1

Эй, ты, Кимура Син, давай-ка сюда! Ты же обещал! А-а, видать, к Футаба в винную лавку намылился, а меня, значит, побоку, ну, так я сама к тебе туда нагряну, ладно? А то зашел бы... из бани, небось, возвращаешься, самое сейчас бы и заглянуть... но вы лгуны, нет вам веры» - так, стоя у порога, она уловляла проходящего мужчину; тот же в сандалиях, державшихся на ноге с помощью петли для большого пальца, похоже, был ее старым знакомым, она и зазывала его, словно бранилась, а он, нимало не обижаясь, отбивался: «потом, потом»; девица проводила его взглядом, прищелкнула языком: «не-ет, не придет! раз женился - считай, отрезало», - бурчала она себе под нос, возвращаясь в заведение; «Така, малышка, тут много чего можно сказать, но не стоит огорчаться, про такое говорят: «потухшая головешка», - поворожишь, подождешь - любовь и разгорится снова, он сам спохватится да дружки намекнут-напомнят». - «Я тебе не чета, подружка Рики, ты эту науку превзошла, ты - мастерица, а меня злит, если кто перестает приходить; для таких, как я, бедолаг, и ворожба не в помощь, опять придется ночь напролет перед воротами маячить без всякого интересу», - охваченная негодованием, она уселась перед входом и вырезанным из цельного куска дерева гэта пнула твердую землю; она лет на семь-десять постарше двадцати, подведенные брови, лицо набелено вплоть до края прически, отталкивающий ярко-алый рот, ну точь-в-точь хищная собачья пасть; та, что зовется Рики, - приятной полноты со стройной фигуркой; свежевымытые волосы уложены в большую прическу Симада и прихвачены косицей из свежей соломы; естественная белизна кожи не нуждается в блеске пудры - ее и не видно почти, даже на шее; кимоно распахнуто на груди; она курит, пыхая - пых-пых, - длинную трубку, довольная, что рядом нет никого, кто бы осудил ее вызывающую позу - нога на ногу, одно колено высоко задрано; на ней летнее кимоно с незабываемым крупным рисунком и поясом из черного атласа, явно поддельного - как же иначе, если сквозь скрытый шов на спине то и дело промелькивает пунцовая нить; без долгих слов понятно, что она в квартале веселых домов, словно старшая сестра; пока Отака говорила, она длинной мельхиоровой шпилькой почесывала голову прямо сквозь прическу «Небесное Божество» и что-то припоминала; «Рики, подруга, значит, письмо, говоришь, отправила?» - Орики равнодушно ответила «угу» и прибавила: «Письмо-то - так, пустая любезность», - она засмеялась; «Шутишь?! Хорошенькая любезность! - два свитка исписала, на конверт две марки налепила... это, небось, то знакомство, что с Асакаса тянется, да? Неужто из-за пустячной размолвки решилась порвать отношения? Все ведь от тебя зависит, приложи хоть чуток сил, чтобы удержать его, с гостями нельзя так грубо...» - «Спасибо за твою доброту, но позволь заметить: я к нему ни на полстолечко не привязана, между нами и не было ничего такого, пойми», - она говорит с полным равнодушием, словно все это ее не касается; «Удивляешь ты меня! привыкла к роскоши - вот и капризничаешь; а мне уже не до капризов - надеяться не на что», - и она принимается обмахивать веером ступни, - «Как говорится в песне, "а прежде я цветком была..." - забавно, не правда ли?» - она продолжает следить, не пройдет вдруг какой мужчина мимо заведения, но в сумерках у входных дверей - обычное вечернее оживление.

Узкий двухэтажный дом, всего два кэна по фасаду, свисающий с карниза крыши фонарь, на при-вратной подставке - блюдце с солью на удачу; внутри, за раздвижной решетчатой дверью, видны полки с рядами бутылок высокосортного сакэ, правда, полные или порожние - не разглядеть; там же - расчетный прилавок с кассой; с кухни доносится шум - похоже, разводят огонь в очаге; хозяйка заведения умеет приготовить разве что простейшее варево да яичную болтушку, хотя фасадная вывеска с определенностью обещает «угощение для посетителей»; здесь даже не задумываются, как быть, если кто и вправду закажет обед: придется извиняться, мол, только-только все припасы закончились - звучит дико, но что делать? или - того хуже - напрямую заявить: если вы мужчина, то извольте проследовать к барышням; впрочем, люди опытные, знающие толк в жизни, и не станут заказывать, к примеру, жареную или там тушеную рыбу, такое разве что тупой деревенщине в голову взбредет; та, что зовется Рики, или уважительно Орики, для заведения поистине незаменима, что называется, единственная в своем роде, да еще и сильно моложе остальных, в ней чувствуется какая-то тайна, неизменно привлекающая гостей; не то чтобы она проявляла особенную любезность, напротив, капризничает без меры, и подруги не упускают случая посудачить, дескать, иногда красотой своей кичится до дерзости, а порой - само обаяние, даже женщины не могут от нее оторваться. Ах, не может человек утаить свою душу! даже лицо ее буквально светится, отражая нрав ясный и легкий; ее знает каждый из гостей недавно открытого заведения Кикунои, «Орики из Кикунои» или «Кикунои, где Орики» звучит на все лады; поистине она - редкостная находка для веселого дома, под сенью этой девицы новое заведение немедленно процвело на зависть соседям, которые уверены, что хозяева в знак благодарности обязаны поместить ее изображение в божнице и поклоняться ей.

Отака, убедившись, что на улице пусто, произносит: «Рики, подружка, не мое это дело, конечно, но я всем сердцем переживаю случившееся с Гэном - пускай нынче он не слишком завидный гость, но вы же любите друг друга - это главное! Ну постарше он тебя намного, ну ребенок у него, ну жена - нельзя, что ли, с женой расстаться? Ни за что не отступайся! Непременно позови его! Вот мой возлюбленный - вертопрах, каких поискать: глянет на меня - и наутек, а я смирилась, от судьбы-то не уйдешь; ты - другая, по первому твоему знаку он пошлет жене три строчки, развожусь, мол, и все такое; но ты о себе много понимаешь, и вряд ли сохранишь ему верность, так что смело зови его, напиши письмо, скоро явится посыльный из лавки Микава - с ним и передашь; ты не кисейная барышня, чтобы стесняться мужчине на развод намекнуть, да и с отказом не стоит так легко примиряться... обязательно пошли письмо! Мне жалко твоего Гэна...» - она смотрит на Рики, а та молчит, похоже, полностью углубившись в чистку курительной трубки.

Вот она насухо вытирает чашку, продувает мундштук, постукивает трубкой о ладонь, набивает табак и протягивает Отаке: «Пожалуйста, потише! Еще услышит кто - ужас-то какой! решат, что у Орики из Кикунои в тайных любовниках - подручный чернорабочего, а ведь все это - дела давно минувших дней, я и думать о нем забыла, не помню, то ли он Гэнсити, то ли Гэннан... и давай не будем больше об этом...» - с этими словами она выходит на открытую веранду; тут появляется компания недорослей - у них и пояса на кимоно, как у детишек, - девица их окликает: «Эй, почтенные Исикава и Мураока! Уж не запамятовали ли вы, где живет Орики?» - «Нет-нет, мы по-прежнему готовы вам всецело подчиняться!» - они заворачивают к дому, входят, и тотчас из прихожей слышится дробный перестук шагов, голоса: «сестрица, сакэ, пожалуйста!» - «как насчет закуски?» - бравурные звуки сямисэна и громкий топот танцующих.

