Дед Михась методично чистил рябое куриное яйцо, не забывая обсосать лохмотья белка со скорлупы, предварительно мокнув её в жменю крупной соли, насыпанной на немецкой листовке-агитке: «Ein Bürger des Reiches zu werden – Стать гражданином Рейха!».

Яйцо чистилось скверно.

– Надо было сразу в холодную воду… – проворчал дед простуженным скрипучим голосом. – Германец, он к порядку приученный, как цирковая шавка, скажу я вам… – продолжил он, обращаясь к изуродованному яйцу. – Вот помнится, во Вторую Отечественную…

– Это какую ещё такую, Вторую Отечественную? – удивился Саша, подняв голову от разобранного на досках стола до самой рамки трофейного «вальтера PP». Трофей был не его – кубанец хоть и оклемался после тяжелого ранения, но на боевые операции ещё не ходил, – а подарок от Шурале.

– Это так, сынок, в России называли войну 14-го года… – назидательно произнес дед Михась.

– Империалистическую, значит, – весомо поправил председатель комсомольской ячейки отряда Яшка Цапфер.

– Оно, конечно, и Империалистическая тоже… – согласился дед Михась, неодобрительно глянув на Яшку поверх яйца. – Да я не об этом. Я к тому, что германец большой аккуратист. Даже в свой ватерклозет, скажу я вам, ходит согласно регламенту.

– По расписанию, что ли? – хохотнул кто-то из угла «хаты» – не то блиндажа по армейскому образцу, но с метровым выступом бревенчатых стен над землей, не то землянки с накатом, крытым шалашом, хвойную зелень которого время от времени освежали подсечкой ельника, чтобы не бросалась в глаза издали соломенная желтизна сухостоя. Впрочем, теперь, поздней осенью, особой нужды в этом не было – то и дело наметал мокрый нестойкий снег. Называлось это сооружение – «расположением разведроты», в обиходе просто «хатой».

– Именно… – кивнул дед Михась, вытирая рот тыльной стороной ладони. – По расписанию. Служил я тогда в Гомельском егерском полку, а егеря в царской армии, скажу я вам, были что-то на манер сегодняшних снайперов. Вот один из наших номеров… Степан Кравец, сдается… – дед Михась на минутку задумался, махнул рукой. – Не помню в точности, хай будет Стёпка. Залег Стёпка… кажись, Стёпка… – снова усомнился дед. – В караул на одной высотке в нейтральной полосе. А сидели мы с немцем в окопах, скажу я вам, ну, буквально нос к носу, так что караулы и они, и мы выставляли на ничейной земле… – дед хмыкнул. – Даже случалось, ползет германец в караул со своего боку, а наш с нашего – столкнутся в траве, а она там была как в иной пойме – по пояс… Столкнутся, обругают друг друга всячески, смеха ради, и расползутся…

Дед Михась, казалось, и не заметил недоуменных взглядов, которыми обменялись молодые разведчики, продолжил:

– Да и с окопов сообщались мы со швабами самим только горлом и без особого усердия…

– И о чем же, интересно, общались? – неприязненно поинтересовался Яшка, не столько из-за политической несвоевременности подобных экскурсов в историю, сколько из обычной ревности – до прихода деда главным «затейником» в разведгруппе был он.

– Так уж год семнадцатый шел… – покосившись на него, проворчал дед Михась. – Вшей кормить осточертело и нам, и германцу до самой последней крайности, так что отношения у нас сложились, скажу я вам, вполне житейские, добрососедские, можно сказать. Шваб, бывало, гаркнет: «Рус! Камарад!» – друг, значит по-ихнему, товарищ, – пояснил дед не столько Яшке, сколько апеллируя к остальным слушателям. – «Die Musik gib!», то есть «Музыку давай!» – орет. Ага, значит, музыки хочет, заскучал шваб или шнапсу столько выпил, что из губной гармошки одни только слюни…

Партизаны в расположении разведгруппы дружно расхохотались, а кто-то и подтянулся снаружи, оставив обычные свои занятия.

– А у нашего подпрапорщика Горбатова, скажу я вам, «Экстрафон» имелся.

Дед Михась не стал уточнять, что это была такая дореволюционная фирма грамзаписи, так же называли и достаточно компактную разновидность граммофона – зонофон. Сами разведчики по созвучию названий догадались.

– Он батальонному, капитану Иртеньеву: «Дозволите, так и так, ваше благородие, германца малость развеселить? – продолжил дед Михась, явно повторяя интонации давнишнего своего командира. – Жалко басурманина, хоть и вражина подлая, а киснет…»

Иртеньев для порядку морду скривит, а сам рукой так машет: «Ну, вас, мол, к лешему, дурачье! Делайте что хотите…» И то, понять его можно, какой ему резон солдатне перечить, когда в соседнем полку уже комитет учредили и самых клятых офицеров мало не постреляли. Кому ж охота пулю в спину словить? Ага… Подпрапорщик наш моментом граммофон на бруствер, рупор в сторону немца, ручкой наяривает… – дед Михась замолчал, многозначительно обводя взглядом сумерки шалаша-землянки. – И слушает потом Ганс часа полтора-два кряду, как наши куплетисты Убейко и Сокольский ихнего кайзера в хвост и гриву поносят, только что не матерно…

Зеленоватые сумерки отозвались веселым оживлением.

– Да еще и бутылку шнапса в рогожке, али в рваном сапоге, в наш окоп перекинут… – добавил без тени улыбки дед, подняв «указующий перст». – В знак благодарности, значит.

– Ну да, они ж по-русски «нихт ферштейн», – хохотнул Арсений. – Им хоть «Боже царя храни», лишь бы плясовая…

– Не сильно ты под «Боже царя» напляшешься… – проворчал дед Михась. – Да и нужды такой не было. Много тогда, скажу я вам, выпускалось в России пластинок народного духа и патриотического, так сказать, содержания: Маша Эмская, к примеру: «Все умрем, иль победим!», сам Собинов пел: «Все на бой!», и Виттинг вообще сам на фронт ездил, – великие тенора, скажу я вам; а Наденька Плевицкая? «За царя, за Русь Святую!» – торжественно, но тугоухо замычал дед Михась.

– Ты за что это тут агитируешь, дядя Михась? – раздалось вдруг насмешливо-удивленно за спиной деда.

Пригнувшись на пороге, в узкий, как щель-укрытие, вход в «хату» ввалилась плотно сбитая фигура командира.

– Мы ж тут вроде как за советскую власть воюем, а? – задернув за собой брезентовый полог «двери» и туго скрипнув кожей портупеи, в три ремня, Беседин оправил под деревенской кацавейкой форменную рыжеватую гимнастерку.

– А я на примере опыта прошлой… Империалистической… – подчеркнул, не глядя в сторону Яшки, но именно для него, дед Михась, – …войны обучаю молодежь, с какого рода характера и натурой противника они имеют дело. Ибо немец, он никак тебе не румын и не наш полицай и уж тем более не татарин… – дед поднял узловатый палец, в просвеченный холодным осенним солнцем, хвойный потолок и важно сообщил: – Совсем другой коленкор!

