В чёрно-седой мешанине пепла на месте обрушившегося стога, в огненных волоконцах, загоравшихся от малейшего движения воздуха, он увидел…
Разительно похожее на копчёный окорок плечо в прорехе расползшейся, бурой от гари рубахи; обугленную подошву сапога без каблука, но с медной пяткой человеческой ноги, лопнувшей сальной белизной…
– Гошка там? – не сразу уняв тошнотворный ком в горле, спросил Володя.
– Тут… – глухо отозвался Сергей. – И Перетятько тут, не успели уйти…
– А Рефат? – мучительно потерев шапкой голову, мозги в которой вдруг неприятно, обморочно как-то, поплыли, не давая сосредоточиться, спросил Володя.
– А Рефат? – переспросил Хачариди и сам же ответил с придушенной злобой. – А вот Рефат успел почему-то…
– Ты думаешь?.. – эта догадка подействовала на Володю отрезвляюще, как пощёчина. Он встряхнулся.
– И буду думать, пока труп его не найду, или самого не поспрошаю… – в голосе Сергея Хачариди уже чувствовалась твёрдость принятого решения. – Пойдём, ребятами потом займёмся.
Он бесцеремонно оттолкнул Володю от жуткого пепелища и направился к краю утёса своей по-кошачьи мягкой, на полусогнутых, походкой, не предвещавшей ничего хорошего тому, за кем бы он так крался…
Но тут-то за кем? – недоумённо оглянулся Володя, но никого и ничего не обнаружил. Только брошенную румынскую плащ-палатку, сбитую в комок, судя по лохматым дыркам между плеч, партизанскими пулями.
Живых же – никого.
Тем не менее, доверяя интуиции Сергея безоговорочно, Вовка зацепил пальцем рукоятку затвора:
– Ну, ничего… – хлестко отпустил он затвор автомата. – Зато не зря наши свои жизни отдали! Интересно, скольких румыны своих вниз отволокли…
– Не бузи! – рявкнул вполголоса Серёга. – Наши тут ни при чём…
– То есть? – не понял Володя.
– То есть… – остановился на краю утеса Хачариди и проворчал, не глядя Володьке в глаза, с досадой и горечью: – А «то есть» то, что Перетятьке и Гошке кто-то горлянки перерезал ещё ночью, надо думать, когда спали.
– А бой? – продолжал недоумевать Володя. – Видно же, что бой был!
– Был… – негромко подтвердил Сергей. – Но позже. Вернуться «костровые» должны были в шесть, а послал нас с тобой Беседин только в восемь. Сейчас – десять. И мне очень даже интересно, кто с кем бился в промежуток с трёх часов ночи до утра… – он присел на краю скалы на одно колено и, предостерегающе подняв руку, приказал Володе: – Умри!
Володя замер, но уже через минуту Сергей подманил его той же рукой:
– Видишь? – ткнул он пальцами вниз, когда тот подошёл.
Внизу, где между разрозненных валунов и чащи сосняка и орешника кружила, шумя и шурша на перекатах, бурая от прелой листвы горная речушка, на разлапистых хвойных кронах беспорядочной белой драпировкой морщились два парашюта.
…Как сегодня, помню это утро… И запах горелой гошкиной плоти…
И как шли по следам, – а там были следы ботинок и сапог, и колёс, и несколько раз попадались стреляные гильзы и пятна крови, – пока не вывели следы на дорогу, ведущую к Ильчику, и не стали неразличимыми.
А потом поспешили в штаб…
– Некрасивая картинка прорисовывается… – тяжело произнес Беседин, сложив сцепленные замком пальцы на доски стола. – Получается, Мембетов исчез неизвестно куда, неизвестно когда, а кто-то вырезал «костровых» и, вполне возможно, встретил груз вместо них?..
Сергей Хачариди отрицательно покачал головой:
– Боюсь, что не кто-то, а именно сам Рефат и вырезал, товарищ командир. И не просто груз перехватили. Судя по следам на костровой и по просёлку до ильчикской дороги, румынам… я так думаю, что румынам… – замялся он на секунду и для подтверждения своей версии вынул из вещмешка под лавкой бурую штормовку румынского горного стрелка, подобранную на костровой. – Румынам на костровой был дан бой… – продолжил Сергей, пнув дырявую и заляпанную кровью штормовку обратно под лавку. – И боюсь, что не нашими ребятами. Непродолжительный бой, конечно, но всё-таки жёсткий…
– Смотри-ка, даже бой краткосрочным определил… – без особого удивления отметил Фёдор Фёдорович и насунулся грудью на стол: – Ну-ка, давай подробнее. Что ты там вынюхал, следопыт?..
