Кенин Лопсан из рода Монгуш

Если бы Кенин не пролетел на самолете за одни сутки бесконечное расстояние от Ленинграда до Кызыла, он бы яснее ощутил, сколь велика страна, ставшая в 1944 году и его страной. Пять лет назад, в 1956 году, когда он выехал на машине из Кызыла, все вокруг казалось удивительным. Он ничего не смог запомнить, ничего сопоставить. Пять лет Кенин Лопсан из рода Монгуш не был в своей родной Туве.

Родина… Мальчишкой он видел ее отцовской юртой, летними и зимними пастбищами их скота, дорогами к этим пастбищам да ручьями, бегущими вдоль или наперерез. Юношей он считал родными степи, обрамленные исполинскими кряжами Саян на севере и хребтом Танну-Ола на юге. И, только став старше, уже на последних курсах Ленинградского университета, он понял, что расплескавшаяся снегами и зноем, тайгой и пустыней, горами и равнинами, городами и селениями, морем улыбок и счастьем труда — эта страна есть Родина. Он верил в ее щедрое сердце и знал, что не причинит ей боль, с особой нежностью думая и о юрте, и о пастбищах, и о степях в венце гор.

Тува! Сколько пронесло время ветрами и метелями над твоим прошлым? На заре нашей эры воинственные тюрки держали здесь свои ставки, пасли своих коней. В твоих степях вокруг поминальных костров, взметнувших в небо пламя вместе с останками погибшего военачальника, скакали опечаленные воины, рассекали острыми боевыми ножами лицо и грудь, направляли звенящие стрелы в каменные изображения некогда поверженных врагов.

В степи и в горах остались безмолвные свидетели тех лет — изваяния, курганы, пепелища и орхонские надписи. Шли не годы — проходили века. Люди, населявшие твои земли, Тува, еще помнили письменность предков, но уже утверждались в этих степях пришельцы — уйгуры. По твоим дорогам стали тянуть каменные глыбы. Они сделались крепостными стенами, фундаментами невиданных еще оборонительных сооружений.

На просторы степей вторглись Чингизовы орды, и до начала XX века народом правили монгольские князья и нойоны. Правители говорили на чужом языке, у них были чужие обычаи… Как же покорился твой народ, Тува? Народ, имевший таких воинственных предков! Где же были твои воины? В степи. Ни один из них не повернулся спиной к врагу. Их было слишком мало. На севере, за Саянами, на западе, за Алтаем, жили твои братья по крови и языку. Они жили в России. В старой России, пробуждавшейся к новой жизни.

Кенин увидел в иллюминатор, как самолет перевалил через Саяны. Далеко внизу начиналась Тува — самая дорогая для него частица огромной Родины.

Вот и створ Енисея. На родине Кенина его называют Улуг-Хем — Великая река. Слияние двух рек — Бий-Хема и Каа-Хема — у Кызыла рождает Улуг-Хем, который за Саянами называют Енисеем.

Кенин родился в 1932 году, когда отец наконец-то смог вновь гонять скот дорогой своих степных предков. В год рождения Кенина его отцу, Доржу Лопсану, исполнилось уже сорок лет. Он многое видел на своем веку, сражался вместе с Красной Армией против белогвардейских банд Унгерна и Семенова, был участником народной революции 1921 года против монгольских и тувинских феодалов. Историю тех лет Кенину часто рассказывал отец.

Кенин живо мог представить, как, поднимая тысячами копыт пыль, мчалась конница бедного люда Тувы — аратов, вооруженная старинными копьями, луками и клинками, навстречу белогвардейским отрядам. Как полыхали знамена над воинами северной страны, пришедшими на помощь аратам, и по древнему обычаю кружились всадники вокруг высокого кургана, ставшего братской могилой освободителей Кызыла — тувинцев и русских!

Двадцать три года существования Тувинской народной республики из месяца в месяц, из года в год русский, советский народ слал свою помощь. Все двадцать три года молодая республика боролась с прошлым наследием — нищетой и невежеством, духовным и физическим порабощением ее народа феодалами и ламами. Это были годы трудного и медленного движения по пути к новой жизни. В год рождения Кенина, когда в республике насчитывалось всего около семидесяти тысяч человек населения, еще действовало тридцать ламаистских монастырей — хурэ, насчитывалось пять тысяч монахов-лам и тысяча шаманов. Шесть тысяч здоровых бездельников! А у Тувы не хватало рук и средств, опыта и возможностей. Когда Кенин пошел в 1940 году в школу, он был всего-навсего одним из четырех тысяч ста пятидесяти двух учеников республики. Аратские хозяйства были единоличными: каждая семья пасла свой скот на собственный страх и риск. Постоянные поселения росли медленно, а кочевая жизнь мешала росту культуры.

Исстрадавшаяся земля жаждала быстрого обновления, и ее дети обратились за помощью к Советской державе: в единой семье советских народов они видели свой путь в грядущее. В 1944 году сбылись мечты многих поколений аратов — Тува принята в Союз Советских Социалистических Республик. Кенину было тогда двенадцать лет, бо́льшую часть жизни и всю сознательную часть ее он прожил вместе с огромной Родиной и с трудом представлял, как его Тува могла жить иначе. В двенадцатый год Советской Тувы Кенин был послан учиться в Ленинградский университет.

В университете Кенин жадно набросился на книги; он записывал все лекции подряд и многое узнал об истории других стран и народов. Ему казалось, что уж историю своей-то страны он знает. Знает?

На память Кенину приходят рассказы отца, стариков с соседних стойбищ, путников, заходивших в их юрту. Не все может понять Кенин, не все может объяснить. Проще всего сказать о какой-нибудь интересной истории — выдумка, легенда, а если это все-таки правда? Он даже не мог толком разобраться в истории своей семьи. Три вопроса его мучили с детства: отчего отец жил в горах Тоджи, где тувинцы пасут не овец, а оленей; почему его дедушку звали так смешно — Балбал, ведь так называют каменные статуи степей; почему те, кто кочуют вместе с их семьей, считаются сородичами, хотя они из рода Лопсан, а не Монгуш?

Прошлое будет еще задавать много вопросов, но почему все-таки он не может ответить на то, о чем задумывался еще в детстве? Кенин вспоминает рассказы, слышанные зимой в юрте, летом вокруг костра посреди степи. Натренированная за годы учебы память выхватывает из своих кладовых лица говоривших, слушавших, интонации голосов и даже терпкие запахи горящих поленьев и кизяков. Издали несется над степью бессловесная певучая гортанная песня одинокого всадника. Звуки ее, то похожие на стон, то на торжествующий клич, останавливают беседу. Тихо вокруг костра. Все прислушиваются к песне, которую, кажется, источает сама степь. Мелодия врывается в душу, ее уже нельзя остановить, и сознание само нанизывает на нее слова. Где-то скачет певец, о чем-то думает и, не произнося слов, только расточает небу и звездам мелодию, созвучную родившимся в нем словам. Он, может быть, поет просто об этих звездах, а в тебе эта мелодия рождает мысли о далеком труде, трудных зимних перегонах, о… Но мелодия уже умчалась вдаль: певец, видно, спешил к другому степному костру.

