничниками.

Сойдя с пони и вдохнув запахи базара, запахи специй и благовоний, он отчетливо вспомнил своего отца. Он вспомнил, как приходил сюда с ним в сопровождении их чапрасси, Джита Бахадура. За ними следовала мать во всем белом — в открытом паланкине, который держали на своих плечах четверо безупречно одетых слуг. Это было в те дни, когда его отец был британским резидентом при дворе местного правителя, султана Махфуза.

Артур Уайлэм был большим человеком, на этот пост его назначил сам вице-король. Уайлэмы были англо-индийцами на протяжении трех поколений: дед Кристофера, Уильям, приехал в Индию по заданию правительства незадолго до великого мятежа и после стал окружным судьей Министерства внутренних дел в Секундерабаде. Маленький Кристофер воспитывался на легендах о великих английских кланах, правивших Индией, — Риветт-Карнаков, Мэйнов, Огилви — и постоянно слышал о том, что его долг и долг его будущего сына заключается в том, чтобы прибавить фамилию Уайлэм к этому знаменитому списку.

Калимпонг почти не изменился за эти годы. Главная улица, представляющая собой скопище хаотично разбросанных маленьких магазинчиков, как и прежде была наполнена криками уличных торговцев и погонщиков мулов. Здесь бенгальские торговцы стояли бок о бок с маленькими шерпами из Непала и свирепого вида кочевниками из тибетской восточной провинции Кхам; красивые женщины из Бхутана с традиционно короткими прическами привлекали взоры молодых монахов, совершавших свое первое паломничество к Буддх-Гайа; приветливые китайские торговцы спорили с суровыми купцами из Марвари и в итоге получали прибыль. На плоском камне посреди базара сидел слепой попрошайка, чьи глаза превратились в язвы, а пальцы были согнуты в вечной мольбе. Кристофер бросил монету в протянутую руку, и старик беззубо улыбнулся.

Отец Кристофера всегда предпочитал суету и беспорядок Калимпонга официальности Дарджилинга, британского административного центра в пятнадцати милях к западу. Сколько раз он говорил Кристоферу, что если тот хочет провести жизнь в Индии, то должен научиться быть индийцем. Артур Уайлэм во многом презирал свою касту браминов, людей высокого, почти божественного происхождения, занимающих ключевые посты во внутренней и внешней политике Индии.

Цивильный лист, табель о рангах со скучными перечислениями должностей и прав на первоочередность, клубы с их комичными правилами этикета и протоколами, эффективный апартеид, который даже хорошо образованных индусов высокого происхождения делал чужими в их собственной стране, — все это периодически вызывало его гнев. Его любовь к индийцам, их языкам, обычаям, религиям, их глупости и мудрости, сделала его опытным и красноречивым посредником между правительством Индии и различными местными правителями, к чьим дворам направляли его центральные власти. Но его презрение к условностям, которые разъедали общество, как деревянный шкаф, пожираемый жуками-короедами, нажило ему много врагов.

Кристофер оставил пони в конюшне и понес свои сумки в маленькую гостиницу, расположенную около шерстяных складов Макбрайда, которая принадлежала пожилой женщине из Бхутана. Гостиница была наполнена шумом и запахами и кишела крошечными и энергичными калимпонгскими блохами, чьи далекие предки прибыли в город в некачественно выделанных овечьих шкурах из Шигатце. Зато в этом месте никто не задавал чересчур много вопросов по поводу того, что тот или иной постоялец делает в городе и что он собой представляет.

Он мог бы остановиться в правительственной гостинице — небольшом придорожном заведении на окраине города, где были растения в горшках, лед и слуги. Но для этого ему надо было получить соответствующие рекомендации в Калькутте и путешествовать как правительственному чиновнику — а это и Кристоферу, и Уинтерпоулу нужно было меньше всего. Что касалось правительства Индии, то Кристофер Уайлэм приехал в горную местность как частное лицо, чтобы заново пережить приятные воспоминания детства и оправиться после смерти жены. Если бы он оказался вовлеченным в какую-то неприятную историю и последовали бы неизбежные вопросы, то выяснилось бы, что он не имеет никакого отношения к правительству и государственной службе.

Когда Кристофер спустился вниз, в гостинице царила суматоха. После трехнедельного путешествия из Катманду в город приехала группа непальцев. Они приехали в Индию, чтобы найти работу на чайных плантациях, разбросанных вокруг Дарджилинга. Их было человек двенадцать, бедняков в напоминавшей лохмотья одежде, фермеров, у которых не уродился ячмень и которым теперь не хватало запасов продовольствия на зиму. Они пришли в гостиницу по рекомендации непальского торговца, который повстречался им на пути, но теперь низенькая хозяйка громовым голосом сообщала им, что комнат на всех не хватит.

Ситуация вряд ли могла перерасти в серьезный конфликт — обычно все заканчивалось словесной перепалкой, максимум несколькими безобидными толчками и тычками. Но Кристоферу было жаль этих людей. В прошлом ему доводилось жить по соседству с такими же крестьянами, и он понимал, что заставило их в такое время года оставить свои жилища и семьи и отправиться в опасный и трудный путь, неся на спине провизию.

Его путешествие в Индию резко отличалось от того, что проделали они. Уинтерпоул устроил все так, что Кристофер отправился из Англии на биплане «Хэндли-Пейдж» с посадками в Египте, Ираке и Персии. Пока эти люди с трудом прокладывали себе дорогу через снег и лед, борясь с бьющим в лицо высокогорным ветром и подвергаясь множеству опасностей, он летел над землей подобно птице, и самыми крупными неудобствами стали озноб и легкая простуда.

Ему захотелось вмешаться, но как раз в этот момент, когда он собирался сделать шаг вперед, он одернул себя. Инстинкт уступил тренировке: правила его профессии требовали «не привлекать к себе внимания, сливаться с общим фоном и оставаться в нем, не делать ничего необычного или из ряда вон выходящего». Он приехал в Калимпонг под видом бедного английского торговца из Калькутты — торговца, потерпевшего крах и теперь отчаянно стремящегося начать новое предприятие вдали от мест, где его преследовала неудача. На такого человека никто не обращал внимания, такой тип людей весьма часто встречается в ночлежках больших городов и среди невезучих торговцев на окраинных базарах.

Кристофер отвернулся от кричавших крестьян и проследовал в общую комнату. Она была центром жизнедеятельности гостиницы, здесь постояльцы готовили себе еду в течение дня, а ночью здесь спали те, кому не досталось комнат.

Комната была темной и закопченной и пропахла потом и кухней. В углах были навалены тюки с шерстью и мешки с рисом и ячменем, поднимавшиеся чуть ли не до потолка. У одной стены старик и женщина готовили что-то на маленькой металлической треноге. Около них кто-то пытался уснуть, укрывшись грязным одеялом. Монотонно жужжала облетавшая комнату муха, неуместная зимой, умирающая, скучная. Сквозь полуоткрытое окно доносился голос девушки. Голос ее, мечтательный и далекий, пел бенгальскую песню о боге Кришне, простую по содержанию, но наполненную страстью:

Я слышу, как флейта моего возлюбленного поет в лесу,

Я слышу, как флейта повелителя тьмы поет в лесу.

Кристофер представил себе девушку: красивую, черноглазую, с маленькой грудью и волосами, туго заплетенными в длинные косы, как у богини Радхи, чьи изображения украшали стены большинства домов. На мгновение он заинтересовался, какова она на самом деле, она, поющая где-то на улице так, словно сердце ее вот-вот разорвется на части. Затем, разгоняя чары ее голоса, он позвал слугу.

— Да, сахиб. Что вам угодно?

— Чай. Я хочу чаю.

— Устранг?

— Нет, мне не нужен чертов устранг! Слабый чай, как пьют индийцы. И принеси мне стакан виски.

— Извините, сахиб, здесь нет виски.

— Тогда найди его где-нибудь, Абдул. На, возьми. — Он протянул мальчику замусоленную рупию. — Шевелись поживее. Быстро, быстро!

Мальчик опрометью вылетел из комнаты, и Кристофер прислонился к стене. Он ненавидел роль, которую ему приходилось играть, но играл он ее потому, что она делала его незаметным. Это буквально убивало его — то, что грубость помогает быть незаметным... и что вежливость по отношению к местному жителю сразу привлечет к нему всеобщее внимание.

Муха по-прежнему жужжала, за окном голос девушки продолжил песню, поднимаясь и падая по мере того, как она выполняла какую-то работу по дому. Со времени прибытия в Калькутту у Кристофера не было времени сесть и задуматься. Путешествие прошло в суете и суматохе: поспешные сборы перед отъездом, неловкие быстрые прощания, утомительная качка, жаркая, бессонная ночь в поезде от Калькутты до Силигури, поездка на пони в Калимпонг. Не было времени даже подумать о том, что он делает. Не было времени все обдумать. Просто мир проносился мимо, вода и песок и молчаливые зеленые аллеи, в которых остановилось время. Но все это время он все острее осознавал, во что ввязался, и тугой узел страха в груди становился все крепче и больше по мере приближения к цели.

Он постоянно думал об Уильяме, пытаясь понять, каким образом его похищение вошло в планы Замятина, какими бы они не были. Кроме его собственной экспедиции в район Кайлас в поисках русских агентов, он не видел никакой связи между собой и этим человеком. Может, Уильям был лишь приманкой, нужной для того, чтобы привести Кристофера к русскому, хотя и непонятно, с какой целью. Это казалось слишком притянутым и нелогичным. Уже не в первый раз он подумал, что, возможно, Уинтерпоул не сказал ему всей правды, или даже, что он мог рассказать ему большей частью вымышленную историю.

Мальчик вернулся с подносом, на котором стоял дешевый видавший виды чайник, треснувшая чашка и маленький стаканчик с жидкостью цвета виски, которая могла быть чем угодно, но только не виски. Рядом стоял низкий деревянный столик, мальчик опустил на него поднос и налил чай в кишащую микробами чашку. Чай был крепким, каким, по мнению индийцев, его любят европейцы. Кристофер пожал плечами: скоро ему придется пить тибетский чай с солью и маслом, так зачем ему воротить нос от лучшего чая Дарджилинга?

— На улице тихо, — заметил он. — Непальцы уже ушли?

— Да, сахиб. Нехорошие люди. Очень бедные. Здесь для них места нет.

— Куда они пошли?

Мальчик пожал плечами. Какая разница, куда они пойдут? Он уже забыл о них, как забывал обо всех, кто не был ему полезен в данный момент. Он повернулся, чтобы уйти.

— Подожди, — остановил его Кристофер. — Ты можешь сказать, как мне найти Нокс Хоумз, приют?

По лицу мальчика быстро пробежала тень, затем она исчезла, и он снова улыбнулся. Хотя улыбка его была фальшивой.

— Приют для сирот, сахиб? Зачем он вам? Там ничего нет, сахиб, ничего, кроме детей.

— Послушай, Абдул, я спросил тебя, как туда пройти, а не что ты думаешь по поводу этого. Как мне найти это место?

В глазах мальчика снова мелькнуло любопытство, а потом он пожал плечами.

— Это очень легко, сахиб. Вы видели церковь?

Кристофер кивнул. Это была самая запоминающаяся часть ландшафта.

— Приют находится в красном здании прямо за церковью. Большое здание. Много окон. Дойдя до церкви, вы сразу увидите его, сахиб. Это все, сахиб?

Кристофер рассеянно кивнул, и мальчик снова повернулся, чтобы уйти. Уже в дверях, наполовину освещенный солнцем, наполовину в тени, он повернулся:

— Вы христианин, сахиб?

Кристофер с трудом понял вопрос. Как для непосвященных европейцев все индийцы были индуистами или мусульманами, так и для подавляющего большинства индийцев все белые были христианами.

— Я не уверен, — ответил Кристофер, думая, правильно ли он ответил. — Я должен им быть?

— Не знаю, сахиб. Вы не похожи на миссионера.

Кристофер нахмурился, но потом понял суть вопроса.

— Ты имеешь в виду приют?

— Да, сахиб.

Кристофер покачал головой.

— Нет, — признал он. — Я не миссионер.

— Но вы направляетесь в Нокс Хоумз?

— Да. А что, туда ходят только миссионеры?

На сей раз головой покачал мальчик.

— Нет, не думаю, сахиб. Туда ходят разные люди. Это очень важное место. Туда ходят важные люди. — И снова странно посмотрел на Кристофера.

— И ты не считаешь, что я выгляжу достаточно важным или достаточно верующим, для того чтобы идти туда, — ты это имел в виду?

Мальчик пожал плечами. Он чувствовал, что зря раскрыл рот. Пререкания с европейцами никогда не доводили до добра.

— Я не знаю, сахиб. Это не мое дело. Извините, сахиб. — Он повернулся и скользнул в поджидавшую его тень.

— Мальчик! — позвал Кристофер.

Мальчик вернулся.

— Как тебя зовут, мальчик?

— Абдул, — ответил он, произнося имя так, словно оно оставило у него во рту мерзкий вкус.

— Нет, не правда. Ты не мусульманин. И даже если бы ты и был мусульманином, в любом случае, имя Абдул тебе не подходит. Даже я это знаю. Так как тебя зовут?

— Лхатен, сахиб.

— Лейтен, да? — Кристофер намеренно исказил имя. — Очень хорошо, Лейтен. Я позову тебя, если ты мне понадобишься.

— Спасибо, сахиб.

Лхатен еще раз с любопытством взглянул на Кристофера и ушел.

Кристофер мелкими глотками прихлебывал чай. Вкус у него был отвратительный. Он поставил чашку на поднос и одним глотком осушил стаканчик со спиртным. Вкус у него был не лучше. На улице девушка прекратила петь. Доносившийся с базара шум, производимый людьми и животными, стал стихать. На Калимпонг опустилась полуденная тишина. Кристофер со вздохом поставил треснутый стакан на поднос. Он был дома.

 

Глава 7

Мишиг, монгольский торговый агент, посылавший радиосигналы в Калькутту, словно испарился. По словам британского агента Джорджа Фрэйзера, Мишиг ненадолго вернулся в Калимпонг после поездки в Калькутту, а десять дней назад исчез, никого не предупредив. Фрэйзер рассказал Кристоферу все, что знал о тибетском монахе, доставившем оригинал послания из Тибета.

Его звали Цевонг. Видимо, он с трудом прошел через перевал Натху-Ла, затем спустился с гор через Сикким и добрался до окраин Калимпонга, где свалился от полного истощения сил. Согласно докладу, полученному Фрэйзером, четырнадцатого декабря его обнаружил на обочине дороги фермер — монаха лихорадило, он был в забытьи и близок к смерти.

Фермер взвалил его на свою тележку и привез в приют, где преподобный Джон Карпентер и его жена ухаживали за ним, пока не вернулся из ближайшей деревни доктор. Доктор отсоветовал перевозить Цевонга в пресвитерианский госпиталь и остался в приюте на ночь. Утром монах скончался, судя по всему, так и не сказав ничего связного.

Перед тем, как передать тело тибетскому агенту, который должен был организовать кремацию, доктор обыскал карманы умершего, или точнее мешочек, в котором тибетские мужчины хранят свои личные вещи.

В мешочке кроме обычного набора ламы — деревянной чашки (также используемой как миска для цампы), традиционной металлической бутылки для воды, обычно висящей на поясе, желтых деревянных молитвенных четок из ста восьми бусин, маленького гау, или коробки для хранения талисманов, и лечебных трав — доктор нашел письмо, написанное на прекрасном, идиоматичном английском языке, в котором содержалась просьба оказывать «предъявителю сего» Цевонгу Гялцену любую помощь, так как он является посланцем высокопоставленного тибетского религиозного деятеля, обозначенного в письме как Дорже Лама.

В том же конверте было собственно письмо: в нем было всего пять строк текста, но на тибетском языке, так что доктор ничего не понял. Он решил, что письмо и записку лучше оставить у себя, и не отдал их тибетскому агенту вместе со всеми личными вещами покойного. Вместо этого он показал их Фрэйзеру, который отдал текст своему переводчику. Содержание оказалось простым: в письме были инструкции, как найти монгольского торгового агента Мишига.

Пока Кристофер искал приют, руководствуясь указаниями Лхатена, ему не давала покоя одна мысль: если монах Цевонг уже умирал, когда его нашли на окраине Калимпонга, если он действительно умер на следующее утро, после того как оказался в Нокс Хоумз, каким же, черт возьми, образом он умудрился передать послание Замятина Мишигу? Может, кто-то другой передал это послание от его имени? И если так, то кто?

* * *

Приют, равно как и церковь, за которой он находился, выглядел так, словно его перенесли сюда прямо с юга Шотландии тем же чудесным образом, каким переносил по воздуху дворцы джинн из «Волшебной лампы Алладина». Здесь, в Калимпонге, христианский Бог открыто отрицал великое множество местных божеств-покровителей, обитающих в возвышающихся за городом горах, а шотландская пресвитерианская церковь противопоставляла себя сомнительным богам бедных индийцев, копошащихся где-то внизу.

Хотя весь город наслаждался холодным зимним солнцем, лучи которого, казалось, отражались от сияющих на севере белых вершин, Нокс Хоумз и дорога, ведшая к приюту, были погружены во мрак, словно камни, из которых было сложено здание, отвергали все цвета, кроме серых и унылых. Дорога была обсажена толстыми темно-зелеными кипарисами, словно сошедшими с картин Бёклина. Все здесь было погружено в тень — и тень не просто касалась зданий и деревьев, не просто обрисовывала силуэты, но поглощала, уничтожала их. Преподобный Карпентер привез в Калимпонг больше, чем пресвитерианскую религию и Бога.

Дорога вела прямо к ступеням, которые, в свою очередь, поднимались к тяжелой деревянной двери. Другого пути не было. Чувствуя себя католиком и англичанином, впрочем, слегка несвежим после дороги, Кристофер поднял тяжелый молоток, обитый медью, и громко оповестил о своем появлении хозяев этого христианского царства.

Дверь открыла индианка лет пятнадцати, одетая, как решил Кристофер, в униформу Нокс Хоумз: на ней было темно-серое платье, перехваченное на поясе черным кожаным ремнем. Ее лицо и манеры нельзя было назвать приветливыми. Легкий шотландский акцент насторожил Кристофера, дав ему понять, что в ее душе немало кальвинистского железа.

— Не могли бы вы сообщить преподобному Карпентеру, что мистер Уайлэм, о котором ему недавно говорил мистер Фрэйзер, прибыл в Калимпонг и хотел бы встретиться с ним как можно быстрее в любое удобное для него время?

Девушка оглядела его с головы до ног и, очевидно, осудила то, что увидела. В Нокс Хоумз девушкам внушали, что самые главные характеристики человека — это чистота, набожность и целомудрие, а плохо выбритый мужчина, стоящий на пороге, выглядел так, словно все эти качества в нем отсутствовали. Но он говорил и вел себя как английский джентльмен.

— Да, сахиб. Могли бы вы дать мне свою визитную карточку, сахиб?

— Мне жаль, — произнес Кристофер, — но я только что прибыл из Англии, и у меня не было времени напечатать визитные карточки. Вы можете просто передать преподобному Карпентеру мое сообщение?

— Преподобный Карпентер сегодня очень занят, сахиб. Наверное, будет лучше, если вы придете завтра. С визитной карточкой.

— Я же только что объяснил вам. У меня нет карточки, юная леди. А теперь, пожалуйста, сделайте то, что я попросил, и передайте мое сообщение...

В этот момент кто-то резко отодвинул девушку в сторону, и в дверном проеме показалась худая женщина лет сорока, по виду типичная пресвитерианка.

— Я Мойра Карпентер, — вежливо сказала она с эдинбургским акцентом, скрежет которого мог растолочь стекло. — Я знаю вас?

— Боюсь, что нет, мадам, — ответил Кристофер. — Меня зовут Уайлэм, Кристофер Уайлэм. Насколько я понимаю, мистер Фрэйзер, торговый агент, на прошлой неделе разговаривал насчет меня с вашим мужем. По крайней мере, так мне дали понять, когда я уезжал из Калькутты.

— Ах, да. Мистер Уайлэм. Как хорошо, что вы пришли. Я думала, что вы... другой.

Произнося «другой», Мойра Карпентер имела в виду именно это. Она полностью соответствовала окружающей ее обстановке, словно по замыслу сурового и мрачного Бога, обитавшего в Нокс Хоумз, она появилась на свет одновременно со всем тем, что ее окружало, — и теперь все эти мрачные вещи словно отталкивали от себя яркое индийское солнце. Она была в черном, будто носила вечный траур, — длинное платье без отделки и вышивки, больше похожее на клетку для тела, чем на одеяние для души.

Став матерью десяткам осиротевших индийцев — если слово «мать» в отношении Мойры Карпентер, вообще было уместно, — сама она отказалась от попыток родить ребенка в двадцать восемь лет. Как ей откровенно сообщили врачи в Эдинбургской королевской больнице, она просто была неспособна на это, и четыре деформированных мертворожденных плода, которые она произвела на свет за предшествующие годы, окончательно убедили в этом врачей. Что-то сломалось в ее сердце, и ни врачи, ни молитвы не могли устранить поломку.

Как христианка, чьей первейшей обязанностью в жизни является пополнение тех рядов, из которых Господь в один прекрасный день призовет избранных им, она с горечью говорила о своей потере. Она пыталась объяснить свою неспособность к деторождению тем, что она недостойная грешница. Но в глубине души радовалась, так как дети ей никогда не нравились, равно как и неприятная процедура совокупления, обязанная предшествовать их появлению. Она никогда не понимала, почему Бог не придумал более быстрого, удобного и гигиеничного способа.

Теперь она посвятила себя, кроме всего прочего, сиротам Калимпонга, о которых стало известно миру благодаря помещенным ею публикациям в тысячах церковных изданий; также миссис Карпентер работала над планами миссии относительно донесения христианства до отсталых язычников, населявших Сикким и Тибет. В свои сорок четыре года она была плоскогрудой, нервной и имела предрасположенность к заболеваниям почек. Два года спустя она погибла при трагических обстоятельствах. Составляющими этих обстоятельств являлись два тибетских пони, чрезмерно нагруженный мул и стометровой глубины пропасть в районе Кампа-Дзонг. Однако сейчас она стояла по одну сторону двери, а Кристофер по другую.

— Мне жаль, что я не оправдал ваших ожиданий, миссис Карпентер, — с максимальной вежливостью произнес Кристофер. — Если я явился не вовремя, я зайду в другой раз. Но я приехал в Калимпонг по важному делу и хотел бы начать свое расследование как можно скорее.

— Расследование? Что вы собираетесь расследовать здесь, мистер Уайлэм? Уверяю вас, что здесь расследовать нечего.

— Полагаю, что мне судить об этом, миссис Карпентер. Не могли бы вы любезно сообщить своему мужу, что я здесь?

Строгая женщина повернулась и рявкнула в окутанный тенями коридор:

— Девочка! Передай преподобному Карпентеру, что пришел человек, настаивающий на встрече с ним. Англичанин. Он говорит, что его зовут Уайлэм.

Девушка удалилась, но миссис Карпентер не сдвинулась с места, словно опасаясь, что Кристофер имеет виды на ее дверной молоток. Она привезла его из Лондона, из магазина на Принцесс-стрит, и ей вовсе не хотелось, чтобы им завладел человек, не имеющий даже визитной карточки.

Не прошло и минуты, как девушка вернулась и, все еще невидимая за дверью, что-то прошептала на ухо хозяйке. Строгая миссис Карпентер отступила и жестом показала Кристоферу, что он может войти. Входя, в дверь, он вдруг вспомнил все детские истории о странностях протестантства. Девушка вела его по узкому, застеленному коврами коридору, еле освещенному слабыми электрическими лампочками, к обшитой темными панелями двери. Он постучал, и тонкий голос пригласил его войти.

 

Глава 8

Казалось, что кабинет Джона Карпентера, как и его жена, его вера и его собственная персона, был доставлен по воздуху из Шотландии и помещен в неизменном виде в самом сердце язычества. Вход в это маленькое, не знающее запаха благовоний святилище мужчины-христианина был закрыт для всего индийского, темнокожего, бестактно иностранного. Развешанные на стенах головы и рога оленей с севера Шотландии храбро бросали вызов моли и прочим насекомым северо-востока Индии, а изображенные на картинах люди в традиционных шотландских юбках и с колючими бородами яростно отвергали язычников и их богов.

Если бы сюда вошел Иисус Христос собственной персоной — смуглокожий еврей, похожий на человека, а не на бога, — преподобный Карпентер постарался бы как можно скорее окрестить его и дать ему имя Ангус или Дункан. Говорящий по-арамейски еврей-учитель из Назарета был для Джона и Мойры Карпентер абсолютно никем, если не сказать хуже. Их Иисус был бледным галилеянином, безбородым блондином с голубыми глазами, чудесным образом парившим над дикими цветами и вереском Северной Шотландии.

Джон Карпентер стоял, соединив руки за спиной, и смотрел на Кристофера сквозь выпуклые стекла очков с золотым ободком. Ему перевалило за сорок, он был худ, чуть сутул и начинал лысеть, а один только вид его зубов заставил бы дантиста уйти в запой и броситься в объятия падших женщин. В целом он выглядел так, словно знавал лучшие времена. Кристоферу показалось, что он нервничает.

— Мистер Уайлэм? — спросил он с тем же акцентом, что и его жена. — Присаживайтесь. Мы не имели чести встречаться ранее? Это ваш первый визит в Калимпонг?

Эту тему Кристофер предпочитал не обсуждать.

— Я бывал здесь раньше, — сообщил он. — Раз или два. Просто краткосрочные поездки, не оставляющие времени для знакомства с местным обществом.

Карпентер окинул его пронзительным взглядом, словно желая подтвердить свое предположение, что люди типа Кристофера вряд ли знакомятся с местным обществом, где бы они ни находились.

— ...Или для посещения церкви? — Маленькие глазки блеснули за толстыми линзами очков.

— О, да. Боюсь... дело в том, что я не отношусь к пресвитерианской церкви, доктор Карпентер.

— О, это прискорбно, прискорбно. Очевидно, англиканская церковь?

Начало беседы складывалось неудачно.

— Ну нет, не совсем. На деле я в некоторой степени отношусь к римской католической церкви.

Кристофер мог поклясться, что портреты на стенах замерли, вдохнув призрачный воздух.

— Извините, мистер Уайлэм, — настойчиво продолжал Карпентер, — но я не совсем понимаю вас. Вполне очевидно, что вы не можете быть «в некоторой степени» католиком. Римская церковь не признает компромиссов, не так ли?

— Да, полагаю, что это так.

— Как я понимаю, вы выросли в вере?

— Да. О, доктор Карпентер, я...

— Конечно. Так оно обычно и бывает. Некоторые приходят к культу святых. Наверняка могу сказать, что такой путь характерен для некоторых приверженцев англиканской церкви. Но беда в том, что англиканская церковь и так очень близка к римской.

— Не сомневаюсь. А теперь, если вы не возражаете, я...

— Знаете ли вы, — продолжал Карпентер, совершенно не слыша того, о чем говорил Кристофер, — что я часто думал о том, что ваша вера — я никоим образом не выказываю неуважение — имеет много общего с верой, господствующей в этой темной глуши. Я думаю об индуистах с их экстравагантными богами, священнослужителями и приношениями. Или о буддистах Тибета с их иерархией святых и свечами, всегда зажигаемыми на алтарях из золота и серебра. Конечно, я никогда не был в их дикарских храмах, но я...

— Доктор Карпентер, — прервал его Кристофер, — извините, но я пришел сюда не для того, чтобы беседовать о теологии. Возможно, мы поговорим об этом в другой раз. А пока есть другие вопросы, требующие, чтобы им уделили внимание.

Получив отпор, давно страдающий великомученик из Калимпонга улыбнулся, обнажив щербатые десны, и кивнул:

— Да, конечно. Мистер Фрэйзер говорил мне о вашем приезде, и что вы, возможно, захотите задать мне некоторые вопросы. Он не сказал, что будет темой нашего разговора, но отметил, что он будет строго конфиденциальным. Я уверяю вас, что сделаю все возможное, чтобы найти ответы на ваши вопросы, хотя и не могу представить, какое отношение ваши дела могут иметь ко мне, мистер Уайлэм. Я не разбираюсь в торговле и коммерции. Здесь я преследую одну цель — я приобретаю души, спасая их от ада, хотя цена, которую я плачу за них, выражается не медными монетами. И, уж если на то пошло, не серебряными или золотыми. Она...

— Извините, если мистер Фрэйзер в разговоре с вами выражался несколько загадочно. Я приехал в Калимпонг по важному делу, которое вполне может и не иметь к вам никакого отношения. Тем не менее вероятно, что вы в состоянии кое-чем помочь мне. Я понял, что именно вы ухаживали за тибетским монахом, умершим здесь несколько недель назад. Монаха звали Цевонг. Мне нужна любая информация о нем.

Миссионер с интересом посмотрел на Кристофера, словно ждал совсем другого вопроса. Казалось, однако, что вопрос вывел его из равновесия. Улыбка сползла с его лица, на смену ей пришел пронизывающий, испытующий взгляд. Он потер кончиком пальца переносицу, сдвинув на лоб очки. Он явно взвешивал свой ответ. И когда наконец ответил, то сделал это очень осторожно:

— Я не могу понять, какое отношение к вам или мистеру Фрэйзеру может иметь этот монах. Он не торговец. Просто несчастный поклонник сатаны, у которого ни гроша не было за душой. Могу я спросить, почему он вас интересует?

Кристофер покачал головой.

— Это моя личная проблема. Уверяю вас, что она не имеет никакого отношения к торговле. Я просто хочу знать, не сказал ли он что-нибудь важное во время своего пребывания здесь или, может быть, вы заметили что-то необычное.

Миссионер пронзительно взглянул на Кристофера.

— А что, на ваш взгляд, является важным? Как я могу определить это? Я уже представил отчет мистеру Фрэйзеру и тибетскому агенту Норбху Дзаса.

— Но, возможно, было что-то, что показалось вам тривиальным и не было включено в доклад и, тем не менее, представляет для меня интерес. Я пытаюсь узнать, как он добрался до Калимпонга, откуда он шел, к кому он шел. Вы можете дать мне ключ к разгадке.

Карпентер поднял руку, снял очки и аккуратно сложил их — так жук-богомол аккуратно держит в своих тонких суставчатых лапках более мелкую жертву. На мгновение миссионер с мягкими манерами куда-то исчез, на смену ему пришел абсолютно другой человек.

Но это длилось какое-то мгновение, пока Карпентер не овладел собой и не вернул на место сползшую маску. С прежней аккуратностью и насекомоподобной неторопливостью он взял очки и водрузил их на обычное место.

— Когда этого человека принесли сюда, он умирал, — произнес Карпентер. — Он умер на следующий день. Все это есть в моем докладе. Я бы с радостью сказал, что он отправился прямо в объятия всепрощающего Спасителя, но не могу. В забытьи он говорил о каких-то вещах, но я не мог его понять. Я немного говорю по-тибетски, но моего запаса хватает лишь для разговора с дзонг-пенг и шапе, когда они приходят сюда.

Кристофер прервал его:

— Кто-нибудь вроде них навещал вас, когда здесь был монах? Здесь был тибетский агент. Я забыл, как его зовут.

— Норбху Дзаса. Нет, мистер Уайлэм, здесь не было посетителей, если не считать доктора Кормака. С сожалением должен отметить, что этот Цевонг умер среди чужих ему людей.

— Вы сказали, что он бредил, что бормотал что-то, чего вы не поняли. Говорил ли он что-нибудь о послании? Упоминал ли он фамилию Замятин? Или мою, Уайлэм?

Кристофер был уверен, что вопросы задели высушенного шотландца за живое. Казалось, он побледнел, а затем вновь покраснел. На секунду маска вновь сползла с его лица, но Карпентер быстро овладел собой.

— Совершенно точно могу сказать, что этого он не говорил. Не сомневайтесь — такие вещи я бы отметил. Нет, он нес какую-то чепуху о богах и демонах, которых он оставил позади, в горах. Вы понимаете, о чем я говорю.

Кристофер кивнул. Он не верил ни единому его слову.

— Понимаю, — сказал он. — Среди ваших слуг есть тибетцы? Или, может быть, они есть среди сирот?

Карпентер встал и задвинул стул.

— Мистер Уайлэм, — начал он протестующим голосом, — я бы действительно хотел знать, куда вы клоните, задавая эти вопросы: они граничат с грубостью. Я с готовностью дам вам любую разумную информацию, но вопросы о моих слугах и сиротах, находящихся на моем попечении, выходят за рамки того, что я считаю разумным и допустимым. Как я понимаю, вы не из полиции. Можно также предположить, что вы не находитесь на государственной службе. В fa-ком случае я хотел бы знать, какое право вы имеете приходить сюда и проявлять любопытство по поводу моих дел и дел этого заведения. На самом деле я думаю, что будет лучше для всех, если вы немедленно покинете этот дом.

Кристофер продолжал сидеть. Ему удалось вывести этого человека из себя.

— Извините, — сказал он, — я не хотел показаться грубым. Думаю, что мне лучше все объяснить. Мой сын Уильям был похищен две недели назад. Пока мотивы этого похищения неизвестны. Но у меня есть основания предполагать, что он был насильно увезен в соответствии с инструкциями, содержавшимися в письме, доставленном с Тибета этим самым Цевонгом. Я не могу сказать вам, почему я пришел к такому выводу. Но уверяю вас, что мои доводы очень серьезны.

Карпентер осторожно опустился в кресло, словно на сиденье лежал какой-то острый предмет. Он выглядел еще более смущенным, чем прежде.

— Где именно находился ваш сын, когда он был... насильно увезен?

— Дома, в Англии.

— И вы утверждаете, что это произошло две недели назад?

— В воскресенье перед Рождеством. Мы как раз выходили из церкви после окончания службы.

По лицу миссионера пробежала гримаса крайнего отвращения.

— И вы рассчитываете, что я поверю в это? — спросил он. Кристофер заметил, что он начал нервно поигрывать лежавшим на столе ножом для разрезания бумаги, сделанным из слоновой кости. — Ни одному человеку не под силу быть две недели назад в Англии, а сегодня беседовать здесь со мной. Вы знаете это так же хорошо, как и я, если, конечно, не полностью утратили рассудок. До свидания, мистер Уайлэм. Вы отняли у меня достаточно времени.

— Сядьте. Пожалуйста, сядьте и выслушайте меня. Если быть точным, я покинул Англию девять дней назад. И ничего нет загадочного в том, что я так быстро добрался сюда. Кое-какие друзья в Англии устроили так, что я летел сюда на биплане. Мир меняется, мистер Карпентер. Пройдет не так много времени, и в Индию будут добираться только самолетами.

— Ваш сын... Тот, который, по вашим словам, был похищен... Где он находится? Тоже в Индии?

Кристофер покачал головой.

— Я не знаю, — ответил он. — Да, я думаю, что он может быть в Индии. Или, что более вероятно, он уже на пути в Тибет.

— Мистер Уайлэм, возможно, вы говорите правду по поводу того, как вы добрались сюда. Современная наука действительно творит чудеса: Господь дал нам средства донести его Евангелие до самых отдаленных уголков земного шара. Но в остальном ваша история мне непонятна. Мне искренне жаль, что вашего сына похитили. Моя жена и я будем молиться, чтобы он вернулся к вам. Но я не вижу, чем еще могу вам помочь. Мне нечего сообщить вам о человеке, скончавшемся здесь. Он не произнес ничего связного, его никто не посещал. А теперь вам придется меня извинить, так как есть неотложные проблемы, которые требуют моего внимания.

Карпентер встал и протянул руку через стол. Кристофер последовал его примеру. На ощупь пальцы миссионера были сухими и хрупкими.

— Я попрошу Дженни проводить вас.

Он достал маленький медный колокольчик и энергично потряс его. Наступила дискомфортная тишина. Кристофер видел, что Карпентер счастлив избавиться от него. Что он скрывает? И кого он боится? Внезапно миссионер нарушил ход его мыслей.

— Мистер Уайлэм, — произнес он, — вы должны извинить меня. Я был резок с вами. В настоящий момент у меня много серьезных проблем. Служение Господу требует от нас многих усилий. У меня нет сомнений в том, что вы испытываете большое беспокойство по поводу вашего сына. Должно быть, вы очень привязаны к нему. Смогу ли я загладить свою вину, пригласив вас поужинать сегодня вечером? Только вы, моя жена и я. Боюсь, что ужин наш прост: это дом милосердия, а не королевский дворец. Но для одного гостя еды хватит. И может быть, небольшое общество, разделяющее ваши страдания, поможет вам снять часть груза с вашей обеспокоенной души.

В другой ситуации Кристофер отклонил бы предложение. Мысль о скромном обеде в благотворительном заведении вместе с одетой в черное миссис Карпентер и ее высушенным мужем не наполняла его радостным предвкушением события. Но сам факт приглашения — и ненужного, и, как решил Кристофер, совершенно нехарактерного для Карпентера — еще раз убедил его в том, что Карпентер чувствует себя почему-то виноватым перед ним.

— Я с удовольствием приму ваше приглашение. Спасибо.

— Прекрасно. Я рад. Мы ужинаем в семь часов. Никаких формальностей. Приходите пораньше, и перед ужином я покажу вам кое-что из того, что мы делаем здесь.

Раздался стук, и в комнату вошла индианка, открывавшая Кристоферу дверь.

— Дженни, — обратился к ней Карпентер, — мистер Уайлэм сейчас уходит. Он ужинает с нами сегодня вечером. Когда вы проводите его до двери, попросите, пожалуйста, миссис Карпентер зайти ко мне в кабинет.

Девушка присела в реверансе, но ничего не сказала. Кристофер и Карпентер еще раз пожали друг другу руки, после чего Кристофер вышел из кабинета вслед за девушкой.

Джон Карпентер остался стоять у стола, оперевшись на него, словно в поисках опоры. Он услышал, как открылась входная дверь, услышал звук шагов Дженни, направлявшейся в комнату его жены. Крыло здания, в котором они жили, было тихим и мягким, устланным коврами и украшенным бархатными портьерами: стены были обклеены темными обоями, комнаты обставлены тяжелой мебелью с ситцевой обивкой. Все звуки были приглушенными, свет превращался в тень, воздух был неестественно плотным.

За ним на низко висящей полке тикали и тикали часы, потерянно и безжалостно. Он закрыл глаза, словно приготовившись к молитве, но губы его оставались плотно сжатыми.

 

Глава 9

Калимпонг удалялся от него, словно сон. Отступали прочь и все города Индии со шпилями, башнями и колоннами, оставив после себя лишь тонкую охряную пыль, повисшую в воздухе. Кристофер был один и шел по пыльной дороге, ведшей к резиденции цонг-чи, тибетского торгового агента. Над ним, чуть к северу, парили в небе белые горы, напоминая замки изо льда и снега. А над горами проносились рваные стаи облаков, словно дыхание драконов.

Взглянув на горы, он почувствовал, что его охватила тревога, то самое чувство, которое он испытал впервые одиннадцать лет назад, вскоре после свадьбы. На лето он привез Элизабет на север, в район Симла, и как-то раз они дошли до подножия Гималаев. На второй день с севера подул ледяной ветер, раскачивавший деревья в саду. Они вместе стояли на террасе, отхлебывая холодное виски из тяжелых стаканов и следя за тем, как облака меняют направление и исчезают за горами.

— Ты чувствуешь? — спросила Элизабет, и Кристофер инстинктивно понял, что она имела в виду. Вся грубая сила, вся огромная мощь их цивилизации скапливалась вокруг тихих, девственных уголков земли. Кристофер чувствовал это так же, как и тогда, только теперь чувство стало вдвое сильнее. Цивилизация уподобилась осьминогу, ее щупальца достигали самых отдаленных уголков земного шара, сначала поглаживая их, потом сжимая и, наконец, выдавливая жизнь из всего, к чему она прикасалась. Памятники старины, храмы, темные, неизведанные человеком районы — все превращалось в бесконечное поле боя, по которому ползли танки, напоминая черных жуков, и новые люди в новых униформах танцевали мрачные танцы.

Он обнаружил резиденцию цонг-чи в маленькой долине примерно в полутора километрах от города. Это был небольшой дом в тибетском стиле с китайским орнаментом на крыше. У двери, словно часовой, стояло высокое молитвенное колесо, напоминая пришедшему, что для сердца каждого тибетца важнее не торговля, а религия.

Торговый агент, Норбху Дзаса, был дома. Первоначально Кристофер планировал получить рекомендацию от Фрэйзера, но так как того не было в городе, он сам дал себе рекомендацию. Ничего особенного, но такая ему и была нужна. Здесь, в Калимпонге, он должен был играть ту роль, которую выбрал для себя.

Он вручил письменную рекомендацию маленькому мрачному слуге-непальцу и попросил передать ее хозяину. Маленький человек посмотрел на Кристофера так, словно само его появление здесь было дерзостью, а его приход без предварительной договоренности заслуживал чуть ли не смертной казни. Он взял письмо, громко хмыкнул и удалился в неосвещенный коридор.

Кристоферу показалось, что он слышит вдалеке тихий голос: где-то в доме читали молитвы. Голос был меланхоличным, далеким и без конца повторял одну и ту же мантру. Внезапно он услышал шаги, и через мгновение маленький слуга вынырнул из тени. Он молча пригласил Кристофера войти и закрыл за ним тяжелую деревянную дверь.

Комната, в которой оказался Кристофер, была каким-то чудесным образом так же перенесена сюда из Тибета, как и кабинет Карпентера — из Шотландии, хотя этой комнате пришлось проделать куда более короткий путь. Это был совершенно другой мир, аккуратно завернутый, упакованный и появившийся здесь благодаря чуду: и запахи, и цвета, и тени были другими, не местными. Кристофер робко стоял на пороге, словно не решаясь сменить один мир на другой: так стоит у кромки воды обнаженный пловец, так кружит вокруг пламени мотылек, который в следующее мгновение будет бесследно проглочен этим пламенем.

Он умудрился споткнуться о скрытую от чужих взглядов великолепную коллекцию птичьих крыльев и драконьих глаз, каким-то таинственным и в то же время простым способом перемешанных с той самой землей, из которой они вышли. Подобно пчеле, утопающей в меду в сезон пышного цветения, он чувствовал, как тяжелеет от окружавшей его приторности.

Разрисованные колонны поднимались от убранного разноцветными коврами пола к украшенному причудливым оранаментом потолку. На стенах висели плотные занавеси, расшитые красным и желтым шелком, и свободно опускались на пол, и на их складках можно было сидеть, как на диване. Низкие лакированные столики из Китая соседствовали с прекрасной работы позолоченными ларцами, украшенными изображениями злобных драконов и пионов с мягкими лепестками. На стенах в окружении языков огня предавались любви обнаженные боги. На одном конце комнаты стоял алтарь из чистого золота, выложенный драгоценными камнями, на котором были изображены многочисленные боги и святые Тибета. В маленьких золотых подставках стояли благовония, наполняя комнату темным удушливым дымом. Перед алтарем отбрасывали желтый, неземной свет масляные лампы.

Неожиданно Кристофер заметил самого Норбху Дзасу, который, казалось, только что материализовался в комнате, — человека, выдающего себя за бога, подобие человека, изготовленное из шелка, кораллов и драгоценных камней. Его крашеные ярко-черные волосы были уложены в туго заплетенные намасленные пучки, в левом ухе висела длинная серьга из бирюзы и золота. Накинутый на одежду халат тончайшего желтого шелка был искусно расписан драконами и перехвачен малиновым поясом. Он неподвижно застыл в углу комнаты, у алтаря, скрестив на груди руки, скрытые длинными рукавами халата.

На пути к Дзасе Кристофер зашел на базар и отыскал лоток, с которого торговали белыми шелковыми шарфами, использующимися по всему региону в качестве символа уважения на церемонии представления друг другу незнакомых людей. Он достал шарф из тончайших шелковых нитей, легкий, как паутинка, и подошел к агенту. Норбху Дзаса вытянул руки, принял шарф с легким поклоном, положил его на столик, и, засучив чересчур длинные рукава халата, преподнес Кристоферу ответный подарок. Вид у него был такой, словно ему было скучно. Они обменялись сдержанными приветствиями, и маленький агент пригласил его присесть на подушки возле окна.

Мгновение спустя вошел уже знакомый Кристоферу слуга и низко поклонился.

— Принеси нам чаю, — приказал Норбху Дзаса.

Слуга еще раз поклонился, шумно втянул воздух и тут же пробормотал что-то неразборчивое.

Дзаса повернулся к Кристоферу, произнеся фразу на корявом английском:

— Извините, не спросил. Хотите индийский или тибетский чай?

Кристофер попросил тибетского, и агент снова повернулся к слуге.

— Принеси тибетский чай.

— Итак, — произнес Норбху Дзаса, когда слуга вышел, — пьете тибетский чай? Были в Тибете?

Кристофер заколебался, прежде чем ответить. Многие его поездки в Тибет были нелегальными. Тибет за редким исключением был закрыт для иностранцев, и Кристофер на собственном опыте убедился в том, что этот запрет — не пустая формальность.

— Я был в Лхасе в 1904 году, — ответил он. — Вместе с Янгхазбендом.

В 1903 году лорд Керзон, вице-король Индии, был обеспокоен поступавшей к нему информацией о росте русского влияния в тибетской столице. Полный решимости заставить затворников-тибетцев обсудить вопрос о торговых и дипломатических отношениях с Британией, он направил в Кампа Дзонг небольшой отряд во главе с полковником Фрэнсисом Янгхазбендом. Янгхазбенд, которого тибетцы проигнорировали, получил подкрепление — тысячу солдат, тысячу четыреста пятьдесят кули, семь тысяч мулов, три тысячи четыреста пятьдесят одного яка и шесть несчастных верблюдов — и со всеми силами двинулся к долине Чумби.

Поход этот все еще был свеж в памяти Кристофера: леденящий холод, жалкое состояние пехоты, не привыкшей к ветрам и высокогорью; руки, прилипающие на морозе к ружейному металлу; кожа срывалась с губ примерзавшими ложками; внезапные смерти; люди вместе с животными и грузом срывались в пропасть с осыпавшихся узких троп. Больше всего ему запомнилось безумное Рождество, когда солдатам дали на обед сливовый пудинг и индейку, а офицеры пытались пить замерзшее шампанское.

Но настоящий ужас начался около Гянцзе. Тибетские войска, вооруженные заряжающимися со ствола ружьями и широкими мечами, надев амулеты, чтобы отвести от себя британские пули, кинулись в атаку на людей, вооруженных современными винтовками и пулеметами. Кристофер так и не смог забыть последовавшую за этим бойню. За четыре минуты было убито семьсот тибетцев, а кричавших от боли раненых было куда больше. Янгхазбенд захватил Гянцзе и, не встретив никакого сопротивления, в августе 1904 года подошел к Лхасе. Тем временем Далай-Лама бежал в Монголию, в Ургу, ища убежища у обитающего там Живого Будды, а оставленный им регент вынужден был в его отсутствие подписать договор с Британией на очень невыгодных условиях.

— Не помню вас, — сказал Норбху Дзаса. Английский — в ограниченном объеме — он выучил здесь, в Калимпонге, чисто из необходимости.

— Я был тогда намного моложе, — ответил Кристофер, — и не играл важной роли. В любом случае, нас бы друг другу не представили.

Норбху Дзаса вздохнул.

— Я тоже был моложе тогда, — признался он.

На мгновение их глаза встретились, но по взгляду агента нельзя было понять, о чем он думает. Он считал, что именно в этом заключается его работа: ничего не выдавать, быть непроницаемым. И он очень хорошо владел этим искусством.

Слуга быстро принес чай. Он подал его в украшенных орнаментом нефритовых чашках, отделанных серебром. Чай был приготовлен из чайных брикетов, привезенных из китайской провинции Юньнань, смешанных в деревянной чаше с кипящей водой, солью, содой из древесной золы и маслом. Это больше напоминало суп, чем чай, но тибетцы всегда пили его в огромных количествах: сорок-пятьдесят чашек в день считались обычной нормой. По тому как Дзаса осушил первую чашку, Кристофер сразу мог сказать, что он выпивает ежедневно рекордное количество чая даже по тибетским меркам.

Норбху Дзаса занимал пост торгового агента в Калимпонге уже семь лет и весьма неплохо на этом заработал. При желании он мог позволить себе пить чай целыми ведрами. Больше всего он боялся, что его раньше времени отзовут в Лхасу, то есть до того, как он отложит достаточное количество рупий, которых должно хватить на то, чтобы обеспечить уютное будущее себе и, что самое главное, своим детям. Ему было за шестьдесят, хотя сам он не знал точно, сколько ему лет. Его мать считала, что он родился в год Огненной змеи четырнадцатого цикла, и тогда получалось, что ему шестьдесят три. Но его отец был столь же уверен в том, что он родился в год Лесного зайца, и тогда выходило, что ему уже шестьдесят пять.

— Что я могу сделать для вас, Уайлэмла? — спросил маленький тибетец, наливая себе вторую чашку густого розового напитка.

Кристофер заколебался. Он чувствовал, что неудачно начал разговор, упомянув о своем участии в экспедиции Янгхазбенда. В конце концов британцы завоевали уважение тибетцев — они не грабили храмов, не насиловали женщин и вывели войска, как только представилась возможность, но память о более чем семистах погибших и глубокое чувство уязвимости, которое вселила в них экспедиция, до сих пор оставались в умах и душах тибетцев.

В настоящий момент проблема заключалась в том, что Кристофер не мог раскрыть истинную цель своего визита. У него было достаточно оснований для того, чтобы утверждать, что Цевонг передал информацию Мишигу. Но существовала реальная возможность того, что в этом был замешан и тибетский агент. Вполне возможно, что это именно он передал послание Замятина монголу. Резиденция Дзасы находилась посередине между горами и тем местом, где якобы нашли Цевонга. Перед тем как продолжить злополучное путешествие, монах вполне мог посетить Норбху Дзасу.

— По правде говоря, очень немного, — ответил наконец Кристофер. — Возможно, вы сочтете меня сентиментальным. Из моей рекомендации вы поняли, что я бизнесмен. Я здесь, в Калимпонге, чтобы делать бизнес с мистером Фрэйзером. Я познакомился с ним много лет назад, когда жил в Патне. Он знает о том случае. Случай этот связан с моим сыном, Уильямом. Мы с Уильямом были в Буддх Гайе, просто проезжали мимо по пути в Аурангабад. Мы жили тогда в Патне, когда... моя жена тогда еще была жива... — Кристофер надеялся, что история, основанная на смешанной с вымыслом реальности, сможет внушить агенту доверие.

— Уильям заболел, — продолжал он. — Британского врача в Буддх Гайе не было, да и поблизости тоже. Я был в отчаянии. Ребенок был очень плох, я даже думал, что он умрет. И затем один пилигрим, пришедший туда поклониться священному дереву... там ведь именно священное дерево, не так ли, мистер Дзаса?

Норбху кивнул. Он собственными глазами видел это дерево. Именно под ним Будда достиг просветления.

— Правильно, — заметил Кристофер, начавший чувствовать себя легко и непринужденно. — Так вот, один пилигрим услышал о моем несчастье. Он навестил нас, сказав, что он тибетский монах, разбирающийся в медицине. В общем, я нашел этого монаха, и он осмотрел Уильяма и сказал, что может вылечить его. Монах ушел — уже была поздняя ночь. Я все еще помню, как сидел в темноте с пылающим от жара Уильямом.

Действительно, такой случай с Уильямом был, и он чуть не умер... но не было ни монаха, ни священного дерева, был только старый доктор, присланный британской администрацией.

— Я думал, что мальчик умрет, действительно так думал, настолько он был плох. В общем, как я уже говорил, он ушел — я имею в виду монаха — и появился час спустя с какими-то травами. Он приготовил из них напиток и каким-то образом влил его в Уильяма. Это спасло ему жизнь. Той же ночью жар прекратился, и через два дня он уже был на ногах. Потом я пытался найти этого монаха, отблагодарить его, дать ему что-нибудь. Но он исчез. Фрэйзер был в курсе этой истории. Приехав сюда, он расспрашивал разных людей, но никто ничего не слышал ни о каком монахе. До недавнего времени.

Норбху Дзаса оторвал взгляд от своей дымящейся чашки. Его маленькие глазки блестели.

— Он сказал, что пару недель назад здесь умер тибетский монах. Его звали так же, как и того монаха. Примерно того же возраста. Фрэйзер сказал, что у него были с собой лекарственные травы. Он решил известить меня об этом и написал мне письмо. Я в любом случае собирался приехать сюда, у меня здесь дела. Так что я решил попутно навести справки о монахе.

— Зачем? Вы не можете его встретить. Не можете поблагодарить. Он мертв.

— Да, но, возможно, что у него осталась семья, родственники. Родители, братья, сестры. Возможно, им нужна помощь в связи с его смертью.

— Как его имя, этого врача-монаха?

— Цевонг, — ответил Кристофер. — Это распространенное имя?

Норбху пожал плечами.

— Не распространенное. Не нераспространенное.

— Но ведь именно так звали человека, которого нашли здесь? Человека, который умер?

Агент посмотрел на Кристофера.

— Да, — согласился он, — такое же имя. Но, возможно, не тот человек.

— Как он был одет? — поинтересовался Кристофер. — Возможно, это поможет опознать его.

Норбху Дзаса видел, что Уайлэм больше хочет, чтобы он выдал ему новую информацию, чем подтвердил то, что он уже знает. Это напоминало ему о теологических дискуссиях между монахами в Гандене, свидетелем которых он был, — фехтование словами, в котором самая незначительная оплошность равноценна поражению. «Интересно, что ждет проигравшего сейчас?» — подумал он.

— Он был в одеянии, которое носят монахи секты Сак-я-па. Монах, которого вы встретили тогда, принадлежал к этой секте?

— Я не знаю, — признался Кристофер. — Как они выглядят?

А про себя подумал, что круг его поисков теперь сузился. Большинство тибетских монахов принадлежало к основной в политическом плане секте Гелуг-па. Монахов Сак-я-па было намного меньше, как и монастырей этой секты.

Норбху Дзаса описал Кристоферу одежду ламы секты Сак-я-па: низкая коническая шапка с ушами, красное одеяние, накидка с широкими рукавами для путешествий, широкий пояс.

— Да, — ответил Кристофер, — он был одет примерно так.

Но ему нужна была еще информация, дабы максимально сузить круг поисков.

— Может быть, — продолжил он, — вы обнаружили что-нибудь, что могло бы сказать вам, откуда он пришел? Или название его монастыря?

Норбху понимал, чего хочет от него англичанин. Зачем он играет с ним в такие игры? Принимает его за дурака?

— А откуда был тот ваш монах? — спросил он.

Кристофер замялся.

— Он не сказал. А вы знаете, откуда он пришел?

Агент улыбнулся.

— Не у каждой горы есть бог, — ответствовал он. — Не у каждого монастыря есть имя.

Если англичанин ожидал, что он будет играть роль хитрого и загадочного человека с Востока, то все, что ему остается, — устроить хорошее представление.

Кристофер почувствовал перемену в настроении собеседника. Ему надо было менять тактику.

— Вы видели этого Цевонга перед тем, как он умер? Ваш дом находится на дороге, по которой он должен был идти в Калимпонг. Возможно, вы видели его, вы или кто-нибудь из ваших слуг?

Норбху Дзаса покачал головой.

— Не видеть. Никто не видеть. — Возникла пауза. Агент испытующе посмотрел на Кристофера. — Что вы действительно ищете, Уайлэм-ла? Какую вещь ищете? Какого человека?

Кристофер снова заколебался. Может, этот маленький агент все знает? Может, он просто дразнит его этими вопросами.

— Я ищу сына, — ответил он. — Я ищу своего сына.

Агент сделал глоток чая и аккуратно поставил чашку на стол.

— Здесь вы его не найдете. Понимание, возможно. Мудрость, возможно. Или вещи, которые вы не хотите найти. Но не сына. Пожалуйста, Уайлэм-ла, я вам советую: вернитесь домой. Обратно в свою страну. Горы здесь очень коварны. Очень высоко. Очень холодно.

Они пристально смотрели друг на друга, словно фехтовальщики с поднятыми рапирами. В тишине мантра зазвучала четче, чем прежде.

— Скажите мне, — внезапно спросил Дзаса, — Уайлэм — это распространенное имя?

Кристофер покачал головой. «Не распространенное. Не нераспространенное», — хотелось ответить ему. Но он этого не сделал.

— Нет... Уайлэмов не много. Много Кристоферов — но не много Уайлэмов.

Норбху Дзаса снова улыбнулся. Что-то в его улыбке вывело Кристофера из равновесия. Лампа на алтаре коротко мигнула и погасла.

— Я знал человека по имени Уайлэм, — сказал агент. — Много лет назад, в Индии. Очень похож на вас. Возможно, отец?

Значит, Норбху Дзаса все знал с самого начала, подумал Кристофер.

— Возможно, — ответил он. — Мой отец был политическим деятелем. Он умер много лет назад.

Норбху Дзаса посмотрел на Кристофера тяжелым взглядом.

— Ваш чай остывает, — заметил он.

Кристофер поднял чашку и сделал быстрый глоток.

Густая теплая жидкость обволокла нёбо и горло.

— Я отнял у вас достаточно много времени, мистер Дзаса, — произнес он. — Мне жаль, что это время было потрачено впустую.

— Ничего, — ответил маленький человек, — бывает.

Он встал и дважды хлопнул в ладоши. Хлопки гулко прозвучали в озаренной мерцающим светом комнате.

Дверь открылась, и появился слуга, чтобы проводить Кристофера.

— До свидания, Уайлэм-ла, — попрощался Дзаса. — Мне жаль, так мало помощи.

— Мне тоже жаль, — ответил Кристофер.

От выпитого чая его подташнивало. Хотелось поскорее уйти из душной комнаты. Норбху Дзаса поклонился, и Кристофер вышел в сопровождении слуги.

Дзаса громко вздохнул. Он скучал по жене и детям. В конце января они уехали в Лхасу на Новый год и следующий за ним трехнедельный праздник Монлам. Пройдет не один месяц, прежде чем они вернутся. Его новая жена была молодой и красивой, и с ней он чувствовал себя почти молодым. Но сейчас, в ее отсутствие, он чувствовал, как возраст давит на него, словно плотный слой снега, сбросить который невозможно. На стенах вокруг него танцевали и совокуплялись боги и демоны, испытывая кто экстаз, а кто боль. «Так мало восторга, — подумал он, — и так много боли».

Слева от него распахнулись портьеры, закрывающие вход в другую комнату. Появился человек в монашеском одеянии. Его худое бледное лицо было покрыто шрамами, оставленными оспой.

— Итак, — спросил Норбху Дзаса, — ты слышал? Монах кивнул.

— Уайлэм, — продолжил Норбху Дзаса. — Ищет своего сына.

— Да, — подтвердил монах. — Я слышал.

Он провел худой рукой по бритой голове. Свет, отбрасываемый лампами, отражался на его изъеденной оспой коже, образуя небольшие тени, и казалось, что по лицу ползут муравьи.

 

Глава 10

Пока Кристофер возвращался на окраину Калимпонга, солнце начало быстро садиться где-то на западе. Свет исчезал с фантастической быстротой. Ночь захватывала мир стремительно и без сопротивления, остались лишь несколько фонарей на базаре и одинокий тусклый фонарь перед церковью Святого Эндрю, которую он едва мог разглядеть.

Он прошел через базар, наполненный яркими огнями и резкими, удушливыми запахами трав и благовоний. Старик продавал с лотка дхал в грубых горшках, с другого лотка женщина в рваном сари предлагала большой выбор перца, чили и семян дикого граната. На маленьких медных весах, отмеряя товар щепотками и пригоршнями, взвешивали саму Индию. Вокруг Кристофера начал вращаться старый калейдоскоп. И сейчас он впервые почувствовал за его сверкающими узорами холодное дыхание угрозы.

Он нашел миссионерский госпиталь на другом конце города от Нокс Хоумз. Посередине символично расположилось британское кладбище. Мартин Кормак, тот самый доктор, который ухаживал за умиравшим монахом в Нокс Хоумз, отсутствовал.

Медицинская сестра, которую встретил Кристофер, ничем не могла ему помочь. Она сообщила, что Кормака срочно вызвали в деревню, расположенную между Калимпонгом и Дарджилингом. Больше, по ее словам, она ничего не знала.

Кристофер оставил ей записку для доктора со своим именем и адресом гостиницы, в которой он остановился. Сестра аккуратно взяла записку двумя пальцами, словно в бумаге затаились все болезни Индии и египетская чума в придачу. Положив записку в маленький неприметный ящик для писем, стоящий в центре простого, ничем не украшенного больничного коридора, она вернулась к больным; вид у нее был такой, словно ей предстояло ухаживать и утешать многих страждущих.

Он пришел в гостиницу, немного поспал, подкрепился еще одним стаканчиком спиртного, перед тем как побриться и надеть что-нибудь соответствующее на обед у Карпентеров. Когда он уходил, в гостинице было тихо. Никто не видел, как он выходил на улицу.

У дверей Нокс Хоумз его встретил сам Карпентер, на сей раз одетый более официально, хотя и не в вечернем костюме. Миссионер сразу провел его в собственно приют, точнее, в ту его часть, где жили девочки. Девочек в Нокс Хоумз было больше, чем мальчиков: мальчики считались более выгодными в материальном плане детьми, так как в будущем могли быть опорой престарелым родителям; девочки же считались обузой, поскольку им предстояло выйти замуж и жить в чужой семье. Если девочка рождалась везучей, ее быстро подкидывали к чьим-нибудь дверям — могло быть и хуже. Крыло, где жили девочки, было тщательно выскоблено и напоминало больше лагерь спартанцев или пересыльный пункт, чем дом: стены, полы и мебель пропахли карболкой, мылом из угольной смолы и йодом, а в душном воздухе носились призраки других, не сразу понятных запахов — запах детской тошноты, вареной капусты и слабый, но безошибочно узнаваемый запах, имеющийся во всех заведениях, где собраны в одном месте взрослеющие девочки. Кислый запах менструации, который впитывается абсолютно во все.

В обшитом темными панелями холле висели портреты патронов Нокс Хоумз и благочестивые изречения, обрамленные траурной каймой. Кристофера представили детям. Ряды молчаливых, бесстрастных лиц смотрели на него, смущенного и неловко себя чувствующего, стоящего на небольшом возвышении в конце зала. Девочки были разных возрастов, но все были одеты в одинаково серую униформу и на лицах их читалось одинаковое унылое непонимание и угрюмое терпение. Большинство составляли индианки, но были и девочки из Непала и Тибета. Кристофер заметил несколько девочек смешанных кровей, полуангличанок-полуиндианок, а две казались европейками. Всего их было чуть больше сотни.

Для Кристофера самым ужасным в этом помещении была температура, недостаточно высокая, чтобы комфортно расслабиться, и недостаточно низкая для того, чтобы благоразумно укутаться. Старые трубы, идущие от спрятанного в глубинах здания древнего бойлера, давали какое-то количество тепла, но его явно было недостаточно. Он заметил, что дети выглядели не сытыми и не голодными. Он предположил, что они вряд ли голодают, но и вряд ли едят досыта. Все это больше напоминало тюрьму, где эти сироты, не совсем брошенные, но и не очень любимые, ведут какое-то промежуточное существование, которое навсегда определит внутреннее и внешнее содержание их жизней.

— Мистер Уайлэм недавно прибыл к нам с далеких берегов Англии, — нараспев произнес Карпентер, словно читая с кафедры проповедь. — Он появился среди нас, чтобы найти следы своего сына, ребенка нежного возраста, которого отобрали у отца ужасные обстоятельства. Кто из нас, присутствующих здесь, не молил по ночам Бога, чтобы пришел любящий отец и забрал нас домой? Кто из нас не мечтал о такой любви, которую испытывает этот человек, который в одиночку с готовностью пересек земной шар ради собственного сына, ради того, чтобы найти его и вернуть в лоно любящей семьи? Как это напоминает нам слова Господа нашего, эту прекрасную притчу об отце и его сыновьях: «Сын мой умер и снова родился на свет; он потерялся и нашелся». Возможно, путешествие мистера Уайлэма станет притчей для всех нас. Потому что есть отец, который ищет нас, который мечтает, чтобы мы вернулись к нему, раскаявшиеся и полные сожаления. Он пройдет через всю землю, чтобы разыскать нас.

Карпентер перевел дыхание. Было похоже, что он оседлал своего любимого конька. Девочки безропотно внимали ему. Английские дети покашливали бы, беспокойно ерзали, шаркали ногами — но не эти. Было очевидно, что они давно решили: выслушивание проповедей является такой же составной частью их жизни, как еда или сон. Кристофер с трудом подавил зевок.

— Мистер Уайлэм, сейчас, в час ваших страданий, наши сердца тянутся к вам, как вне всякого сомнения когда-то ваше сердце тянулось к вдовам и сиротам этой языческой, испорченной страны. Это дети идолопоклонничества, мистер Уайлэм, дети греха. Их отцы и матери были ничем иным как людоедами-язычниками, но милостью Божьей они были выведены из темноты на свет. И я прошу вас присоединиться к нашей молитве, чтобы души наши соединились в присутствии нашего всепрощающего и любящего Спасителя. Давайте помолимся.

Девочки, как механические куклы, покорно закрыли глаза и склонили головы. Казалось, что даже их шеи и веки участвуют в молитве.

— Милосердный отец, ты знаешь наши грехи и наши проступки, и мы, несчастные грешники, просим тебя сегодня вечером обратить взор на землю, на раба твоего Кристофера...

Так начался вечер.

* * *

Ужин представлял собой обилие капусты с каким-то хрящеватым мясом, давно уже отказавшимся от бесполезных попыток претендовать на вкус и съедобность и утратившим все опознавательные свойства. Мойра Карпентер больше напоминала не хозяйку дома, главенствующую за столом, а сотрудницу похоронного бюро, руководящую погребением того непонятного и несчастного зверя, который, нарезанный на куски и залитый подливкой, лежал на их тарелках. Она с подчеркнутой вежливостью поддерживала высокопарный разговор.

— Мой муж рассказал мне о вашем горе, мистер Уайлэм, — сообщила она, накладывая ему на тарелку вареную капусту. — Большую часть дня я провела в молитвах, прося Господа, чтобы он воссоединил вашего сына с вами и его бедной, убитой горем матерью, оставшейся дома.

— Моя жена умерла, миссис Карпентер. Она умерла чуть больше года назад.

— Мне очень жаль. Очень-очень жаль. — Она сбросила ему на тарелку кусок чего-то грязно-белого, упавший неподалеку от капусты. — Ее унесла болезнь?

— Чахотка, миссис Карпентер. Она умерла от чахотки. Ей был тридцать один год.

Впервые с начала разговора глаза Мойры Карпентер загорелись. Разговоры о болезнях оживляли ее так же, как разговоры об идолопоклонничестве оживляли ее мужа.

— Это бич Божий, мистер Уайлэм, ужасный бич. Нам повезло, здесь болезнь эту уносит горный воздух. Хотя, конечно, здесь есть свои недуги. Вы не представляете, как опустошают болезни эту страну. Эта страна платит за свои пороки высокую цену. Здесь очень распространен сифилис, мистер Уайлэм... пожалуйста, ешьте... и гонорея собирает огромный урожай.

Кристофер быстро понял, что его хозяйка — самый худший компаньон, которого только можно встретить за обедом: ипохондрик, который не интересуется ничем, кроме болезней. Не отрываясь от еды, которую она поглощала в весьма умеренных количествах, она потчевала Кристофера рассказами о ее болезнях, болезнях ее мужа, болезнях, которые ежедневно атакуют несчастных сирот Калимпонга, болезнях всего субконтинента.

Все, что оставалось делать Кристоферу, это с трудом запихивать в себя отвратительный желтый заварной крем с изредка встречающимися кусочками чего-то непонятного, пока она повествовала о недавно виденном в госпитале больном с раком носа.

— Все это прекрасно, моя дорогая, — наконец прервал ее муж. — Не следует давать нашему гостю представление о том, что наше основное внимание уделяется в основном физическим заболеваниям этих несчастных. Мы оставляем это тем, кто занимается этим профессионально. И я уверяю вас, Кристофер, — я ведь могу называть вас по имени, не правда ли? — что какими бы ужасными ни были болезни, поражающие плоть Индии, они ничто по сравнению с духовными заболеваниями, мучающими душу этой страны. В стране орудует сам сатана, таща этих несчастных людей в ад поколение за поколением. Мы делаем то немногое, что можем сделать, но это неравная схватка.

И он продолжал развивать тему, детально описывая то, что он считал главными ужасами Индии и ее идолопоклоннической веры. Индуистов он осудил за то, что они поклоняются множеству богов, мусульман за то, что они молятся не тому богу. Йоги оказались шарлатанами, а суфи — фальшивками, потому что, по определению Карпентера, духовность не может существовать без Бога — а бог Джона Карпентера был белокожим пресвитерианцем. Кристофер решил, что спорить не имеет смысла. Сам он толком ни во что не верил и потому не стал защищать веры других.

Только в конце вечера Кристофер начал понимать, что Карпентер ведет с ним тщательно продуманную игру. Он не был дураком с безнадежно устаревшими и эксцентричными взглядами на религию, исповедуемыми за пределами его дома, не был он и глупым ханжой, бубнящим о своих собственных навязчивых идеях, — он был умным человеком, играющим свою роль.

Кристофер вспомнил их утреннюю встречу, когда Карпентер снял очки и на мгновение показал свое настоящее лицо. Теперь, когда миссионер и его жена по очереди разглагольствовали о болезнях и разложении духа, он время от времени ловил потаенные взгляды, которые бросал на него Карпентер, — то ли иронические, то ли насмешливые, то ли злобные.

— Скажите мне, Кристофер, — попросил он, когда после еды подали слабый чай, — как часто вы бывали в Калимпонге?

— Я часто бывал здесь еще ребенком. Мой отец работал неподалеку отсюда.

— Он тоже был бизнесменом, не правда ли?

— Да, он... он торговал чаем.

Миссионер посмотрел на Кристофера поверх чашки.

— А вы? Чем вы торгуете?

— Разными вещами. За свою жизнь я занимался самыми разными вещами.

— А мне вы кажетесь образованным человеком. Вы больше похожи на человека, который может сделать карьеру в области внешней или внутренней политики. Вы совсем не похожи на мелкого торговца. Пожалуйста, не принимайте мои слова за попытку обидеть вас.

— Никаких обид. Я сам решил заняться бизнесом. Но, возможно, что другая карьера подошла бы мне больше. Последнее время дела идут не очень хорошо.

— И сейчас вы живете в Англии, да?

Карпентер допрашивал его, скрытно, но тщательно.

— Да. Моя жена и сын уехали туда, когда началась война. В прошлом году я вернулся к ним, но Элизабет вскоре после этого умерла. Я решил остаться с Уильямом.

— Понимаю. Что вы делали во время войны? Насколько я понял, вы находились в Индии?

— Я был поставщиком армии. Зерно, фураж для скота, рис: все, что было нужно. За какое-то время я заработал небольшую сумму. Но явно недостаточную.

— Кто может ненавидеть вас настолько, чтобы похитить вашего сына? Кого вы подозреваете? Почему вы приехали искать его в Индию? В Калимпонг?

Кристофер почувствовал в вопросах Карпентера нечто большее, чем любопытство. Миссионера что-то беспокоило. Он не поверил выдуманной Кристофером легенде. Но важно было другое: он что-то скрывал и хотел вызнать все, что знает Кристофер.

— Мне посоветовали не говорить об этом, — заметил Кристофер.

— Кто посоветовал вам? Полиция?

— Да. Полиция.

— Это они доставили вас сюда на биплане? Извините, если я задаю слишком много вопросов. Просто меня удивляет, что у такого человека, как вы, оказалось достаточно связей, чтобы прилететь сюда. Просто для того, чтобы найти ребенка, насколько дорог бы он вам ни был. Обычно власти не столь сострадательны.

Кристофер решил, что пора уходить.

— Мистер Карпентер, я благодарен вам и вашей жене за прекрасный вечер. Мне доставили удовольствие и ужин, и наша беседа. — Он повернулся к жене Карпентера. — Миссис Карпентер, пожалуйста, примите мою благодарность. Вы очень радушная хозяйка. А теперь, боюсь, что мне пора идти. Я все еще чувствую себя усталым после дороги, и, боюсь, что покажусь вам утомительным, если задержусь в вашем доме, тем более что у вас тоже есть свои дела.

— Конечно, конечно. Мы даже не подумали об этом, заставляя вас участвовать в беседе. — Мойра Карпентер поднялась из-за стола, муж последовал ее примеру.

— Если это не слишком вас утомит, мистер Уайлэм, — сказал миссионер, — я бы хотел показать вам крыло здания, где живут мальчики. Дети сейчас спят, но я бы очень хотел, чтобы вы зашли посмотреть на них, прежде чем уйдете.

Идти пришлось недалеко. Закрытая зеленой занавесью дверь вела в короткий коридор, который, в свою очередь, вел к большой спальне, залитой лунным светом. На выстроенных в ровные ряды кроватях, словно пациенты в больнице, спали дети; стояла тишина, прерываемая лишь тяжелым дыханием. Карпентер шел между кроватей с затемненной лампой, показывая Кристоферу спящих мальчиков так, словно он был хранителем музея восковых фигур, демонстрирующим посетителю свои экспонаты. На узких кроватях, свернувшись под тонкими одеялами, дети жадно смотрели сны.

Кристофер задумался, почему Карпентер привел его сюда. Для того, чтобы расположить его к себе, чтобы сгладить впечатление от резкого поведения Карпентера во время их первой встречи? Глядя на спящих детей, он задал себе вопрос, был ли здесь Уильям. Могло ли такое быть? Может, именно поэтому так нервничал Карпентер, может, поэтому задавал так много вопросов? Но он сразу отбросил эту мысль как смехотворную.

Карпентер проводил его до двери, продолжая осыпать выражениями сочувствия, словно конфетти. Приют спал. Кристофер представил, как спят девочки, в чьи сны наведываются темные боги и богини, черная Кали, пляшущая на окровавленных телах своих жертв, Шива с залитыми кровью руками, разрушающий вселенную. Или им снились живущие в горах каннибалы, поедающие плоть английских детей? И если так, то что это значило для них?

Было уже больше десяти часов вечера, когда он подошел к гостинице. Общая комната была погружена в полутьму и усеяна пологими беспокойными холмиками: здесь спали люди, которым предстоял подъем в час или два ночи. Разнесся слух, что погода на севере улучшается и что есть большие шансы на то, что перевалы, ведущие в долину Чуиби, откроются через пару дней.

Он поднялся по шатким деревянным ступеням на второй этаж, неся в руках вонючую масляную лампу, которую предусмотрительно захватил внизу. Тонкие деревянные панели, которыми был обшит дом, пропускали пронизывающий холод. Они были покрыты пятнами, оставленными дождями, и трещинами от мороза. Идя по коридору, он услышал, как в одной из комнат кто-то стонет от боли, но никто не спешил на помощь. Снаружи, на улице, рыскали собаки, старые, тощие и больные, боящиеся показываться людям днем. Он слышал, как раздавался в ночи их потерянный, отчаянный вой.

Он не видел человека, который ударил его, когда он открыл дверь, и не почувствовал удара, который свалил его без чувств на грязный пол комнаты. На мгновение он увидел яркий свет и движущиеся в нем лица, точнее, одно лицо, расплывающееся и перемещающееся. Затем земля покачнулась и ушла у него из-под ног, мир замерцал, покраснел и куда-то исчез, а он продолжал крутиться и выть в полном одиночестве и в полном мраке.

 

Глава 11

Он находился в лодке в открытом море, качаясь в забытьи на соленых голубых волнах. Затем лодка исчезла, воды расступились, и он вновь начал погружаться во тьму. Затем куда-то исчезла и темнота, и он снова поднимался наверх, к свету. Наверное, на поверхности был шторм: его бросало из стороны в сторону, словно останки кораблекрушения, оказавшиеся на гребне гигантской волны. Затем свершилось чудо: буря утихла, а он лежал, ритмично покачиваясь, на поверхности мягкой волны, идущей к берегу.

Появилось лицо, затем пара рук, грубо потянувших его куда-то, и он оказался уже не в спокойной воде, а на жесткой кровати. Лицо было европейским и небритым, и оно то расплывалось, то становилось четким.

— Вы слышите меня, мистер Уайлэм? Вы слышите мой голос?

Человек говорил с ним по-английски, хотя и с сильным акцентом. Первой мыслью Уайлэма было, что это русский, Замятин, но что-то подсказывало ему, что это ерунда.

— Вы можете сесть? — настаивал голос.

Кристофер почувствовал, как руки берут его за подмышки, поднимают и усаживают. Он неохотно смирился с тем, что его передвигают. Когда он оказался в сидячем положении, голова снова начала кружиться, и на мгновение он испугался, что сейчас вернется темнота. Он чувствовал тошноту: загадочное мясо и скорбный гарнир улучили момент, чтобы вырваться на волю, и раздулись в его желудке до невообразимых размеров. Они хотели существовать отдельно от него.

— Вас тошнит? — поинтересовался голос.

Он ухитрился кивнуть, его вращающийся мозг посылал во всех направлениях вспышки зеленого цвета.

— Сзади нас находится таз. Здесь, справа. Просто расслабьтесь. Я вас подержу.

Он почувствовал, как рука наклоняет его голову, а затем что-то взорвалось в его кишках и рванулось наверх с яростью железнодорожного экспресса, возвращающегося домой. Горячая жидкость устремилась в металлический таз.

Сплюнув горькую слюну, он в изнеможении откинулся на кровать. Кто-то забрал его голову, заменив ее вращающимся шаром. А над ним стоял безумный ребенок, щелканьем хлыста заставлявший шар крутиться безостановочно.

— Лучше? — Голос стал сильнее.

Он уже слышал этот акцент, но никак не мог узнать его. Шотландский? Ирландский?

— Если вас опять тошнит, то есть еще один маленький тазик, а если вы наполните и его, я принесу еще. Вы можете открыть глаза?

Во рту его творилось что-то ужасное. Словно кто-то прошелся там в огромных грязных ботинках.

— Вкус... жуткий, — прокаркал он.

— Вот, прополощите этим рот. Это не опасно — я лично прокипятил.

Незнакомец поднес к его губам чашку. В ней была вода. Он отхлебнул немного, прополоскал рот и выплюнул воду в стоявший рядом таз. И с усилием вновь открыл глаза.

Он находился в своей комнате в гостинице. Он узнал стол и сломанный стул у окна. Кто-то принес угольную жаровню, которая стояла посреди комнаты, излучая ярко-желтый свет. На столе горела вонючая масляная лампа. Человек, оказавший ему помощь, сидел на втором стуле около кровати.

— Вы в порядке, — сказал он, поймав взгляд Кристофера. — Небольшой синяк, но через день-два он пройдет. У вас какое-то время поболит голова, а шишка на голове будет напоминать о себе пару недель, но я не думаю, что вы умрете.

— Спасибо. — Кристофер поморщился, почувствовав, что голова уже раскалывается от боли.

— Вы, наверное, интересуетесь, кто я такой? — заметил незнакомец.

— Да, такая мысль приходила мне в голову, — ответил Кристофер.

Звук его собственного голоса представлял собой нечто среднее между звуками, издаваемыми верблюдом и гиеной, и странным эхом отдавался в его барабанных перепонках. Желудок немного успокоился, но периодически напоминал, что он все еще не забыл о Кристофере; Уайлэм решил, что оставшийся от ужина кусок мяса — если это вообще было мясо, — тихонько лежит там, раздумывая, что ему делать.

— Меня зовут Кормак, Мартин Кормак. Вы мне оставили небольшую записку в «черной дыре Калимпонга». Так здесь называют госпиталь.

Кристофер старался украдкой рассмотреть его как следует. На первый взгляд он не был похож на доктора. На вид ему было лет сорок пять и выглядел он плохо — седые волосы, тусклые глаза, посеревшая кожа. У него был взгляд, который встречается у людей его возраста, — такой, словно он двадцать лет назад на мгновение закрыл глаза, и когда снова открыл их, то обнаружил себя сегодняшнего. Где-то на дороге жизни он потерял куда больше, чем обрел. Сейчас у него был какой-то запыленный вид, словно он проделал длинный путь. Задумавшись, Кристофер понял, что он, наверное, только что вернулся из деревни Пешок.

— Наверное, интересуетесь, какого черта я здесь делаю? — продолжал доктор.

— Это тоже приходило мне в голову, — согласился Кристофер.

— Не сомневаюсь. Так вот, ответ на ваш первый вопрос: я не тот, кто ударил вас по голове. Невиновен. По правде сказать, я не знаю, кто это был. Он убежал, как только я появился на сцене, — я ждал на улице, когда вы вернетесь из дома холодного приюта. Я увидел, как вы вошли, и пошел следом, отставая где-то на минуту. Он рылся в ваших карманах, но не думаю, чтобы он что-либо взял. За время вашего отсутствия комнату тщательно обыскали. Позже вы можете посмотреть, не пропало ли что-нибудь.

Кормак остановился и заботливо посмотрел на Кристофера.

— Как ваша голова?

Кристофер стоически попытался улыбнуться, но его лицевые нервы не восприняли попытку. Улыбка превратилась в гримасу.

— Плохо, да? Что ж, я дам вам что-нибудь от головной боли. Я никогда не хожу без лекарств.

Кормак извлек из кармана маленькую коричневую бутылочку с таблетками. Высыпав две таблетки на ладонь, он вручил их Кристоферу вместе со стаканом воды. Кристофер по очереди проглотил таблетки: было ощущение, словно он глотает осколки стекла.

— Жаль, что все так получилось, — заметил Кормак после того, как Кристофер принял лекарство. — Судя по тому, что рассказала мне о вас сестра Кэмпбелл, я решил, что вам, наверное, нужно взбодриться после визита к несчастным крошкам. Поэтому я принес бутылку настоящего напитка, чтобы мы утопили в нем наши печали. Если они у вас есть, конечно. Однако сейчас у вас печали совсем другого рода, так что мне придется пить одному. Вы хотите, чтобы я ушел, или мне остаться?

Кристофер, борясь с приступом тошноты, замотал головой.

— Все в порядке. Я хочу, чтобы вы остались. Что это за настоящий напиток?

— А! — воскликнул Кормак, извлекая из другого кармана четвертинку. — Ирландский самогон. Ирландский виски из картофеля. У меня есть друг в Ньюри, который с оказией передает мне бутылочку-другую. Думаю, что такой выпивки не найти на всем расстоянии от Калимпонга до Белфаста.

Северная Ирландия — вот откуда этот акцент. Скорее все же Белфаст, хотя Кристофер не был в этом уверен. Он никогда не слышал о Ньюри. Таких, как Кормак, в Индии хватало: подданные и правящие.

Наверное, именно в этом некоторым образом и заключалась суть британской империи.

— Это смешно, — продолжал Кормак, — но, по правде говоря, Калимпонг совсем не то место, где можно подвергнуться такому нападению. Воришек хватает, но, как правило, они никого не бьют по голове. Сколько я здесь живу, такого никогда не было. Конечно, в ходе споров это случается. Но никогда при ограблении. Когда я увидел, как он склонился над вами, я решил, что это туг-душитель, собирающийся принести вас в жертву. Ваше здоровье!

Кормак поднял бутылку и приложил ее к губам. После солидного глотка он закрыл глаза и поежился.

— Видит Бог, этого-то мне и не хватало, — выдохнул он. — Как раз то, что доктор прописал. Кстати, — добавил он, заткнув бутылку пробкой, — как говорил мой покойный папаша, этим пойлом можно сжечь глотку. Немного резковатый вкус. Так что ничего хорошего в этой штуке в общем-то нет.

— А что касается тугов, то в Индии они давно исчезли, — пробормотал Кристофер. — Вот уже почти век, как их нет. Почти сто лет.

— Да, я это прекрасно знаю. Но не рассказывайте об этом нашему маленькому другу, который живет на холме. Он твердо верит в их существование. «Язычник в слепоте своей склоняется перед деревом и камнем», — вот его любимая песня, и он поет ее утром, днем и вечером. Что вы, без сомнения, уже знаете.

— Откуда вам известно, что я был сегодня вечером в приюте?

— А! — односложно ответил Кормак, снова вынимая пробку. — В Калимпонге не многое проходит незамеченным. Сестра Кэмпбелл взяла на себя труд узнать, кто вы такой и что вам надо. Думаю, что она была потрясена, когда узнала, что вас пригласили к Карпентерам. Ее саму туда приглашают редко. А меня — еще реже. Если только кто-то из детей почувствует себя плохо. То, что Карпентеры называют «чувствовать себя плохо», в любом другом месте называют «находиться при смерти».

— А что заставило вас навестить меня сегодня вечером? — спросил Кристофер.

По мере того, как к нему возвращались силы, возвращалась и подозрительность.

— По правде говоря, я не знаю, — ответил Кормак. — Может быть, если бы вы просуществовали в «черной дыре» так же долго, как я, вы бы поняли. В начале вечера я вернулся из Пешока, и первым, кто встретился мне, была сестра Кэмпбелл, с ледяным лицом, как застывшая сыворотка, сообщившая мне о том, что меня спрашивал какой-то сомнительный тип. Затем до меня дошел слушок, что леди Карпентер ваше появление также вдохновило, но что ее благоверный оказал вам высшую почесть. Так что, откровенно говоря, мне стало любопытно. И я решил, что пойду и взгляну на вас. Думаю, что сделал это не зря. Ваше здоровье!

— Вы полагаете, что мне повредит капелька вашего настоящего напитка? — спросил Кристофер.

Кормак постарался принять вид сурового врача, но у него ничего не получилось.

— Ну, вообще-то, вам не стоит пить крепкие напитки после этих таблеточек. Но, вместе с тем, я не думаю, что крошечный глоток вам особенно повредит. Если честно, он принесет вам больше пользы, чем таблетки. У вас есть стакан или что-нибудь в этом роде?

Кристофер молча указал на одну из сумок, лежащих на полу. Со своего места он видел, что кто-то вывалил содержимое сумок на пол, а потом пытался уложить все как было.

Кормак немного покопался в сумке и наконец извлек на свет помятую оловянную кружку.

— Это? — с триумфом вопросил он.

Кристофер кивнул.

— Боюсь, что это не совсем уотерфордский хрусталь, — отметил он.

— Боюсь, что нет, — согласился Кормак, наливая в кружку немного жидкости. — Больше похоже на медь из Ратгормака. Но вы ведь не знаете, где находится Ратгормак, точно?

— Кристофер улыбнулся.

— Такое место вообще существует?

Кормак глубокомысленно кивнул.

— Ну конечно, существует. Это маленькая деревушка в нескольких милях от Уотерфорда. Ничего особенного там не происходит: люди рождаются, женятся, обзаводятся кучей детей, умирают, и дети хоронят их. Вот и все дела. Впрочем, думаю, так происходит в любом другом месте. — Он остановился. — Я как-то раз был в Лондоне. Особых отличий я не заметил.

Он снова остановился и отхлебнул самогон, прежде чем продолжить.

— Итак, что привело вас в эту дыру, скорее напоминающую фурункул на заднице Гималаев?

— Бизнес, доктор Кормак, просто бизнес.

Доктор приподнял одну полуседую бровь.

— А, вот как? Бизнес с большой буквы или с маленькой? Я просто интересуюсь. Слушайте, мистер, я прожил здесь достаточно долго; я понял, кто вы такой, как только вытер ваш вспотевший лоб и почувствовал запах вашей рвоты. Вы такой же торговец, как я — йог.

Кристофер вздохнул. Сначала Карпентер, теперь Кормак.

— Кто же я такой по-вашему? — поинтересовался он.

Кормак пожал плечами.

— Точно не знаю. Какая-нибудь солидная государственная служба. В любом случае, вы человек благородного происхождения. Об этом говорит ваш взгляд. Ваши манеры. И ваш голос, хотя сейчас он немного дрожит. Я угадал и теперь получу приз?

Кристофер покачал головой. Боль осталась.

— Никаких призов. Но в любом случае, — продолжил он, пытаясь сменить тему разговора, — вы такой же доктор-миссионер, как я мать кайзера.

Доктор снова откупорил бутылочку с огненной водой и приложил ее к губам. Он поморщился.

— Истина в самогоне, сын мой. Возможно, вы правы, но возможно, что вы ошибаетесь. По правде говоря, иногда я сам не уверен в том, кто я такой. Но вообще-то я врач — самый настоящий. Королевский университет в Белфасте и небольшой курс в Эдинбурге у профессора анатомии Дэниела Каннингхэма. После этого я получил должность младшего хирурга в королевской больнице. Там-то все и началось.

Он замолчал и сделал еще глоток.

— Дело в том, что в больнице была группа молодых людей, ревностных христиан. Вы таких встречали: прыщавые лица, выпирающий кадык, онанизм и ежедневные молитвы. «Врачи для Иисуса» — так они себя называли. Как называли их другие, я вам не скажу. Я так и не могу сказать, Иисус ли привлек меня к ним или симпатичная маленькая медсестра по имени Мэй Лоример. Христос мог поднимать мертвых из могил, но и она была способна на подобные штучки. Как бы там ни было, я записался в их общество, бросил пить, начал мастурбировать и по ночам молился, чтобы снизошла на меня любовь Иисуса и Мэй Лоример. Мои религиозные чувства соответствовали норме до того момента, когда в Инверкейтинге собрался съезд общества. Три дня молитв, служб и вежливых разговоров. В последний день желающих призвали записываться в миссионеры. Если мы не можем спасти душу черного человека, то давайте хотя бы спасем его тело для воскрешения и духовных мук. В конце концов, возвышенная мисс Лоример взобралась на сцену, призывая нас к Богу. Я стоял неподалеку, и кровь призывала меня к мисс Лоример. Не успел я опомниться, как оказался на сцене. И прежде чем успел задуматься над тем, что делаю, обнаружил себя на большом корабле с экземпляром Библии в одной руке и второсортными медицинскими инструментами в другой. «Следующая остановка Калимпонг». — Он сделал паузу. — Было это двадцать лет назад.

Он откупорил бутылку медленнее, чем делал это раньше, но отхлебнул куда больше жидкости.

— А как насчет божественной мисс Лоример? — поинтересовался Кристофер, не уверенный, стоит ли шутить по этому поводу.

— Мэй Лоример? Я попросил ее поехать со мной. Я предложил ей вместе служить Богу как муж и жена. Я попросил ее выйти за меня замуж. Она очень мягко отнеслась к этому. Она сказала, что всегда считала меня братом во Христе, но не будущим мужем. Она спросила: раз у меня есть Иисус, зачем мне нужна она? На это мне было нечего ответить — хотя, если бы у меня снова появился шанс, я точно знаю, что сказал бы в ответ. Год спустя я услышал, что она сбежала с гигантом-гвардейцем из Эдинбургского дворца. Кажется, их называют «черный караул». Известны своими сексуальными похождениями. Так что я остался в Калимпонге без Мэй Лоример, без Иисуса и без особых причин к возвращению. Я снова начал пить, перестал мастурбировать и обрел славу скандального субъекта. Ну, теперь перейдем к вашей истории.

Кристофер в первый раз приложил кружку с самогоном к губам. У него перехватило дыхание, и он поперхнулся, но огонь, вскоре разлившийся по телу, улучшил его самочувствие. Он посмотрел на бледную жидкость в кружке и представил священника, поднимающего потир во время службы. «Это кровь Господа нашего». Вино и виски, кровь и огонь, вера и отчаяние. Он снова поднял кружку. На этот раз он не закашлялся.

— Я родился неподалеку отсюда, — ответил он на вопрос Кормака. Он решил, что может позволить себе быть с ним откровенным. — Мой отец был здесь официальным представителем Англии. Он воспитал меня в духе любви к этой стране. Я думаю, что сам он никогда ничего кроме Индии не любил. Он даже не любил по-настоящему мою мать. Она умерла, когда мне было двенадцать лет, и меня отправили в школу в Англию. Затем, когда мне исполнилось пятнадцать, отец пропал.

Доктор с любопытством посмотрел на него.

— Что? Просто растворился в воздухе? Как факир? — Он произнес это так, словно все факиры были мошенниками.

Кристофер криво улыбнулся.

— Да, как факир, — согласился Кристофер. — Только без веревки. Не было ни веревки, по которой ходят факиры, ни музыки — никакого реквизита. Он направлялся к майору Тодду, который был тогда нашим торговым представителем в Ятунге. Тогда в Гянцзе никакого правительства не было. Одним октябрьским днем отец вышел из Калимпонга с группой проводников и носильщиков. Погода ухудшалась, но они без проблем преодолели перевал Натху-Ла. Они уже были на территории Тибета, когда он исчез. Его сопровождающие, проснувшись как-то утром, обнаружили, что его нет. Не было ни записки, ни знаков, ни следов, по которым бы они могли его найти. Все свои вещи он оставил в лагере. Конечно, они искали его — целых два дня, но ничего не нашли. Затем пошел сильный снег, и им пришлось прекратить поиски и идти дальше в Ятунг. Он больше не объявлялся. Но тела никто так и не нашел. Мне в школу прислали письмо: как-то раз меня вызвали прямо с урока и вручили его. Оно было очень формальным, безо всяких соболезнований. В конце концов, мне прислали все его вещи — награды, записи, грамоты, всю мишуру. Я все еще храню эти вещи в сундуке — дома, в Англии. Я никогда не открывал сундук, но они там.

