* * *

Ибо даже песчинка не сдвинется с места без того, чтобы не случилось движение в глубинах: меняя одно, ты меняешь все.

 

Глава 9

Мы — дети воды, и смерть — союзница воды. Они неотделимы от нас, ибо мы созданы из переменчивости воды и близости смерти. Они всегда идут рука об руку — в мире и в нас, — и рано или поздно настанет время, когда иссякнет вода, бегущая в наших жилах.

И случится это так: земля займет место воды, займет свое место на коже человека, на пробивающемся из песка зеленом листочке и разлетится прахом. А потом лист, кожа, мех животного обретут цвет земли и ее форму, и будет невозможно различить, где заканчивается одно и начинается другое.

Сухое и мертвое станет землей.

Земля высохнет и станет мертвой.

Когда-то большая часть земли у нас под ногами росла и дышала, когда-то она имела живой облик, но это было давно. Однажды некто, кто не будет помнить о нас, пройдет ногами по нашей коже, и мышцам, и нашим костям, перешагнет через прах, что от нас остался.

Нас отделяет от праха только вода, и ее невозможно удержать. Вода утекает сквозь пальцы, сквозь поры и тела, и чем больше мы пытаемся сжаться, тем скорее она оставляет нас. И когда вода иссякнет, мы станем принадлежать только земле.

Я выбрала место для могилы отца на краю сада камней, рядом с чайными кустами. Тучи заслоняли небо, тонкий серый свет давил на уставшую от зимы лужайку, как море давит на свое вечное дно. Он сгибал мне кости и клонил к земле. Я размышляла о тишине земли, но воздух и вода все еще текли во мне, и я должна была прожить каждый час отведенной мне жизни.

Надо было постараться не повредить корни чайных кустов. Я сняла куртку, положила ее рядом с лопатой и взялась за мотыгу. Работала, пока не заболели руки и не пересохло во рту. Когда первые огневки заблестели в кустах, могила была готова. Затем я умылась и послушала сообщение, посланное мамой на транслятор. Мамин голос звучал глухо, словно ее горло распухло от горя: «Нориа, у меня пока нет никаких вестей из визового центра. Железнодорожное сообщение между Синджинем и Уралом прервано, никого не выпускают. Сейчас я могу только попытаться устроить тебе билет в один конец и визу, чтобы ты смогла приехать ко мне, когда будет такая возможность. Надеюсь, что сумею придумать, как переправить их тебе. Ах, как хочется быть сейчас рядом. — тут мама сделала паузу, и было слышно, как она дышит, а затем добавила дрогнувшим голосом: — Нориа, пожалуйста, сообщи мне, как у тебя дела».

В трансляторе раздался сигнал, и он отключился.

Я заново прослушала сообщение, потом еще два раза. Чтобы отправить ответ, нужно было выбрать в списке ее имя и наговорить звуковое сообщение, но я была исполнена тишины, где словам не оставалось места. Наконец я нажала на зеленую кнопку. На экране зажглось «запись».

— Все в полном порядке, напишу тебе завтра, — сказала я как можно спокойнее. Затем нажала «отправить», поставила транслятор обратно и пошла к себе в комнату.

В утреннем свете стали видны очертания мебели. Уснуть мне так и не удалось. Я решила выйти на крыльцо и не сразу поняла, то ли погода стояла необычно прохладная, то ли мне было просто зябко. Вернулась в дом, надела куртку и штаны, накинула еще платок, натянула на ноги две пары носков и только потом сандалии. На глаза попалась отцова москитная сетка, лежавшая на полке в прихожей. Я взяла ее, отнесла в мамину комнату и плотно закрыла за собой дверь.

Гости начали собираться около десяти утра. Первым пришли Юкара, его жена Ниниа и сестра Тамара, затем прибыл майор Болин с водителем. Вскоре на пороге появились четыре чайных мастера из соседних деревень. Они с моим отцом были не сильно знакомы, но посчитали должным прийти попрощаться. Мне приходилось наугад составлять список приглашенных, потому что мама была родом из-под Нового Петербурга и никто из ее родных не жил так далеко на севере. Отец же редко общался со своими, я даже не помнила, приходилось ли мне когда-либо встречаться с кем-то из его родни — разве что в детстве, когда нас приглашали на свадьбу или на наречение детей, где отец обычно проводил чайную церемонию для собравшихся. Я ощущала себя в полном одиночестве, окруженная этими чужими мне людьми, у меня ни с кем не было общих воспоминаний, нам не о чем было поговорить.

Вскоре пришли три деревенские плакальщицы. Они выглядели точь-в-точь как я себе их представляла. В детстве они пугали меня своими черными одеждами, платками на головах и постоянно меняющимся выражением морщинистых лиц. Старые люди говорили, будто они видят такое, что другим недоступно. Плакальщицы были молчаливы, казалось, что они следуют за смертью или же смерть следует за ними, а когда они плакали по покойнику, то вздрагивали даже камни. Не помню, чтобы я их позвала, но и прогонять не стала — ведь кто-то должен плакать в такой день, а внутри меня не было ничего, кроме тишины. Санья и ее отец Ян прибыли последними. Мы обнялись, и я подумала, что она наверняка почувствовала, как я дрожу.

— Маме пришлось остаться. Минье опять нездоровится, — прошептала она мне на ухо и направилась в сад, где возле гроба и могилы собрались гости. Я затворила ворота и пошла к ним.

Бамбуковый гроб стоял на каменной скамье — его туда поставили накануне, — а в ногах стояла чаша с водой. Гроб казался слишком маленьким, чуть больше очага в чайном домике, и тут я подумала — уже не в первый раз, — насколько мимолетна смерть по своей сути, насколько сложно ее увидеть или понять. Отца не было ни здесь, ни в гробу, ни в чаше. В них находились только разные материи, с которыми когда-то был связан его дух, а сейчас он принадлежал им не более чем свет принадлежит иссохшим растениям, которые он сам и взрастил.

Майор Болин взял на себя формальную часть церемонии прощания: он торжественно поприветствовал собравшихся и коротко рассказал об отце. Затем открыл книгу в кожаном переплете и зачитал из нее отрывок. Я понимала, что он произносит речь, но слова подобно пустой шелухе улетали от меня прочь.

Болин закрыл книгу, аккуратно положил ее на землю и подал Юкара знак. Они вместе подняли гроб со скамьи, отнесли его к могиле и медленно опустили в яму. Мне полагалось прощаться первой. В это время года цветы еще не распустились и большая часть деревьев сбросила листву несколько месяцев назад, так что мне ничего не осталось, как выбрать ветку вечнозеленого чайного куста. В неглубокой могиле ее темно-коричневый и зеленый цвета слились с цветом крышки гроба, и только самые крохотные листики сверкали в темноте, точно осколки разбившейся звезды.

Большая часть гостей оставляли в знак прощания отполированный водой камень, принесенный из русла пересохшего ручья, или раковину: они падали на крышку, издавая мелкий легкий стук, словно капли дождя. Болин высыпал горсть серебристых чайных листьев.

Когда эта часть церемонии закончилась, настала очередь чаши с водой.

Запричитали плакальщицы. Они начали тихо, но скоро заплакали в полный голос. Их песня — красивая и вместе с тем неприятная — казалась закованной одновременно в нарастающие и слабеющие звуки, которые, чуть родившись, не исчезали, но накрывали все вокруг. Они причитывали на старинном и непонятном языке, слова которого походили на заговор или проклятие, но все гости знали, что это был один из языков эпохи архемира, теперь уже почти забытый и живущий только в песнях избранных.

Их причет начал окутывать меня мириадами сверкающих нитей, пронзая в памяти все забытое и исчезнувшее. Я подняла чашу с водой и пошла к чайным кустам. Плач возносился и ниспадал, из него вырастали ветви, листья и корни, они проникали мне под кожу, и тогда я почувствовала, как растворяюсь, словно то, что я несу внутри себя, больше не помещается в моем теле: я стала лесом, растущим и исчезающим, я стала небом и морем, я стала дыханием всего сущего и сном всего неживого. Незнакомые слова понесли меня, мертвый язык подарил мне силу.

Я наклонилась и вылила воду под корни, а когда чаша опустела, отнесла ее обратно к скамье. Песня стихла, словно ветер.

Церемония окончена, когда закончилась вода.

Гости начали переходить в дом. Я еще долго стояла на лужайке, смотрела на чайные кусты, но они росли ни быстрее, ни медленнее. И только когда Санья подошла ко мне и обняла, я снова ощутила свое тело, перестав быть прахом, развеянным в пространстве.

— Тебя ждут, — произнесла Санья.

— Мне кажется, он хочет, чтобы я побыла с ним подольше, — ответила я.

— Нориа, не нужно пытаться умилостивить.

Если бы кто другой сказал мне такое или если Санья произнесла бы это иначе, я ушла бы в тундру, оставив гостей, и вернулась бы только после их ухода, но у меня на плечах лежала ее — такая живая — рука, и я никогда раньше не слышала, чтобы Санья говорила так нежно. Она посмотрела мне в глаза и убрала прядку волос с моего лица. Я пошла за ней.

В гостиной царил полумрак — я забыла зажечь фонари. Весеннее равноденствие наступало через полмесяца, и день за окном не был таким уж светлым. Произносили речи родственники, которых я никогда раньше не встречала, Ниниа и Тамара раздавали угощение. Я пообещала им воды на целую неделю — теперь, когда все водопроводы были перекрыты, никто не отказывался от таких предложений. Плакальщицы сидели и ели-пили за троих, но никто не осуждал их. Санья сидела рядом со мной.

Я смотрела вокруг и пыталась сообразить, откуда знаю всех этих людей. Одного светловолосого мужчину в углу никак не могла вспомнить. Он ни с кем не разговаривал и вроде как никого не знал, он казался знакомым, но я была почти уверена, что он не приходился мне родственником и уж точно не из нашей деревни.

— Ты не знаешь, кто это? — спросила я у Саньи.

Санья посмотрела на него.

— Никогда не видела, — ответила она.

Мужчина был в штатском, но что-то в его жестах и манере смотреть на гостей подсказывало, что это военный. Еще до смерти отца еженедельные акваинспекции начали проводиться в обязательном порядке, наказания за аквапреступление ужесточились, и военные либо в форме, либо в штатском появлялись везде, где собиралось более трех человек. Сначала я никак не хотела поверить в это, пока однажды отец, собираясь в деревню, не сказал:

— Они теперь начеку. После событий на празднике окончания лунного года опасаются всяческих собраний и следят за подстрекателями. Они прижмут к ногтю каждого из нас, пока не выдавят последнюю каплю смелости. Так что все это еще не скоро закончится.

Меня словно пронзило ударом тока. Сначала внутри все полыхнуло, а потом из глаз брызнули слезы: они текли и текли, а когда прекратились, я почувствовала, что они просто застыли в ожидании следующего приступа отчаяния, когда заново прожгут себе путь.

Приглашенные начали расходиться. Майор Болин ушел последним, но вернулся.

— Нориа, можно с тобой поговорить? — спросил он.

Я заметила, что он обратился ко мне по имени, такого раньше не случалось, хотя он давно знал отца и сильно помог мне с похоронами. Возможно, Болин хотел договориться о следующей чайной церемонии?

— До завтра, — я попрощалась с Саньей, — спасибо, что пришла.

В ответ она крепко пожала мне руку и сказала:

— Посылай сообщение или заходи, когда сможешь или захочешь.

Ее отец Ян кивнул мне на прощание. Они ушли.

— Принеси сундук из солнцекара, — приказал Болин водителю.

Тот слегка кивнул и вышел, грохоча сапогами по полу, мы остались вдвоем. В гостиной стоял полумрак, и только пара тусклых фонарей отделяла свет от тени. Насколько я помнила, майор посещал чайные церемонии моего отца с тех пор, как мне исполнилось шесть лет. Он всегда был добр ко мне, обращался уважительно, даже когда я еще не владела всеми секретами церемонии. Думаю, их с отцом связывало что-то вроде дружбы, если у отца вообще были друзья, поэтому доверяла ему полностью. Я предложила Болину чашечку чая, но он отказался.

— Нориа… — начал он.

Я молчала, он, казалось, подбирал нужные слова. Жужжала одинокая огневка, я думала, может, где-то остался открытым фонарь? Если не закрыть, то скоро придется подметать дохлых огневок по всему полу.

Наконец Болин заговорил:

— Кое-кто считает, что на вашем участке есть вода. Не знаю, правда ли это, но…

— Это неправда.

— Я не собираюсь выуживать из тебя информацию, — серьезно произнес Болин. — Не знаю, рассказывал ли отец тебе когда-нибудь, но мы с ним выросли вместе, и было время, когда я мог доверить ему свою жизнь. Он не понимал, зачем я выбрал армейскую карьеру, но от нашей дружбы нам удалось сохранить то, что мы сумели. Я знаю, он хотел бы, чтобы я предупредил тебя. У меня нет больше власти. Точнее, есть только номинально, но каждый день ее становится все меньше, и скоро я ничего не смогу сделать для тебя. Власть, принадлежавшую ранее мне, передали Таро. Нориа, ты должна вести себя крайне осторожно.

Пока он говорил, я размышляла, сколько же всего Болин успел сделать для меня и моих родителей. Отец однажды сказал, что он — наш покровитель, и только сейчас я поняла, что не знала, что все это значит на самом деле. Покровитель? Зачем? Вспомнился тот светловолосый незнакомец, все эти копавшие землю солдаты.

У нас на кухне всегда была еда, какую остальные жители деревни могли себе позволить только в праздник лунного года или в праздник середины зимы, и мало кто мог обзавестись морозилкой. А что, если Болин имеет к этому какое-то отношение? А что, если какие-нибудь из наших книг побывали и в его руках? Может, это он оберегал отца от вечных проверок и позволял ему спокойно работать? Сколько же он сделал для нас и, главное, как все изменится, когда его покровительство вдруг прекратится?

— Я буду осторожна, — ответила я.

На крыльце раздались тяжелые шаги, и в дверь постучали.

— Это водитель. Я тебе кое-что привез. Входи!

Раздался глухой стук, словно что-то тяжелое опустили на пол, дверь распахнулась, и вошел водитель с красным от натуги лицом. Поставив сундук передо мной, он удалился.

— Открывай, — сказал мне Болин.

Я подняла крышку: в сундуке лежала груда старых дневников чайных мастеров — все в кожаных переплетах.

— Уверен, Таро не нашел в них ничего интересного, иначе мне не удалось бы их вернуть. Их попросту уничтожили бы, но, к счастью, у меня остались кое-какие связи наверху. Считай, что этим я оказал последнюю услугу твоему отцу. Знаю, как для него важны были эти дневники.

Я чуть не разрыдалась, когда провела пальцем по кожаным корешкам. Один я узнала — это был дневник моего отца. Он так и не завел нового после того, как старый конфисковали военные. Это было единственное, что осталось после него.

— Спасибо, — выдохнула я. — Спасибо.

По лицу майора Болина пробежала тень тоски. Тускло светились фонари, ничто не изменилось, но все было по-другому.

— Я все так же буду приходить к тебе на чайные церемонии, уверен, что тебе удастся проводить их как положено, — произнес Болин. Он замешкался, а потом неловко обнял меня.

— Хочу спросить одну вещь, — сказала я. — Зачем прошлым летом вы привели сюда Таро?

В моих словах прозвучал явный укор, но его ответ удивил меня.

— Мне нечего сказать. Не существует незыблемой власти, Нориа. Даже самые высокие сопки превращаются в пыль, находясь во власти ветра и дождя.

Он показался мне таким старым и ранимым, но я не смогла найти слов утешения. Было видно, что он опять колеблется.

— Позволь, я тоже задам тебе один вопрос, — сказал он. — Конечно, ты не захочешь отвечать, но я бы хотел знать: как умер Микоа?

Я молчала. На улице темнело, год медленно приближался к весне, вода бежала под каменной коркой сопки, и мне было так холодно, словно мои кости превратились в лед.

— Я не хочу об этом говорить, — ответила я.

Болин низко поклонился и ушел.

Это случилось так.

Вечером в праздник начала лунного года отец оседает на пол и остается лежать молча, без движения, пока вода и темнота прокрадываются в его одежду и волосы, в его тело.

Тем временем три сторонника унии обливают свою одежду и волосы горючим маслом, подходят к главной двери военного ведомства в Куусамо и поджигают себя.

На следующий день люди в синей форме уводят из деревни пожилую пару, а к вечеру все знают, что их сын и два других молодых человека и были те, кто сожгли себя в знак протеста против оккупации Киана.

Следующие три дня над деревней разносятся стенания.

Они увеличивают количество акваинспекторов, затем перекрывают все водопроводы, и единственный способ обеспечить себя водой — это отстоять огромную очередь на площади. А по новостям с завидным постоянством трезвонят о полном контроле над терроризмом в Скандинавской унии, о незначительных волнениях в отдаленных деревнях, о вспышках насилия в городах. Начинает казаться, что идет война, не имеющая ни смысла, ни цели. Одновременно на рынках становится меньше еды, ужесточается выдача личных номеров и пропусков, а листовки с именами погибших бойцов сопротивления все чаще белеют на заборах.

Луна сменяется на новую, наступает новый год, а мама все не едет домой, потому что железнодорожное сообщение прервано.

Я смотрю на все это сквозь болезнь отца, и, хотя сомнений не остается, происходящее похоже на зыбкий туман, легший по краям моей жизни. Отец — в центре всего: сковавшая его боль, которую я никак не могу облегчить, его уходящая, тающая на глазах жизнь. Удержать ее нет никакой возможности. Позволяю остальному проходить мимо, хотя и знаю, что с этим мне предстоит встретиться позже.

Отец лежит на родительской кровати, слишком широкой для него одного, его кожа похожа на истонченную бумагу, сквозь нее видны углы и изгибы его костей. Майор Болин пытается добыть для отца лекарства, но даже военным это становится все сложнее. Доктор печально смотрит, колет иглами ноги и руки, уходит и возвращается, но не знает, что с моим отцом. Я же думаю, что отца гложет отсутствие мамы, его мучают происходящие перемены и он просто не может больше жить.

Он перестает есть.

Он перестает пить.

Он знает все.

Он приказывает мне подготовиться к последнему ритуалу.

Он становится моим гостем один-единственный раз в жизни, и чайный мастер не показывает гостям своих чувств.

Выпив последний раз свой чай, он остается ждать в чайном домике, пока смерть не накроет рукой его сердце и не иссякнет вода в его крови.

Когда Болин узнал о случившемся, он отправляет врача, чтобы тот изъял внутренние органы отца, потому что у военных в них дефицит. Затем он посылает за телом солнцекар.

