Глаза внимательно всматриваются в вязь письма. Нестор прочитывает слова. Скорее догадывается. И снова: одно слово — а целый мир встаёт перед ним.
...Нашествие... Чернеет горизонт от чёрной орды. Ширь степи перегородили воины князя роденьского Люба. Кольчуги и шлемы их сверкают на солнце. Перегородили они грудью свою степь. Своё поле...
Чёрные столбы пыли всё ближе. Вот отрывается от неё отряд конников. Мчит, как ветер, на воинов Люба. Они же стоят стеной, ощетинившись мечами и копьями.
Это были смуглые, черноглазые, скуластые степняки в серых войлочных одеяниях и кожаных шлемах. Град стрел посыпался на первый ряд русичей, ощетинившихся мечами и копьями и не подпускавших врага к своим тылам. И вновь отряд пришельцев... И ещё один... и ещё... Будто лавина сорвалась с горы и уже со всех сторон обступила остров русичей. Дрогнул яловец на высоком шлеме князя Люба и потонул в кипящем водовороте исступлённой сечи. Трещат, ломаясь, копья. Звенят мечи, скрежещет железо кольчуг. Над головами шумит дождь стрел...
Лютая сеча... Головы русичей вязала в снопы, белыми телами застилала поле, чёрным вороньем кружила над побоищем. Когда солнце, отяжелев, покатилось на запад, к росичам пробился отряд Будимира. Проложил путь через людские тела, по чёрным головам степняков, на помощь князю Любу и небольшому числу уцелевших роденьцев.
Лишь вечером ордынцы отошли от росичей.
Будимир стряхивал с себя пыль, вытер мокрое от пота лицо и шею разорванным рукавом рубахи. Огляделся вокруг, где же князь Люб? Во время сечи видел его мелькавший красным яловец рядом.
К Будимиру подвели пленника.
— Какого рода-племени народ твой? Откуда? — хрипло спросил он.
Пленник гордо оглядел поле, усеянное мёртвыми телами светловолосых росичей. Злобно блеснул чёрными глазами. Лицо его, смуглое до черноты, всё было в шрамах от давних ножевых ранений.
Степняк, тыча пальцем себе в грудь, показал вдаль, куда отошла орда. Его резкий гортанный голос округлял все звуки, и от этого казалось, что речь его клокочет в горле.
— Наш народ велик и могуч. Наше племя наибольшее, и называется оно — аланы, или ясы. Мы — аланы. Мы — ясы. Никто нас ещё не победил. И вы не одолеете нас. Видите, сколько вас уже осталось? Кучка. А нас — тьма! Мы раздавим вас...
Все, кто слушал его, поняли: это пришли аланы. Это пришёл новый народ.
— Мы знаем только победы... или смерть... Мы...
В это время над головами росичей прошумела стрела и впилась в глотку пленника. Он пошатнулся и, мягко подкосив ноги в коленях, свалился на землю.
Будимир поднял глаза на воинов:
— Победил... Но... где же Люб? Где князь?
Воины расступились. Пред ним на земле лежал князь Люб. Длинные русые волосы его как солома разметались по взбитой копытами земле. Глаза его были открыты, смотрели в вечернее небо, всё ещё красное, будто от стыда за людей, убивающих друг друга.
— Брат Будимир, позволь начать захоронение. Скоро ночь. Не успеем и могил вырыть. А утром... Кто знает, будет ли кому засыпать землёй нас.
Будимир опёрся на меч, смотрел в утомлённые лица воинов и мёртвого князя Люба. Теперь уж он отдохнёт. Наработался князь, хватит на весь его век.
— Нашего князя заберём с собой, должен лечь в свою землю, — гудел голос роденьца-кузнеца Бабоши.
Будимир не противился. Кто он им, этим отважным воинам? Лишь побратим по мечу. А завтра утром вновь покатится на них орда. Вновь будет сеча...
Это уже была не сеча — побоище. Катились головы роденьских россов и Полянских воинов от кривых и длинных мечей непобедимых аланов. Трещали кости. Храпели лошади. Никто не просил пощады. Будимировы глаза не видели перед собой ничего, кроме приплюснутых, покалеченных жестокими шрамами безбородых лиц, кроме занесённых над головой мечей...
