13 апреля подвижная группа фронта освободила Симферополь.
Вместе с войсками фронта в освобождении Симферополя участвовали партизаны 1-й бригады (командир Ф.И. Федоренко, комиссар Е.П. Степанов) Северного соединения, 4-й бригады (командир Х.К. Чусси, комиссар А.Н. Бережной) Южного соединения, подпольщики под руководством А.И. Косухина и В.И. Бабия, группа румынских антифашистов, возглавляемая Михаилом Михайлеску.
Подавляя ожесточенное сопротивление гитлеровцев…
Где-то частили, перекликаясь с лаем немецких пулеметов, армейские «Дегтярёвы», взрывал ущелья центральных, купеческой застройки, улиц ружейно-автоматный треск и гулко бухала полковая «сорокопятка» – вспугивала стайки городских голубей, немногих оставшихся за годы голодухи…
На подходах к улице Воровского партизаны прошли мимо советского танка, который, вероятно, был подбит немецким самолетом с воздуха. И тут, в начале улицы, в окне одного из кирпичных двухэтажных домов глазастый Шурале заметил враждебно-знакомый абрис немецкой каски.
Вместо того чтобы броситься в ближайшую проходную, по крайней мере затаиться за выступающим углом дома, татарин пустился на восточные базарные хитрости. Он сам вдруг стал красться, воровато пригнувшись, вдоль консолей домов, но при этом… пятясь от товарищей и направив на них дуло своего карабина.
Яшка Цапфер даже остановился, озадаченно чухаясь в стриженом затылке, оглянулся на Володю…
Володя и сам заметил странное поведение татарина и уже хотел было через плечо Цапфера крикнуть Сабаеву что-то вроде: «Ты что, спятил, так пятиться?!» – как на плечо его легла ладонь Хачариди.
Серёга отрицательно помотал головой, не глядя на Володьку, а вглядываясь… Вглядываясь, куда это так отчаянно косит узкими глазками отважный татарин.
Не менее внимательно следили за Шурале и два немца за мутными стеклами окон…
– Партизан, что ли? – спросил Генрих напарника, Гербига.
– Да вроде не похоже… – пожал плечами тот.
Шурале и впрямь вид имел типичного татарского «оборонца»: армейский радикулитно куцый ватник, не по сезону ушанка, облитая свиной кожей; самозарядный карабин Симонова, конечно, на немецкий «маузер» даже издали не похож, да не те времена нынче, чтобы железяки перебирать… И вообще поведение татарина для победителя было как-то…
– А «уголков» на рукаве у него нет…
– Шлёпни его, на всякий случай.
Гербиг встал с колена и высунул дуло «шмайссера» в приотворённые створки окна. Толкнул воронёным стволом одну створку пошире…
И словно в ответ на это приглашение в образовавшуюся щель влетела «лимонка», ткнулась в застёжку немецкого ремня, со стуком упала на пол, покатилась, рокоча по половицам…
Хачариди, стоявший под окном, развел руками и состроил Володьке гримасу: «Ой, не хотел!».
Стёкла с грохотом и звоном вылетели на булыжную мостовую.
Сергей чуть присел, опираясь спиной в стену, и приготовил пулёмет как подножку. Она спружинила под ногой Шурале, подкидывая его вверх, когда он с победоносной руганью золотоордынских предков влетел в опустошённый проем окна, курившийся пылью и дымом. Сразу же, раз и другой, звякнул его карабин…
После короткой перестрелки немцы, кто живой оставался, вышли из дома с поднятыми вверх руками. Выходя, они твердили испуганной скороговоркой традиционную с 43-го формулу капитуляции: «Сталин гут! Гитлер капут!»
Давно ведь поняли? И на что было надеяться…
Похожая сцена случилась и в другом, еще более просторном доме. Оказывается, дюжина немцев, попавшихся на любительское лицедейство Сабаева, была охраной штаба какой-то саперной службы…
Штаб сам по себе был небольшой. Часовой на каменном крыльце дома был, видимо, уже внутренне подготовлен к мысли о повторении 18-го года. Внушительного кулака не самого высокого, но жилистого Шурале Сабаева было вполне достаточно, чтобы приготовить его к капитуляции. Причем, Шурале даже не пришлось стучать своим кулачищем по горшку каски, обтянутой серой тканью, – только сунуть под нос для подробного изучения.
