Манная каша

1934 год.

Поздняя осень.

Я в Салехарде, бывшем Обдорске.

Иду по белому от свежевыпавшего снега селу на костылях. Парализован с трех лет. Идти по узким и неровным досчатым тротуарам скользко. Ковыляю по обочинам, волоча плетью левую ногу. На мне истоптанные сапоги, брюки, видавшие виды, телогрейка с засученными рукавами, чтоб не мешали держать костыли, отцовская шапка из гагачьего пуха с кожей. Местами земля еще не промерзла, и костыли вязнут до половины. Шагать еще далеко — иду в Салехардский педтехникум попытать счастья, не примут ли!..

Я окончил отличником семь классов Мужевской школы промысловой молодежи и решил во что бы то ни стало учиться дальше, чтобы потом поехать в художественный институт, так как с малых лет любил рисовать. Но в селе Мужи восьмого класса в то время не было, и я осенью приехал вот сюда, в Салехард. Недели две посещал занятия, ночуя за печкой у школьной сторожихи. Школа тогда помещалась у самой пристани. Интерната не имелось, а платить за квартиру я не мог.

Приближалась зима, и я надумал вернуться последним пароходом в Мужи и готовиться сдать экстерном за 8-й класс. Директору школы, видно, не хотелось отпускать ученика с отличными отметками, и он задерживал меня, но так и не мог обеспечить жильем и питанием.

Когда наконец я получил документы, оказалось, что последний пароход ушел уже из Салехарда, закрывалась короткая северная навигация.

Выпал снег, стало холодно и голодно — была карточная система. Надо было устроиться куда-то работать, но из-за инвалидности меня не принимали нигде.

Тогда-то и решил попытать счастья в педтехникуме. Он, говорили, в конце улицы Ленина, на окраине Салехарда. Вот туда я и ковылял. Голову сверлила мысль — примут ли меня учиться в педагогический техникум. Говорят, там одни ненцы и ханты. А я — зырянин, к тому же калека: у меня и руки-то, как плети, и пальцы скрючены.

С невыразимой тревогой я подошел к крыльцу большого, нового дома с широкими квадратными окошками, который указали мне встречные люди. Постоял, отдышался и кое-как поднялся по скользким ступенькам невысокого крыльца, вошел в сенки. Кто-то вышел, и я воспользовался открытой дверью — быстро перешагнул через порог. Оказался в полутемном коридорчике. Только сделал шаг — налетел на что-то. На меня опрокинулись тарелки с чем-то горячим, липким и приятным по запаху, упали на пол, разбиваясь и звякая.

— Какого черта лезет кто-то на поднос! — услышал я рядом сердитый девичий голос.

— Извините, — пролепетал я в растерянности. — Мне надо дирек…

— Тебя надо излупить подносом!.. — продолжала ругаться девушка. — Ходит тут слепой и… с палками! Сколько манной каши испортил! Тарелки разбил вдребезги! Проходи дальше или уходи! — и начала собирать с пола черепки.

Остерегаясь поскользнуться на каше, я вошел в открытую дверь налево и очутился в столовой. За широкими и длинными, чуть не во всю большую комнату, столами на таких же длинных скамьях обедало человек двадцать узкоглазых и широкоскулых. Увидев меня и показывая в мою сторону, они засмеялись и заговорили на разных языках.

Только тут я обнаружил — весь облит белой манной кашей.

В носу защемило от приятного запаха каши с маслом. Я был чертовски голоден. Растерялся.

— Присядь, — один из парней, говоря чисто по-зырянски, показал мне конец скамьи. — Чего стоишь на палках?

Я присел.

— Директора надо. Хочу поступить учиться, — сказал я тоже по-зырянски, довольный, что он знает мой родной язык. Стал оглядывать себя, глотая слюнки.

— Иван Иванович вон там живет, рядом, — кивнул парень на дом за окнами, говоря по-хантыйски.

Кто-то произнес на ломаном русском:

— Зыряна тут не учатся. Только ненцы да ханты, да селькуп учатся. Наспеттехник называется.

— Пускай идет к директору, скажет, как тарелки разбил, извел кашу, — сердито стрельнула в меня дежурная раскосыми карими глазами, раздавая обедающим тарелки с кашей.

Я печально умолк, чувствуя неловкость. «Все пропало», — горько подумалось мне.

Но мой сосед, рослый юноша с продолговатым лицом, тронутым оспой, шевельнул меня бодряще:

— Не горюй. Может, и примет Иван Иванович. Сходи… — Он заметил мои искалеченные, озябшие руки, окликнул дежурную: — Лена! Принеси тряпку! Обтереть надо парня!

Лена принесла тряпку и сама же помогла мне стереть кашу с одежды и костылей, ворча негромко и поглядывая на мои руки.

А у меня урчало в животе, и я готов был слизать с себя такую снедь. Но обедающие не догадались накормить меня — откуда им знать, что я голоден. Да и не студент ведь я.

 

На седьмом небе

К Ивану Ивановичу я шел почти безо всякой надежды. Дом под железной крышей, где жил директор, я, оказывается, прошел давеча мимо. В огороде увидел два крыльца — парадное и черное. Решил войти через черный ход и вскоре встретил маленькую, белобрысую, пожилую женщину, видать, уборщицу. Она повела меня в один из классов и велела подождать, а сама ушла доложить директору.

Иван Иванович был черноволосый, гладко причесанный, с тонкими чертами бледного лица. Он заговорил со мной, будто мы были давно знакомы.

— Ты, Истомин, хочешь учиться у нас. Знаю, слышал в окроно, — сказал он, как только поздоровались мы. — Школу, значит, бросил?

— Поступал в восьмой класс, да там нет ни стипендии, ни общежития. А я приезжий из села Мужи и… навигация закрылась, — тут голос мой дрогнул.

Иван Иванович поспешил успокоить:

— Не расстраивайся. Дай-ка документы.

Я достал из внутреннего кармана бумажки и дал ему. Он посмотрел их и остался доволен.

— Так-так, в этом отношении все в порядке, — директор окликнул Дусю, уборщицу, и велел ей позвать сюда каких-то Устина Вануйто и Петра Янгасова.

Пока ходила уборщица, Иван Иванович расспросил меня, когда и как я стал калекой, чем увлекаюсь, читаю ли книги и какие.

Я ответил все подробно, добавил:

— С малых лет увлекаюсь рисованием. Пробую писать стихи и рассказы, но пока не выходит. А читаю все, что попадет под руки.

— А как ты такими руками пишешь, и даже рисуешь? — поинтересовался он.

— Приспосабливаюсь. Когда к подбородку прижму ручку или кисточку. Когда как.

— М-да. Неволя, говорят, научит пряники кушать. Что ж, приму я тебя. Ничего, что зырянин. Жить будешь на всем готовом, — обрадовал он меня безмерно, однако сказал: — Но основного класса нет еще у нас. Придется сидеть тебе в подготовительном, повторять за седьмой класс с остальными.

— Согласен, — я чувствовал себя на седьмом небе и, чтобы окончательно рассеять всякие сомнения в близком счастье, чистосердечно рассказал директору, как только что нечаянно разбил в общежитии тарелки и облился кашей… — тут я непроизвольно глотнул слюну.

Иван Иванович забеспокоился:

— Ты, наверное, голодный? Сейчас велю накормить…

Пришли вызванные. Один из них, Петр Янгасов, оказался тем, кто предложил мне сесть в столовой. А Устин Вануйто был встречен мной дважды — при входе и выходе из столовой. Он коренастый и симпатичный. Комсорг, ходил в окружком, как узнал я тут же.

Директор представил меня им, велел устроить в общежитии, накормить, а потом сводить меня в баню и переодеть в интернатскую одежду.

 

Непривычная среда

Радовался и удивлялся я. Уж очень непривычная для меня, ученика общеобразовательной школы, оказалась среда. Учащиеся, а здесь называли их студентами, были все взрослые, некоторые даже лет по 25–30. Только человек пять-шесть моего, семнадцатилетнего возраста.

Особенно поразило меня то, что в педтехникуме студентов бесплатно снабжали даже табаком. Во второй же день моего пребывания в новой среде завхоз в подоле малицы принес в общежитие кучу восьмушек махорки, пачки курительной бумаги и несколько новых изящных трубок. Все это вывалил на стол и сказал преспокойно:

— Можете курить, ребята. Только в спальнях не дымите.

И ребята курили, даже в присутствии директора и воспитательницы, а иные клали табак за губу.

Дозволялось это не напрасно. В то время народности Севера только-только начинали освобождаться от вековой тьмы и невежества. Лишь четыре года назад был организован национальный округ, создавались в тайге и тундре первые колхозы, фактории, школы, красные чумы. Шла ожесточенная классовая борьба. Ненцы, ханты, селькупы находились еще под сильным влиянием кулаков и шаманов. Нелегко было в такой обстановке собирать исконных жителей тайги и тундры для учебы и житья в совершенно непривычной обстановке. Требовалось очень осторожно отучать их от разных вредных привычек, умело заинтересовывать их новой для них жизнью. Поэтому в Салехардском национальном педагогическом техникуме, созданном в 1932 году, делалось все, чтобы не отпугнуть прибывших из тайги и тундры, закрепить их на учебе.

В момент моего поступления в педтехникум студентов было человек 20–25, почти одни ненцы, два или три ханты и один селькуп. Часть ненцев, особенно приехавших из ближнего Приуральского района, хорошо владела зырянским языком, и я быстро подружился с ними. Это были Петя и Федя Янгасовы, Устин, Иван и Гоша Вануйто, Илья Окотэтто и другие. Некоторые из них учились в техникуме уже в прошлом году. От них я узнал, что самые первые студенты были из числа курсантов при Салехардском рыбоконсервном комбинате, что всего их насчитывалось человек восемнадцать, большинство ненцев, что в первый год педтехникум помещался в небольшом домике позади Дома ненца (ныне Дома культуры народов Севера) и что все студенты первого набора, уехав летом на каникулы в родные чумы, больше не вернулись в Салехард.

На второй год набрали новых 27 человек. Жили и учились они в том же маленьком домике. Было тесно. Когда начинали занятия, убирали матрацы с топчанов, сидели на них вокруг большого стола, на котором в обеденную перемену ели. Почти все студенты не знали грамоты, лишь Гоша Вануйто, Устин Вануйто, Илья Окотэтто, Миша Ненянг и Аничи Яр умели немного читать и писать по-русски.

Мои новые товарищи с теплотой и любовью вспоминали своего учителя Петра Емельяновича Чемагина, который сейчас был на курсах повышения квалификации в Ленинграде. Ребята рассказывали, как Петр Емельянович водил их в кино, занимался с учащимися в кружке родного языка, записывал с их слов ненецкие сказки, загадки, написал и поставил пьесу «За учебу», выпускал стенную газету.

Но еще охотнее делились ребята впечатлениями о поездке в Свердловск, на экскурсию. Рассказы казались сказками — ни я, ни большинство студентов педтехникума никогда не видели городов с высоченными домами, трамваями, автомашинами. Устин Вануйто сообщил, что некоторые студенты ни за что не хотели ехать на юг, боялись отлучиться далеко от тундры. Когда они выезжали учиться в Салехард, их запугивали кулаки и шаманы:

— Уедете в город — вас в солдаты заберут. Русские сейчас ведут войну. Вас стрелять заставят. Там такая машина есть, если в нее попадешь, тебя со всех сторон резать будут ножом, живой не останешься. Тундру никогда не увидишь больше.

И некоторые отказались от поездки в Свердловск.

