Глава 1.

После боя

После боя – он же все-таки кончился, и далекая труба просигналила что-то, возможно, отбой – после боя мы с Мартой возвращались в лагерь. И я не сразу, но разглядел, ощутил жаркий яркий день. Зеленая полумгла сверкала солнечными пятнами. Телесный запах нагретой земли мешался с пряной свежестью трав. Мгновенье назад ничего этого не существовало. Значит, от внутреннего напряжения гасли все чувства? Перед глазами все это время стоял обесцвечено серый пасмурный рассвет. Неужели мне было так страшно? И страх был так плотен, что скрывал весь мир… Я понял, что устал до изнеможения, но и этого прежде не ощущал. Проколотый солнечными лучами воздух как будто сгустился. Стало трудно дышать. Вязкая тяжесть схватывала ноги, резкий жар то ли холод прихлынул к лицу и застучал в висках и в глазах. Брызнули раскаленные искры, и куда-то вбок поплыло ужасное бурое лицо с сизой щетиной. Вспышка и тьма. «Что это?» – послышалось как бы со стороны сквозь гул в ушах. И так же со стороны пришла отгадка: это обморок. Роняя карабин, я шагнул к дереву, чтобы опереться о ствол, но тропинка провалилась под ногами, как бывает, когда ожидаешь упора ступеньки, а встречаешь пустоту. Мигающим сознанием успел заметить, что взбежавшая по тропинке Марта оборачивается и летит ко мне, но тут земля опрокинулась и разлилась черной водой.

Темнота откатилась, как волна, оставив на лбу ощущение влажной прохлады. Черная сеть, висящая над самыми зрачками, взлетела ввысь и обернулась густой листвой на фоне яркого неба. Марта обтирала мне лицо влажной косынкой, брызгала водой из фляжки.

– Алекс, Алекс, ты можешь говорить? – шептала она.

Говорить я, разумеется, мог, но не ответил и опять закрыл глаза. Я сделал что то ужасное. Предал сам себя. Не выдержал первого же испытания.

– Алекс, Алекс! – звала Марта.

Чуткие и четкие пальцы быстро и осторожно ощупали мне голову. Тут только я догадался: она не понимает, что произошло. Она думает, что я ранен! Расстегнула на мне рубашку и пояс тем движением, которое напоминало нетерпение страсти. Пальцы тревожно побежали по груди. Не открывая глаз, накрыл ее руку своей. Напряженная кисть расслабилась и затихла котенком.

– Что ж ты сразу не сказал? Не почувствовал в горячке? Вот здесь… очень больно?

Тихое прикосновение над ухом у виска прозвенело болезненно и ликующе. Постыдная слабость сибарита превратилась в суровое беспамятство ополченца.

– Тошнит? Голова кружится? Вздохнуть тяжело? – выспрашивала Марта.

Раненый воин приоткрыл страдальческие глаза:

– Ты как с маленьким: где больно, где больно?

Она хотела улыбнуться, но улыбки не вышло. Сосредоточенная тревога, крепко сжимавшая ей губы и прорезавшая лоб резкой морщиной, отступала с трудом. Конечно, я видел, как она испугалась. Тень радости, сумерки торжества приподняли меня, я потянулся к ней… но она придержала меня за плечи, не позволила.

– Тихо, тихо, не шевелись пока. Сейчас людей позову, мы тебя доведем. А не сможешь идти – носилки принесут.

Быть героем, которого на носилках выносят с поля боя, помешала ужасная догадка, что я стукнулся головой при нервическом падении, а вовсе не получил удар в схватке. Решился выговорить:

– Я не ранен. Просто ударился, когда упал. Так стыдно. Позор.

– Как – стыдно? Как так? – переспросила Марта.

Так это и правда ранение? На сердце полегчало. Точнее, я понял, что обозначают эти слова. Тихо накрыл веки ее рукой.

– Что, что? Больно смотреть? Скажи, скажи!

– Не скажу, – прошептал я и провел ее вздрогнувшими пальцами по лбу, по щеке. Прижал ладонь к губам. Другую руку так и держал на груди. Было спокойно и радостно. Даже изнеможение нежило. Полурасплетенная коса скатилась с плеча и защекотала мне шею. Не отпуская ее рук, все-таки приподнялся, прикусил прядь волос и медленно откинулся назад, заставляя ее наклониться. Прикоснулась лбом ко лбу, поцеловала в глаза, в висок, но тут же высвободилась. Поцелуи слишком сестринские. Что-то в ней не оттаяло. Но, может быть, она прислушивалась, потому что вдруг крикнула:

– Сюда! Скорей! Алекс ранен!

На тропинку из-за деревьев вывернули человек десять. Я оказался в круге уважительной заботы суровых ополченцев. Детское удовольствие. Но продолжалось оно недолго. Было решено нести меня на сплетенных руках, как на стуле. Вообразив это нелепое зрелище, задохнулся от обиды и отвращения. Но странно: казалось, будто эти чувства не мои, а я в них провалился и не могу выбраться. Рвался вскочить и срывающимся голосом доказывал, что прекрасно держусь на ногах. Марта придвинулась и осторожно, ладонью под затылок, положила мою взбунтовавшуюся голову себе на колени. Меня уговаривали терпеливо и даже растерянно: что поделаешь, человек не в себе.

Непонятное отвращение душило. Снова вернулась уверенность: случилось что-то мерзкое и страшное. Не меня убили, я убил… Закрыл глаза, стиснул зубы. Что это такое, что со мной? Почувствовал у губ края фляжки, но оттолкнул ее, словно пришлось бы глотнуть жирной грязи.

На запястье лег чей-то осторожный, но крепкий захват. Открыв глаза, встретил очень серьезный взгляд Юджины. Наваждение отпустило, воля вернулась. Надо мной теснился большой тревожный круг. Только теперь я стал различать лица. У славного Дона Дылды голова был перевязана, кровь густо проступала сквозь бинты. Я сел и негромко сказал, что действительно могу идти сам, – ничего серьезного, просто нервы.

Тут мне поверили, наконец, и позволили подняться. Кто-то подал лежавший в траве пояс. Я медленно застегивал рубашку и жилет, боясь, что руки будут дрожать и не попаду крючками в петли. Но справился. В груди закрутился веселый воздушный шарик. Ведь ничего ужасного не случилось. Наоборот! Победители и раненый герой. Ликование толкало к пылким действиям. Я хлопнул по плечу Гая и счастливца Феликса, приобнял Старого Медведя, потом Дона. Спросил, как его ранило. Но не расслышал ответа. В ушах загремел барабан. Это кровь стучит или сигнал доносится? Мое настроение всех заражало. Феликс по-мальчишески во весь рот улыбался мне навстречу. Дон стиснул мне локоть. Пролетел смех. Только Марта смотрела тяжело.

Наконец, двинулись. Половина отряда быстро ушла вперед. Старый Медведь, самый высокий среди нас, вел Дона, закинув его руку себе на шею. Феликс предложил мне опереться на него, но я бодро отказался. Тогда они с Гаем пошли обок, чуть впереди и чуть позади. Все-таки боялись, как бы я опять не свалился. Но нет, крутая тропка послушно ложилась под ноги. На полдороге сообразил, что уронил карабин и забыл о нем, ополченец. Осторожно оглянулся. Но сестры несли несколько карабинов. Наверное, и мой. Вдруг всплыла запоздалая мысль, что Марта едва не погибла. Зачем Старый Медведь притащил сюда дочерей? Зачем рискует их жизнями? Прежнее отвращение опять схватило за горло.

Одолели подъем. Впереди уже был виден лагерь. Сквозь деревья белела огромная палатка с красными крестами в человеческий рост. Дымила походная кухня. Навстречу выбежали санитары, без разговоров опрокинули на носилки меня и Дона. Понесли. Марта пошла рядом.

Вдруг раздался счастливый детский визг. Птицей, раскинув руки, словно по воздуху летела Делли. Даже санитары замедлили шаг: посмотреть. И я вывернул шею. Феликс подпрыгнул, помчался ей навстречу. Схватил в охапку, подбросил, поймал, опять подбросил, и они закружились на месте. Я покосился на Марту. Она поймала мой взгляд, губы чуть дрогнули в улыбке, хотела что-то сказать. Над нами навис Старый Медведь: Марту срочно зовет капитан. Пожал мне руку и быстро ушел с нею.

Меня уложили на соломенные маты у стен палатки. Подбежала Герти. Глаза испуганные. Поцеловала в щеку, раскрыла санитарную сумку. Протерла пальцы – резнул алкогольный запах, осторожно повернула мне голову, провела над ухом смоченной в спирте салфеткой.

– Сейчас перевяжу, потом доктор посмотрит. Ты не думай, на вид ничего серьезного. Но почему же обморок? А что ты помнишь? Как это случилось?

Но я решительно ничего не помнил.

Достала круглое зеркальце в костяной оправе.

– Посмотри сам.

Левое ухо немного покраснело и распухло, чуть повыше ссадина и назревающий синяк. И все?

Смазала больное место, объяснила – «это с подорожником», перебинтовала. Смотрела задумчиво.Расстелила полотенце, поставила оловянную миску с пшенной кашей и вареной курятиной, кружку с белым вином. Сбегала за ложкой и хлебом. И я, как древний римлянин, возлег трапезовать. Опять началось то же самое: то накатит, то отпустит. Если это странное чувство – отвращение, то явно к себе. Но что я сделал такого невыносимо ужасного? Занятый только собой, даже не спросил, кто ранен, есть ли убитые. Это плохо, но не настолько. Так что случилось? Да, без сестрички куда хуже. Окликнул подвернувшегося Феликса и попросил позвать ее. Гонец поднял панику. Герти прибежала не одна, а с новым молодым доктором, чуть не вчера приехавшим на границу. Он сам разбинтовал меня, долго рассматривал ссадину, оттянул веки, послушал сердце, попросил взглянуть вверх и в сторону. Но с их приходом наваждение пропало. Доктор подергал губами, поправил большим пальцем дужку очков и начал знакомые расспросы. Я молчал.

В глазах за круглыми стеклами мелькнула искра неизвестных соображений.

– Предписываю лежать и спать. Вечером еще посмотрю. Сестра, пойдемте со мной, дам для него лекарство.

Но через две минуты вернулся один. Я удивленно привстал.

– Нет, пока не вставай, не надо. Не хотел говорить при ней? Что произошло?

Но ни слова не выговаривалось. Он терпеливо ждал. Ничего не дождавшись, спросил слишком догадливо:

– В первый раз? Тяжело пришлось? – Помолчали вместе. – Сейчас примешь порошок, заснешь…

Собирался еще что-то сказать, но смутился, повел головой. Проснулась и моя интуиция:

– Ты хотел о ней спросить?

– Хотел. Сейчас не время. – Снял очки и долго протирал их, надеясь, что я сам что-нибудь скажу.

– Есть погибшие?

– Нет, нет! – Встряхнулся, надел очки. – Просто чудо, что нет. Но раненых много. Есть тяжелые. А с тобой непонятно.

Потом надолго настал сон. Однажды его просквозили тоскливые стоны: «Рука, правая рука!» Послышалась ободряющая крепкая брань сквозь зубы и утешительный шепот. Сбоку страшным комом лежала окровавленная разрезанная рубашка. Тэкла Гран, старшая над сестрами, перевязывала раненого, я его узнал – мастер-столяр. Ей помогала Герти.

– Не вой! – прикрикнула на раненого Тэкла. – Через две недели сможешь работать.

Закончив, встала, хватаясь за поясницу, шагнула ко мне. Высокая, костлявая, с грубым, очень выразительным лицом.

– А это что за чудо в перьях? Ему заехали в ухо, а он размяк.

– Со мной все хорошо, – ответил я, закрывая глаза.

Открыл их уже в синих сумерках. Я лежал в фургоне, рядом со мной еще кто-то, кого я не узнавал. Санитарный поезд сворачивал к площади перед больницей. Все мышцы словно закоченели, хотя я был укрыт одеялом. С трудом сел и стал выбираться наружу. Когда я кое-как выпрыгнул из фургона на костяных ногах, в темноте раздался общих вздох. Наверное, в честь перебинтованного лба. Заметались голоса и тени. Одна из них оказалась Старым Медведем. Он что-то сказал мне, я не разобрал в шуме, а может, и в полудреме, спросил, где Марта. Услышал в ответ, что она возвращается, вот-вот приедет, и слова так зацепились, будто он убеждает меня лечь в больницу. Я взвинченно отказывался, твердил: нет, ни за что, оставьте меня в покое, хочу немедленно идти к себе и остаться один. Вот только дождусь ее. Вокруг выносили раненых, я всем мешал. Старый Медведь с каким-то растерянно-растроенным лицом уговаривал, я отвечал резко, опять чувствуя неприязнь к нему. Мимо мелькнула Тэкла, на его вопрос бросила: «Можно, пусть идет куда хочет!» Яркий бело-желтый свет и фиолетовая чернота клубились не только вокруг, но и под черепом, я засыпал на ходу. Рядом уже была Марта, меня вели в гостиницу. Вдруг, припоминая, понял, что Старый Медведь говорил не о больнице, а предлагал ехать к ним домой. А я-то отказывался чуть не со злобой! Но не было сил объясниться. Действительно хотелось остаться одному. Пробивалось и другое желание: …никогда больше ни в чем подобном не участвовать. Пусть трубят императивы героизма, долга, чести, позы, идеалов. Никогда, ни за что.

Но на следующее утро выяснилось, что императивы умеют не только велеть и скликать, но и расстилать алую ковровую дорожку. Первым по ней явился молодой доктор и усыпал меня цветами уважения и тревоги. Но я со смехом вытянулся на постели, закинул руки за голову и заявил, что хорошенького понемножку, – сестра Гран уверена, что ничего серьезного.

Но он опять перевязал мне лоб. Наверное, чтобы ополченец-герой страдал во всей красе.

Я ждал, как он спросит о Герти. После вчерашней неожиданной откровенности ему нельзя было промолчать.

– Я ведь тоже первый раз, тоже нервы пляшут, – начал он с крайне бестактным «тоже». Улыбнулся смущенно, снял очки. – Как она за мной прибежала… Такая красавица, такая смелая. Чудесная у тебя сестричка.

– Так и передать?

Нервы у него и сейчас плясали. Ему хотелось говорить о ней, он радовался, что жив, что побывал в опасности, он смотрел на меня с доверчивой симпатией и явно не прочь был завязать дружбу. Но мне вдруг с прежним тяжелым чувством подумалось: другие могут радоваться, а я нет.

– Да что с тобой? Ты не скрывай, я же врач.

Кое-как взял себя в руки, ответил, что все хорошо и обязательно поговорим, а сейчас утомился почему-то. Он посмотрел с сомнением, но распрощался, сказав, что еще зайдет. Огромная, но приятная усталость и правда тянула и выкручивала все тело. Я ждал Марту. Ее все не было и не было. Наверное, доктор велел меня не беспокоить. В халате, на правах больного, спустился вниз. Карло замахал руками и погнал меня обратно. Оказывается, Марта и Старый Медведь ночевали в локанде, по очереди дежурили у меня под дверью и уехали только на рассвете. «Как куда? Обратно в лагерь»

Тут к раненому началось паломничество. Об руку вошли наши молодожены. Делли поправила мне подушки – исполнила обряд – и чинно села у изголовья. Феликс рассказывал, захлебываясь, что ночь провел в лагере, что нового приступа не ждут, но в заслон давно подтянулись новые отряды, кое-кто из наших сменился,

– Обязательно к вам зайдут! Держитесь, все будет хорошо!

Приковылял Юлий и – надо же, чего только на свете не бывает – принес пышную ветку желтого жасмина. За ним – Анита с дедом. У нее на плечах переливалась золотистая шелковая шаль с кистями. Старик принялся выспрашивать, как меня ранило, я кивал и старался его не слышать. Старик вспоминал, тяжелый бой, когда капитана ранило, но красотка его перебила:

– Что ты, дедушка, про ужасы рассказываешь. Раненого нельзя волновать и утомлять. Пойдем. – И выскользнула из комнаты.

Я встал проводить старика. Он вскинулся: сказано лежать – лежи!

– Да у меня сущие пустяки.

– Знаю я, какие пустяки. – Одобрительно-осудительно прицокнул языком. – Рвешься обратно. Без тебя заслон не выстоит. Дон Дылда ушел утром из больницы, уехал в лагерь. Один с ума сходит, и другой туда же. Все вы одинаковые. Наизусть вас выучил, героев. Лежи смирно. Тебе сказано.

Вот как. Старик, конечно, не намекал, но нужно возвращаться. Без меня заслон не выстоит. Но я чувствовал, что не могу вернуться. Не могу, не хочу, до отчаяния не хочу. Делай что хочешь. Чего не хочешь, не делай… Я выглянул. Проезжал отряд, чья-то десятка. Потом уеду. Отвернувшись от окна, заметил на полу золотой закатный луч, которому в полдень неоткуда было взяться, и не сразу понял, что это такое. Драгоценная шаль была безжалостно затолкана под стол. Вот хитрый звереныш! Наверное, уже крикнула деду «шаль забыла!» и мчится обратно. Нет, малышка, не получится. Поднял гладкий шелк и решил встретить ее внизу. Жизнерадостного топота в коридоре слышно не было. Но дверь стремительно распахнулась, и порывом грозы ворвалась Анита. Черные глаза блестят от слез, приоткрытые губы горят. Прыгнула на меня, впилась в шею – не поцелуем, а укусом. И задыхающимся воспаленным шепотом, которым надо признаваться в огненной безумной любви, произнесла монолог, уничтожающий великолепное нападение: «Что ты в ней нашел? Я лучше, я красивее! Я красивей всех! Мне скоро шестнадцать, мы поженимся, а ей много лет, она старая, ей верных двадцать пять, так и знай! Она бесцветная, холодная, что в ней хорошего, рыба вареная, белоглазая…». Окутал ее шалью, обнял за талию, повернул, как в вальсе, и глупый самонадеянный лисенок не заметил, как оказался в коридоре – на лестнице – в зале. «Передай дедушке от меня благодарность, милая Анита».

 

Глава 2.

Наваждение: призрачные голоса

Вместо ответа на вопрос, какая труба меня требует и зачем я ей подчиняюсь, всплыли строки: «… Поет труба – ей вторит сердце». И твердая уверенность: отсрочка не имеет смысла. Уезжаю. Спустился в купальню и облился ледяной водой. Одевался злобно. Застегивая жилет, заметил, что один из карманов оторван – две заклепки сорваны. От этого зрелища настроение неожиданно поднялось и празднично вспенилось. Но я уже знал, меня начнет бросать из стороны в сторону. И действительно, тут же окунуло в лужу: где карабин и пояс? Куда ехать с голыми руками? Герой. Рыцарь. Храбрый заяц. Оружие не то что потерял, а позабыл про его существование.

Бессмысленно распахнул стенной шкаф, словно хотел увидеть потерю на прежнем месте. И увидел. Значит, Марта и Старый Медведь помнили и позаботились, а я и не заметил. Вопрос, как добираться, позорным не был. Понятно, что моя лошадь осталась в лагере.

Свернул к больнице, чтобы найти Герти. Заметил ее издали. У бокового входа она вместе с возницей разгружала телегу и оттаскивала в низкую широкую дверь какие-то тюки в половину своего роста. Возница, в котором я узнал мальчишку-работника, исподлобья уставился на меня упорно-мрачным взглядом. Я хлопнул его по плечу, как взрослого, он весь просиял, но тут же сурово опустил глаза. Вот оно что. Паренек завидует. Особенно перевязанному лбу, надо думать.

Герти ахнула и кинулась меня отговаривать, но у нее не получалось. Мальчишка смотрел на меня зачарованно, уверенный в моей непреклонности, и вдруг завопил во все горло, подпрыгивая на месте:

– Зря стараешься, хозяйка! Он не останется! Я бы ни за что не остался!

От его восторженной дури меня встряхнул нервный хохот. К которому мальчишка с упоением присоединился.

Герти заплакала. Я обнял ее, покачал на месте, словно баюкая.

– Утром была перестрелка, – сказала она мне в плечо. – Передали, что везут раненых, но не сказали – кого.

– Если б с ними что случилось, ты бы почувствовала. – Суеверная отговорка. Сказал, утешая, но жалкие слова неожиданно подействовали на меня самого: – Я бы тоже почувствовал.

Вряд ли успокоилась, но плакать перестала. Вздохнула:

– Что поделаешь. Не в первый раз. Ты иди на сборный круг. На стрельбище, откуда уезжали…

– Я отвезу! – обрадовался мальчишка, мы взгромоздились на телегу, и она загремела по мостовой. – Я тоже в ополчении! – вопил он, перекрикивая стук. – Давно уже! Почти три месяца! На время боевых действий приписан к больнице! У меня ведь собственный мул и повозка! Я тоже хозяин! А давайте я вас до самого лагеря доставлю! Вы не думайте, что нельзя! Можно! Хоть вам и будет вынесено порицание!

Тоже крича, я потребовал ехать, куда сказано, а потом возвращаться, куда приписан.

Но ему не хотелось расставаться. Я угодил в образцы мужества и отваги. Напор общественного мнения на этот раз принял вид мальчишеского завистливого восторга.

На стрельбище царил индюк-знаменосец. Ни суеты, ни мельтешенья. Порядок у него образцовый, надо отдать должное, но его-то самого в бою не было. Он усмехнулся и очень вежливо со мной раскланялся.

Ловко оттеснив меня, мальчишка с деловитой хмуростью заявил распорядителям, что сам повезет ополченца в лагерь.

– Кто еще поедет и какие будут поручения?

К его радости, которую он еле скрыл, в ответ было сказано, что пусть берет второго седока и догоняет фургон, который ушел с четверть часа назад.

– Но чтоб сразу обратно!

Легкая повозка помчалась. Погоняя мула, мальчишка загорланил плясовую. Поехавший с нами незнакомый черноусый ополченец подхватил.

С песней догнали ровно кативший фургон. На прощанье мальчишка принялся трясти мне руку, и каждый дерг отдергивался в висках. Страшно смущаясь, он долго лопотал о чем-то возвышенном. Чтобы я всегда на него рассчитывал… И он теперь знает, с кого брать пример… Еле остановив нестерпимое дерганье, я сказал, что лучше бы он брал пример со своих хозяек или с Дона Дылды, они-то настоящие ополченцы и граждане. Он мялся, улыбался и пожимал плечами.

Но я сразу забыл об этом. Мне казалось, что меня вообще здесь нет. Словно я где-то на высокой башне или на аэростате. Немного кружилась голова, хотелось спать. «И что мелькало впереди – все утонуло позади». Песня то ли доносилась издалека, то ли звенела в памяти.

В лагере ни сестер, ни Старого Медведя не нашел. Разминулся. Оказывается, сейчас, когда главная опасность миновала (вот как – миновала), всех женщин и пожилых ополченцев отправили в город. «Только что». С неожиданной злобой я не только подумал, но и съязвил, что поступать, по-моему, следовало бы ровно наоборот. А еще лучше совсем исключить из ополчения женщин и стариков. Мою вспышку восприняли с тревогой и велели немедленно идти в лазарет. А там уж решат, можно ли мне оставаться. Ни в какой лазарет, естественно, не пошел, содрал бинты и отправился искать свою десятку. Узнал ужасную новость: в утренней перестрелке очень серьезно – «неизвестно, выживет ли, понимаешь?» – ранен Андрес.

Потом настало напряженное лагерное затишье, когда и делать нечего, и покоя нет. Надо было подсесть к одному из кружков, потягивать вино и разговаривать. Я так и сделал, но и это оказалось тяжело и тоскливо. А может быть, еще действовало вчерашнее снотворное. Ко мне явился вестовой и строго сообщил, что я внесен в список самовольно и неосторожно вернувшихся в лагерь вопреки врачебному запрету. «Вам будет вынесено порицание» Так вот какому порицанию завидуют мальчишки на границе!

И не только мальчишки. Собеседники взглянули совсем иначе, выпили за мое здоровье и дружно замолчали, предоставляя мне вести разговор. Чтобы они похвастались, спросил о приключениях, которые с ними случались в боях. Откликнулись горячо. Почти сразу я об этом пожалел, внутренне корчась от кроваво-безобразных фантазий.

Слушать было невыносимо. Сначала мне казалось, что отвращением душат меня эти выдумки, но пришлось догадаться, что отвратителен сам себе.

День еле дотянул до вечера. Я думал, что так и провалюсь в сон, но долго не мог заснуть.

Приснился отец, бешеная ссора. Не спящим краем памяти я даже понимал, какая именно размолвка превратилась в этот кошмар. Я вцепился отцу в горло, чувствуя пальцами, как мнется, подается живое тело. Отец захрипел. И я увидел, что это не отец. Где-то очень высоко, на башне или на аэростате, я держал за горло противника с ужасным бурым лицом, а он разжимал мои пальцы и теснил к самому краю. Уже не хватало сил удерживать его. Оскалившись, он сбросил меня вниз…

Стояла глубокая, черная, прохладная ночь. Сердце колотилось и кололо, как будто в него всаживали длинную иглу. Маленькая, совершенно круглая, злая зеленая луна смотрела с невероятной высоты. Где-то рядом раздавалось тяжелое хриплое дыханье. Наверное, сквозь сон я его чувствовал, вот и приснился этот ужас. Хрипы стали тише, донеслась сдавленная брань, омерзительные ругательства! Надо было закричать, но голос пропал, словно кошмар продолжался. Медленно приподнялся, прислушиваясь. И услышал еще что-то. Как будто далекие выстрелы. Паника схватила клещами. Вскочил, но вокруг ни шевеленья, только шагах в двадцати ровно горит костер, полузаслоненный неподвижной черной фигурой сидящего человека. Неужели не слышит? Дремлет?

Выстрелы стали ближе, громче, хрип замирал, брань торжествовала. Словно по колено в воде, побрел к костру.

– Не спится? – спросил голос Дона Дылды. – Тихо как…

И я услышал тишину. Ни выстрелов, ни хрипов, ни ругательств. Померещилось. Наверное, в полусне дотлевал кошмар. Я прилег у костра. Огонь мягко колебался, успокаивая.

Но как отчетливо, внятно мерещилось. Ведь и сомнений не возникало. А такие вещи называются – и тут мне стало страшно – называются галлюцинацией. Что теперь делать и как доверять ушам и глазам? Изо всех сил я стерег свой слух. И в такт игре огня опять раздались хрипы и ругательства. Сел, зажав уши. Стало слышнее. Поскорее вытащил спасительную фляжку и оглушил себя коньяком. Отпустило. Теперь особенно пугала только что звучавшая во мне грязная брань. Потом понял еще худшее: наваждением могут показаться мне настоящие выстрелы и голоса. А это значит, что теперь я все равно, что слепой и глухой. Другие тоже заметят и поймут. И скажут: сумасшедший. Может быть, этими перепадами из веселья в отвращение и тоску уже начиналось помешательство?

Коньяк и костер укачивали.

Из петли нового кошмара меня выдернул Дон, встряхнув за плечо. Прежняя густо-черная ночь.

– Ты сильно стонал, – сказал он, словно оправдываясь. – Приснилось что-то или болит?

Покусав изнутри щеку, чтобы зубы не стучали, ответил через силу:

– Гадость какая-то снилась. Спасибо, что разбудил.

До меня дошло, что и он всю ночь сидит у костра не просто так. Мелькнул соблазн признаться: рассказать, что со мной делается. Нет, надо молчать и скрывать.

– А у тебя бессонница? После всего этого?

– Да. Знаю за собой. Дня три не сплю, потом проходит.

В тишине потрескивал костер. Вдруг я подумал, что не уверен, вправду ли слышу это или повторяю затертые слова: потрескивал костер. Но если я могу наблюдать и сомневаться, значит, в здравом уме? Дон Довер знает за собой бессонницу, я буду знать галлюцинации. И я уже заметил, что от живого голоса они пропадают.

Предложил:

– Поговорим?

– Давай, – он кивнул, но посмотрел нерешительно.

Я спросил:

– Зачем Старый Медведь привез их сюда?

Он задумался надолго, выдернул какую-то травинку и принялся наматывать на палец.

– Ты же знаешь и его, и девочек. Такая беда, как на нашей границе, сама не исчезнет. Надо одолевать. А кто это будет делать? Кто-то другой?

– Армия.

– Здесь были армейские части. Ты разве не знаешь? До того дошло, что командиры на ту сторону оружие продавали. Это потом ввели правовую автономию и объявили ополчение.

– Если не армия, то мы с тобой, в общем – мужчины.

– Я приехал три года назад. Они уже были здесь. И еще. Здесь свобода, и возможности. Думаю, автономия и дальше будет продолжаться. Ведь нам это выгодно.

– Что – это? Кому – нам?

– Государству. Выгодно, что у соседа раздрай. Был соперник, а стал послушный союзник. А нам всех неприятностей – стычки на отрезочке границы. Это уж горы постарались.

– А знаешь, что народ хочет тебя поженить с Юджиной? – вдруг спросил я. И договорив, почувствовал, что не надо было, тем более шутливым тоном. Он коротко ответил «знаю» и замолчал.

В молчании опять могла явиться галлюцинация. Я напряженно ждал. И дождался, они пришли. Быстро сказал:

– Слышал: эти, ну, с той стороны… специально за тобой охотятся. Назначили награду за твою голову.

Но собственный голос не прогонял призраков. Только чужой.

– И ты поверил? – неохотно спросил он.

– Да, ты же лучший стрелок на границе. А разве неправда?

– Это выдумал наш знаменосец. Давно уже. А теперь утверждает, что перебежчик сказал. Странная история. Там, на той стороне, ничего о нас не знают. От нас не было перебежчиков. И пленных они не брали. И никого не похищали. А ведь эта выдумка – она очень… опасная. И не для меня. Ведь она означает, что у нас есть предатели. Знаменосец, как только приехал, сразу попытался завести на почте секретную часть. Даже в коллегию не обращался, как будто само собой разумеется. Я тогда раскричался, коллегия ему запретила. Теперь начнет сначала, вот увидишь.

– Ты хочешь сказать, что сейчас перлюстрации нет?

– Конечно, нет. Конституция ведь гарантирует тайну переписки.

– А ты на страже?

– Не только я. Что тут смешного?

Смешна вера в благородство законов. Смешон энтузиазм. Смешно простодушие. Смешна самоотверженность. Смешно бескорыстие. Не смешно с самого начала и до всяких доказательств (которые скоро явятся) ждать обмана и подлости. Вновь смешно, когда ожидания оправдываются. Смешно, что меня здесь принимают за героя и гражданина.

Такие вещи вслух не произносятся. Я и не собирался этого говорить. Но что-то, оказывается, сказал, потому что он сосредоточенно кивнул и ответил:

– Да, я тоже об этом думал. Люди всегда люди. Но ведь здесь, у нас… правда же есть солидарность. Взаимопомощь. Не будет тайны переписки – не будет и этого. Даже так. Стоит людям поверить, что их письма распечатывают, что за ними подслушивают, что на них доносят… останется только власть знаменосца. Но пока что все верят – всё по закону. А он намекает, что конституция конституцией, а дело – делом. От него трудно отбиться. От его волшебных слов. Знаешь каких?

– Еще бы. Наш долг. Дисциплина. На благо общества. В условиях военного времени.

– А еще такие: право на жизнь, право на безопасность, свобода подчинения…

– Свобода подчинения?

– А ты думал. Свобода, говорит, подчинения выше несвободы разгильдяйства.