— И вы остались в Англии? — прервал его Кормак.

Кристофер покачал головой.

— Нет. Сразу после окончания школы я отправился в Индию и поступил на правительственную службу. Это было в 1898 году. До сих пор не знаю точно, зачем я вернулся. Иногда я думаю, что, возможно, я хотел найти своего отца, но я знаю, что это не так. Наверное, я просто чувствовал, что что-то осталось незавершенным, и приехал, чтобы завершить это.

— И вам это удалось?

Кристофер посмотрел на стену, на мокрое пятно почти у самого потолка. Рядом с пятном сидела ящерица, бледная и призрачная, плотно прилипшая к стене.

— Нет, — ответил он так тихо, словно разговаривал с самим собой.

— Кошмарно, да? — произнес Кормак.

Кристофер непонимающе посмотрел на него.

— Жизнь, — пояснил доктор. — Кошмарная штука. В этом, — продолжил он, — заключается единственное преимущество взросления. В том смысле, что остается все меньше и меньше.

Кристофер кивнул и отхлебнул еще глоток. Он ощутил пробежавшую по телу дрожь, словно предзнаменование. Было уже совсем поздно.

— Нам надо поговорить, — сказал он.

 

Глава 12

— Валяйте, — согласился Кормак, откидываясь на спинку стула.

— Здесь что-то происходит, — начал Кристофер. — Сегодня на меня напали. Возможно, как вы говорите, это был вор; возможно, это был бандит, уставший поджидать людей на больших и малых дорогах; а возможно, это был кто-то, кому не нравится, что я нахожусь в Калимпонге и задаю людям вопросы. И я начинаю думать, что этот последний вариант наиболее реален.

— Какие же вопросы вы задаете, мистер Уайлэм?

Кристофер все рассказал ему. Кормак помолчал какое-то время, собираясь с мыслями. Свет дешевой свечки резал ему глаза, он отвернулся от него.

— Не думаю, что мне дозволено спросить, почему вас так интересует этот монах. Или, прежде всего, почему кто-то похищает вашего сына и потом привозит его в Калимпонг или даже в Тибет.

— Все, что я могу сказать, это то, что я когда-то работал на правительство; кое-кто полагает, что похищение моего сына связано с моей работой. Мы знаем, что монах доставил сообщение из Тибета и что послание было адресовано человеку по имени Мишиг, монгольскому торговому агенту.

— Да, я достаточно хорошо знаю Мишига. Я не удивлюсь, если узнаю, что он замешан в какие-то темные дела. Продолжайте.

— Проблема заключается в том, чтобы узнать, как человек, находившийся при смерти, у которого вроде бы не было посетителей и который якобы был в забытьи, умудрился передать кому-то свое послание. Я начинаю думать, что просто теряю здесь время.

— Я бы не был так уверен в этом, — спокойно сказал Кормак.

Кристофер ничего не ответил, но почувствовал, что атмосфера в комнате изменилась. То ли от выпитого, то ли в результате воспоминаний, то ли по причине позднего времени на смену язвительному цинизму Кормака пришла сдержанная серьезность. Он был похож на человека, готового раскрыть тщательно скрываемые секреты.

— Я думаю, — произнес доктор, тщательно подбирая слова, — что тот, кого вы ищете, есть не кто иной, как преподобный доктор Карпентер. Он достаточно хорошо знает Мишига. И, если я не ошибаюсь, монаха он знал еще лучше. Но, по правде говоря, столь же вероятно, что Цевонг сам отнес послание Мишигу. Поверьте мне, что это сделал либо Карпентер, либо Цевонг.

После слов Кормака воцарилась глубокая, ничем не прерываемая тишина. Кристофер задержал дыхание, а потом медленно перевел его.

— Карпентер? Но почему? Какими мотивами может руководствоваться такой человек, чтобы начать носить по городу послания от имени человека, которого он считает поклонником Сатаны?

— Мотив? У нашего маленького Джонни Карпентера? Боже праведный, если мы начнем говорить о мотивах, это займет у нас всю ночь.

— Ну и каковы же они?

Кормак ответил не сразу. Возможно, пришел его черед быть подозрительным. Кристофер почувствовал, что, положив начало откровениям, его собеседник уже начал жалеть об этом.

— Давайте начнем с другого, — предложил он. — По официальной версии Цевонг скончался, не вынеся тягот дальнего пути. Я лично писал свидетельство о смерти. Вы найдете копию в книге регистрации рождений и смертей округа Калимпонг. У человека по имени Хьюз, уроженца Уэльса из Нита. Мы все здесь кельты. Но, в любом случае, Цевонг умер совсем не от этого. Вы меня понимаете?

— Как он умер? — спросил Кристофер.

Он заметил, что Кормак все чаще прикладывается к бутылке.

— Он покончил жизнь самоубийством.

Он произнес это так, что Кристоферу показалось: «Он пожелал нам спокойной ночи». Кристофер представил умирающего монаха в постели. «Покойной ночи», — всплыл далекий голос матери откуда-то из глубин детства. Цевонг прошел через ледяные перевалы и навсегда успокоился.

— Наверное, я вас не понял.

— Не поняли? — голос Кормака был мягким и жалостным. Он видел мертвеца, дотрагивался до его лица, его кожи. — Вы думаете, что буддийский монах не может убить себя? Для некоторых из них вся жизнь это медленное умирание. В Тибете есть люди, которые находят себе небольшое отверстие в скале и просят, чтобы их заложили кирпичами, оставив небольшое отверстие для того, чтобы ему могли передавать еду, а он мог отдавать свои фекалии. Вы знали об этом? Это смерть при жизни. Такой человек может прожить долгие годы. Они входят туда молодыми людьми и умирают глубокими старцами. Дело даже не в этом, жизнь тяжела сама по себе. Отчаяния, искушения, темные моменты. Желтое монашеское одеяние не гарантирует защиту от человечества.

Они замолчали. В тишине капал со свечки воск. Пламя замигало, а потом выпрямилось.

— Как он это сделал? — спросил Кристофер.

— Повесился.

Карпентер рассказал, что он повесился в комнате, которую ему предоставили. Он использовал веревку, которой подпоясывался. В потолок был вбит крюк. Это было на чердаке, в маленькой комнатке, в которой они хранят всякие коробки. Он прикрепил веревку к крюку.

Кристофер поежился.

— Я не понимаю, — произнес он. — Я не могу понять, как человек может сделать такое, — уничтожить свою собственную жизнь. Я могу понять убийство, но не самоубийство.

Кормак посмотрел на Кристофера. В глазах его была печаль, которую не могло скрыть даже выпитое виски.

— Счастливчик, — заметил он и снова замолчал.

На улице бегали собаки. Или это был один зверь, почти неслышно крадущийся в тишине?

Кристофер прервал молчание очередным вопросом:

— Почему он убил себя? Вам это известно?

Кормак покачал головой.

— Я не могу ответить на этот вопрос. Я думаю, что Джон Карпентер может, но будьте уверены, что он этого не сделает. Однако у меня есть пара идей насчет этого.

— Идей?

— Я думаю, что у Цевонга были проблемы. Возможно, они были серьезными, возможно, они просто казались ему таковыми: этого я точно не знаю. Но то, что проблемы у него были, это бесспорно. — Доктор сделал короткую паузу и тут же продолжил: — Прежде всего, я не думаю, что он был буддистом. То есть он больше не был буддистом. Готов биться об заклад, что его обратили в христианство.

Кристофер с удивлением взглянул на ирландца.

— Я не понимаю. Он был тибетцем. В Тибете христиан нет. Он носил одеяние буддийского монаха. К тому же он умер. С чего вы взяли, что он был христианином?

Кормак подкрепился своим пойлом, прежде чем продолжить.

— Есть пара моментов. Я забрал тело в госпиталь, чтобы обследовать его. Когда я раздел его, я тщательно обыскал одежду, потому что хотел убедиться в том, что собрал все его личные вещи, потому что их вместе с телом следовало передать старому Норбху. Именно тогда я нашел письмо и записку в его мешочке вместе с молитвенником, амулетом и всем прочим. Но угадайте, что он носил на шее и тщательно прятал под одеждой? Крест, мистер Уайлэм. Маленький серебряный крестик. Он все еще спрятан в моем столе. Я покажу его вам, если хотите.

— Никто не задавал вопросов по поводу самоубийства?

— Кто? Вы же не думаете, что я рассказал Норбху Дзасе, что один тибетский лама покончил с собой? Я сказал вам: я лично написал свидетельство о смерти. В это время года от обморожения погибает немало людей. Среди них много тибетских монахов. Так что вопросов не было.

— А что насчет Карпентера? Вы сказали, что думаете, будто он может знать, почему монах покончил жизнь самоубийством.

Кормак ответил не сразу. А когда ответил, в голосе его появились осторожные нотки.

— Разве? Да, я думаю, что он должен что-то знать, хотя и не могу это доказать. Дело в том, что до того, как это случилось, монах жил у Карпентера. Существовала история о том, что Цевонга нашел на дороге какой-то крестьянин и привез его в Нокс Хоумз, а на следующее утро он умер. Наверное, вы сами слышали эту историю. Это то, что рассказал мне Карпентер, а я рассказал Фрэйзеру. Но это полная ерунда. Я случайно узнал, что Цевонг прожил у Карпентера по меньшей мере неделю, прежде чем покончил с собой. Цевонг не был каким-то несчастным бродягой, случайно оказавшимся в Калимпонге, которого пригрел добрый доктор Карпентер и который покончил жизнь самоубийством в его доме. Нет, единственной целью его прихода в Калимпонг была встреча с Карпентером. Готов поклясться.

— Зачем ему нужен был Карпентер?

— Хороший вопрос. И я хотел бы знать ответ на него. Я думаю, что Карпентер приложил руку к обращению Цевонга в христианство. Вполне возможно, что его уже звали не Цевонг, а Гордон или Ангус. Кристофер слабо улыбнулся.

— Вы уверены, что его обратили в христианство? Разве не могло быть такого, что Карпентер просто дал ему крест, пока он жил у него? Возможно, Цевонг даже не понимал значение этого креста?

Кормак посмотрел на Кристофера.

— Видно, что вы воспитывались не в Белфасте. Я не знаю, придавал ли Цевонг какое-то значение этому кресту, но был бы крайне удивлен, если бы узнал, что ему дал его Карпентер. Пресвитерианцы не носят крестов, тем более крестов с маленькими фигурками Иисуса Христа.

— Вы имеете в виду распятие?

— Именно. Я полагаю, что крест Цевонгу дал кто-то другой. Но я все же думаю, что он и Карпентер были связаны каким-то образом.

— Я не понимаю, какая между ними могла быть связь.

Кормак резко встал и шагнул к окну. Лунный свет и облака превратили небо в рваное кружево. Он постоял там какое-то время, глядя, как меняются узоры на небе. Иногда он думал, что так будет всегда, и чувствовал себя ничтожным и жалким.

— Как вы думаете, кого вы видели сегодня вечером? — спросил он тихо, но отчетливо. — Может быть, набожного человека? В любом случае, человека? Но Джон Карпентер — не человек. Он — это маска, огромное количество масок, одна внутри другой, и вы сойдете с ума, прежде чем доберетесь до истинного лица. А если вам все же удастся когда-нибудь увидеть его настоящее лицо, вы об этом пожалеете. Поверьте мне, я это знаю. Прежде всего, он амбициозен. Причем у него это превратилось в болезнь. Скоро ему будет пятьдесят лет, и чем он может похвастаться? Здесь, в Калимпонге, он большой человек, но это все равно, что прославиться, собрав коллекцию редких марок или став мэром какого-нибудь Лимавади. Одно я знаю наверняка — он не хочет закончить свои дни в этой дыре в компании с маленькими язычниками. Миссис Карпентер тоже этого не хочет — она, кстати, вообще сделана из стали и куда более фригидная, чем ее муж. Карпентер знает, что может достичь большего, и знает, как это сделать. И эта мысль пожирает его изнутри. И это длится уже двадцать пять лет и даже дольше. Если он хочет стать индийским Ливингсто-ном, ему надо сделать что-то серьезное, что-то, что привлечет к нему внимание. В этих местах возможность только одна.

Он остановился и поднес бутылку к губам. Виски делало свою работу, разливая по венам мечты.

— А именно? — спросил Кристофер.

— Тибет, — ответил Кормак. — Открыть Тибет. Выполнение этой задачи увенчает карьеру любого человека. Даже папы римского. Этого не удавалось сделать никому, по крайней мере с того момента, как в семнадцатом и восемнадцатом веках несколько священников-иезуитов предпринимали кое-какие попытки. Каково: пресвитерианская церковь в Запретном городе, возможно, возвышающаяся над легендарной Поталой? Обратить в свою веру Далай Ламу, столкнуть с пьедесталов идолов, объявить Тибет страной Христа. Он сможет вернуться домой с триумфом. Ему поставят памятник перед Новым колледжем в Эдинбурге. Снесут памятник шотландцам и поставят вместо него мемориал Карпентера. Дамочки в твидовых юбках и пристойном нижнем белье выстроятся в очередь, чтобы написать историю его жизни. Без сомнения, некоторые из них с готовностью поднимут юбки, чтобы он рассказал им свою собственную историю.

— Это возможно?

— Не понимаю, почему нет, особенно, если уметь обращаться с нижним бельем.

— Я не об этом. Может ли Карпентер на самом деле открыть миссию в Тибете?

— Вы в своем уме? — проворчал Кормак. — Но, тем не менее, это не остановит нашего маленького ублюдка. У него есть определенные связи, и он будет продолжать попытки. Пройдет не так уж много времени, и в Лхасе обоснуется посол Великобритании. Не надо так удивляться — я кое-что знаю о том, что здесь происходит. А послу понадобится капеллан. Это и будет началом. Поверьте, он уже разработал план.

— И вы думаете, что Цевонг был какой-то составной этого плана?

— Я бы не удивился.

Кристофер кивнул. Звучало вполне разумно. Разумно, но безвредно. А он был убежден, что то, что происходит здесь, вовсе не безвредно.

— Возможно, вы правы, — заметил он. — Но это вполне безобидная история. И как я вписываюсь в эту схему? А мой сын? Его похитили не потому, что некоторые священники тайком планируют открыть миссию в Лхасе.

Кормак пожал плечами.

— Я не знаю. Я далек от этих дел. Что-то говорит мне, что это скорее по вашей части. Но можете быть уверены в одном: если Карпентер сейчас закладывает фундамент своей тибетской миссии, это ему дорого обходится. Кого-то надо подкупить, надо привлечь к себе внимание влиятельных людей, надо завоевать доверие тех, кто облечен властью. Это недешево стоит. Да и платить приходится не только деньгами. Уступками. Услутами за услуги. Одолжениями. Как вы знаете, Библия и торговля часто идут рука об руку. А за торговлей, чуть отставая, следуют пушки. Во что бы там ни влез Джонни Карпентер, он влез в это по самые уши.

«Монеты, которыми я плачу, сделаны не из меди. И, если на то пошло, не из серебра или золота...»

— Где он находит деньги? Если ваши предположения верны, ему нужно много денег. Я был в Нокс Хоумз — и никакого богатства не заметил.

Кормак посмотрел на Кристофера так пристально, что тот даже моргнул. Казалось, взгляд его был полон презрения.

— Разве? — отрезал он. Затем быстро овладел собой. — Я слишком много выпил, — сказал он. — Вы должны извинить меня. Наш разговор принял опасный оборот, мистер. Лучше нам не заходить дальше, пока я не протрезвею, а вы не отдохнете. Возможно, будет лучше, если мы вообще не будем заходить дальше. — Он глубоко вздохнул, прежде чем продолжить. — Приходите ко мне завтра утром. Днем мне выходить на работу. Я буду в своем бунгало — в госпитале вам скажут, как найти меня. У меня есть кое-что в столе, что бы я хотел вам показать.

Доктор замолчал и снова посмотрел в окно. На холмах кто-то развел костер. Он с трудом различал его маленькое, одинокое пятнышко в окружающем мраке.

— Господи, — сказал он так тихо, словно говорил с самим собой. — Иногда я задумываюсь над тем, зачем мы вообще приезжаем сюда, зачем мы остаемся. Это место не для таких, как вы и я: оно проглатывает нас заживо и потом выплевывает обратно. Вы никогда этого не чувствовали? Словно вас съели. Словно ваше тело у тигра в пасти, и зверь жует его. Хищник, полюбивший вкус человеческого мяса.

Он содрогнулся от собственных мыслей. Ему приходилось видеть людей, пострадавших от нападения тигров. Точнее, то, что от них осталось.

— А как насчет письма? — спросил Кристофер. — Письма на английском языке, которое нашли у Цевонга? Мог Карпентер написать его?

Доктор покачал головой.

— Мог, но не писал. Почерк был не его. Я вообще не знаю, чей это почерк. Но знаю одно: кто бы его ни написал, родным языком этого человека был английский.

— В письме было сказано, что Цевонг является посланцем.

— Это так.

— Человека, которого называют Дорже Лама. Я никогда не слышал о таком человеке. А вы?

Кормак ответил не сразу. Он следил за костром на склоне холма. Кто-то сидел там в снегу, подкармливая пламя и наблюдая.

— Да, — ответил он так тихо, что Кристоферу даже показалось, что он ничего не говорил. — О нем редко говорят. И никогда — с иностранцами. Но один мой пациент немного рассказал мне — это было несколько лет назад. Дорже Лама — своего рода легенда. Где-то там, в горах, есть секретное место. Люди боятся его. А настоятеля этого монастыря называют Дорже Лама. Монастырь и Дорже Лама существуют несколько сотен лет, по крайней мере так говорят.

Доктор повернулся и посмотрел на Кристофера. Эффект от выпитого уже улетучился, в глазах появился какой-то тревожный блеск.

— И Цевонг был посланцем? — спросил Кристофер.

— Так говорилось в письме.

— Вы верите в это?

Кормак замялся.

— Я думаю, — заметил он, — что вам лучше посмотреть на то, что я хотел показать вам. Приходите утром. Тогда и поговорим. И я расскажу вам все, что знаю.

 

Глава 13

Кристофер проснулся утром с такой головной болью, какой у него никогда не было. Он принял еще несколько таблеток из тех, что оставил Кормак, но особой пользы они не принесли. Где-то на улице снова запела девушка. Она пела ту же самую песню, словно не знала никакой другой; но этим утром ее голос был для Кристофера как ржавая бритва, и он мысленно обругал ее, когда одевался.

Он побрился, дважды порезавшись, и причесался, но чувствовал себя неопрятным: к некоторым участкам головы притронуться расческой было невозможно. Он задержался внизу, чтобы выпить чашку черного чая и съесть несколько чапати с маслом. Мальчик, Лхатен, как-то странно посмотрел на него, но ничего не сказал. Гостиница была практически пуста — караванщики ушли рано утром, как и собирались, но в то время Кристофер спал беспокойным сном и не слышал, как они уходили. Без них сразу стало тихо.

Когда Кристофер выходил, к нему подошел явно обеспокоенный Лхатен.

— С вами все в порядке, сахиб? Доктор-сахиб сказал, что прошлой ночью с вами произошел несчастный случай. Он сказал, что вы упали с лестницы.

Кристофер кивнул.

— Да, — подтвердил он, — так и было. Я упал с лестницы. Сегодня вечером я буду более осторожен.

Лхатен выглядел озабоченным.

— Да, сахиб, вы должны быть осторожны. Позовите меня, когда вернетесь вечером. Я не буду спать.

Кристофер почувствовал, что мальчик знал или предполагал, что случилось на самом деле.

— Спасибо, Лхатен, я запомню это.

На лице Лхатена засияла улыбка, и он исчез, растворившись где-то на кухне. Кристофер услышал визгливый голос хозяйки.

На улице сияло солнце, воздух пахнул чистотой и свежестью. Наверное, мир все же чистый, подумал Кристофер; наверное, мы носим грязь в нас самих.

Слева он услышал голос загадочной девушки, поющей свою песню. Он повернулся и увидел ее: она сидела на земле спиной к нему. Длинные черные волосы плавно спадали на плечи, закрывая спину. Она плавно качала головой в такт песне. Он видел, что, напевая, она выполняет какую-то работу.

Однажды флейта повелителя тьмы

Снова запоет в лесу.

Что-то подтолкнуло Уайлэма к ней. Ему хотелось увидеть ее лицо, ее поющий рот, движение ее пальцев. Аккуратно, чтобы не испугать ее, он прошел мимо и, остановившись в нескольких шагах, повернулся.

Она не видела, что он смотрит на нее. Все ее внимание было приковано к тому, что лежало перед ней. Она продолжала петь, словно ангел, которого ничто не может отвлечь от пения. Но лицо ее было отталкивающе уродливым, а бесформенные ноги напоминали кривые палки. Один глаз был закрыт швами, левую щеку уродовали длинные шрамы. Кожа была воспаленной и потрескавшейся — и на лице, и на руках, и на ногах. Но куда больше Кристофера испугало то, что она делала.

Он решил, что это собака, хотя и не был в этом уверен. Она с отвратительной медлительностью разделывала это нечто тупым и ржавым ножом. Прохожие отводили взгляды, обходя стороной и девушку, и ее мясо, но Кристофер застыл, как в трансе, не в силах оторвать от нее взгляд. Она мягко напевала в ходе работы, и Кристофер понял, что она поет для мертвого животного, лежащего перед ней. Ее пальцы и длинные рукава платья были покрыты кровью. Отвернувшись, он пошел вниз по узкой, забитой людьми улочке. Позади него голос безумной девушки поднимался и опускался, напевая бесконечную молитву, обращенную к животному. Он вспомнил собак, которых слышал на ночной улице, вспомнил их разрывающие мрак голоса.

Он направился к госпиталю по улицам, забитым людьми и животными. Слепой попрошайка снова сидел на своем месте на базаре, тихо бормоча молитвы. Кристофер быстро прошел мимо, игнорируя его вопли. Справа из переулка вышла на главную улицу группка поющих людей. Это были боулы, члены секты бродяг, ищущих Бога вне ритуалов и церемоний организованной религии. В руках у них были самые простые музыкальные инструменты, и они играли и пели на ходу. Когда они поравнялись с ним, Кристофер внезапно узнал песню, которую они исполняли, — это была та же самая песня, которую несколько минут назад он слышал в исполнении девушки.

Он почувствовал, что его окружает зло, ощутил себя в самом центре кошмара и побежал, а голоса поющих все раздавались в его ушах, как и тихий голос девушки, незабываемый и холодный.

Госпиталь находился по соседству с бесплатной больницей для бедняков, в одном здании. Это было маленькое заведение, всего на двадцать восемь коек, но аккуратное и в хорошем состоянии. Когда Кристофер вошел внутрь, небольшой холл, выкрашенный белой краской, был пуст. На стене висела лакированная мемориальная табличка, повешенная здесь в честь открытия госпиталя и посвященная его славе христианского Бога. Рядом стояла двухуровневая медицинская каталка с различными инструментами. В белой эмалированной раковине забрызганный кровью бинт бросал вызов окружающей его стерильности. Со стены, прямо над каталкой, улыбался нарядный как с иголочки светловолосый Иисус, окруженный толпами смеющихся детей с сияющими лицами, ни один из которых даже отдаленно не напоминал индийца.

— Кой хай,— громко позвал Кристофер, и голос его повторило эхо. До него донесся запах эфира. Где-то кто-то позвал на помощь и снова замолчал. Кто-то сухо и мучительно закашлялся, потом кашель перешел в рвоту. Металл звякнул о металл.

Откуда-то появился пеон. Он был одет в накрахмаленную белую униформу с туго повязанным пугари с эмблемой госпиталя.

— Вы звали, сахиб?

— Да, — ответил Кристофер. — Я бы хотел увидеть доктора Кормака, он ждет меня. Он сказал, что я смогу его найти в его бунгало. Вы не покажете мне, как туда пройти?

— Когда выйдете из центрального входа, сахиб, поверните налево. Вы увидите несколько гималайских кедров. Это ворота. Идите по дорожке до третьего бунгало. Я буду счастлив проводить вас, сахиб.

Разумеется, он имел в виду, что будет счастлив проследить за Кристофером.

— Нет, спасибо. Я сам найду дорогу.

Кристофер снова вышел на солнце, даже не останавливаясь, чтобы проверить, не идет ли кто-нибудь за ним. Доме подметал гравиевую дорожку перед зданием: он шел по дорожке, а длинная метла двигалась взад и вперед, взад и вперед, и возникало ощущение, что он подметает эту дорожку всю свою жизнь. Он поднял глаза, когда Кристофер выходил из здания, и тут же отвел взгляд, так как сахиб мог счесть его нечистым.

За госпиталем находилась аккуратно подстриженная лужайка, а затем он увидел кедры, чьи широкие ветви почти касались земли. На воротах была небольшая табличка; ярко-черная надпись на белой доске гласила: «Местному медперсоналу вход воспрещен». Кристофер открыл задвижку и вошел.

Он увидел шесть бунгало, уютно прилепившихся друг к другу под сенью еще одного ряда кипарисов. Дорожка к бунгало Кормака была с обеих сторон уставлена горшками с хризантемами, в основном красными и розовыми. Было видно, что их недавно поливали, должно быть, садовник был где-то неподалеку — Кристофер сомневался, что Кормак заставляет ухаживать за цветами своих помощников.

Он трижды постучал в дверь. Ответа не было. Наверное, вчера Кормак выпил слишком много виски. Кристофер постучал еще раз, громче, чем раньше. Никто не вышел. Это было странно. У него сложилось впечатление, что Кормак вряд ли ведет собственное хозяйство, а значит, у него должен был быть слуга или даже двое слуг.

Дверь была незаперта. Кристофер шагнул за порог и прикрыл за собой дверь. Он стоял в выкрашенном в кремовый цвет маленьком вестибюле. От пола до потолка на стенах висели стеклянные ящики с сотнями и тысячами ярко раскрашенных бабочек. Ими славился находящийся неподалеку Сикким, рай, наполненный шелестом дурманящих ярких крыльев. Здесь, в маленьком холле бунгало Кормака, они были тихими и молчаливыми, и казалось, что они все еще живы, просто спят после дозы хлороформа. Ярко-алые полосы на фиолетовых крыльях казались ранами.

Он позвал Кормака по имени, но голос его, отразившийся безжизненным эхом от стен пустого коридора, был проглочен тишиной.

Он открыл вторую дверь. За ней была гостиная. Ее заливал бледный свет, оставлявший на мебели расплывчатые пятна. Несколько плетенных стульев, маленький столик, рабочий стол — взятая напрокат мебель из дешевого магазина в Дарджилинге, стоящая несколько рупий в год. Выцветшая льняная скатерть из Белфаста, фотографии с товарищами по школе и университету, весло с именами давно забытой «восьмерки», черно-золотой, украшенный орнаментом регбийный кубок, покрывшийся пылью, несколько учебников по медицине на неловко сколоченных полках.

Как бабочки в прихожей, фрагменты прошлого Мартина Кормака висели на стенах так, словно их тоже только что вытащили за тонкие обмякшие крылья из емкости с хлороформом. Или, возможно, именно это и был хлороформ: эта комната, это бунгало, госпиталь, Калимпонг. Прозрачная бутылка с концентрическими кругами, сквозь стенки которой умирающий человек смотрит на звезды.

Он не отметил, когда впервые услышал жужжание. Конечно, этот звук раздавался, еще когда он только вошел в комнату, но был настолько тихим, что Кристофер не сразу услышал его. На мгновение он застыл и прислушался. Это был глубокий, яростный звук, напоминавший звук крыльев огромных насекомых в раскаленном летнем небе, напоминавший жужжание больших мух над бойней, привлеченных запахом свежей и не очень свежей крови. Но сейчас была зима: никаких мух не должно было быть.

Звук доносился из-за двери, расположенной в дальнем углу гостиной. Дверь была полуоткрыта, но с того места, где он стоял, Кристофер не видел саму комнату. Он еще раз позвал Кормака, почти напуганный звуком собственного голоса.

— Кормак, вы здесь? Есть здесь кто-нибудь?

Ответом было жужжание. Жужжание и запах, казавшийся знакомым, но он был настолько слаб, что Кристофер не мог определить, что это.

Он осторожно подошел к двери. Узкие лучи света пробивались сквозь щели ставней. В золотом свете плясали пылинки. Кристофер почувствовал, как сердце его застыло в груди. Он ощутил приток крови в венах, ее сильные удары в и без того больной голове. Комната была полна мух. Целый рой горячих, жужжащих мух, колышущийся и сверкающий в перемещающихся золотых лучах. Мрачные батальоны мух волнами накатывались друг на друга: черные и яростные, они кружили по комнате и устремлялись вниз, поблескивая крыльями. Он почувствовал тошноту — он наконец узнал запах. Он хотел убежать, но ноги сами несли к двери. Была зима: никаких мух не должно было быть.

Он вошел в комнату, прикрывая лицо руками, полуослепленный плотной массой мух, кружившихся в темноте и узких солнечных лучах. На одной стене комнаты висели огромные прозрачные белые занавески, обрамлявшие ставни; они поднимались и колыхались от слабых дуновений ветерка, и черные тела усыпавших их мух казались грубыми на тонкой ткани. Над его головой мухи образовали толстый ковер, облепив свисающий с потолка пунках. Весь пол был покрыт уже мертвыми мухами, и каждый его шаг оставлял на половицах багровые пятна.

Постель тоже была усыпана мухами, и создавалось впечатление, словно в ней движется что-то живое, пытающееся принять какую-то форму в полумраке комнаты. Стараясь не приближаться к кровати, Кристофер подошел к окну и потянул за шнуры, поднимающие ставни. Он поднял их не полностью, но достаточно для того, чтобы в комнату проникло больше света. Затем он заставил себя повернуться и посмотреть на кровать.

Это действительно был Кормак. Большая часть мух сидела на его теле, там, где была кровь. И ему хватило одного взгляда, чтобы опознать лежавшего. Кто-то перерезал спящему Кормаку горло от уха до уха. На подушке Кристофер заметил скальпель, которым пользовался убийца, яркий, сверкающий, покрытый кровью. Судя по всему, последняя агония была непродолжительной. Одна рука была вывернута так, словно тянулась к перерезанному горлу, пальцы были бледными, скрюченными, обескровленными. Кормак умер рано утром, возможно, через час или два после того, как заснул. Кровь свернулась и засохла, конечности начали коченеть.

Кристофер отвернулся от кровати и покрывавшего ее узора из крови и мух. Он открыл окно и жадно вдохнул свежий, чистый воздух. Позади него жужжание мух эхом отдавалось в маленькой душной комнате. Его затошнило, словно организм хотел избавиться от этого липкого приторного запаха.

Он резко повернулся и вышел из комнаты, не глядя на кровать. Войдя в гостиную, он увидел то, чего не заметил раньше: кто-то покопался в столе Кормака. Он подошел к столу. Ящики были выдвинуты, дверцы открыты. На поверхности стола была навалена кипа бумаг: письма, счета, доклады, беспорядочно сваленные в кучу. Бумаги лежали и на полу, смятые чьими-то ногами. Он подобрал большую голубую папку и положил ее на стол. На первой странице большими черными буквами было написано название: «Домашние мухи Калимпонга: статистический обзор темпов размножения в неволе». Стало ясно, откуда взялись мухи: Кормак проводил эксперимент, а его убийца, должно быть, разбил ящики с мухами и выпустил их на волю. Их бессмысленное жужжание все еще доносилось из спальни. Они умирали, замерзшие, ослепшие, пресытившиеся кровью.

Он внимательно просмотрел бумаги, но не нашел ничего интересного. Тот, кто убил Кормака, забрал то, за чем пришел. Серебряный крест, который, по словам доктора, он нашел у Цевонга, тоже отсутствовал. Неужели и его забрал убийца? Затем Кристофер вспомнил слова Кормака: «Он все еще спрятан в моем столе». По-видимому, где-то был потайной ящик.

Кристофер довольно быстро нашел его. Простой рычаг, спрятанный в задней части одной из ниш, приводил в действие пружину, открывавшую еще один ящик почти под самой крышкой стола. Он вытащил из него пакет из плотной коричневой бумаги. Внутри было несколько фотографий, в общей сложности штук двадцать. Большинство из них было сколото скрепкой по две. На них были девочки из приюта — сверху лежала фотография каждой девочки в серой униформе Нокс Хоумз, которую Кристофер запомнил с предыдущего вечера, а вторая фотография показывала ту же девочку, но уже в сари, с украшениями и наложенной косметикой. Казалось, что все верхние фотографии были сняты одной камерой и на одном фоне, а нижние различались по размеру и качеству и снимались в разных местах.

Было также несколько непарных фотографий мальчиков, одетых, по предположению Кристофера, в униформу приюта. В самом низу лежало еще две скрепленных фотографии девочки. На верхней она была, как и другие, в серой униформе. Но когда Кристофер увидел вторую фотографию, он судорожно глотнул воздух, и у него закружилась голова. Жужжание пирующих мух перемешалось и слилось с ревом крови, прилившей к голове. Он постарался успокоиться.

На второй фотографии была та самая девушка с улицы, девушка, чьи окровавленные пальцы Кристофер видел менее часа тому назад. Она смотрела прямо в камеру, но казалось, что взгляд ее устремлен куда-то вдаль. Это была та же девушка, что и на верхней фотографии. Та же, но не та же. На первой фотографии она была абсолютно нормальной, даже хорошенькой. Она не была так обезображена, когда жила в Нокс Хоумз.

На обратной стороне каждой второй фотографии кто-то, скорее всего Кормак, написал карандашом несколько слов: имя, название города или местности, и, в некоторых случаях, дату. «Джилл, Джайпурхат, 10.2.15», «Хилари, Сахибгандж, 9.5.13». На оборотной стороне фотографий мальчиков название местности было одно и то же, и после него во всех случаях стоял вопросительный знак: «Симон, Дорже-Ла? 1916», «Мэттью, Дорже-Ла? 1918», «Гордон, Дорже-Ла? 1919». Дорже-Ла: не этим ли монастырем руководил человек, пославший сюда Цевонга, таинственный До-рже Лама?

Кристофер завернул фотографии в бумагу и засунул в карман пиджака. Его сердце все еще билось учащенно. Это напоминало кошмар, в котором его преследовал сначала голос, а потом и лицо безумной девушки. Имели ли эти фотографии отношение к тому, о чем говорил Кормак вчера вечером? Не их ли собирался показать ему доктор? Одно было ясно: кто бы там ни убил доктора, он даже не догадывался, что что-то спрятано в столе.

Он снова засунул руку в потайной ящик, как можно глубже. Его пальцы коснулись чего-то холодного и твердого. Они нащупали прикрепленную к чему-то тонкую цепочку. А потом — серебряный крест. Кристофер аккуратно вытащил его из ящика. Мухи жужжали все громче, и он начал чувствовать страх.

Это был обычный крест с пригвожденной к нему фигуркой Иисуса. И дерево, и плоть превратились в серебро. Что-то было такое в этом кресте, от чего у Кристофера зашевелились волосы. Это было настолько невероятно, что поначалу он даже ничего не заметил. Он узнал крест. И в этом не было ничего удивительного: он видел его много раз. Ребенком он часто держал его в руках. Он перевернул его и увидел буквы, врезанные в серебро рядом с пробой — «А. В. У», инициалы его отца. Артур Винсент Уайлэм. Это был крест его отца, единственная часть наследства, не присланная в Англию вместе с медалями и запонками. Из ног и рук крошечного Христа торчали миниатюрные шляпки гвоздей. Будучи ребенком, Кристофер часто гладил их с удивлением. Сейчас его ладонь крепко сжала крест, и острые края врезались в плоть — между пальцев побежала узкая полоска, крови.

Он слышал жужжание мух, лихорадочно бормочущих в затемненной комнате, и рыканье собак, рыщущих в ночи по вонючим улицам в поисках отбросов, и голос девушки, доносящийся к нему из мрака. Его ковоточащие пальцы еще крепче стиснули крест, и он стоял посреди комнаты горько плачущий, заблудившийся, покинутый, не понимающий, кто он и где он.

 

Глава 14

Кристофер полностью утратил чувство времени. Он стоял в комнате, крепко сжимая крест и не видя ничего вокруг. Он оказался перед самим Везельвулом, повелителем мух, находившимся в маленькой комнатке, наполненной шумом крыльев. В голове его сменяли друг друга образы — отца, умирающего посреди снежной пурги, изуродованной девушки, поющей под его окном, людей, которых он убил и при смерти которых присутствовал.

Однако какая-то часть его мозга сохраняла ледяное спокойствие, он упорно размышлял о случившемся. Кто-то прошлой ночью подслушал его разговор с Кормаком — в этом он был убежден. Что привело к поспешному и грязному убийству доктора с целью навсегда похоронить то, что он знал, и не дать этому распространиться? Виновен в убийстве был Карпентер или кто-то близкий к Карпентеру. Кристофер больше не сомневался, что миссионер глубоко вляпался в то, что происходило в городе. А это означало, что он каким-то образом связан с похищением Уильяма. Он даже не осмеливался заглядывать глубже; но где-то в мозгу раздавался доносящийся из прошлого шепот отца, шепот, который он не мог разобрать.

Наконец он поднялся и аккуратно положил распятие во внутренний карман пиджака. Он еще покопался в бумагах, разбросанных на столе, но больше не нашел ничего, что относилось бы к Карпентеру, Тибету или фотографиям.

Пришло время уходить. Он точно знал, куда направится. На этот раз Джон Карпентер расскажет ему все, что знает, даже если придется вытягивать из него каждое слово при помощи грубой силы. Он встал из-за стола.

Кто-то громко постучал в дверь. Кристофер замер. Внезапно в прихожей раздались шаги.

— Доктор Кормак! С вами все в порядке? — Это был тот самый санитар, с которым он разговаривал в госпитале.

Мгновение спустя дверь в гостиную распахнулась и вошли трое: британский капитан полиции и два индийских констебля. Санитар остался в коридоре.

Капитан молча кивнул одному из констеблей, приказывая обыскать другие комнаты. Тот направился прямиком в спальню. Кристофер все еще слышал громкое жужжание мух. Через несколько секунд констебль вышел из спальни, и было очевидно, что ему, плохо. Он подошел к капитану, пробормотал несколько слов, и они вдвоем проследовали в спальню.

Когда капитан снова появился в гостиной, он был бледен. Это был молодой человек, видимо, только окончивший полицейскую академию, и это, наверное, было первым убийством, которое он видел. Не повезло, подумал Кристофер.

— Ваше имя? — потребовал капитан.

— Уайлэм. Майор Кристофер Уайлэм.

Слово «майор» несколько охладило пыл полицейского. Но он вытянулся в полный рост и обратился к Кристоферу на очень официальном языке, предписанном правилами.

— Майор Кристофер Уайлэм, мой долг заключается в том, чтобы арестовать вас за убийство доктора Мартина Кормака. Я должен проинформировать вас, что сейчас вы будете взяты мной под стражу и в свое время предстанете перед главным судьей округа Калимпонг для допроса, после чего, возможно, предстанете перед судом. Я также должен предупредить вас: все, что вы сейчас скажете, может быть записано и позднее использовано в качестве доказательства вашей вины.

Он кивнул констеблю, обнаружившему тело. Тот отстегнул от пояса наручники и сделал шаг в сторону Кристофера. Теперь, когда с формальностями было покончено, полицейский чувствовал себя более уютно.

— Пожалуйста, вытяните перед собой руки, — сказал он.

Кристофер повиновался. Полицейский подошел ближе, готовясь защелкнуть первый браслет на правом запястье Кристофера. В эту же секунду Уайлэм резко развернулся, захватив руку полицейского и надавив ему второй рукой на горло. Отыскать у него пистолет и выхватить его было секундным делом. Еще через мгновение пистолет оказался у виска полицейского.

— Эй, ты! — крикнул он санитару, съежившемуся в проходе. — Иди сюда! Быстро!

Европеец рванулся бы к двери и поднял тревогу. Но все санитары-индийцы страдали от двойной дозы авторитарности: их медицинское начальство возглавлялось представителями высшей расы. Санитар шагнул в гостиную.

— Бросьте пистолеты на пол, потом положите руки за голову, — скомандовал Кристофер двум оставшимся полицейским. — Спокойнее, спокойнее!

Они в точности выполнили его приказ. Он снова обратился к санитару:

— Иди в спальню. Принеси что-нибудь, чтобы связать этих людей: галстуки, куски простыни, что угодно. Шевелись!

Санитар кивнул и последовал в спальню. Судя по донесшимся звукам, его чуть не вырвало. Минуту спустя он появился в гостиной с простыней в руках.

— Рви ее на куски, — приказал Кристофер. — А затем свяжи их.

Руки санитара тряслись, и было похоже, что он находится на грани обморока. Но каким-то образом он заставил одеревеневшие пальцы повиноваться. Полисмены по приказу Кристофера сели на стулья с высокими прямыми спинками и были накрепко привязаны к ним. Все это время капитан пристально смотрел на Кристофера, словно запоминая его лицо.

— А теперь этого, — приказал Кристофер.

Санитар привязал к очередному стулу последнего полицейского.

— Пожалуйста, сахиб, — взмолился он, закончив работу. — Не связывайте меня. Я буду сидеть здесь так долго, как скажете. Я буду вести себя тихо. Ни во что не вмешиваться.

Кристофер проигнорировал его мольбы и привязал его к стулу, стоявшему у стола. А затем повернулся к капитану.

— Мне очень жаль, — произнес он.

— Вы будете еще больше сожалеть об этом, когда вас поймают. Вам не удастся сбежать, вы сами знаете. Лучше сдаться сейчас. Избавите себя от массы неприятностей. В том числе от увечий.

— Да, — согласился Кристофер. — Я бы с удовольствием последовал вашему совету. Но я не убивал Мартина Кормака и не могу терять время, доказывая это. Это дело вне компетенции полиции. Скажите вашим людям, чтобы они в него не лезли. Поговорите с кем-нибудь из департамента разведки. Попросите, чтобы вас соединили с Уинтерпоулом. Он объяснит. Он все объяснит.

Он повернулся и пошел к двери. За его спиной гостиная начала наполняться мухами.

 

Глава 15

У Нокс Хоумз были припаркованы две большие машины. Кристофер узнал марку «роллс-ройс силвер хост»: она была популярна среди индийских правителей. Очевидно, у Карпентера были посетители. Важные посетители.

Он увидел замешательство на лице открывшей ему дверь девушки: она явно не знала, что с ним делать. Кристофер больше не был персона нон грата — вчера вечером он ужинал с Карпентерами и был представлен собравшимся сиротам как человек, испытывающий страдания. Но что-то не позволяло ей немедленно впустить его. Кристофер разрешил ее дилемму, толкнув дверь и пройдя мимо нее. Не обращая внимания на ее протестующие возгласы, он прошел к кабинету Карпентера и распахнул дверь. В кабинете никого не было. Со стен глядели на него пустые глаза животных. Он закрыл дверь и направился в гостиную. И вошел, не потрудившись постучать.

Мойра Карпентер принимала посетителей: богатую индийскую матрону в домашней одежде жены мусульманина благородного происхождения и европейку в повседневном платье, судя по всему, старую деву, гувернантку, которая держала в руках чашку с чаем с утомленным видом особы, переживающей характерный для ее возраста и положения кризис. Когда Кристофер распахнул дверь и ворвался в комнату, гувернантка облила чаем свое дородное тело, а Мойра Карпентер чуть не обварила кота. Только бегума никак не отреагировала на его появление, словно ежедневно сталкивалась с такими ситуациями.

Кристофер заговорил первым.

— Где ваш муж, миссис Карпентер? — рявкнул он. Нервы его были на пределе.

— Мистер Уайлэм, я... — начала Мойра Карпентер, аккуратно ставя бело-голубой фарфоровый чайник на покрытый салфетками столик, стоявший около нее.

— Я хочу поговорить с ним. Где он?

— Знаете, это выходит за рамки приличия. — Миссис Карпентер быстро оправилась от шока. — Что вы имели в виду, ворвавшись сюда? Вы...

— Мартин Кормак мертв. Убит. Я думаю, что ваш муж кое-что знает об этом. Где он?

Мойра Карпентер почти приподнялась со своего места, когда Кристофер упомянул смерть Кормака. Казалось, что ее ноги подкосились, и она упала на стул. Румянец, который начал заливать ее лицо, мгновенно исчез, уступив место мертвенной бледности. Кристофер на секунду подумал, что она потеряет сознание, но через мгновение ее истинная сущность взяла верх. Кормак был прав: под кожей у нее была сталь — сталь высшего качества.

— Объясните, — произнесла она. Ее крепко сжатые губы были бледны. — Мартин Кормак мертв? Объясните.

— Я нашел его в бунгало меньше чем полчаса назад. В кровати. Кто-то перерезал ему горло. Это все, что я знаю.

— И вы думаете, что мой муж знает что-то, чего не знаете вы? Объясните.

— Я объясню это вашему мужу, миссис Карпентер, если вы будете так любезны и сообщите мне, где он находится.

Все это время две другие женщины молчали. Бледная гувернантка явно была в шоке и бессмысленно терла маленьким шелковым платком пятна чая, оставшиеся на коленях. Бегума невозмутимо взирала на происходящее, словно перерезание глоток, равно как и грубое врывание в комнату, были обычными явлениями в ее безмятежной жизни.

— Или вы объясните мне это, мистер Уайлэм, или вы вообще никому ничего не будете объяснять, — парировала Мойра Карпентер. Она все еще была бледна, но кровь, отхлынувшая от ее лица, наверняка прилила к какому-то другому месту.

— Мартин Кормак кое-что знал о вашем муже, что-то такое, что преподобный Карпентер предпочитал хранить в тайне. Утром я пошел к Кормаку, чтобы узнать, что именно. Я нашел его мертвым, а в его столе кто-то рылся. Вот вам и объяснение. Теперь вы скажете мне, где ваш муж?

— Преподобный Карпентер сейчас беседует с моим мужем. — Это был голос бегумы.

Она была полной женщиной, которой уже перевалило за сорок, очевидно, старшая жена, чья власть в гареме была достигнута не столько красотой, сколько умелой политикой. Кристофер подумал, что она наверняка не понаслышке знает, что такое внезапная, необъяснимая смерть.

— Я сожалею, — продолжала она, — но их нельзя беспокоить ни при каких обстоятельствах. Возможно, миссис Карпентер организует вам встречу со своим мужем сегодня днем. А сейчас будьте так добры покинуть этот дом.

— Кто же ваш муж, мадам? — требовательно вопросил Кристофер.

Он был не в том настроении, чтобы какая-то женщина, привозящая свою гувернантку на чашку чая в «роллс-ройсе», могла запугать его.

— Набоб из Хасанабада, — пояснила миссис Карпентер, словно соблюдающая какой-то непонятный пункт индийского этикета, который не позволяет бегуме произносить имя ее мужа. — И то, что говорит бегума, сущая правда — их нельзя беспокоить. Идите домой, мистер Уайлэм. Соберитесь с мыслями. Задумайтесь над тем, что вы говорите. И если после этого сочтете, что вам следует поговорить с моим мужем, приходите днем, как предложила бегума, и он с радостью примет вас. Хотите, я пошлю кого-нибудь в полицию, чтобы оповестить их о вашей ужасной находке?

Она с усилием пыталась превратить разыгравшуюся сцену в обычное событие. Гувернантка начала дышать с облегчением. Пятна чая в конце концов отстираются.

— Его горло было перерезано от уха до уха, — рявкнул Кристофер. — Скальпелем. Вы хотите, чтобы я показал вам? Почему нам всем не усесться в одну из этих сверкающих машин и не отправиться в госпиталь, чтобы вы увидели все своими глазами? Может взять с собой чай и сэндвичи. Только должен предупредить вас — там сейчас очень много мух.

Он почувствовал, что вот-вот сорвется, но это его не обеспокоило.

Две европейки явно побледнели после тирады Кристофера, а бегума осталась спокойной. В отличие от двух других женщин, ей приходилось видеть людей, чье горло было перерезано от уха до уха. Фраза о мухах заставила ее подумать, что незнакомец не в своем уме.

— Пожалуйста, немедленно уходите, — сказала она, — или я позову людей своего мужа, чтобы они вышвырнули вас отсюда. Они не будут деликатничать, и я не огорчусь, если вам сломают шею.

Кристофер выругался и вылетел из комнаты. Он уже потерял достаточно много времени.

* * *

Дом Карпентеров был отделен от собственного приюта двойными дверями. Проходя по коридору, он почувствовал озноб — свое помещение Карпентеры отапливали неплохо, и почувствовалась разница температур. Предыдущим вечером он составил очень смутное представление о плане приюта. Первый этаж, на котором он не задержался, состоял из зала для собраний, столовой, классных комнат и кухонь. На втором этаже справа от него были спальни и ванные девочек. Слева было крыло, где жили мальчики и где он уже был прошлым вечером.

Сначала он направился в крыло мальчиков. Открыв дверь, он оказался в длинном пустом коридоре. По обеим сторонам тянулись деревянные двери с застекленными окошками в верхней части. Заглянув в первое окошко, он увидел учителя у доски и первые два ряда парт. Сквозь стекло до него донеслись монотонные голоса мальчиков:

— Девятью семь — шестьдесят три; девятью восемь — семьдесят два; девятью девять — восемьдесят один; девятью...

Он пошел дальше, и голоса стихли. Коридор привел его в выложенный плиткой холл, где каждый шаг его отдавался эхом. За исключением классных комнат, где лишь унылое повторение монотонных фраз намекало на обитаемость, здание было наполнено странной, словно дышащей тишиной. Эта тишина произрастала из страданий и скуки, как сорняки произрастают из особых семян, плотных, запущенных, запретных. Он почувствовал, что замедлил шаг и движется на цыпочках, инстинктивно подстраиваясь под атмосферу этого места. Слева широкая лестница вела на следующий этаж. Он двинулся к ней — его беспричинно потянуло наверх.

Лестница вела в узкий коридор, наполненный запахами грубого мыла и накрахмаленного белья. Стены здесь были пустыми и белыми, без скидок на уязвимость и боль. Здесь сон был обязанностью, с заранее определенным временем и установленными правилами. Только сны избегали регламентации. Сны и кошмары.

Кристофер открыл дверь спальни. Это была длинная, заставленная кроватями комната, вроде той, в которой он спал, когда учился в Винчестере, только здесь было холоднее и безрадостнее. Кто-то оставил открытым окно. Холодный ветер рывками перемещался по комнате, ничуть не ослабев после долгого путешествия с гор.

Он ощутил, как в нем растет беспокойство. Порывы ветра заставляли двигаться бледные простыни. Маленькие кровати с железными сетками, белые стены, ряды безымянных сундучков одинакового цвета — все это напоминало ему больничную палату... или сумасшедший дом. «Какие кошмары посещали сны воспитанников Нокс Хоумз, спящих в своих узких кроватях зимней ночью? — подумал он. — Темные боги... или преподобный и миссис Карпентер с их медленными улыбками и успокаивающими словами из Библии?»

За следующей дверью была ванная. Вода из крана капала на белую эмаль. Влажные полотенца безвольно повисли на деревянных вешалках. Бледный свет рисовал на плитке решетки.

В конце коридора находилась маленькая деревянная дверь с табличкой «Палата для больных». Кристофер тихо постучал, ответа не было. Он взялся за ручку. Дверь была незаперта. Внутри была низкая кровать с тугими складками простыней, а рядом с ней стоял эмалированный умывальник, прикрытый полотенцем. Даже здесь не было никакого снисхождения. Он вспомнил, как Мойра Карпентер пыталась объяснить ему, что болезнь является символом греха и что за больными надо ухаживать, но не нянчиться с ними. Нянчиться с больным было равноценно потворствованию грехам.

Он уже собирался уходить, как вдруг что-то привлекло его внимание. У стены, прямо напротив кровати, стоял небольшой шкаф. Казалось, его недавно передвигали буквально на полметра дальше от двери, и на стене осталось заметное невыцветшее пятно краски. Кристофер не мог понять, зачем кому-то понадобилось двигать шкаф: теперь он стоял очень неудобно, слишком близко к раковине, и полностью распахнуть дверцы было невозможно.

Он открыл дверцу и заглянул внутрь. Просто стопка аккуратно сложенных простыней. В нижней части шкафа были два ящика. Кристофер по очереди выдвинул их, но нашел только полотенца и самые простые лекарства. Возможно, что-то было не в порядке со стеной за шкафом. Он протиснулся между шкафом и умывальником и напряг мышцы. Шкаф был тяжелым, но легко двигался по гладкому полу.

Ему пришлось отойти, чтобы в свете, падающем от окна, иметь возможность рассмотреть стену. Все было настолько незаметно, что он бы никогда ничего не нашел, если бы его внимание не привлек бессмысленно сдвинутый шкаф. Кто-то выцарапал на задней стенке шкафа две буквы, используя ноготь, или, скорее всего, перочинный нож. Он уже видел эти буквы, и ему не надо было объяснять, что они означали и кто их написал: два перекрещенных "у": Уильям Уайлэм. Он изобрел для сына эту монограмму два месяца назад. Сомнений больше не было. Уильям здесь был.

 

Глава 16

Он бегом преодолел расстояние до входа в здание. У подножия лестницы, ведущей в спальни девочек, стояли двое прекрасно одетых людей — очевидно, это были личные телохранители набоба. Когда он приблизился, один из них шагнул к нему и вытянул руку ладонью вверх.

— Очень извиняюсь, сахиб, но у меня есть инструкция не пускать вас дальше. Вас просили уйти. Я провожу вас до двери.

Кристофер был не в настроении спорить. Он достал из-за пояса револьвер, который забрал у полицейского в доме Кормака, и нацелил его в лоб телохранителя.

— Мы не идем ни к какой двери, — сказал он. — Идите сюда, — Кристофер указал пистолетом в направлении гостиной, — и прихватите с собой своего друга. Скажите ему, чтобы он пошевелился, или я снесу вам голову.

Спорить никто не стал. Телохранители приблизились к двери гостиной.

— Откройте дверь и заходите внутрь.

Они повиновались. В комнате три женщины пили чай, надкусывая кусочки кекса с тмином. На этот раз гувернантка уронила чашку с блюдцем на пол. Бегума оторвала взгляд от тарелки, увидела, что происходит, и наградила Кристофера взглядом, который, наверное, был равноценен смертному приговору в Хасанабаде. Мойра Карпентер выглядела как живое воплощение антипода христианской благотворительности.

Кристофер вошел в комнату только затем, чтобы вынуть ключ из замка. Потом он снова закрыл дверь и запер ее, положив ключ в карман брюк. Он задумался, успели ли они предупредить Карпентера.

Поднявшись наверх, он обошел все комнаты. Все они были холодными и пустыми. Где-то хлопнула дверь. Вдалеке зашелестели голоса, а потом снова наступила тишина. В конце коридора был узкий лестничный пролет, который вел на чердак. Кристофер вспомнил, что Цевонг покончил с собой именно на чердаке.

Ступеньки вели прямо к простой деревянной двери. Кристофер медленно поднимался по лестнице, терпеливо останавливаясь на каждой ступени и напрягая слух в ожидании какого-нибудь звука. Его сердце быстро колотилось. Ему показалось, что из-за двери доносятся голоса, но звук растаял, и он не мог быть уверен в том, что вообще что-то слышал. И все же ему казалось, что за тишиной что-то скрывается.

За дверью был узкий, обшитый деревянными панелями коридор, темный туннель, освещенный единственной лампочкой. В конце прохода была вторая дверь, точно такая же, как и первая. Он осторожно приблизился, чувствуя, как давят на него с обеих сторон темные стены. Скрипнула половица, и он застыл и оставался неподвижным чуть ли не целую вечность.

Из-за двери доносился скрип, равномерный и ритмичный звук, приглушенный и неопределенный. Затем короткая пауза. Скрип-скрип. Снова пауза. Скрип-скрип. Пауза. И так снова и снова.

На высоте собственных глаз Кристофер заметил врезанный в дверь ставень, сантиметров пятнадцать в длину и семь в высоту, открывающийся при помощи находящейся рядом кнопки. Это напомнило Кристоферу тюремные глазки в дверях камер. Он подумал, что за дверью, скорее всего, находится палата для больных девочек, место, где можно изолировать лихорадку и утешить сердечную боль. Наверное, здесь содержался Цевонг.

Скрип-скрип. Звук стал громче.

Кристофер нажал на кнопку, и ставень отодвинулся. Перед ним было небольшое застекленное оконце, через которое он мог видеть часть комнаты. Пол и стены были расцвечены пятнами света и пыли. Солнечный свет пробивался через матовое стекло, освещая маленькую комнатку. Кристофер подошел ближе и приложил глаз к отверстию.

Прямо напротив него, повернувшись к нему спиной, сидел, согнувшись, Джон Карпентер, обращенный лицом к камину. В одной руке он держал длинную кочергу, водя ею по каминной решетке. Кочерга и производила те скрипящие звуки, которые слышал Кристофер. Казалось, что огонь был разведен достаточно давно: среди золы дымилось несколько серых углей. То здесь, то там из пепла поднимались языки огня, но груз придавившего их серого пепла был слишком велик, и они угасали, уходя в небытие. Карпентер водил кочергой по углям, время от времени выпуская на волю одинокий огонек, который на мгновение вздымался над пеплом и снова исчезал.

Однако вовсе не Карпентер привлек внимание Кристофера. Карпентер был здесь не главным, а на первый план выступало то, что происходило в центре комнаты. Там стояли двое, мужчина и женщина, живая картина, освещенная безжалостным солнечным светом. Мужчина был индийцем, но на нем был костюм от Сэвил Роу и он опирался на трость с серебряным набалдашником. Ему было лет пятьдесят, он был маленького роста, круглый и мягкий. Лицо его выглядело так, словно кто-то тщательно отполировал его, — как старая ложка в антикварном магазине, сияющая, приятная на вид, полная причудливых теней. Глаза его были прикованы к девушке, взгляд был тяжелым, пристальным и неотрывным.

Девушка была обнажена. Белый балахон лежал на полу у ее ног там, где она сбросила его. Длинные черные волосы падали на плечи и аккуратно касались сосков маленькой затененной груди. Ей было пятнадцать или шестнадцать лет. Глаза ее были закрыты, словно она старалась хотя бы мысленно ускользнуть из комнаты, но связанный с Карпентером кошмар полностью поглотил ее: приторный, плотный, неотвратимый.

Мужчина вытянул руку и аккуратно дотронулся до нее, коснувшись пальцами ее кожи, проведя по мягкому пушку на руках. Затем он заставил ее повернуться. Снова и снова он заставлял ее поворачиваться, держа за руку, словно танцовщицу, механическую танцовщицу, крутящуюся под старую мелодию на крышке музыкальной шкатулки. Он то заставлял ее поднимать над головой руки, потом снова опускать их, наблюдая, как колышется ее грудь, любовался гладкой линией горла, когда она запрокидывала голову. Все это происходило беззвучно, если не считать скрипа кочерги Карпентера. Наконец и этот звук прекратился и наступила тишина. Обнаженная девушка поворачивалась вокруг себя под музыку, слышную ей одной, потерявшись в изумительно симметричных садах, из которых не было выхода. Она была танцовщицей, находящейся на самом острие танца, одинокая, молчаливо кружащаяся, словно во сне.

Кристофер открыл дверь. Никто не заметил, как он вошел. Карпентер был погружен в созерцание углей в камине, внимание набоба было приковано к девушке, а девушка находилась в состоянии транса. Он долгое время стоял и наблюдал за ними, ожидая, когда завершится этот ритуал. Первым среагировал набоб, заметив его краем глаза. Он повернулся с выражением удивления и ярости на лице.

— Это что такое?! Что вы имели в виду, ворвавшись сюда таким образом? Что вы, черт возьми, себе позволяете? Клянусь Богом, я прикажу выпороть вас, если вы немедленно не уйдете!

Набоб в свое время учился в Итоне и Оксфорде, чтобы стать восточным джентльменом. В Итоне он научился английским манерам, в Оксфорде научился грести. И он научил сам себя, как вести себя со всеми, кто не является набобом или вице-королем.

— Я бы хотел поговорить с преподобным Карпентером, — ответил Кристофер. — Вас это не касается, так что вы просто можете убраться отсюда. Пока я вас не вышвырнул.

— Вы знаете, с кем разговариваете? Я могу приказать выпороть вас кнутом за такое оскорбление!

— В вашем положении лучше не спорить, — отрезал Кристофер. Он навел револьвер на набоба. — К тому же у меня нет времени. Если вы вынудите меня к этому, я вас застрелю. Решение остается за вами.

Набоб зашипел и взмахнул тростью, словно собираясь ударить Кристофера, но он был не настолько глуп, чтобы сделать это. Продолжая протестовать, он направился к двери. И прежде чем выйти, повернулся к Кристоферу.

— Мои парни внизу поставят вас на место. Когда они закончат разбираться с вами, вы будете очень сожалеть о том, что вообще появились на свет. Клянусь Богом, я позабочусь об этом!

Кристофер захлопнул дверь прямо перед его лицом. Он посмотрел на Карпентера, который продолжал сидеть перед огнем, затем подобрал с пола балахон девушки. Она стояла, не шелохнувшись, и смотрела на него, ожидая, что произойдет дальше.

— Оденься, — сказал он, протягивая ей балахон.

Она взяла свою одежду, но продолжала неподвижно стоять, словно не зная, что ей делать.

— Оденься, — повторил Кристофер.

Она оставалась неподвижной, и тогда он надел на нее балахон, помогая ей просунуть руки в рукава.

— Тебе придется уйти отсюда, — сказал он. — Уходи отсюда прочь. Ты не должна здесь оставаться, понимаешь?

Она непонимающе смотрела на него. Он должен был все объяснить ей.

— Здесь тебе будет только хуже, — настаивал он. — Ты должна покинуть это место.

Словно не слыша его слов, она снова начала кружиться, как делала это раньше, поднимая и опуская руки. Кристофер схватил ее за руки и хлестнул ладонью по лицу, пытаясь привести в чувство.

— Ты что, не понимаешь? — крикнул он. — Тебе здесь не место. Ты должна уйти!

— Уйти? — спросила она дрожащим голосом. — Куда я могу уйти? Здесь мой дом. Больше мне идти некуда. Некуда.

— Неважно, куда ты пойдешь, — продолжал он. — Главное, чтобы ты ушла отсюда.

Она посмотрела на него пустыми глазами.

— Важно, — произнесла она почти неслышно.

— Оставьте ее, Уайлэм. Она все понимает лучше, чем вы когда-либо поймете.

Карпентер встал со своего места перед камином. Он подошел к девушке и одной рукой обнял ее за плечи. Они вместе пошли к двери, миссионер и его подопечная, он что-то говорил ей тихим голосом, но Кристофер не услышал.

Карпентер открыл дверь, сказал что-то напоследок и выпустил ее из комнаты. Он посмотрел, как она пошла по узкому коридору, а затем закрыл дверь и повернулся к Кристоферу.

— Скажите мне, мистер Уайлэм, вы верите в Бога? — спросил он.

Вопрос показался Кристоферу странным и неуместным.

— Не понимаю, при чем здесь Бог, — ответил он. — Я уже говорил вам, что пришел сюда не для того, чтобы дискутировать о теологии.

— О, мистер Уайлэм, разве вы не видите? Все в конечном итоге сводится к теологии. Все возвращается к Богу. Разве может быть по-другому? Но если вы сами неверующий, вам сложно это понять.

— Я здесь не для того, чтобы что-то понять. Я здесь для того, чтобы найти своего сына. Он был в этом приюте. И возможно, что он все еще здесь.

Карпентер вернулся к своему месту у камина и снова сел. Он выглядел усталым и несчастным.

— Что заставляет вас думать, что он был здесь? — поинтересовался он.

— Я нашел его инициалы на стене за шкафом в палате для больных. Так что давайте прекратим играть в игры. Этим утром был убит Мартин Кормак, потому что у него была информация о вас и вашей деятельности. Пока у меня не будет доказательств обратного, я буду считать вас виновным в его смерти.

Миссионер был неподдельно шокирован.

— Кормак? Мертв? Что вы имеете в виду? Я ничего не знаю ни о каком убийстве.

Кристофер все объяснил. Кровь постепенно отхлынула от лица миссионера, выражение ужаса становилось все более отчетливым.

— Клянусь, что ничего не знаю об этом, — невнятно пробормотал он. — Клянусь вам. Да, я знаю о вашем сыне. Да, я знаю о монахе Цевонге. Но не об этом. Клянусь, что я здесь ни при чем. Вы должны поверить мне.

— Расскажите о моем сыне. Где он?

Карпентер отвернулся.

— Здесь его нет. Но вы правы: он здесь был. Но вот уже неделю его здесь нет.

— С кем он? Куда они увели его?

— Его забрал Мишиг, монгольский агент. Они ушли в Тибет. Думаю, что он планировал пройти через перевал Себу-Ла.

— Куда они направляются?

Карпентер покачал головой. Он посмотрел прямо в глаза Кристофера.

— Я не знаю, — ответил он. — Все, что я знаю, это то, что они направлялись в Тибет.

— В монастырь Дорже-Ла? Это их место назначения?

Миссионер казался взволнованным. Он яростно затряс головой.

— Я не знаю, о чем вы говорите. Я никогда не слышал о Дорже-Ла.

— Вы отправили туда несколько своих воспитанников. Не девочек, только мальчиков. И монах Цевонг пришел именно оттуда, не так ли? Его прислал сюда Дорже Лама.

Карпентер глубоко вздохнул. Его трясло.

— Вы много знаете, мистер Уайлэм. Кто вы? Что вам нужно? Почему вашему сыну придается такое большое значение?

— Я думал, что вы мне об этом расскажете.

— Я только держал его здесь, пока они не подготовились к путешествию. Мишиг мне ничего не говорил. И Цевонг мне ничего не говорил. Вы должны поверить мне!

— Где находится Дорже-Ла?

— Я не знаю!

— Кто такой Дорже Лама?

— Настоятель Дорже-Ла! Клянусь, это все, что я знаю.

Кристофер задумался. Что же все-таки знал Карпентер? Что он готов был сделать, кого был готов продать за незначительную помощь, незначительное финансирование?

— И вы ничего не знаете о смерти Мартина Кормака?

— Ничего! Клянусь вам.

— Они заплатили вам?

— Заплатили мне?

— За то, чтобы вы держали здесь Уильяма. Чтобы передать его Мишигу.

Миссионер покачал головой.

— Не деньгами. Обещаниями. Обещаниями поддержки. Послушайте, вы должны мыслить более широко. Мне надо выполнить важное дело, богоугодное дело. Есть души, которые надо спасти. Вы понимаете это? Они отправляются в ад, все эти миллионы людей, и у них нет Спасителя, который бы искупил их грехи. Я могу спасти их, я могу дать им рай. Разве вы не видите? Бог использует нас: вас, меня, моих сирот, вашего сына. Все мы лишь инструменты в его руках. Пути его неисповедимы. Если вы не понимаете этого, вы ничего не понимаете. То, что я делаю, я делаю во имя него, во имя его дела.

Кристофер протянул руку и схватил его. Подняв со стула, поставил на ноги.

— Вы продаете маленьких девочек во имя Господа? Вы продаете мальчиков, чтобы обратить язычников?

— Вы не понимаете!..

Кристофер оттолкнул его, и он плюхнулся обратно на стул.

— Они причинили ему вред? Молю Бога, чтобы они не причинили ему вреда. Ради вашего блага.

Шотландец яростно замотал головой в знак протеста.

— Нет! Он в безопасности, с ним все в порядке. Клянусь! Они не причинили ему вреда. Они не причинят ему вреда. Он им для чего-то нужен. Он нужен им живым и здоровым. Он важен для них. Поверьте мне, он в безопасности.

Кристофер не мог заставить себя еще раз дотронуться до этого человека. Он ничего не мог ему сказать, ничего такого, что воскресило бы Мартина Кормака или хоть немного приблизило бы к нему Уильяма.

— Когда у вас будет миссия в Лхасе, — произнес Кристофер, — помните, чего это стоило. Думайте об этом каждый день. Каждый раз, когда вы услышите доносящийся из соборов трубный глас, заглушающий ваши молитвы. И спрашивайте себя, стоило ли оно этого. Спрашивайте себя, стоит ли Бог столь многого.

Он открыл дверь и медленно вышел. Дверь тихо защелкнулась за ним.

Карпентер посмотрел на затухающий огонь: никакого феникса, ярких перьев, хлопанья внезапно появившихся крыльев — просто пепел, превращающийся в пыль. Он посмотрел наверх и увидел вбитый в потолок крюк. На солнце он казался позолоченным. У него все еще была веревка, которую использовал монах: он не отдал ее Кормаку. Она была в ящике в углу комнаты. Если встать на стул, то вполне можно было дотянуться до крюка.

 

Глава 17

У входа в гостиницу стоял полицейский. Он выглядел так, словно стоял там всегда, — как что-то привычное, что-то стабильное, не поддающееся влиянию уличной суеты. На нем была голубая полицейская униформа с темным пугари со значком подразделения. Огромные усы нависали над неулыбчивым ртом, окружая его. Он стоял по стойке смирно, как оловянный солдатик на игрушечном параде. Кристофер знал, что он ждет его. Ждет и планирует получить повышение за его арест. У него была толстая полицейская дубинка, и, судя по его виду, он умел обращаться с ней.

Кристофер аккуратно шагнул в тень на тротуаре. Запряженная быком тележка заслонила его от глаз полицейского. Он стал невидимкой. Кристофер подумал, что до этого момента был неуклюжим, как новичок. Пришло время вспомнить старые навыки. Глубоко дыша, он быстро оглядел всю улицу. Теперь ему надо было уходить из Калимпонга. Но он оставил свое снаряжение и деньги, которые надежно спрятал под половицей, в гостинице.

У гостиницы был задний вход. Проскользнув по лабиринту зловонных проходов, он незамеченным добрался до крошечного заваленного мусором дворика позади гостиницы. Как он и рассчитывал, полиция забыла выставить здесь пост. Он осторожно толкнул шаткую дверь. Она была незаперта. Он проскользнул внутрь, в темный коридор, в конце которого его манил наполненный пылью столб солнечного света. Он тихо закрыл дверь; спертый воздух гостиницы начал наполнять его легкие. Гостиница пропахла прогорклым маслом.

В гостинице было тихо, и ему удалось незамеченным добраться до своей комнаты. У двери тоже никого не было. Он вошел внутрь, отперев дверь примитивным металлическим ключом.

Человек, сидевший на стуле, не проявил ни удивления, ни радости по поводу появления Кристофера. Кристофер тихо закрыл дверь и положил ключ обратно в карман. Он увидел, что комната снова подверглась тщательному обыску, хотя и не думал, что это сделал его посетитель. На нем было одеяние тибетского монаха, но было очевидно, что это не простой послушник. Его одежда, манеры, глаза, губы свидетельствовали о том, что этот человек занимает немалый пост. Его лицо было сильно изуродовано оспой. Он уставился на Кристофера немигающим взглядом.

— Кто вы? — спросил Кристофер. — Что вам надо?

Монах пристально и изучающе оглядел Кристофера, и это далеко выходило за рамки простого любопытства. Его взгляд легко рассекал кожу и мышцы, исследуя живую плоть.

— Мне ничего не надо, — мягко ответил он на понятном, неестественно правильном английском. — Но вы находитесь в поисках чего-то. Мне интересно, что именно вам нужно.

— Если вам ничего не нужно, то что вы здесь делаете? — поинтересовался Кристофер.

Взгляд монаха нервировал его. Да и сам факт, что они находились в одной комнате, нервировал его.

— Чтобы предупредить вас, — очень спокойно ответил монах.

— Предупредить меня?

Ящерица на стене задвигалась, ища тень, чтобы спрятаться в ней.

— Вы задавали вопросы. Неделикатные вопросы. Неподобающие вопросы. Вопросы, ответы на которые вам непонятны. Вы священны, я не могу дотронуться до вас. Но один человек уже умер. Кровь его навсегда останется на моих руках. Вы понимаете? Она пойдет со мной в другой мир, а потом в еще другой. Вы для меня священны, но другие могут причинить вам вред. Я знаю, что вы меня не понимаете. И так для вас лучше. Но вот вам мой совет: оставьте все мысли о ламе, который умер здесь. Оставьте все мысли о своем сыне. Оставьте все мысли о мести. Уезжайте домой. Все другие пути для вас закрыты. Сейчас боги пока играют. Уезжайте до того, как они устанут от игр.

Что он имел в виду, сказав «вы для меня священны»? Кристофер вспомнил того худого, напавшего на его сына в Хексхэме. «Мне приказали не причинять вам вреда», — сказал он тогда.

— Вы хотите сказать, что убили Мартина Кормака? — Кристофер сделал шаг в сторону монаха. Тот оставался неподвижным.

— Вы не понимаете, — прошептал монах.

Кристофер подумал, что в любую минуту может услышать жужжание мух. Увидеть солнечный свет на белых скомканных простынях. Он почувствовал, что задыхается.

— Я понимаю, — крикнул он, заглушая жужжание.

Монах покачал головой.

— Вы ничего не понимаете, — прошептал он.

Кристофер сделал еще шаг, но что-то удерживало его, не давая наброситься на этого человека.

— Пожалуйста, — попросил монах. — Не пытайтесь причинить мне вред. Если вы попытаетесь, я буду вынужден остановить вас. А я не хочу, чтобы это было на моей совести. Сегодня я запятнал свою карму кровью. Но вы священны: не заставляйте меня дотрагиваться до вас.

В Кристофере нарастала немая ярость, но спокойствие монаха мешало ему наброситься на него. Монах встал.

— Я предупредил вас, — сказал он. — Уезжайте из Калимпонга. Возвращайтесь в Англию. Если вы предпочтете пойти дальше, я не могу отвечать за то, что может произойти с вами.

Он прошел мимо Кристофера к двери, коснувшись его краем своей одежды.

Кристофер так и не понял, что произошло. Он почувствовал, как одеяние монаха коснулось его руки. Он вспомнил прикосновение к противомоскитной сетке, висевшей над кроватью Кормака, и почувствовал прилив ярости. Спокойствие монаха больше не давило на него: он захотел ударить его, повалить и свершить акт возмездия. Он вытянул руку, чтобы схватить его и развернуть к себе, а возможно, сделать нечто более серьезное. Возможно, он хотел ударить его, — он не был уверен в этом.

Он почувствовал лишь прикосновение руки монаха к своей шее, мягкое прикосновение, лишенное эмоций, не причиняющее боли. Затем мир растворился, и он ощутил, что падает, безостановочно падает в темную, бесцветную пропасть, из которой нет возврата.

* * *

Ему казалось, что он окружен тишиной и что тишина мягко облепила его, как воск. Воск растаял, и он шел по пустым коридорам. По обеим сторонам были огромные классные комнаты, пустые и тихие; меловая пыль висела в длинных лучах солнца, как потревоженная цветочная пыльца. Он поднимался по лестницам, устремленным в бесконечность. Затем он оказался на лестничной площадке, перед ним был очередной коридор. Откуда-то доносилось жужжание. Он прошел через первую дверь и оказался в длинной белой спальне, погруженной в тишину. Потолок пересекали два ряда ввинченных в него ржавых крюков.

К каждому крюку была прикреплена веревка, на которой висело тело молодой девушки. Они все были в белых балахонах и висели спиной к нему, их длинные черные волосы казались сделанными из шелка. Он с ужасом наблюдал, как веревки начали вращаться вместе с телами. Комнату наполняло жужжание, но мух не было видно. Внезапно хлопнула входная дверь, и гулкое эхо разнеслось по всему зданию.

— Проснитесь, сахиб! Проснитесь!

Он с трудом пытался открыть слипшиеся глаза.

— Вам нельзя лежать здесь, сахиб! Пожалуйста, вставайте!

Он сделал последнее усилие, и глаза его легко раскрылись.

Монах ушел. Над ним согнулся Лхатен с озабоченным лицом. Сам он лежал на спине на полу своей комнаты.

— Монах сказал мне, что я найду вас здесь, сахиб. Что случилось?

Кристофер потряс головой, чтобы прийти в себя. Казалось, кто-то наполнил его голову хлопковой пряжей. Хлопковой пряжей и железными опилками.

— Я не знаю, — ответил он. — Давно я здесь нахожусь?

— Нет, сахиб. По крайней мере, я так не думаю.

— Лхатен, полиция все еще дежурит здесь?

— Один человек. Он сказал, что они ищут вас. Вы что-то сделали, сахиб?

Он снова покачал головой. Казалось, что наполнявшая его голову хлопковая пряжа превратилась в цемент.

— Нет, Лхатен. Но это нелегко объяснить. Ты можешь помочь мне встать?

Мальчик обхватил Кристофера за шею и помог ему приподняться.

С его помощью Кристофер доплелся до стула. Он задыхался, словно кто-то внезапно выдавил из него весь воздух. Что бы ни сделал с ним монах, он просто на какое-то время лишил его сознания, но не причинил никакого вреда. Он много слышал о таких приемах, но до этого никогда не видел их воочию.

— Полиция знает, что я здесь, Лхатен?

Мальчик покачал головой. На вид ему было лет шестнадцать-семнадцать. По его акценту Кристофер решил, что он непалец.

— Мне надо выйти отсюда незамеченным, — признался Кристофер. — Ты можешь мне помочь?

— Без проблем, сахиб. Никто не следит за задним двором. Но куда вы пойдете? Говорят, что полиция ищет вас повсюду. Наверное, вы сделали что-то очень плохое, — с удовлетворением заметил мальчик.

Кристофер предпринял попытку покачать головой, но шея отказывалась повиноваться.

— Я ничего не сделал, Лхатен, — объяснил он. — Но был убит человек. И я нашел его.

— И полиция решила, что вы убили его? — Лхатен приподнял брови и присвистнул. Кристофер вспомнил, что Уильям точно так же выражал изумление.

— Да. Но я этого не делал. Ты веришь мне?

Лхатен пожал плечами.

— Какая разница? Наверняка он был очень плохой человек.

Кристофер нахмурился.

— Нет, Лхатен, он не был таким. И разница есть. Это был доктор Кормак. Он был здесь прошлым вечером. Ты помнишь?

Это ошеломило Лхатена. Он знал доктор Кормака. И несколько раз был его пациентом. Доктор ему нравился.

— Не волнуйтесь, сахиб. Я выведу вас отсюда. Но куда вы пойдете?

Кристофер заколебался. Он не был уверен, что мальчику можно доверять. Но сейчас он остался один. В Лондоне никто не станет за него поручаться. В Дели никто не станет вмешиваться. Ему очень нужна была помощь мальчика.

— Лхатен, — начал он, зная, что рискует. — Я хочу покинуть Калимпонг. Мне нужно выбраться из Индии.

— Конечно, вы не можете оставаться в Индии. Куда вы хотите отправиться?

Кристофер снова заколебался. Если полиция допросит мальчика...

— Вы можете доверять мне, сахиб.

Что ему предложить? Деньги?

— Если тебе нужны деньги...

— Пожалуйста! — по лицу мальчика скользнула гримаса боли. — Мне не нужны деньги. Я хочу помочь вам, это все. Куда вы хотите отправиться?

Кристофер осознал, что теряет время. Полиция могла в любой момент вернуться в комнату, чтобы еще раз порыться в его вещах. Он решил, что именно полиция обыскала комнату накануне его появления.

— Я хочу пройти через перевал Себу-Ла, — тихо ответил он. — Мне нужно попасть в Тибет. Я хочу уйти сегодня вечером, если это возможно.

Лхатен с недоверием посмотрел на него. У него был такой вид, словно Кристофер выразил желание отправиться на Луну.

— Наверное, вы хотели сказать Натху-Ла, сахиб. Перевал Себу-Ла закрыт. И будет закрыт всю зиму. А если погода изменится, закроется даже Натху-Ла и другие перевалы.

— Нет, я имел в виду Себу-Ла. Я хотел пройти по долине Тиста мимо Лачена, а затем через перевалы. Мне нужен проводник. Человек, который знает этот маршрут.

— Наверное, вы плохо чувствуете себя, сахиб. Этот удар, который вы получили вчера вечером... И сегодня...

— Черт побери, я знаю, что говорю! — рявкнул Кристофер.

— Да. Извините, сахиб.

— Все в порядке. Извини, что накричал на тебя, Лхатен. Должно быть, мои слова звучали несколько сумасшедше, да?

Мальчик ухмыльнулся:

— Думаю, что да.

— Хорошо, ты знаешь кого-нибудь, кто оказался бы настолько глуп, чтобы провести меня этим маршрутом? Мне не нужно, чтобы он шел со мной дальше. Мне нужно только, чтобы он довел меня до Себу-Ла. Я хорошо заплачу.

— Да, знаю.

— Прекрасно. Ты сможешь привести его сюда, чтобы никто не заметил?

Лхатен снова ухмыльнулся.

— С легкостью.

Кристофер встал. У него закружилась голова.

— Тогда иди.

— В этом нет необходимости, сахиб, ваш гид уже здесь. Я могу довести вас до Себу-Ла. Наверное, я тоже немного сумасшедший.

Кристофер снова сел. Он чувствовал, что мальчик раздражает его, хотя и знал, что неправ.

— Черт побери, ты неправ. Я иду не на пикник. Я пытаюсь добраться до Тибета, и мне не надо, чтобы меня искали в Гималаях. Главная цель путешествия — добраться туда целым и невредимым. Мне нужен настоящий проводник, а не гостиничная прислуга.

На лице Лхатена появилось такое выражение, словно Кристофер дал ему пощечину.

— Извини, если... — начал было Кристофер, но Лхатен оборвал его.

— Я не прислуга. Мне восемнадцать лет. И я настоящий проводник. Мои родители — шерпы. Мы знаем горы так же хорошо, как крестьяне знают свои поля. Я много раз проходил через Себу-Ла вместе с отцом.

— Зимой?

Мальчик опустил голову.

— Нет, — ответил он. — Не зимой. Никто не ходит через этот перевал зимой. Никто.

— Я собираюсь пройти через него зимой, Лхатен.

— Без моей помощи, сахиб, вы даже не дойдете до первого перевала.

Лхатен был прав. В такую погоду Кристоферу нужно было нечто большее, чем везение и его собственный ограниченный опыт, для того чтобы отыскать Себу-Ла и преодолеть его. Сейчас он даже не задумывался над тем, что будет делать, когда окажется на перевале. Одно он знал наверняка: он не мог идти через долину Чумби к перевалы, которыми пользовались остальные. Там повсюду были часовые. Все караваны и отдельные путешественники останавливались и строго досматривались. В случае везения его бы просто отправили обратно. Но, скорее всего, навещавший его монах и его люди будут ждать его там — и монах не скрывал, что его друзья способны причинить ему вред.

— Зачем тебе рисковать собственной шкурой и отправляться в такое путешествие, Лхатен? — поинтересовался Кристофер.

Мальчик пожал плечами.

— Это моя третья зима в этой гостинице, сахиб. По-вашему, сколько зим вы могли бы здесь провести?

Кристофер оглядел комнату, убогую обстановку, спящую на стене ящерицу.

— Ты не боишься отправляться в путешествие в такую погоду?

Лхатен ухмыльнулся, а затем лицо его приняло необычайно серьезное выражение.

— Очень боюсь.

Это решило дело. Кристофер решил взять мальчика с собой. В этом путешествии ему совсем не нужен был проводник, который не знаком с чувством страха.

 

Глава 18

Они сбились с пути. Вот уже два дня они сражались со снегом и ветром, но не могли найти чортен, который, по словам Тобчена, показывал вход в долину Гхаролинг. Они потеряли пони. Днем раньше пони упал в глубокую расщелину, унося с собой остатки их провизии. Он не мог забыть звуки, издаваемые умирающим животным, оказавшимся в ловушке, из которой не было выхода, кричащим от боли; в царившей тишине звуки эти преследовали их даже на большом расстоянии.

Старик слабел на глазах. Он терял не только физические, но и душевные силы. Сила воли его ослабла, и мальчик знал, что он готов сдаться. Несколько раз ему пришлось расталкивать Тобчена, чтобы вывести его из забытья или сна, откуда он не хотел возвращаться. Иногда они поднимались так высоко, что оказывались среди замерзших облаков, где все было окутано всепоглощающей белизной. Он чувствовал, что старик хочет войти в облако и исчезнуть, и поэтому он крепко держал его за руку и усилием воли заставлял идти вперед. Без старика ему было не выбраться.

— Тобчен, а госпожа Чиндамани придет в Гхаролинг? — спросил он.

Старик вздохнул.

— Не думаю, мой повелитель. Пема Чиндамани должна оставаться в Дорже-Ла. Ее место там.

— Но она сказала, что мы встретимся снова.

— Если она так сказала, то так и будет.

— Но не в Гхаролинге?

— Не знаю, повелитель.

И старик поплелся дальше в метель, бормоча слова мантры «Ом мани падме хум», напоминая старуху, идущую за плугом. Да, именно так. Он очень напоминал идущую за плугом старуху.

* * *

Он потерял старика на седьмой день, рано утром, еще до того, как они сделали первый после пробуждения привал. Он исчез абсолютно неожиданно. Тобчен как всегда шел впереди, и, войдя в полосу тумана, сказал мальчику, чтобы он медленно двигался прямо за ним. Поначалу все было нормально, затем туман рассеялся, но впереди никого не оказалось. Слева от тропинки была глубокая пропасть, дно ее было скрыто облаками.

В течение часа он громко, с мольбой, выкрикивал имя старика, но ответом ему было только монотонное эхо. От вершины стоявшей напротив него высокой горы отразился солнечный луч. Внезапно Самдап ощутил страшное одиночество.

Ему было десять лет. Тобчен говорил, что он родился много веков назад, но здесь, в западне из снега и тумана, он чувствовал себя ребенком. Он знал, что без старика ему конец. Он не знал, куда ему идти, вперед или назад, и теперь было уже все равно. Казалось, горы насмехаются над ним. Даже если он родился несколько веков назад, им было безразлично. Старше гор были только боги.

В его сумке были съестные припасы, которых при экономном расходовании должно было хватить на два дня. Он мечтал увидеть чортен или молитвенный флаг, или услышать вдалеке поющий в монастыре рог. Но он видел только ледяные скалы и слышал лишь завывания ветра.

Всю ночь он плакал в темноте, чувствуя себя замерзшим, одиноким и испуганным. Как бы он хотел, чтобы они никогда не покидали Дорже-Ла-Гомпа, чтобы он был сейчас там с Пема Чиндамани и другими друзьями. Никто не спрашивал его, хочет ли он быть трулку. Просто семь лет назад они пришли в дом его родителей, задали ему несколько вопросов и сказали, кто он такой. Ему нравилось жить с родителями. Конечно, это была не такая прекрасная жизнь, как та, что была у него в его лабранге в Дорже-Ла, но никто не заставлял его учиться или сидеть на долгих церемониях разодетым в шелка и нервничающим.

Когда закончилась ночь, весь мир был окутан туманом. Он неподвижно сидел на том же месте, чувствуя, как сырость просачивается в его кости, боясь двинуться с места, ибо под ногами мог оказаться крутой обрыв. Он знал, что умрет, и по-детски отказывался это принимать. Конечно, он знал, что такое смерть. Он видел иссохшие тела прежних настоятелей в золотых чортенах на верхнем этаже монастыря: никто из живых уже не мог находиться над ними. Одной из его первых церемоний по прибытии в Дорже-Ла было участие в похоронах старого монаха, лоб-пона по имени Лобсанг Геше. И повсюду на стенах и потолках монастыря были изображения мертвых, танцующих, как дети. С трех лет мертвые были его товарищами по играм. Но он все еще боялся смерти.

В тумане время текло незаметно, и он не знал, какое сейчас время суток, когда впервые услышал шаги. Он испуганно прислушался. На перевалах обитали демоны. Демоны и роланги, живые мертвецы, когда-то убитые молнией, которые бродили по горам с закрытыми глазами, не имея возможности умереть и снова родиться. Длинными ночами в лабранге Пема Чиндамани очаровывала его страшными историями, и он слушал ее при свете свечей с вытаращенными глазами. Но когда он вспомнил ее истории в окружавшем его тумане, кровь его начала леденеть от ужаса.

Появилась фигура, высокая, призрачная, одетая в черное. Мальчик прижался к скале, моля, чтобы повелитель Ченрези или госпожа Тара пришли к нему на помощь. Он бормотал мантры, которым научил его Тобчен.

— Ом ара па ца на дхи,— повторял он, вспоминая мантру, которой недавно научил его Тобчен.

— Ринпоче, это ты? — донесся до него приглушенный голос. Мальчик плотно зажмурил глаза и начал еще быстрее повторять слова мантры.

— Дорже Самдап Ринпоче? Это Тхондрап Чопхел. Я пришел из Дорже-Ла, чтобы отыскать тебя.

Он почувствовал руку на своей руке и чуть не прикусил язык от страха.

— Пожалуйста, Ринпоче, не бойся. Открой глаза. Это я, Тхондрап Чопхел. Я пришел, чтобы увести тебя обратно.

Наконец мальчик победил страх и приоткрыл глаза.

Это был не Тхондрап Чопхел. Это не был человек, которого он знал. Это был демон в черном, со страшным, нарисованным лицом, зло смотревшим на него. Он вскочил, рассчитывая спастись бегством. Но рука крепко держала его. Он в ужасе оглянулся на демона. Существо подняло руку к лицу и сняло маску. Это была кожаная маска вроде тех, которые были на путешественниках, встреченных ими три дня назад. Под маской оказалось знакомое лицо Тхондрапа Чопхела.

— Прости, что напугал тебя, повелитель, — произнес он. И после паузы спросил: — Где Геше Тобчен?

Маленький Ринпоче объяснил.

— Следует поблагодарить повелителя Ченрези за то, что он дал мне возможность отыскать тебя. Посмотри, даже туман уже рассеивается. Сейчас мы поедим и двинемся в путь.

Сначала они ели в тишине, меню было обычным: простой чай и цампа. Тхондрап Чопхел никогда не был разговорчивым человеком. Мальчику он всегда не нравился: он был геку, официальным лицом, отвечающим за дисциплину среди монахов. Самдап вспомнил, как он, облаченный в тяжелое одеяние с подбитыми плечами, расхаживал во время служб между рядами бритоголовых.

Он никогда не воспитывал Самдапа — этим занимался Геше Тобчен, его джегтен геген, главный опекун и учитель. Но Тхондрап Чопхел часто бросал на него суровые взгляды и всегда докладывал Тобчену о проступках мальчика.

— Ты пришел, чтобы отвести меня в Гхаро-линг? — спросил мальчик.

— Гхаролинг? Зачем нам в Гхаролинг, повелитель? Я пришел, чтобы увести тебя обратно в Дорже-Ла-Гомпа.

— Но Геше Тобчен вел меня в Гхаролинг, чтобы я учился у Геше Церинг Ринпоче. Он сказал, что мне нельзя возвращаться в Дорже-Ла. Ни при каких обстоятельствах.

Монах покачал головой.

— Не надо спорить, повелитель. У меня есть инструкции привести тебя обратно. Настоятель беспокоится о тебе. Геше Тобчен увел тебя без его разрешения, не говоря уже о путешествии в Гхаролинг. Ты слишком молод, чтобы понять все. Но ты должен вернуться со мной. У тебя нет выбора.

— Но Геше Тобчен предупреждал меня...

— Да? О чем же?

— Об... опасности.

— Где? В Дорже-Ла?

Мальчик кивнул. Он чувствовал себя несчастным, потому что не мог выполнить пожелания своего учителя.

— Наверное, ты ошибаешься, повелитель. В Дорже-Ла для тебя нет никакой опасности. Наоборот, там ты в безопасности.

— А если я предпочту сам отправиться в Гхаролинг?

Он увидел, как в монахе нарастает ярость. Это был сильный человек со вспыльчивым характером. Самдап часто видел, как он лично наказывал провинившихся.

— Ты умрешь, прежде чем достигнешь Гхаролинга. Эта дорога туда не ведет. Гхаролинг далеко отсюда. Я пришел, чтобы забрать тебя обратно в Дорже-Ла. Спорить бесполезно. У тебя нет выбора.

Мальчик посмотрел в туман. Мир действительно был страшным местом. Животные и люди падали в пропасти и исчезали.

Если он останется здесь, он тоже погибнет. Геше Тобчен, будь он жив, знал бы, что делать. Он все всегда знал. Но Тобчен исчез в тумане. Выбора не было: он был вынужден вернуться в Дорже-Ла.