— А мы съездили, и ничего. Вернулись живы-здоровы, — говорил Илья Окотэтто, широколицый крепыш, тоже тронутый оспой. — Чего только не видели мы! Вот где житуха! Культурно живут…

— Если еще раз будет такая поездка на юг, я опять постараюсь попасть. Буду учиться получше, — добавила Шура Айваседа, скуластая, черноглазая лесная ненка из Пура.

Это говорили прошлогодние студенты, а большинство новичков к рассказам этим относились явно с недоверием. Александр Салиндер при таких разговорах заключал обычно:

— А лучше тундры все равно нигде нет. Я бы сейчас обратно в чум поехал. Без сырого мяса, без сырой рыбы как можно жить?

С этим все соглашались, в том числе и я. Каждый день можно было слышать разговоры о сыром мясе и мерзлой рыбе. И желание это дирекция техникума тоже стала удовлетворять. Все чаще и чаще на ужин мы начали получать мерзлое мясо или рыбу. Иногда оленя забивали тут же в ограде общежития. Мы охотно ели свежую печень и пили оленью кровь.

И все же однажды утром обнаружили, что Александр Салиндер ухитрился убежать из техникума. Вскоре выяснилось — он уехал в тундру со знакомым оленеводом. Подобных случаев в первое время было несколько, хотя каждый раз такой факт серьезно осуждался на комсомольском или профсоюзном собрании.

Вначале сильно чувствовалось пренебрежительное отношение ненцев к хантам, селькупам, а последних — друг к другу и ненцам. На этой почве иногда возникали ссоры. Помнится инцидент в столовой интерната между ненцем Тусидой и селькупом Тамелькиным. Одному из них во время обеда попала кость с мозгом и жирным мясом. Сидя далеко друг против друга, они долго язвили и пререкались, потом стали швырять друг в друга ложки, чашки, злополучную кость и, наконец, вцепились в волосы. Учинился настоящий скандал. Еле разняли их.

Подобное свидетельствовало о весьма низком уровне сознательности среди национальной молодежи и требовало большой воспитательной работы с ней.

 

Интересные порядки

Педтехникум имел два здания — школу в доме бывшего купца Терентьева и интернат со столовой в новом помещении. 1934/35 учебный год в педтехникуме начали поздно, в середине октября. Не хватало преподавателей, да и учащиеся прибывали из тундры с опозданием. Новичков привозил в Салехард обычно кто-нибудь из окружных или районных работников. Очень редко случалось, чтоб кто-то прибыл самостоятельно.

— Торово, — робко здоровался с нами приехавший и спрашивал: — Педтехник тут?

— Тут, тут. Проходи смелее, — отвечали ему студенты и спешили представить новичка воспитательнице или директору.

Прибывший чаще всего оказывался вполне взрослым человеком, в меховой одежде, пропахший рыбой, копотью чума, обветренный, с огрубевшими от работы руками. И взгляд такой, будто он не ахти как доволен приездом на учебу. Долго хмурился, не разговаривал и с неподдельной тревогой взирал на новую для него обстановку.

Больших трудов стоило заставить вновь приехавшего расстаться с привычной ему грязной одеждой. Часто у новичка под малицей не оказывалось даже рубахи. Тело, которого никогда не касалось не только мыло, но даже вода, блестело от копоти и грязи. Хватало канители с новичками, чтобы вымыть их в бане, остричь волосы, одеть в обыкновенную рубаху и брюки, обуть в валенки, научить спать на топчане.

Запомнился Ласса Салиндер. Это был плотно сложенный ненец из Ныдинской тундры, лет двадцати с лишним, из береговых, то есть из рыбаков. На нем, кроме старой, замусленной до блеска малицы да рваных меховых кисов и замшевых шаровар, ничего не было. Но он предъявил ультиматум — если его будут заставлять мыться в бане и носить русскую одежду, он уедет обратно. В первые дни пребывания в общежитии он так и спал в малице, на полу, рядом с застеленным топчаном, боясь упасть с него ночью. Но пример — великая сила. И Ласса через несколько дней вместе с нами все же пошел в баню. Стыдливо посматривая на нас, очень неохотно разделся. Потом, прикрываясь тазом, робко вошел в моечную-парильную и с удивлением остановился перед мокрыми скамейками.

— Проходи, Ласса. Садись. Парься и мойся, — сказал ему Устин.

— Как тут жарко и мокро везде! — ответил тот.

Мы засмеялись — в бане и чтоб без мокроты и жару. Хотели его парить сперва, но он пытался убежать. Тогда усадили Лассу на скамью, дали таз воды и мочалку с мылом — мойся на здоровье сам.

Ласса, поглядывая на ребят, намылил кое-как мочалку и начал тереть ноги.

— Не оттуда начинай, а с головы, — подсказал я по-русски.

Ласса, видно, понял меня и сразу же перенес мочалку с копчика на стриженую голову, стал усиленно мыть ее. Мы опять засмеялись. На помощь ему подошли Устин и Гоша Вануйто. Истратили, наверное, бочку воды на ворчащего Лассу, но все же не смыли с него всю грязь.

— Ладно, остальное смоем в следующий раз, — шлепнул его постоянно улыбающийся Гоша.

А Ласса тревожился:

— Теперь, однако, мерзнуть буду…

Оделся он, как и мы, в интернатскую одежду и даже не стал походить на себя прежнего.

Жили мы в трех комнатах: в одной девушки, человек пять-шесть, а в остальных — парни. В угловой комнате, где жил я, стояло десять топчанов. Каждое утро воспитательница, худощавая русская девушка, поднимала всех звонком на физзарядку. Я, разумеется, был освобожден от этого и обычно сладко досыпал. После физзарядки ежедневно выхлопывали во дворе простыни и шерстяные одеяла. Делать это я тоже не мог, поэтому новые друзья мои сами устанавливали очередность выхлопывать мою постель. Одни это делали добросовестно: если я спал, вежливо будили и потом уже забирали мою постель. А кое-кто любил пошутить, если я оказывался еще в постели.

Отличался этим Федя Янгасов из Лабытнангов, невысокий, озорной парнишка. Не по росту сильный, он без предупреждения ловко забирал меня в охапку вместе с одеялом и простыней и торопливо выносил во двор.

— Куда ты тащишь, Федька! — визжал я спросонья, дрыгая ногой. А вокруг смеялись:

— На снег, на снег! Голого!..

Однако Федя сразу же заносил меня обратно на топчан и потом уже принимался выхлопывать постель.

Чувство дружеской поддержки, помощи нуждающемуся проявляли многие из ненецкой молодежи, с которой впервые здесь столкнулся я близко. Видя, что я редко бываю на свежем воздухе, Петя, Устин, Федя, Гоша и другие по своей инициативе часто вечерами перед сном катали меня на нарточке по малолюдным и тихим в те годы улицам Салехарда. А за это я рассказывал им сказки, слышанные мной в Мужах от бабушки в таежном краю.

Я уже успел убедиться, что тундровые люди — страстные любители сказок и загадок. В нашей комнате как-то само собой установился порядок — рассказывать сказки и загадки перед сном. Знатоком родного фольклора оказался Петя Янгасов. Он свободно владел ненецким, зырянским, хантыйским и русским языками. Так как в комнате проживали люди трех национальностей, то Петя рассказывал сказки сразу и на ненецком, и на хантыйском, и на зырянском языках. Делал это очень искусно: переводил не каждую фразу, а по частям. Расскажет интересный эпизод и, пока переводит это на другой язык, дает возможность прослушавшим поразмыслить над услышанным.

— Петя, а ты здорово придумал — рассказывать сразу на трех языках, — однажды похвалил я его. Янгасов ухмыльнулся:

— Много дорог знаешь — хорошо, не заблудишься. Много языков знаешь — еще лучше: больше заимеешь друзей.

— Верно. Ты — молодец, — позавидовал я ему.

В то время я мог рассказывать лишь на зырянском и русском языках. Сказки мои тоже были разные: житейские, героические, волшебные, про птиц и зверей. Я рассказываю, а Петя переводит по эпизодам на ненецкий и хантыйский языки.

А то примемся загадывать загадки и тоже с переводом.

— В одну нору зайдет — из трех нор сразу высунется, — загадал однажды Устин. Мы долго думали. Ответил он сам:

— Малица или рубаха.

Петя решил не отставать от него.

— Сто мужиков тянут вверх, сто мужиков — вниз. Что это такое?

Опять стали думать, но вскоре отгадал Ласса, блаженно растянувшийся на топчане под одеялом:

— Это поплавки и грузила в неводе.

— Правильно, — похвалили его. — Недаром рыбак.

И так чуть не каждый вечер.

Был в нашей комнате, как и в соседней мужской, еще один интересный порядок — каждое утро кто-нибудь пел по-ненецки или по-хантыйски. Делал это тот, кто просыпался раньше всех. Таким чаще был у нас Николай Няруй, недавний батрак из Ямальской тундры. С густыми черными бровями на бледноватом овальном лице, разговорчивый и общительный, он в то же время отличался привычкой быстро пугаться. Стоило нечаянно задеть его сзади, как Николай вскрикивал, роняя из рук что бы ни было. Потом сам же принимался смеяться над собой, вместе со всеми. Но когда задевали его нарочно, он сердился и ворчал на виновного.

Николай Няруй пел обычно, сидя в постели, и не очень громко. Но так, чтобы помаленьку расшевелить спящих, дать понять им — пора вставать.

— О чем поешь? — спросил я его как-то.

— Помаленьку обо всем. Так принято в тундре, когда надо будить, — ответил он нечисто по-русски и запел, чтоб я понял:

И засмеялся негромко.

А мне подумалось: «Интересный народ. Все здесь необычно…»

 

Первые шаги

И вот мы учимся. Всего в техникуме студентов около сорока. Большинство ненцев. Хантов всего два, а селькупов — один. Зато появились здесь нынче зыряне — кроме меня приняли на учебу еще пять человек. И девушек прибавилось — их уже больше десяти.

— Но и нынче мы не можем иметь основного курса, хотя техникум наш существует уже третий год. Потому что с семилетним образованием у нас всего один студент, — сказал директор на собрании перед занятиями.

Петя Янгасов перевел его слова для слушателей и показал на меня. Все повернулись с удивленными лицами. Одна из девушек с тугими косами произнесла по-зырянски:

— Ой-ой! Сколько лет учился и не состарился!

Прокатился смешок. Когда Петя перевел слова девушки, директор и преподаватели тоже засмеялись.

— От учебы не старятся, а умнеют, — продолжал говорить Иван Иванович с помощью переводчика. — Вот мы и собрали вас сюда, чтобы сделать вас грамотными, культурными, умными, трудолюбивыми…

Он сказал, что руководители округа, районов, педтехникума знают — далеко не все студенты станут обязательно учителями и будут работать в школах Севера. Таковыми окажутся те, кто по-настоящему проявит настойчивость в учебе, у кого хватит терпения сидеть много лет за студенческим столом и у кого появится любовь к учительской работе. Сейчас же важно пока другое — учиться и учиться, ликвидировать свою неграмотность и малограмотность. К тому же пребывание в педтехникуме, несомненно, расширит общий кругозор бывших кочевников, рыбаков, охотников, повысит их сознательность. А это нужно для строительства новой жизни в тундре и тайге…

Словом, начали учиться в трех подготовительных классах. В одном учили по букварю, в другом — повторяли материал за начальную школу. В нашем подготовительном классе в течение зимы следовало повторить, изучить материал за пятый, шестой и седьмой классы. Мне нечего было делать.

— Помогай остальным, — сказал наш классный руководитель Алексей Евгеньевич Стопкевич, лысый, горбоносый и душевный человек.

Все свое учебное время стал я отдавать на помощь не только одноклассникам, но и другим студентам, особенно живущим в одной комнате со мной.