Я выбираю для отца бамбуковый гроб — такой маленький — и посеребренную чашу, куда будет собрана вода. Через два дня мне сообщают, что все готово. Я сажусь в солнцекар и отправляюсь к пекарю за угощением для гостей.

Мамы здесь нет, хотя она должна быть. Нет поезда, чтобы она могла доехать, нет письма от нее, и каждый день я живу надеждой, что она жива и дышит, хотя я этого не ощущаю.

Отца нет здесь, хотя он должен быть. Он лежит в каменном и металлическом сосудах, где вода, бежавшая в нем, превратится в лед и оставит его. Через два дня от него останется только прах в бамбуковом гробу и вода в посеребренной чаше.

Я здесь, а все слова — всего лишь немой пепел во рту, и никакая вода не сможет утолить мою жажду.

 

Глава 10

Очередь медленно двигалась вперед. Зимнее солнце слепило, лицо медленно покрывалось пылью. Я подумала, что нужно было прихватить с собой москитную сетку. Оводы пока не донимали, но тучи поднимающейся пыли были ничуть не лучше. Пункт раздачи воды находился еще очень далеко, никаких особенных планов на этот день у меня не было, и стоять в очереди за водой совсем не хотелось: утром я ходила к источнику проверить уровень воды, однако здесь, на площади, приходилось появляться хотя бы пару раз в неделю, чтобы никто ничего не заподозрил. Надо терпеть.

Накануне я весь день стирала белье, обрезала кусты крыжовника в еще голом саду и посеяла семена овощей в горшки. Конечно, хотелось, чтобы дом, чайный домик и сад оставались такими же, что и при жизни отца и когда здесь жила мама, но это все равно что пытаться удержать огонь ладонями. Пыль собирается в клубки, застревая в паутинках, которые незаметно появляются то здесь, то там. Насекомые с длинными ножками цвета мертвой листвы летят на свет в доме, но попадают в западню запутанных коридоров и стен. Их иссохшие трупики хрустят под ногами в темных комнатах и грудами скапливаются там, где я не успевала или не хочу подметать, — тоненькие прутики ножек, блестящие чешуйки крыльев, отвалившихся от лишенных воды телец, головки с черными глазами и обращенные к тишине вечности сломанные усики. Перемена оказывается сильнее и быстрее меня. Дом стал другим. Жизнь идет иначе, заставляя меня приспосабливаться к происходящему, хотя моя кровь взывает к другому.

Луна была полной лишь один раз после того, как я вырыла могилу. Она еще не заросла травой, и черные комья земли торчали между редкими травинками. Странно, хотя я видела все это каждый день, смерть отца оставалась по-прежнему совершенно непонятной, осознать ее присутствие в этих комнатах было не под силу. Оставленный им след оставался четким, казалось, что он все еще здесь и не может уйти, что он прошел у меня за спиной за мгновение до того, как я обернулась, что он заглянул в чайный домик, а потом туда вошла я. Его присутствие рождало тепло и грусть, мне не было страшно. Порой я произносила вслух его имя, зная, что он не ответит и даже если и услышит, то не положит руку мне на плечо. Теперь мы жили в разных мирах, и никому никогда не случалось пересекать темный поток между нами, кроме как только в одном направлении.

Очередь двинулась вперед, Санья дернула тележку со своими и моими бутылками. Песок заскрипел под повернувшимися колесами. Перед нами было еще с дюжину человек.

— Тебя здесь нечасто встретишь, — услышала я за спиной, и на мое плечо легла рука с короткими пальцами с обломанными ногтями. Я повернулась и увидела жену Юкара с сеткой на голове. С тех пор как мы встречались последний раз, ее круглое лицо словно постарело и оплыло, но губы были ярко накрашены. «Сейчас найти такого цвета помаду, пожалуй, не очень-то просто», — подумала я.

— Добрый день, Ниниа!

— Получается, тебе теперь вода нужна только для себя, — продолжила она, и ее выцветшие на солнце брови сдвинулись, придав лицу сочувствующее выражение. Ниниа похлопала меня по руке. У меня начало щипать глаза. — Есть ли какие новости от мамы?

— Связь плохая, — ответила я лишь немного дрогнувшим голосом.

Каждую неделю я посылала маме сообщение за сообщением, но от нее получила только одно, да и то сразу же после похорон. Новости, доходившие из Синджиня, были неважными, и мамино молчание пугало меня больше, чем я могла себе в этом признаться.

— Как у вас дела? — спросила я.

— Детишки страдают, — сказала она, имея в виду внуков. — Растягивать норму воды на всю семью — не такое уж простое дело, но нам еще повезло: Юкара подрабатывает в гарнизоне, а офицеры иногда накидывают сверху, ну ты ведь знаешь. — Тут она осеклась, поняв, что сказала лишнее. — Тяжко, но ничего не поделаешь. А ты, поди-ка, живешь похуже нашего? Ах, бедное дитя, и ведь нет рядом родителей, чтобы хоть помогли, одни только чайные церемонии и кормят.

Санья, заметив мое выражение лица, перебила ее.

— Извините, у вас что-то под левым глазом. Нет, с другой стороны, — сказала она, когда Ниниа подняла сетку и утерлась рукавом.

— Все?

— Кажется, я ошиблась, наверное, это морщина. Или, может быть, тень от вашего модного головного убора?

Ноздри женщины так и раздулись.

— Конечно, нынче приличной москитной сетки уже и не купишь, — сказала она и по-старушечьи поджала губы.

Мне пришлось отвернуться в сторону, чтобы она не увидела мою улыбку: ее москитная сетка была далеко не новой, и по краю красовались засохшие пятна от губной помады.

— Как твоя семья, Санья? — Ниниа попыталась перевести разговор на другую тему, хотя тон ее голоса явно стал выше.

Санья ответила не сразу. Ее беспокоило, что Минья болела уже много недель. Вода из пункта раздачи была пока еще чистой, но по деревне ползли слухи о многочисленных случаях отравления, да и родители шепчутся, якобы военные травят население, специально раздавая зараженную воду. Мне не хотелось верить этому, но свою норму я предпочитала тратить на умывание или на полив деревьев.

— Не хуже, не лучше, — ответила она наконец. — Работы у отца хватает, его, кстати, наняли ремонтировать старые дома, что на окраине, под жилье для новых акваинспекторов.

— А мама и сестра? — не унималась Ниниа.

— А что, у них все хорошо, как и у вас.

— Ну тогда передавай им от меня привет, — сказала та, немного помолчав и давая понять, что разговор на этом закончен.

— Ух, мерзкое насекомое, — пробормотала Санья.

Наступил и наш черед. Я достала транслятор и прижала ладонь к экрану: на нем высветились мое имя и мой личный код гражданина. Затем я протянула его солдату на раздаче, он подключил его к своему мультитранслятору, наполнил мои бутылки и запросил данные о выдаче недельной нормы воды: «Гражданин — Нориа Кайтио. Время до следующей выдачи — три дня». Затем он вернул мне транслятор, я отключила его и убрала в сумку.

Пока я грузила воду на тележку, Санья наполняла водой свои бутылки. Они казались страшно маленькими, я одна расходовала столько же каждый день — половина уходила только на мытье посуды и умывание.

Когда все было готово, мы отправились домой: прошли мимо нескольких лавок, где были выставлены старая посуда, мебель и прочий ненужный хлам. Пожилая женщина громким голосом пыталась выторговать себе мешок муки в обмен на пару башмаков. Для этого времени года стояла неожиданно холодная погода, и, хотя мы разгорячились, толкая перед собой тележку с бутылками, пальцы совсем окоченели. Горизонт был затянут плотными тучами, похожими на намокшее шерстяное покрывало.

— Надеюсь, хоть сегодня пойдет дождь, — сказала Санья. — У нас уже и бочки под воду во дворе приготовлены.

Я тоже ждала дождя — освежающего и очищающего, чтобы он омыл меня и природу вокруг и хоть на время подарил миру новые запахи. Однако тучи не сулили ничего, кроме редких дождинок, но говорить об этом я не стала.

По улицам прохаживались акваинспекторы в синей форме, кто-то тащил домой полученную норму воды, но в остальном все было спокойно. За те несколько месяцев, что прошли с праздника начала нового лунного года, жители привыкли разговаривать вполголоса, количество военных на улицах заметно выросло, а вокруг деревни все возводили и возводили новые казармы. Из-за нехватки воды в деревне начали разноситься запахи человеческой жизни, они проникали повсюду, накрывали дома и дворы, словно сорняки, затягивающие брошенные хозяевами поля. И всякий раз, как я приходила в деревню, они били мне в нос, пока мое обоняние не привыкло к ним.

Около местной больницы зловоние стало похожим на густую смолу. Крохотный вестибюль старинного кирпичного здания вмещал чуть более десятка человек, остальным же приходилось коротать время на улице. Кричали груднички. Одна молодая женщина — вряд ли старше меня — пыталась безуспешно успокоить своего ребенка с распухшим лицом. Другая девочка лет трех казалась настолько уставшей, что не могла ни двигаться, ни разговаривать. Ее мать, увидев меня и Санью, протянула к нам руку с поильником и попросила:

— У вас не будет хоть немного воды? Ребенок совсем болен, а мы сидим здесь уже который час.

Санья посмотрела на меня. Это было что-то новое. В деревне и раньше не хватало воды, но никто никогда не попрошайничал.

— Подожди, — сказала я Санье.

Я отлила в поильник воды из бутылки, женщина вцепилась мне в рукав.

— Благодарю вас, девушка! Вы хороший человек. Спасибо, да пребудут с вами чистейшие воды!

Она все продолжала благодарить, а мне от этого становилось только неловко. Когда я уже закрыла бутылку и поставила ее обратно на тележку, к нам подошла другая женщина, держа за руку двух малышей.

— У тебя не найдется капельки воды и для нас?

Санья выразительно посмотрела на меня:

— Нориа, нам пора идти.

Она была права: все, кто сидел в очереди перед больницей, начали посматривать в нашу сторону, точно взвешивая свои шансы и придумывая, как получше попросить воды. Если бы мы остались еще на немного, нам пришлось бы уйти без воды.

— Извините, — сказала я второй женщине. — Я прошу прощения, но я не могу, у меня больше нет.

И тут на ее лице появилось сначала недоверчивое, а потом и брезгливое выражение.

— Ты же дочка чайного мастера, не так ли?

— Пойдем отсюда, Нориа. — Санья потянула меня в сторону.

— Можно было догадаться. Чайные мастера всегда считали себя выше других.

Кровь ударила мне в лицо. Я отвернулась и начала толкать тележку на другую сторону улицы. А в спину летели какие-то беспорядочные выкрики, и было слышно мое имя.

— Не обращай на них внимания, это же не твоя вина, что ты не можешь помочь им всем, — пыталась успокоить меня Санья.

Лицо горело, горло казалось распухшим, и нечего было ответить от чувства унижения. Хотелось поскорей уйти от всего и наконец-то подумать о предстоящем, об истинной причине, почему я сегодня пришла в деревню. Даже сквозь унижение и смятение я ощущала волнение.

Мы свернули на узкую улочку. Я успела заметить низкий оштукатуренный домик, на двери которого около четырех недель назад появился синий круг, — зашторенные окна, и ни движения, ни голосов. Наши ноги сами выбрали другое направление: в деревне с некоторого времени стало непринято ходить привычным путем, по мере того как на дверях все чаще появлялись синие круги, новые пути постепенно заменяли старые. Таких домов насчитывалось уже два десятка: они стояли, словно немые привидения, окруженные молчанием, границу которого никто не пересекал без особой необходимости. Жители соседних домов продолжали жить так, как если бы на месте преступного дома колыхалась всепоглощающая пустота, один взгляд в сторону которой мог поглотить и их тоже.

В деревне поговаривали, что пару раз видели жильцов этих домов, что те забирали что-то с порога или молча стояли во дворах, но никогда не покидали их, — это было либо рано утром, либо уже почти ночью. К этим разговорам относились, как и к любым другим историям про привидения, — со смешанным чувством страха и любопытства, исчезавшим с первыми лучами солнца.

На самом же деле никто не знал, что происходило с жителями меченых домов. Проще было вообще не интересоваться, ведь тишина — лучшее лекарство.

Холодный ветер обрушивался на стены домов, наскакивал на нас. В одном из дворов худой, как скелет, мужчина, в котором я признала учителя деревенской школы, втирал в кожу головы светло-коричневую смесь из глины и толченой коры — такую продавали на рынке в качестве сухого средства для мытья волос. Сама я пользовалась мыльнянкой — ее густые пучки росли у нас за чайным домиком. Мне нравилось, как она пенилась между пальцами, смешиваясь с водой. Тут я подумала, что кому-то может показаться странным, отчего я никогда не покупаю сухого моющего средства. Никогда не знаешь, где проходит граница, насколько нужно изменить жизнь, чтобы стать такой же, как все жители деревни.

Когда мы подходили к дому Саньи, я не стерпела и спросила:

— Хочу сходить на свалку. Пойдешь со мной?

Санья вздохнула.

— Не могу. Дома полно дел, — ответила она. Затем взглянула на мои бутылки и продолжила: — Если хочешь, можешь оставить их у нас. Заберешь на обратном пути. К чему их таскать попусту с собой?

— Возьми себе, — сказала я.

Санья посмотрела на меня так, словно я предложила ей полететь на спине дракона.

— Не будь идиоткой! Тебе же не дадут воды до следующей недели. Не возьму я ничего!

— Они мне не нужны. У меня дома воды хватит до конца недели. Возьми, пожалуйста.

Мне показалось, что Санья хотела возразить, но, вздохнув, она сказала:

— Ладно, только не вздумай предлагать мне когда-нибудь еще.

Вокруг колыхался густой запах. Я прошла мимо места, где протекал ручей с мутной водой, из него люди пытались наполнить водой бутылки и ведра. Родители запрещали мне даже пробовать ее, говоря, что вода на свалке нечистая и что я могу заболеть. Раньше деревенские жители сторонились ручья, но теперь, всякий раз оказываясь здесь, я видела, как кто-то набирал воду. Как-то раз, помню, даже сказала одной женщине, что вода непригодна для питья.

— А что ты предлагаешь мне тогда пить? Может, воздух или песок? — взвилась та в ответ.

С тех пор я никогда не заговаривала с кем-либо у ручья.

От неожиданности я чуть не споткнулась, увидев среди набиравших воду людей лицо с красными губами. Это Ниниа, склонившись над ручьем, черпала желтоватую водицу в принесенную бутылку. Во всем ее облике — коричневая одежда, нелепые движения — и впрямь было что-то отвратительно тараканье, при этом мне вдруг стало стыдно. А что ей еще делать, кроме как выживать изо всех сил? Что здесь делают все эти люди? Вероятно, военные платили Юкара не так уж и щедро, как Ниниа намекала нам с Саньей на площади. Она отвернулась, и я не поняла, успела она заметить меня или нет, а может, просто сделала вид, что не заметила.

Надо было идти дальше.

В постоянно меняющемся, обманчивом виде свалки сложно было ориентироваться, но я знала дорогу. Я дошла почти до самого центра, где из-под сопки бесформенного мусора торчали гигантские бетонные блоки, а рядом лежал насквозь проржавевший остов огромного архемобиля. Там, где когда-то были колеса, торчали металлические оси, приборная доска зияла пустыми глазницами, а сиденья и все пригодные металлические части давным-давно утащили. Никто никогда даже и не пытался сдвинуть железяку с места, потому что в этой части свалки не было ничего такого, чем мусорщики могли бы поживиться.

Подойдя к архемобилю, я просунула руку в дырку приборной доски и начала шарить внутри, пока не нащупала коробочку размером с чайное блюдце. Доставать ее не было необходимости, достаточно знать, что она на месте — одна из капсул времени. Такие мы с Саньей любили в детстве прятать в разных местах, складывая в них камешки, сухие цветы, самодельные браслеты из водорослей и найденные сокровища. На внутренней стороне мы оставляли отпечатки пальцев, смоченных в краске, и писали дату закладки, а на внешней — день, когда капсулу можно открыть. Обычно — через десять лет. Это был последний наш тайник, и, может, поэтому, всякий раз приходя на свалку, мы проверяли, на месте ли он.

Все в порядке. Я вытащила руку, вытерла ее о штаны и направилась к краю свалки. Еще двадцать шагов, и я оказалась на краю небольшой ямы, которую приметила несколько дней назад, похоже, сюда никто не захаживал, кроме меня, достала из сумки толстые перчатки, натянула их и принялась перебирать мусор.

Я никому не говорила, но именно серебристый диск привел меня сюда. После смерти отца онемевший дом начал погружать меня в тяжкий сон, а темнота земли тянуть к себе, суля вечный покой. Тишина эта жила не только в пустых комнатах, оставленных родителями, не только среди стен, лишенных их дыхания и звуков их шагов. Это была не рассказанная ими тишина, не высказанная вслух, — все то, что мне следовало научиться понимать. Только сейчас я ощутила, сколь мало я знала о скрытом источнике, о других чайных мастерах, о тайных союзах и правилах, о хрупком равновесии нашего существования, обо всем раскрывшемся вокруг меня, подобно темной всепоглощающей пустыне в чужом мире взрослых. А что я могла ощущать, кроме ярости, если они покинули меня, не рассказав ничего такого, что мне сейчас действительно требовалось? Почему вы не рассказали мне? Вместо них со мной теперь были только бессловесные земля и ветер.

Я еще не осознавала всей важности истории, услышанной на серебристом диске, потому что не умела соединить все ниточки, делавшие ее такой важной. Одной такой ниточкой был страх, что однажды я увижу слишком сильно понизившийся уровень воды в источнике или наткнусь в пещере на военных в синей форме с саблями наголо. Другой — робкое предположение, точнее, пустая надежда на то, что в жизни есть еще что-то, что вдалеке от деревни существует иной мир, что он не везде такой же обожженный и иссушенный, как здесь. Конечно, в голове-то все эти ниточки уже начали сплетаться воедино, и, пока еще не умея выразить эти роящиеся мысли словами, я чувствовала, что должна сделать все, чтобы отыскать недостающие кусочки истории, записанной на диске. И поэтому я начала искать их в маминых книгах, рыться в мусоре свалки, хотя понимала всю бессмысленность этого занятия, но оно помогало увести мысли прочь от неизбывного молчания, найти надежду на изменение, найти скрытую возможность, которая могла бы однажды увидеть дневной свет.

В низкой и широкой яме (я выкопала ее спустя три недели после смерти отца) валялись останки разбитой архетехники. Потребовалось немало дней, чтобы добраться до нужного места, я была почти уверена, что серебристый диск нашелся много лет назад именно в этой части свалки, — запомнились исковерканные приборы, тогда Санья не обнаружила в них ничего для себя интересного: одни были совершенно разбиты, в других отсутствовали важные детали, которые могли пригодиться для ее экспериментов. Я помнила, что диск был почти на поверхности. С тех пор свалка не раз меняла свой внешний вид, и даже если дисков изначально и было больше, то сейчас они лежат куда глубже прежнего или вообще в другом месте. Я чувствовала полную растерянность.