– Ну-ну… – Огладив коротко стриженную каштановую бородку, Фёдор Фёдорович присел на край скамьи возле стола, одобрительно глянул на занятие Сашки, изучавшего малознакомые стальные кишки «вальтера», и с улыбкой повернулся к деду. – Скажи какой? Поучи. Ты у нас германца, я знаю, с 14-го года ради батюшки-царя бивал и в 18-м, я так понимаю, для своего удовольствия… Партизанил у нас дед Михась в родной своей Белоруссии и после Брестского мира, – пояснил Беседин молодым разведчикам.

– Прежде всего, германец… – горделиво приосанился дед Михась, будто ему на грудь наконец-таки «Георгия» повесили для полноты «кавалера», которого он из-за революции так и не дождался. – Германец – он, скажу я вам, вояка справный, от рождения к регулярной службе приспособленный и привычный, а не бандит какой, что за оружье схватился по злобе только или выгоды ради, а сам порядку воинскому нисколько не приученный. Как тот же татарин, что спокон веку, от дедов-прадедов, разбойничать только горазд, а выведи его в чистое поле, чтобы не воровским налетом, а с «Урой!» в атаку идти, – попятится, поди, али вообще драпанет.

– Это мы, дед Михась, и без тебя знаем… – нарочито басовито произнес Тимка – пятнадцатилетний «ветеран» отряда.

«Ветеран», поскольку две зимы в лесу перезимовал и теперь на третью зашел – а почему срок партизанской службы «зимами» мерялся, многие знали уже не по слухам…

– Ты вот сначала про егеря в карауле завёл и клозет по регламенту, – напомнил Тимка, потирая озябшие руки у открытой заслонки буржуйки. – Так чего там?

Дед вопросительно посмотрел на командира.

– Заканчивай, коли начал, – благосклонно кивнул тот. – Только не пережевывай по три раза, как макуху, мне ещё донесение в штаб бригады составлять. Коротко.

– Есть коротко… – приложился дед Михась горсточкой к видавшей виды ушанке с облезлой «свиной» кожей обшивки. – Ежели коротко: в тот день, когда Стёпка наш в караул пошёл, немцы, что супротив нас в окопах квартировали, принимали у себя какого-то штабного. Важную птицу, скажу я вам. До того важную, генерала не меньше, что германец ему специально клозет соорудил из фанеры, чтобы, значит, генералу до ветру не в бурьяны бегать, где и без него за полгода сидения сухого места не осталось, а культурно. Но не учёл германец, что с высотки, где Стёпка залёг, заведение это богоугодное точно как на ладони лежало. А может, подумали, что далеко, аж за вторым эшелоном – не прицелишься, да и для винтовки – самый излет пули, равно что желудями кидаться, никакого убийственного толку… – для иллюстрации дед Михась взял с газеты, на которой Саша увлеченно разбирал «вальтер», короткий пистолетный патрон и, перегнувшись через стол, постучал круглой пулей по Сашкиному лбу.

– Чего?! – всполошился тот.

Разведчики ответили ему из сумерек «хаты» анонимными смешками.

– Вот и я про то же… – развел дед Михась руками. – Ничего…

– Давай дальше, дядя Михась, – улыбнулся и Беседин.

– А дальше такое дело. Стёпка наш, егерь, глазастый был – никакого «Цейса» не надо. Усмотрел он, когда генерал ихний, в сопровождении унтера справлять нужду отправился… Унтер, значит, возле клозета во фрунт, а генерал, понятное дело, за дверью вприсядку. И только тот генерал, так сказать, оправился с Божьей помощью, из дверей сунулся… – Дед Михась, заговорщицки подмигнул Гошке. – Степан пулей поверх его головы в двери – тюк! Только щепка полетела. Генерал – Господи Иисусе! – мало в толчок не провалился.

«Хата» взорвалась хохотом.

– И снова… «оправился»! – задыхаясь смехом, выкрикнул кто-то из дальнего угла.

– И просидел так, болезный, скажу я вам, не менее часу… – заключил дед Михась. – Встал. Тюк! Сел… – Аж пока Стёпку с ничейной высотки немцы миномётом не согнали…

– Спасибо, дядя Михась, – утирая костяшкой пальца смешливые слёзы, сказал Беседин, когда они вышли из «хаты» под оживленный шум разведчиков.

– За что же это? – удивился старик, подбирая у входа в блиндаж узловатую ореховую палку, служившую ему тростью.

– За то, что поднимаешь боевой дух бойцов.

– Да какой там «боевой дух» от дедовских сказок… – коротко махнул ладонью Михась.

– Не скажи, весёлое настроение, задор…

– Им бы, Фёдор Фёдорович, задору прибавила хорошая драка, скажу я тебе, – с бесцеремонностью «инвалида» перебил командира дед Михась. – С победным исходом и добрым трофеем.

– Вижу, ты что-то уже высмотрел в Эски-Меджите? – присаживаясь на трухлявый ствол бурелома, спросил Беседин и похлопал ладонью по бурым морщинам коры подле себя.

– Высмотрел, – лаконично кивнул дед Михась, отказавшись от приглашения и опираясь двумя руками на свою клюку. – Только надо бы, чтобы ещё кто посмотрел, повнимательнее, а то я местным полицаям что-то не сильно по душе пришелся. Мне тудой в другой раз идти не с руки…

– С твоими-то документами? – озадаченно удивился Беседин. – Что же им не понравилось?

– Не знаю… – пожал дед плечами, задумчиво разгребая клюкой палую листву под ногами. – Может, что «аусвайс» у меня крепко потрепанный, так что ни года, ни месяца-числа не разберешь. Может, после приказа о переселении из прифронтовой зоны боятся беженцев в обратную сторону прозевать, хоть я и без всякой поклажи был, налегке… Не знаю.

– Ладно, мальчишек пошлём… – подумав, решил командир без особого энтузиазма. – Без взрослых они скорее за беспризорников сойдут, чем за переселенцев. Так что там, в деревне?

– Немцы… – прищурился куда-то вдаль леса поверх командирской папахи старик. – Сдаётся, из-под Керчи прибыли на отдых, а может, на переформирование. Да подкрепление ещё не прибыло, поскольку их там и полуроты не наберётся, а те, что есть, скажу я тебе, сразу видно, – битые. Дрыхнут сутками как сурки… – хмыкнул дед Михась и добавил, опустив на командира пытливый взгляд: – А самое главное, что сдается мне, что есть среди них и связисты…

– А вот это куда как интересно! – оживился Беседин. – Рации видал?

– И не одну… – значительно произнес дед. – И ещё подобного рода барахла изрядно. Так что, скажу я тебе, Фёдор Фёдорович, дожидаться, когда к ним подкрепление прибудет или ещё кого в этот райский уголок на курорты пришлют, нам не стоит. Никак.

– Никак… – задумчивым эхом повторил командир.

…Нас часто посылали в такую, открытую, разведку. Отчасти потому, что в Крыму всё меньше оставалось взрослых, особенно мужчин, которые могли бы передвигаться по градам и весям не строем и не под конвоем. Ещё в городах кое-как (да и то не во всех – из Керчи и из Феодосии выселили почти всех поголовно, а в Севастополе и так мало кто остался после того штурма), а уж в посёлках и сёлах, где практически всех знали в лицо…

А ещё потому, что почти не росли мы на этих харчах и в таком замоте, когда не успеваешь отдохнуть и по-настоящему не можешь унять внутреннюю дрожь. И всех троих из оставшихся кубанцев, и ещё нескольких ребят, которые прибились к отряду год-полтора тому и всё ещё живы, за что-то серьёзное принять было трудно.