Тем временем лично командир отряда в сопровождении Хачариди и Володьки протопали гулким, полутемным коридором и, открыв дверь в штабное помещение, направили стволы на двух штаб-офицеров, сидевших за столом, телефониста и то ли денщика, то ли адъютанта, который, единственный, схватился было за автомат, висевший на спинке стула.
Но Беседин посмотрел на него строго и сказал, словно шкодливому пацаненку:
– Руки вверх! – причём по-русски.
И все, как один, штабные встали с поднятыми руками.
– Оружие собрать, пленных в обоз, – распорядился Фёдор Фёдорович и, подойдя к столу, с любопытством, но и досадой одновременно, стал рассматривать карту Симферополя, исчерченную разноцветными карандашами, и перебирать гербовые бумаги.
– Кликни Яшку, где он там… – бросил Беседин через плечо Володе и пробормотал сам себе задумчиво. – Надо срочно найти наших армейцев…
Яшка мало чего понял в бумагах.
– По-моему, тут речь идёт о том, что мы и так знаем…
– То есть? – нахмурился Фёдор Федорович.
– Это какая-то саперная служба, тут написано: всё – Zu demolieren, zu zerstören… громить, уничтожать, разрушать.
Приложение 3 к приказу 17-й армии, оперотдел № 18/44 от 14.03.44 г.
Всё, что нельзя будет использовать в боевых действиях и снабжении во время отхода к крепости Севастополь, а также его обороны или при эвакуации по морю и воздуху и нельзя будет вывезти, уничтожить…
– М-да… – протянул Фёдор Фёдорович.
Действительно, приказ командования 17-й армии относительно операции «Тигр», план эвакуации с Крымского полуострова в союзную Румынию, исполнялся подчинёнными с немецкой педантичностью: взрывались мосты, падали телеграфные столбы, взрывами закручивались в винт железнодорожные рельсы, уводились на строительство оборонных сооружений по Севастопольской дороге колонны пойманных в облавы гражданских, угонялись гурты скота…
Обезоруженных штабных, солдат и унтер-офицеров, выгнали на улицу, в хвост партизанской колонны под охрану колченогого дяди Мартына с его любимым обрезом. С виду таким нестрашным, по сравнению, скажем, с автоматом или пулемётом. Но немцы словно почувствовали, какую роль обычно исполняет дядя Мартын в так называемой «трофейной команде»… Сразу ещё более притихли, присмирели под миролюбивым его взглядом из-под косматых бровей…
А вскоре удалось их сплавить в общую колонну военнопленных, позднее размещённую в пустом помещении на улице Воровского, рядом с заводом имени Кирова.
По просьбе румынских солдат, немцев поместили отдельно в другое помещение, которое находилось через стенку, – во избежание драк между ними. Между «союзниками» это случалось в последнее время довольно часто. Похоже, румыны были всерьёз недовольны тем, что немцы втянули их в эту бессмысленную войну…
Партизаны всё чаще встречали регулярные войска, проходящие к алуштинской дороге. Шли колонны измученных боями, но взбодрённых успехом наступления пехотинцев, куда бодрее рокотали моторами и лязгали гусеницами танки, усаженные десантом, гремели артиллерийские орудия вслед за ЗИСами и тягачами.
Каждого советского воина партизаны встречали с радостью, как живой символ победы и ещё больших побед в дальнейшем. Но, кроме того, Фёдор Фёдорович высматривал какую-нибудь штабную машину, памятуя о документах из немецкого штаба в своём командирском планшете… И вот, наконец, негустую партизанскую колонну стал властно рассекать зелёный «виллис» с лейтенантом на переднем сиденье, рядом с сержантом водителем, и парой автоматчиков на заднем. Сразу за ними следовал чёрный «мерседес-бенц».