– Мне он талдычил, что свобода – пустое слово, а в жизни важна только готовность отдать ее.

– А мне – при свидетелях – что право на жизнь превыше всего. Право, говорит, на жизнь и безопасность выше права посплетничать в письмах. Люди слушают, переминаются – и кивают. А он еще козырь выкладывает: порядочному человеку скрывать нечего. Тут, правда, не очень-то соглашаются. Кому понравится, чтобы копались в его личных делах? Мне пока еще верят, что не допущу никакой секретной части. А ведь его уже побаиваются, ты заметил? А другие слушаются, соглашаются. Он ведь целый отряд сколотил. Активное, говорит, меньшинство – что теин в чаю или букет в благородном вине…

Увы, я заметил, что больше нет сил поддерживать разговор. Очень ярко представился завиток душистого пара над крепким чаем, и от этого зрелища затошнило. Отпив из фляжки, протянул ее Дону. Он хлебнул и закашлялся.

– Это же коньяк! Ну мы с тобой отличились. Крепкие напитки в лагере запрещены. Не знал? Поймают – застыдят. Вылей скорей. Я тебе лучше снотворного дам, у меня с собой.

– Страшно заснуть. Боюсь кошмара.

От этих слов вдруг стало несомненно легче. Рассказать остальное? Нет, язык не повернется.

– Ты засыпай. Я все равно не сплю, разбужу.

И будил еще дважды. Опять падение, головокружение, вязнущие в песке ноги. В общем, не смертельно, не как в первый раз.

Рассвет уставился на меня желтым волчьим глазом. Люто болела голова. Никаких галлюцинаций. Ровный гул проснувшегося лагеря. Еще один день здесь – это ужасно. Невыносимо. Следовало разумно пойти в лазарет, сказать, что болен и уезжаю. Меня тут же отправят домой. Еще и с провожатым. Но именно потому, что мигом вытолкают, нельзя даже попросить болеутоляющего. Что меня здесь держит? В заслоне я вовсе не нужен.

Грязный, свинья свиньей, всю ночь на земле. И зубную щетку не взял. И бритву. Кое-как приведя себя в порядок, почувствовал, что падаю с ног в самом прямом смысле. И то ли озноб выматывал душу, то ли было прохладно. Сунулся в ближайшую палатку, но резкий запах пота словно обжег обоняние и выгнал обратно. Прихватив одеяло, ничего не замечая вокруг, пошел искать, куда бы забиться. Увидел циновку на солнечном пятачке, на полянке поодаль, и свалился.

Отдохнув и пригревшись, подумал, что скоро здесь появится Марта. Найдет возможность – повод, поручение – и приедет. Даже боль как будто поутихла. Я прислушался, понимая, что это всего лишь воображение, но, заглушая ее слова, раздались прежние хрипы и ругательства. Да когда же это кончится?

Мигрень просверливала глаз и висок, сон не приходил, тошнота то подкатывала, то отступала. Неужели никто не замечает, что я лежу здесь полумертвый?

Долго маялся в полусне. А открыв глаза, увидел, что рядом на корточках сидит Гай и внимательно смотрит. Но шагов я не слышал и чужого присутствия не чувствовал. Теперь начнет добиваться, что со мной такое. Но он сказал, что разыскивал меня. – Отвяжись, а? И так голова раскалывается.

– Давайте попробую снять боль.

– Ты что, знахарь? Колдун?

Я мрачно поднялся, видя себя со стороны – всклокоченным красноглазым чучелом.

– Зачем ты меня искал?

– Скоро приедут Старый Медведь и …

– Почему ты это знаешь, а я – нет? – Бессмысленная злоба на него и на себя перехватывала голос. Он что-то объяснял, я не слушал. Постучалась подловатая мысль, что Гай не тот человек, перед которым так уж необходимо сдерживаться. Кулаки сжимались сами. Что вам всем от меня надо?

Он как будто и стоял неподвижно, и сдвигался вправо: поддержать, если опять свалюсь. Я хотел то ли отпихнуть его, то ли ударить, но схватился за голову и побрел… куда-то.

 

Глава 3.

У замкнутой двери

Есть северная легенда о таинственном всаднике, предвещающем беду. Одинокий путник на пустынной дороге вдруг замечает беззвучно пролетающую тень. Или, наоборот, слышит настигающий топот копыт. Оборачивается, но нет никого, а стук все ближе, ближе, рядом, обгоняет, уходит вперед. И вновь слышится позади. А дорога по-прежнему пуста.

Ранним утром я уехал верхом куда глаза глядят. Думал остаться, может быть, на несколько дней в какой-нибудь дальней деревне. Или в «Крылатом псе». Но призраки – и тот, которого не видно, и тот, которого не слышно, – взялись за меня вместе и никуда не пустили.

Сначала за мной погнался невидимый. Дробный разбег нарастал, я оглянулся и раз, и другой, уже догадываясь, что опять мерещится. Вспомнил легенду, и тут же призрачные копыта издевательски застучали рядом. Обогнав меня, привидение исчезло, но скоро опять пустилось в погоню. Беззвучно катились колеса, беззвучно рысил бурый мул, а возчик что-то беззвучно кричал мне. Как будто выныривая из полусна, я узнал его: это он дрался с безголовым мертвецом – тогда, у костра, за кружкой вина. Слух возвращался толчками, выхватывая слова. Не просто дружеские, а почтительные, что ли. Он шутил, хохотал, подбоченивался, чем-то ужасно довольный, а я в умственном ступоре долго не мог понять, чем нагружена тележка. Даже спросил зачем-то. Едва договорив, сам сообразил, что там такое. В плетенке вроде большой клетки были уложены круги и бруски сыра, а белые мешки круглились сырными головами. Он удивленно-радостно вскинулся:

– Не разглядел, что ли? Я ж сыродел! Стой!

Развязав мешок, достал темно-медовую голову.

– Держи! На! Бери без разговоров! Карло тебе похлебку организует – первый сорт. Ты понюхай, как травами пахнет! А! Тебе положить не во что?

В его руках откуда-то возник кусок бечевки, и мигом сплелась ячеистая сумочка. Он поехал шаг в шаг и принялся с энтузиазмом звать в гости, – посидим-поговорим мужской компанией. Теперь и выпить можно. Мать пирогов напечет, пальчики оближешь. Ты парень что надо. А давай завтра?

Не сразу опомнившись, я кое-как ответил: и ты парень ничего себе.

– И я тоже! – смеялся он. – Но это твои дни. Так что окажи честь, как говорится. Нет, правда, аж завидно. В первый раз, и сразу вон как. Как в песне. «Врага одолел он и милую спас». Ну уж Марта тебя наградит! Ждешь не дождешься? Ничего, и подождать приятно. Скоро вернется. А давай прямо сегодня, чего на завтра откладывать?

Я тоскливо скрипел в ответ, что соберемся и посидим, но не сейчас, позже. Он качал головой и спрашивал о здоровье. А может, действительно напиться в компании? Но ведь собутыльники примутся чествовать, это невыносимо.

Вместе с ним вернулся в город. У поворота к гостинице несколько человек шумно перегородили дорогу. «Наш герой!» Приветствовали, расспрашивали. Веселый сыродел, словно опекая, подбадривал меня: «Ты не тушуйся, все правильно», – и осаживал доброхотов: «Не очень-то напирайте, он еще в себя не пришел!»

От Карло я потребовал никого ко мне не пускать. Тот всполохнулся: как же, а доктор придет, а Старый Медведь?

– Карло! – повторил я, словно издалека слыша отвратительный, изнервленный, какой-то притворно-измученный, дребезжащий голос – свой голос. – Вы понимаете, что значит – никого? Nessuno. Как вам еще объяснить?

Он успокаивающе кивал, глядя с очевидной задней мыслью. На лбу крупными буквами обозначалось заповедь «не раздражать больного».

– И не вздумайте доктора звать. Все равно не открою. Со мной все в порядке. Так что не надо устраивать у дверей комедию. Немедленно съеду. Предупреждаю.

Он принялся торговаться: а ему самому можно? Сырный суп, например, принести? И вообще проведывать? Если дверь не запирать, он просто заглядывал бы тихонько. Иногда, изредка, одним глазком. Зачем ее запирать? Пустить он никого не пустит. Да, а приветы от гостей передавать можно?

Можно. Было и досадно, и приятно. И позорно. Неужели мне нравится, чтобы со мной нянчились?

«Мои дни». Небо моего дня смотрело на меня беленым потолком. Не читалось, не спалось, не думалось. Но и не мерещилось.

Появился Карло с золотистой корзинкой и комическим возмущением: «Почему все хотят вас накормить? Разве я сам не накормлю? Это Старый Медведь пришел с семейством. Нина вам посылает». Развернул гостинец. Завязанная в накрахмаленное вышитое полотенце, в корзинке стояла глубокая красная миска, а в ней – сладкие пирожки в сахарной пудре. Таинственная Нина.

– Передайте: спасибо за привет и лакомство.

– Можно им войти?

– Нет.

И вновь белый потолок. Не напишется ли на нем письмо дяде? «Твой племянник угодил в герои. Вообрази…» Письмо стерлось. Не стоило начинать. И вообще вспоминать об этом. Нужно немедленно уезжать. Прочь отсюда! Домой! Я даже вскочил, но опять лег. А ведь Карло боится, что я застрелюсь, поэтому и клянчит дверь не запирать. На потолке проступило – «застрелиться». Смешно. Написалось: «Марта». Тоже смешно. Эти «мои дни» когда-нибудь кончатся?

Заглянул Карло, а с ним нелепое приключение. Пришел знаменосец порядка. «А, индюк? Гнать в три шеи» Карло остро взглянул: «Вот вы его как?» Вышел и вернулся: он настаивает. Скажите: я тоже настаиваю. Вновь вернулся. Говорит: он должностное лицо. Это еще что такое? Если пришел как знакомый, то спасибо, увидимся в другой раз. А если как должностное лицо, то пожалуйте разрешение на разговор с больным. Опять вернулся. Говорит: при чем тут разрешение, вы же у себя, а не в больнице. Мало ли где, я отправлен из лагеря домой как раненый. Вернулся: и что, ни слова выговорить не можете? Могу. Если предъявит бумаги. Вернулся: это не допрос, а беседа, постановления не требуется.

– Нет, требую соблюдения порядка. Он сказал, что все равно войдет.

– Карло, что это значит?

– Да ничего особенного. Все отличившиеся в бою у него на особой заметке. Это называется: работа с людьми. Вот он и пришел. А ему от ворот поворот. Он в амбицию, и вы в амбицию. Оба хороши.

Дверь с силой толкнули. Ввалился знаменосец. Как-то угрожающе дернулся. И я тоже. Довели пустяк до злобной бестолковщины. Он быстрым усилием исправил лицо из раздраженного в торжественное. Заговорил с пафосом: ваша семья может гордиться! Я медленно встал. Голова и правда закружилась. Положил на конторку лист бумаги, взял карандаш. «Сам запротоколирую. Карло будет свидетелем».

– Ну что вы капризничаете, как ребенок.

– Записываю: «Что вы капризничаете, как ребенок».

– Александр, перестаньте.

– Запечатлею для архива, за какой срочной беседой вы ко мне ворвались. Я не разрешал вам войти.

– Не собираюсь оправдываться. Я хотел подписать письмо вашей семье. С благодарностью. Чтобы вашему дядюшке…

Так-так. Ему зудит хоть какой-то крючочек к дяде закинуть.

– С чего это вы подписываете, а не капитан? И почему прохлаждаетесь в городе, а не уехали с конвоем отправлять пленных?

– У меня другая работа.

– «У меня другая работа», – повторил я.

Выскочил, саданул дверью. А, проняло! Так ему и надо. Разгневался, крыльями захлопал. На этот раз я победил. Что-то грохнуло в коридоре.

– Горшок с цветами, – бесстрастно сообщил Карло. – Вы когда обедать будете?

Меня знобило. Тоже расколотить бы что-нибудь. Я оттеснил Карло к выходу, решительно взялся за ключ и выговорил сквозь зубы:

– Прекратите подглядывать. Не лезьте. Не застрелюсь.

Он запнулся на пороге и сунулся обратно. Я выдавил его плечом и запер дверь. Тошно. Унизительно. Оказывается, ему и в голову не приходило, а я сам подвел его к мысли, что способен руки на себя поднять.

Кажется, дремал. А может, и нет. Очень глупо – скандалить на пустом месте с человеком опасным, властным и злопамятным. Ссориться – так по делу. Лучше было бы потерпеть пять минут и постараться понять, чего этой индюшачьей туше надо.

Утешался коньяком. Но покой скоро кончился. Прокатился уверенно-быстрый дробот шагов. В дверь заколотили ногами. Взорвался вопль:

– Кто тут хочет застрелиться? А ну отворяй.

Стало смешно. Я мирно встал. С силой вытолкнутый ключ зазвенел и заскользил по полу. Отомкнули с той стороны. Вот как. Надо запирать на задвижку.

– И что? Не стыдно? – рявкнула Тэкла. – Стреляйся, если дурак. В смирительную рубашку спеленаю!

– Это была шутка. – Я только плечами пожал.

– Шутник недорезанный! Здесь граница! Шути дома у себя!

Круто развернулась, распахнула шкаф, дернула карабин, выставила за дверь, схватила пояс, отцепила ножны и кобуру, сунула в карман фартука с красным крестом.

– Терзания у него! Маменькин сынок!

От души ли она бушевала, или это был терапевтический прием, но гневный ураган забавлял и успокаивал. Наверняка ее позвали после срочного совещания, и теперь в коридоре толпится народ во главе с Карло и Старым Медведем.

– Трясутся над ним! Не ест – не пьет – не спит! Сколько людей до сих пор в заслоне! Нежный какой!

Откинула со стола полотенце, увидела полупустую тарелку, фляжку и заорала – явно для слушателей:

– С голоду не помрет! Пирожки уплел! Коньяку тяпнул! Страдалец! – И сразу, заботливым полушепотом: – Ты сядь. Посмотри-ка на меня. Поговорим и подумаем.

Разыгрывала как по нотам. Вслед за главной темой presto furioso вступила побочная – moderato cantabile.

Тихо подвинула стул. Села напротив. Подушечками длинных костлявых пальцев прикоснулась к шее под ухом, слушая пульс. Ощупала голову. Заговорила медленно, гипнотически:

– Если болит что, нельзя скрывать. Обмороки еще были? Ты правда не спишь? Давай в больницу заберу. Головой не мотай! Есть такая болезнь – боевое потрясение. Понимаешь? И это лечится. Раздевайся.

Тут и я завопил, почему-то перейдя на «ты»:

– Тэкла, отстань! Прекрати! Хватит! Осточертело! Отвяжитесь от меня все!

Но и она поддала жару:

– У него друг ранен, а он выкобенивается! Хоть бы пришел, спросил! Ни до кого дела нет!

Я замолчал, чувствуя, что голова пустая и легкая.

– Наорался? Ложись-ка ты спать. – Наклонилась, цапнула с пола ключ и вышла. Про задвижку забыла. Но нет. Тут же вернулась вместе с Карло, уставилась на меня грозным взглядом, а он выкрутил винт.

И следующий день – точно такой же. Не то тянулся, не то пролетел. Иногда получалось читать.

«Человеческий дух еще не созрел для того, чтобы правящие делали то, что должны делать, а граждане – то, что хотят», – вдруг мелькнуло мне среди насквозь знакомых «Мыслей узника Святой Елены». Надо же, не замечал раньше. Опустил томик на грудь, обдумывая. Уж конечно, сестренки не читали Бонапарта… Но вдруг прежнее отвращение схватило за горло, подкатило тошнотой. Поскорей опять уставился в книжку. Буквы долго не складывались ни во что осмысленное. Усилием воли прочел: «Среди столетий, как в походе, всегда есть отставшие». А меня держит отставший день. Не выпускает.

Под утро заснул, но вскочил, обваренный кошмаром.

В беззащитную дверь легонько постучали.

– Вы не спите? – спросил Карло.

– Нет. В чем дело?

– Вдруг я понял: он там не один. Тяжелые шаги как-то слишком старательно затопали прочь. Марта вернулась. Ранним утром. Значит, всю ночь в дороге. Долго было тихо. Не шевеленья, ни дыханья. Но она там.

Я встал и запер дверь ножкой стула.

– Милый, открой, это я.

Молчание. На полную минуту.

– Милый, пожалуйста, открой. Я не войду, если не разрешишь. Только посмотрю на тебя.

Все то же.

– Алекс, родной, отзовись.

Без перемен.

– Пожалуйста, не молчи. Ты не написал и на письмо не ответил. Я боялась, что тебе совсем плохо. Ведь последний раз видела тебя тогда, помнишь, на носилках. Милый, что с тобой? Мне уйти? Я уйду, только скажи.

Ни слова. Тоска и свобода не открывать стучащим.

Она что-то прошептала. Я невольно подступил ближе. Стул со скрипом покачнулся. Сейчас свалится.

– … мысленно. И ты отвечал. Хочешь, расскажу? …

Да заплачь же ты! Ударь в дверь, она сама распахнется.

Все стихло. Но я чувствовал, что она ждет. Тишина тянулась долго. Вдруг вывернулся и с грохотом и треском рухнул стул. Я понял, что ее там уже нет.

А может, и не было? Может, опять примерещилось?

 

Глава 4.

Непрочитанное письмо

Одиночное заключение кончилось. Довольно прятаться.

Ночью прошел дождь, и свет солнечного утра пел и переливался. Надо оживать.

Уверенно собравшись, хотя и не решив – куда, я спустился позавтракать. В зале оказалось не по времени людно и шумно. Понятно, у всех нервы еще вздрагивают. Меня приветствовали бережными пожатиями руки, по плечу не лупили. Старый Юлий, менявший стекло в двери, обнял трижды. Я чувствовал себя бодрее, тоже захотелось «опрокинуть и перекинуться». Но сначала надо было узнать, где же письмо, почему мне не передали? У всех вокруг лица стали потрясенно-серьезные. Не дошло? Да как же так? Не доставили! Из лагеря! Раненому! Ждал! Не получил!

«Всех допрошу, найду, из-под земли достану», – клялся Карло.

Их тревога закогтила и меня. Вернулась малодушная мысль, что Марта не приходила, что письмо – это только бред. Они что-то заметили, сочувствовали, уверяли, успокаивали.

В контору пошел, чтобы быть на людях и говорить не о себе. Но под широкими кожистыми лапами фикуса скамейка была пуста. Никто меня не ждал, и я понял, что сегодня посетителей не будет. Город врабатывался в первые мирные дни, словно выздоравливая от лихорадки. И завтра не придут. Я слишком понадеялся, что забудусь в обсуждении чужих дел. Однако, дверь скрипнула, пропев си бемоль, и приоткрылась. Вошла Анита. Глядя прямо и злобно, она процедила сквозь зубы:

– Я скажу, что ты приставал ко мне.

Вот это да! Помолчал.

– Что ж, прямо сейчас и скажешь. В моем присутствии.

– Так и скажу твоей белоглазой.

– Ей тоже. Но сначала деду и матери. Давай позовем их.

– Подожди!.. Думаешь, не скажу?

– Придется сказать.

Краем глаза заметил движение за деревьями в глубине двора и окликнул старика. Он подошел, с улыбкой протягивая руку через подоконник. Но я руки не пожал. Каменно попросил позвать дочь для срочного разговора, растерянно заозирался: «Что, что?»

Анита спряталась за шкаф, кусая губы и смахивая злые слезы. Быстро вошел старик, за ним дочь-хозяйка. Портрет Аниты через двадцать лет. Когда она повернулась, увидел страшные сине-багровые шрамы в пол-лица: от ожогов.

– Ты почему здесь? – спросили в один голос, увидев девочку. – Ты же…

– Анита обвиняет меня. Сейчас скажет, в чем.

Тревога на их лицах сменилась обреченным предчувствием беды.

Бунтарка встряхнула кудрями и решительно вышагнула из своего укрытия. Испепелила взглядом всех нас. Круто развернулась к матери, зажмурилась – и ничего не сказала.

– Что, что? Говори, доченька.

И тогда, упрямо наклонив лоб, она повторила эту гнусную фразу:

– Он приставал ко мне! – Испугалась, увидев ужас матери и деда. – Нет… завлекал, а я… спросила, когда мы поженимся, а он … делает вид, что ничего не было!

Мать кинулась к ней, хотела обнять, но Анита ее оттолкнула. Дед подступал ко мне и еле выговаривал, задыхаясь: «Да как же это? Ты… так… с ребенком?..» Все это было тягостно, и жалко старика, но как-то отстранено.

– Пусть Анита расскажет, что же было, – ровно сказал я.

Она сжала кулаки, метнулась ко мне, к матери, упала на стул, вскочила, бросилась к окну, рванула заглянувшие к комнату листья и звонко заговорила, не оборачиваясь к нам. Романс невоплощенных фантазий.

– Однажды я подметала здесь… захотела все сделать красиво и нарядно. Выбрала розу, самую большую, бордовую. Вазочку принесла. Поставила ему на стол. А потом заглядываю не помню зачем, а он говорит, что я красивая, как эта роза… Что я красивей всех у нас на границе. Что я стройная, как эта вазочка. Мне… мне было приятно, когда он это говорил. Да, я приходила, а он говорил. Что я пою, как птичка. Райская птичка. И всегда к лицу одета. И такая веселая. И танцую лучше всех. Да, я его слушала. Вы же мне этого не говорите. Вы только нудите: честность и трудолюбие. А однажды я… уронила шаль. Он ее поднял и накинул на меня. И обнял, и поцеловал. И я… и я тоже. Я его ждала и приходила. А однажды он подхватил меня на руки и сказал, что я легкая, как пушинка. У меня голова закружилась, а он все говорил. Да, он мне нравился! Он говорил, что у меня глаза, как звезды!

Она все не оборачивалась, и ужас на лицах деда и матери постепенно изменялся. Я почувствовал, что они ей не верят. А поверить было легко: в этом карамельном вздоре билась настоящая искренность. Панически оглядываясь на меня, заговорили вместе:

– Деточка, что ты, зачем ты, ведь это неправда…

– Анита, у него невеста…

Вот уж странный довод: как будто если я подлец, то вспомню о невесте.

Девочка стукнула кулачком в стену и отшатнулась от окна. Глаза горели, зубы стучали. Набрала в грудь воздуха и закричала, срывая голос:

– Чем я хуже?! Пусть она сдохнет! Убью, изуродую! Кислотой оболью! Так и знайте! Ненавижу!

Мать зарыдала, но сразу опомнилась и вытащила ее из комнаты. Из-за двери доносилось: «Повешусь! Я его люблю, жить без него не могу, а он хоть бы словечко…» – «Молчи, замолчи, на улице слышно…»

Старика пошатывало. Я хотел усадить его. Пошел к двери,Он безнадежно покачал головой: «Горе, горе… Ты подожди минутку, не уходи. Поговорим». Его не было долго. Я полусонно ждал, боясь, что в тишине пустой комнаты опять пробьются какие-нибудь голоса. На улице вроде бы раздался говор. Быстро выглянул в окно, чтобы убедиться, что там живые люди, а не наваждение. Да. Поздоровались со мной. Хотелось спать.

Старик вернулся с обязательным кувшином. Налил нам обоим и бесчувственно хватил полный стакан, потом другой. Вздохнул.

– Садись, выпей. Давай вместе думать.

Посидели молча. Вдруг он рассердился.

– Чего ждешь? Чтоб на коленках упрашивали? Обещай, что не скажешь никому.

Пообещал. Начал перед дедом кислую речь, предназначенную для внучки: прелестная девочка, милый ребенок, доброе сердце, первое разочарование, не любовь, а мечта о любви, впереди большая жизнь…

– Хорошо, что понимаешь. Не ошибся в тебе. Но вон ведь как убивается. Плачет. Повешусь, говорит.

Ответил: не убивается, а лакомится захватывающим приключением. Последить, конечно, надо, чтоб не устроила истерической выходки, но лучшее лекарство – задушевные разговоры, танцы и наряды

– Пойдите взгляните, она где-то поблизости, ей приятно, что мы обсуждаем ее страдания.

Старик обиделся, но за дверью раздались осторожные шаги.

– Может, и так. А это правда, говорят, ты из богатой, известной семьи? Что плечами пожимаешь? А правда, что ты ушел из дома и приехал сюда, потому что твои родители были против твоей Марты? Сначала ведь думали, что они тебе родня. А теперь вот как говорят. Правда или нет?

Ответил, что кто-то сочиняет роман. Он понемногу успокаивался.

– Значит, выдумки? – Старый Медведь человек хороший, надежный, но его как-то не поспрашиваешь. Ты с ней – ну, обручился? Отец твой как смотрит?

Меня тоже не поспрашиваешь.

– Чего молчишь? Выходит, ничего у вас не решено, а то не скрывал бы. Ты пей. Я тебе сейчас скажу одну вещь… Девочку понять нужно. Ты парень видный. И вполне правильный. Я к тебе присматривался. Вот о чем подумай. Получилось некрасиво, стыдно, да. – Он робко взглянул на меня: не скажу ли, что нет. – Зато понял, с каким сердцем она к тебе. Жить, говорит, без него не могу. Ты раньше не замечал, думал – ребенок. А теперь ведь не забудешь…

Я ответил, что уже забыл, ни слова не помню.

– Ну… понятно. Верю, что не разболтаешь. Ведь она не со зла. Сам же признаешь: добрая, красивая. Чего тебе еще надо? Ей шестнадцатый год пошел. Райская птичка… Ты действительно так не говорил? Ну, мог бы и сказать, ничего тут такого нет. А разве наши молодожены сильно старше? Нравы и законы у нас строгие, но всё по уму. Ждать и не надо… Ты сейчас не отвечай, а подумай.

Его ободряло, что я мирно слушал и уходить не собирался. Как он представлял себе: что я буду делать с пятнадцатилетней женой?.. Но в общем, эта история меня не касалась. Кроме одной будничной мелочи. Я сказал, что не смогу теперь нанимать у него комнату, придется поискать под контору другое помещение. Он испугался чуть не до слез:

– Да ты нас без ножа режешь! Что люди скажут? Станут ведь спрашивать, почему отказался. А что она такого сделала? Призналась – ну, ты ей по сердцу, вот и все.

Очень мягко я напомнил, что она призналась в ненависти к Марте и грозила ей. Старик вскипел.

– Явился! Кругом правый! А ребенок виноватый! Тебя тут не было. А мы были. Ты хоть представляешь, что тут творилось? – Он махнул рукой, выпил и задумался. – И говорить не хочу. – Но воспоминания тащили его за собой. – Жили ведь тихо, дальше своего носа не видели. Мало кто и знал, что там у них за границей гражданская война началась. Какое нам дело? Вдруг ночью крик, люди бегут, что происходит – непонятно. И стекла звенят, сыплются. Мне с чего-то в голову стукнуло: землетрясение. Выскочили мы с зятем: вроде горит неподалеку. Побежали. Вижу: лавки грабят. Ничего не понимаю. Начальства – ни живой души. На случай пожара – ну, была у нас пожарная команда. Считалось, что есть. Никогошеньки. Добегаем. Постоялый двор горит. Еще можно отстоять. Рукав прицепить к колонке, водой заливать – нету рукава. Во дворе ящик с песком. С каким песком! Пустехонький! На дне крыса дохлая и башмак рваный. Люди мечутся, а что делают? Кладовую разбили, окорока тащат. Зять куда-то пропал. Я туда-сюда. Вдруг стук-грохот, все шарахнулись. Фургон мчится. За ним второй. А ярко уже горит. Узнаю градоначальника нашего. Сын его лошадей нахлестывает, а он рядом, с ружьем, глаза выпучены, орет что-то. Зять мой подскакивает, мешок через плечо, бочонок под мышкой. Толкает его мне в руки. Ты что ж, говорю, паразит, делаешь? Бежим, кричит, на границе две деревни сожгли, резня, сюда идут! – Старик помолчал, вспоминая. – Побежали мы домой. Кто-то лошадей выводит, кто-то окна заколачивает. Анита маленькая, пятилеточка, плачет-надрывается. Зять отвесил ей подзатыльник, она и вовсе закатилась. Да, вот что я хотел. Взрослые ведь люди голову потеряли. А ты от ребенка требуешь, чтоб соображала сгоряча. Все как с ума сошли. Ну когда я зятя своего слушал? Пустой человечек и ненадежный. А тут командует, а я будто онемел. Запрягли, кое-какие вещи покидали, он их увез. В деревеньке одной, в стороне от дорог, у нас родня жила. Вот туда. А я остался, нельзя же просто так дом бросить. Прибрал в подвал что поценнее, окна заколотил. Рассвело давно. Пожар, паника. Поехал я в ту самую деревеньку. Верхом. Приезжаю, а моих там нет!.. Как искал, что думал – вот будут у тебя дочка и внучка, поймешь. И никакой обороны, никакой. Местные разбегаются, как овцы, наступающие их режут, как волки. А люди-то мы были плохие. Те режут и поджигают, и мы рвем друг друга. Куда бегущие докатятся, там сразу пожары и грабеж. В такой суматохе побежали, такой хаос нахаосили, что голод настал буквально на следующий день – это у нас-то, где и костыль зацветет, если в землю воткнешь… Думали, вот-вот кончится. Войска введут, отбросят этих, и все будет, как прежде. Начальство-то наше бежало впереди всех, по мосту успело проскочить. А когда к Реке толпы беженцев сбились, на мост уже никого не пускали. На лодках переправиться тоже запрещено. Считалось, что лодки реквизированы. За переправу несусветные цены ломили. Там и убийства и чего только не было. Когда нашел своих, дочка уже с ног падала. Дом, где они ночевали, ночью загорелся. Дочь завернула Аниту в попону какую-то и выбралась, но сильно обожженная, ты сегодня сам видел… А зятя там с ними не было, он вперед уехал, вроде разузнать, утром обещал вернуться… Попросту – бросил. Ну, понимаешь теперь?

Еще бы. Несчастья дают людям немалые права. Во всяком случае, все склонны так думать.

В здешней обходительной манере я сказал, что понимаю и сочувствую, что желаю Аните поскорее забыть и меня, и досадное происшествие, но прошу и его взять в расчет, что, оставаясь нанимателем, я попадаю в ложное положение. И девочке будет тяжело видеть меня.

Он затряс головой, дернул бородку:

– Да нет же, нет! Ты послушай! – Вдруг, перегнувшись через стол, сжал мне запястье железными пальцами. Сердце прыгнуло и заколотилось в ребра. Я едва удержался, чтобы не оттолкнуть его. Бормотанье за дверью обернулось хриплым дыханием и далекими выстрелами. Удушье встало комом в горле.

– Что с тобой? – забормотал старик. – За доктором, доктора позову… Ты совсем зеленый!

От живого голоса наваждение разбилось. Хрипы и выстрелы стихли. Освободив руку, я глотнул вина и смог вздохнуть, а потом и заговорить. Отказался от доктора и встал, трусливо уклоняясь, чтобы он опять не схватил меня за руку.

– Не уходи так, – наседал он, уговаривая. – Скажи, что не откажешься. Уступи раз в жизни. Ну я тебя прошу. Я никому это не рассказывал, что тебе рассказал. Постой. У меня к тебе дело. Слышишь? Никто ведь не знает, что зять сбежал. Все думают – погиб. Разведи мою дочку с этим паразитом. Поможешь? Ну пойми!.. – И дальше, дальше…

Вырвавшись, наконец, слепо кружил по улицам, считая шаги. Куда деваться? Опять в одиночное заключение?