Когда мы без оружия и в цивильной одежонке.

* * *

В двубортном клетчатом пиджаке рыжеватой куропачьей расцветки с бухгалтерскими заплатами на локтях, доходившем Тимке чуть ли не до коленей и болтавшемся на плечах, как на огородном пугале (такого рода «обмундирование» одессит Арсений называл не иначе, как «лапсердак»), Тимка походил на городского, на сынка какого-нибудь совслужащего, отбившегося от своих в панике эвакуации.

Поэтому первый же патруль на околице Эски-Меджита – двое татар с белыми повязками полицаев на рукавах коротких стёганых ватников, доставшихся им, видимо, в память о мобилизации в Красную армию и служивших теперь чем-то вроде униформы «добровольцев» из рот самообороны – стал пытливо всматриваться в дорожную даль за спиной Тимки.

Но никого там полицаи не обнаружили, кроме ещё двух пацанов – Володи и Пашки, ещё менее презентабельного, но всё-таки не менее городского вида, – трёпаные пальтишки, куцые курточки-«ковбойки», кепки с клапанами на макушке.

– Где остальные? – спросил один из татар, тот, что постарше, с правоверной ухоженной бородёнкой под гладковыбритым подбородком.

Тимка недоумённо обернулся назад, в сторону леса, куда, извиваясь, уходила дорога, посыпанная щебнем, и пожал плечами.

– Да нет никаких остальных… – повернулся он обратно. – Мы сами. Мы из Джанкоя…

– Джаныкоя, – угрюмо поправил его «доброволец» помоложе, в чёрной тюбетейке в четыре клина, обшитой кружевом.

– Ага… – легко согласился Тимка и заторопился с разъяснениями: – Батя мой, он на немцев работал, учетчиком-счетоводом при заготовке… – скороговоркой частил он. – Как красные подошли к Перекопу, батя с немцами в Симферополь ушёл, почитай, прямо из конторы, только домой успел заскочить, сказал мамке, чтобы она на хозяйстве оставалась, потому, что её, бабу, наши то есть чекисты не тронут. А мне велел на всякий случай в Карасубазар пробираться к деду Юсупу, потому что у них, говорят, в Красную армию уже с 17-ти лет берут, а мне почти…

– К деду Юсупу? – недоверчиво переспросил старший патруля, присматриваясь к мальчишке. – У тебя отец татарин?

Оливково-смугловатый, но без всякого намека на тюркский разрез глаз, что, впрочем, не такая уж и редкость для татар-горцев, Тимка внешности был неопределенной. А то, что по-русски чесал без акцента, так шайтан его знает, сколько поколений его предков в городе, среди русских, обреталось, тем более…

– По деду… – подтвердил Тимка «седьмую кровь на киселе». – По деду мой батя из Эминов.

Он, естественно, не стал напирать, что Эмины – княжеский род ульманов, частично сохранившийся в Крыму и после турецкой эмиграции начала XIX века. «Правоверные» и так должны были это знать.

– Якши… – хмыкнул «бородач», забрасывая на плечо немецкий «маузер», который до сих пор держал в опущенных руках, но стволом под ноги мальчишкам. – А это кто?

Обогнув Тимку, он подошел к Володе с Пашкой и, брезгливо оттянув двумя пальцами горловину вещевого мешка в руках Вовки, заглянул внутрь: драный свитер, газета с немецким шрифтом, надо думать, для самокруток – табак тут же, в полупустом матерчатом кисете, алюминиевая мятая фляга и дюжина яблок лесной «дички» – ничего подозрительного.

– Мы просто в деревню, в городе жрать нечего… – буркнул, глядя на татарина исподлобья, Володя.

– Это соседи мои по улице, – подтвердил Тимка, нетерпеливо переминаясь в холодных ботинках на босу ногу. – У них родителей румыны на строительство укреплений угнали, пока их дома не было, вот и деваться теперь некуда, так они со мной…

– По какой улице? – подозрительно прищурился на Володю молодчик в тюбетейке. – Они тебе соседи?

– По улице Чкалова, – без запинки ответил Володя и, понятное дело, безошибочно – не много даже крохотных городишек могло обойтись без такой улицы, поскольку «Марш авиаторов» во времена оны с утра до вечера горланил из картонного репродуктора – чёрной «тарелки».

Молодчик недовольно крякнул и, отведя старшего за локоть на пару шагов в сторону, заговорил с ним по-татарски, почтительно и негромко, но с горячностью убеждения. При этом заставляя Володю невольно ёжиться не столько от утренней изморози, сколько от нервной дрожи, – то и дело в гортанной тарабарщине этого, в тюбетейке, с отчётливостью выстрела, проскакивали пугающе знакомые слова: «комендатурым», «герр гауптман», «эршисн», то есть расстрел, по-немецки. Нравилось, наверное, татарам это слово.

Старший кривился с сомнением, очевидно, не соглашаясь внутренне с доводами молодого напарника, но и не возражая особо.

Наконец он остановил его поднятой ладонью:

– Э-э, тыңла-рга! – и рассудительно принялся толковать что-то, несколько раз упомянув уважительно «Эмин-эфенди!».

Закончив, отодвинул спорщика плечом и, подойдя к Тимке, ткнул жёлтым, как папиросная бумага, пальцем в его голую ключицу (пиджак не по размеру то и дело сползал со смуглого плеча мальчишки, обнажая лямку замызганной майки).

– Пойдете огородами, по берегу Ильчика… – наставительно сказал «бородач». – В лес и сады на том берегу не суйтесь, там вас постреляют и фамилии не спросят, якши?

– Якши! – с готовностью мотнул смоляными вихрами Тимка.

– И чтобы через пять минут вас в деревне не было. Ещё раз встречу – отведу в комендатуру, скажу – партизаны, аңлашыла?

Тимка кивнул ещё раз, – понял, мол! – и, подгоняя, замахал руками на приятелей: – Валим отсюда! Бегом!

Володя забросил на плечо линялый армейский «сидор» и, буркнув на ходу татарам: «Спасибо, мы мигом…» – обогнал Тимку, сворачивая с дороги в бурьяны, в сторону, где слоился над речкой, как сизый квасной гриб в мутной банке, утренний туман…

* * *

– И что вам и впрямь пяти минут хватило? – иронически удивился Фёдор Фёдорович, слюнявя край самокрутки.

– Да, ладно, скажете тоже, пяти… – несколько фамильярно фыркнул Володя (от кумира, Серёги, панибратской манеры нахватался, наверное).

И тут же, спохватившись, добавил:

– Товарищ командир…

– Давай-давай, докладывай… – Беседин потянулся к гильзе зенитного снаряда, на сплющенном конце которой плясал раздвоенный оранжевый язычок пламени.

– Мы время от времени огородами подбирались к улице… она там, знаете, толком одна, остальное так себе, переулки да закоулки…

– Знаю-знаю… – пыхнул Беседин вязким зеленоватым дымом самосада, от которого даже пламя коптилки в блиндаже затрепетало одышливо, замутнело.