«Они!» – мгновенно подумалось Беседину, когда он обернулся назад, чтобы выяснить причину переполоха в колонне. Переполоха особого характера, без шума и ругани.
Обогнув «виллис», где с каменными лицами сидели особисты с малиновыми погонами, Беседин пригнулся, заглядывая в оконце «мерседес-бенца», сразу на заднее сиденье. Оттуда на него с недоумением воззрилась бледная физиономия с опущенными усами.
Без слов Фёдор Фёдорович помахал перед ней планшетом.
Майор с заднего сиденья, мгновение подумав, похлопал по плечу адъютанта…
– Вот, товарищ майор, добыли буквально пару часов назад в штабе какой-то инженерной немецкой части, – представившись, доложил Беседин.
– Майор «Смерша» Годин, – ответил майор. – Ну и чего вы это свое добро в штаб бригады не передадите, а тычете, кому ни попадя… – подумав, он поправился: – Не по субординации…
– Честно говоря, товарищ майор, представления не имею, где его сейчас искать. В городе во время боёв, хуже чем в лесу. А мой паренёк перевел, что это приказ по 17-й армии…
– Ваш паренёк? – хмыкнул майор. – Партизан-переводчик? Этот, что ли?
Он исподлобья глянул на Яшку, с прусской выправкой вытянувшегося во фрунт подле командира.
– Так точно!
– Фамилия? – вроде бы не отрываясь от просмотра бумаг, буркнул Годин.
– Рядовой шестого партизанского отряда Яков Цапфер!
– Немец, что ли? – поднял подозрительный взгляд майор.
– Еврей… – раньше Цапфера, и как бы машинально, вставил Фёдор Фёдорович.
– Хай будет еврей… – снова потускнел Годин. – Ладно. Правильно поступили, товарищ… – он глянул на плечи деревенского кожушка Беседина в привычном поиске погон. – Товарищ командир. Мы как раз в штаб 383-й направляемся. Оттуда свяжемся… Благодарю за службу!
Он коротко, не дотянув даже до козырька фуражки, козырнул и стал забираться обратно в не слишком тесную утробу трофейного «мерседес-бенца», раскачивая его так, что заскрипели рессоры.
– Спасибо, товарищ командир… – по лицу Яшки всё ещё ползли красные пятна.
– Отвоюемся, подпишу ходатайство… – рассеянно пробормотал Фёдор Фёдорович.
Сам он в успех подобного мероприятия верил слабо…
Всех немцев в 24 часа выселили из пограничного Крыма в первые же дни войны. Комсомольский вожак Яшка Цапфер из семьи екатерининских ещё переселенцев в это время наглухо заблудился с звеном пионеров-следопытов в районе Мангупа…
– Продолжаем движение навстречу отряду Ибрагимова, – не то скомандовал, не то припомнил Фёдор Фёдорович.
В городе оставались не одни только арьергардные части вермахта, да какие-нибудь не успевшие вовремя убраться штабы тыловых служб. Ну и предатели, которых немцы понабирали не только из татар, но и русских, здешних кавказцев, да и мрази других национальностей. Поэтому Володька не удивился, когда передовой разъезд из трёх всадников шарахнулся и попятился, рассыпанный пулеметной очередью немецкого МГ и… отчаянной матерщиной, с которой прилично было бы оборонять Севастополь в 41-м.
Разъезд разведчиков как раз въехал на мост. Пулемётная дробь смешалась с дробным перестуком копыт по деревянным шпалам.
– Наши? – удивился Володька, высунув вихрастую голову над дощатым бортом телеги, в которой въезжало на окраину Симферополя имущество разведгруппы под охраной их с Серёгой (с некоторого времени именно их – считал Володя) поистине, «героического» пулемёта.
– Спрячься, дура! – лениво шлёпнул его по русой макушке Хачариди, как ни в чём не бывало продолжая лежать на спине, беспечно жуя соломинку из подстилки и жмурясь на жидковатое апрельское солнышко. – Какие, на хрен, наши…
Володька зарылся лицом в солому, сушенную больше человеческим теплом, чем солнцем.