Вдруг заметил: степняки убегают. С испугом поворачивают коней и бегут в степь. От какой силы? Их осталась всего горстка — отважных и ошалевших от сечи людей. Повернул назад голову. И в это мгновение увидел, как из плоского нагорья в широкую долину, где бились его воины, с поднятыми мечами, с гиком, со свистом летели конники! Над передними всадниками развевались хоругви и чёрные бунчуки князей.
Подмога!.. Долгожданная и необходимая помощь! Старый Славута сдержал своё слово — прислал великую рать на помощь князю Любу. Зелёные хоругви с золотистым кругом — под ними бились поляне. Белые хоругви с зелёной и синей полосой — знамёна северян и деснянских полян. А ещё... не верил глазам: на ветру трепетали хоругви его родного племени — уличей: перекрещивающиеся голубые и синие полосы на треугольнике полотна. Будто зелёные нивы уличанской земли, перевязанные голубыми ручьями и реками, пришли биться на росское поле с чёрной ордой.
Аланы бежали. Изо всех сил гнали своих коней назад, заворачивали кибитки и стада — только чёрные облака взбитой земли подымались вослед, в которой таяли, растворялись непрошеные пришельцы.
По лицу Будимира текли слёзы, грязные от пыли, от пота, от крови. Вот он, сладкий миг победы!.. Горькой победы, как листья полыни! Тяжёлой победы!..
Невысокий черноусый и черноволосый верзила подскочил к Будимиру. Он держал в руке блестяще-серебристый бунчук. Князь! Будимир показал ему рукой на давно остывшее тело Люба. Князь в гневе поднял бунчук. И умчался вслед орде. Всадники ринулись за ним. Уже через мгновенье они скрылись в тучах чёрной пыли, прикрывшей хищную орду.
Когда князь Чернь, а это был он, с дружиной вернулся назад, был уже вечер. Отдавая последний долг умершему, воины вокруг тела Люба воткнули в землю свои мечи. Потом переложили тело на дерюгу, подвесив её меж четырьмя всадниками. И двинулись в путь.
Лошади шли коротким, лёгким шагом, низко опустив головы. Их длинные гривы доставали травы.
— Куда идём? — тихо спросил Будимир у Черня, ехавшего рядом.
— В землю Полянскую.
— Добрый был князь.
— Тебе князь, а мне побратим. Поставлю ему в своей земле град и нареку его именем. Пусть будет Любеч-град. В память потомкам...
Когда Добрин опомнился, был уже белый день. Под ним тихо поскрипывали мягко катившиеся по земле сплетённые из лозы колеса. Впереди шли не торопясь круторогие серые волы. Одна пара позади другой. Сколько же пар волов запряжено в повозку? Добрин никак не мог подсчитать — мешали огромные крутящиеся плетёные круги-колёса.
Он огляделся вокруг. Следом за его повозкой, на которой он лежал, следовали другие. На некоторых из них были натянуты высокие халабуды из плохо выдубленных кож. От них шёл тяжёлый запах. И к ним липли чёрные мухи.
Добрин почувствовал, что и по его лицу ползают мухи. Хотел поднять руку, чтобы отогнать их. Но его руки были привязаны к туловищу. Он лежал на повозке как неподвижное бревно. И никак не мог припомнить, что с ним случилось...
Он стал вертеть головой, перекатываться с боку на бок. Наконец увидел на соседней повозке Власта. Глаза его были закрыты.
— Власт! — Тот поднял голову. — Где мы?
— Не знаю. Нас захватили какие-то ордынцы.
Вновь скрипели возы. Над головами плыло слепящее белое солнце, иссушая мысли, чувства.
А плетёные круги колёс всё катились и катились, раскачивая его широкое ложе, оставляя позади себя вечера, ночи, рассветы. Горячие дни зарева месяца...
Катились вдоль Белой дороги на запад.
Но однажды всё это закончилось. Ему развязали руки, поставили на ноги и заставили идти, держась за ярмо первой пары волов. Теперь Добрин мог подсчитать — его повозку тащило шесть пар волов.
Соседний воз вёл дядька Власт. Заметил, что рядом с каждой повозкой шли поводыри. Наверное, такие же пленники, как и они.