 

2

Не так давно в один из скучных дождливых дней мимо заведения шел господин лет тридцати в высоком - горой - котелке яматокабоу; Орики выскочила на улицу и буквально вцепилась в его рукав; она твердо решила не упустить его - из-за дождя-то других прохожих и не было; «А во-от не отпущу-у», - протянула она капризно; все-таки красота необорима - господин покорно последовал за девицей, а выглядел он куда как солидно, не в пример прочим; на втором этаже в крохотной, всего в шесть татами комнатушке, даже без помощи сямисэна потекла тихая беседа; гость поинтересовался ее именем, возрастом, спросил, откуда она родом и не из самурайской ли семьи; «Не скажу», - кокетничала она, - «Из простых, значит», - понял гость; «Возможно», - девица отвечала уклончиво; «Ну, стало быть, из знатных», - рассмеялся он; «Вы соизволили догадливость проявить... и сейчас благородная собственными руками поднесет вам сакэ, премного буду обязана, если позволите вам услужить». - «Раз такое дело, было бы невежливо позволить вам наливать сакэ в стоящую чашу, тому ли учит нас этикет Огасавара? Или мы руководствуемся иными правилам?» - «Вот именно! Мы следуем правилам школы Орики из заведения Кикунои, в согласии с ними мы иной раз не прочь напольную циновку напоить сакэ, иной раз - подать напиток в огромной плоской котловой крышке, а если попадается противный гость, и вовсе выпивки не предлагаем», - сообщила она, нимало не тушуясь перед гостем, а тот, все более ею увлеченный, попросил: «Расскажи о себе, уверен, занимательная окажется повесть! На простушку ты вовсе не похожа... тогда кто ты?» - «Да вот извольте сами взглянуть: рога у меня покуда не выросли, - дотронулась пальцами до висков, - в воде я не тонула, в огне не горела», - игриво заметила она; «Нет-нет, прошу, не уходи от ответа! Разреши узнать подлинную историю твоей жизни, а не расскажешь о пережитом, стану допытываться, каким будущее свое видишь». - «Вот уж это трудновато будет! Не поверите - у меня на будущее столько желаний, куда там Оотомо Куронуси!» - рассмеялась она; «Дни и ночи ты живешь ложью, удели хотя бы мгновение правде; была ли ты замужем? занялась ли этим ремеслом ради родителей?» - он спрашивал с искренней серьезностью, Орики погрустнела: «Я все-таки человек, есть многое, что ранит мне сердце; мои родители давно умерли, так что я и в самом деле одна, как перст; не сказать, чтобы никто не звал меня замуж, но покуда мужа у меня нет; выросла я в грубом и пошлом окружении, так и доживу свою жизнь», - она говорила резко, отрывисто, чувства переполняли ее; она совсем не походила на ветреную кокетку - была очаровательна, в ней чувствовалось природное изящество; «Пускай ты выросла в грубой среде, но замуж-то все равно могла бы выйти, такие, как ты, - в большой цене, вполне была бы уместна и в драгоценном свадебном паланкине знатного семейства... или госпожа предпочитает дерзких буйных простолюдинов с их безвкусными длинными поясами?» - «Давайте не будем больше об этом... так оно и выходит: кто нравится мне, тому я не по нраву, другой предлагает любовь, а меня с души воротит... такая вот я легкомысленная, ничего постоянного нет в моей каждодневной жизни», - сказала Орики; «Нет-нет, что ты говоришь? никогда не поверю, чтобы у тебя не было поклонников! вот совсем недавно твоя товарка там у входа в заведение передавала привет от кого-то... да и забавные происшествия наверняка случаются, разве нет?» - он настаивал. «Ах какой вы любопытный, все бы вам расспрашивать... Ухажеров у меня правда полным-полно, писание писем - просто перевод бумаги, скажите - и я хоть что напишу: наобещаю разного или в любви поклянусь, могу и брачный договор сочинить... а поклоннички мои - все, как один, - слабаки бесхарактерные, не посмеют такой договор расторгнуть... каждый из них кого-нибудь боится - хозяина, родителей; но бегать я ни за кем не собираюсь и за рукава хватать не стану, хочешь - уходи; так что всему рано или поздно конец приходит, и получается - ухажеров много, а прислониться не к кому», - вид у нее был одинокий и беспомощный, - «Ладно, хватит о грустном, будем веселиться! не люблю хандрить, давайте шумно развлекаться!» - она хлопнула в ладоши, скликая подруг; «Что-то ты нынче тихая, милая Орики», - сказала, входя, девица лет тридцати, сильно набеленная, с ярким гримом; «Ну-ка, скажи, как зовут ее возлюбленного?!» - гость думал застать вошедшую врасплох, - «Не знаю», - пролепетала та; «Будешь лгать, не сможешь в праздник Бон почтенному Эммапоклониться», - засмеялся мужчина; «А я и пришла, чтобы узнать...» - «Что узнать?» - «...ваше имя». - «Что за ерунда...» - «Глядите, Орики вот-вот рассердится», - все оживились, - «Оставим этот бессмысленный разговор, лучше уж я, высокочтимый гость, угадаю, чем вы занимаетесь», - предложила Отака, - «Пожалуйста, сделай одолжение», - он протянул ей открытую ладонь; «Нет-нет, не нужно, я по лицу гадаю», - она пристально, не отрываясь, вглядывалась в черты его лица; «Ну все, хватит во мне недостатки выискивать! разглядела, что я чиновник?» - «Враки! разве чиновники по будням развлекаются... Орики, подруга, как думаешь, кто он?» - «Точно не оборотень, - заметил он небрежно, - угадавшую ждет награда», - гость вытащил из-за пазухи кошель из плотной бумаги; Орики со смехом сказала Отаке: «Тебе следует прощения попросить, наш уважаемый гость занимает высокое положение, он знатной фамилии и обязан увеселяться тайком, а служить ему и вовсе нужды нет, - говоря так, она взяла брошенный на подушку кошель, - давайте, досточтимый гость, я стану ведать вашими деньгами, сделаюсь эдаким Такао, - и не дожидаясь ответа, ловко опорожнила кошелек, - здесь хватит на чаевые для всех барышень»; гость молчал, прислонившись к столбу, подпиравшему потолок, он с редким великодушием позволял ей самоуправничать.

«Орики, подруга, ты бы полегче, а...» - Отака в изумлении взирала на происходящее; «Пустяки! бери вот, это тебе, это сестрице, тут всем хватит, возьми, расплатись в кассе, что останется, поделим на всех, он же разрешил... поблагодари его и иди», - говорила Орики, осыпая подругу деньгами; она устроила один из своих типичных розыгрышей, у нее в репертуаре их вдоволь; гость не возражал; «Вы позволите? - переспросила Отака, - премного благодарна!» - сгребла деньги в кучу и унесла с собой; гость, рассмеявшись, заметил ей вслед: «Старовато выглядит для девятнадцатилетней, а?» - «Зачем же плохо о людях говорить?» - Орики поднялась и раздвинула бумажные ставни сёдзи, подошла к перилам, помассировала виски, чтобы утишить боль; «А тебе самой разве не нужны деньги?» - «Нет, мне нужно нечто другое, более ценное; можно?» - в руках у нее оказалась визитная карточка, которую девица ухитрилась достать у него из пояса, но держала с таким видом, словно он сам ей эту визитку вручил; «Ловко! и когда только успела?! что ж, дай мне взамен свое фото». - «Приходите, пожалуйста, в следующую субботу, снимемся вместе»; он собрался уходить, барышня его не удерживала, помогла надеть куртку хаори: «Уж простите, если сегодня что не так было... я буду вас ждать». - «Вот это ты зря сказала - мне пустые обещания ни к чему», - он рассмеялся и двинулся вниз по лестнице, Орики шла рядом, держа в руках его шляпу; «Чтобы узнать, солгала ли я, придется вам, как говорится, девяносто девять ночей потерпеть, но Орики из Кикунои вовсе не отформована раз и навсегда, я могу и меняться», - произнесла она; девицы, заслышав, что гость уходит, вместе с хозяйкой, оставившей свое место за кассой, бросились благодарить его, хором выпевая: «Превеликое спасибо вам», - сообщили, что вызванный рикша ждет у входа, можно садиться, проводили до дверей: «Пожалуйте к нам снова», - все рассыпались в любезностях, и он понимал, что дело в щедрых чаевых; он уехал; начались бесконечные поклоны, благодарности подруге Рики буквально громоздились горой, ее величали Пресветлой Богиней процветания.