В нашем классе обучалось шесть человек. Учеба некоторым давалась с огромным трудом, а от преподавателей требовала много сил и терпения. И Алексей Евгеньевич, и Николай Петрович Печеркин и другие преподаватели все время, кроме сна, посвящали учебно-воспитательной работе. Их можно было видеть в техникуме и в нашем общежитии с раннего утра до позднего вечера.

Особенно трудно давался русский язык. Трудно давалась и алгебра. А сколько надо было прочитать-то литературы за три класса! До ночи просиживал я с ребятами над выполнением домашних заданий. Больше всего помогал Гоше и Устину. Они искренне стремились учиться, но навыков работы с книгой у них не хватало.

В один из таких вечеров я впервые испытал творческую радость учителя. Я долго объяснял Гоше, как практически пользоваться правилом о правописании глухих согласных звуков. Приводил множество примеров. Но как только дело доходило до самостоятельного письма, мой товарищ по-прежнему допускал ошибки.

И тут я вдруг «открыл»: Гоша плохо отличает гласные звуки от согласных, не умеет, как этого требует правило, применить для проверки слово с глухим согласным звуком.

Пришлось объяснять гласные звуки. Я старательно тянул «а-а», «о-о», «y-y», а Гоша повторял за мной, нарочно широко раскрывая рот, и тянул так долго, насколько хватало воздуха.

Наш своеобразный «дуэт» привлек в столовую ватагу ребят из спален. Одни уже были без верхних рубах, другие — босые. Вскоре и они присоединились к нам. Наконец Гоша с радостью похлопал себя по лбу.

— Э-э, теперь понял я! Теперь знаю, что такое гласные звуки.

Оказалось, и многие другие только сейчас постигли эту мудрость. Когда вернулись к правописанию глухих согласных, дело пошло куда лучше.

— Значит, в слове «лодка» надо писать «д», потому что, если поставить гласную «о», слышится «д» — «ло-до-чка». Верно? — понимающе рассуждал Гоша.

— Или, скажем, «лодок». Тоже «д» слышно, — добавил Устин.

— Вот именно! — не меньше их радовался я.

В эту ночь Гоша долго не мог уснуть. Все ворочался. Потом окликнул меня шепотом:

— Слышь, Вань? В слове «рассказ» на конце надо писать «з». Если возьмем слово «рассказы» — слышно «з». Правда?

— Конечно, — также шепотом ответил я. — А ты почему не спишь?

— Да вот все думаю, как я раньше-то не понимал. Сколько Алексей Евгеньевич бился вчера у доски со мной — все напрасно. А тебя понял. Вот учитель-то!

— Сказал тоже — учитель! Спи давай…

А мне самому вдруг сделалось радостно на душе, может, и правда получится из меня учитель?

Многим студентам недоставало усидчивости. И это понятно — когда же в тундре или тайге приходилось им столько времени просиживать за столом. Недаром Гоша жаловался, даже в классе:

— Ой, болит спина от сидения такого. Скоро, наверное, горбатый буду.

Что греха таить — случалось, я иногда делал домашние работы друга, а он в это время преспокойно развлекался чем хотел или прогуливался на воздухе.

Моя повседневная помощь товарищам в учебе не оставалась без ответа с их стороны. Они всячески помогали мне в овладении ненецким языком, который преподавал нам в этом году Николай Петрович Печеркин, всегда приветливый и улыбающийся. Уж родной-то язык студенты усваивали куда легче и проявляли к этим урокам особый интерес, хотя ненецкая письменность тогда еще была основана на латинском алфавите.

— Вот чудно-то, — не раз слышалось на уроках языка. — Пишешь какие-то буквы, даже не русские, а получается настоящее ненецкое слово. Показать бы в тундре старикам! Ох, и удивились бы! Сами захотели бы учиться…

Ненецкий язык, как и хантыйский, давался мне легко, и я успешно овладевал ими.

Большой интерес проявляли студенты к рисованию и черчению. Преподаватель Виталий Евдокимович Мялицын, невысокий и тихий молодой человек, предоставлял простор для творческой фантазии студентов. У большинства из нас сразу же выявился своеобразный художнический дар, что очень радовало преподавателя.

Еще охотнее занимались ребята на уроках физкультуры у преподавателя Александра Клементьевича Москвитина, прекрасного лыжника и спортсмена. Студенты, недавние охотники и оленеводы, с радостью шли на лыжные прогулки, полюбили занятия на турнике, на кольцах и прямо на глазах становились стойкими и жизнерадостными.

К 7 ноября дирекция и учком наградили успевающих в учебе и активистов студентов Почетными грамотами и ценными подарками в виде джемперов, галстуков, косынок. Нужно было видеть, как это действовало на ребят, с какой гордостью надели мы свои подарки и как остальные завидовали нам.

На торжественном заседании в Дом ненца пригласили всех нас, и докладчик в своей речи с гордостью отметил, что в зале сидят будущие интеллигенты из народностей тундры и тайги.

— Это «первые ласточки»! И мы рады видеть и приветствовать их в праздник Великого Октября! — заявил он.

Мы были очень довольны.

 

Живые тени

— Сегодня кино! Сегодня кино! Ура-а!..

Такое ликование слышалось в стенах школы и общежития в каждую субботу и воскресенье. У нас имелась своя кинопередвижка, чего не было в других школах Салехарда. Имелись и свои киномеханики — черный, курчавый Костя Ненянг и Илья Окотэтто. Научились они этому «мудреному» для всех нас делу, видимо, в прошлом году. Киноаппарат они знали хорошо и демонстрировали фильмы безо всяких помех. С любовью относились к своим обязанностям. В дни показа фильмов Костя и Илья преображались с утра. Лица их сияли гордостью и в то же время выражали озабоченность.

Сразу же после уроков, едва успев пообедать, они принимались возиться с аппаратом, тщательно прочищали, проверяли. А сколько добровольных помощников было у них! Они доставляли из кинопроката ленты фильмов, другие устанавливали на длинной скамье динамо, третьи натягивали на стене экран, расставляли скамьи.

Кинозалом служила столовая. После ужина сразу же отодвигали столы к окнам, чтобы и с них, сзади, можно было смотреть кино. Зрителей всегда бывало много. Кроме нас часто присутствовали учащиеся из окружной совпартшколы, недавно открывшейся. Тоже «первые ласточки».

Электричества в наших помещениях не было еще, и во время демонстрации фильмов студенты по очереди крутили жужжащее динамо. Это — нелегкое дело, но уж очень хотелось смотреть кино, «живые тени», и ребята посильнее никогда не отказывались от этого. Миша и Ласса Салиндеры, Федя Янгасов и другие крутили динамо до седьмого пота, сняв рубахи.

Фильмы были немые, и демонстрацию их всегда сопровождал игрой на двухрядке манси Капитан Баринов, веселый парень со вставными зубами, светлолицый и худощавый.

 

Однажды зимой

В морозный зимний день после обеда я писал в столовой лозунг на красном материале по-ненецки: «Ленин мась: „Тохолко, тохолко, тохолко тара!“» («Ленин сказал: „Учиться, учиться, учиться надо!“»). Материал был расстелен на столе. Возле меня толпились ребята, рассуждали:

— Ух, какие большие буквы! Издали будет видно!..

— Вот мастер: и нам в учебе помогает, и стихи сочиняет, и рисует, и даже на материале пишет! Да еще больными руками! А мы и здоровыми кое-как на бумаге царапаем!..

— Как такого человека не любить… — смеялся Гоша и нарочно лез ко мне целоваться. Я отбивался:

— Уходите! Не мешайте! А то разукрашу лица кисточкой!..

Кое-как дали закончить лозунг и тут же повесили его на стене — пусть все читают и помнят: надо учиться как можно больше.

Только пошли в комнату — пришла воспитательница с новостью, что дирекция техникума решила разгрузить мужские общежития, отвести еще одну небольшую комнатку для жилья в этом помещении.

— Хорошо! — ликовали мы. — А то стоит топчан на топчане.

— В ту небольшую комнатку, — кивнула она в сторону напротив второго мужского общежития, — перейдут наши активисты: комсорг Устин Вануйто, председатель учкома Илья Окотэтто, редактор стенгазеты Ваня Истомин, а также Петя Янгасов и Николай Няруй.

— Это почему же именно они? — послышались голоса.

— Потому, что помощники дирекции, — спокойно объяснила воспитательница. — Они устают больше вас. Им нужна для отдыха и работы над собой более спокойная обстановка.

Ребята загалдели:

— Подумаешь, какие начальники нашлись…

— Комнату им отдельную!..

— Пускай только уйдут, мы тут установим свои порядки, — заявил озорной Федя Янгасов.

И как ни уговаривала воспитательница ребят, чтобы помогли перетащить мою постель, те разбежались.

— Пусть сам тащит, коли не хочет жить с нами, — сердито сказал Гоша и хлопнул дверью.

Мне обособляться не хотелось, но так решено директором — что поделаешь. Мой топчан перенесли те, кто переходил в комнату со мной. Здесь, конечно, жить оказалось гораздо спокойнее.

Я по-прежнему готов был помогать любому в подготовке к урокам. Но Гоша и другие, оставшиеся с ним в большой, угловой комнате, стали недружелюбно относиться к нам, «начальству». В столовой они говорили всякие колкие слова в наш адрес, а в классе Гоша даже пересел от меня за другой стол.

— Не хочу сидеть рядом с таким шишкой, — насмешливо процедил он.

Федя тоже сдержал слово — каждый вечер он учинял в своей комнате, запершись на крючок, шумную возню: прыгали по топчанам, кидались подушками…

Устин и Илья старались призвать их к порядку, но озорники не отворяли дверь даже при воспитательнице, шумели еще пуще, мешая спать жильцам соседних комнат. Устин был несколько вспыльчив и страшно злился, готовый сорвать дверь с петель. А утром эту комнату поднимали на физзарядку с великим трудом. Вскоре и в соседней мужской комнате участились подобные беспорядки.

Вопрос об этом не раз ставили на собраниях, кое-кого крепко предупредили. Однако через день-два повторялись те же беспорядки.

Как ни хорошо казалось нам в отдельной малолюдной комнате, все же чего-то не хватало. Петя Янгасов все чаще стал поговаривать, что лучше было бы угловую комнату, считавшуюся красным уголком и занятую одним-единственным книжным шкафом да репродуктором на стене, сделать спальней.

— А нас, как активистов, распределить по всем трем мужским комнатам, — добавил он.

— Правильно, — поддержал я. — Красный уголок устроить вот здесь, в этой комнатке.

Вскоре дирекция действительно так и поступила.

Было шумно в этот день в общежитии. С радостным возбуждением устраивались мы по комнатам. Я пожелал туда, где помещался сперва красный утолок и куда охотно переходили Гоша маленький, белобрысый Захар Канев, а также Капитон Баринов, Федя Янгасов и другие, всего человек семь. Не успел я собраться, как моя постель уже была перенесена кем-то туда на самое теплое место — около печки.

Остальные активисты поселились в других комнатах. Дела наши снова пошли в дружбе и достаточно спокойно. Гоша Вануйто опять сел ко мне за классный стол, смеясь довольно:

— Теперь ты наша шишка.

 

Майский концерт

Прошла долгая, холодная и темная северная зима. В апреле снег начал таять. Появились первые робкие ручейки. Под ослепительным солнцем еще сильнее забелели за Обью хребты Полярного Урала. Воздух сделался прозрачным, ветер не таким жестким, а где-нибудь на солнцепеке — теплым. Так и манило на улицу из опостылевших за зиму школьных и интернатских стен. Даже в перемены между уроками старались мы побыть на солнышке, выходя во двор, а то и уходя на пригорок к Полую. После занятий вообще трудно было удержать ребят в помещении. И уроки, и общественная работа плохо шли на ум.