В локанде меня встретили торжественно и виновато. Карло протянул маленький белый квадратик.

«Тысяча сто четыре…» – достукивал в мозгу счет шагам. Письмо существовало в реальности и отыскалось.

– Тысяча сто пять, – выговорилось вместо «как же вы нашли его?»

Но за помешанного меня не приняли, а стали уверять, что такая беда не в тысячный раз случилась, а в первый. «Честное слово!» Подталкивая, предъявили виновника – встопорщенного подростка, который еле сдерживался, чтоб не зарыдать. Заметно было, что распекали его долго и сурово. А от меня ждали не благодарности, а интереса к поискам. И правда, где же оно было? С нервным любопытством стал расспрашивать. Слова слушались. Оказывается, тут возник настоящий поисковый штаб под председательством Карло. Вызвали всех письмонош, строго выспросили. Чтоб мальчишки утаили письмо или потеряли – да быть не может, и не думайте! Выяснили, кто относил два письма по одному адресу. Послали проверить. И что же? Вот он, дважды разгильдяй! Во-первых, недосмотрел, имена похожие.

– Вечер уже был, темно… – забормотал мальчишка.

Во-вторых, не в собственные руки отдал, а подсунул оба письма под дверь. Не достучался, видите ли. Ты понимаешь, какое тебе дело доверили? Нет, до ополчения ты не дорос. Мал еще. Из-за тебя люди известий не получают, с ума сходят!

Мальчишка зарыдал. Давясь словами, пытался просить прощения. Это оказалось так тяжело видеть и слышать, что у меня самого запульсировали спазмы в горле. Неловко махнул мучителям: перестаньте! От взмаха письмо взлетело у меня с ладони и упало на пол. Десять рук протянулись поднять. Рыдающего преступника отпустили – в первый и последний раз! Потому что герой за тебя просит!

Герой побрел вверх по лестнице. Ноги намертво прилипали к ступенькам. Возвращаться к себе в комнату не было никаких сил. Даже для того, чтобы прочесть письмо.

Я и так знал, что там написано. Жду – помню – люблю. Возможно даже, что этими самыми словами.

 

Глава 5.

Признание

Череп вепря, врезанный в ствол дуба-великана, получил новое суеверное приношение. Над коралловыми бусами с капельками сережек яркой слезой выкатывалось из глазницы что-то блестящее, сине-золотое… оказавшееся бисерной ниткой. Пересыпая ее с ладони на ладонь, я пытался нанизать рассыпающиеся слова. «Мне плохо, со мной что-то происходит». «Боюсь, что схожу с ума». Глупо и не выговорится. Может быть, на их пороге что-нибудь придет в голову? И вдруг понял, что на пороге могу столкнуться с молчанием за глухой дверью. Осторожно опустил пеструю цепочку на прежнее место. Стучать, не зная, отворят ли, – этого нервы не выдержат.

Жаркая, цветущая дорога успокаивала. Было не скучно, не грустно, не тревожно, ничего не мерещилось. Так и брести бы, неважно куда, пока сил хватит. Я плохо помнил, как добраться на завод, но по наитию свернул правильно и скоро увидел маленькую цитадель с донжоном-трубой, услышал постукиванье игрушечного зеленого паровозика. Кажется, меня никто не заметил. За приотворенной дверью в контору-лабораторию чувствовалось движение. Я чего-то ждал, привалившись в тени к косяку, и видел угол стола, на который из окна лилось солнце. Вдруг в полосу света вплыли руки и поставили на стол плоскую фарфоровую миску. Руки колдовали. Двумя хордами на края чашки, тихо звякнув, легли полупрозрачные стеклянные палочки, а на них – что-то напоминающее длинные пряники, клубничного и шоколадного цвета. Руки исчезли, потом появились вновь и накрыли миску стеклянным колпаком.

Тогда я решился и толкнул дверь. Юджина оглянулась. Черный фартук, черная косынка. Не успел я произнести евангельскую фразу «не прикасайся ко мне», как она задушила меня в объятиях. И ровно ничего плохого со мной не сделалось. Отодвинув меня и крепко придерживая за плечи, Юджина светилась и улыбалась, но словами упрекала.

– Что, что, что ты натворил? Ну как ты мог не открыть? Не ты ведь один живой, у других тоже и сердце, и нервы, и сил нет. Марта вернулась совсем измученная, а сразу ушла кирпичи сажать…

– Что делать?

– То и делать. Самую трудную работу. Идем, узнаешь.

Юджина схватила меня за руку, потащила за собой, чуть не бегом, вокруг печи. Вдруг бросила и убежала вперед, перепрыгивая через рельсы. Между стеной и высокой многоярусной вагонеткой я подошел к открытому «адскому зеву». Из-под мрачного свода вышла Марта. Видны были только глаза под низко надвинутой черной косынкой, а рот и нос были под белой марлевой маской. Не отодвинув ее, не сняв рукавицы, она тихо подошла и опустила лоб мне на плечо. Так и стояли. Кажется, долго. Ни радости, ни облегчения. А я все-таки ждал, что они появятся.

– Идите домой, – сказала Юджина. – Мы сами закончим.

Из пещеры вдруг выступил низенький мужичок, кривоногий гном в красной косынке, и застрекотал:

– Всего ничего осталось. Вчетвером живо управимся. Тогда идите, куда хотите, а я закрывать останусь.

– Нет, – распоряжалась Юджина. – Раненому нельзя, а Марте надо отдохнуть.

Мысль о грубой мышечной усталости вдруг показалась приятной, и я поддержал мужичка. Юджина посмотрела слишком внимательно, но спорить не стала. Обхватив обеими руками голову Марты, я заглянул ей в глаза: возьмемся, доделаем? Ресницы согласно опустились. Переносица и правое веко были испачканы углем то ли сажей. Я поцеловал ее в глаза. И в губы – через повязку. Гном недовольно закряхтел. Юджина куда-то исчезла и вернулась с фартуком и рукавицами: надевай! Настроение поднималось. Что делать-то надо?

– Подносите без затей, молодой – мне, ты – ей. Начали!

– Постой, сейчас, – сказала Юджина. – Надо объяснить. – Повернулась ко мне: – Бери по две штуки, вот отсюда, и неси Марте вон туда. А чтобы на входе не сталкиваться, давай через три такта.

– Через что? – Я уже по-настоящему смеялся.

– Не смейся, от смеха руки слабеют. Смотри, я начинаю, а ты через три шага за мной.

Работа самая простая и однообразная. Снять кирпичи с платформы, два шага к «адскому зеву», еще один шаг в пещере, опустить ношу на скамейку, и все сначала. Скоро почувствовалась приятно-изматывающая тяжесть. Ни о чем не думать. Почти забытье. Как будто укачивает на крутых волнах. Меня здесь просто нет… Но вот начали неметь пальцы и плечи, по-настоящему заболела спина. Юджина мелькала вперед-назад. Идя навстречу, успевала еще и высказаться. «Садка и высадка – больше всего мороки… А ничего не придумаешь, только вручную… Ты командуй, когда перекур…» Кажется, она ждала, чтобы я отвечал. Но работа уже превратилась в пытку. Теперь не приходилось думать, что меня здесь нет. Чтобы не сбиться с шага, чтобы повернуться, наклониться, и опять, и опять… требовалась вся стиснутая воля. Но что-то в этом мне нравилось.

– Глаза есть?! Угол не держишь! – заверещал гном так внезапно и пронзительно, что испуганные кирпичи выпрыгнули из рук.

Юджина быстро подняла и бросила в ящик упавшие кирпичи, подумала и решила:

– Цепочкой станем. Подавай мне, я – им.

Ясно было, что ей достанется более трудная часть, и я не соглашался: лучше по-прежнему.

Все это тянулось так долго, что у меня открылось пресловутое второе дыхание. Но вдруг Юджина объявила:

– Мигом закончили! Смотри, как красиво. Кружева.

Сложенные в сквозную клетку кирпичи с черепицей напоминали скорее фантастическую вышивку на фартуке великанши. Странная красота, но и правда глаз не оторвешь. Не потому ли, что сам помогал складывать?

В лаборатории переодевшиеся сестры весело хозяйничали. Марта мыла стаканы. Надо выпить, сказала Юджина, все нанервничались. А я вдруг стал говорить. Что-то выговаривалось само. Марта стремительно обернулась и спрятала лицо в полотенце. Вдруг слова кончились. Молча и злобно я ждал, что она кинется расспрашивать. Но она медленно опустила руки и эхом повторила мою последнюю фразу. Почему-то помогло, слова потекли дальше. Я словно расправлялся с кошмарами. С одним, с другим. И опять вернулся к первому, опять душил отца. И опять. Если я останавливался, Марта повторяла, задыхаясь, последнее слово, и я говорил дальше. Юджины как будто не было. Она появилась в тот самый момент, когда я почувствовал, что напряжение спадает. Они тоже почувствовали. Марта присела на скамейку у стола, Юджина беззвучно поставила бутылку и стаканы, налила вина.

– Умойся, – сказала как бы между делом, – чумазый, вон щека в саже. Из медного крана вода текла ледяная. От влажного холода стало лучше, но в горле царапалась жажда. Глотнул воды из горсти и вдруг почувствовал, это жажда – говорить! Наконец-то. Словно услышав, сестры принялись спрашивать. Отвечалось в полном безрассудстве откровенности. Я долго не сознавал, что вопросы слишком точные и поворачивают от наваждения к его причинам. И правда, почему это началось со мной? Потому, что оказался трусом. Даже сказав это вслух, не опомнился, а продолжал перечислять. Безобразный от страха обморок. И как не хотел возвращаться в лагерь. Как собирался через силу, надеясь, что Герти отговорит…

– Твердое, видно, было решение, если даже Герти не отговорила, – невесело усмехнулась Юджина. – Ребенок уговорит и отговорит кого угодно. Знаешь, испугаться и быть трусом – вещи разные. Пожалуй, одно к другому и отношения не имеет.

– Откуда это у тебя? – прошептала Марта, перевернув мою руку. От ладони вниз вспухала длинная царапина, а я и не чувствовал. Неслышно встала, принесла аптечку и медленно, чуть прикасаясь, начала перевязывать. Упоительно приятно.

– И вот еще что, – сказала Юджина, как-то дергано закурив у окна. – Первый раз – дело трудное. Неизвестно, что увидишь. Сердце стучит, колотится. Стучало же? И руки дрожат. Надо удерживать. Усилием воли. Дрожали? Не помнишь? Но это все правильно. И не только первый раз, а всякий. Хотя со временем поменьше. А трусость – совсем другое. Не похоже, чтоб ты струсил.

– А струсить на что похоже?

Она отодвинула малиновый горшок с малиновой геранью, села на подоконник, выглянула в окно.

– На бурю, наверное, похоже. Когда ветром опрокидывает. Встать – сил нет, коленки подгибаются. И как будто ветер все мысли вымел из головы. Хочется забиться в угол, сжаться в комок и скулить.

Все мы бессознательно уставились в угол. Кран, из него вода каплет, низкая раковина, над краном крюк. А… вот зачем, чтобы на крюк ведро повесить.

– Ты скулила от страха в углу?..

– Да уж поскуливала. Куда ты смотришь? Не в этом же углу-то.

– А в каком? Не понимаю. То есть не верю.

Взглянул на Марту, но она все так же смотрела в угол.

– В другом углу. Но я оттуда выползла. Кое-как, на четвереньках.

– Что ты говоришь? Зачем?

– Зачем говорю или зачем выползла? Говорю затем, чтоб ты сам сравнил. С тобой же такого не было? Вот видишь. А выползла… Разглядела все-таки одну – как сказать, одну возможность. Увидела, что можно сделать. Желания – они разные. Скулить хотелось сильно, но еще сильнее хотелось…

– Чего?

– … задвинуть корыто под топчан.

Марта сжала мне пальцы. Значит, она знала, о чем говорит сестра…

Какое корыто? Кто здесь сходит с ума? Вдруг в памяти мелькнули ежевично-фиолетовые грозовые тучи, стена дождя, какое-то полузабытое удивление… – эти – как вы их называете? – инсургенты, комбатанты, они ворвались к вам в дом?

– Это было не здесь. И давно. Тринадцать лет назад. Здесь к нам в дом никто не ворвется. Разве что из пушки палить станет. Да и то… – Они узнали, что отец уехал, вот и полезли. Пока не полезли, бандитами не были. Люди как люди. Даже один – приятель. Мальчишка чуть постарше нашего Санди. Всё смотрел на меня круглыми глазами. Однажды крольчонка принес. Его мать кроликов разводила. А тогда слышу: «Придуши её…» Я не могла ни пошевелиться, ни глаза открыть. Но понимала. И слышала. Визг: «Сам души!» Потом чувствую: давит коленом грудь, пальцами хватает за горло. И рычит! Но не душит. Я думала, но не словами, а как-то по-другому: скорей, скорей, уходите, уходите… А ты что думал – ну, тогда, в бою, когда они вам на голову посыпались?

В воображении замелькали картинки: ужасное бурое лицо, пальцы на горле, мои пальцы на горле – чьем? Я помнил, что успел тогда подумать – тоже не словами, а как-то по-другому. Но если перевести в слова, то примерно так: не может быть, в жизни такого не бывает.

– Никакого «струсил», выбрось из головы! – скрепила все сказанное Юджина. Она говорила спокойно, но папелитки прикуривала одну от другой. – Лучше давай вместе думать, что с тобой на самом деле происходит. А о страхе у Марты спроси, она же философ.

Я снял с философа косынку, вытащил, нащупывая, костяные шпильки, расплел упавшую косу.

– Я не философ. Просто не понимаю: страх – зачем он нужен?

– Как – зачем? Кому – нужен?

– Людям. Человечеству. У переживаний, у аффектов есть же смысл. А в страхе – какой?..

– Расскажи, как ты не чувствовала то, что чувствуешь, – негромко попросила Юджина Марту, вытирая стол пестрым полотенцем.

– Расскажу. Хотя сама не знаю – как. Ребенок – он как… крольчонок, не головой, а шкуркой, тельцем все понимает. И так же Герти, она же маленькая совсем была. Нас с нею под топчан спрятали, я ее прижимаю и шепчу: сейчас будем в прятки играть, притаимся тихонько. Она сонная, лепечет что-то, а я губами ее губки останавливаю. И тоже не словами и даже не головой понимаю: сейчас от моего страха она закричит и заплачет. Не скроешь, не притворишься. А что делать? Стала повторять ей на ушко, сначала шепотом, а потом одним дыханием: как хорошо, как интересно, как хорошо, как интересно. Твержу, и что-то странное происходит. Как объяснить? Из этих слов исчезло всякое значение. Появилась какая-то пустота. И как будто сердце все медленнее бьется, а я его со стороны слышу. Но не сон и не обморок…

Она обернулась и обняла меня. Вовремя. От жалости ли, воображения ли, от чего-то такого нервная дрожь все сильнее дергала пальцы и ползла вверх.

– Не говорите никому, не хочу, чтоб знали, – спохватился я.

– Старому Медведю надо сказать, – шепнула Марта мне в плечо, потом повторила громче.

– Папа, наверное, сам уже все понял, – откликнулась Юджина. – Он в таких наваждениях лучше всех разбирается. Поговори, спроси. Тебе он расскажет. А теперь вот что. Начинаем лечиться! Потом вы домой поедете.

Я вспомнил, что не могу ездить верхом. Ожидал сочувствия, но получил выговор.

– Вскормил и взлелеял! – мрачно сказала Юджина. – Чему удивляешься? Болезнь свою вскормил. Надо сопротивляться, а ты ей во всем уступаешь.

Да нет же! И я опять объяснил, в какой момент – единственный – верил в реальность бреда. Вернулся к призракам, опять начал рассказывать, но остановился. Переспросил:

– Это и есть лечение – сто раз повторять одно и то же?

Услышал, что обязательно. А еще – баня! Кирпичный дед скоро все закончит, пойдет в баню и тебя возьмет. Знаешь, что такое глиняное обертывание?

Перепадом настроения в горле защекоталось веселье. Вольная шутка просилась на язык: зачем мне ваш кирпичный дед, пусть меня Марта в баню возьмет! Отказался решительно. Причину смеха они не поняли, а подвижность настроения угадали. Бросает туда-сюда? То смех, то слезы? Ну нет, только не слезы. Почему нет? Тоже помогает. Или ты думаешь, что герой – это железный взгляд и каменные челюсти?

Внезапно, словно оступившись на краю обрыва и сорвавшись…

– Хватит! Не могу больше! Прекратите! Я не герой! Я не помню, что было! Почти ничего! И не хочу помнить!

– Не помнишь? – перебила Юджина и раздельно выговорила: – Убитый в глазах стоит?

От невероятного вопроса истерика схлынула.

– Что ты говоришь? Как тебе в голову пришло? Я никого не убивал. Даже произносить странно.

Они переглянулись.

– … и не переглядывайтесь. Что это значит?

Марта тихонько состукнула наши стаканы.

– Ты пей. Сейчас расскажем. Есть еще одно лекарство. Прямо волшебное. Хотя многие осуждают. Говорят, что нехорошо и нельзя. Ну, ничего. Соберемся в «Крылатом псе». Если сегодня же договоримся, то можно в воскресенье. У нас живет такой человек… его скрипка – вот лекарство. Устроим складчину.

– Концерт? – удивился я. – Нет, подождите – оргию?

Обе опустили глаза и вздохнули. Вовсе нет. Хотя осуждают именно за это. Говорят – разгул. Но ты сам почувствуешь. Орф-скрипач не по струнам, а нервам смычком водит.

Мне вдруг стало любопытно. Деревенский Паганини, виртуоз-самородок? Они обрадовались моему интересу, засветились. Да, да! Импровизатор, представляешь? Характер – только ох! Колючка, огонь! Но не откажет, нет.

– Он Марту очень любит, – улыбнулась Юджина.

– Ах, вот как? По-братски, надеюсь? Признавайтесь-ка. Ну…

– Он в годах. Мы ему, наверное, не в дочки, а во внучки годимся.

– Собирайтесь, отправлю вас, – скомандовала Юджина. – Сейчас разберемся, кто отвезет. Нина тебя живо накормит, у нее не отвертишься. А я здесь ночую. Дела.

В приятной полусонной усталости я наблюдал, как мною распоряжаются. Сестры выходили, входили, вдруг вбежали с известием: Санди приехал! За ними появился мальчишка и, обожающе приоткрыв рот, очень осторожно пожал руку раненому. И вез так тихо, что я даже задремал на плече у Марты.

И все мы втроем оказались в могучих лапах Старого Медведя. Все живы. Все тяжелое кончилось. То ли он это сказал, то ли радостные лапы передали.

Вдруг он ахнул: «Что с тобой?» Я так привык к волнению вокруг собственной персоны, что уже хотел ответить. Но он подхватил Марту на руки и унес в дом. Мы с Ниной кинулись следом, Санди – за нами.

Но Марта, хоть и бледно-серая, уже улыбалась с диванной подушки: все хорошо, все обошлось, только устала немножко.

Все чувствовали такое блаженство облегчения, что хотелось что-то сделать, что-то особенное. Но в таких случаях садятся за стол. Вот и мы сели ужинать. Я забыл, что не могу есть. Оказалось, прекрасно могу и очень голодный. Все, кроме меня, принялись горячо обсуждать последнюю стычку. Эта же было не нападение, не приступ! У соседей началась своя гражданская война! То есть резня. Побеждавшие теснили побежденных до самой границы. Тем просто деваться было некуда. Поэтому они нам сами сдавались. Впервые сдавались в плен! Я плохо понимал, что это значит, а Санди пораздумал и насупился: «Так это конец? Мне повоевать не придется?» Нина замахала руками, схватилась за сердце, за горло, застучала по дереву: «Молчи, молчи, разве можно такое вслух говорить!»

Мальчишку отправили домой. Измученную Марту отец прогнал спать: двое суток на ногах! Меня приобнял за плечи: скоротаем ночь за стаканчиком? У меня тоже бессонница! Нина присела рядом: побуду с вами немножко. И я спросил о том, о чем хотел спросить все последние дни. Старый Медведь, кто ты такой? Нина быстро и как будто испуганно взглянула на меня, потом тихо повернулась к мужу, и черные глаза, опять заблестев слезами, ясно выговорили: он самый лучший человек на свете!

Он выпил и начал:

– Ты слышал когда-нибудь о рудниках Магона? Я там родился…

....................

 

Глава 6.

Лев и Львица

Острый солнечный луч нашел дырку в парусине и зайчиком прыгал на щеке Марты, а при поворотах влетал мне в глаз, слепя радугой. В нашем фургоне все мы поместились вповалку и в обнимку на свежей траве, покрытой рогожей.Оба фургона уходили от дуба-великана. По секрету? А что будет, когда секрет раскроется? Мне возражали не без смущения: вовсе не по секрету, просто не хотим беспокоить тех, кому это не нравится. Но тронулись piano-piano и запели далеко не сразу. Наконец, четверка мулов ударила резвой рысью. Бесконечная лента дороги разматывалась все быстрей, песни разносились все громче. Тэкла Гран оказалась искуснейшей запевалой. Резкий, пронзительный голос, напряженный до крика (паровозный! – шепнул я Марте, а она остановила меня быстрым поцелуем) повелительно окликал всех нас и пространство.

– Дорогу бы спеть… – крикнул кто-то, и не успел я спросить, что значит «спеть дорогу», как Тэкла затянула: «Но забыть, что цветы лишь от горечи слез так прекрасны, так ясны на свежем лугу…» – «Что румянец заката – предвестие гроз…» – тоненько, бубенцом, поддержала Делли. Но вдруг бубенец разбился. Не вытянула. Ахнула, схватилась за щеки.

– Не споем, она заколдованная…

Второй фургон догонял нас. «Майскую, майскую! – кричали оттуда. – Чтоб земля дрожала!»

Помчались вскачь. И земля задрожала:

Колеса заиграли стаккато по мостовой. В фургоне со сбившейся рогожей я блаженно растянулся на траве. Вокруг меня прыгала веселая житейская спешка: «Да, Лев ждать не любит… Характерец! За полчасика обернемся! Нет, надо быстрее! А ваши-то вещи где? А почему без гитары?»

– Прибыли! – закричала Герти, дергая меня за руку.

Чугунный фонарь над дверью изображал чашу, обвитую змеей. Слово «Аптека» было выложено блестящими сине-зелеными изразцами.

Дом полутороэтажный, штукатурка снежно-сахарная. Мезонин – глубокая лоджия, заплетенная виноградом. За невысокой побеленной оградой густел сад.

На дорожке под деревьями появилась Нина. Мои красавицы скользнули в чугунную кружевную калитку: «Идем скорей!» Но я отворил дверь аптеки. Звякнул колокольчик, блеснули частые фасетки зеленоватого стекла, дохнул крепкий настой вечного аптечного запаха. В прохладном сумраке горело яркой точкой душистое курение.

Похвалил аптеку. Провизорша ласково кивала, но вдруг я понял, что сейчас будет: она вспомнит «события». И началось – странно-бесцветным тоном:

– Спасибо на добром слове. Да, у нас хорошо. Но как подумаешь – зачем? Раньше было лучше. Все были живы. Дочке свадьбу сыграли. Муж у меня был аптекарь. Все сгорело. Теперь внучку одна поднимаю…

Невозможно было ни слушать ее, ни остановить. Но спасительно скрипнула дверца за шкафами, и вбежала Марта с чем-то бело-воздушным в руках, что оказалось моей нарядной рубашкой. Все так же кивая и тем же голосом аптекарша попросила:

– Покажи-ка. Не ты шила? Моя-то рукодельница была…

Льющиеся рукава подхвачены высокими манжетами. На острых кончиках распахнутого воротника белые кисточки. На груди, на плечах вышивка – зеленым контуром кудрявые листья, синим и черным – виноградные грозди.

Марта осторожно и даже нежно расправляла тонкое полотно, как будто поглаживая. Быстро сказал: опаздываем!

За дверцей проходная кладовая, что ли… мешки, ящики. Полоса раскалено-зеленого света за приотворенной дверью в сад. Я загородил выход. Стремительные нетерпеливые движения. Она испуганно отвела руку, оберегая рубашку, перекинутую через предплечье. Тесно прижал ее к себе. Отодвинул. Зубами дернул вниз край глубокого выреза, открывая грудь. Поймал губами бледно-красную смородину. Нет, зреющую ежевичку. «Милый, что ты делаешь?» – неуверенно прошептала она. Вот как: она и сопротивляться не умеет, и откликаться тоже. «Точно следую вашим принципам. Делаю, что хочу… Чего не хочу, не делаю… Меня, меня погладь, а не рубашку!» Тихо погладила по щеке: «Пожалуйста, не надо. Сам же говоришь: опаздываем»» – «Пусть идут, мы догоним» – «Нет, не сейчас». – «Сейчас». Шелковая юбка, гладкая коленка, короткое обтягивающее трико. Решительные пальцы нащупывали крючок застежки. «Рубаху уронишь… Надо будет задержаться, чтобы отчистить – так объясним… Роняй!» Она засмеялась, крепко обхватила меня свободной рукой за пояс, притиснула к себе и вдруг, перекружив на месте нас обоих, оказалась у двери. Мгновенно вывернулась из объятий и выбежала в сад, плечом поправляя платье. Но тут же вернулась, остановилась на ступеньке: «Не сердись, милый. И правда пора». Долго стояли, глядя друг на друга через порог. Зеленый свет дымился вокруг нее.

Торжественный выход выглядел так. Впереди Нина со Старым Медведем – в белом с головы до ног, за ними Герти с Юджиной – у старшей в руках гитара, потом мы с Мартой. Нина почему-то заметно помолодела, а Юджина похорошела. Более внимательный взгляд объяснил, что они попросту накрашены. Все три сестры нарядились одинаково: в ярко-синие платья, очень открытые и короткие. Пышные рукава до локтей, густая оборка чуть прикрывает колено. В черных косах – голубые ленты, в рыжих – темно-синие. Черные туфельки на каблучках и ни намека на чулки. Ну и я. В штанах с лампасами и в рубашке с кисточками. Которую мы так и не уронили…

Идти оказалось недалеко. Почему-то только теперь я увидел, что двухэтажное, довольно бесформенное здание «Крылатого пса» сплошь расписано – голубовато-белым по белому.

Дорожка, вымощенная – смотрите-ка – разноцветными черепками битой посуды, вынырнула из-под тенистых крон на пестревшую народом поляну.

Два врытых в землю длинных стола под навесами на столбах. Столики в тени.

И вдруг меня словно толкнуло. Мгновенный просвет в толпе возле дальнего стола показал человека, сидящего у торца. Вот он какой, Лев Орф. Надо же. Ослепительный красавец с золотой гривой. Античная голова, гордая шея, плечи атлета. Солнечный бог, лев-Аполлон в золотой кольчуге.

Я поддерживал Марту под руку, но тут по-хозяйски обнял за талию. «Это он и есть? Это ему ты годишься во внучки, а он тебя любит как дедушка? Твой Лев слишком броско себя подает – для кого старается, для какой публики? Для нас. Разве что для тебя. Только не верится, что ему под семьдесят. Лет сорок, а то и меньше».

Из-за плеч и спин вновь показалась царственная голова. Но как будто за те двадцать шагов, на какие мы приблизились, удивительный скрипач состарился на двадцать лет. Черт возьми, он стал еще лучше. Добавилось мудрости и значительности.

Когда мы подошли к столу – перед Мартой расступились, – Лев взглянул на Марту, потом на меня и гневно сверкнул глазами. Сверкнуть глазами – это вот как: зрачки метнулись в сторону и обратно, тяжелые веки распахнулись и сузились.

– Ты что уставился? – зарокотал он. Правда: я смотрел очень уж вежливо. Издевательски. – Лев стар и скоро умрет, а львица старше меня, она не умрет никогда.

Львица? Какая львица? Он медленно простер руку над столом. Крупная, сильная, идеальная рука. На скомканном карминном шелке лежала скрипка, светлая, с красноватым отливом лака. А на грифе, там, где ему положено перейти в улитку, в завиток, – скалилась черная голова львицы. И колки – колки были вырезаны в виде звериных лап. Львиных, надо понимать

Марта выскользнула у меня из рук, поцеловала его в лоб, заговорила о том, чтоб не упоминал о смерти – «ты всем нам нужен, ты кудесник, ты нас не оставишь». Я понял, что проявляю глупость человеческую. Быстро придумал, как исправиться, и оглушил свидетелей комплиментом, который строго соответствовал истине:

– А я решил, что вы о себе говорите. Вы похожи на солнечного бога.

Все вокруг заулыбались, соглашаясь. Он нахмурился. Между разлетных темных бровей легли три глубокие складки. В нем действительно было что-то львиное. Кудесник напоминал мраморных или бронзовых львов, стерегущих город. Может быть, скульптурно-тяжелым носом и слишком широко расставленными глазами. Молодыми, невыцветшими, зелено-карими глазами. А ровный светло-соломенный тон густой гривы – это, оказывается, седина такая. Хотя неизвестно, природная ли, или позолоченная какими-нибудь колдовскими травами.

Сидел он один, все остальные стояли. Я догадался, что рассаживаться станут, только когда он встанет, а он дожидался Марту. И он встал. Как-то странно, неловко. Шагнул из-за стола. Я с трудом удержал на лице прежнее выражение. Солнечный бог оказался коротконогим. Еще чуть-чуть, и это выглядело бы болезнью, уродством. Но его нескладность удержалась на той грани, когда еще не страшно, а только смешно. Особенно в сочетании с такой красотой, так настойчиво предъявленной. Обдуманный концертный наряд: шелковая золотистая косоворотка, кушак с бахромой, черные бархатные шаровары. И желтые сапоги на высоких каблуках, которые, увы, только подчеркивали роковой недостаток.

Он бережно подхватил со стола львицу – тем движением, каким берут младенца. Я покосился на Марту. Она во все глаза любовалась своим кудесником, но уловила мой взгляд, обернулась. И вдруг бросилась мне на шею. И как будто подала знак. Народ кинулся обниматься. Заплескали руки. Полетел крик. Какое-то трехсложное а! – а! – а! Не скандируя, а вразнобой. «Никогда», что ли? Или «навсегда»?

Кто-то хлопнул меня по плечу. Возник мой веселый сыродел: «Выпьем, тезка!» Но когда я потянулся за налитым стаканом, он ловко перехватил его и расхохотался с видом победителя. Что такое, непонятно, но к стакану метнулась было еще чья-то рука. Игра то ли ритуал. Я ждал объяснений. Марта намочила губы в вине и протянула мне свой стакан. «Вот так-то! – припечатал тезка. – Не знал, что ли? Жених с невестой пьют из одного стакана! А кому удалось отобрать – ну, тоже награда!» И он деликатно поцеловал Герти в щеку.

Солнечный бог куда-то исчез. Зашумела самая обычная деревенская пирушка. Хотя деревенских пирушек я никогда не видел, но именно такими и воображал, разве что с угощением пощедрее. На столах было бедновато. Кувшины с вином. На черных лаковых подносах хлеб, сыр, маслины, орехи, цукаты. Вместо тарелок народ стелил себе бумажные салфетки.

Герти заняла место между отцом и Ниной, с торца стола. Налево мы с Мартой, направо Юджина с Доном. Тезка устроился рядом со мной и быстро зашептал: «Ты не подумай чего. Сегодня можно. И родители рядом. А я уважаю Герти – вот как! – он решительно перечеркнул ногтем переносицу. – Скажи ей что-нибудь про меня. По-родственному. Мы же с тобой давно друзья, верно? А то уже слетелись. Смотри, и доктор тут. Вчера, можно сказать, приехал, а уже очками на нее блестит. Ну, выпьем!»