 

3

Гостя звали Юки Томоносукэ; сам себя он считал прожигателем жизни и, весьма вероятно, вполне искренно; как бы то ни было, праздный, холостой и бездетный, он отдал развлечениям самые лучшие годы; после первой встречи начал навещать ее дважды или трижды в неделю, но она все равно постоянно тосковала по нему, и стоило им не увидаться хотя бы три дня, как тотчас посылала к нему записку; товарки завидовали и дразнили ее: «Экая ты везучая, подруга, такой достался щедрый красавец, верно, и в делах успешен, глядишь, замуж позовет, только ты чинные позы блюди, не вытягивай ноги да сакэ чашками не хлещи, а то скажет, мол, воспитана плохо, привычки имеет дурные...», - или другая зубоскалила: «Не ровен час твой бывший, господин Гэн, прознает, небось сразу ума лишится», - а она бесцеремонно в ответ: «Пора бы дорогу перед нашими воротами поправить, а то ему в коляске подъезжать неудобно, деревянные мостки громыхают, стыд-то какой! перед гостем неловко, да и вы могли бы держаться повежливее, прислуживать старательнее». - «Орики, как ты можешь так с нами разговаривать, где твои манеры? вот уж взаправду никто тебя за настоящую даму не примет! все про тебя Юки расскажем»; едва Томоносукэ появился, они принялись нашептывать ему, мол, до того своенравная стала, нас ни во что не ставит, знай сакэ хлещет, а ведь это яд, вы бы сказали ей; он посерьезнел и строго произнес: «Орики, воздерживайся от сакэ». - «Много вас тут, указчиков, а о том вы подумали, что без этого дурмана заниматься моим ремеслом невозможно, гостиная враз превращается в монастырь - представляете себе?» - а Юки в ответ только твердил: «Да уж, да уж...» - и больше об этом не говорил.

Однажды лунной ночью в нижней гостиной собралась компания мастеровых; они били посуду, распевали дзинку, отплясывали простецкий каппорэ; шум стоял ужасный; большинство девиц принимали гостей; в маленькой гостиной на втором этаже по обыкновению сидели вдвоем Юки и Орики; Томоносукэ, свободно расположившись на полу, что-то оживленно рассказывал, Орики казалась раздраженной, говорила резкости, впадала в задумчивость; «Что с тобой? Снова разболелась голова?» - «Нет, голова не болит, ничего вообще не болит, просто мой застарелый недуг вернулся». - «Это раздражительность, что ли?» - «вовсе нет». - «с давлением проблемы?» - «Нет». - «Тогда что?» - «Не могу сказать». - «Но я же не чужой тебе, правда?.. Лучше бы тебе все мне поведать». - «Никакой болячки у меня нет, просто в таком настроении, что размышляю о том о сем...» - «Да-а, тяжело с тобой, и секретов у тебя предостаточно... расскажи-ка лучше о своем отце». - «Не хочу». - «Тогда о матери». - «Тоже не хочу». - «Тогда вообще о твоей жизни расскажи». - «Нет». - «Ну, хоть соври что-нибудь, ведь так приятно о своих несчастьях поговорить, многие девицы с удовольствием все выболтали бы, а мы с тобой сколько уже раз встречались - и ни словечка! хорошо, пускай, но ведь что-то у тебя есть на сердце, какая-то тайна, доступная разве слепцу-массажисту... давай, откройся мне, ну, начни хоть с этого недуга, что гложет тебя...» - «Да отстаньте вы, надоело!» - Орики даже не пробует отвечать.

Тут из нижней гостиной поднялась девица с подносом, на котором громоздились тарелки, чаши для сакэ, и шепнула ей на ухо: «Делать нечего, тебе придется спуститься». - «Ну уж нет, в этот раз ни за что не пойду, так будет лучше, нынче у меня гость, да и выпила лишку, никому не могу на глаза показаться и не сумею разговор поддержать». - «Он так расстроится...» - «А ты все ему объясни», - нахмурилась Орики, поигрывая костяной пластинкой для игры на сямисэне; девица с удивленным лицом двинулась к лестнице; Юки рассмеялся: «А то сходила бы... ни к чему так стесняться, с милым какие могут быть церемонии... неужто твой поклонник так и уйдет, не повидавшись с тобой? Иди, иди... или вот что: позови его сюда, я притулюсь в уголке и не помешаю вашему разговору». - «Не шутите так, господин Юки... видно, придется вам рассказать, по-другому не выходит... этот человек, Гэнсити, раньше торговал матрасами-футонами, был в нашем квартале не из последних, я его давно знаю... это теперь он и тени-то почти не отбрасывает - до того худ и беден, обретается на задах зеленной лавки в крохотном домишке, словно улитка; женатый, ребенок у него, да и стар, чтобы с такой, как я, встречаться; иногда мне и теперь кажется, будто меж нами какая-то связь есть... и гнать его вроде нет причины, и видаться - сил нет, шел бы он домой, всем бы лучше было, а возненавидит меня - и ладно! пусть хоть злым духом, хоть змеей считает - я готова», - она отложила костяную пластинку, потянулась, силясь заглянуть вниз, на первый этаж, увидала кого-то, ее словно бы забавляло мучительство: «ага, похоже, уходит», - и снова погрузилась в задумчивость; «Уж не он ли - твой застарелый недуг, а?» - «Что ж, верно... и тут ни лекари, ни горячие источники...» - она усмехнулась с легкой грустью; «Хотелось бы посмотреть на твоего героя... ну, на кого он хоть похож... скажем... из актеров?» - «Глянете - удивитесь: лицом черен, высоченный - вылитый бог-стражник!» - «А нравом каков?» - «А таков, что оставил в этом заведении все свое состояние, в остальном - хороший, но ничем не примечательный». - «Что же ты от него голову потеряла?» - спросил гость, переворачиваясь на другой бок; «А я всегда так: вот и от вас голову потеряла - ночи нет, чтобы во сне вас не увидала: то будто вы женитесь, то - что совсем приходить перестали, иной раз - такая печаль приснится, очнусь, а подушка вся в слезах; подруга Така, другие девицы, только улягутся ночью - тотчас в храп, а мне завидно: я и с устатку заснуть не могу, все думаю, думаю... приятно, что вы интересуетесь моими мыслями, только вам невдомек, что у меня на уме... как тут быть - я только на людях веселая... приходится Орики из Кикунои держать себя в руках, а многие гости считают мою жизнь поистине беспечальной... знать, такова моя судьба... хотя вряд ли сыщется человек, горюющий больше моего...» - она тихо заплакала; никогда до того ему не приходилось слышать от нее таких грустных речей, он попытался ее утешить, но не умел и был в растерянности: «Если и вправду постоянно видишь меня во сне, отчего замуж не попросилась? Это было бы только естественно, а от тебя - ни полслова; пусть это звучит старомодно, но ведь "коснулись мы рукавами...", коли опротивело тебе твое ремесло, чего же стесняться, так откровенно и скажи; мне-то в твоей беспечности виделось желание просто и легко плыть по жизни, а раз появились сомнения, нужно тотчас все переменить, зачем же тебе страдать? Разве не так? - скажи!» - «Последнее время я собиралась вам все объяснить, но сегодня не могу, никак не могу! Я, знаете ли, женщина своевольная: коли возьму в голову, что не следует говорить, - ни за что не буду», - внезапно она встала и вышла на веранду; в безоблачном небе сияла ясная луна, с улиц доносился перестук деревянных тэта, виднелись резкие отчетливые тени прохожих; «Господин Юки», - окликнула она, - «Что?» - отозвался он и встал рядом; она взяла его за руку: «Присядьте, пожалуйста... вон там в фруктовой лавке ребенок покупает персики, гляньте, до чего хорошенький, ему всего четыре года, это сын того человека, который был здесь недавно, знать, этот мальчуган возненавидел меня, называет ведьмой... неужто я и вправду такая ужасная?!» - спросила она с тяжким вздохом, глядя в ночное небо; в голосе слышалась сдерживаемая мука.

