Студия
Это был мой первый год работы в классическом балете, точнее, самый конец года. И, конечно, если бы я знала, кто к нам едет, то всенепременно сбежала бы, как и другие благоразумные концертмейстеры, но я была в девственном неведении, поэтому легко попалась, мало того, еще б и разобиделась, если бы пригласили не меня, потому что к тому времени уже играла всем заезжим гостям. Желающих на них обычно мало, а мне нравилось – я у них училась. Вряд ли бы из меня вышел сильный профессионал, если бы их не было. На первых порах голова рассыпалась от того, что всё, что казалось неизменным, оказывается, совершенно у всех разное, бывало и с точностью до наоборот, а через какое-то время из огромного количества частностей картинка опять собралась и стала целой, и пришло понимание совершенно другого качества и уровня. К тому же, когда играешь гостю – не надо готовиться, подбирать новую музыку – играй себе лучшее, ему еще ничего не надоело. Опять же спрос невелик – экспромт. Адреналин опять же. То есть, куда ни кинь – хорошо.
Но всё тогда началось странно: моя шефиня вызвала меня в кабинет, усадила и сказала, что к нам приезжают… (тут она наверняка внятно проговорила, кто и откуда, но я не расслышала), и им нужно два дня поиграть. Я кивнула и радостно рванула уходить. Шефиня озадаченно остановила и еще раз что-то повторила. Я не поняла, вообще английский слабо понимала, но на всякий случай опять кивнула. Тогда она понизила голос и сказала, что очень бы хотела, чтобы я сыграла. Я оторопела – так вроде ж уже согласилась?.. Странно как-то… Мой Ангел-Хранитель (в миру – интуиция) тоненько зазвенел над ухом в серебряный колокольчик: «Тинь-тинь-тинь, что-то не так, береги себя…» Безрезультатно. А шефиня не унимается: «Некому играть…» – и смотрит как на тяжелобольную. Киваю. (Ангел звенит настойчивее.) А она, видимо, приготовив ворох приманок, опешила от неожиданного поворота дел, но на ходу тоже перемениться не может: «И, – немного неуверенно, – в понедельник можешь не приходить, отдыхай». Медленно киваю. (Звенит уже в обоих ушах.) Она: «Мы заплатим за урок…» – и называет сумму, в три раза превышающую обычную (а я бы и даром играла охотно). Тут уж Ангел-
Хранитель берет чугунную сковороду, да как – хрясь! – меня по башке, мол, береги себя!!! Хотя и без этого уже понятно, что происходит что-то не то, но начинать капризничать на этом этапе, согласитесь, было бы уже ненормально.
Выйдя из кабинета, я тут же забыла про все опасения (а толку-то? все равно ничего не исправишь) и радостно побежала раззванивать мужу, за какие сумасшедшие деньги меня покупают. Он впал в задумчивость и говорит: «Ты смотри, подготовься». Здрасьте! А чего готовиться-то? К чему?! Если бы хоть раз этому педагогу играла, тогда понятно, а так? Что я, за две ночи репертуар новый выучу или качественнее заиграю?
Но накануне все-таки струсила и решила подготовиться: ноты рассортировала и голову помыла.