– Можно, я… – поморщился Серёга, показывая двумя пальцами по столу, что хотел бы пройтись.
Несмотря на совершенно снайперское терпение, с которым «Везунчик» мог часами лежать в засаде колода колодой, замаскировавшись, вот такое школярское сидение на лавке претило его живой натуре невозможно. Он и так егозил, подскакивал, будто его голым задом в крапиву умостили.
– Ладно, майся… – махнул рукой командир, зная такую Сергееву особенность. – Только руками не маши, сшибёшь чего-нибудь…
Он покосился на довоенный первомайский плакат в самодельной рамочке, заменявший в штабной землянке традиционный портрет Сталина – тот и сам по себе падал ни с того, ни с сего каким-то мистическим образом…
– Ребят наших я нашел лежащими на спинах, с горлянками, распоротыми от уха… – Сергей, поднявшись с лавки, мельком обернулся на Володю. – Ты бы вышел?
У Вовки в глазах снова возникла коричневая, как картофелина из золы, обугленная пятка Гошки с бело-розовой трещиной лопнувшей кожи. Горло словно сжал кто, пробуя миндалины гланд, но он отрицательно мотнул головой и даже нашёл в себе силы буркнуть с достоинством:
– Чего это?
Серёга пожал плечами и продолжил, меряя тесноту землянки шагами.
– На спине лёжа, как отстреливаться? А они лежали на спинах. И в горящем стогу не усидишь ни с какого перепугу, тем более что из шалаша того, то есть стога, выбраться запросто можно: головой боднул – и на свободе; а они, как лежали, так и…
– Може, их потим до нього вкинули? – предположил Тарас Иванович. – Вже вбитых, або безпамятных?
– И оружия не забрали?! – вопросом на вопрос ответил Сергей, вернувшись к столу из дальнего угла землянки. – Румыны, знаете, с автоматическим оружием не слишком жируют, а тут сразу два автомата – Гошкин «шмайссер» и ППШ Перетятько. Нашим «шпагиным», между прочим, и немцы не брезгуют… А они оба остались рядом с ребятами и притом опалённые, у пе-пе-ша даже приклад обуглился. А вот гильз, прошу заметить, рядом ни одной. А это значит, никто из шалаша не стрелял, и никто из карателей в огонь за автоматами не полез. А значит, заранее знали, паскуды, что живых в шалаше нет никого… Или им вообще не до того было…
Всё это Везунчик выложил резкой скороговоркой, нарубая факты ребром ладони, как воображаемую колбасу на карте района.
– Погоди, погоди, не части… – остановил его командир. – Очень серьезные обвинения выдвигаешь. Мало ли чего Мембетов пропал? Может, он в плену сейчас? Может, он на часах стоял, – не гуртом же они спать завалились?.. – возразил Фёдор Фёдорович не очень уверенно, с оглядкой на комиссара.
Тот пожал плечами и командир продолжил:
– И стоял как раз в тот момент, когда на костровую каратели наскочили. Может, он как раз и был тот единственный, кто успел отпор какой-никакой учинить? Ты ж сам сказал, бой там был.
– Был… – подтвердил Серега. – Только…
Он нетерпеливо пощелкал пальцами, будто ища чего-то и, заметив на краю топографической карты казанок с варёной картошкой, без смущения высыпал её на буро-зелёные разводы средней Бахчисарайской гряды.
– Бой был не фронтальный, лоб в лоб, а в несколько очагов! – растолкал Серёга картофелины по карте. – Так, так и так! Как будто… – он выразительно уставился в бревенчатый накат потолка с «летучей мышью» и паклей цветущего мха.
– Чего «как будто»? – недовольно буркнул Беседин, глядя на мокрые разводы и следы разваренного картофеля. – Как будто парашютистов сбросили, и румыны их поодиночке вылавливали?
Фёдор Фёдорович давно уже понял, к чему клонит Серега, но… «транспорта» с Большой земли не было со времени, как отряд Беседина немцы вытеснили со старой базы, да и с Центром связь установить не удавалось вторую неделю – полудохлые аккумуляторы едва брали Москву на приём. Потому, собственно, и отправили радистку на Кайтар-Даг, попробовать взять освобожденную Тамань «прямой наводкой» на УКВ… Гул самолёта и отдалённую перестрелку слышали, хотя точно определить, где именно всё это происходило, непросто – в горах ведь всё-таки. И так ли очевидно связаны между собой этот отделённый гул и стрельба, тоже сразу не скажешь.
– А что у нас там со связью? – обернулся Фёдор Фёдорович к своему ординарцу, хромому, но оттого ничуть не менее вездесущему Прошке Шилову.
