Глава 35

На склад они перебрались три дня назад. Казалось, здесь будет спокойно. Но сейчас снова становилось опасно, и Айше знала, что скоро им придется уходить отсюда.

Она едва успела скрыться в ту ночь. Бутрос пришел за ней далеко за полночь, проникнув в дом через черный ход. Он знал об исчезновении Махди и о налете на ее кабинет и отвел ее на свою квартиру запутанным путем, чтобы сбить с толку возможных преследователей. Айше не возражала после того, что повидала в гробнице и своем кабинете.

Вернувшись к ее дому в предрассветный час, они увидели свет в квартире и тени неизвестных людей, скользящие по занавескам. Бутрос сжимал ее руку почти как влюбленный, и они нырнули во тьму, отправившись на поиски убежища.

В то утро они не вернулись в квартиру в Миср-эль-Джадиде, где жил Бутрос. Они направились в дом ее родителей, находившийся в нескольких кварталах, но обнаружили, что он пуст. Впоследствии им рассказали, что отряд мухтасибов, явившийся среди ночи, забрал пожилую чету. Они могли быть в тюрьме, могли быть мертвы — никто не знал.

Айше достала из кармана сигарету и закурила. Рука чуть-чуть дрожала, и пламя спички колебалось. Чирканье спички о коробок и еле слышное потрескивание пламени были здесь единственными звуками. Вокруг царила тишина, полная ожидания и страха.

Они решили не уезжать в деревню. Там новых людей сразу заметят, и никто не сможет долго скрываться от любопытных глаз и болтливых языков. У Айше были родственники в Дельте, в деревне Тух-эль-Аклам. Но даже если им можно доверять, то к их соседям это не относится. Сейчас повсюду развелись борцы за чистоту религии, и многие деревни прославились имамами, которые взяли себе за правило совать нос в чужие дела. В деревне они не продержались бы и недели.

В городе никто не спрашивал твоего имени, но здесь требовалось умение находить убежище. Им повезло, что Бутрос был коптом и, что еще важнее, поддерживал контакты с воинствующей организацией молодых коптов. У него были друзья, охотно прятавшие их на день-другой. Но потом им приходилось искать новое пристанище.

Айше еще не рассказала Бутросу про Майкла. Конечно, он знал о нем и, она думала, всегда немножко ревновал. Бутрос был неженат и, насколько она знала, ни за кем не ухаживал. В течение трех лет, что они работали вместе, он никогда никуда не приглашал ее. Это было неудивительно: мужчины-христиане, как правило, держались подальше от женщин-мусульманок. Такие связи были опасны. Но она знала, что он поглядывает на нее, помнит, когда у нее день рождения, изучил ее привычки, даже знает, какой кофе она предпочитает. Именно поэтому она обратилась к нему в минуту опасности. И сейчас она чувствовала вину за то, что использует его чувства к ней.

Конечно, ее любовь к Майклу была не настолько всепоглощающей, чтобы она могла забыть все другие привязанности. Но сейчас только это стояло между ней и безнадежным отчаянием.

Она медленно курила сигарету, смакуя ее вкус, зная, что ей, может быть, долго не придется курить. Помещение принадлежало другу Бутроса, художнику по имени Салама Бустани, который оборудовал здесь свою студию и время от времени сам тут жил. Прежде это был овощной склад, и кислый запах «турши» по-прежнему висел в неподвижном воздухе, перемешавшись с запахами масляной краски и растворителя. Пол был густо усеян шелухой жареных арбузных семечек: Салама был не слишком аккуратен.

Голые стены были увешаны его работами, которыми восхищались лишь немногие друзья; большинство считало их бездарной мазней. На его картинах бледные мученики и отшельники принимали облик зверей: у них были рога, хвосты и растрепанные крылья, их глаза горели огнем. Но они тем не менее обладали какой-то притягательностью, которую Айше только сейчас начала понимать.

Она встречалась с художником только один раз после их появления здесь. Они лишь пожали друг другу руки и обменялись несколькими словами. Сейчас ей хотелось снова встретиться с ним, спросить его, почему в созданных им фигурах столько отвратительного и столько нежности в их глазах. Салама снился ей прошлой ночью, и она хорошо запомнила этот сон. Ей снилось, что они оба голые и позолоченные и что он овладел ею с яростью, молотя хвостом и хлеща кожаными крыльями воздух.

Она вздрогнула и отогнала от себя воспоминание. Дверь отворилась, в сарай вошел Бутрос.

Он покачал головой.

— Плохо дело, — сказал он. — Они устроили облаву. Этой ночью они приходили к Маркису.

Они были у Маркиса всего четверо суток назад, до того, как перебраться на склад.

— Ты думаешь?..

Он снова покачал головой:

— Нет, они не нас ищут. Сейчас все в опасности. Нам придется провести здесь еще ночь.

— Может быть, стоит уйти отсюда? Ты говорил, что проводить больше двух ночей в одном месте опасно. А мы провели здесь уже три.

— Язнаю, но не могу найти нового убежища. Люди очень нервничают, и я их понимаю. Кто-то... — Он замолчал, его взгляд переместился с ее лица на пятно на стене. Он выглядел встревоженным.

— Что такое?

— Кто-то спрашивал обо мне. Хотел знать, видел ли кто-нибудь меня или слышал, где я скрываюсь. Один из моих друзей сказал... Он сказал, что они предлагали деньги — много денег — любому, кто может сказать им, где меня можно найти. Возможно, тебя они тоже ищут.

Эта новость заставила Айше принять решение, но она все еще колебалась. Это была мелочь, но тем не менее она казалась предательством, как будто давала Бутросу власть над ней. Над ней и Майклом. Но если промолчать...

— Бутрос, — сказала она, — нам нужно найти Майкла. Он может помочь нам выбраться из Египта.

— Это легче сказать, чем сделать. Все границы закрыты. Никто не может покинуть страну или проникнуть в нее.

— Тогда придется выбираться нелегально. Послушай...

И она рассказала ему все о Майкле, о том, кем он был когда-то. Бутрос слушал бесстрастно, но она чувствовала его недовольство. Как и большинство юных коптов, Бутрос был пылким патриотом, он любил Египет и хотел полной независимости для страны. Он ненавидел нынешний режим, ненавидел любой режим, угнетавший его народ, но иностранные агенты на египетской земле вызывали у него омерзение.

— Бутрос, он больше не агент. Он давно вышел в отставку. Но у него все еще есть связи. — Айше ничего не сказала о том, чем Майкл занимался в Александрии. — Он может помочь нам, мы должны найти его.

Бутрос энергично покачал головой.

— Я не хочу получать помощь от англичан, — сказал он. — Единственным достойным событием в нашей новейшей истории было то, что мы вышвырнули англичан из страны, стали хозяевами своей судьбы. Турки, мамелюки, французы, англичане — мы их всех выгнали. Впервые за много столетий наш народ сам правит страной. А ты теперь хочешь прийти к ним и клянчить объедки с их стола.

Его ответ уязвил Айше. Бутрос ничего не понимал. Но она не видела смысла в споре.

— Сейчас это не важно, — сказала она. — Сейчас важно выбраться из страны, рассказать кому-нибудь о том, что мы видели. Или ты думаешь, что нам лучше все забыть?

Бутрос ничего не сказал.

Айше взглянула на него:

— У тебя не найдется сигареты?

— Нет, я...

— Боже мой, как я хочу курить. Нервы ни к черту.

— В магазинах больше нет сигарет. Их...

Айше неожиданно встала и подошла к стене. Бутрос беспомощно глядел, как она бьет в стену кулаком. Он так любил ее и ничем не мог помочь ей!

— Ты поранишься, — сказал он.

— Ну и что? — Она повернулась и посмотрела на него.

— Посмотри на себя, — ответил он. — Ты ужасно выглядишь.

— Ты думаешь, что я этого хочу?

Он покачал головой, устремив глаза в пол. После исчезновения мужа Айше он не сказал и не сделал ничего, чтобы дать ей понять о своих чувствах. Каждый день он ожидал новостей о смерти Рашида, а вместе с ними возможности — всего лишь возможности, что когда-нибудь она почувствует себя свободной, чтобы полюбить его. Когда они нашли мертвого Рашида, он знал, что ей нужно время, время на скорбь, на то, чтобы примириться с потерей. Он терпеливо ждал. И затем, как черная туча на голубом небе, появился Майкл Хант и разбил все его надежды и мечты.

Он печально посмотрел на нее.

— Ты права, — сказал он, — нам нужно выбираться из страны. — Он сделал паузу. — Ну хорошо. Ты можешь найти Майкла?

Она прислонилась к стене.

— Только одну сигаретку, — прошептала она. — Одну поганую сигаретку, и все. — Она подняла глаза и медленно покачала головой. — Не знаю, — сказала она. — Прости, наверно, я забыла рассказать — я писала ему в Александрию, но ответа не получила. А затем началось все это. Может быть, он вернулся в Каир и ищет меня. Не знаю.

— Тогда наш разговор — пустая трата времени.

— Не знаю. Может быть. Но есть один человек, который может нам помочь, который может найти Майкла. Но, обратившись к нему, мы очень сильно рискуем.

— Ну хорошо, пойдем к этому человеку. Кто он такой?

— Ахмад Шукри. Его зовут Ахмад Шукри.

— Ты его знаешь?

Айше кивнула, чувствуя себя ужасно усталой.

— Да, — прошептала она. — Я знаю его и знаю, чем он занимается.

Бутрос ждал. Он чувствовал в ее голосе страх и отвращение.

— Ахмад Шукри — мой дядя, — сказала она. — Брат моего отца. Он... — Она замолчала и посмотрела на Бутроса. — Он полковник в мухабарате. Его кабинет находится в штаб-квартире службы безопасности в Майдан-Лазури. И он был главным осведомителем британской разведки, когда Майкл возглавлял секцию в Каире.