Переплывали какие-то реки и речушки. Буг? Днестр? Прут? Долго обходили стороной леса и дубравы. Наконец остановились. Власт передал: ордынские всадники умчались вперёд, наверное, где-то наскочили на сторожевой заслон.
Через несколько дней вновь двинулись дальше. Оставляли за собой сожжённые леса и веси. Миновали высокую гору-курган. Сожжённая её вершина будто плугом вспахана. Осталась на ней только каменная баба, которая с удивлением глядела на чумной почерневший окружающий мир. Неужто это... конечно же Девич-гора! У её подножия — сожжённая Лепесовка...
Значит, они уже на земле дулебов.
Горькие думы обжигают сердце Добрина. Где же мудрость твоя, волхв Остромов? Почему ты не уберёг народ свой от беды? Гнался за богатством, стремился к сытости... забавлялся красивыми словами. И... потерял свой народ.
А ты, престарелая баба скифская, почему не научила Световида дулебского страшной правде? Разве тебе неизвестно, что эта земля много поколений слышит бряцанье чужих мечей, что — пока существует род славянский — должен он защищать себя от Степи. Молчишь! Не желаешь рассказать людям, что нужно не только услаждать свою душу медами и песнями, а и о мечах необходимо беспокоиться!
Вот и дулебы... пропели свою землю... протанцевали волю...
А орда катилась узкими лесными дорогами — больших лесов не обойти. Иногда их останавливали защитники дулебских селений. Но ненадолго.
Наконец вновь остановились. Жгли костры, пекли, жарили, варили награбленную еду. Пьянели от браги и медов. Клекотали от довольного хохота. От пресыщения животов. От лёгкой победы.
Крутоплечий алан, наверное вождь, воссел на двухколёсной повозке, в которую запрягли четырёх измученных молодых дулебок.
— Но-но! — покрикивал развеселившийся воитель и хлестал плёткой по их спинам.
Женщины прикрывали руками головы и отчаянно вопили. Потом потащили повозку, сопровождаемые взрывами хохота.
Земля-долготерпеливица, что даёшь глумиться над красотой людскою?! Но ведь... это Радка!.. Среди них была его Радка!.. Почему земля не разверзлась под ногами Добрина! Он как слепой двинулся к своей повозке.
Там сидела старая аланка и огромным острым ножом вычищала воловью шкуру. Добрин, как бы проснувшись, одним взмахом руки выхватил из её рук нож и, подскочив к вождю, со всего плеча опустил его на спину мучителя.
Он ещё успел протянуть к Радке руку. Но сильный удар копья в живот свалил Добрина с ног...
А орда двигалась дальше...
Долго ещё аланы-кочевники, поднятые гуннским нашествием, чёрным смерчем проносились над землёй Причерноморья, Приднепровья, Подунавья. Они прошли всю Европу, до самого Рейна, Британских островов, Галлии и Испании. И растворились среди тех народов. Только часть их орд осела в бассейне Верхнего Донца.
Нестор отодвинул от себя старый пергамен. Глаза его уже не различали знаков и строк — над днепровскими кручами спускались сумерки.
И вновь мысли его возвращались к минувшему. Сколько таких смерчей пронеслось над славянскою землёй... а что мы знаем о них? Кто записал о наших бедах, о нашей недоле или о счастье в такие хроники или истории, как это сделали древние иудеи, греки или ромеи? Растаяло минувшее в небытии. Будто бы ничего и не было! Никто не прольёт святой слезы над отважными и погибшими... Никто не расскажет о них Словом святым... А в Слове ведь — память рода людского и его вечность. В Слове — мудрость, в Слове — познание себя... Воистину: грех удерживать Слово, коль оно может помочь...
Он запишет в свой пергамен об этих кочевых воинственных аланах-ясах и о других, тех, что приходили из Степи, — гуннах, обрах... Расскажет о трагической гибели племён, и о мужестве защитников земли славянской, и о недоле тех, кто отказался от меча... Ибо он, Нестор-черноризец, стоит нынче над колыбелью своего Слова, которому суждено стать предостережением всем этим завистникам и слепцам. Должен сказать им: не уподобляйтесь ничтожным болтунам, обогащайте не только свои онбары, но хлопочите и о своей мощи. В том — ваша вечность.