Он даже приобнял меня, гордо поглядывая на целую выставку молодежи за нашим столом.

Вдруг порфирно пропела фанфара, вслед за ней раскатился барабан. Настолько убедительно, что хотелось поискать глазами: где трубач, где барабанщик? Но в центре полянки был только Лев с львицей. Где-то вдали словно залаяла собака. Заорал полуночник-кот. Тоненько заплакал младенец. Голос матери ясно выговорил: «Баю-бай, баю-бай».

Слушатели наслаждались звуковыми трюками, как малыши цирковым представлением. Сосед в восторге толкал меня в бок твердым локтем.

Заскрипела и хлопнула дверь. Повздыхали и трижды пробили часы. Забулькала вода. Прерывисто потянулось сухое щелканье. И захватывающе мерно, с предчувствием ускорения вспыхнула мелодия плясовой в ликующем соль-миноре. Скрипач мелко отступал, освобождая круг. Народ зашумел, почему-то приветствуя Дона Дылду. Сосед потянулся к нему стаканом через стол. Дон неуверенно встал, но тут же смутился и сел. Сияющая Марта объяснила: «Песня – «Ночь в телеграфной». Дон на дежурстве в телеграфной стихи сочинил. Показал нам, мы – Льву, теперь все поют. И ты выучи. Слушай, как хорошо». Начали сдержанно и негромко.

Пропев куплет, певцы повторили две последние строчки с добавлением неизменного «ух ты, эх ты» и так пели до конца.

Опять защелкал и затрещал контакт. Песню грянули сначала. В круг вылетели Феликс и Делли, наши молодожены, и вторая пара – несомненные брат и сестра. А юные супруги нарядились в красное и черное – пламя с дымом. Наверное, костер страсти. Делли заплела множество мелких косичек с пестрыми шнурками. Брат и сестра – «Ларс и Лара, – быстро сказал сосед, – они здешние! Сейчас такооое будет!» – брат и сестра сложно и быстро переплели руки, сразу не уловишь, и вместе взлетели в воздух, зависнув как-то очень надолго. Разом приземлились, присели, не расцепляя рук. Все время меняя захват рук, то тесно обнимаясь, то чуть расступаясь, они танцевали что-то зеркальное, играя своим сходством. А Феликс и Делли выплясывали эротический сюжет, хотя не прикасались друг к другу. Ларс и Лара сначала изобразили мельницу, схватившись локтями, а потом очутились спина к спине и докружились в этой позиции. Феликс поймал взлетевшую Делли, она обняла его руками и ногами, очень откровенно, но и как-то по-детски, и они завертелись – разноцветные косички поднялись радугой.

Сошлись в центре и двинулись обратно. Вот оно что: сейчас будет состязание.

Феликс прокатился колесом. Ларс выбежал и словно нырнул, опершись на руки. Вскочил и нырнул снова. Потом оба вколачивали в землю неистовые удары сапогами. Собственно, не совсем в землю: на полянке трава была тщательно подстрижена почти под корень – для танцев. Ларс взвился вверх, сложившись пополам. Феликс повторил за ним и пустился выбрасывать во все стороны руки и ноги. Так, что казалось: оторвутся и улетят.

«Феликс! Феликс!» – завопил мой сосед. За ним подхватили. Здешние отозвались: «Ларс! Ларс!»

Марта стиснула мне пальцы и прошептала, касаясь губами виска: «Не смотри со стороны. Почувствуй!» Оказывается, она наблюдала не за танцорами, а за мной. Обнял ее, перехватывая губами губы. «Скажи – как, радость моя, я почувствую». Рука под столом заскользила ниже, погладила колено под краем юбки и заскользила выше. Радость замерла, но тут же дернулась и вскочила. Я тоже. Не усидели многие. Заметался крик, загудели топанье и хлопанье.

Состязание клокотало. А потом я действительно почувствовал. Как будто их ощущения стали прозрачными. Почувствовал, что Ларс по-прежнему кипит силой, а Феликс держится с трудом и вот сейчас, вот сейчас выбьется из такта и дыхания. Что вообразилось, то и случилось. Это заметила Делли и пронзительно завизжала в поддержку. Кудесник тоже заметил и подошел поближе. А на меня накатывала новая картинка: споткнется и упадет. Казалось, что упадет из-за меня, если картинка проявится. Волевым усилием или помимо воли я пытался остановить воображение. Вдруг скрипка тоже завизжала и сыграла «в ногу» сбившемуся. Он опять вошел в такт.

Что это такое? Вот это, что я чувствую, оно действительно происходит, или опять мерещится?

Ларс пошел вприсядку, а Феликс, собрав последние силы, как-то странно перекатился на коленях, на спине и вдруг встал на голову, вращаясь прямо на темени. Сложился и вскочил, потеряв красную косынку. Вскочил и Ларс, крича: «Молодец! Молодец!» А может, и это мерещится? Даже в глазах потемнело. Я оперся на плечо тезки, вопившего рядом. Он затормошил меня: «Видал? Видал? Пошли! Мы тоже покажем!»

На полянку хлынули парочки. Неутомимый Ларс утащил нашу Герти, пока я нечаянно задерживал соседа. Он с огорченным смехом двинул меня по спине и умчался поздравлять победителя, оставив на скамейке маленькую гармонику.

– Пойдем и мы? – улыбнулась Марта. – Нет, я так не умею. – Так никто не умеет, только они. – Постой, а ты заметила? – Что, милый? – Сейчас соображу, как спросить… Ты заметила, что Орф подыграл Феликсу? – Разве? Это когда перебил темп? А почему ты решил, что Феликсу?

Не вполне понимая, что делаю, но все сильнее увлекаясь, рассказал, что со мной произошло. Она слушала тревожно-сосредоточенно, но улыбнулась и обняла меня. «Ты умеешь чувствовать с другими вместе? Как хорошо!» Что ж тут хорошего…

Сел к столу и потянул ее к себе на колени. Она не поддавалась. Почему, радость? Ведь сегодня все разрешается, правда? – под родительским присмотром! Она шепнула: «Скажи сам почему, скажи, что я чувствую». Но я словно ослеп – внутренне.

Зато преувеличенно ярко увидел колыханье пляшущей поляны. За столом остались только Юджина и доктор, подсевший к ней с разговором. Вот так раз, а где же Дон? И с кем? А вон, смотри, с Ларой. Так у вас здесь сложный переплет чувств?..

Вдруг до меня дошло, что слышится не одна скрипка, а две.

Пестрое мельтешенье остановилось, взбудораженный народ отхлынул к столам подкрепиться. За плечом солнечного бога прочертилась острая фигура второго скрипача. Надо же, это Гай. Вдруг он шагнул в сторону и растворился в воздухе. Еще один колдун. Что-то у вас их слишком много.

 

Глава 7.

Лишь от горечи слез

Чириканье и щебетанье то расширялись, то опадали. Где-то очень далеко раздался гудок паровоза. Донесся стук колес и, замедляясь, надвинулся. Станция!

Лев сидел на табурете, упираясь каблуком в перекладину и держа скрипку вертикально на колене. Дежурный по станции что-то прокричал. Даже можно разобрать: стоянка пять минут. На перроне поднялся шум, говор, смех. Ударил колокол. Дежурный объявил: «Отправление!» Состав скрежетнул и тронулся. Стук колес растаял вдали. Опять загомонили птицы.

«Слыхал, слыхал? – волновался и вертелся сосед. – Все умеет! И плакать заставит. Увидишь! Это попозже. Сейчас еще попляшем. Так играет – по всему телу раздолье. Ты-то чего сидишь?.. А потом и мы сыграем. У меня гармоника веселая. Строй приятный, душевный. Ну, услышишь!»

Над золотым Львом опять появился черный Гай, взвилась песня, мой сосед и доктор столкнулись возле Герти. Насупились, отступили, но она потащила за собой обоих. Хозяин-гражданин пригласил Нину. Старый Медведь – Тэклу. Вокруг скрипачей заплескал прибой. За столом оставались Юджина с Доном и мы с Мартой. «А вас почему никто не выбирает?» – глупее глупого спросил я сестер. Посмеялся над собой.

Было жарко. В резком солнечном свете проглянул странный оттенок.

– Дождь соберется! А то и гроза, – сообщил подбежавший тезка и жадно выпил вина. – Хорошо-то как! Не сиди, иди! Выговаривай ногами!

Заиграли знакомое вступление. Львица пропела голосом Марты: «Юноша знатный на севере был». Так узнаваемо, словно опять мерещится. Но нет, Марта подхватила, и они запели в унисон. А странный припев этой песни, отыгрыш, перенимала вторая скрипка.

Вдруг Лев взмахнул смычком, словно бросил что-то Гаю. Скрипки поменялись партиями. «В путь пора, вспорхнула птица, на траву роса ложится». Маэстро-виртуоз рассыпал шелест и щебет. Дохнул порыв ветра, застучал дятел. Быстрее, чаще – может, и не дятел, а сердце колотится… «Вдаль уводят мои дороги, беда стоит на моем пороге».

– Странные у вас плясовые. Кого потянет плясать, если беда стоит на пороге? – Разве не жить из-за этого? – вздохнула Юджина. – Здесь граница… – вступил и Дон.

Почему он сидит на слишком целомудренном расстоянии от своей соседки? Вот оно что, между ними лежит гитара.

Народ отдыхал и выпивал. Вдруг львица сказала что-то. Я не разобрал, но все поняли и зашумели: «Дорога! Дорога!» Марта отпустила мою руку и вышла из-за стола. Юджина встала и взяла гитару. Тезка подскочил, как подброшенный. Веселая гармоника раскатилась: «Дорооога!» Что-то готовилось. Лев и Марта тихо пошли навстречу друг другу. Хор начал:

Таинственная «Дорога» начиналась сразу с «но». С припева, наверное. Он и она стали лицом друг к другу, чуть-чуть соприкоснулись пальцами правой руки, и начали медленно, четко пристукивать каблуками. Отправились в путь.

Я не сразу понял, о чем поют. В конце дороги, где-то там, идущего ожидала отрада – награда, покой – золотой, заря – янтаря и еще что-то… Слова только угадывались, не было там ни лжи, ни тревог, ни обманов… туманов – ураганов… но скоро выяснилось, что путник вовсе туда не торопится.

«Кто это сочинил?» – оказывается, я спросил вслух. Нина расслышала и наклонилась ко мне: «Сам Лев. Но говорят знаешь как? Лесная дорога ему спела, а он запомнил и повторил».

Скрипка закричала. Гитара Юджины отозвалась, но их не сразу услышали. Как играет Лев и как играет Гай – разница бросалась в глаза… то есть в уши. Оборвав мелодию, скрипач завел что-то монотонное. Певцы смолкли, потом тихо подхватили: «Не боюсь никого и не верю никому…» Повторяли раз за разом, громче и громче. Тезка отложил гармонику и перепрыгнул через скамейку. «Не боюсь никого и не верю никому…» Теперь должны спеть: только бога одного, только богу одному. Но скрипка и гитара перекликнулись, и взлетел вопль: «Только тебе! Только тебе!» Все вскочили и опять кинулись обниматься. Как-то очень серьезно. Тезка подхватил Герти на руки. Льва и Марту заслонили. Скрипка и гитара отстукивали: только тебе, только тебе! Долго.

Потом опять грянули «Дорогу», запели и заплясали. Марта и Лев вышли из круга. Он вел ее, обнимая за плечи. Подойдя, уперся в меня каким-то измеряющим взглядом. Спросил: «Ну и за что?» Я не собирался отвечать, даже если б понял вопрос. Помолчали. Он прикрикнул: «Говори!» Нервы удивленно вздрогнули, и я понял вдруг: вопрос был о том, за что она меня любит.Она знала и рассказывала.

Она почувствовала во мне родного человека и очень хорошо помнила, когда именно. Она испугалась этого, а потом обидела меня – приписала нехорошие мысли. Но мысли у меня хорошие. Я знаю, чего хочу. Я заботливый к людям. Я умный, честный и отважный. «И такой красивый, почти как ты!» – «Еще чего! – огрызнулся он – «Неправда… Ты первый раз его видишь, ты мог слышать о нем только хорошее, он, раненый, в лагерь вернулся, а ты такое говоришь!» – «Перед тобой геройствовал!» – съязвил кудесник.

С нервным смехом я прижал ее к себе, сказал, что в герои не гожусь, что сам не знаю, зачем вернулся в лагерь, а что избалованный – это чистая правда. Потом пышно расхвалил волшебную львицу и поблагодарил его за те чувства, которые – «которые сейчас заставляют вас сомневаться во мне». Лев внимательно выслушал, но тут же привязался, по-прежнему обращаясь только к Марте: «Это он голову морочит или в самом деле?» И подставился под ответ: «Как обижать, так был уверен, а теперь спрашиваешь!» – «Ну и дурочка. Думаешь, он запомнит, что ты его защищала? Он запомнит, что ты упрямая, тебя не переговоришь».

Все это уже становилось надоедным и тяжелым. Она сказала: «Лев, пожалуйста, перестань. Не надо больше. Мы же за помощью пришли». – «Тогда чего он сидит? Не знаешь? А я тебе скажу! Он всюду лезет в лучшие, а по-нашему сплясать не умеет, вот и сидит».

Характер ли такой, или нарочно выводит меня из терпения? – но не выведет.

– Лев, ну хватит, довольно! Ты меры не знаешь.

– И знать не хочу! – гордо сообщил он, но смилостивился. Как будто снял маску гнева. – Ладно уж. Пусть скажет, чего хочет. Сыграю.

Не приготовившись к такому повороту, я что-то начал про птичьи голоса…

– И ты как малый ребенок. Понравилась забава. Все взрослые – дети. А я старик. И скоро умру. И вспомнят только, что львица чирикала воробышком.

Махнул рукой, развернулся, взглянул на нас краем глаза и зашагал прочь. Исчез в пляшущей толпе. Марта побежала за ним, как виноватая девочка за обиженным мальчиком. Все старики тоже дети.

Но скоро львица опять запела. Вторая скрипка подхватила, а Лев указал смычком куда-то направо и налево. В круг вышли двое – наша Тэкла и здешний черноусый молодец, которого я не раз уже видел. Кто такой?

– Это Зора, брат Ларса, – с готовностью объяснил тезка. – До чего непохожи, правда? И не скажешь, что двоюродные. Оба знаменитые ополченцы.

Танцоры остановились в центре, притопнули, покружились. Странно, немолодая и нескладная Тэкла двигалась уверенно и размашисто, ничуть не хуже молодца. За столами начали подхлопывать. Это что, теперь Лев сам назначает кому с кем? Марта шепнула: «Нет. Игра такая. Поцелуйная. Если выберут, отказываться нельзя. Не принято. Сейчас увидишь, что будет».

Скрипки выводили все тот же короткий мотив, медленный и отчетливый. Танцоры пошли по кругу. Тэкла остановилась совсем рядом с нами, возле молодого доктора. Он растерянно встал, неловко полез через скамейку, чуть не уронил очки и первый засмеялся. Она обняла его и поцеловала. Кажется, он спрашивал, что теперь надо делать. Они взялись за руки и пошли по кругу вместе. Доктор выбрал нашу Герти, она – меня.

Цепочки прирастали. Скрипки слегка подняли темп. Во главе нашей змейки встал Феликс, во главе другой – Делли. Пошли быстрее, еще быстрее, побежали. В тень под деревья, вновь на поляну. И правда – по всему телу раздолье. И вдруг полетел. Совершенно отчетливое ощущение полета. Как во сне. Плавное, упругое приземление. И кружение до головокружения!..

И дождь…

Музыка остановилась. Вымокшие плясуны огляделись, вздохнули в изнеможении, но со всех сторон полетели крики: «Не останавливайся! Еще! Еще!» Скрипка и гитара перекликнулись, и началось что-то медленное, ритмичное, горячее.

Нет, это не музыка была горячая. Это под тонким, намокшим, прохладным шелком ее грудь была горячая.

Она сразу вырвалась. Руки сами метнулись схватить. Но она ловко увернулась, дробно отступила подальше и вдруг повторила ту фигуру, которая так увлекательно получилась у Делли: высоко подхватив юбку, заиграла коленями. Вновь увернулась, но сразу сама поймала меня и утащила назад к столу, под присмотр Старого Медведя.

Львица требовательно вмешалась. Взвихрила песню, закружила и оборвала. Всех разогнала по местам. Капли дождя застучали в стекло. Раздались тихие, усталые голоса. За столами все замерли, встала тишина.

Один голос жаловался, другой утешал. Что делать, что теперь делать? Или, может, – что будет, что теперь будет? Терпи, потерпи. Мне страшно! Не могу больше! Вздохи, прорвавшийся плач перетекли в медленную песню. В самих звуках слышалось странное подвыванье. Они наполнились пульсирующим током мелких длительностей и словно иголочками покалывали голову. Я понял, что это такое. Это обещанное «плакать заставит». Заставлять не пришлось. Слушатели заплакали с полной готовностью, а Лев шел по кругу, высматривая, всех ли достало до живого. Народ заливался в три ручья. Горькое лекарство почему-то не действовало только на Марту и Юджину, они слушали спокойно. На меня действовало, черт возьми. Марта тихо повернулась и спрятала лицо у меня на груди. Пыталась обмануть. Чтоб я проливал слезы на свободе. Юджина прикрыла глаза рукой. Тоже позаботилась! Но я не собирался поддаваться.

Лев подошел, зорко посмотрел. Львица задохнулась и вскрикнула. Сердце застучало. Скрипач подергал меня за нервы, перепилил их и двинулся дозором дальше. Подвыванье сменилось бьющим, колющим звуком, колыбельная – однообразным изматывающим причитаньем. Словно плачущий человек безнадежно раскачивался на месте. Или маятником шагал от стены к стене. Нина совсем зарыдала. Многие стали покачиваться. Кажется, и я тоже. Этого еще не хватало! Кудесник стоял в центре поляны и упивался властью. Вдруг что-то произошло. Смычок коротко укусил струну. Синкопа перебила мерные шаги. Синкопы запрыгали, словно все шествие заспотыкалось. Или – ударило каблуками? Ух ты, эх ты! Грянула бешеная плясовая. Слушатели подняли головы, зашевелились. Круженье вытянулось в серебряную нитку и взлетело в зенит. Лев очнулся. Вскинул руки со скрипкой и смычком. Секунды тишины – и раскатился рев. Сам я, кажется, орал громче всех.

 

Глава 8.

Дорога под луной

Ларс и Лара ехали с нами и пылко, но непонятно объясняли, зачем и куда спешат. Впрочем, все называли какие-то срочные дела. Наверное, тоже ритуал. Хотя на самом деле хотелось промчаться под луной. Ночь теплилась тихая и сладкая. Да, сильный и пряно-сладкий запах сочился в воздухе. Что это цветет? Из-за угла веранды выглядывали какие-то невероятные лепестки размером с детскую ладонь, то ли белые, то ли голубые в обманывающем свете зеленого фонарика. Нас провожали. Покрикивала и заводила песни веселая гармоника Ксана-тезки. Скрипка Гая негромко поддерживала. Стоял оживленный гул разговора обо всем сразу. В руках у Марты и Лары возникли полупрозрачные облачка – тонкие косынки. Толпа провожающих любовалась. Повязанная кисея закрыла все лицо, только глаза сияли, светлые у обеих. Зачем это? Словно чадра… Мне с удовольствием объяснили, что красоту надо беречь: дорога…

Медленно, торжественно тронулись. Вслед, разумеется, запели, что верный конь летит стрелой. Шагом выехали на шоссе. Там ночь еще не настала. Где же луна?

– А, луну ждешь? Будет тебе луна, только попозже. И чего ты на север голову выворачиваешь? Луна вон там взойдет…

Небольшая ладная лошадка Марты пританцовывала, играя передней левой ногой, и сдавала вбок. Огоньки и песня остались за поворотом. Прибавили шагу. Быстрее, еще быстрее. Помчались крупной рысью, сорвались в галоп. Потекли минуты бешеной скачки, когда начинает чувствоваться тот особый задор, который роднит между собой лошадь, всадника и дорогу. Как будто огромные качели взлетали и взлетали прямо в небо, а земля уносилась назад. Махом одолели плавный подъем. Пора было дать лошадям передышку. Как только я это почувствовал, пошли тише, тише. Спустились на мост, который под копытами зазвучал ксилофоном. «Споем?!» – крикнул кто-то впереди. Опять полетел стрелой верный конь, пока мы медленно шли вперед в качании отдыха… Но для чего? Где пристань? Цель? Спроси грозу, спроси метель, спроси у быстрого огня… Косынка мешала Марте петь, она проговаривала песню негромким речитативом.

Ощущения блаженно путались. Было темно и светло, тихо и шумно, так безветренно, что не шелохнет, но ветер скорости бил в лицо. Я смотрел, как огоньки тонут в темноте. О чем-то совещались. «Срежем петлю. Вброд!» Жажда скорей доехать схватила за горло. Простая жажда тоже. И сразу оказалось, что по кругу передают фляжку. Глоток легкого вина, золотистого даже на вкус.

Свернули на лесную дорогу. Там было по-настоящему темно. Только над головой лился яркий и светлый Млечный Путь.

Дорога пошла под уклон. Заблестела звездами речушка, дохнуло водой. На том берегу беззвучно метнулись две тени. Лисицы? Дробя воду плеском, тихо ступая среди светил, переправились. Но потом дорога завернула так круто, что пришлось спешиться и вести лошадей в руках. Выбрались. Где мы? Впереди было что-то… спящая деревенька. Понятно. Петлю мы срезали для тех двоих, с кем теперь прощались веселым полушепотом. Неслышно проехали по зачарованной улочке. Разогнались, полетели, полетели!

А вот и дуб-великан. Теперь прощались со мной и с Мартой. «Споем напоследок?» Это была не самая удачная мысль. Песня длилась бесконечно. Миленький уехал, не сказал куда, в темном небе светит синяя звезда.

Но уехали, наконец, и наши спутники.

Марта хотела развязать косынку, но я сказал: оставь так. Помолчали. Она тихонько тронула лошадь. «Постой, расстегни рубашку». Ее испуганная рука взлетела к горлу. Крючок у высокого ворота, он был единственный. «Сними ее совсем…» «Мы уже дома, – ответил улыбающийся полуночный голос из-под косынки. – Сам снимешь все, что захочешь» .

Вдруг жуткий крик ударил по нервам. Совсем недалеко. И даже не крик, а что-то мучительное, сверлящее, похожее разом на мяуканье, лай и рыданье. Вздрогнули лошади. Да и мы. «Шакал, – сказала Марта, опомнившись и смеясь. – Надо же. Вроде не время ему в мае выть». Тоскливому воплю ответил второй такой же, и сразу все стихло.

Звук под копытами изменился, мы остановились на мощеной площадке. Марта соскользнула с седла и растаяла в темноте, пока я придерживал лошадей.

Красный язычок огня сначала сгустил ночь, потом появилась рука с фонарем. Приподнялась, цепляя его на крюк, и в теплом подвижном свете блеснули, улыбнулись зрачки. Марта надела фартук – скорее белый балахон, и казалась белым привидением с черными глазами. Я решительно взялся за ремешки уздечки. Вороной предатель лез мне мордой в руки, словно просил прощения, и вдруг облизал лицо. Вот собака! Я великодушно простил.

Марта накинула на лошадей крученые мягкие веревки, унесла седла. В темноте поскрипела рукоять насоса, заплескала вода, звякнуло ведро. Она сняла фартук, перевесила фонарь. В круге света появился чугунный столбик колонки и керамический бак рукомойника, оплетенного шиповником. Желтый брусок мыла пахнул лимоном. «Умой меня», – попросил я шепотом. Ласковые ладони прикрыли мне веки и заскользили по лицу, намыливая и смывая пену. «Ты, оказывается, послушная: осталась в косынке». – «Ну, если тебе так хотелось», – прошептала она. Я обхватил ее голову, нашел губами губы под кисеей. «Почему целовать тебя все время приходится через что-нибудь?» Быстро выпустил ее, набрал в горсть воды и облил ей грудь. Нервные пальцы вновь почувствовали, что мокрая ткань кажется очень холодной, а живое тело под ней – очень горячим. Она нерешительно перехватывала мои руки. «Почему, радость? Разве нельзя?» – Нет… да… все можно! Смотри, ты луну ждал!»

Я невольно оглянулся. В густо-синем небе взошел ущербный месяц. А мы романтическими героями уставились на него. «Как ломоть хлеба», – сказала она.

Под месяцем тишина совсем замерла. Лошади еле слышно переговаривались в стойлах. Что-то порхнуло в траве. Обнявшись, мы по воздуху поплыли к дому. Я, наконец, развязал ей платок, а она то щекой, то губами гладила развязывающие пальцы.

Дверь все-таки оказалась заперта. Марта вытащила из кармана ключ на шнурке. «А говорили, у вас не запирают». – «Осторожно, милый, ступенька». Я неуверенно шагнул и вдруг ощутил чужое присутствие. Замер с сорвавшимся сердцем. Ее легкие шаги, сухой шорох спичечного коробка, короткий стеклянный стук – больше ничего не было слышно, но кто-то притаился, кто-то крался в темноте. Нет, не мерещится! Чиркнула спичка, вспыхнул огонь свечи, я хотел крикнуть не то «стой!», не то «беги!», темная тень взвилась, полетела – и оказалась котом. Следовало бы рассердиться, и сердце еще колотилось, но было истерически смешно.

Два силуэта в профиль. Кот стоял на столе на задних лапах, передними обнимал Марту за шею и лбом бодал ее в лоб. А потом совершенно ясно и почти что по по-человечески сказал: явилась? корми! Она подхватила его на руки и унесла. Потом вернулась, неся поднос с кувшином, стаканами, с хлебом и сыром. Поставила поднос на стол и сказала как-то очень дружески или привычно-супружески: «Выпьешь, милый? Проголодался?» В горле и правда пересохло. Я отпил вина, тихо отставил стакан, медленно обошел вокруг стола и взял ее за обе руки. Почему ты убегаешь? Нет, не убегаю, нет, я рада. А ты понимаешь, что я тебя больше не выпущу? Я тебя тоже…

… но внутренне вся сжалась. Комок стиснутой тревоги. Что с тобой, радость? Скажи, чего ты боишься. Нет-нет, я нет… Слышишь – ты все время говоришь какое-нибудь нет. Скажи – да. Да, да! Скажи – все можно. Все можно!

Я защипнул тонкую ткань ее рубашки, выдернул из-под пояса и разорвал снизу доверху. Испуганные ладони метнулись и заслонили грудь. Опусти руки. Не так и не туда. А теперь тоже разорви рубашку. Она стиснула мне плечи, то ли прижимаясь, то ли отталкивая, и шепнула в шею под ухом: «Зачем рвать такое рукоделье, я ее тихонько сниму, пойдем ко мне в комнату».

Дымок свечи веял мятой и яблоком. В маленькой побеленной спальне со стены на потолок изломились наши тени. Она подвинула на столе стеклянный стаканчик-подсвечник, ее пальцы налились вишнево-прозрачным светом. Она неуверенно отступала. Пойманная, обняла меня. Звякнули пряжки. Я быстро расстегнул ее пояс, потянул вниз тугие брюки, скользя ладонями по гладким бедрам. Но она тут же спутала мне руки рубашкой. Сквозь белый шелк огонек свечи раздробился. Она поцеловала меня через ткань и прошептала: «С защитой, милый». – «Я об этом не подумал. Доверься, я осторожно…» – «Я подумала и все приготовила». – «Неужели? А откуда ты ее…» Шептались и целовались, разделенные полуснятой рубашкой. Она тянула время. Чуть-чуть гладила мне ключицы. Она боялась. «Скажи словами то, что говоришь руками. Чего ты боишься?» – «Нет-нет, не боюсь. Я с тобой». – «Еще не со мной».

Быстро выпутался из рукавов и решительно опустил ее на постель, раздевая. Неширокий топчан, или тахта, или как сказать. Белое покрывало. Опять это отчаянное движение: она вцепилась мне в плечи, и обнимая и не подпуска. Она словно готовилась перетерпеть испытание.

«Мне так нравится, что ты боишься, – поскорей сказал, чтобы успокоить. – Больно совсем не будет, не жди». И услышал растерянный ответ: «Хоть бы и больно, пусть…» – «Ты моя храбрая луна. Нельзя такие разрешения. А если я воспользуюсь?» И вновь невозможный ответ: «Я потерплю…»

Ну что это? «Слушай, сокровище, раз навсегда. Ничего не нужно терпеть. Не вздумай и запрещаю. Если что не так, говорить словами, и руками, и как хочешь. Но я и сам замечу. Увидишь, что будет». Сосредоточенно сжатые губы вздрогнули, через силу двинулись и вдруг светло улыбнулись. «А теперь проведи язычком мне по губам. А теперь вот так. Похоже на танец. Нет, не только движениями. Еще и тем, что вихрь втягивает, кружит, а время останавливается. Сделай то же самое. Не бойся, не трону, пока не разрешишь. У тебя пальцы перед свечкой были вишневые и прозрачные. Я как будто обжегся этой свечкой, ты чувствуешь? У тебя самая вишневая тропинка. Уже можно? Самой тесной и счастливой дорогой?» «Да, да, – шептала она, – это ты, это ты…»

 

Глава

9.

Утро

– Слушай, девочка, луна моя… – Хотелось милой, доверительной, сердечной болтовни. – А почему Юджина не выходит замуж за Дона? Ведь он именно такой, как ей надо. Герой. Гражданин. Всеобщий кумир. И любит ее, это же видно.

– Да, он очень достойный человек, – строго ответила луна.

– Так в чем же дело?

– А вот подружишься поближе и спросишь.

– Нет, сокровище, это никуда не годится. Я спрашиваю у своей жены, а жена не хочет отвечать. Обижусь.

Она приподнялась на локте и посмотрела с медленной, расцветающей улыбкой. Вдруг я почувствовал, что тут действительно что-то есть. И, похоже, серьезное. Надо же. Человек не видит того, что видит, не слышит того, что слышит, и не понимает того, что понимает, просто потому, что об этом не думает. И вообще редко думает о других. Наше равнодушие к людям и сосредоточенность на себе – лучшие сторожа чужих секретов. От пристального внимания трудно спрятаться. Пожалуй, и невозможно.

– Но ты ведь знаешь?

Серые глаза согласились.

– Подожди-ка. Начнем дознание. Вчера они все время были рядом, и я прекрасно слышал, о чем они говорили. Слышал и не слышал, вряд ли что-то запомнил, но впечатление ясное. Если об этом задуматься. Юджина относится к нему с подчеркнутым уважением. Esatto… Она боится за него. Смотришь непроницаемо? Смотри-смотри, но теперь я уверен. Это заметно, если хочешь заметить. Он очень достойный человек. Друг на всю жизнь. Она тоже так думает. Однако чувств уважаемого друга не принимает. Что же это значит? Можешь не отвечать. И так понятно. Есть кто-то другой. Вот оно что. А теперь ты смотришь очень странно. Так странно, что сказал бы: за меня боишься. Не меня же. Рассуждаем логически. Вы здесь слишком давно. Если бы друг ее сердца оставался в столице, то положение бы уже определилось. Такую вероятность отвергаем. Этот человек здесь. Прости, но остается думать, что чувство безответное. Кто же это? Неужели Андрес? Не может быть. Вот этого совсем не может быть. Хотя что-то такое непростое между ними есть… между ним и вами всеми. Но это потому, что вы заслоняете от него Гертруду. Да, я давно разглядел. И ты подтверждаешь, вижу. Он, конечно, мрачный красавец и трагическая личность с истерзанной душой. Как же, как же… носит в сердце ад. Вроде меня?.. Ах, неправда? Повтори, что неправда. Вот так, ресницами. Но он сам не знает, чего хочет, и злобствует на весь мир за собственную заурядность. С Доном его и сравнивать нельзя. Вы его и не сравниваете и действительно недолюбливаете. Но вот ведь в чем дело. А она откидывает голову на ладонь совершенно так же, как ты. И этим движением кто-то любуется.