Тень от бетонных блоков сдвинулась и начала удлиняться, в воздухе появились первые весенние оводы. Еще до конца не проснувшиеся, они пытались взмыть вверх из своих зимних укрытий, но падали на осклизлую поверхность свалки. Скоро опять придется надевать москитную сетку. Болели руки, одежда прилипла к телу, но ничего особенного не находилось, кроме обычного мусора — битой посуды, башмаков со стоптанными каблуками и бесконечного множества пластиковой упаковки. Я отодвинула в сторону треснувший прибор с торчащими изнутри проводами — это был один из тех, что Санья однажды посчитала хламом, а значит, и я не имела ни малейшего представления, для чего он когда-то предназначался, — и долго смотрела на лежавшие под ним лохмотья пластиковых пакетов. Я решила пойти домой, как только разберусь с ними, хотя вера в удачу начала угасать. Пакеты были связаны между собой, и вытащить их никак не получалось. Тонкий пластик расползался в руках, а я все тащила и тащила, пока где-то что-то оборвалось и все эти лохмотья выскользнули из груды. Я скомкала их и отбросила в сторону.

В открывшейся яме лежали только одни пакеты.

Я закрыла глаза. Ломило плечи, боль начала растекаться по всей голове, казалось, что кожа слезает, скручиваясь в узелки. Опять напрасные поиски. Пора уходить.

Я открыла глаза. Передо мной лежал лишь один-единственный разбитый прибор — не такой уж и большой — с пробитым в нескольких местах корпусом, словно кто-то пытался это сделать специально. С одной стороны у него была круглая треснувшая стеклянная линза, похожая на дно фонаря. Прибор я видела и раньше, скорее всего, даже много раз брала его в руки и передвигала с места на место в поисках чего-нибудь поинтереснее, после того как однажды Санья оставила его, а я забрала серебристый диск себе. Но в этот раз солнечный свет попал на металлическую пластину шириной в полпальца и осветил выгравированную на ней надпись. И тут мне показалось, что мир остановился.

Я несколько раз прочитала надпись.

М. Янссон.

Прибор чуть не развалился на куски, когда я заворачивала его в тряпку и запихивала в сумку. Нельзя было терять ни минуты, а под ногами начал трещать и лопаться пластик, будто свалка вдруг опомнилась и решила поглотить меня, уносящую что-то очень ценное. Тут я подумала, что если раньше продолжение записанной на диске истории принадлежало только ей и мои шансы найти ее были мизерны, то теперь возможность — пускай крохотная, но вполне реальная — сделать это существует. Проклюнувшись, мысль тут же пустила зеленый росток, потянувшийся к солнцу.

Дома я поставила находку на единственный свободный от книг и записей угол маминого стола и развернула тряпку. Затем опустила жалюзи, потому что за время моего отсутствия солнце успело развернуться и начало светить в окна на этой стороне дома. В комнату опустилась тень. Я сидела на стуле, уставившись на стопки книг, на бумагу, куда записала все, что только помнила из услышанного на диске, на принесенный прибор, стоявший молча, словно мертвое насекомое. Четкие лучи вечернего солнца пробивались сквозь пластины на окне.

Экспедиция Янссона. Сумрачный век. Утраченные земли. М. Янссон.

Я знала, что это еще не все, что это далеко еще не все части истории, и, кто знает, может, всех их мне никогда не удастся раздобыть, но я знала, что есть еще одно место, где я не искала.

В доме царили тишина и покой, молчал пустой чайный домик, на улице было пустынно. И если дух отца бродил по комнатам или по лужайке, то он пребывал в полном умиротворении, охраняя то, где прожил всю свою жизнь. Индикатор транслятора не мигал, муравьи чертили свои дорожки по каменным плитам сада и в углах дома, дерево стен ощущало медленно растущую усталость, пыль собиралась на окнах и полках — все это происходило незаметно, но никто ни о чем меня не спрашивал и ничего не просил.

В гостиной стало сумрачно. Крышка сундука тихо поднялась — пахнуло пожелтевшей бумагой и старыми чернилами. На обложках дневников не было указано ни дат, ни имен чайных мастеров, так что мне потребовалось некоторое время, чтобы найти нужный том. Наконец на первой странице одного из них я увидела дату, которую искала.

И начала читать.

 

Глава 11

Были допиты последние капли чая, чашка опустела. Мертвая пыль витала в воздухе, светясь в лучах солнца. Я отодвинула в сторону прочитанные дневники и записи, принесенные сюда из маминого кабинета, легла на спину и закрыла глаза: в кожу врезалась складка одежды, мысли путались, и всякий раз, как я пыталась потянуть за одну из ниточек, остальные затягивались еще в более тугой клубок.

Последние два дня прошли у меня за чтением дневников чайных мастеров, и за это время я изучила семь — те, что относились к эпохе Сумрачного века. На его исходе в доме проживали одновременно четыре чайных мастера, первый — Лео Кайтио — практически не занимался дневниками и оставил после себя только один. Сделанные им пометки были скупыми и мало о чем говорили: «Утром шел дождь. Визит прапорщика Сало с супругой прошел, как и ожидалось. Не забыть отнести башмаки в починку». Или: «Нынче январь теплее, чем в прошлом году. В глиняном чайнике трещина». Из маминых книг я узнала, что январем назывался первый месяц в году по старому солнечному календарю. Несмотря на всякие сложности, я довольно быстро изучила записи Лео, правда, в конце его почерк изменился, но я быстро разобралась, что случилось. Пришлось даже открыть следующий по порядку дневник, где на первой странице стояло «Миро Кайтио» — вероятно, сын Лео. Так что последние страницы дневника Лео были написаны именно его рукой.

Миро не унаследовал лаконичного стиля своего отца и все свободное время старательно вел записи. Его мелким почерком были испещрены шесть дневников и целая куча больших и мелких клочков бумаги, вложенных между страницами. Часть записей оказались без даты, к таким относились и сделанные в книге Лео. Возможно, с бумагой уже тогда были сложности, иначе зачем Миро стал бы вести свои записи в оставшейся от отца книге.

Он рассказывал о своих снах, мыслях, чувствах и переживаниях во время чайной церемонии и после нее; он перечислял вещи, вызывавшие у него улыбку (кошка на руках, вкус свежего яблока, нагретая солнцем лужайка под босыми ногами), и то, что раздражало его (тесная обувь, треснувшие очки, чернила, которые кончаются всякий раз, когда они очень нужны).

Я отрыла глаза и встала, правда, сделала это чересчур быстро — в глазах потемнело, пришлось даже опереться на стену и подождать, пока голова перестанет кружиться, потом пошла на кухню, налила остывшего чаю, вернулась в гостиную, уселась на подушки и принялась читать последний дневник Миро. Страницы выглядели настолько сухими и хрупкими, что казалось, вот-вот превратятся в бумажную труху, рассыпав по полу черные слова. Связь с прошлым выглядела словно разбитый мост, ступать на который лишний раз не стоило, но слова источали силу, они захватывали меня, и мне то и дело приходилось напоминать себе о том, что именно я искала. С каким же необыкновенным проникновением этот живший задолго до моего рождения чайный мастер описывал свои дни, бессонные ночи, проведенные при полной луне, песчинки, оставленные гостями на полу чайного домика, снег, таявший на черной земле. В ту эпоху все чаще случались зимы, когда снега не было вовсе. Эти события и осколки давно исчезнувшей жизни вставали с пожелтевших страниц дневника настолько подробно и очевидно, что мне было легко представить их себе. Кости скелета этого мастера, вода его крови давным-давно вернулись в землю и на небо, но его слова продолжали жить и дышать. И мне казалось, что я сама, читая эти строки, начинала дышать полной грудью.

Тени сменились на улице, а я все слушала шелест бумаги у себя в руках.

Я закрыла книгу, когда слова начали сливаться в одно. Рухнули мосты в прошлое, и оно превратилось в беспорядочные знаки за плотным занавесом. На меня опустилась тишина. Прошел еще один день, а я так и не нашла того, что искала.

Перед сном я вышла во двор привести в порядок сад камней. Тонкие бороздки на песке уже почти исчезли в темноте, когда я заканчивала работу. И тут мне показалось, что на дороге, идущей в сторону деревни, стоят две человеческие фигуры и наблюдают за домом. Я остановилась — сердце так и прыгало в груди. Грабли выпали из рук. Я наклонилась, чтобы поднять их, а когда выпрямилась, то возле леса никого не было. На следующее утро сходила туда поискать какие-нибудь следы, но затвердевшая земля и опавшая толстым ковром хвоя отказались раскрывать мне вчерашнюю тайну. Да, подумала я, деревья в полутьме могут казаться неподвижными фигурами людей.

Через два дня я получила от мамы сообщение: я как раз вошла в дом, когда на трансляторе замигал индикатор. От неожиданности я чуть было не выронила бутылки из рук, поставила их в угол и бросилась к транслятору. Засветился дисплей, и на нем появились слова, написанные кругловатым маминым почерком.

«Дорогая моя Нориа, — писала она. — Я очень извиняюсь, что никак не получается писать тебе чаще. Поверь, мне грустно без тебя, и надеюсь, что ты очень скоро сможешь приехать ко мне. Обещаю сделать все возможное для этого, а сейчас хочу тебя попросить прислать мне что-нибудь из своих вещей. Не нужно ничего особенного, но что-нибудь такое, чем тебе приходится часто пользоваться, скажем, ложку из чайного домика или чем ты ведешь записи в дневнике. Мне это нужно, просто чтобы у меня была вещь, которая напоминала бы мне о тебе, чтобы чувствовать себя ближе к тебе, особенно сейчас, когда мы не можем быть вместе. Только не утруждай себя, не мой и не начищай вещицу специально; оставь, как есть. Мой транслятор скоро разрядится, а зарядить получится только завтра при солнечном свете, так что вынуждена на этом закончить. Обнимаю, твоя мама Лиан».

У меня от радости прямо-таки подкосились ноги. Какое облегчение! Мама жива, ведь я не получала от нее вестей уже больше месяца. Я написала ответ: «Ты в порядке? Скучаю». Послала сообщение, но подтверждение о доставке не пришло.

Потом я еще раз перечитала мамино послание — что-то в нем меня озадачило, а потом еще и еще несколько раз, и всякий раз ее просьба казалась мне все более странной. Конечно, она любила меня, но ее никогда не интересовали вещи, и, даже переезжая в Синджинь, она не взяла с собой ни единой своей книги и потом ни разу о них не вспомнила. У нее вообще была привычка сдавать в утиль все ненужное, не задумываясь о его ценности. Например, я видела, как она отдавала другим детям мои игрушки, как шила из моих детских одежек чехлы для мебели или нарезала их на лоскутки для половиков. Вот так она преспокойно уничтожила мою коллекцию камней, которую я собрала специально для нее. Насколько мне было известно, она не сохранила ни одного моего детского рисунка, а платок, подаренный ею мне на выпускной, был единственным предметом одежды, не имевшим практической ценности.

Поэтому ее просьба о какой-нибудь вещи показалась мне совершенно неожиданной и непонятной. С какой стати? Еще удивило то, что она не рассказывала, как у нее дела. А вдруг мои сообщения до нее вообще не доходили? Или я не получала всего, что она посылала? Шла большая война, и, скорее всего, все линии связи контролировались, поэтому я старалась в письмах придерживаться нейтрального тона, насколько это было возможно, поскольку кто знает, что может взбрести в голову военным.

Я решила послать ей ложку, которой пользовалась сегодня утром и оставила на столе немытой. На металле виднелись коричневые следы засохших капель чая. Я завернула ложку в лоскут ткани, нашла в ящике мешочек для посылок и положила ее туда. Сходила за дневником, вырвала из него страницу и написала: «Мама, посылаю тебе это на память о себе. Надеюсь, что увидимся. Целую, твоя Н.». Затем сложила листок и положила его в посылку, завязав ее шнурком. В принципе уже завтра ее можно отправить, надо только сходить в деревню. Главное, чтобы она дошла до Синджиня.

В течение следующих двух недель дни стали заметно теплее, и весна начала тянуться к лету. Вода поднималась сквозь мрак земли, к нагретым солнцем камням и испарялась. Когда я не размышляла о книгах, или об экспедиции, или о родителях, то вспоминала о Санье. Мне хотелось поговорить, рассказать ей о том, как после смерти отца я стараюсь выбраться из тишины, но для этого никак не находилось подходящего момента. Последнее время Санья жаловалась на усталость и вообще была немногословна, так что мне казалось, будто она что-то недоговаривает. Мы перестали вместе ходить на свалку, а если я спрашивала, в чем дело, то она отвечала уклончиво.

Для начала мне следовало разобраться с записями Миро, расставить все в логическом порядке, хотя он все равно получится случайным, ведь дело осложнялось тем, что в то же время в доме жили два других чайных мастера. Вообще, ситуация выглядела так: Миро не обзавелся детьми, так что его учеником и последователем стал его двоюродный брат Нико Кайтио, который умер молодым всего за несколько месяцев до процедуры посвящения в чайные мастера. Тогда место Нико в учениках занял его сын Томио. Ни Нико, ни Томио не обладали полетом фантазии, оставив много пустых страниц в своих дневниках, отчего Миро, не особенно стесняясь, заполнил их своими записями.

В одном из дневников концовка была сделана рукой Миро, и я решила разобраться, в чем тут дело. Дата совпадала с последним годом Сумрачного века, он же был и годом смерти Миро, как я узнала из скупых записей Томио.

«Я знаю, что настает время последней церемонии, поэтому хочу успеть записать это еще до того, как остановится мое сердце. Нигде и никогда я не писал об этом, считая такое дело небезопасным, но с тех событий, о которых я скоро расскажу, прошло четыре десятилетия, так что вряд ли эти записи смогут кому-то навредить. Возможно, настанет время, и тогда еще кто-нибудь, кроме воды, будет помнить и знать, ибо слишком много историй исчезают бесследно и слишком редко оставшееся является правдой».

Тут я быстро отсчитала от указанной даты назад и получила год, указанный на серебристом диске, потом уселась поудобнее, скрестила ноги на подушке и продолжила чтение.

«К тому моменту я успел прослужить мастером чайной церемонии всего несколько лет, а мой отец скончался годом раньше. Одним темным вечером в дверь постучали. Я пошел открывать и увидел на крыльце двоих мужчин и одну женщину. Они назвались и сказали, что готовы за еду делать любую работу по дому и в саду. В те времена это было обычным делом, ведь шли войны, и многие лишились крова, порой ходить из деревни в деревню в поисках крыши над головой и куска хлеба оказывалось единственным способом выжить. Правда, пришедшие не выглядели бродягами: одежда на них была довольно новой, а вели они себя беспокойно, как те, кого преследуют. Один из мужчин был ранен, рука у него была замотана грязной окровавленной тряпкой, из-под края которой виднелась странная татуировка: морской дракон, держащий в лапах снежинку. То, как они представились — один слишком быстро и уверенно, а второй словно заикаясь, — заставило меня подумать, что имена их были выдуманными. Однако они выглядели утомленными, как если бы им пришлось идти несколько дней кряду без отдыха, к тому же у них с собой был всего лишь один маленький чемоданчик из какого-то непромокаемого материала. Я решил, что они не опасны, и предложил переночевать в чайном домике. Там не хранилось ничего ценного, так что грабить у меня было нечего, да и сплю я всегда чутко и точно услышал бы крадущегося человека. На двери у меня большой замок — его не откроешь, не загремев. Я угостил их чаем с хлебом, дал подушки, войлочные одеяла, фонарь и показал, как пройти через сад к домику. Потом приготовил очищающую мазь для ран, а когда пришел к ним, то увидел, что все спят без задних ног. Я оставил баночку с мазью на ступеньке.

На следующее утро они еще спали, когда курьер от пекаря принес хлеб и заодно самые последние новости: «Поговаривают, что прошлой ночью военные ходили по домам, будили спящих, разыскивая троих дезертиров». Скоро проснулись и ночные гости. Я приготовил им завтрак, а сам сел за стол и начал внимательно приглядываться. В их лицах угадать что-либо было сложно: держатся хорошо, даже несколько чопорно — похоже, образованные, а это значит, что воспитывались в привилегированных армейских кругах. И в то же время некоторые их замечания, мягко сказать, были несколько неподобающими для военных людей. В общем, я понял, что не сумею у них ровным счетом ничего выведать, если не задам вопрос в лоб. Рассказал, о чем слышал утром, и они тут же замолчали и словно застыли на месте — понятно, что искали именно их. Тогда я попросил назвать хотя бы одну причину, почему я не должен выдавать их.

Мужчины начали было что-то возражать, но женщина остановила их одним жестом. Тут я заметил у нее на руке такую же татуировку, как и у ее спутника.

Женщина рассказала, что они идут с Утраченных земель, где исследовали пригодность воды для питья и состояние экологии после катастрофы. Это меня сильно удивило, так как я был уверен, что Утраченные земли являются зоной отчуждения и доступ к ним запрещен. Высказал эту мысль вслух, на это женщина сказала, что они вроде сталкеров и проникли туда нелегально. По лицам ее спутников было видно, что они предпочли бы не говорить об этом, но женщина выпила глоток чаю, выпрямилась и продолжила.

Каким-то образом до военной администрации Нового Киана дошли слухи об их экспедиции, и началось преследование. Руководителя застрелили около Колари, когда он делал забор воды, а остальным удалось скрыться. Еще через несколько дней один из их товарищей исчез, унеся часть записанного материала и видеокамеру, на которую они снимали все происходящее. Часть записей осталась при них, конечно, было бы крайне нежелательно, если они попадут в руки военных. До сих пор никаких известий от других членов экспедиции не поступало. Если возможно, они хотели бы провести какое-то время поблизости от деревни в надежде, что военные станут искать в другом месте.

С этими словами все трое взглянули на меня. Тот, что поменьше ростом и с русыми волосами, придерживал раненую руку, которая явно причиняла ему страдания. Пот блестел у него на лбу. Лицо другого оставалось спокойным. Женщина попросила, чтобы я их не выдавал. Тогда я поинтересовался, отчего же они пришли в дом к чайному мастеру и почему они так уверены, что я окажу им помощь.

— Мой отец тоже служил чайным мастером, — ответила женщина. — Он погиб в войнах за воду, когда я была ребенком, но я хорошо помню, что чайные мастера понимают воду.

Я спросил, действительно ли на Утраченных землях можно найти воду, пригодную для питья.