Давно стихла песня, но молчание нарушает только кто-нибудь из стариков: «Балбал, говорят, пел еще лучше».

Только однажды у костра Доржу Лопсана сидел человек, который сам слышал, как пел Балбал. Почему отец не знал, как пел дедушка? Многое было странным в истории семьи Кенина, и он последнее время чаще напрягал память.

 

Месть Косого ламы

В прозрачных сумерках рассвета по степи замелькали силуэты. Все мужчины стойбищ рода Лопсан собирались на праздник моления о скоте. К верховым и пешим присоединялись кочевавшие по соседству главы семей других родов.

Солнце поднялось. Лучи его разметались по каменистой долине, где самым большим возвышением было ова — холм, сооруженный из камней. На вершине холма воткнут длинный шест, увешанный белыми и желтыми лоскутками. Среди камней гильзы, кусочки звериных шкурок, клочки шерсти и опять лоскутки разноцветной ткани — дары духу — «хозяину местности». Такие ова разбросаны по всей Туве у горных перевалов, у дорог и троп. Путник обязательно остановится перед ними, чтобы одарить «хозяина».

Ламаизм, пришедший в эти степи со своим учением о Будде и его перевоплощениях, смирением перед суровостью судьбы в этой жизни и проповедью достойного воздаяния при отрешенности от мирской суеты в последующих рождениях, ничего не смог поделать с прежними шаманскими представлениями. Смирившись с идолопоклонством своих подопечных, ламы решили и ова сделать местом поклонения Будде. Молитвенные надписи, буддийские иконки появились на всех ова наряду с другими дарами «хозяину местности». Выходит, и Будда просил заступничества у древнего духа!

Ова, к которому спешила ранним утром пестрая толпа, было особенным. Оно было создано людьми рода Лопсан в ту пору, когда их стада появились на здешних пастбищах. Раз в год мужчины рода собирались у этого холма и местные ламы читали молитвы, прося хорошей травы, чистых водопоев, богатого приплода стадам и табунам.

Яркое летнее солнце освещало всю степь. Ночная роса давно подсохла, и бурая пыль поднималась над толпой. Люди шли беспорядочно. Богатые без предупреждения врезались крупами коней в пеших, заставляя их разбегаться в стороны, подобрав полы длинных обтрепанных халатов. Подходившие и подъезжавшие к ова били три земных поклона и с помощью арканов нацепляли на шест новые лоскутки или просто втыкали их между камнями. У подножия холма была ниша. В ней лежала широкая доска, на наружном крае которой виднелась надпись: «Ом манн падме хум!» («О божество на лотосе!») Магическое значение этой фразы — обращения к Будде — признавалось буддистами и ламаистами. На доске сгрудились деревянные фигурки овец, баранов, коров, лошадей. Они олицетворяли скот, благополучию которого посвящалось моление.

Как ни спешили бедные араты и их богатые сородичи, первыми у ова оказались ламы из соседнего хурэ. Их было шестеро. Они сидели слева от ова, смиренно перебирая четки. Лишь самый старший из них — настоятель хурэ бросал пронзительный взгляд на каждого вновь прибывшего, требуя подношений монастырской братии. В чаши, стоящие тут же, падали мелкие монеты, кульки с крупой, чаем и продолговатые полоски желтого шелка — хадаки. Настоятель только слегка улыбался, если кто-нибудь из зажиточных Лопсанов или из мелких чиновников жертвовал больше обычного, но не приподнимался с места.

Уже человек восемьдесят — девяносто стояло вокруг холма под лучами солнца, но празднество не начиналось. Настоятель, который должен был прочесть первую молитву, нетерпеливо вглядывался в степь. Он, видимо, ждал кого-то и приподнялся, чтобы лучше разглядеть всадников, постепенно приближавшихся к ова. Сквозь облако пыли, вившееся над верховыми, мелькнул яркий синий атлас халата. Настоятель встал в рост, а лама, сидевший рядом, вытащил из пиши небольшой синий коврик. В толпе смолкли разговоры, и, резко нарушая тишину, раздался топот коней и окрик «Расступис-сь!»

В центр площадки ворвались всадники, предводительствуемые самим джянгой — правителем рода, высшим судьей и хозяином над всеми Лопсанами и теми, кто кочевал на их землях. Настоятель сорвался с места и подбежал к джянге с низким поклоном, приглашая занять место справа от ова.

Джянга, согнувшись, что-то прошептал настоятелю, и тот одеревенело оглянулся. Собравшиеся на молебен удивленно смотрели на эти короткие переговоры. Не понимали, в чем дело, и ламы, услышавшие только обрывки фраз. Настоятель зачем-то обежал холм, пристально посмотрел на запад и, вернувшись к своему месту, громко крикнул: «Едут!»

Джянга с достоинством восседал на синем коврике справа от ова, рядом с ним сидели прямо на земле его приближенные и стража. Они никак не откликнулись на сообщение настоятеля. Ламы же вскочили со своих мест и повернулись лицом на запад. В толпе никто пока ничего не мог понять, и любопытные поспешили на западную сторону, ожидая чего-то необычного.

С запада подъезжала повозка в окружении вооруженных всадников. Даже старики не помнили такого пышного выезда и растерянно смотрели то на сородичей, то на лам. Казалось, никто не знал, что нужно делать. Никто еще толком не разобрал, кого сопровождает свита — правителя всего округа или высокое духовное лицо.

Высокие желтые шапки служителей, ехавших за повозкой, и большой желтый зонт первыми заметили ламы. Они встали на колени и склонили головы. К ова приближался управитель делами и хранитель культа самого крупного ламаистского монастыря Тувы — Оин-хурэ. Только лумуцза, наделенный полномочиями карать за вероотступничество, мог обладать такими знаками отличия, быть одетым в парчовый желтый халат, иметь вооруженную свиту.

Прежде чем собравшиеся успели последовать примеру лам, кто-то в толпе с изумлением и ужасом произнес: «Так это же Косой лама!» Новость ошеломила всех, даже джянга приподнялся со своего коврика и сделал несколько шагов навстречу повозке. Джянга был предупрежден о приезде высокого ламы Оин-хурэ, но, кажется, и он не ожидал, что этим почетным гостем будет Бурга, левый глаз которого был поражен бельмом, а правый вечно гноился. От Косого ламы — Пурги трудно ждать хорошего.