 

4

В том же новом квартале между зеленной лавкой и цирюльней тянулся узкий проход, до того плотно укрытый сверху стрехами соседних домов, что в дождливые дни здесь и зонтов не раскрывали; деревянный настил тротуара кое-где обветшал, местами зияли широченные щели; одноэтажные дома под собственными кровлями тесно обступали проход, который выводил к помойке; сбоку от нее стояла крохотная развалюха в каких-нибудь девять сяку шириной и два - глубиной, порог просел, шторы от дождя навсегда застряли полуспущенными; впрочем, у эдакой развалюхи было аж два входа; и то сказать: центральному району Яманотэ здорово повезло, когда домишко оттуда перевезли сюда на окраину; зато здесь появился собственный палисадник; перед узким крылечком буйствовала трава, но сбоку, за пурпурными перилами росли китайские астры, цветной горошек и прочие вьюнки обвивали бамбуковую изгородь; здесь жил тот самый Гэнсити, друг Орики; его жене Охацу было двадцать семь - двадцать восемь лет, но измученная нищетой, выглядела она лет на семь старше; с когда-то черненых по моде зубов облезла краска; неухоженные брови вольно разрослись и ни чуточки не подкрашены; давно застиранное летнее кимоно из шелка Наруминадето задом наперед, на коленях - аккуратные заплаты, стежки меленькие, чтобы в глаза не бросались, туго повязан узкий пояс; она подрабатывала изготовлением тростниковых стелек для деревянных сандалий гэта к празднику Бон, нынче пора самая что ни на есть горячая, она буквально рук не покладала, пот так и струился; стебли тростника свисали с потолка, она ни на миг не отрывалась от работы и только радовалась росшей и росшей груде готовых стелек, которые хоть чуток облегчат ей жизнь; все равно было грустно. Солнце клонилось к закату; Такити еще не вернулся, да и Гэн гуляет неизвестно где; она отложила работу и закурила тонкую трубку; от постоянного напряжения она непрерывно помаргивала; выкопала из-под глиняного горшка и подожгла в жаровне гнилушку от комаров, выставила жаровню на крохотное крыльцо, присыпала собранными иголками от криптомерии и принялась раздувать - фу-фу - жар, повалил густой дым, комары с оглушительным писком бросились укрываться под стрехой; послышался перестук деревянной обувки по доскам настила - это Такити: «Мама, мы с папой пришли!» - крикнул он от ворот; «Что так поздно? Я беспокоилась, вдруг, думаю, в горный храм отправился... входи скорей!» - сказала она; первым вошел сын, отец поднялся следом; выглядел он неважно; «Пришел? Очень уж жарко нынче, небось хотели пораньше вернуться... воду я нагрела, можешь отмыться от пота... давай и ты, Такити, помойся». - «Ладно!» - согласился тот и принялся развязывать пояс; «Погоди-погоди, воду попробую», - она придвинула ванну под струю холодной воды и долила горячей из чайника, круговыми движениями перемешала, потом достала полотенце; «Ребенка возьми к себе... что это тебя так разморило, от жары плохо стало? Лучше не сиди, а просто облейся, ты ведь чистый... сейчас ужин подам... поторапливайся, ребенок ждет». - «Да-да», - он, словно бы опомнившись, подошел к ванной, развязывая пояс, - себя, каким был в прежние времена, когда и помыслить было невозможно о том, что придется принимать

ванну на кухоньке крошечного дома... а работа - тачку толкать подручным у чернорабочего? разве для этого он появился на свет? мысли, мало чего стоящие мысли полностью завладели его душой, даже ванна как-то позабылась... «Папа, потри мне спину», - напомнил о себе ребенок; «Давайте скорей, пока вас комары не заели!» - предупредила мать; «Хорошо», - он вымыл ребенка, помылся сам, взял из рук жены - «вот надень!» - застиранное, но чистое летнее кимоно, подпоясался, выбрал на веранде место, где веял ветерок; жена принесла обеденный столик из Носиро, лак местами облупился, ножки шатались - такая уж вещь старая; «Вот приготовила твой любимый холодный тофу под соевым соусом», - сказала жена, протягивая ему в маленькой фарфоровой миске творог-тофу с остро пахнущими листиками приправы сисо; Такити украдкой стащил со стола деревянный жбанчик для риса и теперь торжественно вышагивал по комнате, выкрикивая: «ёттёи!», «ёттёи!» - так кричат, когда таскают тяжести - «Иди-ка сюда, негодник!» - он потрепал ребенка по голове и взялся за палочки для еды; что уж в собственной душе копаться, а вот кусок в горло не лезет - это да, язык словно бы вкуса не различает; «Ну, хватит...» - промолвил он, оставляя миску; «Что это с тобой? Настоящие работяги по три такие миски зараз съедают - и ничего! Ты не заболел? или устал просто?» - «Да нет, есть не хочется, вот и все»; жена с печалью смотрела на него: «ага, значит, за старое взялся... в Кикуноя, конечно, закуски к вину повкуснее будут, только там ты прежний нужен, с деньгами от купли-продажи, тогда ты мил и желанен, а так - разве вдоль тех домов побродить да поглазеть, как девицы там пудрятся, наряжаются, красятся; их ремесло такое - мужчин привораживать... подумай же! тебя отвергли, потому что ты в нищету впал, только поэтому! что на нее зло таить? а ты ведь еще к ней привязан... знаешь историю того парня из винной лавки, которого так обольстила Окаку из Футабая, что он, говорят, растратил деньги клиентов, до края дошел, предаваясь азартным играм, этакую низость учудил - залез на какой-то склад и теперь в тюрьме сидит, кормится тюремной баландой, а подружка его, Окака эта, живет себе как ни в чем не бывало, спокойненькая, и никто ее не осуждает за ее веселое, беспечальное существование; эти красотки всегда в полном порядке; если вдуматься, то в торговом ремесле есть одна особенность: одураченный сам виноват, боишься, что обманут, - делать нечего, а уж коли такое случилось - соберись с силами, не падай духом, приободрись, сколоти начальный капитал, начни все сызнова; когда ты раскисаешь, мы с сыном не знаем, что и делать, кончится тем, что наша семья окажется на улице... будь же мужчиной, откажись от прошлого, единственное, что ты обязан сделать, - заработать денег, тогда все, даже самые знаменитые женщины вроде Комурасаки да Агэмаки, будут твоими, что уж о какой-то Орики говорить - построишь ей загородный дом, это ли не радость? а пока - хватит об этом! не впадай в уныние, а то из-за тебя даже наш бойкий мальчуган мрачнеет», - они посмотрели на ребенка, который отставил миску, отложил палочки для еды и, ничего не понимая, с беспокойством оглядывал родителей; «сам никак не возьму в толк, отчего эта ведьма-барсучиха прочь из сердца не уходит, а ведь дома у меня такой чудесный малыш...» - казалось, в груди у него ворочалось что-то тяжелое, он проклинал себя: как можно так долго жалеть о прошлом, «быть таким идиотом! прошу, даже имени ее не произноси, и так я не в силах от прошлых ошибок отделаться, живу с пригнетенной головой, страшно сказать, до чего докатился... есть совсем не хочется - что-то нездоровится... да ты не волнуйся, пусть малыш наестся вволю», - он растянулся на полу и принялся энергично обмахиваться веером; жарко ему стало вовсе не от противокомариных курений - его изнутри жгли собственные мысли.