– Так ведь?
– Как ведь? – передразнил его Серега в своей обычной, малопонятной, честно говоря, манере – возьмёт и вывернет твои слова как наизнанку, а то и просто повторит, но чувствуешь – подкалывает.
Впрочем, с той же обстоятельной ленцой он уже засаживал сверху ствольной коробки пулемёта магазин и… Только солома порхнула: кувыркнулся за дощатый борт, крикнув:
– Я под мост, ты на мост!
– А на мосту ворона… – проворчал Володька, вскидываясь на локти, – нахватался-таки у своего кумира – и подтягивая свой «шмайссер» за шлёвку ремня.
Зачем Сергею Хачариди понадобилось под мост нырять, он понял уже после того, как весь почти отряд засыпал нехитрое уличное укрепление немцев шквальным огнём: захлопали винтовочные выстрелы, зачастили пулемёты, закашлялись «шпагины»…
Застрекотал по-сорочьи и Володькин МП-40.
Защитники моста, мгновенно протрезвев и сообразив, что сопротивление наступающей силе просто самоубийственно, тотчас же заткнулись и, видимо, отступили.
Вот тут-то с береговой низины и врезал памятный «чешский трофей» Хачариди. Когда Серёга успел сообразить, что, отступая, бойцы «русского батальона» – с высоты противоположного берега не видимые – будут непременно просматриваться снизу, в створ берегового овражка? Непонятно. Вроде и не смотрел даже… Но Володя уже не удивлялся какой-то фантастической, а для врагов – так просто дьявольской – интуиции своего наставника и друга. Восхищаться – восхищался, а удивляться – нет, перестал.
«Везунчик» срезал полицаев снизу вверх из-под арки моста. Двое из них скатилось по глинистому овражку до самой мутной воды Салгира, загаженной заводской окраиной. Остальные, сколько их там было, задрали над изрешеченными мешками руки и загорланили: «Гитлер капут!»
Видимо, мысль о поражении Германии оказалась заразительной.
Отряд партизан, состоявший преимущественно из русских и украинцев, отнесся к «соотечественникам» с должной любезностью. На пинках и тычках они долетели до обозной части, где дядя Мартын демонстративно отложил обрез и взял предателей под прицел «Дегтярёва» с задка щегольской брички, показывая готовность безотлагательно пустить гадов в расход.
Партизаны вступили на мост. Заскрипели колеса, застучали копыта, забурчал трофейный (хотя и свой по праву рождения) полуторный «Уралзис». И тут ещё одно странное и подозрительное зрелище открылось их глазам, заставив разом отворотить половину стволов в его сторону, но…
То ли досмотрели передовые, то ли как-то слишком уж странным показалось Беседину движение немецкой трехтонки, но по колонне зашелестело мятой депешей: «Не стрелять!»
Стрелять и впрямь было бы опрометчиво. Особенно для крепкого низкорослого мужичка в краснофлотской тельняшке и в бескозырке поверх залихватского чуба (где только её раздобыть успел?), стоящего на широкой подножке расхожего немецкого «опель-блица»
В моряке, попеременно орущем то отряду, то в закруглённое оконце, за которое он держался прожаренными на давнишнем одесском солнцепеке сильными руками, все скоро узнали своего – Малахова. Узнали особенно потому, что и туда и сюда он орал исключительно матерно-уголовной бранью, нелестно отзываясь как о матери невидимого водителя, так и обо всех совокупно матерях членов отряда, включая кобылиц их меринов…
Призывая, надо думать, водителя рулить, куда сказано, а отряд, напротив, стоять и уж тем более не стрелять.
Когда, тяжело скрипнув и неловко мотнув сайгачьей мордой к перилам, грузовик наконец остановился перед головой колонны и Арсений Малахов соскочил с подножки, многое прояснилось.