– Так вот… – придвинулся к столу Володя и, отставив алюминиевую кружку с парующим земляничным «чаем», подтянул к себе чистый оборот листовки: «Что тебя ждёт в немецком плену?» – предполагалось, ждут горячая пища и скорейшее возвращение к семьям. Этого добра в последнее время в лесу было в избытке – щедро разбрасывали немецкие «рамы», будто ведомство Геббельса озаботилось вдруг снабжением партизан бумагой для курева.

– Тут, перед башней Гаравул… – это «сторож» по-ихнему, значит, Сторожевая, – наслюнявил огрызок химического карандаша Володя и принялся вычерчивать на листке извив просёлка и выступающий на него кружок башни, – …которую они приспособили под склад, сколько там той башни осталось…

– Два уровня, на третьем перекрытие сгнило. Я там с пионерами был в походе, когда… – торопливо сунулся было Яшка, обрадовавшись возможности подать свой весомый «командирский» голос, до сих пор не слишком-то востребованный…

– Чего склад? – перебил его командир, обращаясь к Володе.

– Не знаю чего… – смущенно замялся тот. – Рядом был штабель зелёных фанерных ящиков, больших таких… – размахнулся Володя по-рыбачьи руками. – А что в них? Разве спросишь кого?

– Если фанерных, значит, не боеприпасы, – со знанием дела заметил дед Михась. – Боеприпас – он завсегда тяжелый, скажу я вам. Его в доске меньше чем в полтора дюйма шибко не поносишь. А если и впрямь немец сюда на переформирование прибыл, то в фанере, скорее за всё, обмундирование…

– Точно! – подтвердил Тимка, выглянув из-за Володиного локтя. – Ящики на брюхе татарин таскал, сам-один, а фашист рядом сидел, курил да подгонял.

– Возможно, – согласился командир, стряхивая пепел самокрутки на земляной пол. – Продолжай…

– Тут, на майдане, сразу за башней… – очертил Володя неправильный овал небольшой, разъезженной топи-площади перед базаром и сельсоветом. – Три грузовика стоят, броневик и «жук», ну, такой армейский, они его «фольксваген» называют. Наверное, те, что всё это барахло сюда привезли, бензина дожидаются…

– С чего ты взял? – удивился Фёдор Фёдорович.

– У грузовиков канистры выставлены и горловины баков без замков.

– Молодец… – одобрительно кивнул Беседин. – Очень ценная для разведчика наблюдательность.

– А самое, что очень ценное… – вдохновленный похвалой, Володя мельком обернулся в сумрак землянки и заговорщицки понизил голос, будто следующее его сообщение носило исключительно секретный характер и предназначалось только для командирских ушей. – Сегодня в 19.30 немцы в клубе кино будут смотреть! – прошипел он так, что было слышно, пожалуй, даже часовому у входа в штабную землянку снаружи.

– Откуда знаешь? – недоверчиво повел бровью Фёдор Фёдорович. – Разговаривал с кем?

– Зачем? – снисходительно пожал плечами Володя и добавил не без гордости: – На афише прочитал, на заборе, что кругом базара идет от реки. Там ещё газета была татарско-немецкая «Азат Кырым – Освобождённый Крым» и фашистские листовки: так расстрелять, сяк расстрелять…

– А разве ты у нас по-немецки читать умеешь? – ревниво вклинился Яшка Цапфер, единственный, кто, по понятной причине, знал немецкий язык вполне прилично, то есть воспринимал на слух по семейной традиции воспитания. Но чтобы писать, читать? Так – через пятое, на десятое, в тесных рамках школьной программы…

– Афиша типографская была… – недовольно покосился на него Володя. – На ней актрисулька какая-то намалёвана в брильянтах, красивенная, и белый уголок для времени сеанса отведен, а оно от руки написано. 19.30… – повернулся Володя к Яшке, – …оно и в Африке 19.30.

* * *

– Сколько?

– 19.30… – ответил Тарас Иванович Руденко, подсунув к самым своим «запорожским» усам круговое многоточие зеленоватого фосфора на циферблате трофейных часов и спросил, в свою очередь: – Може, все ж такы треба було, Хвэдоровичу, дочекатися підкріплення?

Командир отряда натянул на самые глаза капюшон плащ-палатки и пробормотал, запинаясь, чтобы подышать на озябшие непослушные пальцы, которыми только что пытался навести резкость бинокля:

– Будут тебе немцы по десять раз фильму крутить, подкрепления твоего дожидаючись…

Пробормотал, впрочем, хоть и недовольно, но и не совсем уверенно, и добавил, не то убеждая начштаба, не то самого себя:

– В штаб бригады мы о своём плане сообщили? Сообщили. А толку? Обещали группу Погодина прислать, – хмыкнул не без досады Фёдор Фёдорович. – А у Погодина, сам знаешь, всего десятка полтора боеспособных душ. Велика помощь… Толку ждать? Успеет – успеет, не успеет… Погоди…

Беседин снова откинул капюшон плащ-палатки и приставил к глазам окуляры громоздкого полевого бинокля:

– Чёртова погода, ни хрена не видно…

Погода действительно на ночь глядя испоганилась окончательно.

Впрочем, именно такую погоду дед Михась одобрил как вполне подходящую и даже удачную – дескать, самая что ни на есть «партизанская» погодка (морпех Арсений, коренной одессит, без обиняков уточнил: «воровская»).

Вчера ещё было относительно тепло, с полудня рябил мелкий занудный дождь, а теперь то и дело густо и хлёстко срывается мокрый снег, в темноте невидимый, только слышно – лупит по веткам, палой листве и грязи. Зато в пятнах оранжевого света там, в деревне, частил этот, невидимый рядом, снег сплошной завесой белого конского волоса, словно свадебная чадра татарской невесты, и плотно застил от глаз командира майдан, угрюмые развалины крепости, лабиринты улочек между саманными дуванами…

Толку, что освещённость горной деревушки (не такой уж и глухой, если прикинуть, – со своим сельсоветом, с пропитанным креозотом столбом, увенчанным жестяным репродуктором радио – недавно ещё не абы какая гордость Эски-Меджита) стала теперь непривычно обильной и яркой.

Раньше-то, бывало, только на террасе сельсовета с фигурными столбиками, кружевами татарской резьбы, – бывшей резиденции здешнего управляющего Ильясова, – подслеповато рдела голая лампочка, собирая ночных мотыльков и подсвечивая край кровавого кумача: «Вафат дошманым Советик хакимлет!»

Теперь же отчетливо виднеется в луче танкового прожектора печатный орёл над дверями, оседлавший медальон со свастикой – «правление» того же Ильясова, но теперь уже старосты. Мощные «пятисотки» в зарешеченных плафонах искрят сквозь ледяной стеклярус на свежеструганых столбах и над верхней бойницей Гаравула. Да в придачу ещё под нос себе, то есть под самый передний бампер, близоруко светят синие щели маскировочных фар, – не велик свет, и всё-таки…

Всё в туманной сырости ноябрьской непогоды словно дымится, всё плывет и кажется неверным, и не поймешь, где и впрямь мается фигура озябшего часового, где мерещится волчья тень, а где, может быть, и призраки древней невесть чьей, то ли готской, то ли караимской цитадели совершают дозор своих полуразрушенных стен…

Впрочем, тени, мелькнувшие из тесной щели в кладке нетёсаных камней, – из так называемых «овечьих» ворот (ничего особенного, обычные для средневековых крепостей низкие, в половину среднего роста, ворота, обустроенные специально для выгона мелкого домашнего скота, – вроде иерусалимского «игольного ушка», через которое проще было бы верблюду…), принадлежали плоти и крови отборной, не зря носившей лихое имя – «диверсионной» – команды партизанского отряда Беседина.