Она посмотрела на своих спутников, затем высокий вздохнул и кивнул головой:

— Правда. И мы хотим, чтобы она принадлежала всем, а не только военным.

Вот так история! Я понимал, что у них не было никаких причин лгать мне, ведь их судьба в моих руках: за выдачу дезертира платили кругленькую сумму, и, если бы я захотел, мне достаточно было поднять трубку. Да, их трое, а я один, но я здоров, а они измождены, я успел бы выбежать из дому и запереть их. Они не могли не понимать этого.

И тогда я согласился помочь.

Решил отвести их в единственное безопасное место. Нужно было сделать так, чтобы они не запомнили дорогу, поэтому проводил их обходным путем по одному, с завязанными глазами — таково было мое условие. Посовещавшись между собой, они согласились беспрекословно следовать моим указаниям. Ясное дело, позже они могли бы так или иначе найти дорогу обратно, но я не мог не рискнуть. Доставив всех троих до тайного места, я сходил за едой и теплой одеждой.

Они пробыли там три недели. Я навещал их через день, всякий раз сообщая последние новости. Не то чтобы они много рассказывали о себе, но кое-что мне все же удалось выведать: они были университетскими профессорами и входили в большую подпольную группу, добивающуюся отмены всех ограничений на воду. Через две недели они решили отправиться в путь, потому что им надоело жить в тесноте и они не хотели (или просто так говорили) больше подвергать меня опасности, оставаясь там. По их просьбе я выяснил, что военные прекратили свои поиски в нашей округе, так что уйти можно было без всякой опаски. Я нарисовал им карту пути в обход охраняемых пунктов, дал в дорогу воды и немного провизии. Ученые хотели дойти до Куолоярви и оттуда направиться в Новый Петербург. Стояла весна, когда ранним утром я вывел их по одному с завязанными глазами в условленное место, где были приготовлены продукты.

Они поблагодарили меня за доброту, посетовав, что не могут дать ничего взамен, в ответ я сказал, что в мире есть вещи, за которые нет необходимости платить. На это женщина улыбнулась одними глазами:

— Пожалуй, вы понимаете, что никто из нас, скорее всего, не увидит того времени, когда вода снова будет принадлежать всем?

— Конечно, но это не причина, чтобы отказаться от надежды.

— Может, так оно и есть, — ответила она.

С этими словами мы попрощались, и я долго смотрел на их удаляющиеся худые фигуры, пока они не исчезли в дрожащем мареве нагревающейся тундры.

Потом я ничего не слышал о них, не узнал их настоящих имен и удалось ли им спасти информацию — никаких слухов по этому поводу не было. А может, информация спасла их — как знать. Однако это последняя моя запись, и теперь вода в моей крови может беспрепятственно покинуть меня».

Я закрыла дневник и, глядя на пол, заваленный бумагами, начала мысленно рисовать перед собой цельную картину происшедшего. Неужели эти трое, случайно оказавшиеся в доме чайного мастера, и были частью экспедиции Янссона? Вероятность была крайне мала, но это позволило бы объяснить, каким образом серебристый диск оказался именно в этой деревне. Если они боялись ареста и хотели, чтобы информация о водных ресурсах Утраченных земель не попала в руки военных, то вполне могли выбросить записи на свалку.

Но еще больше меня интересовало, неужели Миро действительно спрятал их в сопке? И быть может, даже у источника? Это казалось невероятным! Слова и поведение отца свидетельствовали о том, что к источнику имеют доступ только чайные мастера и их посвященные в таинства церемонии ученики, возможно, члены семьи — уверена, что и мама бывала в пещере. В таком случае Миро нарушил все неписаные законы, спрятав у сокровенного источника чужих, которым у него не было никаких причин доверять. С другой стороны, что еще он мог сделать? Он же не написал о том, что носил им воду — только пищу, еще мне показалось странным, что он не описал тайного места, а это никак не вязалось с его любовью к подробностям, значит, наверняка он поступил так специально.

В прихожей в трансляторе прозвучал сигнал. Как же мне хотелось, чтобы это была мама! Ведь я, с тех пор как несколько недель назад послала ей ложку, ничего о ней не слышала. Когда я пошла читать сообщение, по онемевшим ногам побежали мурашки. Оно было от Саньи.

«Пожалуйста, продай нам в кредит немного воды! Срочно! Сделай это сегодня, если успеешь».

У меня внутри все так и перевернулось. Санья никогда не просила воды, тем более в кредит, значит, речь шла о ее сестре. На улице будет светло еще несколько часов, поэтому я успею вернуться домой до наступления комендантского часа.

«Уже выхожу», — ответила я.

Оставив раскрытые книги на полу, я наполнила водой три большие бутылки, погрузила на солнцевел и поехала потихоньку в деревню.

 

Глава 12

Входная дверь была закрыта. Я постучала, но никто не открыл. Постучала еще раз — опять ничего. Сняла куртку, накинула ее на бутылки, чтобы никто их не увидел, и пошла посмотреть, есть ли кто на заднем дворе. Подергала дверь в мастерскую, но и та была на защелке. Попыталась разглядеть что-нибудь через сетку стены: на верстаке стояли наполовину собранное археустройство и небольшой вентилятор, рассекавший лопастями раскаленный воздух, рядом с ним лежали остатки пирога, Саньи не было видно.

Тут мне вспомнились истории из эпохи архемира, где рассказывалось о кораблях-призраках, экипаж которых словно растворялся в воздухе без всяких на то причин: предложение оставалось неоконченным, белье грязным, в чашке стыл недопитый чай.

— Санья!

Нет ответа.

— Санья! — позвала я. — Кира! Ян!

Никого не было слышно: ни Саньи, ни ее родителей, ни даже голоса Миньи. Я повернулась, чтобы пойти обратно к двери, как услышала позади себя стук: раскрасневшаяся Санья вылезла из-под верстака и обернулась ко мне, вытирая с лица пот.

— У тебя все в порядке? — спросила я.

— Быстро ты, — сказала она, выключила вентилятор, открыла дверь и вышла наружу.

— Я не видела тебя. Подумала даже, что никого нет.

— Вот, возилась тут под столом, — сказала она, избегая моего взгляда. Я знала точно, что в мастерской нет такого места, где бы я ее не заметила.

— Все в порядке? — снова спросила я.

И тут Санья расплакалась:

— Нет, не в порядке. Минья… С ней совсем плохо. Мама опять повезла ее к доктору, но все это без толку, лекарство нужно смешивать с водой. — Она дернула головой и подняла глаза на меня.

Я сделала к ней шаг, другой, затем прижала ее к себе, и Санья не отпрянула. С тех пор как в десять лет она споткнулась и растянула ногу, я ни разу не видела ее плачущей. Она хлюпнула носом и затихла. Так мы постояли некоторое время под лучами палящего вечернего солнца. Наконец Санья отодвинулась от меня и высморкалась.

— Извини.

— Не глупи, — сказала я, ткнув ее в плечо. — Я принесла воды.

Как же легко стало у меня на сердце, когда она улыбнулась!

— Готова хоть до конца жизни ремонтировать для тебя все, что пожелаешь, если уж ты не хочешь никакой другой платы, — заявила она.

Я открыла рот, чтобы возразить, но она продолжила:

— Так будет честно. Ведь у тебя нет столько воды, чтобы хватило на всех.

Я не смотрела на нее и не знала, что она могла увидеть на моем лице.

— Я оставила бутылки на переднем дворе. Пойдем, пока кто-нибудь не прибрал их.

Мы забрали воду из солнцевела и отнесли их к двери. Когда Санья открыла ее, изнутри пахнуло давно не мытыми волосами и прокисшим молоком. В гостиной на столе и под ним валялись пустые стаканы и грязная посуда с остатками пищи. В углу стоял таз с замоченной в нем детской одеждой. По полу катались огромные клубки пыли. Санья посмотрела на меня, затем вокруг и, кажется, удивилась, словно впервые за много дней увидела, как выглядит их дом.

— Ну и кавардак тут! — сказала она. — Что поделаешь, Минья ничего не может есть, ее постоянно тошнит, и мы не успеваем стирать за ней испачканное белье.

Было видно, что ей неловко от того, что я стала свидетелем их бед.

— Теперь успеете, — сказала я и попыталась улыбнуться.

Мы отнесли бутылки на кухню, Санья ополоснула бутылочку, налила воды до половины и отмерила немного белого порошка из тряпичного мешочка. Потрясла, чтобы растворить лекарство. Белый порошок окрасил воду в белесый цвет.

На крыльце послышались шаги. Едва Санья успела повернуться к двери, как вошла уставшая Кира с дочкой на руках. Какой кошмар! Я не видела Минью несколько недель. Ее голубые глазки стали похожи на две темные ямки на бледном лице, она была настолько исхудавшей и изможденной, что я заволновалась.

— У них нет больше коек, ближайшая больница находится в Куусамо.

— О чем только они там думают? А нам-то что делать? — нервно спросила Санья.

— Они сказали, что надо давать ей лекарство и ждать, пока не спадет температура.

— Так ведь именно этого мы и добиваемся уже две недели! Ты сказала, что у нас не хватает воды?

— Санья, наша больница переполнена, там больные, которым еще хуже, чем нашей Минье. — Голос Киры звучал устало и глухо. — У них всего два врача, три медсестры и парочка волонтеров. И они задолжали спекулянтам с черного рынка воду за три месяца. Они даже не знают, смогут ли работать в следующем месяце.

Как это страшно, когда у докторов нет другого варианта, кроме как отправить человека домой умирать.

Санья протянула бутылочку с лекарством.

— Вода достаточно чистая? — обеспокоенно спросила Кира.

— Да, — ответила я.

Они обе пристально посмотрели на меня, и лицо Киры помрачнело.

— Ты ведь знаешь, что нам нечем заплатить?

Она обращалась к Санье, но больше ко мне.

— Платить не нужно.

Кира уселась в обшарпанное кресло, взяла бутылочку и протянула ее Минье. Та с трудом открыла рот, почти сразу проглотила несколько капель и уснула. Кира отнесла ее в спальню.

— Санья, подойти сюда, — позвала Кира.

— Иди-иди, я подожду тебя здесь, — сказала я.

Они закрылись в спальне. Из-за двери было слышно каждое слово, хотя Кира и пыталась разговаривать вполголоса, но, думаю, она хотела, чтобы я слышала.

— Ты не должна была просить у нее воды!

— А что еще мы можем сделать! — выпалила Санья. — Мне никогда не построить этот водопровод — деталей нет, да и цены на них занебесные.

Кира только вздохнула:

— Знаю, дочка. Добывать воду — не твоя забота. Если бы Минья была здорова, мы могли бы ходить по соседним деревням, чинить одежду или еще что-нибудь или, например, попытаться устроиться на обувную фабрику в Куусамо. Мне просто не хочется ни у кого одалживаться.

Все. Больше слушать этого мне не хотелось, поэтому я вышла на крыльцо и аккуратно закрыла за собой дверь. Присела на ступеньку и стала глядеть по сторонам: вялые, с трудом удерживающие себя прямо подсолнухи, дырявая крыша, сплетенная из водорослей, под нею два разбитых стула… Соседние дворы и дома казались одинаковыми, тусклыми, уставшими отражениями друг друга.

Не знаю, сколько я просидела на крыльце, наконец Санья вышла и тихо закрыла за собой дверь:

— Они обе уснули, в последнее время это большая редкость в нашем доме.

Я старалась говорить вполголоса, но мои слова прозвучали неожиданно резко:

— Ты соображаешь, что делаешь?

Она вздрогнула, а у меня сердце сжалось в груди, потому что все последние недели запечатлелись на ее лице, во всем ее облике, но я вспомнила пустую мастерскую, стук и ее неожиданное появление, поэтому все же продолжила:

— Неужели ты не понимаешь, насколько опасно заниматься строительством нелегального водопровода? А если его обнаружит аквапатруль? Стройка-то у тебя под верстаком, так ведь?!

Санья тяжело вздохнула:

— Нам не хватает положенной нормы, и у нас нет больше денег покупать воду. Отцу удается получать часть зарплаты водой, но она иногда выглядит так, будто в ней замачивали грязное нижнее белье.

Я нахмурилась:

— Пожаловаться куда-нибудь не пробовали?

Санья усмехнулась:

— Скажи кому? Тем же самым генералам, которые нелегально дают отцу эту воду?

Я поняла, что она имела в виду.

— Хватит, — сказала я, и Санья недоуменно посмотрела на меня. — Никогда больше не подходи к своему водопроводу.

— Ясное дело, тебе никогда не приходилось делать выбор — оказаться в тюрьме или позволить своей семье умереть от жажды.

Я не верила своим ушам: она ни разу не позволяла себе разговаривать со мной таким тоном. Санья и сама была удивлена своей жесткости, она схватила мою руку и сжала ее:

— Нориа, прости меня. Я не имела ничего такого в виду…

— Сколько тебе нужно?

— Нориа…

— Сколько?

Она пристально посмотрела на меня:

— Гораздо больше, чем ты можешь мне дать. Две бутылки в день.

— Ты получишь их.

Санья покачала головой:

— Вода нужна тебе самой. Я не могу.

— Не беспокойся.

Мне показалось, что она хотела спросить о чем-то еще, но промолчала, и я была благодарна ей за это. Хоть не пришлось лгать.

С тех пор что-то поменялось в наших отношениях — что-то, чему я ни тогда, ни сейчас не могу найти подходящих слов.

Она не разговаривала со мной о водопроводе, не упоминала о болезни Миньи, а я не рассказывала ей о сокровенном источнике.

Тайны точат нас, как вода точит камень. Казалось бы, на поверхности все спокойно, но есть вещи, которыми мы не можем ни с кем поделиться, они гложут нас изнутри, а затем жизнь обволакивает их, подстраивается под них. Тайны пожирают отношения между людьми. Порой мы надеемся, что они во благо, что, допустив другого в уголок души, где прячется тайна, мы уже не останемся с ней один на один.

Я начала регулярно приносить Санье воду. Она молча брала ее. Тем временем Минья стала выздоравливать и интересоваться происходящим вокруг, и, хотя ручки и ножки у нее выглядели, как истонченные зимними холодами веточки, смертельная опасность была уже позади. Мама Кира относилась ко мне со смешанным чувством благодарности и неловкости, ограничиваясь короткими фразами, а отец Ян вообще не упоминал про воду. При встрече он всякий раз интересовался, не нужно ли чайному мастеру помочь чем-то в саду или подремонтировать в доме. Я отказывалась.

Все мои попытки найти какую-либо информацию об экспедиции Янссона зашли в тупик. Воодушевленная последней записью в дневнике Миро, я пролистала все оставшиеся книги, но обнаружила лишь не связанные друг с другом короткие заметки, в которых не нашла ничего нового. Свалка надежно хранила свои секреты. От моих поисков не было проку, только рана на руке от какой-то ржавой железки да горсть-другая запчастей для Саньи. Со всех сторон меня окружала стена молчания: индикатор транслятора не мигал, молчаливая трава тянулась вверх из земли, прах отца лежал безмолвно в могиле.

Весна шла полным ходом, пока однажды утром тишина рухнула.

Стоял обычный день, каких много: небо в тучах стального цвета, на ветках редких деревьев и кустов светло-зеленым пламенем трепещутся листочки, улицы пустынны. Я шла мимо дома, во дворе которого пожилая пара сидела под навесом из водорослей. Он обнимал ее за плечи, а у женщины текли слезы по морщинистым щекам. Видеть такое было не под силу.

Санья ждала меня у входа, когда я подошла к их дому.

— Ты уже слышала? — спросила она. Я увидела, что она чем-то напугана, и мое сердце сжалось.

— Что случилось? Все ли в порядке?

— Да, точнее, нет. Помнишь тот серый дом рядом с больницей, где на двери был синий круг?

Конечно, я помнила: темные окна, задернутые шторы, пустая улица и соседи, которые обходили дом стороной.

— Оказывается, жильцов не увезли, как все думали. Их держали под домашним арестом почти два месяца. Они никуда не могли пойти, солдаты приносили им совсем немного еды и воды, чтобы они только не умерли. Сегодня утром их вытолкали на улицу и… — Она запнулась на полуслове. — Их казнили прилюдно.

— Ты уверена?

Перед глазами встал намалеванный синим круг на двери, особенно заметный на фоне облупившейся краски, — круг цвета неба и солдатской формы. Трудно было поверить в случившееся, несмотря на все события после праздника начала лунного года.

— Отец видел. Он как раз шел на рынок и увидел, как солдаты вытащили их на улицу и перерезали каждому горло на глазах у прохожих.

Я попыталась отогнать от себя страшное видение, но оно опередило меня: блестящий металл, впивающийся в нежную кожу, движение руки в синем рукаве, кровавая лужа, растекающаяся в пыли, и солнце, ломающее в ней свои лучи.

— Неужели так теперь будет всегда? — вдруг хриплым голосом спросила Санья. — Неужели теперь кого угодно можно арестовать просто так или, того хуже, казнить прямо у себя дома без разбирательств?

— Такое не может продолжаться вечно, — ответила я. — Не сомневайся.

— А что, если это никогда не закончится? — Говоря это, Санья смотрела на меня, и я не могла припомнить, чтобы когда-нибудь видела на ее лице такую безнадежность. — Люди не могут перестать нуждаться в воде. Они будут строить незаконные водопроводы, даже если их за это накажут. Я…

Ах вот в чем дело!

— Неужели ты все еще строишь свой водопровод? — спросила я.

Она отвернулась, закрыв лицо волосами.

— Нориа, ведь мы не можем целую вечность зависеть от твоей воды. Она нужна и тебе тоже.

Я подумала о поколениях чайных мастеров, об их выборе и ответственности, я подумала о Миро, поступившим так, как посчитал для себя единственно верным, нарушив тем самым все традиции, подумала о родителях, которых не было здесь, подумала о Санье — она была со мной.

— Пойдем, я хочу показать тебе кое-что.

Мы отправились в тундру, как делали это много раз в детстве, играя в умных и бесстрашных искателей сокровищ в диком и заброшенном месте. Темнеющие тучи начали медленно загораживать горизонт, и в конце концов все небо спряталось за ними. Я хорошо помнила дорогу к сопке. В памяти вставал другой пейзаж: широкие тропинки, высокие сопки, большие камни, на которые трудно взобраться, глубокие шрамы в скале, оставленные пересохшими ручьями. В сравнении с ним все вокруг выглядело мелким и пресным, но мне казалось, что я шаг за шагом иду в глубь чего-то темного и всепоглощающего — еще более впечатляющего своей мощью, чем то, что я помнила с детства. Я почти слышала, как позади меня трещат камни, как рассыпается в прах тропинка, и если обернуться, то можно увидеть только пустыню, а вдали зеленую полосу леса, но дом и деревня оказались бы стертыми, все дороги заваленными, и не было бы иного выхода, кроме как идти вперед в неизвестность.