 

Глава 19

Дорже-Ла

Они вышли из Калимпонга поздно вечером, когда на землю опустилась полная темнота и лунный свет не мог выдать их. Только бродячие собаки лаяли им вслед. Где-то на балконе рыдала во мраке невидимая женщина. В Нокс Хоумз, за церковью, уже закончилась последняя молитва дня; маленькая девочка лежала в кровати без сна, прислушиваясь к отдаленным крикам совы.

Кристофер провел остаток дня в заброшенном флигеле, а Лхатен покупал запасы — немного здесь, немного там, чтобы не вызвать подозрений. Он купил немного еды, в основном это была цампа и жареная ячменная мука, а также масло, чай, несколько полос сушеной говядины, соль. Кристофер дал ему еще список вещей, смысла которых Лхатен не мог понять: пузырек черной краски для волос, сок грецких орехов, несколько лимонов, клей. Он также обменял немного рупий на тибетские трангки по курсу один к пяти. После чего сам решил обменять трангки на мелкие медные монеты: только очень богатый человек или иностранец может иметь при себе так много серебряных монет, и он не думал, что его новый друг захочет, чтобы его приняли за первого или второго.

На почте, расположенной на Принц-Альберт-стрит, Лхатен послал телеграмму Уинтерпоулу: «Новости о дяде Уильяме. Из-за возникших здесь осложнений не могу оставаться у тети. Друзья посоветовали обосноваться в горах. Наверное, в течение следующего месяца буду в недосягаемости». Он также отправил более подробное запечатанное сообщение в британское торговое агентство Фрэйзеру, чтобы тот передал его в Лондон более надежным путем. В сообщении, предназначенном для оставшихся дома родных, рассказывалось о том, как живет молодой Кристофер в далекой Индии, и была просьба к Уинтерпоулу обратиться в делийское бюро разведки, чтобы оно начало расследование по делу Карпентера и Нокс Хоумз.

Прежде чем отправиться в путь, Кристофер изменил свою внешность. Дрожа от холода, он разделся догола и обмазался смесью из сока грецких орехов и йода. Когда кожа высохла, он облачился в теплую одежду, соответствующую погодным условиям, которые ожидали их впереди. Поверх он натянул жутко пахнущие, залатанные лохмотья, которые Лхатен раздобыл в каком-то месте, которого даже не назвал. Кристофер и не спрашивал — он предпочитал не знать. Краска для волос оказалась достаточно неплохой для жидкости с этикеткой «Всемирно извесная жидкость Пхатака для крашения и восстановления валос, иффективна против сидины, лысины, роздражения кожи». В бутылке осталось достаточно жидкости для того, чтобы периодически подкрашивать волосы — при условии, если они не выпадут после первого применения. Последняя процедура была наиболее сложной: он взял лимон и выдавил несколько капель сока прямо в глаза. Боль была жуткая, но когда он смог наконец посмотреть на себя в зеркало, то увидел, что глаза почти утратили голубизну и стали достаточно темными, чтобы соответствовать цвету кожи и волос.

* * *

Они шли всю ночь, чтобы к утру оказаться на максимально возможном расстоянии от Калимпонга. Первым пунктом на их маршруте была деревня Намчи, примерно в десяти километрах к северо-западу от города. В темноте они прошли ничем не помеченную границу между британской Индией и Сиккимом. Кристофер знал, что это больше, чем просто граница. Теперь он думал только о горах.

Они миновали Намчи вскоре после полуночи. Деревня представляла собой скопище бамбуковых хижин, тихих, спящих, неохраняемых. Дорога шла вверх, иногда плавно, иногда круто, через мокрые от росы луга и участки леса. Дальше лес должен был стать более густым, а затем их ждала горная страна.

По совету Лхатена они сделали привал в пяти километрах от Намчи. Кристофер чувствовал себя бодрым и хотел идти дальше, но Лхатен настаивал на отдыхе.

— Завтра вы устанете, а нам предстоит долгий путь, прежде чем мы оставим позади все деревни. Даже если вы не можете заснуть, вы должны отдохнуть. А я посплю. У меня был тяжелый день... и я знаю, что ждет нас впереди.

Было ощущение, что Лхатен сбросил с себя маску, которую носил в Калимпонге. Там он был подобострастным и почти раболепным, постоянно называя Кристофера господином. Во всех отношениях он вел себя как представитель низшей расы, обращающийся к хозяину. Однако чем дальше они уходили от города, тем больше росло в нем чувство независимости. Он гораздо реже называл Кристофера «сахиб», а если и произносил это слово, то со все возрастающей иронией, смешанной, как казалось Кристоферу, с долей симпатии. Кристофер все еще удивлялся тому, что мальчик вызвался быть проводником у человека, подозреваемого в убийстве. Но с самого начала было очевидным, что он не хвастался, когда говорил, что ему уже доводилось быть проводником.

Кристофер попытался уснуть, но сон его был поверхностным и прерывистым; он периодически просыпался и слышал ровное дыхание лежавшего рядом Лхатена. Земля была твердой, а воздух — обжигающе холодным. Днем должно было стать теплее, но ночью это мало утешало. Кристофер не мог отвлечься от своих мыслей, предыдущий день был так еще близок и в его памяти.

Небо постепенно становилось пурпурным, затем ало-золотым по мере того, как поднималось солнце над холмами Бхутана. Лхатен проснулся с первыми лучами солнца. Он планировал в этот день пройти максимально большое расстояние и уйти как можно дальше от дороги, которой все пользовались. На расстоянии иностранец мог сойти за непальского путешественника, но он не хотел, чтобы кто-то оценивал маскировку Кристофера вблизи. К тому же один только рост Кристофера мог привлечь ненужное внимание. И с этим они ничего не могли поделать.

У Дамтунга дорога раздваивалась. Налево лежал путь к буддийскому монастырю Пемаянгцзе, а ведущая вправо более широкая дорогая спускалась к реке Тиста. Это была главная дорога, которая вела в Ганток, столицу Сиккима.

— Нам придется пойти по дороге на Ганток, сахиб. Выбора у нас нет. Если вы привлечете чье-то внимание, положитесь на меня. Я скажу, что вы дурачок.

Спуск был крутым. Внизу бурлила, выходя из берегов, Тиста, распухшая после недавних дождей. Это была большая река, наделенная тугой яростью горного ручья, бурлящего в узких ущельях. Они обошли стороной деревни Теми и Тарко, словно люди, которые спешат на ярмарку в Ганток. Жара стала невыносимой. К полудню они оба разделись до пояса. Ночной холод казался сном или далеким воспоминанием.

Вокруг них сгущались темные, влажные джунгли, удушая их своей близостью. Они касались их влажными зелеными листьями и усиками, свисавшими с покрытых мхом сучьев, чье прикосновение напоминало скользкое прикосновение змеи. Гигантские папоротники вели войну за пространство с бамбуком и пальмами. Все вокруг было опутано виноградными лозами и ползучими побегами. Повсюду росли орхидеи, белые тяжелые цветы, расточающие опьяняюще-болезненный запах. В тени скользили по заваленной, гниющей земле яркие змеи. Воздух был влажным, тяжелым, полным гниения. Они старались дышать пореже, словно знали, что он отравлен.

Здесь, в лесу, жизнь и смерть были тесно переплетены: флора и фауна умирали, гнили и становились пищей для новой жизни, повсюду пробивавшейся из-под земли, горячей, зеленой, беспокойной. Все было охвачено лихорадкой: насекомые, растения, птицы, змеи, животные; все они сгорали от нее.

Как-то раз Кристофер заметил тучу бабочек, пляшущих в солнечном луче у самой земли. Их крылья вспыхивали на солнце: красные, синие и желтые пятна напоминали витражное стекло в темном соборе. Подойдя ближе, он заметил, что они кружат над гниющим телом маленького зверька, словно питаются какими-то образом его останками. В другой раз Лхатен показал ему отдельно росший цветок необычайной красоты, алый драгоценный камень на длинном стебле: над ним, скрываясь в темноте, таилась толстая паутина, в которой беспомощно барахтались умирающие насекомые, привлеченные ярко-красными лепестками цветка.

С самого начала их беспрестанно атаковали пиявки. Маленькие создания, напоминающие коротких и тонких земляных червей, падали на них с веток, пробираясь под одежду к долгожданной живой плоти. И, присосавшись, пили кровь до тех пор, пока не насыщались. Бороться было бесполезно — если их давили, присоски были невредимы, если отрывали от тела, оставались гноящиеся раны. Каждые несколько километров они останавливались и прикладывали к телу маленькие мешочки с солью, которые предварительно окунали в воду, и пиявки съеживались и падали на землю.

Большую часть времени они шли молча. Жара и удушливый воздух превращали речь в непозволительную роскошь. За них говорили ярко раскрашенные птицы, лягушки, обезьяны и другие обитатели земного мира. А джунгли словно зачаровывали их, выпивая не сорвавшиеся с губ слова, как пили кровь из их вен ненасытные пиявки.

Но по ночам на привалах они шептались в темноте, пока хищники рыскали в поисках добычи, а цветы наполняли ночь ароматами.

— Вы сражались на войне, сахиб? На большой войне? Вы видели танки и аэропланы?

— Нет, Лхатен. Ничего такого я не видел. Я был в Индии. Здесь были шпионы, немецкие шпионы. Они хотели начать здесь войну, чтобы отобрать у нас Индию.

— У вас. Они хотели отобрать Индию у вас.

— Да, конечно. Но не затем, чтобы вернуть ее индийцам. Они хотели забрать ее себе. Сделать Индию немецким протекторатом.

— И что-то изменилось бы?

Кристофер задумался. Для британцев конечно. А для индийцев? Или непальцев, как Лхатен? Он бы хотел дать утвердительный ответ и на этот вопрос, но не мог, поскольку не был убежден в собственной правоте.

— Вы ловили здесь немцев?

— Да.

— И убивали их?

— Некоторых. Остальных сажали в тюрьму.

— Потому что они хотели покорить Индию?

— Да.

— Как британцы?

— Да.

Что-то зашевелилось в темноте. За нечленораздельным криком последовало хлопанье крыльев. Хищники и жертвы появлялись и исчезали, участвуя в запутанной ночной игре.

На третий день они наткнулись на развалины храма на заросшей сорняками поляне. Плющ поклонялся упавшим изваяниям Шивы и Вишну, медленно и интимно дотрагиваясь до них своими зелеными пальцами. Глыбы камней громоздились друг на друга, потрескавшись под воздействием солнца и дождей, покрывшись ползучей плотью джунглей.

Кристофер вышел на поляну, влекомый каким-то нездоровым любопытством. Лхатен держался позади, не желая приближаться к давно покинутому храму. Он смотрел, как Кристофер прыгает по поросшим мхом камням и водит пальцами по древним узорам и забытым надписям. Он с опаской смотрел на странных богов, застывших в траве в причудливых позах. Он увидел, как черная змея проскользнула между пальцами Шивы, напоминая живой скипетр в руке бога.

— Не надо ходить туда, сахиб, — крикнул он из-за деревьев с прежним подобострастием, вернувшимся вместе со страхом. — В этом месте обитают плохие духи. Вам следует извиниться и уйти, сахиб.

Где-то высоко, в верхушках деревьев, зловеще крикнула птица и тут же замолчала. Здесь, около руин, джунгли казались спокойнее, словно это были останки храма тишины. Кристофер оглянулся и увидел, как Лхатен машет ему с опушки, а на лице его отчетливо читается страх.

— Все в порядке, Лхатен, — крикнул он, но голос его прозвучал фальшиво, хрипло и неуместно. На остатке стены слева от себя он различил фигуры мужчин и женщин, занимающихся любовью; конечности их были покрыты безжалостным зеленым мхом. Все вокруг застыло. Даже ветер утих, оставив недвижимыми листья деревьев. У его ног отломанная рука статуи хваталась за влажный воздух. Кристофер почувствовал, как на него наступают стены джунглей. Внезапно ему захотелось уйти, убежать из этого места к свежему воздуху гор. Он молча подошел к Лхатену. Они обошли поляну и направились на север, пробираясь через густой подлесок.

Этой ночью Лхатен снова приступил к расспросам.

— Теперь здесь больше нет немцев, сахиб?

— Ты имеешь в виду Индию?

— Да.

— Думаю, что нет.

— Теперь британцы и немцы хорошие друзья. Это так?

Кристофер пожал плечами.

— Не знаю насчет «хороших», но между нами заключен мир.

— Так что вы больше не ищете немцев?

— Нет, Лхатен. Я не ищу немцев.

— Кого же вы ищете?

Кристофер с тоской подумал о невозможности развести костер. Сколько еще ночей им придется провести в полной темноте?

— У меня есть сын, — ответил он. — Десятилетний мальчик по имени Уильям. Кто-то похитил его. Его привезли в Калимпонг. А оттуда его увели в Тибет, через перевал Себу-Ла.

Лхатен на какое-то время замолчал.

— Вы говорили об этом с преподобным Карпентером, сахиб? — наконец спросил он.

— Почему я должен был с ним говорить?

— Потому что он знает о таких вещах. О мальчиках, которые исчезают. О девочках, которых больше никто не видит. Он очень религиозный человек. Настоящий христианин, не так ли, сахиб?

— Что ты знаешь о Нокс Хоумз, Лхатен?

Кристофер вспомнил реакцию мальчика, когда он впервые заговорил с ним о приюте.

— Это место, где содержат детей. Иногда дети уходят в неизвестном направлении. Очень религиозное место.

— Об этом знают многие, да, Лхатен? О том, что преподобный Карпентер продает девочек и мальчиков богатым людям?

Лхатен кивнул.

— Да, кое-кто знает. Но преподобный Карпентер очень набожный человек, очень хороший человек. Мы все благодарны ему за его христианскую благотворительность. Если бы я сразу сказал вам, что там пропадают дети, вы бы поверили мне? Если бы среди них не было вашего сына, вы бы отправились на поиски?

Кристофер поежился. Мальчик был прав. У лицемерия всегда было больше союзников, чем у любого другого порока.

— Куда они забрали вашего сына? — спросил Лхатен.

Кристофер знал ответ, или, по крайней мере, был в достаточной степени уверен в том, что считал правильным ответом.

— Ты слышал о месте, которое называется Дорже-Ла? — поинтересовался он.

Единственный звуком, донесшимся в ответ, был звук джунглей.

— Лхатен, я спросил, не слышал ли ты о месте под названием Дорже-Ла?

Где-то поблизости запищала летучая мышь, словно отвечая ему.

— Я думаю, что нам пора спать, сахиб — наконец произнес Лхатен.

Он так и не ответил на вопрос Кристофера.

Они перешли через реку по шаткому мосту в районе Шамдонг — три бамбуковых палки, переброшенные над ледяным потоком. На смену джунглям внезапно пришла более открытая местность. К шестому дню они оказались на высоте более двух тысяч метров, где был другой климат. Теплые дни для них закончились. На вершинах гор, время от времени открывавшихся их взорам, шел снег, оставляя на скалах неровные узоры. На далеких пиках перемещались тени, словно трескались и улетали вниз ледяные глыбы. Над ними то собирались, то рассеивались серые и белые облака, приносившие с собой холодный мелкий дождь, налетавший какими-то порывами. Из скаток, которые они несли за спинами, они извлекли одежду, припасенную для гор, и надели ее.

На сердце у Кристофера было тяжело. Даже шутки и смех Лхатена не могли рассеять мрак, поселившийся в его душе. Он посмотрел на горы, наблюдая, как движутся за снежной пеленой тени, и поежился, словно был уже там, посреди темного одиночества.

Они шли мимо брошенных на зиму бамбуковых хижин. Время от времени они останавливались в какой-нибудь из них на ночлег. Иногда на протяжении многих миль они не видели ничего, кроме дождя. Они практически никого не встречали, потому что предусмотрительно огибали все деревни и скопления хижин, оказывавшиеся на их пути. Немногочисленных путников, встреченных на пути, они игнорировали, следуя своей дорогой, съежившись под усиливающимся дождем и не отвечая на вопросы.

После Цонтанга река раздвоилась, разделившись на Лачунг справа и Лачен слева. Мягкий промозглый туман заполнял узкую долину реки Лачен. Не говоря ни слова, Лхатен направился туда, опасливо отыскивая тропинку между камней и кустами дакшинг, ядовитого растения, которое, казалось, было повсюду. На следующий день туман рассеялся, и к вечеру они увидели первые настоящие признаки того, что они приблизились к перевалам: в долине стали встречаться участки, покрытые льдом и нетающим снегом.

На следующее утро со свинцового неба повалил снег вперемешку с ледяной крупой. Они плелись в полной тишине, каждый был поглощен своими собственными мыслями. Лхатен выглядел озабоченным, но не спешил делиться своими опасениями с Кристофером. Путешествие оказывалось более трудным, чем он ожидал, и он знал, что наверху им будет еще тяжелее. А если погода и дальше будет ухудшаться, то каждый шаг вперед будет отрезать путь назад. Самой важной его задачей было определить, когда они достигнут точки, откуда обратного пути уже не будет.

Вдобавок ко всему они приближались к критической высоте в четыре тысячи метров — дальнейший подъем мог стать опасным и даже смертельным. Кристофер заверил его, что не раз оказывался и на более значительной высоте. Но человек с годами меняется, и нагрузка может оказаться чрезмерной даже для сердца человека, находящегося в прекрасной форме.

Опустилась ночь, заставшая их врасплох посреди холода и тьмы. Они чувствовали, как падают на землю снежинки — неторопливые, мягкие, смертоносные, холодные символы другого мира. Они были в семнадцати километрах над деревней Лачен, на пике вселенной. Выше была только деревня Тангу, последняя деревня на пути к перевалам. Если погода и боги позволят им проделать этот путь.

Крутой подъем от деревни Лачен привел их на критическую высоту. Им предстояло разбить здесь лагерь и посмотреть, как будет чувствовать себя Кристофер, прежде чем решать, идти ли им дальше. Если напряжение, вызванное переменой высоты, окажется слишком сильным, им следовало как можно быстрее спускаться. Промедление даже на один день могло оказаться смертельным.

Они установили маленькую палатку из меха яка в укромном уголке у подножия скалы. Всю ночь Лхатен беспокойно ворочался; он был не в силах заснуть. Мальчик был озабочен. Поначалу он сомневался, но в последние двадцать четыре часа твердо убедился в том, что их преследуют. За ними идут по меньшей мере от Нампака, от того места, где закончились джунгли. По всей вероятности, преследователи — он был уверен, что их как минимум двое, — шли за ними и в лесу, но тогда он их не замечал.

Кристофер забылся неспокойным сном, а с неба все валил и валил снег, укрывая темную молчаливую землю, как покрывают ее весной белые лепестки цветов. В палатке было жарко, она была плотно закупорена, спасая их от царящего снаружи леденящего холода. Казалось, что сами стихии обратились против них. В горах упорные ветры скользили по голому льду.

 

Глава 20

Утром они поругались. Лхатен настаивал на том, чтобы они провели здесь еще несколько дней, пока Кристофер не акклиматизируется. Теоретически он был прав, хотя и не мог объяснить, почему. На высоте четыре тысячи метров альвеолярное кислородное давление падает до пятидесяти миллиметров; когда это происходит, усиливается насыщение крови кислородом и падает давление углекислого газа в легких. Результатом является гипоксия, недостаток кислорода, что может привести к серьезным и даже роковым последствиям, если организм не в состоянии перестроиться. В дальнейшем им предстояло взойти на высоту около шести тысяч метров. Если Кристофер сталкивался бы с такой ситуацией ранее, он бы быстро акклиматизировался. Но он сам признал, что до этого никогда не проходил через перевалы в такую погоду.

— Мне не нужна акклиматизация. Я прекрасно себя чувствую, — настаивал он.

— Пожалуйста, сахиб, не надо спорить. Пока все было легко. Дальше будет трудно. Дайте своему телу время, чтобы оно приспособилось.

— Черт побери, у меня есть опыт, Лхатен. Я взял тебя с собой не для того, чтобы ты давал мне советы. Просто покажи мне, как добраться до перевалов. А там можешь поворачивать назад и счастливого тебе пути.

Лхатен ничего не сказал. Раздражительность часто была первым признаком высотной болезни.

— Я уже сказал, что дойду с вами до перевалов, — сказал он наконец. — Если хотите, я проведу вас через них. Один вы далеко не уйдете.

— Со мной все будет нормально. Не надо изображать из себя мою мать.

— Вы не можете подождать всего один день, сахиб? Пока погода не улучшится.

Чуть раньше снег прекратился, но повсюду были глубокие сугробы — и впереди, и позади них.

— Нет. Нам надо выходить прямо сейчас. Если снова пойдет снег, мы, возможно, вообще не сможем пробраться сквозь заносы. А может, ты этого и хочешь. Наверное, поэтому ты и молился, — чтобы выпало достаточно снега, чтобы закрылись перевалы?

— Нет, сахиб. Я просил госпожу Тару, чтобы она дала нам свое покровительство. И хорошую погоду.

Произнося это, он следил, как за горами собираются черные облака. Если бы он был здесь один, он бы повернул обратно еще два дня назад. Так поступил бы и любой из его родственников и друзей. Но Кристофер был упрям, как и все иностранцы. У него отсутствовало чувство опасности. Что бы ни произошло, он будет пытаться идти вперед, даже если это будет глупым риском. А это значит, что кто-то должен быть рядом, чтобы вытащить его из беды, когда он в нее попадет. Лхатен вздохнул. Насчет того, что этот «кто-то» был он, двух мнений быть не могло.

* * *

Они вышли чуть позднее десяти часов утра; Кристофер шел впереди, мрачный, раздраженный снежными заносами, которые затрудняли путь. Ему приходилось собственным телом с усилием прокладывать себе дорогу сквозь плотно утрамбованные сугробы, которые местами достигали около полутора метров в высоту. Лхатен следовал за ним, неся значительную часть поклажи Кристофера плюс собственный груз. По обеим сторонам узкой долины высились отвесные скалы, затруднявшие обзор. Через них пути не было. Идти можно было только вперед и вверх.

Весь этот день и весь следующий день они с трудом пробирались сквозь снег, пока не вышли на почти незаснеженный участок плоскогорья. Погода не менялась, но чем выше они поднимались, тем становилось холоднее. На открытой местности перед перевалами на них налетели резкие порывы ветра, которые, подобно вампирам, присасывались к их губам, срывая с них дыхание и леденя кровь. Лхатен с беспокойством следил за Кристофером, ища признаки высотной болезни. Где-то в середине второй ночи ураганный ветер поднял их легкую палатку и унес в темноту. К опасностям высотной болезни прибавился риск обморожения — впереди их ждали ледяные ночи.

— Если мы пойдем дальше, — прошептал в темноте Лхатен, — будет становиться все хуже и хуже. Ветры станут сильнее, достаточно сильными, чтобы сорвать мясо с костей. И снова может пойти снег. Более сильный, чем прежде. Может начаться пурга. Никто не может выжить в таких условиях, сахиб. Никто.

Но Кристофер не слышал его. Он чувствовал себя одержимым, он влюбился в лед и снег. Он чувствовал, как учащается дыхание, по мере того как воздух становится все более разреженным и кровь пытается набрать потерянный кислород.

Лхатен слышал в темноте его учащенное дыхание, но ничего не говорил. Он решил, что будет лучше, если Кристофера остановит высота, и она же погонит его назад, вниз, и он пойдет послушно, как овечка.

На следующий день они дошли до ледника Чумиомо. Оттуда узкий боковой проход мог вывести их к первому перевалу. Подъем был крутым, и Кристоферу несколько раз пришлось останавливаться, чтобы передохнуть. При ходьбе он опирался на альпеншток. Дыхание его становилось все более затрудненным, и Лхатен задумался, сколько пройдет времени, прежде чем изнеможение не вынудит его сдаться и повернуть назад.

Они прошли примерно половину ущелья, когда на них обрушилась лавина. Раздался низкий, все нарастающий гул, словно из черного туннеля несся на них скорый поезд. Лхатен сразу узнал этот звук. Он в ужасе оглянулся по сторонам, зная, что они заперты в ущелье. Он сразу увидел ее — гору снега, камней и мелкой белой пыли, несущуюся с головокружительной скоростью по находящемуся слева от них отвесному склону. Казалось, что зашатался весь мир, в ушах стоял грохот и стук, а многотонная масса с ревом неслась в их направлении.

Застыв на месте, они следили за ее приближением: в воздухе подрыгивали снежинки, ловили свет, танцевали и кувыркались, падая вниз. Это была сама красота, совсем не тяжелая, даже невесомая: изысканная, белая и загадочная, сотканная из воздуха и воды, тонкая, как облако или туман... и смертоносная, как пласт кованой стали.

Лхатен очнулся первым и схватил Кристофера за руку.

— Бежим! — крикнул он, но его голос утонул в доносящемся сверху реве.

Кристофер словно впал в транс. Его ноги налились свинцом, и у него не было сил сдвинуться с места.

— Нам надо бежать, сахиб! — снова закричал мальчик, но гром унес его слова, словно перышки.

Он снова потянул Кристофера за руку. Кристофер последовал за Лхатеном словно во сне, словно человек, тащущийся сквозь засасывающее его болото. Первые глыбы снега обрушились в ущелье как гигантские снежки. Будто игра не на жизнь, а на смерть. Кристофера охватил страх, и он почувствовал прилив сил. Он побежал следом за Лхатеном по узкой тропинке. Было ощущение, словно он пытается бежать изо всех сил по склону горы.

Камень ударил его по руке, другой, более крупный, порезал ему ногу. Все впереди него стало белым. Лхатен исчез в облаке кружащегося снега.

Кристофер продолжал бежать, чувствуя, как разрываются легкие, отчаянно пытаясь сделать глоток воздуха. Сердце стучало так сильно, что ему показалось, что оно вот-вот остановится. Он споткнулся, но вновь обрел равновесие и, пошатываясь, побрел дальше, хотя ему показалось, что он бежит. Мир сузился до рева, стоявшего в ушах, и красной пелены, застилавшей глаза. Два шага, три шага, и каждый из них был пыткой. Мир исчез, и он был окружен снегом и ревом. Весь свет, все другие звуки куда-то ушли. Тело его внезапно стало очень тяжелым, затем отказались двигаться ноги, и он почувствовал, что падает.

Наконец рев стих, снег осел на устилавших долину обломках и осколках. В долину вернулась тишина. Горы, элегантные, белые, незапачканные, отдаленные, равнодушно взирали на мир. Они видели все это прежде, и они увидят это снова.

 

Глава 21

В тишине он услышал биение своего сердца, напоминавшее низкий, меланхоличный, похоронный стук барабана. Он был жив. Он открыл глаза, но вокруг не было ничего, кроме тьмы. На мгновение он запаниковал, решив, что ослеп. А затем понял, что его засыпало снегом. Он ощутил вес лежавшего на нем снега, вдавливавшего его в землю. Тяжесть была не слишком велика. Он был уверен, что сможет выбраться наружу.

Они попали под остаток лавины, и глубина засыпавшего их снега не превышала метра. Кристофер достаточно быстро оказался на воле. Поиски Лхатена заняли куда больше времени. Мальчик был впереди, когда их накрыла лавина, и там Кристофер и искал его, разгребая голыми руками каждый привлекший его внимание холмик. Ища Лхатена, он нервно поглядывал на нависавшие над ним горные склоны: один обвал вполне мог спровоцировать другой, даже на противоположном склоне.

Он нашел Лхатена в метровой высоты сугробе в нескольких шагах от того места, где лежал под снегом он сам. Мальчик лежал, свернувшись калачиком и не подавая признаков жизни, и Кристофер поначалу решил, что он мертв. Но быстрый осмотр показал, что он все еще дышит. На его левом виске запеклась кровь, а неподалеку лежал большой камень, и Кристофер решил, что удар камнем по голове свалил его без сознания. Только когда Кристофер вытащил его из снега, он обратил внимание на ногу мальчика.

Левая нога Лхатена была как-то неестественно согнута. На штанах чуть пониже колена виднелись следы крови, и когда Кристофер начал ощупывать ногу, пальцы его наткнулись на что-то твердое. При падении мальчик сломал голень, и сломанная кость пробила тонкую кожу.

Пока мальчик был без сознания, Кристофер вправил кость и, разорвав свою нижнюю рубашку, приготовил несколько повязок. Отрезав несколько полос от чубы, куртки из овечьей шкуры, которую Лхатен купил ему в Калимпонге, он сделал несколько накладок на ногу мальчика и надежно закрепил их, предварительно забинтовав ему рану.

Закончив работу, он рухнул рядом с мальчиком и провалился в глубокий сон. Если бы сошла еще одна лавина, дело было бы совсем плохо: Кристофер просто не смог бы пошевелиться, даже если бы речь зашла о спасении его жизни.

Когда он наконец проснулся, было темно. Дул ветер, черный ветер из ниоткуда, старый ветер, наполненный тоской и необъяснимой яростью. Он был одиноким, голодным, злобным. Он заполнил собой все: небо, горы, перевалы, ледники, все вершины, все тропинки, по которым ходили обреченные. Он носился по лощине, в которой они лежали, с яростью одинокой души.

Из-за ветра Кристофер не сразу услышал стоны мальчика. Наконец он понял, что тот стонет в темноте, как собака, которую выставили из дома, хотя на улице бушует буря. Кристофер повернулся к нему.

— Лхатен! — позвал он, стараясь перекричать шум ветра. — Это я, Кристофер! С тобой все в порядке?

Ответа не было, и он нагнулся ниже, так что рот его оказался у самого уха мальчика. На этот раз Лхатен отозвался.

— Я замерз, сахиб. И болит нога. Кто-то связал их вместе — мои ноги. Пальцы тоже замерзли. И я не могу развязать ноги. И очень сильно болит левая нога.

Кристофер объяснил ему, что случилось, и мальчик успокоился. Притянув Кристофера к себе, он сказал:

— Нам надо найти убежище, сахиб. Если мы останемся здесь, мы умрем.

Мальчик был прав. В их ослабленном состоянии холод должен был убить их обоих, если и не в этот вечер, то в следующий или еще через день. Еще несколько часов, и Кристофер замерзнет настолько, что не сможет пошевелиться, и когда это произойдет, они будут обречены. К счастью, долгий вынужденный отдых прибавил ему сил. Это был самый длительный привал за последнее время, и он ускорил процесс акклиматизации. Его предыдущий опыт пребывания на больших высотах помог ему лучше справиться с резкими переменами высоты и климата нескольких последних дней, и после кризиса он начал приходить в норму. Сейчас главной опасностью была не высота, а ветер и та скорость, с которой он лишал человеческое тело тепла.

Кристофер нашел большой полотняный мешок, который Лхатен носил на шее и который был с ним, когда он нашел мальчика. Его собственный мешок меньших размеров где-то потерялся. В мешке Лхатена он нашел крошечную лопатку, которую они взяли с собой по его настоянию. Несмотря на размеры, она была прочной. Если удача будет на их стороне, лопатка должна была спасти им жизнь.

Ветер все усиливался, когда Кристофер вернулся обратно к рухнувшей лавине, низко согнувшись, чтобы ветер не опрокинул его. Было достаточно светло для того, чтобы найти дорогу. Оказавшись на месте, он начал резать плотно утрамбованный снег на блоки, каждый из которых был около семидесяти сантиметров в длину и сантиметров тридцать в ширину. Расчистив таким образом площадку размером около двух квадратных метров, он начал водружать блоки один на другой, сооружая стену. У него ушел примерно час на то, чтобы построить примитивное прямоугольное иглу, покрытое сверху более толстыми и длинными блоками.

Когда он вернулся к Лхатену, мальчик бессознательно поеживался и, судя по всему, потерял значительное количество тепла. Он снова начал стонать и бормотал что-то нечленораздельное. Когда Кристофер попробовал заговорить с ним, он явно не услышал его. Пульс его был вялым, дыхание — медленным и неглубоким. Было очевидно, что даже с помощью Кристофера он не сможет встать и дойти до убежища. А если даже и сможет встать, ветер просто перевернет их, как кегли.

Кристоферу пришлось тащить его. Им предстояло преодолеть всего несколько метров, но из-за ветра и той осторожности, с которой тащил его Кристофер, боясь снова потревожить перелом, ему казалось, что он прошел около километра. А если прибавить к этому те огромные усилия, которые он приложил к сооружению иглу, то можно понять, почему Кристофер почувствовал, что его легкие почти не выдерживают такой нагрузки. Он закрыл глаза и продолжал тянуть мальчика. Только не сейчас, молил он свое собственное тело, только не сейчас.

Внезапно ему отчетливо вспомнились слова молитвы. Они явились непрошенными, но в нужный момент, и ребенок в нем молился за взрослого человека, верующий — за неверующего. Не обращая внимания на завывание ветра, он начал читать молитву, как читал до этого свои мантры Лхатен, — только на другом языке, из другой веры. Он молился Пресвятой деве. Он молил о любви, о жизни, о силах, которые позволили бы ему протащить Лхатена еще полметра по разрываемой ветром долине.

— Святая Мария, матерь Божья, помолись за нас, грешников, сейчас и в час нашей смерти. Святая Мария, матерь Божья, помолись за нас, грешников, сейчас и в час нашей смерти. Святая Мария, матерь Божья... Ветер вырвал слова из его рта. Он немного передохнул и потащил мальчика дальше. Лхатен казался ему тяжелым. Путь до убежища был бесконечно долгим. Кристофер затащил мальчика в дальний угол иглу и усадил на одеяло, которое нашел в его сумке. Сделав это, он заблокировал вход, используя заранее приготовленные снежные блоки и подрезая их, чтобы наглухо закупорить убежище. Когда последний блок встал на место, шум ветра тут же стих, оставив Кристофера и мальчика посреди тишины, какая бывает в эпицентре бури. Кристофер заложил имевшиеся в конструкции отверстия оставшимся снегом и свернулся у ног мальчика. Через несколько минут он уже спал. Ему снились урожай и осеннее изобилие, золотые снопы и усыпанные спеющими яблоками деревья.

Этой ночью погода изменилась. Наступило двенадцатое января. Ночью два каравана оказались в ловушке на перевале Натху-Ла, и ураган сорвал крышу с храма в Миндролинге. Этой ночью в небе над Таши-Лхумпо видели метеорит.

Именно этой ночью боги прекратили игры и занялись делами, которыми никогда не занимались раньше.

* * *

К утру температура внутри убежища поднялась до нормальной. Лхатен был в сознании и заявил, что с ним все в порядке, если не считать боль в ноге, с которой Кристофер ничего не мог сделать. Он нашел немного засохшего помета яков, оставленного летним караваном чуть дальше по ущелью, и развел огонь. В Тибете было так мало деревьев, что помет яков фактически был единственным топливом.

Он развел огонь прямо внутри иглу, проделав отверстие для дыма. За стенами продолжал бушевать ветер. В какой-то момент в ущелье залетел плотный, жалящий ураган. В черном небе злобно сталкивались друг с другом облака.

Он приготовил горячий чай и налил в миску, где уже лежали шарики цампы. В сумке Лхатена было немного масла, и Кристофер добавил его в еду. Мальчик съел свою порцию с жадностью, а потом выпил слегка заправленного маслом чая. Несмотря на боль, он начал обретать свой прежний вид. Но Кристофер знал, что скоро он опять начнет слабеть, это лишь вопрос времени. Ему был необходим врач, и чем быстрее, тем лучше.

— Нам придется пойти назад, как только ты сможешь ходить, — сказал он мальчику.

— Мне понадобится шина, — ответил Лхатен.

— Я подумал об этом. Я сейчас выйду наружу, чтобы найти мешок и альпеншток. Они должны быть около того места, где меня накрыла лавина. Надеюсь, что откопать их будет легко. Палку можно обрезать и привязать к твоей ноге. Тебе придется нелегко, но если ты будешь опираться на меня, мы сможем спуститься вниз.

— А как же лавина? Должно быть, ущелье заблокировано. Мне так не пройти. Оставьте меня здесь. Вы можете найти кого-нибудь в Цонтанге. Если вы поторопитесь, то вернетесь обратно с помощью через несколько дней.

Но мальчик лгал. Он знал, в какую сторону изменилась погода. И было еще кое-что, о чем он также не хотел говорить. Перед тем, как сошла лавина, он слышал резкий хлопок где-то высоко в горах, напоминавший выстрел. Кто-то намеренно спровоцировал сход лавины. Возможно, Кристофер тоже слышал этот звук. Но он не знал, что их преследуют.

— Я подумал, что должен быть обходной путь. Даже если нам придется подняться еще немного вверх, мы должны это сделать. Наверняка ты знаешь о существовании такого пути.

Лхатен покачал головой.

— Извините, сахиб. Есть только один путь — тот, которым мы шли сюда. И обратно можно идти только им, сантиметр за сантиметром. Вы должны скоро отправляться в дорогу, так как вам надо выбраться из снега до того, как наступит ночь.

Кристофер не ответил. О том, чтобы идти назад без мальчика, и речи быть не могло. К тому же он был не уверен, что даже в одиночку сумеет пробиться сквозь снежные завалы. Был только один выход — идти в Тибет, до ближайшей деревни. Возможно, его появление в деревне закончится арестом, но в тот момент спасти жизнь мальчика было для него важнее, чем найти собственного сына.

* * *

Они вышли в тот же день незадолго до полудня. Кристофер шел согнувшись, чтобы мальчик мог опираться на него, как на костыль. И с наложенной шиной Лхатен не мог даже слегка опереться на ногу. И когда это случайно происходило, нога подгибалась, и оба они теряли равновесие.

Днем поднялся ветер. Час спустя пошел снег. Точнее, он не шел, он стал частью ветра. Казалось, что ветер — это дух, отчаянно искавший тело и наконец нашедший его в снегу. Чем выше они поднимались, тем яростней становился ветер. Казалось, что он несет с собой острые бритвы, режущие тело. Даже каждый вздох надо было делать очень быстро, чтобы ветер не вырвал изо рта глоток воздуха. Путь был несравненно тяжелее, чем раньше.

Этой ночью они так устали, что даже не стали строить временное укрытие. Кристофер выкопал в снегу глубокую яму, и они устроились в ней, свернувшись под намдой, огромным, напоминавшим ковер одеялом из войлока, которое взял с собой Лхатен.

Утром Лхатен пожаловался, что боль в левой ноге стала сильнее, чем накануне. Кристофер снял с него ботинок и носок. Нога была как камень — твердая, белая, ледяная на ощупь. Нарушенная циркуляция крови и холод привели к серьезному обморожению. Ничего не сказав, Кристофер надел на него ботинок.

— Что там, сахиб? Обморожение?

Кристофер кивнул.

— Да.

Можно было попытаться согреть ногу, но в этом не было смысла — она вскоре снова замерзла бы и стало бы только хуже. Кристофер опасался, что у мальчика обморожена и другая нога. Его ботинки были сделаны из дешевой кожи, а носки были слишком тонкими. Кристофер отрезал два куска войлока от намды и утеплил ботинки, но опасался, что этого будет недостаточно.

В тот же день началась самая настоящая метель. Было ощущение, словно кто-то разорвал ткань, из которой сшит мир. Снег и ветер налетали со стороны перевалов, охваченные приступами безумия. Видимость фактически стала нулевой. Когда идти стало невозможно, они поползли, Лхатен волочил за собой ногу. Он не издавал ни звука, но Кристофер знал, что он мучается от невыносимой боли.

К середине дня они прошли очень незначительное расстояние, но Лхатен не мог двигаться дальше. Ураган не стихал ни на секунду, а они все еще не дошли до перевала. Кристофер начал подумывать о том, чтобы все-таки оставить мальчика и пойти за помощью. Вопрос был в том, удастся ли ему уговорить кого-нибудь вернуться вместе с ним в таких погодных условиях.

Он соорудил из снега очередное укрытие. Они свернулись внутри, дрожа от холода. Время от времени Кристофер заставлял Лхатена съедать сухой шарик цампы, заедая его пригоршней снега. Мысленно Кристофер был в Карфаксе, в библиотеке у камина, в котором ревел огонь, пожирая поленья, и читал Уильяму сказку Артура Мея.

Ночью Лхатена лихорадило, он впал в забытье, произнося напуганным голосом какие-то слова и издавая нечленораздельные крики.

— Уберите это! — громко закричал он, заглушив завывание ветра.

— Что убрать? — спросил Кристофер. — Что ты видишь?

Но мальчик не мог дать связный ответ, и все, что оставалось Кристоферу, это разговаривать с ним, стараясь обнадежить его, хотя он и знал, что это не имеет смысла. Ночь была длинной. Рассвет лишь слегка рассеял ее.

Лхатен наконец заснул, как уставший от плача ребенок. Когда он проснулся, голова его была ясной, но он пожаловался на слабость. Желудок его даже не мог удержать цампу. Вторая нога тоже была обморожена.

Кристофер заставил его идти. Другого выбора не было — только оставить его умирать. Крепко обхватив друг друга, как забывшиеся кошмарным сном дети, они продирались сквозь бушующую бурю.

К полудню они дошли до первого перевала, Себу-Ла. Проход был широким и плоским, и видимость была получше, несмотря на пургу.

— Лха-гил-ло. Де тамче пхам,— прошептал Лхатен, благодаря богов за то, что они даровали им победу. — Боги празднуют победу, — добавил он. — Демоны побеждены.

Эти слова произносили все путешественники, достигшие вершины перевала. Но замерзшие губы мальчика наполняли слова сильной, жестокой иронией.

— Лха-гял-ло,— повторил Кристофер, в душе проклиная всех богов. Он думал, что они все еще играют в игры. Но на самом деле игры закончились.

Лхатен хотел остаться на вершине перевала, но после отдыха Кристофер заставил его идти дальше. Местность здесь была слишком открытой. Дорога вела вниз, а потом снова поднималась ко второму, и последнему, перевалу. Каждый шаг был для Кристофера триумфом.

* * *

Они остановились на ночь между перевалами. Рано утром ветер начал стихать, а к рассвету прекратилась метель. Когда Кристофер выглянул наружу, мир словно вернулся в прежнее состояние. Мрачный свет, падавший с серого неба, скупо освещал окрестности.

В этот день они дошли до вершины перевала, но Кристофер знал, что путешествие для них почти закончилось. Большую часть пути ему пришлось нести мальчика на спине, и он вынужден был бросить часть поклажи.

Они разбили лагерь прямо за перевалом, в большой расщелине. Лхатен сказал, что дальше идти не может, и на этот раз Кристофер не стал спорить. Он решил, что утром отправится в путь, оставив здесь мальчика, и пойдет к реке Кампа. Если погода не изменится, кто-нибудь обязательно вернется вместе с ним. Если нет, он купит дерево и сделает волокушу, чтобы дотащить Лхатена до деревни.

В конце концов все это оказалось ненужным. На следующее утро Кристофер помог Лхатену выбраться из расщелины и начал строить для него иглу, в котором мальчику будет теплее и которое легче будет отыскать.

Нарезая и устанавливая друг на друга снежные блоки, он услышал мужской голос, доносившийся снизу, из долины. Он прекратил работу и наблюдал за тем, как к ним приближаются трое мужчин. На них были тяжелые одежды, лица были закрыты толстыми шарфами. Вперед шагал тот, кто был повыше ростом, словно он и был главным. Это были монахи. Кристофер видел, как из-под чубы высовываются края оранжевых монашеских одеяний. Они шли медленно, с той осторожностью, которая характерна для всех путешественников, встречающих на открытой местности незнакомцев.

Высокий монах подошел к Кристоферу и поприветствовал его на тибетском.

— Таши делай.

— Таши делай,— ответил Кристофер.

— Вы путешествовали во время бури? — спросил незнакомец.

Кристофер кивнул.

— Да. Перед Себу-Ла мы попали под лавину. Мой друг ранен. Я собирался оставить его и прямо сегодня отправиться за помощью. Вы появились здесь очень вовремя.

— Что с ним?

Кристофер объяснил. Монах так и не раскутал лицо, изучая Кристофера поверх шарфа темными, пронзительными глазами. Кристоферу на мгновение показалось, что незнакомец узнал его, как будто они встречались раньше.

— Когда это случилось?

— Пять дней назад.

— Понятно. Вы говорите, что это случилось в ущелье перед Себу-Ла?

— Да.

— Вы были одни? Вы никого больше не видели?

— Нет. Мы никого не видели.

— Дайте я осмотрю мальчика.

Монах подошел к Лхатену и присел, осматривая его ногу. Двое монахов стояли рядом с Кристофером, наблюдая за ним. Незнакомец осторожно обследовал ногу Лхатена, а затем изучил его общее состояние. Мальчику опять было плохо. Примерно час назад он снова потерял сознание.

Кристофер не видел, что происходит, до тех пор, пока не стало слишком поздно. Человек встал и что-то вытащил из кармана. Он нагнулся над Лхатеном и приставил руку к его виску. Раздался громкий хлопок, и Кристофер с ужасом осознал, что незнакомец застрелил мальчика. Монах выпрямился и убрал револьвер в карман.

Кристофер застыл на месте — как ему показалось, на целую вечность. В его ушах отдавался звук выстрела, словно пуля снова и снова пробивала череп Лхатена. Он посмотрел вниз и увидел струйку ярко-красной крови, сбегающей по виску мальчика на девственно-белый снег.

Он издал крик боли и ярости и кинулся на убийцу, но двое монахов уже держали его за руки, и он остался на месте.

— Зачем? — прокричал Кристофер. — Зачем ты убил его?

— Он все равно бы умер, — невозмутимо ответил незнакомец. — До ближайшей деревни слишком далеко. Так будет лучше. Лучше для него. Лучше для всех нас.

— Но мы могли спасти его! До деревни всего несколько километров.

— Мы направляемся не в деревню. Он бы мешал нам идти быстро. Здорово бы мешал. Погода снова может ухудшиться. Калека представлял бы для нас угрозу.

Кристофер пытался вырваться, но безуспешно. Ему хотелось ударить этого человека, сорвать с него шарф, увидеть его лицо. Но монахи крепко держали его.

Убийца бросил взгляд на лежавшее у его ног безжизненное тело.

— Вас предупреждали, мистер Уайлэм. Вас предупреждали, чтобы вы не предпринимали поход в Тибет. Ваше неповиновение уже привело к одной трагедии. Больше такого быть не должно.

Он остановился. Порыв ветра поднял угол его шарфа и снова уронил его. Он бросил на Кристофера проницательный взгляд, словно пытаясь что-то отыскать.

— Кто ты? — спросил Кристофер. Но он уже знал ответ.

Незнакомец поднял руку и стянул с лица шарф. Кристофер узнал изуродованное оспой лицо.

— Я не думал, что вам удастся проделать такой путь, мистер Уайлэм, — признался монах. — Но раз вы уже здесь, пожалуй, вам лучше пройти остаток пути вместе с нами.

— Остаток пути? Куда вы хотите вести меня?

— Вы хотели найти своего сына, — заметил монах. — Я могу отвести вас к нему. — Он посмотрел на небо, на гряду серых облаков. — Нам пора идти. Нас ждет долгий путь.

 

Глава 22

На второй день они углубились в горы. Спустившись с перевалов, не доходя до места, где дорога пересекала равнину Кампа и поворачивала на Кампа Дзонг, они ушли на запад, обойдя горы с севера, прошли по долине и снова оказались в горах, воспользовавшись проходом, которого другой человек не заметил бы.

Кристофер так и не смог понять, каким образом они отыскивали дорогу, но было впечатление, что монахи знают ее наизусть. Они поднимались все выше, иногда проходя перевалами, которыми, казалось, пройти невозможно, мимо крутых расселин или по краю окутанных тьмой обрывов. Они молча шли в самом сердце спящего белого мира и казались карликами рядом с глыбами скал и замерзшего снега. Иногда начинался снегопад, но не так яростно, как раньше, — снег мягко падал с неба, тихо покрывая их белыми балахонами. Они проходили мимо ледников, напоминавших огромные заброшенные города в стеклянных ящиках. По утрам из пелены белого тумана торчали горные вершины, украсившиеся за долгие века узорами, оставленными морозом. По вечерам лучи заходящего солнца падали на наклонившиеся башни изо льда и замерзшие занавеси, сотканные из длинных и тонких льдинок.

Они шли уже несколько дней, делая короткие привалы, чтобы поесть и передохнуть. Кристофер, здорово вымотанный событиями прошлой недели, чувствовал, что находится почти на пределе. Он шел, словно во сне, подгоняемый монахами, которые подталкивали и втаскивали его на наиболее крутые подъемы. Временами, когда действительно приходилось вспоминать навыки скалолазания, он боялся, что соскользнет и упадет вниз, навстречу своей смерти. Но удача и упрямая выносливость вели его дальше.

Он терпел все тяготы, потому что хотел улучить момент и убить ламу, но пока такой возможности не представлялось. По ночам они крепко связывали ему руки и ноги и клали на расстоянии, и он ворочался от боли и нестерпимого холода. Он часами лежал без сна, думая о Лхатене и его жестокой смерти, об окровавленном Кормаке, облепленном жужжащими мухами.

Ламу звали Царонг Ринпоче. После первого дня он почти не разговаривал с Кристофером. Он изредка переговаривался с двумя монахами, но большую часть времени хранил молчание.

Монахи были еще более молчаливыми. На привалах они молились. Когда дорога была легкой, они извлекали из одежд серебряные мани-кхоры, молитвенные колеса, и крутили их, наполняя воздух жужжанием. Молитвенные колеса представляли собой украшенные барабаны на отполированных деревянных рукоятках, вокруг которых они вращались, приводимые в движение противовесом, прикрепленным к маленькой цепочке. Внутри были листки с мани, молитвой, написанной несколько тысяч раз. Каждый поворот рукоятки был равноценен прочтению молитвы. Таким образом, за один день монах мог прочитать несколько миллионов молитв. Вращая молитвенные колеса, они бормотали слова других молитв, приглушенные укутывавшими лицами шарфами.

Кристофер никак не мог понять, каким образом их очевидная набожность сочеталась с безразличием к убийству Лхатена или грубым обращением с ним. Или это была набожность, которой он просто не мог понять?

Иногда они просыпались посреди ночи, и жестокая тишина, бывшая верной спутницей бессонницы Кристофера, наполнялась чтением сутр, которые, казалось, были лишены смысла. Замерзший лунный свет, шедший с безоблачного неба, скользил по их застывшим фигурам. Несколько раз Кристофер видел, как посреди ночи просыпается лама и начинает ходить взад-вперед, то скрываясь в тени, то появляясь из нее, словно человек, не выносящий неподвижности. Он спал мало, но по утрам никогда не выглядел усталым или раздраженным.

Как-то ночью он подошел к тому месту, где лежал в темноте связанный Кристофер.

— Мне жаль, что вас приходится связывать, — произнес он. — Но у меня нет выбора. Я знаю, что вы хотите убить меня. Вы должны отомстить за мальчика и доктора. Так как вы не понимаете и вас нелегко заставить понять, к вам приходится применять превентивные меры. Мне жаль.

— Неужели сложно было задержаться, чтобы спасти мальчика? Вы потеряли бы день или два.

— Мы торопились. Мы и сейчас торопимся.

— А если я отстану, вы тоже убьете меня?

— Вам не позволят отстать.

Его голос словно рисовал в тишине странные словесные узоры. Такие слова, как «выбор», «понять», «превентивный», «позволят», были звеньями тонкой цепи, которая все крепче затягивалась вокруг Кристофера.

— А если я упаду и получу серьезную травму, что тогда?

— Тогда они понесут вас. Я не допущу, чтобы вам был причинен вред. Их проинструктировали соответствующим образом.

Кристофер вспомнил его слова, сказанные в Калимпонге: «Вы священны; не заставляйте меня дотрагиваться до вас».

— А как насчет вас? — спросил он.

— Я здесь для того, чтобы убедиться, что они выполняют полученные указания.

— Когда я увижу Уильяма?

Монах покачал головой.

— Это решать не мне, — ответил он.

— Хотя бы скажите мне, что он в безопасности!

— Да, он в безопасности. Точнее, он был в безопасности, когда я последний раз видел его. Милостью повелителя Ченрези, он все еще в безопасности.

— Где он? — резко спросил Кристофер. — Куда вы ведете меня? Мы идем в Дорже-Ла?

Монах протянул голую руку и коснулся щеки Кристофера.

— Вы словно ребенок, — произнес он. — Ребенок, который не может заснуть.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Разве? — бросил монах и встал.

И ушел в темноту, тихую и напряженную, ждущую рассвет.

* * *

Их путешествие длилось шесть дней. Кристофер пытался определить, где они находятся, но бесполезно. Конечно, ориентиров хватало — вдали высились пики Каченджанга, Чомбу, Панхунри и Чомолхари, то появлявшиеся в поле зрения, то исчезавшие из виду, когда их закрывали более низкие, но и более близкие глыбы скал и льда. Но по мере продвижения вперед становилось все тяжелее узнать даже прежде знакомые ему пики. Кристофер никогда не видел их под таким углом, и большую часть пути пытался отличить один пик от другого на основании высоты и географического положения.

Словно пытаясь совсем запутать его, горы, казалось, начали играть в какие-то сумасшедшие игры и маскироваться. То один пик надевал на себя корону из облаков, то другой окутывался туманом, пока третий обрушивал на себя лавину снега, быстро менявшую его очертания. Свет и тени по очереди танцевали везде, куда могли добраться: на скалах и в лощинах. То, что сейчас казалось долиной, через мгновение превращалось в ледник; плоская скала внезапно оказывалась заостренным гребнем; яркое заснеженное поле неожиданно покрывалось глубокой тенью. Ничто не было постоянным, и Кристофер, отчаявшись, отказался от попытки понять, какой дорогой они идут, или запомнить ее на тот случай, если придется самому идти обратно. Один или два раза, когда дорога раздваивалась, даже монахи останавливались и совещались, каким путем им идти.

К вечеру шестого дня Кристофер увидел, что они приближаются к широкому проходу. Воздух был разреженным до предела, и он с трудом дышал. Как он заметил, нелегко приходилось даже монахам. Они остановились на отдых, совсем немного не дойдя до прохода.

— Наше путешествие скоро закончится, — прошептал лама Кристоферу. — Вот наш пункт назначения.

Он показал вверх в направлении прохода. Меркнущий солнечный свет золотил края изогнутого горного хребта. Сверху сквозь проход легко спланировала птица, бородач-ягнятник, а затем снова взмыла вверх, и крылья ее на какое-то мгновение сверкнули, поймав солнечный луч. Вдали, на вершине перевала, куда не проникало солнце, лениво двигалась пелена тумана.

— Я ничего не вижу, — заметил Кристофер.

— Посмотрите пристальнее, — посоветовал лама. — Наверху, слева от того места, где начинается туман. — И он снова показал, в каком направлении нужно смотреть.

Кристофер увидел, как что-то развевается на ветру. Через несколько мгновений он понял, что это тарчо, традиционный шест, к которому по всей длине крепится хлопковое полотнище со словами молитв и изображением крылатого коня. Шест означал, что где-то поблизости есть люди — маленькая деревушка или жилище отшельника.

Внезапно, словно обнаружение Кристофером флага послужило сигналом, вся долина завибрировала от громкого звука. Откуда-то сверху донеслись глубокие звуки храмового молитвенного рога. Это не был обычный рог, это был гигантский дангчен. Низкий и глубокий голос огромного рога проник в каждый уголок прохода и расположенной ниже долины. Его рев, раздавшийся посреди гробовой тишины и полного одиночества, наполнил Кристофера чувством, похожим на страх. Повсюду загремело эхо, и Кристофер почувствовал, как бегут мурашки по его коже.

И вдруг так же внезапно звук прекратился. Эхо умерло, и все затопила нахлынувшая тишина.

Они начали карабкаться к проходу. Подъем был крутым и коварным. Широкие участки льда вынудили их преодолеть часть пути ползком. Снизу казалось, что до перевала рукой подать, но сейчас он словно дразнил их, удаляясь все дальше по мере того, как они приближались к нему. Это была оптическая иллюзия, вызванная причудливой игрой теней и лучей заходящего солнца.

Наконец они достигли вершины и подошли к входу в ущелье.

— Лха-гял-ло! Лха-гял-ло!— громко закричали монахи.

Кристофер впервые видел, что они способны на нечто сродни эмоции. Царонг Ринпоче близко подошел к Кристоферу и крепко схватил его за руку. В глазах его читалось крайнее возбуждение. Остальная часть лица была скрыта шарфом.

— Посмотрите вверх, — резко прошептал он, и шепот прозвучал неестественно громко в морозном воздухе.

Кристофер последовал его совету. Сначала он не заметил ничего выдающегося: обычная скала, поднимающаяся вверх и скрывающаяся за завесой кружащегося тумана. Казалось, туман заполнял все, что лежало перед ними, поднимаясь стеной до замерзших облаков. Со всех сторон их окружали лед и туман, образуя подобие мягко качавшей их колыбели.

— Там ничего нет, — пробормотал Кристофер. — Камни и туман. И все.

Внезапно снова взревела труба, и на сей раз источник звука был ближе. Намного ближе. Глубокий пульсирующий звук пронизывал мглу, словно сирена в море. Но куда бы ни взглянул Кристофер, перед глазами его были лишь скалы, покрытые льдом, кружащимся туманом и низкими облаками.

— Подождите, — прошептал Царонг Ринпоче. — Скоро вы все увидите.

Двое других монахов вращали молитвенные колеса, добавляя металлическое жужжание к вибрациям невидимой трубы, ревевшей из-за пелены тумана.

И вдруг каким-то чудесным образом, словно рев трубы заставил небеса совершить это чудо, туман частично расступился, открывая взорам золотую крышу и террасу внизу, на которой неподвижно застыла фигура в оранжевом одеянии, освещенная умирающим солнцем. Этот человек дул в огромный рог, установленный на деревянных подставках. Косые лучи солнца упали на рог, словно охватив его огнем. Затем снова наступила внезапная тишина, и в этой тишине до него донесся слабый звук голосов, нараспев читающих молитвы, напоминающий шорох волн, падающих на усыпанный галькой берег. Человек на террасе поклонился и растворился в тумане.

Туман продолжал расступаться, по очереди открывая взгляду Кристофера собранные в кучу здания монастырского комплекса. Казалось, что огромное сооружение висело между небом и землей, каким-то невероятным образом паря в воздухе на подушке из тумана, а его самые высокие башни терялись где-то за облаками.

Посередине стояло необъятных размеров центральное здание, выкрашенное в красный цвет, к которому прижималось множество более мелких зданий, облепляя его, как цыплята курицу. Главное здание насчитывало в высоту несколько этажей, его золотые крыши и шпили пылали в лучах заходящего солнца. Окна уже были закрыты ставнями, защищающими от вечернего ветра. С крыш свисали сосульки, напоминая украшения на огромном торте.

Кристофер был поражен увиденным после стольких дней однообразной белизны и безлюдья. Как голодный человек наслаждается едой, так и он наслаждался открывшимся перед ним золотым видением, пока солнечный свет не стал фиолетовым и не начал угасать, унося с собой теплые цвета. Перед глазами снова была темнота, и он спросил себя, на самом ли деле он только что видел храм.

— Что это за место? — прошептал он в никуда.

— То, куда мы шли, — ответил Царонг Ринпоче. — Перевал, по которому мы поднимались, называется Дорже-Ла. Храм перед нами — Дорже-Ла-Гомпа. Но его настоящее имя Санга Челлинг: «место тайных чар».

Кристофер снова посмотрел вверх. В окне под самой крышей кто-то зажег лампу. Кто-то наблюдал за ними. Кто-то ждал их.

 

Глава 23

Дорже-Ла-Гомпа, Южный Тибет, январь 1921 года

Они подошли к монастырю на рассвете следующего утра. Их разбудил звук монастырского рога, резко кричавшего на широкой террасе, требовавшего от темноты возвращения света. И свет вернулся, ненадолго задержавшись на широких пиках Восточных Гималаев, перед тем как неохотно сползти вниз, в темную долину перед Дорже-Ла.

Чтобы подняться к монастырю, надо было вскарабкаться по длинной деревянной лестнице, готовой в любую секунду развалиться и сбросить их на застывшие внизу камни. Кристофер поднимался по ней безо всяких эмоций, он не испытывал ни страха, ни предвкушения встречи с сыном, ни восторга по поводу того, что они все же дошли, — все чувства оставили его.

К тому времени, как они оказались в здании, утреннее собрание монахов уже закончилось. Они прошли через маленькие красные ворота, в то время как монахи пили чай в лха-кханге, перед тем как продолжить обряды и молитвы. Путешественников встретил маленький толстый монах, судя по одежде, управляющий. Двое монахов забормотали приветствия и тут же поспешно удалились в плохо освещенный коридор, словно кролики, возвращающиеся в свой крольчатник. Лама вошел в дверь, находившуюся слева, и молча закрыл ее за собой. Кристофера повели в другом направлении, по проходу, освещенному вонючими масляными лампами, отбрасывавшими желтый, точнее, зеленовато-желтый свет. В коридоре царили запахи прогорклого масла и человеческого пота, что было вдвойне неприятно после свежего, разреженного горного воздуха.

Управляющий привел Кристофера в крошечную комнатку на втором этаже и поинтересовался, не голоден ли он.

— Нет, спасибо, — ответил Кристофер. — Я бы хотел поспать. Я очень устал.

Монах кивнул и попятился назад, закрыв за собой дверь. У одной стены стояла низкая кровать, покрытая соломенным тюфяком. Даже не осмотрев комнату, Кристофер плюхнулся на тюфяк. Последнее, о чем он подумал, прежде чем сон сморил его, была реакция Лхатена на вопрос Кристофера, слышал ли он о Дорже-Ла.

«Я думаю, что пора спать, сахиб».

И он был прав.

* * *

Когда Кристофер проснулся, он даже не мог определить, сколько времени проспал. Огонь в масляной лампе, оставленной управляющим на маленьком столике у двери, по-прежнему горел ровно, но, с другой стороны, лампа с самого начала была полной. Уют кровати и глубина той пропасти, в которую он провалился, только подчеркивали степень его усталости и боль, чувствовавшуюся в каждой мышце, каждом суставе. Он подумал, что мог бы бесконечно долго лежать здесь, пребывая между сном и пробуждением.

Но откуда-то издалека донесся шум голосов, множества голосов, то вздымающихся, то падающих, нараспев читающих какую-то заунывную молитву, то ли радостную, то ли печальную. Молитва сопровождалась игрой множества музыкальных инструментов. Медленно и ровно стучал большой барабан; в глубокие нотки гобоя периодически вплетались звуки, которые можно услышать, приложив к уху морскую раковину; время от времени с металлическим звуком ударялись друг о друга маленькие цимбалы. Кристофер узнал плотный, нервный звук дамару, маленького барабана, сделанного из человеческого черепа и используемого в начальных тантрических церемониях.

Кристофер лежал в темноте, прислушиваясь к доносившимся звукам, и медленно возвращался в реальность, пытаясь осмыслить ситуацию. Пока это плохо ему удавалось, хотя все отдельные ее компоненты были логичными, он не мог понять, как они связаны между собой, и это приводило его в отчаяние. Но теперь он был абсолютно уверен в одном — его сын, Уильям, был здесь, в этих стенах. Какое бы безумие ни привело его сюда, главным было именно это.

Музыка и молитва резко прекратились, и монастырь вернулся в тишину. Полную тишину.

Кристофер оглядел комнату. Сквозняк от окна дразнил горевший в лампе огонь, разбрасывая по комнате абстрактные тени. Над кроватью висела большая тхангка с изображением Будды, окруженного восемью индийскими святыми. У противоположной стены стоял старый лакированный ящик, превращенный в чей-то личный алтарь, украшенный рисунками лотосов и различными священными символами. Над алтарем висел на стене деревянный шкафчик со стеклянными дверцами: внутри были изображения Цонгкхапа и двух его учеников. У окна стояли маленький стол и стул, а на стене над ними висела узкая деревянная полка, на которой помещались переплетенные тома священных текстов.

Он встал и подошел к окну. Как правило, в тибетских монастырях не было стеклянных окон, и тяжелые деревянные ставни оставались закрытыми на протяжении долгих зимних месяцев. Кристофер нашел задвижку и открыл половину ставня. Снаружи снова была ночь. Резкий ветер прогнал облака, и кусочек неба, который он увидел над тремя далекими пиками, стонал от тяжести бесчисленных звезд. Где-то была луна, не попадавшая в его поле зрения, и лунный свет, поблескивая, словно лед, покрывал хрустальный ландшафт лежавшего внизу перевала.

Он опустил ставень, дрожа от холода, и сел на стул. Сейчас он испытывал голод, и поэтому задумался над тем, как найти кого-то, кто бы принес ему еду. Возможно, они ждут, чтобы он подал знак, что уже проснулся. Он шагнул к двери и потрогал ручку. Дверь была заперта. Его монастырская келья заодно служила тюремной камерой.

Утром он нашел еду на низком столике: немного теплой цампы, несколько пирожков из ячменной муки и предусмотрительно накрытая чашка со все еще горячим чаем. Пища была довольно примитивной, но после нескольких дней питания только холодной цампой само тепло пищи приносило ему наслаждение. Поев, он открыл ставни и выглянул в окно. За ночь из ничего вырос солнечный свет, заливавший лежавшую внизу долину. Он с трудом разглядел дорожку, по которой он и его спутники шли прошлым днем. У подножия монастыря все еще цеплялись за скалы обрывки серого тумана, напоминая маленькие лужицы бесцветной воды, оставленные на морском берегу уходящей волной. Вывернув шею и посмотрев вверх, он различил очертания далеких гор, вырисовывавшиеся между скалами, окружавшими крошечную равнину.

Кто-то легко постучал в дверь. Кристофер закрыл ставни и отозвался:

— Кто там?

В замке повернулся ключ, дверь открылась, и на пороге появился вчерашний управляющий. В руках к него был длинный посох, необходимый, скорее, не для того, чтобы опираться на него при ходьбе, а для того, чтобы обозначать его положение. В другой руке он держал мигающую масляную лампу.

— Вы должны идти со мной, — заявил он.

— Почему меня заперли в комнате?

Управляющий проигнорировал вопрос:

— Вас вызывают. Пожалуйста, следуйте за мной.

— Кто меня вызывает? Куда вы собираетесь меня вести?

— Пожалуйста, — повторил управляющий, устремив на Кристофера острый взгляд. — Не задавайте вопросов. На это нет времени. Сейчас вы должны пойти со мной.

Кристофер вздохнул. В его положении спорить не стоило. И, в любом случае, лучше было куда-то пойти, чем бесконечно долго сидеть взаперти в этой крошечной комнатушке.

 

Глава 24

Управляющий молча вел Кристофера каким-то другим путем, не тем, что вчера, по пустынным некрашеным коридорам. Становилось холодно. Никто так и не встретился им на пути. Через какое-то время они дошли до места, которое, казалось, было предшественником центрального здания монастыря. Здесь давно уже никто не жил. Кристофер чувствовал прикосновение ветра, прорывавшегося сквозь неза-деланные дыры в стенах. Наконец они оказались у двери, покрытой нарисованными глазами. Краска давно выцвела, но казалось, что глаза еще не утратили остроты зрения.

Управляющий открыл дверь и жестом показал Кристоферу, чтобы он входил. На мгновение ему показалось, что они уже покинули территорию монастыря и оказались за его пределами. Он в недоумении стоял на пороге, пытаясь понять, где же он находится.

С неба падали хлопья снега: яркие, прозрачные и крошечные белые снежинки напоминали армию опускающихся на землю маленьких ангелов, огромную и сонную. Кто-то зажег тысячи масляных ламп и расставил их по всей комнате; покрытый снегом пол был усыпан ими, словно движущимся ковром из светлячков. Крошечные огоньки дрожали, отбрасывая бледные узоры на покрытые снегом стены.

Вся эта сонная комната была покрыта снегом и льдом; много слоев снежно-ледяного покрова затянули ее за эти долгие холодные годы. Казалось, что комната была сделана изо льда и слоновой кости, потолок отсутствовал, открывая небо, и зеркальные стены покрывались бесконечным дыханием гор. Повсюду лежали косые солнечные лучи, напоминавшие стеклянные жезлы: попадавший в них снег вспыхивал, устремляясь к земле. На постаментах стояли статуи богов и богинь, но толстые лохмотья из инея делали их неузнаваемыми. Их покрытые льдом волосы стали белыми и застывшими, с замерзших рук свисали на пол длинные сосульки.

В дальнем конце длинного зала, укрывшись в тени, вдали от солнечных лучей, серая фигура сидела в позе лотоса на троне из подушек. Медленно, чувствуя, как замедлилось сердцебиение, Кристофер двинулся по направлению к тени. Фигура не двигалась и была безмолвна. Человек сидел абсолютно неподвижно, с прямой спиной, опустив руки на колени. Он пристально смотрел на Кристофера.

На нем было простое монашеское одеяние, на голове красовалась остроконечная шапка с длинными, спускающимися ниже плеч ушами. Лицо было частично укрыто тенью. Оно казалось испещренным морщинами и полным грусти. Больше всего грусти было в глазах. Кристофер стоял перед ним, не зная, что ему делать, что говорить. Он вспомнил, что у него нет с собой кхата, ритуального шарфа, и он не может поприветствовать незнакомца в соответствии с традициями. Прошло какое-то время, и незнакомец плавно поднял правую руку, сделав жест в сторону Кристофера.

— Пожалуйста, садитесь, — произнес он. — Стоять совсем необязательно. Я распорядился, чтобы вам принесли стул.

Кристофер только сейчас заметил низкий стул, стоявший слева от него. Он присел, чувствуя себя как-то неловко. Он чувствовал на себе взгляд старика, изучающий его с яростной пристальностью, смешанной с огромной грустью.

— Меня зовут Дорже Лосанг Ринпоче. Я Дорже Лама, настоятель этого монастыря. Мне сказали, что вас зовут Кристофер, Кристофер Уайлэм.

— Да, — подтвердил Кристофер. — Это так.

— Вы проделали длинный путь, — заметил Дорже Лама.

— Да, — ответил Кристофер, чувствуя, что голос его отрывист и неестественней. — Я пришел из Индии. Из Калимпонга.

— Из более далеких мест, — возразил ему настоятель.

— Да, — согласился Кристофер. — Из более далеких мест.

— Зачем вы пришли? Пожалуйста, будьте со мной откровенны. Никто не приходит сюда по пустякам. Людей приводят сюда вопросы жизни и смерти. Что привело вас?

Кристофер заколебался. Он боялся настоятеля и не доверял ему. Этот человек играл главную роль во всем, что случилось. Вполне возможно, даже Замятин был лишь пешкой в большой игре.

— Я не сам пришел сюда — меня прислали, — ответил Кристофер. — Трое ваших монахов: Царонг Ринпоче и двое послушников. Царонг Ринпоче убил моего проводника, мальчика-непальца по имени Лхатен. Он убил его просто потому, что у того была сломана нога. Прежде чем отвечать на ваши вопросы, я требую воздать убийце по заслугам.

— Это серьезное обвинение. — Настоятель нагнулся вперед, словно пытаясь понять по лицу Кристофера, правду ли он говорит.

— Это не единственное обвинение. Я уже встречал Царонга Ринпоче в Калипонге. Там он признался в еще одном убийстве: он убил ирландского доктора по имени Кормак. Вы знали об этом? Он действовал по вашему приказу?

Настоятель вздохнул и выпрямился. Лицо старика было крайне бледным. В глазах плавала грусть, но Кристофер чувствовал в его взгляде присутствие других эмоций. Сострадания? Любви? Жалости?

— Нет, — ответил он. — Он действовал не по моему приказу. У меня не было никаких причин желать смерти как доктора, так и вашего проводника. Пожалуйста, поверьте мне. Я не желаю смерти ни одному живому существу. Моя цель на земле заключается в том, чтобы любым возможным путем уменьшить страдания. Если Царонг Ринпоче поступил неправильно, он будет наказан.

Настоятель сделал паузу и аккуратно высморкался в маленький платок, который извлек из длинного рукава. Обыденность этого действия обнадежила Кристофера больше, чем слова.

— Царонг Ринпоче сказал мне, — продолжал настоятель, — что встретил вас на границе Тибета, за перевалом Себу-Ла. Это так?

Кристофер кивнул.

— Да.

— Он также говорит, что предупреждал вас, чтобы вы не покидали Индию, чтобы не пытались пробраться в Тибет. Это тоже правда?

— Да. Это тоже правда.

— Вас предупредили о возможной опасности. Для вас и того, кто вас сопровождает. Вы выбрали маршрут, который, как вы должны были знать, пройти практически невозможно. Царонг Ринпоче сказал мне, что считает, что вы искали именно это место, Дорже-Ла. Это также правда?

Кристофер ничего не ответил.

— Вы не отрицаете, что это так? Очень хорошо, тогда я должен заключить, что вас привело сюда что-то очень важное. Зачем вы пришли, Уайлэм-ла? Вы можете сказать мне?

Кристофер некоторое время молчал, пристально глядя на пожилого человека. Серебряный гау на его груди ловил частички отбрасываемого лампами света, превращая их в тени.

— Меня привело сюда не что-то, — наконец ответил он. — А кто-то. Мой сын. Его зовут Уильям. Я убежден, что он находится здесь, в этом монастыре. Я пришел, чтобы забрать его домой.

Настоятель смотрел на Кристофера с невыразимой грустью. С неба все еще падал снег. Снежинки падали на голову настоятеля и покрывали подушки, на которых он сидел.

— Почему вы думаете, что ваш сын здесь, мистер Уайлэм? Существуют ли какие-либо возможные причины, по которым он находится здесь?

— Причина мне неизвестна. Все, что я знаю, это то, что человек по фамилии Замятин отдал приказ похитить моего сына. Инструкции Замятина были доставлены с Тибета монахом по имени Цевонг. Цевонг мертв, но в письме, которое нашли при нем, говорилось, что его послали вы. Карпентер, миссионер-шотландец из Калимпонга, сказал мне, что моего сына увел в Тибет монгол по имени Мишиг. Мишиг — это агент Замятина.

Дорже Лама слушал его, склонив голову, словно слова Кристофера давили на него. Возникла долгая пауза.

— Вы много знаете, Уайлэм-ла, — сказал он наконец. — Очень много. И в то же время вы знаете очень мало.

— Но я прав. Мой сын здесь. Это так?

Настоятель сложил руки.

— Да, — ответил он. — Это так. Он здоров, с ним все в порядке. Ему уделяют максимально возможное внимание. Вам не о чем волноваться.

— Я хочу видеть его. Немедленно отведите меня к нему. — Кристофер встал. Он чувствовал слабость и злобу.

— Мне жаль, — произнес настоятель, — но это невозможно. Вы очень многого не понимаете. Но он больше не ваш сын. Это вы должны попытаться понять. Для вашего же блага. Пожалуйста, попробуйте понять то, что я сказал.

— Что вам от него нужно? — закричал Кристофер. Он чувствовал, как голос его отдается эхом в пустом, засыпанном снегом зале. — Зачем вы привезли его сюда?

— Его привезли сюда по моей просьбе. Я хотел, чтобы он оказался в Дорже-Ла. Пока даже он ничего не понимает. Но со временем поймет. Пожалуйста, не затрудняйте ему жизнь. Пожалуйста, не просите встречи с ним.

Настоятель нагнулся и взял с низкого столика серебряный колокольчик. Он слегка потряс его, внезапно наполнив комнату свободно плывущим, слегка дрожащим звуком — такой звук возникает, если постучать по тонкому хрусталю. Пахло давно сгоревшими благовониями — так пахнут положенные в гробницу цветы.

— Сейчас вам надо уйти, — сказал настоятель. — Но мы снова встретимся.

Позади Кристофера раздался звук шагов. Он обернулся и увидел управляющего, который ждал его. Когда он выходил из комнаты, из теней донесся голос пожилого человека:

— Мистер Уайлэм. Пожалуйста, постарайтесь проявить благоразумие. Не попытайтесь найти своего сына. Нам не хотелось бы, чтобы вам был причинен какой-либо вред, но вы должны быть осторожны. Вы проигнорировали предупреждение Царонга Ринпоче. Не игнорируйте мое.

 

Глава 25

Кристофера привели обратно в ту же комнату, в которой он провел ночь. Несколько часов он сидел в тишине, погруженный в мысли, пытаясь примириться с ситуацией. Откровенное признание в том, что Уильям жив и находится в Дорже-Ла, потрясло его. Ему нужно было время, чтобы подумать, чтобы решить, что предпринять.

Несколько раз он подходил к окну и смотрел на лежавший внизу перевал. Как-то раз он заметил группу монахов, идущих по узкой тропе из монастыря. Он следил за ними, пока они не пропали из виду. Чуть позже он увидел, как кто-то бежит к монастырю из места, расположенного прямо над перевалом. Время от времени он слышал звуки молитвы, подчеркнутые мерным барабанным боем. На террасе — внизу и слева от него — сидел старый монах, часами вращавший молитвенное колесо. На закате установленная на крыше труба издала резкий неприятный звук, разорвав тишину; она была совсем близко от него, и звук был очень громким.

Появился монах, который принес ему немного пищи, зажег его лампу и снова ушел, не ответив на его вопросы. Он принес суп, цампу и маленький чайник с чаем. Кристофер ел медленно, автоматически прожевывая и глотая шарики из жареного ячменя, не получая никакого удовольствия. Закончив есть, он снял крышку с чайной чашки. Подняв чайник, чтобы налить себе чай, он увидел в чашке что-то белое.

Это был листок бумаги, сложенный в несколько раз и плотно засунутый в чашку. Кристофер вынул листок и развернул его. Записка была написана на тибетском, в стиле Умэй. Внизу была нарисована маленькая диаграмма, несколько пересекающих друг друга линий, лишенных всякого смысла.

Он сел на столик у кровати, на котором горела лампа. Его познания в письменном тибетском были ограничены, но, приложив небольшое усилие, он смог расшифровать большую часть текста:

"Мне сказали, что вы говорите на нашем языке. Но я не знаю, можете ли вы читать по-тибетски. Однако другого пути нет, и я надеюсь, что вы сможете прочесть это. Если вы не сможете прочесть мое послание, мне придется послать к вам кого-то, но с этим могут возникнуть трудности. Послушник, который приносит вам еду, не знает о том, что в вашей чашке лежит записка, так что не говорите с ним об этом.

Мне сказали, что вы отец того мальчика, которого привезли сюда из страны чужеземцев. Мне говорили и другие вещи, но я не знаю, можно ли им верить.

В Дорже-Ла вы в опасности. Все время будьте начеку. Я хочу помочь вам, но мне тоже надо соблюдать осторожность. Я не могу прийти к вам, так что вы должны прийти ко мне. Сегодня вечером ваша дверь будет незаперта. Когда вы обнаружите, что дверь открыта, идите по карте, нарисованной ниже. Вы должны будете оказаться в гон-канге. Я буду ждать вас там. Но сначала убедитесь, что никто не видит, как вы выходите".

Подписи не было. Он несколько раз перечитал письмо, чтобы убедиться, что все правильно понял. Теперь, когда он знал, что диаграмма представляет собой карту, он решил, что может разобрать ее, хотя он и не мог соотнести нарисованные комнаты и коридоры с теми местами, в которых он уже был.

Он встал и подошел к двери. Она все еще была заперта. Он вздохнул и вернулся к кровати, испытывая нетерпение, так как наконец ему представилась возможность что-то сделать. Кто отправил ему это послание? Он никого не знал в Дорже-Ла. И почему какой-то монах хочет помочь ему, незнакомому человеку?

В течение нескольких следующих часов он подходил к двери и пытался открыть ее. Она все еще была заперта, и он начал думать, что загадочный автор письма не смог осуществить свой план. Закончилась последняя служба, монахи разошлись на ночь по своим кельям, и монастырь наконец погрузился в глубокую тишину. Примерно час спустя он услышал, как кто-то тихо возится с замком. Он встал и подкрался к двери. Тишина. Он протянул руку и попробовал повернуть ручку. Она легко подалась.

Он быстро схватил свою лампу и вышел из комнаты, оказавшись в длинном коридоре, в дальнем углу которого одиноко горела масляная лампа. Никого не было видно. Он чувствовал, что монастырь погружен в сон. В коридоре было холодно.

Сверяясь с картой, он не спеша пошел вправо, туда, где начинался другой коридор. Второй коридор вел в темноту. По всей длине его с определенными интервалами были расставлены лампы, слабые приношения окружающей мгле. В тусклом свете, отбрасываемом его собственной лампой, разрисованные стены казались полуживыми и кишели мрачными, мучительными сценами. Повсюду преобладал красный цвет. Свет на мгновение выхватывал из темноты лица, тут же исчезавшие во мраке. Двигались руки. Скалились зубы. Танцевали скелеты.

По мере того как Кристофер углублялся в дебри спящего монастыря, он начал испытывать неуловимое чувство прикосновения к глубокой старине. Он видел, пусть и нечетко, как постепенно менялся монастырь с его продвижением вперед. Как геологические пласты, различные участки гомпа четко показывали, когда они были построены, понемногу раскрывая свои секреты. Чем дальше он шел, тем примитивнее становились рисунки и орнамент на стенах. Сначала в них чувствовалось влияние Китая, затем Индии, затем древнего Тибета. Он ощутил внутри непонятную дрожь. В таких монастырях он еще не бывал.

Последний коридор заканчивался у маленькой двери, по обеим сторонам которой были нарисованы изображения покровительствующих божеств и прикреплены факелы. Это была древняя часть монастыря, насчитывавшая, наверное, около тысячи лет.

Он стоял у входа в гон-канг, самого темного, самого запретного места любого монастыря. Кристофер только слышал описания таких мест от своих тибетских друзей, но ему никогда не дозволялось увидеть их воочию. Гон-кангом называлась темная подземная часовня, в которой хранились маски для ритуальных танцев. Это было ритуальное жилище йи-дам, покровительствующих божеств, черные статуи которых следили за монастырем и его обитателями. Это было место священного ужаса, живущего в сердце тибетской религии.

У двери Кристофер заколебался, с удивлением почувствовав, что его страшит перспектива оказаться внутри. Для страха не было никаких причин: внутри была только темнота, темнота и странные боги, в которых он не верил. Но что-то заставляло его колебаться, пока он наконец не толкнул дверь.

Дверь оказалась незапертой. Прямо за ней находилась вторая дверь, на которой яркой краской было изображено лицо божества. Красные, пристально смотрящие глаза обжигали его, как раскаленные угли. Лампа замигала, осветив старую краску и частички позолоты. Он толкнул вторую дверь.

За дверью была отчетливо видимая темнота, темнота, касающаяся его глаз бархатным прикосновением, темнота осязаемая и ощутимая. Здесь царила вечная ночь. Она никогда не прерывалась, и царство ее было вечным. Спертый, бесцветный воздух был наполнен запахом прогорклого масла. Было ощущение, словно он казался в гробнице.

Кристофер поднял лампу. С потолка около входа свисали чучела нескольких животных: медведя, яка, дикой собаки. Эти древние гниющие чучела были неотъемлемым компонентом каждого гон-канга, таким же элементом темной мистики, как и фигурки богов у алтаря. Кристофер почувствовал, что от отвращения у него мурашки побежали по коже, когда он, низко согнувшись, проходил под чучелами, стараясь избежать прикосновения покрытого плесенью меха, свободно свисавшего с лишенных должного ухода чучел. Они висели здесь бог знает сколько времени, и им предстояло висеть здесь до тех пор, пока они не разложатся и не распадутся на куски. Поколения пауков покрыли толстым слоем паутины заплесневевший мех, и когда Кристофер пробирался под чучелами, пыльная паутина касалась его лица.

Этому место было уже много лет. Оказавшись внизу, он сразу понял, что гон-канг старше, чем сам монастырь, и лишь вдвое моложе, чем сами горы. Это была темная и низкая пещера, с самого начала своего существования посвященная самым темным тайнам. Справа от Кристофера на толстых веревках свисали с потолка танцевальные маски, изображения смерти и безумия, нарисованные много лет назад и хранимые здесь, в темноте, вместе с мрачными покровителями монастыря. Один или два раза в год маски извлекались на свет и надевались для ритуальных танцев. Люди в масках кружились и кружились под барабаны и флейты, как та обнаженная девушка, которую Кристофер видел в приюте, чье лицо напоминало маску, под которой спрятан тупой ужас. Изображенные на масках лица были гротескными и неестественно большими — злобные черты богов и полубогов и демонов, лица, которые превращали танцующего монаха в бессмертное существо, а человека — в бога, но только на один день.

Под масками у стены были навалены горы древнего оружия — копий, мечей и нагрудной брони, кольчуг и увенчанных гребнями шлемов, китайских пик и татарских остроконечных шапок. Все это было древним, ржавым и по большей части бесполезным и хранилось здесь как символ внезапной смерти, как оружие, которое использовали древние боги в борьбе с силами зла.

У дальней стены стояли статуи покровительствующих божеств, их руки и головы были увешаны старыми и ветхими полосками ткани, своего рода приношениями. Ямантака, рогатый, с бычьей головой, увенчанный диадемой из человеческих черепов, злобно смотрел на Кристофера из темноты. Казалось, что фигуры божеств двигаются, словно танцуя, в своей вечной ночи, но это были просто дрожащие тени, отбрасываемые светом лампы. Полный дурных предчувствий, которых он не мог ни понять, ни подавить, Кристофер подошел ближе.

Он уловил какое-то движение, и лампа здесь была ни при чем. Кристофер отпрянул назад, держа перед собой лампу. Перед алтарем, расположенным в самом конце комнаты, сидела темная фигура, обращенная лицом к божествам. На его глазах фигура снова пришла в движение, быстро простершись перед богами и затем вернувшись в прежнее положение. Это был монах, закутанный в теплые одежды и погруженный в медитацию. Казалось, он не заметил свет от лампы Кристофера и не услышал его приближения.

Кристофер не знал, что делать дальше. Он предположил, что это тот самый монах, который написал письмо, но теперь, оказавшись рядом с ним, он почувствовал настороженность. Возможно, на самом деле это была лишь хитроумная ловушка, подстроенная Замятиным или Царонгом Ринпоче. Ведь он только что осквернил святая святых монастыря. Может, в этом и заключался план — предоставить кому-то достаточное основание для убийства?

Фигура снова пришла в движение, но не резко, как напуганный человек, а мягко, как человек, очнувшийся от сна и еще частично находящийся в мире грез. Он встал и повернулся. На лицо его упала тень, скрывая его от глаз Кристофера.

— Вы пришли, — сказал он.

Голос был мягким, словно женским. Кристофер предположил, что это ге-цул, новичок. Но что может быть нужно от него новичку?

— Это вы написали письмо? — спросил Кристофер, сделав шаг в сторону монаха.

— Пожалуйста, не подходите ближе, — попросил тот, отступая назад, в тень.

Кристофер застыл. Он почувствовал, что новичок нервничает, что появление Кристофера почему-то напугало его.

— Зачем вы просили меня прийти? Что вам нужно?

— Вы отец ребенка-чужеземца?

— Да.

— И вы проделали длинный путь, чтобы найти его?

— Да. Вы знаете, где он? Вы можете отвести меня к нему?

Монах показал, что надо говорить тише.

— Не говорите так громко. В Дорже-Ла у стен есть уши. Да, — продолжил он после паузы, — я знаю, где держат вашего сына. И я могу отвести вас к нему.

— Когда?

— Не сейчас. Возможно, только через несколько дней.

— Ему угрожает опасность?

Монах задумался.

— Нет, — ответил он. — Я так не думаю. Но в Дорже-JIa что-то происходит, что-то, чего я не понимаю. Я думаю, что скоро мы все можем оказаться в опасности.

— Я хочу забрать Уильяма отсюда. Я хочу увести его обратно через перевалы, в Индию. Вы можете помочь мне?

Наступила тишина. Вокруг маленькой фигурки у алтаря сгущались тени.

— Я могу помочь вам увести его из Дорже-Ла, — наконец сказал он. — Но путь в Индию слишком опасен. Если вы хотите, чтобы ваш сын ушел отсюда живым, вы должны довериться мне. Вы сделаете это?

У Кристофера не было выбора. Каким бы загадочным ни казался этот монах, он был его единственным союзником в мире, которого он не понимал.

— Да, — ответил он. — Я доверяю вам.

— Свою жизнь?

— Да.

— И жизнь своего сына?

Он заколебался. Но, с другой стороны, жизнь Уильяма уже была в опасности.

— Да.

— Возвращайтесь в свою комнату. Я пришлю вам еще одно сообщение. Убедитесь, что все мои письма будут уничтожены. И ни с кем об этом не говорите. Ни с кем, понимаете? Даже если человек кажется вам другим. Вы обещаете?

— Да, — прошептал Кристофер. — Я обещаю.

— Очень хорошо. А теперь вы должны уйти.

— Кто вы? — спросил Кристофер.

— Пожалуйста, вы не должны спрашивать об этом. Позднее, когда мы будем в безопасности, я скажу вам. Сейчас здесь слишком опасно.

— Но если что-нибудь случится? Если мне понадобится найти вас?

— Вы не должны искать меня. А я найду вас, когда придет время. Пожалуйста, уходите.

— По крайней мере, покажите мне свое лицо.

— Нет, нельзя!

Но Кристофер уже поднял лампу и шагнул вперед, позволяя свету упасть прямо на находившиеся перед ним тени. Загадочный незнакомец оказался не молодым послушником и не монахом. Длинные пряди черных, как смоль, волос обрамляли мелкие, изящные черты лица. Туника с вышивкой обтягивала стройное тело. Незнакомец был женщиной. В сумрачном свете ее зеленые глаза засверкали, тусклое желтое пламя нарисовало на ее щеках капли жидкого золота и посыпало волосы золотым пеплом.

Она встревоженно посмотрела на Кристофера. Одна рука взметнулась к лицу, закрывая его от взгляда Кристофера. Он сделал еще шаг, но она отпрянула назад, и, спотыкаясь, скрылась в тени. Он слышал мягкий звук ее шагов по каменному полу. Высоко подняв лампу, он последовал за ней, но лампа высвечивала только каменные и золотые статуи. Краска на стенах потрескалась и медленно превращалась в пыль, падая на пол. Время здесь застыло. Яркие рисунки, изображавшие двенадцать кругов рая и двенадцать кругов ада, затряслись в свете лампы, как развешанная по комнате мишура. Девушка без следа растворилась в той самой тени, из которой появилась.

 

Глава 26

Он вернулся в свою комнату, прокравшись через спящий монастырь, словно призрак. Насколько он знал, никто не видел, как он выходил из комнаты и возвращался в нее. Примерно через полчаса после возвращения он снова услышал, как кто-то копается в замке, и когда он попробовал открыть дверь, то убедился, что его опять заперли.

Он лежал в кровати, пытаясь согреться, а в голове его царила неразбериха. Слишком много было вопросов, на которые не было ответов. Кто была эта женщина, которая привела его в гон-канг? Что она на самом деле хотела от него? Действительно ли она может помочь ему забрать отсюда Уильяма? Он ворочался в темноте, порядком измотав самого себя, но так и не найдя удовлетворительных вопросов на эти ответы. Наконец его беспокойные мысли стали беспокойными снами. Но даже во сне ответы так и не появились.

Он молниеносно проснулся, услышав какой-то звук. Его лампа погасла, в комнате стояла кромешная тьма. Он услышал свое собственное дыхание, но ничего больше. Что же разбудило его? Ровно дыша, он лежал в темноте, прислушиваясь. Снова раздался звук, тихий, но отчетливый. Кто-то был за его дверью, пытаясь проникнуть внутрь. Это был не тот звук, который он слышал раньше, когда его дверь отпирали и снова запирали. Этот звук был осторожным, не предназначенным для того, чтобы его услышали.

В замке повернулся ключ. Кто бы ни был там, снаружи, он изо всех сил старался не разбудить его. Он отбросил одеяла и свесил ноги с кровати. Повинуясь инстинкту, он нашел ботинки и надел их. Ключ тихо, почти неслышно повернулся в двери, чуть царапнув замок. Он осторожно встал, чтобы не скрипнула внезапно кровать. Дверь начала медленно открываться. Кристофер неслышно пробрался в противоположный угол комнаты, к алтарю.

У пришедшего не было с собой лампы. Кристофер ничего не видел и не слышал. Он прижался к стене. Когда его глаза привыкли к темноте, он понял, что через не до конца закрытый им ставень в комнату просачивается небольшое количество света. Тихий скрип привлек его внимание к двери. Сквозь образовавшуюся щель в комнату прокрадывалась тень. Кристофер задержал дыхание.

Тень неслышно подошла к кровати. Нагибаясь над ней, она сделала резкое движение, а затем начала потерянно рыться в одеялах. В темноте сверкнуло что-то металлическое: лезвие ножа. Кристофер подождал, пока тень не выпрямится, а затем бросился вперед, вытянув правую руку, доставшую шею пришельца.