Оказывается, за рулем был мертвенно-бледный немецкий вахмистр и его энтузиазм «рулить» поддерживался отнюдь не только матюгами Малахова, но и убедительной Ф-1 в его кулаке, которым он то и дело совал в бледную физиономию немца. По той же причине ничего не предпринимали ещё два фрица, стоявшие в кузове за самой кабиной во весь рост (так, чтобы видел – пояснил потом Арсений), и вид у них был ничем не краше водительского.
Малахов был сейчас натуральным воплощением «полосатых дьяволов», хорошо известных фашистам по севастопольским контратакам…
– Разрешите доложить, Фёдорович! – лихо вскинул вывернутую ладонь к бескозырке моряк.
Даже конь под Бесединым возмущенно фыркнул и загарцевал, норовя грудью пхнуть наглеца. «Загарцевал» и Беседин:
– Фёдорович?! Это такое теперь обращение к командиру?!
– Виноват! – глаза Малахова при этом смеялись без тени раскаяния.
– Козе понятно, что виноват! – притворно «лютовал» командир отряда. – Неужто на флоте так принято? Неужто ты на корабле своём к капитану с «батей» сунулся, а?!
Теперь глаза Малахова потемнели, как «самое Чёрное море».
Флот – это святое. Въевшееся в плоть и кровь крепче всякого татуированного «краба». А тут по этому святому какой-то там… командир «народного ополчения», атаман, прости, Господи…
Сам Беседин отчетливо понимал, что для Малахова он никак не «адмирал», но понимал ещё и другое: «Но и ты, Арсений Малахов, есть боец регулярного соединения, а не махновец какой. Приструнить надо!» В глубине души же Фёдор Фёдорович такой вот бесшабашной лихостью матроса восхищался. Было в ней что-то знакомое, вполне сухопутное, правда, – казачье.
– Какого, ты… чертяка… Поперед батьки в пекло, а? – смягчился Беседин.
Заулыбался вновь и Малахов, заплясали в карих зрачках «чёртики полосатые» – отходчивый был малый.
– Я, товарищ командир… – подчеркнул он теперь нарочито подобострастно, но не издевательски, шутовски скорее. – Проявил, так сказать, партизанскую инициативу и солдатскую смекалку. По велению матросского сердца и…
– Не егози! – приструнил Беседин и разыгравшегося коня, и не менее разыгравшееся воображение большого любителя «заболтать». – Говори толком…
– Я предпринял разведку, можно сказать, боем, в глубоко эшелонированный тыл противника…
Беседин невольно закатил глаза под папаху.
– Ну, все. Разыгралось Чёрное море…
Малахов ощерился ещё шире, щегольские франтоватые усики – стрелками вверх.
– Чего ты там разведывал… – вздохнул Фёдор Фёдорович, – …боем?
– Известно чего… – неожиданно вклинился дед Михась.
Оказывается, он всё это время поглаживал круп командирского Огонька чуть позади говорящих и только теперь вышел вперед.
– На той стороне винный склад «Горкоопторга» был. Наши вывезти не успели, а германец, понятное дело, пользовал. То-то полицаи такие пьянючие оказались, защитнички…. – как бы между делом, поглаживая конскую морду, сообщал дед Михась. – Вот его-то, я думаю, и разведал наш Аника-воин. А то, что с боем, так оно и видно… – дед одобрительно покачал задранными ушами неизменной шапки-ушанки.
– А чего ж ты их гранатою пугал? – вклинился наконец в разговор и Тарас Иванович, подавшись вперед на пегом жеребце.
– Действительно, где твой автомат? – нахмурился командир.
– А вы думали, они мне просто так согласились склад отдать? – недовольно проворчал Малахов и повернулся спиной. Через всю спину в изрядной прорехе шла кровавая борозда. – Драка была до последнего патрона, до рукопашной.
– Ну, коли за водку сошлись… – покачал снова «ушами» дед Михась.
– Санитарку! – гаркнул через плечо Беседин. – Машка, ты где?! Дуй сюда! Обработай героя. Чем это тебя так? – спросил он уже Малахова.