Мгновенно онемев, я понял, что такой человек есть.

Марта спрятала лицо у меня на плече и ждала, что будет дальше.

– Ты хотела, чтобы я догадался. Внушала, что ли? Магнетизировала меня, признавайся? Но ведь Гай ваш работник.

– Да, он был обжигальщиком. Учился у кирпичного деда. Ушел, потому что подумал в одну мысль с тобой: работник и хозяйка – это как-то не совсем хорошо. Крик стоял выше дыма из трубы. Кирпичный дед не хотел его отпускать. Грозился: посмеешь уйти, бросишь дело, я тебя совсем с границы выживу. Его Старый Медведь унимал. Мы для него не авторитет.

– А Старый Медведь знает? И как он к этому относится?

– К чему, милый?

– Всякая тайна опасна. Ладно, у семьи положение твердое. По закону вас даже словом задеть нельзя. Но он-то, Гай, уязвим со всех сторон, и вы ему не защита. Если кто-нибудь узнает, из ваших недоброжелателей, то найдет повод к нему придраться. Тем более что поводов он дает много. Тайна ставит его под удар. Превращает в мишень. Тайну надо истребить. И не просто открытым союзом, а юридическим браком. Вероятно, им придется на время уехать. Пока страсти утихнут. А может, и не понадобится. Вот я и спрашиваю: что думает об этом Старый Медведь, который за всех вас отвечает?

Быстро приподнявшись, Марта смотрела встревоженно и виновато, еще и бормотала что-то вроде: ты прав, ты прав, спасибо, что так рассуждаешь. Я обмотал руку ее косами, собираясь продолжать задушевный выговор, но вдруг подумал, что все это похоже на правду.

– Тайна совсем ненадежная. Кто вообще об этом знает? Кроме вас?

– Кирпичный дед и Санди.

– А Юлий? Извини за цинизм, но есть пословица: о чем знают трое, о том и собаки лают. А я вообще угадал за минуту.

– Сам видишь, Санди молчит. Юлий не догадывается. А я и правда тебя магнетизировала.

– Как?.. ну да, тем, что не отвечала. А что ты могла бы сказать? Что у вас говорят, когда сплетничают об этом?

– У нас на границе не сплетничают.

– Напрасно ты так думаешь! … когда сочувственно обсуждают?

– Говорят: Дон с Юджиной люди подходящие, хорошо, если б поладили. Я тоже могла бы так ответить, и ты перестал бы об этом думать.

– Да, наверное. Но слишком долго тянется. Что говорят, когда спрашивают, почему ж никак не поладят?

– … потому что у Дона маленькие дети. Он в разводе с женой. У него в родном городе остались близнецы, мальчик с девочкой. Вот и говорят: в жизни, конечно, всякое бывает – если такой человек ушел из семьи, значит, причины были, но если она считает, что ему нужно вернуться к детям, то может, оно и правильнее.

– Вот как. А почему ваш кирпичный дед не хотел отпускать Гая? Сам дед – что за чудо морское?

– Не морское. Мы тебе рассказывали. Ты внимания не обратил. Земляное чудо. Как бы сказать, сам дух глины.

– … вроде главного инженера?

– … и совладелец. Мы ему давно уже пай выделили. Такого мастера лелеять надо. Второго такого нет. Он говорил, что вторым будет Гай. Говорил, что не встречал еще ученика, который так понимал бы огонь. Гай, он необыкновенный. Представляешь, он еще и водознатец. Лозоходец.

– Как? С прутиком вышагивает? С рогулькой ореховой? Ты шутишь. Это же шарлатанство.

– Нет, почему? Когда хотят колодец копать, зовут его, и не было случая, чтоб он воду не нашел. К нему за это как-то странно относятся. А рогулька исправно кланяется и вертится. Почему она вертится и зачем нужна, это другой вопрос. Мы тоже пробовали. Интересно же. – Она увлеклась, повернулась, установила поудобнее локти у меня на груди и подперла кулачками подбородок. – У всех вертится. А находят не все. Хотя вода у нас щедрая.

– Ах, так. Он полномочный посол стихий?..

– Где вода близко, там свои приметы. Например, в безветренный день воздух иначе слоится. И трава не совсем такая. Но разглядеть непросто. А прутик, рогулька помогает и сосредоточиться и рассредоточиться, понимаешь? Он так думает. Он ужасно талантливый. Он действительно чувствует стихии.

Рука у меня сама собой поднялась и затворила ей губы. Мальчишка не вытерпел похвал другому мальчишке. Она с готовностью поцеловала ладонь и выжидательно замолчала. Но ждала всего лишь вопроса.

– Слушай, мой ледяной горный родник, ты считаешь, что самое лучшее в постели – это разговаривать.

Так и есть, доверчиво выговорил новый поцелуй.

– А я чувствую стихии?

Зрачки серых глаз расширились и заблестели. Когда скрыта мимика губ, выражение глаз колеблется. Она тихо вывернулась и опустила голову на подушку. Я погладил ее по лбу, прикрыл пальцами веки. На ощупь ее лицо было таким же прекрасным, как и на взгляд. Длинные брови. Поющее закругление от уха к подбородку. И щека не то что шелковая, а как лист сирени на солнце, и теплый и прохладный.

– Помолчали. Моя рука закрывала ей глаза.

– А того, другого человека ты назовешь?

Губы чуть приоткрылись – наивно-удивленно спросить «кого?», но замерли. Она попыталась освободиться, но я не позволил. Пауза.

– Зачем, милый?

– Чтобы я тоже знал. Кого ты любила раньше… до меня? Кто он? Где он?

Она не отвечала, только по губам и щеке пробежало нервное движение. И вдруг каким-то наитием, как будто расслышав, я понял, кто это.

– Сам скажу. Но если правда, ты подтвердишь. Это Стефан Борк. Это капитан.

Молчание.

– Да.

Еще молчание. Я чуть-чуть поцеловал ее напряженно, тревожно сжатые губы, убрал руку с глаз – не плачет ли?

– Гораздо лучше, чтобы я знал. – Но фраза «у нас не должно быть друг от друга секретов» как-то не выговорилась. – Ты бы и сама мне рассказала. Когда больше стала бы доверять. – Тихо погладил ее по щеке. – Никто не знал?

Откинулась на подушку, закрыла глаза.

– Дома знали. Не осуждали. Жалели. Но стояли на том, что нельзя. Что нужно разойтись. Старый Медведь говорил с ним.

– Там, в конвое, вы были рядом, и он… у вас было объяснение. Он просил тебя уехать с ним?.. Нет, подожди… не уехать. Остаться. Вместе и открыто. Потому что… кончилось то, что вас разделяло. Дети выросли, а это нападение скорее всего последнее. Так и было?

– Дети не выросли… Его сыну семнадцать, а дочери… Но почти так.

– Но ведь именно этого ты хотела столько лет. А сколько?

Пауза.

– Нет, не этого. Надо было бы сказать, что хотела встретить тебя, но ведь ты меня не любишь.

– Так, и что ты предлагаешь?

Мой наточенный язык, привыкший мгновенно обрывать любые упреки и неприятные констатации, полоснул сам собой. Что может «предложить» женщина, которой в самой обидной форме подтвердили, что она не любима?

Марта замерла, а я бросился в погоню за вылетевшим словом.

– Забудь, это не я сказал. Это старые привычки. Проклятый язык. Видишь, я не очень-то бережно отношусь к людям… Но ты тоже наговорила лишнего. Почему ты думаешь, что я тебя не люблю? Это он тебя убеждает?

– Не задевай его, милый, зачем? Да и не угадал на этот раз. Никому это и в голову не приходит. Только я знаю.

– Почему ты так думаешь? Скажи правду.

Она тихо повела головой.

– Это опять язык? Я обычно говорю правду или уж молчу.

– Да, извини. Но ты не ответила.

– Сейчас отвечу. Подожди минутку. Соберусь с силами… Потому что любовь – это мучение.

Она приподнялась, глядя мне в глаза. Я поскорей уткнул ее лицом себе в грудь. Хотела взглянуть, я не позволял. Затихла, словно растворяясь в теплой воде.

– Всякая любовь – мучение? – переспросил я.

– Всякая, – шевельнулись губы под моими гладящими пальцами.

– Не любить лучше?

– Не знаю, не пробовала… – по голосу слышно, что улыбнулась.

– А он из-за тебя мучился?

– Он и сейчас… не надо о нем, милый.

– А ты тоже из-за него… и сейчас?

Промолчала. Мне стало до странности, не к разговору хорошо. Почему – непонятно. Она почувствовала, прижалась щекой к щеке, но вдруг выскользнула из объятий и вскочила так стремительно, что успела закутаться в халат, прежде чем я повернулся.

– Пора, милый. Вот-вот Санди приедет. Хочешь в душ? Правда, вода холодная совсем. А я пока завтрак приготовлю. Сегодня к тебе много народу придет, вот увидишь. И знаешь что? Сходи к Андресу в больницу. Нехорошо, что ты его не навещаешь.

– Нехорошо, но вряд ли он меня ждет. Да и ранения у него оказались вовсе не тяжелые…

– Что ты, что ты, что ты, нельзя так говорить!

– Да, радость, не буду. Это я не подумал. Зайду сегодня же.

Она остановилась у двери, но я медленно связал ее тонкой ниткой взгляда и потянул назад, к себе.

 

Половина третьего

 

(рассказ-воспоминание)

Они не рассказывают об этом никому.

Первую встречу запомнил он, капитан. Такую красавицу нельзя не заметить, и он заметил. И сказал об этом. Не ей, конечно, – Старому Медведю. И не о ней – обо всех его дочерях.Потом в истории неопределенный перерыв. А потом она заметила за собой, что смотрит на него и расспрашивает о нем. Пора было вспомнить принципы. Делай что хочешь. Чего не хочешь, не делай. Понимай свои желания… Вестовой колокол на каланче не предупреждает о возможной опасности – он звонит, когда несчастье уже подступило. Так и принципы били в набат, когда все уже произошло. Самое добросовестное испытание желаний подтверждало, что случилась несчастье. По неопытности она решила лечиться ядовитыми средствами, которые только обостряют болезнь: не видеть, избегать, забыть. Не видя его, избегая встреч, она заметила, что внутренне все время говорит с ним.

Когда терпеть уже не получалось, она призналась отцу и сестрам. И общее решение было безнадежным: это беда. Чувство к такому человеку, ответственному за весь город, нужно как-то переплавить в почтение, уважение… Нужно, конечно. Только знать бы, как это сделать?.. Старый Медведь очень убедительно объяснял, что иначе будет плохо и ей, и ему. Но неосторожно обмолвился – «вам обоим». И у нее в груди застучало: нам обоим…

В начале этой истории труднее понять, что происходило с ним. Был первый мужской взгляд, отведенный порядочностью. Да и слишком много на него наваливалось других забот. Он уже оглянулся на оставшийся позади рубеж – сорок лет. Можно было трезво сказать, что жизнь прошла впустую. Ничего не сбылось. Хотя что должно было сбыться? Что он за Сципион Африканский? Капитан крошечного городишки на границе…

Любимые люди властны над нашей душой больше и сильнее, чем мы сами. Эта власть смягчается только взаимным правом на любимого. В начале истории ее душой владел человек, которого она даже видеть не имела права. Но жизнь насмешлива, а ее шутки невозможно понять.

Она лежала на диване с котом на груди и смотрела на часы. Есть действенный метод продержаться довольно долго: разделить время на части. Чем тяжелее приходится, тем меньше отрезки. От этого истязания она неожиданно заснула и, конечно, увидела его во сне. Они стояли рядом и о чем-то дружно беседовали. Не слышно было, о чем. Но во сне они были вместе не только в этом разговоре, но и во всем, что было вокруг – и открывалось впереди.

К сожалению – если «к сожалению», ее отсутствие раскрыло глаза капитану. Он понял, что давно ее не встречал и, оказывается, хотел увидеть. Поразмыслив, сказал себе, что это известно какой бес дразнит, а если серьезно, то и думать нельзя.

На следующий день, вечером, он решил зайти в дом ветеранов. Город содержал приют для одиноких инвалидов боевых действий.

Пришел и увидел ее. Она сидела напротив входа у окна, а в стекле распахнутой створки отражались часы-ходики, показывавшие половину третьего. То есть половину девятого, конечно, но в отражении так казалось. Потом он разглядел троих ветеранов в креслах на колесиках и ее младшую сестру. Девочка слушала сказку, ахая и прижимая к щекам ладошки, а она записывала, положив тетрадку на подоконник. Она первая увидела его и встала, здороваясь. Не краснела, не бледнела, в словах не путалась. Ветераны обрадовались, спросили его, не хочет ли тоже послушать. Хочет, конечно.

Сказка была о царе, пообещавшем белому голубю спасение и защиту. Каждый из трех рассказчиков лелеял свой вариант окончания. Конечно, его спросили, как бы он поступил на месте царя. Она ждала ответа, глядя так неотрывно, что он подумал … но сразу передумал. Не только она – все ждали, не сводя с него глаз. Он сказал, что на месте главного героя постарался бы изменить правила игры. Посторонние и подозрительные силы навязывают царю условия, а он безропотно им следует. Человек, отвечающий за других, не имеет права так поступать. Он сказал это и подумал, что внешние силы, пусть не подозрительные, а самые неизбежные, давно навязали ему условия, а он безропотно им следует. Именно потому, что отвечает за других. А она вдруг спросила, что на самом деле означают слова «груз ответственности». Словно услышала его мысли. Он сразу распрощался и ушел. Груз ответственности давил и сигналил: граждане-земляки навострили чуткие уши. Человек, отвечающий за других, не имеет права допускать пересуды…

Зима была тяжелая. Потом говорили «та самая зима». Вслед за изматывающими мелкими стычками в начале февраля случилось сильное нападение. Она была в охране обоза. Однажды днем – наверное, в половине третьего, но никто не запомнил, – раздался истошный вопль: капитан убит! Рядом с ней стоял пожилой ополченец с санитарной собакой. То есть со своей собственной собакой, но специально обученной. Большой дымчатый пес в парусиновой попонке с красным крестом, с ранцем на спине. Она села на землю и обняла пса. Шерсть жесткая, сверху мокрая, холодная, а в подшерстке теплая и пуховая. Дождя не было, а морось висела в воздухе, туман шевелился. Из тумана прибежала Герти, поднимала ее, трясла и кричала: «Жив, жив, ранен!» Оказывается, вокруг кричали все.

Сначала была опасность для жизни, в больнице трижды в день вывешивали бюллетени. Приехала его жена. Потом объявили, что опасности нет. Но и улучшений не было.

Для него это «упражнение в смерти» осталось переживанием блаженным. Покой, никаких страданий, тихое скольжение на волне, поистине самая легкая, райская смерть. Выздоровление началось с безумной боли, как будто смерть пришла еще раз, но теперь с мучениями. Стоило ли выздоравливать – это был вопрос. Сможет ли он остаться капитаном, неизвестно. Его жену граждане-земляки не любили. Уверенные, что жена должна быть здесь, на границе, рядом с мужем, они молча осуждали ее. Ей приходилось придумывать поводы, чтобы объясниться: ее удерживает только долг перед слабым здоровьем детей… Все напрасно. Сограждане считали, что дети тоже должны находиться здесь. Здесь и здоровье поправится, если впрямь слабое! Но не ее же обвинять, что все сложилось так, как сложилось. Мало того, что жизнь коротка и безотрадна, она вся уходит на ожидание. Обманывать себя можно только тогда, когда еще сохраняется иллюзия, будто есть нечто, чего можно дождаться. Надо принимать в расчет последствия ранения. Он знал, что если встанет и опять впряжется в лямку, то повезет воз и дальше. Впрягаться не хотелось. А тоскливые нежелания коварны, и у него начались осложнения: то нагноение швов, то плеврит… Сочувствующих земляков он велел благодарить и не пускать. А тем, кто пришел по делу, запретил отказывать. Однажды санитар спросил, примет ли он посетительниц по делу личному, но срочному. Конечно, примет, зовите. Это была она. Пришла со старшей сестрой. Принесла какие-то синие первоцветы. Да, весна уже наступила. У изголовья стоял стул. Она села. Сестра взяла у нее цветы, взяла стакан и сказала, что пойдет за водой. Вышла и затворила дверь. Она сползла на пол, нашла губами его пальцы и сказала то, что сама не запомнила. Он ответил то, что сам не запомнил. Болезнь его изглодала, по его пальцам можно было изучать кости. Но руки вдруг стали сильными. Он поднял ее, на какое-то мгновение они оказались в постели рядом. Под окном раздался громкий крик: половина третьего уже! – и негромкий окрик: тише, чего шумишь! Звякнуло стекло о ручку двери, послышались голоса Юджины и санитара. Марта потом признавалась, что меньше всего это было похоже на радость. Больше всего – на страх, отчаяние, что ли. А для него как будто еще раз началось выздоровление. Но теперь не с мучением, а с ликованием. Тоске и безнадежности он сопротивлялся, а ликованию сопротивляться не стал.

Разумеется, полная тайна. Разумеется, нехорошо и опасно. У него появились внутренние трудности при встречах со Старым Медведем. Он, кстати, не понимал, как может отец позволять такое дочери. Он сам своей дочери не позволил бы. Хотя, что же было? Им даже просто увидеться и поговорить почти не удавалось. Капитан всегда на виду, о нем всегда известно – должно быть известно, где он находится. Надо было сменить место действия. Марта уехала в столицу: накопились всякие житейские дела. Ему предоставили краткий отпуск для консультаций со светилом-профессором в санатории нервных болезней. Он выезжал не один, поэтому не мог сразу лететь к ней.

… Но вот когда он распрощается со спутниками… В тесной комнатке станционной почты на черный стол ляжет голубой бланк телеграммы, и бледными разведенными чернилами из чернильницы с утонувшей мухой, царапающим пером он напишет чародейные слова: «Буду завтра южным экспрессом. – И еще напишет: «Телеграфируйв третий вагон». В дороге, в третьем вагоне – получит от нее ответ. А потом увидит ее на перроне.

Впереди была бесконечность воли и счастья. Совершенно не сознавалось, что бесконечность кончится послезавтрашним вечером. Три дня и две ночи. Он зашел в вокзальную гостиницу принять душ и переодеться. Полусонный парикмахер невольно вскинулся от его шрамов, но вежливо оживился: «С границы? Шрамы украшают мужчину!» Но он еще не привык к своему новому лицу. Потом рубцы побледнеют, но тогда он багровели ужасно…

Ночь была уже совсем летняя, черно-прозрачная. Пустынный проспект уходил вдаль двумя рядами фонарей и платанов. Когда он подошел к ее дому, веял рассвет. Узорные ворота на кирпичных столбах были заперты, но калитка только притворена.

Цветущий открытый двор. Вот ее окна. На первом этаже сразу налево от ворот. Она спит. Не надо будить. Он стоял, стоял, стоял, глядя, как чернота стекол становится зеркально-стальной под светлеющим небом. Было очень тихо. Он тихо отворил и затворил тугую дверь парадного. Нашел стерженек звонка и тихо надавил. Колокольчик не зазвенел, а чуть-чуть стукнул, царапнулся, шорохнулся. Но через мгновенье дверь распахнулась. Они оба вскрикнули. Обнялись на пороге, спотыкаясь о брошенный саквояж. «Это ты? – Это ты?

Я думал, ты не услышишь. – Я думала, ты не приедешь… – В половине третьего… Не хотел будить…». Он обернулся, запер дверь и сказал: пойдем скорее. Она пробормотала: «Ты здесь, а я как будто все еще жду тебя». Но он уже видел, где ее комната с белевшим углом раскрытой постели. «Не бойся, – шептал он, – я тебя поберегу. Скажи… Назови сроки». Она добросовестно назвала, глядя растерянно и одной рукой расстегивая пуговицы его куртки, а другой не позволяя ему развязать пояс черного кимоно. Гладкий шелк скользил. Невесомо слетел на пол.

Он опустил ее на постель, и она словно попала в жестокий прибой, который крутил, тащил и не давал дышать. «Постой, подожди, отпусти!» – вскрикнула она, и он мгновенно отпустил. Приподнялся с улыбкой, любуясь испугом. Провел щекой по щеке. Она почувствовала бугорки шрама и перестала сопротивляться. И опять прибой понес ее на камни, разжимая, как раковину. Когда все было открыто, он ощутил преграду, жестче отворил ей бедра и сорвался с цепи. Как будто цепь долго держала его за горло, а теперь рассыпалась. Освободительно. И это была она. Он не забывал ее ни на мгновенье.

Долго, стыдно и ужасно. И настолько больно, что ей приходилось стискивать волю, чтобы терпеть. И когда это наконец кончилось, она не успела исправиться: он увидел и прикушенные губы и зажмуренные ресницы. «Ну прости меня, ну прости, девочка моя», – шептал он с искренним раскаянием, сдерживая благодарный смех и целуя ее в глаза. «Я так тебя люблю…» – отвечала она, хотя на «прости» надо отвечать «прощаю».

Он рассказывал, как менял поезда и мысленно рвался прицепить себя вторым паровозом, чтоб побыстрей доехать. Ему было так радостно рассказывать, что он даже удивился – почему? Она слушала, улыбалась, осторожно обнимала его, но с нарастающим беспокойством. Пора было сказать одну вещь, которую говорить совсем не хотелось: попросить его встать, чтобы сменить простыни. Спокойно, чуть стеснительно, в тоне доверчивой дружеской простоты. Она долго собиралась с духом, но ничего не вышло. Еле выговорила, путаясь в словах и задыхаясь от мучительного смущения. Неловко встала и поскользнулась на брошенном халатике. Он вскочил и поддержал ее. На белой простыне горел вишневый круг. Как разлитое горячее вино. Его словно ожгло. Как будто тонкий язык огня побежал по телу. Он сжал ее, смял, бросил лицом в подушку и надолго потерял голову. Потом гладил, как ребенка, целовал растрепавшиеся косы, но она все не оборачивалась. «Девочка моя, маленькая моя, что? Больно?» Но теперь тон дружеской доверчивости был наготове. «Пройдет. Не смотри, а то мне неловко. Поменяю белье». Пятно протекло насквозь. Пришлось подстелить полотенце. Все это ужасно. Подхватила снятую простыню и убежала. Не знала, спешить или медлить. Холодной водой кровь отстиралась. Пальцы подрагивали. Пузырек с марганцевым порошком укатился под ванну. Еле вытащила.

Но вернулась с улыбкой. Он обнял ее в дверях, нежно уложил и стал целовать, опустившись на пол возле постели. И вдруг раскрыл ей колени, как раскрывают книгу, и прижался жадными, жесткими губами к самому пораненному месту. Она зажмурилась и старалась не дрожать.

Дрожала прозрачная занавеска, раннее солнце кружевным светом смотрело на постель. Заснули, крепко обнявшись, но скоро она проснулась и тихонько, чтобы не разбудить, змейкой вывернулась. Неслышно собралась. Глицерин должен был смягчить боль, но привычные синие штаны пришлось отложить. Сгрызла яблоко, чтоб не выходить из дому на голодный желудок. Написала записку, положила на нее ключи, на цыпочках отнесла в спальню. Портфель был приготовлен с вечера. У выхода в зеркале увидела багровые пятна на шее. Повязала косынку.

В центральном банке нужно было продлить договор, списать налог за проценты, внести страховые взносы, еще что-то. Заставила себя думать об этом. В прохладном сводчатом зале долго передвигалась от одной застекленной стойки к другой. Три высоких распахнутых окна смотрели в сквер, их фигурные решетки напоминали о границе.

Под колоннадой в тени лоточник торговал газетами. Выбрала правительственную и утреннюю. Приподняв стопку, нашла оппозиционную. У входа в сквер купила сладкую сигарку, закурила.

Пора было ответить себе откровенно. Признать, не обманываясь, что чувства у нее тягостные и угнетающие, а значит, ненужные, неправильные и безответственные. Увы, поэтичное слово «страсть» обозначает и такие подробности, как закатившийся пузырек с марганцовкой и марлевая салфетка с глицерином. Других подробностей она не допускает до памяти, а это тоже неправильно. Пора и о них спокойно подумать. Нет, спокойно не получается, ведь надо сказать себе, что все это очень хорошо. Этого надо хотеть. Радоваться этому. Может ли она радоваться? Конечно, пусть не за себя, а за него. Придется потерпеть. Она и сама не права. Не замирать надо, а участвовать. Дружескую доверчивость испытывать на самом деле, а не изображать через силу.

Нужно вернуться радостной. Ведь все хорошо. Он приехал. А она так его ждала, что даже не верила, что дождется. Сладкая сигарка помогла думать. Чтобы погасить ее, гранитная урна протягивала пепельницу.

Вдруг налетел порыв ветра, превратил струи фонтана в снежную, перистую сеть и взмахнул ею, как крылом, рассеяв вокруг радугу и брызги. Завизжали в восторге дети. Сирень рассыпала алые отблески.

– Приезжая, предъявите паспорт.

Двое шагнули ей навстречу. Нет, не полицейские. Она сразу догадалась, кто это. Молодые, сплошь в серо-мышастом. Высокая фуражка. Шаровары заправлены в сапоги. Она мгновенным движением накинула на шею ремешок портфеля. За ее спиной стоял третий, его выдавала тень.

– Дайте пройти.

Двое подбоченились, выставляя нарукавные повязки: «добровольцы порядка».

– Не имеете права останавливать. Не имеете права требовать документы.

Тень третьего качнула головой, подавая знак.

– Э-э-э, – сказал самый зеленый паренек. – Общество имеет право себя защищать. Да. Но добровольцы не требуют, а просят добровольно показать паспорт. Все по закону. Да.

– Нет. Вы нарушаете мои права в моей стране.

Народ у фонтана быстро поредел, оставшиеся делали вид, что ничего не замечают. Тень опять подала знак.

– Права честного человека… – уверенно начал мальчишка, но запнулся.

– … не пострадают, – подсказала тень.

– … не пострадают, если честный человек добровольно покажет паспорт добровольцам. А ты приезжая. То есть вы приезжая. Да. Мы пока что по-хорошему просим.

У тени появилась рука, в руке – плетка.

– Права им подавай, – сказала тень. – Все они такие.

Ополченским, отработанным приемом она крутанулась, выскальзывая из их кольца, и оказалась за спиной у пареньков, лицом к тени. Этот был постарше, с желтыми отечными щеками и словно приклеенными усиками. Не хотелось смотреть. Ведь в такой день запомнится.

– Забираем в штаб! – крикнул старший.

– Если вы ко мне прикоснетесь, я закричу: грабят.

– Держи ее!

– Грабят! Бандиты!

Голос полетел по дорожкам сквера. Плетка взвилась и хлестнула. Очень неудачно. Задетый паренек визгнул и отпрыгнул. Из-под земли возникли два полицейских. Обменялись взглядом с добровольцами. Хмуро потребовали документы. Теперь ее окружали кольцом пятеро.

– Проверьте документы у налетчиков. Вы видели, как они на меня напали.

– Паспорт давай! Последнее предупреждение!

Вот такова жизнь в столице. Из-под косынки на шее она потянула цепочку – крепкую стальную цепочку, – и на ладонь лег документ. Плотная картонка в кожаной окантовке. Крупные черные рубленые буквы: «Правовая автономия. Ополчение». Мелкой печатью имя и особые приметы.

– Ополченка… – шепотом ахнул самый молодой и вдруг сдернул фуражку. – На страже дальних рубежей любимой родины…

– Молчи, дурак, – бормотнул старший.

– Будете жаловаться? – пасмурно протянул полицейский. Бляха номер двести тридцать.

– Нет. Дайте пройти.

Полицейские посторонились с задумчивым видом. Младший доброволец неуверенно шагнул за ней, прижимая фуражку к груди.

– Ты извини. То есть вы извините. А что, все правда? И дуэли? Минуточку постой! Ты такая красивая!

– За это и забрать хотели?

– Ну… так вышло. Я не виноват. Старший тебя приметил. Бедно одета, одна… Кто ж знал, что ты ополченка?

– Ты знал, чем занимаешься.

Его позвали коротким свистом.

Время подвигалось к полудню. Она полетела домой с расцветающим чувством праздника. В переулке увидела вывеску винного погребка. Раньше его здесь не было. Прохлада за дверью дохнула настоявшимся горько-сладким медово-кофейным запахом. Крутобокая бутылка муската долго не хотела помещаться в портфель. У поворота к дому купила белых и красных пионов у старушки-цветочницы. В домовой кухне взяла судки с завтраком. Когда вбежала в парадное, дверь уже отворялась навстречу.

Пробуждение в одиночестве кольнуло его тревогой, но растерянно-нежный лепет записки вернул в прежнее состояние. Пожалуй, оно больше всего напоминало то самое «повремени, мгновенье», которое не дает покоя моралистам. Повремени, задержись, продлись еще немного, чтобы потом воспоминание запускало в сердце острые когти. Долго и жестоко, пока сила мгновенья не истает во времени. Он стоял, стоял, стоял у окна, а мгновенье тянулось, смотрело на него решеткой ворот, и въехавшим во двор возом с пирамидой стульев, и кустом цветущего жасмина. И наконец, зазвенело ее появлением. Он бросился отворять, каблучки легко простучали не по ступенькам, а по его сердцу, он поймал ее в объятия, увидев то, что сразу и сказал: «Смотри-ка, ты меня простила!»

По-студенчески, на кухне, весело завтракали, читая газеты и разговаривая. Столешница была выложена гладкими зеленоватыми плитками. Позвякивали вилки и стаканы. Смеясь и сердясь, она рассказала о нападении добровольцев порядка. Не стала писать жалобу только потому, что спешила домой, но потом сообразила, что этого и нельзя было делать. Так-то обошлось без большого скандала, теперь они, может, и подумают, прежде чем на людей кидаться. А с большим скандалом подумали бы о том, как отменить действие ополченского удостоверения.

Утренняя газета сообщала о выступлении скрипача-виртуоза. Решили пойти. Она сказала, что в пять часов придут наниматели смотреть квартиру, но это ненадолго. Он посожалел, что никогда не слышал знаменитую львицу знаменитого Льва.

Она вымыла тарелки, он откупорил бутылку. Перешли в гостиную. Вся мебель стояла в чехлах. Пианино тоже. Она развязала и сняла рогожку. «Сыграем в четыре руки?» – «Сто лет не играл, совсем разучился. Найди мне вторую партию полегче». Она что-то нашла в книжном шкафу и присела рядом с ним на диван, развернув ноты. Но он медленно отложил их, и притянул ее к себе на колени.