— Эх, хорошо сейчас в тундре! — вздыхал Петя Янгасов, развалясь на первой большой проталине возле Полуя под ласковыми лучами солнца. — Начинается весенняя кочевка оленьих стад. Растянется аргиш — что та река течет по снежному простору. Эге-ге-гей. Не разбредайтесь, олени!.. Хорошо. А потом — отел, новая забота. Тоже интересно — появляются авки, выкормыши в чуме…

— Рыбакам теперь тоже хорошо, — задумчиво вторил ему Ласса, сидя рядом и любуясь манящими голубоватыми далями. — Скоро путина, свежая рыба. Готовься рыбак, не зевай!..

Не отстает и Гоша:

— Охота на носу! Вот это — да-а! Утки-то, наверное уже прилетели… Во-он гуси летят!.. — и смеется, показывая на стаю ворон. Мы тоже хохочем.

Хорошо мечтать о родном и близком, но некогда — надо спешить в техникум. Дел много — приближается Первомай, нужно готовиться к празднику.

Художественная самодеятельность в техникуме была еще слаба. Кружки зимой почти не работали из-за чрезмерной загруженности студентов учебой. Да и основная масса обучающихся непривычна, несмела для выступлений перед публикой.

Однако и зимой в праздничные дни устраивались небольшие концерты. Кое-кто исполнял песни на родном или русском языках, декламировал стихи, а один раз даже поставили инсценировку.

Теперь тоже решено было подготовить небольшой концерт, притом для показа на сцене Дома ненца. Все влекли в это дело и меня. Я стал мудрить над стихом — Первом мае. Напишу, покажу Алексею Евгеньевичу. Он внимательно просмотрит, сделает замечания, подскажет как можно было бы улучшить. Я опять работаю над своим «произведением».

— Вот сейчас хорошо. Пойдет, — сказал он наконец и отдал мой стих выучить Лене Хатанзеевой, боевой, привлекательной девушке, той самой, у которой я вышиб из рук поднос с тарелками каши.

Но своего отдельного концерта у нас тогда почему-то не получилось, и в праздничный день на сцене Дома ненца в сводном концерте из наших ребят выступило лишь несколько человек: Устин Вануйто под аккомпанемент гармониста Капитона Баринова исполнил несколько ненецких и русских плясок. Петя Янгасов спел ненецкую песню и рассказал небольшую сказку точно так же, с переводами, как делал в общежитии, а Лена Хатанзеева прочла мое стихотворение. Совершенно неожиданно для меня публика стала вызывать автора. Я очень смутился и долго артачился, но все же пришлось встать и проковылять до сцены, показаться людям. Назавтра Алексей Евгеньевич поздравил меня с успехом и сказал:

— Сочиняй и дальше. У тебя есть задатки.

Мне было лестно, и я твердо решил писать стихи наряду с рисованием.

 

Что я наделал!

Учебный год мы закончили восьмого июня. Из нашего подготовительного класса были переведены на первый курс сестры Шура и Аня Айваседа — ненки из Пура, Гоша Вануйто, Зина Скворцова (ненка по матери), Лена Хатанзеева и я. Все мы успешно сдали экзамены за седьмой класс.

— Вас немного, но педагогический коллектив техникума рад, — сказал директор на итоговом собрании. — С предстоящего учебного года наконец-то в техникуме будет основной курс. Пройдет несколько лет, и вы первыми окончите наш техникум. Вдумайтесь в это и гордитесь!..

Мы горячо аплодировали.

Начались каникулы. Теперь вдоволь можно было отдохнуть, побывать на воздухе. Руководители техникума, видимо, сейчас уже не боялись особенно, что студенты сбегут, не вернутся больше. Всех ребят отпустили по домам, снабдив средствами на дорогу и дав задание — привезти каждому новичка.

Но не все студенты разъехались сразу из-за отсутствия транспорта в дальние районы. Я тоже не спешил домой, так как родители, по слухам, собирались выехать на рыбный промысел.

Вскоре стало известно — директор по служебным делам едет в областной центр Омск, а потом в Москву, в Наркомпрос, и хочет взять с собой несколько студентов на экскурсию.

— Вот бы меня, — заговорил каждый из оставшихся ребят.

Я тоже не прочь был посмотреть настоящие города, но куда мне с костылями — обуза для других.

Однако получилось иначе — зашел Иван Иванович в интернат и давай спрашивать:

— Истомин, ты хочешь побывать в Омске?

— А зачем? — растерялся я.

— Надо показать тебя хорошему врачу. Есть в Омске такой, Рабинович. Может, физлечение назначит тебе. Ногу больную подлечить бы хоть. Освободиться от костылей.

— Вот было бы здорово! — не удержался Петя Янгасов. — Я весь запылал.

— Согласен.

— Собирайся в дорогу, — сказал мне Иван Иванович и сообщил, что с ним поедут также Устин Вануйто, Петя Янгасов и Катя Ненянг из далекого Хальмер-Седэ. — Пусть посмотрят Москву. А в следующий раз съездят другие, — добавил директор.

Дня через три мы поехали на юг на пароходе «Магнитострой», да еще в первом классе, в двух каютах: в одной директор с женой и Катей, а в другой — мы, трое парней. О такой поездке я и думать не мог никогда. Питались хорошо. В нашей каюте стояло даже ведерко со сливочным маслом. Калачи, сахар — чего еще надо?

Ехали одиннадцать дней, любуясь с верхней палубы просторами многоводной Оби, величавыми берегами желтопенного Иртыша, рыбацкими становищами, селениями, Тобольским кремлем. Пока здесь стоял пароход, я нарисовал его в свой альбом, уже чуть не полный дорожных рисунков. Массовик парохода попросил меня оформить судовую стенгазету, и я охотно выполнил это в пути. Но наш директор хотел, видимо, показать, что мы, вчерашние «дикари», и не на то способны.

— Ребята, — сказал он нам однажды, — сегодня в салоне будет вечер самодеятельности. Выступите-ка кто с чем желает. Запишитесь у массовика. Прошу вас очень…

И вечером мы выступили в ярко освещенном салоне перед пассажирами. Я прочитал два своих стихотворения, Петя спел ненецкую и хантыйскую песни, а Устин сплясал под игру массовика на пианино и продекламировал стихотворение Лермонтова «Прощай, немытая Россия». И все аплодировали нам, хотя не ахти-то как хорошо и выступили мы, а директор наш сиял, довольный.

Омск, пыльный и душный, разочаровал нас, северян.

— Фу-у, война (плохо), — сразу же морщится Катя как только мы поехали по городу на грузовом такси. — На воде-то было как хорошо!

— Это с непривычки, — успокоил нас Иван Иванович. — Вот катимся уже на машине. А то ли будет еще.

Устроились в общежитии областной партшколы. Но в тот же день выяснилось, что известного врача Рабиновича нет в Омске — вызвали в Москву по какому-то важному делу, и, видимо, вернется не скоро.

— Что же делать? — загорюнился наш директор. — Может, повезти тебя, Ваня, в Москву, показать профессорам?

Я подумал и отказался — испортилось настроение, да и зачем прибавлять лишнюю заботу и хлопоты директору.

— В другой раз, — ответил я Ивану Ивановичу.

Через три дня я ехал обратно на том же пароходе «Магнитострой» и в той же самой трехместной каюте, только один — пассажиров оказалось мало.

В пути я думал все время: «Не напрасно ли я отказался от поездки в Москву? Там-то, может, и действительно могли подлечить меня врачи. Освободился бы от костылей. Но теперь уже поздно. Придется опять мучиться на этих проклятых палках».

— А что, если в Салехарде пойти к врачам и попросить «чикнуть» недействующую мою ногу? — сказал я сам себе в горьком раздумье. — По колено, например, чтоб ходить на деревяшке. Все же лучше — руки хоть будут свободны.

Эта неожиданная мысль так взбудоражила меня, что я даже не пожелал побыть немного в родных Мужах, а поехал дальше, в Салехард, в педтехникум, который стал для меня вторым родным домом. В педтехникуме я застал курчавого Костю Ненянга из далекого Таза, Тамалькина из не менее дальнего Красноселькупска и Капитошу Баринова, не имевшего родителей. Все остальные студенты давно разъехались по родным стойбищам и селениям.

На второй же день я пошел в амбулаторию. Седоватый хирург Шубин осмотрел меня тщательно, порасспросил об истории болезни и стал уговаривать меня отказаться от операции.

— Не болит ведь нога. Поживи пока так. А в будущем году еще раз попытайся съездить на физлечение, — убеждал он.

— Нет, — продолжал я упорствовать. — Отрежьте ногу. Буду ходить на деревяшке.

— Ну смотри, дело твое, — сдался хирург и дал мне направление в больницу.

Находилась она в двухэтажном деревянном доме на территории рыбоконсервного комбината, за речкой Шайтанкой. Добираться до больницы было нелегко для меня, однако друзья-студенты категорически отказались помочь мне в этом, как и зимой при переходе в другую комнату.

— Что это ты выдумал — резать ногу? — заворчал Капитоша. — Молодой — и будешь без ноги. Где такое видано?

Но уговаривать меня уже было поздно, и я без помощи друзей переправился на перевозе через Шайтанку и лег в больницу четвертого июля. Я попал в трехместную палату на верхнем этаже. Пролежал несколько дней, а операцию мне все не делают.

— Не спеши, у тебя не болит, — каждый раз отвечал мне хирург при обходе.

Только одиннадцатого «тяпнули» мне ногу по колено, затянув ее жгутом и сделав уколы. Ампутировали по частям, начиная со ступни и проверяя кость. Я пролежал на операционном столе два с половиной часа, глядя на белую стену, где висел портрет Анри Барбюса, и чувствуя дребезжание кости под пилой хирурга.

Когда меня усадили на столе, культя оказалась такой легкой, словно отняли от меня несколько пудов. Хотели унести на носилках, но я попросил костыли и потихоньку дошел сам до палаты, поддерживаемый сзади сестрой.

— Ушел с двумя ногами, а пришел без одной ноги, — довольно бодро сказал я товарищам по палате, переступив порог.

Те переглянулись.

— Смотрите-ка. Веселый, как ни в чем не бывало.

Некоторое время я еще чувствовал себя сносно, лежа в постели, и даже взялся было за недочитанную книжку. Однако вскоре появилась такая боль в культе, что я стал метаться в жару, не взвидя белого света. Дежурная сестра не отходила от меня, то и дело поправляя подушечку под культей.

Двое суток я мучился в полубеспамятстве. На третий дали что-то выпить. Я опьянел. Дальше дело пошло на улучшение.

Пока я лежал в больнице, друзья-студенты все же навестили меня трижды, принося небольшие передачи, но ребят почему-то не пустили на верхний этаж повидаться со мной, и мы обменялись лишь записками.

Через десять дней после операции сняли шов с культи, а двадцать пятого июля выписали из больницы. Я позвонил в педтехникум, чтобы кто-нибудь из ребят помог мне добраться до интерната, — я был очень слаб после операции.

Пришел Капитоша Баринов и, увидев меня без ноги, испуганно ойкнул, а потом с горечью стал укорять меня:

— Что ты наделал! Что ты наделал!..

Всю дорогу он хмурился и нес ставший мне ненужным второй мой сапог так, словно это был непосильно тяжелый и неприятный груз. Я ковылял очень тихо, чтобы не потревожить больную культю, и часто останавливался перевести дух. Иногда я садился на какой-нибудь бугорок, и Капитоша бережно поддерживал меня при этом, твердя:

— Вот беда-то. Ну, зачем ты решился на операцию?