 

Глава 36

Он лежал в кровати, прислушиваясь к едва слышным звукам, доносившимся из внешнего мира. Он не знал, что происходит в городе. Пять раз в день он слышал призыв к молитве из соседней мечети Юсуф-эль-Шурбаджи. Чтобы попасть на небо, нужно так мало веры — с горчичное зернышко. И так мало неверия, чтобы попасть в ад, — достаточно взглянуть на женское лицо. Майкл никогда не ощущал такого глубокого отчаяния.

Иногда он сидел в кресле у маленького окна и смотрел на улицу. Окно выходило в мрачный дворик с кипарисами и павлинами, бродящими по замерзшей траве, не засыпанной снегом. К вечеру по стене протягивалась тень от высокого минарета. Когда-то здесь работал фонтан, маленький бронзовый фонтан, оживлявший дворик, но сейчас он был сух и засыпан листьями и мусором.

Почему Пол бросил его? Сперва отец, затем Кэрол, теперь Пол. Предательство завелось в его семье как вирус. Предательство Пола было труднее перенести. Как и все неверующие, Майкл ждал от верующих совершенства.

Доктор Ибрагимьян регулярно навещал его, принося еду и лекарства. Лицо и жесты маленького доктора носили следы неизгладимой печали. Уголки его рта были постоянно опущены вниз, затуманенные, расстроенные глаза запали. Он был изгоем в собственной стране, человеком без дома и без памяти о доме.

Майкл расспрашивал его о том, что творится во внешнем мире. Ибрагимьян говорил, что боится. На врачей и всех, кто мог опровергнуть официальные сообщения о распространении эпидемии, объявили охоту. И на иностранцев. Их выслеживали и отправляли в лагеря. Среди коптов росла тревога. В Минье случились беспорядки.

Доктор принес маленький радиоприемник, и Майкл мог ловить местные передачи. Но он быстро уставал от речей и проповедей, от бесконечных цитат из Корана и непрерывных молитв. Новостей было очень мало, а те, что были, оказывались так же бессодержательны, как рыхлый белый хлеб. Когда ему надоедало слушать радио, он сидел у окна, глядя во двор. Несколько раз он видел, как кто-то приходил и уходил, — сутулая фигура в темной одежде. Когда он спросил Ибрагимьяна, кто это такой, доктор пожал плечами и ничего не ответил.

В воскресенье никто не служил мессу. Отец Доминик все еще находился в госпитале. Пол так и не появился. Тех немногих прихожан, которые желали выслушать мессу, отвезли на машине в церковь Святого Семейства в Эль-Маади. Майкл провел весь день за книгами, но когда в тот вечер ложился спать, не мог вспомнить ни слова из прочитанного.

В понедельник Ибрагимьян не пришел. Майкл нашел в кухне немного еды и приготовил себе обед, но потом его стошнило. По радио новостей не было. Один раз он услышал на улице крики, но, когда выглянул, никого не увидел. Призывы к молитве, как и раньше, продолжались — пять раз в день. Как-то он услышал голоса играющих детей. Больше они не повторялись. Ибрагимьян не пришел и во вторник.

В тот вечер Майкл решил сходить в церковь. Днем он слышал какие-то звуки, доносившиеся оттуда. Ибрагимьян не показывался, и он, конечно, беспокоился. Кроме того, ему надоело день за днем сидеть в одиночестве в крохотной комнатке.

От дома священника к церкви вела через двор дорожка, залитая потрескавшимся цементом. Майкл поспешно прошел по ней, направляясь к боковой двери церкви. Над его головой мерцали звезды. После новолуния прошло двенадцать дней, и луна висела в небе огромным шаром. Он что-то когда-то слышал о связи между луной и чумой — что эпидемия достигнет пика, когда завтрашняя луна пойдет на убыль?

К удивлению Майкла дверь церкви оказалась незаперта. Он положил непонадобившийся ключ в карман и проскользнул внутрь, захлопнув за собой дверь. Знакомый запах воска и благовоний застал его врасплох, моментально вернув его в детский мир надежд и заблуждений. Он зашел в ризницу, нашарил около двери выключатель, и маленькую комнатку залил мерцающий свет флюоресцентной лампы. В открытом шкафу висели церковные одеяния. На столе сложены неровной кучкой пачки свечей. На низкой полке стояло множество служебников на разных языках. На стене висела фотография нынешнего Папы, со щеками, ввалившимися от болезни.

С другой стороны двери, ведущей в собственно церковь, раздался тихий звук. Еле слышный, торопливый звук, тут же затихший. «Мыши, — подумал Майкл, — или крысы». Мысль о крысах встревожила его. Они были главным разносчиком чумы. Майкл протянул руку и выключил свет.

У него был с собой пистолет, «хелуан», отобранный у агента мухабарата. Днем Майкл почистил и смазал его, найдя маленькую бутылку с елеем. Без сомнения, использовать елей для смазки пистолета было грешно, но для Майкла безопасность была важнее грехопадения. Затвор двигался плавно, но произвести пробный выстрел не было возможности, и ему оставалось только надеяться, что пистолет не подведет его.

Затаив дыхание, Майкл чуть приоткрыл дверь, не зная, заскрипит ли она. Он никак не ожидал увидеть зрелище, которое предстало его глазам.

В первое мгновение он подумал, что в церкви пожар. Казалось, что кто-то достал с неба луну и, разорвав ее на кусочки, раскидал их в приступе безумия по спящей церкви. Мерцающее пламя тысячи свечей бросало отблески на маслянистое дерево, цветное стекло и трепещущую, сверкающую позолоту росписей. Свет плясал среди теней, и все же, как ни странно, церковь оставалась темной. Майкл осторожно вошел в церковь, услышав при этом другой звук — шарканье ног со стороны главных дверей. Он обернулся и успел увидеть темную фигуру, скрывшуюся в ночи. Майкл бросился в погоню, на бегу неловко вытаскивая из кармана пистолет.

Дверь распахнулась. Пять ступеней паперти вели к короткой тропинке к воротам. Ворота выходили на улицу. Майкл среди непроглядного мрака услышал, как захлопнулись ворота. Он побежал к ним, открыл и, высочив на улицу, увидел, как неизвестный вскочил в коляску маленького мотоцикла. Водитель пнул ногой стартер, мотор затарахтел, и мотоцикл, скатившись с тротуара, умчался в ночь.

Улица была узкой и пустынной. Майкл прислонился к воротам, замерзший и ослабленный своим внезапным, бессмысленным порывом. Где-то залаяла собака, встревоженная треском мотоцикла. Водитель прибавил оборотов, и рев мотора постепенно затих в ночи. Собака продолжала некоторое время лаять, к ней присоединились другие псы, затем умолкли. Послышался женский голос. В соседнем доме кто-то громко заплакал. Майкл устало побрел обратно к церкви.

В темноте спокойно горели свечи. Он осторожно шагнул вперед, закрыв за собой дверь, слыша, как в груди стучит сердце. Что-то здесь было не так.

Слева от него стояла высокая гипсовая статуя Девы с Младенцем. Кто-то ярко-красной краской подрисовал ей соски. Ее лица Майкл не видел, потому что на статую была нахлобучена козлиная голова с широкими, перекрученными рогами и жидкой бородой, закапанной кровью. Майкл пытался отвести глаза, но не мог. Его взгляд неудержимо притягивало к себе это жуткое богохульство.

Наконец он отвернулся. Статуя Св. Иоанна Крестителя на другой стороне церкви была обезглавлена. Кто-то привязал к ней пенис животного — быка или верблюда, Майкл не мог определить. Пламя свечей заливало безголовый торс. Одна свеча догорела до подсвечника и погасла.

В центре нефа к алтарю тянулся ручеек крови. Майкл почувствовал, что сердце у него заколотилось в предчувствии чего-то страшного. Он, как участник жуткой полночной мессы, медленно пошел по приделу. Свечи по обоим сторонам оплывали. На белом покрове алтаря была написана фраза по-арабски, вторая половина стиха из Корана, описывающего смерть Иисуса: «ма каталуху ва ма салабуху валакин шуббиха лахум» — «Его не убили и не распяли, но показали им вместо него другого, похожего на него».

Майкл поднял глаза. Над алтарем возвышался крест. С него сняли гипсовую фигуру Бога, заменив трупом человека. Его раздели, оставив только залитые кровью трусы, привязали к кресту толстыми веревками, прибили руки и ноги гвоздями и надели на голову венец — не терновый, а сделанный из сломанных бритвенных лезвий, покрытых засохшей кровью. Голова распятого была наклонена, и лицо оставалось невидимым.

К перекладине креста по-прежнему была прислонена лестница. Медленно, как во сне, Майкл поставил ногу на первую перекладину. Ему казалось, что надо подняться на огромную высоту, а тело его стало тяжелым, будто налитое свинцом. Ноги дрожали и подгибались, лестница качалась.

Майкл положил одну руку на деревянную поперечину креста, другой рукой приподняв голову распятого. Струйки крови прочертили темные полоски на щеках, покрытых трехдневной щетиной. Но он и так знал, чье это лицо. Чувствуя опустошение и боль, он наклонился и поцеловал остекленевшие глаза брата.

 

Глава 37

Самым ужасным, как позже понял Майкл, было то, что он не мог ни с кем поговорить. По всему городу у него жили друзья и знакомые, но он ни к кому не мог обратиться. Некоторым из них он поверял, но не хотел подставлять их под удар. На остальных он мог бы положиться в обычное время, но нынешнее время нельзя было назвать обычным. Он просто не знал, кому сообщить о смерти Пола. Разумеется, не полиции. Найти Ибрагимьяна он не мог. Отец Доминик по-прежнему лежал тяжелобольной в госпитале, и его нельзя было тревожить.

В конце концов он позвонил прямо в папскую нунциатуру. Ему ответил усталый голос — напряженный голос итальянского addetto, говоривший на плохом арабском. Он принял сообщение без удивления, как будто священников убивали каждый день. В некоторых странах мира, подумал Майкл, примерно так и происходит. Без сомнения, некоторые ватиканские дипломаты привыкли к подобным трагедиям. Addetto сказал, что к нему приедут.