Мрачная слава опережала Бургу, и этой славе он обязан был роду Лопсан. Правда, первыми о нем заговорили беднейшие из беднейших, но Косой лама подозревал в распространении слухов всех, даже самого джянгу, вряд ли уступавшего ему в жестокостях и лихоимстве. Опершись на руки настоятеля и джянги, Бурга медленно обвел единственным глазом толпу. Нет, не было во взглядах людей с обветренными на солнце и на морозе лицами, с натруженными руками, одетых в латаные и перелатанные халаты, смирения или страха. Значит, они еще не забыли!

Араты из рода Лопсан не забыли Косого ламу, который три года назад раскидывал свою юрту на их пастбищах и подолгу гостил в каждой семье, бормоча молитвы и требуя за их чтение мзду. Араты стали избегать его. Все знали со слов лучшего в роду певца Монгуша, которого русский ученый прозвал смешным именем Балбал, как Косой лама напустил на русского — своего гостя — смерть. Все помнили, что, когда Балбал, отправившись куда-то далеко на север, не вернулся, Косой лама украл его скот, а его жену и сына отправил на работу в Оин-хурэ. Среди живых работников монастыря никто из Лопсанов не встречал больше жены и сына Балбала. И араты возненавидели Косого ламу.

Месяц или два, как затравленный волк, ходил по степи Косой лама, не решаясь остановиться у бедняков, потом исчез с земель рода. Два года назад его юрту кто-то видел у Бижиктыг-Хая — Скалы письмен, а затем пронесся слух, что Косой лама стал прорицателем — охранителем ламаистской веры, что его дух — чойчжон способен на многие версты разглядеть врагов и поразить их, что сам настоятель Оин-хурэ прибегает к помощи новоявленного прорицателя. Люди из рода Лопсан перестали интересоваться своим бывшим ламой, хотя ничего не забыли из прошлого.

Бурга еще раз мрачно обвел единственным глазом толпу и быстро подал знак ламам следовать за ним. Он сам откроет этот торжественный родовой праздник, сам будет читать молитву. Увлекаемые ламами, джянгой и чиновниками, люди направились на северо-восток. Пройдя несколько шагов, Косой лама громко и нараспев стал читать молитву, которую тут же подхватили остальные ламы. Под звуки молитвы люди вытянулись цепочкой на северо-восток и отвесили несколько земных поклонов. Ламы продолжали читать молитвы, а все собравшиеся постепенно поворачивались лицом на все четыре стороны света и отвешивали невидимым богам и духам поклоны до земли.

Бурга читал молитву самозабвенно, закрыв глаза и вытянув вперед руки. Его голос перекрывал заунывное бормотание остальных лам и невольно привлекал внимание. Люди, отвешивавшие поклоны, на мгновение забывали о Косом ламе и видели перед собой лумуцза. Но только на мгновение.

Когда моление кончилось и все уселись полукругом у ова (у самого холма сидели только ламы и джянга со свитой), началось угощение. Это была прелюдия праздника.

Служка из свиты Бурги вынес большое блюдо с овечьим сыром и по знаку хозяина подал его джянге. Вскоре перед всеми ламами и чиновниками стояли тарелки с сыром. Бурга поднял свою тарелку вверх и крикнул: «Раво! Раво!»

Все подхватили этот крик, и он смешался с криком круживших над ова орлов и ворон, ржанием испуганных коней. «Раво!» неслось над степью и, повторенное сотни раз, затихало вдали.

Как только выкрики прекратились, Бурга отломил маленький кусочек сыру, положил его в рот, а остальной сыр подбросил вверх. Огромный орел, хищно раскрыв клюв, подхватил брошенный кусок и резко взмыл вверх, чтобы немедленно ринуться вниз за новой подачкой. Один его вид заставлял других птиц летать на почтительном расстоянии. Когда сыр весь был отдан птицам, орел стал вызывающе кружиться над блюдом с бараньей головой, лодыжками и курдюком — самым главным блюдом для почетных гостей праздника. Своим свирепым взглядом орел смотрел на Косого ламу, усердно запивавшего аракой жирные куски баранины. Джянга и Косой лама, чиновники и монастырская братия церемонно вкушали мясо, а стража швыряла в толпу мелкие куски баранины, из-за которых происходила свалка: считалось, что мясо, пойманное во время такой ритуальной трапезы, обладает чудодейственным свойством.

Время шло своим чередом, а празднество еще только начиналось. Круг перед ова стал шире, и пара за парой на него выходили участники борьбы — любимого народного спорта тувинцев. Обнаженные до пояса двое борцов делали несколько плавных взмахов руками, сходились и пытались бросить противника на землю. Победитель боролся с другим борцом или с победителем другой пары. Зрители воодушевляли своих признанных силачей. Джянга пьяным голосом тоже подбадривал борцов, и только Косой лама смотрел зло и отчужденно на бывшую свою паству.

Уже показали свое удальство двадцать пар, уже забрался в коляску Косой лама, а верховые вновь оседлали коней, чтобы в километре от ова продолжить праздник — состязание в конной скачке, когда запоздалый всадник подъехал к аратам. Ни Бурга, ни джянга, сопровождаемые свитой, проезжая мимо вновь прибывшего, не обратили на него внимания, хотя им обоим он показался знакомым. Они торопились к месту скачек, куда следом за ними заспешили и верховые, и пешие.

Всадник поставил коня поперек тропы. Он хотел, чтобы его узнали люди, спешившие за умчавшейся ламской коляской. Но люди почему-то молча обходили его и даже боязливо оглядывались. Скоро у ова никого не осталось, и тогда всадник запел. Запел громко. Мелодия напоминала клокотание ручья по камням, гортанные долгие крики орлов, легкий шорох ночной степи. Задние остановились, шедшие впереди оборачивались и замедляли шаг. А песня набирала скорость и уже звенела над долиной. Всадник спрыгнул с седла и пошел навстречу людям, задержанным песней. Он шел, а песня продолжала вылетать из его груди, песня без слов.

Старик отделился от толпы и, пристально смотря на тень подошедшего певца, радостно крикнул:

— Это живой Монгуш! Вот его тень, у мертвых тени нет! Смотрите, это наш Монгуш, которого русский прозвал Балбалом!

Балбал обхватил старика и тихо сказал:

— Ты узнал меня, старик Саган. Узнал? Как поживает твой скот?

Балбал слишком часто последнее время, когда до родных мест осталось совсем немного, когда уже много месяцев дороги осталось позади, думал о первой встрече с сородичами. Он мог поверить, что они не узнают его, но не думал, что примут его за оборотня. Он был жив и не думал о своей смерти. Песней он заставил людей остановиться и сейчас, задавая традиционный вопрос при встрече «Как поживает твой скот?», искал среди сородичей сына. Он не мог не слышать песню отца. Значит, он далеко, очень далеко поставил свою юрту.