Санья не спрашивала, куда мы идем, просто молча шла за мной.

Когда мы подошли к пещере, она воскликнула:

— Я помню это место! Тут у нас с тобой был Главный штаб Центрального общества посланцев Нового Киана, — сказала Санья.

— Иди за мной, — позвала я и поползла в самый конец пещеры. Там мои пальцы привычно нащупали металлический рычажок на сухом, шершавом и прохладном камне. Открылся вход. Беспокойный свет фонаря блеснул в глазах Саньи.

— Что это за место? — спросила она.

— Место, которого нет, — ответила я.

Нас овевала прохлада сопки, пока мы спускались в ее глубины. Я слышала за собой шаги Саньи, начавшееся снаружи странное видение не отпускало. Глухой гул источника был похож на шепот, и мне казалось, что если я обернусь, то Санья исчезнет в складках скалы, станет тенью среди других в глубинах земли. Наши движения изображали изящный танец на стенах. Мы не останавливались, пока не пришли в пещеру, где вода вырывалась из скалы в небольшое озерцо.

Санья глубоко вздохнула, подошла и вцепилась дрожащими руками в мою руку. Я почувствовала, как ее ногти крохотными остриями впились в кожу.

— Это все… Все это вода. Это твое?

— Да, — ответила я. Ее пальцы сжались. — Точнее, нет.

Санья в бешенстве повернулась ко мне, и я вздрогнула.

— Как ты смеешь!

Ее слова были похожи на плевок, а голос дрожал:

— Как ты смеешь скрывать все это? Жильцы того дома… Минья. Она могла бы…

Мне стало стыдно. Я не могла смотреть ей в глаза.

— Как ты смеешь! — повторила она.

Страх свернулся во мне в тугую пружину. А что я могла ожидать? Благодарности? Облегчения? Или, быть может, ощущения сопричастности к тайне? Конечно, я знала, что подвергаю себя опасности, приведя сюда Санью, однако ни на секунду не поверила бы в то, что опасность может исходить от нее. Теперь такой уверенности не было.

— Ты должна мне пообещать, что никому об этом не расскажешь, — произнесла я в панике. — Я смогу тебе помочь, только если источник останется в секрете.

— Ты не имеешь никакого права, — ответила она.

Я не могла смотреть ей в глаза.

— Санья, — начала я таким тихим голосом, что сама едва слышала себя, — как ты думаешь, что случится, если кто-нибудь узнает об этом?

Она по-прежнему держала меня за руку. Я подняла глаза.

Тени сомкнулись на лице Саньи, она была напряжена. Потом ее плечи опустились, лицо стало обычным, и голос зазвучал как прежде.

— И все равно это неправильно, — тихо сказала она.

— Знаю, — ответила я.

Постепенно холод начал пробирать меня до самых костей. А у Саньи, как всегда с дороги, лицо пылало, и ей было жарко. Она начала раздеваться: сбросила свитер, стянула рубашку и развязала шнурки.

— Что ты делаешь? — воскликнула я.

— Как думаешь, когда я последний раз мылась в чистой воде? — спросила она, сбрасывая оставшуюся одежду, и осторожно подошла к краю озерца. Там было место, где гладкая скала плавно спускалась в воду. Потрогав ее ногой, она вздрогнула, но не остановилась, а смело пошла дальше и нырнула. Вода охватила ее, словно упавший гладкий камень. Санья вынырнула, в дрожащем свете фонаря она выглядела такой бледной и тоненькой, что казалась прозрачной — дух воды, принявший человеческий облик.

— Холодная?

— Иди, попробуй!

Тайны точат нас, подобно воде, что точит камень. И если мы допустим другого в уголок души, где прячется тайна, мы уже не останемся с ней один на один.

Я сняла одежду и смело ступила в воду, дала ей обнять меня, хотя она тут же сковала каждую частичку тела пронзающим холодом. Камни на дне были округлые, гладкие и скользкие, но я не видела их — я вообще не видела, куда ступать. Вдруг я поскользнулась, и Санья подхватила меня под руку.

Я остановилась и закрыла глаза.

Время текло тонким ручейком где-то снаружи пещеры, ветер медленно превращал скалу в песок, и свет вокруг менялся, а мы стояли, молча и неподвижно.

Снаружи ничто не меняется, но наша жизнь медленно ищет и подстраивается под то, чем мы никогда не можем ни с кем поделиться.

Наконец Санья отпустила меня и сделала шаг назад, затем другой и третий. Неожиданно она с удивлением стала всматриваться в воду. Я подошла ближе и почувствовала под ногой что-то ровное и твердое, похожее на пластину, скользкое от водорослей.

— Нориа, что это?

Это был крепко сколоченный, гладкий, перетянутый двумя кожаными ремнями деревянный ящик толщиной в два или три дневника чайного мастера, но немного длиннее. Мы рассмотрели его со всех сторон, замка не нашли и решили развязать один ремень.

— Ты уверена, что мы поступаем правильно? — спросила Санья.

— Нет, но разве мы не хотим узнать, что там внутри?

Она кивнула и начала развязывать второй ремень.

В деревянном ящике находился другой — металлический, плотно закрытый, он тоже был без замка. Вода просочилась в деревянный ящик, но внутри металлического было сухо. В нем лежал плотно завернутый пластиковый пакет, сквозь который виднелся сверток ткани, оказавшейся, когда мы содрали пластик, старой рубашкой. Мы стояли в молчании — в нее было завернуто шесть гладких серебристых дисков.

Дождь шел не переставая, пока пыль не начала кипеть грязными пузырями и узенькие ручейки не побежали по камням улиц и дворам. Люди стояли с открытыми ртами, пили воду, льющуюся на них с небес, и восхваляли небесные силы. Вода стучала по дну бочек, горшков, бутылок и банок, громыхала по крышам, и ее звуки обволакивали все вокруг словно мягким саваном, лаская землю, лужайку и корни деревьев.

Мы с Саньей сидели на крыльце чайного домика, глядя на отблески света фонаря на стенах и полу, и наслаждались теплом друг друга.

На деревянном столе поблескивали семь серебристых дисков.

Наступила тихая ночь, и, кроме нее, ничто не осталось как прежде.

 

Глава 13

— Включи последнюю запись еще раз, — попросила я.

Санья нажала на кнопку археустройства, с нарисованными двумя стрелками влево. У меня от долгого писания затекли руки. Я потрясла рукой в такт таинственным звукам, стрекотавшим из динамиков. Санья отняла палец от кнопки, и голос произнес: «…пока мы не подтвердим все результаты. На данный момент очевидно, что территории Салтфьеллет-Свартисен, Рейво и большая часть между Мальмбергетом и Колари являются регионами, на которых водные ресурсы уже частично пригодны для употребления. По нашим оценкам, полное очищение произойдет в течение следующих пятидесяти лет».

— Останови, — сказала я.

Санья выключила диск, и я записала последнюю фразу в записную книжку.

В мастерской мы аккуратно расставили все по кругу: археустройства, диски, книги, принесенные из маминого кабинета. Я взяла увесистый том с картой Утраченных земель, напечатанный еще в эпоху архемира, и начала искать только что услышанные названия. Вот тут — Рейво. Я обвела его в кружок и откинулась назад, разминая затекшую спину. Мы просидели уже несколько часов.

— Пожалуй, надо сделать перерыв, — сказала я.

— Ты же сама хотела перенести все с дисков на бумагу. Пойду принесу нам чаю, — ответила Санья, пожав плечами.

Она пошла на кухню, а я начала искать на карте другие названия.

— Нет, я все же никак не возьму в толк, что ты собираешься делать со всем этим, — недоуменно пробормотала Санья, возвращаясь с кухни.

— Я и сама не очень понимаю, — ответила я.

Это не было правдой.

Серебристые диски лежали на той самой рубашке, в которую они были завернуты. Для ясности мы поставили на них номера от одного до семи, чтобы запомнить порядок, прослушивая каждый в отдельности и выписывая даты. Мы уже расшифровали четыре, и я записала слово в слово всю информацию — потом попытаюсь обдумать ее, — однако не все слова понимала: время стерло некоторые места, а кое-где на дисках были глубокие царапины, так что археустройство их не прочитывало. А еще отсутствовали целые куски, дни и даже недели. Наверное, дисков было больше — десять или того больше.

В любом случае становилось ясно, что все они происходили из одного и того же места. На дисках звучали два совершенно разных мужских голоса, из них один был тот же, что и на первом, найденном раньше на свалке. Во мне крепла уверенность, что те, кого чайный мастер Миро прятал у источника, были именно членами экспедиции Янссона. Никакого другого объяснения тому, как ящик оказался в подземном озере, придумать не получалось. Мне еще очень хотелось проследить их маршрут, но слушать, записывать и одновременно справляться с картами было чудовищно трудным делом, да и вряд ли история может когда-либо приобрести цельность. Между нашей эпохой и экспедицией Янссона пролегла целая вечность, нас разделяли смыслы, приглушенные временем, и ставшие пылью образы мира, который давным-давно канул в небытие. Мы могли довольствоваться только отголосками давних событий.

И все же, несмотря на разрушительную силу времени, во всей этой истории скрывалось нечто такое, от чего я чувствовала себя заключенной в слишком тесное место, когда повсюду ощущаются грани и пределы жизни. Экспедиция Янссона существовала — это факт. Они жили и дышали, они загрузили свой архемобиль едой, водой и научными приборами, они каким-то образом сумели все это перевезти через границы на территорию Утраченных земель. Они взбирались по крутым склонам, где никто до них не ходил в течение многих десятилетий, они смотрели с вершин вниз на деревни, которые много лет назад ушли под воду. Они погружали ладони в бегущие с гор ручьи и темные, спокойные, как лед, озера, а когда их приборы показали, что воду можно пить, они поняли, что их усилия оказались не напрасны.

В своих снах я была с ними, в чужом краю, где вода звучала повсюду. Правда, я не видела их лиц и не разговаривала с ними. Они оставались где-то позади меня, в недосягаемости, словно я была бестелесным духом, путь которому в мир живых преграждает темный поток. Моя лучшая подруга всегда была рядом, и все вокруг было другим: белые верхушки гор, морозный воздух, вода, в которой отражалось небо — такое непостижимое, словно иной пылающий мир.

От сна до слов и дальше к поступкам путь был долог, но с каждым прослушиванием он становился все короче.

Стукнула дверь. В мастерскую вошла Санья и протянула мне чашку прохладного чая, его капелька сбежала на мои пальцы.

— Пожалуй, на сегодня хватит, — сказала я. — Не проводишь меня?

Это означало — у нас был такой негласный договор — «приходи за водой». Вообще, в деревне говорить о воде стало неприличным: можно прослыть либо хвастуном, кичащимся своими запасами, либо жалким попрошайкой.

— Сегодня не могу. Мама всю неделю подрабатывает в солдатской столовой, так что я должна сидеть с Миньей дома. Зайду завтра.

— Завтра не годится. У меня будут гости.

Похоже, Санья огорчилась, но я знала, что для нее у меня не будет времени. Не то чтобы заместитель бургомистра Куолоярви был особенно требовательным, однако на чайные церемонии обычно уходил целый день, с утра до ночи. Я не могла рисковать, не хотелось лишиться постоянных клиентов. Многие из тех, кто постоянно приходил к отцу, несмотря на присланные ими соболезнования и обещания не изменять своим привычкам, отказались принимать меня в качестве чайного мастера. При жизни отца новые клиенты в основном появлялись по рекомендации майора Болина, но, видимо, он был прав, говоря, что его время прошло и покровительствовать он нам не может. После похорон я ничего о нем не слышала.

— Давай послезавтра? — спросила я.

Санья кивнула в ответ. Я надела сетку на голову, взяла записную книжку, сумку и шагнула в пыльный теплый вечер.

Когда я выходила со двора, то заметила военного, приближавшегося со стороны деревни. Решила пройти мимо и не разглядывать его — так делали все жители, но он неожиданно поздоровался со мной. Я не сразу признала в нем того самого светловолосого военного, который общался с Саньей прошлым летом, когда Таро со своими людьми приходили искать воду в доме чайного мастера. Я повернула в сторону дома, заметив краем глаза, что военный остановился перед воротами Саньи.

Эта чайная церемония была далеко не первой, которую я проводила после смерти отца. Я научилась искать утешение в его образе: воспоминания о нем оказались настолько тесно связаны с чайным домиком, что казалось, будто он все еще рядом, что следит за моими движениями, готовый помочь мягкими наставлениями. Однако в этот раз образ отца казался мне строгим и суровым, словно он знал обо всем. Я послушно отвечала на вопросы заместителя бургомистра о картинках на стене, предлагала приготовленные по всем правилам сладости и заварила крепкий чай — все, как он и хотел. Но мне никак не удавалось обрести спокойствие, которого требовала сосредоточенность во время церемонии.

Тяжко нести бремя нарушенного обета. Тяжко пытаться умилостивить мертвых, но еще сложнее не делать этого.

После церемонии наступило опустошение. Поздно вечером я закрыла двери чайного домика и вернулась по темной дорожке домой. От усталости тело казалось тяжелым и хрупким, как стекло. В слабом ночном свете раннего лета я рухнула на кровать и провалилась в сон.

В дверь постучали.

— Нориа! — позвала меня Санья. — Есть тут кто-нибудь?

— Подожди! — крикнула я в ответ и поднялась с кровати. Солнце стояло высоко. Я надела сандалии и, пошатываясь, пошла открывать дверь. На крыльце стояла Санья, в руках — четыре связанные между собой бутылки.

— Я уже послала тебе сообщение. Потом подумала, вдруг ты просто забыла ответить, в общем, пришла, как и договаривались.

Ах да, я же совсем забыла, что она должна прийти. Посмотрела на транслятор — индикатор мигает. Откинула с лица волосы и сказала:

— Я совсем ничего не слышала. А который час?

— Все в порядке, еще нет и девяти. Наверное, я пришла раньше времени, — ответила Санья.

Я распахнула дверь и пропустила ее в комнату со всеми бутылками. Только сейчас я заметила, что она принесла еще большой плотный конверт.

— По дороге к тебе встретила почтальона. Он как узнал, что я направляюсь сюда, попросил передать тебе вот это, чтобы не делать специально крюк.

Взяв конверт, я сразу его распечатала, так как знала, что он от мамы. Внутри лежал транслятор — немного подержанный, хотя в хорошем состоянии, и никакого письма.

— Странно, — задумчиво сказала я.

Похоже, Санья подумала то же самое.

— Ты уверена, что это для меня?

— Так сказал почтальон.

Я попробовала включить транслятор, но экран не загорался.

— Скорей всего, он просто разрядился, — предположила Санья.

У меня вдруг засосало под ложечкой, я ведь не ела со вчерашнего утра.

— Хочешь чаю? — спросила я.

Санья кивнула и пошла за мной на кухню. Я положила транслятор на подоконник на солнце — так он зарядится быстрее. Вскоре вскипела вода, мы разлили чай, и я приложила ладонь к экрану. Тот мигнул. Санья оказалась права: транслятор включился и считал мои отпечатки. В этом не было ничего особенного, все такие устройства позволяли открывать личный профиль пользователя или семьи на основании отпечатков пальцев, и в принципе любой гражданин, числящийся в государственном реестре населения, имел возможность входить в систему в любом месте, с любого прибора. Однако… На экране высветилось не мое имя. Транслятор сообщил: «Айно Ванамо». Год рождения был такой же, но число другое. Местом рождения был указан Синджинь.

— Что там? — спросила Санья и встала из-за стола, чтобы рассмотреть получше. Когда она увидела надпись на экране, то изменилась в лице.

— Давай ты попробуешь? — предложила я.

Санья приложила ладонь к экрану, и на нем высветилось: «Санья Валама». Тогда я опять положила ладонь, и вновь появились данные Айно Ванамо.

— Гениально! — выдохнула Санья. — Это же поддельный транслятор!

Да-да, я очень хорошо знала такое выражение ее лица: она, наверное, уже соображает, как был взломан этот транслятор и, главное, получится ли у нее так же.

— Он синхронизирует чужие личные данные с твоими отпечатками пальцев. А так, в руках кого угодно другого это совершенно обычный транслятор.

В углу начал мигать красный индикатор. Я щелкнула по нему пальцем.

«Если ты получишь это, важно, чтобы ты сделала так, как я тебя прошу. Ты не можешь оставаться там, где ты сейчас находишься, — это небезопасно. Свяжись с Болином, он поможет тебе взять билет на поезд. А когда будешь знать о своем приезде, пошли мне весточку с этого транслятора и не пользуйся другим. Оставь его дома, как уедешь. Надеюсь, что увидимся очень скоро».

И никакой подписи. Почерк был мамин.

— Поедешь? — спросила после некоторой паузы Санья.

— Не знаю, — ответила я. Только сейчас стало понятно, почему она просила меня прислать какую-нибудь вещь — ей нужны были отпечатки моих пальцев, чтобы подделать личный номер. Сказать об этом напрямую она не могла, опасаясь, что вся переписка контролируется военными, и, скорее всего, ей пришлось кого-то подкупить, чтобы транслятор обязательно дошел до меня. Судя по всему, обратная почта шла несколько недель.

Наверное, мне следует обрадоваться маминому предложению, ведь она просит меня приехать, это значит, что Синджинь относительно безопасное место, несмотря на войну. Да и жизнь будет куда проще без постоянного страха за источник: не нужно следить за уровнем воды, не нужно видеть, как лица жителей деревни становятся с каждым днем все бледнее, и ждать со страхом, на чьих воротах завтра может появиться синий круг. Мне не придется носить воду из тундры, возить ее Санье, убираться в доме, ухаживать за садом и печь сладости к чаю. Все это, ну или отчасти, мы могли бы делать вместе с мамой, как делали раньше, до ее отъезда и до смерти отца. Ах, опять эта усталость, что еще вчера сковала меня, — захотелось прямо тут лечь на пол и не шевелиться. Захотелось, чтобы кто-нибудь другой взял на себя ответственность за меня и мою жизнь, за все, что мне приходится нести на своих плечах. И вот Синджинь встает передо мной вдали, окруженный призрачным мерцанием, манящим и радостным.

Однако все, от чего я хотела убежать, призывало меня остаться. Кто позаботится об источнике? Где Санья будет набирать воду для семьи? Ведь ее схватят и казнят, если я оставлю источник на нее и военные каким-нибудь образом прознают про него, а я буду в это время далеко — на другом конце континента! Нет, я не могу позволить ей оказаться в такой беде.

Вдруг я поняла, что иду, как по тропинке, к той самой единственной возможности: вода на Утраченных землях. Да, я могу послушаться маму и поехать в Синджинь или послушаться отца и остаться здесь, стать навсегда хранителем сокровенного источника. Или же я могу поступить по своей воле и выбрать свой путь, не продиктованный ни одним из родителей.