Меньше чем через полчаса прибыли двое священников — тощие, растрепанные мужчины, без церковных воротничков, кутавшиеся в тяжелые пальто. Их звали отец Верхарн и отец Ларманс, и они были бельгийцами. Майкл не пошел с ними в церковь. Когда они вернулись, их лица были серыми, как зола.

— Мистер Хант, — сказал один из них, Майкл не имел понятия, кто именно, — мы бы хотели, чтобы вы отправились с нами в нунциатуру.

— Если вам все равно, я предпочел бы остаться здесь. Совсем ненадолго, чтобы прийти в себя.

Священник покачал головой. У него были темные курчавые волосы и глаза больного спаниеля. Майклу показалось, что он встревожен чем-то. Причем это была не обычная тревога, которую он мог бы испытывать по понятным причинам в таких обстоятельствах. Нет, здесь было что-то иное, как будто священник попал в ловушку.

— Дело не в этом, — сказал священник. — Вы должны понять: вам небезопасно находиться здесь. Ваш брат рассказал нам о вас, о вашей работе. Вы можете оставаться в нунциатуре столько времени, сколько нужно. Но самое главное, с вами хочет встретиться один человек. Прямо сейчас. Если вы готовы, мы отвезем вас.

— А как с... — Он имел в виду труп брата, но не мог закончить.

— Мы обо всем позаботимся. Мне очень жаль, мистер Хант. Я знал вашего брата. Он был замечательным человеком. И замечательным священником.

Майкл, смотревший в пол, поднял глаза:

— Правда?

— Да. Я думал, что вы знаете.

— Я ничего не знал.

— Пожалуйста, пойдемте с нами.

Майкл пожал плечами. Что ему оставалось делать? Они перерезали Махди горло, задушили Ронни Перроне, распяли Пола, а он даже не знал, кто они такие.

— А власти, — спросил Майкл. — Вы им сообщите?

— О том, что произошло здесь? — Священник покачал головой и обеспокоенно посмотрел на своего коллегу. — Нет, — ответил он. — Не думаю.

* * *

Священники приехали в маленькой машине, «фиате». Майкл сидел сзади, чувствуя себя отчасти узником, которого перевозят из одной тюрьмы в другую. Он глядел в окно, впервые за много дней увидев Каир. Из-за Рамадана комендантский час, введенный в первые дни переворота, был отменен, и передвигаться по ночному городу стало если небезопасно, то, по крайней мере, менее рискованно, чем раньше. Улицы были пустынны и почти не освещены. Над проспектами висели изорванные знамена с религиозными и политическими лозунгами. Один из них заявлял: «Победа близка». Никогда она не казалась такой далекой. Снежный покров, который несколько дней назад придавал главным магистралям города хрупкую красоту, исчез, оставив только серые камни и потрескавшийся цемент.

Пересекая площадь Тахрир, они увидели пламя огромного костра, высоко поднимающееся в ночное небо. Вокруг собрались сотни людей, одни пели, другие просто стояли, бесцельно глядя на огонь. Самые ближние к костру кидали в него какие-то предметы, и вверх летели искры и пепел.

— Книги, — пробормотал отец Верхарн, и Майкл понял, что за рулем сидит он. — Они сжигают книги. Очищают Каир от того, что называют «джахилийей». Вам знакомо это слово?

— Да, — ответил Майкл. — Да, знакомо.

— Пригнитесь. Никто не знает, что они могут сейчас сделать с иностранцами. У людей, испуганных чумой, натянуты нервы. Пустили слух, что вирус подбросили американцы, что это биологическая война.

Майкл подумал, а нет ли в этих слухах правды. Сейчас все было возможно. После войны в Персидском заливе могло произойти все, что угодно. Когда они выехали с площади, он в последний раз оглянулся, увидев женщину с кипой книг в руках, которая, пошатываясь, брела к костру. Много лет назад он видел, как христиане в Америке с песнями и танцами сжигали записи «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Его отец рассказывал ему о еще более мрачных временах. «Разрешите представиться, я человек с деньгами и со вкусом...» — промелькнули в его мозгу слова песни.

— Куда мы едем? — спросил Майкл.

Он думал, что они направляются в нунциатуру, расположенную на острове Джезира, но Верхарн не стал поворачивать направо, на мост Тахрир, а продолжал ехать прямо на юг, по Шари-Каср-эль-Айни.

Ларманс полуобернулся к нему.

— Я же говорил вам, — сказал он. — С вами хочет встретиться один человек. Он был другом вашего брата. Старый коптский священник отец Григорий.

Улицы, по которым они ехали, становились все более пустынными. Майкл смотрел в окно. Ночь тянулась, на небе высыпали звезды. Где-то вдали, за рекой, горел другой огонь, освещая небо оранжевым заревом. Они достигли Старого Каира и остановили машину в переулке.

— Здесь недалеко, — сказал Верхарн. — Безопаснее пройти пешком.

Они прошли под железнодорожными путями, между круглыми башнями старого римского форта и углубились в Вавилон. Слева от них лежала церковь Абу-Сарга. Они проникли в нее через боковую дверь — главный вход был давно заперт из-за угрозы погромов.

Внутри было темно. Слабо мерцали свечи. Во мраке плясали золотые, рубиново-красные и серебряные отблески. Крохотные пылинки плавали в лучах света, как скопления звезд в далекой галактике.

Они говорили еле слышным шепотом.

— Мы подождем вас здесь, — сказал Верхарн. Майклу показалось, что его голос звучит тревожно. Но, разумеется, здесь, в церкви, им было нечего бояться.

Раздался звук шагов. Из мрака возникла смутная фигура — сутулый старик, державший в руке масляную лампу.

— Это отец Григорий, — прошептал Ларманс. Старик подошел и остановился в нескольких футах от гостей, рассматривая Майкла слабыми слезящимися глазами.

— Вас зовут Майкл Хант? — спросил он.

— Да, — ответил Майкл. Его голос прозвучал тихо и неуверенно.

— Пожалуйста, идите за мной.

Без лишних слов старый священник повел Майкла сквозь насыщенный благовониями мрак. Это была просто церковь, и все же Майкл, следуя за стариком во тьму, чувствовал, как его прошибает тошнотворный страх. Ему казалось, что он слышит звуки в темноте, и ему казалось, что старик тоже их слышит. Он не мог избавиться от ощущения опасности, ощущения, что за ним следят чьи-то враждебные глаза.

Они остановились перед ступенями, которые вели в подземный склеп. Отец Григорий повернулся к Майклу.

— Мне сказали, что вы придете. — Он подошел ближе. — Вы боитесь меня, — сказал он.

— Вас? Нет. Но это место... Никто не объяснил мне, что происходит, зачем меня привезли сюда. Что вы хотите от меня?

— Ваш брат не объяснил вам?

— Мой брат? Пол? — Майкл покачал головой. — Пол ничего мне не сказал.

Старый священник помолчал мгновение:

— Понятно. Ядумаю, он намеревался все рассказать вам, но не успел. Он был здесь у меня десять дней назад. Вы не видели его после этого?

— Я был болен. Лихорадка. Он навестил меня и привел врача. А потом...

— Понимаю. — Отец Григорий колебался. — Что... именно вы обнаружили?

— Обнаружил?

— Сегодня вечером. В церкви Святого Спасителя.

Майкл после недолгого колебания вкратце рассказал ему. Лицо старика еще сильнее посерело.

— Это ужасная новость, — сказал он, когда Майкл закончил рассказ. — Мне очень жаль. И мне жаль, что у Пола не хватило времени рассказать вам то, что он узнал. Он очень хотел это сделать. И теперь это придется сделать мне.

Майкл чувствовал растерянность. Растерянность и злость. Он был полураздавлен. Он не хотел знать эти тайны, в чем бы они ни заключались, — ему были противны эти прятки во тьме, шепот при свечах.

— Вы уверены, что я хочу все узнать, хочу впутаться в это дело, не зная, в чем оно состоит? — Майкл подумал о найденных им фотографиях, о завернутом в ткань и тщательно спрятанном пистолете. — Час назад я нашел своего брата мертвым, а вы хотите играть со мной в какую-то игру. У меня найдутся более важные дела.

Он повернулся и зашагал обратно. Его сердце было пустым, мозг омертвел. Отец Григорий не двигался.

— Скажите мне, мистер Хант, — окликнул он неожиданно чистым голосом, — вам снятся сны? Сны, которые повторяются, которые преследуют вас после того, как вы проснетесь?

Майкл, уже удалившийся от него на несколько ярдов, остановился и обернулся. Голос Григория эхом отдавался под сводами церкви.

— Сны?

— Да, вы правильно поняли меня. Сны. О черной пирамиде. И об аллее сфинксов.

Майкл вернулся:

— Но как?..

— Я тоже их вижу. Вот уже пятьдесят лет каждую ночь. И ваш брат их видел. А до него — ваш отец.

— Мой отец? Что все это значит? Людям не снятся одинаковые сны...

Отец Григорий поднял брови.

— Полагаете? Иногда их посещают одинаковые кошмары. Иногда... — Он колебался. — Мистер Хант, прошу вас, останьтесь. Вам ничто не угрожает. А нам нужна ваша помощь.

— "Нам"?

— Тем из нас, кто знает, что происходит в стране, кто такой эль-Куртуби на самом деле.

— Эль-Куртуби? О чем вы говорите?

Отец Григорий ничего не ответил. Подняв лампу, он осветил ею лестницу, ведущую в подземелье. Тяжелая лампа тянула его руку к земле.

— Узнаете сами, — сказал он. — Идите за мной. Явам все покажу.

 

Глава 38

Она следила за его работой, за длинными, резкими взмахами кисти, за тем, как он осторожно водил мастихином по слоям краски, за приступами ярости, снова и снова гнавшими его к холсту. То, что он делал, было грубым и простым, в этом не было ничего одухотворенного. Он всего лишь брал сны и претворял их в реальность. Он делал наяву то, что большинство людей делает во сне, — воссоздавал мир своих собственных страхов, искушений и иллюзий.