Ни старик Саган, ни кто другой из сородичей не рассказали или не успели рассказать всего Балбалу. Случилось то, чего никак нельзя было ожидать в праздничный день. Обратившись к каждому с традиционным приветствием, Балбал сказал Сагану:

— Может быть, ты, старик, скажешь, как поживает мой скот? Я еще не видел своей юрты.

— Твой скот, — Саган насупился, — твой скот еще три года назад угнал Косой лама.

Решение пришло мгновенно, и Балбал вскочил на коня.

— Ты что хочешь делать? — закричали в толпе, видя, как наливаются гневом глаза Балбала. — Берегись! Косой лама теперь лумуцза Оин-хурэ.

Но Балбал уже хлестнул коня, успев крикнуть:

— Туткуш нага закон, он сильнее закона Будды и лам! По этому закону, если ты угнал или загубил двух коней соседа, сосед вправе взять из твоего табуна тоже двух коней — таков туткуш!

…На месте, где проходили скачки, все, кто имели коней, умчались далеко в степь и скоро должны были, сделав круг, возвратиться сюда же, где сидели джянга и ламы, продолжая нить араку в ожидании лучших наездников. Победителям они должны были вручить длинные шелковые полосы материи — хадаки и поднести чаши араки. Кроме двух лошадей, впряженных в повозку Косого ламы, и коня джянги, здесь коней не было. И свита, и стража участвовали в состязании. Было видно, что участвовавшие в скачках уже начали поворачивать коней; не пройдет и получаса, как они будут на последней прямой… Ни джянга, ни ламы не могли понять, откуда взялся всадник, который резко осадил коня перед ламской повозкой, моментально распряг лошадей и тут же вновь оказался в седле, крепко сжимая в руке поводки распряженных лошадей. Когда Косой лама понял, что случилось, всадник с добычей уже был далеко в степи, удаляясь к еле заметным на горизонте горам. Бурга попытался уговорить джянгу скакать вслед похитителю, но джянга был пьян и только бормотал:

— Ну и что. Ты взял — у тебя взяли. Ты три, у тебя две. Еще ты одну должен. Это туткуш…

Бурга брезгливо оттолкнул правителя рода и задумался над его пьяной речью. Причем здесь туткуш? Неужели он вернулся? Так вот почему так знакомо его лицо — это Монгуш! Тот Монгуш, который показал русскому священную нишу Бижиктыг-Хая!

В этот день победители в скачках не увидели ни джянги, ни Косого ламы. Разгоряченная борьбой свита и стража поспешили за своими владыками, уехавшими на повозке, запряженной конем джянги.

Джянга спал, а Бурга с нетерпением ждал рассвета и не смог сомкнуть глаз. Мысли все время возвращались к Балбалу, так неожиданно появившемуся на празднике. Балбал… туткуш… кони… ниша… мелькало в голове. Все путалось, и не было выхода той ненависти к арату, его сородичам, которая разрывала грудь Бурги и гнала сон. Завтра же он поговорит с джянгой, пусть судит Балбала, пусть изведет его…

Косой лама вышел из юрты джянги. Луна ярко освещала белую юрту правителя рода, десятки юрт, разбросанных тут же на равнине, и пасущихся лошадей. Пусть только джянга попробует не исполнить волю Бурги!

На следующий день Косой лама не выходил из юрты джянги. Пока не вернулся хозяин, ездивший к отарам отобрать лучшего барана для угощения гостя, Косой лама не проронил ни слова. Он сидел на подушках на почетной стороне, и, боясь его испытующего взгляда, жена джянги не заходила в юрту. Пока жена и слуги приготавливали барана на обед, джянга подсел к гостю и протянул ему раскуренную трубку. Косой лама резко отстранил руку и сказал:

— Между нами не может быть дружбы, джянга, пока ты не покараешь вора Монгуша — вероотступника, посмевшего показать священную нишу чужестранцу. Если ты не сделаешь того, что говорю я, боги покарают тебя и твой род. Я сегодня ночью спускал своего чойчжона, я передаю его слова.

Косой лама слишком рисковал, осмелившись отказаться от протянутой джянгой трубки: хозяина и властелина выше не было на этих землях. Джянга презрительно выслушал отказ, дающий ему право не чтить теперь законов гостеприимства, но угрозы заставили быть осторожным. Может быть, Косой лама действительно стал прорицателем?!

Сколько скота угнал у Балбала Косой лама? Трех лошадей и десяток овец. А сколько взял у ламы Балбал? Всего двух. Обычай всего народа, более древний, чем вера лам, на стороне Балбала. Нет, джянга не может идти против рода, не может судить Балбала, который осуществил туткуш — вернул награбленное.

— Бурга-лумуцза, ты отказался от моей дружбы, но все равно я скажу тебе. Монгуш совершил туткуш — я не могу судить его. А если он нарушил законы веры, то ты хранитель ее. Ты лумуцза, ты и действуй.

Косой лама удивился и вдруг понял, что он сделал не совсем верный шаг. Туткуш слишком чтим родом. Нет, иным путем надо подвести Балбала под суд. Он быстро поднял трубку, которую положил на пол джянга, и сунул ее в рот. Лама сделал две затяжки и протянул трубку джянге со словами:

— Ты прав и мудр, джянга! Я предлагаю дружбу, и пусть каждый делает свое дело.

Правитель рода церемонно принял трубку, довольный, что лама отступился от своих требований.

После обеда, когда хозяин завалился спать, Косой лама, сменив парадный желтый халат на мирскую одежду, верхом отправился к юрте старика Сагана. Говорили, что Балбал часто заходит к нему. По дороге попадались отары овец. Несколько раз Косой лама останавливал перед ними коня, спешивался и давал овцам, если близко не было пастухов, щепотку белого порошка. В тринадцати отарах (три из них были джянги и две его заместителя) Косой лама попотчевал тридцать три овцы.

К Сагану он добрался к ночи. Маленькая со старым, в дырах, войлоком юрта не могла приютить столь важного гостя, да Косой лама и не собирался задерживаться. Он приезжал только с одной просьбой, надеясь, что религиозный Саган выполнит ее.

Два года назад, в то время когда Косой лама еще жил у Бижиктыг-Хая, у него гостил художник-иконописец из Оин-хурэ. Несколько дней они провели у священной ниши с надписями и Буддой. К этой нише Балбал приводил русского, об этой нише русский спрашивал у Косого ламы, рассчитывая открыть ее тайну. Иконописец срисовал и списал все надписи, а Косой лама с рисунком отправился в Оин-хурэ, надеясь, что настоятель поможет понять смысл трех монгольских строчек надписи: «Мудрость от древних, как сокровенное слово божества на лотосе, передает проникновение в знание — сокровище бытия». Там, где ниша, там редко, очень редко кто бывал из людей. Люди боялись тени Хайрахана (Медведь-горы), падавшей на вход в нее. Косой лама еще задолго до русского видел нишу, прочел монгольскую надпись, и ему грезились сокровища, спрятанные самим Чингиз-ханом. Это была его тайна. Балбал первый нарушил ее, и он должен забыть навсегда дорогу к ней. Настоятель Оин-хурэ не смог растолковать надпись, но и не смог узнать, где ниша, так как иконописец не вернулся в монастырь. С тех пор Косой лама всегда держит при себе рисунок.