– С Кайтар-Дага так никто ещё и не вернулся, товарищ командир! – отозвался Шилов.
Беседин забарабанил тупым концом карандаша по карте. Он и сам знал, что никто ещё не вернулся, – доложилась бы «рыжая» в первую очередь.
– Кроме проводника… – проворчал Фёдор Фёдорович. – Мембетова. И впрямь, наводит на размышления. Вернулся и снова пропал… Ладно.
Командир устало сдвинул папаху на затылок, вытерев лоб тыльной стороной ладони:
– Пока мы ни живым ни мертвым Рефата не видели… Он в конце концов к нам ещё в сорок первом прибился, когда его сородичи, кого наши не призвали, большей частью в каратели подались, а немец не отступал, как сегодня, а к параду на Красной площади готовился…. В общем, с приговорами спешить не будем. Война. Всяко бывает. А поступим следующим образом…
Беседин решительно сгрёб картошку с карты в казанок:
– Засрал карту, Чапаев хренов…
И продолжил, обращаясь к Сергею:
– Бери свою разведгруппу, разделитесь на тройки и проверьте все направления от «костровой»: вниз к реке, вверх на яйлу, от реки к деревне. Только на мост не суйтесь, там охрана. Так, полазьте вокруг, посмотрите подходы, постарайтесь найти следы – не оттащили ли фрицы кого-нибудь или чего-нибудь в Бахчисарай… Они редко когда от дороги в лес углубляются численностью меньше батальона. В общем, прочешите округу, но только аккуратно, – предупредил командир. – Себя без крайней нужды не выдавайте. Чем дольше немец не будет знать, что мы сюда перешли…
Перехватив скептическую гримасу Везунчика, Беседин повысил голос:
– Повторяю: «без крайней нужды»! То, что каратели наткнулись… или как там вышло… – запнулся он недовольно, – …на нашу «костровую», ещё не значит, что они обнаружили базу, а значит, только то, что надо немедленно привести весь личный состав в полную боевую готовность, усилить охранение и маскировку…
Это уже предназначалось ординарцу Прохору для передачи взводным.
– …И быть готовыми к тому, что каратели попрут прочёсывать лес в поисках отряда. Но помогать им в этом… – Фёдор Фёдорович Беседин вновь строго уставился на Хачариди. – Никак не стоит, ясно?
– Так точно! – козырнул Сергей. – Ясно!
– Ну и чего тебе «ясно»? – с сомнением уточнил командир отряда.
– Без «крайней нужды» в бой с противником не вступать!
– Хотел бы я знать, какая нужда у тебя «крайней» не считается… – буркнул под нос себе Фёдор Фёдорович.
– И надо срочно послать людей на Кайтар-Даг, – добавил Руденко. – А то что-то неспокойно насчет девчонки…
В горах источник звука определить трудно. Зародившись в одном месте, эхо много раз отразится от каменных стен и прокатится в провалах и скальных расселинах, прежде чем коснётся уха с неожиданной стороны. Вроде как сам оттуда пришёл только что и никакой паровой молотилки там не видел, а вот же… молотит.
Но Сергей Хачариди то ли с малолетства поднаторел в горных скитаниях (хотя какие там горы на Керченском полуострове, срам один), то ли уже в партизанском отряде, но, услышав прострекотавшую вроде бы буквально в нескольких шагах впереди, за скоплением ржавых зонтичных, автоматную очередь, даже не шелохнулся. Шёл как шёл, неся грозный свой пулемёт за ручку на ствольной коробке, как фотограф несуразный штатив погожим осенним деньком на пленэр.
Володька же, напротив, шарахнулся назад, едва удержавшись, чтобы не присесть в высоком сухостое, несломленном и нетронутом, словно гербарий между страницами энциклопедии, – низиной шли, ветра тут, видимо, и не бывало никогда.
Следом за очередью, словно стая ворон снялась – захлопали винтовочные выстрелы, а затем бухнула граната, и звук разрыва, незримо отскочив от серых утёсов, объявился справа и слева низины.
– Это внизу, в долине… – не оборачиваясь, бросил Сергей, услышав, наверное, Володькины метания позади себя на узкой тропке.
Тот в самом деле отпрянув, вломился в стоячее сено, словно в ворох старых газет.
«Внизу, в долине…»
И хоть эта отсрочка встречи с опасностью не особенно его, Володьку, приободрила, он развернул плечи, отряхнул цепкие семена со штанов:
– Я так и подумал!
– Я так и подумал… – то ли дразнясь, то ли случайно повторил Серега.
Вскоре действительно рыжие листья и сухие соцветья «гербария» расступились, будто осыпались, и открылась пейзажная панорама долины Коккоз, вернее, восточного её окончания.