Сначала все эти возможности казались мне одинаковыми, но потом одна из них начала брать верх над другими, склоняя меня в свою сторону.

Мы пили чай на кухне, ели хлеб из амаранта, макая его в подсолнечное масло, я видела, как Санья пыталась сдерживаться и не слишком налегать на еду.

— Мне всегда было жутко интересно, можно ли сломать систему идентификации личности, — вдруг выпалила она. — Теоретически есть одна идея, думаю, что я смогу.

Конечно, я знала, что Санья с удовольствием забрала бы поддельный транслятор с собой в мастерскую и досконально изучила бы его, но она не хотела просить об этом напрямую, а я, в свою очередь, не хотела ей предлагать такого. Мне нужен новый личный номер, если я решу поехать в Синджинь, и поэтому я опасалась, что она случайно может удалить фальшивые данные.

Чай закончился, и Санья наполнила из крана свои бутылки. На следующей неделе надо перекрыть второй водопровод. Загрузили воду. Мы оборудовали тележку солнцевела большим сундуком из камыша с двойным дном: сначала укладывались бутылки, а потом устанавливалось второе дно, на него мы складывали старые бутылки — якобы для починки — и тряпье, из которого мама Кира с удивительным искусством шила мне на заказ всякие вещицы, нужные в чайном домике. Если акваинспекторы ее случайно остановят, как это порой случалось, они не найдут в сундуке ничего, кроме обычного хлама.

Я стояла и смотрела на следы, оставленные в пыли колесами ее солнцевела. Из-под крышки сундука торчал кусок рукава белой рубашки, трепыхаясь на ветру, точно белое пламя.

Санья все чаще составляла мне компанию, когда я отправлялась проверить уровень воды. Раньше я ходила к источнику самой короткой дорогой, проверяла уровень воды и возвращалась обратно. Теперь же наши походы участились, и приходилось идти в обход. Случалось, мы присаживались на берегу пересохшей древней реки, чтобы перекусить, и долго смотрели на бегущие по небу облака. Иногда я читала книгу, а Санья подолгу что-то рисовала в подаренной мною тетради. Погода становилась все жарче, и пещера оказывалась единственным местом, где можно было хоть как-то спрятаться от палящего солнца. Источник занимал все наши мысли, хотя о нем мы не разговаривали, нет, не из опасения, что он иссякнет, а потому что, отправляясь к озеру в пещере, мы совершали прыжок в другой мир. Там мы становились обладателями роскоши воды, принадлежащей только нам, и мне хотелось, чтобы так было всегда.

Время — ложный союзник, ему нельзя доверять. Несколько недель могут показаться началом вечности, и если верить, что ничто и никогда не переменится, то можно легко утратить чувство реальности.

В тот день мы провели у источника, может, час или два. День стоял жаркий, вокруг летали насекомые, а в прохладной пещере тени ласкали нашу обгоревшую кожу. Дома меня ждала прополка сада, Санье пора было спешить в мастерскую, но мы все тянули время. Она была в хорошем настроении и в мерцании фонарей пыталась что-то сложить из камешков.

— Что это? — спросила я.

— Вот это дом, — ответила Санья, указывая на пирамидку в центре круга, — эти с сердитыми физиономиями — акваинспекция. Это — мы.

Чуть подальше она поставила еще два камня, а между ними кусочек пластмассы, изображавший ведро. На камнях она изобразила улыбающиеся лица.

— Эти-то не видят разве?

— Инспекторы смотрят в другую сторону. Так, теперь еще возьмем вот это, — сказала она и начала мерить волос, выдернув его из моего хвоста.

— Зачем? — спросила я, отстраняясь.

— Чтобы сделать тебя, — ответила Санья.

— Нет уж, лучше я буду лысой, — рассмеялась я и бросилась от нее наутек.

Она — за мной. Так мы бегали по кругу, пока я не сдалась и не позволила отрезать перочинным ножиком пучок волос. Санья положила его на изображавший меня камень и придавила сверху другим поменьше. Потом изобразила себя.

— Вот, получилось очень похоже, — рассмеялась она.

Мы пребывали в отличном настроении, возвращаясь обратно по проходу, и, конечно, вели себя довольно шумно — звук шагов и смех разлетались по проходу многократным эхом. Когда мы подошли к лазу, Санья без предупреждения повернула рычажок: поток ледяной воды окатил меня с ног до головы. Взвизгнув от неожиданности, я отпрянула в сторону.

— Вот выйдем наружу, порадуешься, что одежда и волосы мокрые и прохладные, — сказала она с невинным видом.

— Ах так, давай и ты, не лишай себя удовольствия! — крикнула я, затаскивая ее под воду. Санья фыркала, пыталась вырваться, наконец ей это удалось, и она закрыла кран. Я все еще выжимала мокрую одежду, когда она повернула другой рычажок и вылезла в пещеру.

— Скоро приду! — крикнула я ей вслед. Ни звука в ответ. Потом снаружи послышался приглушенный хруст.

— Санья, это ты?

Я наполнила небольшую бутылочку, которую принесла с собой, опустила ее в лаз, затем пролезла сама с двумя фонарями и мокрой москитной сеткой. Подняв глаза, я поняла, что все кончено.

Санья стояла у входа спиной ко мне, а ее фонарь лежал разбитый на земле рядом с ее сеткой. В ярких солнечных лучах я увидела мужскую фигуру, стоявшую перед входом. Постепенно я разглядела его.

— Нечасто такое увидишь в нашей деревне, — медленно произнес Юкара. — Две юные особы появляются из тайного места, да еще и насквозь мокрые.

Санья обернулась ко мне. Позже я тысячу раз вспоминала тот момент, пытаясь разгадать выражение ее лица — каждую его черточку. Память сдается и ускользает, а потом разбивается вдребезги, но и тогда, и сейчас я уверена в двух вещах: Санья выглядела удивленной не меньше моего, однако на ее лице было и другое чувство.

Чувство вины.

Начинать что-то придумывать не имело смысла. Мы совершили ошибку по небрежности, но что случилось, того уже не исправишь. Мне и Санье казалось, что никто, кроме нас, не может отыскать это тайное место, поэтому нам ни разу не приходило в голову подумать о том, как станем объяснять свое пребывание в пещере, если нас кто-нибудь случайно там застанет. Конечно, мы могли бы сочинить историю про поход, но Юкара видел лаз, видел поток воды и нашу мокрую одежду, так что у нас не было ни малейшего шанса солгать так, чтобы он поверил, будто нигде поблизости нет воды.

Он не просил, не угрожал и не шантажировал, ему даже не нужно было этого делать. Я и без слов понимала, что если не предложить воды ему и его семье, то в пещере окажутся военные еще до того, как я приду сюда в следующий раз — если такой раз вообще представится.

— Это я во всем виновата, — сказала мне Санья, когда Юкара ушел из дома чайного мастера с пятью огромными бутылками воды. — Мне ужасно жаль, что так случилось. Я не знала, что оно так повернется.

— О чем ты?

— На той неделе мне пришлось пойти к нему — у меня кончилась пластмасса на заплаты, а я никого другого в деревне не знаю, у кого ее можно купить. Этот Юкара содрал с меня три шкуры и вел себя как-то странно — все расспрашивал о тебе. — Она посмотрела на меня.

— И что он сказал? — осторожно спросила я.

— Жаловался, что ты больше не приносишь бутылок в починку, хотя твой отец считался его лучшим клиентом.

Да, еще до того, как отец заболел, я чаще тайком относила бутылки Санье, чем к Юкара, а когда он умер, то и вовсе перестала.

— А еще он говорил, что всякий раз удивлялся, как это у твоего отца вечно трескаются бутылки, хотя воды у него не должно быть больше, чем у других жителей деревни. — Санья покраснела и замолчала.

Я ждала.

— И еще он спросил, может, я знаю, нет ли у вас тайного колодца или какого-то другого источника воды. — Она закрыла лицо руками. — Нориа, я ничего ему не рассказала! У меня от неожиданности выпала из рук коробка с кусками пластмассы, которые он мне продал, и они разлетелись по полу его мастерской. Я ничего не сказала, а он промолчал. Наверное, Юкара уже давно подозревал, а увидев мое замешательство, решил проследить за нами…

Последние слова она произнесла шепотом.

Я не знала, что ответить ей, и сказала:

— Это не твоя вина. Если он что-то заподозрил, то выследил бы нас в любом случае.

Позже, когда Санья ушла, я достала карту и записную книжку, куда аккуратно записала все, что услышала на дисках, и начала искать дороги, по которым ходили в эпоху Сумрачного века. Вдруг по ним можно еще пройти? Потом начала соединять линиями услышанные названия и рисовать к ним маршрут от деревни.

 

Глава 14

Если молчание, хранящее тайну, дает трещины, оно никогда не восстановится. Трещины, словно корешки под землей, разрастаются вширь и вглубь, и уже не понять, с чего все началось и чем закончится.

Теперь не скажешь, откуда вся деревня узнала об источнике, но вряд ли Юкара тому виной. Доступ к источнику давал ему власть над жителями, так что проговориться он не мог. Сейчас я знаю, в чем причина. Где-то вне досягаемости слов, в кромешной тьме подсознания я чувствовала то же самое: источник — это моя привилегия, награда, полученная мною за службу. Тогда я еще не понимала, что есть дела и поступки, за которые нельзя требовать воздаяния.

Возможно, Юкара поделился секретом со своей женой, опасаясь, что не сможет бесконечно придумывать нелепые истории о вдруг неожиданно расщедрившихся военных или объяснять свои участившиеся визиты к чайному мастеру. Да и Ниниа не из тех, кто поверил бы. А доверять ей тайны — все равно что созвать деревенский сход и поведать обо всем. Люди начали шептаться, потом говорить вполголоса, затем вслух, пока даже те, кто не был в пещере, не услышали.

Не так уж и важно, как и когда жители деревни узнали об источнике, результат все равно был бы один и тот же. Однажды утром у моего порога появилась женщина с немытыми волосами, в давно не стиранной одежде, с тремя такими же грязными и исхудавшими детишками и жалобно попросила дать ей немного воды в долг. Я не решилась отправить ее восвояси. Затем пришел мальчик и рассказал о своих больных и немощных родителях, затем старик, что-то беспрестанно бормотавший о пропавшем на войне сыне, затем женщины — одна, другая, третья — с младенцами, потом старухи с иссохшим чревом и с больными ногами и уставшими глазами, и женщины помоложе, просившие воды для своих детей, родителей и мужей…

Я обернула ремень вокруг руки Май Хармая, чтобы бутылка держалась покрепче.

— Не туго? — спросила я.

— Терпимо, можно даже потуже, — ответила она. Я подтянула еще. — Вот теперь держится надежно, — сказала она.

Бутылка была прикручена к ее плечу через подмышку — мне показалось, что у нее даже кожа посинела. Май спустила рукав, накинула тонкий платок на плечи, и не заметишь, что у нее под балахоном спрятаны пять бутылок: две прикручены к ногам, две к рукам и одна — на поясе. Вода тихо плескалась в такт ее шагам. Май работала волонтером в больнице. Сегодня она была третьей просительницей.

— Кто-то идет! — крикнул ее сын Веса от ворот и бросился к дому. От его ножек поднялась пыль, оставляя пятна на ярком полотне дня. Мальчику было всего девять лет, но он чувствовал себя важным-преважным и очень гордился, что мы поставили его караулить дорогу к дому чайного мастера, наказав сразу предупредить нас, как только увидит кого-нибудь.

— Они едут на солнцекаре!

— Иди в чайный домик, — сказала я Май. — Подожди меня там. И ты, Веса, тоже.

Май быстро пошла по каменным плитам дорожки к домику, Веса вприпрыжку побежал за ней.

Нельзя было терять ни секунды. Я ушла к себе, переоделась в приготовленную церемониальную одежду. Выходя, проверила, не оставила ли чего лишнего, и пошла к воротам. Остановилась на небольшом пригорке рядом с тускло поблескивающим на ветке сосны колокольчиком и начала вглядываться в подъезжавшие к дому две фигуры в синих формах. Странно, подумала я, ведь визит ко мне был назначен на четверг, а сегодня среда, неужели я что-то перепутала? Отец учил меня всегда держать чайную комнату в чистоте и полном порядке, чтобы провести чайную церемонию, если гости нагрянут без предупреждения, но я терпеть не могла визиты, к которым не успевала подготовиться. А тут еще нужно было вывести Май и Весу из чайного домика, да так, чтобы никто ничего не заподозрил.

К счастью, водопровод из тундры в дом был перекрыт. Я не решалась пользоваться им чаще одного дня в неделю, опасаясь акваинспекций. Тогда мне пришлось бы объяснять, почему подача воды в дом чайного мастера не перекрыта, как у всех жителей деревни. Поэтому я старалась набрать про запас как можно больше воды и деревенским, если они приходили, отливала из бочки. Уф, хорошо, что я всегда была осторожна.

Солнцекар несколько раз мелькнул между стволами деревьев, подъехал к воротам и встал под навесом. Приехавшие двинулись к воротам, и когда я наконец разглядела их лица, то вздрогнула. Одного я не знала, но второй был тот светловолосый военный, который прошлым летом разговаривал с Саньей, а потом я видела его у ворот их дома.

— Приветствую вас в доме чайного мастера, — торжественно поздоровалась я и поклонилась. — Могу ли поинтересоваться, что привело вас сюда столь неожиданно?

Светловолосый поклонился мне в ответ:

— Полагаю, мы еще незнакомы. Я лейтенант Муромяки, подчиненный командора Таро. Это капитан Лиухала, — сказал он, кивнув в сторону своего спутника. — Я здесь по рекомендации майора Болина. Насколько я знаю, у нас на сегодня назначен визит на чайную церемонию.

У меня перехватило дыхание. Как всегда, церемония была согласована письменно, и поскольку я никогда не слышала имя Муромяки, то не знала, что это он.

— Я ожидала вас только завтра, лейтенант Муромяки. В письме о предстоящем визите указана завтрашняя дата, а не сегодняшняя, и в ответе я подтвердила это, — спокойно ответила я.

Муромяки наклонил голову и стал похож на пса, почуявшего запах добычи.

— Весьма странно, мастер Кайтио, — произнес он. — Я уверен, что продиктовал писцу именно сегодняшний день. Завтра мне никак не подходит.

— У меня в данный момент гости, но они уже уходят. Если вы подождете полчаса, я успею приготовить для вас чайный домик. К сожалению, сладости не совсем свежие, я ведь планировала испечь новые к вашему завтрашнему приходу.

— Если у вас гости, почему вы не в чайном домике?

— Потому что забыла принести сладости до начала чайной церемонии.

— Итак, вернемся к нашему разговору через полчаса.

Я снова поклонилась Муромяки и его спутнику, и они пошли к солнцекару.

Хорошо, что у меня на кухне в шкафу нашлось немного выпечки. Она зачерствела, но не прогоркла. Ладно, сойдет. Я отнесла блюдо в чайный домик и чуть было не вошла через вход для гостей, однако в последний момент сообразила обойти дом и зайти через вход для мастера. Май и Веса посмотрели на меня вопросительно.

— Будьте осторожны. У ворот двое военных. Они уверены, что вы — мои гости. Я провожу вас до ворот. Когда будете прощаться, поблагодарите меня за чайную церемонию, называйте меня мастером Кайтио и поклонитесь. Ты уверена, — спросила я у перепуганной Май, — что сможешь пронести бутылки?

Май сделала пару шагов, проверяя, может ли нормально идти.

— Дойдем.

— Вы готовы?

Май посмотрела на сына. Тот с серьезным видом кивнул. Кивнула и Май. Я показала на выход для гостей.

— Идите наружу и подождите меня.

Мы шли к воротам по дорожке, и мне казалось, что каждый шаг Май отдается в моих ушах громким плеском воды. Краем глаза я следила за Весой и боялась, что он вот-вот начнет прыгать или сделает что-нибудь неподобающее для гостя чайной церемонии.

Наконец мы подошли к воротам. Я поклонилась им, Май ответила — немного скованно, и Веса последовал примеру матери.

— Благодарим вас, мастер Кайтио. Нам было приятно гостить у вас.

— Благодарю вас, госпожа Хармая. Да пребудут с вами чистые воды.

Муромяки сошел с солнцекара, чтобы размять затекшие ноги. Когда Май и Веса проходили мимо него, он вдруг обратился к мальчику:

— А не слишком ли ты молод для чайной церемонии?

Я заметила, как замешкалась Май, но быстро взяла себя в руки. Аквапатрули и разгуливающие по деревне военные приучили нас к сдержанности, хотя мы не забыли, как вести себя в нормальной жизни. Май положила руку на плечо сына и сказала:

— Вот, хочу научить мальчика хорошим манерам. Он решил стать военным, когда вырастет.

Муромяки улыбнулся, и я опять подумала о голодном псе.

— Ах вот как? Ну что же, желаю успеха тебе в будущей карьере, — приветливо сказал он и потрепал Весу по голове.

Май кивнула в ответ и потащила мальчонку за собой.

— До свидания, госпожа Хармая! — крикнул Муромяки им вслед. Май шла медленно, наверное, ей было нелегко идти. Веса все оглядывался назад, но мать дергала его за руку, словно говоря: смотри на дорогу!

— Я ударю в гонг, когда все будет готово, — сказала я Муромяки, повернулась и поспешила в чайный домик, размышляя, успел ли он заметить что-нибудь необычное.

Чашки звякнули друг о друга, когда я опускала поднос на пол, но лейтенант как будто не обратил внимания на дрожь моих рук. Волнение никак не отпускало меня, однако церемония шла своим чередом, руки мои двигались сами собой, а я наблюдала за Муромяки, пытаясь разглядеть в нем подозрительность или предвкушение разоблачения. Ничего. Совершенно неожиданно для меня Муромяки идеально знал этикет и не задавал лишних вопросов. Он тихо переговаривался с Лиухала, и ничто не свидетельствовало о том, что этот визит был для них чем-то иным, нежели отдыхом от будничной жизни.

Постепенно шум воды в котелке успокоил меня. Я напомнила себе о главном принципе церемонии: перед чаем все люди равны, даже если их жизни никогда не пересекаются за стенами чайного домика. Мне хотелось верить, что Муромяки пришел просто как гость, а не по приказу Таро и что неожиданное появление было не более чем досадной ошибкой с его стороны. Собственно, Муромяки ни разу не упомянул Таро, он говорил только о сорте чая, об утвари и о неожиданно холодной прошлой зиме. Тут я поймала себя на мысли, что неужели где-то может быть другая жизнь и там людям не нужно выбирать, на чьей они стороне, где все могут просто сидеть и пить чай, где власть не принадлежит одним, а страх — другим? О таком мире чайные мастера всегда мечтали, такой они создавали и хранителями его являлись… Но был ли этот мир истинным, был ли он вообще когда-нибудь возможен?