Но ни разу не спросил, было ли больно, когда оперировали. Я тоже был в подавленном настроении. А когда переехали на перевозе Шайтанку и начали подниматься на горку, я вдруг почувствовал полное бессилие и плюхнулся на траву. К счастью, культю не ушиб. Капитоша кинулся ко мне:

— Ушибся? Больно?..

Я отрицательно мотнул головой, тяжело дыша. Товарищ опустился рядом со мной и, уткнув лицо в голенище пустого сапога, горько заплакал. Я тоже не выдержал — зарыдал, лежа на боку. Долго пробыли мы тут, молча всхлипывая.

Все лето я соблюдал постельный режим.

 

Тяжелый год

Пришла осень — дождливая, слякотная, скользкая. Я очень редко выходил на воздух, больше отлеживался, предавшись чтению книг. Да и в столовую ходил в последнюю очередь — стыдно было показаться людям без ноги. А студентов нынче стало много — в техникум приняли большую группу зырян из Салехардской средней школы (видимо, прошлогодний опыт оказался положительным в смысле укрепления контингента студентов). Кроме «старичков» прибыло из районов немало новых на учебу. Ожил, загудел техникум.

Но особенно неудобно было мне перед директором и учителями — ни с кем из них я не посоветовался, идя на операцию. «Осудят, поди», — думалось мне. И конечно, не все из них одобряли мой поступок, хотя это касалось только меня самого.

— М-да, — грустно покачал головой директор, сразу же навестив меня после возвращения из поездки. — Надо было мне взять тебя в Москву. Зря ты лишился ноги…

— Поправлюсь и попробую ходить на деревяшке, — сказал я тоном оправдания.

— Теперь уж только на это надежда. Долечивайся, поправляйся.

Примерно то же говорили мне Алексей Евгеньевич, Николай Петрович и другие преподаватели.

Устин, Петя, Катя, да и остальные ребята, увидев меня без ноги, были поражены, как и Капитоша. Долго расспрашивали, как все это произошло, было ли больно. А потом, стараясь, видимо, рассеять мою грусть, начали наперебой рассказывать о невероятных «чудах», виденных ими в Москве. Я слушал их, разинув рот, и сожалел в душе, что не поехал с ними в Москву.

Началась учеба, но я пока не мог посещать занятия. На основном курсе, кроме нас, прошлогодних шести студентов, появился еще один — Леня Киселев, обрусевший ханты, симпатичный, с горбинкой на носу, развитый парень. О первокурсниках дирекция техникума старалась проявлять особую заботу — сколько лет потребовалось, чтобы создать хотя бы этот маленький контингент. Меня, Гошу и Леню поместили жить в отдельную небольшую комнатку, но уже никто не протестовал против этого. К тому же я, еще больной, нуждался в спокойной обстановке.

Недели через три или четыре и я пошел на занятия. Классы, как и в прошлом году, помещались под железной крышей, но сейчас часть комнат в нем была занята под общежитие девушек, и занятия проводились в две смены. Техникум остро нуждался в помещении. Напротив интерната, чуть левее, строили большое двухэтажное здание средней школы. По слухам, нам обещали там место.

А пока приходилось, особенно нашему малолюдному курсу, заниматься иногда в общежитии, как и в первый год существования техникума, с той лишь разницей, что сидели мы не на топчанах, а на табуретках и писали вместо классной доски на черном лаке круглой печи-контрамарки. Приходилось то и дело вставать, чтоб прочесть начало и конец алгебраического примера или предложения на уроке русского или ненецкого языков. Было очень неудобно. Вся эта неучебная обстановка в какой-то мере расхолаживала студентов. Изучаемый же материал по некоторым предметам оказался весьма трудным для некоторых из нас. К тому же кое у кого имелись небольшие «хвосты» за предыдущие классы.

А тут еще новые трудности поджидали нас.

— Однако, замерзнем мы нынче в интернате, — все чаще начал тужить Гоша. — Дом не отштукатурен. Окна — как ворота широченные. А зима-то — сердитая ныне.

Зима и вправду выдалась исключительно лютая — морозы и морозы. Сколько ни старались топить печи — в общежитии температура не поднималась выше нуля. Чтобы как-нибудь провести ночь, мы, мужской состав, со всех комнат собирались в столовую, где посередине была установлена железная печка. Поочередно дежуря, ее топили круглые сутки, но тепло держалось только возле нее.

— Эй, сосульки! У кого есть лишняя одежда, дайте мне! Напялю на себя и лягу спать, — говорил Федя Янгасов безо всякой шутки.

Так и вынуждены мы были делать. Собираясь ко сну, мы не раздевались, а наоборот, старались одеться потеплее, надевая на себя все, что можно было, вплоть до шапок и рукавиц. Утром, когда мы умывались, вода в кранах намерзала сосульками.

— Хорошо — можно не умываться, — радовались некоторые.

Ласса Салиндер возражал:

— Нет, это худо. Надо умываться. Сюда надо тащить горячей воды. — И сам же первый спешил принести из кухни ведро теплой воды и влить в длинный желоб коллективного умывальника.

Девушкам было лучше — они нынче жили в более утепленном доме под железной крышей.

Холодно, студено, хоть нос не показывай на улицу, а жизнь в техникуме шла своим чередом: учеба, подготовка к урокам, кино, вечера игр. Хороводили и плясали обычно опять же в столовой вечерами в субботу и днем в воскресенье.

Пели под гармошку Капитоши Баринова, одетые так, будто происходило это на снегу при морозе. Но нам было весело, и мы пели с неменьшим воодушевлением:

Некоторые плохо знали слова песен, но все равно тянули что-то во весь голос, и получалось забавно, вроде даже интереснее…

Примерно в это время произошла смена руководства педтехникума — Ивана Ивановича почему-то сняли с работы, а на место его назначили директором Исакова (имя, отчество не помню), из уральских коми. Но он проработал недолго. Завучем назначили Алексея Евгеньевича Стопкевича.

После Нового года получили возможность заниматься в кое-как достроенных классах нового здания средней школы, на нижнем этаже. Однако даже и этих аудиторий было мало. Печей еще не было, классы обогревались железными печками. На уроках студенты и преподаватели сидели в пальто и шапках и тем не менее все время мерзли. Застывали чернила, зябли руки.

— В чуме теплее при костре, — сказала однажды Шура Айваседа и пошмыгала носом: — Я уже, кажется, заболела насморком.

— И я тоже, — Гоша вынул из кармана большой носовой платок и демонстративно высморкался. Преподаватель по математике Николай Алексеевич, записывая пример на доске, оглянулся на миг, шевельнул рыжими усами:

— Ужасно. Еле держу мел — так озяб…

Все больше и больше студентов и преподавателей заболевало гриппом. Классы редели.

Как-то на уроке мы сидели всего вчетвером: я, Леня Киселев, Лена Хатанзеева и Нюра Айваседа, черноглазая, вертлявая девчонка. Алексей Евгеньевич проводил с нами уже третий урок подряд, заменяя заболевших преподавателей. Мы повторяли пройденное.

Только закончился урок, как за дощатой перегородкой, в учительской, зазвенел телефон. Алексей Евгеньевич вышел, но скоро появился в дверях:

— Истомин, тебя зовут к телефону. Из редакции кто-то…

Я удивился и в недоумении заковылял неохотно к аппарату, висящему на стене. Оказалось, звонит сам редактор окружной газеты «Няръяна Нгэрм» («Красный Север»). Он поздоровался со мной вежливо, сказал, что слышал о моих литературных увлечениях, и спросил, нет ли у меня собственного стихотворения об оленях или оленеводах.

— Нет, — ответил я и стал чувствовать, что краснею, словно виноват в этом.

— В марте состоится окружной слет лучших оленеводов, — продолжал редактор. — Очень хотелось бы опубликовать в те дни что-нибудь об олене. Может, подумаешь, напишешь? Времени еще много…

Меня бросило в жар: «Опубликовать мой стих в газете? Это же здорово!»

— Хорошо, попробую… — пообещал я дрогнувшим голосом.

Алексей Евгеньевич, узнав суть разговора, обрадовался не меньше.

— Чудесно, — похлопал он меня по плечу. — Просят — попробуй. Не каждому такая честь. Авось, появится твой стих в печати. Радуюсь заранее…

Ребята в классе тоже возликовали:

— У нас свой поэт! Качать его!..

Я — отбиваться:

— Культю ушибете… Да и не сочинил еще…

А тут вскоре — новая беда: на весь педтехникум наложили карантин — вспыхнула эпидемия ангины, появились заболевания свинкой. Некому стало учиться, учить, готовить еду, ухаживать за больными. Начиная с директора и кончая поварихой все лежали в постели с температурой. Только я, Иван Вануйто и Федя Янгасов каким-то чудом никак не поддавались болезням. Но от этого нам было не легче, приходилось все делать самим: Иван и Федя закупали продукты, кололи дрова, топили печи и помогали какой-то старухе готовить еду. Я по предписанию врача измерял больным температуру, подносил лекарства, подавал пить. Словом, делал то, что мог на костылях.

Однако я не забывал о своем обещании редактору — в каждую минуту, сочиняя, «мудрил» над стихом об олене. В конце концов я написал стих и, не имея возможности показать его предварительно нашему болеющему преподавателю по литературе, отправил с Федей в редакцию.

Прошло недели две-три в томительном ожидание результата. Я уже потерял было надежду, что стих мой одобрили и приняли, как вдруг в один из невеселых «карантинных дней» в середине марта Иван Вануйто откуда-то принес свежую газету и воскликнул радостно:

— Тезка! Твое стихотворение напечатано в газете «Няръяна Нгэрм»! Во, любуйся!

— Тише. Больные же кругом, — зашикал я и трепетными руками взял газету. Правда — на третьей странице крупным шрифтом опубликован мой стих «Олень». И автор указан: И. Истомин, студент.

Я засиял небывалой радостью и стал читать про себя.

Потом перечислялось, что дает олень человеку, как пастух бережет его, дорожит им и поет об олене благодарные песни. Все так, как я написал. Ничего не изменено.

Конечно, стихотворение было далеко от настоящей поэзии, но мне и, как видно, даже редакции оно понравилось — напечатали же! Впервые в моей жизни!

— Ай да Ванька! Пушкин! — весело тормошил меня Федя Янгасов и, схватив газету, хотел было пойти по комнатам общежития, показать больным, но я категорически остановил — зачем их беспокоить, выздоровеют — тогда уж.

Федя неохотно отдал мне газету, и я прибрал ее, как самую дорогую вещь. Нет-нет, да и разверну ее, еще раз прочту свою «писанину». Самому не верится — напечатано. Потом начал при слове показывать и другим выздоравливающим. Все хвалили меня и поздравляли, особенно Алексей Евгеньевич и другие учителя.

Я, разумеется, был доволен, однако у меня хватило скромности — я не кичился этим, единственным, может, самостоятельным стихотворным выступлением в печати. Мне казалось это случайностью, хотя увлечение литературным творчеством стало одолевать меня, как и рисование.

Студенты и преподаватели после болезни оказались настолько слабыми, что малейшая простуда вновь выводила то одного, то другого из строя. Занятия по-прежнему шли с перебоями.

Но как ни довольны были мы, трое парней, что не заболели, хвороба не обошла нас. Когда уже все классы приступили к нормальным занятиям, мы трое оказались в больнице в одной трехместной палате. Для немногих-то здесь нашлось место. Я заболел сразу и ангиной, и свинкой. Пролежали мы около месяца. Вышли — уже весна.

Тяжелой была эта зима, но ни один из нашего техникума не умер при эпидемии и не сбежал из-за трудных условий быта и учебы.