Ну вот, как сразу пошло – не так, так и пошло: проспала. Не то чтобы совсем, но пришла не заранее, чтобы попривыкнуть, разглядеть всех, а влетела за три минуты до начала. Номинально, конечно, не опоздала, но все же не по-людски. Времени на посмотреть не было, но с удивлением отметила, что народу многовато, а главное – в публике обычно на таких уроках сидит себе несколько человек на полу, и всё, а тут – несколько плотных рядов на полу и ряды стульев, на которых весь местный танцевальный бомонд – преподаватели, владельцы частных студий, стареющие танцоры и еще не знаю кто. Чинно сидят, ждут. Сердце заныло – чего это они здесь? Мандраж начался. И вдобавок глаз выхватывает, что в зале, по всей площади которого выставлены дополнительные станки (обычно на такие уроки слетается много народа), какое-то неестественно большое количество красивых парней. Ну один такой – еще куда ни шло. Ну два? Но три рядом, и как будто так и надо?! Аполлоново-нарциссового типа, одним словом – принцы. В природе такие рядом не живут. «Наверное, из местных театров», – подумала я как-то неуверенно.А по залу элегантно дефилировал и вовсе невообразимый красавец (как выяснилось – зам), весь такой невозможный, тоже из принцев, но постарше. Представьте теперь балетного, который прекрасно знает, что он красавец писаный, бродвейская знаменитость, а на полу толпа не сводящих с него глаз девиц, которых он «не замечает». Вы представляете, КАК он может ходить?! Вот ТАК он и ходил! Действие оказывало – паралитическое. (Потом нашла статью о спектакле, в котором он танцует, о всей его роли пара слов – «самый элегантный мужчина на сцене; интересен после первых же двух шагов». Вот-вот, не знаю, как он прыгает, но в эти два шага верю сразу и во веки веков.) И, кстати, к вопросу о мужской красоте: как только в зале появился Сам (совершенно обычный, сильно седой), то про зама не то чтобы забылось, а он просто моментально перестал существовать, как и не было никогда.Если где-то появляется сильная личность, то сразу создается впечатление, что этот человек занимает «много места». Когда в аудиторию вошел Д. М., он заполнил собой все пространство, стало тесно. Его трудно описать словами, потому как харизма – такая вещь, которая воздействует непосредственно и плохо поддается описанию. Попробую хотя бы внешне: высоченный, здоровенный, просто подстрижен. Строгий и неулыбчивый, хватка железная. Если бы я наверняка не знала, что он связан с балетом, то скорее подумала бы, что он военный, причем не штабной, – немногословный, несуетливый, не ориентированный на публику, в абсолюте подтверждающий формулу «Орел парит молча». В его присутствии, казалось, даже дышать полагалось в строго отведенные для этого моменты.Поздоровался на хорошем русском, что-то спросил, я и ответила радостно, да, видно, в трафарет не вписалась – запротестовал, мол, знает только несколько фраз, но шаг вправо, шаг влево – ни-ни.– Откуда тогда такое хорошее произношение?– Я уже столько лет в Большом Балете, а там куда же без русских?Приятно. Позволила себе не возразить.Чтобы заодно завершить «русскую» тему, скажу, что все батманы, прыжки, вертушки у него были абсолютно «наши», никаких американо-баланчинских дел. Всё очень по-родному, поэтому появилось комфортное ощущение, что мыслим на одном языке. Но это я уже вперед забежала, приходится возвращаться.
Прежде чем приступить к описанию урока, нужно сделать небольшое пояснение, иначе будет непонятно, что меня смутило. Дело в том, что пианист я – обычный, держусь на том, что уши есть, и могу сыграть с ходу по слуху все что угодно, причем в той же тональности, что мне запоете (ну, кроме многобемольных, сказывается скрипичное прошлое, этих изысков не люблю, жить стараюсь проще, я девушка сольмажорная). А если всерьез, то у меня есть свойство, которое прикрывает и восполняет пианистическую несовершенность, у музыкантов это называется «чувство ансамбля», в данном же случае не знаю как и назвать – я «слышу движение», то есть педагог показывает, а я моментально озвучиваю любую его прихоть, и, как бы я ни играла, педагог всегда доволен, ибо под меня ему удобно и легко. Поэтому, когда Он начал урок словами: «Плие, пожалуйста», – я немного смешалась: как? Какое? Какой характер? Обычно по первым движениям просчитываешь педагога, его эмоциональный посыл – романтический или энергичный, характерный или сильфидный, так и музыку выбираешь под темперамент, и под конец урока у педагога-гостя (свои привыкли) всегда прекрасное настроение – он получил то, что хотел. А тут: «Плие, пожалуйста», – как язык показал, из-под меня выбивают стул, на котором сижу, и оставляют быть пианисткой в чистом виде. Страшно.– Какое? – задала свой последний вопрос за день.– Любое. Ваше любимое.Нехорошее начало. Осторожно даю вступление. Разумеется, буду импровизировать, не ноты же искать, посмотрим, что за гусь. Играю, глаз не свожу – как начнет, куда двигаться? Стоит как вкопанный, как не здесь, что в голове– непонятно. Вообще молчит! Уже первая доля (!) – рукой показал вниз, мол, пошли на плие. Ну пошли (класс мягко опустился на приседание). Ладно, решаю про себя, будем ориентироваться на два деми и гранд, дальше-то Он не будет молчать? И тут началось чудо…