Пришелец захрипел, когда Кристофер, надавил ему на горло предплечьем, сделал движение назад. Нож с лязгом упал на пол. Затем последовало быстрое движение, и Кристофер почувствовал, как незнакомец выкручивается из его рук. Он ощутил внезапный удар в область поясницы, рядом с почками. Когда он инстинктивно дернулся от удара, его противник снова повернулся и освободился от захвата. Второй удар пришелся в низ живота, и Кристофер отлетел к алтарю. Стоявшие на нем сосуды полетели на землю, заливая все водой и ударясь об пол; как колокольчики, они позвякивали в тишине. Незнакомец молчал.

Внезапно он сделал выпад, и Кристофер почувствовал, что что-то затягивается вокруг его шеи. Это был тонкий провод, и нападавший крепко держал его в руках. Провод затянулся вокруг его шеи, перекрыв приток воздуха, и от этого закружилась голова. Через несколько секунд он должен был окончательно ослабеть и перестать сопротивляться. Бросившись вперед, он врезался в нападавшего, и тот спотнулся и упал назад, на кровать. Провод обмяк, и Кристофер ухватился за него, вырвал из рук незнакомца и отбросил сторону.

Кристофер понимал, что единственное его преимущество — это вес. Человек, на которого он сейчас навалился, был намного легче его, но куда опытней в рукопашном бою. Нападавший распрямился, словно пружина, и без подготовки нанес ему удар в горло. Удар пришелся в подбородок, и челюсть пронзила боль. Кристофер вспомнил, как монах в Калимпонге свалил его на пол без видимых усилий. Отпрыгнув назад, он ударился о стул и свалил его на пол. Не раздумывая, он взял стул в руки.

— Кто вы? — прошипел он, но нападавший ничего не ответил. Он увидел, как тот метнулся к нему; тогда Кристофер поднял стул и с силой опустил его на нападавшего. Он почувствовал, что удар пришелся в цель, и ударил еще раз. Раздался приглушенный крик и звук спотыкающихся шагов — незнакомец пытался обрести равновесие. Он увидел, как нападавший шатается, а затем, выпрямившись, устремляется к двери.

Кристофер рванулся за ним, отчетливо видя его в полутьме и рассчитывая схватить его, но споткнулся о свалившийся с алтаря сосуд и упал. Пока он поднимался на ноги, нападавшего и след простыл. Кристофер подошел к открытой двери и выглянул в коридор. Никого не было видно. Он вынул ключ из замка, запер дверь изнутри и спрятал ключ в ботинок.

Заснуть сейчас было бы безумием. Он бодрствовал до рассвета, затем прибрался в комнате, с максимальной аккуратностью расставил на алтаре упавшие сосуды. Он нашел нож с тонким двенадцатисантиметровым лезвием и спрятал его за голенище высокого ботинка. Он начал понимать, что ночное нападение сослужило ему хорошую службу.

Завтрак принесли, когда рассвет давно наступил и давно закончилась утренняя служба. На этот раз в чашке не было никаких посланий. Когда монах затем вернулся, чтобы забрать глиняную посуду, Кристофер сообщил ему, что хотел бы видеть настоятеля. Тот поначалу утверждал, что это невозможно, но Кристофер намекнул, что, если он не передаст его сообщение, его ждут большие неприятности. Уходя, монах ничего не сказал, но днем к Кристоферу пришел управляющий и сказал, чтобы он следовал за ним.

На сей раз они пошли другим путем, не тем, что вчера. Они поднялись по темной лестнице, которая вела на верхний этаж здания. Кристофер предположил, что его ведут в покои настоятеля. Как и полагалось воплощению, он жил на самом верхнем этаже, и никто не мог сидеть или стоять над его головой.

Казалось, что они покинули не просто нижние этажи монастыря. Здесь, наверху, был другой мир. На верхней площадке лестницы было огромное окно, открывавшее вид на перевал; окно не было затянуто вощеной бумагой, как это было принято в Тибете, но в оконную раму были вставлены самые настоящие стеклянные панели, которые, должно быть, доставили сюда из Индии. Кристофер остановился, чтобы перевести дыхание, и выглянул в окно: вдалеке отдыхал на ослепленных горных вершинах солнечный свет, испещряя белый снег неровными пятнами. Он испытал приступ клаустофобии, он был заключенным в этом мрачном месте, куда не поступали свежий воздух и солнечное сияние.

Управляющий провел его через дверной проем; сама дверь была украшена большими бронзовыми кольцами, сквозь которые были продеты яркие ленточки. Над дверью висело изречение на китайском, смысл которого был Кристоферу непонятен. То ли это было какое-то царственное имя, то ли победная реляция, то ли предупреждение.

Управляющий закрыл за ними дверь, и они оказались в квадратной комнате, заставленной ярко выкрашенными клетками, в которых прыгали и хлопали крыльями самые разные птицы. Воздух был наполнен птичьим пением, жадным щебетом, который отражался от стен и потолка странным, озадаченным эхом. В клетках сидели голубые голуби и горихвостки, серые и красные завирушки, снежные голуби в белых мантиях, дрозды, зяблики и канарейки из Китая, ярко раскрашенные длиннохвостые попугаи из Индии и две райских птицы с перьями, напоминавшими края радуги. Яркое оперение сверкало в свете ламп, отбрасывая тени на некрашеные стены. Но все же эта комната была тюрьмой, темницей, в которой тени, дерево и проволока составили заговор с целью приглушить все яркие тона. Проходя по комнате, Кристофер слышал, как с обеих сторон бьются о проволочные решетки тяжелые крылья; трепетание крыльев материализовалось, накрывая комнату каким-то кошмарным покровом. Управляющий открыл вторую дверь и ввел Кристофера в другую комнату.

Здесь повсюду стояли гигантские бутыли, каждая высотой в человеческий рост и шириной в полтора-два метра, наполненные живыми растениями, доставленными сюда из лежащих внизу джунглей. В каждой емкости была своя, навеки заключенная сюда вселенная, в которой бесконечно повторялся цикл рождения, смерти и снова рождения. Среди растений порхали огромные бабочки, стуча сведенными судорогой крыльями по стеклянным стенам или беспокойно перелетая от цветка к цветку. Еще больше тюрем, еще больше камер. Свет падал на бутыли, пробиваясь сквозь врезанные в потолок стеклянные панели, и растения боролись между собой, а победители жадно высасывали всю жизненную силу из тонких лучей утомленного солнца, попадавших в комнату.

Они прошли еще через несколько комнат, каждая из которых была по-своему причудлива. В одной бегали в стеклянных ящиках гигантские пауки, и их смертоносная паутина напоминала шелковые облака. В другой в огромных емкостях плавали рыбы, бесконечно рыская взад и вперед в темной, спокойной воде, нервно поворачиваясь вокруг себя, никогда не успокаиваясь, никогда не отдыхая, словно акулы, которые умирают, если перестают двигаться. Наконец они оказались в маленькой комнате, наполненной яркими огнями. Повсюду горели лампы, выбрасывая языки огня в инкрустированный тенями воздух. Земля и воздух, вода и огонь — все стихии и их обитатели. Мир в миниатюре.

В конце комнаты огня была дверь, отличная от предыдущих. Она была разрисована мандалами, кругами, в которых были изображены миры воздуха, земли, воды и огня. От реальности к тени, от оболочки к сущности. Управляющий открыл дверь и впустил Кристофера внутрь.

За дверью лежал огромный зал, который, казалось, занимал большую часть верхнего этажа. Лучи наполненного пылью света лениво просачивались через щели в потолке, но сила их была слишком слаба, для того чтобы рассеять таящиеся повсюду тени. Вдали танцевали крошечные огоньки масляных ламп, напоминая светлячков, кружащихся над темным озером. Сзади раздался какой-то звук. Он повернулся и увидел, что дверь за ним закрылась. Управляющий ушел.

Когда его глаза снова привыкли к полумраку, Кристофер увидел, что это за комната. Он много слышал о таких местах, но никогда не рассчитывал увидеть. Это был чортен, зал, в котором у одной из стен стояли гробницы всех предыдущих настоятелей монастыря: огромные ящики, значительно превосходящие по размерам хранившуюся в них смерть, отполированные и покрытые пылью — сверкающие хранилища разлагающейся плоти и гниющих костей. Огни ламп мигали, выхватывая из тени фасады гигантских гробниц, сделанных из бронзы, золота и серебра и украшенных драгоценными камнями и редкими орнаментами.

Каждый чортен стоял на большом пьедестале, возвышаясь почти до потолка. В непостоянном мире они были символами постоянства, как хрусталь во льду или золото в солнечном свете, никогда не тающие, никогда не выходящие за темные, неясные границы перемен и случайностей. Внутри каждой гробницы находились мумифицированные останки одного из настоятелей. Время от времени в гробницы клали соль, чтобы поддерживать относительную сохранность мумий. Через решетки в передней части чортенов потерянно смотрели на мир серых теней позолоченные лица их обитателей.

Кристофер медленно прошел вдоль рядов золотых гробниц. Он слышал, как шепчет снаружи полуденный ветер. Здесь было холодно, холодно и одиноко, и как-то пусто. Всего в зале было двенадцать гробниц. Некоторые настоятели умерли в старости, некоторые в детском возрасте — но, если верить монахам, все они были воплощениями одного и того же духа, одним и тем же живым существом, меняющим одно тело на другое. Каждый живой настоятель проводил здесь всю свою жизнь, по соседству с телами умерших, как человек, живущий воспоминаниями или постоянно помнящий о своих сношенных вещах, и ждал, когда он примет новую форму, — но не новую личность.

Настоятель, как и накануне, ожидал его в дальнем конце длинного зала, сидя на подушках посреди позолоченных теней и подобных огню богов. Здесь, рядом с гигантскими гробницами, он казался каким-то маленьким, почти карликом — бледная фигура, затерявшаяся среди ее собственных прошлых жизней. Казалось, что он сидит здесь, на этом самом троне, на этом самом месте, вот уже много веков, наблюдая за тем, как строятся и заполняются гробницы, ожидая кого-то, кто сообщит ему, что все кончено, что пришло время уходить. Кристофер низко поклонился, и настоятель предложил ему сесть на подушки лицом к нему.

— Вы просили встречи со мной, — произнес старик.

— Да.

— По важному вопросу...

— Да, — ответил Кристофер.

— Говорите.

— Кто-то проник прошлой ночью в мою комнату. Когда я спал. Вы понимаете? Он вошел в мою комнату, когда я спал. Он пытался убить меня. Я хочу знать, за что. Я хочу, чтобы вы сказали мне, за что.

Настоятель ответил не сразу. Казалось, он был потрясен откровением Кристофера.

— Откуда вы знаете, что он хотел убить вас? — спросил он наконец.

— Потому что у него был нож. Потому что у него была удавка и он пытался задушить меня.

— Понимаю. И вы думаете, что я что-то об этом знаю, что, возможно, я несу за это ответственность.

Кристофер ничего не сказал.

— Да. Вы думаете, что я отдал приказ убить вас. — Возникла долгая пауза. Настоятель громко вздохнул. Когда он снова заговорил, голос его звучал по-другому. Он был слабее, старше, печальнее чем прежде: — Я бы не распорядился причинить вам вред. В это вы должны верить, даже если сомневаетесь во всем том, что видите и слышите здесь. Это — правда. Вы понимаете меня? Вы верите мне?

«Вы для меня священны. Я не могу дотронуться до вас». Эти слова внезапно вспорхнули в его памяти, словно сидевшие в клетке птицы, которых неожиданно выпустили на волю. «Но я могу причинить вам вред», — подумал он. Он ощутил холодное лезвие ножа, прижавшееся к его ноге.

— Как я могу поверить вам? — спросил он. — Вы силой забрали моего сына, убив при этом одного человека. Один из ваших монахов убил мальчика, чья единственная вина заключалась в том, что он сломал ногу. А ночью в мою комнату приходит человек с ножом. Как я могу поверить хоть одному вашему слову?

Он увидел, что настоятель пристально смотрит на него.

— Потому что я говорю вам правду. — Он замолчал. — Когда мы встретились в первый раз, вы упомянули человека по фамилии Замятин. Расскажите, что вы знаете о нем.

Кристофер заколебался. Сам он очень мало знал о Замятине, и многое из того, что он знал, было бы непонятно для настоятеля затерянного в горах монастыря, так что он даже не знал, с чего начать. Ему показалось, что легче всего начать с тех основных фактов, которые сообщил ему Уинтерпоул.

Когда он закончил, настоятель не произнес ни слова. Он неподвижно сидел на своем троне, тщательно раздумывая над тем, что рассказал Кристофер. После долгой паузы он снова заговорил:

— Замятин здесь, в Дорже-Ла. Вы знали это?

— Да. Я догадывался.

— Он здесь уже несколько месяцев. Он пришел сюда как пилигрим. Сначала. Скажите, вы думаете, что именно он стоит за покушением на вашу жизнь?

Кристофер кивнул. Это было очень вероятно.

— Вы враги — вы и этот русский?

— Наши страны... если быть точным, они не находятся в состоянии войны. Между ними существует соперничество. Определенная напряженность отношений.

— Не между вашими странами, — произнес настоятель. — Не между людьми. Между философиями. Недавно ваши страны были союзниками в большой войне с Германией. Это так?

Кто бы ни был этот настоятель, подумал Кристофер, он недооценивал его знания о мире за пределами монастыря.

— Да, мы были союзниками... Но затем в России произошла революция. Они убили своего царя и его семью — жену и детей. К власти пришла партия, именуемая большевистской. Они убивают всех, кто стоят у них на пути, — десятки тысяч жертв, и виновных, и невиновных: им все равно.

— Возможно, у них были причины убить своего царя. Он был справедливым правителем?

— Несправедливым, но все же не тираном. — Кристофер задумался. — Просто слабовольный, неспособный к управлению страной человек, символ автократической системы, которую он не мог изменить. Я думаю, что он хотел быть справедливым. Хотел заслужить любовь своего народа, — ответил он.

— Этого недостаточно, — покачал головой настоятель. — Человек может хотеть достичь Нирваны, но сначала он должен действовать. Есть восемь вещей, необходимых, чтобы избавиться от страданий: главной является правильное действие. Когда справедливый человек бездействует, начинает действовать несправедливость.

— Это так, но Замятина надо остановить, — сказал Кристофер. — Большевики планируют взять под контроль всю Азию. Они дотянутся до всех стран и присоединят их к своей территории. А затем двинутся дальше. Никто не будет в безопасности. Даже вы, даже ваш монастырь. Замятин пришел в Тибет, чтобы ускорить этот процесс. Если вы дорожите своей свободой, помогите мне остановить его.

Старик громко вздохнул и снова наклонился вперед. По лицу его промелькнула тень улыбки.

— А вы, — поинтересовался он, — что сделаете вы, когда остановите его?

Кристофер не знал. Это зависело от того, чего хочет Замятин. Может, ему придется остаться... и обратить сделанное Замятиным на пользу Британии. А может, достаточно будет остановить его.

— Я вернусь домой вместе с сыном, — ответил он, остро чувствуя полуправду ответа. Уинтерпоул предложил ему спасти Уильяма — но за определенную цену.

— А что будут делать ваши люди? Они оставят нас в покое, когда большевики будут побеждены?

— У нас нет желания стать вашими хозяевами, — сказал Кристофер. — Мы помогли Далай Ламе, когда он бежал от китайцев. Когда китайцев победили, он спокойно вернулся обратно в Лхасу. Мы не мешали этому.

— Но в 1904 году вы сами вторглись в Тибет.

Ваши армии вошли в Лхасу. Вы продемонстрировали свою силу. Вы открыто вмешались в дела этой страны, чего русские никогда не делали. И вы правите Индией. Если вы могли поработить одну страну, вы можете поработить и другую.

— Индийцы нам не рабы, — запротестовал Кристофер.

— Но и не свободные люди, — тихо возразил настоятель.

— Мы не угнетаем их.

— В прошлом году вы убили сотни человек в Джалианвала Багх в Амритсаре. Если они в один прекрасный день восстанут против вас, как уже делали это раньше, как восставали против своего царя русские, будет ли это потому, что вы хотели быть справедливыми и бездействовали... или потому, что вы были несправедливыми и действовали? Я хочу знать. — В голосе настоятеля чувствовалась резкость.

Кристоферу захотелось отчетливо увидеть его лицо, но тени прочно укрывали его.

— У меня нет на это ответа, — признал Кристофер. В голове его, как мотыльки над огнем, закружились прежние сомнения. — Я думаю, что мы искренни. Я думаю, что в большинстве случаев мы справедливы. Амритсар был ошибкой, офицер, командовавший в тот день войсками, неправильно оценил обстановку. Это было заблуждением.

— Заблуждением?! — гневно воскликнул настоятель. Его самообладание куда-то исчезло, голос стал грубым. — Амритсар был неизбежен в стране, где одна раса управляет другой. Это не было заблуждением, не было ошибкой — это был результат накопившихся за много лет проявлений несправедливости, надменности, дискриминации, слепоты. Амритсар стал символом всего, от чего загнивает ваша империя. И вы приходите ко мне и рассказываете сказки про большевиков, вы пытаетесь напугать меня тем, что в этих горах появился один-единственный русский, вы говорите мне, что у ваших людей нет никаких дурных намерений в отношении Тибета. Вы считаете меня дураком?

Старик замолчал. Возникла пауза, долгая пауза.

Ярость, кипевшая в нем, исчезла так же быстро, как и появилась. Кристофер чувствовал на себе взгляд пожилого человека, острый, испытующий, но по-прежнему грустный. Когда настоятель заговорил, голос его снова изменился.

— Вам не следует так заблуждаться, Уайлэм-ла. Не следует быть жертвой глупых теорий. Разве вас не учили в детстве тому, чтобы вы стали таким же, как индийцы, — ели их пищу, дышали их воздухом, растворили свою индивидуальность в их индивидуальности? Разве вас не учили смотреть на мир их глазами, слушать их ушами, пробовать их языком? А вы говорите мне о неправильных оценках, о заблуждениях, о мертвых царях. Как вы могли забыть то, чему я учил вас? Как вы могли так сильно измениться?

Кристофер почувствовал сильный холод. Он испугался. Он сильно испугался. Все тело его начало трястись от страха. Над настоятелем и его троном шевелились тени, древние тени, тонкие тени, двигающиеся подобно голодным призракам. Огни, освещавшие комнату, замигали. Казалось, комната наполнилась шепчущими голосами — голосами из его прошлого, голосами из очень давнего прошлого, голосами умерших. Он вспомнил распятие, найденное в столе Кормака, как его острые края врезались в его плоть.

— Кто вы? — спросил Кристофер хриплым от страха голосом.

Старик сделал шаг вперед, оказавшись на свету. Тени медленно выпускали его из своих объятий. Он так долго жил среди них, а они так долго жили в нем, но сейчас, на короткий момент, они расстались, и тени отпустили его, живого, на свет. Он стоял, выпрямившись, хрупкий пожилой человек в шафранового цвета одеянии, и начал спускаться с возвышения, на котором стоял его трон. Он медленно подошел к Кристоферу — сейчас он казался выше, чем когда сидел. Он подошел прямо к Кристоферу и опустился перед ним на колени, и его лицо оказалось в нескольких сантиметрах от лица Кристофера.

— Кто вы? — снова прошептал Кристофер.

Страх стал живым существом, боровшимся в нем, метавшимся в его груди, как запертый в клетку зверь, или птица, или бабочка.

— Разве ты не знаешь меня, Кристофер? — Голос настоятеля был низким и мягким.

Кристофер поначалу даже не понял, что последние слова были произнесены не на тибетском, а на английском.

Мир разлетелся вдребезги.

— Разве ты...

Осколки превратились в пыль и разлетелись.

— ...не помнишь меня?..

В голове его завыл ветер. Мир превратился в пустоту, заполненную пылью, оставшейся от предыдущего мира. Он услышал зовущий голос матери:

— ...Кристофер...

И голос сестры, бегущей за ним в один из долгих летних дней по залитой солнцем лужайке:

— ...Кристофер...

И голос Элизабет, с вытянутыми в приступе боли руками, расширившимися зрачками, на пороге смерти:

— ...Кристофер...

И, наконец, голос отца, раздающийся в самом центре пустоты, собирающий вместе пыль, переделывающий мир:

— ...Кристофер? Ты не помнишь меня, Кристофер?

 

Глава 27

Они вместе стояли у последней по счету гробницы. Отец Кристофера открыл ставни, и они смотрели на вид, открывавшийся за перевалом. Долгое время ни один из них не произносил ни слова. Солнце уже переместилось, и, сменив положение, вырезало узоры из света и тени на туманных белых пиках и в заполненных снегом лощинах. Двигались только тени. Остальной мир был неподвижен и тих.

— Это Эверест, — внезапно сказал старик, показывая на юго-запад: он напомнил отца, показывающего что-то своему ребенку. — Тибетцы называют его Чомолунгма, «Божья Матерь Земли». — Он остановился, ожидая, пока Кристофер не отыщет указанный им пик. Обрывки облаков закрывали все, кроме самой вершины огромной горы, казавшейся маленькой на таком расстоянии.

— А это Макалу, — продолжил он, показывая чуть дальше на юг. — Чамланг, Лхоцзе — все их можно увидеть отсюда, когда погода прояснится. Иногда я часами стою на этом месте и смотрю на них. Я никогда не устаю от этого вида. Никогда. И все еще помню, как увидел это в первый раз. — Он снова замолчал, думая о прошлом.

Кристофер поежился.

— Ты замерз? — спросил его отец.

Он кивнул, и старик закрыл ставни, снова изолируя их внутри чортена от внешнего мира.

— Это мое последнее тело, — сказал отец, проведя рукой по отполированной поверхности гробницы.

— Я не понимаю, — признался Кристофер. Будет ли дважды два когда-нибудь равно четырем, будет ли сочетание черного и белого снова давать серый цвет?

— Ну, это ты наверняка понимаешь, — возразил отец. — То, что мы вселяемся в новые тела, а потом оставляем их. У меня было много тел. Скоро я оставлю и это. И тогда придет время искать новое.

— Но ты мой отец! — возразил в свою очередь Кристофер. — Ты умер много лет назад. Это невозможно.

— А что возможно, Кристофер? И что невозможно? Ты можешь сказать мне? Ты можешь положить руку на сердце и сказать, что тебе это известно?

— Я знаю, что если ты мой отец, если ты тот человек, которого я знал, когда был ребенком, то ты не можешь... быть воплощением какого-то тибетского святого. Ты родился в Англии, в Грантчестере. Ты женился на моей матери. У тебя был сын. Дочь. Это бессмысленно.

Старик взял правую руку Кристофера и крепко сжал ее в своей руке.

— Кристофер, если бы я только мог все объяснить, — сказал он. — Мы теперь чужие, ты и я, но поверь, что я никогда не забывал тебя. Я никогда не хотел оставлять тебя. Ты веришь в это?

— Я не знаю, чего ты хотел. Я только знаю, что произошло. Что произошло по словам тех, кто мне это рассказал.

— Что они рассказали тебе?

— Что ты исчез. Что однажды ночью ты покинул лагерь, и наутро тебя не нашли. После того, как прошло некоторое время, было решено, что ты погиб. Это правда? Именно так все было?

Старик опустил руку Кристофера и чуть отвернулся от него.

— В какой-то степени, — тихо ответил он.

Гробницы предшественников делали его ниже ростом. Его изборожденное морщинами лицо выглядело очень усталым.

— Это верно, но лишь в какой-то степени — как и большинство вещей в этом мире. Более правдивая версия, о которой они не догадывались и тем более не могли сказать тебе, заключалась в том, что Артур Уайлэм был мертв задолго до того, как вышел той ночью из палатки. Я был просто телесной оболочкой, я был пуст, начисто лишен какого-либо содержания. Я действовал, я выполнял свои обязанности, какими бы они ни были, я походил на человека. Но внутри я уже был мертв. Я был одним из роланг, которых люди якобы видят в этих гробницах. Когда я ушел утром из лагеря, я не понимал, что я делаю, куда иду. Если честно, то я мало что помню. Все, что я знаю, это то, что тогда в моей жизни уже ничего не оставалось, ничего не было впереди. Я до конца исчерпал все, что она могла мне предложить, и обнаружил, что она прогнила насквозь. Все, что я хотел, — это идти. И я шел. Несколько дней я шел, карабкался по горам, спотыкался и падал, удаляясь все глубже и глубже в горы. У меня не было еды, и я не знал, как ее найти; я чувствовал себя потерянным, и мысли мои были в полном смятении.

Он замолчал, вспоминая, снова пробуя на вкус пустоту и ужас тех дней.

— Они нашли меня в месте, которое называется Сепо, — двое монахов из Дорже-Ла. Я был в состоянии полного изнеможения и близок к смерти. На самом деле ничего необычного — умирающий человек, замерзший, голодный, с путающимися мыслями. Но в Тибете все считается необычным. Они во всем находят какие-то знаки — в метеорите, в рождении урода, в кружащей вокруг горы птице. Часто их внимание привлекают очень маленькие вещи, мелочи — форма ушей ребенка, то, как лежит на крестьянской хижине соломенная крыша, то, как поднимается из трубы дым. Мелочи, которых ты или я просто не заметили бы. Мы утратили эту способность. Место, где они нашли меня, находилось на пересечении двух ледников. На востоке был острый пик, на западе — крутой обрыв. В тот день, когда они нашли меня, неподалеку от места видели двух кружащих стервятников. Я думаю, что они, наверное, ждали, пока я умру и стану доступной пищей. Все это просто — но для них это знаки. Они сказали, что было предсказание, согласно которому нового настоятеля Дорже-Ла найдут на месте с таким описанием. До этого дня я не знаю, правда это или нет, и было ли вообще такое предсказание. Но они верят в это. А после... я тоже в это поверил.

Кристофер прервал его, все еще не понимая, о чем идет речь.

— Но ты же не был ребенком, — сказал он. — Ты был сорокалетним мужчиной, взрослым человеком. В качестве новых воплощений они всегда выбирают детей трех-четырех лет.

Отец вздохнул и положил руку на плечо Кристофера.

— Это не обычный монастырь, Кристофер. Это Дорже-Ла. Здесь все происходит по-другому. — Он остановился и снова вздохнул. — Я тринадцатый настоятель Дорже-Ла. Мой предшественник умер в год моего рождения и оставил инструкции не искать ему наследника, пока не пройдет сорок лет. Он сказал, что новое воплощение придет с юга, из Индии. И что это будет чужеземец.

Он замолчал. Кристофер ничего не сказал. Если старик верит в этот бред, какое право он имеет опровергать его слова? И возможно, что это все же не бред. Возможно, в этом было что-то, чего Кристофер с его европейским складом ума принять не мог.

— Пойдем в другую комнату? — спросил старик.

Кристофер кивнул.

— Я в твоих руках, — ответил он.

Отец посмотрел на него, все еще пытаясь найти в мужчине того ребенка, которого он оставил много лет назад. Осталось ли что-нибудь, хоть что-нибудь?

— Нет, — заметил он. — Ты в своих собственных руках.

Они ушли из зала с гробницами и прошли, подняв тяжелые занавеси, в маленькую комнату. Она была круглой, примерно четыре метра в диаметре, лишенная орнамента, подушек и драпировок. Здесь, на краю света, Артур Уайлэм обрел аскетическое жилье. Пол был покрыт простым ковром, на одной из стен была длинная полка. В нишах были навалены книги. Несколько ламп свисало с потолка, сделанного в форме небольшого купола.

Они сидели рядом, прислонившись к полке, отец и сын.

— Боюсь, что эта комната слишком проста, — заметил старик. — Ни птиц, ни бабочек, ни рыб.

— Зачем они тебе? — спросил Кристофер, имея в виду животных и растения, которые он видел по пути.

— Коллекцию начал собирать мой предшественник. Он интересовался природой. Он хотел, чтобы в монастыре были собраны представители окружающего мира. Я берегу их и по мере необходимости пополняю коллекцию.

— Они представляют стихии? В этом их значение?

— Да, стихии, — кивнул настоятель. — А также нечто другое. Они демонстрируют упадок, угасание. И рождение. И уровни существования. И еще многое другое.

— Я понимаю. — Кристофер заколебался. Он хотел поговорить о другом. — Когда ты оказался здесь, — сказал он, — почему ты не пытался связаться с кем-нибудь, объяснить, что произошло? Ты ведь даже не написал мне. Я думал, что ты мертв.

— Я хотел, чтобы ты так думал. Что еще я мог сделать? Сказать тебе, что я жив, но никогда не вернусь? Ты бы попробовал найти меня. Сначала я не понимал, что это за место, в чем его смысл. Я даже не знал, кто я такой, чего они ждут от меня. Так что бы я делал, если бы сюда пришел ты в поисках меня, напоминая мне, кем я был? А позднее... позднее я начал понимать. А когда я понял... пути назад не было.

— А как насчет любви? — спросил Кристофер. — Как насчет доверия?

Старик вздохнул. Он много лет не слышал этих слов ни на одном языке.

— Разве ты не видишь, что я был за пределами этих понятий? — ответил он. — За пределами любви, за пределами доверия. Во мне их уже не осталось — ни капли, нисколько. Я молюсь, чтобы ты никогда не оказался в таком состоянии. По крайней мере, чтобы с тобой не повторилось то же. В конечном итоге я отбросил все — любовь, и доверие, и вожделение. Особенно последнее, особенно вожделение. В противном случае ты будешь проглочен этими чувствами. Поверь, они очень жадны. Вожделение ненасытно, у него нет ни начала, ни конца. Ему нет границ. Но все эти чувства привязывают тебя к страданию. Если ты не примешь меры, так будет продолжаться до конца твоей жизни. И на протяжении всех последующих твоих жизней.

— Зачем ты украл моего сына? — внезапно спросил Кристофер.

Настоятель не ответил. Лицо его было озабоченным. Он отвернулся от Кристофера, всматриваясь в тени.

— Почему-то он для тебя важен? — настаивал он. — Потому, что он твой внук? В этом причина, да? Ты хочешь, чтобы и он стал воплощением, не так ли?

Отец склонил голову.

— Да, — признал он.

Кристофер встал.

— Что ж, ты ошибся. Уильям мой сын, сын моей жены. Ты не имеешь к нему никакого отношения. Ты выбрал смерть. Отлично, оставайся мертвым: у мертвых нет претензий к живым. Уильям мой сын и принадлежит мне. Я забираю его домой.

Старик поднял глаза.

— Сядь, — прошептал он. — Я уже стар, — продолжал отец. — Мне недолго осталось жить. А когда я умру, Дорже-Ла останется без настоятеля. Пожалуйста, попробуй понять, что это означает. Эти монахи как дети, они нуждаются в отце. Особенно сейчас, когда мир за пределами монастыря так быстро меняется. Возможно, они не смогут долго оставаться в полном уединении. Когда мир придет сюда и постучит в ворота Дорже-Ла, здесь должен быть кто-то главный, кто встретит мир на своих условиях. Чужой, чужеземец, как мы с тобой.

— Но почему Уильям, почему мой сын?

Старик вздохнул.

— Существует пророчество, — сказал он. — Неважно, веришь ты в пророчества или нет. Монахи верят, особенно в это.

— И что же оно гласит, это пророчество?

— Первая часть относится ко мне. Так они считают. «Пока Дорже-Ла правит чужеземец, Дорже-Ла правит миром». Вторая часть относится к «сыну сына чужеземца». Он будет последним настоятелем Дорже-Ла. И тогда появится Будда последней эпохи: Май-дари.

— И ты думаешь, что Уильям и есть этот «сын сына чужеземца»?

— Они верят, что все европейцы женятся, и что ребенок должен быть внуком настоятеля-чужеземца. Поначалу я не верил в это. Тем более, что не было возможности привезти его сюда. Не было путей.

— Что заставило тебя передумать? Настоятель замолчал. То, что беспокоило его прежде, вернулось, став сильнее. Кристофер подумал, что он чем-то испуган.

— Замятин заставил меня передумать, — сказал он наконец. — Когда он пришел сюда, он уже знал о пророчестве. Он знал и обо мне: кем я был, откуда я пришел. Он сказал, что если у меня есть внук, он может устроить так, что его доставят сюда. Сначала я возражал, но в конце концов он убедил меня. Понимаешь, мальчик был мне нужен. Мне нужен был кто-то, кто бы продолжил мое дело.

— Ты разве не мог попытаться найти новое воплощение обычным путем? Здесь, в Тибете. Буддиста, ребенка, чьи родители были бы счастливы, что на их дитя пал такой выбор?

Старик покачал головой.

— Нет, — ответил он. — Было пророчество. Все сорок лет со дня смерти моего предшественника до дня моего появления был человек, исполнявший обязанности настоятеля. Его звали Тенсинг Ринпоче. Когда меня только принесли сюда, он был против того, чтобы я стал новым настоятелем. Он умер два года спустя. Но есть группа монахов, которая до их пор считает его истинным воплощением. В молодости он принадлежал к другой секте, которая не требует от монахов безбрачия. У него родился сын. Который сейчас является здесь важным человеком. Его зовут Царонг Ринпоче. Если я покину Дорже-Ла и не оставлю преемника, которого приняло бы большинство монахов, Царонг Ринпоче получит свой шанс. Здесь хватает людей, которые последуют за ним. И мне не нужно объяснять, что произойдет, когда он объявит себя настоятелем.

— Почему ты не избавишься от него?

— Я не могу. Он сын Тенсинга Ринпоче. Поверь, я не могу прогнать его прочь.

— Почему Замятин предложил помочь тебе? Зачем ему это надо?

Настоятель замялся. Позади него задрожало в холодном воздухе пламя свечи.

— Он пришел в Тибет в поисках одной вещи. То, что он искал, было здесь, в Дорже-Ла. Он заключил со мной сделку: мой внук в обмен на то, что он хочет. Поначалу я отказывался, но потом понял, что у меня нет выбора. И я принял его предложение.

— А что он искал здесь?

— Пожалуйста, Кристофер, я не могу объяснить. Не сейчас. Позднее, когда ты пробудешь здесь немного дольше.

— А Уильям — я могу увидеть его?

— Пожалуйста, Кристофер, наберись терпения. Когда-нибудь, когда придет время. Но ты должен понять, что тебе не позволят забрать его отсюда. Ты должен с этим примириться. Я знаю, что это трудно, но я могу научить тебя, как это сделать. Ты можешь оставаться в Дорже-Ла сколько захочешь. Я бы хотел, чтобы ты остался. Но ты никогда не сможешь увезти своего сына. Теперь он принадлежит нам.

Кристофер ничего не ответил. Он подошел к шторам и открыл их. Солнце уже зашло, чортены погрузились во тьму. Он чувствовал холод ножа в ботинке, прикосновение твердого металла к коже. Можно было бы с легкостью приставить нож к горлу настоятеля и заставить его отдать Уильяма. Никто не осмелился бы остановить его, пока в заложниках у него был бы настоятель. Он задумался, почему не может начать действовать.

— Я хочу, чтобы меня отвели обратно в мою комнату, — заявил он.

Отец встал и подошел к дверному проему.

— Тебе нельзя возвращаться туда. Замятин уже попытался тебя убрать — второй раз он не ошибется. Я распоряжусь, чтобы тебя разместили на этом этаже, рядом со мной. — Он посмотрел на потемневшую комнату. — Уже стемнело. Мне надо вернуться к своим делам. Подожди здесь: я пришлю кого-нибудь, чтобы тебе показали твою новую комнату.

Настоятель повернулся и вышел в маленькую комнату. Кристофер следил за ним, поседевшим, сутулым. Его отец вернулся с того света. Это было чудо. Но если он на самом деле хочет забрать отсюда Уильяма, он должен отменить это чудо, вернув все на свои места и отправив своего отца обратно в могилу.

 

Глава 28

Комната, в которую привели Кристофера, была значительно больше той кельи, в которую его заточили поначалу. Она была квадратной, прекрасно обставленной, высокие стены заканчивались яркой зеркальной плиткой, которую привезли сюда из Персии. На стенах бродили напыщенные павлины, а служанки с глазами, как вишни, бросали томные взгляды поверх наполненных до краев сосудов с вином. На голубом небе образовывали причудливый, как птичье пение, рисунок силуэты соловьев и удодов. Это была шикарная комната, совсем не монашеская: но, несмотря на все красоты, это была такая же тюрьма, как та крошечная келья внизу.

Он долго лежал без сна в плотно обволакивающей темноте, которая пахла детством. Масляная лампа погасла, и теперь, зная, что его отец жив и был жив все это время, он заново переживал свое прошлое. Пока Кристофер скорбел об утрате, его отец был в Дорже-Ла, возможно, в этой самой комнате, примеривая на себя черты своей новой личности. И что это меняет, подумал он. Ничто не может изменить того, что было. Он с трудом заснул, точно так же, как в первую ночь после того, как ему сообщили о смерти отца, вызвав с урока в тот момент, когда он читал отрывок из «Энеиды».

Его разбудил тихий звук, и он сразу увидел мигающий огонек лампы. Кто-то стоял около его кровати и молча смотрел на него. Сначала он подумал, что это отец, решивший понаблюдать за спящим сыном, но потом заметил, что человек, державший в руках огонек, был меньше ростом и не сутулился.

— Кто здесь? — спросил он, заранее зная ответ.

— Ш-ш-ш, — прошептал человек.

В этот момент пламя поднялось выше, и он увидел ее, выхваченную из темноты светом огня. Сколько она стояла в этой полутьме, наблюдая за ним?

Она тихо подошла к кровати.

— Извините, если я напугала вас, — продолжала она шепотом. Теперь, когда она была совсем рядом, он мог наконец полностью рассмотреть ее лицо. Он не ошибался: она была невероятно красива. Ее лицо озабоченно наклонялось к нему из темноты. — Я пришла проверить, не бодрствуете ли вы, — продолжила она шепотом.

Он сел. Хотя он был полностью одет, в комнате было холодно.

— Все в порядке, — сказал он. — Не думаю, что я спал долго. По правде говоря, я лучше буду бодрствовать.

Она опустила лампу на низкий столик и шагнула назад, в тень. Он почувствовал, что она боится его.

— Почему вас переселили в эту комнату? — спросила она.

Он объяснил. Когда он закончил, она была подавлена.

— Как вы узнали, что я здесь? — поинтересовался он.

Она заколебалась.

— Моя старая няня Сонам в курсе всего, что происходит в Дорже-Ла, — объяснила она. — Она и сказала мне, что вас переселили сюда.

— Понятно. Но как вы пробрались сюда? Монах, который привел меня в эту комнату, сказал, что дверь будет охраняться всю ночь.

Он подумал, что она улыбнулась самой себе.

— Дорже-Ла был построен, чтобы хранить секреты, — прошептала она.

— А вы? — спросил он.

— Я не понимаю.

— Вы тоже один из его секретов?

Она посмотрела себе под ноги. Когда она снова подняла глаза, они казались более темными — как ночь, но звездная ночь.

— Возможно, — ответила она тихо.

Кристофер посмотрел на нее. Ее глаза были как озера, глубокие озера, в которых легко мог утонуть неосторожный мужчина.

— Как вы оказались здесь? — спросил он.

— Я всегда была здесь, — просто ответила она.

Он снова посмотрел на нее. Казалось невероятным, что такая красота может жить в таком месте.

— В Дорже-Ла всегда была госпожа, — продолжила она.

— Госпожа? — спросил он непонимающе.

— Кто-то, кто представлял госпожу Тара, — ответила она. — Богиню Дролма, наложницу Авалокиты. Она всегда жила здесь, в Дорже-Ла, в теле женщины.

Он с ужасом посмотрел на нее.

— Значит, вы богиня? И они поклоняются вам? Она засмеялась, покачав головой.

— Нет, — объяснила она. — Тара — богиня. Или Дролма, если вам так больше нравится, — у нее много имен. А я женщина. Я — ее инкарнация, воплощение, — но я — не она, я не богиня. Вы понимаете?

Он покачал головой.

— Но это же просто, — произнесла она. — Мы все являемся различными выражениями вечного Будды. Мое выражение — Тара. Ее можно увидеть во мне и сквозь меня. А я Чиндамани. Здесь, в Дорже-Ла, я являюсь ее оболочкой. В других местах у нее есть другие тела.

Кристофер снова покачал головой.

— Все это мне непонятно. Я могу поверить, что вы богиня, это несложно. Вы красивее любой статуи, которую я когда-либо видел.

Она покраснела и отвернулась.

— Я только женщина, — пробормотала она. — Я знаю только эту жизнь, только это тело. Только Тара знает мои другие тела. Когда я снова появлюсь на свет, у Тары будет другое тело. Но Чиндамани больше не будет.

На улице быстро постучал в окно ветер и снова стих.

— Мне жаль, что вам тяжело это понять, — сказала она.

— Мне тоже жаль.

Она снова взглянула на него и улыбнулась.

— Вам не следует быть таким грустным.

Но ему было грустно. И ничто не могло отвлечь его от грустных мыслей.

— Скажите, что означает имя Чиндамани? — спросил он. — Вы сказали, что у Тары много имен. Это оно из них?

Она покачала головой.

— Нет. На санскрите «Чиндамани» означает «драгоценный камень, выполняющий желания». Это из легенды: тот, кто находил драгоценный камень, мог попросить его выполнить любое желание. Там, откуда вы пришли, есть такие истории?

— Да, — ответил Кристофер. А сам подумал, что все они заканчиваются трагедией.

— Вы не сказали, как вас зовут, — напомнила она.

— Кристофер, — ответил он. — Меня зовут Кристофер.

— Ка-рис То-фе. Что это означает?

— Это сложно объяснить, — признался он. — Одно из имен бога, которому поклоняется мой народ, — Христос. Кристофером звали человека, который носил его на своих плечах, когда бог был ребенком. Это означает «человек, носивший Христа».

Ему показалось, что она как-то странно на него посмотрела, словно его слова что-то затронули в ней. Она замолчала, погрузившись в мысли. Он изучал ее лицо, жалея о том, что сейчас не день и он не может разглядеть ее получше.

— Чиндамани, — начал он, меняя тему, — я знаю, кто такой Дорже Лама. Я знаю, почему он привел сюда моего сына, почему хочет, чтобы он остался здесь. Вы сказали, что можете помочь мне забрать отсюда Уильяма. Вы все еще готовы сделать это?

Она кивнула.

— Но почему? — спросил он. — Почему вы хотите помочь мне?

Она нахмурилась.

— Потому, что мне нужна ваша помощь, — пояснила она. — Я могу вывести вас и вашего сына из Дорже-Ла. Но за пределами монастыря я буду беспомощной. Меня привели сюда, когда я была маленькой девочкой, и мир для меня словно сон. Мне нужно, чтобы вы помогли мне в этом мире.

— Но зачем вам нужно уходить отсюда? Помогите мне вывести отсюда Уильяма, а дальше мы выберемся сами.

Она покачала головой.

— Я уже говорила вам, что здесь опасно, — напомнила она. — Мне надо уходить отсюда.

— Вы хотите сказать, что вы в опасности?

Она снова покачала головой.

— Нет. Никто не осмелится причинить мне вред. Но другие люди в опасности. Особенно один человек: его жизнь в большой опасности. Я должна помочь ему бежать. И я хочу, чтобы вы помогли мне.

— Я не понимаю. Кто этот человек? Почему его жизнь в опасности?

Она задумалась.

— Это нелегко объяснить.

— Попробуйте.

Она покачала головой.

— Нет, — сказала она, — будет лучше, если вы все увидите сами. Пойдемте со мной. Но тихо. Если нас заметят, я не смогу вам помочь. Он убьет вас.

— Кто? Кто убьет меня?

— Монгол. Говорят, он пришел из далекой страны, которая называется Россия. Его зовут Замятин.

Кристофер кивнул.

— Да, — подтвердил он, — я знаю о нем. Это от него исходит опасность?

— Да. От Замятина и тех, кто поддерживает его. У него есть здесь сторонники. Один из них — это человек, который привел вас сюда, Царонг Ринпоче.

Кристофер еще не все понимал, но постепенно суть ситуации начала проясняться.

— Куда мы идем? — поинтересовался он.

Она в первый раз посмотрела ему прямо в глаза.

— К вашему сыну, — ответила она. — Я обещала отвести вас к нему.

 

Глава 29

Они вышли из комнаты Кристофера через потайную дверь в стене, скрытую тяжелой портьерой. Открылся длинный, пыльный коридор, который привел их ко второй двери, через которую они вышли в общий коридор. Чиндамани прекрасно знала дорогу. Он смотрел, как она скользит перед ним, — тень, сливающаяся с другими тенями. Они по-прежнему были на верхнем этаже, проходя по странной формы коридорам и темным, холодным комнатам. Наконец они подошли к винтовой деревянной лестнице, которая вела к люку, врезанному в крышу. На крюках, вбитых в стену рядом с лестницей, висело несколько тяжелых курток из овечьей шерсти.

— Надень одну их них, — приказала Чиндамани, передавая Кристоферу чубу.

— Мы выходим наружу?

Она кивнула.

— Да. Наружу. Сейчас ты увидишь.

Она надела чубу, которая была ей велика на несколько размеров, накинула на голову капюшон и ловко взобралась по лестнице. Оказавшись наверху, она одной рукой подняла люк. Показалось, словно она открыла дверь, ведущую в эпицентр вихря. Ледяной ветер устремился вниз, как дыхание окоченевшего ада. Лампа Чиндамани тут же потухла, и они остались в полной темноте. Кристофер вскарабкался по лестнице вслед за ней.

— Держись ближе ко мне! — крикнула она.

Ветер ударил ее в лицо с такой страшной силой, что она чуть не упала с лестницы. Она выползла на плоскую крышу, припав к ней, чтобы ветер не сбросил ее. Темнота здесь была не темнотой, но множеством непонятных звуков: завываний и шепота душ, затерянных в океане боли.

Кристофер выбрался на крышу и с трудом захлопнул люк. Он вытянул руку и нашел ее в темноте. Она взяла его руку, крепко сжимая ее холодными и дрожащими пальцами.

Когда его глаза привыкли к темноте, Кристофер начал различать неясные очертания: золотые купола и венчающие их украшения, молитвенные колеса и позолоченные статуи, которые он видел издалека в день своего прибытия в Дорже-Ла. Чиндамани хорошо ориентировалась на крыше — видимо, она не раз ходила этим путем. Вместе они двинулись навстречу урагану и добрались до самого края крыши. Чиндамани притянула Кристофера к себе и приложила губы к его уху.

— Сейчас начинается тяжелый участок пути, — сообщила она.

Кристофер изумился, подумав, что он, наверное, не заметил легкого участка.

— Что нам предстоит сделать? — спросил он.

— Здесь начинается мост, — прокричала она. — Отсюда до противоположного выступа скалы. Это недалеко.

Кристофер выглянул в темноту, простирающуюся за краем крыши.

— Я ничего не вижу! — прокричал он. Его губы коснулись ее уха, и ему захотелось поцеловать ее. Прямо здесь, в темноте, посреди бури.

— Он здесь, — отозвалась она. — Поверь мне. Но из-за сильного ветра нам придется ползти по нему на четвереньках. Там нет поручней. Нет ничего, за что можно было бы держаться.

— А мост широкий? — Ему не очень понравились ее слова.

— Он настолько широкий, насколько тебе это нужно, — ответила она. — Пятнадцать километров в ширину. Широкий, как Тибет. Широкий, как ладонь повелителя Ченрези. Ты не упадешь.

Он снова посмотрел в темноту. Он хотел бы обладать ее уверенностью.

— Не сглазь, — заметил он.

Она отпустила его руку и опустилась на четвереньки. Он с трудом различал ее в темноте, маленькую темную фигурку, ползущую в ночь.

Он последовал ее примеру. Чуба заставляла его казаться себе огромным и неуклюжим, превращала в легкую мишень для ветра, который мог с легкостью сорвать его и бросить вниз. Он испытал острое чувство беспокойства, опасаясь, что хрупкая фигурка Чиндамани не выдержит борьбы с яростными порывами ветра, которые сорвут ее, как листок с дерева, и сбросят в пропасть.

Темнота поглотила ее, и он пополз к тому месту, где видел ее в последний раз. Он различил первые пару метров каменного моста, выходящего прямо из крыши. Он интересовался его шириной, но не длиной. На первый взгляд он решил, что ширина моста не превышает метра, а поверхность его казалась гладкой, как стекло. Он предпочел не думать о том, что лежит внизу, под мостом.

Чувствуя, как тревожно бьется сердце, он задержал дыхание и вполз на мост, обхватив его края руками, сжав колени, молясь, чтобы не налетел внезапный порыв ветра и не сорвал его с моста. Несмотря на холод, он чувствовал, как на лбу и щеках образуются горячие капли пота. Чуба все время мешала ему, и он боялся, что его ноги запутаются в ней и он упадет. Чиндамани не было видно. Впереди были только ветер и темнота — темнота, которой не было конца, ветер, который слепо и неутомимо продолжал налетать на него.

Он по очереди передвигал каждую конечность: левая рука, правая рука, левая нога, правая нога, — и скользил вперед, будучи уверенным в том, что вот-вот потеряет равновесие и мост окончательно выскользнет из-под его рук. Дважды ветер ударял снизу, начиная поднимать его вверх и используя чубу в качестве паруса, но всякий раз он каким-то чудом удерживался, плотно прижимаясь к поверхности моста до тех пор, пока не стихал порыв ветра. Пальцы его окоченели, и он с трудом держался за мост. Он не мог ни видеть, ни слышать, ни чувствовать: его переход через мост был проявлением воли и ничем более.

Ему показалось, словно он полз по мосту несколько сотен лет. Время застыло, пока он бесконечно долго полз сквозь пространство. Его прошлая жизнь была лишь сном: только этот момент был реальностью, это движение в темноте в ожидании порыва ветра, который подхватит его на руки и поиграет с ним, прежде чем уронит, как куклу, на острые камни.

— Почему ты так долго? — Это был голос Чиндамани, донесшийся до него из темноты.

Оказалось, что он уже добрался до противоположного выступа, но все еще ползет, словно мост для него не закончился и не закончится никогда.

— Здесь можно встать, — сказала она. — Здесь не такое открытое пространство, как на крыше.

Он заметил, что ветер стал тише и удары его были не такими сильными. Она снова стояла рядом с ним, маленькая, неестественно массивная в своей безразмерной чубе. Не раздумывая, движимый лишь отчаянием, поселившимся в нем на мосту, он шагнул к ней и прижал ее к себе. Она ничего не сказала и не оттолкнула его, но позволила обнять; толстые чубы, темнота и десятки ее предыдущих жизней разъединяли их тела. Она позволила ему обнять себя, хотя и знала, что это неправильно, что ни один мужчина никогда не должен обнимать ее. Она ощутила, как растет в ней сильный страх. Она не могла сказать почему, но знала, что в центре его каким-то образом стоит этот странный человек, чью судьбу так жестоко соединили с ее судьбой.

— Пора, — наконец произнесла она.

Он не поцеловал ее, его кожа не коснулась ее кожи, но она должна была сделать так, чтобы он отпустил ее, прежде чем страх охватит ее целиком. До этого она никогда не понимала, что страх и желание могут так тесно соседствовать друг с другом, как бог и его любовница, навеки переплетенные в камне.

Он мягко разжал объятия, отпуская ее в ночь. Она пахла корицей. Запах возбуждал его. Даже ветер не мог заглушит этот запах.

Она повела его по выступу скалы, усеянному льдинками и замерзшими лужами. Над ними огромная и невидимая скала устремлялась в темноту, невидимая, но ощутимая. Несмотря на то, что здесь было закрытое пространство, тут, на скале, было холоднее, чем на крыше.

— Эту гору называют Кецупери, — сказала она.

Кристофер показал, что не понял ее.

— Так называют гору, — пояснила она. Ее имя означает «гора, достигающая небес».

Внезапно они уперлись в стену. Чиндамани вытянула руку и коснулась поверхности скалы, что-то толкнув. Кристофер заметил какое-то движение в стене и понял, что это дверь. От ламп, повешенных над дверным проемом, струился свет. Чиндамани сделала еще одно усилие, и дверь распахнулась настежь.

Перед ними начинался узкий коридор длиной двадцать-тридцать метров. Он был пробит прямо в скале, стены были отполированы и оштукатурены. С потолка на тонких золотых цепочках свисали изысканно украшенные лампы, мягко помигивая на сквозняке.

Чиндамани закрыла дверь и скинула капюшон. В проходе было куда теплее, чем снаружи.

— Где мы? — спросил Кристофер.

— Это лабранг,— ответила она. — Здесь живут все воплощения Дорже-Ла. Они живут здесь, когда их в первый раз приводят в монастырь, разлучив с семьями. Настоятель — твой отец — никогда здесь не жил. Он с самого начала поселился на верхнем этаже основного здания. Насколько мне известно, он вообще никогда здесь не был. — Она смолкла. — Когда ты обнял меня там, снаружи, — робко произнесла она, — что ты чувствовал? О чем думал?

Вопросы пугали ее, они исходили из той части ее сознания, которая до этого момента дремала, не подавая признаков жизни. До этого она никогда не чувствовал необходимости выяснять, как к ней относятся, у кого бы то ни было. Она была Тара — не во плоти, но духовно — и дух заботился о теле. Ее собственное тело не имело значения, оно было оболочкой, не более. Она даже никогда не думала о собственной индивидуальности.

— Я думал о холоде, — ответил он. — О темноте. О годах, которые я провел на мосту, думая, что ты исчезла навеки. И я думал о том, как было бы, если бы вдруг пришло тепло. И свет. И если бы ты была женщиной, а не богиней.

— Но я же сказала тебе, что я женщина. Тут нет никаких тайн.

Он посмотрел на нее, поймал ее взгляд и постарался удержать его.

— Нет, — возразил он, — здесь есть тайна. Я почти ничего не понимаю. В твоем мире я слеп и глух; я ползу в темноте, ожидая, когда упаду в небытие.

— Только небытие и существует, — заметила она.

— Я не могу поверить в это, — запротестовал он.

— Мне жаль. Она отвернулась, покраснев. Хотя сказала правду: существовало только небытие. Мир был стрекозой, молча кружившей над темными водами.

Он шагнул к ней, чувствуя, что обидел ее. Он не хотел этого.

— Пойдем со мной, — сказала она. — Твой сын ждет. Он будет спать, когда ты его увидишь. И пожалуйста, не пытайся разбудить его или заговорить с ним. Обещай.

— Но...

— Ты должен пообещать. Если они узнают, что ты видел его, они больше не дадут нам возможности снова добраться до него. Обещай.

Он кивнул.

— Обещаю, — произнес он.

В конце прохода, слева, они увидели дверь. Она вела в комнату, оборудованную в виде храма и заставленную статуями и раскрашенными фигурками божеств. Три двери вели в три разные комнаты.

Чиндамани показала знаками Кристоферу, чтобы он соблюдал тишину, и открыла правую дверь.

Он сразу понял, что это спальня. Там царила полутьма, но он разглядел маленькую кровать, покрытую дорогой парчой, и фигурку на ней, словно вытравленную тенями.

Чиндамани низко поклонилась, затем выпрямилась, и, приложив палец к губам, скользнула внутрь. Кристофер последовал за ней.

Казалось, словно Дорже-Ла и вся эта огромная пустыня из снега и льда, окружавшая монастырь, куда-то исчезли. Кристоферу показалось, что он снова в Карфаксе, в спальне сына, полной книг и игрушек, и смотрит на спящего мальчика. А весь случившийся с ними кошмар привиделся Кристоферу во сне. Это он спал и не мог проснуться, как бы ни пытался.

Он осторожно приблизился к Уильяму. Волосы мальчика свесились набок, прикрыв один глаз. Кристофер аккуратно поправил волосы, коснувшись лба сына. Мальчик зашевелился и забормотал во сне. Чиндамани взяла его за руку, боясь, что он может разбудить ребенка. Кристофер ощутил, что глаза его наполняются горячими слезами. Ему хотелось поднять Уильяма с кровати, прижать к себе, сказать ему, что все в порядке, что он заберет его отсюда. Но Чиндамани потянула его из комнаты.

Прошло много времени, прежде чем Кристофер обрел дар речи. Чиндамани покорно ждала, наблюдая за ним. Судьбой ей было уготовано никогда не иметь детей, но она отчасти могла понять то, что он чувствует.

— Извини, — сказал он наконец.

— Не надо извиняться, — отозвалась она. — Когда придет время, ты сможешь с ним поговорить. Но пока будет лучше, если он не будет знать, что ты здесь.

— Ты сказала, что покажешь мне еще кого-то. Того, кому угрожает опасность, исходящая от Замятина.

— Да. Мы как раз направляемся к нему.

— Замятин пришел сюда в поисках чего-то. Когда я был с... — Кристофер замялся, — со своим отцом, он сказал, что заключил сделку с Замятиным: мой сын в обмен на то, что он искал. Этот человек имеет какое-то отношение к этому?

Чиндамани кивнула.

— Да, — ответила она. — Замятин пришел сюда в поисках его. Я хотела, чтобы ты помог мне спрятать его от Замятина.

Она подошла к другой двери. Еще одна тускло освещенная комната, еще одна кровать, покрытая роскошными тканями. В кровати спал ребенок, волосы его были взъерошены, веки крепко сомкнуты, одна рука свободно лежала на подушке, словно собираясь схватить сон, или, наоборот, отбросить его в сторону.

— Вот, — прошептала она. — Вот кого искал Замятин. Вот кто привел тебя сюда.

Мальчик? Мальчик, укутанный тенями? И все?

— Кто он? — спросил Кристофер.

— Кем ты хочешь, чтобы он был? — спросила в ответ Чиндамани. — Королем? А может, следующим императором Китая? Уцелевшим сыном убитого царя? Видишь, я кое-что знаю о твоем мире.

— Я не могу ответить на твой вопрос, — заметил он. — Он может быть кем угодно. Я не ожидал увидеть ч ребенка.

А что он ожидал увидеть? И ожидал ли вообще?

— Он просто маленький мальчик, — спокойно, но с чувством ответила Чиндамани. — Это все. Это все, чем он хочет быть. — Она замолчала. — Но в данном вопросе у него нет права слова. Он не может быть тем, кем хочет, потому что другие люди хотят, чтобы он был кем-то другим. Ты понимаешь?

— И кто же он, по их мнению?

Чиндамани посмотрела на спящего ребенка и перевела взгляд на Кристофера.

— Майдари Будда, — ответила она. — Девятый Будда Урги. И последний.

— Я не понимаю.

Она мягко и грустно покачала головой.

— Да, — подтвердила она, — ты не понимаешь. — Она сделала паузу и снова посмотрела на мальчика. — Он законный правитель Монголии, — прошептала она. — Он ключ к континенту. Теперь ты меня понимаешь?

Кристофер посмотрел на мальчика. Значит, вот в чем было дело. Замятин искал ключ, чтобы открыть им сокровищницу Азии. Живого бога, который сделал бы его самым влиятельным человеком на Востоке.

— Да, — медленно сказал он. — Да, я думаю, что начинаю понимать.

Она посмотрела на него.

— Нет, — сказала она. — Ты ничего не понимаешь. Вообще ничего.

 

Глава 30

Они оставили спящих детей и снова вышли в ночь, чтобы вернуться в основное здание по мосту. Монастырь все еще крепко спал, но Чиндамани настояла, чтобы они соблюдали полную тишину, пока не окажутся в комнате Кристофера.

Она оставалась с ним до рассвета. Поначалу, несмотря на ее присутствие, он был погружен в себя, потому что встреча с Уильямом привела его в глубокое уныние. Она приготовила чай на маленькой жаровне, стоявшей в углу комнаты. Это был китайский чай, бледный ву-лунг, в котором неподвижно застыли белые цветки жасмина, напоминая лилии на душистом озере. Когда чай был готов, она аккуратно налила его в две маленькие фарфоровые чашки, стоявшие рядом на низком столике. Чашки были тонкими, как бумага, и нежно-голубыми, напоминая яичную скорлупу. Сквозь изысканную глазурь, покрывавшую чашку, Кристофер видел чай, казавшийся золотым в мягком свете.

— Китайцы называют их т'от'ай,— сказала Чиндамани, коснувшись кончиком пальца края чашки. — Они особые, очень редкие. Эти две чашки были частью подарка одному из настоятелей от императора Кангцзы. Им более двухсот лет.

Она поднесла чашку к свету, наблюдая, как мерцают огни в янтарной жидкости. В первый раз Кристоферу представилась возможность как следует рассмотреть ее. Ее кожа напоминала тот самый фарфор, который она держала в руках — такая же гладкая и нежная. Она была миниатюрной, наверное, чуть выше метра пятидесяти сантиметров, и каждая часть ее тела гармонично сочеталась с этой миниатюрностью. Когда она двигалась — наливая чай, поднося к губам хрупкую чашку или отбрасывая прядь упавших на глаза волос, — она делала это с таким бесконечным изяществом, какого ему еще не доводилось видеть в женщинах. Ее грациозность была не приобретенной, не напускной — она двигалась с естественной легкостью, в основе которой была полная гармония между ее телом и миром, в котором она обитала. Он чувствовал, что она легко может пройти по поверхности воды и пересечь весенний луг, не смяв ни одной травинки. И он испытывал грусть, потому что такое совершенство не было предназначено для его неловких объятий.

Они молча пили чай, следя за тем, как тают и снова обретают форму поселившиеся на стенах тени. Он погрузился в свои мысли и был в сотнях километров отсюда, как человек, пытающийся на плоту пересечь открытое море и не знающий, где лежит берег и существует ли берег вообще. Она не смотрела на него, не пыталась прервать его молчание или выманить его из мира боли. Но когда он время от времени поднимал глаза, она все еще была там, и лицо ее было полузакрыто тенью.

Наконец он начал говорить, перемежая обрывки фраз длинными и мучительными паузами. Чай остыл, лепестки жасмина съежились и опустились на дно, и ветер пел в горах, как потерянная душа. В том, что он говорил, не было ни системы, ни порядка: мысли просто периодически выливались из него, а за ними следовала куда более продолжительная тишина. То он рассказывал о своем детстве в Индии, то о тете Табите и длинных летних месяцах в Карфаксе, летних месяцах, которые, казалось ему когда-то, никогда не кончатся. Или он рассказывал о людях, которых убил, людях, которых предал, о женщине, которую предал давным-давно холодным днем в самом разгаре зимы. Он рассказал ей о смерти Кормака и как видение ее преследовало его, о бессмысленном жужжании мух, не покидающем его мысли; о девушке из приюта, обнаженной и преданной; о Лхатене, убитом, как корова на бойне, на засыпанном толстым слоем снега поле.

Она слушала молча, как священник выслушивает исповедь, без отпущения грехов, без обвинений. Да ему и не нужно было ни того, ни другого: его благословляло само ее присутствие и тонко понимающее молчание. В конце он рассказал ей о своем отце, о загадочном, страшном перерождении, которое произошло этим днем около гробниц. В какой-то момент он сознал, что ее рука находится в его руке, маленькая и хрупкая, как скорлупа или кусочек фарфора: часть чего-то, что он знал когда-то давно и потерял.

— А при чем здесь мальчик? — спросил Кристофер. — Тот, которого искал Замятин.

— Его зовут Дорже Самдап Ринпоче, — ответила она. — Он родился в деревне, которая находится на западе, далеко отсюда, у священного озера Маносаровар. Это было чуть более десяти лет назад. Когда он был еще очень маленьким, к озеру пришли монахи из Монголии. Они увидели знаки, свидетельствующие, что он является новым воплощением Майдари Будды.

Должно быть, это было где-то в 1912 году, подумал Кристофер. Теперь он знал, что нашли у озера Маносаровар Майский и Скрипник и что пытался отыскать Замятин.

— Сначала монахи хотели забрать Самдапа с собой в Монголию, в священный город Урга. Но им отсоветовали. На троне в Урге все еще сидит Кхутукхту: если бы он узнал о существовании мальчика, он распорядился бы убить его, чтобы не дать занять свой трон.

— Кхутукхту? — Кристофер никогда раньше о таком не слышал.

— Так монголы называют воплощение. Самдап — настоящий Кхутукхту Урги. Джебцан Дамба Кхутукхту. Настоящий правитель Монголии.

— Я не понимаю. Как могут существовать два Кхутукхту одновременно? Как может один заменить другого, пока тот еще жив.

— Их не двое, — пояснила она. — Они — воплощение одного и того же духа. Они живут в разных телах, вот и все. Но восьмое тело перестало быть подходящей оболочкой. Майдари Будда предпочел воплотиться в другом теле, прежде чем восьмое будет уничтожено. Это очень просто.

— Да, но я не понимаю, зачем Замятину терять так много времени, чтобы отыскать мальчика. Почему он не отправился прямиком в Монголию и не попытался оказать влияние на Кхутукхту?

Чиндамани покачала головой.

— У Кхутукхту, обитающего в Урге, нет власти. Я не понимаю этих вещей, но слышала, как об этом говорили настоятель и другие. Они говорили, что в то же время, когда Самдап появился на свет, в Китае произошло большое восстание, и император потерпел поражение. Это так?

Кристофер кивнул. В 1911 году манчжурская династия была сброшена с трона, и в Китае образовалась республика.

— Когда это случилось, — продолжила Чиндамани, — Кхутукхту поднял в Урге восстание против китайцев, которые уже несколько веков правили Монголией. Его объявили правителем, и китайцы ушли из страны. Поначалу его защищала другая страна, находящаяся на севере. Говорят, это страна чужеземцев, но я этого не знаю.

— Россия, — сказал Кристофер. — Царь хотел иметь влияние на Востоке. Продолжай.

— Кхутукхту правил с их помощью несколько лет. А затем короля чужеземцев свергли, как и китайского императора. Это правда?

— Да, — ответил он. — Это правда.

— Когда это произошло, китайцы вернулись в Монголию. Они заставили Кхутукхту подписать бумаги, в которых он отказывался от власти. Они заперли его в его собственном дворце. Сейчас он старый, слепой человек. И люди больше не верят в него. Замятин хочет взять Самдапа в Ургу и посадить его на трон вместо нынешнего Кхутукхту.

— Ты сказала, что нынешний Кхутукхту больше не является подходящей оболочкой. Что люди больше не верят в него. Что ты имела в виду?

Ей явно не хотелось говорить об этом, она была смущена.

— Я знаю только то, что рассказала мне Сонам, — ответила она. — Нынешний Кхутукхту родился пятьдесят лет назад в деревне неподалеку от Лхасы. С ранних лет он демонстрировал все признаки того, что не подходит для этой роли: было определенное... напряжение межу человеком и духом, который он воплощал. Иногда такое случается. Словно перевоплощение прошло как-то не так.

Она замолчала, а затем продолжала рассказ.

— Кхутукхту начал пить. Он женился, причем не один раз, а дважды. Его вторая жена — потаскушка: она приглашает в свою юрту молодых мужчин, послушников, которым не следовало бы принимать ее приглашение. Но он еще хуже. Он спит и с женщинами, и с мужчинами. Несколько лам выступили против него пару лет назад. Они заявляли, что он порочит веру, роняет свое звание. Он приказал казнить их. Больше никто не осмеливался выступать против него.

Она неуверенно посмотрела на Кристофера, не зная, как он воспримет услышанное.

— Я шокировала тебя? — спросила она. — Ты думаешь, что такое невозможно?

Он покачал головой.

— Я не знаю, что считается невозможным в твоем мире, — ответил он. — Я не вижу ничего странного в том, что мужчина хочет выпить или провести время с женщиной. Мужчина остается мужчиной, какой бы дух в нем ни жил.

Она почувствовала в его словах невысказанный намек — женщина тоже остается женщиной, чтобы в ней ни жило.

— Такие вещи иногда случаются, — сказала она. — Так было с шестым Далай Ламой. Пятый умер, когда все еще велись работы по строительству его дворца в Лхасе — Поталы. Десять лет его регент скрывал его смерть от людей, говоря, что Далай Лама медитирует в уединении. Когда наконец был найден шестой, им оказался мальчик тринадцати лет. Он успел пожить в обычном мире. Он знал, что такое запах цветов. Он знал, что такое вожделение. Его привезли в Лхасу и заперли в Потале. Он возненавидел это темное, мрачное место. Он хотел жить под солнцем среди обычных людей — а его заставили обитать в темноте, и единственным его окружением были боги и священнослужители.

Он услышал в ее голосе симпатию. Она выражал свои собственные тайные желания и мысли.

— Позднее, когда он стал достаточно взрослым для того, чтобы контролировать свои собственные дела, он начал по ночам выбираться в город, замаскировавшись под обычного человека. Он ходил по тавернам и находил женщин, с которыми спал. А когда ночь кончалась, он в темноте незаметно прокрадывался обратно, на верхний этаж Поталы. Он жил такой жизнью много лет. А потом пришли китайцы. Они оккупировали восточный Тибет. Они патрулировали дорогу на Лхасу. И они убили Далай Ламу.

Она замолчала.

— Разве люди не сомневались в том, что он действительно воплощение?

Она покачала головой.

— Нет, — ответила она. — В этом никто никогда не сомневался. Он был мягким. Не таким, как Кхутукхту из Урги. Люди говорили, что у него два тела — настоящее и призрачное. Они говорили, что настоящее тело всегда находилось в Потале, а призрачное ходило по тавернам, испытывая их веру. Он писал стихи. Любовные песни. Но его поэзия была наполнена грустью. Как запах духов от умирающего человека.

Она начала читать одно из его стихотворений:

— Высоко в Потале я брожу один по темным коридорам,

Я живой бог, я существо неземное;

Но когда меня окружают узкие улицы,

И я брожу в тенях среди других людей,

Я совсем земной, я танцоров король,

Я мир, который учится петь.

В наступившей вслед за этим тишине она в первый раз осознала, какой одинокой была все эти годы, проведенные в Дорже-Ла. Даже госпожа Тара не могла заменить живых людей из плоти и крови. Она попыталась вспомнить лицо матери, склоняющееся над ней, когда она была крошечным ребенком, но видела только тени.

— Мне жаль его, — признался Кристофер. — Наверное, в нем жила великая печаль.

Она смотрела куда-то вниз, не на него, ни на что конкретное.

— Да, — прошептала она. — Но, возможно, он был не более печален, чем другие Далай Ламы, другие инкарнации. Мы все живем такими жизнями. Мы все изуродованы в одинаковой степени. Наши тела бледны, Кристофер. Наша плоть — как лед. Наши жизни — бесконечные ритуалы.

Она быстро подняла на него глаза, словно боясь, что он мог исчезнуть.

— За всю свою жизнь, — произнесла она, — я никогда не нюхала цветов. Только благовония. Только масляные лампы. Цветов здесь нет.

В этом мире вообще нет цветов, подумал Кристофер, только снег. Только лед. Только мороз.

Чиндамани встала и подошла к окну. Как и другие окна на верхнем этаже, оно было стеклянным. Она выглянула в простиравшуюся за окном темноту, глядя сквозь собственное отражение, сквозь отражение лампы, глядя из мира теней в мир теней. Рассвет еще не наступил, но на небе уже появились первые его признаки. Она смотрела в темноту, на неподвижный край ночи.

— Мы пришли из темноты, — заметила она, — и мы уйдем обратно в темноту.

Чужеземец смущал ее. Он переворачивал все с ног на голову. Всю свою сознательную жизнь она провела в Дорже-Ла. Двадцать лет она наблюдала, как в одном и том же месте восходит солнце, молилась одним и тем же богам, бродила по одним и тем же коридорам.

Она молча вернулась на свое место.

— Ка-рис То-фе, — тихо спросила она, — ты очень любишь своего сына?

— Конечно.

— А если ты найдешь здесь свою судьбу? — продолжала она. — Здесь, в этих горах. Может быть, в Дорже-Ла. Ты отвернешься от нее, чтобы вернуться домой вместе с сыном?

— Ты предлагаешь мне судьбу? — в свою очередь спросил он. — Ты это имеешь в виду?

— Я не знаю, — просто ответила она, и он видел, что глаза ее все еще полны озабоченности.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Она замолчала и уставилась в маленькую чашку, которую держала в руках. Если чашка сломается, она не сможет родиться снова. Она уйдет навсегда. Не все постоянно. Все преходяще.

— Забери нас из Дорже-Ла, — ответила она. — Самдапа и меня. Уведи нас на север. Далеко на севере есть монастырь, где Самдап будет в безопасности. Твой сын тоже будет в безопасности, — пока не придет время забрать его домой. Ты поможешь нам?

Он задумался. В этом случае им с Уильямом предстоит куда более долгое путешествие. И такое отклонение от первоначального плана может быть опасным. Разум говорил ему, что он должен дать отрицательный ответ. Но он уже знал, что не сможет сказать «нет».

— Как мы найдем дорогу? — спросил он.

— У меня есть карта. Сонам нашла ее для меня в библиотеке настоятеля.

Он посмотрел ей в лицо, прямо в глаза. И не мог отвести взгляда.

— Очень хорошо, — ответил он. — Я пойду с тобой. Мы найдем это убежище.

Она улыбнулась и встала.

— Спасибо, — прошептала она. Она чувствовала себя так, словно с плеч ее свалилась непомерная тяжесть. Однако почему-то она все еще чувствовала себя испуганной.

Снаружи заревела труба.

— Мне пора идти, — сказала она. — Я еще приду к тебе сегодня. Сейчас тебе надо поспать. У нас не так много времени. Я думаю, Замятин планирует очень скоро уйти отсюда.

Он шагнул к ней.

— Береги себя, — сказал он.

Она улыбнулась.

— Спокойного сна.

Он наклонился и прикоснулся губами к ее лбу. Она поежилась и отвернулась.

— До свиданья, Ка-рис То-фе, — попрощалась она, повернулась и направилась к потайной двери, через которую проникла сюда.

Кристофер подошел к окну. Он напряг зрение и различил вдали очертания сбрасывающих ночь гор.

 

Глава 31

Ему снился Карфакс, и во сне у ворот его встречал Уильям. Он увидел его издалека, увидел, как сын машет ему рукой и маленькая белая рука вычерчивает в небе какие-то узоры. Как долго меня не было, подумал он, и как холодно было в Тибете. Как, должно быть, вырос Уильям, и как, должно быть, тепло у камина в библиотеке. С каждым его шагом мальчик становился все больше, и когда Кристофер оказался прямо перед ним, он увидел, что это уже вовсе не мальчик, а мужчина. Волосы Уильяма поседели на висках, как и его собственные волосы, лицо избороздили глубокие морщины, появившиеся то ли от горя, то ли с возрастом. Непонятно откуда до Кристофера донесся детский голос.

— Малыш Уильям, ты старик, — сказал ему отец, — и волосы твои белее снега. Однако вот опять ты уже идешь в кровать. Неужто в таком возрасте все время хочешь спать?

— Долго тебя не было, отец, — произнес Уильям. — Мы думали, что ты умер. Что ты пропал, как дедушка.

— Я был мертв, — отвечал Кристофер. — Но теперь я снова жив.

— Да? — спросил Уильям, слегка улыбаясь.

* * *

Он прождал Чиндамани целый день, но она так и не появилась. Никто не появлялся, кроме молодого монаха, который дважды приносил ему еду и оба раза удалялся, не произнеся ни слова. Уже днем ему показалось, что он слышит гневные голоса, но вскоре они стихли, и он остался в полной тишине. На закате труба так и не заиграла. Когда появился мальчик, забиравший грязную посуду, он выглядел испуганным, но не хотел отвечать на вопросы Кристофера и поспешно ушел.

Он рано лег спать, на душе его было нелегко. Он долгое время не мог заснуть. Он пытался услышать в ночи какие-нибудь звуки, но слышал лишь неизменные завывания ветра. Он лежал в темноте и мечтал, чтобы поскорее пришел сон. Или Чиндамани, которая бы развеяла сон. Однако сон пришел первым, и именно в тот момент, когда он совсем не ждал его.

Внезапно он ощутил, что кто-то нагнулся над ним. Это была Чиндамани, ее рука крепко зажимала ему рот. Она приложила губы к его уху и яростно зашептала:

— Ради всего святого, Ка-рис То-фе, не произноси ни звука. Вставай как можно тише и следуй за мной. Пожалуйста, не задавай вопросов, у нас нет времени.

Он почувствовал в ее голосе настойчивость и страх. Не раздумывая, он соскользнул с постели и встал на ноги. На столике у кровати лежал нож, который он два дня назад отобрал у нападавшего. Нагнувшись, он начал шарить в поисках ботинок, но они оказались в ее руках. Обувшись, он засунул нож за отворот.

За дверью его комнаты коридор был погружен в полную темноту. Чиндамани, как и накануне, держала его за руку. Другой рукой она опиралась о стену.

Откуда-то доносились громкие голоса; раздался громкий стук, словно упало что-то большое. Ему показалось, что он слышит звук бегущих шагов, но все стихло. Ему показалось, что он услышал, как кто-то закричал и снова затих.

Чиндамани пошарила в темноте. Она открыла дверь, и они вошли в нее. Он услышал, как чиркнула спичка, и внезапно появившееся пламя прорезало темноту. Чиндамани зажгла небольшую масляную лампу и поставила ее обратно на шкафчик. Ее рука дрожала.

Она была испугана. На лбу ее был длинный порез, достаточно сильно кровоточивший. Кристофер протянул руку, чтобы вытереть кровь. Она зажмурилась и отпрянула в сторону.

— Что происходит? — спросил он низким шепотом.

— Я не знаю, — ответила она. — Я услышала шум и пошла посмотреть, в чем дело. В коридоре был один монах — не знаю его имени. Он... он сказал мне, чтобы я шла обратно в свою комнату и оставалась там. Он говорил со мной так, словно не знал, кто я такая. В руках у него была палка. Тогда я разозлилась; я сказала ему, что он должен научиться вести себя, и потребовала объяснить, что он здесь делает. Никому не позволено находиться на этом этаже без разрешения. В руках у него была палка. Когда я обрушилась на него, он просто поднял ее и ударил меня. Я упала. Думаю, что он собирался ударить меня еще раз, но точно не знаю. Как раз в этот момент кто-то, находившийся поблизости, позвал его, и он ушел. Я направилась прямо в покои твоего отца, ища помощи, но там никого не было. По крайней мере...

Она заколебалась. Он увидел, как отражается на ее лице свет лампы, танцуя какой-то нервный, резкий танец. Глаза ее были испуганными, одну бровь заливала кровь, намочившая тонкие черные волосы.

— Есть несколько монахов, чьей обязанностью является прислуживать настоятелю, — продолжила она, собравшись с силами. — Они были там. Они... — Она сделала паузу, прислонившись к шкафчику. Рука коснулась свернутого в пружину хвоста морской змеи, украшавшей шкафчик. Она заметно побледнела. — Они были мертвы, — хрипло закончила она.

Она содрогнулась, вспоминая. Кристофер шагнул к ней, чтобы обнять и успокоить ее, но она вздрогнула и отстранилась. Пока она не нуждалась в утешении. Возможно, оно никогда ей не понадобится. И кровь, сочившаяся из раны на лбу, пока не засохла.

— Там повсюду... была кровь, — запинаясь, продолжила она. — Вся комната была красной — яркие, яркие лужицы крови в каждом углу. Кровь была на коврах, подушках, повсюду. В углублениях собрались целые лужи, маленькие красные лужи. Их... им перерезали горло. Не аккуратно, не чисто, но чем-то большим и тяжелым, мечом или резаком, без колебаний. Их зарезали как животных.

— Мой отец... Он тоже?..

Она покачала головой, яростно закусив маленькими белыми зубами нижнюю губу.

— Нет, — прошептала она. — Его там не было. Мне было страшно. Но я осталась и искала его. Я обошла все его комнаты, но его не нашла. Возможно, он где-то спрятался. Есть секретные комнаты, места, где он может укрыться. Но я была напугана и не хотела громко звать его. Мне стало плохо от этой крови. Не могу передать тебе... — Она снова поежилась, и воспоминания налетели на нее, как приступ лихорадки, наполняя плоть темным, неизлечимым холодом. — Затем я подумала о Самдапе и твоем сыне, — продолжала она. — Я представила, как они сидят там одни, не зная, что происходит. Я побежала на крышу и по мосту добралась до лабранга, но их там уже не было. Кто-то забрал их, Кристофер. Возможно, они уже убили их. Мне страшно. Я не знаю, что делать.

Он снова потянулся к ней, чтобы успокоить ее, но она снова отстранилась, боясь не его, а того, что он человек. Неожиданно она воочию увидела, что такое мир, а в этот момент он был единственным его представителем.

Кристофер решил, что знает, что происходит. Должно быть, Замятин принял решение действовать. Просто захватить Дорже-Ла было для него мелко и незначимо. Но захватить обоих детей и одновременно базу, с которой он мог бы манипулировать ими, — это бы сделало из его маленькой операции настоящий переворот, способный повлиять на политический баланс в Азии. Но что подтолкнуло его к столь поспешным действиям?

— Ты кому-нибудь говорила о своих планах забрать отсюда Самдапа? — спросил он.

Она заколебалась, потом медленно кивнула.

— Да, — прошептала она. — Сегодня утром я рассказала об этом настоятелю. Я хотела получить его разрешение. — Она замолчала. — Он отказал мне. Он сказал, что кое-что знает о Замятине и его планах, но полностью контролирует ситуацию. Он думал, что может использовать Замятина.

— Использовать его?

Она моргнула и снова кивнула.

— У твоего отца были свои собственные планы, свои собственные... мечты. Думаю, что Самдап в них присутствовал. И Замятин. И я... я думаю, твой сын.

— Что за планы?

Она покачала головой.

— Не знаю точно. Мечты о власти. Не его личной, но власти дхармы, учения Будды. Мечты о создании барьера на пути любого иностранного вмешательства, будь то Британия, Россия или Китай. Есть пророчество, согласно которому пока Дорже-Ла правит чужеземец, Дорже-Ла правит миром. Не в буквальном смысле, но в некотором смысле. Он верил в это. Верил, что у него есть предначертание.

— Он говорил с тобой об этом?

— Немного, — признала она. — Об остальном я догадывалась. Но я думаю, что в любом случае сейчас уже поздно. Если ты прав, то монастырь захвачен Замятиным.

— Этим утром, — продолжал настаивать Кристофер, — тебя могли подслушать? Мог отец рассказать кому-нибудь о вашем разговоре?

Она задумалась, а потом по ее лицу скользнула тревога.

— Какое-то время в комнате находился Лосанг Кхионгла. Он секретарь настоятеля. Он... Я только что поняла, что не видела его среди мертвых, которых нашла в комнатах твоего отца. Ты думаешь, что он?..

Кристофер кивнул.

— Вполне возможно. Но в любом случае это сейчас неважно. Нам надо выяснить, что происходит. У тебя есть соображения насчет того, где могут находиться мой отец и мальчики?

Она на мгновение задумалась.

— Самое вероятное место — комната Тхондрапа Чопхела. Это большая комната около лахкханга. Туда посылают монахов, которые подлежат наказанию. Тхондрап и его помощники как раз этим и занимаются.

— Кто такой Тхондрап Чопхел? — спросил Кристофер.

— Разумеется, геку. Он поддерживает дисциплину в монастыре. Геку должен быть устрашающим. Некоторые монахи выходят из повиновения. Но я не люблю Тхондрапа. Он... — Она замялась.

— Ну?

— Он может быть жестоким, — продолжила она. — Настоятель несколько раз вынужден был выговаривать ему за жестокость. Один раз он сломал монаху обе руки за то, что тот сделал ошибку, когда читал Тангюр.

— Почему его не заменили?

Она слабо улыбнулась ему.

— Это Дорже-Ла, — пояснила она. — Геку никогда не выгонят. Дисциплина важнее всего. Сломанные кости можно срастить.

Он озабоченно посмотрел на нее.

— А как насчет разбитых сердец?

Она вздохнула.

— Сердца — как фарфоровые чашки, — прошептала она. — Если сердце один раз разбить, его никогда не вылечишь. — Улыбка сошла с ее лица, она стала серьезной.

— Отлично, — заметил он. — Надо навестить комнату Тхондрапа Чопхела. Мы можем пробраться туда незамеченными?

Она кивнула.

— Думаю, что да.

Она резко подняла руку ко лбу. Кровь подсохла, и рана начала саднить.

* * *

Они шли темными или слабо освещенными проходами, крадучись в тенях, как мыши, прислушиваясь к голосам или шагам. Иногда издалека доносились звуки, а дважды им пришлось прятаться в темных комнатах, чтобы не столкнуться с маленькими группками монахов. Они исходили из того, что двигаться могут только враги. На нижних этажах стали видны следы работы Замятина. Повсюду лежали трупы его жертв, напоминая неопрятные холмики. У некоторых было перерезано горло, у других сломана шея, третьи умерли от ударов по голове. Расправа была тихой, безмолвной и кровавой.

Чиндамани шепотом объяснила ему, что Царонг Ринпоче обучал небольшую группу монахов китайским боевым искусствам. Эти люди были преданы Замятину больше других. Она думала, что монгол каким-то образом контролировал их через Чаронга Ринпоче.

Приблизившись к лха-кханг, они услышали низкий монотонный звук.

— Послушай, — прошептала Чиндамани. — Они поют гимны Яме.

— Кто такой Яма? — поинтересовался Кристофер.

Она как-то странно посмотрела на него, свет далекой лампы вспыхнул в темных зрачках ее глаз.

— Это бог смерти, — просто ответила она, отвернувшись.

Они прошли лха-кханг, но звук преследовал их, словно топая за их спинами тяжелой поступью. В дальнем конце коридора они увидели находившуюся справа дверь, выкрашенную красным.

— Это единственный вход? — спросил Кристофер.

Она кивнула.

Они прильнули к двери, но ничего не было слышно. Кристофер, вооруженный лишь небольшим ножом, чувствовал себя беспомощным.

— Так не пойдет, — заявил он. — Нам нужно оружие. Эти люди настроены серьезно — нам не удастся противостоять им с голыми руками.

Она на мгновение задумалась, потом кивнула.

— Хорошо, — согласилась она. — Подожди здесь.

Поблизости была маленькая комнатка, где хранились одеяния и другие предметы, имевшие отношения к лха-кханг. Чиндамани завела Кристофера в комнатку и куда-то заторопилась по коридору. Она двигалась, как тень, ее ноги беззвучно ступали по холодным камням. Он ждал ее в темноте, волнуясь и нервничая, зная, что ситуация опасна до предела.

Она вернулась через пять минут, неся короткий меч. Она объяснила, что взяла его в гон-канге. Большая часть другого оружия уже была разобрана.

Они снова подошли к комнате геку и прислушались. Там по-прежнему было тихо. Из лха-кханг доносились гимны Яме. Кристофер положил руку на дверь и толкнул ее.

Позже он часто удивлялся тому, что не закричал, когда открылась дверь. Или ужас был настолько огромен, что его мозг не смог сразу воспринять его? Или он в одно мгновение оказался за пределами обычного ужаса, в другом пространстве, где молчание было единственной речью?

Он почувствовал, как Чиндамани вцепилась ему в руку, но у него было такое ощущение, словно его плоть и ее плоть принадлежали миру, который он только что оставил позади. Кто-то зажег лампы и прикрепил их к стенам через определенные интервалы, так что вся комната была отлично освещена.

К потолочным балкам были привязаны веревки, десятки веревок, и они напоминали ползучие побеги джунглей, свисающие с низких ветвей так, что хорошо были видны огромные перезревшие плоды. Веревки были туго натянуты и медленно поворачивались, отбрасывая тени. На конце каждой висело человеческое тело, тяжело раскачивающееся в полумраке комнаты. Тела напоминали манекены на складе портного, безликие, ждущие, когда их установят в витрине далекого города; или тряпичные куклы, ожидающие детей-гигантов, которые срежут их и начнут с ними играть.

Кристофер почувствовал, что его охватил страшный холод. Он наполнил все его тело, а в венах тек лед. Он вспомнил свой сон, в котором видел в приюте повешенных девочек, уставившихся на него широко раскрытыми глазами, раскрывших красные губы. Но это был не сон.

Он шагнул в комнату и пошел между телами, высматривая одно конкретное тело. Он увидел стоявший у стены стул, на который вставали жертвы перед смертью. Он представил, как чья-то нога заученным движением выбивает стул из-под ноги жертвы, как падает тело, как искажается в агонии лицо, когда врезается в шею веревка. Руки повешенных были связаны за спинами. Смерть была медленной и болезненной.

Внезапно он услышал, как вскрикнула позади него Чиндамани, в крике ее были боль и ужас. Он быстро повернулся, готовый кинуться к ней на помощь. Но было слишком поздно. Ее крепко держал Царонг Ринпоче, обхватив одной рукой за горло. В другой руке он держал револьвер, который приставил к ее голове. За ним, в дверном проеме, стояла группа вооруженных монахов.

— Бросьте оружие на пол, Уайлэм-ла, — произнес Ринпоче. — Если вы откажетесь, то богине Таре придется поискать себе новое тело.

 

Глава 32

— Вас предупреждали, чтобы вы не ходили в Тибет, — сказал Царонг Ринпоче, обращаясь к Кристоферу. Голос его был грустным, словно ситуация казалась ему неприятной, но неизбежной. — Вы предпочли проигнорировать это предупреждение. Погиб мальчик. А теперь ваша собственная жизнь под вопросом. Я мог спасти вас от всего этого. Помните это.

На самом деле Ринпоче был очень доволен собой. Боги улыбнулись ему после стольких усилий. И Русский был доволен — и его хозяева в Москве должны послать обещанную ими помощь. Теперь, когда он контролирует ситуацию, все будет по-другому. Боги с избытком компенсируют ему все лишения и неприятности прошлого. Он повернулся к Чиндамани.

— Мне жаль, моя госпожа, — произнес он, — но у меня есть инструкции взять вас с собой. Если вы будете вести себя соответствующим образом, вам не будет причинен вред. — Он убрал руку с ее горла и дал ей возможность отступить от него. Она шагнула назад, к Кристоферу, и крепко взяла его за руку.

— Ты ответственен за ... это? — Она сделала жест в сторону повешенных.

— Казни были необходимы, — объяснил Ринпоче, — для того, чтобы не было попыток помешать моей работе. Всем руководил Зам-я-тинг. Ему уже приходилось выполнять такие задания.

— А что с моим отцом? — спросил Кристофер. — Он тоже мертв?

Царонг Ринпоче пожал плечами.

— Он был настоятелем, — пояснил он. — Как бы я руководил монастырем, если бы оставил его в живых? Он был трулку. Пришло время ему найти себе новое тело.

Второй раз в жизни Кристофер выслушал известие о смерти отца, не проронив ни слова. Старик пришел к нему из тьмы и снова удалился во тьму, не узнанный, непрощенный, почти забытый. Теперь тьму унаследовал Кристофер. Позади него, в тенях, терялась фигура отца — это и было его наследство, и он знал, что скоро придет время предъявить на него свои права.

— В его смерти тоже повинен русский?

Ринпоче покачал головой.

— Нет. Я сам все сделал. — Он замолчал. — У нас нет времени на разговоры. Зам-я-тинг хотел бы видеть вас. С момента вашего появления здесь он много думал о вас.

Они тут же отправились в путь. Царонг Ринпоче шел впереди, а за ним следовали Кристофер и Чиндамани, окруженные четырьмя монахами. По пути Кристофер обдумывал случившееся. Работа по очистке монастыря была завершена, и Замятин полностью контролировал его — в этом сомнений почти не было. Номинально монастырь возглавил Царонг Ринпоче — как предполагал Кристофер. Но реальная власть, равно как и все нити управления, были в руках Замятина. То есть — нового правительства Москвы.

Они поднимались на верхний этаж, переступая через лежавшие на лестнице трупы.

— Что вы будете делать с трупами? — поинтересовался Кристофер. — Нелегко избавиться от такого количества тел.

Поначалу он подумал, что Ринпоче не ответит. Но он заговорил отстраненно и спокойно, словно был школьным учителем, которого один из учеников спросил по поводу великой чумы: «Как им удалось похоронить их всех, сэр?»

— Будут большие похороны под открытым небом, — ответил Ринпоче. — Небо потемнеет от стервятников. Это займет несколько дней, но птицы любят поесть, а монахи не слишком жирны.

Кристофер догадался, что он имел в виду под «похоронами под открытым небом». В стране, где было мало земли и еще меньше дерева, трупы редко хоронили или сжигали. Вместо этого трупы оттаскивали высоко в горы и искусно расчленяли мясницкими ножами. Мясо отдавали стервятникам, а кости толкли в порошок, смешивали с мозгом и отдавали птицам на десерт. Кристофер однажды видел стервятника после такого пира: птица так отяжелела, что не могла оторваться от земли; ее огромные крылья бессильно хлопали, издавая непристойный звук в тишине гор.

Лестница неумолимо вела их на верхний этаж, и наконец они вошли в длинный зал, где молча стояли гробницы, окруженные полутьмой. Медь, золото и серебро тускло поблескивали, напоминая о смерти. В дальнем конца зала, ярко освещенный свечами, сидел человек во всем черном.