Айше сидела на заляпанном краской табурете, глядя на его длинные руки, мускулистую шею, очертания широкой спины под футболкой. При первой встрече Салама Бустани показался ей вполне обыкновенным человеком, но сейчас, наблюдая художника за работой, она ощущала его присутствие с напряжением, близким к физическому влечению. Работа преображала его. Он излучал тепло и энергию. Она сидела и курила последнюю сигарету из пачки, которую купила в тот день утром.

Они с Бутросом ходили на квартиру ее дяди в районе Туфикийя, но выяснилось, что Шукри здесь больше не живет. После осторожных расспросов они узнали только то, что он переехал за неделю или две до революции, не оставив нового адреса. Осталась только одна возможность — ждать Шукри на следующий день около его работы. Он появится, если только не брошен в тюрьму или не казнен за преступления, совершенные против ислама при прошлом режиме. Они предполагали, что вряд ли найдут его живым. Но Айше возлагала надежды лишь на то, что новым правителям Египта нужны такие люди, как ее дядя, — с их коллекциями досье и фотографий, волос и отпечатков пальцев; нужны их обширные темные связи, их осведомители, их знания.

Она сделала глубокую затяжку, наблюдая, как к потолку поднимается дым.

Салма отступил от холста, вытирая руки тряпкой.

— Вот, — сказал он. — Готово.

Ему было около сорока лет. У него была худощавая и узловатая фигура, редкие, седеющие волосы, зачесанные назад со лба с большими залысинами. Он был одет в сандалии, синие джинсы и запачканную футболку. Несмотря на холод, он сильно вспотел. На его шее висел маленький коптский крестик, выглядевший странно на грязной майке, с изображенным на ней квазифашистским символом какой-то рок-группы, музыку которой он никогда не слышал, а если бы услышал, то пришел бы в ужас.

— Готово? — Айше встала и подошла к холсту. — Но почему? Тут целый угол, к которому вы даже не притронулись.

— Вы что, художник? — спросил он саркастически.

— Нет, конечно нет. Я не критикую, я только...

— Это моя последняя картина, — сказал Салама. — В Египте все оставалось незаконченным. А сейчас они начали уничтожать прошлое страны. Я оставил это угол для них. Чтобы уничтожить мою работу, им придется зарисовать его.

— Зачем вы это делаете?

— Что именно?

— Рисуете такие глаза. А все остальное... какое-то нехорошее.

На картине был изображен высокий, аскетический коптский святой. На первый взгляд он выглядел точно так, как положено. Лицо, нимб, благословляющий жест — все соответствовало общепринятым канонам иконографии. Но при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что под одеждами святого скрыт огромный член в возбужденном состоянии. И после этого зритель уже не мог сказать, чем вызвана улыбка на лице святого — благостью или похотью.

— Член нехороший? — осведомился Бустани. — Плоть разрушает святость? А каких картин вы ждете? Нас окружают безумцы, называющие себя святыми, утверждающие, что действуют именем Бога. Яне могу бороться с ними, не могу победить их. Все, что я могу, — бросать им вызов своими работами.

В комнату вошел Бутрос, явно встревоженный чем-то.

— Снова кричат, — сказал он. — Вы не слышали?

Айше покачала головой.

— Мне кажется, они специально распаляют себя, — сказал Бутрос. — Здесь слишком много коптских домов. Если сегодня начнется погром, мы окажемся в эпицентре.

— Бутрос, мы всегда в эпицентре, — спокойно сказал Салама. — Куда ты можешь убежать?

Бутрос ничего не ответил. Салама был отчасти прав. Бежать было некуда. От удостоверения личности, в котором записано копт ты или мусульманин, не сбежишь. Были даже предложения вернуть старые законы, которые обязывали евреев и христиан одеваться определенным образом, чтобы их всегда можно было легко отличить.

Неподалеку раздался звон и грохот. Потом опять треск, а за ним еще. Внезапно они услышали голоса. Множество голосов, заглушенных расстоянием, но быстро приближающихся.

Бутрос выбежал из студии. Айше — вслед за ним. Они поспешили на второй этаж и увидели разбитое окно. Рядом с ним лежал большой камень. Теперь голоса слышались уже отчетливо — тупое скандирование неистовствующей толпы. Айше подбежала к разбитому окну и выглянула наружу.

Улица быстро наполнялась людьми, многие из которых несли горящие факелы или тяжелые дубинки. В нескольких домах от склада протрещала автоматная очередь. Айше увидела бегущую женщину, преследуемую толпой, увидела, как она споткнулась, упала и исчезла под ударами дубинок.

Кто-то из толпы закричал и показал на Айше. Она поспешно отошла, и в этот момент очередной камень разбил другое окно.

— Нужно выбираться отсюда! — закричал Бутрос.

Они бегом вернулись в студию. Салама сидел на маленькой табуретке в окружении своих холстов. Раздались глухие удары — толпа пыталась выбить тяжелую деревянную дверь.

— Пошли! — закричал Бутрос. — Брось картины. Попробуем черным ходом.

— Вы двое идите, — ответил художник спокойным голосом. — Им нужен я.

— Не дури. Это толпа мусульман. Они убивают всех коптов, которые им попадаются.

— Нет, — сказал он. — Это наверняка копты. Кто-то сказал им, что мои картины — богохульство. Они считают, что если уничтожат их и убьют меня, то Богу это понравится и он вознаградит их раем. Их Бог — такой же тупица, как они сами.

— Забудь о картинах. Ты сам еще можешь спастись.

— Зачем? Все вокруг — богохульство. Копты, мусульмане — все так или иначе богохульствуют. В мире столько глупых богов.

Раздался громкий треск, и дверь рухнула. В студию ворвалась группа людей и тут же застыла на месте, увидев картины, расставленные вдоль стен. Некоторые из погромщиков держали горящие факелы, сделанные из палок и тряпья.

— Убирайтесь! — закричал Салама Бутросу с Айше.

Они колебались, надеясь уговорить его бежать с ними. Но он уже направлялся к врагам, как будто был гидом, а они — посетителями его картинной галереи. Один из людей ткнул горящим факелом в большой холст, в фигуру, которая походила на обнаженного Христа.

— Богохульник! — закричал мужчина.

— Антихрист! — проревел второй, поджигая новый холст. Пламя стремительно рванулось вверх, бросая отсветы на стены и лица собравшихся.

Бутрос схватил Айше за руку.

— Пошли, — сказал он.

Она в последний раз бросила взгляд по сторонам, затем повернулась и направилась за Бутросом по лестнице. За их спиной уже неистово ревел огонь. Все тонуло в удушающих клубах черного дыма. Склад был деревянным, и его стены вспыхнули мгновенно.

Никем не преследуемые, они поднялись на второй этаж.

— Сюда!

Бутрос нашел неработающий подъемник, который когда-то использовался, чтобы поднимать с первого этажа ящики с овощами. Ударом ноги он распахнул двойные двери подъемника. На полу лежал пыльный свернутый канат, один конец которого был привязан к стреле. Бутрос дернул за канат. Они выдержал.

— Можешь спуститься по канату?

Айше кивнула.

— Тогда поторопись.

По лестнице застучали шаги. Бутрос достал из кармана пистолет и направил его на лестничную площадку. Над полом появилась голова, затем человек с длинным железным прутом. Бутрос тщательно прицелился и выстрелил. Айше обернулась.

— Ради Бога! — завопил Бутрос. — Живее!

Она повисла на канате, пытаясь найти опору для ног. Раздался грохот — Бутрос выстрелил во второй раз. Грубые волокна каната обдирали ей руки, она крутилась и не могла остановиться. Айше бросила взгляд вниз. Земля в темноте была почти не видна. Внезапно окно под ней распахнулось, и из него вылетели языки пламени. Айше отпустила канат и шлепнулась на землю.

В отверстии появился Бутрос. Он наклонился и прокричал ей:

— Прикрой меня, пока я буду спускаться! Держи! — Он бросил к ее ногам пистолет, затем повис на канате.

Айше подняла пистолет и отступила на шаг. Она умела обращаться с пистолетом — ее много лет назад научил этому Рашид, заявив, что она должна быть в состоянии защитить себя при необходимости. Подняв голову, она вглядывалась в темноту. Бутрос был едва виден — черный силуэт на фоне темной стены здания. Чуть выше него она различала отверстие, из которого он выбрался, — выступающую металлическую раму подъемника. В отверстии показалась тень. Айше подняла пистолет обеими руками, прицелилась и выстрелила. Тень отшатнулась и исчезла, но Айше не могла сказать, попала ли она в цель или нет.

Когда до земли осталось футов десять, Бутрос отпустил канат, тяжело приземлившись рядом с ней.

— Убираемся отсюда к черту! — закричал он.

— Убираемся? Куда? Куда нам идти?

Он подошел к ней, чтобы забрать пистолет. Его ладонь мягко, застенчиво прикоснулась к ее руке и на долю секунды задержалась, о чем он тут же пожалел.

— Куда? Не знаю, — произнес он. — Куда-нибудь. Когда мы оторвемся от погони, у нас будет время, чтобы придумать, где спрятаться.

Они повернулись и побежали по темному переулку. И пока они бежали, Айше поняла, что не осталось такой дыры, где они могли бы спрятаться. Только темнота и город, умирающий вокруг них.

 

Глава 39

Майкл и отец Григорий совместными усилиями подняли плиту, закрывавшую деревянную дверь. Воздух в спальне был сырым и промозглым.

— Вы должны понимать, где вы находитесь, — сказал отец Григорий. — В Египте живые и мертвые живут рядом друг с другом. Только пески движутся. Путешественники приезжают, пьют и снова уезжают, но ничего не меняется.

Священник остановился и посмотрел по сторонам — на тени, на блики, бесшумно порхающие по стенам.