Не стану описывать постепенно, а вывалю сразу – Он обладал совершенным музыкальным чутьем, не только безошибочно чувствовал музыку, Он ее предчувствовал! Бывают педагоги, обладающие тонкой музыкальностью, которым физически некомфортно, когда музыка не соответствует движению. Тогда они просят вперед послушать, что вы намерены им наваять, а потом уже строят свою комбинацию. Либо запрашивают конкретный фрагмент. Этому же и времени не надо – Он предчувствовал музыкальную линию за секунды. Поначалу ощущение было довольно странное: что делать? Давалось ли это время на ориентацию и мне нужнобыло как можно быстрее включиться в происходящее и заняться прямыми обязанностями, или подразумевалось, что мне так и полагается безвольно тащиться до конца урока? А Он и руки не поднимет – сухо отпускает команды. Идти вперед приходится самой, от балды: мол, а почему бы не попордебрить здесь? Реагирует мгновенно – дает пор де бра. Непривычно – это кто тут кого на веревочке выгуливает?!Но кончилось такое относительно спокойное житье довольно быстро: во-первых, понял, что за меня можно не беспокоиться, и стал показывать то, что ему надо, либо говорить, но уже не после меня, а чуть вперед – я успевала; а во-вторых, начиная, пожалуй, с жете, свет для меня померк и более уже не включался: пошли такие темпы и размеры, каких у нас сроду не бывало, поэтому поле моей деятельности сузилось до клавиатуры и педагога, что творилось у станка – понятия не имею. Буквально в начале, когда еще мир не стал с овчинку, глянула на сидящих педагогов – вид у всех застывше-ошалелый. «А они-то чего оцепенели?! – буркнула про себя недовольно. – На стульях же сидят, не у станка. И не на моем месте, что еще хуже».Время на открыть ноты не давал – они так и не пригодились. Это был мой первый мастер-класс, который я отыграла совсем без нот. К тому же его комбинации были короче, чем у нас, и, соответственно, их было больше, да еще было много терминов, которых я никогда не слышала. Ну ладно бы показывал – мне тогда сам черт не брат, неважно, как это все называется, но ведь стоит, как Дзержинский на площади! Играю, руки дрожат, перед каждым номером уговариваю себя набраться храбрости и попросить секунду на открыть ноты или на подумать – не посмеет же отказать? Здесь всегда ждут. Но жесткий ауфтакт – и неудобно. К тому же столько народу сидит, ладно, думаю, пока рогами в стену совсем не упрусь, буду держаться.
Не помню, на чем точно это началось, кажется на жете (Он вообще в привычный ход урока постоянно вставлял дополнительные комбинации), но началось это не так зловеще, как оказалось потом. Объявил: «Полонез!» – и тут же резкий взмах руки – темп и ауфтакт. Надо заметить, полонез в своей жизни я играла один, сразу после института, а то и во время – из «Евгения Онегина», и больше никто отродясь ничего подобного не запрашивал. А тут вдруг понадобился, да в каком-то бешеном темпе. С ужасом понеслась, вопрос о поимпровизировать не стоял – не до жиру. Закончили – перевела дух и, не успев порадоваться на тему – «надо же, помню», слышу: «Полонез, пожалуйста». Еще один?! С испугу вспомнила полонез «Варшавский», причем опыта игры полонеза на станке у меня нет, сижу и по ходу игры лихорадочно прикидываю: «В вальсе „считается“ только сильная доля, он же явно считает каждую. Вопрос – как играть вступление? Как в вальсе – четыре такта (но больно длинно), или два – тогда получится шесть долей, это нормально?» Играю хитро: типа два такта, но, если увижу, что никто не шевелится, – развернусь еще на два. Упс, после второго вступили – понятно, будем знать. Потом вообще начинается тяжкий бред – играю и по ходу мучительно высчитываю: если фраза рассчитана на четыре, а у меня – по шесть, то, сыграв три такта, у меня останется одна лишняя доля? Но после еще трех – три лишних, это будет, это будет, нет, сосредоточиться не могу, пытаюсь просчитать, нет, не соображу, ладно, пойду с конца: шестьдесят четыре такта делить на три, это будет, это будет двадцать один и остаток два, нет – один, черт, два лучше, но, впрочем, тоже плохо, и что вообще с этим результатом делать?! А сколько уже сыграно – не знаю, совсем запуталась, нет, пойду сначала, опа! – перевернулись на левую ногу, значит, половину уже отыграли и можно заново начинать, но крыша едет, поэтому бросаю вычисления – ладно, сам остановит где надо, с меня хватит. На удивление, все закончилось как-то логично. «Наверное, – подумала я, – когда тактов много, то остаток в конце выливается в полноценную фразу, и все сходится?» Когда «сошлось» и последующие несколько раз, дошло – Он уже давно все просчитал.
