Одной из самых важных исследовательских задач сравнительной истории и обществоведения является углубление понимания механизмов распределения доходов в мире. Чем можно объяснить огромную разницу в уровне жизни и жизненных перспективах, например, в Соединенных Штатах и Западной Европе по сравнению со странами Латинской Америки и Африки к югу от Сахары? Историки при формулировке вопроса сосредотачиваются на выяснении причин «подъема Запада», «европейского чуда» или «великого расхождения». Эти термины относятся к процессу, в ходе которого приблизительно триста лет назад, когда мировые различия в благосостоянии были относительно невелики, в группе европейских стран под руководством Нидерландов и Великобритании (следом идут Германия и остальные) начал наблюдаться устойчивый рост среднего уровня жизни. В конце XIX века это благосостояние распространилось на некоторые неоевропейские страны, такие как США и Австралия, а в XX столетии — на группу стран Восточной Азии, однако большая часть мира (Африка, Латинская Америка, Восточная Европа и Южная Азия) продолжала бороться с бедностью.
Ученые предлагают этому немало объяснений, и одно из наиболее примечательных называет основной причиной подобного распределения доходов институциональные различия между странами. Например, главный аргумент теории институтов, призванный объяснить экономический рост Европы в Новое время, фокусируется на отмене или отмирании институтов ancient régime (старого порядка). Именно те страны, где раньше всего началось структурное обновление, первыми испытали экономический подъем. Такая точка зрения фигурирует в работе Адама Смита, который считал экономические институты и политический курс общества ключевыми факторами, определяющими его экономическое развитие. Хотя Смит в своих исследованиях не делал упора на сравнительную историю, его описание относительного благосостояния различных обществ не оставляет сомнений в том, что он считал его уровень связанным с разницей в устройстве этих обществ и со стимулами, порождаемыми этим устройством. Смит утверждал, что добровольный обмен на свободных рынках и возникающее в результате разделение труда являются ключевыми факторами экономического процветания. Такая система, конечно же, сильно отличалась от наследия феодальных институтов, составлявших основу старого порядка. Смит полагал, что относительное благополучие Западной Европы было тесно связано с ранним распадом институтов старого порядка, и решительно утверждал, что феодальное устройство препятствовало процветанию:
Но если от крупных землевладельцев редко приходится ожидать серьезных улучшений, то меньше всего можно ожидать их в тех случаях, когда работниками у них служат рабы. <…> Такой вид рабства еще держится в России, Польше, Венгрии, Богемии, Моравии и других областях Германии. Только в западных и юго-западных регионах Европы он постепенно был совсем упразднен [326] .
В конце XVIII века, когда Адам Смит создавал свой труд, между западом и востоком Европы уже возникли значительные различия в благосостоянии. По мере продвижения на восток уровень жизни снижался и одновременно увеличивалась распространенность феодальных институтов. Дольше всего феодализм держался в Восточной Европе, которая была самой экономически отсталой частью континента. На другом конце спектра находились две наиболее динамичные экономики Нового времени — Нидерланды и Англия. Из всех европейских стран Нидерланды, пожалуй, меньше всего подверглись влиянию таких феодальных институтов, как крепостное право, гильдии там были слабыми, а с угрозой абсолютизма покончила Нидерландская революция 1570-х годов. Англия стала первой страной, в которой рухнули институты старого порядка. Крепостное право исчезло к 1500 году, гильдии утратили свою власть в XVI и XVII веках, церковные земли были секуляризованы и проданы Генрихом VIII в 1530-х, гражданская война и Славная революция положили конец монополиям и королевскому абсолютизму, а общепринятое представление о равенстве перед законом сформировалось, самое позднее, в начале XVIII века.
Доказывают ли эти факты, связывающие ранний крах старого порядка и феодальных институтов с ростом капиталистических рыночных экономик, что такие институты действительно замедляли или сдерживали экономический прогресс? Сделать окончательный вывод сложно по меньшей мере по двум причинам. Во-первых, несмотря на то что падение старого порядка и улучшение экономического положения часто следуют рука об руку, эта корреляция может на самом деле быть результатом обратной причинно-следственной связи. Вполне возможно, что прогресс капитализма является причиной упадка феодализма, а не наоборот. Например, ученые более раннего поколения, такие как Анри Пиренн, утверждали, что именно расширение торговых отношений и развитие коммерции в обществе — которые Майкл М. Постан назвал «прогрессом экономики денег» — как раз и объясняют распад феодальных институтов.
Во-вторых, существует также проблема смещения опущенной переменной, при котором как упадок старого порядка, так и взлет экономического благосостояния являются результатом иных событий или социальных процессов. Решение о реформировании тех или иных экономических институтов или отказ от их введения — это коллективное решение общества, и это решение само по себе зависит от еще каких-то факторов. Например, может оказаться, что географическое положение или культура Англии породили в стране в период позднего Средневековья особый потенциал для экономического развития и таким образом определили путь эволюции феодальных институтов. Возможно, феодализм просто стал неуместен в модернизирующемся обществе и отмер, не сыграв никакой важной роли в экономическом прогрессе.
Интересная иллюстрация смещения опущенной переменной именно в таком контексте обсуждается Вебером в его «Протестантской этике и духе капитализма». В начале нового времени в Англии наблюдалась как наиболее динамичная экономика, так и одна из самых свободных и наименее абсолютистских политических систем в Европе. Следуя за Дугласом Нортом и Барри Вайнгастом, можно было бы заявить, что такая экономическая ситуация была прямым следствием политических новаций, однако Вебер опроверг это предположение, заметив:
Монтескье говорит (« Esprit des Lois », книга XX, глава 7) об англичанах, что они «дальше всех народов мира продвинулись в трех важных вещах: в благочестии, в торговле и в свободе». Разве не может быть, что их коммерческий успех и введение поощряющих свободу личности политических институтов каким-то образом связаны с этим самым благочестием, которое Монтескье им приписывает? [332]
Таким образом, Макс Вебер открыто утверждал, что и демократизация, и капитализм в Англии объясняются опущенным фактором (в данном случае — религией).