Этот рисунок Косой лама показал Сагану. Саган недоуменно посмотрел на изображение Будды, надписи и стрелы. Он много кочевал по степи, он знал Скалу письмен — Бижиктыг-Хая, но он никогда не видел этой ниши. Никогда? Косой лама с сомнением посмотрел на старика, но не мог уличить его во лжи. Значит, никогда? Значит, многие — может быть, никто из Лопсанов, кочующих в этих местах, никто, кроме Балбала, — не знают ниши. Если не будет Балбала, никто не раскроет тайну…

Косой лама уехал назад к джянге, заручившись обещанием Сагана узнать у Балбала, делал ли такой рисунок ниши русский и где остались его бумаги.

Ночь была глубокой, но в юрте джянги никто не спал. Тревожное известие о неожиданном падеже овец в отарах правителя и соседей, который после праздника моления о скоте связывали с гневом духов, разбудил стойбища.

Люди с нетерпением ждали Косого ламу. Джянга помог ему сойти с коня и попросил помощи. Никто в темноте не мог видеть, как дернулись в презрительной улыбке губы Бурги, но все услышали зловещее: «Я говорил тебе, джянга!»

В белой юрте при зажженных свечах, уставившись в изображение царя Бэхара, повелителя прорицателей — охранителей веры и людей, сидел только Косой лама. Никто не мог ему мешать отправить своего духа чойчжона, чтобы выяснить причину несчастья. Прошло часа полтора, прежде чем из юрты донеслись громкие слова молитвы, послышался стук мечей. Через мгновение дверь распахнулась, и в ночь по направлению к горам, куда недавно умчался Балбал, вылетел священный меч чойчжона. Молитва прекратилась, и можно было войти в юрту.

От десятка тонких ароматических свечей в юрте было тускло и душно. Косой лама сидел в желтом халате. Свечи освещали только его лицо. Вошедшие ждали ответа чойчжона, готовые выполнить его волю и спасти свой скот. Косой лама начал говорить, и голос его звучал глухо.

— Люди рода преступили законы веры, только самоусовершенствованием они смогут вновь заслужить милость. С севера из-за гор вернулся человек, посмевший открыть чужестранцу священную тайну. Этот человек виноват перед верой, и его будет в будущем рождении судить неземной суд; по этот человек, сказал мой чойчжон, будет виноват и перед людьми, если к утру в тринадцати отарах вашего рода падут тридцать три овцы. Это знак кары, преследующий Монгуша, и, если земной суд не осудит его, не будет больше счастья на ваших землях. В тринадцати отарах — тридцать три овцы, — значит, виноват Монгуш, значит, чойчжон видел правду, и вы сами решайте судьбу Пришельца…

К рассвету решение чойчжона облетело стойбища. Дошло оно и до юрты Сагана, у которого после отъезда Косого ламы остановился Балбал. Мудрый старик Саган никогда не опровергал слухов о своей набожности. Житейский опыт давал ему уважение сородичей, видимая религиозность — почтительное обращение лам. Когда Косой лама показывал ему рисунок ниши, он, конечно, вспомнил рассказ деда о тайне Скалы письмен, вспомнил, что один раз, еще мальчишкой, был у ниши, но об этом не счел нужным говорить. Тогда Саган еще не понимал, чего на самом деле хочет коварный и хитрый Бурга, но сейчас, услышав решение чойчжона, он испугался за Балбала. Старик хорошо знал своих сородичей: как бы ни любили они Монгуша, падеж скота сделает их орудием мести Косого ламы. Если падут тридцать три овцы — а Саган не сомневался в злобных действиях Косого ламы, — то никто не может поручиться за жизнь Монгуша-Балбала.

Наступивший день навсегда остался в памяти Балбала. Никто и ничто не могло заставить его забыть сказанного Саганом утром последнего дня на стойбище Лопсанов. Старик сказал о том, что знал сам и что мог предполагать. Но Балбал не боялся смерти, его страшила участь быть неотомщенным. Три года ему мстит Косой лама: он угнал его скот, отправил на работу в Оин-хурэ жену и сына, которые были отосланы дальше в Монголию и не было надежды увидеть их. Теперь лама решил рассчитаться с ним самим из-за таинственной ниши Бижиктыг-Хая. Местью надо было ответить на месть. Надо было жить, чтобы вырвать тайну ниши, опередить ламу. Старик Саган передал слова своего деда: «Только тот овладеет тайной ниши, кто узнает речь древних». Надо жить, чтобы передать путь к нише своему роду и открыть ее людям чистой души… Странные крики за юртой прервали мысли о мести Косому ламе и вернули к тревоге наступившего дня…

Тридцать овец пали в двенадцати отарах, в двух отарах джянги пало восемь овец, в двух отарах его заместителя — десять, остальные пали в отарах самых влиятельных Лопсанов. Сообщения о падеже овец приносили к юрте джянги взволнованные хозяева и их пастухи. С каждой новостью люди громче стали выкрикивать угрозы в адрес Балбала и требовали не суда над ним, а смерти. Стража джянги сама оседлала коней и только ждала приказа. Джянга колебался, но тут вдали показался его пастух. Он сообщил, что еще в одной отаре правителя пали три овцы. Тридцать три овцы в тринадцати отарах. Надо было подождать еще, но джянга вскочил в седло и рванулся навстречу горам… В этой разъяренной толпе всадников, промчавшихся мимо юрты Сагана и посылавших проклятия Балбалу, никто не знал, что отмеченный чойчжоном виновник несчастья находился так близко. Саган выскочил из юрты и по лицам озверевших богатых сородичей понял, что суда над Балбалом не будет. Косой лама добился своего. Когда яростные всадники найдут Балбала, они учинят расправу сами…

 

Легенда степей

С вершины горы вниз убегали редкие ряды лиственного леса. Березы и осины перемежались с соснами и исполинскими кедрами. Сосен и кедра было так мало, что они выглядели сиротливо на склоне, где летом довольно густая трава. Однако жители степей — редкие гости в здешних горах, хотя, если смотреть с вершины на юго-запад, их степи совсем рядом. Все в этих горах необычно для степного жителя: и мчащиеся зимой на лыжах охотники, и медленно передвигающиеся летом верхом на оленях люди, не в поисках пастбищ для своих стад, а в поисках дичи и зверя. Даже жилища, в которых живут здесь, совсем иные. Это не юрты, крытые войлоком, а островерхие хижины — чумы, чьи шесты летом покрыты берестой, а зимой шкурами или кожей. И все-таки здесь обитают те же тувинцы, что и в степях, и никто не знает, пришли ли они сюда из степных долин или в долины спустились с этих гор. Во всяком случае живущим в горах труднее. Только у богачей баев есть бараны, лошади и десятки оленей, остальные никогда не уверены в том, будет ли у них завтра что есть, если охота прошла неудачно. Тувинец, живущий в горах, никогда не будет забивать оленя на мясо, если олень еще может везти его или семейный скарб по горным тропам и падям. Без оленя или тащи на себе свое хозяйство, или сиди на месте, жди голода: ни зверь, ни птица не подойдет к твоему чуму.