– Не знаю… – пожал плечами и тут же поморщился Арсений. – Тоже, наверное, осколком… Слава богу, что патроны в автомате закончились, за спиной висел, когда в него осколок гранаты попал, – без всякой рисовки, деловито сообщил Арсений. – Не так жалко. Одна только граната в штанах осталась, да и фрицев тоже трое всего. Кучкой засели, а я к ним подкрался: «Стоять! – кричу, – Суки! А то я вам ливер выпущу!»
– Ладно, понятно, – поспешил остановить героя Федор Федорович, боясь, чтобы Малахова, как обычно, не «понесло». – Есть трофей?
– Полкузова алиготе и мадеры! – горделиво отдал честь матрос, рапортуя.
– Ото маеш собі, стратегічний вантаж… – озадаченно огладил «бульбовские» усы замполит. – Выходит, сынку, что ты нам полкузова мин подарил, да таких, что не немцев, а наш личный состав из строя выведут…
– Готов лично встать на охрану, товарищ майор! – подобострастно пожирая глазами командира, заверил Малахов.
Беседин только сплюнул.
– Кто б сомневался… Лучше уже вон, ребят твоих… – он кивнул на немцев, так и торчавших из кузова, – …попросить. Они-то почему-то трезвые, хоть и поболе твоего на складе находились.
Малахов смущённо кашлянул в кулак и машинально его понюхал. Мадерой попахивало основательно…
Вот так, между страшным и смешным, между радостью и болью, мы прошли всю выделенную нам юго-восточную окраину Симферополя, старый район почти до самых Петровских скал. Были пленные и были потери, были короткие стычки и такие же короткие минуты отдыха, хотя чувствовали все, что это как бы последний рывок, последнее усилие. А затем пришло упоительное чувство победы…
…Вечерело. Город, переживший оккупацию, по-прежнему казался и своим – родным, узнаваемым для многих крымчан, кто бывал здесь прежде, до войны, и чужим одновременно. Такими же узнаваемыми были очертания улиц и переулков, архитектура домов, по-довоенному родными были ряды старых акаций на тротуарах и гипсовые ребятишки в круглой ванне бассейна, так же, как и пять, и двести лет назад перебегала по булыжной мостовой пугливая кошка, так же точно, как и тысячи лет назад, хотя, может, и послабее, журчал между осклизлыми камнями Салгир…
Но страшно, зловеще чужими были чёрные эстакады виселиц, орлы, зловеще раскинувшие крылья на афишных тумбах, где раньше румянились свои, родные красноармейцы, призывая поддержать «оборонный заём», а на чёрном поле круглых жестянок с названьями улиц были чужие готической угловатости буквы: «Die Straße Studentische».
Тут, почти на самом верху старого района, на Студенческой, было особое новшество «Нового порядка» – гестапо. Но самые ненавистные гады сбежали, и теперь только на мостовой против этого здания лёгкий ветерок остывающего жара кружил лохмотьями бумажного пепла в отблесках пламени…
Окрестности Студенческой – старый район путаных улочек, круто карабкающихся наверх, здесь также было трамвайное «кольцо», рельсы и ажурные «бельгийские» опоры, пережившие оккупацию, – зачищал отряд Беседина.
Тут было сравнительно спокойно, тогда как остальной город по-прежнему был полон треска стрельбы, изредка бухали юркие полковые пушки, а местами слышался и грохот тяжелых КВ; а поблизости, от невидимой из-за скалы улицы Воровского, доносился шелестящий лязг Т-34 – регулярные части Красной армии всё шли на юг, хотя Смершевцы не уходили – их оставили помогать партизанам в зачистке города и вообще участвовать в восстановлении настоящей жизни.
После ареста очередного предателя, пытавшегося выбраться из города под видом спешившего на вызов акушера, но опознанного приданным разведгруппе подпольщиком Гришей Кротовским, четвёрка, возглавляемая Хачариди (отряд разбился на небольшие группы, когда стало ясно, что серьёзных очагов сопротивления в этом районе уже не предвидится), задержалась на некоторое время.