В том мире Муромяки кланялся мне, принимал чай, который я ему подавала, и мне не надо было считать его другом или врагом.

В этом мире я поклонилась ему в конце церемонии и вышла через дверь для мастера. Мои фантазии о мире, где не было властителей, тут же исчезли во мраке чайного домика. Потом я проводила Муромяки и Лиухала до ворот, не зная, кого провожаю — друзей или врагов.

В те дни середины лета, когда вода текла в дом чайного мастера по тайному водопроводу, а деревенские придумывали всяческие ухищрения приносить ее домой — под рубашками и юбками, в тачках с двойным дном, спрятанной в хлам и ветошь, которую я будто бы продавала или посылала в починку, и так далее, — я проводила каждую свободную минуту за закрытыми дверями комнаты, погрузившись в карты и записи. Мне хотелось поточнее изучить названия мест, дороги, прикинуть, в каком они состоянии, вычислить расстояние и представить местность. У меня ушла целая неделя на расчеты дней и часов, которые потребуются для путешествия на Утраченные земли и обратно на солнцекаре, сколько надо взять с собой провизии и воды — ведь как ни крути, а с грузом быстро передвигаться я не смогу. Я посадила с пригоршню огневок в фонарь и стала подкармливать их кусочками фруктов, чтобы узнать, смогут ли они выдержать заточение.

Наконец, когда с середины лета прошло пол-луны, я рассказала Санье о моем плане.

Мы сидели на подушках на полу ее мастерской, передо мной лежали мои раскрытые записи. Жужжала застрявшая в сетке стены муха. Санья пристраивала в археустройство серебристый диск с номером семь. Это был последний, который мы еще не дослушали, — остальные лежали аккуратной стопочкой.

— Санья, — начала я, — ты когда-нибудь задумывалась о том, что сейчас делается на Утраченных землях?

— А должна была? — спросила она, прижимая крышку. Я повела плечами и ничего не ответила. Она посмотрела на меня, и ее глаза сузились. — Неужели ты…

— Почему бы и нет?! — воскликнула я, вытаскивая из сумки припасенную карту, и только сейчас поняла всю серьезность своих намерений.

— Нориа, у тебя есть всего несколько осколков прошлого, и даже если экспедиция действительно существовала, у нас все равно нет их полного путевого отчета. И потом, если в Сумрачном веке на Утраченных землях и была чистая вода, никто не может гарантировать, что она там имеется сегодня. И вообще, как ты туда доберешься?

— По дорогам, — ответила я, разворачивая карту с нарисованным маршрутом. — Смотри, город Рованиеми находится практически на границе с Утраченными землями. Думаю, что смогу раздобыть где-нибудь солнцекар, чтобы добраться туда. Знаешь, я все же давно изучаю карты, старые книги и записи, слежу за новостями, поэтому почти уверена, что севернее Рованиеми можно найти множество неохраняемых путей через границу. Дороги в эпоху архемира строили широкие, надежные, по ним ездили быстрые машины, так что, скорее всего, какие-то из них еще вполне пригодны — ведь живут же там, на самой границе с Утраченными землями, люди! Экспедиция Янссона шла по архедорогам, и мы можем воспользоваться тем же маршрутом.

— Так-так, что значит твое «мы»? Как это — «мы»?

Тут я сообразила, что сказала не подумавши.

— Извини, я предполагала, что ты тоже захочешь отправиться со мной, — пробормотала я смущенно и покраснела.

Санья молча смотрела на меня, а я поняла, что ни разу не сомневалась в том, что отправлюсь в путь не одна. Во всех моих мыслях Санья была со мной: она читала карту, карабкалась по сопкам, определяла направление по звездам, исследовала пещеры — все это мы делали вместе, и я даже не представляла, что могу оказаться в одиночестве.

— Кажется, ты говорила, что, может быть, у тебя получится взломать для себя другой транслятор?

— Может быть, — вздохнула она. — В твоем плане слишком много «может быть». А если, если нам удастся добраться до Утраченных земель и там не окажется воды? Тогда все наши старания ни к чему!

— Уверена, что там есть вода. Она должна там быть.

Санья не унималась:

— Ну хорошо, там есть вода. И что дальше?

Да, она права. Даже если мы найдем (я найду, поправила я себя) воду, у нас не будет возможности доставить ее в деревню. Кто из деревенских решится отправиться куда-то далеко за водой? Предположим, некоторые жители уже достаточно натерпелись и решатся пойти искать для себя новое место, но Утраченные земли — закрытая территория, и туда нельзя, скажут они. Может быть, решатся один или двое, но чем больше окажется таких, тем сложнее будет добраться.

Нет, отказаться от плана было совершенно невозможно, я вынашивала его много недель и месяцев, так что я была готова попробовать, но в равной степени была готова отказаться от него как заведомо обреченного на неудачу и со временем позабыть обо всем. Так могло случиться, если бы тот день пошел иначе и если бы тогда не произошло того, что произошло дальше.

Санья включила археустройство. Диск завертелся, и мужской голос сообщил дату, рассказал о результатах исследования и о погоде. Сначала я следила по своей тетради, а потом, когда он дошел до места, которого мы раньше не слушали, начала записывать. Через полстраницы голос неожиданно прервался — послышались стук, шум, и женский голос произнес: «Начнем заново. Нильс, если слышишь меня, извини, я записываю поверх твоего дневника, но это куда важнее». Дальше — пауза.

Я посмотрела на Санью, она тоже узнала голос. В последнее время я была настолько поглощена изучением маршрутов, что практически забыла, что мы слышали его на самом первом диске. Не было ни малейших сомнений, что это говорила та же женщина. От волнения меня охватила дрожь.

«Как тут быть, с чего же начать… История не имеет ни начала, ни конца, есть только события, которым люди придают форму историй, чтобы распознать суть происходящего. И чтобы рассказать о чем-то, нужно определиться, что нужно оставить в стороне».

Она продолжала свой рассказ, а мы все слушали и слушали, и все остальные звуки утратили для нас всякий смысл. На улице облака заслонили небо цвета середины лета, но мы не видели этого. Все так же росла трава, все так же дышали люди, все так же вращалась Земля, но в стенах этой мастерской все вдруг изменилось: изменилось все, что окружало нас, изменилось подобно разбушевавшемуся морю, которое поглощает улицы и дома, но никогда не отступает и не отдает назад того, что забрало себе.

Потом голос утих, и в комнате слышались только тихое шипение диска и наше дыхание. Что-то во мне, нет, в нас, сошло с привычной оси, и, когда я посмотрела на улицу, мне показалось, что я будто прозрела, увидев впервые камень во дворе, засохший куст с колкими ветвями и паутину в углу.

— Как думаешь, все это правда? — наконец очнулась Санья. Ее голос был тонким, готовым прерваться, но от его звука треснувшее пространство вокруг нас никуда не исчезло, оно лежало — глубокое и безбрежное, подобно океану.

— Думаю, что все так и есть, — ответила я.

— Я тоже.

Санья выключила археустройство. Диск замедлил вращение и остановился. Наступившая тишина была самой тяжелой и неизбежной, какая только может быть: такая может окружать лишь истинное знание — не тайну.

В тот вечер в доме было пусто и молчал сад. По дороге лениво клубилась пыль, и я решила сходить к источнику. Солнце висело над горизонтом, легонько касаясь его, и наступившая вскорости летняя ночь была светлее зимнего дня.

Свет от фонаря плясал на темных стенах пещеры. Когда я опустила его к кромке воды, то увидела то, о чем давно подозревала.

Уровень воды упал. Нет, еще не ниже белой метки, но подошел совсем близко к ней, смотревшей на меня, подобно глазу с бельмом.

 

Глава 15

Я приподняла москитную сетку, вытерла пот и сделала глоток из бутылочки. Вокруг витала жужжащая туча темно-синих оводов. Я отмахнулась от них сумкой. Тяжелый воздух прилепил одежду к телу. Мутное солнце пылало где-то внутри раскаленных добела облаков. Хотя я простояла на рынке уже несколько часов кряду, мне удалось лишь обменять у пекаря тяжелый напольный вентилятор на два мешка сухарей. Ничего не поделаешь, может, вентилятор и стоит дороже, но в деревне никто не мог дать и этого. На самом деле мне хотелось запастись едой, которая не портилась, так что в принципе я не особенно прогадала.

Перед моей палаткой остановился невысокий коренастый дядька с облупившейся кожей на лысой голове. Я словно читала его мысли, наблюдая за тем, как он разглядывает вещи, принесенные мной из дома: два резных стула, которые выглядели бы слишком роскошно в его гостиной, несколько книг, читать которые ему будет некогда, и несколько тарелок, на которые ему нечего положить. Чуть дольше его взгляд задержался на сандалиях — две пары были старые отцовские, и одни остались от мамы. Он сравнил их размер со своими, напрочь разбитыми, но потом, видимо, решил не брать их.

— Тележка продается? — спросил он, показывая пальцем.

— Нет, у меня второй нет, — ответила я.

— Жаль. Я бы тебе предложил немного голубого лотоса или листьев для трубки, — пробурчал он, кивнув на прощание.

Сегодня на рынке было спокойно: двое военных (они лениво переговаривались в тени, иногда попивая янтарную жидкость из своих фляг), несколько детишек, сидя на земле, играли в маджонг старыми кусочками пластмассы, кто-то невидимый лениво растягивал меха гармошки, Тамара, сестра жены Юкара, пришла продавать свои украшения. Мне всегда казалось странным, что женщины все еще хотят наряжаться, но, когда я сказала об этом Санье, она ответила:

— Люди стараются сохранить хоть что-нибудь из того, к чему привыкли. Это единственный способ оставаться в живых.

Между киосками мелькнула синяя форма. Она приближалась ко мне, пока наконец я не разглядела знакомое лицо: майор Болин собирался поставить свой стол, но, увидев меня, решил подойти поздороваться. Его тяжелые сапоги оставляли на песке площади глубокие следы с четким рисунком подошвы.

Майор подошел ко мне. Я поклонилась, и он поклонился в ответ.

— Нориа, — сказал он, — мне пришлось выяснять у деревенских, где тебя найти. — Тут он оглянулся и, понизив голос, продолжил: — Я получил твое сообщение.

— Майор Болин, не желаете ли чаю? — спросила я.

Он кивнул. Я накинула ткань на стол и показала жестом, чтобы он следовал за мной в палатку. Там я предложила Болину табуретку, а сама уселась на другую. Налила обоим нагревшегося на жаре чаю, зажгла палочку, горький запах которой должен был отгонять насекомых, и мы сняли сетки.

— Как ты, Нориа? — спросил Болин, отпивая из чашки. Его лицо выглядело изможденным, а движения казались медленнее обычного.

— Все в порядке.

Майор молча крутил глиняную чашку в руках и был погружен в свои мысли.

— Я мог бы тебе помочь, но это будет не бесплатно. Солнцекары нынче стали дороги, особенно, если хочешь, чтобы никто не удивлялся, на что он тебе нужен. — Он посмотрел на меня, и я увидела вопрос в его глазах.

— Мне нужен надежный транспорт, чтобы без проблем поехать в Куусамо и Куолоярви продать то, на что там можно найти денежных покупателей. Если за дело взяться с умом, можно выручить прилично.

Болин внимательно глядел на меня, и мне хотелось надеяться, что он понял то, что я сознательно не произнесла вслух: черный рынок и антикварная мебель, а такая — он знал — была у нас в доме, поскольку сам когда-то помогал родителям с ней.

— Ты уверена, что риск оправдан?

— Нынче к чайному мастеру почти не ходят, а гости не могут платить, как раньше.

Он подумал немного и сказал:

— Я слыхал, что в Куолоярви контроль над черным рынком не такой жесткий. Если тебе это интересно.

— Сколько? — спросила я, мысленно поздравив себя с удачей.

Он наклонился и нарисовал на песке пятизначную цифру. Сумма была больше, чем я ожидала, но вполне приемлемая.

— Ясно. Когда нужно будет платить?

— Платить — вперед, — ответил он. — Я завтра же пошлю кого-нибудь к тебе за деньгами.

— Нет, будет лучше, если я принесу их сюда на площадь.

— Главное, чтобы никто не догадался, что я помог тебе с солнцекаром. Надеюсь, ты учтешь это.

Он допил чай и поставил чашку на песок рядом с ножкой табуретки. Морщины на лице Болина стали еще глубже.

— Это последнее, что я могу сделать для тебя. Пожалуй, ты понимаешь это.

— Да, — ответила я.

Болин слегка склонил голову в знак благодарности и ушел. Тонкая ниточка муравьев заползла в чашку, чтобы добраться до оставшейся капли. Носком сандалии я провела по оставленным им цифрам, спрятав их навсегда в песок.

День начал клониться к вечеру. Торговцы понемногу разобрали палатки, я тоже погрузила свою в прицеп, сверху взгромоздила мешки с сухарями и, когда все было уложено, обвязала поклажу парой ремней для надежности. Дорога домой шла мимо пустых садов, зиявшей пустыми окнами больницы и медленно бредущих куда-то людей. Издалека я увидела низкий дом из красного кирпича, на двери которого был нарисован ярко-синий круг — совсем свежий. И решила свернуть, чтобы не проезжать мимо меченой двери.

Взгляд то и дело натыкался на большие плакаты, висевшие то здесь, то там и сулившие награду тому, кто выдаст аквапреступников властям. Рядом с одним из них стоял сын пекаря, которого я знала еще по школе. Помню, что он бегал быстрее всех, всегда хорошо одевался, но получал средние баллы. Сейчас он щеголял в новой синей форме и пририсовывал к сумме вознаграждения еще один нуль. Неподалеку виднелся такой же плакат со свежим нулем.

«Ничего удивительного, — подумала я, — что у его семьи есть возможность менять сухари на вентиляторы, если сынок стал военным».

Я решила сделать то, что откладывала несколько недель.

Дома я открыла деревянную шкатулку, хранившуюся на полке среди книг, и достала присланный мамой транслятор. Я никогда раньше не пользовалась им и, несмотря на мамин запрет, посылала ей все сообщения со своего старого транслятора и ни разу не обмолвилась о другом. Просто хотелось, чтобы она знала, что у меня все хорошо, несмотря на войну и все беды, свалившиеся на деревню. Ответов я не получала, кто знает, доходили ли сообщения вообще? Теперь же настало время известить ее о моем решении.

Я приложила ладонь: экран зажегся, и на нем высветилось имя Айно Ванамо. Затем я сходила в прихожую за электронной ручкой и написала: «Мама, я решила задержаться в деревне до следующего праздника смены лунного года, но сразу же на следующий день отправлюсь в Синджинь. Сообщу, когда буду точно знать дату прибытия. Айно».

Я нажала «послать», выключила устройство и убрала его обратно в шкатулку. Конечно, я написала неправду, но это был тот ответ, который мама хотела получить.

На следующий день возле моей палатки остановилась женщина в форме армейской службы снабжения.

— Нориа Кайтио?

Я кивнула, и женщина протянула мне запечатанный конверт:

— Это от майора Болина. Он сказал, вы знаете, что нужно дать взамен.

Я достала из сумки конверт с деньгами.

— Еще он попросил передать… — Тут она придвинулась ближе и сказала вполголоса: — В воскресенье до полуночи.

— В воскресенье до полуночи, — повторила я.

Женщина кивнула, развернулась на каблуках и пошла назад. Когда она скрылась из виду, я зашла за палатку и огляделась вокруг, желая убедиться, что на меня никто не смотрит. Какая-то старуха дремала под навесом у соседней палатки, двое ребятишек — те же, что и вчера, — сидели в пыли. Я сломала печать и вытащила листок бумаги. На нем была нарисована карта с помеченным крестом местом за деревней, на опушке Мертвого леса.

Гонец рассказал мне когда, теперь я знала где.

В воскресенье я решила пораньше отправиться к Мертвому лесу. Ночные отсветы солнца пылали на небе цвета воды, но земля источала холод, пробирала до самых костей, заставляя дрожать. Как знать, что меня ожидало? Ведь иного варианта, кроме как довериться майору Болину, не было.

Деревня спала. Однако я решила пойти обходной дорогой через тундру, чтобы не наткнуться на ночной патруль. Кругом колыхались подобные столбам густого дыма тучи насекомых — словно забытые тени, они распадались на клочья и собирались вновь в густые столбы, похожие на неожиданно вылезших ночью древних духов или на вдруг ожившие давно похороненные воспоминания. Под ногами хрустели камни.

В незапамятные времена Мертвый лес называли Пышным лесом. Это напоминало о густой малахитовой зелени листвы, настолько сочной и влажной, что ее можно было почувствовать кожей. А еще раньше, когда не требовалось слов для описания такой естественной для этих краев пышности, лес был безымянным — это рассказывал мне отец. Сейчас же голые ветви и стволы деревьев тянулись к небу, похожие на гигантскую, бесцветную, высохшую паутину или громадные сухие панцири мертвых насекомых. В них не было жизни, их сосуды рассыпались, их кожа превратилась в неведомые буквы мертвого и никому не понятного языка. Часть стволов рухнула на землю и лежала там безмолвным грузом.

Я шла по нарисованной на карте тропе, пока не добралась до места, обозначенного на карте крестиком. Медленно и осторожно подошла поближе, не зная, что будет дальше. Прислушалась. Ничего не было слышно — только приглушенный плач ветра, который цеплялся за ветви и стволы склонившихся к земле мертвых деревьев.

Спустя некоторое время я нашла надежно укрытый солнцекар. Собственно, его было невозможно увидеть, если не знать, что искать. Его оставили в яме, укрыли плотной коричневой тканью и завалили сухими ветками. Судя по тому, что дорога, по которой солнцекар привезли сюда, начиналась в некотором отдалении, можно было не сомневаться в его проходимости. Нельзя сказать, что я особенно разбиралась в неотехнике, но этот солнцекар выглядел явно лучше того, на котором ездил Юкара, — лишь немного царапин, однако покрышки с хорошим протектором, солнечные батареи и сиденья в полном порядке. Да и ключ зажигания был на месте.

Я замаскировала солнцекар получше и направилась по узкой тропинке, пока не вышла на песчаную дорогу, ведущую в сторону деревни. Дорога была завалена здоровенными валунами и прогнившими бревнами, так что, если смотреть с другой стороны, можно подумать, что по ней никто не ездил годами. Никаких следов не было видно. Болин выполнил свое обещание, и все же кто-то знал про это место, так что чем быстрее я смогу забрать солнцекар отсюда, тем лучше.