Разлинованная цветными лоскутами бывших колхозных садов и полей, как агрономическая карта, долина разворачивалась километров на двадцать – тридцать вплоть до дальнего плато, похожего на слоистой пирог на столе, драпированном зелёной скатертью. Вот только то тут, то там колхозную «карту» обуглили и взлохматили пеплом пятна пожарищ – здесь в сорок первом отступала в сторону Севастополя наша 383-я стрелковая.
Присев на краю обрыва на одно колено, Сергей приставил к глазам бинокль, в очередной раз позаимствованный в штабе… Кажется, даже без специального на то разрешения.
В окулярах, обозначая в тёмных кронах тутовников деревню, забелел оплывшей свечой минарет, собрав подле себя черепичные крыши с теснотою осиных сот. Мирно паслись козы, семенила куда-то чёрная фигурка в парандже, клевал колодезный «журавль», и только кирпичные трубы, ржавые короба вентиляции с китайскими шапочками козырьков да проваленный плоский шифер цехов консервного завода, бывшего «Кадо», отличались на этом пасторальном фоне сравнительной «индустриальностью».
Оттуда, от консервного завода, и раздавались, судя по всему, звуки перестрелки, и возле развалин мелькали, сутулясь и приседая, коричневые человечки…
«Всё-таки румыны…» – удовлетворенно хмыкнул Сергей.
И на дороге, идущей мимо завода к селу, стоял камуфлированный осенним листопадом фургон.
Не один, судя по желтоватым клубам пыли… ещё не осевшей пыли. Другой, видимо, объезжал развалины разбомбленного завода с другой стороны…
* * *
Родриго Виеске никогда – кроме раннего детства, разумеется, когда мама следила, чтобы он не зевал в костёле во время пения «Ave Maria» – не был ревностным католиком. Вот ревностным пионером, – да, довелось. Приняли в пионеры-ленинцы, как только он попал в Коминтерновский или, как его ещё тогда называли, «испанский» детский дом под Ленинградом. Не слишком-то понимая, куда именно приняли, – но, судя по всему, куда надо…
Красные знамёна, бой краснолаковых барабанов, фанфары празднично блистающих горнов – и сразу не просто в пионеры, а в старшие, так, что можно было командовать младшей ребятне: «Izquierdo, derecho!»
А в старшие пионеры, потому что было ему тогда уже полных пятнадцать. Так что на пароход «Sontay», пришвартовавшийся в Кронштадте, он попал не только без особого права – 15 лет был верхний край возрастной планки, – но и безо всякого на то желания. Взрослого мальчишку бомбежки Герники пугали куда меньше, чем чужбина. Как чувствовал…
Впрочем, Родриго повезло. Он не загнулся от малярии или туберкулеза в непривычном сыром климате, не пропал без вести после отказа вступать в комсомол или принимать советское гражданство, хотя разочарование в советской действительности наступило довольно быстро…
Вопреки романтической версии и, несмотря на лучшее, в целом, отношение властей к «испанским» детям (нормы содержания одного воспитанника «испанского детского дома» до войны были в 2,5–3 раза выше, чем для воспитанников обычного советского детдома), для них характерно было следующее, довольно оригинальное для тех времён, мнение: «Здесь рабочий класс живет хуже, чем в капиталистических странах».
…И не загнулся от голода и дизентерии во время эвакуации в Саратов – их, брошенных на запасных путях, вовремя нашел представитель КИМа…
Зато уже весной 42-го попал Родриго в «школу Старинова».
Именно в ту пору при легендарном товарище Старинове, начальнике Высшей оперативной школы, ветеране Гражданской войны в Испании, была создана целая диверсионная группа, состоящая из испанцев.
На чуть более сытных харчах Генштаба, несмотря на бесконечные учения и изнурительные тренировки, жилось куда лучше…
Правда, недолго.
Пришло время оплатить и этот счёт, как в своё время сомнительное спасение от режима Франко под заботливое крыло режима Сталина.
Впрочем, и без того горячую испанскую кровь юноши перспектива отомстить фашистам за гибель родителей – баскских коммунистов – только кипятила «благородной яростью». Жизнь, – она словно вернулась, ею двигали теперь высокий смысл и особая значимость, а не один только инстинкт самосохранения.
Тут была война.
Тут, по идее, всё было как когда-то в немыслимо далёкой теперь родной Испании. Русские «Los compañeros» – по нашу сторону баррикад, немецкие «Los fascistas» – враги…
Вот только как-то быстро, скомканно, и без всякой патетики случился этот «священный бой».