 

5

Когда-то их нарекли белыми ведьмами - обликом они были таковы, будто явились со дна последнего Ада без Входа и Выхода; им ничего не стоило окунуть человека головой в море крови или загнать должника на вершину игольчатой горы; они завлекали сладкозвучной беседой, но могли, устрашая, пронзительно заверещать, точно пожирающий змею фазан; впрочем, подобно всем людям, первые десять лун проводили они в материнской утробе, а потом кормились грудью, их ласкали, баловали, торопя младенческий лепет; они умели выбрать из предложенных денежки и сластей именно сласти - а все-таки в их нынешнем ремесле человеческой правды не ищи: одна из сотни, может, и льет искренние слезы любви; «или возьми этого Тацу-красильщика... давеча они снова с этой нахалкой Ороку задавали жару в лавке Кавада, глаза б мои не глядели: выволок ее на улицу и давай мутузить, а та ему сдачи... а что до любовных намерений - уж не знаю, выгорело ли что у него... интересно, сколько ему лет? в позатом году, кажется, тридцать было... мы вроде собирались одной семьей зажить, только он все болтовней отделывается, как ни встретимся, что-то ему непременно мешает - то вроде молод, то еще что, юлит, а чувства сходят на нет, отец стареет, мать становится слаба глазами, самое время определиться и перестать доставлять родителям беспокойство; я готова стирать его куртки, латать прорехи на его рабочих штанах, но он, такой легкомысленный, решится ли когда-нибудь взвалить на себя груз ответственности за меня? И ремесло это мне опротивело, видно, понапрасну стараюсь, впору совсем погрузиться в уныние», - она в сердцах жалуется на своего мужчину, но она же и обманет его при случае, у нее побаливает голова, мысли меркнут... Другая говорит: «Ах, ведь нынче праздник Бон - День поминовения, как раз шестнадцатое число... разодетые дети идут поклониться богу Эмма, у них в кулачках зажаты мелкие денежки, лица у всех счастливые, а все потому - да-да, именно потому! - что у каждого - отец и мать, достойные родители... думаю, мой сынок Ётаро тоже где-нибудь гуляет, сегодня ведь выходной, веселится, а сам завидует счастливым детям - его-то отец беспробудно пьянствует, жить негде, а меня, матери, можно разве что стыдиться: вся нарумяненная да набеленная... и знал бы он, где меня отыскать, все равно не пришел бы проведать... прошлый год в праздник любования цветами в Мукодзима я была разодета ну чисто дама, прическа - "большая марумагэ"для замужних, мы с подругами развлекались в чайном домике на дамбе, у берега, вдруг вижу - мой мальчик: "а-а, вот ты где!.." - окликнула я его; он прямо-таки озадачен был моим юным обликом, даже переспросил: "это вы, матушка?" - интересно, что бы он нынче сказал, поглядев на мою прическу "большая Осимода"с блестящими заколками да в цветочном уборе... небось, запечалилось бы детское сердце - легко ли смотреть, как я ловлю гостей, или слушать наши взаимные шутки... в минувшем году, когда мы виделись с ним, он рассказал, что служит подмастерьем в свечной лавке в Комагата, сказал, что обязательно перетерпит любые жестокости, тяготы... обещал: "вырасту, стану твоим мужчиной-опекуном, вас с отцом осчастливлю, а до той поры крепись, мол, продолжай как-то жить, только умоляю, не выходи больше замуж" - такое вот он выдвинул условие... горько, но разве женщина в силах прокормить себя, клея спичечные коробки? а я - слабая, кухонная работа не по мне, да и это горестное ремесло мало радости доставляет, и во сне привидеться не могло, что попущу свою душу до чего-то подобного... а я ведь жена и мать! эх, да что вспоминать об этом... верно, сынок мой презирает меня, свою матушку... так-то я о привычной своей прическе Симода и не помню, а сегодня вот застеснялась...» - похоже, вечером она сидит перед зеркалом и льет слезы; ведь Орики из Кикунои - не воплощение злого духа; когда-то ее постигло несчастье, и она погрузилась в мутный поток, предалась лжи и утехам с гостями; чувства ее, те, что были заметны со стороны, - тонкостью напоминая бумагу из Ёсино, - легки и мимолетны, словно мерцание светлячков; за столетия девицы, занятые в этом ремесле, притерпелись к слезам, случалось, на их глазах мужчины из-за них кончали с собой, а они отворачивались, едва выговорив «сочувствую»; вопреки этому хорошо усвоенному безразличию, собственная душа Орики иногда разрывалась от ужаса и печали, и тогда в слезах, стыдясь сторонних глаз, она пряталась в нишу на втором этаже выплакивать горе; она не делилась с подругами своими бедами, таилась, и ее считали сильной, даже прозвали «крепкой девочкой», не понимая, что она уязвима, словно надорванная паутина, - тронешь и нет ее; ночью шестнадцатого все заведения были полны, гости распевали любовные песенки додоицу, царило прекрасное настроение, в нижней гостиной Кикунои собрались приказчики из торговых домов, несколько голосов хором выводили «Киинокуни», один тянул: «Туманом оделись холмы»; потом обратились к Орики: «Ну, подружка, нет ли у тебя охоты спеть для кого-нибудь? просим! просим!» - «Для кого - не скажу, но это один из вас», - сказала Орики, и все они радостно захлопали в ладоши; «Моя любовь - бревенчатый мостик через Хосодани, - страшно переходить...» - запела она, но вдруг, точно вспомнив о чем-то, отложила сямисэн и со словами «прошу меня простить» встала; «Куда же ты, - зашумели слушатели, - ты не можешь нас бросить»; «Тэру, Така, милые подруги, я скоро вернусь...» - пробормотала она и бросилась по коридору к выходу, не оглядываясь, выскочила за порог, обулась и побежала наискосок в сумрак боковой улочки; ее силуэт растаял во тьме.