— Церковь Абу-Capra стоит на древней земле, — сказал он. — На месте Вавилона когда-то было святилище. Оно называлось Хери-Аха. Здесь находился маленький храм с часовнями, дворами и насыпью, которая вела к Нилу. Тут были свои жрецы, прислужники и оракулы. Они танцевали, пели и играли музыку перед своими богами. И им снились сны.

Он сделал паузу, чтобы придать больше значения своим словам. Майкл почувствовал, как по его спине пробежали мурашки.

— Хери-Аха было местом видений, — продолжал отец Григорий, — местом снов и теней. Молодые люди приходили сюда в надежде увидеть свое будущее и уходили через многие годы, согбенные и поседевшие, просмотрев сон о своей жизни до конца. Девушки приходили сюда, чтобы увидеть во сне возлюбленных и детей, и когда они уходили, в их глазах стояла смерть.

— Откуда вы все это знаете? — спросил Майкл. Он был уверен, что отец Григорий наполовину все придумал сам. Весь этот рассказ был выдумкой от начала до конца, фантазией, приснившейся старику.

— Старое знание не совсем забыто. Мы сжигали папирусы и разрушали храмы. Но есть вещи, которые не так легко уничтожить.

Он вытащил из кармана ключ.

— С тех пор, как построена Абу-Сарга, — сказал он, — в каждом поколении был хранитель, присматривавший за этим местом. Деревянная дверь установлена здесь в двенадцатом веке, после того как Ханна эль-Аба отреставрировал церковь. Ключ сделан тогда же. С тех пор он передавался от одного хранителя к другому под большим секретом. О его существовании знают только сам хранитель, настоятель монастыря Дейр-Барамус и священник Абу-Сарги. Начиная с шестого века хранителями становились исключительно монахи Дейр-Барамуса. Я был избран, когда мне было двадцать пять лет. Ключ передал мне последний хранитель на смертном орде. И я храню его уже почти шестьдесят пять лет.

Он поднял ключ на ладони. Это был тяжелый, грубо вырезанный из бронзы ключ. Древний ключ, открывающий одну-единственную дверь.

— Следующим хранителем должен был стать ваш брат, — сказал отец Григорий с глубокой печалью в голосе.

Он нагнулся и вставил ключ в замок. Когда с помощью Майкла он отворил дверь, их глазам предстали древние ступени, ведущие в еще более глубокую тьму под склепом.

Спустившись по лестнице, они прошли по длинному пустому коридору. Вокруг них древняя тишина лепилась к стенам из слоновой кости и золота. Свет от лампы Григория падал на них молочно-белым пятном. Дыхание висело в воздухе туманом. Над их головами, на кобальтово-синем потолке мерцали крохотные золотые звездочки. Весь пол, вымощенный гранитными плитами, усеяли венки из высохших цветов, красных, малиновых и желтых, которых хватило бы на целый магазин, — казалось, что их только что положили здесь. В воздухе присутствовал слабый запах благовоний, почти неощутимый, призрачный, не похожий ни на какие другие ароматы.

В барельефах, вырезанных на стенах коридора, было что-то тревожное. Григорий остановился и осветил их лампой. Вдоль всего темного коридора повторялась бесконечное число раз одна и та же фигура. Высокий мощный Бог, одетый в королевский наряд. В руке он сжимал длинный жезл, вокруг которого обвивалась змея. Его голова была головой козла. Она сверкала позолотой, тело же Бога было матово-белым. Григорий вздрогнул и зашагал дальше. Майкл следовал за ним. Он чувствовал оцепенение, как во сне.

Они шли, глядя на Бога с головой козла. Коридор ни разу не свернул. Он был прорублен прямо в известняковой скале, не отклоняясь ни вправо, ни влево, и заканчивался высокой позолоченной дверью.

На золоте был выгравирован сплошной тонкий узор линий и кругов, овалов и квадратов, которые, сливаясь, изображали что-то вроде оргии. Но на самом деле, как Майкл понял позже, это изображало агонию. Тело громоздилось на тело, конечности переплетались, рты широко раскрылись.

Священник прикоснулся к дверям, и они легко распахнулись. Они висели в воздухе без всякой опоры, и превосходно подогнанные петли за столетия даже не покрылись ржавчиной. Двери открылись совершенно беззвучно, Майкл слышал только стук собственного сердца в груди и свое дыхание.

Отец Григорий поднял лампу.

Они вошли в низкую камеру со сводчатым потолком. По всему своду протянулась лежащая фигура богини Нут, с конечностями, окруженными звездами.

На одной из стен была изображена гигантская фигура бога Анубиса в образе шакала, растянувшаяся от края до края, с белым шарфом вокруг шеи и длинными острыми ушами, поднимающимися как флаги к потолку.

Отец Григорий повернулся к Майклу:

— Здесь было сердце храма. Камера сна, куда приходили жрецы, чтобы видеть сны. Потом они возвращались и пересказывали свои сны паломникам.

— Зачем вы привели меня сюда?

Вместо ответа священник поднял лампу и осветил ею боковую стену. Майкл пересек комнату, едва не задевая головой о потолок. За его спиной лежал, глядя в вечность, черный шакал. Майкл чувствовал, как у него по коже бегут мурашки.

На стене напротив Анубиса, растянувшегося от одного конца комнаты к другому, древний художник изобразил сцену, которую Майкл узнал сразу же. Над багряным простором плоской и пустынной равнины поднималась пирамида, острой вершиной упираясь в лазурь неба. Черная пирамида. Пирамида из снов Майкла. Ко входу в пирамиду вела длинная тропинка, протянувшаяся между двух рядов базальтовых сфинксов, точно как во сне. Майкл чувствовал, что его пробирает дрожь.

Мужчины и женщины шли мрачной вереницей по тропинке вверх к самому сердцу гигантского строения. Никто не плясал и не пел. Они шли склонив головы, одетые в самую простую одежду: накрахмаленные белые юбки у мужчин и длинные платья у женщин, лишенные украшений. Они были похожи на людей, идущих на смерть.

Майкл отвернулся, и в это мгновение священник внезапно поднял лампу и осветил стену в дальнем конце камеры.

От пола до потолка высилась фигура человека, сидящего на троне, руки его лежали на коленях. У него была козлиная голова, а кожа — цвета свинца. Его глаза светились яростью, мукой и экстазом.

— Это Зверь Откровения, — прошептал священник. Его голос доносился как будто издалека. — То существо, которое вы видели в своих снах.

Майкл не мог отвести глаз. Огромная обнаженная грудь, сильные руки и прежде всего глаза не отпускали его. Ему казалось, что в любое мгновение фигура может подняться и пойти к нему, как во сне. Он хотел повернуться и убежать.

Зверь был нарисован не древним египтянином. Здесь, несомненно, работал более поздний художник, периода раннего христианства. Под фигурой виднелся обширный текст, написанный по-гречески черными буквами.

— Вы можете прочесть? — спросил священник.

Майкл покачал головой.

Отец Григорий открыл глаза. Козел глядел на него немигающим взором.

— Я прочту для вас, — сказал он, ненадолго замолчал, с отвращением глядя на изображение, затем начал читать наизусть текст, такой же знакомый для него, как и «Отче наш». — "Назначены две тысячи и триста дней и еще двадцать три дня от смерти козла, про которого говорил Даниил, и до появления Зверя. Он придет с Запада в Место Искушения, даже в сам Вавилон, выйдя из моря и имея большую силу. И он будет богохульствовать сорок два месяца, как написано в Книге Иоанна. «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; и число его шестьсот шестьдесят шесть». И на устах его будет имя зверя. И он примет новое имя, которое будет богохульным, и оно также будет именем зверя, хотя он сокроет его в письменах, которых не видел никогда ни один человек.

Когда он появится, чума накроет Египет и Нил задохнется от крови. Они взойдут на высокие места и разрушат их, камень за камнем. Время, два времени и половина времени пройдет после его первого появления, между рождением, смертью и падением царства. Имеющий глаза да видит: это те дни, о которых говорится в Книге Откровения. И с его первого появления на западе книга устанавливает тысячу двести девяносто дней. Он возглавит армию неправедных, и царство его будет продолжаться семьдесят недель. Ибо «чтобы восстановить и воссоздать Иерусалим, нужно семьдесят недель и шестьдесят две недели». А посему имеющий ум да поймет, что написано здесь, и вознесет молитву, чтобы не видеть его своими глазами, как я видел его в видении, данном мне Богом. И пусть все, кто прочтут эти слова, будут молиться за меня и за своих детей и за поколение последнего дня".

Голос отца Григория затих. Он посмотрел на Майкла.

— Ну, Майкл, — сказал он. — Сказать ли мне его имя? Имя Зверя?

— Куртуби, — прошептал Майкл. — Это его имя, не так ли? Вы думаете, что эль-Куртуби — Антихрист.

Отец Григорий покачал головой. Он выглядел очень старым и очень усталым — человеком, который жил слишком долго и видел слишком много.

— Нет, Майкл. Мы не думаем. Мы знаем. Ваш брат опознал его. И за это был убит.

Старик кашлянул и вздрогнул. Он огляделся. В комнате снова столпились тени. Фигура Зверя расплылась. Григорий снова посмотрел на Майкла, на длинную тень, легшую на его лицо.

— Пора идти, — сказал он. — Мы увидели то, зачем пришли сюда. Теперь пора искать его во плоти.

 

Глава 40

Склад сгорел быстро, за два часа. Теперь от него осталась только куча обугленных бревен. Зола дымилась. Время от времени с треском падала обуглившаяся балка, и в ночной воздух взлетал сноп красных и оранжевых искр.

Голландец стоял в сотне ярдов от пепелища. Его люди очистили улицу, разогнав детей и зевак, пришедших поглядеть на пожар. Вдали раздавался треск ружей — стрельба продолжалась.

Из темноты вынырнула, слегка прихрамывая, фигура.

— Ну что? — спросил Голландец.

Пришедший покачал головой.

— Ничего, — сказал он. — Мы все тщательно обшарили. Сзади нашли одного мертвого. Абу Самир говорит, что это его человек.