Замятин был одет в самую что ни на есть простую одежду: китайский хлопковый костюм, состоявший из штанов и куртки. Он был коротко пострижен, хотя и не выбрит наголо, как монахи. Он сидел, скрестив ноги, на троне из подушек, как инкарнация какого-то подземного божества. Кристофер вспомнил слова Уинтерпоула, сказанные на прощание, о том, как большевики фактически поклоняются Истории, превращая ее в нечто божественное, руководящее всем во вселенной. Глядя издалека на Замятина, он подумал, что наконец видит Историю на троне, видит мир, воплотившийся в человеке.

Около Замятина сидели двое детей, Уильям и Самдап. Оба они выглядели испуганными, но явно прилагали все усилия к тому, чтобы подавить страх. На Уильяме были тибетские одежды, в которых ему, вполне очевидно, было неуютно. На Самдапе было монашеское одеяние из дорогой ткани, голову венчала синяя остроконечная шапка. Оба молча смотрели себе под ноги.

Кристофер ощутил, как забилось сердце. Приближаясь шаг за шагом к Замятину, он ждал, что Уильям вот-вот поднимет голову и увидит его. Он поднес палец к губам, чтобы предупредить сына, что надо молчать, но сам с трудом сдерживался, чтобы не рвануться к нему и не обнять его.

Они подошли к самому трону. Замятин не сводил с них глаз. Он следил за ними, как хищная птица, которая высмотрела себе очередную жертву и теперь ждет момента, чтобы спикировать на нее. Кристофер заметил, что его длинные тонкие пальцы напоминают когти. Руки его неподвижно лежали на коленях, как руки восковой фигуры, сидящей в музее.

Внезапно Самдап поднял глаза и увидел Чиндамани. Он что-то крикнул ей и поднялся, чтобы рвануться ей навстречу, но Замятин вытянул свою длинную руку и ухватил его за запястье.

— Успеешь, ягненочек, — сказал он, — еще успеешь.

В этот момент Уильям тоже поднял глаза. Он посмотрел прямо на Кристофера, хотя не сразу узнал его. Тогда Кристофер улыбнулся, и выражение лица мальчика изменилось в одно мгновение.

— Отец! — крикнул он.

Кристофер остановился, боясь что-нибудь сказать или сделать. Он знал, что ему надо бы подбежать к Уильяму, но теперь, когда момент настал, что-то удерживало его. Возможно, инстинкт подсказывал ему, что не следует проявлять эмоций в присутствии этого человека.

Уильям позвал его и попытался встать. Замятин тоже ухватил его за запястье и крепко прижал к себе. Он посмотрел в глаза Кристоферу. В глазах его промелькнула какая-то тень. Она исчезла буквально через секунду, но Кристофер ощутил его враждебность, сильную, как настоящий удар.

Их разделяло чуть больше метра. Кристофер остановился и пристально посмотрел на Замятина. Кожа его была бледной, а глаза темными и какими-то чужеродными на лице — их беспокойный взгляд резко контрастировал с его обликом. У него были восточные, обжигающие горячие глаза, но лишенные тепла. Однако его истинную сущность выдавали не глаза, а рот. Губы от природы имели мягкий, почти чувственный контур, но с годами стали жесткими, тонкими, изуродованными. Те его наклонности, которые располагали к мягкости и роскоши, были безжалостно подавлены и скончались где-то в тайниках его души, как побитая собака.

— Что здесь делает мой сын? — требовательно спросил Кристофер. — Я настаиваю, чтобы вы немедленно освободили его!

— Вы можете говорить, только когда я обращаюсь к вам, мистер Уайлэм, — усталым голосом произнес Замятин. — Если вы не поймете меня, я постараюсь довести это до вашего сознания.

— Бога ради, мальчик уже достаточно пережил! Попробуйте вы это понять! Вы получили то, за чем пришли сюда. Отпустите его!

Замятин ничего не сказал. Он просто поднял палец правой руки и сделал жест, адресованный кому-то, кто стоял позади Кристофера. Царонг Ринпоче шагнул вперед, опустил руку на шею Кристофера и надавил. Боль была жуткой. Кристофер закричал и схватился за шею: кожа была цела, но нервы все еще пульсировали в агонии.

— Уверяю вас, мистер Уайлэм, — заметил Замятин, — что новый настоятель монастыря ни в коей мере не напоминает своего предшественника. Хотя, наверное, вы уже об этом догадались.

— Что вы делаете с повелителем Самдапом? — выпалила Чиндамани. — Почему вы забрали его из лабранга?

— Самдап и я учимся быть друзьями. Разве не так? — Обратился он к Самдапу.

Но Самдап с неприязнью отстранился, пытаясь освободиться от его руки.

— Мальчик устал и напуган, — продолжила Чиндамани. — Ему не следует находиться здесь. А вы не имеете права быть здесь и не имеете права быть рядом с мальчиком.

Замятин бросил на нее взгляд, напоминавший пощечину. Она заметно покраснела, услышав его ответ:

— Не говорите мне о правах, мисс. С привилегиями покончено. Этот монастырь принадлежит народу. А я — его представитель. Новым Дорже Ламой стал Царонг Ринпоче. Ему решать все вопросы о правах и обязанностях.

Внезапно Самдап отклонился от Замятина и обратился к Чиндамани.

— Пожалуйста, Чиндамани, — произнес он. — Я не хочу здесь находиться. Я не понимаю, что происходит. Где Дорже Лама? Кто этот человек?

— Я твой друг, — вмешался Замятин, поднимая руку, чтобы снова погладить мальчика.

— Ты не мой друг, — отрезал Самдап. — Чиндамани мой друг. Пожалуйста, Чиндамани, забери меня с собой. Я не хочу здесь оставаться.

— Он не хочет находиться рядом с тобой, — резко сказала Чиндамани. Она не собиралась позволять Замятину запугать себя.

— Дайте мне забрать его с собой. И другого ребенка тоже. Им обоим нужно поспать. На этом этаже есть комнаты, где они могут отдохнуть. Вам не нужно волноваться — мы не убежим. Нам некуда идти.

Казалось, Замятин размышлял.

— Хорошо, уберите их на какое-то время с моих глаз. Почитайте им сказки на ночь — я слышал, что у вас это хорошо получается.

Он остановился и повернулся к Царонгу Ринпоче:

— Забери ее и мальчиков. Посмотри, чтобы им предоставили удобную комнату. И убедись, что их хорошо охраняют. Если они сбегут, ты будешь отвечать за это. А теперь все уходите отсюда. Я хочу побеседовать с мистером Уайлэмом наедине.

Когда Уильям проходил мимо него, Кристофер улыбнулся ему и погладил его по щеке. Мальчик плакал, его радость, которую он испытал, когда увидел Кристофера, улетучилась, когда он понял, что отец так же бессилен, как и он сам.

— Не волнуйся, Уильям! — крикнул ему Кристофер. — С нами вовсе не покончено. Не падай духом.

Но слова прозвучали банально и пусто. Ситуация вряд ли могла быть хуже.

Ринпоче и его люди молча вышли из комнаты, забрав с собой Чиндамани и мальчиков. В дверях она повернулась и посмотрела на Кристофера. Их глаза на мгновение встретились, а потом кто-то потянул ее за руку, и она исчезла.

 

Глава 33

— Я вижу, что девушка вам нравится, — заметил Замятин.

Теперь он говорил по-английски, выглядя расслабленным, цивилизованным, насмешливым. Человек благородного происхождения, не признанный отцом и лишенный прав и наследства, он все же сумел набраться утонченных манер. Или унаследовал их от отца вместе с кровью и славянскими губами?

— Она очень хороша собой, так что я не виню вас. Я сам когда-то имел на нее виды. Но женщины только отвлекают — вам следует это знать.

— Отвлекают от чего? От убийства?

— От реальной жизни, разумеется. От важных вещей. Ну же, подходите ближе, садитесь. Пришло время поговорить.

Кристофер взял подушку и сел лицом к Замятину, соблюдая при этом дистанцию: он не хотел быть слишком близко к этому человеку.

— Ваша преданность произвела на меня впечатление, майор Уайлэм, — признал Замятин. — Я не сентиментален, но должен признать, что вы удивили меня. Очевидно, нельзя не принимать в расчет основополагающие чувства. Я поздравляю вас. И сочувствую вам.

Хотя вы, наверное, думаете, что вам не нужно ни то, ни другое.

Кристофер молчал.

— Поверьте мне, — продолжал Замятин, — вашего сына забрали у вас не без оснований. Конечно, вам показалось по-другому. Но уверяю вас, ставки были настолько высоки, что вы вряд ли знали о них. Я не жду от вас одобрения тех причин, по которым был похищен ваш сын. Но я жду, что вы подтвердите, что то, что было сделано, было сделано исходя из высших мотивов. Не ради прибыли, не ради материального вознаграждения, но именно исходя из самых высоких побуждений. Вы можете осудить само действие, но вы должны понять, что оно было оправдано.

Кристофер все больше и больше наливался злостью.

— Я отец мальчика! — взорвался он. — Как вы, черт побери, можете рассчитывать на то, чтобы я проявил терпимость по отношению к тому, что вы сделали! Ничто не дает вам права похищать ребенка и тащить его за тридевять земель. Ничто.

— Мне больно слышать ваши слова, майор. Я рассчитывал, по меньшей мере, на признание того, что мое положение вызывает у вас понимание. Мы оба профессионалы, вы и я. Вы работаете во имя страны, я работаю во имя цели. Если бы я был вражеским солдатом, я бы наверняка имел право на ваше уважение. Но я сражаюсь во имя цели, которая выше всех этих мелких особенностей стран или наций — тех самых предрассудков, которые ведут к мировой войне. И все-таки вы отказываетесь оказать мне честь, которую бы вы оказали вражескому солдату.

— Солдаты рискуют своей жизнью в бою. Вы же организуете похищение ребенка, находясь на безопасном расстоянии. Вы посылаете других людей делать за вас грязную работу.

У Замятина покраснели щеки. Он тяжело посмотрел на Кристофера.

— А вы, майор Уайлэм, когда вы последний раз участвовали в сражении? Скольких людей вы убили или приказали убить в ходе разведывательных операций? Скольких агентов вы посылали с таким заданием? Для общего блага. Во имя империи. Не говорите мне о морали. Если ваше руководство завтра прикажет вам похитить русского ребенка ради того, чтобы сбросить наше революционное правительство, я не думаю, что вы проявите хоть секундное колебание.

Кристофер промолчал. Весь ужас заключался в том, что Замятин был прав. С самого начала работы в разведке до самого конца карьеры он всегда действовал, руководствуясь соображениями высшей необходимости. В позолоченных гробницах мертвые прислушивались к их разговору. На золоте и бронзе играли блики света. Кристофер чувствовал, как тесно прижимается к его ноге нож.

— Переходите к делу, — посоветовал Кристофер. — Вы пригласили меня не для того, чтобы мило поболтать? Что вам от меня нужно? — Он расслабился, приняв положение, из которого можно было легко и быстро дотянуться до рукоятки ножа.

Замятин в первый раз сделал движение руками, подняв их с колен, и поставил перед собой, прижав ладонь к ладони в почти религиозном жесте. Странно, но движение его было вполне естественным, хотя сам он и казался живым противоречием всему, что его окружало.

— Все, что мне от вас нужно, это незначительное содействие и чуть-чуть информации, — ответил он. — Вы были большим человеком. Не так давно вы занимали высший пост в индийском отделе британской разведки. Вы были прекрасно осведомлены о всех планах вашего правительства по отношению к региону, находящемуся к северу от Гималаев. Вы представляете собой целый склад информации. Честно говоря, майор Уайлэм, я считаю ваше присутствие здесь огромным добавочным призом. Когда я только начал наводить справки о вас и вашем сыне, я понятия не имел, кто вы такой. Представьте мое удивление и радость, когда я узнал, что вы — центральная фигура в той области разведки, которая представляет для меня наибольший интерес. Наверное, боги все-таки существуют. Наверное, они улыбаются мне.

— Я больше не работаю на британскую разведку. — Кристофер почесал колено, и пальцы правой руки поползли к рукоятке ножа.

— Я не согласен с вами. Если так, то каким образом вам удалось так быстро добраться до Индии? Кто сообщил вам, куда надо направляться и что надо искать?

Кристофер нервничал. Год вне разведки — не такой уж большой срок. Он все еще владел информацией, которая могла оказаться бесценной для Замятина и коммунистических сил Индии.

— Почему я должен что-то вам рассказывать? — спросил он.

Замятин улыбнулся.

— Пожалуйста, майор, не оскорбляйте мой интеллект. Карты легли не в вашу пользу: я прошу вас всегда иметь это в виду. Ваш сын сослужил свою службу. Признаю, что он еще может мне пригодиться. Но если учесть, как мне нужна информация, которой, как я знаю, вы владеете, то, возможно, мне будет выгоднее видеть вашего сына мертвым, нежели живым. Пожалуйста, подумайте об этом.

— Если он умрет, вы ничего от меня не добьетесь. — Пальцы Кристофера, укрытые почти прозрачной тенью, нашли рукоятку и начали постепенно вытаскивать нож.

— Конечно. Я не дурак. Но помните, что смерть может быть очень медленной. И помните о том, что существует альтернатива. Ваш отец заключил со мной сделку. Я хочу заключить сделку с вами. Ценой некоторой информации — очень важной информации — вы можете спасти жизнь своему сыну.

— Бога ради, он всего лишь ребенок!

— Все мы — дети. Вы, я, ваш сын. Мужчины остаются детьми, глупыми и незрелыми. Мир развивается очень-очень медленно. Мы только достигнем зрелого возраста к тому времени, когда на земле будет создано новое общество. Именно поэтому сейчас я должен действовать жестко. «Пожалеть розгу — испортить ребенка» — разве это не английская пословица? «Я должен быть жестоким, чтобы быть добрым». «Можно согнуть побег, но не дерево». Вы, англичане, нашли много способов выразить эту мысль.

— И то, что произошло сегодня, — отозвался Кристофер, — и было сгибанием побегов?

— Послушайте меня, — сказал Замятин. — С вашим миром покончено. Старый порядок сейчас сворачивают, как ковер. Вместо него стелят новый. Когда здание объявлено аварийным, вы не будете заклеивать обоями трещины и загонять гвозди в штукатурку. Вы просто снесете его. И используете мусор в качестве фундамента для нового здания. Разве вы не видите, что уже не важно, что проливается кровь, что сыновья теряют отцов или матери теряют дочерей. Все они станут фундаментом.

Он бросил на Кристофера почти просительный взгляд.

— Вы можете выбрать, кем вам быть, — продолжил он, — частью мусора или частью нового сооружения.

— А если я не хочу быть ни тем, ни другим? — поинтересовался Кристофер. Он уже извлек ручку ножа из ботинка. И медленно начал извлекать лезвие.

— У вас нет выбора. Вы должны стать или тем, или тем. Это решила за вас диалектика истории. Никого из нас не спрашивают, кем он хочет быть. Мы только можем выбрать, с какой стороной связать свою судьбу.

— А у убитых вами сегодня вечером монахов был выбор? Их спросили, хотят ли они присоединиться к вашей революции?

Замятин молча покачал головой. Он был похож на человека, несущего на плечах тяжелый груз. Он считал себя господом Богом.

— Это не революция, майор Уайлэм. Даже не первые признаки революционного волнения. Здесь нет городского пролетариата, нет капиталистической системы, подлежащей свержению. Здесь есть только боги, демоны и священнослужители.

Он вздохнул, словно провел всю жизнь, сгибаясь и кланяясь перед алтарями, зажигая свечи у ног старых богов.

— Им нужны новые лидеры, — продолжал он, — люди, которые уведут их от предрассудков. Вы хотите дать им школы, суды, лунки для игры в крикет. Но у них уже есть и книги, и законы, и игры. Все, что им нужно, — это свобода. Свобода от угнетения. Свобода от нужды.

— И вы им это дадите?

— Мы сделаем это возможным. Они сами дадут себе свободу.

— Как насчет свободы выбора?

Глаза Замятина сверкнули.

— Они получат ее вместе со всем остальным. Но сначала их надо оторвать от феодализма. Это будет болезненный процесс. Прежде чем он завершится, многие умрут. Но каждая смерть будет для масс еще одним шагом на пути к освобождению. Это неизбежно. Силы истории на нашей стороне.

Как истинный верующий, держащий в руках молитвенник или молитвенное колесо, Замятин бормотал слова своей собственной молитвы, обращаясь к Истории. Кристофер вспомнил слова Уинтерпоула: «Большевики говорят об исторической неизбежности точно так же, как иезуиты — о беспрекословном повиновении. У Истории нет чувств: ни жалости, ни любви, ни ненависти, ни радости, ни горя. Она идет по заранее определенному пути. И сохрани Бог тех, кто оказывается на ее пути».

Кристофер чувствовал, что оказался в духовной и эмоциональной ловушке. Он проделал огромный путь, чтобы спасти сына, но теперь для завершения задачи ему требовалось еще и предать невинных мужчин и женщин. Замятин не станет довольствоваться несколькими крупинками незначимой информации. Он найдет способ проверить слова Кристофера, и у него будут вопросы, на которые он захочет получить разумные ответы. И даже если Кристофер всех предаст, где гарантия, что русский сдержит свое слово? Люди для него были пешками, и Кристофер ни на минуту не сомневался в том, что Замятин не станет терять время на то, чтобы обеспечить безопасность ему или его сыну.

— Мне нужно время для размышления, — сказал он.

Нож уже был в его руке. Он держал его кончиками пальцев, готовясь прыгнуть на русского.

Замятин сжал губы. Свечи догорали. За окнами царила ночь.

— Я не могу предоставить вам время, — ответил он. — Его у меня просто нет. Вам придется принять решение сегодня вечером. Завтра я уезжаю в Монголию. Тибетский мальчик скоро станет богом. Ваш сын отправится со мной, хотя от вас зависит, вынесет ли он тяготы пути. Надеюсь, вы понимаете меня, майор Уайлэм?

— Я понимаю. — Кристофер встал.

— Я распоряжусь, чтобы вас отвели в вашу комнату. Если вам что-нибудь понадобится, управляющий проследит за тем, чтобы вам это доставили.

— Скажите мне, — попросил Кристофер, — зачем вы убили так много людей? У вас было соглашение с моим отцом. Вы получили то, что хотели. Разве необходимо было учинять резню?

Замятин встал и шагнул к Кристоферу.

— Ваш отец нарушил наш договор, — объяснил он. — Он сказал, чтобы я уходил, приказал своим монахам вышвырнуть меня. Я боялся чего-то подобного с того самого момента, как я узнал, что Царонг Ринчопе привел вас сюда. Ваш отец позволил эмоциям вмешаться в дело. Полжизни он подавлял в себе страсти, а затем допустил оплошность. Он был таким же ребенком, как мы все. У меня нет времени спорить. Не повторяйте его ошибок.

Кристофер решил, что не повторит. Он крепко сжал нож, замахнулся и кинулся на Замятина. Нож скользнул рядом с рукой Замятина, разрезав рукав, и Замятин рванулся в сторону, разрывая ткань. Кристофер упал на подушки, сумев удержать нож в руке.

Замятин неуклюже упал набок. Подушки мешали ему, затрудняли его движения; он попытался отползти от Кристофера. Кристофер предпринял вторую попытку.

Замятин перехватил левой рукой кисть Кристофера и, тяжело дыша, пытался отвести острие от своей груди. Нож был в двух-трех сантиметрах от него. Кристофер навалился на Замятина всем телом, пытаясь довести дело до конца. Его душила ярость — она придала ему силы, но лишила возможности трезво оценивать ситуацию. Он выругался, когда Замятин ударил его коленом в живот, отбросив назад, к стоявшим на полу свечам. Свечи опрокинулись на подушки. Тонкая ткань сразу вспыхнула, огонь перекинулся на соседнюю подушку.

Кристофер зарычал от ярости, когда русский оказался на нем. Нож все еще был у него, но Замятин прижал его руку с ножом к полу, поставив на нее колено. Несмотря на внешность, он оказался опытным бойцом. Кристофер левой рукой ухватил русского за горло, пытаясь сбросить его с себя, оттолкнуть назад. Но руки Замятина были свободны, и он ударил Кристофера по шее — тот затих и выронил нож из ослабивших хватку пальцев.

Замятин схватил нож и медленно начал опускать его, пока не коснулся шеи Кристофера. Из-под лезвия показалась кровь. Сзади огонь лизал подушки, едкий дым щипал глаза.

Русский собирался убить его — Кристофер прочитал это в его глазах. Он тяжело дышал, боль вызвала еще один приступ дикой ярости. Кристофер внезапно понял, что Замятин ненавидит его. Он вспомнил его взгляд, когда Кристофер вошел в комнату, вспомнил проскользнувшую в его глазах враждебность. И теперь он понял причину этой ненависти. Русский, от которого отказался его собственный отец, ненавидел его за ту любовь, которую он испытывал к Уильяму. Дело вовсе не в Истории, подумал Кристофер, просто этот ублюдок пытается таким образом отомстить своему отцу.

Внезапно кто-то вбежал в комнату. Наверное, заметили огонь. Один из монахов оказался сообразительнее других и сорвал толстую портьеру, которую тут же бросил на огонь. Остальные стали затаптывать разрозненные языки огня и разбрасывать уцелевшие подушки, чтобы огонь не перекинулся и на них. Прошло меньше минуты, а монахи уже успели остановить пламя.

Огонь погас, и в зале, освещенном лишь немногими уцелевшими свечами, стало темно. Замятин продолжал прижимать нож к горлу Кристофера, стоя над ним на коленях. На пол стекала тонкая струйка крови.

Монахи замерли и плотно обступили Замятина и Кристофера. Кристофер ощутил, что внутри Замятина идет борьба. Он хотел убить Кристофера, но понимал, насколько ценную информацию может получить от него. Постепенно дыхание его становилось более спокойным, пальцы, крепко сжавшие рукоятку ножа, постепенно разжимались. Внезапно он отвел нож в сторону и встал.

— Встаньте! — рявкнул он.

Кристофер поднялся на ноги, морщась от боли.

— У вас осталось несколько часов, Уайлэм. Решение принимать вам. Но будьте уверены, что, если вы откажетесь сотрудничать с нами, вашему сыну придется плохо. Мне нужны имена, адреса, коды, методика действий. Мне нужны все детальные данные, которые ваши люди собрали по индийским коммунистам. Я хотел бы знать, что замышляет в Тибете ваш агент Белл. О том, что еще меня интересует, вы уже догадываетесь. Можете рассказать мне все или только чуть-чуть: отношение к вашему сыну будет соответственным. Любая маленькая шутка, один обман, и я перережу маленькому ублюдку горло вашим собственным ножом.

Он повернулся и отрывисто бросил одному из монахов:

— Отведите его в его комнату. Закройте двери и выставьте охрану. Если есть потайная дверь, найдите ее и заблокируйте. Если он исчезнет, отвечать придется вам — и, Бог свидетель, вы за это заплатите. Завтра утром сразу ведите его сюда.

Эхо, подхватившее его голос, побродило среди гробниц и стихло. Утро должно было наступить через семь часов.

 

Глава 34

Уильям был испуган. Конечно, это было уже знакомое чувство. Он жил в страхе с того самого момента, когда на них напали у церкви. С тех пор время для него остановилось, и он не мог сказать, сколько прошло часов или недель с того дня. Он знал лишь одно: то, что началось как дурной сон, превратилось в бесконечный кошмар, и он отчаянно желал очнуться от кошмарного сна.

Мальчик очень ярко помнил каждое событие прошедших недель, что было нехарактерно для его возраста: убийство отца Миддлтона, то, как какие-то люди запихивали его в машину, сумасшедшую езду сквозь снег и туман в какой-то порт. Там они сели на судно, и все трое похитителей всю дорогу так и оставались нервными и необщительными. Он особенно боялся одного из них, худого, который отдавал приказы. Они попали в шторм, едва не погибнув среди волн высотой с дом. Он не знал, где они высадились на берег.

Дальше его сопровождал только худой. Недалеко от места высадки их ждал аэроплан. Они сначала летели на север — он умел ориентироваться по Солнцу и Полярной звезде, — а затем на восток. Вспомнив все познания в географии, он решил, что они летели над Россией. Они часто совершали посадки, чтобы заправиться, и несколько раз садились и чинили самолет. Через какое-то время они повернули на юг.

Он был полностью вымотан по прибытии в Индию, но он возненавидел приют, в который его привели, хотя там у него была возможность выспаться в кровати. Он вспоминал преподобного Карпентера с содроганием. Дальнейшее путешествие было ужасным. Мишиг, командовавший небольшим караваном, был настоящим зверем — он измучил его во время перехода.

В монастыре ему все показалось каким-то нереальным. Повсюду были страшные изображения и статуи, повсюду были худые бритоголовые люди, смотревшие на него как на цирковое животное. Старик, говоривший по-английски и утверждавший, что он его дедушка, сказал ему, чтобы он не боялся, но Уильям не мог ничего с этим поделать: он чувствовал себя одиноким, озадаченным, потерянным. Даже другой мальчик, говоривший с ним на непонятном языке, и женщина, беседовавшая с ним с помощью дедушки, не смогли развеять его страхи.

Но сегодняшний день был самым худшим. Они пришли за ним и другим мальчиком, Самдапом, посреди ночи и протащили их по этому ужасному мосту. Он видел, как убивали людей, десятки людей. А потом привели его отца, и это разбило его последние надежды. Если его отец тоже был в руках этих людей, то кто же придет за ним и спасет его?

 

Глава 35

Чиндамани уговорила Царонга Ринпоче, чтобы ей разрешили отвести детей в свою комнату. У двери выставили двух сторожей, ни одного из которых она не знала. Ринпоче ушел, предупредив, что вернется рано утром.

Ее старая нянька Сонам была здесь. Чиндамани нашла ее за кроватью, где она пряталась, когда Чиндамани ушла. Старая ама-ла была постоянной спутницей Чиндамани с того самого дня, когда ее привели в монастырь из деревни в провинции Цанг, где она родилась. Это было шестнадцать лет назад.

Сонам уже тогда была старой, сейчас же она была древней старухой. Она служила двум инкарнациям богини Тара, купала и кормила их в младенчестве, ласкала их, когда они были детьми, решала проблемы, связанные со взрослением, и выслушивала их жалобы, когда они становились взрослыми. Двадцать лет назад она набальзамировала предшественницу Чиндамани и одела в лучшие одежды, прежде чем положить в маленькую гробницу, приготовленную для нее в храме Тары. Четыре года спустя ей привели Чиндамани, крошечную девочку, трогательно прижимавшую к себе деревянную куклу и молившую, чтобы ее отправили обратно к матери. Кукла была все еще с ними, постаревшая и нелюбимая. Маленькая девочка тоже была здесь.

— Что нам делать, ама-ла? — обратилась Чиндамани к старухе.

Решимость покинула ее, когда она оказалась в комнате Тхондрапа Чопхела и увидела раскачивающиеся в тенях тела. Она рассказала Сонам очень немногое из того, что видела: этого было достаточно, чтобы удовлетворить любопытство старухи, и недостаточно для того, чтобы испугать ее.

— Сделать? Что мы можем сделать? — прошипела сморщенная старуха. Маленькие черные глазки беспокойно заметались, как рыбы в аквариуме, на высохшем пергаментном лице. Она все еще носила традиционную прическу, состоявшую из ста восьми косичек, но с годами косички становились все тоньше и тоньше, не говоря уже о том, что волосы становились все жирнее. Все зубы давно выпали, но она не жаловалась: она всю жизнь прожила на чае и цампе и никогда не пробовала — да и не хотела, — мясо и рыбу. В ладонях она держала молитвенное колесо, нервно вращая его скрюченными пальцами.

— Ты говоришь, что Царонг Ринпоче низложил чужеземца-трулку, — продолжала она. — Ха! Это ненадолго. Куда ему тягаться с чужеземцем. Я помню этого Царонга с того времени, когда он был еще мальчиком. Он всегда был противным. Он любил ловить мух и отрывать у них сначала крылья, затем ноги, потом головы. Методичный маленький ублюдок. Когда его пороли за это, он всегда оправдывался, утверждая, что делал это мухам во благо — возможно, их теперь ждет более удачная реинкарнация и они могут стать стрекозами, бабочками или летучими мышами. Он скверный человек, и его не любят. Никто не поддержит его. Дорже Лама скоро опять возглавит монастырь.

Чиндамани тяжело вздохнула. Она не хотела причинять пожилой женщине боль. Но ей необходимо было узнать хоть часть правды.

— Дорже Лама мертв, ама-ла, — прошептала она.

— Мертв? Что с ним случилось?

Чиндамани рассказала о том, что сообщил ей Царонг Ринпоче. Это было нелегко, и она закончила рассказ в слезах. Самдап наблюдал за ней, чувствуя, как нарастают в нем страх и ярость.

— Убит? — переспросила Сонам. — О-о! Это будет стоить Царонгу Ринпоче сотни жизней! В следующий раз он родится бескрылой мухой, вот увидишь. И когда это произойдет, я наступлю на него.

Все ее представление о мире разлетелось вдребезги. Ей понадобилось время, чтобы привыкнуть к настоятелю-чужеземцу, но в конце концов он начал нравиться ей.

— Мы все в опасности, ама-ла. Здесь человек с севера, бурят. Он хочет забрать с собой повелителя Самдапа и внука настоятеля.

— А ты, мое сокровище, что они хотят от тебя? — Старая нянька протянула высохшую руку и ласково погладила Чиндамани по волосам.

— Я думаю, что Царонг Ринпоче убьет и меня, — ответила Чиндамани настолько спокойно, насколько могла. — Он знает, что, если я захочу, то могу собрать вокруг себя монахов, что я могу положить конец его играм. Но он этого не допустит. Как и бурят. — Она замолчала, взяв руку Сонам в свои руки и крепко сжав ее.

— Они не дотронутся до тебя! — воскликнул Самдап, подойдя к Чиндамани. — Я не позволю им это сделать. Я нужен им. Я не буду им подчиняться, если они сделают тебе больно.

Чиндамани взяла мальчика за руку.

— Спасибо, Самдап. Я знаю, что ты сделаешь все, что в твоих силах. Но ты не сможешь их остановить. Царонг Ринпоче боится меня. У меня есть сила, которой нет у него: — я — воплощение, а он — нет.

— И я — воплощение! Я могу...

— Да, Самдап, любовь моя, но ты к тому же еще ребенок. Дорже Лама был воплощением, но они убили его. Другие не осмелились бы поднять на него руку. Вспомни, как они привели тебя обратно, когда ты пытался убежать вместе с Тобченом Геше.

Самдап нахмурился и снова сел, вспомнив свою беспомощность и ту легкость, с какой Тхондрап Чопхел привел его обратно в монастырь.

Чиндамани повернулась к Сонам.

— Послушай, ама-ла, — сказала она. — Слушай внимательно и не суетись. Мне надо бежать отсюда. И я должна забрать детей с собой.

— Ты одна? Ты и мальчики? Вы даже не сможете пройти через перевал.

— Нет, не одна, — ответила Чиндамани. — Они не убили сына настоятеля. По крайней мере... — Она задумалась. — Он был жив, когда нас увели из комнаты. Если я смогу добраться до него... Я уже приготовила одежду и запасы, необходимые для путешествия, и спрятала их.

— А как ты выберешься из Дорже-Ла? — прокаркала старуха. Она уже все знала о Кристофере. В течение двух последних дней Чиндамани только о нем и говорила. — Сегодня никто в монастыре не заснет. Ты знаешь, что спуститься вниз нельзя даже при помощи веревок. У вас нет крыльев, вы не птицы. Может, этот Ка-рис То-фе волшебник? Может быть, он умеет летать, как Падма-Самбхава? Или, может быть, он лунг-па, который может пробежать несколько сотен километров в день и исчезнуть отсюда прежде, чем его хватятся?

— Нет, — покачала головой Чиндамани. — Ничего такого он не умеет.

— Как и я, — пробормотала нянька. — Как и ты, если уж на то пошло. Только потому, что богиня Тара...

— Не впутывай сюда богиню Тару, Сонам, — резко ответила Чиндамани. — Я никогда не говорила о волшебстве и не говорю о нем сейчас.

— Но тебе понадобится волшебство, если ты хочешь выбраться отсюда незамеченной. И еще более сильное волшебство, чтобы исчезнуть, прежде чем этот Царонг Ринпоче начнет искать тебя. Да какой он Ринпоче! Он такой же Ринпоче, как я — задница яка.

Старуха захихикала — она могла откровенно говорить со своей подопечной, хотя та и была воплощением богини Тары.

— Ама-ла, это серьезно. Мы не можем ждать. Разумеется, ты должна знать какой-то выход, которого не знаю даже я. Может, секретный проход, вырубленный в скале. Разве ты не упоминала...

— Упоминала? Что я упоминала? Я ничего не упоминала. — Сонам внезапно стала серьезной. Ее маленькие глазки не останавливались ни на секунду. Она не могла смотреть Чиндамани в глаза. Она знала, каким будет следующий вопрос.

— Сонам, дорогая, подумай, пожалуйста, — начала уговаривать ее Чиндамани. — Много лет назад, когда я была маленькой, ты говорила мне о проходе, который был сооружен, когда строили Дорже-Ла, о секретном туннеле, связывающем монастырь с перевалом. Ты говорила, что он спускается сквозь скалу. Это правда? Такой проход существует?

Казалось, старуха поежилась.

— Нет, — ответила она. — Такого пути нет. Я говорила неправду, так, сказки для маленькой девочки. Нельзя верить всему, что говорит тебе старая ама-ла.

Но Чиндамани слишком хорошо знала свою няньку, чтобы той удалось хоть на секунду ввести ее в заблуждение.

— Ама-ла, пожалуйста — ведь ты сейчас врешь. То, что ты тогда рассказала мне, правда — я чувствую это по твоему голосу. Пожалуйста, не лги мне. На это нет времени. Где проход? Как мне его отыскать?

Сонам взяла Чиндамани за руку и начала пальцами массировать ей ладонь. Она выглядела испуганной.

— Я поклялась, что никому не скажу, — произнесла она. — Мне рассказало твое предыдущее тело. И я не знаю, кто рассказал ей.

Маленькая старушка глубоко вдохнула воздух. Ее пульс участился, и она вспотела.

— Есть проход под гон-кангом, — прошептала она.

Чиндамани пришлось нагнуться к ней, чтобы разобрать ее слова. Самдап подошел к ним и сел рядом. Уильям следил за ними, сидя у стены. Ему хотелось знать, о чем они говорят. Он чувствовал в их голосах страх и волнение, но не мог разобрать ни слова.

— Длина коридора около ста метров, — продолжала Сонам. — Потом начинается врезанная в скалу лестница, ведущая вниз, к подножию горы. Ее называют ступенями Ямы, не знаю, почему. Они ведут к месту под перевалом, которого не видно из монастыря. Лестницу построили во времена древних правителей, тысячи лет назад.

Чиндамани предположила, что «древним правителем» был Ланг Дарма, а лестница была сооружена для того, чтобы можно было покинуть монастырь в случае опасности и настоятель мог бы спастись при нападении. Это было сотни лет назад, когда буддизм был в опасности и его пытались уничтожить по всей стране.

Самдап радостно хлопнул в ладоши.

— Это замечательно, — воскликнул он. — Чиндамани знает множество секретных проходов в гон-канг. Все, что нам надо, это добраться туда, и мы спасены. Они никогда не узнают, каким путем мы пошли.

Но старуха яростно затрясла головой. Она трясла ей с такой силой, что казалось, будто шея вот-вот не выдержит и голова, все еще дергаясь, упадет на колени Чиндамани.

— Нет, мой повелитель, нет! — крикнула она. — Ты не должен идти этим путем. Я не все вам рассказала. — Она снова сделала паузу, словно набираясь смелости, чтобы рассказать остальное. — Сотни лет назад, — начала она, — когда сюда пришел первый Чодже, он принес с собой из Лхасы несметные сокровища — золото, и серебро, и драгоценные камни, — чтобы из них сделали ритуальные одежды, в которых он впадает в состояние транса. Вы видели их на нем, когда он, находясь в лха-кханг, входит в это священное состояние и им руководят боги.

Чодже был оракулом Дорже-Ла. В состоянии мистического транса он мог общаться с духами или самими богами и передавать их сообщения другим людям. Церемонии, в которых он участвовал, проходили только несколько раз в году, но они были наиболее волнующими среди всех церемоний монастырского календаря.

Его регалии действительно были впечатляющими: огромная шапка, настолько тяжелая, что двое монахов держали ее во время ритуала, была усыпана рубинами, изумрудами и аметистами; трон, на котором он сидел, был инкрустирован самыми разнообразными драгоценными камнями и покрыт чистым золотом. Гигантское зеркало, предсказывающее будущее, было сделано из серебра и обрамлено драгоценными камнями высшего качества.

— Ты никогда не задумывалась, — продолжила ама-ла, — где хранят все эти драгоценности между церемониями? Тебе никогда не хотелось рассмотреть их получше?

Чиндамани покачала головой. Церемония с участием оракула в пропитанной благовониями тьме лха-кханга всегда наполняла ее благоговейным страхом, и она никогда не искала более близкого контакта с мрачным миром божеств, который он представлял.

— Этот секрет известен лишь нескольким людям, — прошептала старуха. — Самому Чодже, его помощникам и настоятелю. И, конечно, мне — хотя никто из них не знает об этом.

Чиндамани оборвала ее:

— Я всегда предполагала, что они лежат в комнате Чодже. Или в том зале в старом храме, куда он ходит медитировать.

Сонам покачала головой:

— Так думает большинство людей. Но все время эти вещи лежат в другом месте. В маленькой комнатке, находящейся прямо под гон-кангом.

Она посмотрела Чиндамани в глаза. Девушка видела страх во взгляде старухи, это был именно страх, все сильнее сжимающий ее в своих объятиях. Теперь и она почувствовала этот страх, обнаженный, осязаемый, зовущий ее к себе.

— Чтобы пройти к туннелю, — продолжала старуха, — тебе придется пройти через комнату, в которой хранятся сокровища оракула. Ты понимаешь? Тебе придется пройти через эту комнату.

— Ама-ла, я не понимаю, — взмолилась Чиндамани. — Ну и что здесь такого? Мне не нужны его драгоценности. Они останутся в целости и сохранности. Мы даже не будем их рассматривать. Боги не обидятся. Какая опасность может заключаться в том, что мы просто пройдем через комнату?

Старуха содрогнулась. Чиндамани ощутила, как у нее самой побежали по коже мурашки. Чего боится ама-ла?

— Разве ты не понимаешь? — взмолилась Сонам хныкающим, дрожащим от страха голосом. — Они поставили там стража. Давным-давно, когда они спрятали там сокровища, они поставили стража. Он там уже более пятисот лет. И он все еще там.

— Что это за страж? — спросила Чиндамани, пытаясь справиться с охватившей ее тошнотой.

— Я не знаю, — ворчливо ответила Сонам. Старуха напугала саму себя куда сильнее, чем ожидала. — Какая разница? Он там, или оно, или что бы там ни было.

— Как же Чодже достает свои регалии? Ведь ему приходится три раза в год спускаться за ними. Почему этот страж не причиняет вреда ему или его помощникам?

— Я не знаю. Наверное, у него есть какая-то власть над стражем. Он наделен волшебством. В большей степени, чем ты, моя повелительница. И в большей степени, чем этот Царонг Ринпоче.

— У меня нет магической силы, ама-ла. Я часто говорила тебе об этом. — К тому же она не верила, что у кого-то вообще есть магическая сила, но свое мнение она всегда держала при себе. — Скажи мне, Сонам, — попросила она, — кто знает, на что похож этот страж, и знает ли это кто-нибудь вообще?

Старуха фыркнула.

— Конечно. Чодже знает. Настоятель знает. По крайней мере... — Она замолчала, вспомнив, что только что рассказала ей Чиндамани. — По крайней мере, он знал. И знают помощники Чодже. Это все. Я уверена, что это все.

Чиндамани вздохнула. Ей не хотелось еще больше расстраивать пожилую женщину, но она уже видела тела Чодже и трех его помощников в комнате Тхонд-рапа Чопхела.

Наконец она приняла решение.

— Нам придется рискнуть, — сказала она. — Если Чодже и его помощники могли входить туда без последствий, значит, сможем и мы.

Старуха прикрыла лицо руками и начала стонать, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Пожалуйста, ама-ла, — взмолилась Чиндамани. — На это нет времени. Доверься мне. Госпожа Тара не допустит, чтобы мне причинили вред.

Но старуха проигнорировала ее слова. По мере того как реальность ситуации смешивалась в ее мозгу с накопившимися за долгую жизнь фантазиями о сверхъестественных ужасах вселенной, в которой она жила, стоны ее становились все громче.

Чиндамани повернулась к Самдапу.

— Самдап, — попросила она, — присмотри, пожалуйста, за маленьким чужеземцем. И за Сонам тоже. Скажи ей, что беспокоиться не о чем. Попроси ее помочь тебе подготовить одежду и припасы. Я все убрала в этот большой сундук. Все выньте и рассортируйте. Потом времени на это не будет. Я не могу помочь тебе: мне надо идти искать Ка-рис То-фе.

Но мальчик молча сидел на своем месте, словно застыв, и смотрел на нее.

— Что случилось, Самдап? — спросила она.

— Я боюсь, — ответил мальчик. — Я не хочу идти сегодня вечером в гон-канг. И не хочу идти ни по каким туннелям.

Чиндамани подошла к нему и села рядом.

— Я тоже боюсь, Самдап, — прошептала она. — Но нам обоим следует набраться храбрости. Сегодня очень важно, чтобы ты был смелым. Таким же, каким ты был, когда пытался уйти в Гхаролинг вместе с Тобченом Геше.

— Но тогда я вовсе не был смелым, Чиндамани. Когда Тобчен Геше исчез, я очень испугался и плакал.

— Я знаю, — ответила она, положив руку ему на голову. — Но у тебя были причины для страха. Ты был один и была реальная опасность. Если бы не подоспел Тхондрап Чопхел, ты мог умереть.

— Но Тхондрап Чопхел напугал меня еще сильнее!

— Поначалу. После этого ты просто был несчастным. Но ты уже не был в опасности. Сейчас, сегодня, ты в опасности. Никто не попытается убить тебя, ты для них слишком важен. Но может прийти время, когда они решат, что их интересы требуют избавиться от тебя. Вот почему нам обоим надо сегодня вечером уйти отсюда. Ты понимаешь?

— Да. Я понимаю, но...

— В гон-канге бояться нечего. — Она наклонилась к нему и быстро зашептала ему на ухо: — Я бы на твоем месте не обращала внимания на истории Сонам. Это просто старая сказка: там, внизу, ничего нет.

На самом деле она была обеспокоена. Возможно, все было не так страшно, как представляла себе старая нянька, но кто-то вполне мог приготовить для них очень неприятный сюрприз.

Она крепко сжала его руку и улыбнулась. Мальчик нерешительно улыбнулся в ответ. Она подошла к Уильяму, сожалея, что не может сказать хоть несколько слов на его языке, чтобы успокоить его. Все, что она могла произнести, это имя его отца, Ка-рис То-фе, но не была уверена, что он поймет, что она хотела сказать. Она улыбнулась и ласково поцеловала его в лоб. Он попытался слабо улыбнуться в ответ, хотя все еще был напуган.

Она пересекла комнату, подойдя к большому лакированному сундуку. Внутри были вещи, которые она приготовила для путешествия: одежда на четверых, палатка, еда, мешок с сухим топливом, украденным с кухни, и деньги. Никогда в жизни у нее не было денег, но она знала их назначение и знала, что будет спокойнее иметь с собой деньги, нежели золото или драгоценности, которые у нее были. Деньги достала Сонам, у которой были свои способы добыть все что угодно.

Чиндамани надела тяжелое мужское одеяние, которое, в отличие от чубы, все же давало ей возможность двигаться. Она напоследок сказала няньке несколько обнадеживающих фраз, снова улыбнулась мальчикам и подошла к окну.

Когда-то давно, когда она была маленькой девочкой, она обнаружила, что снаружи по всему верхнему этажу идет узкий карниз, находящийся прямо под окнами. Она пыталась пройти по нему в находившуюся неподалеку комнату, где жил один из ее учителей, но Сонам все узнала и сурово наказала ее. Сейчас она молила богов дать ей возможность дойти до комнаты Кристофера, окно которой находилось на той же стороне монастыря, что и ее окно.

Холод впился в ее лицо и руки, и ей показалось, словно под кожу каким-то образом проникли льдинки.

Она медленно спустилась на карниз, отметив, что он ближе, чем она предполагала: она забыла, что выросла со времени своего первого путешествия. Но если карниз стал ближе, значит, он стал и уже — намного уже, чем мост, ведущий в лабранг, к тому же здесь держаться можно было только за стену.

Ветер был еще опаснее, чем холод. Неизвестно откуда появляясь, он прорывался через перевал, облетал монастырь и исчезал неизвестно куда. Казалось, что мрак, холод и ветер сговорились против нее, чтобы ослепить ее, лишить чувствительности руки и ноги и сбросить вниз. Уже через несколько секунд свет и тепло комнаты стали казаться далеким воспоминанием, которое ей пришлось отгонять усилием воли. Вся ее энергия, все ее мысли сконцентрировались на одном: как пережить несколько последующих минут.

Она делала крошечные шажки, не отрывая ног от карниза, скользя влево и уперев ладони в стену. Карниз был неровным: местами штукатурка отлетела, и было сложно определить, где же находится поверхность карниза. Стена, карниз и темное пространство за ее спиной стали ее вселенной. Другого мира не было ни в памяти, ни в будущем. Ее вела по карнизу лишь мысль о том, что она оказалась здесь и ей надо отсюда выйти: все другие мысли и мотивы куда-то исчезли.

Внезапно ее левая нога соскользнула с карниза, и она почувствовала, что теряет равновесие. Казалось, она находилась в таком положении долгое время; весь вес тела был на правой ноге, и она отчаянно сражалась со страшной силы земным притяжением, которое пыталось стянуть ее вниз и отдать ветру. Замерзшие пальцы еще крепче вцепились в голый камень, слепо ища хоть какую-нибудь трещинку, которая бы помогла ей удержаться.

Кусок карниза отсутствовал. Возможно, так было всегда — она не помнила, какое расстояние преодолела в прошлый раз. Проблема заключалась в том, что она не знала размеров этого куска: десять сантиметров, или тридцать, или три метра? У нее не было с собой ничего, что могло бы дать ей возможность измерить это расстояние. Она находилась в полной темноте, где невозможно было ничего разглядеть. Она знала, что если попытается нащупать продолжение карниза ногой и промахнется, то потеряет равновесие и найдет свою смерть на поджидавших внизу камнях. Если же она вернется за палкой, с помощью которой можно было бы определить, где продолжается карниз, у нее не хватит мужества проделать уже пройденный путь еще раз.

Осторожно перенеся вес тела на правую ногу и крепко прижавшись к стене, чтобы обрести максимально возможное равновесие, она вытянула левую ногу. Ее отвлекал свистевший в ушах ветер. Он хватал ее, пытаясь оторвать от стены. Она почувствовала, как сжалось ее сердце.

Центр тяжести постепенно начал перемещаться к левой ноге, а она все еще не нашла продолжение карниза. Ей хотелось согнуть правое колено, присесть пониже, но она знала, что таким образом сама оттолкнется от стены. Ее пробил пот, тут же замерзая на лице и руках. Она поежилась, чувствуя, что вот-вот потеряет равновесие. Продолжение карниза отсутствовало. Она пыталась опустить левую ногу, но не находила, куда. Мышцы правой ноги напряглись до предела. Бедро пронзила острая боль, было ощущение, что сейчас ногу сведет судорога. Левая нога так ничего и не нащупала. Ей хотелось закричать, чтобы хоть как-то сбросить напряжение и расслабить мышцы.

Она немного передвинула левую руку, затем правую, что дало ей возможность сдвинуться влево еще на два-три сантиметра. Предательский голос, поселившийся в ее мозгу, повторял одно и то же: «Сдайся, сдайся, сдайся!» Ей хотелось упасть вниз, чтобы пустота решила все ее проблемы. Почему нет? Богиня Тара найдет себе другое тело. А продолжения карниза не было.

Она знала, что может сдвинуться влево еще на сантиметр, и все. Ее страшило уже то, что она дошла до точки, откуда нет пути назад, и ей уже никакими усилиями не удастся обрести равновесие и вернуться в первоначальное положение. Она сделала последнее движение. Ничего... Еще движение...

Она почувствовала, что потеряла равновесие. Секунду назад она стояла, просто держась за стену, — в следующую секунду она утратила способность контролировать свое тело и начала падать в темноту.

Пальцы ноги уперлись в неизвестно откуда возникшее продолжение карниза. И только. Она повисла между жизнью и небытием, в душе уже сдаваясь, но тело ее инстинктивно напряглось. Сердце громко стучало в груди, грозя разорваться на части. Казалось, тьма исчезла, все вокруг залил свет. Затем свет постепенно растворился, и она снова оказалась на холодном карнизе, дрожа, находясь на пороге паники.

Она подавила поднимающуюся внутри волну страха и опустила на карниз левую ступню, молясь, чтобы он выдержал. Сознание ее твердило молитву, обращенную к Таре, но она не чувствовала, что внутри нее живет богини. Сейчас ее привязывали к реальности только чувства. Она испытывала счастье от того, что ее левая нога прочно стояла на карнизе, но это было более глубокое чувство, чем то, которое могут дать молитвы и приношения.

Постепенно сердцебиение и дыхание пришли в норму, и правая нога начала оживать. Она сдвинула левую ногу еще дальше, чтобы дать место правой, переместила вес тела влево и оказалась на той стороне. Все было позади. Но она знала, что не сможет еще раз пройти этим путем. Если ей не удастся проникнуть с карниза в монастырь, ей придется либо замерзнуть здесь, либо упасть вниз и навсегда уйти из этого мира.

По ее расчетам, комната Кристофера должна была быть пятой по счету, но в темноте сложно было что-либо разобрать, и она боялась, что могла случайно допустить ошибку и пройти мимо. Она молилась, чтобы ставни не оказались закрытыми, как это было утром; она не помнила, были ли они открыты вечером, когда она пришла, чтобы разбудить его.

Она с ужасом осознала, что прошло уже много времени. Страх подталкивал ее к паническим и поспешным действиям, но она заставила себя двигаться медленнее, сантиметр за сантиметром, и мечтала, чтобы и ход времени замедлился, подстроившись под нее.

Ее беспокоили пальцы рук. Она понимала, что если ей придется еще долго пробыть на морозе, она получит серьезное обморожение. Пальцы уже ничего не чувствовали, и она цеплялась за стену только усилием воли.

Ей казалось, что прошло много часов, прежде чем она дошла до пятого по счету окна. К своей радости она смогла различить тусклый свет, льющийся из комнаты. Оказавшись прямо под окном, она подтянулась, уперевшись о подоконник ладонями, а затем локтями, и заглянула в окно.

Кристофера в комнате не было.

 

Глава 36

Царонг Ринпоче нервничал все больше и больше. С помощью бурята Зам-я-тинга ему наконец удалось взять Дорже-Ла под свой контроль. Правда, Зам-я-тинг думал, что главный здесь он, но Ринпоче собирался в скором времени показать ему, что это не так. Его куда больше беспокоила женщина, Чиндамани. Она представляла богиню Тару, а Тара была крайне популярна и среди монахов, и среди простых людей. Со временем эта сука могла свести на нет все его усилия, напрямую обратившись к послушникам и напомнив об обете верности, особенно если обращение это будет эмоциональным. Ее придется уничтожить — и это потребует тонкой организации, чтобы потом ее убийство не ударило по нему.

Англичанин Уай-лэм уже сослужил свою службу. Приведя его в монастырь, он помог втянуть настоятеля-чужеземца в британские махинации. Зам-я-тинг очень многое знал об Уай-лэме и смог убедить монахов, что и он, и его отец вовлечены в какой-то заговор. Возможно, так оно и было. Но сейчас это уже не имело никакого значения.

Значение имело то, что Уай-лэм, возможно, представлял собой более серьезную угрозу, чем женщина. Должность настоятеля не передавалась по наследству. Англичанин не мог объявить себя трулку, да Ринпоче и не боялся этого. Но все в Дорже-Ла знали слова пророчества, найденного в древней книге терма: «Пока Дорже-Ла правит чужеземец, Дорже-Ла правит миром». И они знали из той же книги: «В тот год, когда в Страну Снегов придет сын сына чужеземца, в тот год появится Майдари. Он будет последним настоятелем Дорже-Ла, и величайшим».

Англичанин всего этого, конечно же, не знал, но Царонг был уверен, что девушка сообщит ему об этом и использует пророчество, чтобы сплотить вокруг себя монахов. Все, что им было нужно, это уговорить сына Уай-лэма сыграть ту роль, которую предложит ему девушка. Ринпоче до сих пор не был уверен в большей части монахов. Маленький толчок мог направить их совсем в другую сторону.

Это надо было предотвратить любой ценой. Он не знал, что планирует предпринять бурят в отношении Уай-лэма или женщины. Но его собственные планы были просты: девушка и англичанин должны были умереть этим же вечером.

* * *

Задвижка на окне открылась без труда. Она и не предназначалась для закрывания — с перевала нельзя было подобраться к окну никоим образом. Чиндамани свалилась в комнату. Здесь было тепло. Кристофер побывал здесь с тех пор, как они расстались. Его верхняя одежда, в которой он пришел в Дорже-Ла, исчезла. Наверное, его привели сюда, заставили одеться и опять увели. Интересно, что же здесь происходит?

Она осторожно шагнула к двери. Сердце все еще учащенно билось после страшного путешествия по карнизу, а руки болели от того, что налаживалось кровообращение. Больше всего ей хотелось броситься на кровать и заснуть. Больше всего она желала ускользнуть от реальности в сон.

Дверь была полуоткрыта. Задержав дыхание, она толкнула ее. В метре неподвижно лежал человек. Рядом с ним валялась длинная алебарда из гон-канга, выпавшая из его рук при падении. Чиндамани подошла и склонилась над ним. Он был мертв. Насколько она могла судить, кто-то сломал ему шею. Неужели борьба за монастырь все еще продолжалась? Или это сделал Ка-рис То-фе, стремясь обрести свободу?

Если бы это был Ка-рис То-фе, он бы попытался найти выход из монастыря. Самый кратчайший путь, который был ему известен, лежал через крышу — тот самый путь, который она показала ему, когда она вела его к мальчикам в лабранг. Но если он надеялся уйти этим путем из монастыря, это была глупая ошибка: по крыше уходить было некуда. А мост вел только в лабранг.

Она поспешно направилась к люку, через который они с Ка-рис То-фе вышли на крышу. Монастырь снова погрузился в тишину, но сегодня эта тишина несла в себе угрозу и не была той способствующей размышлениям тишиной, к которой привыкла Чиндамани. Раньше, когда она выходила по вечерам из комнаты, она двигалась тихо, чтобы не потревожить сон или молитвы монахов в их кельях. Сегодня она делала это потому, что боялась за свою жизнь.

Люк был закрыт. И лестница исчезла, так что она сделала вывод, что Кристофер, выбравшись на крышу, втянул лестницу за собой, чтобы задержать возможных преследователей. Без лестницы выбраться на крышу было невозможно. Правда, неподалеку был еще один люк, личный люк настоятеля, которым он пользовался, когда направлялся в лабранг или просто хотел провести время на крыше, наблюдая за проносящимися мимо облаками.

Лестница, ведшая ко второму люку, была на месте. Чиндамани понадобилось всего несколько секунд, чтобы оказаться на крыше. Она надеялась, что никто не придет сюда и не увидит лестницу и открытый люк, но в любом случае у нее не было времени на то, чтобы замести следы.

Холод жадно схватил ее своими злобными пальцами, ревнуя ее к тому времени, которое она провела вне его объятий. На крыше ничто не преграждало ветру путь. Из беспросветной тьмы принеслись сухие снежинки, отхлестав ее по лицу. Рев ветра и стук сердца в груди перекрывали все другие звуки. Подобно пловцу, рассекающему воду в зеленых глубинах посреди страшной тишины, она открыла рот и выкрикнула его имя, но не услышала саму себя. Звук ее голоса, тихий и бесполезный, был поглощен окружавшим ее грохотом. Она снова и снова выкрикивала его имя через определенные интервалы, словно повторяя мантру, которая оказалась неуслышанной и оставленной без внимания. Но он был где-то здесь, больше идти ему было некуда.

Она блуждала в темноте, продолжая звать его. Ей доставляло удовольствие произносить его имя, имя мужчины, имя, которое она с трудом могла произнести. Ее беспокоило то, что просто выкрикивание его имени в темноте доставляет ей такое удовольствие, хотя она с таким же беспокойством думала и о том, что он мог найти здесь свою смерть.

Она нашла его сидящим на постаменте старого бронзового дракона, установленного здесь, чтобы охранять гробницы, — он смотрел в темноту, практически полностью сливаясь с общим фоном.

— Ка-рис То-фе, — произнесла она, присаживаясь рядом. — Нам надо идти. Нам надо выбираться из Дорже-Ла.

— Я пытался, — ответил он. — Но выхода не нашел. И даже если выход и есть, идти все равно некуда. Везде одно и то же — холод, уныние, полная бессмыслица. Здесь все равно, жив ты или мертв. И всем все равно.

— Мне не все равно, — заметила она.

— Тебе? — воскликнул он. С губ его сорвался сухой звук, похожий на смех, и тут же был унесен ветром. — Тебе небезразличны лишь твои боги, и Будда, и дети-воплощения. Ты не знаешь, что такое настоящий мир. Ты не знаешь, какой вред они могут принести, эти твои боги. Какие раны они могут нанести.

— Ты мне небезразличен, — сказала она, подходя ближе, чтобы ее слова не утащил ветер. — Я люблю тебя.

Произнеся эти слова, она поняла, что определила собственную судьбу. И уже не имело значения, слышал ли он ее, понял ли и запомнил ли ее слова. Если им удастся ускользнуть из Дорже-Ла, эти слова привяжут ее к нему намного сильнее, чем любые детские клятвы, привязавшие ее к богине Таре, дхарме и Будде. Теперь она принадлежала ему в такой степени, в какой никогда никому не принадлежала, и уж особенно самой себе.

Они вернулись обратно к люку, сопротивляясь бьющему в лицо ветру. Внутри, закрыв люк и убрав лестницу, они оба стояли какое-то время в тишине.

— Нам надо добраться до моей комнаты, — сказала она. — Поблизости есть проход, который позволит нам проникнуть туда незамеченными.

— А что потом? — спросил он.

Она замялась.

— Я... я все объясню, когда мы окажемся в моей комнате, — ответила она.

* * *

Если прежде Царонг Ринпоче просто нервничал, то теперь он был вне себя от ярости. Чужеземец убил охранника и находился где-то в монастыре. Он мог быть где угодно. Если ему удалось проникнуть в комнату женщины, она может найти способ укрыть их обоих до того времени, пока не наступит подходящий момент.

Он решил, что, по крайней мере, может попытаться как-то предотвратить это. Пистолет, который дал ему Зам-я-тинг, все еще лежал у него в кармане. Он ласково погладил его, ощущая пальцами его холодное совершенство. Он был посланием из другого мира, говорящим ему о возможностях, которые дает земная, человеческая власть. В нем чувствовалось такое превосходство, которого он не чувствовал ни в чем другом. Он вспомнил, как нажал на спусковой крючок на перевале, когда убил мальчика-непальца: в нем все еще жил тот трепет, то волнение, подталкивая его к тому, чтобы повторить эксперимент. Даже массовые убийства, в которых он участвовал сегодня вечером, не принесли такого сильного возбуждения.

Но тем не менее наличие пистолета в кармане наполняло его дурными предчувствиями. Он нарушил все когда-либо данные им клятвы. Если все после этой жизни обретали другую, ему предстояло заплатить страшную цену за то, что он сделал. Он надеялся, что Зам-я-тинг говорил правду, когда утверждал, что у человека только одна жизнь. Он поставил все, что имел, на эту карту. В противном случае то, что он собирался сделать, должно было обречь его на такие страдания, что даже пяти сотен жизней было бы недостаточно, чтобы он снова обрел мир и покой.

Он снял револьвер с предохранителя и направился в сторону комнаты Чиндамани.

* * *

Они не теряли времени. Секретный ход, о котором говорила Чиндамани, вел из маленькой часовни, посвященной Таре, прямо в ее комнату. О существовании этого прохода знали только она, Сонам и отец Кристофера: он был построен много веков назад для того, чтобы воплощение Тары могло незаметно для других перемещаться между своими покоями и своей собственной часовней. Для Чиндамани — как, несомненно, для многих ее предшественниц — ход не только способствовал выполнению ее религиозных обязанностей, но и давал ей беспрепятственный доступ к другим частям монастыря. Из часовни Тары другие проходы вели на различные этажи: один — к ха-кхангу, где была занавешенная комнатка, из которой воплощение Тары могло наблюдать за службами; второй — в старую храмовую комнату, сейчас украшенную ледяным узором, где Кристофер в первый раз встретился с отцом; и третий — в гон-канг, на тот случай, если воплощению Тары понадобилось бы пообщаться с мрачными, но милосердными покровительствующими божествами.

Проход, по которому они шли, заканчивался у скрытой портьерами двери, которая вела в спальню Чиндамани. Когда они с Кристофером появились в комнате, Чиндамани заметила, что Сонам и оба мальчика сидели в тех же позах, в каких она их оставила. Уильям сидел на кушетке. Самдап сидел около Сонам, пытаясь утешить плачущую няньку.

— Ама-ла, — произнесла Чиндамани, — я вернулась — и привела с собой Ка-рис То-фе, сына Дорже Ламы.

Заслышав ее голос, Сонам подняла глаза. Они покраснели и были полны слез. Все это время она плакала.

— Маленькая дочь моя, — зарыдала она, — они убили Дорже Ламу. Что нам делать?

— Я знаю, ама-ла, — прошептала Чиндамани. — Я знаю.

Теперь, когда пришло время уходить, она начала испытывать боль и чувство вины. Как она сможет оставить Сонам в руках Царонга Ринпоче и его приверженцев? Старуха всегда была ей как мать.

Она села рядом со старой женщиной и обняла ее. Затем она обернулась к Кристоферу, но он уже был рядом с сыном и крепко обнимал его, бормоча что-то ободряющее и успокаивающее. Посмотрев на них, она неожиданно испытала внезапный приступ ревности, чувства, которого не знала раньше. Она огорчилась, обнаружив, что ей не нравится то, что ребенок предъявляет права на своего отца.

Внезапно из коридора донесся звук шагов. Кристофер вскочил. Он в отчаянии огляделся, ища, куда бы спрятать Уильяма: теперь, когда он наконец нашел его, он готов был умереть, прежде чем снова отдать сына кому бы то ни было.

Дверь открылась без стука и вошел Царонг Ринпоче в сопровождении монаха, который охранял дверь. Ринпоче не мог поверить своей удаче. Внезапно его осенило, что, убив англичанина и женщину и завладев сыном англичанина, он вовсе не будет нуждаться в Зам-я-тинге.

— Сядьте! — приказал он Кристоферу.

Кристофер шагнул к нему, но Ринпоче выхватил из кармана оружие.

— Вы уже видели этот револьвер, Уайлэм-ла, — сказал он. — Вы знаете, каков он в действии. Пожалуйста, сядьте на этот сундук и сидите тихо.

Монах плотно закрыл дверь. Сквозняк подхватил огонь одной из масляных ламп, и он замигал, отбрасывая странной формы тени на лица мужчин.

Кристофер не склонен был оставаться в бездействии, чувство обреченности исчезло. Чиндамани дала ему какую-то надежду, а благодаря Уильяму надежда эта стала реальной и осязаемой. Ему начало казаться, что вполне можно выбраться из монастырских стен и добраться хотя бы до перевала.

— Скольких жизней тебе будет это стоить? — спросил он Ринпоче. — Думаю, что ты уже сделал достаточно, чтобы ползать в грязи до конца вечности.

— Я приказал вам сидеть тихо, — рявкнул Ринпоче.

Он уже чувствовал, как улетучивается уверенность. Это будет нелегко. Убить одного из них без свидетелей не составило бы труда. Но убить сразу двоих, в присутствии мальчиков и старухи...

Внезапно все застыли. Неестественно высоким голосом старая Сонам начала бормотать слова, показавшиеся Кристоферу каким-то заклинанием. Он увидел, что Царонг Ринпоче побледнел и крепко вцепился в рукоятку револьвера, словно пытаясь раздавить металл голыми руками. Голос старухи поднимался и падал — дрожащий, но неумолимый, он наполнял маленькую комнату причудливым эхом.

— Заткнись! — проревел ей Ринпоче.

Кристофер заметил, что сопровождавший его монах тоже побледнел и начал потихоньку отступать к двери.

— Ама-ла, пожалуйста! — взмолилась Чиндамани, крепко сжимая плечи старухи. — Прекрати.

Но маленькая нянька не обращала на нее внимания. Впившись взглядом в Ринпоче, она продолжала читать заклинания, и слова ее окутывали Ринпоче, словно безжалостные тени.

— Замолчи! — снова крикнул Ринпоче, делая шаг в сторону Сонам и размахивая револьвером.

В его выпученных глазах появилось какое-то дикое выражение. Кристофер видел, что он охвачен суеверным ужасом, хотя сам не понимал ни слова из тех ритмичных строк, которые читала нараспев нянька. Он решил, что это проклятие и что Царонг Ринпоче воспринимает его всерьез.

— Пожалуйста, Сонам, не надо, — попросила Чиндамани.

Самдап сидел, застыв, на том же месте, впившись глазами в согбенную фигуру, и с ужасом и восторгом следил, как она раскачивается взад и вперед в такт словам, слетавшим с ее губ.

— Остановите ее! — заорал Ринпоче. — Или я убью ее. Клянусь, что убью ее, если она не замолчит!

— Прекрати, Сонам, — взмолилась Чиндамани.

Она почувствовала что-то новое в голосе Царонга Ринпоче и поняла, что он действительно убьет Сонам, если та не остановится. Она знала, почему он напуган.

Но уже ничто не могло заставить старуху замолчать. Она полностью вошла в роль, выплевывая мрачные слова проклятия так, словно они были смертоносным ядом. Возможно, она так и думала.

Царонг Ринпоче выстрелил. Всего один раз, а затем револьвер безвольно повис в его руке. Пуля попала няньке в горло, пробив его с ужасающим звуком. Некоторое время она продолжала оставаться в сидячем положении, словно пуля прошла мимо. Однако та вошла прямо в горло и пробила насквозь шею, перебив позвоночник. Из раны выплеснулась струйка крови. Старуха захлебнулась, на ее губах запенилась ярко-красная кровь. Глаза ее остекленели, и через мгновение она упала назад, на руки Чиндамани.

Воцарилась тишина. Страшная, затянувшаяся тишина. Порыв ветра сильно ударил в окно и вновь, умчался. Казалось, он пришел в Дорже-Ла за очередной душой, чтобы отнести ее в таинственное царство Бардо.

Первой опомнилась Чиндамани. В глазах ее появилась холодная ярость. Она отпустила тело Сонам, упавшее на кровать, и медленно встала, пристально глядя на Царонга Ринпоче. Лицо ламы исказила судорога. На правой щеке задергался нерв. Рука с револьвером бессмысленно тряслась.

Чиндамани продолжила читать проклятие с тех самых слов, на которых остановилась Сонам. Голос ее упал почти до шепота, но отчетливо доносился до того, кому были адресованы слова. Она подняла палец, указав на него, и голос ее задрожал от ярости.

Словно загипнотизированный ее словами, Ринпоче какое-то время стоял неподвижно, а потом рука его пришла в движение. Он медленно поднял револьвер и направил его на Чиндамани. Рука сильно тряслась, и он стиснул зубы, пытаясь обрести хладнокровие. А затем, так же медленно и так же уверенно, он развернул револьвер, направив дуло себе в лицо. Револьвер потяжелел, а его лишенные силы пальцы ослабли. Он открыл рот и опустил конец ствола на нижнюю челюсть. Все его тело била дрожь. Весь мир был наполнен словами Чиндамани. Он хотел закричать, что-то возразить, но чувствовал себя парализованным. Двигался только палец, все сильнее давя на холодный металл спускового крючка.

Кристофер с ужасом наблюдал за этим, не понимая, что происходит. Ужас, охвативший монаха, переходил все границы. Но Кристофер был уверен, что само по себе суеверие не может наделить проклятие такой силой, чтобы вызвать у человека столь необъяснимый страх. Царонг Ринпоче уже совершил все возможные святотатства. И тем не менее несколько слов, слетевших с уст старухи, полностью уничтожили его.

Кристофер крепко прижимал к себе Уильяма, лицо мальчика упиралось ему в живот. Ему уже хватило ужасов. Голос Чиндамани все звучал в его ушах, жесткий и беспощадный, словно скальпель, взрезающий кожу.

Царонг Ринпоче закрыл глаза...

 

Глава 37

От выстрела голова Царонга Ринпоче разлетелась на мелкие кусочки. Яркие, злые пятна крови забрызгали стены. Все тело Ринпоче содрогнулось, а затем он покачнулся и упал назад. Чиндамани пошатнулась и закрыла глаза, но осталась на ногах. Самдап закричал от ужаса и закрыл лицо руками. Уильям, услышав выстрел, но не видя его последствий, крепче прижался к отцу. Монах, вошедший в комнату вместе с Царонгом Ринпоче, был весь залит кровью. Он молча выронил оружие и выбежал вон.

По телу Кристофера пробежала судорога. Казалось, он стоял так целую вечность, прижимая к себе Уильяма и глядя на окровавленный труп Царонга Ринпоче, на кровь, стекающую по голой стене. Медленно он начал осознавать, что голос Чиндамани затих. Он повернул голову и увидел ее — она стояла на том же самом месте, вытянув руку, а палец ее указывал туда, где стоял Ринпоче.

Он опустил Уильяма на кровать и шагнул к ней. Он осторожно обнял ее. Шок от увиденного быстро уходил, и он осознал, что пройдет немного времени, и кто-нибудь придет сюда, привлеченный звуком выстрелов. — Чиндамани, — прошептал он. — Нам надо уходить. Замятин пришлет кого-нибудь проверить, что здесь случилось. Монах, который был здесь, расскажет остальным. Нам надо уходить прямо сейчас, или нам уже не удастся это сделать.

Она все еще смотрела перед собой в пустоту, тело ее словно окоченело. Он взял ее за плечи и потряс. Она не реагировала.

Внезапно он заметил рядом с собой Самдапа. Мальчик невероятным усилием оттолкнул от себя весь увиденный им ужас.

— Чиндамани, — произнес он. — Пожалуйста, ответь мне. Чужеземец прав — нам надо уходить. Пожалуйста, поторопись, или они найдут нас здесь.

Казалось, голос мальчика был наделен какой-то волшебной силой, потому что Чиндамани моргнула и начала расслабляться. Руки ее опустились, и она взглянула на Самдапа.

— Мне холодно, — сказала она еле слышным шепотом.

Самдап посмотрел на Кристофера.

— В сундуке лежат вещи, приготовленные для путешествия, — сказал он. — Я должен был их собрать, но мне пришлось присматривать за Сонам и я забыл об этом.

— Уильям, — позвал Кристофер. — Иди сюда и помоги нам собраться. Помоги Самдапу вынуть вещи из сундука.

Пока мальчики поспешно сортировали вещи, палатки и сумки с едой, Кристофер помог Чиндамани сесть. Он обнял ее, вспоминая, что совсем недавно они играли прямо противоположные роли.

— Куда мы идем, Ка-рис То-фе? — спросила она.

— Мы уходим отсюда, — ответил он. — Далеко отсюда.

Она слабо улыбнулась и попыталась поднять с пола несколько сумок.

— Не надо связывать их вместе, не теряй времени, — сказал Кристофер. — Мы сделаем это позже. Самое главное сейчас — убраться из этой комнаты.

Чиндамани повернулась и в последний раз посмотрела на Сонам. Старуха лежала на кровати, в глазах ее застыл испуг. Чиндамани склонилась над ней, распрямив ноги и руки старухи. Она прикрыла ей глаза и мягко поцеловала в губы.

Из коридора донесся звук шагов, кто-то бежал сюда.

— Быстро! — прошептал Кристофер. — Пошли!

Кристофер отодвинул портьеру, Чиндамани открыла потайную дверь и скользнула внутрь, за ней последовали Самдап и Уильям. А за ними Кристофер, захлопнувший за собой дверь. Даже если кто-нибудь отодвинул бы портьеру, он бы не заметил хорошо замаскированную дверь.

Неподалеку на подставке горела лампа. Чиндамани взяла ее и пошла вперед. Позади них, в комнате, раздавались приглушенные голоса.

— Что это было, Чиндамани? — спросил Кристофер, как только они отошли на достаточное расстояние от двери. — Что ты сделала с ним? Почему он убил себя?

Она ответила не сразу. Она шла впереди, и Кристофер не видел ее лица: лампа была у нее. Стены прохода были грубыми и какими-то незаконченными; но в одном месте кто-то — без сомнения, одна из предшественниц Чиндамани — нарисовал картину, изображавшую мать и ее детей, стоящих около дома в окружении овец и яков. Свет на мгновение остановился на картине, а потом она снова погрузилась в темноту.

— Это было проклятие, — наконец уронила она в темноту, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Проклятие? Ты, конечно же, не веришь?..

— Сонам не знала, что оно означает, — продолжала Чиндамани, словно не слыша его. — Это тантрическое проклятие, очень сильное. Она не должна была знать его — вот что испугало Ринпоче. Его знают только самые продвинутые ученики. Но Сонам часто пользовалась этим ходом и подслушивала у двери в лха-кханг. Ее это зачаровывало и она запоминала самые разные вещи. Конечно, она ничего не понимала, но целиком запоминала ритуалы, заклинания... проклятия! — Она остановилась и повернулась лицом к Кристоферу.

— Я думаю, что Царонг Ринпоче уже почти сошел с ума от вины за содеянное. Когда он услышал проклятие из уст человека, который, как он думал, не мог его знать, он, наверное, вообразил, что через Сонам заговорили боги, проклиная его.

— А ты, откуда ты знала продолжение?

— О, Сонам, научила меня всему, что подслушивала в лха-кханге. Иногда мы спускались вместе и часами следили за ритуалами. Но... — Она заколебалась. — Было что-то еще, что-то, что заставило меня сделать то, что я сделала. Сейчас это ощущение уже прошло. Но когда он выстрелил в Сонам, я почувствовала, как что-то вселилось в меня.

— Злость?

— Нет, нечто большее. Нечто совсем другое. Я не могу объяснить.

— И не нужно. Пойдем, нам надо уходить отсюда. Ты все еще не объяснила мне, как ты собираешься вывести нас из Дорже-Ла.

* * *

Из часовни Тары деревянные ступени и короткие проходы привели их в гон-канг. Маленькая подземная часовня была пуста, не считая чучел животных и охранявших ее богов. Здесь горели несколько ламп, наполняя комнату желтоватым светом.

Чиндамани объяснила Кристоферу их маршрут, передав все, что сказала Сонам. Он выслушал ее с мрачным лицом, пытаясь понять, сколько в рассказе старухи правды, и сколько — вымысла.

Они связали весь багаж. Среди маленькой кучки оставшегося в гон-канге оружия Кристофер нашел короткий ржавый меч и засунул его за пояс.

— Уильям, — позвал он.

Мальчик был рядом, не собираясь больше выпускать отца из виду. Кристофер порылся в своей чубе и вытащил что-то мягкое. Это был маленький и старый плюшевый медвежонок.

— Я привез из Карфакса старину Сэмюэля, — пояснил Кристофер, протягивая мальчику потрепанную игрушку. — Я подумал, что тебе понравится, если он будет с тобой. Чтобы напоминать тебе о доме.

Мальчик схватил медведя и прижал к груди. Он всегда был его любимой игрушкой, всегда спал вместе с ним, и за последние несколько лет медведя чинили, заново набивали и зашивали не меньше десятка раз. Он посмотрел на отца, и в первый раз за все это время на лице его появилась улыбка. Вместе с Сэмюэлем ему не страшны были никакие опасности.

Самдап с изумлением следил за ними. Подобные игрушки он видел и раньше, хотя именно такой ему видеть не приходилось. И зачем мальчику-чужеземцу нужно нести ее с собой? Может быть, это какой-то бог?

Уильям убрал Сэмюэля в свою сумку.

— Скоро мы вернемся в Карфакс, Сэмюэль, — сказал он.

Кристофер улыбнулся. Ему очень хотелось поверить в это.

* * *

Они скатали несколько ковров, лежавших перед алтарем. Внизу оказался узкий, врезанный в пол люк с медным кольцом.

Кристофер повернулся к Чиндамани. В окружавшем их болезненном свете щеки ее пылали, глаза блестели. Он с трудом осмелился посмотреть ей в лицо.

— Тебе не надо идти с нами, — сказал он. — И тебе и Самдапу. Я уверен, что здесь ты будешь в безопасности. Царонг Ринпоче мертв. Ты представляла угрозу только для него. Для Замятина лучше, чтобы ты оставалась в живых. Он будет использовать тебя как символ, но не причинит тебе вреда. И мальчик нужен Замятину живым, а не мертвым. Ты не знаешь, что ждет нас там, внизу. Или во время путешествия.

— Я виновата в смерти Ринпоче, — ответила Чиндамани. — По крайней мере, так скажет монах, находившийся в комнате. Его сторонники так этого не оставят. И Самдап не будет в безопасности рядом с Замятиным. Ты это знаешь. И ты знаешь, почему.

Он ничего не мог на это возразить. Она была права: он знал, почему.

— Отлично, — ответил он. — Мы идем вместе. Мы не можем позволить себе задерживаться здесь — они уже повсюду ищут нас. Я не знаю, что ждет нас внизу, под этим люком. Может быть, там ничего нет; может быть, то, что там есть, опаснее Замятина и его людей. Но у нас нет выбора. Если мы уходим из монастыря, это единственный путь, который открыт для нас.

Он повернулся к Самдапу и впервые за все это время заговорил с ним:

— А как ты, Самдап? Ты готов к путешествию?

Мальчик ответил не сразу. Он посмотрел на Кристофера с беспокоящей его серьезностью. С тех пор, как его признали трулку и привезли в Дорже-Ла, никто не обращался с ним как с ребенком. Он быстро пришел в себя после того, что случилось в комнате Чиндамани.

— Ты не должен называть меня «Самдап», — сказал он наконец. — Мое настоящее имя Дорже Самдап Ринпоче. Ты можешь называть меня Самдап Ринпоче, или, если предпочитаешь, повелитель Самдап. Только очень близкие мне люди могут называть меня просто по имени. Обращаясь ко мне, ты должен следить за своей речью.

Во взгляде мальчика и тоне его голоса была такая взрослая серьезность, на какую вряд ли способны английские дети его возраста. Кристофер почувствовал, что получил достойный отпор.

— Извините... мой повелитель, — произнес он. — Есть много вещей, которым мне предстоит научиться.

— Не беспокойся, — ответил мальчик. — Я научу тебя. А что касается твоего вопроса, то я не думаю, что у нас осталось много времени.

Кристофер ничего не сказал. Жребий был брошен. Им предстояло спуститься в туннель под гон-кангом. Он нагнулся и правой рукой взялся за кольцо на крышке люка.

Люк был тяжелым. Он поднялся медленно и беззвучно.

 

Глава 38

Внизу не было ничего, кроме тьмы — черной, сырой, холодной. Из ямы пахнуло затхлостью: возможно, это была смесь запахов, но воздух, пахнувший снизу, был враждебным и цеплялся за ноздри с мрачным упорством. Чиндамани отвернулась, закашлявшись. Кристофер закрыл шарфом нос и рот. Остальные последовали его примеру.

— Я пойду вперед, — прошептал Кристофер. — Затем Уильям, затем повелитель Самдап. Затем Чиндамани. Каждый понесет по лампе, и если у кого-то лампа потухнет, он должен немедленно об этом сказать, и мы снова зажжем ее. Старайтесь не шуметь. И захлопните за нами люк.

Опустив в дыру лампу — большую лампу, которую Чиндамани нашла сбоку от алтаря — Кристофер различил первые ступени деревянной лестницы.

Они медленно начали спускаться. Спустившись, они оказались на три метра под полом гон-канга. Когда Кристофер, Уильям и Самдап оказались внизу, Чиндамани сбросила им свою поклажу и опустила люк.

Царила полная темнота, превратившаяся в нечто материальное, нечто большее, чем отсутствие света. Казалось, тьма живет, дышит и с каждой минутой становится все сильнее. Тьма поглощала свет ламп, делая его слабым и несущественным. Свет окружал их тусклым ореолом, изрезанным и разрушенным тьмой. Они оказались в маленькой душной комнатке — примерно пять метров на три метра. Кристофер различил силуэты лакированных сундуков и коробок. Рядом с ними стоял огромный, инкрустированный драгоценными камнями трон. Он шагнул к большому ящику, украшенному орнаментом с изображением ярко-красных пионов, и поднял крышку. На мгновение ему показалось, что отбрасываемый лампой свет разлетелся на тысячу осколков. В сундуке лежали рубины, изумруды, бриллианты и аметисты — с такой обыденностью, словно это была галька с пляжа Брайтона.

Кристофер зачерпнул пригоршню камней и растопырил пальцы, чтоб они просочились обратно. Они были холодными на ощупь и странно легкими, словно вся их материальность заключалась в цвете и яркости. Цвета менялись и разлетались в разные стороны, как колибри на лесной поляне, внезапно оказывающиеся на пути солнечного луча.

Он взял еще пригоршню. Для путешествия им понадобятся деньги. А после окончания путешествия деньги понадобятся для того, чтобы обеспечить Чиндамани и мальчика. Снаружи, в том мире, который Кристофер считал реальным, быть представительницей богини или воплощением Майдари Будды не значило абсолютно ничего.

— Ты голоден? — Это был голос стоявшего рядом Самдапа.

Кристофер покачал головой.

— Нет, мой повелитель, — ответил он.

— Ты испытываешь жажду?

— Нет.

— Тогда они тебе не нужны. В наших сумках есть еда: мы не умрем с голоду. Снаружи есть снег: мы не умрем от жажды. Если ты возьмешь их, они станут тяжелой ношей, более тяжелой, чем весь монастырь Дорже-Ла.

Кристофер снова растопырил пальцы, и камни один за другим попадали обратно в ящик. Теперь, по какай-то непонятной для него причине, они стали казаться ему тривиальными, словно это были разноцветные кусочки теста или красные и зеленые леденцы, которые он увидел глазами голодного ребенка. Он захлопнул крышку и снова поднял лампу.

На стенах словно ожили покрывшие их рисунки: среди привычных богов и демонов были ярко раскрашенные мандалы и амулеты в форме цветков лотоса, покрытые изящными буквами. Через определенные интервалы висели маленькие квадратные флажки с изображением крылатого коня, несущего на спине загадочный драгоценный камень; флажки выцвели, обтрепались, покрылись пылью. Повсюду висели толстые паутины, некоторые из них были древними и обтрепанными, как молитвенные флажки, некоторые были свежими.

Они напрягли слух, стараясь разобрать, нет ли здесь кого-нибудь или чего-нибудь живого, но ничего не услышали. Кристофер начал думать, что все разговоры о страже вряд ли были чем-то большим, чем попыткой отпугнуть потенциальных воров. Но если это так, почему история держалась в таком секрете?

Напротив двери, через которую они вошли в комнату, был вход в широкий туннель. Очевидно, им давно не пользовались: он был почти полностью затянут толстой и пыльной паутиной.

— По крайней мере, — прошептал Кристофер, — нам не надо ломать голову над тем, куда идти.

Взяв в руки короткий меч, он смахнул паутину: она провисла, открывая им проход.

Кристофер вошел первым, держа в левой руке лампу, которую он вытягивал перед собой, а в правой руке зажал меч, готовясь нанести удар, как только заметит любые признаки жизни. В груди гулко стучало сердце: ему казалось, что стук подхватывает эхо, отлетая рикошетом от стен туннеля. Неприятный запах все время усиливался.

Проход был недостаточно высоким, и Кристоферу пришлось пригнуться, но он не был и достаточно широк, чтобы спокойно пройти сквозь него. Он был уверен, что они уже выходят за пределы монастыря. Здесь было холоднее, чем в других ходах, которые они использовали после того, как покинули комнату Чиндамани. Холод был ледяным, хотя казалось, что сквозь стены просачивается немного остаточного тепла. Это был какой-то зловонный, неприятный холод, сырой и резкий, и возникало ощущение, словно вот уже много веков ничто живое не дышало этим воздухом.

Нога Кристофера коснулась чего-то твердого и вместе с тем хрупкого. Он медленно опустил лампу, стараясь повернуть ее так, чтобы она осветила землю перед ним.

Сначала он не мог понять, что это. Это походило на узел тряпья — он был примерно полтора метра длиной, местами угловатый, пыльный и серый. Затем он поднес лампу ближе и сразу осознал, что это... точнее, чем это когда-то было.

Маленькое тело невообразимо усохло, словно что-то в течение долгого времени высасывало из него всю кровь, пока не высосало полностью. От тела осталась только туго натянутая на кости сухая кожа. Тонкие пальцы, походившие на когти, вцепились в горло. Голова была запрокинута назад, словно смерть была мучительной. Труп был с головы до ног покрыт пыльными полосками какой-то гниющей ткани, напоминающей уже виденную Кристофером паутину. Труп напоминал кокон, аккуратно упакованный и оставленный здесь, в туннеле, для обезвоживания. Тело пролежало здесь долгое время. Возможно, целых пять веков. Кристофер содрогнулся и поднял лампу.

— Что там, Ка-рис То-фе? — прошептала Чиндамани. — Почему ты остановился?

— Ничего. Просто... какой-то завал в туннеле. Примите вправо, и вы его обойдете.

Он пошел дальше, уже не так решительно, готовясь к тому, что может наткнуться еще на что-нибудь. Страж, о котором говорила Сонам, выскользнул из туманной легенды и начал материализовываться. Он услышал позади испуганные вскрикивания — теперь завал как следует разглядели и остальные.

Следующее тело лежало в нескольких метрах от первого. Этот человек встретил смерть сидя, прислонившись к стене. Руки были вытянуты вперед, словно он защищался от чего-то, выходящего из тьмы. Как и первый труп, этот был сморщенным и усохшим. Сквозь покрывавшие тело слои пыльной ткани видна была темно-коричневая кожа. Кристоферу показалось, словно кто-то сначала связал еще живого человека обрывками ткани, а потом высосал его досуха.

— Кто они, Кристофер? — раздался прямо позади него голос Чиндамани.

Она стояла, обняв одной рукой Самдапа и глядя на маленький труп. Самдап выглядел взволнованным, но не испуганным. Кристофер вспомнил, что их культура безбоязненно относится к смерти и всем ее атрибутам. Стены комнаты, в которой появился на свет Самдап, наверняка были украшены изображениями мертвой плоти и гниющих костей — в отличие от английских детей, на стенах комнат которых красуются крошка Бо Пип и Шалтай-Болтай. И у кровати его стоял не плюшевый мишка, но статуэтка Ямы.

— Я думаю, что это был ребенок, — ответил он. Но это было лишь предположение, основанное на оценке величины тела. — Оно кажется... менее давним, чем первое. Менее пыльным. — Он остановился. — Возможно, дальше будут еще трупы. Ты хочешь идти дальше?

— Конечно. Ведь у нас нет выбора — ты сам это сказал.

Метров через пять Кристофер уткнулся в плотную паутину, заблокировавшую почти весь туннель. Он смел ее мечом, но за ней была другая, а за той — еще одна. Огромные, плотные кружева паутины висели повсюду. Миазмы все усиливались. Кристоферу казалось, что он начал понимать, кто связывал найденные ими трупы. Но он был уверен, что обычный паук не смог бы высосать из них всю кровь.

Внезапно туннель закончился, и перед ними открылось какое-то огромное пространство. Лампа Кристофера светила слабо, но когда дети и Чиндамани также поднесли свои лампы, они увидели, что их окружает.

Вся комната была завешана паутиной, огромным древним кружевом с фантастическими узорами, простиравшимися от пола до потолка и от стены до стены. Лампы отбрасывали причудливые тени на переплетающиеся нити. Паутина висела поперек комнаты как гамак, свисала со стек, напоминая серые кружевные портьеры. Куда бы они ни посмотрели, паутина была повсюду.

И куда бы они ни посмотрели, повсюду их взгляды натыкались на разбросанные по комнате мумифицированные человеческие останки. И паутины были полны трупов, которые висели в них, как мухи, легкие, серые, обескровленные. Комната была древней подземной кладовой. В некоторых местах были целые кучи наваленных друг на друга тел, их гниющие останки лежали в сшитых пауками мешках. В одном углу лежало тело, казавшееся относительно недавним пополнением паучьих запасов, и целая армия пауков облепляла его, как подрагивающий колеблемый панцирь, выпивая из него последние соки. К своему ужасу Кристофер осознал, что размах ног самого большого паука равнялся расстоянию от локтя до кончиков пальцев у взрослого мужчины.

Повсюду в тенях мелькали черные силуэты. Паутины кишели ими и дрожали, когда пауки переползали с нити на нить на своих мощных бесформенных ногах.

— Господи, нам надо бежать обратно в туннель! — крикнул Кристофер. Он видел жала на конце луковицеобразных тел — и догадался, что пауки побеждали свои жертвы не за счет грубой силы.

Они двинулись обратно на несгибающихся ногах, минуя паутину, которую смели на пути к этой жуткой комнате, вернувшись к первому телу. Уильям трясся от страха и отвращения — даже худшие его кошмары не могли сравниться с этим ужасом. Самдап окоченел от страха.

— Какой ужас! Какой ужас! — без конца повторяла Чиндамани. Она все смахивала и смахивала с рук и тела невидимую паутину, отчаянно пытаясь смахнуть с себя все, что могло прилипнуть к ней. Она словно ощутила прикосновение мягких тел и холодных лапок. Как ужасно быть отравленным, пригвожденным к полу и высосанным досуха такими созданиями...

Кристофер проверил, нет ли возле них пауков. Вроде бы ни один не упал на них и не побежал за ними — пока. Значит, это были стражи, выставленные около сокровищ Оракула. Какая-то разновидность пауков, мутировавших в разреженном воздухе и темноте, где-то обнаруженная и принесенная сюда, чтобы жалить и убивать людей. Но почему они не увидели ни одного паука в комнате, где хранились сокровища? И откуда взялись их жертвы?

— Чиндамани, Самдап, — скомандовал Кристофер. — Достаньте из сумок всю одежду, которая там осталась. Плотно замотайте руки и лица. Проверьте, чтобы не было отверстий — только для глаз. Помогите друг другу. И торопитесь. Мы потревожили их — и скоро они примутся за расследование. — Он согнулся и быстро повторил все Уильяму. Мальчик достал из сумки Сэмюэля и, дрожа, прижал его к себе.

— Убери Сэмюэля обратно, — мягко сказал Кристофер. — Надо, чтобы руки были свободными.

Уильям неохотно повиновался.

Чиндамани и Самдап с лихорадочной поспешностью заматывали друг друга, используя дополнительные шарфы и гетры, которые прихватили на всякий случай. Когда они закончили работу, Чиндамани помогла сначала Уильяму, а затем Кристоферу.

— Мы все еще можем вернуться, — сказал он ей.

Она покачала головой.

— Нет, — ответила она, — там нас ждет Замятин. Смерть ждет нас и впереди, и позади. Но, возможно, здесь у нас хотя бы есть шанс. Здесь их логовище. Ступени Ямы начинаются за ним. Если мы дойдем до них, с нами все будет в порядке.

Кристофер готов был помолиться, только бы она оказалась права.

Когда все были готовы, он повел их вниз, к выходу из туннеля. Он слышал шуршание паучьих лапок — такой звук издает скребущая по бумаге проволока: армия пауков отправилась проверить, кто осмелился их побеспокоить.

Если бы они увидели впереди какой-то просвет, они могли бы рвануться к нему. Хотя существовала опасность, что они запутаются в покрывавшей всю комнату паутине и в ходе борьбы с отвратительными созданиями потеряют лампы и окажутся в кромешной тьме. А это наверняка закончилось бы их гибелью.

Огромный паук, двигающийся рывками, как плохо смазанный механизм, подбежал к нему по повисшей лохмотьями паутине, оказавшись на уровне его плеча.

Кристофер смахнул его мечом, и он отлетел куда-то в тени. Другой оказался у его ног, подбежав как-то боком. Кристофер с силой опустил ногу и почувствовал, как тот хрустнул под тяжестью ботинка.

— В какую сторону нам идти, Кристофер? — спросила Чиндамани, подталкивая его сзади.

— Я не знаю, — ответил он. — Если ступени есть, они могут быть где угодно.