Орики мчалась со всех ног; была бы возможность бежать и бежать вот так аж до самой Поднебесной страны, а может, и до Индии... «гадость, все гадость и мерзость... добраться бы туда, где и человеческого голоса не услышишь, ни звука вообще, где тишина... забыться... отринуть воспоминания... как все ничтожно и тоскливо, до чего тошно на душе, какая унылая тоска... до каких же пор?., неужто это - на всю жизнь? до конца? ненавижу!» - словно во сне, она прильнула к придорожному дереву; откуда-то донесся голос, ее голос, поющий «постою, хотя бы миг, страшно мост перейти, а коли не перейду...» - «выхода у меня нет, нужно перебраться через мост, мой отец оступился и - как не было его, говорят, то же произошло и с дедом, надо мною с рождения тяготеет проклятье нескольких поколений, верно, мне суждено умереть, но прежде я должна кое-что совершить; нет никого, кто пожалел бы обо мне, никто не разделит мою печаль - "грустишь, значит просто ремесло твое тебе не по душе", - твердят все в один голос; ну и пусть! а я только размышляю и все не пойму никак, что делать? могу оставаться Орики из Кикунои, но это значит - жить без мыслей, забыть о подлинных чувствах, о долге, ни к чему все это при таком-то ремесле да с грузом прошлых грехов; как ни стараюсь, а все не такая, как другие, глупо и помышлять об обыкновенном... ах, как все безнадежно и мрачно... почему я здесь? как сюда попала? экая глупость, прямо ума лишилась, в себе самой разобраться не могу... лучше уж вернуться...» - она покинула тьму проулка и пошла не торопясь, погруженная в смутные мысли, по оживленной улочке вдоль лавок; лица прохожих казались ей совсем крохотными, едва разминувшись с нею, люди уплывали куда-то далеко-далеко... земля будто бы приподняла меня надо всеми; многоголосый гул доносился до моего слуха словно со дна глубокого колодца, голоса, голоса... мои раздумья, мои раздумья - текли двумя потоками, порознь; ничто не привлекло ее внимания - равнодушно она миновала толпу зевак, наблюдавших за супружеским скандалом, ее сердце не отзывалось ни на что... казалось, я бреду по широкому простору полей, тронутых зимним увяданием, но эти когда-то волновавшие картины теперь оставляют душу безучастной, и вместе с тем меня буквально колотило от перевозбуждения, боясь лишиться сознания или сойти с ума, я остановилась, и тут кто-то тронул меня за плечо - «Орики, куда ты?»

 

6

Обещание обязательно ждать его вечером шестнадцатого совершенно улетучилось из ее головы, если бы не случайная встреча с Юки Томоносукэ, она бы и не вспомнила о нем; «Ах!» - воскликнула она удивленно, а ему показалось забавным это не свойственное ей волнение, и он рассмеялся; мужской смех чуть смутил ее: «Вот решила прогуляться и поразмышлять кое о чем, потом вдруг занервничала... хорошо, что вы появились...» - «Так, значит: обещала ждать, а сама и думать забыла, где же твое чувство долга?» - «Прошу простить меня, я вам потом все объясню», - она взяла его за руку, - «Держись подальше от толпы», - сказал Юки; «Пусть говорят, что хотят... идемте...» - она повлекла его сквозь толпу.

Шум в нижней гостиной усилился; когда Орики ушла, все заскучали, голосили как-то через силу; теперь, завидев ее у входа в заведение, некоторые гости закричали: «А-а, вернулась! Нет такого закона, чтобы своих гостей бросать! Ладно, иди сюда, мы тебя не простим, покуда не предстанешь перед нами», - она пропустила мимо ушей их заносчивые речи и провела Юки в гостиную на втором этаже; «Нынче у меня голова болит, не могу пить с ними, да и народу там набилось многовато... я от одного запаха сакэ захмелею и усну... может, передохну чуток и тогда... извините меня», - объяснила она, - «Хорошо ли с ними вот так? Они не рассердятся? А вдруг станут настаивать, можно нарваться на неприятность», - предостерег Юки; «Да ладно, эти "дынные головы" ни на что не способны, пусть себе злятся», - сказала она и окликнула малорослую служанку: «бутылочку сакэ, пожалуйста», - и, подождав, покуда та отойдет: «Уважаемый Юки, я нынче сама не своя, у меня неприятности, но вы уж не оставляйте меня, окажите поддержку... вот за сакэ принялась, а переберу малость, то приглядите за мной, прошу». - «До сей поры не приходилось видеть тебя во хмелю, а выпить полезно, глядишь, настроение улучшится... а голова не заболит? И вообще, с чего это ты так духом омрачилась? Случилось что? Мне можно сказать, чего другому не скажешь». - «Не сейчас, расскажу, когда выпью, только вы ничему не удивляйтесь, ладно?» - она с улыбкой наполнила большую чашу и осушила ее в два-три глотка.

Обычно внешность Юки мало занимала Ори-ки, но сегодня она к своему удивлению заметила, что выглядит он как-то странно: небывало широкоплечий, высоченного роста, к тому же слова цедил с редкой убедительностью, а взглядом буквально пронзал человека насквозь; ей это понравилось: поистине, больших достоинств человек, разве нет? коротко постриженные густые волосы, отчетливая линия затылка... она смотрела на него словно впервые; «Ты какая-то рассеянная», - заметил он, - «Вас разглядываю». - «Странная ты», - он злобно смотрел на нее. - «А ты - страшный», - рассмеялась она, - «Ладно, хватит шутить, ты и в самом деле нынче вечером не в себе, рассердишься, небось, если спрошу, что случилось». - «Да ничего, а и случись какая с кем размолвка - дело обычное, я подобное близко к сердцу не принимаю, уже и думать бы забыла, но бывает, накатит что-то, прихоть или каприз, винить тут некого, все мой характер неровный... вы - благородной души господин, вы поняли, насколько мы с вами думаем несходно, а вот захотите ли войти в мое положение - посмотрим; если посмеетесь надо мной - и я в долгу не останусь, вдоволь похохочу над вами; ладно, нынче все вам до донышка выложу... с чего бы начать? Что-то на сердце тревожно, не могу слова вымолвить», - она опять основательно приложилась к большой чаше с сакэ.

«Согласитесь, я падшая женщина; вы уже догадались, что и прежде не была я невинной барышней, взрощенной под замком, говоря высоким слогом, - эдаким чистейшим лотосом среди грязи людской; разве на такую меня, незапятнанную, приходили бы поглазеть в это процветающее заведение? Вы не похожи ни на кого из здешних гостей, но только представьте себе, каковы тут обычные посетители... порой я задумываюсь о другой, правильной жизни, прихожу в смущение, горюю, окружающее печалит меня... приходит на ум мысль о замужестве - маленький домик девять на два, прочное существование... - нет, не могу! покуда я здесь, мне приходится по обязанности любезничать с гостями, льстить им, попусту болтать: ах, до чего ты мил! люблю тебя! с первой встречи полюбила! - некоторые эту трепотню за чистую монету принимают, иные - жениться предлагают, это мне-то, никчемной, никудышной... и что же, только согласись - и вот оно счастье? выйди за такого замуж - и, считай, заветная мечта исполнилась, так что ли? Мне этого не понять... вот вы мне с первого взгляда очень-очень понравились, теперь стоит день один с вами не свидеться - грущу; вы позвали замуж - и что, как мне быть? Вроде не терплю чувствовать себя к кому-то прикованной, а окажись вы где-то далеко, тоска изгложет; одним словом, сама не знаю, чего хочу, нрав у меня ветреный, видно, сказываются три поколения неудачников; отец мой прожил несчастную жизнь...» - глаза ее наполнились слезами; «Отец?» - «Да, он ремесло знал, а дед - тот превзошел квадратные знаки, проще говоря, умом двинулся, все без всякой пользы людям марал бумагу, высшие власти, рассказывают, запрет на его писания наложили, а он тогда от всякой еды отказался и умер; с шестнадцати лет его, бедняка по рождению, обуревала страстная мысль: учиться! дожил до шестидесяти с лишним, а дело до конца не довел, людские насмешки заслужил, даже имя его позабыто; отца преследовали несчастья, он мне еще ребенку об этом рассказывал, в три года он упал с веранды и охромел, а потому всегда сторонился людей; он на дому по золоту работал, делал украшения; слыл гордым, нелюдимым, отвергал чье бы то ни было покровительство; помню: зима, мне лет семь, морозно, а у нас одно ветхое летнее кимоно на троих, отец, словно не замечая холода, опершись о столб, выделывает какую-то тонкую вещицу; мать готовит еду на единственном очаге в битом горшке, посылает меня за едой, в доме - ни крошки припасов; я, подхватив бамбуковую корзинку для бобовой пасты, радостно мчусь в рисовую лавку, в кулачке зажата горстка монет; на обратном пути мороз пробирает до костей, руки-ноги немеют, и, пяти-шести домов не добежав до нашей лачуги, я оскальзываюсь на обледенелых деревянных мостках, ноги теряют опору, я падаю, роняя покупки, которые, шурша оберткой, валятся в щели между досками - под мостками не вода, там грязевая жижа; несколько раз пробую высмотреть что-нибудь в щели, но достать упавшее невозможно; мне семь лет, но семейные обстоятельства мне известны отлично, я понимаю, как огорчатся мать с отцом, хоть домой без риса, с пустой корзинкой не возвращайся; я рыдаю; слезы мои никому не интересны, ни один человек не спрашивает меня, что случилось, не предлагает купить новые продукты; окажись тогда поблизости река или пруд - утопилась бы без раздумий, и это лишь малая часть того, что я тогда пережила, верно, даже в уме повредилась... мама, обеспокоенная моим долгим отсутствием, отправилась меня искать, когда мы вместе шли домой, она ни полсловом меня не упрекнула, и отец ничего не сказал - меня не отругали! в доме воцарилась тишина, как в глухом лесу, разве что изредка кто-нибудь из родителей тяжко вздыхал, эти вздохи ранили мое сердце; потом отец сказал: "нынче целый день будем поститься", - а я даже дышать боялась».