Следовательно, рассматривая корреляцию между крахом старого порядка и зарождением капитализма, важно признать, что возможны как обратная причинно-следственная связь, так и смещение опущенной переменной. В естественных науках подобную проблему решили бы с помощью эксперимента. Например, в идеале, мы взяли бы группу стран, сходных по некоторому признаку — скажем, страны со сравнительно отсталым устройством, — отменили бы институты старого порядка в случайно выбранном подмножестве этих стран («экспериментальная» группа), а в других оставили без изменений («контрольная» группа). Затем мы стали бы наблюдать, как изменится относительный уровень благосостояния этих двух групп. В действительности, конечно, нам такого опыта провести не удастся. Однако историки и обществоведы могут пользоваться «естественными экспериментами», которые порой предлагает история.
Под естественным экспериментом мы подразумеваем ситуацию, в которой некое историческое стечение обстоятельств или событие приводит к изменениям экономических, политических и социальных факторов в одних областях, но не в других сходных. Если разные территории, на которых происходят различные изменения, сопоставимы друг с другом, то мы можем посчитать ту группу, в которой изменения произошли, основной группой в эксперименте, а другую — соответствующей контрольной группой.
В контексте распада старого порядка интервенция французских армий в значительной части Европы после Великой французской революции 1789 года обеспечивает источник институционального разнообразия, на материале которого можно провести естественный эксперимент. Французские оккупационные власти упразднили основные элементы старого порядка, в том числе бо́льшую часть его феодального наследия, налогов и привилегий, положив конец гильдиям, установили равенство всех перед законом, которое включало в себя эмансипацию евреев, и перераспределили церковные земли. Мы можем использовать эти факты для оценки влияния некоторых важных институтов старого порядка на экономический рост. Для этого представим, что те части Европы, которые были оккупированы и реформированы французами, — эти части подвергнуты «эксперименту», а остальные рассматриваются в качестве контрольной группы. Таким образом, мы, как в любом эксперименте, можем сравнить экономическую ситуацию в этих двух группах до и после структурных изменений в экспериментальной группе и посмотреть, стала ли реформированная группа относительно более богатой. Положительный результат, если таковой будет, послужит доказательством того, что институциональные реформы способствуют сравнительному росту благосостояния.
Однако для того, чтобы выводы, сделанные на материале естественных экспериментов, были обоснованными, важно убедиться, что области, испытавшие экспериментальное «воздействие» (французскую интервенцию), до начала эксперимента имели те же темпы развития, что и остальные территории из «контрольной группы». Среди прочего, для чистоты эксперимента необходимо, чтобы потенциал будущего экономического роста той или иной области сам по себе не был причиной того, что французы выбрали для вторжения эту область. Иными словами, если мы, например, обнаруживаем, что Рейнланд после 1815 года развивался относительно быстрее, чем до 1789-го, то нам, чтобы сделать вывод о связи этого роста с проведенными там французскими реформами, нужно доказать, что французы аннексировали эту территорию не из-за ее потенциальной экономической привлекательности, а по другой причине.
Приняв во внимание все эти соображения, мы в этой статье сосредоточимся на Германии. Часть германских земель была оккупирована, а часть — нет; при этом эти земли более гомогенны, чем вся Европа в целом. Ограничив изучение последствий французской интервенции только германскими территориями, мы фактически рассматриваем эволюцию институциональных реформ в областях, которые имеют общую историю, культуру и схожую институциональную структуру. Гораздо легче сравнивать Баден с Бергом, чем Польшу с Португалией. Тем не менее, аргументируя правомерность такого подхода, мы не утверждаем, что разные регионы Германии были полностью идентичны, поскольку это, конечно, неверно. Ключевой вопрос заключается в том, что обусловило выбор аннексированных и реформированных французами территорий.
Для проведения этого естественного эксперимента нам нужно найти способ измерить уровень экономического развития в разных частях Германии в XVIII и XIX веке, когда отчетов об исполнении государственного бюджета и точных изменений дохода в современном понимании еще не существовало. Заманчивой стратегией здесь представляется использование показателей уровня урбанизации, который обычно определяют как долю популяции, проживающую в городах с населением в пять тысяч или более человек. В современном мире урбанизация тесно коррелирует с уровнем дохода на душу населения, и такие историки, как Пауль Байрох и Ян де Врис, утверждали, что в прошлом крупные городские популяции могли образовываться только в регионах с высокой производительностью сельского хозяйства и развитой транспортной сетью. Урбанизация также часто используется в качестве замещающего показателя при оценке уровней среднедушевого дохода в обществах прошлого. Поэтому мы составили статистическую базу уровней урбанизации в ряде германских государств в период с 1750 по 1910 год.
Рис. 7.1. Процент популяции, проживающей в городах с населением более пяти тысяч жителей (по двум группам)
Основные выводы нашей статьи иллюстрирует график на рис. 7.1, отражающий уровни урбанизации в тех частях Германии, которые подверглись французской интервенции и реформам (экспериментальная группа), и в остальных регионах, по которым у нас есть данные. Как показывает рисунок, до 1800 года уровень урбанизации был более высоким как раз в тех частях Германии, которые не были оккупированы. Этот факт сам по себе имеет большое значение, поскольку если урбанизация действительно служит хорошим показателем развития, то, следовательно, французы не стремились специально овладеть самыми процветающими регионами Германии. Рисунок 7.1 также демонстрирует, что прогресс в уровне урбанизации наблюдался и в XVIII веке, однако в 1800–1850 годах повсеместно пошел более активно. Самым значимым, однако, является тот факт, что в экспериментальной группе наблюдается самое быстрое увеличение темпов роста урбанизации. В частности, территории, входящие в экспериментальную группу, к 1850 году становятся более урбанизированными, чем те части Германии, которые в свое время не были захвачены французами. Рисунок 7.1 позволяет предположить, что проведенные ими институциональные реформы способствовали росту урбанизации и, следовательно, относительному экономическому росту по сравнению с регионами, в которых реформ не проводилось. Если эта ситуация удовлетворяет критериям естественного эксперимента, то наши результаты подтверждают теорию о том, что разрушение определенных институтов старого порядка действительно имело важное значение для стимуляции экономического роста. Однако есть основания более осторожно интерпретировать график на рисунке 7.1. Хотя темпы развития аннексированных германских земель увеличились сравнительно с темпами остальных областей, есть данные, что в 1750–1800 годах эти земли и так уже развивались быстрее; это означает, что оккупированные впоследствии германские земли, возможно, еще до начала французских революционных войн следовали по особой траектории экономического развития.