— Здесь должны быть ступени. В отношении всего остального Сонам была абсолютно права.

— Наверное. — Он замолчал. — Есть только один способ узнать это. Самое вероятное местонахождение лестницы — прямо напротив входа. Я рванусь туда. Пристально следи за мной. Если я прорвусь и увижу ступени, я крикну. Тогда не теряйте времени и бегите ко мне что есть силы.

— Будь осторожнее, Ка-рис То-фе.

Он видел только ее глаза, смотрящие на него по верх шарфа. Он протянул руку и дотронулся до нее. Она накрыла его руку своей. Они на мгновение прикоснулись друг к другу посреди мира пауков, среди серых нитей и шелковистых тканей, сотканных из них, сулящих страшную и бесстрастную смерть. Кожа не могла коснуться кожи, губы не могли дотронуться до губ, а их затрудненное дыхание было мертвенно холодным.

Огромный паук упал на спину Кристофера. Уильям предостерегающе крикнул, и Кристофер резко повернулся, сбросив паука на пол и растоптав его.

— Беги! — крикнула Чиндамани.

Он побежал, прорубая себе дорогу сквозь толстые слои паутины, разрывая и разрезая ее, с трудом продвигаясь вглубь комнаты. Пол был усыпан маленькими ссохшимися трупами, грустными комками тряпок, в которых нельзя было признать людей. На каждом шагу на него обрушивались все новые и новые полчища пауков, прилипая к его спине, рукам и ногам, вонзая и вонзая свои жала в толстые слои ткани и меха.

Он и сам не понял, как добрался до противоположной стороны комнаты. Он смел со своего пути последние занавеси паутины. За ними была скала. Он бешено заметался вдоль стены, разрубая слои паутины, как марлю, разрывая их на части. Но ни двери, ни прохода не было. Что-то ударило по лампе, и она вылетела у него из рук. Мир погрузился в темноту. Он выронил меч, с лязгом упавший на пол.

Огромный паук свалился ему на голову, еще один упал на плечи. Он споткнулся о труп и беспомощно упал на колени. В отчаянии он вытянул руки, но пальцы его ощутили лишь спутанную паутину.

 

Глава 39

— Ка-рис То-фе!

Ее голос подхватило эхо, заметавшееся в узком туннеле. Ответа не было, и она снова позвала его, и в голосе ее засквозило отчаяние.

— Ка-рис То-фе, где ты? Что случилось? Ответь мне!

Когда эхо смолкло, воцарилась тишина. Она увидела, как погасла его лампа. А теперь он не отвечал. Пауки уже были повсюду — злобные, неумолимые, безжалостные. Она содрогнулась и снова позвала его:

— Ка-рис То-фе!

Она что-то услышала — какой-то сдавленный звук, доносившийся с противоположного конца комнаты.

— Наверное, он упал, — сказал Самдап. — Нам надо пробраться к нему!

Чиндамани стиснула зубы и обратилась к богу Ченрези, прося дать ей силы сделать то, что она должна была сделать.

Она взяла Самдапа за плечи и повернула лицом к себе. Он поднял на нее наполненные ужасом глаза.

— Самдап, — произнесла она. — Я должна помочь Ка-рис То-фе. Жди так долго, как сможешь. Если я не вернусь, уходи обратно тем путем, которым мы сюда пришли. Возвращайся в гон-канг. Мальчика возьми с собой. Вы оба будете в безопасности, они не причинят вам вреда, ты понимаешь?

Она не закончила говорить, когда Уильям внезапно метнулся прочь от них, кинувшись в паучью пещеру, размахивая на бегу лампой, выкрикивая имя отца. Чиндамани попыталась схватить его, но он ускользнул от нее, и ее пальцы коснулись лишь паутины, старой и грязной.

Не раздумывая, она поспешила за ним, прорываясь сквозь паутину, размахивая руками и сбивая прикоснувшиеся к ней мерзкие дрожащие тела.

Она прорвала последнюю серую занавесь и увидела их: Кристофер лежал на спине, пытаясь сбросить с себя десятки ползущих пауков, а его сын смахивал их отцовским мечом. Но темные тени все прибывали и прибывали.

Она схватила Кристофера за руку и он, пошатываясь, поднялся на ноги. Удалось ли хоть одному пауку вонзить в него жало? И если да, то сколько у него осталось времени, прежде чем начнет действовать яд?

— Выхода нет! — прокричал он. — Нам придется возвращаться в туннель.

На левую ногу Чиндамани взобрался паук, за ним второй, третий. Она сбросила их, махнув ногой, но подоспели другие. Один паук упал Уильяму на шею и прилип к ней. Кристофер схватил его голыми руками, отбросив в сторону. Ему показалось, что паук ужалил Уильяма.

Внезапно раздался крик Уильяма:

— Смотрите!

Он показывал на какое-то место на дальней стене. Там была дверь — плотно завешенная паутиной и лишь едва различимая.

Чиндамани отчаянно закричала, обращаясь к Самдапу.

— Быстрее! — кричала она. — Сюда! Сюда!

Они увидели, как болтается в темноте его лампа. Он пошатнулся, и Чиндамани кинулась ему на помощь. Пауки были уже повсюду, злобные и смертоносные. Чиндамани схватила Самдапа и помогла ему преодолеть несколько последних метров.

— Туда! — закричал Кристофер, показывая на дверь. Они рванулись к ней, продираясь сквозь слои мягкой паутины. Повсюду валялись ссохшиеся тела — казалось, что именно в них вызревает очередное потомство пауков.

Дверь была наглухо закрыта. Кристофер потянул за кольцо, служившее ручкой, но дверь не поддавалась. Уильям и Самдап развернулись, чтобы отразить наступление пауков. Чиндамани пришла на помощь Кристоферу, вцепившись в кольцо, отчаянным усилием едва не разрывая мышцы. Сколько времени прошло с тех пор, когда дверь открывали в последний раз? Век? Десять веков? Они удвоили усилия, зная, что вернуться обратно в туннель им уже не удастся. Выбора не было — либо открыть дверь, либо умереть.

Дверь приоткрылась на сантиметр, и снова ее заклинило, еще хуже, чем прежде. Кристоферу показалось, что пальцы его трещат, но он продолжал тянуть, а боль лишь подстегивала его.

Раздался треск, и дверь сдвинулась с места. Немного, но достаточно для того, чтобы они смогли пробраться внутрь. Кристофер схватил Уильяма и протолкнул его в дверь, затем пришел черед Самдапа и, наконец, Чиндамани. Он подхватил лампу, оставленную Чиндамани около двери. Она взяла ее у него, и он плотно закрыл за собой дверь. Им повезло. Пока.

Несколько пауков проникли внутрь вместе с ними. Уильям схватил меч, разрубая их со злобой и яростью, которые уже не помещались внутри него. Это был первый взрослый гнев, который он испытал, ярость, обращенная не столько против пауков, вызывавших у него мгновенный испуг и отвращение, сколько против Царонга Ринпоче и русского, против всех тех, кто разорвал на клочки ткань, укутывавшую его мир. К ярости примешивались грусть и сомнение: ярость была направлена против предательства, грусть была вызвана потерей всего того, что было для него родным, а сомневался он в тех конкретных, определенных вещах, из которых состоял его мир до того, как все это случилось.

Как и говорила Сонам, там были ступени: холодные, крутые, необычайно красивые в свете их единственной лампы. Казалось, что они целую вечность просидели на маленькой площадке наверху лестницы — в абсолютной тишине, пытаясь очистить разум от страха, мечтая, чтобы ступени привели их к свежему воздуху и свободе. Мысль, посетившая всех, но никем не высказанная вслух, заключалась в том, не ждут ли их на лестнице другие сюрпризы.

Кристофер крепко прижал к себе Уильяма. Он один раз взглянул на его шею. Там, куда его, по-видимому, ужалил паук, было ярко-красное пятно. Но Уильям сказал, что почти не чувствует боли. Он счастливо отделался.

— Скоро наступит рассвет, — сказала Чиндамани. — Нам надо выбраться отсюда, прежде чем рассветет.

Кристофер кивнул. Она была права. Он хотел оставить Дорже-Ла как можно дальше позади, прежде чем Замятин поймет, что они ускользнули из монастыря.

Выстроившись в цепочку, которую возглавил Кристофер, они начали спускаться по ступеням. Ступени были высечены в скале — грубые, резкие, неотполированные. Холодные и темные, они опасно наклонялись вниз, словно стремились поскорее закончиться. Они не были предназначены для того, чтобы по ним спускались медленно.

Холодный воздух унес зловоние. Они раскутали лица и глубоко дышали, наполняя легкие чистым воздухом. С каждым шагом с плеч их сваливалась тяжесть. Смерть никогда не казалась такой реальной, такой близкой, такой отвратительной. Даже вера в бесконечные реинкарнации не могла смягчить миновавший ужас смерти — такой неестественной и такой близкой.

Они дошли до конца лестницы. Стена была высечена в скале таким хитроумным образом, чтобы вход нельзя было заметить снаружи, тем более что он был затянут льдом, и это делало маскировку совершенной.

Снаружи ветер разогнал облака. Бледная луна, тонкая, как лист серебра, уже садилась за темнеющим на западе пиком. В пурпурном небе дрожали от холода и своей собственной яркости бесчисленные звезды. Высоко над ними простерлись мрачные очертания Дорже-Ла-Гомпа: монастыря, огромного и зловещего, молчаливо хранившего свои секреты, нависая над перевалом.

Кристофер посмотрел вверх, в темноту. В окне, не закрытом ставнями, на самом верхнем этаже, одиноко горел свет. Чиндамани подошла к нему и взяла его руки в свои.

— Посмотри, — прошептал он.

Ее глаза нашли освещенное окно.

— Он высматривает нас, — сказал он.

— Кто? — спросила она.

— Замятин. Я это чувствую. — Он замолчал. — Он не даст нам так легко уйти. Самдап принадлежит ему. В какой-то степени я тоже принадлежу ему. Он пойдет за нами — будь уверена.

Она какое-то время молчала, просто держала его руки в своих руках, глядя на освещенное окно и размышляя.

— Пора идти, — напомнила она.

Но Кристофер не двинулся с места. Он стоял и смотрел на окно, углубившись в свои мысли, как мотылек, удерживаемый желтым светом.

— Ка-рис То-фе, — позвала она, осторожно потянув его за руку.

Он оглянулся. В лунном свете лицо его было бедным и призрачным. Он чувствовал себя каким-то отстраненным, неуместным здесь. Он ничего не мог удержать в себе — как сито, сквозь которое вытекает вода.

— Ты понимаешь, что произойдет, если ты пойдешь со мной? — спросил он. — Мне надо идти в Индию, а оттуда в Англию. Там дом Уильяма, и я должен отвезти его туда. Как только мы окажемся в Индии, я уже не смогу помочь тебе. Там есть люди типа Замятина, которые захотят использовать Самдапа в своих интересах. Когда они узнают, кто он такой — а они узнают, поверь мне, — он станет пешкой, орудием в их руках. Ты не знаешь, что такое мир, что он делает с людьми. Ты понимаешь, что я пытаюсь сказать?

Она покачала головой. Одна культура, один мир отрицали другую культуру и другой мир.

— Кажется, мы не понимаем друг друга, Ка-рис То-фе. Это плата за то, чтобы быть человеком? Не понимать других?

— Разве ты не видишь? — продолжил он. — Твой Майдари Будда стал товаром, монетой. Для Замятина он значит столько-то. Для моих хозяев он будет значить чуть больше или чуть меньше. То, что не сможет сделать Замятин, они заставят сделать меня, манипулируя мной ради своих целей. Я не хочу играть в эту игру. Я закончу ту, которую начал, но не более того. Я доведу тебя до Лхасы и оставлю там. Ты понимаешь?

Внезапно он испытал острое желание обладать ею, охватившее его, как приступ лихорадки. Отказ от своего желания, своей любви, своего вожделения причинял сильную боль, одинаково раня его плоть и его разум, одновременно разрывая его на части и делая его цельным.

Она не ответила. Вместо этого она встала и подобрала сумку. Взяв за руку Самдапа, она двинулась в сторону перевала. Кристофер ощутил, как сжалось его сердце. Он встал и помог подняться Уильяму. Они пошли за Чиндамани и Самдапом, лишь немного отставая от них.

Когда они спускались по склону, Уильям поднял голову и посмотрел на Кристофера.

— А как же дедушка? — спросил он.

— Я не понимаю, — ответил Кристофер. Он понял, что его отец, должно быть, сообщил мальчику, кто он такой.

— Мы разве не берем его с нами?

Кристофер покачал головой.

— Мне жаль, — сказал он. — Твой дедушка умер. На этот раз действительно умер.

— Откуда ты знаешь?

— Нам рассказал Царонг Ринпоче. Перед тем как нас привели в комнату, где ты и Самдап сидели рядом с Замятиным. Он сказал, что собственноручно убил его.

Уильям остановился, заставив остановиться и отца.

— Но это неправда, — возразил мальчик.

— Почему?

— Потому что перед тем, как ты пришел, я был с дедушкой.

— Задолго до моего прихода? — Кристофер почувствовал, что сердце его похолодело от предчувствия.

— Незадолго. За несколько минут. Пришли какие-то люди и сказали, что мне надо идти. Дедушка сказал мне, что они запрут его в его комнатах. Ринпоче там и близко не было.

— Ты уверен, Уильям? Может быть, они убили его после твоего ухода?

— Нет, потому что мы проходили мимо его комнат, когда нас вели в комнату этой женщины. Я постучал в дверь и позвал его. Он ответил. Он пожелал мне спокойной ночи.

 

Глава 40

Кристофер крикнул Чиндамани, чтобы она остановилась. Он подбежал к ней вместе с Уильямом и передал то, что рассказал ему сын.

— Замятин ничего не сказал о том, что настоятель убит, — отметил он, — только что его пост занял другой. Царонг Ринпоче врал. Он хотел, чтобы мы поверили в то, что мой отец мертв, потому что старик все еще мог представлять для него угрозу. Но даже он не смог пойти на то, чтобы на самом деле предать смерти воплощение Будды.

Кристофер вспомнил слова Ринпоче, адресованные ему: «Вы для меня священны, я не могу дотронуться до вас». Он был священным, потому что был сыном воплощения. Несмотря на всю жестокость, Ринпоче, вполне очевидно, был очень суеверным человеком. Были злодейства, которые он не мог совершить.

Однако Замятина суеверный ужас остановить не мог. И он был вполне способен на то, чтобы превратить хвастовство Ринпоче в мрачную реальность.

— Мне надо вернуться, — сказал Кристофер. — Даже если это только надежда, я не могу уйти, не попытавшись спасти его. Он мой отец. Что бы он ни сделал, я не могу так просто бросить его.

Чиндамани протянула к нему руку. Ей хотелось прижать его к себе и быть рядом с ним, пока все это не закончится.

— Возьми меня с собой, — попросила она.

Кристофер покачал головой.

— Я не могу, — ответил он. — Ты знаешь, что я не могу. Мы прошли через очень многое, чтобы выбраться отсюда, и нельзя так просто похоронить все наши усилия, вернувшись обратно. Ты должна остаться здесь с Уильямом и Самдапом. Если я не вернусь завтра к полудню, ты будешь знать, что я уже никогда не вернусь. Возьми мальчиков и уходи. Попробуй отыскать дорогу до Лхасы: ты воплощение, Самдап тоже воплощение, так что вы там не пропадете. Отведи Уильяма к человеку по имени Белл — он представляет Британию в Тибете. Он позаботится, чтобы мальчика доставили домой.

— Я боюсь за тебя, Ка-рис То-фе!

— Я знаю. И я боюсь за тебя. Но у меня нет выбора. Я намерен вернуться вместе с отцом. Жди меня здесь.

Он повернулся к Уильяму и постарался как можно убедительнее объяснить ему, что должен вернуться за отцом.

— Чиндамани присмотрит за тобой до моего возвращения, — сказал он. — Делай то, что она говорит, даже если не понимаешь ни слова из того, что она говорит. Ты справишься?

Уильям кивнул. Ему страшно не хотелось снова расставаться с отцом, но он все понимал.

— Как твоя шея? Болит?

Уильям покачал головой.

— Немного чешется, и все.

Кристофер улыбнулся, поцеловал мальчика в щеку и начал подниматься к монастырю. Чиндамани смотрела ему вслед. Когда он скрылся в темноте, она подняла голову и увидела, как подкравшиеся откуда-то тени закрыли звезды. Она чувствовала, как жизнь уходит из нее куда-то далеко-далеко, словно облако, уносимое бурей и растворяющееся в ней.

* * *

Примерно через час он был у подножия основного здания. Лестница была на месте. Он поднял голову, но отсюда окна Замятина не было видно. Он поставил ногу на лестницу и начал взбираться вверх. У двери стояли двое. Они открыли дверь на стук Кристофера — лица их были мрачными, неприветливыми и, как показалось Кристоферу, очень напуганными. Они догадались, что это, наверное, опасный чужеземец, приказ на поимку которого они уже получили. Но они рассчитывали найти его в монастыре и не ожидали, что он окажется снаружи.

Перед тем как покинуть комнату Чиндамани, он прихватил револьвер Царонга Ринпоче. Теперь он крепко сжал его в кармане — опасный, тяжелый предмет из другой жизни.

— Я пришел поговорить с Замятиным, — сказал он.

Монахи с опаской рассматривали его, не понимая, откуда он взялся. Одежда его была грязной и облепленной паутиной, а глаза были мрачными и решительными. Они были вооружены китайскими алебардами, тяжелыми, с длинными лезвиями, способными наносить серьезные ранения, даже если острие затупится. Но ощущение тяжелого оружия в руках никого из них не успокаивало. Они уже слышали приукрашенную историю о той участи, которая постигла Царонга Ринпоче. Замятин приказал им охранять дверь, но суеверие было сильнее, чем приказы чужеземца.

— Никому не разрешается беспокоить Зам-я-тинга, — сказал один из них, более храбрый или более глупый, чем его напарник.

— Я намерен побеспокоить его, — ответил Кристофер обыденным тоном.

Тот факт, что Кристофер был так неумолимо спокоен, потряс монахов еще больше, чем если бы он злился и неистовствовал. В любом случае, они уже испытывали первые приступы угрызений совести за то, что случилось. Для них и большинства их товарищей на смену оргии смерти пришло похмелье неуверенности. Без командовавшего ими Ринпоче они стали напоминать заигравшихся детей, нечаянно вышедших за рамки приличия.

Кристофер почувствовал их неуверенность и прошел мимо них. Один из монахов крикнул, чтобы он остановился, но он продолжал идти, не обращая внимания на крики, которые вскоре стихли.

Монастырь был погружен в тишину. Хотя восход был уже близко, никто не осмеливался подать сигнал, по которому монахи собирались на утреннюю молитву. Кристофер решил, что сегодня Дорже-Ла будет спать долго — если кто-то здесь вообще спит.

Он поднялся на верхний этаж; его одолевала усталость, он чувствовал себя проигравшим. Быстро пройдя через комнаты, символизирующие пять стихий, он оказался в зале, где стояли гробницы. Никто не остановил его. Он не слышал голосов и не видел признаков того, что кто-то был здесь.

Длинный зал был пуст. Только тела мертвых видели, как он вошел внутрь. Первый бледный луч рассвета забрался через не закрытое ставнями окно, около которого горела лампа. На смену усталости медленно пришло чувство тревоги. Где же русский?

— Замятин! — крикнул он. Голос его прозвучал неестественно громко и был подхвачен эхом.

Ответа не было.

— Замятин? Ты здесь? — позвал он снова, и снова ответом была тишина.

Он пошел через комнату, мимо окна, выходившего на перевал, мимо свежих и оттого еще более горьких воспоминаний, мимо отца, вернувшегося к жизни среди теней, мимо самого себя, удивленно смотрящего на старика. Слишком много призраков. Слишком много теней.

Он направился к спальне настоятеля. Дверь была заперта, но ее никто не охранял, так что попасть внутрь можно было без проблем. Замок служил скорее украшением, чем запором, и Кристофер открыл дверь одним ударом ноги.

Старик сидел, скрестив ноги, перед маленьким алтарем, спиной к Кристоферу; его собственная фигура была окружена ореолом, создаваемым десятком горящих ламп. Казалось, он не слышал, как Кристофер выбил дверь. Он не повернул головы и не заговорил, продолжая свою молитву.

Кристофер застыл у двери, испытывая волнение и неловкость, так как без приглашения вторгся во внутренний мир отца. Старик что-то неразборчиво бормотал, не замечая того, что было вокруг. Вместо Кристофера здесь мог оказаться Царонг Ринпоче, вернувшийся, чтобы все-таки убить старика, но настоятель не обратил на вошедшего никакого внимания.

Кристофер сделал несколько шагов. Он остановился, прислушиваясь к словам молитвы, не решаясь помешать отцу. Он был потрясен, когда разобрал слова старика:

— Теперь отпусти раба Твоего, Господи, согласно слову Твоему. Потому что глаза мои видели Твое спасение, которое видели все люди...

Это была молитва Симеона, старого человека, который просил Бога позволить ему с миром уйти из жизни, после того как он увидел Христа-ребенка. Кристофер тихо стоял, прислушиваясь к знакомым словам, думая, не сон ли отделяет его от того судьбоносного вечера, когда они вышли из церкви.

Наконец настоятель закончил молитву. Кристофер шагнул к нему и опустил руку на его плечо.

— Отец, — позвал он. Он в первый раз употребил это слово, обращаясь к старику. — Нам надо идти.

Настоятель поднял голову с видом человека, давно ожидающего, когда его призовут.

— Кристофер, — произнес он. — Я надеялся, что ты придешь. Ты видел своего сына?

Кристофер кивнул.

— Да.

— С ним все в порядке? Он в безопасности?

— Да, отец. Он в безопасности.

— А другой мальчик, Дорже Самдап Ринпоче, — он тоже в безопасности?

— Да. Я оставил их обоих внизу, на перевале. С ними Чиндамани. Они ждут тебя.

Старик улыбнулся.

— Я рад, что они выбрались отсюда. Ты тоже должен пойти и помочь им уйти отсюда как можно дальше.

— Вместе с тобой, отец. Я пришел, чтобы забрать тебя.

Настоятель покачал головой. Улыбка сменилась глубокой серьезностью.

— Нет, — ответил он. — Я должен остаться здесь. Я — настоятель. Что бы там ни думал Царонг Ринпоче, я все еще остаюсь настоятелем Дорже-Ла.

— Царонг Ринпоче мертв, отец. Ты можешь оставаться настоятелем. Но сейчас тебе лучше уйти отсюда. Хотя бы ненадолго, пока здесь снова не станет безопасно.

Отец снова покачал головой, на сей раз с большей грустью.

— Мне жаль Царонга Ринпоче. Он был очень несчастлив. А теперь ему придется снова начать путешествие сквозь свои инкарнации. От этого я чувствую себя очень усталым. Пришло время мне лечь рядом с остальными, Кристофер. Пришло время родиться заново.

— Ты уже родился заново, — спокойно заметил Кристофер. — Когда ты сказал мне, кто ты такой, я сам словно родился заново. Сегодня вечером ты родился еще раз. Царонг Ринпоче сказал мне, что ты мертв, и я поверил ему. Я ворвался сюда и увидел, как ты молишься, — это было словно новое рождение.

Старик положил свою руку на руку Кристофера.

— Ты узнал молитву? — спросил он.

— Да. Молитва Симеона.

— Он знал, когда надо уходить. Он увидел то, чего хотел всю жизнь. Я чувствую себя точно так же. Не заставляй меня идти с тобой. Мое место здесь, среди этих гробниц. У тебя другое предназначение. Не теряй времени. Мальчикам нужна твоя защита. И Чиндамани тоже. И, я думаю, ей нужна твоя любовь. Не слишком бойся ее, она не всегда богиня.

Оперевшись на руку Кристофера, старик медленно встал на ноги.

— Русский все еще жив? — спросил он.

— Не знаю. Но думаю, что да.

— Тогда тебе пора идти. Меня политика не интересует. Большевики, тори, либералы — для меня это одно и то же. Но Самдап нуждается в защите, ты должен обеспечить его безопасность. Это же касается и твоего сына. Мне жаль, что я распорядился доставить его сюда. Мне жаль, что я причинил тебе горе. Поверь: я был убежден, что так будет лучше.

Кристофер сжал руку отца.

— Ты уверен, что не пойдешь со мной? — спросил он.

— Абсолютно уверен.

Кристофер помолчал.

— Ты счастлив? — спросил он некоторое время спустя.

— Я живу в мире с собой, Кристофер. Это важнее счастья. Ты убедишься в этом. В конце концов, ты убедишься в этом. А теперь тебе надо идти.

Кристофер неохотно отпустил руку отца.

— До свиданья, — прошептал он.

— До свиданья, Кристофер. Береги себя.

* * *

Жалкий солнечный луч медленно полз по небу. Звезды по очереди тускнели, изрезанные края горных пиков отчетливо выступали на фоне серого неба. Высоко над ним пролетел стервятник, направляясь в сторону Дорже-Ла. Огромные крылья несли его вперед, отбрасывая на снег серую тень.

Кристофер подбежал к тому месту, где оставил Чиндамани и мальчиков. Разреженный воздух царапал легкие. Он тяжело дышал, ощущая боль в груди. Высокогорье и усталость давали о себе знать.

Перед ним был невысокий гребень горы. Он с трудом вскарабкался на него и упал на вершине, оказавшись в мягкой снежной постели. Собравшись силами и поднявшись, он посмотрел вниз, на перевал. Там никого не было.

 

Глава 41

Дорога на Сининг-Фу

Больше всего Кристофер боялся, что заснет прямо здесь, в снегу, и замерзнет. Он уже чувствовал себя утомленным после путешествия в Дорже-Ла, а к этому добавилось напряжение прошлой ночи, и все это не могло не сказаться на его состоянии. Было очень холодно, и единственной защитой от погоды была та одежда, которая была на нем. Несколько раз, устроив привал, он начинал дремать и чудом спохватывался. Он знал, что Замятин и остальные тоже устали, но не так сильно, как он сам. К тому же у них были две палатки, немного топлива для костра и немного еды. Его единственная надежда заключалась в оставленных ими следах, которые говорили ему, куда они направляются. Он собирался идти за ними до тех пор, пока не кончатся силы.

В первую ночь он нашел небольшое углубление в скале: более скромных размеров, чем пещера, но все же достаточно большое, чтобы укрыть его от жалящего ветра. Он ничего не ел вот уже больше суток.

Весь следующий день он плелся вперед, все больше и больше углубляясь в горы. Поворачивать назад не имело смысла: он знал, что куда бы он ни направился, повсюду будут только снег и лед. Тянувшиеся перед ним следы стали для него целым миром, и он не видел ничего кроме них.

Его посещали тревожные видения. Уставший мозг начал рисовать на снегу странные образы. Как-то раз он увидел линию разрушенных пирамид, простиравшуюся до самого горизонта. А параллельно им стояли сфинксы, укутанные черным шелком и увенчанные листьями можжевельника. Ему страшно хотелось спать. Он мечтал только о том, чтобы лечь и отдаться снам. Каждый шаг давался ему с трудом, каждая секунда бодрствования становилась победой.

Во вторую ночь он не дал себе уснуть, направив на себя револьвер и положив на спусковой крючок большой палец, так что если бы он начал бессильно валиться вперед, револьвер выстрелил бы. Он пел в темноте и решал в уме математические задачи.

На третье утро он нашел еще одну щель в скале, на сей раз более глубокую. Он заполз внутрь и тут же погрузился в глубокий сон. Когда он проснулся, было светло, но, несмотря на то что у него кружилась голова, он предположил, что, должно быть, проспал сутки, потому что руки и ноги его совершенно онемели и он испытывал страшный голод.

Когда он выбрался из пещеры, то обнаружил, что мир изменился. Пока он спал, снаружи была метель. Как он ни пытался, он не мог отыскать даже намека на следы, по которым шел Замятин. Он почти потерял всякую надежду. Хватило бы всего одной пули, чтобы быстро со всем покончить. Но вместо этого он решил пойти дальше, ища наиболее удобный путь в том направлении, в котором шел Замятин, — на север.

Он нашел Чиндамани пять часов спустя, в низкой седловине на краю ледника. Оказалось, что она была там с предыдущего дня. Когда Кристофер нашел ее, она сидела перед маленькой палаткой и тихо читала слова мантры, повторяя ее снова и снова. Он сразу вспомнил отца, читавшего молитву Симеона.

Он тихо присел рядом, не желая испугать ее. Какое-то время она продолжала читать мантру, погрузившись в нее настолько, что не замечала ничего вокруг. Когда она почувствовала его присутствие, то замолчала.

— Продолжай, — попросил Кристофер. — Я не хотел мешать тебе.

Она повернулась и молча посмотрела на него. До этого он видел ее только при желтом свете масляных ламп и при ярком лунном свете, обрисовывавшем ее силуэт. В водянистом свете дня она казалась измученной и бледной, лишенной тепла.

— Давно ты здесь? — спросил он.

— Я не знаю, — призналась она. — Давно. — Она замолчала. — Ты пришел чтобы отвести меня домой?

Он покачал головой.

— Я не знаю дороги туда. Была метель: все следы исчезли. Даже если бы я хотел, я бы не смог отвести тебя обратно.

Она бросила на него тяжелый взгляд, в глазах ее была грусть.

— Ты устал, Ка-рис То-фе. Почему ты так устал?

— Я не ел три или четыре дня. Почти не спал. Что случилось? Как Замятину удалось найти вас?

Она рассказала ему все. Кто-то сообщил Замятину о существовании лестницы Ямы, и он спустился к перевалу, воспользовавшись потайным выходом из монастыря. Через полчаса после того как Кристофер ушел искать отца, Замятин наткнулся на Чиндамани и мальчиков. Он связал их вместе длинной веревкой и заставил идти.

— Куда он направляется?

— На север. В Монголию. Он оставил меня здесь, сказав, что я задерживаю их. Он оставил мне палатку и еды на неделю.

— Мальчики в порядке?

Она кивнула:

— Они немного устали и напуганы, но он не причинил им вреда.

— А как насчет?..

Она вытянула руку в варежке и погладила его по щеке.

— Хватит вопросов, — приказала она. — В палатке есть еда. Тебе надо поесть.

Днем они отправились в путь — пошел снег, и они стали похожи на два расплывчатых белых пятна на белом фоне, двигающихся на север. На ночь они поставили палатку под скалой, куда не задували постоянные ветры. В первый раз с того момента, как он покинул монастырь, Кристофер почувствовал, как начинает отогреваться его тело.

Следующий день походил на предыдущий, а последующий — на этот. Даже для того, чтобы преодолеть за день несколько километров, требовались сверхчеловеческие усилия. Кристофер начал осознавать, какой путь им предстоит проделать, чтобы попасть в Монголию. Они были узниками гор и не знали, в нужном ли направлении идут, или сбились с пути. Хотя они и экономили припасы, еды оставалось еще на несколько дней. Они знали, что если в ближайшее время не найдут перевал, который выведет их из горного массива, то навсегда останутся в этой ловушке. Кристофер не говорил ей, что у него есть револьвер: если ему придется воспользоваться им, он решил сделать это, когда она будет спать.

* * *

Третья ночь стала их первой ночью. До этого она спала отдельно, в другом углу маленькой палатки, видела свои собственные сны и просыпалась в одиночестве. Но этой ночью она пришла — не просто в его постель, а в его мир. Нельзя сказать, что она оставила в другом углу палатки свое прежнее существование, но с того момента оно почти перестало напоминать о себе, утратив материальность.

Она пришла к нему, когда он спал, словно она была частью его сна, пришла тихо и незаметно. Он поначалу даже не проснулся. Одинокий ветер свистел в лощине, в которой они остановились на ночлег, но в палатке из шерсти яка было тепло. Она приподняла тяжелое одеяло и легла на жесткую землю, дрожа, ясно все сознавая — сознавая все яснее, чем когда-либо прежде. Осторожно, как ребенок, пробирающийся в постель к отцу, чтобы почувствовать себя уютнее, но боящийся разбудить его, она прижалась к его спине, чувствуя себя неловко и напряженно.

Он проснулся, выбравшись из кровавого сна. Было тревожно, в голове все еще мелькали тусклые тени, хотя он уже не мог вспомнить, кто они. Темные фигуры, чьи лица были скрыты капюшонами, убегали от него по узким пустынным улицам. С неба спускались стервятники с крыльями ангелов, их клювы готовы были рвать его плоть.

Он ощутил, что она рядом. По мере того как покидал его сон и возвращалась реальность, он начал чувствовать ее дыхание, тепло на своей шее. Он спал в одежде, сняв лишь чубу и ботинки. Сквозь толстую одежду он почти не ощущал ее прикосновение.

Он долго лежал так в тишине, прислушиваясь к ветру, танцующему за тонкими стенами палатки, к ее мягкому дыханию, касающемуся его неприкрытой шеи. Затем молча, словно все еще во сне, он повернулся к ней лицом.

Одной рукой он притянул ее, крепко прижав к себе. Пальцы начали тихо, грустно, сонно гладить ее. Она напряглась при первом неуклюжем объятии, а затем расслабилась, позволяя ему обнимать ее.

Они оба молчали. Придвинувшись к нему, она ощутила, как вокруг нее и в ней самой растет что-то темное, что-то одинокое. Казалось, что физическая близость к нему только увеличивает дистанцию между ними, все еще существующую в ее сознании.

Его голос дотронулся до нее, как настойчивая рука.

— Почему ты пришла? — спросил он.

— Это имеет значение?

Он погладил ее спину.

— Ты боишься?

Она промолчала, а потом обняла его и еще ближе придвинулась к нему. И очень тихо призналась:

— Да.

— Меня?

— Не тебя, — объяснила она. — Я боюсь желания. Желания лежать вот так рядом с тобой. Желания стать плотью.

— Стать плотью?

— Не одной только плотью, — пояснила она, — но плотью.

— Всю свою жизнь я была лишь оболочкой для духа, — продолжала Чиндамани. — Я делала вид, что мое тело это зеркало и что важен отражающийся в нем образ, а не само стекло... — Она замолчала. — Я устала прикидываться. Я то, что я есть. Даже если стекло разобьется, я хочу быть чем-то большим, нежели зеркало.

Он мягко поцеловал ее в лоб, затем начал целовать все лицо, бережно и ласково, и поцелуи его напоминали падающие с неба снежинки. Она задрожала и еще крепче прижалась к нему.

Он мягко поглаживал ее спину. На ней была одежда, в которой она ходила по монастырю: шелковая блуза и брюки. Рука его сползла с поясницы на маленькую упругую выпуклость, и он почувствовал, как растет в нем желание. «Вожделение жадно. Оно поглотит тебя», — говорил его отец. Но как быть, если ты уже поглощен? Одиночеством. Неспособностью любить. Долгим воздержанием.

Он раздел ее дрожащими руками. Ее юное тело было упругим и гладким, как шелк. Ветер стих и пошел обильный снег, размягчая и окрашивая в белый цвет все, к чему прикасался. Он склонился над ней и снова поцеловал ее в лоб и глаза. Она поежилась и тихо застонала, ощущая его горячие губы на своей коже. Ей показалось, что глубоко внутри нее богиня ощущает то же, что и она.

— Я люблю тебя, — произнесла Чиндамани. Она произносила эти слова во второй раз, но они все еще казались ей странными, как слова из религиозных ритуалов, которые она часто слышала, но никогда не видела, как они воплощаются в реальность.

Она чувствовала, как растет в ней желание, заливая ее, как свет заливает темную до этого комнату. Его пальцы медленно и спокойно двигались по ее телу — как крылья голубей, ласкающие яркое небо. В темноте и полной тишине он нашел ее рот, и ее губы раскрылись навстречу его губам, их дыхание стало одним дыханием, как и стук их сердец. Она протянула руку и коснулась его щеки. На ощупь он показался ей странным: ее пальцы блуждали по его густой щетине.

Желание, охватывавшее все сильнее их обоих, заслонило все остальное. Мир сузился, став крошечной точкой, а затем исчез. Остались только их тела, парящие в пустоте. Они стали единой вселенной, которая не пропускала в себя ни света, ни звука, ни добра, ни зла.

Неловкими от страсти пальцами она помогла ему раздеться. Она думала, почему никто никогда не говорил ей, что тело мужчины намного прекраснее тела бога, что неловкость страсти приносит больше удовлетворения, чем самый совершенный ритуал, что секунда близости с мужчиной стоит больше, чем целая жизнь праведной девственницы? Даже боги совокуплялись со своими божественными наложницами; ритм их тел, соединившихся в любовном акте, отбрасывал тени на мир людей.

Теперь, когда любовь охватила их целиком, его руки легко заскользили по ней. Откуда-то из прошлого пришли воспоминания, помогавшие его пальцам безошибочно прокладывать путь в неизведанных изгибах ее тела. Он почувствовал ее нерешительность и колебания — для нее это было странно и ново. У нее не было воспоминаний, которые могли бы направлять ее, только инстинкт и врезавшиеся в память сцены с участием охваченных страстью божеств.

Но когда он вошел в нее и они полностью отдались любовному танцу, они обнаружили яростную гармонию и единый ритм, охватившие их тела и сердца. Она легко и мягко двигалась под ним, не чувствуя вины или стыда, и ее медленные эротичные движения превосходили любое искусство, любое изобретение. И он с таким же совершенством двигался в ней, координируя свои действия с ее действиями, ища ее во мраке с мечтательной напряженностью. Все воспоминания ушли, осталось только это мгновение, только его любовь к ней, выходящая за пределы прошлого, отталкивающая это прошлое, переделывающая его, внося ее образ. И наконец наступила тишина. И пришла тьма, казавшаяся вечной. Они лежали рядом, пальцы их соприкасались. Оба молчали.

Утром снег перестал идти. Они были единственными живыми существами в белом пространстве, безграничном и бесконечном.

 

Глава 42

Днем они обнаружили перевал, ведущий в долину Цангпо. За перевалом они наткнулись на хижину, в которой жили двое охотников. Поначалу мужчины вели себя неприветливо, но когда Чиндамани сообщила им, кто она, суровость сползла с их лиц и на столе откуда-то появились еда и питье. Кристофер осознал, что слишком мало знает о ней. Здесь она была кем-то вроде королевы, священной персоной, которой другие повиновались беспрекословно и без колебаний.

Охотники объяснили им, как найти Гхаролинг, монастырь, в который Тобчен Геше пытался отвести Самдапа и укрыть его там от опасности. Два дня спустя они пришли в монастырь. Он был в северной части горной гряды, через которую они прошли, в небольшой, со всех сторон укрытой горами долине, где тек приток реки Ярлонг Цангпо, которая начиналась к северу от Брахмапутры. Шигаце, столица провинции Цанг, была в нескольких днях пути, на северо-востоке.

В долине уже началась ранняя весна. На берегах реки зеленела трава, среди которой уже появились незнакомые им маленькие синие цветы. Распустились деревья, на ветвях набухли зеленые почки и сидели поющие птицы. К монастырю прилепилась небольшая деревушка, стоявшая на низком холме около входа в долину. Повсюду трепетали белые молитвенные флажки, наполняя воздух тихими хлопками.

Одетые в теплые одежды, измученные и голодные, они застыли у входа в долину и смотрели на открывшуюся перед ними сцену так, как смотрят проклятые души на райские кущи. Глаза Чиндамани расширились от удивления: она никогда не знала другого времени года, кроме зимы. Она вообще не подозревала о существовании разных времен года. Все еще не веря своим глазам, она дотронулась до травы, принюхалась к теплому воздуху и смотрела, как птицы собирают прутики для своих гнезд.

Кристофер сорвал цветок и воткнул ей в волосы.

— Я всегда буду хранить его, Ка-рис То-фе, — сказала она.

Он покачал головой.

— Нет, — заметил он. — Он скоро умрет. Если ты поставишь его в воду, он простоит несколько дней. Но потом все равно умрет.

На лице ее на мгновение появилось горестное выражение, но она тут же улыбнулась.

— Наверное, именно поэтому он такой красивый, — произнесла она.

Он посмотрел на нее, на цветок у ее виска.

— Да, — согласился он.

И подумал, что она тоже красива. И что она тоже умрет.

* * *

Весь следующий день после их прихода в Гхаролинг она провела наедине с настоятелем, Кхионглой Ринпоче. Она появилась уже вечером, и лицо ее было серьезным, и как ни старался Кристофер, он так и не смог заставить ее улыбнуться. Она не рассказала ему, о чем говорила с настоятелем.

Они спали в разных комнатах, и этой ночью она не пришла к нему. Он ждал ее до рассвета, но в конце концов смирился с тем, что она не придет, и проспал все утро.

Так прошла неделя; они ели, отдыхали, набирались сил перед предстоящим путешествием. Каждый день они выходили из монастыря и гуляли по зеленой долине или сидели на берегу реки. Казалось, что Дорже-Ла остался где-то в другом мире, и его ужасы здесь казались невозможными. Став любовниками, они оказались в мире, созданном для любви. Все остальное казалось кошмаром и плодом фантазии. Но когда она возвращалась после разговоров с настоятелем, глаза ее были печальны, и ни солнечный свет, ни его ласковые слова не могли развеять эту печаль.

— Ты действительно любишь меня, Ка-рис То-фе? — как-то спросила она.

— Да, маленькая Дролма, — ответил он.

— Пожалуйста. Я ведь просила тебя, чтобы ты не называл меня так. — Лицо ее стало озабоченным.

— Почему?

— Потому что.

Он нахмурился.

— Она все еще живет в тебе? — поинтересовался он.

Она кивнула. По воде побежала рябь.

— Да, — ответила она. — Несмотря ни на что, она живет во мне.

— Понятно. Что ж, прекрасно, я обещаю не называть тебя так, если ты пообещаешь называть меня так, как называют меня друзья.

— Как?

— Крис.

— Ка-рис. — Чиндамани рассмеялась. — Хорошо. Отныне я буду звать тебя Ка-рис.

Он улыбнулся ей.

— А ты, — спросил он, — ты действительно меня любишь?

Она склонилась к нему и поцеловала его. В небе парил бородач-ягнятник.

Они разговаривали о его жизни: Индия, Англия, война. Все это было для нее ново и выходило за пределы ее воображения. Когда он говорил о городах, она могла представить лишь гигантские монастыри, кишащие людьми. Когда он рассказывал о кораблях, бороздящих морские просторы между Индией и Англией, она представляла лишь огромные просторы, засыпанные мягким снегом. Река, около которой они сидели, была первой текущей водой, которую она видела, и она просто не могла представить себе океан. Когда он рассказывал о танках и аэропланах, она недоверчиво качала головой и закрывала глаза.

Как-то раз над их головами пролетела первая бабочка, яркокрылая, обреченная на смерть до заката солнца. Он посмотрел на нее и вспомнил оперу Пуччи-ни, Баттерфляй, год за годом ждущую возвращения Пинкертона, и подумал о восточной верности и западном предательстве.

— Моя Баттерфляй, моя бабочка, — пробормотал он, задумчиво гладя ее по щеке.

Она улыбнулась и посмотрела на него, думая о разрисованных крыльях, прешелестевших над ней мгновение назад. Он отвернулся, вспоминая разрисованную сцену и женщину в кимоно, умирающую от любви, ждущую, когда на далеком горизонте появится дым.

В пещере над монастырем жил старый отшельник, гомчен, которого замуровали здесь, когда ему было двадцать лет, то есть сорок лет назад. В пещере не было ни окна, ни двери, зато там начинался ручеек, который проходил через небольшое отверстие в стене и сбегал вниз, впадая в реку. Каждое утро крестьяне оставляли у отверстия еду и каждый вечер забирали пустую миску. Кроме еды ничто не проникало в пещеру и ничто не выходило из нее: ни свет, ни звук, ни запах. Если в течение шести дней миска с едой оставалась нетронутой, крестьяне должны были сломать стену, вынуть тело старика из пещеры и похоронить его.

Они пошли вверх по холму, чтобы посмотреть на пещеру.

— О чем он думает? — спросил Кристофер.

— Если бы я знала, я бы тоже попросила замуровать меня.

— Разве ты не знаешь? Разве Тара не может сказать тебе?

Она раздраженно замотала головой.

— Я уже говорила тебе, Тара не разговаривает со мной. Я только оболочка. Но в любом случае между нами есть разница. Я не выбирала, быть ли мне трулку. Он выбрал эту пещеру. Он приложил усилия к тому, чтобы избежать нового рождения. Тара постоянно будет заново рождаться на свет, во мне и в других, которые будут после меня.

— У нас есть святые люди, — заметил он. — Но они не замуровывают себя в пещерах. Они молятся, но не все время. Они постятся, но в разумных пределах.

— Значит, они не очень святые люди, — ответила она. — Возможно, им повезет, и в следующей жизни они будут гомченами.

— Я думаю, что это ужасно, — признался Кристофер. — Ужасно, когда тебя вот так замуровывают. Не иметь ни света, ни людей рядом, ни свежего воздуха, и так сорок лет, год за годом. Это хуже чем тюрьма. Так можно сойти с ума.

— Мир — это тюрьма, — заявила Чиндамани. — Он хочет убежать от мира. Свет, свежий воздух, разговоры — не более чем решетки и стены. Мы обречены рождаться в этот мир снова и снова. А он в своей пещере уже обрел свободу.

Он взял ее руку и крепко сжал ее.

— Ты веришь в это? — спросил он. — Ты веришь в это, когда мы занимаемся любовью, когда я лежу рядом с тобой? Ты веришь в это сейчас, когда мы с тобой стоим здесь, под лучами солнца?

Она отвернулась, посмотрев на пещеру, на выбегавший из нее ручеек, на склон холма.

— Я больше не знаю, во что верить, — призналась она.

Из пещеры не доносилось ни звука, не слышно было даже молитв отшельника. Перед ними простиралась долина, которой не было видно конца. Из труб хижин, составлявших деревушку, поднимался дым. На поле паслись яки. Перед ними поблескивали позолоченные купола монастыря.

— Я помню рисунки на стенках комнаты Чодже. — Она замолчала.

— Да. Продолжай, — произнес Кристофер.

— Это были яркие рисунки. Я всегда думала, что на них изображены сцены из другого мира, из ада. На одном рисунке группа монахов держала человека. Его руки и ноги были связаны, и они поднимали его.

Она остановилась. Где-то за пределами долины поднимались в ледяное небо голые пики. Она поежилась.

— Да, — подбодрил он ее, — продолжай.

— Там была дыра. Они поднимали его, чтобы потом опустить в эту дыру.

— Понятно.

— На следующей картине человек, которого уже опустили в дыру, стоял в темной комнате. Я думаю... — Она содрогнулась. — Я думаю, что на рисунке его удерживала паутина.

— Я понимаю. Были ли там другие рисунки?

Она кивнула.

— Да. Еще один, — ответила она. — Он изображал лежащего мужчину. Скорее, мальчика. Он казался очень маленьким. И на него нападали многорукие демоны. Говорю тебе, я думала, что это нарисован ад.

— Да, — подтвердил он. — Это был ад.

Но он думал — хотя и не мог объяснить, почему, — о тех фотографиях, которые он нашел в столе Кормака. «Симон, Дорже-Ла? 1916», «Мэттью, Дорже-Ла? 1918», «Гордон, Дорже-Ла? 1919».

— Я думаю, что они, должно быть, спускали жертвы в комнату за несколько дней до того, как им предстояло спуститься вниз за сокровищами Чодже. Обычно около сокровища всегда находилось хоть немного стражей, но когда монахи спускались за сокровищами, все стражи пировали в другом конце туннеля.

Он содрогнулся. Знал ли его отец о том, что происходит? Знал ли Карпентер, как используют проданных им мальчиков?

— Когда в последний раз оракул появлялся перед монахами? — спросил он.

Она на мгновение задумалась:

— Примерно... за неделю до твоего появления в Дорже-Ла, — ответила она.

Он промолчал. Все совпадало. Свежий труп. Никаких пауков в сокровищнице.

— Я думаю, что нам лучше пойти обратно к реке, — сказал он.

* * *

На четвертый день настоятель пожелал побеседовать с ним. Чиндамани привела его к настоятелю, а потом оставила их вдвоем. Настоятель был стар и суров, но Кристофер чувствовал, что, по крайней мере, несколько морщин из тех, что бороздили кожу вокруг его глаз, были следствием улыбки; он чувствовал, что в другое время и при других обстоятельствах старик не держался бы с такой суровостью.

— Вы сын Дорже Ламы? Это правда? — спросил настоятель, после того как принесли чай.

— Я сын человека, которого звали Артур Уайлэм, — ответил Кристофер. — В моем мире он умер. В вашем мире он стал настоятелем монастыря. Я не понимаю этого. Я не могу это объяснить. Я даже больше не ищу объяснений.

— Это очень разумно с вашей стороны. Нет объяснений, которые были бы вам понятны. Вы сказали, что думали, будто ваш отец умер. Возможно, будет лучше, если вы и дальше будете так думать.

Настоятель сделал паузу, а затем посмотрел на Кристофера.

— Расскажите мне о Зам-я-тинге, о буряте.

— Что именно вы хотите знать?

— Правду. В вашем понимании. Кто он? Что он хочет от Дорже Самдапа и вашего сына?

Кристофер рассказал ему то, что знал. Всякий раз, когда к фактам примешивалось его личное отношение к Замятину, взгляд Кхионглы Ринпоче останавливал его. Он не осознавал этого, но уже после понял, что такое происходило несколько раз на протяжении беседы.

Когда он закончил, настоятель кивнул и налил чай в его чашку. Кристофер только тогда заметил, что это были чашки Т'о-т'ай, точно такие же, как те, из которых он пил чай в Дорже-Ла.

— А как насчет женщины, Джебцумна Чиндамани? — спросил настоятель. — Вы любите ее?

— Она сказала вам, что я ее люблю?

— Да. Она мне это сказала. А также сказала, что она любит вас. Это правда?

Кристоферу показалось, словно он идет по затянутому льдом озеру и слышит, как стонет под ногами лед. Он был уверен, что нарушил основной закон этого помешанного на ритуалах общества. Что они делают со смертными, которые соблазняют их богинь?

— Вы спали с ней?

Кристофер не смог не кивнуть. Возможно, смерть, которую они уготовили ему, будет быстрой.

— Вам не надо скрывать это от меня. Она сама рассказала мне. Я рад.

— Рады? — Кристоферу показалось, что он не расслышал настоятеля.

— Конечно. А вы думали, что я приду в ярость? Мы ценим целомудрие — ведь здесь, в конце концов, монастырь. Все буддийские монахи и монахини дают обет безбрачия. Но Джебцумна Чиндамани не монахиня. И не давала соответствующих клятв. Это обычная условность — то, что воплощающая Тару не должна выходить замуж.

— Но я не...

— Бог? И она не богиня. Не совсем богиня. Я думаю, что она уже пыталась вам это объяснить, но безуспешно. Я не уверен, что одобряю то, что она выбрала в любовники чужеземца. Возможно, это не слишком разумно. Но в ней живет богиня Тара. А вы — сын Дорже Ламы. Я не могу осуждать ее. Если она выбрала вас, то, значит, Тара выбрала вас.

Кристофер начал задумываться, был ли у него вообще выбор. Он никогда еще так сильно не ощущал себя марионеткой. И он точно знал, чьи руки держат нити.

— Возвращайтесь к ней, — сказал настоятель, — и скажите, что я желаю снова говорить с ней. Не просите, чтобы она рассказала вам о содержании наших бесед — есть вещи, которые вам лучше не знать. Пусть это вас не возмущает. У вас важная задача. Вы были выбраны для того, чтобы выполнить ее, и теперь вам надо оправдать доверие.

 

Глава 43

В их последнюю ночь в Гхаролинге она пришла в его комнату в китайском платье из белого шелка и расшитых туфельках из индийской парчи. Она принесла чай, и пирожки из ячменной муки, и фиолетовые благовония, которые пахли медом, и мускусом, и датскими розами. Они сидели и пили чай из крошечных чашечек, а над их головами плыли кольца дыма, наполняя их ноздри тяжелым, опьяняющим запахом. Запах напомнил ему детство: посещение церкви в церковные праздники, весенние вечера, сладко пахнущие благочестием, белые руки священника, превращающие хлеб в плоть, а вино — в кровь.

Но здесь не было ни священника, ни алтаря, ни отрицающего жизнь бога, и они не могли встать между ним и его чувствами. Он наслаждался ее волосами, глазами и губами, тем простым чудом, что она здесь. Он начал нуждаться в ней, и стал задумываться о том, как жил до встречи с ней.

— А там, откуда ты пришел, Ка-рис, мужчины любят женщин? — поинтересовалась она.

Он улыбнулся.

— Конечно. А женщины любят мужчин.

— И они вступают в брак?

— Да.

— С человеком, которого любят?

Он покачал головой.

— Нет, не всегда. Наверное, очень редко. Они вступают в брак ради денег, ради земли, ради того, чтобы угодить родителям.

— А женщина может иметь несколько мужей?

Он рассмеялся.

— Нет. Одного вполне достаточно.

— На Тибете женщина может выйти замуж сразу за нескольких братьев. Когда старший брат отсутствует, она спит со следующим. Она никогда не бывает одинокой.

— А если ей не нравятся ее мужья?

Она пожала плечами.

— Ей может нравиться один из них. А если английской женщине не нравится ее муж? Она может выбрать другого?

— Иногда. Если она богата.

— А если она бедна?

— Тогда ей придется остаться с ним.

— Даже если он бьет ее?

Он кивнул:

— Даже если он бьет ее.

Она задумалась.

— Мне кажется, что, возможно, твои люди очень несчастны.

— Да, — согласился он. — Иногда мне тоже так кажется.

Чиндамани вздохнула.

— Я не понимаю, почему такая простая вещь должна приносить столько несчастья. — Она сделала паузу. — Ты счастлив со мной? Ты счастлив, когда лежишь со мной?

Он кивнул. Она была красива.

— Как же я могу быть несчастлив? Ничего другого мне не надо.

— Но если я перестану доставлять тебе удовольствие?

— Ты никогда не перестанешь доставлять мне удовольствие.

— Никогда — это очень долгий срок.

— Тем не менее.

Она сидела и смотрела на него, прикусив маленькими белыми зубами нижнюю губу, дыша ароматным воздухом.

— Мое тело доставляет тебе удовольствие? — спросила она. — До тебя я никогда не спала с мужчиной. И все, связанное с тобой, я нахожу прекрасным. Но ты знал других женщин. Мое тело доставляет тебе удовольствие в постели?

— Да — ответил он. — Огромное удовольствие.

Она встала и расстегнула белое платье, и оно упало к ее ногам. Она осталась обнаженной. Ее прикрывали только кольца ароматизированного дыма. Он впервые видел ее обнаженной: когда они предавались любви во время путешествия, это происходило в темноте неосвещенной палатки.

— Это доставляет тебе удовольствие? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Да.

* * *

Потом она стала грустной и отдаленной. Она стала даже серьезной, какой бывала после разговоров с настоятелем.

Она встала и пошла к двери, которая вела на небольшую террасу. Открыв дверь, она вышла наружу. На ней снова было белое платье: ночь была холодной. Он присоединился к ней и взял ее за руку.

Она вглядывалась в темноту. Звезды казались очень далекими, темнота же была близко, рядом.

— Не думай, что я могу быть твоей навсегда, — произнесла она. — Ты не должен так думать.

Он промолчал. Внизу в долине он увидел огни, — маленькие, мигающие огоньки, похожие на рухнувшие вместе с небом звезды.

— Что же я тогда должен думать? — спросил он наконец.

Она повернулась, и он увидел в ее глазах слезы.

— Что я умираю, что я мертва, что я родилась заново и нахожусь там, куда ко мне не может прийти никто — ни ты, ни Тара, ни темнота.

— Пожалуйста, — попросил он, — не надо говорить со мной загадками. Ты знаешь, что я этого не понимаю. Когда ты говоришь так, то пугаешь меня. — Он замолчал и поежился. — Ты говоришь, что мы все рождаемся заново. Прекрасно, если ты планируешь умереть и снова вернуться; почему я не могу сделать то же самое? Что мне может помешать?

Ее щеки ярко вспыхнули от злости.

— Что ты об этом знаешь? — отрезала она. — Ты думаешь, что это легко? В таких местах, как это, люди проводят целую жизнь, готовясь к смерти. Они изучают ее, как текст, который надо запомнить наизусть. Они знают лицо смерти так, словно это лицо возлюбленной; знают звук ее голоса, запах ее дыхания, прикосновение ее пальцев. И тем не менее, в самый последний момент их мысли сбиваются, и ни не выполняют задуманное. Ты думаешь, что умирать так легко?

Он взял ее лицо в свои руки. Слезы на ее щеках были холодными.

— Да, — сказал он, — я люблю тебя. Этого достаточно. Куда бы ты ни пошла, я пойду за тобой. Клянусь.

Она склонила голову и обхватила его обеими руками. Снаружи, в темноте, над замерзшим полем низко пролетела сова, выискивая мышей.

* * *

На следующий день они отправились в путь: верхом на пони, которых дал им настоятель. Он хотел отправить с ними проводника-монаха, но Чиндамани отказалась по не вполне понятным Кристоферу причинам. Сам же он был весьма рад тому, что они будут вдвоем. От ее плохого настроения, в котором она пребывала накануне вечером, не осталось и следа, и она постоянно улыбалась ему, пока они навьючивали пони необходимыми припасами.

Настоятель проводил их до ворот монастыря, и Кристофер почувствовал в нем такое спокойствие и самообладание, которое до этого не видел ни у одного ламы. Казалось, что каждый его жест, каждое слово предназначены для того, чтобы передать самое простейшее послание: все преходяще, и даже самые серьезные проблемы скоро станут незначительными.

— Путешествуйте не спеша, — напутствовал их настоятель. — Отдыхайте, если устанете. Не загоняйте животных. Бережно относитесь к самим себе, и дорога будет бережно относиться к вам.

Они поблагодарили его и отправились в путь. Когда они выехали за ворота и начали подниматься по холму, мимо них прошла небольшая процессия монахов, несущих нечто, напоминающее человека, завернутого в белую ткань.

— Что случилось? — поинтересовался Кристофер. — Это похороны?

Чиндамани кивнула, снова став серьезной.

— Это отшельник, — объяснила она. — Вчера ночью они взломали вход в пещеру и увидели, что он мертв. Он не притрагивался к еде, которую ему оставляли, в течение шести дней. — Она сделала паузу. — Он умер на следующий день после нашего прибытия.

Монахи прошли мимо, медленно произнося слова погребальной службы, направляясь к специальному месту, находящемуся где-то высоко на холме, где истощенные останки гомчена будут разрублены на части и оставлены стервятникам. По небу проплыло облако, бросив тень на долину Гхаролинг.

 

Глава 44

Под ними лежал Тибет, ковер из травы, голой земли и камня, в котором иногда попадались узоры из сломанного льда или яркие горные речки и ручьи. Они то ехали верхом, то шли пешком, ведя пони за поводок. Они назвали животных Пип и Сквик, по именам собачки и пингвина, за чьими приключениями Уильям пристально следил, ежедневно просматривая «Дейли Миррор». Чиндамани, никогда не видевшая карикатур и газет, а уж тем более пингвина, сочла эти имена обычной эксцентричностью чужеземца. Пони были равнодушны к именам как английским, так и тибетским, и просто брели по дороге. В этом и заключалась жизнь: в дороге, еде и сне.

Жизнь двух людей мало чем отличалась от жизни двух пони, и единственное отличие заключалось в том, что они, по крайней мере, могли выбирать, когда идти и когда останавливаться, когда есть и когда спать. Они обходили большие города, предпочитая не привлекать внимание официальных лиц к появлению иностранца. Настоятель Гхаролинга дал Чиндамани письмо со своей печатью, и они время от времени показывали его, чтобы обеспечить себе ночлег. Они останавливались в тасам — караван-сараях, где можно было найти корм для пони и ночлег для себя, или в небольших монастырях, где письмо Чиндамани обеспечивало им больше, чем кровать на ночь.

Где бы ни появлялась Чиндамани, ее везде встречали с уважением, даже с почтением. Кристофер был просто придатком к воплощению Тары. По общему мнению, оболочка богини из-за полного незнания того мира, который находился за пределами Дорже-Ла, не могла вести себя как обычная женщина. С Кристофером же она могла быть самой собой — точнее, открывать ту часть себя, которую она скрывала от других, — но для всех остальных она была лишь воплощением богини.

Они шли на север, немного отклоняясь на восток, направляясь к Великой стене и границе с внутренней Монголией. Они обошли с запада Шигаце, идя по течению реки Цангпо. Справа у подножья в горы Дромари они увидели красные стены и золотые крыши монастыря Ташилхунпо, штаб-квартиры Панчен Ламы. По настоянию Чиндамани, они поспешно прошли мимо, с облегчением вздохнув, когда монастырь остался позади.

Шесть дней спустя они прошли через город Янбанчен, откуда уходила дорога на восток, ведущая к Лхасе и горе Потала. Едва они вышли из города, как их остановил чиновник, начавший допрашивать Кристофера. Но Чиндамани резко оборвала его. Она извлекла письмо настоятеля, и чиновник сразу сник. Они не останавливались до тех пор, пока не заметили, что Пип и Сквик вот-вот свалятся от усталости, но к тому времени Янбанчен был уже далеко позади.

После Шигаце дорога изменилась к худшему: крутые подъемы, мрачные пропасти и яростные горные реки постоянно преграждали им путь. Они видели несколько деревень и монастырей, но горы, через которые они пробирались, были безлюдными и мрачными, изрезанными узкими ущельями, со всех сторон окруженными закрывающими свет скалами.

Для Чиндамани окружающий мир словно каждый день рождался заново. Самые простые вещи привлекали ее внимание, будто на самом деле были чудесными. И в каком-то смысле они ими были, по крайней мере для нее. Она пришла из мира вечного снега и льда в мир перемен, где солнце и тени играли в какие-то сложные игры с травой, камнями и мерцающими озерами, где между скал внезапно появлялись открытые пространства, простирающиеся на много километров. Она и не подозревала, что можно рассмотреть что-нибудь на большом расстоянии безо всяких помех.

Она смотрела на мужчин и женщин так, словно никогда не видела людей. Так много лиц, так много стилей одежды, так много занятий: она никогда не подозревала, что существует такое многообразие.

— Весь мир тоже такой, Ка-рис? — спросила она.

Он покачал головой.

— Во всех частях его живут по-разному. Ведь это лишь небольшая часть мира.

Глаза ее расширились.

— А там, откуда ты пришел... там все по-другому?

Он снова покачал головой. Как он мог объяснить это ей? Он подумал о лондонском метро, об автомобилях, поездах и высоких заводских трубах. О толпах людей на улицах и в омнибусах, о людях, беспорядочно ползающих, как пчелы в улье, каждая из которых ищет свой мед, но ни один из тысячи видов этого меда не имеет ни вкуса, ни привкуса. О церквях, увешанных военными флагами и облепленных памятниками погибшим солдатам. О загрязненных реках, изуродованных холмах и клубах черного дыма, удушающих небо. Она сочтет это мрачным безумием. Но самое главное заключалось в том, что в глубине всего этого скрывалось более сильное недомогание, которое, как он думал, ей не понять. Но затем он решил, что, напротив, — она слишком хорошо поймет все это.

— Есть место, которое называется Шотландия, — сказал он. — Я был там как-то на каникулах вместе с тетей Табитой. В месте, которое называется Кайл-Лохалш. Оно очень похоже на то место, где мы сейчас с тобой находимся.

Она улыбнулась.

— Может быть, мы как-нибудь отправимся туда, — сказала она.

— Да, — согласился он. — Может быть.

* * *

Иногда бывали дни, когда они молча ехали рядом, не произнося ни слова, погрузившись каждый в свои мысли. Весенние ветры беспрепятственно носились по пустынным равнинам, заставляя их пригибаться к шеям пони, ослепляя их и замораживая. Они проезжали покрытые льдом озера и реки, в которых еще плавали куски льда. Ветер безжалостно гонял по воде толстые льдины.

Иногда опускался туман, белый, холодный и липкий, и они проезжали через него, как привидения. В черных волосах Чиндамани поблескивали яркие капли полузамерзшей влаги. Кристофер смотрел, как она едет перед ним, то пропадая из поля зрения, то снова появляясь в нем, то опять пропадая. Границы их мира стали расплывчатыми. Ничто не было конкретизировано: ни речь, ни мысль, ни память. Они шли и ехали в ими же созданной тишине, отделившись от остального мира, — путешественники без места назначения, странники, идущие через пространство, не имеющее ни времени, ни формы.

Повсюду они видели символы веры, напоминающие о присутствии богов: молитвенные флажки и гробницы и длинные манивало, а однажды они встретили двух пилигримов, бредущих по ледяной земле и раз за разом падающих ниц.

— Куда они идут? — спросил Кристофер.

— В Джокханг, — ответила она. — В великий храм в Лхасе. Они идут туда, чтобы отдать дань уважения Джово Ринпоче.

Кристофер озадаченно посмотрел на нее.

— Это великая статуя Будды, изображающая его в детстве, — объяснила она. — Это самый священный образ во всем Тибете. Люди приходят туда со всех частей света. Некоторым приходится преодолевать сотни километров, измеряя расстояние своими ногами — как эти двое. На это уходят месяцы, порой годы. Иногда они умирают в пути, так и не достигнув священного города. Это очень хорошая смерть.

— Зачем они это делают? — спросил он.

— Чтобы избавиться от дурной кармы, которую они обрели во время предыдущих жизней. Чтобы обрести хорошую карму для следующей жизни. Чтобы заново родиться в состоянии, более близком к состоянию Будды. Это все, что может сделать любой из нас.

Он посмотрел на нее.

— А наше путешествие чего-нибудь стоит? — спросил он.

Она серьезно кивнула.

— Да, — ответила она. — Он Майдари Будда. Наша цель — найти его и привести к его людям. Мы — его орудия: ты увидишь это.

— Ты действительно думаешь, что мы отыщем его?

Она бросила на него долгий взгляд.

— А что ты думаешь? — спросила она наконец.

Кристофер ничего не ответил. Но задумался о том, какая карма достанется ему, если он спасет мальчика от Замятина только затем, чтобы сделать его британской марионеткой на монгольском троне.

* * *

Они в первый раз наткнулись на следы Замятина в небольшой деревушке около Нагчу Дзонг, примерно в двухстах пятидесяти километрах от Лхасы. Хозяйка гостиницы, в которой они поселились вспомнила мужчину и двух мальчиков, которые остановились здесь около десяти дней назад. Они путешествовали на пони и очень торопились. Замятин вынужден был пойти на риск и остановиться в гостинице, чтобы купить столь необходимую провизию и свежих пони.

— Они приехали на трех изможденных клячах, каких я еще не видела, — вспомнила она. — Пони были почти мертвые от усталости. Я сразу поняла, что они просто загнали их, заставляя мчаться во весь опор. Было видно, что во всем виноват монгол. Он отчаянно стремился двигаться дальше. Он был нервным и обеспокоенным, и сразу было видно, что с ним лучше не спорить. Дети, бедняжки, тоже были измучены. Я сказала ему, что им нужен отдых, но он обругал меня и сказал, что это не мое дело. Он хотел купить, что ему было надо, и сразу отправляться дальше; он сказал, что у них даже нет времени выпить чая.

Она нахмурилась, вспомнив его грубость.

— Я продала им новых пони, но отказалась платить много за тех, что они оставили. Без сомнения, со временем они наберут вес, но один из этих пони уже никогда не будет пригоден для езды верхом — он был настолько загнан, что годится только для мясника. Я попросила пятьсот трангкас за двух пони, которых им продала, и он заплатил, не сказав ни слова. Это сорок лианг в переводе на китайские деньги. Я сказала своему мужу, что, наверное, это нехороший человек. Я почти уже собиралась послать кого-нибудь за ними, чтобы убедиться, что с мальчиками все в порядке. Но муж сказал, что нам лучше не вмешиваться, и, наверное, был прав.

— Мальчики не пытались привлечь ваше внимание? — спросила Чиндамани.

— Теперь, когда вы об этом заговорили, я вспомнила, что один из них вроде бы пытался. Я думаю, что он хотел поговорить со мной. Но монгол не дал ему такой возможности и тут же выгнал его из комнаты.

— Вы не пытались что-нибудь сделать? Протестовать, например?

Хозяйка бросила на Чиндамани тяжелый взгляд.

— Если бы вы видели его, вы бы все поняли. У меня не было желания спорить с ним. Наверное, мне следовало бы это сделать, я даже не знаю. Но если бы вы были на моем месте, если бы видели его... Впрочем, я думаю, что вы видели его, моя госпожа. Чиндамани не ответила.

— Вы продали ему здоровых пони? Достаточно сильных для того, чтобы они могли далеко уйти на них?

Хозяйка приняла обиженный вид.

— Разумеется. Вы думаете, я могу продать больное животное? Могу обмануть, выдав больного пони за здорового?

Кристофер подумал, что она вполне на это способна.

— Я не хотел обидеть вас, — извинился он. — Но вы видели, что случилось с теми пони, на которых они приехали. Возможно, вам не хотелось отдавать в его руки своих лучших животных.

— Да, мне могло прийти такое в голову, — признала она. — Но он осмотрел всех пони, которые у меня были, и выбрал трех для себя. Они были лучшими и к тому же дорого стоили. Но он сделает с ними то же, что и с предыдущими. Но они успеют покрыть большое расстояние. Я думаю, что сейчас они находятся в двадцати шаса отсюда.

Шаса равнялась расстоянию, которое можно покрыть за один дневной переход. Судя по темпам Замятина, они отставали от него на тридцать шаса.

— Нам их не догнать, Ка-рис, — произнесла Чиндамани упавшим голосом.

— Они доберутся до Урги раньше нас, только и всего, — ответил он. Но он чувствовал себя в невыгодном положении, потому что противник далеко оторвался от него. — Там мы их и нагоним, не раньше. Тише едешь — дальше будешь. Им тоже предстоит еще длинный путь. И далеко не везде они найдут свежих пони, когда им это будет необходимо. К тому же им надо пройти через пустыню Гоби — или обойти ее.

— И нам тоже, — заметила она.

 

Глава 45

Они продолжили путешествие в подавленном состоянии, стараясь ехать побыстрее; чуть реже делали привалы, а утром вставали чуть раньше и трогались в путь до рассвета. По крайней мере, думал Кристофер, пока мы на правильном пути. Замятин и мальчики прошли именно этим путем; и насколько бы они ни отклонились от дороги, в конце концов, они все равно вернутся на нее — у всех у них был один и тот же пункт назначения.

Путь их лежал через широкие степи к востоку от Чанг Танг, огромного центрального плато Тибета. Пройдя северные районы вдоль реки Янцзы, они оказались в Амдо. Они все время двигались на северо-восток, в сторону Монголии.

Каждый день они проезжали мимо маленьких стойбищ кочевников — низких черных палаток, резко отличающихся от круглых монгольских юрт, распространенных на севере. Пастухи пасли в долинах небольшие стада яков: они смотрели, как Кристофер и Чиндамани проезжали мимо, а затем снова продолжали нести свое бесконечное дежурство.

Через десять дней после того, как прошли Нагчу Дзонг, они дошли до южных берегов Коко-Нор, огромного озера, охраняющего северо-восточную границу Тебета. Через несколько километров начиналась китайская провинция Кансю.

Кристофер нервничал. Китайцы беспокоились, чувствуя, что ситуация с Монголией складывается для них неблагоприятно, и рассматривали Тибет как возможную компенсацию в случае, если Монголия, их бывшая территория, снова выскользнет из их рук. Если бы он был задержан китайской стражей и опознан как англичанин, пробравшийся в Кансю, то китайцы вряд ли стали бы соблюдать дипломатический этикет. Скорее всего, его голова оказалась бы на остро заточенной палке и украсила бы зубчатую стену Сининг-Фу.

В Китае царила эпоха военачальников. Страну разрывала на части гражданская война, и никакая центральная власть не могла восстановить мир. Маньчжуры ушли, республика была просто названием, а в провинциях царили хаос и кровопролитие. Армии крестьян маршировали по стране, вступали в сражения и поголовно уничтожались. На их место приходили новые армии. Это был период расцвета Смерти.

Степь плавно опустилась к темным водам озера. По поверхности бежали слабые волны, напомнив Кристоферу о доме и море. К северу от них начинался горный хребет Цунла, далеко простиравшийся как на восток, так и на запад. На нескольких пиках красовались снежные шапки, выделяющиеся на фоне неба.

В центре озера был небольшой каменный остров, на котором стоял маленький монастырь, теперь, когда растаял покрывавший озеро лед, отрезанный от всего мира. Чиндамани долго сидела в седле, глядя на маленький монастырь, созерцая темные воды, бьющиеся об остров, прислушиваясь к безжизненному шелесту падающих на берег волн. Внезапно с гор прилетел сильный ветер, покрывший рябью волны. По небу стремительно неслись облака.

— Поехали, — сказал Кристофер.

Но женщина застыла, неподвижно глядя на остров. Ветер трепал ее волосы, то поднимая их, как черный молитвенный флажок, то снова опуская. Казалось, она этого не замечала. Затем она поежилась и оглянулась на него.

— Я уже бывала здесь, — сказала она, еще раз посмотрев на монастырь. — И я снова вернусь сюда.

В тот же день они снова наткнулись на следы Замятина. Оставив позади озеро, они повернули на восток, в сторону Сининг-Фу. Несмотря на возможный риск, Кристофер решил отправиться в город, чтобы закупить там провизию и найти проводника, который провел бы их через Гоби: любой другой маршрут был бы самоубийством. Вскоре после перевала Хадда-Улан они наткнулись на небольшой лагерь из нескольких черных палаток из шкур яка.

Лагерь был на удивление тих. Не было обычных для таких лагерей кочевников собак, которые с лаем выскакивали навстречу незнакомцам, щелкая зубами около их ног. Не было видно дыма. Не было слышно пронзительных воплей детей. Не было заметно никакого движения. Кристофер вытащил из-за пояса револьвер и взвел курок. Бандиты были здесь обычным явлением. Бандиты и внезапная смерть.

Он увидел первое тело — точнее, то, что от него осталось, — прямо перед ближней к ним палаткой. Стервятники полностью обглодали его, оставив лишь белые кости и клочья порванной одежды. Черное ружье, длинное древнее ружье, используемое в этом регионе всеми монголами и тангутами, лежало неподалеку от костей.

В нескольких метрах он заметил второй скелет, ярко выделявшийся на фоне черной земли, а рядом с ним третий — судя по всему, это был ребенок лет пяти-шести. Ветер играл с волосами на черепах, и они шевелились под его порывами. Между затихшими палатками одиноко пронеслось тонкое облачко пыли и исчезло вдали.

Внезапно раздался хлопок, громкий и пугающий в полной тишине. Кристофер резко повернулся и увидел стервятника, неуклюже оторвавшегося от земли и тяжело взлетавшего в небо. На том месте, откуда он взлетел, прервав свой пир, лежала куча тряпья. Банкет еще не закончился. Как и на каждом званом обеде, здесь были свои опоздавшие.

Они наши около палаток шесть скелетов и почти двадцать трупов внутри. Стервятники не добрались до лежавших в палатках тел, а холодный тибетский воздух пока задерживал процесс разложения. В основном это были трупы женщин и детей, среди которых было несколько мужчин. Сразу стало очевидно, как они умерли, — от пули, пущенной в большинстве случае в лоб или висок. Кристофер удивился: зачем бандитам понадобилось перебить их всех? Или гражданская война в Китае захлестнула и Амдо?

Девочка пряталась за большим сундуком, стоявшим в четвертой палатке. Они нашли ее случайно, когда Кристофер зашел туда, чтобы поискать кусок ткани, которым собирался прикрыть один из трупов. Ей было десять или одиннадцать лет; грязная, голодная и испуганная, она дрожала от холода.

Так как его присутствие, как ему показалось, усиливает ее страх, Кристофер оставил ее с Чиндамани и вышел из палатки. Запах смерти был настолько силен, что, казалось, пропитал даже свежий воздух. Он задумался о том, сможет ли он когда-нибудь так остро почувствовать другой запах.

Он нашел за палатками останки семи пони. Очевидно, кто-то связал их вместе и они умерли от голода, причем большая часть умерла всего день-два назад. Один пони был все еще жив, и Кристофер, сжалившись, пристрелил его. Сделав это, он решил хоть на какое-то время отойти от палаток.

В начале долины стояла пирамида, сооруженная из беспорядочно наваленных друг на друга плит. Это было обо, сооруженное, чтобы снискать милость местных богов. Привязанные к камням полоски ткани, символические подношения от путников, трепетали на ветру. Сами плиты были исписаны тибетскими буквами и сложены в форме шалаша, а наверху горизонтально лежали четыре плиты, образуя нечто вроде крыши. Кристофер разобрал мантрическую формулу «ом мани падме хум», многократно врезанную в темно-зеленый камень. Ему захотелось разбросать камни, уничтожив обо. Зачем нужны боги, если они спят?

Когда он вернулся в лагерь, Чиндамани уже удалось успокоить девочку. Она все еще была в подавленном состоянии, но на смену ужасу пришло горе, которым была наполнена крошечная палатка. В этот раз она не отреагировала на появление Кристофера, поэтому он сел рядом с Чиндамани, которая утешала девочку.

Чуть позже девочка погрузилась в глубокий сон — впервые за несколько дней. Они решили, что для нее будет лучше, если она проснется вдалеке от лагеря. Кристофер бережно поднял ее и положил на Пипа, увешанного корзинами. Ребенок кочевников, она с рождения привыкла спать в пути.

Перед тем как покинуть лагерь, они вынесли трупы из палаток, оставив их стервятникам. Чиндамани тихим голосом прочла молитвы, а затем они отправились в путь, зная, что если девочка проснется и увидит похороны под открытым небом, печаль ее значительно усилится.

Они провели эту ночь в широкой долине за перевалом. Девочка проснулась только один раз, и то на очень короткое время. Немного поев, она снова заснула. Они с Чиндамани по очереди охраняли их крошечный лагерь. Ночь была холодной, и звезды несли вахту вместе с ними до самого рассвета.

Утром за завтраком девочка рассказала им о том, что случилось. Ее звали Чодрон и она считала, что ей десять лет. Все погибшие были членами ее семьи — отец, мать, братья, сестры, дедушка и бабушка, два дяди, две тети и шесть двоюродных братьев и сестер.

Несколько дней назад — по предположению Кристофера, примерно неделю назад, — в лагерь прискакал монгол. С ним были два мальчика — один тангут или тибетец и один, как она сказала, похожий на Кристофера. Мальчики были в дорогой одежде, покрытой грязью и пылью, но выглядели несчастными. Она вышла из палатки вместе матерью, чтобы посмотреть на незнакомцев. Мужчина потребовал свежих пони, предлагая обменять тех, на которых они приехали, на более сильных и доплатить за них. Ее дядя отклонил предложение — с приходом весны им нужны были здоровые пони и они не могли позволить себе обменять двух сильных пони на двух измученных животных. С самого начала мужчина вел себя грубо и бесцеремонно, и она почувствовала, что главная причина отказа кроется именно в этом.

Она помнила, что возникла словесная перепалка, а потом кто-то выстрелил. Она не была уверена, кто выстрелил первым, — монгол или ее дядя. Но незнакомец, вооруженный скорострельным револьвером, без труда справился с мужчинами, вооруженными заряжающимися с дула мушкетами.

Она не могла объяснить, да и не помнила четко, почему началась такая бойня, к тому же Чиндамани и Кристофер и не хотели, чтобы она заново пережила все это безумие. Ее матери как-то удалось спрятать ее в сундук, за которым ее и нашли, и монгол не заметил ее. Для матери в сундуке места не было, только для нее.

Кристофер описал ей Замятина, хотя заранее знал ее ответ. Она поежилась и сказала, что это именно тот человек, никто иной. Он спросил ее про мальчиков, и она ответила, что они были бледными и грустными, но целыми и невредимыми.

На следующий день они продолжили путь на восток, к Сининг-Фу. В Цаган-Токко, небольшой деревушке из глиняных домишек, они пытались навести справки о Замятине. Ни его, ни мальчиков здесь никто не видел.

Деревня уже скрылась из виду, оставшись позади, когда они услышали стук копыт. К ним приблизился конный монгол и поравнялся с ними. Это был крупный мужчина в меховой одежде и вооруженный винтовой, заряжающейся с казенной части, которая болталась за его плечом.

— Мне сказали, что вы ищете бурята, который путешествует с двумя мальчиками, — произнес он.

Кристофер кивнул.

— Я видел их пять дней назад, — сказал монгол. — Я проезжал Цун-Ула, горы к северу от Коко-Нор. Мы обменялись несколькими словами. Я спросил мужчину, куда они направляются. Он сказал, что через десять дней они должны быть в Канчжоу. Когда я спросил, зачем, он ответил, что ему надо встретиться там кое с кем. Это все. Тибетский мальчик попытался что-то сказать мне, но мужчина оборвал его.

— Возможно ли так быстро добраться до Канчжоу? — спросил Кристофер. — Разве им не придется идти через горы Нань-Шан?

Монгол кивнул.

— Придется, — ответил он. — Но они могут добраться вовремя, если не случится ничего непредвиденного. Все перевалы открыты. Я рассказал ему, каким путем лучше добираться.

Он неловко заерзал в седле.

— Этот тибетский мальчик, — произнес он. — Он был бледен и испуган. Он приснился мне в ту же ночь. Во сне он улыбался. На нем были одежды Будды. Он был залит светом. — Он сделал паузу и потом спросил: — Кто он?

Чиндамани ответила низким голосом, в котором звучала такая властность, какой Кристофер раньше никогда не слышал:

— Он Майдари Будда.

Всадник пристально посмотрел на нее, но ничего не сказал. Примерно через полминуты он широко улыбнулся, развернул коня и поскакал галопом в направлении Цаган-Токко.

* * *

Апрельским днем они пересекли границу Китая, — спокойно, как скотокрады или разведчики, высланные вперед готовой к вторжению армией, — никем не замеченные, не заподозренные, не остановленные. В принципе реальной границы не было, и никто не мог сказать: «Это Тибет», — а через мгновение воскликнуть: «Это Китай!» Просто начали постепенно меняться цвета, ландшафт, лица. Мир кочевников Амдо начал тускнеть, уходя вдаль, а вместо него медленно появлялась новая местность: мир равнин и высоких, хорошо укрепленных деревень, узких ущелий и быстрых рек, позолоченных монастырей, украшенных орнаментом монастырских ворот и узких рифленых пагод, поднимавшихся над тусклыми стенами из прессованной глины.

Люди с окраин и с соляных озер бассейна Цайдам — закутанные в меховые одежды, грязные, с обветренными лицами — постепенно уступали место жителям заселенных регионов, лежавших за Великой Стеной. Торговцы и ремесленники, крестьяне и купцы, стремящиеся вернуться в Кантон или Пекин. Основное различие — по крайней мере так показалось Кристоферу — было в их глазах. Кочевники и люди, пришедшие с верблюжьими караванами из монгольских степей или районов за пределами Урумчи, обладали отдаленным взглядом: они видели огромные пространства и открытые горизонты, не заслоненные городскими стенами, они видели мир, меняющийся ежедневно. Китайцы народности хаи из Кансю жили в мире более узких горизонтов, и Кристоферу казалось, что он видит в их глазах стены и двери, а также окружавшие их решетки, придуманные ими самими.

Мандарины с болезненными лицами и усталыми глазами, многие еще с прическами в манчжурском стиле, то есть с длинными косами и выбритыми лбами, проезжали мимо них в сопровождении солдат из мусульманской народности хаи, направляясь в Сининг-Фу и лежавшую за ним столицу провинции, город Ланчжоу. Но никто не остановил Кристофера или его попутчиков. На первый взгляд, Кристофер не представлял никакого интереса — обычный кочевник, совершающий дальнее путешествие вместе с женой и ребенком по причинам, абсолютно неинтересным китайским чиновникам. Лицо его стало грязным, волосы — спутанными, а все признаки того, что он иностранец, были уничтожены ветром, льдом и снегом.

Сининг-Фу встретил их с безразличием. Тремя путешественниками больше или меньше — для города и его обитателей это ничего не меняло. Город окружала квадратная стена, по парапету которой ходили солдаты, неся дежурство над городскими крышами; выложенными из красной черепицы и украшенными драконами. Никто не обращал внимания на трех вновь прибывших путешественников.

Они прошли по главной улице, пролегавшей по центру города, оставляя справа и слева символы местной власти — маленькие раскрашенные домики, охраняемые каменными львами и драконами и украшенные надписями на китайском, говорящими об их назначении. Улица была забита людьми и животными: монголы вели на поводу лохматых бактрийских верблюдов, переходя от лавки к лавке, меняя шкуры яка или мех на горшки, сковородки и кухонные ножи; мулы перевозили огромные куски угля из Шанси; ехали на тележках юные китаянки в ярко-красных накидках, с намазанными жиром волосами и навсегда изуродованными бинтами крохотными ступнями.

На боковой улочке, по соседству с большим торговым домом, они нашли маленькую гостиницу, чтобы остановиться там на ночлег. Гостиница была более грязной и забитой, чем другие, но она находилась не на центральной улице и привлекала постояльцев, которые прекрасно знали, что не следует проявлять повышенный интерес к соседям по гостинице. Они уговорили хозяйку предоставить им отдельную комнату. Та поначалу отказывала, но потом согласилась ради Чодрон, выглядевшей усталой и печальной.

Когда они пришли в гостиницу, уже начинался вечер. За отдельную плату хозяйка принесла им еду и жаровню на треноге. Сразу после еды Чодрон заснула. Чиндамани и Кристофер еще немного поговорили. Они занялись бы любовью, но присутствие девочки их стесняло. Наконец они заснули в объятиях друг друга, не в безопасности, но наедине.

Посреди ночи Кристофера разбудил стук в дверь. Сначала он решил, что ему это послышалось, но стук повторился, уже громче. Чиндамани зашевелилась, но не проснулась.

Он встал и подошел к двери. Деревянный пол холодил голые ноги. Вдалеке кто-то кашлянул. Кашлянул еще раз, потом еще и, выдохшись, замолк. В комнате царила полная темнота.

Он открыл дверь и сощурился. На пороге стоял мужчина, держа в руках лампу.

 

Глава 46

Рука незнакомца загородила лампу, и на лицо его упала тень.

— Да? — сонно спросил Кристофер. — Что вам надо? — Он говорил по-тибетски, надеясь, что незнакомец его понимает.

— Привет, Кристофер, — произнес незнакомец. Слова были английскими, голос обдал его холодом узнавания.

Незнакомец убрал руку, и свет упал на его лицо. Симон Уинтерпоул проделал большой путь, но ни на йоту не изменился.

Кристофер шагнул в коридор, закрыв за собой дверь. Уинтерпоул был в европейской одежде, как всегда франтоватый, — видение, пришедшее из мира, который, как думал Кристофер, он оставил навсегда.

— Не надо стоять и так смотреть на меня, Кристофер. Ради Бога, я ведь не привидение.

— Извини, — ответил Кристофер. — Я не... Кого-кого, а тебя я никак не ожидал увидеть. Как ты умудрился сюда добраться? Как ты нашел меня?

— Боже праведный, ты ведь не думаешь, что ты невидимка? — Уинтерпоул пошевелил рукой, и свет задрожал, по лицу его пробежали проворные, как крабы, тени. — Несколько недель назад тебя видели около Лхасы. После этого мы следили за тобой, пока ты не добрался сюда. Ты не поверишь, как много мы можем. На прошлой неделе я приехал сюда из Пекина, чтобы встретить тебя. Я знал, что ты должен будешь зайти в Сининг-Фу. Нам надо кое о чем поговорить и кое-что сделать.

— Ты ошибаешься. Нам не о чем говорить. Больше не о чем. С меня достаточно. Я больше не работаю на тебя. Я вообще ни на кого не работаю.

— Ты становишься утомительным, Кристофер. Все это мы уже проходили. Когда я приезжал в Хексхэм. Разумеется, ты этого не забыл.

— Нет, — твердо ответил Кристофер. — Я не забыл. Тогда я сказал, что больше не принадлежу тебе. Ты помог мне выйти на след моего сына, и я тебе благодарен. Но я приехал сюда, чтобы найти его, не более того. Я не хочу, чтобы ты вмешивался в дела, которые тебя не касаются. Не влезай в это, Уинтерпоул. К тебе это не имеет никакого отношения.

В конце коридора кто-то снова закашлялся.

— Боюсь, что имеет, — возразил Уинтерпоул. — Послушай, мы не можем здесь разговаривать. Внизу есть комната, которой мы можем воспользоваться. Спустись туда и выслушай меня. Я проделал длинный путь, чтобы поговорить с тобой. Сделай мне это одолжение. Пожалуйста.

Спорить было бесполезно, равно как и тогда, в Хексхэме. Мрачное подводное течение, схватившее его тогда, сейчас снова забурлило под ним, затягивая его в глубины холодного, темного океана.

Комната, в которую Уинтерпоул привел Кристофера, была с низким потолком и освещалась сальными свечами. Две группы мужчин по четыре человека сидели за низкими столиками, играя в ма-джонг по маленькой. Перед каждым игроком лежали аккуратно сложенные фишки из слоновой кости — с изображениями ветра, драконов, цветов, а также с иероглифами. Еще несколько мужчин курили опиум, держа в руках длинные трубки, украшенные на конце серебром старой чеканки. Мягкая коричневая масса таяла и пузырилась, когда к ней подносили горячие угли, зажатые в длинных металлических щипцах. Присутствовавшие подняли глаза на двух незнакомцев, рассматривая вошедших с привычным для них подозрением.

Уинтерпоулу понадобилось меньше минуты, чтобы очистить комнату. В кармане у него лежала бумага с печатью Ма Чжи, Дао Тай Сининг-Фу, мусульманина из народности хаи, чей двоюродный брат, генерал Ма Хунт Куэй, временно контролировал провинцию Кан-сю. Кристофер знал, что Уинтерпоул вполне мог использовать свое влияние для того, чтобы человека подвергли порке или пыткам или даже обезглавили, — если это было в его интересах. Сегодня как раз так могло и произойти.

— Я знаю, что ты нашел Замятина, — заявил Уинтерпоул, как только они остались наедине. — И я знаю о тибетском мальчике, которого он везет в Ургу.

— Ты все знал еще до того, как отправил меня сюда, правда? — спросил Кристофер.

Уинтерпоул кивнул.

— Знал многое. Но не все. Немного — да. Нам надо было во всем удостовериться: наши источники были ненадежными. Мы считали, что будет ошибкой рассказать тебе слишком много — ты можешь начать искать не то, что надо. Конечно, мы, наверное, вряд ли бы отреагировали так на эти донесения, если бы Замятин не похитил твоего сына. Я до сих пор не понимаю, какой в этом был смысл. Ты смог узнать причину?

Кристофер пристально посмотрел на него. Он не спросил, нашел ли Кристофер своего сына и в каком тот состоянии, он спросил, смог ли Кристофер что-нибудь узнать. Информация — и больше Уинтерпоула ничего не интересовало. Все остальное было излишним.

— Да, — ответил Кристофер. — Я кое-что узнал. — Но он не знал, как объяснить все такому человеку, как Уинтерпоул, с чего начать.

— Так? Что он замышлял? Как в его планах оказалось похищение твоего сына?

— Мой сын был лишь пешкой — это все, что тебе нужно знать. Уильям был частью сделки, которую заключил Замятин. На самом деле ему был нужен тибетский мальчик. Его зовут Самдап. Дорже Самдап Ринпоче.

— Ты можешь точно объяснить, кто он такой? Он что-то вроде воплощения, не так ли? Это было нужно Замятину?

— Да, — вздохнул Кристофер. — Мальчик — это Майдари Будда. Это означает, что он может быть провозглашен правителем Монголии вместо нынешнего Кхутукхту. За этим Замятин и отправился в Монголию. Чтобы сделать мальчика богом.

Уинтерпоул молчал. Казалось, он взвешивает слова Кристофера, подгоняя полученную информацию под какую-то свою схему.

— Я понимаю, — произнес он. — Теперь все обретает смысл. Все, что нам надо, — это найти Замятина.

— Это легче сказать, чем сделать. Я потерял их — Замятина, Уильяма, Самдапа. Сейчас они на полпути к Урге. Прежде чем мы успеем их настичь, Замятин выставит вокруг Самдапа кордон красноармейцев и положит себе в карман билет в партер на коронацию.

— Я бы на это не ставил.

— Нет? Так послушай. Я потерял их в Хадда-Улан, всех троих. Примерно три дня назад Замятин встречался с кем-то в Канчжоу. Сейчас он на полпути к Урге. Или... — Он заколебался.

— Да? — небрежно подтолкнул его Уинтерпоул.

— Или он на пути к Москве.