* * *

– Может, снять? – чуть слышно спросил Арсений из-за плеча Серёги Хачариди, когда они бегом, чуть ли не вприсядку, пересекли разъезженный просёлок, тянувшийся вдоль контрфорсов крепости, и приникли к выщербленному саману койма-забора.

– А ты знаешь, когда его сменять должны? – также, почти беззвучно, вопросом на вопрос, ответил Серёга. – Только отойдём, а его и хватятся. Пусть поживёт пока…

Часовой, судьба которого решалась сейчас как бы между прочим, с жестокой безучастностью войны (не задаваясь вопросом, что это за человек такой был, злой или добрый, кем или чем был до войны, чью фотографию носит в нагрудном кармане кителя, под короткой штормовкой горного стрелка) бесцельно пинал носком тяжелого «альпийского» ботинка, с брезентовыми гетрами на ремешках, пустую консервную банку, которая, вопреки традиции, не скандалила жестяным звоном, не подскакивала, а вязла в грязи и хлюпала, кувыркаясь в лужах. Часовой зло выбивал её оттуда, поднимая фонтаны брызг…

Собственно, это и напрягало Сергея Хачариди, заставляя его покусывать, по обыкновению, нижнюю губу.

Конечно, не угрюмая злоба часового или унылая молчаливость банки: «Die Sprotten die Baltischen», а… Смущали его: штормовка в лоскутной маскировке, будто ворох палой листвы, каска чёрным горшком, лоснящаяся под фонарем, гетры горного стрелка, – немец, к бабке не ходи.

Татарина даже в форму рядового вермахта уж очень за большие заслуги перед рейхом вырядили бы, а чтобы как у этого, – с унтерским треугольником нарукавной нашивки, мерцающей алюминиевым галуном, – так это всё одно, что в «генералы» произвести. Перебивались «добровольцы» в основном домашним платьем и «трофейной» амуницией с разворованных партизанских складов 41-го года закладки. Недостающее (слыхал Серега в качестве анекдота) ротам самообороны выдавалось с Симферопольского склада утильсырья.

Но почему тогда не бог весть какой ценный склад обмундирования охраняют немцы сами, если врожденной честности татар они, судя по всему, доверяют безоговорочно и всегда, не боятся выставлять их на охрану не то чтобы оружейных, но даже и продуктовых складов?

«Может, там и не обмундирование вовсе… – пытливо прищурился в сторону башни Хачариди, будто надеясь просверлить взглядом её серо-бурую кладку, – …или не только обмундирование, а, к примеру, и радиоаппаратура, которую вроде бы видел вчера дед Михась? И стоит ли тогда, не полюбопытствовав толком, просто высадить склад в небо? Рация отряду даже не «Ох, как!» нужна, а «Мать твою!» как…»

Сергей похлопал по плечу Володю, присевшего у его ног со «шмайссером» на колене.

– Показывай, где тут гулянка.

– Вверх, на горку… – мотнул головой в редкую пока снежную рябь на том краю майдана Володя. – Обойти можно, чтобы не по свету… – добавил он и шмыгнул в жухлый бурьян тесного, как козья тропа, проулка.

– Айда в кино, ребята? – азартно прошептал Арсений, перехватывая под локоть трофейный автомат.

– И что будэм смотреть, товарищ водоплавающчий? – ехидно, с едва различимым акцентом, спросил его Давид Далиев – извечный соперник старшего матроса в деле обхаживания той части санчасти, которая… «направо».

– Это ты у фрица спросишь, как тебя… как его? – переспросил Арсений у Яшки Цапфера.

– Яйцекладущий, – привычно подсказал «ученый» Яшка, исчезая впотьмах вслед за Володей.

– Вот-вот, яйце… – последовал за ним Арсений Малахов и продолжил уже в проулке. – Попросишь кого-нибудь из фрицев, чтобы афишку тебе перевёл. И береги свои…

– Хорош трепаться! – шикнул на них Хачариди.

– Это у них нервное, Арсен… – возник в отсвете фонаря, словно ниоткуда, Валька Кравец.

Замкнул шествие гуськом в почернелом чертополохе молчаливый гигант Иван Заикин.

Ядро «диверсионной» группы составляли пять человек: признанный лидер её и командир Сергей с труднопроизносимой на русский язык фамилией Хачариди, которую переиначили в отряде на Христаради. Причем не столько в шутку даже, сколько для простоты обращения, его «оруженосец» Володя, парочка непримиримых друзей Арсен Малахов и Давид Делиев и Ваня Заикин. В сегодняшней акции к ним прикрепили белобрысого Яшу Цапфера, Вальку Кравца и хронически мрачного Шурале Сабаева.

В стереоскопическом круге сошедшихся линз Эски-Меджит выныривал из ночной мглы редкими освещёнными островками. В них, подкрашенные желтизной электричества, возникали картинки ночного умиротворения: куда-то пробежала через майдан, трусливо поджав хвост, бродячая собака; на половицы террасы упал оранжевый прямоугольник света, и на пороге комендатуры возникла сутулая, поперек себя шире фигура в одних галифе и исподней сорочке, прошествовала вперевалку к резным перилам за известной надобностью…

Длинная тень часового у просевшей, будто обрюзгшей от старости, башни перекочевала справа налево…

И, наконец, в поле зрения Беседина возник, словно восставший над чёрным омутом ночи, гранёный обелиск минарета с круговым балкончиком для муэдзина. Старая мечеть, которая собственно и дала название посёлку и которую, как ни странно, вовсе не безбожная советская власть, а новая, «освободителей мусульманства», приспособила под «культурное заведение», высилась на пригорке, будто переглядываясь с руинами древней, неизвестно чьей, хотя и с поздним тюркским названием крепости, что ютилась на крутых склонах горы напротив.

Небольшую, мощённую булыжником, площадку перед мечетью, где правоверные обычно оставляли свою обувь, заслоняли от командира чёрные, частично посеребрённые снегом кроны древних тутовников.

– Что-то они долго возятся, – проворчал Фёдор Фёдорович, отняв от глаз бинокль. – Сколько уже?

– П’ятнадцять хвылын, як крутити почали… – не глядя на часы, отозвался Руденко. – Якщо нічого не трапилося, звичайно.

– Что ж наши тоже посмотреть напросились? – буркнул командир. – Чего не начинают-то?

И будто в ответ на его вопрос, кроны тутовников перед мечетью вдруг прорезали золотые блики огненной вспышки, громыхнуло раз, другой…

Немецкую гранату с длинной деревянной ручкой Арсений метнул прямо под ноги часовому, что крутился возле высоких дверей, завистливо заглядывая в узкую щель между резными створками в облупленной зеленой краске.