Урок идет своим чередом. Почти нет три и шесть, сплошные два да четыре в бешеных темпах, о любимых вальсах мечтать не приходится, все быстро и пульсирующе. Вдруг: «Полонез, пожалуйста!» Как – опять?! Я уже все, что знала, – поиграла. Но жесткий ауфтакт – и думать некогда, надо вступать. Импровизирую, а внутри страшно ругаюсь: «Это что ж такое себе позволяет? Да виданное ли дело? Да у нас отродясь полонезов не бывало. И время даже не дает ноты открыть! Я, между прочим, могу начать капризничать и отстаивать права концертмейстера и человека на открывание нот, как минимум! Хотя нот, впрочем, никаких нет. Даже дома нет. Но это дела не меняет!» Играю и ворчу, сама себя уговариваю остановиться и время попросить или возразить хоть на что-нибудь! А неудобно – столько зрителей, надо честь конторы отстаивать, типа нам тут это нипочем, даже бровью не веду (что ж мы, полонезов не видали, что ли?), а внутри – колотит, конечно, – кто поймет, что я тут полонезы в мазурочном темпе по тональному кругу гоняю? Запомнят только, если собьюсь или встану насмерть. А он тоже – хорош! Привык у себя к профессионалам высокого класса, думает, других-то и не бывает? В общем, внутренняя жизнь у меня была очень напряженная и насыщенная.
На четвертом полонезе уже перестала на него обижаться, шпарила обреченно, переживая только за тональности – их же менять надо! После шестого перестала их считать – а смысл? Стала тогда переживать, что мотивчик похож: что бы еще поиграть, что поиграть? Они ж у меня на одно лицо. Так, быстро-быстро, надо вспомнить какой-нибудь польский фильм, схватить оттуда мелодию и всунуть в полонезные тиски… И память услужливо вытаскивает откуда-то из закромов «Четыре танкиста и собака» (тьфу! время пошло). Его мазурки воспринимала уже как подарок судьбы: там хоть в левой без проблем.
Первая секундная пауза образовалась перед растяжкой, когда он махнул студентам рукой, мол, валяйте, а ему кто-то задал вопрос. Я тут же метнулась к папке, выхватила ноты и поставила на пюпитр Баха. Я стараюсь не импровизировать на растяжке, потому что как ни крути, а у каждого концертмейстера свой стиль, и он набивает оскомину, а растяжка – это все-таки отдых, и не только телу, голова тоже должна переключиться. Поэтому я «чищу» уши чем-нибудь кардинально иным, по возможности нетанцевальным. Мой стиль скорее русско-романсовый, поэтому решила – никакой лирики, пойдем Бахом! Руки приготовила, настроилась на «вечное», понятно, можно уже начать играть, но что ж я, враг себе? Нет уж, так посижу, типа жду команды. А Он оторвался от студентки, картинно разворачивается ко мне, мягкий взмах руки и ласковое: «Пожалуйста, что-нибудь очень русское». Я зажмуриваюсь и начинаю Баха… Нет, мои нервы этого не выдержат!.. Еще из урока.Улыбнулся один раз, когда заиграла «Мексиканский танец». Как юноша расцвел – глаза цвета неба – говорит: «Мой педагог всегда это просил на такие прыжки» (о, и мне идеально легло, потому и заиграла).А танцоров похвалил и вовсе один раз, что немыслимо для американской школы: «Goodboys», – своим мальчикам на прыжках. Девочек как и не замечал вовсе. Середину помню плохо – все в тумане. Внутренние монологи затихли, печенка была отбита, болевой порог зашкален. Одна мысль только и осталась – ну еще немножко, главное – не сойти с дистанции.