Хотя график на рисунке 7.1 говорит сам за себя, важно учитывать, что по определенным историческим причинам институты, связанные с Французской революцией, в дальнейшем подвергались дополнительным изменениям. В частности, в некоторые регионы Германии после 1815 года вернулись старые власти, и французские реформы были отменены. Однако по итогам прошедшего в 1815 году Венского конгресса обширная часть захваченной французами территории отошла к Пруссии; это обстоятельство оказалось счастливым, поскольку Пруссия, где в период наполеоновских войн произошло много институциональных изменений, не стала отменять французские реформы. Эти факты подсказывают нам, что экспериментальную группу нужно определить иначе, а именно как те германские земли, которые в определенный момент находились под контролем французов, а затем в 1815 году были переданы Пруссии. На графике на рис. 7.2 мы выделяем это подмножество регионов и сравниваем его уровень урбанизации в 1750–1910 годах с показателями двух других групп германских земель: тех, которые вовсе не были оккупированы, и тех, которые были, но в которых в 1815 году воцарились прежние правители. Наглядное изображение этих трех частей германских земель (границы отмечены по состоянию после 1815 года) можно найти на карте на рис. 7.3. Эволюция темпов урбанизации, которую демонстрирует рис. 7.2, рассказывает историю, очень похожую на ту, что показана на рис. 7.1. Мы видим, что в 1800 году уровень урбанизации был самым высоким в неаннексированных областях, а самым низким — в тех, которые были захвачены, а впоследствии переданы Пруссии. Кроме того, мы снова наблюдаем, что после 1800 года процесс урбанизации в экспериментальной группе начинает идти быстрее, чем в других регионах Германии (хотя опять есть намек на то, что в XVIII веке она и так уже двигалась более высокими темпами). Что любопытно, на графике также видно, что наихудшие результаты показывали те регионы, в которых реформы были осуществлены, но затем вновь отменены после реставрации 1815 года.
Рис. 7.2. Процент популяции, проживающей в городах с населением более пяти тысяч жителей (по трем группам)
Это новое определение экспериментальной группы влечет за собой необходимость соблюдения трех дополнительных условий. Нужно убедиться, во-первых, что части Германии, переданные Пруссии на Венском конгрессе, были не отобраны на основании их экономического потенциала, а определены по итогам политических переговоров, в ходе которых экономические факторы или экономический потенциал территории, в конечном счете переданной Пруссии, не имели значения. Во-вторых, что Пруссия в самом деле не отменила никаких отдельных французских реформ. Наконец, необходимо исключить прямое влияние того обстоятельства, что именно Пруссия, а не другие державы, управляла этими регионами (назовем это влияние «эффектом Пруссии»). К счастью для нашей эмпирической стратегии, мы вскоре увидим: все три эти условия, как представляется, выполнены.
Карта 7.3. Французское господство в Германии. Картографическое изображение основано на IEG-MAPS (сервер цифровых исторических карт, Майнц)
Старый порядок и экономический прогресс
Во времена Великой французской революции значительная часть Европы находилась во власти двух типов олигархии: дворянства в сельском хозяйстве и городских олигархов, контролировавших торговлю и профессиональную деятельность. Под институтами старого порядка мы имеем в виду те, которые поддерживали и обогащали эти группы наряду с неограниченной королевской властью. Что касается экономического устройства, существует тесная взаимосвязь между теми институтами, которые унаследованы от феодальной эпохи, и теми, которые ассоциируются со старым порядком. В большей части Европы к западу от Эльбы наиболее крайние формы личной зависимости и барщины исчезли в эпоху после окончания пандемии Черной смерти, но основы уклада жизни во многом остались прежними. Хотя работы Альфреда Коббана поставили под сомнение феодальную природу французского общества в 1789 году, но более поздние исследования по этой теме, кажется, убедительно доказали, что разного рода феодальные поборы оставались важной частью жизни Франции и имели ключевое значение для грядущей революции. Даже в городских районах, которые часто становились убежищем от тягот сельской местности, экономическую деятельность и состав городской общины контролировали влиятельные гильдии.
Основным свойством старого порядка было принципиально иерархическое понимание общества, согласно которому некоторые группы или социальные слои имели социальные, политические и экономические привилегии, а другие — нет. Привилегированными были главным образом королевские особы, аристократия и духовенство. Для этих групп действовали собственные законы и преимущества, что проявлялось во многих важных аспектах жизни. Например, аристократия, как правило, освобождалась от уплаты налогов, в то время как церковь, контролировавшая обширные земли, взимала с сельскохозяйственной продукции крестьян собственный налог — десятину. На нижней ступеньке этой иерархии стояли крестьяне и городская беднота, чья экономическая и социальная свобода часто была крайне ограничена. Религиозные меньшинства, например евреи, разделяли эту участь — им приходилось терпеть серьезную дискриминацию. В 1789 году принцип равенства всех перед законом был совершенно чужд большинству стран Европы. Политическая репрезентация групп была основана на том же неравенстве — впрочем, в эпоху абсолютизма многие средневековые парламентоподобные учреждения, такие как, скажем, знаменитые французские Генеральные штаты, почти зачахли. Большая часть этих политических установлений во Франции была отменена в 1789 году.
Связь между этим институциональным ядром и экономической ситуацией, можно сказать, самоочевидна, она подкрепляется базовой экономической теорией и немалым количеством доказательств. Лишь такое политическое устройство, которое предоставляет гарантированные права собственности и облегчает вхождение на рынок и социальную мобильность, способно генерировать экономический рост. Система аристократических привилегий была огромным препятствием для социальной мобильности, и в сельском секторе ограничения, которые феодализм налагал на мобильность и выбор профессии, затрудняли эффективное распределение ресурсов. Правовая система, дискриминационная, полная произвола и часто функционировавшая довольно беспорядочно, также была серьезным препятствием для экономического прогресса. Хотя существуют и ревизионистские интерпретации влияния гильдий, все же нельзя отрицать, что среди их основных целей были выполнение картельных функций, ограничение предложения и конкуренции, а также увеличение доходов членов гильдий. Такие препятствия почти наверняка мешали инновациям — и косвенно, и непосредственно. Джоэл Мокир приводит много примеров того, как гильдии пытались блокировать новаторские идеи, способные подорвать их экономическое и политическое положение.
Ancien régime в Германии
Институты старого порядка были в разной степени распространены в разных частях Германии. Основной причиной тому являлась территориальная раздробленность Священной Римской империи, состоявшей из примерно четырех сотен разнородных государственных образований. Тем не менее для удобства в них все же можно выделить некоторые общие черты.