Оттуда, из щели, раздавались скрип стульев, табуретов и лавок, гомон и отдельные восклицания зрителей. Время от времени, перекрывая общий шум, прорывались в ночь звуки бравурного марша, свист и грохот авиабомб, торжествующий голос диктора провозглашал: «Den Siegeseintritt der SS Waffen…»

Должно быть, до демонстрации собственно фильма, про который, оценив афишу на глинобитной стене, осетин Далиев лаконично заметил: «Вах, какая!», дело ещё не дошло, а Арсений молча попытался содрать томную блондинку с волнистой асимметричной прической: «Komm zu mir, meine Liebe!» на память, да она, зараза, расползлась в пальцах – намокла.

Крутили киножурнал фронтовой хроники. «Weltspiegel» – судя по готической надписи на борту «передвижки», – небольшого фанерного фургона, размалёванного то ли наспех, то ли безо всяких таланта и умения, рекламными уродцами киногероев и плагиаторш Марлен Дитрих.

Зрелище успехов «Totenkopf», надо полагать, было не таким уж и захватывающим для непосредственных участников других жизненных хроник, которым недавно ещё довелось месить грязь отступления отнюдь не под оптимистические песнопения, а под рёв советской дальнобойной артиллерии с Таманского берега. Поэтому, заставляя испуганно шарахнуться часового, из дверей то и дело выходили перекурить то какой-нибудь унтер-офицер в наброшенном на плечи кителе – в духоте «клуба» было жарко, как в прачечной, – то солдаты в распахнутых шинелях поверх тёплого белья, и тогда часовой бросался к ним с расспросами…

«Старших офицеров что-то не видно», – отметил Сергей.

– Погоди, когда кто-нибудь выйдет, – прошептал он на ухо Арсению, притаившемуся в тени изгороди. – Чтобы побольше осколками накрыло, а не досками от двери…

– Как только рванёт… – обернулся Хачариди к остальным, – …вы вокруг мечети. Вы справа, вы слева… – кивнул он поочередно друзьям-соперникам Далиеву и Малахову. – Прижимайтесь к стенам и палите короткими очередями, но часто. Вроде как нас тут до хрена и больше. И орите как резаные… – добавил он.

– А что орать-то, дядь Сергей? – сглотнув горлом, спросил Яшка.

Как всегда, перед самой дракой командирский пафос его куда-то улетучился, уступая место готовности быть № 2, а то и 3–4… в общем, обыкновенным мальчишкой… – перед таким безоговорочным авторитетом, как дядя Сережа Хачариди.

– Что хочешь, то и ори, только по-русски, – бесшумно отстёгивая сошки пулемёта, добродушно проворчал Серёга. – За Родину, за Сталина и мать его так…

– Чью? – рассеянно переспросил Цапфер, нервно стискивая цевьё ледяными пальцами.

– Гитлера, разумеется.

– А-а…

– А вот и он сам! – уже в полный голос рявкнул Арсений и отодрал кольцо чеки из-под донца рубчатого стального цилиндра. – Эй, Гитлер, лови!

Толчком плеча распахнув створки, и впрямь из дверей мечети вышел поджарый немец с характерными усиками и косой челкой, разве что на носу его поблескивало пенсне в тонкой оправке.

Граната с невинным стуком булыжника ударила в известняковую плиту порога, обшарканную поколениями правоверных, словно хлебная корка, изъеденная мышью, подскочила…

Немец невольно отпрянул назад, но тут же, подняв пенсне на лоб, нагнулся, близоруко прищурился.

Граната лопнула гулко и звонко, – как удар молота по ушам в пустой цистерне, – и кровь брызнула на булыжники, словно мясник выплеснул из лохани кровавые потроха освежёванной туши.

– Давайте! – Сергей деловито подтолкнул Арсения, невольно подавшегося от взрыва назад, и, подхватив пулемёт за рукоятку для переноски, обогнул морпеха.

Ровным шагом, словно в мирное время по команде «на огневой рубеж» учебного тира, он направился к разорванной и окровавленной пасти дверей.

Выдохнув, как перед нырком на незнакомую глубину, Володя рванул следом, стараясь не отстать и попасть в уверенный шаг своего кумира.

Внутренность мечети разрывалась от воплей, грохота лавок и резких отрывистых команд, явно не слишком воспринимаемых. Ничего не было немцами ещё ни понято, ни оценено. Надо всем преобладал животный вой гефрайтера, шедшего сразу за очкариком, а теперь волокущего растерзанные ноги вглубь, обратно…

И юродивый оптимизм невидимых херувимов войны, прославляющих марш черно-белых танков 3-й дивизии СС по херсонской степи и морщинам экрана-простыни…

Впрочем, уже недолго.

Подходя, Хачариди вбросил в двери Ф-1 с «шоколадной» квадратной насечкой, вбросил левой рукой снизу вверх, будто монету в ямку, играючи, и через пару секунд танки на простыне разодрали чёрные дыры.

Сергей вскинул пулемет на сведённых сошках…

Вряд ли была теперь необходимость остальным «диверсантам» симулировать нападение «превосходящих сил». Одного Сергея Хачариди, по-хозяйски расставившего ноги на пороге «кинозала» и водящего туда-сюда рваной вспышкой бесцветного пламени – раструбом пламегасителя, – было вполне достаточно для сцены апокалипсиса местного значения.

По крайней мере достаточно на первые 30 секунд, на три длинные очереди, в течение которых три-четыре десятка фашистов, набившихся в небольшую молельню мечети, были уложены на выщербленные каменные плиты пола, между опрокинутыми лавками, – кто живой залег, кто мертвый, кто, стиснув зубы и лелея на животе простреленную руку, которой невольно прикрылся…

Но вот уже один из фашистов пришел малость в себя и подхватил с гнутой спинки стула ремень автомата. Из дальнего угла огрызнулся «в божий свет, как в копейку» карабин «маузер». Да и весьма не ёмкий магазин пулемёта в руках Сергея опустел.

Оттолкнув бедром Володю – № 2 пулемётного расчёта, навьюченного жестяными коробками с запасными магазинами, по четыре в каждой, – Сергей и сам шагнул за край высаженного косяка, выдернув из-за ремня гранату, рискованно подвешенную на спусковой скобе. «Приготовься!» – подмигнул он Володе и отправил гранату через плечо, внутрь молельни.

Тут Володя выхватил свободной рукой пенал магазина из жестяной коробки с имперским орлом, и… Как только потревоженная взрывом дымная пелена вихрем вырвалась из дверей, он перебросил магазин Сергею. Сам же, не глядя, сунул в провал дверей дуло «шмайссера» с индюшачьей головкой мушки и ременного кольца, потянул курок. Тяжеловатый МП-40 забился в руках…

Яшка тем временем сорвался с места, вопя благим матом (сам не зная чего вопя, но наверняка неприличное даже пионеру-герою) и только забежав, как было сказано командиром группы, за угол мечети, спохватился и дал очередь по стрельчатому окну, единственному с этой стороны на стене.

Вовремя! Ставни окна, прорезанные ромбиками в решётку, как раз в этот момент распахнулись и в проём, рывком, сунулась рыжая голова на широких плечах с погонами, шитыми серебряным галуном…

Очередь добавила дыр в резьбе ставен и в сером мундире с накладными карманами. Свесив руки, «рыжий» безжизненно повис на окне.