— А художник, Бустани?

— Тоже.

— Это точно он?

Человек кивнул:

— Абу Самир клянется, что именно там его убили. И тело похоже, господин.

— Похоже?

Человек нерешительно произнес:

— Они... они разорвали его на кусочки, господин.

Голландец мгновение молчал.

— Понятно. А двое других? Вы уверены, что они сбежали?

— Абсолютно. Абу Самир не станет нам лгать.

— Правда? Он очень меня подвел. Мы должны найти женщину. Застрелите Абу Самира. Он перестал быть полезным для нас.

— Да, господин. — Человек не решался задавать вопрос. — А женщина? Что нам теперь делать?

— Что делать? Наши люди караулят ее. Она появится. Выхода у нее нет. Спрятаться ей негде.

— А Хант?

— Не беспокойтесь о Ханте. Я позабочусь о нем.

— Как вы думаете, где он находится? У вас есть предположения?

Голландец пожал плечами:

— Сейчас его повезут к старику. Потом — не знаю. Он попытается связаться с Англией. Тогда мы выйдем на него.

— А что, если он не объявится?

— Объявится. Верьте мне. У него тоже нет выхода.

 

Глава 41

Даже здесь, в темной церкви, они слышали выстрелы: трижды раздавался треск, потом лай собак. Затем еще два выстрела. Майкл и отец Григорий сидели в задней части здания. Теперь, когда Майкл увидел то, что было внизу, он еще сильнее почувствовал подавленность.

Когда грохот стих и снова наступила тишина, отец Григорий повернулся к Майклу.

— Вы знаете, что сегодня происходит в городе? — спросил он.

Майкл покачал головой.

— Убивают христиан, — сказал старик. Его тон был спокойным, голос ровным. — Это началось вечером. Кто-то распустил слух, что копты разносят чуму. Понимаете, они чужаки. Агенты американцев и англичан, союзники сионистов, закоренелые враги ислама... Некоторые копты сопротивлялись. И теперь говорят о лагерях, о погромах.

Он замолчал. Послышалось еще несколько слабых выстрелов.

— Раньше вы упоминали о моем отце, — заметил Майкл. — Вы говорили, что он тоже видел... сон, о котором вы рассказывали.

— Это было очень давно, — сказал Григорий. — Он приходил сюда еще до вашего рождения.

— Сюда? — Майкл изумленно взглянул на священника. — В эту церковь?

— Да, в эту церковь. Ко мне.

— Я не понимаю. Зачем отец приходил к вам?

Отец Григорий ответил не сразу. Огонь в лампе ярко вспыхнул, затем стал гореть ровно.

— Он видел сны, — сказал он. — Такие же, как вы.

— Тот же сон? О пирамиде?

Священник кивнул:

— Да. Он был одним из первых. Это произошло во время мировой войны, как раз перед битвой у Эль-Аламейна, когда мы думали, что немцы продолжат наступление на восток. Ваш отец пришел сюда с двумя друзьями — они были католики. Чтобы посетить склеп, где жило Святое Семейство. Они были очень уставшими, когда пришли, — только что вернулись из рейда на немецкие позиции. Он думал... Он рассказал мне, что они уснули. Сидели внизу в темноте, при одной или двух свечах, и задремали.

Вскоре после этого начались тяжелые бои. Один из этих троих погиб. Ваш отец и его товарищ вернулись в Каир. Через несколько дней тот покончил с собой. И тогда ваш отец решил обратиться за помощью.

— За помощью?

— Им снился один и тот же сон — всем троим. К тому времени, как они вернулись в Каир, этот сон приходил к другу вашего отца каждую ночь. Он испытывал ужасное нервное напряжение, боялся ночью засыпать. Днем он не мог видеть тени в комнате. В конце концов он застрелился. Ваш отец боялся, что то же самое случится с ним.

— И он нашел вас?

Григорий кивнул. Во тьме что-то зашуршало. Свеча замерцала и погасла.

— Но вы же тогда были в Дейр-Барамус. Это один из монастырей в Вади-Натрун. Мой отец не мог даже слышать о вас.

— Ваш отец был католиком, по-своему религиозным человеком. Он рассказал о своем сне английскому священнику из его полка. Священник знал обо мне. Ему рассказывали, что я интересуюсь снами. Ваш отец был бесхитростным человеком, Майкл, — продолжал Григорий. — Он не мог вынести своих снов, того ужаса, который они приносили с собой. Однако инстинктивно он понимал, что в конце концов всякий человек, которого посещают сновидения, рано или поздно увидит в них то, чего больше всего боится. Он думал, что эти сны сведут его с ума или что он станет бояться темноты и наложит на себя руки, как его друг.

— И что? Он увидел то, чего боялся?

Григорий покачал головой:

— Не могу вам сказать. Яне знаю. Он так и не сказал мне, чего он боялся. Но я думаю, что дело до этого не дошло.

Майкл вспомнил с ужасающей ясностью два или три случая из детства, когда их с Полом посреди ночи будили крики из спальни родителей. Мать приходила и успокаивала их, уверяя, что ничего не случилось, просто отцу приснился кошмар. И они снова засыпали и все забывали. Но сейчас он отчетливо слышал отцовский крик и понимал ужас простого человека, мучимого вещами, которым он даже не мог найти названия.

— Сон вашего отца в некоторых отношениях отличался от тех снов, которые появлялись позже, — продолжал отец Григорий. — Внутри его пирамиды были вырезаны иероглифы, очень похожие на свастики. И он видел, как обнаженных мужчин и женщин загоняли в огромные камеры, из которых их выкидывали мертвыми. Потом, когда война закончилась и появились киноленты про преступления фашистов, он рассказывал мне, что камеры, которые он видел во сне, были газовыми камерами Освенцима. Эти камеры снились ему всего через несколько месяцев после первого применения газа в Хелмно. Но к концу войны такие сюжеты уже начали пропадать из его снов.

Отец Григорий помолчал.

— Сон меняется, Майкл, — прошептал он. — Он меняется со временем и в зависимости от того, кто его видит. И главным образом его содержание зависит от того, чего человек больше всего боится.

Священник наклонился к Майклу и ласково положил морщинистую ладонь на его руку:

— Мы полагаем, что это очень древний сон, что не мы первые его видим. Но нам кажется, что он близок к воплощению.

— И вы думаете, что Абу Абдалла эль-Куртуби — это Зверь, фигура с рогатой головой? — Майкл посмотрел Григорию в глаза. Неужели его брат разговаривал об этих снах с отцом? Неужели он всегда про них знал? Майкл чувствовал себя обделенным. Он пытался понять, что же этому старику нужно от него на самом деле.

Неподалеку раздался звук шагов. Из тьмы появился Верхарн.

— Мне кажется, пора ехать, — сказал он. — Добраться до нунциатуры может оказаться непросто. Но у меня есть четкие инструкции доставить вас обоих туда в целости и сохранности.

Отец Григорий неохотно поднялся. Он тоскливо оглядел старую церковь, понимая, что, может быть, больше не вернется сюда, и кивнул.

— Да, — согласился он. — Пора.

 

Глава 42

В полночь отец Григорий пожелал всем спокойной ночи и отправился спать совершенно измученный. До этого они пережили кошмарную поездку в нунциатуру, и даже сейчас Майкл не мог поверить, что они добрались до места живыми.

Верхарн остался с ним. Они сидели в маленькой комнатке с пустыми книжными полками по стенам. Повсюду виднелись следы торопливых сборов. По коридорам сновали священники и монахини, перетаскивая ящики с папками. Майкл заметил, что один из них нес корзинку с винными бутылками. Во всем доме ощущалась напряженность.

Священник налил два больших бокала виски. Льда не было.

— Вряд ли мы здесь надолго задержимся, — объяснил он. — Нам в любой день могут прислать приказ убираться. Или отправить в какой-нибудь лагерь в пустыне. Мы готовы ко всему.

— Но ведь у вас всех есть дипломатический иммунитет.

Верхарн сухо усмехнулся:

— Иммунитет? С таким же успехом можно сказать, что у нас есть иммунитет от чумы. Нынешние власти не считают дипломатический иммунитет чем-то существенным. Иранцы уже создали прецедент. Дипломатия — западная штучка.

Майкл отхлебнул виски.

— Кто вы такой? — спросил он.

Верхарн отвел взгляд, как будто смущенный вопросом, затем снова посмотрел на Майкла:

— Я исполняю обязанности главы ватиканской разведки в Каире. Отец Ларманс — мой заместитель. — Он помолчал. — Ваш брат был главой секции.

— Да, — прошептал Майкл. — Я так и полагал. Или что-то в этом роде.

— Отец Пол был назначен самим Святым Отцом, — продолжал Верхарн. — Уже само по себе это крайне необычно. Он был послан сюда с одной целью: опознать, выследить и, при возможности, уничтожить человека, известного нам под именем Абу Абдалла эль-Куртуби.

Священник сделал паузу. Послышался выстрел — очень далекий и слабый. Верхарн продолжал, как будто ничего не слышал:

— После войны в Персидском заливе в 1991 году в Европе резко усилился национализм. Повсюду было принято антииммигрантское законодательство. Европа превратилась в крепость, внутри которой раздувалась враждебность против меньшинств — пакистанцев и бангладешцев в Англии, северо-африканцев во Франции, турок в Германии. Правые партии стали побеждать на выборах и кое-где пришли к власти. Европейские правительства, годами урезая социальные выплаты, тем самым создали новый низший класс, который поддавался пропаганде экстремистских правых партий. Только теперь его врагами объявили не евреев, а всех цветных и иноверцев. Прежде всего мусульман. В 1991 году Ле Пен, лидер французского Национального Фронта, призвал запретить строить мечети во Франции и издать законы, контролирующие исламское обучение.

Все мусульмане были объявлены террористами; по крайней мере, потенциальными. Некоторые считали, что все они — мужчины, женщины и даже дети — подкладывают бомбы на улицах. На мусульман нередко нападали. Сжигались мечети. Но это только вызывало ответную реакцию. Происходили новые убийства, новые взрывы. Призывы к джихаду со стороны мусульманских экстремистов.