Смотрю на часы – урра-а! Большие прыжки не успели! Урра! Я продержалась! Время вышло! Уррра!!! Гордо распрямляюсь – жизнь все-таки хороша! А он спокойненько так (и плевал на время) объявляет гранд аллегро. У-у, нечестно! Хоть реви с досады. Пока он им говорил, образовалось время – могу открыть ноты. Достала и думаю, что сыграть. А облажаться в конце, когда все прошло гладко, обидней всего. Ну уж нет, думаю, никаких сложностей и изысков, поимпровизирую что-нибудь простое, и в домажорстве всенепременно, и чтоб могла в любом темпе и в любом состоянии, никакого риска. Тьфу-тьфу-тьфу – начали! Но что это?.. Ну и темп дал? Ме-едленно! Под такой темп не гранд жете прыгать, а на турнике висеть, кто подтягиваться не может. Играю вступление и смотрю на него во все глаза – наверное, поправит? Но нет, заметил мой немой вопрос – кивнул, мол, все нормально. Ну ладно, нормально так нормально, жаль, что это заиграла, с таким темпом я могла бы и на чем-нибудь сложном повыпендриваться, эх, жаль, ноты не открыла! Маленько поиграла, успокоилась и решила на них таки посмотреть, под ногу поиграть, если позволит. Разворачиваюсь, и как раз мальчики клином летели, причем не от меня, а диагональ на меня. Они прыгнули, я подзамерла, чтобы поймать их… и остолбенела: они зависали. Высоко и красиво. Как в кино. Господи, а это кто же к нам приехал-то?! Я, наконец, поняла, почему публика в шоке, – зрелище-то нереальное! Так люди не прыгают. Да тут, оказывается, уже полтора часа такое! А я ни сном ни духом, я не хочу играть – я хочу смотреть! Ничего подобного никогда не видела. И ко всем моим несчастьям прибавилось еще одно – стало дрожать правое колено (уже от увиденного). С ужасом думаю – наверное, им надо под ногу играть? А может, Он не разрешает? Не знаю. Многие не разрешают, мол, пусть вписываются. А, ладно! Ну шикнет так шикнет, и – раз, поймала, два – поймала, и тут Он поворачивается на мой взгляд и кивает – руки развязаны! И нет ничего лучше, когда знаешь, что на правильном пути, все становится легко и в кайф. И они почувствовали, что все можно, и появился кураж – великая вещь. Что они творили! Зал взрывался аплодисментами. Больше всего мне хотелось все бросить и смотреть.Когда урок закончился, я даже не слышала толком – увидела, повернулись ко мне, аплодируют. Встала, оперлась на инструмент (типа сама стою) и перешла в режим автопилота. Все чужаки благодарили на хорошем русском (дошло не сразу). Когда они откланялись, постояла немного и тихонечко двинулась по стеночке на выход. По пути пошла к своей боссярше – пожаловаться на жизнь, поскулить в плечо, чтобы по голове погладили, и спросить, кто это и откуда? А она сама в шоковом состоянии, глаза круглые, говорит, что еле выжила. Так… жаловаться, оказывается, некому – живых нет, тут не до меня, ладно, поплетусь домой, в любом случае перспектива на сегодняшнюю ночь ясна – буду долбить полонезы.Продираясь к выходу, раскланивалась со всеми, из толпы запомнился владелец одной студии, который что-то говорил про не поиграю ли ему открытые уроки в январе, но я мало что соображала и только кивала и твердила: «Спасибо, и вам также». Он, не прекращая говорить в пустоту, сунул мне в руку свою визитку, с которой я так и проходила, зажав в кулаке, как октябренок мороженое, пока наконец не зашла в туалет, положила ее на раковину, да там и забыла, и когда дома вспомнила, то тихо порадовалась, что тот мужик – не дама, а то (какой кошмар!) зашел бы он в дамский туалет и увидел бы на раковине свою намокшую визитку, наразобиделся бы!.. Дамы, они, знаете, обидчивые.Дома залезла в Интернет смотреть, кто это к нам приехал? И тут, конечно, обомлела – главный театр страны, при них Студия – набирают на двухлетнюю учебу молодых одаренных танцоров (шестнадцати – двадцати лет) со всего света. В здравом уме никогда бы не решилась им играть. Есть у них образовательная программа – ежегодно ездят в турне по колледжам страны с концертами и мастер-классами.Вечерком позвонила своей, и мы вместе поохали про урок, про восторг, про полонезы, про страшно играть, а на ночь я засела за инструмент. Если у человека существует количество положенных ему на жизнь полонезов, то, похоже, все их судьба вывалила мне в одни сутки. Этакий «полонезовый стресс». С извращеньицем-с, судьба-то.