Невесть откуда взялся из-за спины Яшки Давид Далиев и, подскочив к окну, забросил за спину «рыжего» зеленый бочонок РПГ и шарахнулся назад, ухватив за плечо ватника и увлекая за собой Яшку в дебри вялого инжира поодаль.

– Чего ти арешь?! – успел удивленно спросить Давид, прежде чем из окна, окончательно сорвав ставни, вырвалась огненная клякса, осветив на мгновение бурые заросли.

– А чего я ору? – не понял, проседая в кусты, Яшка.

– Нэ знаю! Но что-то очэнь страшное арешь! – нервно хохотнул Давид, передергивая затвор автомата. – Я дажи сам испугался!

Он встал в рост и пару раз полоснул короткими очередями по окну.

Выходов из мечети было немного и в стрельчатом проеме, хоть и украшенном кучерями дыма, уже снова мелькали фигуры злосчастных кинолюбителей, рвавшихся на свободу.

Бесшабашный юморок осетина подкрепил Яшку Цапфера и немного даже успокоил, насколько это, конечно, возможно при «данных обстоятельствах».

– Серега сказал, ори, – встал Яшка, последовав примеру Далиева, хоть в кустах, надо признаться, паренёк чувствовал себя уютнее. – Я и ору. За Гитлера-а! – заблажил он снова, припомнив, не совсем точно, пожалуй, инструкции «Христаради».

Пули из его «шмайссера» проставили пыльное многоточие над окном.

Далиев даже стрелять перестал и недоуменно уставился на опьяненного горячкой боя комсомольского вожака.

– Чего ти, арешь?! – снова спросил он, перекрикивая сухой стрекот его автомата.

– Тьфу, блин! – запнулся Яшка Цапфер на мгновение и поправился скороговоркой: – Гитлер капут! За Сталина-а!.. – затянул он по новой.

С тылу мечети был ещё один вход – бабий, как пояснил знаток мусульманских обычаев, Шурале Сабаев. Совсем узкий – надо полагать, для прохождения в чадре и на ощупь. О нём либо мало кто из немцев знал, либо не сразу вспомнили. Поэтому Арсений и Иван Заикин подоспели вовремя.

Как только морской пехотинец в неизменной тельняшке (впрочем, потому и неизменной, что это было всё, что осталось у него от табельного обмундирования с января 42-го) вскочил на высокое крыльцо этого входа, в узкую нишу сунулась белая, перекошенная паническим ужасом физиономия.

Мгновенно оценив по серебряным шпалам в петлице «обера», офицера, Арсений схватил его за грудки каменно-серого кителя и выдернул наружу.

– Хэнде хох! – гаркнул он в самое лицо немца, не обратив внимания, чем там «Hände» фашиста сейчас заняты…

А заняты они были делом – взведением затвора «парабеллума». Так что «обескровленный» страхом обер-лейтенант хоть и зажмурился, ошарашенный неожиданной встречей, но почти рефлекторно нажал на курок.

Хлопок выстрела заставил недоуменно подскочить брови Арсения Малахова, однако в следующее мгновение изумление на лице его сменила ярость благородная. Он засадил кулаком по зажмуренным глазам немца, по-прежнему не обращая внимания на пистолет в его руке, схватил за вихры белокурой челки плакатного «Der Sohn des Reiches» и лягнул образец арийского семени по хранилищам…

Только тогда почувствовал жгучую резь в боку.

– Угомони! – крикнул он через плечо Ивану Заикину и, схватившись за бок, осел у входа.

Великан Заикин не без труда, с кряхтением, перескочил через морпеха, успев поинтересоваться:

– Ты как?

– Нормально… – простонал Арсений, опираясь одной рукой о приклад, и добавил: – Ильич терпел и нам велел…

– Язык? – уточнил Заикин у Малахова, кивнув на немца, над которым навис с холодной безучастностью гильотины.

– Да… – подтвердил Арсений.

– Nein! – замотал вихрами обер-лейтенант, разглядев сквозь слёзы боли масштабы Заикина и, соответственно, предстоящих неприятностей.

– Как хочет… – процедил сквозь стиснутые зубы матрос и, сдав назад, на каменные ступени, опер магазин «рейнметалла» на верхнюю плиту крыльца, готовясь встречать последователей обер-лейтенанта. – Вы бы делись куда… – посоветовал он Заикину.

Иван, отпихнув в сторону парабеллум, выпавший из руки арийца, взвалил офицера, словно куль соломы, на плечо и спрыгнул с крыльца.

– Кажется, сейчас у нас будет продлённый сеанс… – насторожился Сергей, защёлкнув сверху ствольной коробки очередной магазин.

Немцы (кто там еще остался в живых) более или менее оклемались, пришли в себя. И вот уже от порога мечети, с которого Серега методично и до времени безнаказанно расстреливал тесную молельню, превратившуюся в коллективный склеп, партизан отогнала пара гранат, пущенных, одна за другой, каким-то особо справным воякой.

Одну из них, правда, Сергей успел пнуть обратно, через порог, но от второй уже пришлось прыгнуть за каменные плиты крыльца, залечь, а потом и вовсе перебежать, от греха подальше, за какую-то древнюю арбу, скроенную из достаточно крупных, грубо струженных, жердей.

Сергей сходу опрокинул арбу набок ударом кованного итальянского ботинка с его хвалёными «72-я гвоздями», дал прежде чем укрыться за дощатым днищем длинную очередь, «чтобы помнили, кто в доме хозяин!» и тут, вставляя поданный очередной магазин, вдруг замер и обернулся в сторону проулка…

Запертые в мечети немцы, видимо, считались, кто первым рванёт в прорыв в единственный достаточно просторный для этого выход. Бурые стены старой мечети были сложены с запасом прочности минимум до Страшного суда, толщиной, наверное, в два локтя и более, так что разрывы гранат внутри неё не произвели на них (стены) особого впечатления.

Сергей тоже ещё не тревожил фашистов, перезаряжая пулемёт и инструктируя Вовку насчет «посмотреть, что там творится сзади». И у стен мечети возникла на несколько секунд относительная тишина. Пауза между автоматными очередями партизан, отгонявших фашистов от её стрельчатых окон.

В этот момент Серёга уловил нарастающее надсадное ворчание автомобильного двигателя и резко обернулся.

По извилистому просёлку, карабкавшемуся между глинобитными стенами на каменистый склон, заплясали, оттеняя дувалы и высвечивая низенькие дощатые калитки, туманные голубые блики маскировочных фар.

– Где ж они, суки, прятались? – беззлобно и даже равнодушно как-то удивился Сергей.

Его давно уже, почти всё время, пока партизаны пробирались деревней к «солдатскому клубу»-мечети, смущали и малочисленность часовых у склада или небольшой автоколонны, и отсутствие усиленных патрулей.

Это было бы естественно, когда большая часть гарнизона сосредоточена в одном месте и занята отнюдь не повышением боеготовности. Но местонахождение караульного помещения определить так и не удалось…

Сколько мальчишки ни наблюдали сегодня днем за «управой-комендатурой», не заметили, чтобы смена караула происходила именно из неё. Впрочем, особо околачиваться на виду татарских «оборонцев» им было не с руки, – так, где в щель забора, где из бурьянов сурками выглядывали, но всё равно…

С десяток-полтора часовых свободной смены никак не мог вовсе не обозначиться. Хоть в нужник – дощатую будку за «управой» бегали бы – или по воду, к традиционному татарскому «фонтану»: каменной плите со струёй, журчащей из цветочного орнамента.