— О, конечно, — ответил Уинтерпоул. — Я уже слышал об этой встрече Замятина. Он встречался с человеком по фамилии Удинский — русский и товарищ Замятина по партии, который до недавнего времени занимался в Урге торговлей мехами и шерстью. Он работал на датско-американскую компанию «Андерсен и Майер». Удинский ждал его в Канчжоу чуть больше месяца. Он должен доставить Замятина в Ургу. У него есть грузовик, достаточно мощный для того, чтобы пересечь Гоби за несколько дней. Они будут в Урге в самые ближайшие дни. Или, по меньшей мере...

Уинтерпоул замолчал, словно колодец, из которого он черпал информацию, внезапно пересох.

— По меньшей мере? — повторил Кристофер.

— Он, скорее всего, не рискнет отправиться прямо в город. Ситуация в Монголии изменилась. Китайцев из страны вытеснили. Сейчас там правит белый генерал, русский, фон Унгерн Штернберг. Точнее, барон Роман фон Унгерн Штернберг. А вот тебе еще информация. В прошлом году большевики выбили Унгерна из Сибири. Он и его люди — фактически последние солдаты белой армии. Они ушли в Монголию, получая по пути пополнение. В начале февраля они захватили Ургу. Унгерн спас Живого Будду от китайцев и посадил его опять на трон. Но реальный правитель — сам Унгерн. Так что, как видишь, Замятин не может просто появиться в Урге, как с мальчиком, так и без него. Фон Унгерн Штернберг не тот человек, который пойдет на сделку с большевиками. К тому же Монголия становится тем местом, которое разумные люди обходят стороной. Если у Замятина есть хоть немного разума, он отправится в другое место. Как ты думаешь? Он разумный человек?

Кристофер перегнулся через стол.

— Бога ради, это ведь не партия в шахматы! Замятин считает, что с помощью этого мальчика может покорить Азию. Разве ты не понимаешь? И разум здесь ни при чем. Ставки слишком высоки.

— Тогда он отправится прямо в Ургу. В этом случае ему придется быть чертовски осторожным. Унгерн занят тем, что убивает всех, кто попадается ему на глаза: русских, евреев, китайских дезертиров. И сейчас все остатки белой армии вышли из Сибири и движутся на юг, чтобы присоединиться к нему. Казагранди сейчас в Улиассуатае; Казанцев захватил Кобдо; Кайгородов, по слухам, находится на Алтае, а на западе Бакич соединился с Дутовым и Анненковым. Это сумасшедший дом, Кристофер. Унгерн Штернберг верит, что является воплощением монгольского бога войны. Он убедил в этом половину населения страны. Это означает, что он никому не подотчетен.

Уинтерпоул прервался, чтобы извлечь из кармана пальто портсигар. Он раскрыл его и предложил Кристоферу сигарету.

— Нет, спасибо.

Уинтерпоул вытащил сигарету для себя и прикурил ее.

— Так что, как видишь, — продолжил он, — в связи с тем, что Унгерн контролирует Ургу, ни Замятин, ни Удинский не рискнут отправиться прямо туда. И я думаю, что они остановятся где-то недалеко от города, чтобы оставить там грузовик и Удинского. Чтобы Замятин смог проделать остаток пути в сопровождении двух мальчиков.

Кристофер почувствовал, как по спине пробежал холодок. Разве русскому не будет лучше оттого, если он бросит и Уильяма?

— Зачем ты здесь, Уинтерпоул?

— Чтобы следить за тобой, разумеется.

— Это очень трогательно. И я полагаю, что ты заодно собираешься следить и за Замятиным.

Уинтерпоул выпустил тонкую струйку дыма.

— Да, конечно. Его надо остановить. А ты, как я полагаю, все еще хочешь найти своего сына. Пока ты все делал прекрасно, но пришло время помочь тебе. Я хочу добраться до Урги, прежде чем туда доберется Замятин.

— И как именно ты предлагаешь это сделать?

— Последовать примеру Замятина. Отправиться на машине. Она ждет меня во дворце Дао Тай. Я купил ее в Калгане у датчан. Это «фиат», собранный именно для такой местности. Мы сможем добраться до Урги быстрее, чем их грузовик.

— А когда мы доберемся туда, — что тогда?

— Мы где-нибудь засядем и будем ждать, пока Замятин не сделает первый шаг. Унгерн нам поможет. Замятин в обмен на твоего сына. И тибетского мальчика, разумеется. Положение Унгерна непрочно: он вряд ли сможет отказаться от возможной британской помощи. Завтра я отправлю ему официальную телеграмму по обычным дипломатическим каналам. В ней будет сказано, чтобы он ждал нас и обеспечил нам защиту. Мы перехитрили Замятина, Кристофер. Он идет прямо в ловушку.

Кристофер посмотрел на Уинтерпоула так, словно тот был далеко-далеко. Его одежды, его сигареты, его самомнение были продуктами другого мира. Он был интриганом, но слишком мало знал о мире, для которого предназначались его интриги.

— Я бы не ставил на это, — ответил Кристофер.

 

Глава 47

Верный своему слову, рано утром Уинтерпоул отправил телеграмму. Это был очень сложный процесс — послание должно было отправиться в Пекин через Ланчжоу, а уж оттуда его отправят в Ургу, где его получит великолепный новый телеграф Унгерна. Даже в лучшие времена были неизбежны задержки, ошибки в передаче, и довольно часто случалось, что оказывались оборванными провода. А это были далеко не лучшие времена — ни в Китае, ни в Монголии.

Если бы Уинтерпоул задержался на день, ему бы сообщили, что телеграфные линии между Юнанем и Пекином перерезаны повстанческими войсками и что его телеграмма будет отложена «на неопределенное количество времени». Но час спустя после отправки телеграммы он уже был у Кристофера, торопя его отправляться в путь. Они сидели в той же самой комнате, что и накануне.

— Я не уверен, что хочу отправиться с тобой, — сказал Кристофер.

— Почему нет?

— Потому что я не доверяю тебе. Замятин тебя не интересует. Как ты сам говоришь, он идет прямо в ловушку. Все, что тебе надо сделать для того, чтобы покончить с ним, — это послать телеграмму этому Унгерну Штернбергу и отправляться домой. Но ты сам хочешь отправиться в Ургу. Ты хочешь заполучить этого мальчика для себя. Ты хочешь использовать его для своей выгоды.

Уинтерпоул достал из кармана льняной белый платок и аккуратно высморкался. Затем он так же аккуратно сложил платок и убрал обратно в карман.

— Для нашей выгоды, Кристофер.

— Не для моей.

— Ты хочешь найти своего сына, не так ли? Ты хочешь увезти его домой?

Кристофер промолчал.

— Да, конечно, ты хочешь. Тогда поехали со мной в Ургу. И возьми с собой девушку. Ты не можешь оставить ее здесь.

Кристофер догадывался, что задумал Уинтерпоул. Если бы Чиндамани была на его стороне, он мог надеяться на то, чтобы получить столь необходимое ему влияние на Самдапа. Но в одном он был бесспорно прав. Кристофер не собирался отказываться от последнего шанса спасти Уильяма.

— Кто такой этот фон Унгерн Штернберг? — спросил Кристофер.

Уинтерпоул пожал плечами.

— На этот вопрос нелегко ответить. Мои люди ведут его вот уже больше года, и все, что я с этого имею, — противоречивые донесения в трех экземплярах. Один для меня, один для "С", и один для безымянного клерка их архива, который делает еще пятьдесят копий для Уайтхолла. Но до сих пор мы практически ничего не знаем о нем.

Он становился, задумавшись, и лицо его приняло серьезное выражение.

— Однако то, что мы о нем знаем... — Он снова замолчал. — Что ж, можно просто сказать, что картина далеко не радужная. Насколько я знаю, психологи называют таких людей, как фон Унгерн Штернберг, психопатами. Похоже, он не имеет ни малейшего понятия о том, что такое добро и что такое зло.

— Но... — Он опять впал в задумчивость. — Он влиятельный человек. Нужный человек, появившийся в нужный момент в нужном месте. Видит Бог, мы не всегда делаем правильный выбор, когда выбираем друзей. Но зачастую у нас нет выбора. Унгерн — это человек, который мог оказаться на вершине только в такой момент. Его растили для этого, это в его крови — и это достаточно дурная кровь. Он принадлежит к семье, которая является одной из четырех самых влиятельных семей на побережье Балтики — эти семейства называют «четыре кулака». Унгерны берут начало от древнего рода остзейских рыцарей, которые в двенадцатом веке отправились в своего рода крестовый поход против России. Своей крепостью они сделали Ригу. Это был суровый народ: всегда ищущий повода для драки с кем угодно, всегда возвращающийся домой с карманами, полными добычи. Бандиты, пираты, налетчики, бароны-разбойники, они возвели жестокость в ранг искусства. И теперь последним в роду является сумасшедший, который считает себя монгольским богом войны и действует соответственно.

— Сколько ему лет? — поинтересовался Кристофер.

— Он примерно твоего возраста. Родился в 1887 году. Начал службу на флоте — выпускник морской кадетской школы в Санкт-Петербурге. Похоже, морская жизнь ему не очень нравилась, несмотря на то что среди его предков были пираты. Или он не понравился флоту. В любом случае, он подал в отставку, и поехал на восток, и оказался в конечном итоге в Забайкалье, в аргунском казачьем войске. Говорят, там он неплохо жил — соколиная охота, обычная охота, дуэли. Но в итоге даже казаки выгнали его: слишком много драк, слишком много неподчинения приказам. После этого он на какое-то время стал бандитом. Затем началась война, и он увидел, что у него появился шанс действовать. Он написал письмо лично царю с просьбой позволить ему вернуться в армию. На письмо был дан положительный ответ, и он появился в частях нерчинских казаков, которыми командовал Врангель. Правда, Унгерн был там не слишком популярен. Все доклады свидетельствуют о том, что офицеры, его коллеги по полку, старались всегда сохранять дистанцию между ним и собой. Но Унгерн был хорошим солдатом, этого отрицать нельзя. Он получил всевозможные награды, даже крест Святого Георгия. У него было столько наград, что они были вынуждены сделать его генерал-майором. А потом началась революция.

Уинтерпоул остановился и облизнул губы. Его пальцы лениво касались фишек для игры в ма-джонг, сделанных из слоновой кости, — он делил их на небольшие группки по две и по три. Они стукались друг о друга с тихим щелканьем, и это немного раздражало Кристофера.

— Как только Унгерн понял, в какую сторону дует ветер, он исчез с германского фронта и оказался в Забайкалье, где поступил на службу к атаману Семенову. Вскоре его произвели в полные генералы и предоставили контроль над территорией вокруг Даурии.

Глаза Уинтерпоула приняли крайне серьезное выражение. Он оставил фишки в покое.

— Я однажды был в Даурии, — сказал он. — Ты знал об этом?

Кристофер неопределенно кивнул головой.

— Чуть-чуть.

— Это было зимой, в самом начале 1920 года. Наши войска вышли из Сибири. С белыми генералами было покончено. Колчак, Врангель, Корнилов либо погибли, либо бежали. Остались только японцы, находившиеся во Владивостоке. Они поддерживали Семенова, посылая ему деньги, оружие и заманчивые обещание по поводу политического признания. Меня послали в его штаб-квартиру в Читу, чтобы я выяснил, кому он верен и предан. Это было самое легкое задание • в моей жизни. Мне понадобилось совсем немного времени для того, чтобы установить, что Семенов верен только Семенову. А люди Семенова верны самим себе. Я никогда не видел более озверевших людей. Возможно, они считали, что они уже покойники, и потому не заботились более о том, чтобы быть людьми, — я не знаю. Они спали с проститутками, играли в карты и пили, но не так, как это делают солдаты перед боем или после него, а постоянно, лихорадочно. А офицеры были еще хуже солдат, в том смысле, что они были более порочными. Они не просто напивались пивом или водкой. В основном они прибегали к морфию, кокаину или опиуму. И они не могли перестать убивать. Я думаю, что до такого состояния их довели наркотики. Убийство стало привычкой. Никто их не останавливал и не наказывал. Они сами устанавливали для себя законы. Они убивали кого угодно, им было все равно. До тех пор, пока они не убивали себе подобных, никто не вмешивался.

Он снова остановился, и пальцы одной руки снова начали играть с фишкой. По глазам его казалось, что на него нахлынули воспоминания, не слишком давние для того, чтобы он мог относиться к ним спокойно.

— Как тебе известно, международный экспресс из Сибири в Манчжурию идет через Забайкалье. Меня провезли вдоль железной дороги, чтобы показать, что Семенов в своем регионе держит пути сообщения открытыми. Огромная территория Забайкалья была усыпана «станциями убийств», как называл их Семенов. С поездов снимали людей — евреев, комиссаров, богатых купцов, тех, кого заподозрили в принадлежности к большевикам. Их доставляли на одну из таких станций. Никто из них так и не продолжил свое путешествие. Даже если кто-то начинал розыски пропавших, то получал официальный ответ: «Пропал в пути». К тому же в те дни никто не задавал никаких вопросов.

Он коротко задумался, и снова начал свой рассказ:

— Однажды, — глаза его расширились от нахлынувших воспоминаний, — однажды я увидел на горизонте самую странную, самую страшную вещь, которую когда-либо видел. Это была бесконечная линия стоявших друг за другом поездов. Целые километры, километры и километры вагонов и локомотивов, прижавшихся друг к другу, напоминавших гигантскую змею. Монстра из морских глубин, достаточно длинного, для того чтобы проглотить целый флот.

У первого локомотива кончились топливо и вода, и он примерз к путям. На морозе он буквально врос в пути. Затем подошел второй поезд и пытался столкнуть с места первый, но безуспешно. И тоже примерз к путям. Все это время никто не знал о том, что происходит, и поезда продолжали идти. Один за другим. Мы подъехали ближе. Я помню, что было очень холодно: повсюду был иней, мрачно-белый иней, выкрасивший поезда в белый цвет. Поезда были полны тел, тел пассажиров, которые замерзли насмерть, боясь покинуть свои безопасные купе, не зная, что случилось, ожидая помощи из Москвы. Мне сказали, что в этих поездах замерзли сорок пять тысяч человек. Я не знаю, правда ли это. Но я видел очень много тел. И все они сохранились, прекрасно сохранились. — Он запнулся. — Я... я увидел в одном вагоне красивую женщину в собольей шубе, иней в ее волосах напоминал кружево. Смерть не изменила ее, совсем не изменила. Она была бледной, как лед, и закоченела на морозе, но черты ее все еще были прекрасны. Эта красавица превратилась в куклу, белую, грустную, недоступную, нечто вроде Пьеро в маске. Мне захотелось разбить окно и влезть внутрь, чтобы получше рассмотреть ее. Мне захотелось поцеловать ее просто для того, чтобы ощутить лед на ее губах. Я думал, что могу отогреть ее, я думал, что мое тепло может вернуть ее к жизни. Она была неподвижна, так неподвижна.

Он замолчал, мучимый воспоминаниями. Он словно снова шел вдоль замерзших вагонов транссибирского экспресса, смотря в сгущающихся сумерках на бледные лица, на деревянные вагоны для перевозки скота, забитые трупами.

Кристофер оставил его наедине с его воспоминаниями и поднялся наверх в свою комнату. Скоро надо было трогаться в путь. У него не было выбора. У него никогда не было выбора.

 

Глава 48

Монголия

Они выехали тем же утром. Чодрон осталась в Сининг-Фу с семьей, которой принадлежала гостиница, где они останавливались: девочка понравилась хозяйке, и когда она услышала ее историю, то захотела взять ее. Девочка же была вне себя от радости: сам факт, что она будет жить в Сининг-Фу, первом городе, который она когда-либо видела, плюс то, что она будет наслаждаться роскошной жизнью в доме, а не в палатке, на какое-то время компенсировали все понесенные ею утраты. Она с готовностью согласилась остаться, и ни Чиндамани, ни Кристофер не придумали бы для нее ничего лучшего.

Правда, Чиндамани с трудом рассталась с девочкой. Если не считать старой Сонам, у нее никогда не был подруг, а к тому же одиночество Чодрон остро напомнило ей о ее собственном одиночестве, когда она была ребенком. Возможно, что законы, требующие, чтобы ребенка в раннем возрасте забрали от родителей только для того, чтобы он стал воплощением божества, живущего бесконечно, были по-своему такими же жестокими, как и то насилие, которое сделало Чодрон сиротой.

Машина оказалась маленьким, но мощным «фиатом», который Уинтерпоул купил за весьма приличную сумму у Дао Тай. Она была модифицирована для использования в пустыне, и Дао Тай периодически выезжал на ней ненадолго, чтобы поохотиться в Гоби. Канистр с бензином было достаточно, чтобы добраться до Сибири и вернуться обратно; Уинтерпоул также подготовил запасы еды, воды и палатки. Уинтерпоул должен был вести машину, а Кристоферу предстояло выполнять роль штурмана при помощи карт, любезно предоставленных британским посольством в Пекине.

Они обогнули с востока горы Нань-Шан, двигаясь на север от Сининг-Фу, а потом немного повернув на восток. Днем они пересекли Великую Стену. Стена здесь была скорее символической и представляла собой низкие грязные бастионы, разрушенные и разрушаемые человеком и временем. Но, несмотря на всю незначительность грязи и потрескавшихся камней, Кристофер чувствовал, что они пересекли больше чем символическую границу.

Однажды они проехали вдоль длинного каравана удивленных верблюдов. На мгновение ветер принес запах специй, а затем караван оставался позади, и вокруг была только пустыня. Перед ними простирались горы Ала-Шань, скрываясь в голубой дымке где-то за горизонтом. За горами начиналась сама пустыня Гоби, ворочающаяся под блестящим солнцем. В машине было невыносимо жарко.

— Ты рассказывал мне о Даурии, — напомнил Кристофер Уинтерпоулу. — Об Унгерне Штернберге и Даурии.

Он сидел сзади рядом с Чиндамани, которую пришлось долго уговаривать, прежде чем она согласилась поехать на машине. Ее до сих пор разрывали на части страх и восторг по поводу скорости, с которой они ехали.

Уинтерпоул поднял глаза, как человек, которого внезапно вырвали из объятий глубокого сна.

— Даурия? Да-да, конечно. Даурия. — Он выглянул в окно, за которым проносилась мимо пустыня, увидев лишь окружавший их со всех сторон песок, бледный и стерильный.

— Я хотел бы, чтобы ты понял, как это было, Кристофер. Я хочу, чтобы ты знал, с чем ты столкнешься. Поверь мне, если бы я думал, что у меня есть выбор, я бы предпочел не заключать с Унгерном сделку, а отправить его в ад. Но выбор таков: или он, или Замятин.

Он замолчал. Что-то мешало ему рассказать больше о том, что он видел.

— Потом я был там, — сказал он. — После того, как я увидел Семенова, я отправился в Даурию к Унгерну Штернбергу. Семенов сам это предложил: он думал, что это может произвести на меня впечатление. Не знаю, чего он ожидал на самом деле. Они не понимают нас. Все еще не понимают. Я прибыл туда вечером, солнце уже садилось. Мы проехали сквозь узкую цепь песчаных холмов и оказались на огромной равнине. Куда бы я ни взглянул, нигде не было видно признаков жизни. Ничто не росло, ничто не двигалось — просто стояли грязные хижины, напоминая свалившуюся с неба колонию прокаженных. Я полностью утратил понятия о времени, четкости, границах. Было ощущение, словно я оказался нигде, словно это был самый центр великой пустоты. Там была маленькая русская церквушка со шпилем наверху — скорее, в западном стиле, нежели в византийском. Я не знаю, но, возможно, когда-то это было красивое здание; но когда я увидел церквушку, она уже лишилась и черепицы, и краски... и чего-то еще. Чего-то того, что делает церковь церковью — я не могу это объяснить. А внизу, в самом центре долины, был штаб Унгерна. Маленькая крепость, сложенная из красного кирпича. Но с того места, откуда я увидел ее, она показалась мне очень похожей на бойню — бойню, которую обмазали кровью. И по крепости гулял ветер, какой-то пустой ветер.

Он снова сделал короткую паузу, увидев красные стены крепости, услышав, как со свистом несется по равнине пустой ветер. За окном машины колыхался песок пустыни, выцветший, неясный, безводный мираж, мерцающий в вечернем свете. — Там я впервые встретил Унгерна. Этого я не забуду. То, как он посмотрел на меня, когда я вошел... То, как он ждал меня. — Он содрогнулся. — В любом другом случае я ударил бы человека, который осмелился бы так посмотреть на меня. Но его я не ударил. Я знал, что этого делать не следует. Я пытался выдержать его взгляд и заставить его первым отвести глаза, но... В любом случае, достаточно скоро ты встретишься с ним. Учти, что с ним надо быть очень осторожным. Его состояние может измениться за доли секунды — на смену полному радушию может прийти жуткий садизм или ярость. Я видел это своими глазами. Он всегда носит с собой нечто, напоминающее хлыст для верховой езды, сделанный из бамбука. Он очень гибкий и тонкий, но с острыми краями. Так вот, к Унгерну вошел один из офицеров его штаба. Молодой человек, скорее всего, недавно закончивший академию, но уже носящий те ярко выраженные следы разложения, которые я видел в Чите. Он доложил о чем-то, что Унгерну явно не понравилось. Барон впал в ярость и хлестнул его по лицу. Он рассек ему щеку до кости. Тот едва не потерял сознание от боли, но Унгерн заставил его стоя закончить доклад. Он трясся от злости — я имею в виду Унгерна. Но в ту же секунду, когда этот мальчик вышел за дверь, он начал беседовать со мной так, словно ничего не произошло. Судя по тому, что я сейчас о нем знаю, можно предположить, что действительно ничего не произошло.

Уинтерпоул снова посмотрел в окно. Слева от него, на западе, садилось солнце, казавшееся в окутывавшей песок дымке кроваво-красным. За ними по пустыне тянулся хвост пыли.

— Там я стал свидетелем еще одного случая, — продолжил он. — К нему привели старика-еврея. Накануне его сын был казнен по приказу Унгерна, и я не смог понять, каковы были причины для казни. Старик пришел попросить, чтобы ему отдали тело. И все. Он хотел устроить сыну еврейские похороны, а не оставлять его собакам, как было заведено в тех местах. Он не жаловался. Не возмущался. Но что-то было в его лице, его манере, в том, что он был евреем, в общем, то, что привело барона в ярость.

Он позвал двух своих помощников и приказал вывести старика на улицу. Он сказал, чтобы я тоже вышел и посмотрел, как он наказывает предателей. Я увидел, что мне придется подчиниться — то, что я был иностранцем, не давало мне иммунитета. Они вывели старика и запихнули его в высокий деревянный ящик. Сбоку была дыра, и они заставили его просунуть в нее руку. Было очень холодно, ниже нуля: даже в теплой одежде на меху все равно было холодно, очень холодно.

Они привязали руку старика, чтобы он не мог убрать ее обратно в ящик, а затем начали поливать ее водой. Вскоре рука заледенела. Три часа спустя они вернулись. Рука закоченела, как сосулька. Унгерн просто подошел и отломил ее. Я видел, как он это сделал. Словно он отломил гнилой сук. Рука сломалась с треском, как старая ветка. Даже крови не было.

Он замолчал. Внезапно стало темнеть. Он включил фары, и длинные белые конусы света глубоко пронзили тьму — свет фар ловил насекомых, создавал некие узкие миры, в которых на мгновение появлялись какие-то мелкие зверюшки и тут же снова скрывались в темноте.

— Старик, естественно, умер. Он умер той же ночью, мучаясь от дикой боли, и к утру собаки съели то, что осталось от него и его сына.

Уинтерпоул поднял глаза, посмотрев на Кристофера в зеркало. Весь его апломб, вся наигранность куда-то ушли, оставив его опустошенным и потерянным, словно он был раковиной, выброшенной на берег из морских глубин.

— Так что теперь ты знаешь, — сказал он. — Теперь ты знаешь, с кем мы имеем дело. Кто наши друзья. — В глазах его мелькнул ужас. — Он все, что у нас есть здесь, Кристофер. Все, что стоит между нами и большевиками.

Наступила тишина. Машина мчалась по темной пустыне — ярко освещенный символ того, что когда-нибудь придет сюда. Пустыня просыпалась. Объединившись. Уинтерпоул, Унгерн Штернберг и Замятин принесут в эту глушь плоды своей холодной цивилизации. Если они не приживутся сразу, эта троица не будет отчаиваться — у них будет достаточно времени, а пока они станут поливать всходы кровью.

— Нам действительно нужны такие друзья? — спросил Кристофер.

Сам он так и не смог увидеть в этом необходимость. Не смог понять, как такой хрупкий барьер может разделять две философии.

— Тебе сложно понять это, Кристофер. Ты не был в Европе во время войны, ты не видел, что мы делали друг с другом. Мы потеряли головы. Мы стали животными. Когда война закончилась, все считали, что зверство ушло вместе с ней. Словно так могло произойти. «Война, призванная покончить с войнами», — так мы ее называли. Но как может закончиться война? Она является частью нас, она в нашей крови. Если большевикам удастся еще больше распространить свое влияние, то будет еще одна война, куда хуже предыдущей. Моя работа заключается в том, чтобы предотвратить это любой ценой. Наш народ только что выиграл войну, и мир никогда не казался ему таким приятным. Люди хотят, чтобы мир продолжался вечно: чтобы цвел в полях мак, чтобы на полках стояли фотографии дяди Артура со всеми его регалиями, чтобы каждый день развевался на ветру национальный флаг, чтобы всю зиму горели дрова в камине. И мне страшно за них. Их вот-вот поглотят Замятин и История, а они даже не догадываются об этом. Вот почему нам необходим Унгерн Штернберг. Это достойно сожаления, но необходимо, уверяю тебя. — Он кашлянул. — Не беспокойся, он не продержится долго. В подобные времена такие люди, как он, выполняют свое предназначение. Он очистил Монголию от китайцев — и правильно сделал. Если бы мы сделали это, были бы осложнения, дипломатические дискуссии, репарации. Он будет сдерживать большевиков до тех пор, пока мы не организуем что-нибудь более цивилизованное, более постоянное. Тогда вместо него мы посадим на трон своего человека. Может быть, тибетского мальчика. Мы будем поставлять оружие и советников, денежные запасы. Мы наладим работу телеграфа, откроем банки, начнем оживленную торговлю. В конце концов, все это получится — вот увидишь. Поверь мне, что это обсуждали очень важные люди. Очень важные. Обсуждали все стороны этой проблемы. Это во благо. Ты увидишь. Все это во благо.

Рев мотора наполнял мир. Фары разрывали темноту перед ними, но как только машина проезжала, позади нее тут же образовывалась та же темнота, плотная и тревожная.

Чиндамани повернулась к Кристоферу.

— Это как волшебство, — сказала она. — Лампы, которые могут превратить темноту в дневной свет. Коробки, которые могут бегать быстрее, чем крылатые кони. Ты никогда не рассказывал мне о них, о том, что твои люди могут делать такие удивительные вещи.

— Нет, — ответил Кристофер, глядя в темноту. — Я не говорил тебе. Все, что мы делаем, — это волшебство. В один прекрасный день мы весь мир превратим в волшебную страну. Подожди и ты увидишь.

 

Глава 49

Этой ночью они остановились на отдых в центре огромной низины в трехстах километрах от Сининг-Фу. На пустынном небе светила огромная луна, превращая песок в серебро, а низину в гигантскую отполированную миску. Песок уже остыл. Они развели костер при помощи купленного в Сининг-Фу древесного угля и молча поели, поеживаясь от холода.

Кристофер не мог объяснить Чиндамани то, что беспокоило его. Он сказал ей, что через несколько дней они будут в Урге. Воспитанная в вере в чудеса, очарованная магическим пульсом машины, которая уже так далеко пронесла их по этой земле, лишенной снега и льда, она поверила ему.

Он рассказал ей то, что узнал об Унгерне Штернберге — не для того, чтобы напугать, но для того, чтобы предупредить. Он рассказал, что у русского в Даурии была стая волков, которым он время от времени скармливал свои жертвы, — это сообщил ему Уинтерпоул. Но она никогда не видела волка, никогда не слышала воя в ночной тишине, и решила, что он рассказывает сказки типа тех, которые она когда-то рассказывала Самдапу в его лабранге в разгар зимы и которые он с удовольствием слушал.

Она очень скучала по мальчику и боялась за него, и страх ее усиливался по мере того, как сокращалось разделяющее их расстояние. В ней появился суеверный страх, что она может каким-то образом послужить причиной его смерти. Но она отчетливо понимала и видела, на что способен Замятин, что убийство детей не является для него чем-то невозможным.

Ее отношения с Кристофером стали основанием для все растущей неуверенности. Она любила в нем все, и это было так странно, что постоянно приводило ее в удивление и восторг. Его глаза, его руки, чужеземная колючесть его бороды, его временами странное употребление тибетских слов, мягкие прикосновения его пальцев, легкое прикосновение его дыхания к ее влажной коже — все это наполняло ее чуждым ей и непонятным удовольствием, а иногда просто приносило удовлетворение от того, что она находится рядом с ним. Когда она делила с ним постель, то испытывала такое сильное наслаждение, о существовании которого она даже не догадывалась. Она всегда считала, что чувственные удовольствия являются уделом простых смертных или богов: так как она не относилась ни к тем, ни к другим, она до этого имела о них самое смутное представление.

В первый раз она поняла смысл искушения: его силу, тонкость, интимность. Она была готова отдать много жизней за то, чтобы он еще один раз вошел в нее, за то, чтобы ощутить его губы на своей груди, за то, чтобы просто лежать с ним обнаженной в темноте. В первую ночь в пустыне он пришел к ней, охваченный приступом страсти и отчаянием, которого она никогда не видела в нем. В тот момент, когда он вошел в нее, она поняла жизненно важную истину: любовь не уменьшается. Она растет с каждым днем до тех пор, пока не наполнит собою все.

И она опять задумалась, как она будет жить, когда придет время уйти от него и вернуться к теням, которым она принадлежала.

Им понадобилось еще два дня, чтобы оставить позади Гоби и находившуюся за ней низкую гряду гор. Пять раз машина ломалась, и каждый раз Уинтерпоул клялся, что это конец. Он ругался и возился в ней, возился и ругался до тех пор, пока что-то не происходило, и машина покорялась его упорству, и они снова отправлялись в путь. Кристофер с удивлением обнаружил в таком праздном человеке, как Уинтерпоул, такое мастерство. Как оказалось, машины были страстью Уинтерпоула. Он сказал, что предпочитает их людям, и Кристофер поверил ему.

Наконец пустыня осталась позади, и они поехали по равнинам, покрытым травой. Это была страна кочевников, страна белых войлочных юрт и гарцующих лошадей, страна быстрых вольных потоков и пологих лугов, где в полной тишине паслись гигантские стада овец, коз и коров. Они проехали мимо небольшого табуна белых лошадей — у каждой на широкой груди болтался амулет в войлочном мешочке. Это были священные животные, принадлежавшие соседнему монастырю. Когда они проезжали мимо лагерей кочевников, им навстречу бежали собаки, но не успевали их облаять — они неслись на самой высокой скорости к голубому горизонту. Настроение у всех троих было приподнятое.

— Отсюда до Урги всего двести пятьдесят километров, — заметил Уинтерпоул. — Если нам повезет, завтра мы будем там.

* * *

В тот же день они натолкнулись на пурпурно-белые цветы сон-травы. Внезапно показалось, что зима осталась где-то очень далеко, а глубокие снега Тибета — не более чем мираж. Цветистый ковер простирался до самого горизонта. По просьбе Кристофера Уинтерпоул остановил машину, и они вышли.

Он наблюдал за Чиндамани, восхищенно нагнувшейся над пурпурным цветком и взявшей его в ладони.

— Понюхай его, — сказал он.

Но запах был уже повсюду, наполняя воздух густым, странным, невыносимо сладостным ароматом, напоминающим женские духи, нагревшиеся на ярком солнце.

— Я говорила тебе, что в Монголии есть цветы, — прошептала она.

С севера налетел слабый ветерок, растрепавший ее волосы. Трава и цветы пришли в движение: это был огромный безбрежный океан, колышущийся в такт только ему слышной музыке.

— Они стоят того, чтобы ты приехала сюда? — спросил он.

Она встала и улыбалась, восхищенная изобилием зеленого цвета. Для него это было обычно — просто усыпанный цветами луг. Для нее мир перевернулся с ног на голову.

Она внезапно рассмеялась и побежала по лугу, как ребенок, в первый раз вывезенный на пикник. Кристофер попытался представить ее у себя дома, в Нортумберленде, английским летом в Карфаксе, спускающуюся к реке по подстриженным, аккуратным лужайкам; но было очевидно, что она принадлежит другому миру, который не вписывается в чопорный и ухоженный английский мир.

Внезапно она остановилась. Она не издала ни звука, но Кристофер сразу понял, что случилось что-то плохое, очень плохое. Она замерла, тело ее напряглось, пальцы сжались в кулаки — она смотрела на что-то, находившееся вне поле его зрения.

— Оставайся здесь, — приказал Кристофер Уинтерпоулу, сразу принимая на себя командование. — Достань свой револьвер из машины. Может быть, там ничего нет, но мы не можем позволить себе рисковать. Оставь двигатель включенным.

Он побежал к ней, молясь, чтобы с ней все было в порядке, чтобы оказалось, что она просто испугалась того, чего не ожидала увидеть, — например, бегущего оленя. Но ее молчание встревожило его больше, чем вскрик или зов о помощи.

Сначала он не понял, что это такое. Чиндамани стояла на вершине пологого откоса, спускавшегося к крошечной речушке. Весь берег был усыпан какими-то круглыми штуками, которые на первый взгляд напоминали побеги растений, увенчанные тыквами или дынями.

Но когда он поравнялся с Чиндамани, то увидел то, что увидела она. Кто-то срубил несколько деревьев в соседнем лесу, обтесал их и воткнул колья по обоим берегам, усыпав ими оба откоса почти до самого верха. На каждом колышке была человеческая голова.

Кристофер решил, что это произошло примерно месяц назад. От некоторых голов остались лишь кости, другие сморщились, как головы мумий, напоминая старый пергамент. На нескольких были головные уборы китайских солдат. Было даже невозможно предположить, сколько их здесь. В какую бы сторону он ни посмотрел, им не было видно конца.

Он обнял Чиндамани за плечи и увел ее от реки. Когда они повернулись, он увидел колышек на вершине откоса. Он уже видел несколько таких на берегу — вместо голов к ним были прибиты таблички. Кристофер подошел ближе, чтобы получше рассмотреть, что там написано.

Слова были написаны по-русски и по-китайски. Он прочитал то, что было написано по-русски, но ничего не понял: «Еще сто тридцать дней, и все будет кончено. Я Смерть. Я Разрушитель Миров. Роман фон Унгерн Штернберг».

Он узнал два предложения, они были взяты из индуистской священной книги «Бхагавад Гита». Но первое предложение осталось для него загадкой. Оно напоминало фразу из Апокалипсиса. Но он был уверен, что никогда не встречал ее в «Откровениях Святого Иоанна».

Он снова оглянулся на мрачные трофеи, напоминавшие об учиненной Унгерном бойне. Затем он посмотрел на реку. Она была мирной и чистой, она избавилась от зимнего льда и снова текла к морю. Но он представил себе, какой она была месяц назад, когда в нее сбрасывали трупы тысяч китайских солдат, перебитых фон Унгерном и его людьми.

Спаситель Монголии наконец явился и приступил к работе.

 

Глава 50

Где-то за час до заката они услышали первые выстрелы. Это было на следующий день после того, как они обнаружили обсаженную головами реку. Всякий раз, когда они проезжали мимо цветущих полей, Чиндамани отворачивалась. «О, Роза, ты больна», — тихо прошептал Кристофер: он видел, что за червь подтачивает ее изнутри.

— Останови машину! — крикнул он.

Прозвучал еще выстрел: стреляли где-то далеко, и звук донесло до них слабое эхо.

Уинтерпоул резко затормозил, так что машину занесло, и выключил мотор. Воцарилась полная тишина. Где-то запела птица, залившись насмешливой трелью. Раздался резкий хлопок, затем второй, и все снова стихло.

— Что, черт возьми, происходит? — возмутился Уинтерпоул.

— Заткнись, — оборвал его Кристофер.

Он пытался определить направление, откуда доносятся выстрелы. Это были именно выстрелы, он не мог ошибиться.

Поблизости раздались еще два выстрела. В стрельбе было что-то осторожное, что-то методичное, что не понравилось Кристоферу. Сезон охоты на вальдшнепов еще не начался, да к тому же монголы не охотятся на птиц с ружьями.

— Уинтерпоул, оставайся с Чиндамани в машине, — приказал он. — Держи револьвер наготове и стреляй в случае необходимости; если кто-то появится поблизости, отпугни его. Даже если он будет выглядеть безобидным. Мы не можем рисковать. Я проверю, что это за стрельба.

— Почему бы нам просто не поехать дальше? — возразил Уинтерпоул.

— Дальше — куда? — отрезал Кристофер. — Прежде чем я поеду дальше, я хочу узнать, в кого там стреляют — в птиц или людей. Я очень сомневаюсь, что это охотятся на птиц, а если идет охота на людей, я хочу знать, кто на кого охотится. Я доверяю тебе Чиндамани, чтобы ты обеспечил ее безопасность. Ты теперь человек действия, Уинтерпоул. Пора тебе немного запачкать свои белоснежные ручки.

— По крайней мере, называй меня Симоном, старина. Сделай такое одолжение.

Кристофер ничего не ответил. Он достал из машины револьвер, который взял в Дорже-Ла, револьвер Царонга Ринпоче.

Они ехали по краю огромного соснового леса, лежавшего справа от них. Кристофер был уверен, что выстрелы доносились именно оттуда. Его предположения подтвердились — когда он вылезал из машины, один за другим прогремели еще два выстрела. Учитывая, что это лес, он решил, что стрельба идет менее чем в километре отсюда.

— Будь осторожен, Ка-рис То-фе, — очень тихо произнесла Чиндамани, обращаясь только к нему, словно кроме них больше никого не было. — Я боюсь за тебя — пожалуйста, будь осторожен.

Он наклонился и поцеловал ее в щеку.

Лес молниеносно поглотил его. Казалось, он был пловцом, нырнувшим в море и сменившим солнечное сияние на зеленый мир, пронизанный узкими лучами преломленного света, с трудом продиравшимися сквозь мрачные тени. Толстый ковер из сосновых иголок полностью заглушил его шаги.

Повсюду валялись упавшие с сосен шишки. Тишина правила лесом, как безумный король правит безлюдным королевством: она была твердой и убийственной, готовой к разрушениям. Единственным звуком был звук его дыхания, резкий и ритмичный. Обоняние его раздражал сильный запах смолы и гниющего подлеска. Если там и были птицы, то они куда-то спрятались и, безголосые и бескрылые, наблюдали за ним с потайных ветвей. Если там и были животные, то они скалили зубы в своих темных норах глубоко под землей.

Лес продолжался, обступая его со всех сторон. Теперь его кружал кружевной узор из сучьев и низких ветвей. Он нервно взвел курок, так как уже должен был находиться неподалеку от того места, где раздавались выстрелы.

Поблизости послышался мужской голос, рявкнувший что-то вроде команды. После короткого затишья раздались еще два выстрела, вершины деревьев покачнулись. Он подумал, что стреляют слева, в густой чаще. Оттуда доносились голоса, но он не мог разобрать, что они говорят и на каком языке.

Он скользнул в плотную чащу и двинулся по направлению к голосам. Деревья скрывали его, — но они скрывали и тех, кто стрелял. Возможно, мишенями были кролики. Возможно, они охотились на них. Но он не видел ни одного зверька.

Если бы он был кроликом, он бы содрогнулся при звуке следующего выстрела и выскочил бы прямо на открытое место. Но он замер и вжался в ствол дерева. На просеке, начинавшейся прямо за деревьями, где он прятался, начинало смеркаться.

Около двадцати человек в грязно-белой форме образовали круг на ширину всей просеки. На головах были алые фуражки с кокардами, на которых был изображен череп над перекрещенными костями: это была форма бывших сибирских частей Анненкова. В руках у них были восьмимиллиметровые винтовки, направленные в центр круга. Они далеко ушли от дома, и дорога назад была для них закрыта. Здесь, в безлюдных просторах Монголии, они переживали свой личный апокалипсис. Некоторые из них сражались с 1914 года. Прошло семь лет, а война все никак не кончалась.

В центре круга, в тщательно расчищенной низине, лежало около сорока сваленных в кучу тел. На них была серая форма с красными треугольниками на рукавах; на большинстве были каракулевые шапки с красными звездами, на некоторых — войлочные шлемы с эмблемой, изображающей серп и молот. Около тел стояло еще человек десять в такой же форме, которых ждала та же участь.

Но Кристофер смотрел только на одного человека. Сбоку от груды тел стоял маленького роста белый офицер. На нем была рваная монгольская куртка серого цвета и старая зеленая казацкая фуражка. Правая рука была на перевязи, и казалось, что это у него с самого детства, — если у этого человека когда-либо было детство. На плечах у него были генеральские эполеты. А в левой руке он держал тяжелый револьвер.

— Как ваша фамилия? — спросил он. Его грубый, угрожающий голос далеко разносился в тишине.

Осужденный пошевелился, вокруг него сгущались сумерки. Кристофер увидел в его глазах только полную безнадежность, словно жизнь вытекла из него задолго до того, как его должны были расстрелять. Он был молод, почти мальчик.

— Аракчеев, — ответил мальчик.

Кристофер прикинул, сколько ему лет. Пятнадцать? Шестнадцать? Голос мальчика был невыразительным, его собственная личность уже утратила для него всякое значение.

— Имя и отчество?

— Юрий Николаевич.

Генерал чуть повернул голову и прорычал какую-то команду, обращаясь ко второму офицеру, стоявшему неподалеку. Он был в запачканной белой форме — молодой, недавно выпущенный поручик. В руке у него была толстая книга, в которой он что-то писал.

— Запишите его данные! — приказал генерал.

Поручик записывал в книгу все имена, строго по алфавиту, как и положено. Ни суда, ни трибунала, никакого другого приговора, кроме смерти, но зато велся список убитых. Когда новый царь окажется на троне и народ будет благоговейно трепетать перед его чудесным возвращением, он обнаружит, что все учтено. Миллион мертвых. Два миллиона. Двадцать миллионов. Но все учтено: кладбище с пронумерованными табличками и стрелки, указывающие направление к выходу.

— Откуда?

— Нижний Новгород.

— Звание?

— Рядовой.

— Возраст?

Мальчик заколебался.

— Восемнадцать, — ответил он. Это была ложь.

И оба это знали.

— Вы признаете, что являетесь большевиком?

Мальчик снова замолчал. На мгновение перед ним забрезжила надежда. Может ли отрицание спасти ему жизнь? Но затем он взглянул генералу в глаза и надежда угасла.

— Да.

— И предателем царя и Святой Руси?

— Я не предатель, — запротестовал мальчик. — Я был верен России. Я служил ее народу.

— Запишите «предатель». — Генерал замолчал и посмотрел на мальчика. — Хотите что-нибудь добавить?

Тот промолчал. Он дрожал, пытаясь овладеть собой. Свет уходил из мира. Через несколько мгновений все закончится. Внезапно ему очень захотелось увидеть, как уходит день. Казалась невыносимой мысль, что пуля палача отнимет у него эту возможность. Но он не мог заставить себя ничего сказать, не мог даже попросить, чтобы ему дали пожить еще минуту и он смог бы посмотреть на уходящий свет.

— Прекрасно, — заметил генерал.

Некоторые произносили последние речи, некоторые молчали. Это не имело никакого значения. Он и его люди были абсолютно невосприимчивы.

— Именем принцессы Анастасии, царицы России, именем благословенного Тихона, патриарха нашей святой матери церкви, именем барона Романа фон Унгерна Штернберга, защитника Калки, верховного главнокомандующего российскими армиями на Востоке, я приговариваю вас, Юрий Николаевич Аракчеев, к смерти. Да простит вас Господь.

Он поднес револьвер к голове мальчика. Мальчик дрожал, глаза его были открыты и смотрели прямо перед собой, тоскуя по умирающему свету. Генерал выстрелил, мальчик содрогнулся и упал назад, на кучу трупов, генерал нагнулся, увидел, что он все еще дергается, и снова выстрелил. Мальчик затих. Темнело.

— Зажгите факелы! — крикнул генерал.

Через несколько мгновений опушка была ярко освещена. Каждый второй высоко поднимал факел. Красные огни отбрасывали свет на белые формы и длинные штыки, они выхватывали из кучи трупов то ноги, то руки, то головы, тут же погружавшиеся в сострадательную темноту.

Кристофер смотрел как зачарованный. Кто здесь был его враг? Вот что он хотел понять.

Убийства продолжались. Пленных по одному подводили к генералу, допрашивали и неизбежно расстреливали, обычно тратя на каждого две пули подряд. Это был кошмар, повторявшийся все снова и снова.

Последний пленный был худым, сутулым человеком в очках с металлической оправой, комиссар ЧК, схваченный вместе с остатками красных отрядов, разбитых Унгерном. Остальные были солдатами, но этот, как решил Кристофер, был настоящим революционером. Лицо его было бледным и перекошенным — Кристофер отчетливо видел его в свете факелов.

Еще до того, как генерал успел произнести смертный приговор, человек протянул руку. Он впился взглядом в палача, мысленно заставляя его вложить в свою руку револьвер. Прошла минута, потом еще одна, оба молчали. Было ясно, чего хочет пленный. И наконец генерал сдался.

Он ухитрился одной рукой вынуть из барабана все патроны, кроме одного, вставил барабан на место и вручил револьвер комиссару. Несмотря на идеологическую пропасть между ними, они понимали друг друга. Солдаты подняли винтовки, направив их на пленного.

Но тот и не собирался предпринимать неуклюжую попытку убежать. Он приставил револьвер к голове, подняв его медленно и решительно, ни на секунду не отрывая глаз от глаз маленького генерала. На лице его было написано полное презрение, презрение не столько к тому, что делали генерал и его люди, сколько к тому, кем они были.

Следя за происходящим из-за деревьев, Кристофер почувствовал это ледяное презрение так, словно оно было направлено на него. Пленный уже обрел свободу, вырвавшись из рук своих палачей, духовную свободу. Он не произносил речей, не сулил им отмщения. Достаточно было посмотреть на него, чтобы понять, что белые проиграли войну. Теперь это был лишь вопрос времени. Он крепко прижал дуло к виску, чтобы оно не соскользнуло. Одно движение, и все снова будет хорошо. Он нажал на спусковой крючок, и револьвер упал на землю.

Наступила страшная тишина. Все удовольствие, которое они получили от сегодняшней работы, весь триумф, с которым они столь четкими порциями отмеривали смерть, — все это было испорчено в одно мгновение, одним жестом. Генерал нагнулся и поднял револьвер. Трясущейся рукой он снова зарядил его и убрал в кобуру.

Кристофер шагнул, все еще не отрывая глаз от опушки, от белой формы живых, от залитой кровью формы мертвых. Он повернулся, чтобы уйти, беспокоясь, удастся ли ему отыскать в темноте обратный путь.

Из мрака донесся мягкий голос, говоривший по-русски:

— Просто бросьте револьвер, товарищ. Вы окружены со всех сторон.

Он последовал совету. Револьвер почти беззвучно упал на землю.

 

Глава 51

Небо за их спинами начало краснеть, словно на юге начинался восход. По всему черному небу, от края до края, бесшумно крался ад. Была полночь. Маленький генерал — его фамилия была Резухин — приказал своим людям поджечь лес факелами. Накануне он и его отряд из сорока человек попали в этом лесу в засаду, когда возвращались в Ургу после шести дней отсутствия, в течение которых они выполняли разведывательное задание. Половина отряда была убита, прежде чем им удалось выманить противника на открытую местность и одержать победу.

Теперь Резухин решил, что лес представляет опасность для всех белых частей: он решил, что лес необходимо сжечь дотла. Но Кристоферу показалось, что вовсе не военная необходимость заставляла генерала сжечь несколько гектаров леса. Генерал и его люди перестали быть солдатами, сражающимися на войне. Их война давным-давно была проиграна. Теперь они были актерами в апокалипсической драме, сойдя с ума от наркотиков, алкоголя, болезней, кровопролития и разрушений.

Здесь, в Монголии, они влачили призрачное существование, навсегда утратив возможность вернуться к живым, семьям, возлюбленным. Они считали себя проклятыми и жили соответственно. У них не было ни страха, ни нравственности, ни колебаний, ни надежд, не было причин заниматься чем-либо помимо убийств и мародерства, пытаясь как-то отомстить миру за то, что он повернулся к ним спиной. Они были представителями нового века, отчаянного века, который подходил к концу. И они оставляли после себя огромное и загадочное жестокое потомство, чего не удавалось никому из тех, кто шел по этим степям с Чингисханом и Тамерланом.

Кристофер скакал рядом с Чиндамани. Уинтерпоул был чуть позади. Они были во главе колонны, рядом с генералом. Машину погнал в Ургу русский механик.

Поначалу Уинтерпоул начал возражать против такого отношения, утверждая, что он и Кристофер являются английскими агентами, посланными для оказания помощи фон Унгерну Штернбергу. Но генерал только смеялся в ответ, а когда Уинтерпоул продолжал настаивать, резко сказал, чтобы он заткнулся или его расстреляют. Даже Уинтерпоул знал, когда следует замолчать. Но теперь он кипел от злости, отчаянно веря в то, что Унгерн нуждается в нем и что Резухин будет наказан за невежливое обращение с представителем дружественной державы.

Уинтерпоул был светским человеком, но его знание мира, пусть и обширное, было другого рода. Добродетели и грехи высшего общества хотя и представляли интерес, все же отличались от добродетелей и грехов казарм и открытых степей. Там, откуда приехал Уинтерпоул, были правила и условности, даже по отношению к самым мрачным преступлениям; как иначе можно отличить высокопоставленных персон от обычных преступников? Но здесь никакого кодекса не существовало: здесь отчаяние отметало все изысканное и наделяло все, к чему прикасалось, жестоким безумием. Это напоминало огонь, бушующий в обреченном лесу, вышедший из-под контроля и пожирающий все, к чему бы он ни прикоснулся.

* * *

Поздно ночью они остановились на ночлег, значительно удалившись от пылающего леса. На горизонте все еще сверкала стена огня — раздуваемый сильным ветром огонь оттенял небо. Трех пленных поместили в одну палатку, выставив несколько охранников. Они крепко спали или лежали, прислушиваясь к тишине, ее звукам: далекому и немелодичному пению птиц, вскрикам спящих, потрескиванию костров, призванных сдержать пронизывающий холод. Когда они проснулись, охрана приказала им не разговаривать между собой, хотя и воздерживалась от применения силы. Всю ночь Кристофер держал Чиндамани в объятиях не произнося ни слова. Она тоже молчала в его объятиях, охваченная ей одной понятной грустью, не в силах ни заснуть, ни помечтать.

Весь следующий день они скакали в мрачной тишине, растянувшись по пустой равнине как разорванные бусы из дешевого стекла. Один из людей Резухина скончался от ран, полученных в перестрелке в лесу. Они оставили его на траве, раздетого, бледного, жалкого. Лошадь пошла с отрядом, в пустом седле ее не было всадника.

На вторую ночь всех охватило беспокойство. Получив удовлетворение от кровопролития и поджога леса, оставив на месте преступления лишь дымящиеся головешки, они до этого момента испытывали болезненное удовольствие от содеянного, их поникший дух воспрял от прилива тщеславия.

Но на второй день, и особенно после смерти раненого, их начала охватывать глубокая тоска. На протяжении всего пути они ерзали в седлах, мечтая поскорее вернуться в Угру или отправиться на очередную охоту за просочившимися на их территорию большевиками. Кто-то съехал с дороги к лагерю кочевников и вернулся с приличным запасом ханчи, местной водки.

Вечером после ужина бутыли с ханчи пошли по кругу, и настроение людей изменилось. Они пели старые русские песни о девушках с соломенными волосами, качающихся в осенних туманах березах и становились сентиментальными и плаксивыми.

Умудренные жизнью рассказывали молодым патетические истории о доблестях, потускневшие от бесконечного пересказывания. Затем на смену этим рассказам пришли похабные истории. В результате появились новые песни. Резухин сидел отдельно, у своего собственного костра, его черная перевязь сливалась с темнотой; он курил гашиш из своих личных запасов, которые всегда возил в собой в седельной сумке.

Сразу после полуночи они решили прийти за Чиндамани. Костры начали гаснуть, а с юга пришли облака, закрывшие луну. То ли ханчи заставила их позабыть об осторожности, то ли темнота дала им почувствовать, что они без риска могут осуществить задуманное. Резухин приказал не трогать женщину — несмотря ни на что, он достаточно знал своего начальника, чтобы принять все меры предосторожности на тот случай, если окажется, что англичане действительно представляют для Унгерна какую-то ценность. Но он к тому времени заснул в своей палатке и не был в курсе того, что происходило.

Кое-кто из его людей целый день искоса рассматривал ее, но ни один не подошел к ней и не пытался с ней заговорить.

Вот уже много лет никто из них не общался с женщинами, которые не были бы проститутками или чем-то вроде этого. Но хотя души их и огрубели, где-то глубоко в сознании сохранились потускневшие воспоминания о социальных условностях, внушенных им с детства. У некоторых дома, в России, остались жены или возлюбленные. А Чиндамани, скорее всего бессознательно, но с безошибочной четкостью выстроила барьер между собой и окружавшими ее людьми; и этот барьер, пусть и невидимый, заставил их ограничить днем свой интерес к ней брошенными тайком взглядами.

С наступлением ночи и под сильным воздействием выпитого все это изменилось. На смену сентиментальности пришла жалость к себе, сменившаяся сожалениями. Прошло немного времени, и на смену сожалениям пришло презрение к немцам, большевикам и всем тем, из-за кого они потеряли Россию и все свои привилегии. Презрение породило жадную, беспричинную похоть, не просто физическое чувство, но душевное, основанное на жадности и горечи, лежавших в глубине их израненных душ.

Чиндамани должна была стать их жертвой не потому, что она была здесь единственной женщиной, но потому, что олицетворяла слишком много конфликтующих между собой противоположностей, с которыми они не могли разобраться. Она одновременно напоминала им женщин, которых они оставили в своих домах в Москве и Санкт-Петербурге, а также тех женщин Востока, с которыми им с тех пор приходилось сталкиваться. Она была физически привлекательна — так привлекали их только утраченные возлюбленные, — но неприкосновенной, как Мадонна, и она одновременно возбуждала их и заставляла чувствовать себя детьми священников, кастрированными девственниками, мечтающими о запретном плоде. Слишком много было противоречий, чтобы они могли с ним справиться.

Четверо пришли в палатку в тот момент, когда ее обитатели только-только забылись тяжелым сном. Остался только один часовой, полусонный и немного пьяный, так как его товарищи принесли ему порцию ханчи.

Они разбудили Чиндамани ударом ноги и, прежде чем она начала протестовать, подняли ее на ноги. Она сразу поняла, что убеждать их бесполезно, и прекратила сопротивление. Кристофер тут же проснулся, но один из пришедших схватил его и приставил к голове револьвер.

— Одно слово, приятель, и твои мозги окажутся в Урге раньше, чем ты сам. Понятно?

Кристофер кивнул и снова лег. Он не понял всей фразы, но понял ее смысл. За спиной того, кто разговаривал с ним, стоял часовой с ружьем наизготовку. Проснулся и Уинтерпоул, поначалу не понявший, что происходит.

Когда они подтащили Чиндамани к выходу, она обернулась и быстро заговорила по-тибетски:

— Ка-рис То-фе! Найди его! Скажи ему, что я люблю его! Если сможешь, спрячь его! Еще не время! Скажи ему, что еще не время!

Один из мужчин крепко зажал ей рот. Они хотели побыстрее вытащить ее из палатки, освещенной масляной лампой. Для того, что они собирались сделать, им не нужен был свет. Четвертый, тот, кто держал Кристофера, отпустил его, убрал револьвер в кобуру и последовал за остальными. Часовой остался, пристально следя за Кристофером и Уинтерпоулом.

Вокруг них сгустилась страшная тишина. Они знали, что происходит и что собираются сделать эти мужчины. Они слышали хриплые крики, затем смех, резкий и долгий. Затем смех оборвался, послышались одобрительные возгласы. Кто-то запел песню — не меланхоличную и грустную песню о девушках или березах, а грубую немецкую песню о любви к кому-то, немецкую, но в русском изложении, бездумную, дерзкую, грязную, каких еще не слышала эта глушь. Эта песня подходила для таверны, пропахшей кислым пивным запахом.

Кристофер сбросил с себя одеяло и сделал движение, словно пытаясь встать. Часовой нервно навел на него винтовку. Кто-то схватил его за руку и притянул обратно к земле.

— Бога ради, Кристофер, не будь таким идиотом! — Это был голос Уинтерпоула, по-змеиному шипевший в полутьме.

— Они насилуют ее! — крикнул в ответ Кристофер. — Разве ты не понимаешь? Эти подонки насилуют ее!

— Это неважно, Кристофер, абсолютно неважно.

Она просто темнокожая девчонка. Не надо обострять ситуацию. Все это не имеет никакого значения, и ты это знаешь. Не стоит ради нее рисковать жизнью.

Кристофер снова сел, но Уинтерпоул оказался перед ним и еще крепче ухватил его за руку.

— Таких, как она, много, Кристофер, очень много. Эти азиаты плодятся, как кролики. Когда все это закончится, у тебя их будет столько, сколько ты пожелаешь. Лучших, самых лучших, я клянусь. Красивых женщин, обещаю. Так что не волнуйся из-за этой. Прежде всего помни, что ты профессионал. Это часть их жизни здесь, они на это рассчитывали. Ты не можешь остановить их. Если ты попробуешь вмешаться, они убьют тебя. Не лезь в это.

Кристофер ударил его сильнее, чем когда-либо кого-либо бил. Удар пришелся точно в челюсть, и Уинтерпоул отлетел, упав на землю. Кристофер начал подниматься на ноги, но Уинтерпоул, постанывая от боли, как-то выкрутился и схватил Кристофера за ноги, снова опрокинув его.

Здесь часовой допустил ошибку. Он шагнул вперед, чтобы разнять дерущихся, и вытянул вперед правую руку, неуклюже держа винтовку в левой. Наверное, он считал, что винтовка делает его неуязвимым. Возможно, он думал, что дерущиеся больше думают друг о друге, нежели о нем. И в том и в другом случае он ошибался.

Когда часовой потянулся к Уинтерпоулу, Кристофер схватил его левую руку и резко выкрутил ее назад. Он услышал, как сломалась с треском кость и часовой закричал от боли. Парализованные пальцы выпустили винтовку. Однако у него хватило присутствия духа, чтобы броситься на Кристофера, искавшего в темноте оружие. Но Кристофера уже ничто не могло остановить.

В тот момент, когда часовой навалился на него, он услышал снаружи женский крик. Он инстинктивно ушел от захвата, выпрямился и выбросил колено, нанося противнику сильный удар в пах.

Кристофер нагнулся за брошенной винтовкой. Длинный штык на конце делал ее неуклюжей. Он снова услышал крик Чиндамани, сдержанный крик, после которого последовали рыдания. Они причиняли ей боль. Он повернулся и рванулся к выходу.

— Кристофер! — Уинтерпоул все еще пытался остановить его. — У него револьвер, Кристофер! Я не могу до него добраться!

Несмотря на боль, часовой с трудом поднялся на ноги и доставал револьвер из висящей на боку кобуры.

Кристофер обернулся. Часовой держал пистолет в дрожащей правой руке. Он покачивался из стороны в сторону, голова его кружилась от боли, и он никак не мог прицелиться. Кристофер не хотел стрелять — слишком рано было привлекать к себе внимание. Он перехватил винтовку, обратив штык в сторону часового. С этим оружием люди воевали, сидели с ним в холодных окопах, перелезали через ржавую колючую проволоку, однако он до этого момента никогда даже не держал винтовку в руках. Он почувствовал себя кем-то вроде первобытного охотника, зажавшего в руке копье. Часовой собрался с силами и навел пистолет прямо ему в грудь. Он был тяжелый, черный, дьявольский.

Кристофер сделал выпад, представляя себя солдатом, отрабатывающим приемы штыкового боя. Он видел, как они с криками вонзают штыки в мешки с соломой. Револьвер выстрелил, выбросив внезапную вспышку света, и мир наполнился грохотом. Он почувствовал, как потяжелела винтовка, как что-то большое дергается на штыке, почувствовал, как винтовка дернулась в его руках, снова услышал выстрел, ощутил, как падает вперед, глубже вонзая штык.

Штык повернулся, и послышался стон. Кристофер понял, что у него закрыты глаза. Он открыл и увидел часового — изо рта его шла кровь, и он дергался на штыке, как рыба на крючке рыболова. Он снова закрыл глаза и еще раз повернул лезвие штыка, отстраняясь от содеянного, опустошенный, в каком-то трансе, пытаясь как-то убежать от разрывания плоти. Раздался приглушенный крик, и наступила тишина. Он сделал шаг назад и внезапно ощутил превосходство жизни над смертью.

— Смерти нет. Смерти нет, — продолжал повторять он, но когда открыл глаза, то понял, что сам остался целым и невредимым, а охранник, лежавший на полу, уже был в другом мире. Пули не коснулись Кристофера. Он не был ранен, но на руках его была кровь часового, и штык был темным и мокрым.

— Ты идиот! — визгливо крикнул Уинтерпоул с другого конца палатки. — Ты уничтожил нас!

Кристофер проигнорировал его и выбежал наружу, крепко сжимая винтовку.

Примерно в двадцати метрах от него кто-то заново разжег костер, вылетавшие из него огромные искры дразнили темноту. Вокруг костра полукругом стояли люди, в свете костра их лица казались карнавальными масками, бесстыдными и возбужденными. Они подбадривали кого-то, словно смотрели петушиные бои. Казалось, они не слышали выстрелов или просто дружно решили не обращать на них внимания, чтобы сконцентрироваться на более важных вещах.

Кристофер побежал к ним, щелкая затвором винтовки, оценивая расстояние и положение людей у костра. У него было преимущество — он двигался из темноты, и мягкая почва под ногами заглушала его шаги. Раздался крик, и круг чуть расступился. Через образовавшийся разрыв Кристофер увидел одного из тех четверых, кто приходил за Чиндамани. Он нагнулся над ней, полураздетый, хватая ее за грудь, тяжело дыша. Кристофер опустился на землю, прицелился и выстрелил, отстрелив ему полголовы. Лагерь моментально затих. Слышны были только всхлипы Чиндамани и крики совы, охотящейся где-то во мраке.

— Чиндамани, — спокойно позвал Кристофер.

Эмоции сейчас могли только помешать. Сейчас важнее всего было сохранить холодную голову и твердую руку.

— Сбрось его с себя, встань и подойди ко мне, — произнес он, молясь, чтобы она была целой и невредимой и чтобы страх не лишил ее возможности двигаться.

Казалось, она лежала бесконечно долго, сотрясаясь от рыданий, а кровь убитого на ее обнаженном теле словно символизировала своего рода крещение, посвящение в тайны реальной жизни. Те, кто стоял вокруг нее, не были вооружены и не знали, какое количество оружия захватили и навели на них их бывшие пленники. Они ничего не видели в темноте, понимая, что здесь, у костра, представляют собой отличные мишени.

— Потушите этот чертов костер, пока он не пристрелил еще кого-нибудь! — хрипло крикнул кто-то.

Но никто не пошевелился. Никто не хотел сделать хоть одно движение и получить следующую пулю.

Она медленно поднялась, с отвращением сбросив с себя труп насильника.

— Не обращай на них внимания, — сказал Кристофер. — Они не причинят тебе вреда. Медленно подойти ко мне.

Она пошла, пытаясь прикрыть наготу остатками разорванной одежды. Он мысленно помогал ей идти, подбадривал ее, когда она пошатывалась.

Она уже почти вышла из круга, когда один из стоящих у костра протянул руку, чтобы схватить ее и уйти, прикрываясь ею, как живым щитом. Кристофер выстрелил, и пуля пробила ему горло. Остальные осмотрительно отпрянули от нее.

Она подошла к нему и, дрожа, коснулась его. Ее пальцы крепко сжали его руку, ногти впились в кожу, причиняя ему боль. Она молчала. Он ощутил, как в нем поднимается ярость, слепящая и непреодолимая. Он знал, что теперь будет чувствовать эту ярость всегда и она никогда не покинет его, хотя и станет менее сильной.

— Мы уходим, — сказал он. — Лошади позади нас. Я задержу этих ублюдков. Ты сможешь добраться до лошадей?

Она кивнула, стараясь подавить рыдания.

Они медленно попятились назад, за палатки, к колышкам которых привязывали на ночь лошадей. Они услышали в темноте, как тихо ржут и роют копытами землю лошади, обеспокоенные стрельбой.

— Найди двух лошадей, с которыми, на твой взгляд, мы управимся, — проинструктировал ее Кристофер. — Отвяжи их. О седлах не думай, нам придется обойтись без них. Отвяжи остальных лошадей, но оставь одну для Уинтерпоула, если он сумеет выбраться. Она скользнула в темноту, чувствуя себя куда уверенней. Кто-то залил костер, и он уже не мог с прежней четкостью видеть, что происходит в лагере.

Из темноты донесся тихий и знакомый голос:

— Винтовка, мистер Уайлэм. Отбросьте ее от себя как можно дальше. Я целюсь вам в спину, и расстояние настолько незначительно, что я попросил бы вас вести себя разумно.

 

Глава 52

Кристофер застыл. Он узнал голос Резухина. У него вырвался долгий вздох. Он забыл, что палатка генерала находится рядом с тем местом, где были лошади. Он со стоном отбросил винтовку, отлетевшую на несколько метров.

— Кристофер! Что случилось? — раздался из темноты голос Чиндамани.

— Оставайся там! — крикнул он. — Садись на ближайшую к тебе лошадь и скачи отсюда. Меня не жди! Никого не жди! Скачи как можно быстрее!

— Потише, мистер Уайлэм, — произнес Резухин. — Но сначала скажите девушке, что даже если она просто пошевелится, я пристрелю ее на месте. Это понятно? Я прекрасно ее вижу. К тому же хочу уверить вас, что я отлично вижу в темноте.

Кристофер снова обратился к ней:

— Не двигайся, Чиндамани. Не двигайся. Он говорит, что застрелит тебя, и я верю, что он это сделает. Но будь готова к тому, что тебе представится шанс.

Ему самому придется дать ей этот шанс, подумал он, придется отвлечь Резухина на время, достаточное для того, чтобы она успела сесть на лошадь.

— Я не могу уехать без тебя, Ка-рис! — отозвалась она. — Я тебя здесь не оставлю!

— Ты должна это сделать! Ради него. Ради меня. Подожди, может, появится шанс! — взмолился он.

— Хватит болтать! — рявкнул Резухин.

Он был испуган и не совсем понимал, что происходит. Может, на лагерь напали? Может, пленники каким-то образом дали красным возможность просочиться в лагерь?

Кристофер спросил себя, насколько точен прицел Резухина на таком расстоянии. Дистанция была незначительной, но он заметил раньше, что генерал всегда был правшой и что вряд ли он действует левой рукой так же хорошо, как и правой.

— Ваши люди изнасиловали ее, Резухин! — крикнул он. — Вы обещали доставить нас в Ургу в целости и сохранности. Вы сказали вашим людям, чтобы они не трогали нас, — но посмотрите, что случилось, как только вы отвернулись.

— Я сказал вам вести себя потише. Если моим людям нужна женщина, я в это не вмешиваюсь. Им и так хватает лишений. У вас здесь нет ни привилегий, ни прав, — а я вообще считаю, что вы и тот, второй, просто шпионы. Это означает, что я могу просто взять и расстрелять вас.

— Так, как расстреливали в лесу тех несчастных? Без суда? Судья, присяжные и палач в одном лице? Я думал, что вы солдат. Я думал, что мы союзники. Но, похоже, я ошибался.

— Это Монголия, мистер Уайлэм, это другой мир. Здесь мы живем по законам военного времени. Этот закон дает мне право осудить человека на смерть и казнить его на месте, если того требует ситуация. Здесь наши действия определяет ситуация, а не люди и не их моральный облик.

Резухин поправил прицел, так что его револьвер оказался точно на уровне груди Кристофера. Револьвер был тяжелым, но рука его не шелохнулась.

— И, признаться, мистер Уайлэм, — продолжил он, — я думаю, что настоящая ситуация призывает к действию. К осуждению и казни. Вы убили по меньшей мере одного из моих людей, возможно, больше. Вы подвергли опасности существование всего моего подразделения. Вы пытаетесь ускользнуть из-под стражи. Мне доставит удовольствие поступить с вами так, как вы того заслуживаете. Подойдите ближе. Я хочу увидеть вас.

— Ка-рис То-фе!

Чиндамани нашла подходящую лошадь, небольшого мерина, на котором она ехала сюда. Она отвязала его и взобралась на его гладкую спину.

— Беги! — крикнула она. — Слишком темно, он промахнется!

Чтобы решиться, Кристоферу понадобилось меньше секунды. Он повернулся и бросился бежать, надеясь, что не ошибся относительно того, что Резухин правша.

Генерал целился, пытаясь поймать на мушку бегущую фигуру Кристофера. Он увидел девушку на коне и понял, куда побежит англичанин.

Кристофер забыл про винтовку. Она лежала там, куда он отбросил ее, почти скрытая травой, невидимая в темноте. Его нога зацепилась за нее, подвернулась, и он тяжело упал ничком.

Резухин видел, как упал англичанин. Он с удовлетворением ухмыльнулся: Уайлэму уже не удастся добраться до лошади. Он снова посмотрел на девушку на лошади, отчаянно кричавшую что-то лежавшему на земле мужчине. Он подумал, что ее лучше убрать: женщины всегда порождают смуту, а их присутствие неизбежно ведет к дракам и нарушениям дисциплины. Сегодняшний вечер был тому примером.

Он поднял револьвер, прицелился и выстрелил.

Чиндамани, вскрикнув, упала с лошади, словно птица, внезапно лишившаяся крыльев и рухнувшая на землю с ночного неба. Резухин улыбнулся и пошел вперед. Ему следовало покончить и с англичанином.

Кристофер начал шарить по земле в поисках винтовки, но не смог отыскать ее в темноте. Он услышал, как Резухин взвел курок — послышался тихий щелчок, словно кто-то закрыл крошечную дверь. Он поднял глаза и увидел стоящего над ним Резухина — силуэт генерала был четко виден на фоне неба.

Резухин держал палец на курке. Кристофер затаил дыхание. Он решил, что выкрикнет ее имя, что бы ни случилось, и даже пуля не помешает ему это сделать. Он закрыл глаза. Раздался выстрел и за ним тут же последовал второй, словно где-то в огромном помещении отозвалось эхо. Он выдохнул воздух, судорожно выкрикивая ее имя, заглушая звук выстрела.

* * *

Боли не было. Это его удивило. Кто-то что-то кричал ему. Это показалось ему еще более странным.

— Ради Бога, Кристофер, вставай же! Через минуту здесь будет весь лагерь!

Это был Уинтерпоул, склонившийся над ним, помогающий ему встать на ноги.

— Я...

— Ты в порядке, приятель. Первый выстрел, который ты слышал, был мой. Резухин выстрелил куда-то в сторону Юпитера.

— Чиндамани!

— Она тоже в порядке. Выстрел Резухина поцарапал ей руку, она потеряла равновесие и упала с лошади. Она не профессиональная наездница. Пойдем, нам нельзя терять время.

Кристофер услышал крики со стороны лагеря. Кто-то выстрелил наугад в их направлении. Ситуация все еще была опасной.

Он рванулся вслед за Уинтерпоул ом к лошади. Чиндамани уже сидела на пони, вцепившись в гриву. В одной руке она держала поводья двух лошадей средних размеров.

— Осторожно, — предупредила она. — Стрельба их напугала.

— Давайте сначала отвяжем остальных лошадей, — предложил Кристофер, вырывая из земли колышек, к которому была привязана стоявшая рядом лошадь.

Уинтерпоул последовал его примеру. Яростные крики были уже близко. Прогремел выстрел, и они услышали свист пули.

— Быстрее! — крикнул Кристофер.

Внезапно из темноты появилась фигура, размахивающая саблей и выкрикивающая что-то бессвязное. Уинтерпоул обернулся, выхватил револьвер и выстрелил. Человек громко поперхнулся и рухнул на землю.

— Продолжай! — крикнул Кристофер.

Все лошади уже были отвязаны.

— Пора! — прокричал Уинтерпоул.

Но солдаты Резухина уже были рядом. Из темноты началась беспорядочная стрельба, и пули пролетали со свистом прямо над их головами.

Они сели на лошадей. Уинтерпоул поднял револьвер и четыре раза выстрелил поверх голов оставшихся лошадей. В ответ раздалось испуганное ржание и храп, а потом лошади рванулись с места. Их кони понеслись вместе с остальными, и оглушительный стук копыт перекрыл все другие звуки. Позади слышались неразборчивые крики и громкая стрельба. Кто-то начал стрелять по ним с фланга.

— Пригните головы! — крикнул Уинтерпоул.

Но они уже летели вперед, вцепившись отчаянно в гривы коней, чувствуя, как проносится мимо темнота, оглушенная стуком копыт и испуганным храпом.

Постепенно лошади без всадников вырвались вперед, а их кони так же постепенно замедлили бег, как только их оставила паника.

— Все здесь? — крикнул Кристофер, как только лошади перешли на легкий галоп. — Чиндамани! С тобой все в порядке?

Когда она отозвалась, он почувствовал, что она напугана, но старается держать себя в руках.

— Я здесь, Ка-рис То-фе. Со мной все в порядке, не волнуйся.

Он подъехал к ней.

— Подожди! — крикнул он Уинтерпоулу. — Я хочу пересадить Чиндамани на свою лошадь.

После того, что случилось, он хотел быть рядом с ней.

Они остановились, и он помог ей взобраться на свою лошадь, посадив ее перед собой. Ее лошадь поскакала сзади — ее поводья Кристофер держал в руке.

— Уинтерпоул! Как ты там? — крикнул он, как только они снова тронулись.

Уинтерпоул был в порядке. Он выполнил свою часть задачи. Необходимости извиняться за что-либо не было: они были квиты.

Они ехали не спеша. В темноте, без коней, люди Резухина никак не могли их догнать. Но Кристоферу хотелось, чтобы стало светлее, чтобы вышла луна, пусть и ненадолго. Небо было затянуто облаками, через которые не мог пробиться даже самый слабый свет. Они не представляли, куда направляются, и не могли представить, сколько уже проехали. Казалось, что время замедлило свой ход и ночь тянется бесконечно. Только лошади были ко всему безразличны.

Время от времени они по очереди засыпали, но быстро просыпались, разбуженные каким-нибудь криком из темноты или сменой ритма езды.

Чиндамани долго не могла успокоиться. Кристофер придерживал ее за талию молча, чувствуя, что она не хочет разговаривать. Возможно, она никогда не станет говорить о том, что случилось этой ночью, но он хотел, чтобы она знала, что если она передумает, он всегда будет готов выслушать ее и утешить. Несколько раз он ощущал, как по телу ее пробегала дрожь — не от холода, хотя ночь была очень холодной, а от воспоминаний о пережитом.

Незадолго до рассвета он ощутил, что она расслабилась, и понял, что она наконец заснула. Сам он тоже жутко устал, но боролся со сном, чтобы поддерживать ее, — обоим спать было нельзя. Кони перешли на шаг.

Восход оказался великолепным и унылым одновременно. На краю горизонта, прямо над ними, бледный слабый свет внезапно окрасился в красно-золотые цвета, но тут же был лениво проглочен тусклыми стаями рваных облаков. Это был не тот рассвет, который приносит с собой предзнаменования. Он не обещал ни мира, ни войны, но нечто среднее и куда более гротескное.

С рассветом стало возможным разобрать, где они находятся: кругом лежала голая степь, лишенная какой-либо примечательности и признаков жизни. Казалось, что степь эта безгранична и не имеет ни начала, ни конца. Они растянулись в цепочку — впереди ехал Уинтерпоул, за ним Кристофер с Чиндамани, а за ними плелась третья лошадь.

Кристофер изо всех сил крикнул Уинтерпоулу, чтобы тот остановился. Пора было сделать нормальный привал. Сначала Уинтерпоул не отреагировал, а затем устало поднял руку, показывая, что услышал Кристофера, натянул поводья и неуклюже сполз на землю. Он ждал их, скрестив руки на груди, расслабленный и невозмутимый: все случившееся с ними никак не сказалось на нем. Они не спеша подъехали к нему, и когда оказались рядом, Кристофер даже не нашелся, что сказать ему. Он спешился и помог Чиндамани сойти на землю. Она зевнула и крепко прижалась к нему, поеживаясь на холодном ветру.

— Где мы? — спросила она.

— Я не знаю, — признался Кристофер. Он повернулся к Уинтерпоулу и заговорил с ним по-английски: — Ты знаешь, где мы находимся?

Уинтерпоул улыбнулся.

— На самом деле, знаю, — ответил он. — Вчера ночью, до того, как все началось, я подслушал их разговоры. И примерно представлял, куда мы направляемся.

Он повернулся и показал на горы.

— Ты видишь эти горы перед нами?

Кристофер кивнул.

— Это хребет Богдо-Ула. Урга находится по ту сторону хребта.

 

Глава 53

— Я устал...

Они шли уже несколько дней, но Замятин, похоже, не собирался снижать темп. Самдап начал задумываться, человек ли он вообще.

— Может, хочешь еще шоколадку? — спросил бурят, протягивая мальчику большую коробку, обвязанную ленточками. Только Богу было известно, у кого и как он ее приобрел, но она появилась у него как-то вечером в Улиассутае и была сильным искушением для ребенка, который даже толком не знал вкус сахара. На коробке было написано «Дебо и Галле», и она явно начала свою жизнь в этом маленьком магазинчике на улице Сен-Пере, откуда отправилась в путешествие в Санкт-Петербург — еще в те далекие дни, когда в России спокойно существовали и царь, и шоколад. Каким окольным путем коробка, давно утратившая первоначальный вид, попала в степи Восточной Монголии и как, в конце концов, попала в руки проповедника равенства Замятина, который теперь использовал ее как приношение своему маленькому божественному принцу, понять было невозможно.

Самдап покачал головой и молча пошел дальше. Он знал, что шоколад не снимет усталость. Он не капризничал. Он действительно устал, и для того, чтобы укрепить его дух и тело и подготовить их к тяготам предстоящего дня, ему требовалось нечто большее, чем помятая шоколадка. Он возненавидел Замятина первобытной, безжалостной ненавистью и мечтал избавиться от него. Однако со временем они начали зависеть друг от друга, и Самдапу становилось не очень уютно при мысли о возможном расставании.

Замятин немного замедлил шаг и поравнялся с пони, на котором ехал Уильям. Они с Самдапом решили, что, коль скоро он находится в таком плохом состоянии, то именно он должен ехать на их единственном пони. Место, куда его укусил паук в туннеле в Дорже-Ла, раздулось, приняв невообразимые размеры. Мальчик постоянно страдал от боли и почти не спал ночами. В последнее время на каждой их остановке его смотрели монгольские врачи, но все, что они могли сделать, это приготовить настой трав, которые Уильям пил, но которые не давали никакого эффекта.

— Съешь шоколадку, Уильям, — настоятельно попросил Замятин, протягивая ему коробку.

Но мальчик даже не взглянул на нее и не показал, что он услышал слова Замятина. У него пропал аппетит, и Замятина это все больше беспокоило.

Откровенно говоря, он знал, что ему следовало избавиться от английского мальчишки еще несколько недель назад. Тогда им еще предстоял долгий путь через Тибет, а Замятин был вовсе не уверен, что Уильям вообще может быть полезен ему. Но что-то пробудило в Замятине те немногие хорошие чувства, которые в нем еще остались. Он отчасти даже жалел о том, что приказал похитить его. Особенно сейчас, когда он был уверен, что мальчик недолго протянет, если не получит квалифицированной медицинской помощи.

Хотя мальчики не понимали друг друга, между ними возникла настолько сильная дружба, что это даже было странно. Уильям научил Самдапа нескольким английским словам и выучил несколько тибетских слов, но это были просто слова, без грамматики и синтаксиса. Они нашли такую манеру общения, которая превосходила общение словесное или просто не нуждалась в словах. Когда Уильям испытывал особенно сильные приступы боли, он разрешал притрагиваться к себе только Самдапу. А Самдап отказывался куда-либо идти, если рядом не было Уильяма. Они стали как братья.

Замятин безуспешно пытался завоевать расположение одного или другого. Он знал, что если Уильям примет его, Самдап через какое-то время последует его примеру. Без Самдапа пребывание Замятина в Монголии теряло всяческий смысл. Конечно, в Урге, а теперь и в других районах были коммунистические ячейки, с которыми он мог бы установить связь. Но он знал, что в стране уже находится другой агент Коминтерна, Сороковиков, который организовал из группы революционеров Монгольскую народно-революционную партию во главе с Сухэ-Батором. Удинский сообщил ему, что делегация этой партии в августе прошлого года была в Иркутске, где провела переговоры. После этого в Коминтерне был образован монгольско-тибетский отдел. Первый съезд монгольской партии прошел в марте в Кяхте. Командующий Пятой армией большевиков отдал приказ о мобилизации вверенных ему частей.

Новости эти застигли Замятина врасплох. Он слишком долго просидел в этом маленьком монастыре в Гималаях. Он чувствовал, что власть начинает ускользать из его рук, а ведь он только учился владеть ею с достаточной ловкостью. Сейчас все зависело от мальчика — больше, чем когда-либо. И поражение Унгерна, и свержение Кхутукхту, и возвышение Замятина, который должен был стать вице-королем Востока. Пусть другие руководят ячейками, партиями и армиями, но чем обернутся в конечном итоге их усилия без поддержки, которую им может оказать только этот мальчик — Спаситель?

Как он и предвидел, он уже достиг успеха. Волнения в Улиассутае были только началом. Он встретился с Саин Нойон Ханом и одним из князей из его аймака, рода, с человеком по имени Дамджинсурен, и представил им мальчика. Все прошло в точном соответствии с его планами — оба человека и сопровождавшие их ламы признали Самдапа как нового Кхутукхту и пообещали свою поддержку как моральную, так и военную. Они дали ему письма к другим князьям — Тушету Хану и Сецен Хану, — а также к главам нескольких основных монастырей.

Каким-то образом — он не мог этого объяснить, хотя восхищался этим, не признаваясь даже самому себе, — мальчик очаровывал всех, с кем он встречался. Он не просто играл свою роль, в нем было нечто большее. Возможно, все просто заключалось в том, что Самдап всю свою жизнь был богом и вел себя соответственно. Ему даже не надо было играть: он действительно верил, что он Майдари Будда. Но монголы, равно как и тибетцы, давно привыкли к маленьким мальчикам, которые ведут себя как божки — и, тем не менее, они выказывали Самдапу неподдельное уважение.

Монголия была разделена на несколько больших провинций, аймаков, каждая из которых, в свою очередь, делилась на несколько хошунов. Замятин подсчитал, что его полностью поддерживают десять хошунов — точнее, не его, а мальчика, что для него было одним и тем же. Монголию должны были охватить волнения, а он позаботился о том, чтобы их участники были вооружены.

Главным для него было заставить мальчика идхи дальше. Молва уже шла по Монголии, и если то, что он i слышал об Унгерне, было хоть отчасти верно, барон не остановится ни перед чем, чтобы сокрушить восстание, зреющее прямо у него под носом. Каждую ночь Замятин и мальчики останавливались в юртах разных кланов, двигаясь по стране довольно запутанным маршрутом, никогда не идя по прямой линии, никогда не задерживаясь в одном месте достаточно долго для того, чтобы можно было легко их выследить.

Завтра они должны были отправиться в Ургу. Саин Нойон Хан должен был организовать серию восстаний на западе и севере страны, а Замятин и мальчики должны были тем временем на лошадях добраться до столицы. К тому времени, когда они должны были оказаться там, внимание Унгерна будет занято другим. Они войдут в город с помощью нескольких своих сторонников. Замятин планировал связаться с Сухэ-Батором и другими революционерами, объяснить им, что происходит, и возглавить их выступление.

Самдап, шедший впереди него, остановился и сел на обочину дороги. Замятин медленно подошел к нему, держа под уздцы пони Уильяма.

— Что случилось? — спросил он.

— У меня болят ноги, — ответил Самдап.

— И что, по-твоему, я должен сделать? — резко бросил Замятин. Его собственные ноги тоже болели. — Нам еще надо пройти несколько километров. Ты хочешь провести ночь здесь, в окружении волков?

Но, несмотря на то, что русский был резок, мальчик ему нравился. Действительно нравился. Да и Уильям тоже. Он просто не знал, как показать свою симпатию к ним. Он никогда этого не делал. Никто никогда не говорил ему, как это делается.

 

Глава 54

Урга

Урга беспокойно ворочалась под солнцем, зажатая в низине темными горами. На нее падало достаточное количество солнечного света, спускающегося с безоблачного, улыбающегося неба, но как только он касался ее узких тропинок и зловонных улиц, как тут же утрачивал весь блеск, становясь серым и болезненным. Крыши домов были позолоченными, а верхушки храмов были украшены солнечным светом и драгоценными камнями, но сами здания были окутаны тенями, и отражавшийся эхом по всему городу звук огромных труб казался скорбным и крайне вялым.

Меланхоличная равнина, на которой на несколько километров вытянулся город, была окружена горами.

Сам город делился на три части: Май-Май-Ченг, китайский торговый квартал, находившийся на востоке, чьи магазины и склады были сейчас пустыми и заброшенными; Гандан, серый город лам, с его храмами и учебными заведениями, в которых изучали теологию и медицину, лежал в западной части; и центр, Та-Кхуре, где за толстыми стенами, выкрашенными в тускло-красный и белый цвета, обитал Живой Будда, бродивший по комнатам, полным священных реликвий и тысяч тикающих часов, каждые из которых показывали разное время. Время здесь ползло с таким неприятным звуком, от которого по коже бежали мурашки, — он напоминал звук, с которым сползает по склону горы лед.

Медленно двигались процессии паломников, ходивших или ползавших вокруг своего бога под звуки труб, гонгов и голосов десяти тысяч священнослужителей — мечтательных, дрожащих, отдающихся эхом. Все было как прежде, ничего не менялось, не было никаких новшеств — кроме действующих лиц. Они были в древних одеяниях и произносили древние слова, поворачивались и кланялись там, где это положено было делать, зажигали нужные благовония — как это делали до них поколения актеров, как это делали они сами в своих предыдущих жизнях. Точные, вычурные манеры и слова — ни одного нового звука, ни одного нового жеста. А в покоях Будды тикали и звонили в тишине будильники.

В центре мрачно восседал одетый в ярко-красные одежды Роман фон Унгерн Штернберг, и глаза его после бессонных ночей казались тяжелыми. Он сидел в центре своего военного лагеря, состоявшего из множества теплых палаток, и планировал небольшой апокалипсис. Он пил из крошечной чашки китайский чай и курил черные ароматизированные сигареты, но мысли его были далеко.

Он встал и подошел к выходу из юрты. Она находилась во дворе заброшенного торгового дома, принадлежавшего великому дому Шанси, хозяином которого являлся Та Шенг Куэй. По решению Унгерна, здесь расположился бурятский полк под командованием Сухарева; поблизости были монгольский и татарский полки, возглавляемые Баир Гуром и Резухиным. Но Резухин две недели назад ушел на юг с русским отрядом и до сих пор не вернулся.

Город наполнял его ноздри каким-то странным запахом, пряным и кислым, смесью святости и продажности, смесью безгрешности с жадностью и простой, примитивной человеческой сущностью. Он не выбирал Ургу — злой рок сделал за него этот выбор и направил его сюда, чтобы он служил его целям.

Затушив о дверной косяк наполовину выкуренную сигарету, он тут же зажег другую. Его пальцы, покрытые никотиновыми пятнами, слегка дрожали. Была середина дня, время выслушивать доклады, поступившие к полудню. Обычный дневной шум — людские голоса, ржание лошадей расслабляли его, показывая, что все нормально. Его воины не знали, какие тяготы лежали на нем, какие волнения и тревоги, — все ради них. Когда придет время, они вместе с ним сядут на коней и уедут из Урги, как всадники ада, разрушая все, что окажется на их пути. Он мысленно видел, как вздымается пыль под копытами их коней, и слышал топот скачущих галопом лошадей. Он ждал этого момента, как влюбленный ждет брачной ночи. Монголия должна была стать его невестой, и он разорвет ее на части, чтобы овладеть ею.

Он повернулся и пошел обратно в юрту. Полковник Сепайлов допил уже третий стакан ханчи.

— Выпейте еще, полковник.

Унгерн плеснул ханчи в пустой стакан Сепайлова и посмотрел, как полковник проглотил крепкое пойло, словно это было молоко. Если он выпьет еще, то утратит свою полезность, а это будет плохо. Унгерн полностью мог доверять только двум людям из своего штаба — Сепайлову и Бурдоковскому, которого солдаты прозвали Чайник. Они были его глазами и ушами; и, когда надо было сделать грязную работу, его руками. А грязной работы было много. Сепайлову придется пить поменьше.

— Еще раз начните сначала, — попросил Унгерн, — и расскажите мне историю в том виде, в каком вы услышали ее от Яханци.

Он прикурил очередную сигарету и беззаботно выдохнул дым прямо в лицо полковника.

Кхутукхту Яханци был главой Совета Министров Монголии. Это была чистая синекура, но Яханци был достаточно хитер, чтобы сделать свое положение значимым даже в такие времена. Утром он беседовал с Сепайловым и попросил его передать барону кое-какую информацию. Все выглядело так, словно они общались через посредников, хотя все те, кому нужно было это знать, знали, что это всего лишь формальность: ситуацию контролировал именно Унгерн.

— Яханци говорит, что что-то происходит в Улиассутае. Вчера прибыли двое всадников, у них были цары с вашим именем. На каждой станции им давали свежих лошадей.

— Кто распорядился дать им цары?

— По их словам, Казанцев.

— Хорошо, пусть Казанцев. И что?

— Там был бунт.

— Бунт? Вы уверены? Не просто... мелкие волнения?

Сепайлов покачал головой. Череп его имел странную форму — приплюснутый сверху, он напоминал седло.

— Погибли люди, генерал. Группа монголов, примерно девяносто человек, атаковала отряд из гарнизона Улиассутая. Отряду пришлось отразить атаку.

— Они были вооружены?

— Нет. Нет, это-то и странно. Они все были не вооружены. Один из прибывших в Ургу гонцов... — Он заколебался.

Унгерн затянулся сигаретой. Дым висел над ним, как ядовитый нимб.

— Да? — ободрил он. — Продолжайте.

— Он... он сказал Яханци, что они специально не взяли в руки оружие. У них оно было, но они предпочли обойтись без него. Они верили в то, что пули не причинят им вреда. И они напали на группу вооруженных солдат, размахивая талисманами и распевая какие-то лозунги.

— Лозунги? Большевистские лозунги?

Сепайлов покачал головой.

— Нет, религиозные. Такие вещи вы понимаете куда лучше меня, ваше превосходительство. Но, по-моему, это те же молитвы, которые они бормочут, — я слышу их, когда прохожу мимо храмов. Какая-то абракадабра.

Унгерн несколько нетерпеливо кивнул. Он верил в молитвы. Это была вовсе не абракадабра. Он нервно затянулся. Сейчас он выкуривал до восьмидесяти сигарет в день. Он подумал о том, как будет жить, когда запасы иссякнут.

— Не сомневаюсь, — ответил он. — Вы говорите, что несколько человек были убиты. Кто стрелял?

— Да, ваше превосходительство, стрельба была. Кажется, отрядом командовал молодой лейтенант, Швиттерс. Вы помните его? Он...

— Да, я помню. Продолжайте!

— Извините, ваше превосходительство. Так вот, отрядом командовал лейтенант Швиттерс. Кажется, он запаниковал и приказал дать залп поверх голов нападавших. А когда это не подействовало, он приказал стрелять в толпу. Они убили порядка двадцати человек, но никто не знает точного числа убитых. Затем они кинулись на монголов, разгоняя их прикладами винтовок. Это сработало. Они поспешно убрались. Но...

— Да? Да?

— Яханци думает... Он думает, что это только начало, генерал.

— Начало? Почему он так думает? У него есть для этого какие-либо причины?

— Монголы выкрикивали что-то насчет ребенка, ваше превосходительство. Яханци говорит, что он что-то вроде Будды. Я толком не понял, о чем он говорил, — для меня все это слишком запутанно, господин генерал. Но, похоже, что они ожидают, что этот ребенок станет каким-то вождем. Так говорит Яханци, а он, я думаю, в этом разбирается. Этот ребенок, ну, он что-то вроде Спасителя, появления которого они ждут. Вы их знаете. Яханци говорит, что слухи об этом ребенке доходили до него с разных концов страны. Я спросил его, что если...