Утром захожу в зал. Он подходит быстрым шагом и с ходу в лоб: – Доброе утро! Мне сказали, что вы меня боитесь? Простите, я не хотел. (Ох… с великими трудно – они позволяют себе называть вещи своими именами.)– Нет, не боюсь. Просто все непривычно. У нас не так. И темпы другие, и прыжки.– О, а я думал, вы русская – вам все равно, извините. (Ну вот! Час от часу не легче – знала бы, стояла бы насмерть, как пуговица, а тут сама же и пожаловалась, обидно.) А я не заметил, что у вас проблемы.– Так и не было никаких проблем, просто непривычно… Скажите, вы – поляк?– Нет.– Родители из Польши?– Нет.– А тогда откуда такая любовь к полонезам?!– А вы не любите полонезы?– Теперь нет.– Хорошо, полонезов больше не будет. (Ну здрасьте! Я целую ночь над ними сидела!)– Да нет, пожалуйста, мне все равно, просто вчера было неожиданно.– Полонезы – это же очень удобно, вот смотрите…И начинает подробно, серьезно и очень грамотно разъяснять и раскладывать ритм полонезов на батманы. Ладонями, как водится, ноги показывает, акценты подчеркивает, поет. Я остолбенела, в ушах вата. Перешел на мазурку – она тоже хороша. Киваю – и мазурка хороша, а мысль в голове ушла совсем в другую сторону: неужели гей? Не может быть!
Этот урок прошел спокойно, когда знаешь, чего ожидать, не так страшно, да и темпы Он ссадил, наверняка моя, когда с ним говорила, и про девиц сказала, они-то уж точно полуживые стояли. Я потом одну студентку спросила – ну как? Она ответила: «Страшно. Я старалась ни на кого не смотреть и держаться». Только один раз, на гранд батман у станка Он объявил: «Полонез!» – и тут же, с поклоном в мою сторону: «С вашего позволения».
С кодой повезло: когда показывал – пел донкихотовскую, ее и получил. И когда они крутили свои бесконечные вертушки на диагонали, пришла мысль, что это роскошно ложится на «В пещере горного короля»: там хоть по сути одно и то же, но у танцоров энергетика накаляется, и у зрителя восторг растет – получается эффект увеличивающейся спирали (или растущего снежного кома), и у Грига тот же эффект при кажущемся повторении одного и того же. Но с ходу лепить Грига не рискнула, да и в левой там ужас что творится – не по зубам.
Что еще хочется добавить о педагоге: кроме блистательной музыкальности Он обладал еще одним поразительным качеством – чувством партнера (а может, это две грани одного и того же?), наверное, с ним было очень удобно танцевать. Я работала с ним всего два урока, но каждый раз, когда у меня возникали сомнения или вопрос, он поворачивался в мою сторону. Иногда, предвосхищая вопрос, бросал коротко пару слов – сразу становилось ясно. Или кивал. По-разному, но всегда точно. Может, это, конечно, громадный опыт работы с разными концертмейстерами, и он уже просто знает, где обычно возникают сомнения и как их коротко разрешить, но разве многие педагоги это умеют? Иной раз такой бред несут, накаляясь оттого, что недоумение в вашем взгляде только растет. Что же касается моих напрягов, так они были связаны только с техническими проблемами: три полонеза подряд для меня ужас, и темпы запредельные, и упражнения незнакомые, ну не привыкла я.
Билеты на их выступление заранее не купила – ушами прохлопала, звонила шефине, мол, хочу страшно, SOS! Она удивилась, как это я прозевала, билеты давно раскуплены, но спросила – сколько штук? На вопрос, сколько я ей должна, ответила: «Ох, нисколько! У меня стойкое ощущение, что мы тебе мало заплатили за эти уроки». Волшебные слова! Учитывая, что они исходят из уст работодателя.