Установилась теплая погода. Это позволило нормально вести уроки в классных комнатах в новом здании средней школы. Педагогический коллектив техникума, пользуясь этим, старался максимально использовать время, оставшееся до конца учебного года. Проводились ежедневные дополнительные занятия, консультации. Выкраивалось время и для культурно-массовой работы, вечерами собравшись в столовой, читали коллективно роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Обычно читал я. Иногда устраивали культпоходы в Дом ненца — смотрели «ожившие тени», звуковое кино, появившееся недавно в Салехарде.

Все студенты первого основного курса выдержали экзамены и были переведены на второй курс. Из третьего подготовительного класса перевели на первый курс пять или шесть человек, в том числе Устина Вануйто. Значит, в предстоящем учебном году в техникуме должно было быть уже два, хотя и небольших, основных курса — первый и второй.

Но тут произошло такое, что за короткий срок неузнаваемо изменило и состав, и деятельность всего педагогического техникума.

 

Радостная перемена

Летние каникулы я провел в родном селе Мужах. Все удивились, что я без ноги (об ампутации я не писал). Горевали. Отец попытался сделать для меня деревяшку, но она оказалась громоздкой, тяжелой, и я почти не пользовался ею.

Вернулся в Салехард перед самым началом учебного года и — не узнал свой техникум. Первое, что бросилось в глаза, — очень много новых студентов, притом русских, которых до этого среди нас не было ни одного.

— Что за чудо-юдо? — удивился я, беседуя со старыми друзьями. — И русские будут учиться у нас?

— Как видишь, — вздохнул Устин, и в голосе его я уловил нотку недовольства. — Их столько — затеряемся среди них. Не угнаться нам за ними в учебе.

Оказалось, в педтехникум принято много русских юношей и девушек, окончивших пять классов в Салехарде и районах округа. Приезжие, как и мы, обеспечены общежитием в обоих зданиях.

Еще больше удивился я тому, что в интернате стены утеплены, оштукатурены и побелены, а полы покрашены и электричество проведено.

— И учебный корпус обжитой, — сообщил с радостью Гоша Вануйто, — нынче не будем мерзнуть.

Действительно, техникум, оказывается, получил еще одно здание, одноэтажное, школьного типа, рядом с нашим интернатом. В прошлые годы в нем помещалась начальная базовая школа. За лето двухэтажный корпус средней школы Салехарда напротив нас был модностью построен и сдан в эксплуатацию. В освободившимся из-под средней школы дом у пристани перешла базовая школа, а ее корпус отдали педтехникуму.

— Только теперь называется не педтехникум, а педучилище, — узнал я от друзей еще одну новость.

И вот опять учеба. 1936/37 учебный год педагогическое училище начало уже как вполне солидное учебное заведение — с двумя первыми и с одним вторым курсами, а также с тремя подготовительными классами, с контингентом учащихся около ста человек. Значительно был пополнен педагогический коллектив — кроме специалистов по общеобразовательным предметам появились преподаватели по педагогике, музыке, методисты. Директор тоже оказался новый.

Ключом забила жизнь в училище. Правда, ощущался еще недостаток в учебниках и учебных пособиях — не хватало хорошей мебели, постельных принадлежностей, тесновато было в общежитиях, а столовая работала посменно, однако и жить, и учиться стало куда интересней.

Радовались мы, но вскоре пришлось пережить горе — от воспаления внутреннего уха умер в больнице Петя Янгасов, сказочник и переводчик, общий наш любимец. Я по сей день не могу забыть его — хороший, умный был парень, душевный товарищ.

Значительная русская прослойка не могла не внести в национальную среду тягу к учебе, интерес к чтению художественной литературы. Совместное житье и учеба, постоянное общение ненцев, хантов, зырян, селькупов, манси с русскими начало быстро способствовать овладению националами разговорным русским языком, а последнее — лучшему усвоению учебного материала.

Был у нас учащийся — ненец Миша Хэно. Год, проведенный им в техникуме до этого, прошел для него почти без пользы. Будучи очень стеснительным, он старался все время разговаривать только на родном языке. Не понимал объяснений учителя, учился плохо и остался на второй год в первом подготовительном классе. Сейчас же он за какой-то месяц приобрел смелость и, входя в столовую, обычно произносил громогласно:

— Кте моя больсая лоска? Опет нато кусать!

И улыбался так смешно, что вызывал взрыв хохота. А вскоре и совсем хорошо стал разговаривать и с учебой даже у него пошло успешно.

В этом учебном году новичков из северных народностей тоже было немало, но они как-то быстро растворились в общей массе, и я не помню случаев особой возни с ними, как это бывало в прошлые годы. Однако в быту нашем не всегда все шло гладко. Случались нарушения правил внутреннего распорядка в общежитии новичков — и северян, и русских, не живших еще в интернатах. Тут уж нам, воспитанникам прошлых лет, приходилось служить им примером и призывать к порядку на наших собраниях.

 

Второкурсники

— Пе-да-го-ги-ка! — многозначительно провозглашал перед уроком Гоша Вануйто, высоко вознеся палец и улыбаясь, как всегда, белозубо. — Это не бол-то-ло-ги-ка!..

Мы смеялись. Потом разом умолкали, завидя входящего преподавателя Бориса Моисеевича Годисова.

Педагогика оказалась нелегкой, но зато мы наконец приступили к изучению вопросов обучения и воспитания детей, а это говорило, что мы уже не просто учащиеся, а нечто большее.

Потом мы начали изучать методику преподавания арифметики, русского и ненецкого языков. Тут мы еще больше прониклись сознанием серьезности нашей учебы. Небольшой коллектив второкурсников стал еще дружнее. Каждый вечер мы собирались в свободном классе и коллективно готовили уроки.

Хорошо учился Леня Киселев, боевой, смелый парень. Да и сестры Айваседа — Шура и Аня значительно легче, чем в прошлые годы, усваивали материал, хотя он был уже куда сложнее. Девушки научились хорошо разговаривать по-русски, стали исполнительными и аккуратными — просто не узнать. Особенно выросла младшая сестра Аня. Она горячо пристрастилась к чтению художественной литературы.

Полагаю, что помог ей в этом я. Тогда еще у нас была маленькая библиотека — всего один шкаф. Я прочел почти все. Каждый раз предлагал и остальным прочесть. Многие отказывались — некогда, мол. Так загружены.

Как-то я сказал Ане:

— Тут даже есть книга «Большой аргиш» Ошарова. Вроде ваши пуровские места описывает…

Ане книга понравилась. И пошло дело. Если в первые годы учебы Аня недостаточно прилежно выполняла домашние задания по литературе, то сейчас прочитывала и то, что пока еще не изучали.

— Аня, убери книгу с колен, не отвлекайся. Всему свое время, — стали делать ей учителя замечания на уроках.

Я улыбался.

Физику на нашем курсе преподавал сам директор Чудинов, совсем молодой человек, с институтской скамьи. Он часто оказывался занят неотложными хозяйственными делами — пристраивали училище на две комнаты. А потому иногда давал нам физические задачи для самостоятельного решения и выходил с урока:

— Пусть Истомин займет место педагога и вызывает поочередно к доске. А я пошел по делам.

Мы охотно соглашались. Когда вместо преподавателя свой брат-учащийся — свободнее на уроке.

Я чинно усаживался за учительский стол, раскрывал классный журнал и приступал к своеобразной педагогической практике. Как ни были мы еще молоды, но чувство товарищества, обретенное нами в совместной учебе и жизни, подсказывало нам разумное использование предоставленной самостоятельности. Больше всего у доски бывали те, кому труднее давалась физика. Случалось, что, решив все заданное, мы брались за дополнительные примеры. Однако всегда ухитрялись использовать часть самостоятельного урока на что-нибудь другое, вроде не очень шумного баловства или чтения интересной книги.

— Ванька, дай побыть и мне вместо педагога, — просил иногда на таких уроках Леня Киселев, пухлогубый, с темно-русой крючковатой челкой на высоком лбу. Я охотно уступал ему, да и другим свое место — ведь каждому из нас хотелось испытать себя в роли учителя.

— Ну, как вы тут занимаетесь? — внезапно заглядывал к нам в класс директор, красный с мороза. Быстренько проверив с нами самостоятельную работу, он обычно оставался довольным и снова уходил куда-то.

Интересными были для нас уроки музыки. Их ввели только в этом году. Нам предстояло изучить много, чтобы в недалекой школьной работе мы смогли проводить уроки пения. Преподавала нам музыку Валентина Александровна Луканина, жена Голисова. Это была невысокая женщина, черноглазая, остриженная коротко на мужской лад и казавшаяся очень молодой. Она сразу же сумела привить нам любовь к своим занятиям. В одном из классов училища стоял старый, но исправный рояль «Беккер». Там мы и проводили уроки музыки.

— Хороший слух у Киселева и Истомина. Да и девушки обладают музыкальным слухом, — похвалила однажды Валентина Александровна. — А вот Гоша Вануйто не улавливает мелодию. Придется ему потрудиться больше всех.

— Охо-хо… — искренне вздыхал Гоша и признавался: — Я и ненецкие-то песни пою все на один лад, лишь бы тянуть.

На дом задавали нам много по этому предмету. Долго вечерами просиживали мы по очереди за роялем. Гоша часто просил меня помочь, так как ноты читать я научился быстро. Ох и канителились же мы с ним. Пальцы у Гоши никак не хотели слушаться. Однажды он предложил мне:

— Возьми-ка линейку. Начну ошибаться — бей по пальцам.

— Я так ударю — совсем не будешь играть.

— А ты бей жалеючи…

Мы смеялись и готовили уроки этим палочным методом. Товарищ старательно тыкал одеревеневшими пальцами по клавишам, а я с линейкой настороже следил за его «игрой».

Немалую трудность представляло и изучение ненецкого языка. С нынешнего года письменность на языках народов Севера была переведена на русский алфавит. Много времени и сил пришлось тратить нам, чтобы перестроиться. Тем более что учебники по родному языку были пока прошлогодние, с латинскими буквами. Мы уже два года, а некоторые даже три, привыкли изображать латинскими буквами ненецкие звуки.

— Что за беда! — огорчался я, не в силах избавиться от помарок в тетради.

— Писали бы так, как привыкли, — рассуждала Шура Айваседа. — А то — переучивают вот…

— Совсем зря, — вторил Гоша.

— Нет, не зря, — старался убедить нас преподаватель Петр Емельянович, вернувшийся нынче с курсов переподготовки и ведущий у нас ненецкий язык.

По его словам, лучше «переучиваться» таким, как мы, пока еще немногим, чем сохранить для многих и многих других необходимость овладения сразу двумя алфавитами, когда можно писать по-ненецки и с помощью русского алфавита. Это, мол, облегчает и ускоряет овладение грамотой на родном языке.

Нам оставалось только согласиться, так как мы и сами понимали это.

 

В юбилейные дни

Еще в начале учебного года нам объявили, что будем готовиться отмечать в наступающем тридцать седьмом году 100-летие со дня смерти А. С. Пушкина и пятилетие своего педагогического училища.

— У нас есть возможность для работы самодеятельных кружков, — подчеркнул директор на собрании. — Это позволит хорошо, интересно провести праздники, разумно и с пользой заполнить свободное от учебы время, выявит и разовьет ваши способности…

Кружков было создано много. Начали работать два литературных — ненецкий и русский. Ненецким руководил Петр Емельянович, русским — Алексей Евгеньевич.

«Вот хорошо, — радовался я. — Теперь по-настоящему займусь литературой».