В октябре 43-го, по распоряжению Ставки, специально отобранных диверсантов из числа участников Гражданской войны в Испании, а также «испанской группы» разведшколы Старинова, стали готовить для диверсий на железнодорожной магистрали Джанкой – Владиславовка – Керчь, основной линии снабжения Таманской, а позднее и Керченской группировки войск противника.
«Почему именно испанцев?» – спросил тогда Родриго у своего нового командира капитана Мигеля Боске.
«Нам легче маскироваться под румын, юноша. Мы всегда действуем у них в тылу. Родственнички как-никак, мать их за ногу»… – закончил Боске непонятно по-русски.
И вот теперь Родриго ловил дьявольских родственников в кольцевую мушку немецкого «маузера».
Коричневая фигурка всплеснула руками, выронив такой же, как и у Родриго, карабин, и сползла вниз по кирпичному брустверу.
Это был уже не первый румынский фашист, которого за последний час-полтора (а может, всего за несколько минут – счет времени потерялся), застрелил Виеске.
Всё происходило, как в малярийном бреду памятной осенью 37-го. Но тогда, после получасовых кошмаров, злобные демоны рассеивались и уступали настойчивому голосу медсестры Марии, поддавались её спасительно-холодным рукам со спасительным компрессом. Эти же дьявольские отродья отступать и не думали, напротив. Только угомонился один, пойманный в прицел, и уже следующий высек искры и кирпичную крошку у Виеске над головой, выскочив откуда-то справа, из-за баррикады рассохшихся бочек.
Родриго передёрнул затвор и спустил курок. Мимо!
Но румын благоразумно залёг, рухнув, где стоял, в мятом и рыжем, как промасленная ветошь, бурьяне. Значит, есть пара секунд, чтобы перезарядить карабин – в патроннике пусто; но надо ещё успеть и снарядить хотя бы одну обойму командиру, его «шмайссер», словно калеченый без магазина, заброшен за спину, и управляется командир одной левой. Правая, с кое-как перевязанной кистью, вся в крови и почти не слушается майора, – как тут перезарядишь…
С тех пор как ошеломленный слепяще-белой вспышкой прожектора, едва не прошитый огненными пунктирами трассеров, Родриго покатился по прелой траве костровой площадки, наматывая на ноги стропы парашюта, он, кроме майора, никого из своих больше не видел.
Нет, не совсем. Несколько секунд где-то рядом, видимо, прикрывая их приземление, ещё часто грохотала «пила Гитлера» – немецкий пулемет МГ-42 в руках Луиса Мендоса; и Родриго, кажется, даже видел краем глаза, как Луис кувыркнулся в чёрную бездну за край обрыва, подброшенный огненной кляксой разорвавшейся гранаты…
Если, конечно, это был Луис.
Скорее всего, Луис, – чуть позже решил Виеске, припомнив ранец за спиной пулемётчика с притороченной к нему жестянкой для пулеметной ленты.
А тогда было не до того.
Родриго рванулся в спасительную мглу близкого – в десятке шагов – леса, прочь от треска и грома, огненных брызг и вспышек.
Нет, конечно, он не хотел бросить своих, не хотел спастись такой ценой, – только сообразить, перевести дух, понять, где кто, где что?.. Но оказалось, что ноги его спутаны стропами, как у стреноженной лошади, и можно только ползти на локтях, волоча за собой тяжеленный ком парашюта, но и то…
Извиваясь ящерицей, Родриго проделал всего несколько футов, как на него обрушился враг. Толкнул в спину, едва он попытался вывернуться, так что парнишка уткнулся лицом в траву, пахнущую мирной грибной прелью…
И перехватил руку Родриго, рефлекторно потянувшуюся к кобуре на поясе.
Карабин-то даже не взведенный… Стрелять, болтаясь на парашютных стропах, наука нехитрая, но куда стрелять, когда внизу такая мешанина огня и тьмы?.. Карабин отлетел в сторону сразу по приземлении – Виеске упал на пологий склон, ещё и парашютом дёрнуло так, что покатился кубарем сразу, только замелькали в глазах огненные пятна, размазываясь в полосы…
Родриго уже твердо решил продать жизнь подороже – слухи о немецком плене в разведшколе ходили один другого жутче – хоть и не представлял себе ещё, как он это сделает. В таком положении – придавленный и почти раздавленный тушей фашиста – он и до гранаты, прицепленной как раз для такого героического исхода, к нагрудной лямке парашюта, дотянуться не смог бы… Как вдруг «фашист» горячо зашептал ему в самое ухо:
– Silencioso! No se contraigas!