Он чувствовал себя так, как будто многолетняя усталость ослабляла хватку, выпуская его на свободу. Он подумал, что это можно сказать вслух, и сразу вспомнил, что теперь можно говорить все что хочется. И делать все что хочется. Прижался губами к нежной ямке под шеей, двинулся ниже, ниже. В ложбинке языком ощутил родинку. Оторвался, чтобы посмотреть. Отвел край халата, встретил испуганный взгляд. «Ты нервная и стыдливая, правда?» – «Наверное, правда. Поэтому и страшновато. Знаешь, несовпадение в стыдливости…» – «А мне хочется задеть твою стыдливость…» – «Пожалуйста, не надо!» – «Почему не надо? Ведь все мое?» – «Все твое! Но и мое тоже». Он стиснул ее и засмеялся. «И твое тоже. Но ты миноритарный акционер, а контрольный пакет у меня». – «… как?» – «… не так серьезно, маленькая моя, чуть легче, чуть больше дыхания… – Да ты мне вздохнуть не даешь…». Он опять поцеловал родинку и услышал губами, как у нее сердце колотится. «С перебоями стучит. Расскажи, о чем. – «О тебе, конечно. Ужасно странно и совсем непонятно». – Любовь?» – Ну да. Называется любовь. Но от названия яснее не становится. А ты разве понимаешь? Неужели объяснишь?» – Попробую. Я много лет сам себя не чувствовал, а теперь чувствую не только тебя и себя, но даже… как пели в вагоне или как звякнул колокольчик. Понятно теперь? – «Пока нет. Я подумаю». – «Девочка моя маленькая, не мыслями подумай, а по-другому. Ты словно боишься ко мне прикоснуться». Она тихонько обняла его, прижалась щекой к щеке, потом сомкнутыми губами чуть тронула губы. Но ее испуганная скованность зажигала ему кровь сильнее любой вакханалии.

Передышку в мучительном жизненном беге дарит тело. Тревога и угрозы отступают за край сознанья. Он просил «позволь, разреши», она отвечала «да» и повторяла себе, что все это хорошо, правильно и этого надо хотеть, но в оцепенении закрыла глаза, когда он медленно взглянул на свои пальцы в крови и вдруг жадно поднес их ко рту.

Подробности протекли для них в разном темпе, но потом время совпало. Пора было ждать нанимателей квартиры. Переодевшись для выхода, они наконец-то заиграли в четыре руки, и она подумала, что за пианино близость чувствуется гораздо сильнее, чем в постели. Но не сказала, конечно, а спросила, что пели в вагоне.

– Да то же, что и у нас. Но одну песню раньше не слышал, а ее много раз повторяли. Наверное, новая. – Он тронул клавиши, подбирая мотив. Подобрал и стал напевать, педалью изображая вздохи гармоники. Граждане-земляки и вообразить бы не могли своего капитана за таким занятием.

Думал, верил, что судьба пополам: Все счастливцы позавидуют нам. Дни мелькнули немой чередой. Я вернулся лишь проститься с тобой. Плачет сердце, скорбя и любя, Навсегда я уйду от тебя. Где я был, не скажу, не гадай. Позабудь меня, родная, прощай! Смотрит с неба голубая звезда. Не увидишь ты меня никогда.

– Где же он был? Откуда вернулся? – заинтересовалась она, подхватывая мелодию.

Любительница сказок еще выдвигала предположения, а певец уже понял, что петь не стоило. Герой баллады побывал не в зачарованной чаще и не на том свете, а попросту у себя дома. Поглядел на жену, на детей, и простился с весною своей… Не хочу, не пущу, не отдам…

– Что с тобой? – осторожно спросила она.

– Мотив крутится, и рифмы прыгают. – Он обнял ее и речитативом проговорил, наигрывая одной рукой: – Ни волкам, ни гробам, ни врагам сероглазую весну не отдам.

Серые глаза просияли. Она тоже обняла его и спела: – В занавесках синеет рассвет, я ждала тебя тысячи лет.

– Вот как, тысячи? Срифмуй-ка мне половину третьего.

– … ... Только не на эту мелодию, ладно? Она о расставанье. Давай на «Майскую». Знаешь ее? Я с тобой, навек твоя?..

Сквозь быстрые аккорды зазвенел колокольчик. Пришлилюди по объявлению, наниматели квартиры, тихие супруги с подростком-сыном.

Марта представила капитана: мой коллега и советчик. Разбегаясь вниманием на обстановку квартиры и жуткие шрамы «коллеги и советчика», наниматели этого не услышали. Они спросили: почему мы заключаем договор не с вами, а с вашей дочерью? Его это не ранило, он только улыбнулся: потому что она хозяйка.Поторговались и договорились. Решено было завтра же записаться к нотариусу и как можно скорее оформить контракт. Но до завтра были тысячи лет, а послезавтра никогда не наступит.

Чтобы понять свое состояние как счастье, человеку нужна – пусть тайная, неясная, в колодце души – уверенность, что впереди бесконечность, что это только начало. Счастья не бывает «в последний раз». Капитан никак не мог вспомнить, зачем ему так уж обязательно уезжать послезавтра. Для этого были серьезные, неотменимые основания, но какие? Память словно огл

В зеркальной воде канала отразились золотые крылья грифонов, охраняющих мостик. Сверкнул виртуозностью юный скрипач. Это был новый идол публики – Изумрудный Ангел, знаменитый, впрочем, не столько дьявольскими трелями, сколько искрящимися глазами и вдохновенными кудрями. Прославленных глаз они не увидели, потому что им достались стоячие места на балконе позади сцены. Восторг зала кипел взмахами белых платочков и летящими цветами.

Сравнивая Ангела и Льва, она с наивным провинциальным патриотизмом решила, что Лев лучше.

– Ты говорила, что львица мяукает и чирикает.

– Да, да! И рассмешит, и плакать заставит.

Огонек свечи сквозь зеленое волнистое стекло создавал впечатление подводного царства. Ужинали в ресторане на крыше гостиницы. Столики на двоих прятались в беседках, заплетенных плющом. К низкой стеклянной вазочке с белыми петуниями была прислонена карточка: Изумрудный Ангел в белоснежном фраке прижимал скрипку к сердцу и устремлял изумрудный взор в безоблачную морскую даль. На втором плане белела новая гостиница модного курорта.

Обстановка царапнула его напором нарядной банальности. Он сказал об этом. Она откликнулась так, словно была гораздо старше себя самой: «Все это пошлость, пока все это есть. А когда не станет, то из пошлости превратится во что-то совсем другое…»

Зелено-голубая, полная, пронзительная луна встала над морем, проводила их домой и внимательно смотрела в спальню, споря со светом лампы. Откуда-то долетел нежный, дрогнувший звон: пробили часы.

Все эти годы он был каменным истуканом, изваянием долга и должности. Теперь живая радость текла по нервам, как будто выветренный сухой гранит вздохнул и обернулся человеком.

Она вошла и погасила лампу. Стало еще светлее. Она сама развязала пояс, уронила кимоно с плеч и качнулась ему в руки. Тихо, покорно, отдающимся, беззащитным движением. Страсть – тоже иной мир. Заколдованный лес, где цветет папоротник. Алыми огоньками на шее. Он был оборотнем заколдованного леса. Он впился губами ей в грудь, чтобы расцвели новые огоньки. «Я тебя люблю», – сказал он, но слова ничего не выражали. «Где ты была раньше?» Но эти слова тоже не значили ничего.

На краю света, на границе оставалась другая жизнь, где они были другими и куда нужно будет вернуться. Зачем они выбрали полную тайну – опасную и ненадежную? Что их разделяло? Она считала себя виноватой перед ним: тем, что нарушила покой человека, отвечающего за других. Но ведь он так не считал. А если хотел оставаться в глазах земляков все тем же изваянием долга, то выбирал ложь, потому что уже не был им.

«Кто ты такая? Откуда ты взялась? Кто я такой?» А пальцы мяли и рвали ее. «Что мне с тобой делать? Ну что, говори!» Он руками и словами искал – и находил – соответствие своей острой, пронизывающей радости. Она в страхе искала и не находила ответа, потому что не понимала его. Ей казалось, что она пробудила какие-то страшные силы, с которыми не может справиться. Ей хотелось просить у него прощения.

Он шагнул назад и повлек ее за собой так, что ей пришлось опуститься на пол. Поддерживая под затылок, запрокинул ей голову. И прикоснулся к ее губам самым чувствительным для себя прикосновением. Она не отстранялась, но закрыла глаза и замерла. Он подушечками пальцев погладил ей веки, ожидая. Не дождавшись, шепнул: «Не бойся. Потерпи немножко. Я тебе помогу». Губы испуганно разомкнулись. Новая близость не давала дышать и отзывалась в груди тошнотой. Он крепко обхватил ее голову, направляя движения. В последний миг она совсем задохнулась, и это вино попало в дыхательное горло. Он уложил ее на постель, стучал по спине, как поперхнувшегося ребенка, подал другого вина, виноградного, и она подумала: «Не захмелеть ли?» Чтобы хмель унес самые трудные подробности. Но тут же прогнала эту мысль как предательскую. Жизнеруководительные принципы велели понимать свои желания, а больше всего она хотела взаимности с ним. И если вмешалась в его жизнь, не имея на то никакого права, то следовало терпеть. «Я напугал тебя, маленькая моя», – сказал он. «Хотя обещал поберечь!» – она чуть не произнесла вслух эти слова, сразу мелькнувшие в уме. Но оказалось, что ей больно говорить. Шепнула: «Напугал. Немножко». Он приподнял ее голову вместе с подушкой, поднес к губам стакан с вином. Тоже зашептал: «Обещал поберечь, а накинулся, как волк-оборотень. Но если скажу, что раскаиваюсь, то неправда». Он сидел на полу у изголовья. Луна сияла в окне. Чуть слышно трижды пробили часы. «Это на почтамте…» – прошептала она. «Расскажи, как ты меня любишь, – прошептал он. – Моя девочка, мой храбрый ополченец». И вся ночь шептала, и звенела, и дышала…

Второй день. Истерика встречи прошла, как проходит гроза. Под ясным временем-небом появился рыцарственный друг, мудрый муж, добрый товарищ и нежный любовник. Взаимность раскрывалась. Третий, последний день встретили дружно и весело. С утра были у нотариуса, подписали договор с нанимателями. Заехали на книжный склад заказать и отправить новые книги – к себе, на границу, в городскую библиотеку. Возвращаясь, услышали, как пробили часы на почтамте. «Уже час? – удивился он. – Или половина первого?» Но была половина третьего. Рыцарь, герой, друг разом исчезли. Подступающая разлука – на три, на четыре недели – не казалась ей мучением. Да, очень грустно, но печаль светлая и обещающая. Был чудесный, нелегкий праздник. Они начали узнавать друг друга. И вся жизнь впереди! Выговорить это трудно, а спеть в рифму, на два голоса, подыгрывая в четыре руки, – и просто, и весело, и самая настоящая правда. Свою детскую иллюзию она поняла в тот момент, когда иллюзия рассыпалась. Его злое отчаяние говорило о том, что это не начало, а конец, что настает долгая расплата за краткую краденую, страшную близость. За новую жизнь.

Вечер на разлучающем вокзале наступил не через тысячу лет, а словно через несколько минут. Шум, говор, запах перрона – все, что было волнующе-радостным, стало режущим и невыносимым.

Они молчали и молчали. В опущенном окне вагона трепыхалась занавеска. Он так и не вспомнил, почему нельзя остаться еще на несколько дней. Прощание давалось очень тяжело, хотя расставались совсем ненадолго. Но у обоих пропала уверенность, что это только начало.

Легкая занавеска, белая, но грязная, вылетела из окна прощальным взмахом. Оставалось две минуты. «Девочка моя, пойдем домой», – сказал он. Ее распухшие губы, искусанные волком, дрогнули в беззвучном шепоте. Как будто столкнулись «пойдем» и «нельзя». Потекла последняя минута. Он мог, даже и не говоря ничего, взять ее за руку и увести…«Заходите, пора!» – прикрикнул кондуктор, недовольно указывая на ступеньки. Он слепо подхватил саквояж и поднялся на площадку вагона. С лязгом, свистом и вздохом поезд тронулся. Она пошла рядом со ступеньками. Потом побежала, побежала… «Назад! Осторожно!» – сердился кондуктор.

Он мог бы спрыгнуть. Или выйти на первой же остановке. Или на второй. На третьей…

Войдя в зал ожидания, села в изнеможении на скамью, откинула голову на высокую спинку. Дыхание выравнивалось, стиснутые мышцы понемногу разжимались. И оказалось, что все тело болит, как избитое. Вдруг она почувствовала кровотечение. Что это такое? До конца женского месяца оставалось три дня. Может быть, сроки сбились. А может быть, не следовало бегать, когда больно даже ходить.

«Вам плохо?» – спросил подошедший дежурный, приглядываясь и принюхиваясь, не пьяная ли. «Плохо», – бессознательно ответила она. «Можете встать? Провожу в амбулаторию» – «Спасибо, нет. Проводите, пожалуйста, на стоянку, я поеду». Она решила поехать к доктору – старому другу, дедушкиному коллеге. В первый же день в столице она навестила его. Теперь лучше быть с ним, чем одной.

Старый доктор по привычке многих лет называл ее «девочка моя» и гневался с откровенностью медицинского цинизма. Осмотр и манипуляции прошли в мрачном молчании, потом он с досадой швырнул в лоток блеснувшее и зазвеневшее зеркало и разрешил: одевайся. Когда она вышла из-за ширмы, хмуро подозвал: «Ну-ка зев посмотрю. Открой рот и скажи «а». Так я и думал! Девочка моя, ты в уме такое позволять? Тебе нравилось, признавайся! А если нет, что это значит? Зачем ты терпела? Если он не знает, что можно, а что нельзя, почему не запретила? У тебя своя воля есть? Ты понимаешь, что он тебя повредил? Любовь – это дело десятое, а первое – слизистые оболочки. Ты дура набитая, девочка моя!»

Вынес приговор: никуда не пущу, тебя наблюдать надо, останешься ночевать здесь… Когда этот, твой… хватится, пусть идет сюда, я сам с ним поговорю. А хочешь правду, девочка моя, он и не хватится, не вернется. Такое у меня ясновидение.

Не вернется, согласилась она. Но телеграмму пришлет. «Жду, помню, люблю, прости меня, девочка моя». О дальнейшем ясновидение молчало. И она поняла, что в душевном ошеломлении трудно понять, что произошло, различить горе и счастье, надежду и ужас, преступление и наказание, начало и конец.

 

Глава 10.

Вечер

Последний запрос я дописал, когда сумерки легли на бумагу густо-зеленой тенью. Блаженно потянулся, закидывая руки за голову.

На улице было еще розово-ясно. Настойчивый стук, который я раньше слышал и не слышал, оказался загадочной работой на высоте. Старик-хозяин и двое соседей, сидя на крышах, еще залитых солнцем, крепили к стенам над вторым этажом какие-то брусья. Спросил, перекликнувшись. Вот оно что. Натянуть на кронштейнах проволоку, накрыть перекресток виноградным навесом. А если высокий воз? Нет, такого высокого не бывает. Хозяин отвечал смущенно-сдержанно. Я взялся за это дело – развести его дочь со сбежавшим мужем. Или выяснить, что предателя нет в живых. Анита не заходила, но весь день мелькала за окном в глубине сада.

Странно-приятное, но раздражающе-язвящее чувство крутило нервы. Поначалу оно пряталось, но нашептывало и покалывало. Утром, случайно встретив Феликса, я вдруг привязался проводить его на завод. Он обрадовался. То забегая вперед, то прыгая на одной ноге, горячо рассказывал, что на семейном совете решили сегодня же просить у города ссуду и начинать строительство. Остановившись у заводских дверей, я входил в подробности и переспрашивал. Он весь светился. Хлопал меня по плечу, тряс за руку, улыбался до ушей. Я и правда думал, что меня захватывает это мальчишеское сияние, но вдруг за решеткой распахнутого окна появился капитан. Он стоял вполоборота и, кажется, не видел нас. Но я ведь тоже стоял вполоборота и смотрел совсем в другую сторону. И очень хорошо понимал, с какой на самом деле целью я здесь оказался.

В обеденный перерыв через силу потащил себя в больницу, не ожидая ничего хорошего от визита. Но обошлось легко и почти мимо сознания, потому что сразу за больничными воротами подстерегла новая острая встреча – с капитаном. Он разговаривал с доктором. Похоже, прощался. Я коротко кивнул, не останавливаясь.

Раненого страдальца в палате не нашел. Чуть не поддался соблазну исчезнуть, оставив на тумбочке ритуальный гостинец – книгу и бутылку красного вина. Но спросил, где он, и спустился во внутренний дворик. Там было уютно. Арки, светлая тень винограда, в кадках фикусы и лавры, посередине питьевой фонтан – столбик с каменной чашей. Андрес недовольно опустил на колени газету. Голова перевязана, возле скамейки костыль.

Если вспоминать и разбираться, то было, разумеется, досадно. Он смотрел с высокомерной мрачностью и всей повадкой недоумевал, зачем я сюда явился. Впрочем, ничего трудного от меня не требовалось. Бодро-сочувственно расспрашивать о здоровье, простодушно не замечать неприязни, посещение не затягивать. Он хмурился, пожимал плечами, цедил «да, нет, не имеет значения». Постукивал по ладони свернутой газетой. На прощанье покосился на меня и хотел что-то спросить. Но дернул щекой и не спросил. Нет так нет. «Желаю скорейшего выздоровления» Все понятно. Оба хороши.

Солнце зашло, сумерки поднимались от земли к небу. Переодевшись и отказавшись от ужина, я вышел на улицу и свернул к школе, где шло заседание коллегии. Странное чувство напоминало приятную мускульную боль… как если бы существовали психические мышцы и ныли в поисках удобного положения. Это ли называется ревностью? Когда-то я брался объяснить Марте, что такое ревность, но, оказывается, не знал сам. Вдруг с оторопью сообразил, что не когда-то, а вчера! Но вчерашний полдень казался таким далеким, что попытка мысленно поставить его на правильное место вызывала умственное головокружение.

Зеленоватая темнота перетекла в синюю. Отворенные окна на втором этаже светились все теплее и ярче. А возникший рядом Феликс – еще ярче. На мои расспросы он опять захлебывался от полноты сердца. В увлечении договорился до того, что теперь можно – «ведь теперь можно, ты пойми, маленького родить! Ты представляешь – сын! А я – отец. Неужели так и будет? Говорю, а в голове не укладывается!» – «Что, уже ждете?» Он было смутился – «это я про потом, про после!», но сразу захохотал – прямо в звезды.

За окнами началось движение. Заседание коллегии кончилось. В желтом прямоугольнике двери обрисовались первые фигуры. Мы подошли поближе. Оживление, говор.

А, дожидаешься? Все в порядке. Ссуду выделили. Сейчас бумаги пишут. Небо-то какое ясное. А ночью дождь. Да, похоже. Что-то в воздухе скапливается… как бы не гроза с градом. Нет, без града обойдется, я такие вещи костями чую…

На ступеньках появился Виртус, заметил меня, обвел по контуру злокачественным взглядом и сурово двинулся навстречу. Но вдруг развернулся и пошел прочь. Белая косынка гневными рывками исчезла в темноте. Чем это я ему не угодил?

Кто-то незнакомый шагнул ко мне, нацеливаясь хлопнуть по плечу: «А вы кого ждете?»

– Вышел встретить жену, – самым доброжелательным тоном сообщил я. Он улыбнулся. Очень крутой очерк как бы выпяченного рта, слегка раздвоенный подбородок. Серьга в ухе – серебряный гвоздик с бирюзой. Дико видеть.

– Да. Жену. Конечно. А я думал – меня. Вы же с самого утра хотите мне сказать, что вы победитель, а я побежденный. Это правда. А что еще? Что сам виноват? И это правда. А еще? – И все так же заботливо-ободряющее улыбался.

Я тоже оскалился, изображая вежливую улыбку. Губы одеревенели, зато психические мышцы наконец-то нашли удобное положение. Неужели я хотел сказать ему именно это?

– В больнице мы встретились случайно.

– Вот как? А сейчас не случайно. И что же?

– Она мне ни в чем не признавалась, я сам догадался.

– Вот как? И что же?

– Хотелось бы понять, что вы намерены делать.

– С собой или с вами?

– Ничего плохого со мной вы сделать не хотите, – уверенно и даже искренне сказал я.

– Ну, я не я, а зверь во мне выслал бы вас отсюда. Два часа на сборы!

– Зачем? Я бы увез ее с собой.

– Сами знаете, что нет. И вы не увезете, и она не поедет.

Какой-то зверь в нем несомненно сидел. Но зверь загрызает, а не высылает. Я сказал это вслух. Потом понял, что мне она не признавалась, а ему призналась давно. Сказал и это.

– Имею право высылать без объяснений. – Пауза. – Выбросьте из головы. Напрасно я это сказал. Я сам уезжаю. Сегодня в ночь. Нет, всего лишь вызывают в столицу.

Тема иссякла, но я уже понимал, что ему тоже хочется говорить со мной. Он посмотрел осторожно – или настороженно? – и продолжал. Продолжение оказалось отвратительным.

– Вы не знаете одну неприятную вещь. О вас пошла сплетня. Дебош в борделе. Есть желающие довести до ее сведения.

– Так вот за что Виртус на меня чуть не кинулся!

– Не только за это. Еще за вчерашнее.

– Пусть говорит, что хочет. Она не станет слушать.

– Но ведь на самом деле так и было?

– На самом деле, – начал я с оскорбленным видом и вдруг закончил: – На самом деле не знаю. Безобразно напился, ничего не помню. Но думаю, вряд ли.

Он странно посмотрел. Потом так повел подбородком, словно выкручивал шею из тугого ворота, – хотя ворот был расстегнут – и сказал:

– Не стоит здесь стоять. Посидим у Карло.

Сели на веранде. Подняли стаканы, но не сдвинули.

Заливалась гармоника. Предгрозовая душноватая влажность висела в воздухе. Нам обоим хотелось говорить, но трудно было выбраться на дорогу.

– Она ничего кроме зверства от меня не видела, – вдруг сказал он. Тихо, внятно, все с тем же выражением заботливого старшего товарища. Это было слишком. У меня в ответ долго не складывались слова.

– Вы хотели сказать, что для меня это приключение на границе, а для вас… не приключение.

– И это тоже.

– А еще… другое: застрелиться…

– Куда мне стреляться, у меня дети. Но что-то такое вертится на уме, это правда. Я как-то сыну, годика полтора ему было, говорящий волчок смастерил. Пустишь – свистит, визжит, а пойдет потише и выговаривает: мама, мама. Запомнилось почему-то. Даже знаю почему. Бывают по молодости такие минуты, когда кажется, что все будет хорошо. А теперь вертится в мозгу и вдруг выговаривает: хватит, пожил.

Опять уставились друг на друга. Мне на плечо опустилась неуверенная рука. Громкий, но подрагивающий голос пьяненького Юлия завел его всегдашнюю тягомотину о том, какой я хороший. Он потянул стул и подсел к нам. Чуть не с испугом я увидел такой же гвоздик бирюзовой серьги в его страшном ухе, похожем на распластанную лягушку. Перекрикивая гармонику, он убеждал капитана присмотреться ко мне хорошенько, потому что –

– … душа добрая – это важней всего. И ужасно умный. Вроде моего Гая. Сейчас расскажу.

– Дедушка Юлий, идите домой.

– … пойду-пойду. Строгий какой. Вы не думайте, капитан, он по делу строгий. У меня сердце слабое, слезы сами текли, а он строгостью мигом утешил.

– Дедушка Юлий! Идите домой!

– … пойду-пойду. Попозже. А я так за них рад. Слышишь, Стефан! Он и она. Такая парочка, загляденье! Я раньше всех догадался. Еще когда первый раз с ним говорил. Он даже посердился тогда на мою догадливость.

– Дедушка Юлий, вы обещали слушаться! – шипел я.

– Выпейте с нами, дедушка, – усмехнулся капитан. – Расскажите.

Юлий покрикивал, посмеивался, заговаривался. К нашему столику подтянулись еще несколько человек. А потом мы оказались в тесном веселом круге. Дряхлый младенец, которого невозможно было остановить, добивался, будем ли мы играть свадьбу. И когда? И как?

… – сто лет настоящей свадьбы не видал. Чтоб пир горой. И вино рекой. И невеста в платье с оборками. И фата с венком. Меня-то пустите посмотреть? А у покойницы и платья нарядного не было. Мы были сироты одинокие, и я, и покойница. Соседей позвали, посидели. Но такая бедность, такая бедность… Молодежь не представляет. А все равно хорошо. Горько, кричат, горько, подсластите. Покойница личико спрятала… а я … – он всхлипнул, на носу повисли слезы, – а я так за них рад, слышишь, Стефан…

Вдруг толпа мгновенно расступилась, и к нам втолкнули Марту. Запрыгал безалаберный шум. У меня за спиной женский голосок – нет, скорее детский – попробовал крикнуть: горько, подсластите! Юлий застучал кружкой:

– Вот она, красавица! А ты чего ж? Покажи, как жену любишь! Смотрите, покраснела вся. Личико прячет. Горько, горько!

… хотя она не краснела и не пряталась, а быстро-остро пыталась понять, что происходит.

За Юлием начали подхватывать. Сейчас эти дурацкие выкрики грянут скандирующим ревом, от которого не спасешься. Но она вдруг спросила: «Дедушка Юлий, о чем вы плачете?» Метнулась к старику, наклонилась над ним, обняла. Вопли раскололись. Она позвала: «Карло, Карло! Идите сюда скорей!» Круг распался, пропуская Карло. Они вдвоем подняли отбивающегося старика – «куда вы меня, зачем?» – и увели.

Народ понемногу откатился от нас. Я думал, что капитан тоже распрощается, но он оставался. Если я правильно понимал его молчание, то удерживал меня на месте. Так и сидели. Ее не было долго. Наверное, она ждала, пока один из нас разумно уйдет. А может, и нет. Наконец, вышла. Капитан увидел ее первый и встал, подвигая ей стул. Теперь сидели втроем. Нельзя было молчать, и я очень неудачно спросил, когда он будет в столице. Хочет успеть к Южному экспрессу? Он не ответил. Смотрел на нее. Она негромко начала о том, что с Юлием все в порядке, повеселел, сидит со стариками, а если что – тогда Карло его у себя уложит.

Лампа висела у него за спиной чуть сбоку. Мне был виден его профиль с темной стороны. На столе, как вырезанная, лежала тень виноградного листа.

– Не надо, родной, – сказала она одним дыханием. Не мне – ему.

Он встал. Мы тоже. Все с той же внимательной улыбкой он сказал: «Экспресс прибывает в половине третьего».

… хотя все знают, что ровно в восемь.

Поцеловал ей руку, кивнул мне и ушел. Этой своей героической летящей походкой. Гармоника запела, площадь заплясала. Возле ступенек его перехватил знаменосец и ринулся следом, разыгрывая издевательский фарс «усердие подчиненного»: заскакивал с одного бока, с другого…

Она вернулась за стол, достала из нагрудного кармана патрончик с тоненькой коричневой сигарой. Я поднес огня. Ни разу не видел, чтобы она курила.

– Пойдем домой, радость. Поговорим по дороге.

Тихо разжал ей пальцы, взял сигару, затянулся. Крепкая вишневая сладость ударила в голову.

Чей-то взгляд приковался из темноты. Звонко-храбрый голосок окликнул: «Марта!» Она оглянулась. Я вскочил, заслонив ее и громко спросил Аниту, не деда ли она ищет. Он тебя тоже искал. Но Марту звать незачем, она его не видела. А я видел. Поэтому предупреждаю: он очень тобой недоволен.

 

Глава 11.

Румянец заката – предвестие гроз

Нас подвезли. Повозка покатила дальше. В набегающем ветре донеслись слова песни, и все смолкло. Дуб-великан стоял черной горой. Впереди медово светились окна дома.

Она хотела что-то сказать, но у меня нечаянно слетел вопрос: что такое «в половине третьего?» Она замерла. И я, великодушный друг, каких не бывает на свете, тут же взял себя в руки, а ее за руку. «Ну, не говори. Расскажешь потом. Когда с силами соберешься. А сейчас скажи, о чем думаешь».

– Не словами думаю, – пробормотала она. – Как он смотрел. Как ты смотрел. Как Юлий смеялся, а слезы бежали.

Очень вовремя из-за колючих кустов выглянул плоский белый камень, еще теплый, не остывший. Великодушный друг усадил печальную подругу, а сам растянулся на траве, положив голову ей на колени.

– Давай расскажу, что сам думаю, а потом обсудим. Ты мучишься из-за нас обоих. Еще и Юлий подвернулся. Но из-за меня мучиться не надо. Правильнее всего, чтоб я о тебе позаботился. Он благородный человек. Мы с ним поговорили. Откровенно. Он считает себя виноватым перед тобой. Он так сказал. А ты считаешь себя виноватой перед нами обоими. Это я сам чувствую. Ты его до сих пор любишь. По-человечески. И это правильнее всего. Да, такое несчастье. Но можно справиться. По-человечески. Мне бы хотелось стать друзьями. Но это от него зависит. И вряд ли может скоро случиться. Ему тяжелее всех приходится.

Вполне получилось выговорить, хотя некоторые слова застревали.

Притихшие пальцы поглаживали мне лоб.

– А теперь, радость, я скажу, в чем твоя большая ошибка. Есть такие обстоятельства, когда плакать обязательно. А ты этого не делаешь! Вот сейчас улыбнулась, я чувствую. А надо, чтоб на меня капали твои горячие слезы.

Ясный свет из окон был расчерчен узловатой решеткой. За ней всплыла кошачья тень. Кот просунул голову сквозь прутья и выпрыгнул нам навстречу. Тень руки подняла занавеску, и голос Юджины сказал: «Уже не знали, что думать. Заходите скорей. Не ужинаем, вас ждем» – «Мы чуть позже». – «Что случилось?»

А ничего не случилось. Просто я как будто назад, в детство-отрочество оглянулся… Я взял Марту за руку и повел от окна.

Хотя победителю великодушие нетрудно, чужая уязвимость по застарелой привычке слишком часто вызывает его к расправе.

Для отца я постоянно был подсудимым, а он выступал судьей и прокурором в одном лице. Каждую минуту я знал, что обманываю его надежды. «Опять! Ты вечно! Больно сравнивать!» – многолетний припев наших отношений. Но особенно суровым приговор бывал в двух случаях: когда какая-то вина, неудача, ошибка очень огорчала меня-ребенка… или когда удача очень радовала. До странности поздно я понял, что ему больно сравнивать не меня с недостижимым идеалом сына, а себя с недостижимым, любимым мною дядей.

Детские обиды прихлынули слишком нелепо, но так чувствительно, что я не удержался заговорить о них. Наконец, опомнился. Стало стыдно, чему следовало бы раньше случиться. Она слушала, раздумывая.

– И ты в детстве дал себе слово, что будешь защищать, а не расправляться?..

Мы вернулись к дубу, вошли в черноту под ветвями. Белый оскал черепа не столько был виден, сколько угадывался.

– А что он ответил, когда ты ему призналась? – спросил я.

Сели, прислоняясь к могучему стволу.

– Есть такая легенда…

– Он вспомнил легенду?

– Да. Мы о ней часто говорили.

– Расскажи.

– Она длинная. Смертный герой и бессмертная королева. Но кончилось тем, что надо было расставаться. Выбирать пришлось ей. И она выбрала уйти. Герой сказал: что же теперь будет? Она уходила, а он спрашивал: что же теперь будет? Но ее муж – он был бог моря – дал им напиток забвения, чтобы они все забыли, и взмахнул между ними своим плащом, чтобы они никогда больше не встречались.