На широкой поляне горного склона, где в центре росли три высокие ели, стояло шесть чумов. Самый большой располагался под центральной елью. Шедший с утра снег прекратился, небо выяснило, и стало видно далеко вдали степь. Дверь в большом чуме откинулась, и вышел пожилой охотник. Его короткая доха-чагы из оленьей шкуры была подпоясана, и сбоку на поясе привязан нож в ножнах. Охотник был без шапки, длинные с проседью волосы падали на плечи. Он выпрямился и долгим задумчивым взглядом посмотрел на далекую степь. Ни один мускул не дрогнул на сморщенном годами и невзгодами лице, но в глубоких черных глазах задрожали слезы.

Три дня, как они прикочевали на эту поляну, и все три дня шел снег. Сейчас впервые за двадцать лет он так близко увидел степь. Прошло двадцать лет, а все-таки не стал ты лесным человеком, Монгуш! Ты все еще помнишь степной род Лопсан, хотя люди этих шести чумов считают тебя старейшиной и называют себя людьми рода Монгуш. Ты ничего не забыл, и не случайно в этот день, когда ты решил сватать сына, родившегося уже здесь, в лесах, ты увидел степь.

Не зря Монгуш откочевал на этот склон. Две недели все шесть семей добирались сюда, и путь оказался очень удачным. Много соболей и белки набил Монгуш с сыном, четыре туши марала еще были в запасе. Счастливым оказался путь. Запасов хватит, чтобы выплатить полный калым за Анай — девушку соседнего стойбища, которая станет женой его сына Доржу.

Все-таки ты дожил до этого дня, Монгуш! Прошло двадцать лет, и у тебя вырос сын. Скоро он будет жить отдельно со своей семьей. Доржу ничего еще не знает ни о своем пропавшем где-то в монастырях старшем брате, ни о прежней степной жизни своего отца.

Сегодня хорошо видна степь. Сегодня, когда они в последний раз спустятся по западному склону к озеру, к чуму родителей Анай, и жених с невестой примерят свои волосы, Монгуш должен рассказать сыну о прошлом.

Степь, затерянная вдали, двадцать лет манила его, хотя покинуть ее пришлось с тяжелой обидой. Все, что случилось почти двадцать лет назад, в летний день, отчетливо встало в памяти. Он не мог помнить всего, но старик Саган, последний, кого он видел, покидая степь, тогда же рассказал подробности страшного дня…

Когда затихли крики всадников, промчавшихся мимо юрты Сагана, старик вернулся к Балбалу. Ему ничего не надо было рассказывать: Балбал понял сам. Не видя выхода, он смирился со своей участью. Наверное, Балбал никогда бы не дожил до сегодняшнего счастливого дня, если бы не мудрость старика Сагана. Последний разговор в юрте он помнил. Старик открыл свой ящик, взял какую-то траву и мелко нарезал ее. Затем он взял чашку с водой и бросил туда нарезанную траву. Вода потемнела.

— Ты должен жить, Монгуш, ты должен жить, чтобы другим людям передать путь к священной нише и отомстить Косому ламе. Ты выпьешь эту воду, и, когда вернутся разъяренные всадники, для них ты будешь мертв. Не бойся. Когда ты очнешься, я приду к тебе и все расскажу. Ты будешь после мнимой смерти жить с лесными тувинцами, и лама не найдет тебя.

Когда всадники, жаждавшие расправиться с Балбалом, возвратились к юрте Сагана, пронзительный крик женщины заставил их резко осадить коней.

— Люди! — кричала женщина, — в юрте покойник!

Кого не остановит этот крик в Барлыкской степи? Кого не испугает возможность пересечь путь покойника и стать виновником нового несчастья? По местным поверьям, даже смерть случайного гостя может принести горе приютившей его семье и ее родственникам.

Женский крик остановил скачущих, и они поспешили отвернуться от юрты Сагана. Они знали, что скоро появится верховой с колодой, в нее положат умершего, привяжут конским волосом, и, перекинув колоду с телом на круп лошади, всадник помчится к горам. Он будет выбирать самые необычные пути, чтобы запутать умершего и не открыть ему дороги назад.

К юрте, откуда доносились крики печали, подъехал сын старика Сагана. Он осторожно снял колоду и просунул ее в дверь. Через некоторое время одна сторона войлочной покрышки юрты приоткрылась, и колода с Балбалом оказалась снаружи. Старик Саган и сын осторожно установили ее на спине сильной лошади. Сын Сагана громко крикнул и пустил коня вскачь через степь.

Балбал очнулся в темной пещере. Было холодно. Он с трудом сообразил, что же произошло, и испуганно крикнул: «Саган!» Никто не отозвался. Балбал попробовал подняться, но перевязь из конского волоса больно врезалась в тело. Колода была узкой. Стало совсем жутко. Темно, холодно… А может быть, он на самом деле умер? Кричать не было сил. Отчаявшись, Балбал рванул левую руку, и она подалась вверх, коснувшись рукояти ножа.

Балбал выскочил из пещеры. В горах стояла ночь. Он попробовал еще раз крикнуть, но голоса не было. Он решил запеть, но слышался только хрип. Порывистый ветер заставил вернуться в пещеру.

На рассвете пришел Саган. Он проводил Балбала до тропинки, ведущей на дорогу лесных тувинцев. К Балбалу вернулась речь, но петь он не мог. Звуки не вылетали, а только слышался хрип. Видно, степь, которую он покидал, навсегда отняла песни, рожденные ею.

О «смерти» Балбала узнали быстро. Косой лама вновь прибыл к Сагану и не скрывал своей радости. Он даже забыл о своей просьбе к старику, но Саган сам напомнил о ней:

— Русский срисовал нишу на бумагу, которую Балбал увез в большое становище и отдал другу нашего русского гостя…

Последнее слово старик произнес подчеркнуто медленно. Косой лама зло тряхнул головой и отвернулся.