— Я все это знаю, — сказал Майкл. — Зачем вы мне рассказываете?

— Чтобы вы поняли, — спокойно ответил священник. Его руки покоились на коленях, тело было неподвижно, только губы двигались. — Я в то время работал в Ватиканском государственном секретариате. Наша разведка давала информацию, которая заставляла нас серьезно беспокоиться. Мы пришли к мнению, что положение может ухудшиться безнадежно. Возникла опасность второго Холокоста. Нашей целью было примирение, однако проповедники со своих кафедр призывали к новому крестовому походу.

Как вы знаете, около четырех лет назад началась новая волна насилия. Она застала всех врасплох. Не только политиков — их все застает врасплох, — но и всех остальных, даже службы безопасности и разведки. В течение нескольких лет европейские спецслужбы добились большого успеха в борьбе с терроризмом. Во Франции, Италии, Германии, Англии, Голландии — практически повсюду — были обезврежены главные террористы. Десятки оказались в тюрьмах, остальные либо бежали на Ближний Восток, либо были в могиле. Террористические организации были уничтожены, службы безопасности и таможня конфисковали горы оружия и боеприпасов. А затем взрывы и стрельба начались снова.

Кто-то занял место Абу Нидаля и Абу Аббаса. Кто-то создал террористическую сеть. Все расследования кончались ничем.

Примерно с год назад ватиканская разведка наткнулась на кое-какие следы. Проблема состояла в том, что они вели в разные стороны. Одни — в европейские страны, другие — на Ближний Восток, некоторые — в Египет. По ряду причин именно последние казались самыми многообещающими. Поэтому было решено послать человека в Каир. Этим человеком оказался ваш брат. Пол был лучше других подготовлен для работы в мусульманском окружении.

Ваш брат был замечательным человеком. Он был не только священником, не только ученым. Вы никогда не знали всех его талантов. У него были такие связи, о которых вы не могли бы и догадываться, даже с вашим опытом разведывательной работы. Он был буквально вездесущ.

Сделав паузу, Верхарн продолжил:

— Он нашел... Ваш брат нашел... человека. Его звали эль-Куртуби. Абу Абдалла Мухаммад эль-Ку-ртуби.

В комнате стало холодно. Огни за окном погасли. По небу протянулись тени.

— Это не настоящее его имя, — продолжал Верхарн. — Это мусульманское имя, которое он принял, когда перешел в ислам, тридцать лет назад. Прежде его звали Аларкон-и-Мендоса — отец Леопольд Аларкон-и-Мендоса, испанский священник.

Казалось, отца Верхарна что-то тревожит. Он то и дело бросал взгляды на пустые полки.

— Он перешел в мусульманство приблизительно в 1969 году. Тридцать лет назад. Неизвестно, что им двигало, где и как это произошло; те, кто знал, предпочитали помалкивать. Хотя в свое время скандал был крупный. Сама мысль о том, чтобы христианин перешел в ислам, казалась немыслимой. А тем более священник! Конечно, эта история породила множество слухов, но испанские церковные власти быстро замяли ее. Завели было и досье, но убрали подальше, с глаз долой — из сердца вон. Так им казалось.

Мы не знаем, что случилось с ним после этого. Есть предположения, что он отправился в Северную Африку, в Марокко или Алжир, и вступил в суфийский орден. Ходили слухи, что он живет в Саудовской Аравии, учится в религиозной школе в Медине. Другие утверждали, что все это время он провел здесь, в Каире, в Эль-Азхаре. Я не знаю.

Но ваш брат добыл доказательства, что в конце 1970-х годов он жил в Египте. И не просто жил, а даже приобрел репутацию святого. И я могу в это поверить.

Должно быть, он проповедовал с фанатизмом и страстью. В этом нет ничего необычного: в неофитах горит такой внутренний огонь, какого нет в других людях.

Он вскоре присоединился к Мусульманскому братству, Ихван-эль-Муслимун. Но не успокоился. Братство казалось ему слишком пассивным. Ему нужно было больше страсти и активности. И он оказался среди более экстремистских группировок, «джамат-исламийя». К этому времени он бегло говорил и читал по-арабски. Он читал запоем, встречался с идеологами нового ислама, ортодоксами вроде Шукри Мустафы и Карама Зухди. И наконец, в 1981 году создал собственную группу, назвав ее Ахль эль-Самт.

— Ахль эль-Самт? Люди Молчания?

Верхарн кивнул.

— Я никогда не слышал о них.

Священник снова кивнул.

— Конечно, — подтвердил он. — Я был бы удивлен, если вы слышали. Я был бы удивлен, если бы об их существовании знало больше десяти человек. Именно поэтому эль-Куртуби выбрал такое название. Это была секретная организация внутри секретной организации. Первоначально своей целью они ставили работу за границей — обращение людей запада, в первую очередь молодых католиков, в ислам, эль-Куртуби обладал в этом деле опытом.

— И как? Им удалось кого-нибудь обратить?

— Да. И гораздо больше людей, чем вы можете представить. Кроме того, они устанавливали контакты с лишенными корней, с недовольными, злыми — то есть, в сущности, с радикалами, экстремистами. Для эль-Куртуби не имело значения, были ли они левыми, правыми, националистами, религиозными фанатиками, лишь бы были полезны. И к началу 1990-х годов его сеть была создана.

— И эта сеть состояла из ренегатов?

— В основном да. Мусульмане были на крючке у спецслужб. Но европейцы могли передвигаться достаточно свободно. По инструкциям эль-Куртуби они не появлялись в мечетях, общались только друг с другом. Они приезжали в Египет и другие мусульманские страны для тренировки, под видом учителей, инженеров, врачей. В общем, почти как вы.

— Но если вы знаете, кто они такие, вы можете выследить их.

Верхарн медленно покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Мы знаем, что существует Ахль эль-Самт, что эль-Куртуби — их лидер и что террористические акты в Европе их рук дело. Но не больше. Мы не знаем, где находится их база, какова структура организации, где базируются их ячейки. Если мы займемся ими сейчас, то только вспугнем. Результаты могут оказаться катастрофическими, отчасти потому...

Священник замолчал.

— Ну? — Майкл наклонился вперед.

— Мы думаем, что эль-Куртуби что-то замышляет, — сказал Верхарн. — Что-то очень крупное. Так говорил один из его бывших последователей. Он мало что знал, только слухи. Слухи о чем-то таком, что потрясет западные правительства, отплатит за столетия гонения на ислам, некий апофеоз возмездия.

Священник замолчал. Он посмотрел в ночь за окном. Он не мог заставить себя взглянуть на Майкла Ханта, не мог набраться храбрости, чтобы сказать ему больше, чем уже сказал.

Люди молчания, спрятавшиеся во тьме, ждут рассвета.

 

Глава 43

Иерусалим, среда, 29 декабря

Они вышли из мечети Акса на солнце. Голландец заморгал: его северные глаза так и не смогли привыкнуть к яркому солнцу Средиземноморья. Он взглянул на часы. Миновал полдень, и скоро им придется возвращаться через мост Алленби в Иорданию. В Аммане их будет ждать военный самолет, чтобы доставить в Каир — главную сцену великого начинания. Он был уверен, что из Израиля они выберутся так же легко, как попали. Документы в порядке, а израильтяне не слишком проверяют людей, покидающих страну.

Никто не знал, что его спутником был Абу Абдалла эль-Куртуби. И даже если бы в Шин-Бете узнали его имя, вряд ли им пришло бы в голову, что он стоит под первым номером во всех списках разыскиваемых людей. Да и чего им беспокоиться! Эль-Куртуби приехал в Израиль не для того, чтобы убивать. Он приехал, чтобы лично выслушать только что полученную ошеломляющую информацию. Они не могли выкрасть из Израиля источник информации, и эль-Куртуби настоял на том, чтобы получить ее из первых рук. Тогда можно будет принять решение о дальнейших действиях.

Эль-Куртуби повернулся к своему спутнику.

— Слушайте, — сказал он.

Сейчас, когда закончилась полуденная молитва, на соседней церкви зазвонили колокола. К ней присоединилась вторая церковь, затем третья. Колокольный звон плыл по узким улочкам старого города.

Эль-Куртуби бросил взгляд на купола и башни, на израильских солдат и полицейских.

— Помните?

Голландец кивнул:

— Да, конечно.

Колокола пробудили в них самые затаенные воспоминания.

— И вы никогда не жалели?

— Жалел? Нет, — уверенно заявил Голландец. Он не знал сомнений.

— А я иногда жалею. Особенно под Рождество. Когда я был ребенком, я обожал стойла — верблюдов, овец, осликов и сладкий ладан в церкви во время полуночной мессы. — Он немного помолчал. — Он был таким ароматным.

— Но не из-за этого ли мы расстались с христианством? Не из-за аромата? Не из-за умаления ли Бога плотью, запахами и вкусом вина. Об этом-то вы не жалеете?

Эль-Куртуби не смотрел на Голландца.

— Ребенок во мне жалеет об этом, — прошептал он. — Ни один человек никогда не узнает, сколько всего мне пришлось подавить в себе.

Постепенно колокола умолкали, и наконец наступила тишина.

— Не понимаю, — произнес Голландец. — Вы всегда были гораздо сильнее меня. Крепче. Раньше вы никогда ни о чем не сожалели.

— Я не сожалею. Сожалеет ребенок, живущий во мне. Взрослый столь же крепок, как всегда. Ничто не заставит меня поколебаться.

— Я никогда не сомневался в этом.

— Ну да, — сказал эль-Куртуби, повернувшись и посмотрев на спутника. — Вы только что усомнились. Вы знаете, что я считаю оскорблением и то, что вы усомнились во мне, и то, что солгали, и я мог бы убить вас за это.

Голландец опустил голову. Он боялся одного-единственного человека в мире — того, который шел рядом с ним.