Во-первых, к феодальным порядкам и привилегиям в Германии по-прежнему относились весьма серьезно, и хотя степень абсолютизма в разных регионах значительно различалась, но основные политические механизмы старого порядка продолжали действовать. Яркий пример, как отмечает Герберт Фишер, представлял собой Ганновер:
Провинциальные штаты Ганновера, несмотря на связь курфюршества с Англией и ее свободным народом, не поддерживали идею отмены привилегий дворянства или освобождения крестьян [346] .
Во-вторых, хотя феодализма в его наиболее жесткой форме в Германии к западу от Эльбы уже не существовало, а в 1781 году Иосиф II отменил крепостное право в Австрии (однако не во всей остальной империи Габсбургов), многие феодальные пережитки еще сохранялись. Кроме того, к востоку от Эльбы крепостное право по-прежнему держалось твердо. На западе оно было заменено различными видами налогов и, в иных областях, податей, выплачивавшихся непосредственно землевладельцу, что порой оказывалось весьма тяжелым бременем. Например, в Рейнланде, первом германском регионе, оказавшемся под контролем французов, по-прежнему имелась разновидность крепостного права. Как пишет Тимоти Блэннинг,
в некоторых частях [Рейнланда], где еще практиковался ослабленный вариант крепостничества, крестьянин также был ограничен в свободе передвижения [348] .
По словам Фридриха Ленгере,
помимо базовых обязательств по предоставлению услуг и уплате сборов господину, сельская рабочая сила также обременялась личной повинностью… [349] На небольшой территории Нассау-Узингена примерно в 1800 году насчитывалось не менее 230 различных видов платежей, сборов и услуг, которые местные крестьяне должны были предоставлять господам. Сборы включали «кровавую десятину», которая уплачивалась, когда крестьянин забивал скот, «пчелиную десятину», «восковую десятину», а также значительные подати, причитающиеся господину всякий раз, когда какая-либо собственность переходила в новые руки [350] .
Такое изобилие налогов и произвол местных аристократов в их взимании, несомненно, создавали серьезные препятствия для инвестиций. Как и повсюду в Европе, в Германии правовая система была устаревшей и во многом несправедливой, полной привилегий для аристократии, армии и духовенства. А тем временем евреи подвергались жестким ограничениям в сфере выбора профессии и места жительства, их передвижения также ограничивались, и к тому же они обязаны были платить специальный налог.
Наконец, в германских землях все еще были сильны городские олигархии, которые, возможно, даже больше вредили процессу индустриализации, чем пережитки феодальных институтов в сельской местности. Практически все крупные ремесла контролировались гильдиями, что значительно ограничивало приток новых мастеров и, кроме того, косвенно мешало внедрению новых технологий. Герберт Киш подробно рассказывает, как гильдии препятствовали внедрению новых технологий в Рейнланде, в частности в крупных городах Кельне и Аахене, где из-за наложенных цеховых ограничений значительно задержалось распространение новых (прядильных и ткацких) станков. Кроме того, многие города на протяжении поколений контролировали одни и те же несколько влиятельных семей. Эти семьи умножали собственное богатство в ущерб потенциальным новым участникам рынка, которые, возможно, обладали лучшими профессиональными навыками или владели более инновационными технологиями.
Влияние французской революции
Несмотря на то что европейские элиты сразу же стали рассматривать Великую французскую революцию как угрозу, Война первой коалиции разразилась лишь в 1792 году. В ходе войны французы быстро захватили Нидерланды и Австрийские Нидерланды (приблизительно территорию современной Бельгии). Также они фактически завладели значительной частью сегодняшней Швейцарии. До самого конца столетия Франция сохраняла жесткий контроль во всех трех регионах. За германские земли поначалу шла яростная борьба (и Пруссия вернула себе контроль над ними в 1793 году), но уже в 1795-м французы крепко держали в руках Рейнланд (левобережье Рейна). В 1802 году Рейнланд был официально включен в состав Франции.
После Люневильского мира в 1801 году австрийцы возложили всю ответственность за реорганизацию территории Священной Римской империи на имперскую делегацию, которая в 1802 и 1803 годах вела переговоры с представителями Франции. Результатом стал масштабный передел: 120 независимых государств, 66 церковных территорий и 421 вольный имперский город были собраны в группу более крупных королевств, княжеств и герцогств. Также исчезли с лица земли полторы тысячи феодов имперских рыцарей. Наиболее примечательными из новообразованных политических единиц были великое герцогство Баден и королевства Вюртемберг и Бавария. В 1806 году Наполеон объединил эти государства в Рейнбунд (Рейнский союз). Этот шаг повлек дальнейшие реорганизации и объединения, в результате чего осталось менее сорока германских государств, и почти все они к 1808 году стали частями Рейнбунда.
В эти же годы Наполеон захватил и несколько регионов северной Германии. В 1803 году в результате войны против Англии был занят Ганновер. Великое герцогство Берг образовалось в марте 1806 года, королевство Вестфалия — в августе 1807-го, великое герцогство Франкфурт — в феврале 1810 года. Они были сформированы из государств, объединенных Наполеоном, и правили там либо его родственники (Иоахим Мюрат, муж сестры Наполеона, управлял Бергом, а младший брат Жером Бонапарт — Вестфалией), либо приближенные союзники (Карл Теодор фон Дальберг, бывший архиепископ Майнца, стал великим герцогом Франкфуртским).
После Войны третьей коалиции в декабре 1805 года Наполеон в Прессбургском мирном договоре наложил на австрийцев унизительные территориальные контрибуции. Он забрал все австрийские владения в Италии, захватил землю на Балканах и отдал Тироль Баварии, а верхнерейнские территории — Бадену и Вюртембергу. Пруссия также получила новые земли, чтобы компенсировать территориальные потери в Рейнланде. Однако после поражения Пруссии в битве при Йене и Тильзитского мира она потеряла все земли к западу от Эльбы (они стали частью Королевства Вестфалия), а ее польские провинции превратились в герцогство Варшавское. Пруссии пришлось также выплатить французам огромную денежную контрибуцию. Наконец, в декабре 1810 года Наполеон аннексировал ганзейские города Гамбург, Любек и Бремен, которые стали частью Французской империи.