Значит, караул базировался в другом месте, не на виду. Видимо, в одной из просторных усадеб дореволюционных «беев».

«Вот откуда эта кажущаяся беспечность! – понял Сергей… – Есть караул, да не простой, а мобильный, моторизованный»…

Из-за угла саманного забора, последнего перед мечетью, вынырнул приплюснутый нос «жука», или, как его сами немцы называли (если верить, конечно, Яшке Цапферу) «лоханки». И впрямь, этакое ребристое зелёное корыто с плоскими бортами, скорее даже вскрытая жестянка из-под шпрот, с запаской на скошенном рыле, непременным шанцем над передним крылом, а в данном случае ещё и увенчанная станковым пулемётом на турели.

Разумеется, борта пятиместной «лоханки» были обвешаны привилегированной частью караула – немцами в куцых камуфляжных плащах без рукавов. Татарская разношерстная братия (и когда только сбежаться успели, поскольку бой, или точнее, бойня в мечети продолжалась не более трех-четырех минут) семенили нестройной гурьбой сзади, не отставая (благо на крутом подъеме скорость «жука», как говорится, «оставляла желать»), но и не поспешая «поперед батьки в пекло».

– Дай-ка бутылочку! – обернулся Сергей.

Володя, порывшись в жестянке, бережно, двумя руками, вынул пузатую коньячную бутылку с длинным горлом, заткнутым тряпкой фитиля. Дохнуло керосином.

– Самопал, конечно… – скептически фыркнул Хачариди, невольно припомнив заводской коктейль – КС-5 с ампулой белого фосфора в резиновой пробке. – Ну да за неимением выбора…

Он клацнул крышкой бензиновой зажигалки со штампом румынского языкатого льва.

Бутылка, кувыркаясь огненным колесом, унеслась в ночь.

Раздался глухой звон, где-то в начале воинственной кавалькады несмело встрепенулся, словно усомнившись на секунду, огненно-жёлтый мотылёк, и вдруг с хрипом, словно внезапный порыв ветра, взвился огненный смерч, вычернив контуры охваченного пламенем вездехода.

Подхватив пулемёт за верхнюю ручку на уровень живота, Сергей сыпнул в самую гущу заметавшихся с воплями фигурок длинную очередь…

– Есть, товарищ командир! – Тимка утёр мокрое, запыхавшееся лицо рукавом ватника. – Клюнули! Все немцы и татары стянулись к мечети!

– Ага! – Фёдор Фёдорович, бросив бинокль, перевернулся на спину.

– Откуда они взялись? – спросил он возбужденно. – Мы тут все глаза проглядели. В комендатуре никого, у Ильясова вроде тоже…

– Так точно, никого! Думали, они во дворах у куркулей, а они в бедной хатёнке под самой мечетью, у речки. Там, оказывается, пещера, как раз в той самой скале, на которой мечеть стоит. Мы…

– Погоди, потом! – подхватился на ноги Беседин. – Сначала надо ребятам подмогу отправить. Болотников! Болотников, твою мать!.. – зычно гаркнул Фёдор Фёдорович в чащу леса позади себя.

Лес откликнулся не менее громогласно:

– Болотников у аппарата!

Востребованный оказался всего в двух шагах, за лоснящейся от влаги бронзой корягой бурелома. Появился из мглы, как та самая, не к ночи будь помянута, нечисть…

– Тьфу на тебя, Потапыч! – ругнулся Беседин. – Тебе где сказано быть?! На дистанции живой связи!

– Так я уже мальчонку послал… – будто бы оправдываясь, но с какой-то смешинкой под косматыми бровями замычал баском, совершенно противоестественным для плюгавого «старичка-лесовичка» в потертом чуть ли не в лохмотья тулупчике бывший колхозный завклубом. – Как только прознал от Тимки, что немец на мечеть прёт, так Сенька и дунул быстрее всякого вопежу…

– Что значит, прознал?! – раздражённо поинтересовался командир у Тимки, крутнувшись на месте так, что мокрый мох из-под каблука брызнул комьями.

– Он меня по дороге перехватил! – виновато попятился парнишка. – Но он только спросил: «Где?» Я говорю: «На мечеть!» Он Сеньке: «Марш!» И я бегом к вам…

– Ладно… – сменил гнев на милость Беседин. – Так что там, в деревне?

– Я ж говорю, на бедненьком таком подворье, под навесом, в соломе оказался броневичок с тяжёлым пулеметом. Во дворе будто бы никого, а вот в пещере, её с улицы не видно, с виду просто сарай сараем, ворота… А в пещере их оказалось, мама не горюй!

– Чего? – запнулся Беседин.

– Це така Малахова присказка… – пояснил Тарас Руденко, поспешая следом.

– И добровольцы там были?

Тимка энергично кивнул, так что ушанка съехала на нос.

– Там, а ещё со двора Ишбекова выползли! Как тараканы! И сразу с оружием! Будто и спать не ложились.

– Может, и не ложились… – задумчиво пробормотал Фёдор Фёдорович и, пожав плечами, зашагал дальше. – Немцы в кино пошли, а добровольцам, что же, спать? Нет, господа янычары, на то вы и добровольцы…

Приглушенный сыростью рокот перестрелки внизу, в долине Ильчика, вдруг оживился громкими раскатами гранатных разрывов. Застрекотал со знакомой, взахлеб, расторопностью партизанский «Дегтярёв».

– Ну, слава богу! – перевел дух Беседин. – Первая группа пошла. А мы с тобой, Тарас Иванович… – подхватил он под локоть грузноватого комиссара. – Вместе со второй, к этому Ишбеку наведаемся. Кто он такой, хотел бы я знать? – спросил он риторически, но толкавшийся всю дорогу в бок ему Тимка незамедлительно доложил:

– Бывший бухгалтер винзавода Юлиуса «Солнце в бокале». При советской власти на винзаводе «Солнце свободы» – только счетовод, заместитель главного, но с правом подписи, а теперь вроде как ротный здешних «добровольцев» или что-то такое…

– Ты гляди? – удивился Беседин, даже остановился. – Откуда сведения?

– А я видел, как татарский патруль ему докладывался прямо у калитки, на пороге дома, можно ска…

– Биографию его трудовую, я тебя спрашиваю, – оборвал его Фёдор Фёдорович, – откуда знаешь?

– Так мой батя, вы ж помните, и в самом деле бухгалтер… – несколько смутился Тимка.

– Ну?.. – неопределенно почесал Беседин каштановую бородку.

– В Госбанке работал. В Карасубазаре. Таким вот, как этот Ишбек, счета подписывал. А потом – в чайную, на ишака. Традиция… – произнёс запыхавшись от беготни, которой за последние час-полтора выдалось без продыху, парнишка, согнувшись, упёрся ладонями в костистые коленки.

– Понятно… – протянул Беседин. – Вот с этого Ишака, то есть Ишбека, и начнем! Подаяние воздаянием.