И прежде чем Виеске решил, похоже ли это на румынский, слышанный в учебке, продублировал на русском языке:
– Тихо! Мать твою…
В следующую секунду Родриго увидел рядом наполовину скрытое травой лицо майора. Он растянулся подле, ткнув тяжелой ладонью между лопаток парню и вдавив его в мокрую землю.
Над их головой, выпалив сухостой до слепящей белизны, проскользнул луч прожектора.
«Наверное, – сообразил Родриго, сразу обретший такую способность, как только увидел рядом знакомые тёсаные черты командирского лица. – Как только самолёт благополучно ушёл, и ждать с неба стало некого, прожектор развернули на землю, на поиск десантников».
Словно струя из огнемёта, прожектор «выжигал» траву до самых мелких, насекомых подробностей, золотил кривые стволы сосен на окраине леса и выхватывал мятые сугробы парашютов. Только по ним и можно было определить, что где-то в той стороне десантники; туда, сверля ночь красными пунктирами, устремлялись пули зенитного пулемета и, невидимые, румынских карабинов; туда же, блеснув металлическим лоском, кувыркаясь улетали гранаты, чтобы лопнуть магниевой фотовспышкой.
Управлялся с прожектором и крупнокалиберным пулемётом немецкий расчет – знали каратели, куда и зачем поднимались в горы.
Но выяснилось это чуть позже, когда, сорвав с лямки стальную скобу парашютного ножа, Мигель рывками обрезал стропы на ногах Виеске, и, привстав на коленях, отбросил приклад «шмайссера», упёр его в плечо…
Родриго, стряхнув с ботинок брезентовые ленты, последовал его примеру, выхватил из кобуры офицерский «вальтер».
Немцы – их каменно-серые фигурки хорошо было видно благодаря отсветам в вентиляционных жалюзи прожектора, разумеется, пока луч бил в сторону – суетились в бронированном кузове артиллерийского трехосного вездехода, куцего и со скошенной мордой.
Мигель дал щедрую очередь прежде, чем белая борозда света пропахала траву до места, где вяло шевелились их с Родриго брошенные парашюты.
Очередь расшвыряла мышиную возню у треноги зенитного пулемета, зазвенел линзами и мгновенно угас прожектор – словно керосинку кто задул посреди праздничного стола. Почти сразу же наступила и тишина.
Словно по инерции, гавкнул в неожиданный, «слепящий» – в том смысле, что «хоть глаз выколи», – мрак один-другой выстрел карабина, и лишь спустя минуту раздались голоса переклички и команд на румынском.
Откуда был «погашен» прожектор, видимо, заметить никто не успел.
– Отходим… – шепнул майор, отдернув за плечо Виеске, который так и не успел никуда пальнуть из своего «вальтера» и теперь лихорадочно шарил дулом впотьмах.
Майор, дернув его за плечо, помешал.
– Не стреляй, выдашь! – пригнул он парнишку к земле. – Отходим к месту сбора. Если кто ушёл, то там будут…
Условленным на такой случай местом сбора были руины консервного завода им. Л. Кагановича поблизости селения Коккоз. Сначала пробирались незамеченными, а потом, когда рассвело, напоролись на жандармский разъезд. Отстреливаясь, Боске и Родриго вышли к заводу первыми. По тому, что несколько раз в стороне и позади вспыхивала перестрелка, можно было понять, что не все десантники погибли этой ночью, но на их подмогу надеяться не стоило…
Страшным было начало диверсионной операции для испанцев. Троих, как мы позже узнали, расстреляли ещё в воздухе, под куполами парашютов. Пулемётчика сбросило взрывом гранаты с утёса, он, весь изломанный, ещё был жив, но к рассвету, когда его нашли румыны, уже умер от потери крови. Троих загнали и убили в лесу – одного подранили и попытались взять живым, но компаньеро предпочёл выдернуть чеку последней гранаты. И только троим, раненым и измученным, неслыханно повезло: оторвались от горных стрелков, проскользнули через оцепление, избежали «самооборонцев» и на третьи сутки натолкнулись на того, кого надо: на дозор Южного соединения.
* * *
Долина была обставлена лесистыми горами и глухими стенами скал, и спуск в неё был довольно крут и небезопасен. Снизу карабкались вспять, на верх осыпи разновеликих валунов. Вслед за осыпями, опасливо сторонясь их, вилась гравийная дорога, трамбованная кремневым щебнем.
Когда телега бывшего колхозного шорника с вполне подходящей фамилией Хомутов поравнялась с крайними, особенно крупными, валунами, похожими на мумифицированные черепа великанов, из-за ближайшего ступил на тропу Сергей Хачариди.
Его тень упала под передние копыта понуренного коняги, прямо перед его мордой. Конь, недовольно фыркнув, встал, но поднять морду так и не удосужился.