Осекшись, Орики с трудом подавила подступившие слезы, прижала к лицу пунцовый платок, прикусив его край; долго-долго она просидела в полном безмолвии; тишину нарушал лишь пронзительный звон комаров, привлеченных ароматом сакэ.

Она подняла голову; по щекам тянулись дорожки слез; грустно улыбнулась: «Так что я - дочь бедняков, случается, бываю не в себе, видно, это у меня наследственное; нынче вечером о разных странностях завела речь, простите, если наскучила, больше не стану портить вам настроение... а, может, кликнем кого-нибудь да повеселимся?» - «Оставь ты свои церемонии, право слово! Скажи лучше, твой отец ведь совсем молодым умер?» - «Да, мама заболела чахоткой, не дотянув до ее годовщины смерти, отец последовал за ней, ему теперь всего-то и было бы пятьдесят... негоже родителями хвастать, но он и вправду пользовался известностью среди золотых дел мастеров, да и человеком был хорошим, но что толку - плохой ли, хороший - если уродился в нищете... по себе знаю...» - она призадумалась; вдруг Томоносукэ спросил: «Ты хочешь преуспеть в жизни?» - она удивленно хмыкнула: «Хочется самой малости, чуток удачи, а насчет какого-нибудь драгоценного паланкинаи мыслей нет», - сказала она; «Экая чушь - я с первого раза распознал твою душу, а ты зачем-то таилась, изворачивалась, юлила... разве я не прав?» - «Будет вам меня подначивать... для такой, как я...» - она совсем пала духом и замолчала.

Ночь густела; вот уже гости покинули нижнюю гостиную и разбрелись по домам; собирались закрывать ставни; Томоносукэ подхватился уходить, но Орики сказала: «Почему бы вам не остаться? все равно ваши гэта уже убрали в кладовку, стоит ли, словно привидению, просачиваться в притворенную дверь босиком», - и он не ушел этой ночью; на миг всех всполошил резкий скрип запираемых ставень, потом погасли уличные фонари, их отсвет перестал освещать комнату; слышался только громкий перестук башмаков ночного полицейского, вышагивавшего взад-вперед.

 

7

Что толку в памяти об ушедшем? Изо всех сил он старался забыть, гнал от себя самую мысль о ней; но шальное воспоминание против воли вторгалось в сердце: минувший год, праздник Поминовения усопших, оба они в одинаковых летних кимоно совершают паломничество в храм в Курамаэ... нынче в праздник нет сил идти на работу - «ну, не нужно так...» - эти женины увещевания оскорбляли его слух - «не говори ничего, не надо!» - он перевернулся на другой бок - «если я замолчу, то этот день нам не пережить; плохо себя чувствуешь - прими лекарство, но ведь в твоем случае и врач не поможет, дело в тебе самом... или возьми себя в руки...» - «хватит зудеть, уши вянут, а мне необходимо взбодриться, давай-ка, сходи за сакэ, глядишь, лучше станет...» - «нет, сакэ нам не по карману, было бы иначе - я бы тебя на эту дурацкую работу не гнала... мой надомный приработок приносит от силы 15 сэнов, а я с утра до вечера тружусь, нам на троих даже горячей воды не хватает, а ты все одно: сакэ да сакэ, - совсем ума лишился... вот нынче праздник Поминовения, а я накануне нашему малышу ни одной рисовой лепешки не сготовила, не дала полакомиться и украшение к алтарю душам усопших не сделала, у предков прощенье вымаливая, одну убогую свечу запалила... а кто в этом виноват? из-за этой Орики ты совсем одурел, а она, эта девица, тебя просто на крючок поймала... может, и не следует такое говорить, но ты непочтительный сын своих родителей и плохой отец, задумайся о будущем своего ребенка, стань человеком... от выпивки душе только на время облегчение, а ты должен по правде перемениться... иначе сердце у меня всегда будет не на месте...» - на сетования жены он не отвечал, лишь изредка вздыхал; навзничь недвижно громоздился на полу, замкнувшись в себе; «вот до чего дошел, а все не можешь ее забыть, да? мы прожили вместе десяток лет, родили ребенка, случались трудные времена, когда терпение мое подверглось тяжким испытаниям; нынче ребенок пообносился до лохмотьев, дом - ну точно собачья будка, соседи дружно числят хозяина в идиотах и обходят стороной, даже по праздникам, в дни весеннего и осеннего солнцеворота, когда принято угощать ближних сладкими "пионовыми лепешками" и рисовыми колобками, в дом Гэнсити никто ничего не присылал; в этом можно было углядеть особую деликатность, ведь Гэнсити не могли ответить тем же; даже внешностью их домишко выделялся среди окружавших его жилищ; сам же ты, Гэнсити, мало бывавший дома, даже не представлял, как трагически тягостно существование твоей жены в таком отчуждении, как я скукожилась вся; утром и вечером сталкиваясь с соседями, я не видела в их глазах ни капли жалости, а тебе все хоть бы что, ты только о своей любви и думаешь... как же можно влюбиться до безумия в бессердечную женщину? даже забывшись дневным сном, ты выкрикиваешь ее имя, готов жизнь посвятить этой Орики... а жена? а ребенок?., он жалок и жесток», - она говорила с трудом, голос то и дело срывался. Слезы - эта роса горькой печали - исподволь орошали ее сердце.

