Старик отложил самодельный рубанок, которым тесал доски для лодки, и взял предложенную папиросу. Не спеша он размял ее длинными пальцами жилистой руки и, прежде чем закурить, сказал:

— Ты бы поторопился, парень, а то дождь пойдет и, может, большая волна будет. Видишь, над Людским камнем туман-морг поднимается?

Я всматривался вдаль и видел лишь ровную, как стол, вершину горы. Снеговая шапка ее блестела в лучах незаходящего солнца.

Заполярное озеро, на берегу которого мы вели беседу, было спокойно. Прямо перед нами остров, а вон там, за небольшой, в двенадцать километров, излучиной, северный берег. В низине среди березняка и лиственниц стоят четыре островерхих чума из жердей, крытых берестой. В них летом живут кеты — охотники и рыбаки, сородичи моего собеседника, древний и очень малочисленный народ Сибири. На сотни километров вдоль Енисея и его притоков раскинулись редкие кетские селения и колхозы. Всего кетов тысяча двести человек.

Бесписьменный народ, кеты не имеют древних летописей. Деяния их предков затерялись в веках прошлого, история их загадочна, и происхождение этого народа уже более столетия для ученых неразрешимая проблема.

Пока старик раскуривал папиросу, я думал, о чем его лучше спросить: о приметах, по которым он узнает наступление ненастья, или же о странном названии горы? Было три часа ночи. В полярный день ночью, когда спадет июльская жара и легкий ветерок разгонит мириады комаров, начинается трудовая жизнь.

— Откуда такое название у горы?

Старик повернулся ко мне.

— Это эвенки так назвали. Ведь здесь их места. О Людском камне я тебе ничего сказать не могу. Спроси других. А вот ты слышал о тэлло?

Старик усмехнулся и опять сидел такой же, как всегда — нарочито безразличный. Я слышал о тэлло — сказочном чудовище здешних мест. Все говорили о нем, как о реальном существе. Порой казалось, что это правда, и неловко было возражать, а рассказчик ждал ответа. Скажи, что это сказка, — обидишь, докажи, что это вымысел, — не можешь. Слишком мало знаешь о тэлло! Я ответил:

— Однажды говорили, но ссылались на тебя, старик.

Старик пользовался непререкаемым авторитетом в поселке, и мои слова принял как должное.

– Я тэлло не видел, врать не буду, но его видел мой старинный друг эвенок. — Тут старик назвал фамилию человека, которого мы встречали в нашей поездке. — Ты, наверное, уже знаешь, парень, что тэлло не рыба, а живет в воде, у него из головы два огромных зуба торчат. Когда мороз ударит, замерзнет вода, то торчат зубы эти надо льдом. Тэлло зимует в воде. Однажды, этак зим двадцать пять назад, пошел эвенок в лес сушняку нарубить. Веревку взял, топор взял, идет. Вышел к озеру. На озере наст крепкий, без лыж, без оленя идти можно. Привязал он оленей на берегу, чтобы они следом не пошли, а сам прямки на тот берег, сушняк посмотреть. Шел, шел да как провалится под лед. Летит как будто в яму и вдруг о что-то мягкое ударился. Вверху маленькое отверстие, небо видно, а как туда выбраться, не знает. Посмотрел, куда упал, и видит: лежит он на черной спине тэлло. Страшно стало. Боится эвенок пошелохнуться, но тэлло спит и не чует ничего. Видит, впереди сажени через две торчат из головы зубы. Два зуба. Огромные...

Старик развязал кисет, набил трубку, а сам смотрит на меня исподлобья. Каков, мол, его рассказ? Я слушаю внимательно и думаю: «Вот тебе и живой Змей-Горыныч».