Бело-синяя вспышка. Бог грозы взмахнул над нами плащом. Дуб прошумел. Загромыхало. Она схватила меня за руку. «Скорей, скорей отсюда!» Выбрались, спотыкаясь среди корней, бросились бегом. Юджина кричала и звала нас. В блеске молнии встала стена ливня. Мы вбежали на веранду промокшие насквозь. Мне было весело. Я обнял обеих сестер и потащил под дождь. Юджина в последний момент вывернулась и скрылась за дверью. Сверкал глазами небесный лев, рычала небесная львица. Я сдернул рубашку, сбросил сандалии, закинул на веранду. А теплый водопад шумел, плескал, барабанил по коже, но и гладил… Нервы отзывались электрическим вспышкам. Прижал к себе Марту, почувствовал, что и ей хорошо среди блеска и воды. «Ты меня вылечила, радость, видишь, слышишь? Не думай сейчас о нем. Будь со мной…»

Меня переодели в штаны и рубаху Старого Медведя. Не то чтоб я в них совсем утонул – все-таки и сам неплохого роста, но сложение у старика завидное. С детской досадой почувствовал себя каким-то узкоплечим. Для досады была и другая причина. Вместе с Юджиной нас встретил Гай. Сестры решили подружить новоявленных братьев.

Что со мной? Что мне так неприятно в нем? Наперерез посверкивающей злости, с видом веселой любезности поблагодарил Гая за вчерашнее. Принес ли он скрипку, сыграет ли нам сегодня? Оказывается, принес. Сразу заговорил о Льве. Вот кто мастер, а он ученик-подмастерье. Как и у Юлия, и у кирпичного деда. Чудесные у нас старики. Я с энтузиазмом согласился. Но подумал, что человек, который так спокойно признает чужое первенство и свое ученичество, чересчур в себе уверен. Сестры относятся ко мне очень доверчиво. А у него на мой счет иллюзий нет. Наверное, мне неприятно именно это.

Нет, никаких задних мыслей я в нем не улавливал. Но он, наверное, чует мои задние мысли, если уж чует воду в глубине земли. Знает сплетню про дебош… Хотя и я видел его в полном безобразии. Утешение слабое. Кто он вообще такой? Его паспорт я посмотрел, когда подписывали с Юлием договор опекунства. Нужно было проверить, когда он получил гражданство и какое было прежнее. Однако выяснилось, что родился он в столице. Что ж, ничего особенного. Какой-нибудь негоциант привез из заморских стран темнокожую игрушку. Или отец был поэкзотичнее – путешественник, авантюрист… Ребенка вряд ли признал, но в помощи не отказывал. Образование дал, а наследством обошел. А может, его отец жив, и у них прогремел трагифарс разрыва. Но это скорее мой случай.

Зачем он сюда приехал, чего хочет, какой у него опыт, неизвестно. Я обращался с ним как недовольный барин с безответным слугой, а он оказался таинственным незнакомцем и черным принцем. Он и Юджина – на редкость эффектная пара. И это мне неприятно. Он как гравюра жестким резцом, весь из углов. Острые скулы, острые плечи. А она рядом с ним как золотистая акварель. С едким чувством, но с дружеским видом я это и вслух сказал. Всем понравилось. Ему тоже. «Черный кот и рыжая кошка» – заулыбалась Юджина. «Черный лев и золотая львица», – любезно поправил я. «Нет, должности льва и львицы у нас заняты». Смеялись. Мы пили вино, а Гай – лимонную воду. С прорвавшейся нервностью я попросил коньяка. Захотелось обжечь горло.

Коньяк успокаивал.

Юджина собрала тарелки, принесла неизбежные цукаты с орехами, а потом положила на стол карандаши и бумагу. Весело сказала: «Открываем совещание» Что такое, о чем? Выслушал объяснение.

Вместе со мной им не терпелось обсудить, что сейчас можно сделать здесь, в городе и на границе, чтоб интересно и с пользой. Чтоб вышло приятное и нужное. Чтоб людям понравилось и чтоб дело серьезное.

Я слушал с заинтересованным выражением, но иронически. Хлебнул коньяку.

Они что-то почувствовали, но не поняли. «Не хочешь говорить? Устал?» – спросила Марта, обнимая и заглядывая в глаза. Я мигом ответил, что очень хочу, только выскажусь последним, как самый неподготовленный.

Началось не так ужасно, как могло бы. Пунктом первым – издать сказки. Марта с Гертрудой собирают их уже несколько лет. Начали просто для себя – интересно же, но потом стали записывать правильно. Набрались разные варианты. Правильно – это как? – полюбопытствовал я. Ну, именно так, как сказочник рассказывает. Какие-то слова, например, непонятные. Не исправлять их, а спросить и приписать объяснение. Все узнать о сказочнике. Кто, откуда, от кого сказкам научился. Описать его манеру. Некоторые увлекаются, изображают по ролям, на голоса. Другие ровно, спокойно, но все время от себя что-то добавляют: например, хорошо или плохо герои поступают.

Герти уже переписывает тетрадки набело. Скоро закончит, и можно отдавать в типографию. Это дело простое. А вот посложней. Надо собрать воспоминания о событиях. Что было в газетах – это одно, а как люди пережили и запомнили – это другое. Вспоминают все и постоянно, но никто не записывает. Тут неясно, как начать. Расспросить бы под карандаш, но под карандаш говорить тяжко. Может, кто-нибудь сам напишет. Хотя вряд ли. Стихи, песни сочиняют, народ преталантливый, а чтоб написать – нет. С нашим gazettiere надо посоветоваться. У него всякий разговорится. Гай с ним дружит, вот и обсудит. Принято? Единогласно!

Пьяную дружбу Гая со здешней звездой пера я повидал в незабываемых подробностях. Впрочем, все придуманное исполнимо и не так уж глупо. Но нервная щекотка злой неловкости не отвязывалась, пока я слушал и третий прожект. Надо записать здешние песни, слова и музыку. Это легко. А хотелось бы еще и сочинения Льва Орфа. Но это так трудно, что почти невозможно.

Юджина положила передо мной листок с длинным перечнем: «Майская», «Дорога», «Верный конь»… «Выбирай первым. Ты же сумеешь записать нотами? Куплет, припев, отдельной строчкой концовка». Обыкновенное краеведческое дело. Чтоб я взялся за это – смешно подумать. Подавив нервный смех, попросил спеть «Дорогу». Но прежде спросил: почему говорят, что она заколдованная?

– При Льве получается, а без него нет. Лев каждый раз играет немножко иначе…

Гай достал из футляра скрипку, настроил. Юджина принесла гитару. Запели под сурдинку. До самого конца, до внезапного обрыва мелодии. «Не боюсь никого, и не верю никому…»

От этих мыслей сердитая неловкость неожиданно испарилась. Скрипка и гитара отстукивали: никого… никому… никого… никому… Сестры переглянулись и спели: только тебе! Только тебе!

Смеялись и целовались. Продолжили совещание. Передали слово Гаю. Теперь дело шло о целебной воде. Есть источники всем известные, со своими именами – Зеркало, Паутинки, Старая Коряга, но сколько их всего, минеральных ключей, никто не знает. Надо разыскать, нанести на карту. Химического анализа никто до сих пор не делал. Давно пора. Лаборатории есть, но примитивные – как у Юджины на заводе или у Нины в аптеке. Пора оборудовать настоящую.

Никаких задних мыслей обо мне у Гая нет. Наоборот. Я ведь говорил, что его союз с Юджиной должен быть открытым. Он уже знает об этом и благодарен мне. Сплетню он слышал, но никому здесь не передал. Еще один джентльмен. Пожалуй, и они боятся кое-чего такого, чего следует бояться. Иначе сестры не оказались бы тайными любовницами своих избранников. Пожалуй, они не так уж безрассудно верят в свои силы…

Я вернулся к общему разговору и уже знал, что предложу сам. И что им выскажу. Я сказал, что обо всех планах надо советоваться с моим дядей. Завтра же напишу ему. Считаю, что без его одобрения ничего предпринимать нельзя. Впрочем, песни и сказки – дело простое, местное, милое. Главное – ничьих интересов не задевающее. Могут славные брошюрки получиться. Или даже издать понаряднее, с картинками. С портретами сказочников. Сплошное удовольствие. А теперь так. Обследование целебных ключей – дело щекотливое. Тут в перспективе сталкиваются разные интересы. В том числе и не местные. Если Гай сам от себя будет этим заниматься, начнутся подозрения и неудовольствия. Я вам гарантирую. Поэтому нужно обсудить на коллегии, получить разрешение или поручение. Только так. И увидите: годами никто об этом не думал, а теперь найдется немало желающих. Но потом, когда ключи будут обследованы, выяснится, что они принадлежат не городу и не союзу городов автономии, а какому-нибудь акционерному обществу в столице. Не «не может быть», а я вам гарантирую. Это сейчас они муниципальные, пока здесь неустойчиво и тревожно. Вы говорили, что у приграничья перспективы курортные, санаторные. Дело большое, выгодное. Если нападения прекратятся, то можно начинать. И сразу окажется, что все это не ваше. Не автономии. Опять «не может быть!»… Не только может, а именно так и будет.

«И автономию отменят…» – хотел добавить я, но решил не поднимать больную тему. Сказал, что в будущем году, осенью, в столице откроется ремесленно-промышленная выставка. Об этом уже объявлено, хотя не очень громко. Чтобы «свои» разобрали самое вкусное. Когда затеваете что-нибудь – что угодно! – всегда держите в уме, что всегда есть «интересанты», которым нельзя переходить дорогу. Но какие-то достижения автономии можно выставить. Какие – только по дядиному совету. Привлекать лишнее внимание к успехам тоже опасно. Кстати, могу сказать, чего у вас нет, а должно быть.

– Чего, чего у нас нет?

– У вас нет художественных промыслов. На выставке будет раздел – художественное ремесло. Если бы у вас шили шелковые кружева, или расписывали глиняные игрушки, или шкатулки из дерева резали, из соломки выплетали – это выставлять безопасно. Вряд ли кто-то потянется отнять. А большое дело с возможностями развития отнимут. Не удержите.

– Да почему?

– Потому. Вы, красавицы, как сюда попали? Старый Медведь уже ходил под обвинением. Напомнить, под каким? Контрабанда и уклонение от налогов. А теперь предъявили бы еще и подрывную деятельность.

– У нас все по закону! У нас автономия!

– Вы здесь забыли, на каком свете живете. Ваш знаменосец уже произносит слово «сепаратизм». Не слышали? Или думаете, что ваши с ним споры о заводе – это так, недоразумение? А скажите-ка… Ведь не только у вас сменили начальника безопасности? В других городах тоже? Прислали из центра, верно? И своим капитанам они подчиняются, как и у вас, наполовину. То есть совершенно не подчиняются.

– Да, в некоторых сменили. Но у соседей, например, нет.

– У каких соседей?

– Где мы вчера были. Но дело не в этом. Ты говоришь так, будто от нас самих ничего не зависит. Нашу автономию отменить непросто. Есть гарантии на восстановительный период. А потом – возможность референдума. А еще потом – стать свободной экономической зоной. Сепаратизма нет, это глупость и клевета. Жить честно, по разумным законам – какой же это сепаратизм? И знаешь, когда земляки берутся за дело, то не остывают посреди дороги, а завершают с толком.

Теперь я отвел глаза. И проглотил ответ. Звучал бы он так: если организовать референдум попытаетесь вы с земляками – это подрывная деятельность.Помолчали.

– Вам… – сказал я, но сразу исправился, – нам сейчас вот о чем стоит подумать. О своей собственной выставке. И позвать соседей из-за Реки. К октябрю можно успеть. Здесь в октябре как с погодой?

Сестрички встрепенулись слишком радостно. Наверное, в благодарность за то, что я отставил в сторону неприятную правду.

– Преотлично! Прямо на Реке и устроить. Передвижную. Плавучую! Баржи арендовать!

Флаги на баржах взлетели в осеннее небо и пестрой игрой отразились в воде. На берегу выстроились ряды белоснежных палаток…

– Если в октябре, – рассудительно сказала Юджина, – то без кредита вряд ли справимся. А если весной, то своими средствами обойдемся. Составим для выставки отдельный капитал. Алекс, какой же ты молодец, напиши скорей предложение, обсудим на коллегии.

– Сначала посоветуюсь с дядей. Только так.

– Да, да, конечно, раз ты хочешь! – поддержали все трое, но с видом несогласия и нетерпения, а Юджина продолжала: – Вместе с зареченскими соседями – очень бы хорошо, но у нас и у них разные налоговые нормы. Будут сложности. А может, осенью свою устроим, а весной позовем зареченских. Так… Программа. Выставочный комитет. Взносы. Управляющего надо нанять сразу. То есть объявить конкурс на замещение должности… Издать указатель выставки. Принимать в указатель рекламные объявления…

Октябрьское солнце засияло в раструбах фанфар. Мажорно, призывно запел сигнал. Вход на выставку – символические ворота на берегу: два увитых зеленью столба с алой лентой между ними. Серебром блеснули ножницы…

Подкрепившись коньяком, весело пересказал то, что вообразилось: торжественное открытие под фанфары.

– Вот вам случай появиться в амазонках. А кто будет ленточку перерезать?

– Твой дядя! Дядя твой! – закричали сестрички. – Зови дядю, уговаривай!

Если дядя поддержит мою выдумку и согласится приехать – это будет грандиозный поворот сюжета. Тогда приедет и отец. Он даже примчится первым. А потом уже дядя с матерью. Вот так история! Сквозь смех я то ли вслух это сказал, то ли подумал. Не помню.

 

Глава 12.

Тревога

Зеленый солнечный полдень играл в саду золотыми шариками. Шея сама выворачивалась к окну, но я усилием воли заставлял себя смотреть в глаза старику-хозяину. Открыто, доброжелательно, с деловым вниманием, с долей сочувствия. Разговор чем дальше, тем был неприятнее.

Оказывается, у сбежавшего зятя было «и другое имя». Я начал расспрашивать, еле удержав упрек: что ж вы сразу не сказали? Старик мялся, вздыхал, дергал бородку. Вот надоело дураку зваться хорошим простым именем, какое отец с матерью дали, а приспичило как-нибудь этак. Покрасивее. Ну, смазливый был. Всех и достоинств. От смазливых беды много.

Нахмурился и добавил: не прими на свой счет. Я изобразил терпеливое удивление и кивнул подбородком снизу вверх: внимательно слушаю.

… Не от всех – от бессовестных! Ладно. Не о том говорим. Ну, думал и придумал. Велел называть себя по-новому. Над ним смеялись, а он подал просьбу по всей форме: мол, хочу имя поменять. Если жив, так, может, и поменял.

Да, вы правы, такую возможность надо учитывать, я перепишу запросы. Какое же имя?

Он поморщился. Ромео! Как? Я невольно расхохотался.

Портрет вставал выразительный. Предатель-зять, по рассказу судя, был человеком очень глупым, но с неуклюже-трогательными синеглазыми порывами. Словно его синеглазость что-то ему пообещала, куда-то поманила, но обманула. Темная и грубая душа дергалась, ворочалась, но глупость никуда не пускала.

Завистливый был и трусливый. Завистники храбрыми не бывают.Хватит о нем! Навяжется такой на шею, и не знаешь, что с ним делать. Чтоб на дочке с внучкой не выместил. Вот ты говоришь, что она тебе мешает!

Я подержал паузу и дружелюбно напомнил, что ничего подобного не говорил. Он рванулся, но тут же мрачно сгорбился.

«… на лбу написано. Да и говорил… Мне – что другую контору снимешь, а ей – что я недоволен. А ребенок исстрадался. Дедушка, плачет, дедушка, мне хоть в петлю лезь, а еще и ты недоволен. Что ж думаешь, я буду на твоей стороне против родной внучки? По-твоему, это правильно?»

Положил кулаки на стол. Сжал, разжал. Я тронул его за рукав и сказал, что мы с ним на одной стороне и оба хотим девочке помочь.

– Знаю я, как ты хочешь помочь! Целовался со своей Мартой людям напоказ. Горько, горько! Похвастаться не терпелось. Хоть бы подумал, что ребенок смотрит!

Я попросил его поверить, что и этого тоже не было.

Он задохнулся: что ж ты в глаза врешь! Люди видели!

Со строгой задумчивостью я сказал, что его враждебность меня огорчает.

– Ишь ты… не ухватишь. Правду говорят: душа добрая. Да от этого только хуже. Лучше б я ей твердил: да зачем он тебе такой нужен? А ты, черт тебя возьми, всем хорош, еще и добрая душа. Ну говори, помоги, что теперь делать?

Я сказал, что настаиваю: контору мне придется менять. Оставаться здесь – только тревожить ребенка. В ответ началась прежняя паника: без ножа режешь!

Уже было ясно, что происходит. Все советы он будет отклонять как невозможные, а когда моя изобретательность иссякнет, я окажусь виноватым. Сильный прием, чтобы сломать собеседника. Даже лекцию о нем помню. Не понял я одного: как различить, намеренно ли человек его использует или сам не понимает, что делает?

Решил продолжать и поинтересовался, не пора ли Аните навестить родственников – вы говорили, у вас родня в деревне. Он строго помолчал. Нет. Никого в живых не осталось. И деревню ту сожгли. Но может быть, вы сами съездите с девочкой за Реку на неделю-другую? Нельзя! У меня дела, у нее школа. Не время разъезжать. Тогда я постараюсь выкроить время, и мы с Мартой поедем в столицу. Еще хуже! Ребенку горе, что вы вдвоем катаетесь. Понимаю. Уеду один. Да ты что! Будто мы тебя выгнали!..

Пора было прекращать эту шахматную партию. Спросил мирно, но пристально: а что вы сами намерены делать и что советуете мне? Он вскипел. Не знаю! У тебя спрашиваю! Ты помочь обещал!

Попросил его объяснить, чего он сам хотел бы в этих нелегких обстоятельствах. Опять ошибка. Сейчас ответит, что ему ничего не нужно кроме благополучия внучки.

– Будто непонятно! Чтоб не плакала, не мучилась. Чего ж еще. Вот и говори!

Он вскочил. Шагнул. Было тесно. Сел. Толкнул стол. Тяжелый стол даже сдвинулся.

Жалко его было – это да.

– Вы человек прямой и честный… – Вдруг подала голос моя догадливость, которая появлялась по собственному капризу, а не тогда, когда надо. – Вы сказали, что девочка плачет и жалуется, как ей тяжело. Что еще она говорит? Чего хочет, чего просит? Давайте обдумаем вместе.

Догадливость злорадно подсказывала, чего просит крошка: «Дедушка, заставь его жениться!» А дедушка то сердится, то обещает: постараюсь. Или даже: заставлю.

Помолчали. Он вздохнул и решился:

– Да, прямой! Хитрить не привык. Только они две у меня и есть. Все для них. А что выходит? У дочки жизнь не задалась. Сначала этот паразит, потом события. А ведь какая была веселая, красивая. Теперь никуда не показывается. Дома прячется, как виноватая. Хотя не виновата ни в чем. Наоборот! Малышку спасла. А мне пора уже думать, как без меня останутся. Ты парень что надо и девочке по сердцу. Ребенок еще, но это ничего. Воспитаешь жену. Слушаться будет, в рот тебе смотреть. Счастье – оно хорошо воспитывает. Куда лучше беды. Сейчас такая беда, что сам не свой. Тебя так и прибил бы. Или хоть разругался с тобой, да ты не даешься. А кто ты – самый злой враг или самая близкая душа – от тебя зависит. Я все понимаю. У тебя другая, ты ей слово дал. Но бывает, что слово и назад берут. Скажешь – тогда другая будет горевать. И Старый Медведь… Все правда! Понимаю. Я ж не изверг. За них душа изболится, перед ними буду виноват. Придется с этим жить…

«У всех у нас достанет сил, чтобы перенести несчастье ближнего». Этого я, разумеется, не сказал.

Слушал сочувственно, просил успокоиться. Напомнил, чтодал слово и ему тоже. Он радостно растерялся: «Мне? О чем? Говори!» О том, чтобы все забыть и молчать. Забыл и молчу. Даже не предупредил жену об угрозах. Изуродовать и убить, помните?

Он обиделся. Не понимаешь, что ли? Она сгоряча и по-детски! А ты прицепился.

Я смотрел очень открыто и внимательно. До этого момента я старику все-таки верил. Измученным глазам и страдальческим морщинам. Но теперь остался только профессиональный азарт: загнать его в угол, не поссорившись. Контору поменять, девчонку удалить из города, пока не одумается.

Ласково сказал, что согласен: все это по-детски и несерьезно. Но позавчера вечером она зачем-то хотела подозвать Марту. Я не позволил. И если испугался склянки с кислотой или чего-нибудь в этом роде, то основания были. Пусть он мне поверит, что испугался не только за жену, но и за девочку.

– Она тебе не жена, – быстро и тихо прервал старик. – Нарочно твердишь, чтоб больнее сделать.

– Но и за девочку, – настойчиво повторил я. – Надо увезти ее отсюда хоть ненадолго. Нет, дослушайте. Что значит «все кончено»? Ах, она так говорит? И это серьезно? Значит, угрозы моей жене – чепуха, а «все кончено» и «жить не хочется» – это серьезно и важно. Давайте откровенно разберемся. Вы хотите, чтобы ребенок успокоился и повеселел. Я тоже хочу.

Мрачно, измученно и оскорблено он выдавил из себя: для этого есть одно-единственное средство…

Нет, для этого есть много разных возможностей. Вы человек смелый, прямой, хитрить не привыкли. Почему же вы их не используете? Зачем соглашаетесь с ней, что все кончено,? Ребенка надо развлечь. За Реку съездить ей наверняка захочется, а если пообещать приятные обновки…

Что-то дрогнуло в воздухе. Как будто вдали – и в высоте – лязгнула цепь. Пронзительный звон полетел, заметался. Три сильных резких удара рассыпались частой трелью. Старик вскинул голову: убитый взгляд ожил и сосредоточился. У меня остановилось дыхание. Я не понимал и не чувствовал, вдохнуть мне надо или выдохнуть. Ведь говорили, что этого больше не будет! В груди что-то сдавливалось до боли. Если б я был один, то зажал бы уши и завыл. Но перед стариком слушал, как и он, молча и сосредоточенно. Колокол бился и поднимал ветер. Сад заблестел, заиграл еще веселее. Прохладный полусумрак в комнате, солнечные зайчики за окном, ударные всплески звона – это напоминало радость и праздник, но было кошмаром наяву.

С трудом вздохнул. Бежать, хватать винтовку, кричать, расспрашивать, что-то делать – это все-таки лучше. Вдруг показалось, что под пальцами не край стола, а заклепки пояса. Заставил себя встать, боясь, что колени подогнутся.

– Ты куда? – прислушиваясь, спросил старик. Онемевший мозг тупо удивился вопросу, а губы скривились в бравую усмешку: «Как куда? На помощь, граждане, к оружью, ополченцы». Он покачал головой.

– Сиди. Это не к оружью. Это не нападенье. Это бьют, что человек пропал.

– Кто? – бессмысленно спросил я.

– Оповестят. Если каждый будет все бросать и бежать – кто, мол? – вся жизнь остановится. Сейчас бегут те, кому положено. А наше дело ждать и никуда не кидаться. Когда ты заблудился, тоже ударили поиск. А прямо через десять минут отбой. Соседи, ну, кого ты предупредил, что живой, они услышали и, видим, вскачь к нам спешат. Быстро разобрались – и отбой. Ты нашелся! Так что прикинь, где все те, о ком думаешь, и сиди. Потерпишь.

Все те, о ком я думал, никуда пропасть не могли. Даже улыбнулась мысль: а дядя где? Дядя далеко… Еще болело за грудиной, но дыхание возвращалось

– Чего молчишь, договаривай, – буркнул старик.

Сказал, что ничего страшного не случилось. А он поддерживает в доме неправильное настроение. Будто все плохо и осталось единственное средство спасения. На самом деле все хорошо. У девочки волнующие взрослые переживания. Однако пора с ними заканчивать, поиграла и хватит.

Звон замер. Ветер упал. Но тревога, как в колокол, застучала в сердце.

– Если отбой – сразу поймешь, – грустно-спокойно объяснял старик. – Самые приятные звуки. На раз-два. Медленно.

– Капитана нет… – полуспросил я.

– Ну так что ж, что нет? Как говорится, плох начальник, если без его пригляда дело не идет. А у нас капитан хороший.

За окнами поднялся быстрый металлический дребезг, словно зазвенел резкий надтреснутый колокольчик. Или посыпались медные тарелки. Старик встал

– Слышишь? Вот сейчас и узнаем. На каждой улице есть семья, ответственная за сообщения. Пошли!

У дверей углового дома хозяйка колотила кочергой во что-то вроде полуразогнутой подковы исполинского коня. Мы подошли первыми. Кто? Я настолько боялся, что пропал капитан, что не сразу воспринял слова вестницы. Подтянулся народ. Не толпа, но плотная группа. Не скрыли облегчения – не из нашего города. Исчез Ларс. Тот самый плясун, атлет, герой, брат красотки Лары и лихого молодца со странным именем Зора.

События слишком резко складывались в действие. Память хотела спрятаться во вчерашний день – обычный, будничный, рабоче-размеренный, спокойный, тихо протекший, живой, счастливый. Такие дни забываются, словно их не было.

 

Глава 13.

Допрос

Дверь распахнулась, бросив на пол солнечный прямоугольник.

– Приказ руководителя поиска! Три минуты на сборы!

Мальчишку-порученца я узнал. Это он когда-то, в незапамятные уже времена дежурил на крыльце гражданской экспедиции. Он тоже узнал меня, быстро улыбнулся как знакомому, но официально и форсисто закричал: время пошло! Не за три, а за одну минуту я убрал в стол и запер бумаги, задвинул засов внутренней двери – не нужно, чтобы девчонка здесь прибирала, замкнул наружную дверь и мы выскочили. «Куда теперь?» – «За мной!!»

Он бежал так стремительно, что не отставать удавалось с трудом. На повороте во двор школы он легко обогнал меня, распахнул боковую дверь, и я влетел внутрь, задыхаясь. Побеленная комната, два окна, три стола, несколько человек.

– Спасибо, что поспешили. Очень нужна ваша помощь. – Мне навстречу бросился мой неприятель, индюк-знаменосец, и обнял, как верный друг. Я стряхнул его толстые лапы. – … ваша помощь, – повторил он упавшим голосом. Быстро, словно перелистывалась книжка с картинками, на его лице сменились недоумение, растерянность, испуг и появилась эта младенческая, щенячья, беззащитная улыбка. – Ну, не обижайтесь, – забормотал он. – Я был неправ. Доссоримся когда-нибудь после. – И умоляюще оглянулся на остальных.

Остальных было четверо. Наш Дон Дылда, два крепких немолодых ополченца, которых я видел и раньше, но не знал по имени, и старый Виртус. Он вдруг вскинулся и завизжал:

– Вы что, отказываетесь? Вы в штабе поиска! Вы обязаны! Вы соображаете, что происходит?

Нехорошо. Очень плохо. Извинился за недоразумение. Спросил, что от меня требуется. Индюк просиял и опять ухватил меня обеими лапами. За локоть.

– Вы мне признавались, что хорошо протоколируете. Мы начинаем сплошной опрос. Его нужно записывать. Но не стенографировать, вот в чем дело – на расшифровку времени нет. Записывать и вопросы, и ответы. Если кто-то запинался, краснел, бледнел – вписать и это. Сможете?

– Да.

– Отлично! Но смотрите еще. Кроме сплошной записи нужен и самый смысл. Выжимка. Ну, последний раз видели там-то. Чтобы получились два протокола – полный и краткий. Это возможно?

– Конечно.

– Командуйте, что вам подготовить.

– Много отточенных карандашей.

– Все уже знаете?

– То, что сообщили. Выехал позавчера вечером домой. Лара осталась погостить. Сегодня утром вернулась, а его нет. Семья подняла тревогу.

– Да, в общих чертах. Был с деньгами, вот что плохо. А вы сами когда и где последний раз его видели?

– На площади перед гостиницей. Его и Лару. Было еще светло.

– О чем вы говорили?

– Я к ним не подходил.

– Нет? Почему?

– Видел мельком. Они стояли далеко и с незнакомыми мне людьми.

Объяснение слабое и подставляющее меня под новые вопросы. Что-нибудь вроде: вы хотите сказать, что засмущались незнакомых? Вы такой застенчивый? Нет? Так почему же все-таки не подошли и не заговорили? Ах, и не собирались? А почему? Поссорились? Не скрывайте. О чем поссорились?

Сильный прием, рекомендованный теорией: добиваться от подозреваемого, почему он чего-то не делал.

Но индюк против обыкновения только вопросительно помолчал. Потом энергично встряхнулся: «Приступаем. Спрашивать буду я, но если что-то упускаю, спрашивают все».

Вбежали мальчишки-порученцы, передвинули столы, поставили на середину комнаты неудобный табурет, принесли коробку с карандашами. Я разграфил несколько листов под краткий протокол: последняя известная позиция, место, время, как одет, чем вооружен, прочее.

Знаменосец допрашивал очень вежливо, очень въедливо и очень жестоко. Все без исключения уходили виноватыми и заподозренными. Те, кто в чем-то путался и сомневался, тонули сразу. Тех, кто отвечал уверенно и толково, индюк топил. Набор приемов был краткий, но сокрушительный. Он задавал вопрос, на который свидетель заведомо не мог знать ответа, и намертво вцеплялся в «не знаю». Скорбно повторял: вы не хотите помочь? Наливался суровостью: в чем причина? Что вы скрываете?

А ведь люди сами пришли. Именно помочь.

С полным блеском действовал и тот прием, который он не отыграл на мне.

«Почему вы не отговорили вашего племянника от поездки на ночь глядя, еще и с деньгами? – Ну, он так решил. – Почему он так решил, мы обсудим позже. Почему вы не отговорили? – Почему я должен был отговаривать? – Именно это я у вас спрашиваю. – Да от чего отговаривать? Он бы засветло доехал. – Сочувствую вашим переживаниям, но он не доехал совсем. Почему вы его не удержали? Что вы скрываете? Почему молчите?»

Несчастный родственник сидел с остекленевшими глазами, сам проклинал себя, что не отговорил, но не мог объяснить – почему. «Если вы не хотите отвечать, как мы будем работать? – Да ведь это Ларс. Это его всегда звали, если охрана требовалась. Да кто бы с ним справился?»

Я подхватил эту фразу: а кто справился бы, как по-вашему?

Знаменосец быстро взглянул на меня, сжал кулак и прихлопнул ладонью: правильно, молодец, в точку! И омерзительное чувство благодарности за хамскую похвалу шевельнулось где-то у меня под ложечкой. О своем вопросе я быстро пожалел. Теперь индюк задавал его каждому и бил по головам, превратив в дубинку. Свидетели терялись, индюк требовал имен, и в главные подозреваемые попали трое самых опытных, умелых, сильных ополченцев. «Немедленно отыскать и привести».