Первое важное наблюдение здесь следующее: французы выбирали территории для захвата не по экономическим преимуществам или особенностям, а исходя из их военного или геополитического значения. Например, Майкл Роу отмечает, что Королевство Вестфалия — государство-сателлит, созданное Наполеоном в северной Германии, — служило для французов стратегическим опорным пунктом, и Брендан Симмс высказывает аналогичные соображения. Кроме того, хотя Наполеону удалось заключить союз с южными немецкими государствами — Баварией, Вюртембергом и Баденом, но северные — Ганновер (династически связанный с Британией), Гессен-Кассель и Брюнсвик — продолжали относиться к нему неумолимо враждебно. Таким образом, исторические свидетельства не поддерживают предположение о том, что части Германии, завоеванные французами, были отобраны как наиболее многообещающие с точки зрения экономического роста. Это самое важное условие, необходимое для того, чтобы нашу интерпретацию графика на рис. 7.1 можно было считать правомерной.
После окончательного поражения Наполеона и его ссылки на остров Святой Елены представители европейских держав встретились в Вене, чтобы принять решение о послевоенном урегулировании. Что касается Германии, исход соглашения по большей части определило довоенное состояние Рейнбунда. В конечном счете в результате мира 1815 года возник Германский союз тридцати восьми суверенных государств, и значительно расширившиеся при Наполеоне государства, такие как Бавария, Баден и Вюртемберг, сохранили свои завоеванные территории. Одним из самых остро стоявших был вопрос о том, что причитается Пруссии. В феврале 1813 года Пруссия и Россия подписали Калишский договор, по которому Россия забирала Польшу, а Пруссия — Саксонию. Хотя переговорные позиции Саксонии в Вене были значительно ослаблены тем, что она оставалась в союзе с Наполеоном гораздо дольше, чем другие германские государства, позиции Пруссии тоже были не особенно убедительными. После поражения при Йене она играла в войне против Франции и победе над ней относительно скромную роль. Территориальные претензии Пруссии основывались на желании присоединить к себе близлежащие земли — именно поэтому ее и привлекала Саксония.
В итоге Пруссия не добилась в Вене желаемого. Ей отдали 60 % территории Саксонии, но лишь 40 % ее населения. Кроме того, Пруссия получила обширные территории в той части Германии, которая в свое время была оккупирована Францией, в том числе бо́льшую часть Рейнланда и бывшего Королевства Вестфалии. Как утверждает Джеймс Шиэн, рейнские и вестфальские земли были приняты пруссаками с некоторой неохотой в качестве компенсации за не оправдавшиеся надежды по поводу Саксонии. Алан Дж. П. Тейлор отмечает, что земли на левом берегу Рейна
не были заманчивым предложением: стратегически уязвимые для французского вторжения… эти земли, по странной случайности, оказались в составе Пруссии, что было крайне нежелательным исходом как для них самих, так и для Фридриха Вильгельма III… На Пруссию, таким образом, были возложены обязательства по защите Рейна от французов, и она приняла их крайне неохотно; это была, так сказать, шутка, которую великие державы сыграли с самой слабой из своего круга [359] .
В связи с новым определением экспериментальной группы, использованным на рисунке 7.2, очень важно следующее: нет никаких доказательств того, что Пруссия получила или пыталась получить в свое владение какие-либо части Германии, которые казались ей обладающими большим потенциалом с точки зрения экономического роста.
Наконец, Пруссия хоть и провела после 1807 года масштабные реформы, но почти не вносила изменений в институциональный режим, созданный французами на западе Германии. Вот как обобщает ситуацию Герберт Фишер:
Аграрные реформы эпохи Революции, Консульства и Империи едва ли имели время полностью проявиться где-либо, кроме рейнских провинций. <…> В самом деле, за исключением одного обстоятельства, которое само по себе связано с успехом Наполеона, нет никаких сомнений в том, что французское управление было бы по всей Германии свергнуто. <…> Этим обстоятельством было прусское аграрное законодательство Штейна и Гарденберга. <…> Реформы этих двух государственных деятелей стали первым ударом по системе, которую защищала одна из самых жестких и упрямых аристократий в Европе. <…> Если бы Пруссия не взяла в свои руки реформу собственной системы землепользования, у любого французского порядка было бы мало шансов выстоять. А вышло так, что в 1815 году Пруссия получила Герцогство Позен, Герцогство Берг и часть Рейнланда, и прусскому правительству хватило сил игнорировать призывы дворянства к восстановлению феодального строя. В этих провинциях <…> стрелки часов не стали переводить назад [361] .
Эти свидетельства предполагают, что экономические характеристики территорий не играли никакой роли при определении того, какие регионы Пруссия получит в Вене. Кроме того, Пруссия не стала специальным образом отменять институциональные реформы, внедренные французами. Наоборот, поскольку она сама начала масштабные перемены, а также потому, что ей пришлось контролировать эти новые территории — а отмена французских реформ означала бы усиление власти местного дворянства, — прусские власти не тронули эти реформы. Наконец, может ли быть, что обнаруженные нами на рис. 7.1 и 7.2 закономерности в показателях урбанизации представляют собой результат прямого влияния начавшегося после 1815 года прусского господства? Ответ на этот вопрос отрицателен, поскольку обширная часть Пруссии находится в группе территорий, которые не были оккупированы французами. Так что после 1815 года относительный экономический подъем испытала не Пруссия как таковая, а именно те ее области, в которых были проведены французские реформы. Подведем итог: исторические факты действительно свидетельствуют о том, что французскую интервенцию и реформу институтов в Германии можно считать естественным экспериментом над любой из двух рассмотренных нами экспериментальных групп.
Институциональные реформы в германских землях
Германия пережила две волны институциональных реформ: первая, с приходом революционных французских армий, затронула только Рейнланд; вторая, при Наполеоне, накрыла большую часть Северной Германии, где завоевателем были созданы государства-сателлиты. Как мы уже отмечали ранее, эти процессы привели к реформам во многих других немецких землях, хотя некоторые регионы, такие как Саксония или Мекленбург, практически не были ими затронуты. Теперь мы попытаемся определить и измерить масштаб социальных и экономических реформ, проведенных в начале XIX века, сравнив (1) территории, которыми непосредственно управляла Франция или наполеоновские государства-сателлиты (и те и другие затем перешли под контроль Пруссии); (2) территории, после Венского конгресса оказавшиеся под властью мелких реакционных правителей; и (3) государства, которые не испытали на себе никакого непосредственного влияния наполеоновского режима, если не считать вынужденной оборонительной модернизации.