– Здорово, отец, – дружелюбно поприветствовал Хомутова Сергей, по-прежнему держа пулемёт в одной руке, как привычную подорожную ношу.
– Я всегда знал, что это хреново закончится… – вместо приветствия неожиданно выдал старик.
Не изменившись при этом ни в лице, наполовину скрытом соломенной шляпой, ни в интонации, с которой только что напевал своему унылому четвероногому приятелю нечто столь же унылое, вопреки тексту: «Ой, на горі два дубки…»
Серёга удивлённо хмыкнул, но кивнул, дескать: «само собой»… И, подойдя к телеге, положил руку на рогожу, закрывавшую борт, мельком заглянул за него – ничего, кроме прелой соломы и пары пустых мешков.
– Что там за стрельба, отец? – Хачариди кивнул через плечо в сторону невидимых отсюда заводских развалин.
От них снова, будто кто пробежал по сухому валежнику, донёсся беспорядочный треск перестрелки.
– Я же говорил… – пожал плечами старик, очевидно, собираясь развить первоначальный тезис, но, увидев в прищуренном глазу «Везунчика» основательное сомнение насчет его, Хомутова, психического здоровья, махнул рукой, подбирая вожжи.
– Хрен его знает, что там за пальба, господа-товарищи… – скрипуче проворчал старик с той же «лошадиной» флегмой. – Если я совсем дурак, то там румыны промеж собой чего-то не поделили, а немцы не сунутся… Да их там и немного… – счёл необходимым уточнить Хомутов, покосившись на громоздкий пулемёт в руках «Везунчика». – Офицер германский да пара то ли солдат, то ли унтеров.
– А ежели ты мудр, как старый волк? – усмехнулся Серёга.
– Был бы я мудр, как старый волк, я бы уже удрал, зажав хвост между задних лап, так, чтоб только меня и видели… – вздохнул старик. – А я стою тут, как старый осёл…
– И что ты думаешь, как старый… Как старый, в общем?
– Думаю, кого-то из ваших там ловят, но они или в румынской форме, или я не тех разглядел, – Хомутов уже откровенно маялся неодолимым желанием побыстрее поступить сообразно волчьей мудрости.
– И где ты «не тех» разглядел, отец? – не отпускал телегу, по-хозяйски опершись на её борт, «Везунчик». – Которые в румынской форме?
– Возле котельной… – старик, не глядя, ткнул рукояткой кнута через плечо. – Там, где труба. Всё у вас, господа-товарищи? Поспешаю я, да и не знаю больше ничего…
Старик вновь подобрал одной рукой вожжи, другой распустил кнут.
– Погоди, отец… – придержал телегу Сергей. – Скажи сперва, как ты собирался драпать, зажав хвост, от таких молодцов, как мы? (а позади уже появился из-за камня Володя, не больно грозный с виду, но с вполне убедительным автоматом в руках, да ещё и с гранатой за поясом). – Уж не на этой ли кляче царя Македонского?
И тут Хомутов совершил непростительную ошибку. Обидно сделалось за своего Орлика, справно служившего в учебном артдивизионе в Балаклаве вплоть до того несчастного случая, когда там то ли пороховой склад взорвался, то ли ещё чего бахнуло… В результате армия потеряла отменного парнокопытного бойца, а Хомутов приобрёл верного друга и собеседника, тем более замечательного, что Орлик после взрыва в артдивизионе был глух, как прокурорская совесть, но, не в пример оной, дружелюбен.
– Да не будь он калеченый, Орлик-то, он бы сейчас эх, как воевал бы!.. – разворчался вдруг старик, как-то пропустив мимо ушей недоброе замечание Серёги, направившегося воровской походкой к достаточно упитанному коняге, которого заведомо незаслуженно обозвал клячей.
– А мы ему сейчас такой шанс предоставим… – похлопал по крутому, лоснившемуся трофейным шоколадом, конскому боку Везунчик. – Да, Орлик?
Орлик покосился на него из-под густой чёлки и скептически фыркнул.
Впрочем, он напрасно себя недооценивал…
Высоко взбрасывая передние ноги, он скакал по грудам битого кирпича и брустверам заросших воронок, каким-то образом умудряясь по-прежнему не поднимать головы с развевающейся смоляной гривой.
То ли видеть не хотелось Орлику бесперспективной своей будущности, то ли, напротив, всматривался опытный конёк в неприметные тропки, проложенные в развалинах рачительными коккозцами, топавшими по кирпич, шифер или другой какой стройматериал.