Старик серьезен, сдается, он не раз это рассказывал и больше всего боится недоверчивой улыбки. Поправив рукой длинные, прямые, с густой сединой волосы, старик продолжал:

— Думал эвенок, как теперь живым остаться, и придумал. Тихо пополз он к голове тэлло. Поползет маленько, остановится — спит тэлло, не чует. Вот и дополз. В руках у эвенка были веревка и топор, с которыми он по дрова пошел. Взял он веревку, привязал крепко за один зуб, другой конец на руку накрутил. Поднял топор да как ударит тэлло между зубов. Проснулось оно, вскочило и, сокрушая лед, вихрем вылетело наружу. Зуб, к которому был привязан конец веревки, сломался, и эвенок далеко улетел от толчка. В руке у него остался топор и веревка с куском зуба. Тэлло раскидало лед на озере, вода появилась, и оно исчезло в глубине. Эвенок очнулся на берегу, сел на оленей и скорей домой. В то время я возле его чума аргиш — оленью стоянку — делал. Видал, какой он приехал, и все от него слыхал.

Старик немного помолчал и потом добавил:

— Ну, что ты скажешь об этом, парень, есть тэлло или как?

Он смотрел мне прямо в глаза, и я понял, что лукавить нельзя, но вместо ответа мне на память вдруг отчетливо пришла фраза из ученых трудов антропологов: "Физическим обликом кеты отличаются от своих древних монголоидных соседей и больше всего напоминают североамериканских индейцев". Сидящий передо мной высокого роста, сухопарый, с длинным лицом и орлиным носом старик, попыхивавший трубкой, напоминал именно индейца. Недоставало только головного убора из перьев и томагавка. Сходство было особенно правдоподобным, когда старик пел старинные народные песни. Голос то взлетал легкой птицей вверх, то стелился по земле глухими раскатами. В пении было все — и сила духа, и страх, и жалоба, и надежда, и радость. Прочь уходило обычное, оставались далекие небеса, горы, необозримый простор тайги и пламя гигантского костра, вздымающегося к солнцу. Я слышал, как он пел...

Я посмотрел на старика. Он ждал ответа, а я думал о найденном сходстве и невольно улыбнулся.

— И ты не веришь, смеешься!

Старик резко встал и направился в свой дом. Я ничего не успел сказать и растерялся, не зная, как поступить дальше. Вдруг подул резкий ветер, по небу поползли тучи, предсказание старика стало сбываться. Надо было спешить, ведь я должен был перегнать для рыбаков лодку, которую изготовил этот девяностолетний старик. Я был уверен, что он обиделся.

Дверь дома распахнулась. Хозяин вышел и, подойдя вплотную ко мне, протянул старинную кетскую ложку. Она была не обычная, не деревянная, а костяная. Старик сунул мне ее в руку и сердито сказал:

— Торопись, парень, уже ветер пал.

Он легонько подтолкнул меня к лодке, я собрался было отчалить от берега, как вспомнил про ложку, которую крепко сжимал в руке.

— Зачем ты мне отдал ее?

Я подошел к старику, он усмехнулся и проговорил:

— Ты ведь не веришь в тэлло. Я, когда услышал слова эвенка, тоже не поверил, я смеялся над ним. Когда я покидал его стойбище, он подошел ко мне и протянул толстый круглый кусок кости, но такой кости я никогда не видел. «Ты не веришь мне, — сказал эвенок, — вот возьми — это кусок зуба тэлло». Долгими зимними ночами, когда только и остается, что слушать да рассказывать сказки, я делал из того куска ложку. Ты не веришь в тэлло, возьми ее себе, такой кости нет ни у сохатого, ни у оленя, ни у медведя. Это тэлло. Возьми ее и торопись.

Старик повернулся и собрался было уходить, но когда я, внимательно рассмотрев подарок, вскрикнул, он остановился.

— Ведь это же клык мамонта, старик. Это мамонт!

— Называй его как хочешь, по-нашему это тэлло.

Старик зашагал по тропинке к дому, а я оттолкнул лодку и налег на весла.

Небо чернело, вот-вот разразится гроза, а мне было весело. Положив весла, подгоняемый попутным ветром, я разглядывал ложку. Не правда ли, смешно? Сколько за последние годы умных людей на основе одних лишь досужих размышлений и вымыслов будорожат неискушенных поисками загадочных существ. У меня в руках обработанная кость, но ведь никто не примет всерьез призыв отправиться на Енисей искать живых мамонтов. Смешно и немного обидно, что мудрый старик верит в реальность тэлло.