Память восстанавливала пройденное и прожитое двадцатилетие. За двадцать лет Балбал почти не встречал жителей степей и ничего не знал о своих сородичах, о Косом ламе. Но Балбал-Монгуш не забыл дорогу к священной нише. Сегодня он расскажет обо всем сыну, и пусть сын когда-нибудь приведет к тайне Косого ламы людей с чистой душой и честным сердцем. Новости степей не доходили до чумов рода Монгуш, а что говорить о жизни большого мира, который лежал за горами на север и северо-запад! Что-то случилось, что-то произошло в том мире, раз редкими стали заезды русских купцов за пушниной. Но что именно, здесь в горах никто не знал. Люди гоняли оленей по звериным тропам, вставали на лыжи при глубоком снеге, чтобы догнать соболя, справляли свадьбы, хоронили умерших и радовались рожденным — жили своей трудной и однообразной жизнью. И казалось, время остановило свой бег.

— Отец, мы скоро пойдем?

Доржу спросил не выходя из чума, и Балбал вернулся из воспоминаний. Нетерпение сына понятно, ведь Доржу давно полюбил Анай и она любила его. Все готово. На самом деле пора и в путь.

На такой свадьбе должно быть весело, и Балбал с сыном подъезжали к чуму родителей Анай верхом на оленях, ведя двух с подарками и выкупом, громко и весело переговаривались. Они задали тон, и шутку встретили шуткой. Даже такой тревожно-церемонный обряд, как сличение волос жениха и невесты, прошел необычно. Балбал хитро усмехнулся, когда мать Анай стала расчесывать волосы его сына и своей дочери, которые сидели спиной друг к другу и касались затылками. В руках матери Анай волосы обоих перепутались, и тут она поняла, чему усмехнулся Балбал: невозможно было различить, где чьи волосы. И по цвету и мягкости своей они могли принадлежать только одному человеку. Обряд, при котором жених должен был отгадать среди общего пучка волосы невесты, а невеста его, стал невозможным. Анай и Доржу под веселые выкрики собравшихся за чумом и подглядывавших в щелки родственников все время путались и даже не могли найти собственных волос. Так случалось очень редко и только у людей, чей брак предопределен был великими духами степей и гор как брак счастливых супругов.

К вечеру, когда в просторном чуме родителей Анай стало тесно от гостей и жарко от беспрерывно кипевших котлов с маральим мясом, послышалось ржание коня. Отец Анай вышел из чума и вернулся с приезжим. Его никто не знал. По длинному халату на вате, по высоким сапогам из кожи с загнутым кверху носком, по треуху, отороченному бараньим мехом, приезжий был жителем степей. Балбал внимательно смотрел на арата, но не узнавал его. Видно, далеко кочевал его род от рода Лопсан. Встретить гостя степей в такой радостный для Балбала день было очень приятно, и он показал на место рядом с собой в самой почетной стороне чума.

Гость, продрогший в дороге и проголодавшийся, нашел тепло и хорошую обильную пищу. Он знал, что люди, принявшие его, ждут новостей, но он сам мог только поделиться слухом, что русские поднялись против царя, что народ бунтует и где-то далеко идут сражения. Люди степей послали его к жителям гор и к тем, кто живет за горами, чтобы узнать правду. Пока он ничего точно не знал. У него ничего не было в подарок молодым, и он, житель степей, решил подарить им песни. Гость достал из-под халата двуструнную, похожую на скрипку базанчи и стал нараспев рассказывать легенду о богатыре.

— Шыяан ам — так вот, — начал сказитель.

И собравшиеся в чуме замолкли, уселись поудобнее. Сколько бы теперь ни говорил сказитель, никто не смел его перебивать. Не дослушать легенду — все равно что нарочно сократить свою жизнь.

— Шыяан ам — так вот, — повторил гость и ровным протяжным голосом, раскачиваясь в такт словам, начал сказ…

В тот год степь цвела. В тот год молодняк был здоров и даже бедняки ставили белые юрты. Сытно было у всех сородичей. Радостью входила песня в жилища.

В тот год и в юрту стариков пришла песня. Родившийся позапрошлой весной сын начал расти день ото дня. Прошло всего десять дней, а бедра его стали подобны огромной белоснежной горе. Шея стала похожа на круглую снежную вершину, спина — на два желтых хребта. Сын, которого старики назвали Монгу-Кириш, вышел из юрты и запел песню без слов. Могучий голос вылетел из груди, как буря. Он поднял песок, заколыхал юрты, разметал коней в табунах. Люди бросили свои дела и побежали к юрте стариков, дивясь и страшась чуда.

— Сын, — сказал тогда старик отец, — ты стал так могуч, что юрта не может вместить тебя. Твой голос так силен, что песня становится ураганом. Пойди к горам, спроси их владыку, что теперь тебе делать. Но только возвращайся скорее: я вижу вдали черную тучу печали.

Монгу-Кириш покорно выслушал отца, поднял толстое бревно, сделал его посохом своим. Дорога была дальней, а подходящего коня не было. Прошел Монгу-Кириш несколько шагов, а оказался уже за пределами стойбища — аала. Вдруг из табуна выскочил жеребенок, пересек дорогу богатыря и чуть не сбил его с ног.

Рассердился Монгу-Кириш, накинул аркан на могучую шею жеребенка, но тот не остановился, а вздыбился и помчался вперед. Не хотел отпускать конец аркана богатырь, и жеребенок таскал его по белу свету. Пыль земли поднялась до неба, звезды с небес упали на землю. Там, где была высохшая степь, ручьи потекли, там, где были озера, степь появилась. Горы сравнялись с равнинами, леса превратились в бурелом. Шестьдесят дней и ночей жеребенок не останавливался. Девяносто дней и ночей таскал за собой парня, бил его ногами. Но парень не отпустил жеребенка, и тот остановился.

— Ты выдержал, Монгу-Кириш, испытание, данное владыкой гор. Надень на меня уздечку, потник, седло и подпруги.

Монгу-Кириш сделал так, как сказал жеребенок. Перед ним стал взрослый гнедой конь, ушами передвигающий черные и белые облака.

— Назови теперь меня настоящим именем, Монгу-Кириш!

И назвал богатырь коня Аян-Даасом — Стройным грифом.

Много дней прошло с тех пор, как утащил жеребенок Монгу-Кириша. Старик отец прислушивался к степным голосам, но не слышал песен сына. На тридцатый день, как ушел сын-богатырь, ворвались в аал воины в желтом. Впереди них ехал косо смотрящий одним глазом лама. Никто раньше не видел его и воинов, но лама всех называл по имени и требовал скота, работников и денег. Семь раз объехал юрты Косой лама, семь раз воины врывались в жилища.

Когда Монгу-Кириш, наученный владыкой гор петь песни, не поднимая бури, и уменьшаться до роста обычных людей, вернулся в аал, от разграбленного жилья остались только головешки.

Монгу-Кириш больно ударил Аян-Дааса и взвился за облака. Спустившись ниже облаков, увидел богатырь юрты. Это были юрты его аала. Но какие на них старые крыши! Где же табуны коней и отары овец? Почему только малые и старые сидят в юртах. Кто принес несчастье аалу?