Они молчали; в тесном домишке воцарилась тоска, закатное небо понемногу затенялось по краям; она засветила лампу и воскурила ароматные палочки от комаров; уныло выглянула за дверь - темная фигурка Такити стремительно приближалась к дому, обеими руками он держал что-то большое, завернутое в бумагу, ворвался в дверь с криком: «Мама, мама, смотри, это мне дали!» - она поглядела: в бумаге был бисквитный пирог из недавно открытой лавки Хинодэя; «Кто же угостил тебя таким изумительным пирогом? Ты поблагодарил как следует?» - спросила она; «Да, я отдал низкий поклон, а вручила мне это та ведьма из Кикуноя», - объяснил мальчик, и мать мигом изменилась в лице: «До чего же испорченная девка! как же низко нужно пасть! что она себе позволяет? до каких пор собирается она нас изводить?! вот уже и ребенка использует, чтобы до отца добраться... что она сказала, когда пирог передала?» - «Я играл на главной улице, где много народу, вдруг она вместе с каким-то дядей подошла ко мне и сказала, что купит мне сладостей, если я пойду с ними, я сказал, что не пойду, тогда она подхватила меня на руки, а потом купила мне пирог... а что, его нельзя кушать, да?» - он словно прощупывал, как мать относится к случившемуся, с надеждой глядел ей в лицо... «Ты еще маленький, где тебе понять - она же ведьма! из-за нее нам нечего надеть, негде жить, все это ее ведьмины происки, она уже вытянула из нас жизнь, а ей все мало... ну разве у такой берут сладости, разве их едят?! этот пирог грязный, мерзкий! его противно в доме держать! выброси, выброси его! а-аа, тебе жалко, не хочешь... дурак безмозглый!» - с бранью она схватила упаковку и вышвырнула ее на задний двор, бумага прорвалась, пирог перелетел бамбуковую изгородь и упал в канаву; Гэнсити приподнялся и громко позвал: «Охацу!» - «Чего изволите?» - она смотрела на него искоса, с презрением и злобой, не поворачиваясь к нему лицом; «Хватит делать из меня идиота и сейчас же прекрати орать! что за беда, если какая-то знакомая подарила ему сладости, а он взял? бранишь Такити, дураком его обзываешь, а как насчет жен-вражин, которые используют ребенка, чтобы отца оскорбить?! говоришь, Орики - ведьма? ну а ты - дьяволица! мне ведомо, как обдуривают торговцы, знать, и с нахальной порченой женой пора кончать! пусть я чернорабочий - а хоть бы и коляску рикши таскал! - но в доме я хозяин, здесь моя власть! поди прочь, постылая! иди на все четыре стороны, жалкая женщина, убирайся!» - орал он; «Ты зря горячишься... в чем ты меня подозреваешь? что я тебе сделала? да, ребенку не понять, почему мне ее поведение так ненавистно, но я ничего лишнего не сказала, зачем возводить на меня напраслину... потому что ее ненавижу? как это безжалостно! и всякие резкости я говорю оттого, что о семье пекусь, а хотела бы уйти, ввек не стала бы терпеть этих страданий, этой несчастной жизни...» - она разрыдалась, а он заявил: «Наскучил тебе дом - иди, куда хочешь... не будет тебя, мне побираться не придется... и Такити как-нибудь выращу... и все ты ни свет ни заря ко мне цепляешься, ревнуешь к Орики - надоело! все опротивело! с тобой у меня только и будет, что эта халупа... а так ребенка заберу с собой, скажу "прощай", и нет больше твоих бесконечных придирок - что, уходишь? или мне уйти? - крикнул он яростно, - ты в самом деле хочешь со мной развестись? Прекрасно», - таким она Гэнсити еще не знала.

Жалкая, несчастная, потерявшая себя Охацу сглатывала слезы, мешавшие ей говорить: «Я неправа, прости, верни мне свою благосклонность, прошу, ну пожалуйста, мне не следовало выбрасывать любезный подарок Орики, она его по доброте душевной поднесла, я плохая, ты прав, обозвала Орики ведьмой, а сама дьяволица, больше никогда так про нее не скажу, никогда, вообще ничего больше про нее нё скажу, если ты собрался развестись только из-за моих слов о ней, то прости, прости... если не передумаешь, я совсем одна останусь, нет у меня ни родителей, ни сестер, ни братьев, только дядюшка-управляющий... мне и пойти-то некуда, пожалуйста, прости меня, пусть ненавидишь, но хоть ребенка пожалей... прости меня, прости...» - рыдая, она стукнула ладонью об пол; «Нет, больше так не может продолжаться», - сказал он и отвернулся к стене, замкнувшись; сил не осталось выслушивать крики жены; это сразило Охацу - никогда еще муж не бывал таким жестоким, бесчувственным... неужто эта женщина настолько овладела его душой, что он стал способен на низость? а вдруг он ее любимого мальчика голодом уморит? она уже поняла: извиняйся, не извиняйся - все без толку; «Такити, Такити, - окликнула она сына, - ты кого больше любишь, папу или маму? скажи!» - «Папу я не люблю, он мне ничего не покупает», - честно признался мальчик; «А вместе с мамой пойдешь, куда бы она ни пошла?» - «Пойду», - ответил ребенок, не слишком задумываясь; «Слыхал? Такити выбрал меня! пусть он твой сын, и ты хочешь забрать его, но я не отдам своего дитятку в твои руки, он пойдет со мной, понял?! я забираю его!» - крикнула она; «Поступай как знаешь, мне все равно, ребенок мне ни к чему, пусть идет с тобой, а ты отправляйся куда хочешь, а то забирай дом, все вещи - о землю колотиться не стану и вслед тебе не посмотрю». - «Да нет у нас никакого дома и вещей нет, все это - пустые слова, живи один, хочешь - иди по дороге удовольствий, хочешь - по другой какой, но ребенка у меня не проси, не отдам», - она переборола в себе чувство к мужу; в стенном шкафу нашарила небольшой платок, чтобы сделать узелок для вещей: «Заберу только детскую ночную одежонку - кимоно на легкой подкладке, фартучек да короткий поясок... ты высказал все, хотя пьян не был, значит, протрезвления не будет, не будет и сомнений... но подумай, как следует, о ребенке: дитя, взращенное и отцом, и матерью, даже в бедности богач... неужто не жалко тебе нашего бедного мальчика, который остается без отца? ах, тот, кто не привязан к собственному ребенку, - поистине с червоточиной в душе... ну, прощай!» - подхватив узелок с вещами, она вышла за порог, так и не услышав: «Вернись, вернись скорей».

 

8

Спустя несколько дней после праздника Поминовения, когда праздничные фонари, догорая, бросали слабый печальный свет, в новый квартал вынесли два гроба, один помещался в паланкине, другой несли на шестах; паланкин скрытно отбыл от ее дома в Кикунои, зеваки на главной улице переговаривались вполголоса: «Что за несчастная судьба у этой девушки - доверилась негодяю! жаль ее... нет-нет, это же двойное самоубийство... один человек видел, как совсем недавно в сумерках они разговаривали друг с другом в храме на горе... она из-за него потеряла голову и покончила собой, следуя долгу». - «Да где это вы видали, чтобы у девицы из веселого дома и чувство долга, и твердость характера - неслыханное дело! - просто она из бани возвращалась, они и встретились, она, верно, не смогла вырваться из его объятий, они все ходили, разговаривали, а ударили ее сзади ножом, рассекли от лопатки книзу, на щеках - ссадины, на шее - множественные колотые раны, она без сомнения пыталась бежать, а он ее убил - тут и сомнений не может быть! а мужчина, считаю, совершил истинно прекрасное харакири, когда торговал в своей лавке футонами да одеялами, никто бы и не подумал, что он такой мужественный человек, а вот, поди ж ты, обрел посмертную славу, это - великий поступок!» - «Какая огромная потеря для Кикунои! она-то таких видных мужчин привлекала, а теперь - кто пойдет в это заведение? жаль...» - так обсуждали случившееся, сожалея, горюя, пошучивая, сталкивались разные мнения, но никто ничего доподлинно не знал; толковали, правда, что какие-то люди будто бы видали, как время от времени с невысокой храмовой горы исходит странное свечение - была ли то человеческая душа, так и не избывшая долгой обиды?..