Реформа административной и фискальной системы, введение письменных сводов законов, реструктуризация сельскохозяйственных отношений, отмена гильдий, эмансипация евреев и секуляризация церковных земель часто упоминаются среди полезных реформ, проведенных в Германии либо во время французского правления, либо собственными правителями-модернизаторами. Поскольку результаты реформы административных систем нелегко определить и измерить, а секуляризация церковных земель могла, по понятным историческим причинам, происходить только на католических территориях, мы сосредоточили свое внимание на прочих реформах. Результаты для двадцати девяти территорий Германского союза приведены в таблице 7.1. Хотя нам удалось систематизировать показатели урбанизации лишь для восьми немецких государств или провинций (рис. 7.1 и 7.2), реформы по территориям мы сумели оценить в гораздо больших подробностях. Во многих случаях нам приходилось выделять части регионов (например в Пруссии) в зависимости от того, кто правил ими до 1815 года, поскольку реформаторская политика не всегда проводилась в пределах одного региона последовательно, а также зависела от ранее проведенных на этой территории реформ.
Введение французских Гражданского и Коммерческого кодексов стало одним из наиболее долговечных плодов французского присутствия в Германии. Code Civil (Гражданский кодекс) действовал в левобережье Рейна вплоть до 1900 года, и он часто упоминается как одна из причин своеобразного экономического динамизма Рейнланда. Кроме того, введение Гражданского и Коммерческого кодексов — это реформа, которая наиболее последовательно проводилась во всех регионах, которыми управляли либо непосредственно Франция, либо наполеоновские государства-сателлиты. Кодексы вступили в силу в Рейнланде в 1802 году, в Вестфалии — в 1808-м, в Великом герцогстве Берг — в 1810 году; с 1809–1810 годов они начали действовать на территории северной Германии, которая соответствует современной земле Нижняя Саксония, а также в ганзейских городах Бремен, Гамбург и Любек. В тот же самый период в Бадене по инициативе либерального премьер-министра Иоганна Никласа Фридриха Брауэра был введен Баденский ландрехт, который по существу представлял собой Кодекс Наполеона с некоторыми незначительными дополнениями. А вот Бавария просто пересмотрела некоторые положения своего Баварского кодекса (Codex Maximilianeus Bavaricus Civilis) от 1756 года, который, однако, остался лишь вспомогательным юридическим документом, второстепенным по сравнению с обычным правом.
Таблица 7.1. Масштаб реформ, проведенных в Германии в XIX веке
После окончания наполеоновского господства в Германии территории к востоку от Рейна спешно вернули свои прежние правовые системы и уничтожили все следы наполеоновских реформ. Однако на их фоне выделяются два исключения. Во-первых, в землях, которые были переданы Пруссии, вступил в силу прусский Ландрехт (Allgemeines Landrecht, ALR), амбициозный Гражданский кодекс 1794 года — девятнадцать тысяч абзацев, охватывающих все правовые вопросы. Хотя в нем и сохранились некоторые пережитки феодальной системы, такие как патримониальная юрисдикция (Patrimonialgerichtsbarkeit), Ландрехт был прогрессивен для своего времени и в значительной степени вдохновлен идеалами эпохи Просвещения. На территории бывших княжеств (маркграфств) Ансбах и Байройт, теперь ставших частью Баварии, ALR тоже был сохранен как память о былой принадлежности этих княжеств к дому Гогенцоллернов. Другое исключение представляет собой Рейнланд: как в прусской его части, так и в Рейнгессене (Гессен-Дармштадт), и в Баварском Пфальце местная буржуазия успешно добилась сохранения Кодекса Наполеона, который очевидно благоприятствовал ее положению.
Во втором столбце таблицы 7.1 указано, на каких территориях к 1820 году действовали письменные своды законов. Цифры в этом столбце учитывают и письменные гражданские кодексы, и системы коммерческого права, представленные либо французским Code de Commerce, либо прусским Ландрехтом (книга восьмая, главы 7–15). Карта на рис. 7.4 иллюстрирует распространение во времени письменного свода законов на различных германских территориях; в большинстве регионов система письменного гражданского права была введена только в 1900 году с появлением общегосударственного Германского гражданского уложения (Bürgerliches Gesetzbuch).
Карта 7.4. Введение письменных гражданских кодексов в Германии. Картографическое изображение основано на данных IEGMAPS (сервер цифровых исторических карт, Майнц)
Упразднение гильдий — это еще одна реформа, тесно связанная с ликвидацией пережитков старого порядка. Хотя Пруссия уже попыталась ограничить их власть, приняв положение о гильдиях (Reichszunftsordnung 1731 года), по-настоящему ветер перемен повеял над Германией только после вторжения французских революционных войск. Развитие событий напоминает ситуацию с введением Гражданского кодекса: гильдии сначала отменили на левом берегу Рейна (1790–1791), затем в наполеоновских государствах Вестфалии (1808–1810) и Берге (1809), а потом, наконец, и в северной части Германии. В 1814–1816 годах в реакционных Ганновере и Гессен-Касселе столь же быстро произошло восстановление статуса-кво. Даже ганзейские города отменили реформы, которые в них были предприняты. Только герцогство Нассау задало противоположное направление, провозгласив в 1819 свободу торговли.
На прусских землях ситуация складывалась по-разному: хотя Gewerbefreiheit (свобода торговли, в том числе и упразднение гильдий) была краеугольным камнем реформ Штейна и Гарденберга, сначала она распространилась только на коренные прусские земли в тех минимальных границах, что были очерчены Тильзитским мирным договором 1807 года. После Венского конгресса процесс ликвидации гильдий распространился на Рейнланд (и прусский, и не прусский), а также на бывшие территории Берга и Вестфалии. Однако на землях, которые Пруссия получила от Саксонии и Швеции, а также в небольшом анклаве в районе Арнсберга сохранился старый порядок.