Но где его спрятать? Проще всего укрыть у себя дома, но в любой момент может нагрянуть аквапатруль с обыском, и тогда будет затруднительно объяснить, почему он здесь, да еще и с провизией и водой — явно для дальней дороги. Поэтому я решила спрятать его неподалеку от свалки, под мостом, где его трудно разглядеть из-за повсюду разбросанного хлама. Эту пещеру мы нашли несколько лет назад, и если кто-нибудь случайно обнаружит солнцекар под мостом, то не определит, чей он. Вероятно, он заберет его, и это ужасно. Конечно, принести воду и еду будет непросто, но если носить понемногу, то все получится.

Скоро стало ясно, как солнцекар доставили в Мертвый лес — одно из бревен и валун лежали не на месте. Можно идти обратно, но лучше подождать до утра, когда закончится комендантский час, и вернуться той же дорогой. Хотя место и глухое, но не хотелось, чтобы меня заметили. Поэтому я уселась на землю и стала слушать звуки сгущавшейся ночи.

А когда вернулась домой, то обнаружила, что транслятор исчез. Точнее, я решила посмотреть, не ответила ли мама на последнее сообщение, и увидела, что в шкатулке с найденными на свалке сокровищами, куда я его положила, — пусто. Сердце так и сжалось. Я попыталась сообразить, когда последний раз доставала транслятор и включала его. Может, вчера? Или позавчера? Нет, не вспомнила. Несколько дней сюда приходили люди за водой, правда, женщины обычно были только на кухне, но они приводили с собой детей, а те могли свободно бегать по дому, пока мамаши набирают воду. Первой мыслью было, что кто-то из них зашел ко мне в комнату, обнаружил шкатулку и без разрешения взял транслятор. В принципе такое возможно. А вдруг я оставила его на кухне или в гостиной? Нет, ни за книжной полкой, ни под кроватью его не было.

Я даже боялась подумать, что это не дети унесли его и не по ошибке.

Вечером зашла Санья. Я как раз подметала крыльцо чайного домика и не была настроена на разговор.

— Нам надо поговорить, — сказала она, оглядываясь по сторонам.

— Здесь никого нет, — ответила я, прислонив метлу к стене.

Есть вещи, о которых мы говорим с ней с глазу на глаз, но есть и такое, о чем мы вообще никогда не говорили, например о чем рассказал женский голос на последнем диске. Я подумала, что, может, она хочет сейчас обсудить это.

Санья пристально посмотрела на меня.

— Я хочу отправиться с тобой, — сказала она.

— В ближайшие несколько дней я не пойду к источнику, — ответила я и пошла к дому.

— Я не о том.

Она сказала это так, что я остановилась и повернулась к ней. Санья казалась взволнованной.

— Я решила, — продолжила она, — отправиться с тобой на Утраченные земли. Отец с мамой вполне справятся и вдвоем, Минья чувствует себя куда лучше. Ну что, можно мне с тобой?

Я была готова броситься ей на шею — так меня обрадовала эта новость! Наконец-то мы будем вместе, как я хотела, наконец-то мы поедем в самую настоящую экспедицию, о которой мечтали в детстве. Однако куда все же делся транслятор?

— Конечно, я хочу, чтобы ты отправилась вместе со мной, но исчез транслятор, который прислала мама. Уж не знаю, куда я его задевала, но боюсь, что кто-то украл его. У меня теперь нет фальшивого личного номера.

Бледное лицо Саньи покрылось стыдливым румянцем, она начала суетиться.

— Нориа, я должна тебе кое в чем признаться. — С этими словами она достала из своей сумки мой транслятор. — Извини, что не предупредила. Мне хотелось удивить тебя. — И она протянула мне устройство.

У меня не было слов. Как хорошо, что его не украл кто-то из деревенских, но меня смущало то, что она сумела взять его незаметно. Я нажала на кнопку «вкл».

— Не бойся, с ним все в порядке.

Санья порылась в сумке и достала второй — чуть более старый и поцарапанный.

— Вот, смотри.

Она подошла ко мне и положила ладонь на экран. Сначала он загорелся, а потом появилось имя: Луми Ванамо. Место рождения — Рованиеми, год рождения — позже, чем Айно Ванамо.

— Ты родилась в Синджине, но наши родители Оути и Кай Ванамо уже тогда решили, что отправятся в родные места. Они совершили долгое путешествие в Рованиеми через материк, когда тебе не было еще и года, а я родилась уже здесь. После того как в результате аварии на плантации водорослей наши родители утонули, мы три года ходили в школу в Куусамо и жили там у родственников. Ну а сейчас мы возвращаемся в родительский домик под Рованиеми.

Она подняла глаза от транслятора и по привычке скорчила гримасу.

— Ты знаешь, не так уж и плохо! — сказала я восхищенно.

Санья пожала плечами:

— У меня было два варианта, как сломать программу транслятора, вот мне и понадобился твой, чтобы проверить, какой из них настоящий. Ну с этим делом проблем не оказалось. Куда сложнее было раздобыть старый транслятор.

— Гениально!

— Да нет же, обычное любопытство, а еще я вкалываю до потери пульса. Ну, и когда отправляемся?

Потом она проверяла настройки, а я смотрела на ее пальцы, на сосредоточенное и непроницаемое лицо. Это она тайно унесла транслятор из моей комнаты, но мне не хотелось давать волю сомнениям, поэтому я рассказала ей подробно о планах, о солнцекаре и местах, куда намеревалась отправиться. Словно это был сон, сквозь который я ощущала текущую по моему телу воду — воду, ожидавшую нас в вечном движении совсем рядом. Остальное не имело значения.

Я не поинтересовалась, что заставило ее поменять решение, а она не рассказала.

 

Глава 16

Жителей дома из красного кирпича казнили в тот день, когда у нас все было готово к поездке, — через две недели после того, как я купила солнцекар. Я не видела этого, видела лишь ржавые пятна на песке улицы и вынесенную из дома мебель — да, а еще краем глаза издалека разглядела дверь с прибитой наискось, поперек синего круга доской.

— Не смотри, — сказала Санья, но я не могла не смотреть, а потом мне очень захотелось не видеть этого ужаса. Настали такие времена, когда мы сначала пытаемся отвернуться от какого-то события, но это не получается, и начинаем жить так, будто ничего не случилось. А тем временем это событие поселяется в нас, постепенно устраивается в гулком темно-красном пространстве нашей груди, и его острые края режут на куски мягкое, нежное сердце. Гуляя по улицам, я видела, как люди несут в себе эту душевную боль — похороненную, но не слишком глубоко, — так, чтобы она могла отбрасывать тень на их лица, словно медленно исчезающий свет.

Мы направлялись к свалке. Небо походило на стену из белого, серого и бледно-голубого тумана, меняющегося подобно морю, и было непонятно, что нас ждет — буря или хорошая погода. В сумке лежали серебристые диски.

— Надо бы их хорошенько спрятать где-нибудь, — с беспокойством сказала Санья. — Там, где никто не догадается их искать, но где можно их найти. Ведь те, кто записал на дисках историю, допускали, что кто-то их обнаружит и тогда их слова могут изменить все, что люди знают о нефтяных войнах и об архемире. Мы должны дать другим такую же возможность. На всякий случай.

Было ясно, что она имела в виду. Хотя никто из нас не сказал «а что, если мы не вернемся?», но я думала об этом и уверена, что она думала о том же.

На свалке пересохший мусор хрустел под толстыми подошвами наших башмаков. Наконец показались знакомые останки архемобиля. Там я когда-то нашла первый из наших дисков и разбитое археустройство, вероятно принадлежавшее экспедиции Янссона. Диски я убрала в металлическую коробочку, в которой нашла их в источнике, сверху обмотала тряпкой и рваными пластиковыми пакетами. Санья выкопала под задним колесом архемобиля ямку, туда мы и положили наши драгоценности. Тут мне вспомнился голос той женщины, и я мысленно поблагодарила ее. Она — дочь мастера чайной церемонии из другой эпохи — организовала экспедицию задолго до нас, доказав ее возможность. Без нее я никогда и ни за что не решилась бы осуществить свой план. Сверху на диски мы навалили всякого мусора и прикрыли кипой полуистлевших пластиковых пакетов. Теперь все выглядело, как раньше.

Санья повернулась, чтобы уйти, но я попросила ее подождать немного. Затем залезла в кабину, просунула руку в насквозь проржавевшую приборную панель и достала оттуда пластиковую коробочку. Она была легкой, ее содержимое глухо стукалось о стенки.

— Помнишь? — спросила я.

Лицо Саньи просияло:

— Ой, я совсем забыла! А что у нас здесь?

Она подошла поближе, присмотрелась к дате на крышке.

— Придется подождать еще целых двадцать лет, — сказала я.

— У нас было условие, что нельзя открывать до этой даты, кроме как в чрезвычайной ситуации, — напомнила мне Санья.

— Ты думаешь, сегодня такая ситуация?

Она улыбнулась, но лицо оставалось серьезным.

— Если не сегодня, то кто знает — когда вообще.

Она поймала мой взгляд, чуть кивнула, затем взяла у меня коробочку и начала поворачивать крышку, пока не сломала лаковую печать, которой мы залили край. На внутренней стороне стояла дата десятилетней давности. Нам было по восемь лет, когда мы сделали эту капсулу времени. И чего в ней только не было: ржавый замок и ключ, для него не подходивший, пожелтевшая страница из книги — наверное, маминой, несколько гладких камней и старые очки в сломанной оправе и с разноцветными стеклами.

— А ведь я помню эти очки, — воодушевилась Санья. — Они волшебные!

Я вспомнила одну нашу детскую игру: мы изображали шпионов-исследователей. Им полагалось надеть очки и заглядывать в разные укромные места, а потом докладывать друг другу об увиденном.

— Как ты думаешь, стоит ли нам взять что-нибудь с собой, так, на удачу? — спросила я.

— Каждый лишний грамм груза может замедлить ход солнцекара, — заметила она, и была права. Поэтому я убрала очки и уже начала закрывать крышку, как Санья остановила мою руку, сняла со своей руки браслет из морских водорослей и положила его в коробочку. — Теперь ты.

— У тебя ножик с собой? — спросила я.

Санья достала нож и протянула его мне. Я положила коробочку на приборную доску и ножом отрезала длинную прядку своих волос.

— У меня ничего другого нет, — ответила я, возвращая ей нож.

Потом я обернула несколько раз прядку вокруг пальца, сделала узелок и аккуратно уложила ее в коробочку. Узелок немного ослаб, прядка развернулась и приняла форму браслета. Так они и остались лежать одно внутри другого — темные волосы и тоненький браслет, как и мы с ней в жизни — порознь и все-таки вместе. Санья закрыла коробочку и соединила края печати.

Это было похоже на ритуал против мимолетности, словно мы совершили таинство, разрушить которое невозможно. Если мы не вернемся, то после нас останется нечто — пусть безымянное, инфантильное и не имеющее ценности, но все же — некая память о нас, знак, что мы были здесь однажды.

Так я думала тогда.

И верила, что она думала так же.

Я хочу верить в это.

Когда мы вернулись в деревню, Санья пожелала мне хорошего вечера и ушла — худая и угловатая, — ни разу не обернувшись.

После ее ухода я решила сходить еще раз к солнцекару, чтобы проверить, все ли готово для завтрашней дороги. Под мостом пахло землей и гниющим мусором. Провизию и воду мы принесли заранее (взяли на всякий случай чуть больше), нам предстоял неблизкий, по моим расчетам, путь, да и кто знает, в каком состоянии дороги по ту сторону границы. Хотелось надеяться, что мы найдем там чистую воду, но уповать на это было по меньшей мере глупо, так что большая часть багажа состояла из питьевой воды.

Пришлось немного повозиться и заново переложить мешки с фруктами, семенами подсолнечника и миндалем, чтобы пристроить еще одну бутылку. Было ясно, что нас обязательно задержат, если заметят, что мы в открытую везем с собой запас воды на несколько недель, поэтому запастись достаточным количеством воды оказалось самым сложным. За то время, пока деревенские жители тайно приходили ко мне за водой, мы изучили все их контрабандистские ухищрения. И здесь Санья превзошла сама себя: она сняла сиденья, устроила под ними двойное дно для воды и пищи на неделю, но так, что снаружи не заметишь, что кто-то переделал солнцекар. На всякий случай прицеп мы сделали крытым, чтобы в нем можно было спать ночью.

Немного смущали огневки. Кто знает, сколько их мы сможем набрать в пути, а те, что возьмем с собой, точно долго не проживут. В конце лета светло круглые сутки, но вечера становились все темнее, и раньше, чем луна дважды станет полной, новая луна повернет год к зиме. Мы планировали вернуться раньше, но недостаток огневок вполне может осложнить нам обратную дорогу. Невозможно было знать в точности, где в жилах земли спрятана вода и насколько глубоко нам предстоит спуститься, чтобы отыскать ее. Санья починила два архесветильника — такие, что на солнечных батареях, но их свет был куда слабее, чем свет от фонаря с огневками, а второй вообще работал кое-как. Обескураженная, она сказала, что не удалось найти хороших проводов, поэтому придется довольствоваться тем, что есть.

Санья не рассказала о наших планах даже своим родителям, потому что не хотела их волновать. А я думаю, она знала, что не смогла бы поехать со мной, если бы ее попросили остаться.

Я тщательно укрыла солнцекар и прицеп огромным куском пластиковой пленки, завалила их ветками и скопившимся под мостом мусором и удовлетворенная результатом выбралась из-под моста. Затем замаскировала проход и отправилась домой.

Надо мной висело небо цвета скал и мха. Первые капли начала падать на границе деревни, расползаясь по льняной ткани рубашки большими мокрыми пятнами. Когда я вошла во двор, то штанины были насквозь мокрые и испачканные снизу песком, превратившимся в грязную жижу. В воздухе витал терпкий, немного древесный запах морских водорослей.

Я по старой привычке еще поутру вынесла на улицу всю мало-мальски пригодную для сбора воды посуду. Все равно деревенские заберут ее, когда завтра придут за водой и найдут дом пустым. Это последнее, что я пока могу предложить им. Юкара, конечно, отведет их в пещеру еще до того, как мы вернемся, — в этом я не сомневалась, подозревая, что он бывал там и без нас, хотя я просила его не делать этого, потому что внезапно участившиеся походы жителей в тундру не могли бы остаться незамеченными военными.

Мне вдруг захотелось постоять под дождем на лужайке босиком, с закрытыми глазами. Скользкие травинки облепляли ноги, образуя на коже замысловатые узоры. Вода стекала по волосам на спину, на руки, сбегала капельками по носу. Я сбросила одежду, будто старую кожу, и скоро почувствовала себя освеженной и очищенной, словно для обряда.

Деревянная бочка, поставленная с утра рядом с верандой, наполнилась до половины.

Я вошла в дом, переоделась в сухую одежду и села на пол.

Все это время я старательно поддерживала дом, каким он был при родителях. Хотя я видела, как он меняется. Когда придут деревенские, мне не хотелось, чтобы они поняли, что хозяева ушли далеко и, быть может, надолго. Поэтому я набросила на спинку стула одежду, как если бы оставила ее только что, положила на кровать раскрытую книгу, не стала убирать со стола чашку недопитого утреннего чаю: мне хотелось оставить после себя иллюзию остановившегося времени — оно могло скрыть произошедшие перемены, хотелось, чтобы никто ничего не заподозрил или, во всяком случае, отложил свои подозрения на потом.

До утра или до вечера.

Теперь все готово.

Я заперла дверь и подмела каменные плиты дорожки к чайному домику. Мокрые листья и трава прилипли к щетке. Прислонила ее к стене. Пошла к краю сада камней, где росли три чайных куста. Дождь уже кончился, и капли блестели на их узких листьях. Могила отца уже скрылась под травой лужайки. Я хотела сказать ему что-нибудь, но не смогла вымолвить ни слова.

Дождь размыл песок в саду. Пришлось взять грабли и привести его в порядок. Следы зубьев разбегались между камнями, точно вода, текущая где-то в толще земли, не замедляясь и не ускоряясь.

Дневники оттягивали сумку, тени в саду встали плотной стеной, и я закрыла за собой ворота.

Все выглядело, как обычно: заваленный мусором проход, и ничто не говорило о том, что там кто-то уже успел побывать. Я подумала, что Санья, наверное, еще не успела подойти, отодвинула старое кресло и моток проволоки и пролезла внутрь.

Я даже не сразу поняла, что произошло. Потребовалось мгновение, чтобы глаза привыкли к темноте, и еще одно, чтобы осознать случившееся: солнцекар и прицеп со всем грузом исчезли.

В груди что-то оборвалось. Стало трудно и больно дышать, словно внутрь попал кусок льда.

Сначала я послала сообщение Санье на транслятор, а потом ее семье. Никакого ответа. Не зная, что делать, направилась к ее дому самой короткой дорогой — через свалку. Ноги то и дело скользили по мокрым клочьям пластиковых пакетов, но я шла, рискуя провалиться в дыры давно похороненного прошлого, мимо сгорбленных фигур, которые копошились около ручья и пытались набрать грязной воды, стекающей с возвышающихся вокруг гор мусора. На окраине деревни люди стояли во дворах, подставив лица и руки падающей с неба воде.

Свернув на улицу, где жила Санья, я оцепенела от ужаса: перед ее домом стояли военные в синей форме.

Дверь в дом, я уверена, была без синего круга и оставалась все такой же — немного выгоревшего серого цвета. Я не увидела ни Саньи, ни ее родителей, но солдаты входили и выходили из дверей, а двое направились к заднему двору в ее мастерскую.

Во дворе стоял высокий военный, он повернулся в мою сторону, и я издали узнала его. Это был Муромяки, светловолосый адъютант командора Таро.

Я пошла назад, стараясь идти спокойно, — отчего-то вдруг ноги стали совсем тяжелыми, а нависшие тучи цеплялись за вершины гор. Здесь, где все оказалось перевернутым с ног на голову, где мир сошел со своей оси, я шла в домик чайного мастера, не зная, что будет дальше.

На узкой улочке никого не было видно. Индикатор транслятора не загорался. Земля не вращалась ни быстрее, ни медленнее.

После полуночи я пошла в спальню и пролежала всю ночь без движения и без сна в плотном сине-сером сумраке ночи. Ближе к утру удалось задремать, а когда проснулась, то пришлось даже выйти на крыльцо, чтобы продышаться.

На небе уже рассеялись тучи. Яркое солнце слепило глаза. Я прошла по мокрой траве к купели, а когда наклонилась, то увидела на мгновение свое отражение в воде, пока оно не исчезло.

Раздался стук входной двери, скрипнули петли.

Я повернулась, чтобы пойти назад.

На двери в свете утреннего солнца сверкал свежей синей краской круг, будто вырезанный из неба обруч.