Через несколько месяцев я встретил эвенка, он показал мне место, где нашел клык мамонта, и, смеясь, рассказал, как выдумал всю историю, повторив сказку, слышанную еще от деда.

* * *

Напротив Адмиралтейства, на другом берегу Невы, стоит большое трехэтажное здание. Фасадом оно обращено к реке. В центре его башни, над куполом, сверкает золотом переплетение из шести широких обручей — орбит планет. Внутри обручей золотой глобус. Это старинная модель планетарной системы — армилярная сфера.

В круглом зале третьего этажа и в башне находится мемориальный музей Михаила Васильевича Ломоносова. В остальной части здания и в пристройке к правому крылу расположен Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого Академии наук СССР. Здесь же размещены кабинеты Ленинградского отделения Института этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая Академии наук СССР.

В просторных и светлых залах — шкафы и витрины. Уже в вестибюле музея мы попадаем в мир далеких стран, где жили и живут народы иных культур, иного быта.

Музей хранит единственную в мире коллекцию головных уборов американских алеутов и одежду из замши индейцев племени атабаски; в витринах размещено редкое собрание предметов, созданных руками вымерших или уничтоженных индейцев Южной Америки — огнеземельцев и ботокуда, древних африканских народов азанде и мангбетту, изделия из бронзы и кости сожженного колонизаторами африканского города Бенина. Во втором этаже мы попадаем в мир загадочного «говорящего дерева» — «ронго-ронго», памятников письменности острова Пасхи; видим творения человека с Гавайских островов и из долины Хуанхэ, с берегов Ганга и из солнечной Индонезии. Перед нами раскрывается жизнь всех обитаемых континентов Земли.

Русские ученые, путешественники, друзья нашей страны два с половиной века пополняли богатства музея, и он по праву считается сейчас одним из самых крупных этнографических собраний мира.

Не только ленинградцы, но и многие приезжие называют музей Кунсткамерой. Это название, которое в переводе с немецкого означает «Палата редкостей», дал Петр Первый коллекциям диковинных вещей из царства природы и человека, положившим начало шести академическим учреждениям нашей страны, в том числе и Музею антропологии и этнографии.

Петербургская Кунсткамера была всего на десять лет моложе города, заложенного на берегах Невы.

Однажды Петр Первый приехал на стрелку Преображенского (Васильевского) острова. На этом пустынном еще берегу внимание его привлекла сосна. Несколько толстых ветвей, причудливо переплетенных, вросли в ствол, изогнулись и образовали деревянные полукольца.

— О! Дерево-монстр, дерево-чудище! — воскликнул Петр и добавил: — Так быть на сем месте новой Кунсткамере.

Отпиленный ствол сосны с полукольцом, сохраненный в память об этом событии, и по сей день можно видеть в музее. Он стоит на приметном месте в галерее первого этажа, где хранятся самые первые коллекции.

История соснового ствола мне была известна, но с тех пор, как там, на Енисее, я сначала услышал рассказ, а затем стал обладателем ложки из бивня мамонта, мной овладела мысль: нельзя ли заставить вещи заговорить о себе, нельзя ли открыть новое, еще не изведанное среди столь привычных собраний музея? Многие годы мои товарищи воссоздают историю далеких народов по этим музейным экспонатам. Древние стены Кунсткамеры хранят коллекции, которые сегодня являются безмолвными свидетелями культуры уничтоженных или порабощенных прежде, в эпоху кровавой истории утверждения капитализма, народов.

Я вновь прохожу по залам, всматриваюсь в шкафы и витрины, и молчаливая вещь обрастает сюжетом, становится стержнем удивительного рассказа о ее мастере и о народе, среди которого он жил и творил.

Из прошлого приходят люди, события становятся явью, появляются неведомые страны. В стенах Кунсткамеры незримо присутствует немного непонятный и таинственный мир. Стоит отправиться по книжным полкам, архивам и летописям в путешествие с единственной целью и надеждой найти и открыть его.