Ни одно другое германское государство не добивалось свободы торговли после 1815 года так упорно, как Пруссия; Баден сохранил систему гильдий, а Вюртемберг реорганизовал свои гильдии в более крупные единицы, что позволило им обрести некоторую мобильность. Бавария и Саксония вместо этого перешли на концессионную систему, при которой количество людей и условия, необходимые для того, чтобы стать ремесленником, определялись государственным учреждением. Во время и после революции 1848 года настал период обратной реакции, когда во многих государствах, до того придерживавшихся либерального курса, возникло напряжение, связанное с попытками восстановить систему гильдий, и полная либерализация коммерческого законодательства по всей Германии была в конечном счете достигнута лишь с помощью нового Gewerbeor-dnung (закона, регулирующего торговлю), введенного после объединения в 1871 году. Таким образом, цифры в столбце 3 таблицы 7.1 отражают статус, сохранявшийся с 1820 года до времени основания Германской империи (не считая 1848 года). Карта на рисунке 7.5 показывает, как проходил процесс упразднения гильдий; отстававшие территории, на которых гильдии были ликвидированы лишь после объединения Германии, даны самым темным тоном.
Аграрные реформы — это еще один индикатор, по которому можно судить о разнице в подходах разных германских государств — даже если ограничить область рассмотрения территориями к западу от Эльбы, где феодальные порядки были не столь жесткими, как на восточных территориях с их крепостным правом и феодальным типом землепользования (Gutsherrschaft). Опять же мы видим, что сначала французские оккупанты, а затем прусские «оборонительные модернизаторы» провели ряд реформ. Наиболее радикальная их версия восторжествовала только к западу от Рейна, где в 1798 году крепостное право было отменено без всяких компенсаций феодалам, а феодальные повинности было предложено выкупить за сумму, в пятнадцать раз превышавшую стоимость всех этих повинностей за 1798 год.
Затем последовали реформы в Берге (1808) и Вестфалии (1809), но здесь вскоре воцарилась неразбериха относительно точных условий выкупа феодальных повинностей. Суды были погребены под ворохом исков, податели которых пытались распространить определение крепостного права — то есть того, что предполагалось отменить без всяких компенсаций, — и на другие формы землепользования. В конце концов все реформы здесь были заморожены постановлением от 1812 года и пребывали в таком состоянии до начала прусского владычества. Кстати, в то же время Пруссия уже реализовывала аграрные реформы на части своих территорий указом от 9 октября 1807 года, который в 1821 году был усовершенствован — снабжен нормативными актами, в которых указывалась точная сумма, необходимая для погашения феодальных повинностей (их годовая стоимость, умноженная на двадцать пять).
Рис. 7.5. Упразднение гильдий в Германии. Картографическое изображение основано на IEG-MAPS (сервер цифровых исторических карт, Майнц)
Введение законов, указывавших конкретную сумму, необходимую для выкупа земли из феодального владения (Grund-herrschaft), в некоторых случаях сопровождалось учреждением специальной кредитной институции, предоставлявшей крестьянам необходимые средства. Такие законы в самом деле стали основными предпосылками тех аграрных реформ, которые не остались лишь на бумаге. Поэтому в третьей столбце таблицы 7.1 мы отмечаем как наличие или отсутствие таких законов, так и факт отмены крепостного права (что для большинства территорий к западу от Эльбы было простой формальностью). Цифры отражают положение дел в 1820-х годах; большинство остальных регионов, в свою очередь, провели аграрные реформы в 1840-х, так что предполагается, что наш показатель отражает раннюю модернизацию. Более подробную информацию по срокам реализации аграрных реформ можно найти на карте на рис. 7.6.
Эмансипация евреев — это единственная реформа, которая на территории Германии проводилась менее последовательно. Первые шаги, предпринятые в наполеоновских государствах — самой либеральной политикой по этому вопросу отличалась Вестфалия, — быстро оборвал так называемый позорный декрет (décret infâme) от 1808 года, снова ограничивший евреев в выборе профессии в Рейнланде системой лицензий. Подобным же образом и Пруссия поначалу (соответствующий закон был принят в марте 1812 года) предоставила еврейским общинам самые разнообразные гражданские свободы, но вскоре отступила, не сумев распространить эти свободы на недавно обретенные территории. Хотя для полной эмансипации евреев, включающей политические права, пришлось дожидаться объединения Германии в 1871 году, некоторые государства даровали своим еврейским подданным весьма значительную свободу, в частности в выборе профессии. В качестве подходящих примеров тут можно назвать Баден, Брунсвик, Ангальт и вольный город Франкфурт, откуда произошла династия Ротшильдов. Цифры в четвертом столбце таблицы 7.1 отражают, как и в случае аграрных реформ, состояние на 1820 год, показывая, какие государства провели политику модернизации раньше других.
Рис. 7.6. Проведение аграрных реформ в Германии. Картографическое изображение основано на IEG-MAPS (сервер цифровых исторических карт, Майнц)
С учетом всего вышесказанного мы видим, что таблица 7.1 иллюстрирует четкое различие между теми частями западной Германии, которые были реформированы французами, а затем переданы Пруссии в 1815 году, и теми, которые не испытали французской интервенции, либо теми, куда после периода французского господства вернулись старые власти и отменили проведенные реформы.
Экономические последствия институциональных реформ
Современные историки до сих пор не пришли к согласию по вопросу экономических последствий французских и наполеоновских реформ в Европе. Одной из самых распространенных является точка зрения Александера Грэба, который пришел к выводу, что основное значение наполеоновского господства на европейском уровне заключалось в том, что оно обозначило переход от старого порядка к современности. И все же Грэб отмечает, что Наполеон вел себя двойственно и подрывал основы собственных реформ, желая учесть также интересы местных олигархов. Грэб пишет:
Как это ни парадоксально, сам Наполеон иногда подрывал основы собственной реформаторской политики. В ряде государств он пошел на компромисс с консервативными элитами, позволив им сохранить свои привилегии в обмен на то, что они признают его верховную власть [381] .
Историки расходятся также и в вопросе экономических последствий такой политики. Что касается самой Франции, то пространно писавшие о смысле Великой французской революции ученые-марксисты, такие как Жорж Лефевр и Альфред Собуль, видели в революции момент перехода от феодализма и капитализма и поэтому считали ее пусть и косвенной, но все же предпосылкой ускорения экономического роста. Критика этой точки зрения Коббаном, Джорджем Тейлором и Франсуа Фуре была воспринята многими как утверждение, что Французская революция не имела экономических последствий, которые приписывали ей марксисты. Однако мы считаем, что это толкование ошибочно. Во-первых, тот факт, что Французская революция не была буржуазной в традиционном марксистском смысле этого слова, не означает, что вызванные ее влиянием институциональные изменения не способствовали экономическому подъему. Во-вторых, для Франции XIX века характерны низкая производительность сельского хозяйства и низкая заработная плата. По сравнению с Нидерландами и Великобританией это была бедная страна. Экономические историки возлагают ответственность за это (по крайней мере частично) на бытовавшие во Франции институты старого порядка. Жан-Лоран Розенталь показал в контексте ирригации и дренажа, что институциональные изменения, последовавшие за революцией, привели к повышению производительности труда. Рондо Камерон также утверждает, что революция и спровоцированные ею изменения оказали положительный эффект на экономику.