— Прошу прощения, — сказал он. Он знал, что эль-Куртуби никогда не произносит пустых угроз.

Пространство между мечетью и Скальным собором было почти пустым. За ним виднелся город, карабкающийся по склонам своими башнями, куполами и плоскими крышами.

— Думаю, пора идти, — сказал эль-Куртуби.

Голландец ничего не ответил. Они прошли мимо полицейских и спустились с Храмовой Горы в Старый город. Там пересекли Виа Долороза и направились на север, к мусульманскому кварталу. Улицы на всем пути были полны священников и солдат, монахинь и торговцев, бедуинов и туристов, смешавшихся самым непристойным образом. Иерусалим был борделем, и его шлюхи носили одежды всех видов. Бог давным-давно упаковал свои чемоданы и уехал отсюда, предоставив их самим себе.

Улицы становились все уже и темнее, пока окончательно не превратились в ущелья между высокими каменными стенами, в которых через равные промежутки были массивные, обитые гвоздями двери. Тишина была гнетущей. Воздух здесь был, казалось, пропитан отчаянием, нищетой и ненавистью. Многие годы, приходя сюда, эль-Куртуби вдыхал этот запах насилия, несправедливости и беспомощности, который душил его и от которого ему никогда не удавалось избавиться. Он нигде не чувствовал покоя, пока Иерусалим оставался в руках неверных.

Они подошли к низкой двери и остановились. Голландец громко постучал, и по всему переулку разнеслось эхо. Через несколько секунд дверь отворилась, впустив их в узкий коридор, освещенный тусклой электрической лампочкой. Их встретила женщина, одетая в черное. Здесь было так темно, что трудно было сказать, молодая она или старая.

— Нас ждали? — спросил Голландец.

— Его держат для вас внизу, — ответила женщина.

— Его приготовили, как я просил?

Женщина коротко кивнула. На ее лицо попал свет. Она была молодой и обладала хрупкой красотой, которую портила злоба.

— Вы боитесь? — голос эль-Куртуби был на удивление нежным. Женщина удивленно взглянула на него, как будто смысл вопроса был ей неясен.

— Я не понимаю...

— Вы боитесь того, что вам придется сделать через два дня?

Она вздохнула, как будто испытав облегчение:

— Боюсь? Нет. Это мой долг. Чего мне бояться?

Эль-Куртуби внимательно поглядел на нее, долго не отводя взгляда.

— Мы исполняем свой долг по собственному желанию, — сказал он, как будто цитируя одну из своих проповедей. — Именно в этом его ценность. Вы не марионетка. Среди нас нет марионеток. Вполне естественно испытывать хотя бы небольшой страх.

Коридор вывел их в маленькую гостиную. Эль-Куртуби, шедший впереди, нырнул в проход в левой стене. Узкая лестница вела в старый погреб. Голландец спустился вслед за ним, женщина осталась наверху.

Погреб существовал со времен крестоносцев, если не раньше. Он был выложен грубо обтесанными каменными плитами и первоначально использовался для хранения вина. Это было нездоровое место, вечно сырое и холодное. Даже в разгар лета никто не спускался сюда, чтобы спастись от жары: промозглый воздух пронизывал до костей.

Едва оказавшись в погребе и не успев еще ничего разглядеть, они почувствовали запах: тошнотворную вонь пота и рвоты. Эль-Куртуби зажег лампу. Он бывал здесь раньше и хорошо ориентировался. Погреб наполнился слабым желтоватым светом.

В углу, согнувшись, лежал человек. Он пребывал в полубессознательном состоянии. Несмотря на холод, на нем не было никакой одежды. Он был изранен и грязен. Тело было в засохшей крови. Ноги его были раскинуты под странным углом: они были аккуратно переломаны как минимум в шести местах. Но большинство увечий были внутренними. Его жизнь не мог бы спасти даже самый умелый хирург.

Он тупо открыл глаза, без всякого интереса глядя на двоих людей, спустившихся к нему. Несколько часов назад его покинул страх. Зная, что скоро умрет и его мучители не смогут с ним ничего сделать, он испытывал облегчение. Все, чего он хотел сейчас, — говорить, рассказать им все, что им нужно узнать, чтобы все поскорее кончилось.

— Как его зовут? — спросил эль-Куртуби у Голландца.

— Эли Гал. Майор Гал.

— Из МОССАД?

Голландец покачал головой:

— Из Шин-Бета. Ответственный за ватиканские дела.

Эль-Куртуби поднял брови:

— Зачем им это нужно?

— В Израиле живет восемьдесят тысяч христиан, и католики составляют большой процент от их числа. Аналогичным образом, много евреев живет в католических странах или в государствах с большим процентом католического населения. Это вопрос политики. В прошлом году на католические храмы в Израиле было совершено пятьдесят одно нападение.

— А сколько из них было нашей работой?

— Тридцать. Нам не нужно очень стараться, чтобы здешний котел закипел.

Эль-Куртуби наклонился. Израильтянин посмотрел на него без всякого интереса.

— Наверно, тебе очень больно. — Эль-Куртуби встал на колени рядом с узником и приблизил губы к его уху. Он очень медленно говорил по-английски: — Но ты думаешь, что тебе недолго осталось мучиться, что худшее позади, что тебя либо отпустят к твоим друзьям и семье, либо убьют. Ты рассказал все, что знал, все, что, по твоему мнению, от тебя хотели услышать, но ты расскажешь и больше, если тебя попросят. Ты выложил все и поэтому думаешь, что боль скоро прекратится. Тебя вернут в родную конуру или пристрелят; и ты, так или иначе, освободишься.

Он остановился, наблюдая за эффектом своих слов. Они дошли до сознания узника. Майор Гал напряг внимание.

— Ага, — продолжил эль-Куртуби, — вижу, ты понял меня. Хорошо. Нам не придется тратить время. Все очень просто. Я хочу знать кое-какие вещи, о которых ты еще никому не рассказал, о которых, как ты, может быть, думал, мы даже не догадываемся. Но сейчас ты думаешь, что все это уже не имеет значения, что тебе невозможно причинить новую боль и нельзя вылечить. — Он сделал паузу и приблизил губы еще ближе. — Но ты ошибаешься. Очень ошибаешься.

Испанец осторожно достал что-то из кармана.

— Взгляни-ка на эту фотографию, — сказал он. — Как видишь, она сделана вчера. Какая красивая женщина — твоя жена. И какие замечательные дети! Жаль, если с ними случится что-нибудь... неприятное.

Эли Гал закрыл глаза. Он полагал, что уже избавился от мучений, но теперь понял, что худшее впереди.

— Я не... знаю, что вам нужно, — пробормотал он неразборчиво. С его ртом и зубами что-то сделали. Говорить было пыткой.

— Не волнуйся. Все очень просто. Ты только должен доверять нам и рассказать все, что ты знаешь.

— Боже мой, я же рассказал вам... все. Пожалуйста... не мучьте их. Они... ничего... не знают.

— Все, что ты должен сделать, — рассказать мне, что произойдет первого января.

— Января? Ничего... Я не...

— Я могу привести их сюда, — прошептал эль-Куртуби. — Ты увидишь все собственными глазами. Ты знаешь, на что способны мои люди.

— Я не могу... вспомнить...

На лбу Гала выступил пот.

— Пожалуйста, — сказал он. — Что-нибудь... от боли.

— Мы можем причинить тебе гораздо большую боль. А теперь подумай. Крепко подумай. Расскажи нам о Папе. Расскажи нам точно, каковы его планы.

Если на лице израильтянина и оставалась еще краска, то сейчас она исчезла. Он покачал головой. Эль-Куртуби взял его за левую руку и сломал ему указательный палец. Гал вскрикнул.

— Ты только прибавляешь себе ненужных страданий. Я могу гарантировать безопасность твоей жены и детей, но только если ты честно расскажешь все, что знаешь. И не забывай, что, если твои слова окажутся ложью, они по-прежнему будут у нас в руках.

Гал несколько раз судорожно вздохнул.

— Он... — начал он, — Папа... намеревается отслужить мессу... в церкви Святого Гроба, в Старом городе.

— Мы это знаем. Он собирается праздновать Святую годовщину и начало третьего тысячелетия. Что еще? Когда он прибывает?

Израильтянин судорожно закашлялся, затем посмотрел на своего мучителя. В его глазах стояли слезы.

— Его самолет... прилетит в Тель-Авив рано вечером... тридцать первого. Я не знаю... сколько времени...

— Через два дня.

— Его отвезут... прямо в Иерусалим, к президенту Гольдбергу. Утром... утром первого он отправится в церковь. Там не будет... журналистов... Ни туристов, ни паломников... Только Папа... и специально приглашенная конгрегация. После итого состоится конференция, на которой будут присутствовать представители всех основных религий региона.

Гал замолчал. Боль и страх за семью вынудили рассказать его то, что он знал.

Он зажмурился и увидел Ханну, Игаля и Рахель. Увидел кровь.

Когда они снова оказались на улице, эль-Куртуби улыбнулся и взглянул на Голландца:

— Сегодня вечером в Каире все будет готово?

— Без всяких сомнений. Газеты уже ждут завтрашнего заявления.

— Иностранная пресса?

— Мы намерены сделать заявление сегодня в девять часов.

— Хорошо.

— Мы не можем позволить Папе попасть в Иерусалим, — сказал он. — Его необходимо остановить.

— Возможно ли это?

— Думаю, что да. Он верит в меня.

— То есть верит, что вы Антихрист?

— Да. Он знает, кто я. И боится меня.

Они дошли до Львиных Ворот. На Дерех-Йерихо их должна ждать машина, чтобы отвезти в Иорданию. Проходя мимо храма Бичевания, эль-Куртуби вздрогнул. Что, если это не просто совпадение? Что, если он, в конце концов, не господин, а слуга? Зверь, а не его Хозяин? Глядя на серые и желтые древние камни, он сказал прерывающимся голосом:

— Уйдем отсюда. Поскорее. В этом месте слишком много призраков.