– Устал я как собака, – сообщил Малахов и мечтательно произнёс: – Найти бы местечко тихое… Посидеть чуть-чуть…
– Есть такое, – посмотрев на них, сказал Гриша Кротовский. – Я тут живу неподалеку, над мастерской по обезжириванию… – он, подумав, махнул рукой. – Долго объяснять, чего обезжириванию…
– И не надо… – плотоядно улыбнулся Арсений. – Айда, господа босяки!
– Нам сказано, отряд Ибрагимова встретить… – неуверенно вставил Шурале Сабаев. – Хотя… – он почесал в загривке. – На кой… Зачем то есть им наша помощь? У Герая в отряде в основном переметнувшиеся оборонцы, – они и без того из кожи вон лезут, чтобы оправдаться.
Сабаев до войны служил эстрадным акробатом в городской филармонии, да и семья жила в городе, так что акцент его различался только в напевности, присущей инородцам и заикам, но никак не в грамматике.
– Говорили же им старики: «Обманут вас немцы, как нас в 18-м, а отвечать за вас дети будут, отцы и матеря»…
– Матери… – машинально поправил Володька.
– Правильно, правильно, Шурале, в основном, матеря, – хмыкнул Малахов.
– Ну вас! – буркнул Сабаев. – Веди, Крот…
– А откуда ты мою подпольную кличку знаешь? – удивился Кротовский.
Минут через 30–40 освобожденный от всякого слесарного хлама стол в мастерской по обезжириванию технических ёмкостей был застелен газетой и уставлен целой батареей бутылок толстого коричневого стекла с длинным горлом.
Когда и каким образом Малахов успел-таки слямзить ящик трофейной мадеры из кузова «опеля», знал только он и два немца, так и оставшихся сидеть в машине со связанными за спиной руками. Но они не сказали бы, даже если б умели говорить по-русски… Не то чтобы совсем уж впечатлительные попались фрицы, но вот это разрывание тельняшки на груди…
Партизаны праздновали победу!
– Вовка! – Арсений с пьяным умилением посмотрел на младшего «братца по оружию». – Уважь боевых товарищей. Сгоняй ещё за топливом, а?
Володя вопросительно посмотрел на Сергея.
Бежать было недалеко – телега разведчиков с разорённым наполовину дощатым ящиком стояла в соседней подворотне, приткнули, чтобы в глаза не бросалась.
«Везунчик» уронил голову на грудь, то есть поощрительно кивнул. И сказал, когда уже парень двинулся к двери:
– Автомат возьми.
Железная дверь мастерской проскрежетала, выпуская Володьку в ночь…
Обер-лейтенант Дитер Кампфер с взводом подчинённых шагнул за угол ближайшего дома и, прислонившись к облупленной стене спиной, осветил карманным фонариком карту под целлулоидом планшета. Света на ночной симферопольской улице было в этот момент предостаточно: золотые вспышки взрывов, затяжное мертвенно-белое сияние осветительных ракет, голубые струи света от прожекторов, оранжевые трассеры «спарок», полосующих ночную мглу неба, разрывы зенитных снарядов и даже отсветы всего этого дикого пламени в стёклах окон. Стая немецких ночных бомбардировщиков налетела на город в качестве последней отчаянной попытки… Нет, не отстоять Симферополь, а хотя бы задержать в нём Красную армию.
Приложение 8 к приказу 17-й армии, оперотдел № 18/44 от 14.03.44 г.
За разрушение средств связи несёт ответственность штаб связи армии…
– Ерунда какая-то получается, Карл, – пробормотал Дитер своему помощнику. – Выходит, что следующий люк с кабелем – вон под тем домом…
– Вполне может быть, герр обер-лейтенант. У нас в Лейпциге, где я служил телефонистом компании, такое на каждом шагу случалось. И совсем не обязательно, чтобы дом построили позже… – Карл громко шмыгнул носом и подтянул снизу край трикотажного шлема под каской. – Если это муниципальная собственность и доступ к люку свободный, то у нас были ключи от подобных заведений на всякий, аварийный случай…
– Но у нас-то его нет… – раздраженно пробормотал Дитер.