В ненецком литературном кружке участников было немного — пять человек. Они, в основном, записывали и обрабатывали национальный фольклор — ненецкие и хантыйские сказки, предания, загадки.

— Жалко — нет Пети Янгасова, — искренне сожалел наш руководитель. — Сколько сказок он унес с собой…

Мы тоже тужили о нем.

Среди членов национального литкружка стали появляться начинающие поэты. Учащийся Ядне одним из первых выразил свои мысли стихами:

Начал писать стихи на своем языке Илья Окатэтто и Костя Ненянг (не курчавый, а другой — новичок, рослый и статный парень). Я посещал занятия обоих кружков. В национальном занимались переводами — коллективно перевели сказки Пушкина «О попе и его работнике Балде», «О рыбаке и рыбке», а также небольшую пьесу «Шаман-обманщик». Сюжет ее вскоре был использован первым ненецким драматургом Иваном Федоровичем Ного в пьесе «Тадебя» («Шаман»).

В русском литературном кружке много и упорно трудились над созданием собственных стихов, рассказов, очерков, пусть пока и слабых во многих отношениях.

О чем писали кружковцы? О том, чем жила страна в это время, что волновало весь мир — гневные, искренние строки о войне в Испании, об угрозе фашизма, о трудовых успехах советских людей, о новой Конституции, о возрождающемся северном нашем крае. Я кроме нескольких стихов написал очерк об интересной судьбе Кости Ненянга — курчавого и рассказ, что было первыми моими пробами в прозе. В кружке мы обсуждали не только свои произведения, но и свои небольшие доклады по теории литературы.

Работали русский и зырянский хоровые кружки. Для последнего, по просьбе руководительницы Валентины Александровны, я перевел на зырянский много русских народных и современных песен.

Принимал я участие и в работе других самодеятельных кружков — рисования, фотографии, шахматного, драматического (как помощник режиссера) и даже струнного, наловчившись держать в кривых пальцах медиатор и научившись играть на домре. Многие удивлялись, да и я сам изумлялся порой — как это на все хватает времени и сил. Ведь я еще был и редактором стенной газеты, и членом комитета комсомола. Вставал я утром раньше всех в нашем интернате и ложился спать позже остальных, чтобы покорпеть над своими стихами и рисунками.

Не участвовал я только в спортивном кружке, завидуя своим друзьям. Работали лыжная, конькобежная и гимнастическая секции, в которых занималось более половины всех учащихся.

В морозный новогодний день мы провожали нашего лучшего спортсмена в далекий поход. В числе пяти отважных лыжников Ямала ему предстояло преодолеть путь от Салехарда до Омска. Две с лишним тысячи километров по тундре, тайге и степям. Это был Ласса Салиндер, тот самый, который новичком в педтехникуме долго не хотел расстаться со своей замусоленной одеждой, а после мытья в бане беспокоился — не будет ли мерзнуть. Сейчас же он был в белом свитере и синих лыжных шароварах — статный и плечистый, полный молодости и здоровья.

— Не подкачай, Ласса! — напутствовали его мы перед стартом возле окрисполкома, стоя среди сугробов на обочине улицы.

— Постараюсь! — махнул нам Ласса. — Вы тоже будьте стойкими в учебе и… — он показал лыжные палки.

— Будем! — последовал ответ.

Смелые лыжники Ямала с честью донесли рапорт о трудовых успехах тружеников Заполярья в областной центр. Вернулись они через месяц или чуть больше. Встречали их там же, у окрисполкома, торжественно и шумно с духовым оркестром под руководством Бориса Манна. Были плакаты, транспаранты и портреты наших героев. Портрет Лассы Салиндера был сделан мной с фотографии на белом полотне масляной сепией.

Ласса много и охотно рассказывал нам об увиденном в пути и снова стал усиленно заниматься спортом, мечтая:

— Вот дойти бы на лыжах от Салехарда до Москвы — это да-а!

…Наступили юбилейные даты. Мы были готовы хорошо отметить их. Если в начале работы литературных кружков мы публиковали свои литературные опыты в стенной газете училища «Ленин сахэрэвна» («По ленинскому пути»), то теперь мы выпускали еженедельно «Литературную витрину», в которой печатали все лучшее, что создавали члены обоих литературных кружков. Это давало возможность слышать постоянно отзывы о наших сочинениях всего коллектива училища и обязывало быть строже к себе.

Но нам стало казаться, что и этого мало. Тогда мы решили выпускать кроме «Литературной витрины» рукописный литературно-художественный и производственный журнал. Ему дали название «Ямал тату» («Искры Ямала»), предложенное членами ненецкого литературного кружка. Первый номер его мы и выпустили к юбилейным праздникам, осветив в нем кратко историю своего училища и снабдив фотографиями, а также опубликовали в нем помимо наших стихов и рассказов переводы произведений Пушкина.

Праздничные концерты порадовали всех. Хоровые коллективы выступили с песнями на слова Пушкина, исполнили очень хорошо «Хор девушек» из оперы «Евгений Онегин», а также много революционных, народных и современных песен.

Мы декламировали стихи А. С. Пушкина и свои. Выступал струнный оркестр. А национальный кукольный театр училища под руководством Петра Емельяновича порадовал всех постановкой сказки Пушкина «О попе и его работнике Балде».

Не подкачали и художники — на стенах длинного коридора было развешено более двух десятков акварельных и карандашных иллюстраций к пушкинским произведениям.

Самодеятельные коллективы педучилища часто выступали на сцене окружного Дома ненца, на рыбоконсервном комбинате в Салехарде, выезжали в ближайшие поселки и колхозы. Ездил однажды и я на лошади в деревню Лабытнанги за Обь вместе с ребятами. Они, конечно, шли туда и обратно на лыжах — всего-то двадцать километров. Мне было поручено провести на зырянском языке антирелигиозную беседу с местным населением, что я и сделал в помещении начальной школы. Потом наши учащиеся показали концерт — песни, декламации, пляски и поставили сцену из комедии известного зауральского коми писателя Виктора Савина «В раю» на коми языке.

 

Практические уроки

Приступив к изучению методик преподавания языков и арифметики, мы все чаще стали посещать уроки в начальных классах Салехардской средней школы. Училище наше находилось теперь как раз напротив нее, и это было весьма удобно, особенно для меня, хотя высокое крыльцо школы и лестницы на второй этаж я преодолевал с большим трудом.

От нас сейчас требовалась полная серьезность, и мы чинно сидели на уроках в первом или во втором классе, внимательно следя, как ведет урок учитель. Потом под руководством методиста устраивали собеседование по этим урокам.

Идя на практические занятия и возвращаясь с них, мы старались держать себя степенно, как и подобает людям на пороге самостоятельной работы. Но эта серьезность, видимо, иногда выглядела несколько забавной, поэтому часто можно было слышать иронические замечания в наш адрес со стороны младших учащихся.

— Подумаешь, учителя! — с насмешкой отзывался Федя Янгасов.

— Воображули! — добавлял юркий Захар Канев и дергал сзади Гошу Вануйто.

— Что за безобразие! Прошу слушаться! — пробовал возмущаться тот, но, как всегда, улыбался белозубо, и этим еще больше смешил.

А возле двери учительской стоял Алексей Евгеньевич и, привычно склонив на бок лысую голову, улыбался. Наверное, думалось ему: «Подтягиваются наши „первые ласточки“».

Но когда звенел звонок и к нам в класс входил наш уважаемый преподаватель, он видел совсем другое — мы кидали друг в друга влажную тряпку от классной доски.

— Ай-яй-яй!.. — укоризненно кивал Алексей Евгеньевич. — А я-то думал — вы уже учителя почти.

Мы сконфуженно умолкали и, тяжело дыша, спешно занимали свои места, приводя себя в порядок.

Однако и этот учебный год мы, старшекурсники, закончили успешно — все семеро перешли на последний, третий курс. Но перед экзаменами пережили тяжелую утрату. Ледоход на Оби закончился второго июня, а на реке Полуе не было еще и подвижки льда — он лежал сплошным полем, как зимой. Прибывшие с юга пароходы вынуждены были остановиться у Ангальского Мыса.

Чтобы ускорить ледоход на Полуе, провели взрывные работы на реке. Участвовали в этом под руководством работников окружкома комсомола и учащиеся педучилища во главе с Устином Вануйто. Работа была нелегкой и опасной. Вечер выдался ясный, но с холодным, пронизывающим ветром с Севера. К тому же трудились на ледяном просторе. Устин, как комсорг училища, старался быть на самых трудных участках, работал весь вечер без передышки, скинув с себя пальто. И не уберегся — заболел воспалением легких. Болезнь была скоротечной. Устин умер.

Это было новой тяжелой утратой в нашем коллективе. Схоронили одного из самых первых воспитанников училища, как и Петра Янгасова, со всеми почестями. Очень жаль было Устина, особенно нам, знавшим его несколько лет.

 

Большая честь

Наступило лето. Я в сопровождении Кости Ненянга (Никитича, а не курчавого) съездил в Омск за протезом. Дирекция дала нам деньги. Протез получил, но все равно не мог обойтись без костылей.

Обратным путем заехали ко мне в Мужи. Мой друг вскоре уехал в Салехард, а я еще задержался сколько-то времени. Потом забрал родного братишку Федю — тоже на учебу в училище, и вернулся в Салехард. Федю приняли в третий подготовительный класс.

В новом учебном году учащихся в нашем родном НПУ стало уже более двухсот человек. Занятия начались на пяти основных курсах (на двух первых, двух вторых и одном третьем) и трех подготовительных. Для нас этот учебный год был решающим, и мы с первых же дней приналегли на учебу. Но не отстранились и от общественной работы — приближался день выборов в Верховный Совет СССР, впервые согласно новой Советской Конституции. Большой всенародный праздник.

Мы стали готовиться к этому дню с осени — старательно изучили Конституцию, провозгласившую полное равноправие в государственной жизни всех наций и народностей страны, а также подробно знакомились с избирательным законом — «Положением о выборах». Конституция закрепила существование национальных округов Крайнего Севера. В Совете Национальностей малые народы участвуют в законодательной деятельности, в образовании высших органов Советского государства. Избирательный закон предусматривает представительство в Совете Национальностей каждого национального округа, независимо от численности населения.

Мы радовались и гадали:

— Значит, и от нашего национального округа будем выбирать депутата в Верховный Совет СССР.

— Интересно, кто же им будет?

— Из нашего бы училища кого-нибудь выдвинуть. Вот было бы здорово!

А вскоре так и получилось — кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР трудящимися округа был выдвинут наш товарищ Няруй Николай Тимофеевич, бывший батрак из Ямальской тундры. Вот уж мы ликовали! А для Николая это было совершенной неожиданностью — он выглядел рассеянным, видимо, от счастья, и стал задумчивым, меньше обычного улыбался. Ребята подшучивали над ним:

— Ну, Коля, будешь в Верховном Совете — не зазнайся, а то отзовем.

— И не пугайся, если заденет тебя кто нечаянно. Рассмешишь всю власть, — и норовили щекотнуть Няруя. Однако Николай оставался серьезным.

— Не балуйтесь. Вы же теперь избиратели.

— Возьмем да и не изберем тебя.

— Дело ваше, — с улыбкой отвечал Няруй.

Ребята обнимали его:

— Проголосуем за тебя. Изберем…

Работы прибавилось нам в предвыборное время. Многих учащихся назначили агитаторами. Нам, членам национального литературного кружка, было поручено перевести на ненецкий и хантыйский языки некоторые статьи из Конституции и выдержки из «Положения о выборах» для лозунгов, биографии кандидатов в депутаты, тексты избирательных бюллетеней, потому что избирательным законом гарантировано полное равноправие языков в избирательной кампании и печатание бюллетеней на родном языке. Переводы оказались нелегким делом, и мы много корпели над ними.