Голос Сепайлова начал затихать. Фон Унгерн Штернберг застыл в своем кресле, его руки лихорадочно вцепились в кожаные подлокотники. На нем был монгольский шелковый плащ красного цвета, накинутый на форму; из-под него виднелись черные бриджи и черные сапоги: образ генерала, который учится быть богом. Взглянув в его лицо, Сепайлов вспомнил иконы, которым поклонялся в детстве. Это было тонкое, сухое, аскетичное византийское лицо, которому для окончательного сходства с иконой не хватало охры, темно-красной краски и позолоты. Его лицо напоминало прекрасное, измученное лицо святого, только в нем не было ни следа святости. Он всегда был неаккуратным, но в последнее время Сепайлов стал замечать, что в голове у него еще больший беспорядок. Унгерн сдавал. Он был полон пророчеств, снов и прочих нематериальных вещей, характерных для сумасшедшего бога. Но главное было в том, что он разваливался на части.

— Откуда пришел этот ребенок? — гневно и резко спросил он.

— Яханци думает...

— Да? — Унгерн потушил наполовину выкуренную сигарету и прикурил следующую.

— Он думает, что мальчик, должно быть, пришел с Тибета. Он даже уверен в этом. Я полагаю, что он знает больше, чем говорит. Кто-то сказал ему, что мальчик не один, с ним мужчина.

— Мужчина? Тибетец?

Сепайлов покачал головой.

— Яханци думает, что он либо монгол, либо...

Он замялся.

— Да?

— Либо русский. Бурят. Так говорит Яханци. И, возможно, с ними еще один мальчик. По слухам, европеец. Говорят, что он тоже является чьим-то воплощением.

— Что говорит Яханци по поводу первого мальчика, тибетца, — кто он такой, по его мнению? Кем он сам себя считает?

— Что-то вроде Спасителя, ваше превосходительство. Будда. Вам надо спросить самого Яханци.

Лицо Унгерна приняло жесткое выражение. На лбу заметно запульсировала длинная вена. Сепайлов уже не мог смотреть ему в глаза.

— Какой Будда? Разве Яханци не сказал этого? Ну же! Что он сказал?

— Я... Я... — Сепайлов начал заикаться.

В своей жизни он убил немало людей просто голыми руками, но Унгерн все еще мог заставить его заикаться, словно он был школьником.

— Так что же?

— Я не помню, ваше превосходительство. Что... кажется, это слово начиналось на "м".

— Майдари? Правильно? Майдари Будда? Ну же!

— Да. Кажется, так, ваше превосходительство. Я уверен, что так. Но вам надо спросить Яханци. Он знает точно.

— Прекрасно. Скажите Яханци, что я хочу видеть его. Прямо сейчас. Убедитесь, что он все понял. Мне безразлично, занят ли он на Совете, или у него есть другие дела, просто приведите его сюда. И скажите ему, что сегодня вечером я хочу встретиться с Бог до Ханом.

— С Кхутукхту?

— Да, с Кхутукхту. С глазу на глаз. В его дворце. Сегодня вечером.

— Отлично. — Сепайлов поднялся, чтобы идти.

— Сядьте, — рявкнул Унгерн. — Я еще не закончил.

Сепайлов поспешно сел.

— Извините, я...

— Направьте Казанцеву сообщение. Отправляйтесь на радиостанцию и лично отправьте сообщение. Убедитесь, что на том конце вас слушает Казанцев.

— Да, ваше превосходительство.

— Скажите ему, чтобы он начал поиски мальчиков и мужчины. Пусть выделит для этого всех свободных людей. Убедитесь, что он понял. Надежных людей. Монголов, тибетцев, бурят. Но не русских. Понятно?

— Да, ваше превосходительство. Это все, ваше превосходительство?

— Нет. Скажите ему, что я хочу, чтобы мальчиков убили. Мужчину, по возможности, надо взять живым. А мальчиков убить. Меня не волнует, если ему придется убить всех мальчиков от Урги до Улиассутая, мне важно, чтобы были убиты два конкретных мальчика. Особенно маленький тибетец. Убедитесь, что он понял инструкции. Можете идти.

Сепайлов снова поднялся, отдал честь и повернулся кругом.

— И еще...

— Да, господин генерал?

— Скажите Казанцеву, что мне нужна голова. Что он должен прислать мне голову мальчика. Убедитесь, что он понял. Он может набить ее соломой или чем угодно. Но мне нужна голова.

— Да, ваше превосходительство. Голова. Очень хорошо, ваше превосходительство. Я скажу ему. — Это было нормально. Это он мог понять. Это имело к нему непосредственное отношение. Вся остальная абракадабра раздражала его. Он передаст Казанцеву насчет головы.

Сепайлов поднял полог юрты и вышел на улицу. Руки его тряслись. Он уже несколько месяцев не видел Унгерна в таком гневе. Он глубоко вздохнул и пошел прочь. Мысль о головах сделала его беспокойным. Он надеялся, что до ночи будет хоть одна казнь, в которой он примет участие.

 

Глава 55

— А он придет?

— Да, — ответила Чиндамани. — Он придет.

— Почему?

— Потому что я попросила его об этом. Он не может отказать мне.

Кристофер встал и подошел к окну. Они с Чиндамани сидели на нижнем этаже старого здания Российского консульства в Урге, примерно посередине между Та-Кхуре и Май-Май-Ченгом. Консульство представляло собой большое деревянное оштукатуренное двухэтажное здание, покрытое железной крышей. Прямо по соседству находилась небольшая часовня, увенчанная башенкой.

Консул и его люди бежали из Урги несколько месяцев назад, оставив священника, двух собак, сторожа и старое русское кладбище — свалку мусора, безымянные могилы, сорняки.

Они встретили священника, отца Антона, по дороге в город. Уинтерпоул вовлек его в разговор, развлекая рассказами о своих встречах с отцом Иоанном, знаменитым духовным целителем из Кронштадта. Оказалось, что у них есть общие знакомые и что им нравятся одни и те же книги, хотя Кристофер подозревал, что такая близость Уинтерпоула к русской ортодоксальной церкви скорее всего блеф. Но блеф или не блеф, это обеспечило им дружеские отношения со священником.

Он привел их в консульство, предложив разделить его достаточно убогое жилище. Сам он жил на первом этаже, в завешанной иконами комнате, находившейся в западном крыле здания, а им предоставил комнаты на втором этаже — более комфортабельные апартаменты, принадлежавшие дипломатам.

Вскоре после отъезда консула и его людей здание было разграблено, и в комнатах не было ни мебели, ни более мелких предметов интерьера. У отца Антона был доступ в подвал, где хранились скудные запасы. Он принес им помятый самовар и тарелки, пропитавшиеся затхлым запахом постельные принадлежности, лампы и масло. Несмотря на суровость этих условий, им казалось, что они попали в удобное и роскошное помещение, столь разительно отличался самый простой домашний быт от того, что они вынесли в пути. У них был черный чай и древесный уголь, чтобы разжечь ночью жаровню, если похолодает, а по утрам на простынях лежал солнечный свет, напоминая растопленное масло.

* * *

Уинтерпоул был наверху, составляя какое-то донесение, хотя только Богу было известно, каким образом он собирается его отправить. Кристофер и Чиндамани ждали человека из города, которому вчера Чиндамани передала послание через сторожа. Церинг был послушником в Дорже-Ла, но несколько лет назад отправился в Ургу, чтобы получить образование в мампа тацанг, медицинской школе.

— Ему можно доверять? — спросил Кристофер.

— Да, Ка-рис То-фе, ему можно доверять. Больше, чем Уан-Та-По, который сидит наверху.

Фамилию Уинтерпоула она могла произнести только таким образом.

— Как его зовут?

— Церинг. Церинг Гялцен. В Дорже-Ла было два брата, Церинг и Цевонг. Цевонг ушел из Дорже-Ла буквально накануне твоего появления.

Кристофер оглянулся и посмотрел на нее. Снаружи по двору летала желтая пыль.

— Я уже слышал о Цевонге, — признался он. — В Калимпонге, в Индии.

Он аккуратно объяснил ей все, что знал об обстоятельствах смерти Цевонга. Он не упомянул лишь серебряный крестик, спрятанный на нем и найденный Мартином Кормаком.

Как только он закончил рассказ, раздался стук в дверь. Кристофер открыл ее и увидел сторожа.

— Человек, который вы искать, здесь, — сказал он на ломаном тибетском. — Он просить вас выйти улица. Не идти внутрь.

Чиндамани и Кристофер вместе спустились вниз. Через разбитые окна в коридор влетали вороны, тут же стремясь вылететь из них. Одна из двух собак, огромное создание желтовато-коричневого цвета с пятнами на спине, носилась взад-вперед, гулко лая. В своей увешанной иконами комнате дребезжащим голосом отец Антон бормотал что-то о деве Марии.

У входной двери стоял молодой лама, явно чувствовавший себя неловко. Пыль влетала со двора и крутилась у его ног. Он беспокойно переступал с ноги на ногу, словно не в силах стоять спокойно. У него было узкое, умное лицо, тонкое и аскетичное, как у всех монахов.

Чиндамани официально поприветствовала его. Он покраснел и низко поклонился, затем приблизился и протянул ей кхата, традиционный шарф, который она приняла с улыбкой.

— У меня нет шарфа, чтобы дать тебе взамен, — сказала она.

— Для меня вполне достаточно того, что я снова нахожусь в вашем присутствии, — ответил он с низко опушенной головой.

— А я очень рада видеть тебя, — ответила она. — У тебя есть шарф для моего друга Ка-рис То-фе? Он сын Дорже Ламы, ты должен уважительно обращаться с ним.

Молодой человек поднял голову и достал второй шарф, положив его на вытянутые руки Кристофера. Чиндамани передала ему только что полученный шарф, и он в свою очередь положил его на руки Церинга. Монах поклонился еще ниже и застыл так, ожидая разрешения сдвинуться с места.

— Пожалуйста, проходи внутрь и поговори с нами, — пригласила Чиндамани.

— Я предпочитаю остаться здесь, — ответил Церинг.

— Очень хорошо. Давай останемся здесь. Ты сделал то, о чем я просила?

Лама кивнул. Голова его двигалась на тонкой шее так, словно он был птицей, клюющей зерна. Он был одет в обычные желтовато-коричневые одежды ламы, но у него не было того подавленного и отсутствующего вида, которым отличалось большинство священнослужителей. На чем бы ни основывался его аскетизм, его причиной явно было не отвращение к жизни.

«Желтое монашеское одеяние не является защитой от людей». — Слова появились в голове Кристофера без приглашения.

Он вспомнил, что они вроде бы принадлежали Мартину Кормаку, когда тот говорил о брате этого человека.

— Что ты выяснил? — спросила она.

— Прежде всего, с вашего разрешения, я должен кое-что показать вам, — произнес монах.

Он указал на что-то лежавшее на земле в нескольких метрах от него. Это был небольшой кожаный мешок, грубо прошитый и затянутый шнуром. Он поднял его и молча вручил Кристоферу. Кристофер взял мешок — в нем находился какой-то почти круглый предмет, несколько неровный и довольно тяжелый.

— Откройте, — сказал монах.

Кристофер развязал неуклюжие узлы, затягивавшие мешок. Внутри была голова ребенка — лицо его было искажено и запачкано кровью. Кто-то сжалился и закрыл его глаза, но, в любом случае, Кристофер был в шоке от увиденного и едва не выронил жуткую ношу.

Чиндамани подошла к Кристоферу и тоже заглянула в мешок.

— Это Самдап? — спросил Кристофер, не уверенный в том, что он узнал мертвое лицо.

Чиндамани покачала головой.

— Нет, — прошептала она. — Это не Самдап.

Она повернулась к Церингу.

— Где ты взял это?

— Русский генерал Унгерн Штернберг наполнил такими головами целую комнату. Все мальчики того же возраста, что и Дорже Самдап Ринпоче. Генерал знает, что он здесь. Он ищет его.

Кристофер завязал мешок. Он задумался, куда бы деть его. Он остро ощутил даже не ужас, а абсурд происходящего.

— Ты поможешь нам найти его, прежде чем его найдет генерал? — спросила она.

— Думаю, что да. Один из моих друзей по школе состоит в революционной ячейке, организованной несколько лет назад человеком по имени Сухэ-Батор. Этот друг обо всем рассказывает мне, потому что я тибетец и потому что, по его мнению, у меня более либеральные взгляды, чем у большинства других. Вот уже несколько дней он находится в возбужденном состоянии, хотя и не говорит точно, в чем причина. Однако он все же рассказал мне кое-что, что кажется важным. Он сказал, что Унгерн собирает головы, что он ищет мальчика, кхубилгана, но не найдет его. Что мальчик в безопасности, но Унгерн не будет знать об этом, пока не будет слишком поздно. Он сказал мне, куда складывают головы, и мне удалось взять ту, что я показал вам. Там нет охраны, их просто бросают в комнату, чтобы они гнили там. Я принес вам как доказательство того, что мой друг говорил правду.

— Что такое «кхубилган»? — спросил Кристофер.

— Это трулку по-монгольски, — объяснил Церинг. Голос его был свежим, и тон его не был таким неестественно высокопарным, как у других тибетских монахов. — Разницы между двумя словами нет. Мой друг сказал «кхубилган геген», что означает «просветленное воплощение», так что я понял, что речь идет о ком-то очень важном. О ком-то вроде Майдари Будды.

— А твой друг сказал тебе, где прячут мальчика?

Церинг покачал головой.

— Нет. Но мне кажется, что я знаю, где собираются революционеры. На одной маленькой улочке в Та-Кхуре есть большая юрта. Я видел своего друга около нее несколько раз. Если это их центр, они вполне могут держать повелителя Самдапа именно там.

Кристофер задумался. Похоже, что Церинг был прав и что мальчик был здесь, в Урге, и ждал, пока Замятин сделает следующий шаг.

— А твой друг ничего не говорил про второго ребенка, который тоже является воплощением? О маленьком чужеземце?

— Я не понял. Вы имеете в виду трулку, как Дорже Лама?

— Да. Он внук Дорже Ламы. Он мой сын.

Лама снова покачал головой.

— Нет, — ответил он. — Он упоминал только кхубилгана. Я думаю, что он имел в виду тибетца. Он ничего не говорил о трулку-чужеземце. Извините.

Чиндамани взяла Уайлэма за руку и крепко сжала ее.

— Он здесь, Ка-рис, я уверена. Пожалуйста, не волнуйся.

Он в ответ стиснул ее руку.

— Я знаю, — ответил он. — Но сейчас, когда мы так близко к ним, я начинаю нервничать.

Он повернулся к Церингу.

— Когда мы сможем заглянуть в эту юрту?

— Это должно быть скоро. У нас не много времени.

— Почему?

— Госпожа Чиндамани объяснит вам.

Кристофер озадаченно посмотрел на нее.

Лицо Чиндамани стало серьезным. Она мягко прикусила губу.

— Это пророчество, Ка-рис. Майдари Будда должен появиться в праздник Паринирвана.

— Паринирвана?

— Это окончательный вход Будды в состояние нирваны, состояние небесного блаженства. Праздник посвящен дню его земной смерти.

— О чем говорит пророчество?

Она посмотрела сначала на Церинга, а потом на Кристофера.

— Оно говорит, что новый Будда должен появиться в тот день, когда последний Будда ушел из этого мира. Они едины. Будда, достигший нирваны, должен вернуться с небес на землю для спасения людей. Пророчество говорит, что он должен появиться в храме Майдари в Урге.

— А если он не появится там в этот день?

Она заколебалась.

— Тогда он должен будет умереть, чтобы снова родиться, — ответила она. — Если его не провозгласят Буддой, он вернется в состояние нирваны, а там выберет новую человеческую оболочку для своей следующей инкарнации.

— Но если Самдап не появится в этом году, почему он не может появиться в следующем? Или еще через год?

Она покачала головой. Над ней в облаке пыли пролетела ворона, размахивая неровными черными крыльями.

— Это должно быть в этом году, — ответила она тихим голосом, почти шепотом. — Ты помнишь, что когда ты был в Дорже-Ла, твой отец говорил тебе о другом пророчестве? Когда Дорже-Ла будет править чужеземец, Дорже-Ла будет править миром.

Он кивнул. Он помнил это.

— А он говорил тебе о продолжении?

Кристофер задумался.

— Да, — ответил он. — Там шла речь о сыне сына чужеземца. Он считал, что это относится к Уильяму.

Она улыбнулась ему.

— Я думаю, что он был прав, — согласилась она. — Эти слова гласили: в тот год, когда сын сына чужеземца придет в страну снегов, появится Майдари. Он будет последним настоятелем Дорже-Ла, и величайшим. Теперь ты понимаешь? Теперь ты видишь, что это должно произойти именно в этом году?

Кристофер молчал. Он смотрел на нее, на длинный луч насыщенного пылью солнечного света, упавший на ее лицо, на прядь волос, черных, как предзнаменование, упавшую на щеку. Позади нее стоял в тени худой монах, не сводящий глаз с Кристофера. Он чувствовал себя игрушкой, переходящей из рук в руки, которую гоняют взад и вперед силы, которых он даже не может себе представить.

— Когда будет этот праздник? — спросил он. — Ты сказала, что скоро? Мы успели?

Их глаза встретились. В конце коридора каркнула и захлопала крыльями ворона.

— Завтра, — ответила она. — Он начинается завтра на рассвете.

Когда они подошли к Та-Кхуре, уже стемнело. Темнота была неспокойной, рождавшей страх. На улицах лежали трупы, ожидая собак, под головами их были подушки, в холодных руках застыли молитвенники. Таков был обычай.

По совету Церинга они шли от консульства пешком — на лошадях они бы привлекли к себе внимание. Уинтерпоул поначалу не хотел идти с ними, но Кристофер настоял. Он не настолько доверял Уинтерпоулу, чтобы оставить его одного.

По мере того, как они отыскивали дорогу в запутанном лабиринте тихих улочек, направляясь к центру, стены священного города все больше наступали на них. Из храмов, ярко освещенных лампами, доносились читаемые нараспев молитвы. Повсюду монахи готовились к завтрашнему празднику. По большим улицам все еще шли пилигримы, направляясь к зимнему дворцу Кхутукхту — кто шел, кто хромал или прыгал на одной ноге, кто полз.

Было непонятно, как Церинг находит дорогу, петляя по темным улочкам без лампы: он шел, не сбиваясь с пути, словно видел в темноте как сова или кошка. Луна еще не взошла, а слабый свет звезд почти не освещал узкие дорожки, по которым они шли медленным, неуверенным шагом.

Церинг и Кристофер шли впереди, Чиндамани и Уинтерпоул как бы прикрывали их сзади. По пути к Та-Кхуре Кристофер рассказал монаху об обстоятельствах смерти его брата. Он скрыл от него тот факт, что Цевонг был обращен в христианство и что после смерти на нем нашли серебряное распятие, когда-то принадлежавшее отцу Кристофера. «Не настоятелю Дорже-Ла, — подумал он, — а моему отцу, который действительно погиб много лет назад в снегах за перевалом Натху-Ла».

— Я не знаю, почему он покончил жизнь самоубийством, — признался Кристофер. — Он не оставил никакой записки, никакой разгадки. Возможно, причину знал миссионер, у которого он остановился. Но тот отрицал, что знает твоего брата.

— Да, — заметил Церинг. — Я так и знал, что в конце концов он откажется от него.

— Я не понял. Ты говоришь так, словно знал его. Словно ты знал Карпентера.

Церинг кивнул; в сгущавшейся тьме он был для Кристофера лишь смутно различимым силуэтом.

— Да, я знал его. Он однажды пришел в Дорже-Ла. Вы не знали об этом? Это было около шести лет назад, примерно за год до того, как я покинул Тибет, чтобы учиться здесь. Возможно, он был там еще — госпожа Чиндамани должна знать.

— Я никогда не говорил с ней о нем. Зачем он пришел в Дорже-Ла?

Монах молчал, замедляя шаг.

— Он узнал, — не знаю, где, — что настоятель Дорже-Ла чужеземец и что он когда-то был христианином. Возможно, он думал, что настоятель все еще остается христианином или что он миссионер вроде Карпентера, — я не знаю. В любом случае, он пришел к нам в разгар лета, прося разрешения посетить монастырь. Он прожил там несколько недель: его путешествие было тяжелым, он был измучен, и его лихорадило. Когда он отдохнул и попил настой лекарственных трав, ему разрешили посетить Дорже Ламу. Они провели вместе целый день. Затем Ка-Рпин-Те вернулся в отведенную ему комнату и сказал, что хочет уйти. Настоятель сказал, что мой брат должен быть проводником и провести его через перевалы до Сиккима.

Он пошел еще медленнее, глядя, как темнота мягко окружает его снова, а тихая ночь окутывает его воспоминания о покойном брате.

— Когда он вернулся, — продолжал он, — мы долго разговаривали вдвоем. Цевонг сказал, что учитель-чужеземец обратил его в свою веру, что он стал христианином. — Он остановился и посмотрел на Кристофера. — После этого в голове его никогда не было покоя. Эта чужая вера, ее умирающий бог и мир, погруженный в кровь, были для него непосильной ношей. Монашеская жизнь никогда не приносила ему счастья, но и новая вера не сделала его счастливым. Он боролся с ними, словно они пожирали его. Я думаю, что однажды он рассказал настоятелю о своей дилемме, но не знаю, о чем был их разговор.

Кристофер ощутил серебряный крест, висевший у него на груди. Он предположил, что его отец должен был прекрасно понимать ту ситуацию, в которой оказался Цевонг.

Они все шли, темнота все сгущалась. Уинтерпоул поменялся с Кристофером местами, дав ему возможность идти рядом с Чиндамани.

Чиндамани держалась как можно ближе к Кристоферу, взяв его за руку, ища безопасности, тепла или чего-то еще, чего он, находясь в нервном состоянии, вряд ли мог ей дать. Как-то раз она быстро прикоснулась губами к его губам — это было, когда они остановились на узком перекрестке, где источал сильный аромат какой-то невидимый в темноте цветок. Он не знал, объяснила ли она Церингу, какие между ними отношения, но до того, как стемнело, он видел, что монах все еще выказывает должное уважение воплощению богини Тары, рядом с которой он шел.

Что касалось его самого, то он обнаружил, что он все больше воспринимает Чиндамани как обычную женщину. Он думал о ней с меньшим благоговением, чем раньше. За пределами Дорже-Ла жившая в ней богиня как-то отступила на второй план. Хотя это было не совсем так. Просто открытые равнины и неспокойные просторы Монголии частично лишили ее того наивного чувства самодостаточности, которое в ней воспитали узкие коридоры и темные, раскрашенные комнаты монастыря.

 

Глава 56

Они без труда нашли ограду, о которой говорил Церинг, хотя Кристофер и не заметил, чем она внешне отличалась от других. Урга на самом деле была обычным лагерем кочевников, сильно разросшимся и постепенно ставшим постоянным поселением. Многие храмы находились в палатках и, в случае необходимости, их легко можно было перевезти в другое место. Большинство зданий составляли геры, круглые юрты из толстого войлока, установленные на тонких решетках из березы.

Перебраться через стену не составляло труда: она была предназначена скорее для того, чтобы отделиться от других юрт, чем для того, чтобы защищать от грабителей. Даже в такие беспокойные времена случаев воровства здесь почти не было. Они перелезли через стену и скользнули в тень, наблюдая, прислушиваясь, не подаст ли кто признаков жизни. У Кристофера был револьвер, который он нашел в консульстве. Он держал его наготове, но молил Бога, чтобы ему не пришлось стрелять. Он хотел найти Самдапа и Уильяма, если он тоже был там, и тихо увести их с минимальным шумом. Замятин может подождать. Кристофер подозревал, что без Самдапа русский перестанет что-то представлять собой.

Перед ними, едва различимые в темноте, стояли две юрты, одна маленькая, одна очень большая. Они неясно вырисовывались во мраке ночи, круглые, с куполообразным верхом, словно заточенные окружавшими их стенами.

— Какая из них? — шепотом спросил Кристофер у Церинга.

— Большая. В маленькой хранят топливо и еду. Мальчик или в большой юрте, либо в деревянном доме, который находится за ней, — точно не знаю. Сначала надо посмотреть в юрте.

Они двинулись вперед, низко пригибаясь и идя на цыпочках. Под ногами была хорошо утрамбованная глина, крепкая и упругая, поглощавшая звук их шагов. В юрте было тихо. Вдалеке бешено лаяли собаки, кружа по городу в поисках еды: недостатка в ней не было.

Внезапно Церинг напрягся и застыл на месте, пригнувшись еще ниже, чем прежде. Он показал Кристоферу и Чиндамани, чтобы они последовали его примеру. На юго-восточном углу палатки, там, где находилась дверь, они увидели нечеткую фигуру человека. Он опирался на что-то, что могло казаться винтовкой, и, казалось, был часовым.

— Обойдите палатку сзади, — прошептал Церинг. — Ждите меня там.

Он беззвучно скользнул в темноту.

— Вы вдвоем идите, — прошептал Уинтерпоул. — Я пойду с монахом и прикрою его, пока он будет разведывать обстановку.

Уинтерпоул исчез вслед за Церингом. Кристофер и Чиндамани обогнули неровный край палатки. Здесь было еще темнее. Они присели, напряженно вслушиваясь в темноту.

Прошло не больше пяти минут, прежде чем вернулся Церинг, хотя казалось, что прошло намного больше времени.

— Там только один часовой, — прошептал он. — Мы можем пробраться внутрь под пологом: он никак не закреплен, просто прижат приготовленными на зиму деревянными колодами.

Он нагнулся и начал убирать куски дерева с кхайя, нижнего слоя толстого войлока, который образует край юрты. Кристофер присоединился к нему.

— Где Уинтерпоул? — спросил он.

Церинг посмотрел на него.

— Разве он не здесь?

— Нет, он пошел с тобой, чтобы прикрыть тебя.

Церинг опустил кусок дерева на землю.

— Он не пошел со мной, — возразил он. — Я думал, что он остался с вами.

Они огляделись по сторонам, но Уинтерпоула нигде не было видно.

— Мне это не нравится, — сказал Кристофер Чиндамани. — Я знал, что ему нельзя доверять. Как ты думаешь, куда он мог пойти?

— Куда угодно. Но я думаю, что нам нельзя здесь задерживаться.

Она нагнулась и стала помогать им. Поднять край юрты было секундным делом. Она была освещена тусклым светом.

Внутри юрта была такой же, как и другие: в центре стоял очаг, в котором горел сильный огонь. Перед очагом лежали ковры и выложенные треугольником подушки. Вдоль стен стояли шкафы и сундуки, а справа от двери был буддийский алтарь необычной конструкции, покрытый изображениями богов и другими орнаментами. В целом юрта была слабо освещена.

Кристофер пополз вперед, опустившись на четвереньки. Поначалу юрта показалась ему пустой, но затем он разобрал очертания двух маленьких фигурок, сидевших на подушках возле двери. Сердце его подпрыгнуло в груди, когда он узнал Уильяма и Самдапа. Рядом с ними был монгол-охранник. Он сидел спиной к Кристоферу и вроде бы дремал. Над левым плечом виднелся ствол винтовки.

Кристофер продолжал ползти. Внезапно он застыл. Уильям заметил его. Он отчаянно замахал мальчику, показывая, чтобы тот сидел тихо. Но Уильям не мог сдержать радость. Он протянул руку к Самдапу и начал радостно показывать ему на Кристофера.

То, чего так боялся Кристофер, все же произошло. Внезапная перемена в поведении мальчика привлекла внимание охранника. Он встал, повернулся и заметил Кристофера и тех, кто был с ним.

Охранник крикнул и вскинул винтовку. Он выстрелил слишком поспешно, не успев даже прицелиться. Пуля просвистела далеко от Кристофера, но он тем не менее пригнулся. Ответный выстрел, предназначенный охраннику, достиг своей цели. Тот пошатнулся, выронил винтовку и упал назад, на алтарь, опрокинув все, что стояло на нем.

Внезапно распахнулась дверь, и в юрту вбежал второй охранник, дежуривший снаружи. Кристофер выстрелил, прежде чем глаза часового успели привыкнуть к освещению в юрте.

— Быстро! — крикнул Уайлэм, подбегая к мальчикам. — Нам надо убраться отсюда, прежде чем кто-нибудь появится здесь.

Но, несмотря на всю поспешность, он не мог не остановиться, чтобы обнять Уильяма и убедиться, что его сын жив и здоров. Сзади подбежала Чиндамани, обняв Самдапа и подняв его на руки.

Снаружи послышались голоса. Кристофер опустил Уильяма на землю и подбежал к двери.

— Пошли! — сказал он, протягивая Уильяму руку. — Надо уходить!

Но Уильям смотрел на него со слезами на глазах.

— Я не могу! — крикнул он. — Посмотри!

Кристофер посмотрел туда, куда показывал Уильям. На его ноге был железный обруч, к которому была прикреплена цепь, в свою очередь намертво прикрепленная к тяжелому сундуку, стоявшему в метре от них. Самдап тоже был прикован к нему.

Кристофер зарычал от ярости. Он нагнулся и подобрал винтовку охранника, намереваясь сбить цепь с сундука при помощи приклада.

В этот момент снаружи донесся топот бегущих людей. Дверь распахнулась, и вбежали несколько мужчин. Все они были вооружены. Последний придерживал дверь. Через мгновение внутрь вошел Замятин.

Кристофер выронил винтовку и пистолет. Замятин улыбнулся.

— Вы как раз вовремя, — сказал он. — Праздник начинается через несколько часов. Я уже запланировал, как его отметить.

 

Глава 57

В последнее время он столько раз замечал, что кашляет кровью, что когда он сплюнул в миску и снова увидел кровь, это его совсем не испугало. Это страшно разозлило его, но злость была бессильной, ибо против него восстало его собственное тело, и он вряд ли мог приказать вывести свою оболочку из палатки и пристрелить. Он намеревался умереть на поле боя, даже если бы ему пришлось ползти туда на карачках; но каждый раз, когда он харкал кровью, в голове его поселялись сомнения. То, что пожирало его легкие, могло в конце концов обмануть его и не дать умереть смертью героя, о которой он мечтал. Он не находил особой славы в том, чтобы умереть, сплевывая розовую жидкость в металлическую миску.

Мальчик выскользнул из расставленных им сетей. Из получаемых им сейчас докладов стало ясно, что мальчик и мужчина пересекли огромные равнины между Улиассутаем и Ургой и, по всей вероятности, уже были здесь, в городе, незаметные среди скопления людей, прячущиеся, скрывающиеся, перемещающиеся в темной ночи по неосвещенным улочкам.

Ему присылали головы, десятки маленьких голов, которыми можно было набить десять огромных, окованных медью сундуков, и даже больше, но головы нужного мальчика среди них не было. Головы прибывали каждый день, зашитые в куски кожи или мешковину, с засохшей на них липкой кровью, а с ними приходили доклады о том, что мальчика видели далеко на востоке или что он скрывается в юртах, отстоящих от большой дороги. Предпринимались огромные усилия, чтобы найти его, но он ускользнул и теперь готовился бросить ему вызов здесь, в самом сердце принадлежавшего Унгерну королевства. Пришло время снова встретиться с Кхутукхту. Пришло время предупредить его о возможных последствиях в том случае, если мальчик не будет найден в ближайшие сорок восемь часов.

Услышав, как кто-то приближается к юрте, он быстро накрыл миску куском ткани. Он услышал, как щелкнул каблуками часовой, и голос, отдавший команду «вольно». Полог распахнулся и вошли двое: Сепайлов и европеец в белом костюме. Почему Сепайлов сам не может разобраться с этими людьми, подумал он. Ведь он знает, что не нуждается в разрешении генерала, для того чтобы выпороть человека или даже повесить, как, видимо, требовала того нынешняя ситуация.

Сепайлов отдал честь; Унгерн подумал, что он делает это неаккуратно. Форма полковника была грязной и местами разорванной. Только за это его следовало бы расстрелять, подумал Унгерн. Он ненавидел русских, особенно военных. Он хотел вести войну, опираясь на бурят, татар и калмыков. Остальные могут убираться в ад — ему было все равно. Они были просто пассажирами, и некоторые из них даже не удосужились оплатить проезд.

— Да, полковник Сепайлов? — спросил он. — Кто этот человек? Почему вы привели его ко мне?

Сепайлов с трудом проглотил вставший в горле комок. Он заметил на столе миску, стоявшую рядом с бумагами, которые он ранее принес барону на подпись. Унгерн считал, что никто, кроме него и врача, не знает о болезни. Но Сепайлов знал. Он также знал, что когда у Унгерна идет горлом кровь, он становится еще более неуравновешенным, чем обычно.

Уинтерпоул не стал ждать, пока полковник представит его.

— Я майор Симон Уинтерпоул из британской военной разведки. Вы, возможно, помните, генерал, что мы встречались чуть больше года назад, когда ябыл у вас в Даурии. Я тогда прибыл с официальной миссией к атаману Семенову. Мы оказывали содействие вашим людям в нашей совместной борьбе против большевиков.

— Вы должны извинить меня, майор, но я вас не помню. Жизнь в Даурии была очень напряженной. Ежедневно я встречался с десятками людей. С представителями нескольких иностранных держав. А теперь вы, может быть, объясните мне, что делает агент британской военной разведки в Урге. Без моего разрешения.

— Но я отправил вам телеграмму почти две недели назад. Вы должны были знать о моем появлении.

Унгерн покачал головой.

— Нет, сэр, я не получал никакой телеграммы ни от вас, ни от кого-либо другого, кто был бы связан с британской военной разведкой.

Он опустил руку в карман и вынул серебряный портсигар. Фамильная монограмма сильно стерлась. Наверное, это было к лучшему: он подумал, что у него определенно не будет детей.

— Я понимаю. — Уинтерпоул задумался о том, правильно ли сделал, придя непосредственно к Унгерну.

— Итак? Я жду вашего объяснения. Я занятой человек, майор. Все, что я знаю о вас сейчас: что вы шпион, и признались в этом, и в течение неустановленного количества времени действовали в районе, находящемся в моей юрисдикции, — говорит не в вашу пользу. Мне кажется, что вам надо кое-что объяснить мне.

— Уверяю вас, генерал, что я приехал сюда не с разведывательным заданием. Я занимаю в военной разведке чисто административный пост.

Унгерн выдохнул длинную, напоминающую змею, струю серого ароматного дыма.

— Что означает, что вы поручаете другим выполнять за вас грязную работу.

— Что означает, что я наделен полномочиями вступать в переговоры с представителями иностранных держав. Что означает, что я прибыл в Монголию с единственной целью — предложить вам финансовую и военную помощь от имени Британской империи.

Генерал немного приподнял бровь.

— На самом деле? Я так понял, что у вас есть с собой бумаги, подтверждающие ваши полномочия?

— Естественно. — Уинтерпоул полез в карман пиджака.

— В данный момент они не требуются, майор. А теперь я хотел бы знать, почему ваш визит проходит в столь странной манере. Я уверен, что вы знаете, насколько это далеко от нормальной процедуры.

Уинтерпоул изобразил на лице нечто походившее на улыбку — по крайней мере, ему хотелось в это верить.

— Я пришел сюда этим вечером, чтобы принести вам информацию. Информацию, которая, как я думаю, важна для вас. Она касается мальчика. Точнее, двух мальчиков.

Он увидел, что попал в точку. Деланное самообладание Унгерна явно изменило ему. Он вздрогнул, словно англичанин поднял руку, собираясь ударить его.

— Продолжайте, — произнес он. Дрожащей рукой он затушил сигарету и тут же зажег другую.

— Я знаю, где вы можете найти двух мальчиков... если будете действовать быстро. Я могу отвести вас туда прямо сейчас. Если вам повезет, вы также сможете захватить главного агента Коминтерна в этом регионе. И, возможно, несколько его монгольских товарищей.

Унгерн задержал дыхание. Если англичанин говорит правду...

— А вы, — спросил он, — что вы хотите в обмен на эту информацию?

— Ваше сотрудничество. В обмен на военную и финансовую помощь. Великобритания признает вас или того, кого вы назначите главой Монголии. Мы хотим, чтобы вы утвердились здесь, на границе с Россией, и были готовы вернуться и забрать то, что принадлежит вам, — когда придет время.

— Где мальчики?

— В Та-Кхуре. Их держат на огороженной территории через две улицы от храма Токчин. Там стоит большая юрта, кажется, монголы называют ее кхана. И за ней есть летний домик.

Унгерн посмотрел мимо Уинтерпоула.

— Вы знаете это место, Сепайлов?

— Да, ваше превосходительство. Мы следим за этим местом вот уже несколько дней. Так что звучит весьма правдоподобно.

— Хорошо. Направьте туда отряд людей прямо сейчас. Они должны по возможности взять всех живыми, кроме двух мальчиков. Пусть их расстреляют на месте, без раздумий. Лучше послать на это дело русских.

— Хорошо, ваше превосходительство. Я немедленно распоряжусь. — Он отдал честь и повернулся, чтобы идти.

— Полковник!

Сепайлов снова повернулся.

— Прежде чем вы уйдете, выведите этого человека на улицу и застрелите. Если у вас есть время, сделайте это лично.

Уинтерпоул поперхнулся, но потом выпрямился во весь рост.

— Могу я узнать, что это должно значить? Я представляю правительство Его Величества. Я пользуюсь дипломатической неприкосновенностью. Вы ведете себя неподобающим образом, генерал.

Унгерн встал и перегнулся через стол. Уинтерпоул замолчал. Он присоединился к своей стеклянной армии, и узнал, что внутри так же хрупок и пошл, как и они. Когда стекло ломается, оно разбивается вдребезги, а не расщепляется, как дерево.

— Вы не дипломат, майор. Вы, по вашему собственному признанию, агент разведки. Не мне судить, шпион ли вы, или руководите шпионами. Моей задачей здесь является уничтожение трех групп: большевиков, евреев и иностранных агентов.

— Бога ради, генерал. Мы на одной стороне!

— Уже нет, — ответил Унгерн.

— Что значит «уже нет»?

— То, что я сказал. Ваше правительство только что подписало торговое соглашение с Советами — в марте. Конечно же, вы не можете утверждать, что не знали об этом.

— Уверяю вас, что я...

— Ваш мистер Ллойд Джордж подписал соглашение вместе с советским представителем Красиным шестнадцатого марта. Русское торговое представительство уже официально открыто в Лондоне на правах постоянного представительства. Следующим шагом будет дипломатическое признание. Вы хотите сказать, что не знаете об этом?

— Я уехал из Лондона задолго до этого. Никто не подумал о том, чтобы сообщить мне об этом. Должно быть, это какая-то ошибка.

— Никаких ошибок. К тому же вы являетесь одним из двух человек, ответственных за гибель генерала Резухина и семерых из его подразделения в лагере в пяти днях к югу отсюда, не так ли? Разве вы не были первоначально арестованы генералом за то, что следили за казнью группы просочившихся большевиков?

Уинтерпоул пытался стоять ровно, но ноги его стали ватными. Он почувствовал на плечах мощные руки Сепайлова, придавившие его к стулу. Он начал ломаться на части. Через мгновение он разлетится на мелкие кусочки и исчезнет.

Унгерн встал из-за стола.

— Пожалуйста, полковник, сделайте все побыстрее. Мне нужно, чтобы этот мальчик был мертв к полуночи.

Он направился к двери и вышел наружу. Сепайлов положил руку на горло Уинтерпоула.

— Расслабьтесь, майор, — сказал он шепотом. — Если вы не будете сопротивляться, больно не будет.

 

Глава 58

Иногда тиканье часов успокаивало его. Иногда оно подавляло его, и тогда он уходил в тихие комнаты дворца, где казалось, что время застыло. Сегодня вечером оно не доставило ему ни удовольствия, ни огорчения, и он осознал, что стареет. Ему был пятьдесят один год, но он чувствовал себя старше и печальнее.

Завтра ему снова придется играть роль бога перед толпами, уже собравшимися снаружи и ждущими в полной темноте его праздничного благословения.

У его трона лежал конец длинного шнура из красного шелка; шнур тянулся через весь дворец, вдоль периметра стен и заканчивался на широкой улице перед дворцом. Все утро он должен будет держать в руках один конец шнура, а топчущиеся в грязи пилигримы будут стараться прикоснуться к другому концу. Они верили, что по шнуру им передается его благословение, стирающее их грехи, всю плохую карму, которую они накопили. Это был фарс — но это был единственный фарс, который он знал.

Он был слеп вот уже семь лет. Доктора сказали, что это случилось потому, что он слишком много пил, но он не придавал значения их вердиктам и продолжал пить. По крайней мере, это хоть как-то утешало его, примиряло со слепотой. Он любил мэйголо, сладковатый бренди с привкусом аниса, который китайские торговцы продавали в маленьких круглых бутылках; он также любил французский коньяк, который иногда удавалось достать Унгерну, но это было нечасто; и больше всего он любил вино боро-дарасу, которое ему присылали раньше из Пекина. Спиртное словно возвращало ему зрение, по крайней мере, он начинал видеть в темноте какое-то мерцание.

Но он ненавидел свою слепоту. Из-за нее он не мог больше наслаждаться теми красивыми вещами, которые собирал все эти годы. Мир был таким интересным местом, подумал он, таким местом, а он почти не видел его. Всю свою жизнь запертый в монастырях и дворцах, он не мог выйти в мир, и тогда он привел мир в свой дворец.

Его секретари уже спали. Его жена развлекалась с новым любовником в своем собственном дворце, расположенном за пределами Та-Кхуре: он будет мазать ее груди маслом, а ее бедра — экстрактом сандалового дерева. Его помощники-монахи были заняты молитвами, готовясь к завтрашнему празднику. Он в одиночестве бродил по пустым комнатам и коридорам своей частной резиденции, с грустью прикасаясь пальцами к своему прошлому.

Оно было здесь: множество тарелок из севрского фарфора, с которых он никогда не ел, посеребренные тонкой паутиной пыли; пианино, на котором он так и не научился играть, много инструментов, все треснутые и расстроенные; всевозможные часы, показывающие разное время; альбомы из слоновой кости и малахита, чистейшего жемчуга и серебра, из оникса, агата, нефрита и из украшенной орнаментом русской кожи; из синего, красного и фиолетового бархата, забитые выцветшими фотографиями мертвых и живых. Стойки для бутылок, щипчики для шампанского, золотые, серебряные и стеклянные подсвечники, в которых вот уже несколько лет не стояли свечи; коробки с сигарами, коробки с картами, футляры для очков из черепахового панциря, украшенные золотой и серебряной филигранью; телескопы, через которые он однажды смотрел на звезды. Сейчас они брошены и покрыты пылью. Мечты и прихоти, делавшие бога счастливым, а человека одержимым. Он провел похожим на обрубок пальцем по японским колокольчикам, звенящим на ветру. Они зазвенели безо всякого ветра, напоминая звук, с которым падают льдинки.

Звон затих, на смену ему пришел другой звук. Это были шаги, тяжелые шаги. Он никого не ждал в этот час. И уж тем более здесь, в его личных покоях, куда никогда никто не входил без его разрешения. Шаги становились все громче, хотя их приглушал толстый ковер, расшитый золотом и серебром, покрывавший весь пол. Это были не паломники, искавшие его аудиенции: паломники бы тихо приползали на четвереньках. Шаги остановились — человек застыл в нескольких метрах от него.

— Ваше святейшество, — произнес голос. — Прошу прощения за вторжение, но я привел человека, который хочет говорить с вами. Пожалуйста, выслушайте его.

Он узнал голос. Это был Бодо, высокопоставленный лама, некогда в течение очень короткого промежутка времени бывший его секретарем. Каким образом он мог здесь оказаться? Прежде чем он успел ответить, раздался другой голос:

— Вы кхубилган Джебцундамба Кхутукхту, Богдо Хан, правящий под титулом «Возвеличенный всеми»?

Он кивнул. Он был уверен, что уже слышал этот голос.

— А вы думали, что я кто-то другой? — спросил он.

— Тогда я уполномочен сообщить вам от имени Временного народного правительства Монголии и Центрального комитета Монгольской народно-революционной партии, что вы отныне находитесь под домашним арестом и будете содержаться в этом помещении, пока не будет решена ваша дальнейшая судьба. Вы поняли?

Он снова кивнул.

— Да, — ответил он. — Я все прекрасно понял. Я узнал ваш голос, хотя и не помню вашего имени. Кто вы?

Ему показалось, что этот человек нервничает, словно что-то не в порядке.

— Меня зовут Николай Замятин, я бурятский представитель Коминтерна. Мы встречались в прошлом году, когда я был здесь и вел с вами переговоры относительно вашей возможной роли в грядущей революции. Тогда вы отказали мне. В этот раз вы мне не откажете.

— Да, — сказал он. — Я помню вас. Вы говорили о том, что надо отдать власть народу. Но тогда у меня не было власти, которую я мог бы отдать: она целиком и полностью принадлежала китайцам. А сейчас вы забрали ту власть, которую я мог обрести за это время. Кто будет здесь новым правителем? Вы?

— Люди сами будут править, — ответил Замятин.

— Да, — ответил он. — Но кто будет править людьми?

— Мы теряем время! Я уже проинструктировал ваших секретарей, чтобы они подготовили все в вашем кабинете. Вам надо подписать несколько бумаг.

Он не сдвинулся с места.

— Вы пришли рано, — заявил он. — Я ждал вас завтра. Как я понял, вы намеревались арестовать меня после церемонии в Цокчине. Однако ваши планы изменились. Что-то случилось?

Воцарилась полная тишина. Он решил, что бурят пристально смотрит на него.

Когда Замятин снова заговорил, в голосе его чувствовалась повышенная нервозность:

— Как вы получили эту информацию?

— Я знаю все, — ответил он. — Разве вам об этом не говорили? — Он спокойно улыбнулся.

Странно, но страха он не испытывал. В конце концов, такое случалось и прежде. А в этот раз, по крайней мере, это были монголы. Однако он жалел, что они пришли сегодня вечером. Это несколько нарушило его планы.

Кто-то подошел к нему и взял его руку.

— Пойдемте со мной, мой повелитель.

Это был Бодо. Он чувствовал в его голосе смущение. Бодо долго не протянет, подумал он. Когда на улицах выставят гильотины, он будет одним из первых, кого казнят. Он с сожалением подумал о том, что никогда не видел гильотину в действии. Он любил механические игрушки. И он слышал, что гильотины очень эффективны. Возможно, ему следовало купить одну, чтобы ее прислали сюда. Это развлекло бы его на какое-то время. Но тут он вспомнил о своей слепоте.

Они пошли по коридору рука об руку. Он слышал перед собой шаги нескольких человек. Когда незнакомцы только появились, он решил, что их человек восемь. Одна женщина, решил он. И двое детей.

Меньше чем через минуту они были в его кабинете. Бодо пододвинул ему кресло, хотя он сам мог прекрасно справиться безо всякой помощи. Кто-то другой открыл сервант, в котором стояло спиртное, и достал стакан и бутылку.

— Я бы предпочел портвейн, — заметил он. — Графин на верхней полке.

С портвейном его двенадцать лет назад познакомил английский исследователь по фамилии Барнаби, или Фарнаби, или как-то там еще. Барнаби прислал ему несколько ящиков «выдержанного светлого», как он назвал этот сорт, через китайский амбан, присвоивший себе пару ящиков. Сейчас у него оставался последний ящик или два, хотя, при некоторой экономии, их должно было хватить на какое-то время. Хотя казалось вполне возможным, что запасы портвейна переживут его.

Наконец портвейн появился на его столе, и он сделал крошечный глоток. Он берег его для особых случаев. Он предположил, что это как раз особый случай. Проблема заключалась в том, как пригласить сюда Унгерна, чтобы угостить и его. Он все запланировал на завтра, но они уже были здесь, оставляя грязные следы на его коврах, открывая его бутылки, пробуя его вина, и, вполне возможно, перераспределяя его богатства.

— Что конкретно вы хотите, чтобы я подписал?

Сначала китайцы, потом Унгерн, спаситель, оказавшийся монстром, а теперь свои, монголы. Им всем нужно, чтобы он что-то подписал. Два года назад Хсю Шу-Ценг дал ему тридцать шесть часов на то, чтобы подписать документ из восьми пунктов, суть которого заключалась в отказе от суверенитета и присоединении к Китаю. Он отказался, но его министры были вынуждены подписать документ вместо него. В конечном итоге, все сводилось к одному: у него никогда не было реальной власти, у него была только власть, которую решали дать ему другие.

Бурят ответил на его вопрос:

— В этом документе вы признаете ваши ошибки, допущенные в период вашего правления в роли Кхуту-кхту. В документе вы заявляете, что в результате своих грехов перестали быть кхубилганом и что Джебцун-дамба Кхутукхту воплотился в другом теле. Вы признаете это и свободно отдаете бразды правления в руки новой инкарнации, который будет править вместо вас с помощью народного правительства во главе с Сухэ-Батором. Новый Джебцундамба Кхутукхту и народное правительство, в свою очередь, выражают признание за помощь, оказанную Советской Россией, и хотят установить с этой страной особые отношения. Вы сами становитесь обычным гражданином, будете жить в своей летней резиденции и откажетесь от всей своей собственности и от владений в Шаби. Вас лишат только титула и власти, ничего более. Вы можете продолжать пить. У вас будет так много женщин и мальчиков, как вы захотите. Можете оставить все ваши игрушки и безделушки, но не приумножать их. После вашей смерти все это перейдет во владение государства.

«И как скоро я умру?» — подумал он. Должен быть какой-то способ привести сюда Унгерна. Пусть разбираются между собой. Какое отношение все это имеет к нему? Теперь он, разумеется, знал, кем является один ребенок. Он ожидал этого. Но кто второй?

— А если я откажусь подписать?

— Вы знаете, что у вас нет выбора. Но если вы все подпишете, то это облегчит в значительной степени вашу дальнейшую судьбу: уютный дом, щедрое денежное пособие, удовлетворение всех земных желаний. В какой-то степени я завидую вам.

— Правда? — спросил он. — Возможно, вы, в таком случае, пожелаете поменяться со мной местами. Ваше зрение на мою слепоту, вашу власть на мой комфорт, вашу человечность на мою божественность и мое пьянство.

Бурят промолчал. Хозяин и не ждал, что тот что-то скажет.

— Итак, — продолжал Кхутукхту, — что еще вы хотите, чтобы я сделал? Какие еще бумаги я должен подписать?

— Вы можете помочь нам предотвратить кровопролитие, — ответил бурят. — Ваши солдаты все еще хранят вам верность. Большинство настроено против фон Унгерна Штернберга — монголы, некоторые буряты, тибетцы, китайцы, которым вы дали амнистию. Он пытается купить их награбленным добром, но они давали вам клятву верности. Прикажите им сложить оружие или присоединиться к народной армии. У барона останется только горстка русских и несколько японцев, которых он привел в Ургу в феврале. Я подготовил декрет от вашего имени, призывающий все ваши войска ни во что не вмешиваться и ждать дальнейших инструкций от вас или одного из ваших представителей. Нужны только ваша подпись и ваша печать.

«А если кровопролитие начнется, — подумал Кхутукхту, — чье тело первым окажется на виселице?».

— У вас есть свой кхубилган, — ответил он. — Пусть он подпишет декрет. Пусть он соберет вокруг себя верующих.

— Вы знаете, что на это понадобится время. У нас нет времени. Если мы хотим спасти жизни людей, мы должны действовать без промедления.

«Чьи жизни? — спросил себя кхубилган. — Жизни монголов? Или жизни солдат армии Советов?» Он знал, что большевистские войска уже вошли на север страны.

— Это не в моих полномочиях. Но если вы позволите мне, я свяжусь со своим военным министром.

Он протянул руку и поднял телефонную трубку. Данджинсурен все поймет. Он пошлет сюда Унгерна. И тогда он сможет спокойно сидеть и слушать, как они будут драться за власть.

Телефон молчал. Это следовало учесть раньше.

— Извините, — сказал бурят. — Ваш телефон временно отключен. Сегодня вечером вам придется самому принимать решение.

Он откинулся на спинку стула, на какое-то мгновение почувствовав себя побежденным.

— Подведите ко мне мальчика, — попросил он. — Я хочу поговорить с ним. Я хочу дотронуться до него.

Возникла пауза, затем Замятин что-то произнес на плохом тибетском. Ему что-то протестующе ответила женщина, но он отклонил ее возражения. Раздалось шарканье ног. Кто-то стоял около его кресла. Он протянул руку и потрогал лицо, детское лицо.

— Подойди ближе, мальчик, — сказал он по-тибетски. — Я не чувствую тебя. Я не могу увидеть тебя, но я должен дотронуться до тебя. Не волнуйся, я не сделаю тебе больно.

Но мальчик сжался и остался на своем месте, отклонившись от его руки.

— В чем дело? — спросил он. — Ты боишься меня? В этом причина?

Он чувствовал, как заколотилось его сердце. Странно, но теперь, когда они были так близко, он с удивлением понял, что сам боится мальчика. Было какое-то святотатство в том, что они находились рядом, два тела, воплощающих одного бога. Откуда-то из глубин сознания всплыл отчетливый образ: бесконечный ряд сияющих зеркал, повторяющих отражение одного и того же человека, становящееся на расстоянии неясным и смутным. Он стал понимать самого себя лучше, чем понимал раньше: он понял, что он всего лишь зеркало, и почувствовал себя хрупким, как стекло, наклоняющееся в свете свечи. От самого слабого прикосновения он мог упасть и разлететься на крошечные серебряные кусочки.

— Да, — признался мальчик.

Голос его дрожал, но это был прекрасно поставленный голос. Он был уверен, что мальчик хорош собой и у него нежная кожа. Что, если бы они оказались в одной постели? Как отреагировали бы на это зеркала?

— Почему ты боишься меня? — спросил он.

— Я не знаю, — ответил мальчик. — Но...

— Да?

— Но Тобчен сказал мне, что вы попытаетесь убить меня. Если узнаете о моем существовании.

Он провел пальцем по косой скуле. Ему всегда доставляло удовольствие говорить по-тибетски.

— Кто такой этот Тобчен?

— Он был моим наставником. И моим лучшим другом. Если не считать Чиндамани. Он был пожилым человеком. Он умер, когда мы пытались добраться до Гхаролинга. Это было давно.

— Я понимаю, — сказал он. — Мне жаль. И мне жаль, если он сказал тебе, что я попытаюсь убить тебя. Зачем ему понадобилось это говорить?

— Потому что вы мое другое тело. Потому что только один из нас может быть Кхутукхту. Они хотят сделать меня Кхутукхту вместо вас.

Кожа мальчика была очень мягкой. Старый Тобчен, разумеется, был прав. Он бы приказал убить мальчика, если бы это помогло ему удержать трон. Но эта мысль испугала его. Если он разобьет одно зеркало, что случится с образами во всех остальных зеркалах?

— Возможно, — прошептал он, — я мог бы быть твоим наставником. И мы могли бы стать друзьями. У меня во дворце полно игрушек. Ты можешь остаться здесь: тебе никогда не будет скучно, ты никогда не устанешь. — «И никогда не состаришься», — подумал он.

Мальчик отважился подойти чуть ближе.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Они говорят, что теперь меня зовут Джебцундамба Кхутукхту. Мне трудно произносить его.

Он отдернул руку. Гладить свои собственные щеки — настоящее извращение. Он ощутил, что рука его стала холодной и пустой.

— У тебя есть другое имя? Тибетское имя?

— Дорже Самдап Ринпоче.

— Дорже Самдап Ринпоче? Когда меня привезли сюда, меня звали Лобсанг Шедаб Тенпи Донме. Сложно, да? Мне было десять лет. А сколько лет тебе, Самдап?

— Десять, господин.

Его сердце замерло. Возможно, все это все-таки было правдой. Возможно, он действительно умер в каком-то смысле, возможно, он на самом деле родился заново, но все еще оставался в прежнем теле.

— А кто другой ребенок, который пришел с тобой? Я слышал шаги второго ребенка.

— Он чужеземец, — ответил мальчик. — Его зовут Уил-Ям. Его дедушка — настоятель Дорже-Ла. Один из мужчин — его отец.

— Его отец большевик?

— Нет. Он их пленник. Он пришел сегодня вечером, чтобы спасти меня и Уил-Яма.

— Я понял. А кто эта женщина, с которой ты говорил?

— Ее зовут Чиндамани. Она была со мной в Дорже-Ла-Гомпа, где я раньше жил.

— Она была твоей служанкой?

— Нет, — ответил мальчик. — Она воплощение Тары в Дорже-Ла. Она мой самый близкий друг.

Он невидяще вытянул руку. У мальчика были длинные волосы, и кончики его пальцев покраснели, коснувшись их.

— Как ты думаешь, она поговорит со мной? — поинтересовался он.

Мальчик молчал. Затем раздался женский голос: он звучал совсем близко. Она стояла рядом с мальчиком.

— Да, — ответила она. — Что вы хотели мне сказать?

— Мне нужен ваш совет, — признался он.

— Мой совет? Или совет богини Тары?

— Помощь богини Тары, — ответил он. — Я хочу знать, что мне делать. Надо ли мне подписывать эти бумаги? Как будет правильнее?

Она ответила не сразу.

— Я полагаю, — сказала она наконец, — что богиня Тара посоветовала бы ничего не подписывать. Вы все еще Кхутукхту. Не этим людям решать, кто должен и кто не должен быть воплощением.

— Вы верите в то, что я воплощение?

— Нет, — ответила она.

— Но я ведь им был?

— Возможно, — ответила она. — До того, как родился ребенок.

— А что бы вы посоветовали мне сделать?

Она замолчала.

— Я не могу советовать. Я всего лишь женщина. Он пожал плечами.

— А я всего лишь мужчина. Вы сами это сказали. Посоветуйте мне, что делать. Как один человек другому.

Она долго размышляла. Когда же она наконец ответила, голос ее был вялым и подавленным, в нем чувствовалось поражение.

— Вы должны подписать бумаги. У вас нет выбора. Если вы не подпишете, они убьют вас. Мальчик уже у них. У них есть все, что им надо.

Он ничего не сказал. Она была права. Они убьют его, и что он от этого выиграет? Он повернулся к буряту.

— Вы еще здесь, За-Абугхай? — спросил он. Он имел в виду Замятина.

— Да. Я ожидаю вашего решения.

— Очень хорошо, — сказал он. — Дайте мне мою ручку. Я подпишу ваши бумаги. А потом вы можете уйти отсюда.

 

Глава 59

Кристоферу было интересно, когда же закончится весь этот кошмар. Они застрелили Церинга сразу после того, как вошли в юрту. А его и Чиндамани крепко связали и вывели наружу вместе с Уильямом и Самдапом. Они долго ждали, пока Замятин готовил своих людей к походу во дворец Кхутукхту. Кристоферу как-то удалось подойти к Уильяму достаточно близко, для того чтобы поговорить с ним, успокоить его, сказать, что его тяжелое испытание скоро подойдет к концу. Они отправились в путь примерно через час после того, как их схватили.

Он запомнил лабиринт кривых улочек и улиц, пахнущих отбросами и разложением; руки, державшие его, пихавшие его, направлявшие его куда-то; голоса, шепчущие и ноющие в темноте; и саму темноту, пытающуюся материализоваться, когда из нее выплывали какие-то лица.

Затем из-за облаков выскользнула луна, медная, пятнистая, повисшая в туманном небе, и узкие дорожки превратились в молчаливые, залитые серебром улицы, полные собак и неотчетливо видимых, закутанных в саваны тел недавно умерших. Над ними гордо устремлялись в небо башни храма Майдари сорокаметровой длины; в башне Астрологии горела одинокая лампа; шла подготовка к завтрашнему празднику.

Замятину и его людям не составило труда ворваться во дворец. Вход охраняла менее многочисленная стража, чем обычно, — половина охраны готовилась к празднику. Оставшиеся оказали слабое сопротивление, и уже через несколько минут революционеры окружили их.

Уильям сидел у него на коленях, как сидел много лет назад, когда был совсем маленьким, еще до того, как все это началось. Он рассказывал отцу детали своего путешествия в Дорже-Ла. Кристофер хотел, чтобы он говорил, таким образом сбрасывая с себя всю накопившуюся тяжесть. Он задумался, удастся ли Уильяму когда-нибудь полностью прийти в себя после всего, что выпало на его долю, — при условии, что им удастся выбраться отсюда и живыми вернуться в Англию.

Самдап рассказал, что опухоль на шее Уильяма примерно неделю назад стала чернеть. Замятин был слишком занят приготовлениями к перевороту и не хотел терять времени на поиски врача.

— Как твоя шея, сын? — спросил Кристофер.

— Не лучше. Мне все время кажется, что опухоль вот-вот лопнет. Такое ощущение, словно там внутри кто-то ползает. Если я дотрагиваюсь до нее, становится очень больно. Иногда мне хочется сорвать ее, настолько мне больно. Две ночи назад Самдапу пришлось связать мне руки за спиной. Мне страшно. Теперь, когда ты здесь, ты поможешь мне, так ведь?

Мальчик так верил в него, что это было просто невыносимо. Кристофер ощутил такую беспомощность, какой не ощущал за все последние месяцы. Кхутукхту послал за своим личным врачом. И все, что им оставалось делать, — это ждать.

* * *

Кхутукхту опьянел. Он сидел в углу комнаты на длинной софе и курил длинные турецкие сигареты так, как могут курить только слепые. Чиндамани и Самдап сидели рядом с ним. Несмотря на все различия между ними, они понимали друг друга. Все они были трулку, и все по-своему страдали от этого.

Самдап устал, но даже думать не мог о том, чтобы заснуть. С ним снова были Чиндамани и чужеземец, который помог им бежать из Дорже-Ла, отец Уил-Яма. Его охватило сильное возбуждение, с которым он ничего не мог поделать: возможно, что-то вот-вот произойдет, и ему и Уил-Яму наконец удастся вырваться из рук Замятина.

Ему не нравилось его другое тело. Кхутукхту пил спиртное так, словно был простым смертным, и, кажется, сильно напился. Самдапу не понравилось, как этот толстый старик гладил его лицо своими холодными и влажными пальцами. Его нервировало отсутствующее выражение в этих слепых белых глазах. Незнакомый ни с пороком, ни с чувственностью, мальчик не мог проявить к нему сострадание. Он был слишком молод для того, чтобы помнить, что грех является такой же важной частью жизни, как молитва, и что святость подобна воде и застаивается, если слишком долго находится без движения.

— Подойди сюда, — сказал Кхутукхту, вставая и беря его за руку.

Самдап подошел вслед за ним к огромному столу, на котором стояла большая машина с деревянным рогом. Он напомнил Самдапу огромные трубы, установленные на террасах Дорже-Ла. Кхутукхту нагнулся и повернул какую-то ручку, а затем невидящими пальцами, трясшимися от портвейна и нервозности, тяжело уронил иглу на вращающийся черный диск. Внезапно из трубы закричал пронзительный голос, сопровождаемый быстрой, какой-то прыгающей музыкой:

Я бы сказал тебе такие слова,

Нам бы предстояли такие дела,

Если бы ты была единственной девушкой мира,

А я — единственным парнем.

— Это граммофон, — пояснил Кхутукхту. — Он играет музыку, словно кто-то поет внутри него.

— Выключите эту чертову штуку! — Замятин сидел за маленьким столом на дальнем конце комнаты, разбирая различные бумаги, необходимые ему для того, чтобы переворот выглядел законным.

— До того как господин Самдап буден назначен завтра моим преемником, — ответил Кхутукхту, — это мой дворец. Если вам нужна тишина, здесь достаточно свободных комнат.

— Мальчик не должен слушать музыку. Он должен спать. Завтрашний день будет длинным. На него будет возложено много обязанностей.

Кхутукхту громко засопел.

— Мальчик не должен спать. Он должен быть в моей личной часовне, молиться, медитировать, в общем, готовиться к своему провозглашению моим преемником. Должны быть соблюдены все формальности. Мальчик не может идти навстречу своей новой судьбе без соответствующего настроя и подготовки.

Он замолчал и вдохнул дым. Он вспомнил дни накануне его собственного возведения на трон Кхутукхту: бдения, приношения, посты, длинные, утомительные часы молитв. Такая жуткая потеря времени. Но он хотел увести отсюда мальчика, прежде чем начнется стрельба.

— Вас это больше не касается. — Замятин нахмурил брови — скорее от раздражения, нежели от гнева.

Сегодня вечером он не хотел демонстрировать свой гнев. Монголия принадлежала ему. Через месяц он будет сидеть в позолоченной комнате в Кремле и обедать с Лениным и Зиновьевым, и он будет с ними на равных.

— Теперь я наставник мальчика, — ответил Кхутукхту. — Кто может обучить его лучше, чем я? Я планирую научить его всему, что знаю сам. Не волнуйтесь — я не передам ему свои пороки, если вы не передадите свои. Они ему не понадобятся. Но ему понадобится мой опыт и мои воспоминания. Я говорю, что сегодня вечером молитва нужна ему больше, чем сон. А медитация — больше, чем молитва. Или вы сами намереваетесь быть духовным пастырем вашего нового правителя? Боюсь, что вы вряд ли подойдете на эту роль.

Замятин ничего не ответил. Ему было все равно, будет мальчик спать или молиться. Главное, чтобы ребенок легко поддавался его влиянию. Главное, чтобы он был готов к параду в соответствующих регалиях и знал, какие жесты он должен будет делать завтра. По его поручению люди уже обыскивали дворец в поисках одежды, которую носили Кхутукхту в детском возрасте.

Откуда-то издалека донеслись крики, так же внезапно стихшие. Приглушенно захлопнулась тяжелая дверь. Затем вполне отчетливо, перекрывая тиканье часов, раздались выстрелы, прекрасно слышные в ночной тишине.

Замятин послал к входу двух своих людей.

— Проверьте, что там происходит, — проинструктировал он, — и возвращайтесь как можно быстрее. Я буду здесь, присмотрю за пленными. Быстро. — Он достал из кармана револьвер и проверил его.

Охрана поспешно выбежала из комнаты, прихватив с собой винтовки. Все молчали. Контратака началась раньше, чем можно было предположить, и в распоряжении Замятина было совсем немного людей.

Меньше чем через минуту охрана вернулась, вид у них был весьма испуганный.

— Нападение. Фон Унгерн Штернберг. Он окружил дворец.

— Сколько их?

— Сложно сказать, но наши люди у ворот дворца говорят, что их больше.

— Есть какие-то новости от Сухэ-Батора и его людей?

— Их окружили на радиостанции. Солдаты Унгерна зажали их там.

Замятин повернулся к Бодо:

— Ну, думай! Есть отсюда другой выход? Секретный проход? В таком месте их должно быть множество.

Лама покачал головой:

— Их заблокировали китайцы, когда они захватили Кхутукхту. С тех пор их не открывали. Кроме...

— Да?

— Кроме одного, как мне кажется. За сокровищницей. Он укрыт от глаз лучше, чем остальные. За ним начинается туннель, ведущий в храм Цокчин. Когда мы окажемся там, я смогу достать лошадей.

Замятин думал недолго. Если бы они смогли добраться до Алтан-Булака, где находилось временное правительство, у них был бы шанс присоединиться к большевистским войскам, движущимся с севера. И Кхутукхту, и мальчик, — то есть все козыри в этой игре, — были в его руках.

— Тогда быстро! — крикнул он. — Пойдешь первым. Ты и ты, — он указал на двух охранников, — будете прикрывать нас сзади. Все, быстро.

Стрельба стала громче. Унгерн мог оказаться здесь уже через несколько минут.

Они быстро двинулись в путь — впереди Бодо, за ним пленники, потом Замятин и его люди.

Коридор, начинавшийся прямо за кабинетом Кхутукхту, привел их сразу в комнаты, где находилась сокровищница. Они словно оказались в пещере Алладина, забитой самыми разными антикварными вещицами и старинными безделушками, вечной страстью Кхутукхту.

Повсюду висели люстры, напоминающие узоры из окутанных паутиной осколков льда. Китайские вазы, персидские ковры, павлиньи перья из Индии, пара десятков самоваров разного стиля и размера из России, жемчужные ожерелья из Японии — все это было свалено здесь в космополитичном беспорядке. Кхутукхту всегда все заказывал в нескольких экземплярах — десяток того, немного этого, — иногда покупая все содержимое торгового дома во время визита в Май-Май-Ченг. Это была гигантская распродажа, на которую никогда не приходили покупатели.

В одной комнате выстроились в стеклянных ящиках длинные ряды огнестрельного оружия — винтовки большого калибра, снайперские винтовки, пистолеты, заряжающиеся с казенной части, карабины; некоторые были просто декоративными, другие весьма смертоносными, но ни из тех, ни из других никто никогда не стрелял. В следующей комнате была гигантская коллекция механических игрушек, собранная Кхутукхту. Там были куклы, сидевшие за маленькими пианино и без устали игравшие один за другим вальсы Штрауса, обезьяна, залезавшая на шест, и вторая, крутившаяся вокруг горизонтальной перекладины; оловянные солдатики, которые могли маршировать; автомобили, катавшиеся на раскрашенных колесах; корабли, качавшиеся на металлических волнах; птицы, которые пели и хлопали крыльями и прыгали по золотым веткам с изумрудными листьями — все это теперь было неподвижно и ржавело.

Замятин слишком торопил их, чтобы они могли толком разглядеть все содержимое комнат. От входа во дворец доносились громкие взрывы и перестрелка. Чиндамани поскользнулась и упала на один из ящиков. Сначала Кристофер подумал, что она больно ударилась об него. Но она быстро встала и взяла Кристофера за руку. Ему показалось, что она взяла что-то из ящика, но он не успел заметить, что в нем лежало.

Уильям постоянно отставал. Он устал, плохо себя чувствовал и этот бег утомил его — но он не позволил Кристоферу взять себя на руки и понести. Замятин подталкивал мальчика, заставляя его идти быстрее. Когда Кристофер стал защищать Уильяма, русский просто махнул в его сторону револьвером и приказал идти. Кристофер знал, что Замятин до сих пор не убил его только потому, что думает, что он может пригодиться ему для какой-нибудь сделки.

Они дошли до последней комнаты. Это была обычная комната, обитая панелями из темного дерева и увешанная дорогими тибетскими гобеленами. Замятин загнал всех внутрь и захлопнул за собой дверь.

— Где выход? — крикнул он.

Бодо взобрался на гору подушек в дальнем углу комнаты и откинул один из гобеленов. Вход в туннель был замаскирован очень искусно — он просто был врезан в панель, безо всяких пазов. Он открывался путем нажатия на маленький рычаг, расположенный в полу. Бодо нажал на рычаг, и панели с тихим скрежетом ушли назад.

— Чего вы ждете? — крикнул всем Замятин. — Вперед!

Бодо шагнул внутрь. Чиндамани последовала за ним, за ней Кхутукхту и Самдап. Внезапно около входа в комнату раздался крик:

— Я не пойду в еще один туннель! Пожалуйста, отец, не дай ему заставить меня!

Это был Уильям. Он вспомнил туннели под Дорже-Ла, когда увидел открывшийся вход в этот туннель. Он отпрянул назад, прижавшись к Кристоферу.

— Что он говорит? — требовательно спросил Замятин. — Что с ним такое?

Замятина начал охватывать ужас. Он был так близок к победе, а теперь вокруг него слышались звуки, символизирующие поражение: стрельба, взрывы, хныканье ребенка.

— Он говорит, что напуган и не хочет идти в ваш чертов туннель. Вы же знаете, что случилось в Дорже-Ла. Ради бога, дайте нам остаться здесь. Он не представляет для вас опасности.

— Чтобы вы показали Унгерну, куда мы пошли, и привели его к выходу из туннеля? Никто здесь не останется. Если он не хочет идти, я пристрелю его здесь и покончу с этим!

Замятин вытянул руку и схватил мальчика. Уильям начал сопротивляться, выкручиваясь из его пальцев. Русский шагнул вперед и взял его за плечо, но рука его соскользнула, и он ударил мальчика по шее.

Уильям закричал от боли. Удар пришелся по опухоли, прорвав ее. Мальчик начал падать, и Кристофер едва успел подхватить его на вытянутые руки. Замятин, охваченный ужасом, попятился назад.

Все ждали, что из раны появится кровь или ядовитый гной. Но крови не было. Поначалу никто ничего не понял, просто в коже образовалась дыра, в которой двигалось что-то черное. А затем эта чернота распалась на множество черных частиц.

Пауки уже скоро должны были прорвать опухоль изнутри. Теперь же, когда их внезапно выпустили из приютившего их тела, они выползли на свет, дрожащими, разворачивающимися ножками неуклюже переступая сначала по шее Уильяма, а потом по плечу. Их были сотни, и каждый был не больше очень маленького муравья.

Кристофер закричал от ужаса и отвращения. Крошечные пауки в огромном количестве уже бегали повсюду, ища еду. Чиндамани подбежала к Кристоферу и помогла ему стряхнуть с шеи Уильяма последних пауков. Замятин, словно зачарованный, стоял и смотрел на мальчика. Пауки, высыпав наружу, куда-то исчезли.

Кристофер поднял глаза на русского. Ни на лице, ни во взгляде его не было эмоций.

— Он мертв, — прошептал он.

Замятин тупо посмотрел на него. Он не понял.

— Он мертв, — повторил Кристофер по-тибетски. — Мой сын мертв.

Он неясно и неотчетливо воспринимал все то, что произошло дальше. За дверью раздался крик, и тут же дверь с треском влетела внутрь. Двое охранников в панике открыли огонь. Через пару секунд из-за дверного косяка появился ствол тяжелого пистолета. Охранники, открыв огонь, позабыли о том, что нужно укрыться, и представляли собой легкие мишени. Один за другим прогремели три выстрела, уложившие обоих охранников и Бодо.

Увидев это, Замятин выхватил револьвер, наставив его на Кхутукхту, который сидел рядом с Кристофером у тела Уильяма. Чиндамани схватила Самдапа и рванулась к двери в конце комнаты, открывавшей вход в туннель.

Стрелявший перешагнул через тела убитых и вошел в комнату. Он высоко держал пистолет, целясь в голову Замятина. Это был Сепайлов.

— Бросьте ваше оружие, господин Замятин, — сказал он по-русски. — Иначе я буду вынужден стрелять.

— Еще один шаг, — ответил Замятин, не оглядываясь, — и ваш Живой Будда станет мертвым.

— Будьте так любезны. — Это был уже другой голос. Фон Унгерн протиснулся в комнату мимо Сепайлова.

Он бросил быстрый взгляд на тело Уильяма, но не понял, что послужило причиной этой маленькой трагедии. Его люди контролировали дворец. Отряд Сухэ-Батора был оттеснен на окраину города. Оставшиеся революционеры были окружены, и их уже допрашивали и казнили. Осталось решить лишь эту маленькую проблему.

— Кхутукхту предатель, — продолжил он. — У меня в кармане лежит подписанный им документ, призывающий его войска поддержать революционную армию. Я уже отдал приказ о его казни. Вы теряете время, Замятин. Если хотите, можете застрелить его: вы просто выполните за меня мою работу.

Замятин оглянулся. Унгерн и Сепайлов уже были в комнате. Пистолет был только у Сепайлова; барон был слишком уверен в себе, чтобы чувствовать необходимость в оружии. Замятин опять посмотрел на. Кхутукхту, потом на Кристофера. Ему нужна была еще одна карта, которую он мог бы разыграть, вынудив барона пойти на сделку. Он повернулся и увидел Чиндамани и Самдапа, застывших в нерешительности у дальней двери.

— Ради бога, Чиндамани! — крикнул Кристофер. — Беги отсюда. Хватай Самдапа и беги!

— Я не могу уйти без тебя, Ка-рис То-фе. Не проси меня оставить тебя.

Мальчик был с ней, и она знала, что должна бежать. Его жизнь была в опасности: ее долг был в том, чтобы спасти его. Но она не могла сдвинуться с места.

Теперь, когда Уильям умер, Кристофер нуждался в ней больше, чем когда-либо. Она разрывалась между любовью к нему и любовью к мальчику, словно попавший в ловушку зверь.

Замятин поднял пистолет и навел дуло на Самдапа.

— Ты! — крикнул он по-тибетски. — Иди сюда и приведи с собой мальчика! — Он знал, что теперь, Когда Унгерн собрался казнить Кхутукхту, мальчик был ему нужен. Унгерн не позволит Сепайлову стрелять, пока он держит мальчика на мушке.

— Ка-рис То-фе! — крикнула Чиндамани. — Скажи ему, чтобы он опустил оружие, или мне придется убить его. Пожалуйста, скажи ему!

Унгерн и Сепайлов тоже колебались. Замятин понял, что им нужен мальчик. Но почему женщина не пробует убежать вместе с ребенком? И что она имеет в виду, говоря, что убьет его?

— Это бессмысленно, Замятин, — произнес Унгерн. — С вами покончено. Сухэ-Батор отступил. Члены вашей ячейки в Урге или мертвы, или сидят в тюрьме, ожидая своей участи. Если вы убьете мальчика, Кхутукхту останется жить. Если вы убьете Кхутукхту, мальчик будет служить мне, как он служил вам. И в любом случае Сепайлов убьет вас. Лучше просто бросить оружие.

Рука Замятина тряслась. Он с трудом контролировал ее. Он повернулся и посмотрел на Кхутукхту, потом снова повернулся к Самдапу. Сепайлов сделал шаг вперед. Замятин поднял револьвер и прицелился в Самдапа.

Унгерн кивнул. Сепайлов прицелился и выстрелил, попав Замятину в левое плечо. Рука с пистолетом дернулась, нажала на спусковой крючок и выронила оружие. Пистолет упал, как камень, тяжело ударившись о покрытый толстыми коврами пол.

Сепайлов пистолетом дал знак Замятину присоединиться к Кристоферу и Кхутукхту. Бурят повиновался, вцепившись в кровоточащее плечо.

Сначала никто не понял, что произошло в дальнем конце комнаты. Но когда Замятин двинулся в его сторону, Кристофер увидел, что Чиндамани склонилась над лежавшим на полу Самдапом. Ее длинные черные волосы закрыли мальчика, спрятав его лицо. Но из-под волос, словно лепестки крошечного цветка, пробивающиеся наружу из черной земли, показались капли крови, которых становилось все больше, и вскоре образовалась целая лужа.

Все молчали. Сепайлов продолжал держать на мушке Замятина. Унгерн наблюдал за женщиной и мальчиком. Когда она наконец подняла голову, капли крови скатывались с кончиков ее волос. Она молчала. Красноречиво было ее лицо в крови, ее глаза, смотревшие сквозь спутанные волосы на тех, кто молча застыл в комнате.

Кристофер встал. Он плохо владел своим телом, конечности его затекли. Он вспомнил слова Чиндамани, говорившей о пророчестве: ему придется умереть, чтобы родиться снова. Ее покрытое кровью лицо испугало его. Он знал, что ими овладел какой-то жестокий рок, поспешно ведущий их к неясному концу. Или началу: теперь было все равно.

— Разрешите мне подойти к ней, — сказал он по-английски, обращаясь к Сепайлову.

Русский не шелохнулся. Он держал на мушке Замятина, готовый выстрелить в любую секунду. Кристофер шагнул к нему, но Сепайлов стоял в том же положении. Он дал Кристоферу пройти мимо.

Унгерн зачарованно смотрел, как Кристофер подошел к Чиндамани и поднял ее. Пуля пробила Самдапу голову: о спасении не могло быть и речи. Он прижал ее к груди, осознавая тщетность всего на свете.

Они стояли, как восковые фигуры, — не слившиеся в единое целое, неподвижные, мечтающие каждый о своем. Не было молитв, которые могли бы заговорить кровь и пауков, не было жестов, способных вдохнуть в мертвых жизнь. Никто не видел движения Чиндамани, а если и видели, то не придали этому значения.

Из складок одежды она извлекла пистолет, маленький «ремингтон», который она умудрилась взять и спрятать на себе в сокровищницах Кхутукхту. Она толком не знала, как он действует, заряжен ли он и стреляет ли вообще. Она взяла его, не представляя, что будет делать с ним. Теперь она знала.

Первая пуля вошла в спину Сепайлова. Он упал, не издав ни звука, то ли мертвый, то ли парализованный. Замятин получил свой шанс. Он рванулся вперед, вытянув руку, чтобы подхватить выпавший у Сепайлова пистолет. В тот момент, когда он схватил оружие, она выстрелила. И еще дважды.

Замятин вцепился в воздух. Он пытался вдохнуть воздух и проглотить кровь. Он попытался еще раз, и кровь хлынула у него изо рта. Внезапно ноги его стали свинцовыми, и сильно закружилась голова, оторвавшаяся от всего, что ее окружало. Он слышал, как кашляет, задыхается, тонет в собственной крови. Перед глазами его затрепетал на бархатном небе красный флаг, превратившийся в кровь, залившую весь мир. И, наконец, он стал частью Истории, и небо опустело и стало черным, как ночь.

Чиндамани уронила пистолет. Она со стоном согнулась, закрыв лицо ладонями, и безудержно зарыдала. Со смертью Самдапа исчезла последняя частица ее прежнего мира. Ее любовь к Кристоферу уничтожила мальчика и тот мир, который он символизировал собой.

Кристофер подобрал пистолет. Он догадывался, кем был барон, и догадывался, что должен сделать, чтобы они вышли отсюда живыми. У фон Унгерна Штернберга висела на ремне кожаная кобура, но он так и не достал пистолет. Он безучастно смотрел на происходящее — скорее зритель, чем участник. Теперь он смотрел на Кристофера и пистолет в его руке так, словно это был цветок, который протягивал ему Кристофер.

Четкость смерти, ее абсолютность, ее законченность — вот что привлекало его в ней, вот о чем он думал в Урге долгими днями и ночами. Как просто, подумал он, как безыскусно, без аффектации. Только этим он и восхищался — высшим проявлением внутренней простоты человека. В смерти было совершенство, такое, какового он не видел ни в чем другом, и ему нравилось снова и снова видеть это совершенство, эту отчетливую простоту, снова и снова проявляемую в его присутствии.

А теперь пришел его черед. Пришел раньше, чем он ожидал, но он все равно был рад. Вполне подходящее время, чтобы умереть.

Кристофер поднял пистолет. В обойме оставалось еще несколько патронов, но ему должно было хватить одного. Он был совсем близко от барона и пристально смотрел ему в глаза. Для всех будет лучше, если фон Унгерн Штернберг умрет. Он приставил пистолет к голове барона и почувствовал, что спусковой крючок начинает поддаваться давлению его пальца. Барон не шелохнулся, не вздрогнул. Он терпеливо смотрел Кристоферу в глаза, и во взгляде его не было упрека.

Кристофер понял, что из этого ничего не выйдет. Он не мог играть роль палача. Даже если речь шла о казни этого человека. Он опустил пистолет и отбросил его в угол.

Снаружи раздался топот бегущих людей.

— Почему вы не выстрелили? — спросил Унгерн.

— Вы никогда этого не поймете, — ответил Кристофер, отворачиваясь, чтобы обнять Чиндамани. Она дрожала.

В комнату вбежала группа вооруженных людей. Они замерли, пытаясь понять, что происходит. Двое прошли мимо Унгерна и схватили Кристофера и Чиндамани, оттащив их друг от друга.

— Отпустите их, — резко скомандовал Унгерн.

Солдаты выглядели озадаченными, но приказ барона был недвусмысленным. Они опустили руки, оставив Кристофера и Чиндамани в покое. Кристофер нагнулся и поднял тело Самдапа. Оно было еще теплым. По рукам Кристофера потекла кровь. Он на мгновение прижал маленькое тело к себе, а затем передал его Чиндамани. Унгерн следил за тем, как Кристофер пересек комнату, подошел к телу Уильяма и бережно поднял его.

Они ушли, не сказав ни слова. Унгерн послал с ними человека, чтобы их беспрепятственно выпустили из дворца. Кхутукхту остался в комнате, сидя на горе подушек и нервно перебирая свои мягкие одежды. Его руки еще хранили запах лица мальчика. К рассвету от него не останется и следа. Он закрыл глаза, словно что-то забралось в окружавшую его темноту, и начал мечтать о свободе.

 

Глава 60

Они принесли тела в храм Майдари и оставили их там, у подножья гигантской статуи Майдари Будды. Между статуей и Самдапом не было никакого сходства, кроме того, что оба они не жили и не дышали. Чиндамани привела в порядок одежду и волосы Самдапа, но не пыталась скрыть то, что он мертв. Кристофер взял маленького плюшевого медвежонка и вложил в руки Уильяма, как делал это в Англии, когда тот засыпал. Слов не было.

Они покинули собор на рассвете. Первые лучи солнца уже коснулись его башен, и спавшие паломники поднимались, чтобы принять участие в первой молитве праздника. Они молили о рае и легкой смерти, которая бы привела их туда, о том, чтобы с их плеч упал тяжелый груз грехов и чтобы хватило еды на дорогу домой. Сегодня им ни в чем не откажут.

Кристофер и Чиндамани вышли из города, не представляя толком, куда направляются. Их одежда и волосы были покрыты кровью, но они шли, не останавливаясь даже для того, чтобы умыться и привести себя в порядок.

Они сделали привал уже в конце дня. Они давно сошли с дороги и шли так, словно нашли свой собственный путь. Они пошли на север, к горам Чингилту-Ула, отыскивая дорогу наугад. Крутые склоны гор, мимо которых они проходили, были покрыты густыми хвойными лесами. Никто не встретился им на пути. Они слышали пение птиц, но не видели ни одной птицы, ни одного зверя.

Они остановились в небольшом храме, заброшенном и частично разрушенном. Кристофер и Чиндамани провели там ночь, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. На следующее утро Кристофер отправился в лес в поисках еды. Он нашел ягоды, росшие на низких кустах, и грибы, которые собирал в собственную рубашку. Неподалеку от храма он обнаружил небольшой ручей и принес воду в миске, которую подобрал в одной из комнат.

Они решили отдохнуть и провели в храме весь день, приняв решение остаться в нем на ночь, разведя костер из принесенных Кристофером веток. Они уже могли говорить о том, что случилось.

Они не обсуждали вопрос о том, что им стоит остаться в храме. Но им становилось в нем все уютнее, и вскоре они начали считать его домом. Сюда никто не приходил. Ничто не беспокоило их здесь. Кристофер обнаружил в зарослях леса изобилие дичи и соорудил ловушки для оленей и силки для кроликов, но Чиндамани отказывалась есть мясо и питалась только тем, что им удавалось найти на кустах и деревьях.

Ее сильно мучило чувство вины. Она была убеждена, что ее недозволенное чувство к Кристоферу отчасти послужило причиной гибели Самдапа. Она была уверена, что ее колебания у входа в туннель стоили Самдапу жизни. Сколько бы Кристофер ни пытался убедить ее в обратном, это было бесполезно.

Она говорила о том, что она трулку, оболочка для богини Тары. Она родилась не для того, чтобы любить, выходить замуж и иметь детей. Это был удел простых смертных, а жившая в ней богиня не была простой смертной. Он использовал те же аргументы, которые до этого использовала она в разговорах с ним: что она сама женщина, а не богиня, что их любовь оправдана; но она не слушала его, а если и слушала, то отказывалась принимать его доводы.

Первые два месяца она не спала с ним. Он не настаивал и не осуждал ее. Когда они вместе бродили по лесу, она иногда брала его за руку, и в такие минуты он чувствовал, что она все-таки любит его, несмотря на свои слова. А как-то в конце июня — он вел приблизительный календарь на стволе дерева перед храмом — она пришла в его постель так, как сделала это в первый раз, без объяснений.

Лето прошло в тенях, разрезаемых косыми лучами солнечного света, прорывавшимися сквозь тонкие, беспокойные деревья. Чиндамани ежедневно молилась в небольшой усыпальнице, являвшейся частью храма, и вдвоем они восстановили здание настолько, насколько это удалось. Они никогда не говорили о том, чтобы уйти отсюда или найти место, чтобы перезимовать, хотя оба знали, что вскоре им все равно придется покинуть этот храм.

В начале сентября мимо храма прошел путник. Это был лама, достаточно хорошо говоривший по-тибетски и смогший объяснить им, что произошло после того, как они покинули Ургу. В конце мая фон Унгерн Штернберг вывел все свои силы из Урги для решающего сражения с войсками большевиков, открыто входивших в страну с многочисленными войсками. Он был разбит, схвачен, и, по слухам, казнен — ровно через сто тридцать дней после посещения им Храма пророчеств в Урге, где ему прошептали те слова, которые потом увидели на юге Кристофер и Чиндамани. Сухэ-Батор и его партизаны захватили Ургу в начале июня при помощи большевистских войск, и в стране была провозглашена народная республика. Ситуация в Монголии стала нормализовываться.

* * *

Лама шел в монастырь, расположенный к северу от гор, в месте Амур-Байаскулангту, на горе Бурун-Хан, о которой слышали и Кристофер, и Чиндамани. Там была гробница Ондур Гегена — первого Джебцундамбы Кхутукхту.

Они уговорили ламу остаться с ними на день-два. Он объяснил им, что храм, в котором они живут, известен как Майдари-Суме и посвящен Майдари Будде. Когда лама наконец собрался продолжить путь, он предложил им пойти с ним в Амур-Байаскулангту, и они согласились. Ночи становились холодными, и вскоре должны были начаться проблемы с едой. Но у них была и другая причина для того, чтобы уйти. Чиндамани была на втором месяце беременности.

* * *

Амур-Байаскулангту был огромным монастырем, почти маленьким городом, в котором постоянно жили две тысячи лам. Настоятель, Кхамбо Лама, был счастлив принять их в своих владениях и предоставил им помещение, в котором они могли бы провести зиму. Все это время Кристофер и Чиндамани жили вместе как муж с женой. Как-то раз в монастырь приехала депутация от нового правительства на предмет обложения монастыря налогами, но монахи спрятали своих гостей. А как только началась зима, визитеров уже не было. Но Кристофер знал, что монахов не оставят в покое. Кто-то должен будет копаться в полях, строить дороги, обучать армии. За независимость надо платить.

Много лет спустя Кристофер думал, что никогда не был так счастлив, как в ту зиму и весну. Он проводил все время с Чиндамани, во всем помогая ей. И верил в то, что она тоже счастлива.

— Если я оставлю тебя, Ка-рис То-фе, ты сможешь это вынести? — как-то спросила она, когда они вместе лежали в постели, слушая, как хлопает ветер по стенам их юрты.

— Нет, — ответил он и нашел под грубым одеялом ее руку.

Дул ветер, падал снег, у входа в юрту образовался толстый слой льда. Это была плохая зима: на протяжении нескольких месяцев погибло много домашнего скота, жившего в монастыре. Но в конце концов пришла весна, и лед растаял, превратившись в воду. В начале мая Чиндамани родила ребенка. Они назвали его Уильям Самдап.

Неделю спустя Кристофер проснулся и обнаружил, что Чиндамани и ребенок исчезли. Он поискал их, но нигде не нашел. Только потом он увидел на столе, за которым они ужинали накануне вечером, записку на тибетском языке. Ему было нелегко прочесть ее, но он напрягся и в конце концов все понял.

"Ка-рис То-фе, мне жаль, что я не могу уйти от тебя по-другому. Прости, если я причиняю тебе боль, но мне тоже больно, и я не могу терпеть эту боль. Если бы я могла выбирать, я бы осталась с тобой навсегда. Даже если бы это стоило мне огромного количества жизней, я бы с радостью осталась с тобой. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. И буду любить тебя до самой смерти.

Но я не могу остаться с тобой. Я уверена, что ты уже понял это. Наш ребенок не может оставаться здесь, он всегда будет в опасности. Мы не можем отправиться в твою страну, так как ты сам говорил мне, что там нет монастырей. Я думаю, что ты знаешь, кто наш ребенок и кем ему суждено стать. Я расскажу ему о тебе. Каждый вечер, когда будет заходить солнце и монахи разойдутся по своим кельям, я буду говорить с ним о тебе. Я никогда не забуду тебя. Пожалуйста, помни меня".

На память ему пришел их последний вечер в Гхаролинге, когда она вышла на террасу и смотрела в темноту. «Не думай, что я буду твоей вечно, — сказала она тогда. — Ты не должен так думать». Но он так думал и хотел этого.

Два дня спустя он ушел из монастыря. Он, разумеется, знал, куда она пошла. Он вспомнил маленькое озеро на границе Тибета и скалистый остров посередине, на котором стоял маленький храм. Он услышал ее голос, уносимый ветром: «Я уже была здесь раньше. И я снова вернусь сюда». Больше всего ему хотелось пойти туда, просто чтобы еще раз увидеть ее. Но он знал, что это единственное место в мире, куда он не может пойти.

Он направился в Ургу. В первый раз с начала года в небе не было ни одного облака. До Англии было далеко.