Обычно, рассматривая Великую французскую революцию в общеевропейском контексте, экономические историки подчеркивают ее негативные последствия. Дэвид Лэндис, например, видит в ней политическое препятствие на пути внедрения новых технологий в странах континента. По его заключению, революция усилила технологическое отставание континентальной Европы от Британии, не устранив при этом большинства фундаментальных преград — образовательных, экономических и социальных — для успешного заимствования и усвоения новых английских достижений.
Экономические последствия французских реформ в Германии также являются предметом спора, несмотря на слова Томаса Ниппердея, которыми начинается его фундаментальный труд (и наше эссе). Большинство ученых интересуются политическими, а не экономическими последствиями, а те исследователи, которые подступают к делу с экономической стороны, часто приходят к выводу, что воздействие реформ было в целом неблагоприятным. Например, известна позиция Тимоти Блэннинга, который заявляет, что реформы в германских землях к моменту французской интервенции и так уже начались и что вклад Наполеона был незначителен или даже вреден, однако Хэймроу утверждает обратное. Часть литературы по теме все же упоминает положительные экономические последствия реформ, но область исследований в них, как правило, ограничивается Рейнландом. Например, Герберт Киш описывает их следующим образом:
Когда многочисленные ветви коммерческого законодательства наконец объединились в Кодексе Наполеона, Рейнланд (на левом берегу Рейна) получил не только самую современную правовую систему, но и систему государственного управления, находящуюся в полной гармонии с потребностями активно индустриализирующегося общества [387] .
Киш и другие ученые утверждают, что эти перемены превратили Рейнланд из управляемого олигархами региона в территорию, открытую для новых участников рынка и новых торговых отношений. И все же Тимоти Блэннинг не считает, что французские реформы оказали в конечном итоге положительный эффект на экономику, пусть даже и на экономику Рейнланда.
Поскольку историки занимают по этому вопросу столь противоположные позиции, систематическое статистическое исследование влияния французских реформ на экономическое развитие германских государств может стать очень важным новым словом в его обсуждении. Как отмечалось ранее, для этой цели мы используем данные об урбанизации германских территорий в период между 1750 и 1910 годами. Рисунки 7.1 и 7.2 иллюстрируют наши основные выводы; из них следует, что уровень урбанизации в экспериментальной группе (при любом из двух ее определений) идет более быстрыми темпами, чем в контрольной группе, и к 1850 году этот показатель даже обгоняет показатели областей, не тронутых французами. Мы показали, что институциональные реформы в экспериментальной группе проводились более активно, и это поддерживает теорию о том, что именно эти реформы явились причиной ускорения темпов урбанизации и, весьма вероятно, экономического роста.
Проводя этих сравнения, мы не подразумеваем, что скорость урбанизации определялась исключительно институциональными факторами. На самом деле между экспериментальной и контрольной группами обнаруживаются значительные колебания в уровне урбанизации. Отметим, например, что при введении второго определения «экспериментальной группы» в контрольной группе оказываются порты и деловые центры Северного и Балтийского морей. В этих точках еще до начала периода Великой французской революции можно было бы ожидать большой плотности населения, к тому же они и так уже в значительной мере отошли от институтов феодализма и старого порядка. Заметим также, что все три линии с течением времени стремятся вверх, так как этот период в Европе характеризовался общим экономическим и урбанистическим ростом. Важными для наших целей результатами являются относительная скорость роста в изучаемых областях и воздействие институциональных реформ на эту скорость.
Заключение
В данной статье мы, рассмотрев последовавшее за Великой французской революцией вторжение французских войск в Германию, проверили, являлись ли ключевые элементы старого порядка помехой для экономического процветания. В оккупированных регионах французы реализовали обширную программу институциональных реформ, разрушили большую часть опор старого порядка и наследия феодальных экономических институтов. Мы продемонстрировали, что территории, на которых были осуществлены эти реформы, отличались впоследствии более высокими экономическими показателями урбанизации, чем те регионы, где такие реформы не проводились. Конечно, интерпретировать эти результаты следует с осторожностью. Например, хотя на западе Германии в течение этого периода уровень урбанизации был более низким, чем на востоке, возможно, что волею случая (или, может быть, не случая, хотя это предположение, кажется, не поддерживается историческими свидетельствами) захваченные французами области были по иным причинам «обречены» на экономический успех.
Также мы отметили, что, по нашему мнению, эта страница истории обладает очень важным свойством — ее можно рассматривать как естественный эксперимент, который позволяет с гораздо большей уверенностью судить о причинно-следственной связи событий, чем это обычно удается ученым в ходе исторических или социальных исследований. Наше эссе рассказывает о том, что именно требуется для применения этих идей в конкретном контексте и какие проблемы нужно решить для того, чтобы реальное социальное явление можно было назвать полноправным естественным экспериментом. История полна таких потенциальных экспериментов; просто историки пока еще не мыслят в таких категориях. Мы считаем, что систематическое изучение естественных экспериментов позволит нам значительно углубить понимание мощных скрытых сил, которые руководят длительными процессами исторических, социальных, политических и экономических перемен.
Мы не первые, кто утверждает, что французские реформы в Европе имели положительные экономические последствия. Однако точка зрения Энгельса, которую мы изложили в начале нашего эссе, едва ли свидетельствует о консенсусе в научной литературе по этой теме. Наши результаты согласуются с толкованием Энгельса, но все же не являются окончательными и позволяют предполагать, что дальнейший структурированный количественный анализ институционального и экономического наследия Великой французской революции станет многообещающим направлением новых исследований.
Эпиграфы: Thomas Nipperdey. Deutsche Geschichte 1800–1866: Bürgerwelt und starker Staat. Munich, 1983. P. 1. Английский перевод: Germany from Napoleon to Bismarck, 1800–1866. Dublin, 1996. Фридрих Энгельс цитируется по: Louis Bergeron. Remarques sur les conditions du développement industriel en Europe Occidentale à l’époque napoléonienne // Francia. 1973. № 1. P. 537.