Выступление было потрясающим. Давали несколько разножанровых фрагментов. Начали, конечно, с классики – просто здорово! Ни придраться, ни поворчать, ни поскучать. Как во сне – картинка идеального. Современные фрагменты тоже держали на восторженном пределе, не опуская накал ни на секунду, ужасно интересно. Как после поднятия занавеса последний раз вдохнул – так в конце только и выдохнул: как, всё? Одним из открытий американского балета для меня стал мужской танец. Раньше я воспринимала мужское соло как заполнение паузы, пока балерина отдыхает. Нет, они все-таки бывали хороши, но свет и суть балета – в Ней. А тут все наоборот, и это так же захватывающе! Падекатр – это для четырех мужчин, просто красота и совершенство в чистом виде. И как концертмейстер я была совершенно довольна: они, в отличие от многих, танцевали настолько в музыку, что казалось, рождают ее своим движением. От такого я давно отвыкла.
Они поехали дальше. Утром нового дня отыграла своим первый класс – легко и просто, играючи, все привычно и предсказуемо. И когда урок закончился, села в машину, да как разревелась! Все показалось безнадежно пресным, а небо непроходимо-осенним. Как будто в спокойную и устоявшуюся провинциальную жизнь на мгновение ворвалась яркая заморская птица, опалила своим крылом и исчезла за горизонтом. И надо как-то приходить в себя и собирать разлетевшиеся кусочки и опять вписываться в размеренное бытие. «Спокойно, – уговаривала себя, – спокойно, это просто отходняк. Просто надо банально заниматься, как любой живой музыкант, чтобы не грохаться в обморок от малейшего перенапряжения. А то расслабилась, обросла довольным жиром и вшами лени и думаю, что все хорошо. А где-то совсем иная жизнь! Ведь, в принципе, работа с такими людьми – это творчество другого качества, совсем иные миры».И я ревела еще пуще по вещам, которые загоняешь подальше и не хочешь признавать – по потерянным рукам, по нереализованным способностям, по Москве, да по всему, что смогла зацепить по пути, потому и поревела, как это обычно бывает, когда женщина, разбив чашку, вдруг разрыдается над всей своей жизнью, сразу над всем, что случилось, а еще горше над тем, чего так и не случилось.«Спокойно, – уговаривала себя, – спокойно, это просто отходняк, просто отходняк. Я буду заниматься, я выучу новый репертуар к их следующему приезду, выучу этого дурацкого горного короля, я же могу, я же могла… Все хорошо, все хорошо, все будет хорошо…»И все стало хорошо: в следующем году я была опять расслаблена, благодушна и совершенно не готова…
#Autogen_eBook_id14 Давно это было. В начале девяностых моя подруга попала в хор, который готовился к гастролям по Европе, что по тем временам было величайшей редкостью. Хор был уже укомплектован, и реальных шансов попасть туда у меня не было. Но бывают же еще нереальные шансы!Как-то на репетиции разъярившийся дирижер заявил, что ситуация катастрофическая, и он вынужден набрать пару человек хоть с улицы, но в первых альтах некому петь! (У дирижеров вечно «катастрофы» и вечно «некому петь».) Я немедленно выразила готовность быть тем самым человеком с улицы, коварно притворившись первым альтом, и на следующий день мне предстояло побывать на репетиции, а затем пройти прослушивание. В задачу также входило бегло петь по нотам текущий репертуар, поэтому я попросила у Анны нотки на ночь. Она, выдернув один листочек, сказала: «А это велено к завтрашнему выучить наизусть, он сказал, кто не выучит – на гастроли не поедет».Я испугалась, конечно, и выучила, как оказалось, единственная из хора. Народ своего дирижера знал, любил и умело фильтровал информацию.Так я очутилась в хоре, да, к моей бесконечной радости, через неделю была ссажена в свою нормальную партию – вторые альты.Девицы, в основном его бывшие студентки, Евгения Михайловича любили, некоторые боготворили, у них за спиной был большой пройденный путь длиною в десять лет – студенческая жизнь, концерты, гастроли, но и нас, новеньких, воронка его обаяния затягивала очень быстро.Говорят, когда он вел у них студенческий хор, в порыве гнева швырял в аудиторию журналы, ручки и наручные часы, которые дирижеры обычно снимают во время работы и кладут на стол, и у девиц никогда не было проблемы, что подарить ему на день рождения, – они скидывались и покупали очередные часы. На мою долю таких грозностей уже не выпало. Он был из тех дирижеров, у которых перед выступлением все сыро-сыро, а на концерте волшебно. Он обладал сильной харизмой как в жизни, так и в творчестве.Сейчас-то я точно могу сказать, что время, связанное с хором и гастролями, было одним из самых ярких впечатлений моей жизни. 