К понуканиям и правлению Сергея Хачариди, стоявшего в телеге во весь рост, беспробудно глухой Орлик прислушивался исключительно задницей – ляжками и крупом, которые Серёга яростно оглаживал кнутом, позаимствованным у старика. Так что залихватский разбойничий посвист производил впечатление только на карателей.
Те как-то разом бросили стрелять, приседая в укрытиях и выворачивая назад головы, провожая изумлёнными взглядами телегу, которая неслась по развалинам, грозясь рассыпаться в пух и прах.
С грохотом подкидывая задок, задирая трещотки колёс, точно как Орлик задние копыта, телега пронеслась прямиком через залегших румын, так и не успевших сообразить, что это оно такое было…
Прямо Илия в колеснице – вот какой там был возничий.
Вроде бы в штормовке маскировочной такой же, как и у них, и вроде бы матерится по-свойски: «Дутен!..», но, если ясно куда, то кого посылает, совершенно неясно. И отчего этот «румын» в кавалерийских, с кожаным седалищем, галифе, которых и не у каждого эскадронного увидишь? Да и нет тут никаких кавалерийских частей. И вообще какое может быть доверие к амуниции в партизанской войне? И так уже только что рядовых Василеску и Гаврилиу подстрелили ни за хвост собачий…
А что господа офицеры?
А у господ офицеров, как всегда, разлад.
Румынский подполковник Миху, оскорблённый тем, что операцию по захвату диверсионной группы возглавил какой-то лейтенант немецкой полевой жандармерии, бежит, пригибаясь, вдоль цепи стрелков наперерез телеге и орёт, чтобы не стреляли. Вознице орёт или своим стрелкам? Непонятно.
Немец же, напротив, лично взгромоздился на колясочный БМВ-32 и, подняв мотоциклетные очки на каску, лягнул рычаг акселератора.
Унтер-пулемётчик в коляске дёрнул на себя затвор МГ, повёл ребристым кожухом ствола, пытаясь поймать «колесницу».
Но… Как только тяжелый мотоциклет распинал ржавые бочки и взобрался на ближайшую кирпичную насыпь, латунный жетон с распластанным орлом на груди пулемётчика пробили чёрные дыры, из которых засочились вишенные струйки.
Унтер помотал головой и осунулся лбом на ложе приклада. А тут и с плеча лейтенанта сорвало алюминиевую косицу погона, и сам он свалился куда-то набок…
Будто лихая махновская тачанка прыгала по ухабам и рытвинам, сея грозу и страх. Из-под рогожи на задке телеги частил и плевался огнём пулемёт, выбивая перед залёгшими карателями пыльные фонтанчики.
Как при такой тряске Володька умудрился скосить жандармов, он и соврать не сумел бы. Но скосил ведь…
С принадлежностью «чёртовой колесницы» всё стало ясно, но как-то поздно. Она уже скрылась за сиренево-рыжими отвалами позади котельной.
– Товарьищ! Товарьищ! – схватился Родриго за сбрую взмыленного Орлика.
– Румын, что ли?! – опешил Серёга, присев на облучке, не столько, впрочем, от удивления, сколько от цвиркнувшей над головой в штукатурку пули.
После того как словак из дивизии «Быстра» снабдил его «шкодой», он уже мало чему удивлялся, но всё-таки…
– Вы «El guerrilleros»? Партизаны, да? – больше с мольбой об утвердительном ответе, чем просто с вопросом, смотрел парнишка в глаза Хачариди.
– А вы кто? – высунулся из-под рогожи раскрасневшийся, как из парной, Володька.
– El comunista español, soviético, – затарахтел горячечно Родриго. – Viva la revolución!
– И тебе того же… – спрыгнул с облучка Серёга. – Ты что, по-русски совсем не рубишь?
– Нет, почему? Понимаю, конечно… – смутился парнишка. – Просто…
– Понятно… – кивнул Хачариди. – Обос… Переволновался, в общем. Много вас тут?
– Ещё командир, он ранен, много крови потерял… – потащил его за рукав Родригес к развалинам котельной, но Серёга вырвался.
– Володька, помоги малому! – распорядился он, выхватив у Володи пулемёт и жестянку с обоймами. – А я пока этих постращаю…
…А испанцев мы вытащили. Вывезли на телеге почти до того же самого места, где ты её отнял у старика на дороге. Почти все патроны расстреляли, отгоняя настырных румын, которым ну очень хотелось достать то ли нас, то ли испанцев. Орлик тянул и тянул, и только когда увидел хозяина, подогнул передние ноги, а потом свалился и забился в агонии. Не знаю даже, сколько в него пуль попало…
Дальше пробирались пешком, майор их держался неплохо, хоть и всё темнел лицом, а скоро на выручку подоспели наши…