– Почему это нет, герр обер-лейтенант? – подал голос рядовой Либкнехт и подбросил в вязаной перчатке гранату. – Есть отмычка…
– Слушайте, мужики… – начал Арсений и замер с открытым ртом.
В дверях мастерской, целясь в них из «шмайссеров», вскинутых на уровень глаз, стояли два немецких автоматчика в серых солдатских шинелях…
А между ними в офицерской двубортной шинели с серебряным витым погоном, в каске на голове, стоял, глядя Малахову в глаза и наставив на него дуло «парабеллума», немецкий лейтенант.
Тот самый, которого, привязанным к табурету, как к эшафоту, с гранатой в связанных руках, от которой не избавиться, не отвязаться, он оставил когда-то в Эски-Меджите. Оставил смертельным сюрпризом, живой адской машиной, миной с часовым механизмом сердца… По слухам, она сработала.
– Ах, ты!.. – успел только выдохнуть Арсений, и пуля из «парабеллума» сбросила его с табурета.
Вскинулся Сергей Хачариди, рванулся к пулемёту – и тут же кожанка на его спине полетела клочками и брызгами…
С полминуты в железном хаосе мастерской трещал шквал автоматного огня. Последним, сумев сделать пару шагов в сторону отпрянувших немцев, сломился пополам крепыш Сабаев.
– Es ist… – злобным шепотом выдавил из себя обер-лейтенант, но его не услышали.
– Alles! – повторил он окриком.
Грохот стих. Сизые едкие вихри золотились и клубились у керосиновой «летучей мыши», подвешенной под потолком…
Бутылки мадеры со звоном разлетелись о невидимые в ночи булыжники мостовой, засверкали осколками стекла.
Этот звук заставил обернуться обер-лейтенанта, последним выходящего из мастерской.
Оцепенение, охватившее Володьку, когда на полпути к месту партизанского праздника (он только так и воспринимал это внезапное застолье посреди почти освобождённого Симферополя – праздником) он вдруг увидел фашистов, гуськом выходивших из железной двери.
Оцепенение прошло, сменившись захлестнувшей до помутнения, до комка в горле ненавистью. Володька выхватил из-за спины «шмайссер» и, не поднимая его от живота, открыл огонь, поводя дулом по ночным теням, по серым фигуркам. Жал курок и кричал взрослые, злые слова, слова отчаянной ярости и отчаянного горя…
Их было так мало там, в лесу, этих праздников. Праздников с мужским потом и кровью свежих ссадин, едва подживших ран, с беспечной и мирной временами болтовней, но иногда полной самого благородного бешенства и самых высоких клятв, и…
…Я сразу понял, что тебя – нет. И нет ни Арсения, ни Шурале. Но не мог поверить, даже когда мы вас хоронили здесь, на старом воинском кладбище, рядом с матросами и солдатами, которые умерли от ран в симферопольских госпиталях ещё сто лет назад, в первую оборону Севастополя. Когда трещал наш салют над затихшим городом.
Не мог и не могу поверить… Не знаю, почему. Ты был всем-всем, ты… был… самым лучшим, и вдруг…
И вот я здесь, у твоей могилы, говорю с тобой, а ты не отвечаешь.
Вспоминаю все эти страшные, отчаянные и какие-то по-особому правильные дни – а ты не отвечаешь и не говоришь, как жить и как воевать дальше…
– Всё, сынок, всё… – обнял его за плечи Беседин. – Надо идти. Ещё поговоришь с ним, когда придёшь из Берлина. А придёшь ты обязательно, весь в грозе и славе, и в наградах. Может, и подрасти успеешь.
– Если вернусь… – глухо бросил Володя, поднимаясь.
– Ты – вернёшься. Ты же у нас везунок, один во всём отряде такой.
– Я? – даже остановился Володя.
– А кто же? Один на весь отряд без царапинки, всё тебя стороной обошло… А ведь из разведки не выходил. Вас, кубанцев-то, мы, почитай, пятерых потеряли, один Сашок в госпитале где-то да ты…
Сказал и по-отечески обнял парня за плечи.
– Война не закончилась… – сквозь зубы процедил Володя.