По просьбе редакции окружной газеты я вырезал клише на линолеуме с фотографии Николая Няруя. Сделать это без специальных инструментов, обычным перочинным ножичком, было непросто. Но лицо нашего кандидата, очень характерное, типично ненецкое, мне удалось изобразить. Клише использовали в печати. Я был рад этому. Пришлось мне также нарисовать сухой кистью на большом полотне портрет Няруя для избирательного участка в училище, как это сделала для других участков наша новая преподавательница рисования. А сколько пришлось написать лозунгов и на русском, и на ненецком, и на хантыйском языках!

И вот 12 декабря 1937 года — день выборов, всенародный праздник. Выборы прошли успешно, наш кандидат Николай Тимофеевич Няруй, представитель Ямала, «первая ласточка», был избран депутатом Верховного Совета СССР.

Мы были очень довольны.

 

Сплошная практика

О том, что мы старшекурсники, а не просто учащиеся, напоминали нам педагоги ежедневно при подходящем случае. В этом было не только их желание убедить нас в необходимости самого серьезного отношения к учебе в последнюю зиму, но и чувствовалась также их радость за результаты своего труда. Ведь мы выросли, изменились за эти годы. Эту перемену ощущали и понимали мы сами.

Взять хотя бы Аню Айваседа. Ее, оставшуюся с двумя сестрами сиротой после смерти родителей, привез в школу-интернат и нянчил, как родное дитя, Петр Емельянович Чемагин. Потом он помог ей и сестре Шуре поступить в Салехардский нацпедтехникум, куда направили его работать. А теперь эта ненецкая девочка-сирота была на пороге самостоятельной педагогической работы и со всей серьезностью и любовью составляла планы, готовила наглядные пособия, проводила первые в ее жизни практические уроки.

Вначале практику проходили поочередно в первом подготовительном классе педучилища. Учащиеся были великовозрастны, но изучали материал за начальную школу. Не совсем удобно чувствовали мы себя в роли учителя перед своими же товарищами, с которыми жили, ели, отдыхали вместе, а иногда и шалили. Случалось, сделаешь на практическом уроке кому-нибудь из них замечание, а он тебе по-дружески гримасу состроит. Или скажешь:

— А сейчас, дети, достаньте учебники.

«Дети» хихикают, и сам улыбаешься невольно. А то вдруг кто-нибудь из учащихся обратится к учителю-практиканту:

— Повтори, Леня, на какой странице открыть.

А Леня Киселев и забыл с непривычки, что он сейчас не просто Леня, а Леонид Филимонович.

Нелегко нам было привыкнуть к этому. Потом начали проводить практические уроки в начальных классах средней школы. Сколько же, бывало, приходилось сидеть нам над составлением урочных планов, изготовлением наглядных пособий. На нашем курсе, кроме меня, никто более или менее хорошо не рисовал, и товарищи часто просили меня сделать тот или иной рисунок на большом листе — наглядное пособие. До глубокой ночи просиживал я, возясь с листами бумаги, красками и кисточками.

Но как старательно ни готовились бы мы к практическим урокам, в чем-нибудь да сказывалась наша неопытность. Чаще всего не укладывались мы во время. Звонок на перемену заставал в момент объяснения нового материала, хотя мы и пользовались ручными или карманными часами своих педагогов. Бывало и наоборот: исполнишь все, предусмотренное урочным планом, а до звонка на перемену осталась еще уйма времени.

Когда вечером в учительской мы, с помощью наших педагогов, обсуждали и оценивали проведенные практические уроки, недостатки эти выявлялись особенно ярко. Чинно восседали мы при этом на мягких диванах рядом со своими наставниками, как равные уже с ними в какой-то степени люди. Однако кое-кому из нас приходилось слышать весьма не лестные отзывы о своих первых шагах на учительском поприще. Но я не помню, чтобы кто-нибудь из практикантов выражал сожаление по поводу избранной специальности. Видно, крепко уже была привита нам любовь к трудной, но благородной работе народного учителя.

На практике я работал в первом классе начальной базовой школы, находившейся у самой пристани. Ходить на занятия было далеко, особенно для меня. Вставал рано. С трудом держа кипу учебников и тетрадей, долго ковылял по всему Салехарду. Педучилище имело коней, но назначенный директором Борис Моисеевич Годисов почему-то не догадывался предложить мне транспорт, а я стеснялся заикнуться об этом.

Трудно было с непривычки при моих физических недостатках проводить занятия, особенно когда приходилось писать на доске. Учительница класса Мария Сергеевна иногда пыталась помочь мне, но это пуще смущало меня перед малышами. Я стал прибегать к помощи самих учеников при раздаче тетрадей, при письме на доске или демонстрации наглядных пособий. Дети охотно шли на это и даже на перемене норовили прийти мне на помощь в чем-нибудь.

— Правильно поступаешь. Прибегай к помощи учеников, — сказала мне однажды Мария Сергеевна. — Будь смекалистей, и дело пойдет.

Однако многое передумал я в эти решающие дни. Я держал экзамен не только на подготовленность и зрелость к учительской работе, но и на мою физическую возможность к данному труду.

«Правильно ли я все же поступил, столько лет учась на педагога? — размышлял я, придя с практических уроков и устало лежа на койке. — Может, лучше признаться, что эта работа тяжела для меня, инвалида, и не тратить зря времени на практику? Сдать теоретические экзамены и поехать учиться на кого-нибудь другого? Ведь мне так хотелось когда-то стать художником. И к литературному творчеству тянуло…»

Своими сомнениями я поделился как-то с Леней Киселевым.

— Что ты! — удивился он. — Тебе ли рисовать. Способный, энергичный. Привыкнешь, приспособишься к учительской работе. Поработаешь сколько-нибудь, а там уж и институт. Хоть художественный, хоть какой…

Я согласился с ним и был очень благодарен за веру в меня.

И вот экзамен.

В составе государственной экзаменационной комиссии была представительница из Омского облоно — пожилая полная женщина, а также заведующий Ямало-Ненецким окроно, директор Салехардской средней школы, директор и завуч нашего училища, представители еще каких-то организаций. Один из последних, тучный, с темно-русой бородкой мужчина, часто задавал экзаменуемому вопросы не по теме, прерывал ответ, сбивал с толку. Случилось такое и со мной.

По литературе устно мне достался билет, где требовалось рассказать о творчестве Маяковского и прочитать одно из его стихотворений. Я по собственному выбору начал декламировать отрывок из поэмы «Хорошо!». Когда я прочел строчки:

мужчина с бородкой вдруг произнес: «Стоп!» Я перестал декламировать и уставился на него, не понимая, в чем дело. Алексей Евгеньевич и члены комиссии тоже повернули головы в его сторону.

— Что значат слова «чтоб вправо шел» и «пойду направо»? — подчеркнуто спросил он меня.

Я пожал плечами:

— Ну… вправо, значит, надо идти…

— Э-э, слишком упрощенно это, — почесал бородку член комиссии и, жмуря глаза, поучительно покачал карандашом в руке: — Тут другой смысл — хитрый намек. На что?

Я не понимал, о чем он толкует. Посмотрел на преподавателя. Ни о каких намеках в отношении этих слов не говорилось нам. Да и не читал я об этом нигде. Члены комиссии тоже недоуменно переглядывались, пожимая плечами; а мужчина с бородкой продолжал укоризненно:

— Не знаешь, оказывается, — и многозначительно заметил: — Здесь имеется в виду правый уклон… — Комиссия удивленно ухмыльнулась, кое-кто поморщился, шепча что-то соседу. Мне тоже хотелось хмыкнуть, но я воздержался. Меня вдруг осенило:

— Но Маяковский написал и «Левый марш». Выходит, это левый уклон?

Тут комиссия чуть не прыснула. А тучный мужчина кивнул:

— Да, Владимир Маяковский хоть и известный поэт, но был когда-то фигурист…

— Фитурист, — улыбаясь, поправил я его.

Члены комиссии зашевелились.

Представительница из облоно, сидя рядом со странным мужчиной, наклонилась к нему и прошептала что-то на ухо. Тот откинулся на спинку стула, вздохнул:

— Что ж, пусть продолжает…

Я прочитал отрывок из поэмы до конца.

По литературе, как и по другим предметам, я получил «отлично». А тучный мужчина с бородкой не присутствовал больше на наших экзаменах.

Самым трудным предметом нам казалась педагогика. По ней мы сдавали экзамены в последнюю очередь. У некоторых моих однокурсников годовая отметка по педагогике была посредственная, что давало повод опасаться, как бы кто «не завалился» на госэкзаменах. Видимо, для поднятия нашего духа преподаватель педагогики, он же директор педучилища, Борис Моисеевич объявил нам на консультации:

— Если все успешно сдадите последний экзамен, училище обеспечит вас билетами на спектакль «Коварство и любовь» в постановке областного театра, прибывшего к нам.

— А нельзя ли по два билета каждому, чтоб пригласить подругу или дружка. Нам немного — всего семь, — спросил Леня Киселев.

Я поддержал его предложение. Директор, улыбаясь, обещал подумать об этом. Добавил:

— Все зависит от вас…

Воодушевленные, мы с новыми силами начали готовиться к экзамену, и все выдержали его. В тот же вечер в окружном Доме ненца мы с великим интересом и волнением впервые смотрели игру настоящих артистов в классической трагедии. Рядом с нами сидели на галерке наши подруги и дружки — нам каждому дали по два билета бесплатно.

Выпускной вечер был праздником не только для нас семерых и нашего педагогического коллектива, но и для окружных руководящих органов. Салехардское педагогическое училище первым из двух специальных учебных заведений в округе (был еще недавно созданный оленеводческий техникум) выпускало своих «ласточек». Это ли не повод для торжества! Праздничные столы в одном из самых больших классов были заставлены всеми доступными в то время яствами и напитками. Гостей, конечно, было в несколько раз больше, чем выпускников. Зато чувствовали мы себя настоящими героями. Педагоги называли нас по имени и отчеству, к чему мы уже успели привыкнуть на практике. Однако никого из наших «подружек и дружков» сюда не допустили, что огорчило нас, потому что все они находились тут же рядом, в наших интернатах.

Директор педучилища зачитал приказ об окончании нами курса обучения. Там перечислялось, кто из выпускников, под каким номером получил диплом после года практической работы. Мой оказался первым. Это было очень приятно и радостно: я — первый из немногих настоящих и многих будущих воспитанников училища. Кроме того, в приказе указывалось, что мне дается право поехать на учебу в любой институт. И тут же вручили Почетные грамоты — кому за отличную и хорошую учебу, кому за активную общественную работу. Аплодировали нам горячо.

Я попросил слова и прочитал свой новый стих, написанный специально к этому торжеству. Он назывался «Первые ласточки»:

Дальше, как помнится, говорились в стихе слова благодарности Родине, партии, Советской власти за нашу светлую судьбу, за то, что мы, дети северян, бывших «туземцев-дикарей», получили специальность учителей и будем сами нести свет, знания в тундру, что мы никогда не забудем родное училище, наших воспитателей-педагогов и этот радостный, торжественный час. В заключение провозглашался тост за наших педагогов и родное НПУ.

Стихотворение было скороспелое, я сочинил его буквально к выпускному вечеру. Однако стих мой восприняли восторженно, дружными хлопками.

До самого утра были танцы под духовой оркестр, руководимый Борисом Манном и приглашенный из Дома ненца, что являлось тогда в Салехарде большой роскошью. А июльская северная ночь с незакатным солнцем выдалась тихой, теплой и такой очаровательной, словно и она радовалась вместе с нами.