Спустился на землю Монгу-Кириш, превратился в обыкновенного человека. Вот как будто его юрта. Слепой старик отец встречает его на пороге и не узнает сына. Сын запел песню тихо-тихо, но песня подняла спящих, и они пришли к юрте. Люди узнали богатыря, ставшего человеком, и отец узнал сына.

Слепой старик отец обнял сына и сказал:

— Ты долго пропадал, сынок. Воины Косого ламы угнали наших людей, наш скот, забрали наше добро. Где-то в горах укрыл награбленное Косой лама. Я долго шел следом. Я видел нишу в скале, сидящего Будду, письмена и стрелы. Я видел тропу, идущую дальше в горы, тропу, на которую указывали стрелы, но страшная молния ударила с неба, и я ослеп. Сынок, я не могу показать тебе дорогу. Стань снова богатырем, скачи на своем коне, поднимайся ввысь и опускайся на землю, найди тайник Косого ламы, верни народу его добро.

— Найди, Монгу-Кириш, верни народу его добро! — повторили люди разоренного аала.

Громко вскрикнул богатырь, стал большим, как гора, вскочил на Аян-Дааса и поднялся за тучи. Много дней и ночей мчался на своем скакуне Монгу-Кириш по степи и горным хребтам, но нигде не видел ниши и стрел. Прошло много лет. Теперь в юрте богатыря его возвращения ждали жена и сын, но Монгу-Кириш месяцами не бывал дома: он искал тайник ламы, он должен был отомстить. Отчаявшись, вернулся со своей юртой богатырь в родные места, стал опять простым человеком и с горечью узнал, что люди почти забыли о нем, что людей угнетают ламы и нойоны, а он бессилен помочь им. Он еще не нашел ниши. Монгу-Кириш поселился среди людей, чтобы выследить тайну Косого ламы. Он был богатырем и не боялся молнии.

Богатырского коня отпустил хозяин на вольные пастбища к горам, а сам на простом скакуне медленно ездил по степи. В тот год лето было нежарким. В то утро солнце, закрытое легким белым облаком, не слепило глаз, и Монгу-Кириш увидел нишу. Только он поднял голову, чтобы найти тропу, как ударила молния. Огненный шар забился у ног ставшего вновь могучим богатыря. Он не ослеп, но превратился в каменное изваяние, а нависшая скала упала на тропу и укрыла его под обломками. Так стоял Монгу-Кириш несколько дней, не шевелясь, таким увидел его человек с далекого севера — русский мудрец и странник.

Пришелец был мудр и понял, что перед ним человек, а не камень. Он брызнул на Монгу-Кириша целебной водой, и тот ожил. Пришелец прозвал богатыря Балбалом — Каменным изваянием, но богатырь не обиделся. Вдвоем они зашли в тайную нишу. Кончался день, а пришелец не мог постигнуть тайну письмен. Прошли ночь и день, но все оставалось неизвестным. Вокруг почему-то пожелтела степь, высохли ручьи. Пить хотелось нестерпимо. Пришла новая ночь, и уже слова застревали в пересохшем горле. Мудрый пришелец в тоске взглянул на степь и увидел котел с водой. Русский вскочил и побежал к нему, а Монгу-Киришу показалась метнувшаяся тень Косого ламы. «Не пей», — крикнул богатырь, но пересохшее горло лишь прохрипело.

Русский умирал спокойно, прося друга-богатыря унести на север клочок бумаги с письменами и стрелами. Пусть там другие мудрецы помогут народу Балбала.

Шестьдесят раз через день и ночь скакал на своем Аян-Даасе Монгу-Кириш. Но и на севере никто не помог ему понять смысл письмен. Вернулся в родные степи Монгу-Кириш через шестьдесят дней и, когда узнал, что Косой лама угнал его жену и детей, так топнул ногой, так закричал, что на минуту земля перемешалась с небом. Горы сдвинулись. Рассердился владыка гор и лишил Монгу-Кириша богатырской силы.

Владыка гор сказал с гневом:

— До тех пор пока ты или твои сородичи не раскроете тайну Косого ламы, не будет ни у тебя, ни у твоего коня богатырской силы. Я оставляю тебе песни, но, когда ты попросишь моей защиты, я отберу их.

Монгу-Кириш, забывшийся своим горем, не слышал слов владыки. Пыль, поднятая им, осела, и перед богатырем, лишенным силы, оказались желтые воины Косого ламы. «Выколите ему глаза, вырвите ему язык: он видел нишу!» — кричал лама, но араты загородили Монгу-Кириша, дали ему коня, и он понес молчаливого всадника к горам. Скала расступилась и закрылась за Монгу-Киришем.

Так было, говорят люди и ждут, что настанет час и выйдет Монгу-Кириш, прозванный мудрым пришельцем Балбалом. Он обретет свою богатырскую силу, ум людей и откроет тайну Косого ламы, вернет народу его добро и счастье. Так, говорят, было, и так, говорят, будет…

Сказитель кончил, а остановившаяся тишина еще хранила слова сказа. Доржу с удивлением смотрел на отца, чуть прикрывшего глаза и с трудом сдерживавшего частое дыхание. Отец очень волновался. Еще более странным был вопрос, заданный отцом сказителю:

— Что сталось с Косым ламой, что говорят люди?

— Косой лама, став правителем самого богатого хурэ, умер в страшных мучениях, и душа его не нашла перерождения в людях. Говорят, одноглазый волк стал перерождением ламы…

Ответ был такой спокойный и неожиданный, что Доржу никак не мог понять, что же он слышал: сказку? легенду? быль?

В тот же день отец рассказал ему историю своей жизни, и рассказ отца о пиите, и сказание случайного гостя в свадебном чуме — все смешалось у Доржу.

Монгуш-Балбал так и не смог вернуться в степь. Смерть настигла его на охоте. Доржу тоже надолго застрял в горах, сражаясь с белыми бандами, устанавливая народную власть. За несколько месяцев до рождения Кенина Доржу перебрался в места, бывшие родными для его отца. Здесь его приняли, как сородича.

Первое время люди часто говорили о Балбале и Косом ламе, потом перестали говорить. Доржу помнил по рассказам отца дорогу к нише, но ни разу не ходил туда: Доржу был грамотным и считал старую историю одной из многих легенд. Давно расступились горы, и вышли сотни Монгу-Киришей. Они принесли народу счастье, и стоило ли разыскивать священную нишу? Доржу выполнил завещание отца — рассказал всю правду его внуку и вернулся жить в степь. Кенин любил слушать рассказы о своем деде, и они прочно сохранились в памяти.

То, что помнил Кенин и что вновь услышал о своем деде в первый день встречи с отцом, когда вернулся с университетским дипломом, дало ответ на вопросы далекого детства и пробудило новый. А только ли легенда это?