Когда трех богатырей начали допрашивать по очереди, прозвучал тот великий, убийственный, неотразимый вопрос, которым начинали следствие инквизиторы: «Скажите, почему мы вас вызвали?» Первый простодушно ответил: из-за беды с Ларсом, из-за чего же… И был растоптан на месте: «Что ж, если вы сознаетесь в этом, то имейте мужество рассказать все. Где он? Что между вами произошло? Не отпирайтесь. Теперь поздно. Вы проговорились». Второй сказал, что сам ждет от нас объяснений. Безнадежная ошибка. «Мы, конечно, объясним. Но вопрос был о том, что подумали вы. Почему на простой вопрос вы не хотите так же просто ответить? Что вы скрываете? Имейте мужество признаться! Где он? Что между вами произошло?» Третий сказал: не знаю. Бедняга. «Вы не знаете, зачем вызывают свидетелей, когда пропал человек? К чему эта ложь? Что вы скрываете? Где он? Что между вами произошло?»

Быстро, четко, напористо.

Дважды раздавался крик «Телеграмма!», вскипевшее за окнами волнение сменялось мертвой тишиной, но в обеих депешах были слова: на данный момент не подтверждается. Не подтверждалось предположение о том, что пропавший переправлялся за Реку, и о том, что он находится в деревне у бывшей подруги.

Знаменосец ломился сквозь любые чувства. «Его женщины? Кто, когда, где? Не знаю – это не ответ. Он разве монахом жил? Тогда скажите – кто. Что значит – спросите у родственников? Мы у них спрашивали. Но пожилым родственникам молодежь не все докладывает. Почему вы не хотите помочь? Пусть не знаете точно, но глаза-то у вас есть. Не замечали? Тут не хочешь, да заметишь. Выходит, именно вы не замечали. А почему? Не хотели смотреть? Поссорились? Что значит: не имеет отношения к делу? Речь идет о жизни человека! Быстро! Кто она? Кто соперник?»

У меня кровь стукнула в висках: назвали нашу Герти. «Когда возникла связь, место свиданий, причина ссоры?» Я вмешался, сказав, что сведения ошибочные: ни связи, ни свиданий, ни ссоры. К тому же в тот день ее не было в городе. Оставалась у мачехи. Вернулась вчера около полудня.

Виртус поджал губы. Индюк посмотрел с сомнением. Но помолчал, кивнул и опять нырнул в допрос.

Тезка Ксан попал в настоящую молотилку. Главный сплетник Виртус вцепился в него, опять упоминая сестренку: «Вот причина вашей вражды! Это из-за нее! Что между вами произошло? Где он?» На беду, мой веселый гармонист ехал домой в самое роковое время, но не видел на шоссе Ларса. «Нет, не видел. – Неправда. – Нет, не видел. – Арестую как главного подозреваемого. – Нет, не видел. – Видели. И знали, что он везет деньги. – О деньгах не знал, его не видел. – Запирательство не поможет». Долго и беспощадно. Я уже думал, что действительно закончится арестом. «А вы бы с ним справились?» – вдруг усмехнулся индюк. «Да уж справился бы!» – вспыхнул тезка. И опомнился. Но упрямо добавил: «Ларс хороший парень, но слишком о себе воображает».

Про деньги, как выяснилось неожиданно для меня, знали многие. Отдельный список, скомандовал индюк. В неприятный перечень попала Нина. Как соседка и подруга матери Ларса, она знала, что ему на днях должны вернуть большой долг. В список угодили и мы с Мартой – в числе всех тех, кто после праздника возвращался в город верхом. «Не праздник, а разврат», – вставил Виртус. Мы якобы слышали от Ларса и Лары, что они едут за деньгами. Я настаивал, что об этом речи не было. Индюк взял листок с именами, прищурился, спрятал в ящик стола и махнул рукой: «Не надо писать дальше. Вы правы! Один сказал другому, а сотый – тысячному». Вот же хитрец…

Дознание шло уже часа четыре. Первым выдохся старый сплетник. Он побледнел под цвет седины, нижняя губа отвисла, пальцы подергивались. Двое порученцев повели его домой. Через пять часов выдохся я. Все силы уходили на то, чтобы успевать записывать. Вникать в сказанное становилось все труднее. Вдруг осатанели оба ополченца. Железные и закаленные бойцы, они не выдерживали кабинетной работы. «Сделаем перерыв – Нельзя! – Перекур на пять минут. – Курим здесь. – Да хоть в уборную отпусти! – По одному, мигом!» Индюк курил непрерывно, прихлебывал вино и был бодрее прежнего. У меня пересохло в горле, но я знал, что за протоколом нельзя ни глотка спиртного. А попросить воды – ни за что. Индюк не дождется. Но Дон Дылда подозвал мальчишку, что-то сказал, и передо мной поставили высокую красную кружку с крышкой. Что это? Горячий крепкий чай. Очень сладкий. С лимоном. Стало лучше. Я твердо отогнал мысль «когда же это кончится» и несколько раз повторил про себя, внушая: просидим всю ночь – впереди вся ночь.

«Телеграмма!» На этот раз сообщали, что второй поисковый штаб прочесывает местность вдоль шоссе.

«Смысла нет, – отмахнулся знаменосец. – Вот разве только… молнией убило. Эх, напророчили вы тогда в своей лекции. Гроза, ливень, никаких следов». Обвиняюще покрутил ртом и со вкусом продолжил допрос за допросом. Долго. Изнурительно.

«…Зачем мы вас вызвали? – Как зачем? Свидетелем. – Чему вы были свидетелем? – Кто, я? – Почему сразу не пришли рассказать? – Да ничего я не видел, а с ним не знаком вовсе. Ну, знаю, что есть такой. Знаменитый. – Нет, вы проговорились, что были свидетелем. А может, не только свидетелем? – Кто, я? – Быстро! Где он? Что между вами произошло? – Да чего вы от меня хотите? – Правды и только правды. – Я правду говорю!

– Довольно! – вмешался Дон Дылда – тоскливо, а потому неубедительно.

Индюк вскочил первым. Гром, грохот. Брань, крики. Отброшенный стул сбил штукатурку, стол подскочил, пустой кувшин брызнул осколками. Отворилась и стукнула створка окна, по стеклу звонко пробежала трещина. Во дворе зашумели. Моя рука бесчувственно вывела: обострение разговора, столкновение.

«Молчать! Отвечать! Мне… Тебе… Я здесь родился! Я кровь проливал! А ты кто такой? Я-а-а-а..! Прекратите! Сбесились! … на месте! … не жизни человека, а в мои дела и в мой карман! Опомнитесь! Уничтожу! Не сметь! Скотина! Сам… Нет! Держи крепче! Довольно! Не позволю! А-а-а!»

Рука записывала. Потом переставила лампу за спину на подоконник. Метались тени, прыгала табуретка. Распахнулась дверь: «Что? Что у вас? Что случилось?» Индюка и свидетеля держали за руки. Дон сел и схватился за голову.

– Ничего страшного! – возбужденно, с веселым напором закричал индюк. – Никто никого не побил. Очистить помещение! Продолжаем. У всех прошу прощения. Уважаемый свидетель тоже сейчас извинится. Дон, успокойтесь. Но будьте добры больше не вмешиваться.

Несчастный свидетель, толстый лавочник, еле держался на ногах. Багровый до синевы, задыхающийся, взмокший, с выпученными глазами. Мальчишка-порученец поднял табуретку и подал ему. Поддерживая, помог сесть. И оба покатились по полу.

Ножка подломилась, легкая табуретка катапультировалась мне на стол. Опять крик, гром и грохот. Хорошо, что убрал лампу. Мальчишка вскочил мячиком, а толстяка долго, тяжело и унизительно поднимали.

– Воды! Нашатыря! Уксуса! – радостно вопил индюк. Кинулся подавать собственный стул, триумфально воздев его над головой. – Вот до чего вы себя довели! Что, сердце? Что, астма? Не слышу! Ушиблись? Доктора? – И даже приплясывал от заботливости.

Я подумал, что он устроил все это не только для свидетеля, но и для Дона. Он сообразил, что телеграфиста не пересидеть, не перемучить. И нашел, чем сломать. Теперь Дон в изнеможении покачивался на месте, сжимая виски и закрыв глаза. Но оставался я сам. Что он со мной сделает?

Рука записывала. В таком состоянии одеревенелости выдержу и всю ночь. Догадливость нашептывала, что если я как-нибудь сдамся, то и он прекратит. А может, я не понимаю его поведения именно потому, что совершенно ему не доверяю.

«Признались бы сразу – это одно. А теперь не имею права отпустить. Речь идет о жизни человека. Говорите все. Запирательство не поможет»

Речь и правда идет о жизни человека, поэтому он самодержавный хозяин положения. Несчастного толстяка, который явно ни при чем, опять доведет до припадка. Справится и со мной. Он потребует на допрос Герти, вот что он сделает. Граждане-земляки запутали сестренку в разбирательство. Надо сдаваться. А может быть, все это я выдумываю. Рука сама и как будто по секрету поманила мальчишек. «Мне тоже нашатырного спирта. Тихо. Быстро» Один подскочил, протянул пузырек, выдергивая широкую пробку. Ударил едкий, режущий запах. Индюк учуял, обернулся. Махнул свидетелю: «Ладно. Отпускаю с предупреждением». Поставил ногу на стул, обвел нас жестким, требовательным взглядом: «Высказываемся».

Надо же, действительно прекратил.

Замученно-оплывшие ополченцы покряхтели и высказались за первую степень опасности. На территорию просочились эти – враги. Где-то отсиживались, теперь выползли. На ночь выставить заставы, с рассветом начать облаву. Ларс, может, и жив, если они увели его заложником. Даже и скорее всего.

Дон безжизненно сказал, что согласен.

– С чем именно? – строго спросил знаменосец.

– С тем, что никто из наших не мог напасть на земляка. Ни из-за денег, ни из-за чего.

– Тогда объясните, почему скрытничали, умалчивали, не хотели говорить правду?

Такая грубая ложь – тоже хороший прием. Свидетели говорили правду – и очень много лишнего.

Индюк потребовал моего мнения. То, что просилось на язык, невозможно и не нужно было говорить. Сказал, что мы не знаем, куда Ларс поехал на самом деле. Последняя достоверная позиция – в толпе на площади. А на шоссе его никто не видел.

– Либо скрывают, что видели, – отчеканил индюк.

Очень спокойно я ответил, что земляки ничего не скрывали, а свидетельствовали откровенно и ответственно.

– Бестолковости тоже много, вы правы, – задумчиво подтвердил он. Помолчал. Наверное, ждал, что я взбешусь. – Вот хотя бы. То ли темнят, то ли не соображают, что есть люди, которые с самым крепким ополченцем справятся тихо и незаметно.

– Это кто? – недовольно зашевелились крепкие ополченцы.

– Это наши же лазутчики.

– Ну нет. Еще чего.

Начался спор. На редкость бестолковый. Я отложил карандаш, но знаменосец тычком пальца потребовал записывать. Ополченцы явно не понимали, что доказывают. Получалось, что лазутчики у нас замечательные, но… Это «но» сводилось, кажется, к тому, что лично с ними никакой лазутчик не совладает.

«Телеграмма!» Мы замерли. Телеграфировал второй штаб. Индюк хмуро прочел: «Половине десятого первое не подтверждается, второе не подтверждается, третье не подтверждается, прочесывание безрезультатно, ночью продолжаем поиск». Хладнокровно подытожил:

– Нервы у земляков не выдерживают.

Ополченцы спросили, что это за «третье», которое не подтверждается. А! Это на одном постоялом дворе сразу за Рекой странная компания кого-то ждала. Днем за ними следили, к вечеру должны были задержать и проверить. А потом арестовать или выслать к черту.

Записывая, подумал, что меня ждет Марта. Она здесь. Но это никогда не кончится. Впереди ночь – выдержать всю ночь…

«Объявляю приказ, – скомандовал знаменосец. – Опасность второй степени. Зажечь сигнал. Ночного поиска не будет. Добровольцам разрешаю стать заставами. Завтра с утра начнем сначала. Протоколист, запишите».

Опасность второй степени смотрела в темноту фонарями на каланче – двумя желтыми глазами. Конца допроса дожидалось немало народу. Я вышел на ступеньки с таким физическим облегчением, что оно казалось радостью. Спрыгнув навстречу Марте, обнял ее жадно-весело. Но сразу почувствовал, что она в тяжелой тревоге. Как и Старый Медведь. Как и вся толпа во дворе. Волновались и спрашивали хором: «Почему не начинаем поиск? Почему не первая степень? О чем последняя телеграмма?»

С крыльца затрещал колокольчик. Мальчишка крикнул, чтоб слушали приказ. Прочел дважды. Толпа всколыхнулась, многие бросились бегом. Куда? Догадался, что это ответственные за оповещение побежали сообщать по своим улицам.

Темный двор, летящие тени, ее отчаянные глаза и стиснутые губы – моя идиотская радость опрокинулась. Поднялся тоскливый гнев. Я схватил за плечо Дона, и взорвался гадливыми словами о поведении знаменосца, о его подозрениях и решениях. Но сразу замолчал, как захлебнулся. Меня не успели понять. Зато я сам очень хорошо понял, что происходит. Индюку невозможно было противостоять. Это было невозможно.

 

Глава 14.

Репетиция

– Никогда не произносить «не знаю». Говорить так: «Даю показания, что никакими сведениями не располагаю». Почаще говорить «даю показания» или «даю объяснение». Помогает сосредоточиться и лишняя секунда подумать. А противнику это мешает кричать: вы что, отказываетесь давать показания?! При малейшем затруднении говорить: не понимаю вопроса. Если вопрос настолько ясен, что не понять трудно, укрывайтесь за «не помню». Ничего не уточнять, не объяснять, не предполагать. Показаться глупым и беспамятным не страшно – страшно оказаться арестованным и обвиняемым. Никаких мнений, соображений, догадок и озарений не высказывать. Индюк постоянно…

– Какой индюк?..

– Это я про себя знаменосца так прозвал. Еще и красную косынку носит галстуком. Как индюшачьи наросты на шее. Он постоянно добивается: а что вы сами думаете, кого подозреваете? Отвечать так: «Моя обязанность – говорить правду!» Можно добавлять: не имея надежных фактов, не позволяю себе строить ненадежных догадок. Он будет наседать – «разве вы ничего не замечали? тут не хочешь, да заметишь! поделитесь! скажите свое мнение! неужели не думали об этом? не верю! что вы скрываете?» И так далее. Поддаваться нельзя. Тут у вас оборона непробиваемая: мой долг – правда, а не выдумка. Он накинется: почему вы не хотите помочь? Отвечать так: очень хочу помочь, поэтому ответственно рассказываю правду. Какие бывают статусы, знаете?

– … свидетель, подозреваемый, обвиняемый… да, потерпевший…

– Теоретически так: свидетель обязан давать показания. Кстати, потерпевший тоже. Подозреваемый и обвиняемый не обязаны. Свидетель несет ответственность за ложные показания…

– А подозреваемый не несет?

– Нет. Думаю, индюк назовет статус. Требование справедливое, а он там не один. Может быть, скажет – вызвали свидетелем. Может, увильнет: «нужна ваша помощь». А может, привяжется: неужели сами не догадываетесь? Не поддаваться, не говорить «догадываюсь» или «не догадываюсь», а спокойно повторять: назовите статус. Без «прошу» и без «пожалуйста». Если же назовет, а потом все-таки спросит: догадываетесь, зачем? – отвечать так: чтобы выполнить законные обязанности свидетеля. Он может прицепиться: чему вы были свидетелем? Свидетель имеет право не давать показаний против себя и своих близких. Часто свидетелям лгут, что такое право есть только у подозреваемого и обвиняемого. Нет. У свидетеля тоже. Но вам об этом праве нужно забыть. Сослаться на него – все равно, что признать, будто для нас в этом деле есть угрозы. А мы стоим на том, что их нет. Достаточно держаться обороны «не располагаю сведениями, не помню, не понимаю вопроса». Протокол не ведется… Герти, сестричка, мы же договаривались, что вы все меня слушаете, не перебивая. Те бумажки, которые я настрочил, – ничтожные. Есть именно такая юридическая характеристика – в суде они ничего не значат. Люди своих показаний не читали и не подписывали. Там вообще ни одной подписи. Для индюка в бумажках другой смысл и очень нехороший. Земляки хотели помочь, а в результате наговорили лишнего друг на друга. Теперь эти наговоры у него в когтях. Кстати, простым карандашом. Он что угодно может подчистить и вписать. Он, конечно, вынуждал и давил, но можно было сопротивляться, а земляки щедро делились озарениями и подозрениями. До того доделились, что сестренку Герти запутали в дело. Я и сам виноват. Хотя возражал ему, но редко и мало. Меня индюк протоколистом больше не позовет. Он ведь понимает, что я тоже за ночь много чего надумал. Хотя вчера был как загипнотизированный. То ли роль писаря наводила затмение. То ли эта мысль – «речь идет о жизни человека». То ли…

– Но ведь речь и правда о жизни человека!

– Марта, я же просил не перебивать. До жизни человека тоже доберемся. А сейчас вот что. Герти несовершеннолетняя, поэтому на допрос пойдем вместе. Старый Медведь, Юджина и я как ваш адвокат. Вы всегда на вопросы отвечаете прямо. Знаете это за собой? Сосредоточьтесь и запомните, что сегодня надо отвечать не прямо, а косо. Или совсем не отвечать. Сейчас, сестренка, я сам буду индюк и допрошу тебя. А дайте-ка мне что-нибудь красное… Повяжу на шею! Смотри, зайка, не на меня, а на повязку. На все вопросы отвечай медленно, даже на простейшие. Перед каждым ответом – пауза. Индюк будет торопить – не обращай внимания. Вы давно в ополчении? Почему молчите? Из-за чего так волнуетесь?

– В ополчении с пятнадцати лет.

– Живей! Почему вы тянете? Что скрываете?

– Я обязана отвечать точно.

– Молодец, сестренка! Когда и где вы последний раз видели пропавшего?

– В воскресенье на празднике в «Крылатом псе».

– В чем он вам признался?

– … Не понимаю вопроса.

– Хватит хитрить! Чего именно не понимаете?

– Не понимаю, что это значит.

– Да, правильно. При таком сопротивлении может быть вот что. Скорее всего кто-то начнет сам растолковывать: это значит – о чем вы говорили, что он вам сказал? Но индюк способен устроить взрыв. Вскочит с бранью, кулаками и угрозами. Это мое дело – остановить. Старый Медведь, выдержишь не кинуться на него? Так о чем вы говорили?

– О празднике, о Льве…

– Нет, не называть имен. До последней возможности… Герти, поехали дальше! Я снова индюк. Итак, расскажите все о ваших отношениях с пропавшим.

– Даю объяснения: мы иногда видались и разговаривали…

– Где вы встречались наедине?

– Наедине мы ни разу не встречались.

– Где он? Быстро! Отвечать!

– Я не… откуда же я… Даю показания, что сведениями не располагаю.

– А как вы сами считаете? Вы же размышляли об этом? Отвечать! Немедленно!

– Я должна говорить правду, а не придумывать.

– Умница. На вопрос, где он, если будет сильно наседать, можно повторить то, что вчера решили все кроме индюка: на территорию просочились враги, Ларса увели заложником. Вы чуткий, понимающий человек. А он относился к вам искренне и с симпатией. Вы же хотите помочь его спасти?

– Очень хочу.

– Перечислите ваших ухажеров.

– …

– Не молчать! Отвечать!

– … Что значит – ухажеров?

– Да. Думаю, именно на этом он будет тянуть из тебя имена. Никого не называй. Никаких ухажеров у тебя нет, а знакомых – весь город.

– Алекс, это ужасно.

– Нет, сестричка, ужасно то, что индюк за ночь тоже много нового придумал. Он очень сильный противник с очень сильной позицией. А у нас есть слабые места.

– Алекс, да о чем ты? Почему противник?

– Сейчас объясню. Сначала про наши трудности. Катится сплетня, что я устроил пьяный дебош в публичном доме. Индюк грозился распустить обо мне слухи, вот и распустил. Сплетня удачная, то есть позорная и подрывающая доверие. Будьте готовы. Отвечать так: да, неприятно, да, говорят. Не надо спорить, что это ложь. Или спрашивать: какое это имеет отношение к исчезновению человека?.. Хуже другое. Мы в списке тех, кто знал о деньгах. Это раз. Индюк подкапывается под лазутчиков. Это два. А у нас нет алиби – это три. У Марты и Юджины, у Гая и у меня. В тот самый вечер мы были вчетвером, и никто подтвердить не может.

– Что ты говоришь? Что это значит?

– Не знаю. Но если исходить из принципа «кому выгодно?», то индюку.

– Алекс, да нельзя же так! Куда тебя занесло? Чем ему выгодно?

– Помнишь, Старый Медведь, ты рассказывал про комиссаров, подкомиссаров и особоуполномоченных. Вам всем кажется, что он начальник гражданской экспедиции, что он заботится о вашей безопасности. А он – особоуполномоченный комиссар. Ему плевать на вашу безопасность. И на вашу жизнь. Право на жизнь и безопасность выскакивает только тогда, когда нужно что-нибудь запретить. Он добивается чего-то совсем другого. Людей он вчера запугал и перессорил…

– Ну почему запугал… Говорили, конечно, что он допрашивает, будто кожу сдирает…

– То есть запугал. А за ночь подумали и поняли, что спасенья от него нет. Он бьет по головам: «речь идет о жизни человека!»

– Но ведь это правда!

– Нет! Старый Медведь, подтверди: комиссары обманывают всегда. А особенно тогда, когда у них в руках какая-нибудь правда. Подтверждаешь?

– Это – да. А что он комиссар – нет. Не готов. Надо подумать.

– Вот сейчас и подумаем. Вместе. Вы всю ночь думали о Ларсе. Вспоминали, перебирали… А давайте-ка о знаменосце. Из-за этой беды он стал настоящим диктатором. Наш герой, Дон-гражданин, не зря не допускал на почте секретной части. А сегодня диктатор-индюк не секретно, а совершенно открыто посадит на почте цензора. Думаю – Виртуса, вот увидите. Никто и слова поперек не скажет. Дону заткнут рот. Вся корреспонденция – через цензуру! Ведь «речь идет о жизни человека»… А потом это станет секретной частью. О которой, впрочем, все будут знать. Сегодня кто-то придет брать показания обратно, а кто-то бегом побежит сводить счеты доносом. Где народ держит сбережения?

– Кто в кооперативной кассе… а кто и под периной.

– Раз в деле есть пропавшие деньги, он потребует сведений из кассы.

– Ну нет! Это через суд!

– Вы на каком свете живете? Это очень просто делается. Например, так: «Речь идет о жизни человека!» – сразу же – «ваш долг предъявить накопительные книжки добровольно! Показать, какие там последние записи!» Кто-то покажет, кто-то нет. Показавшие окажутся невольно на его стороне. Не показавшие попадут в список подозреваемых.

– Нет, постой. Это ты запугиваешь. И смотри, все время говоришь о том, что будет или что может быть. Но почему ты так думаешь? Да, он вел себя бесчеловечно, но ведь у вас…

– У кого? Где?

– … в метрополии…

– Берегитесь! Не вздумайте при индюке сказать. Тут же вцепится: сепаратизм! В самом крайнем случае говорите: в столице.

– Да!.. Извини, да, ты прав… но ведь в столице обращаются с людьми именно так. Наверное, он не умеет иначе. Но он же ищет! Земляки удивляются, что объявил вторую степень опасности. Ты тоже считаешь, что нужно первую? Враги на территории …

– Враги?

– Да, люди потребуют первую степень. Что с тобой?

– … Люди потребуют?

– Первая степень опасности, как и военная, – это смертная казнь без суда.

– … Да, так живет граница. Но и военная – красный шар, и первая степень – это множество разных мер. Среди них смертная казнь. Но у нас давным-давно ничего подобного не было. А теперь…

– … теперь у нас будет диктатор со смертной казнью. Смертная казнь на месте, без суда…

– Да о чем ты? Перестань. Что знаменосец делает неправильно? … Ну, кроме жестокого допроса?

– Думаю, он все делает правильно, только мы не знаем – что.

– Он же ищет! Поисковый штаб… Подожди-ка. Ты тоже умеешь запугивать. И спешишь. Не даешь сообразить. Ты рассуждаешь так, будто от нас ничего не зависит. Знаменосца считаешь каким-то извергом. Но не объясняешь: что он делает не так? Что ты сделал бы на его месте?

– … Вы хорошо возражаете, мои дорогие. Мне собственные мысли стали яснее. У нас с вами разные отправные точки. Вы видите поисковый штаб и начальника штаба, который опрашивает людей жестоко, унизительно, но в целом действует правильно. Ищет человека. А я вижу особоуполномоченного комиссара, у которого дальние цели непонятны, а ближние очевидны. Ближних он уже добился. Подозрительность, страх, доносы одних граждан на других. И диктаторские полномочия вот-вот будут у него, как только объявит первую степень опасности. От нас в таких обстоятельствах уже мало что зависит. Он не злодей, он именно комиссар. Может быть, из этаких трагических героев. Сами обманут, наклевещут, убьют, но себя же считают кристальными рыцарями. Они, видите ли, выполняют черную работу ради идеалов величия и возгонки духа.

– Какой еще возгонки? Что ты выдумываешь? Не бывает таких комиссаров. Комиссары – это перебирать людишек и класть денежки в карман. Держать стадо в покорности и стричь наголо.

– Именно так! Вот что такое для него безопасность: держать стадо в трепете. Чтоб тихонько блеяло. А про возгонку от него и слышал… Эх, я бы его самого допросил. Эта беда выгодна ему настолько…

– … Алекс… что ты говоришь…

– То и говорю. Не сам ли он ее устроил.

– Да нельзя же так… Ты ведь предупреждал: без фактов нельзя высказывать догадок.

– На допросе нельзя. Причем не на всяком, а на злонамеренном.

– У тебя нет никаких оснований!..

– Есть. Ровно те же самые, из-за которых он гвоздит всех подряд. А он для вас вне подозрений – почему? Потому что он начальник безопасности? Подумайте, скажите. Поэтому?

– … если подозревать руководителя поиска…

– Да, если подозревать – то что будет?

– … тогда… если… нет…

– Будет не та картина, которую вы видите.

– Это будет не наш город! Не наша граница! Не наша жизнь!

– Ларс занимался охраной перевозок. У вас когда-нибудь что-нибудь охранял? Это хорошо, что ни разу. Дальше. Он сам хотел стать начальником безопасности. У себя в городе. Со знаменосцем, несомненно, был знаком. Скорее всего, и общие дела имел. Может, даже секретные. Вчера я ляпнул лишнее, сам натравил индюка спрашивать, кто справился бы с таким богатырем. Сам и отвечаю: тот, кому богатырь – доверяет… и не ждет выстрела в спину. Или не выстрела, а ломом по голове. Или не знаю чем… Ларса на шоссе не видели. Он поехал не домой. Индюк твердил: скрывают. Сами скажите: земляки стали бы скрывать, когда речь идет о жизни человека?

– Если… было бы подстроено… то и подговоренные свидетели приготовились бы…

– Согласен. Довод серьезный. Вот и узнаем, кто сегодня заявит, что видел. Да, я кое-что важное забыл. Внимание, Герти, зайка, продолжаю тебя допрашивать. Почему вы не вернулись домой сразу после оргии?

– Не было никакой оргии…

– Быстро! Не увиливать! Что вы скрываете?

– Ничего не скрываю, я осталась у Нины.

– Вопрос не о том, у кого вы остались. Почему не вернулись?

– Даю объяснение: осталась погостить.

– Повторяю раздельно: вы два дня не возвращались домой…

– Нет, только один.

– Почему? Живо! Не хотели встречаться с пропавшим?

– Не понимаю вопроса.

– Вы не понимаете, что сами делали и чего хотели? Отвечать!

– Нет, правда, как отвечать? Что это такое?

– Вопрос с отрицанием. Трудный случай, неприятный. Доказывает злонамеренность допроса. Главное – не растеряться. Правильнее всего повторить спрошенное и обязательно произнести «потому что». «Я не делал того-то – потому! что! – делал то-то». Теперь так. То, что вы Ларса не нанимали, – это я поспешил, что хорошо. Нехорошо по-всякому. Он лучше всех знает, что спрашивает не для ответа, а для запугивания. Для… деморализации. Но Герти он не арестует. У Старого Медведя алиби. А у нас, сестрички, без алиби беда, и он до нее доберется.

– Но зачем? Зачем? Ты думаешь, что он думает… на кого-то из нас? Да не может быть!

– Он втягивает город в подозрительность и страх. И не остановится. А может, еще хуже. Он знает, что произошло. Он сам это устроил. И сам назначит виновных. Он не думает на кого-то из нас. Он решает или уже решил, кого и скольких сделать преступниками.

– Что ты… невозможно! Что за ужасы…

– Не ужасы, а тайная операция. Но если допустить, что я не совсем ошибаюсь, то мы с вами среди тех, кого имеет смысл обвинять. Заподозренные и обвиненные становятся сговорчивее, а у вас с индюком взаимные неприятности. Я племянник своего дяди, а втянуть дядю в уголовный скандал было бы интересно многим.

– Ты какие-то жуткие сказки рассказываешь.

– Очень хотел бы ошибиться… И вот еще что. Посмотрим, конечно, кто скажет, что видел Ларса на шоссе. Но знаете… Сегодня наверняка появятся самые странные и непонятные показания. И не разобрать, где подстроенные, а где искренние. Считается, что он уехал верхом. А где его лошадь? Домой прибежала, волки заели, или начнут обыскивать конюшни? Кто-то вспомнит, что видел оседланную лошадь без седока. Потом окажется, что Ларса встретили в двух разных местах одновременно. Что заметили крадущихся врагов. И таинственных незнакомцев. И синих призраков, и белое пламя, и черта с рогами. Во всяком непонятном и страшном деле всегда появляются такие свидетельства. Это как закон.

– Есть другой закон. Не бывает, чтоб люди – мы, например, – низачем и нипочему набросились на земляка.

– Арестованные обычно проявляют любезность и сами придумывают себе мотивы.

– Под пытками, что ли?

– Физическое воздействие строжайше запрещено. А если я сам упал и ребра переломал, зубы раскрошил – так это нечаянно.

– Ты хочешь сказать, что он охотится – на тебя?

– Я бы скорей подумал – на Старого Медведя. К счастью, не получится. Остается – на меня. Где подстерег? Как расправился? Куда спрятал тело? Отвечать! По условиям военного времени приговор привести в исполнение немедленно!

– Перестань. Не смешно.

– Дело еще в том, что во всякой сплоченной группе достаточно скрутить одного, как остальные сразу станут укрывателями, а то и соучастниками.

– Ну, довольно, хватит, давай серьезно.

– Совсем серьезно так. Я не понимаю, что делает индюк и зачем, но для нас в этом деле угрозы есть. А теперь решай ты, Старый Медведь. Я все навыдумывал? Это невозможно? Ты тоже не веришь?

– … Кто при диктатуре жил, поверит. Всякое может быть. А если так, то сразу понятно – зачем. У нас свобода и порядок? – чтоб их не было. Вот за этим. Разбить порядок – тогда и свобода зашатается. А с порядком уже настал непорядок, если мы сидим и обсуждаем, как обороняться от руководителя поиска. Вместо того чтобы вместе с ним обсуждать поиск. Если ни сном ни духом не виновные трусят, что некому подтвердить, где они были.

– Невиновных в мире нет. Все за всех виноваты.

– Да, приходилось слышать. Отличный довод, чтобы подкосить суд и право. Тогда никакое алиби не поможет. Если нету – понятно, ты первый подозреваемый. Если алиби есть – еще хуже: ты готовился! Если со страху все перезабыл, дрожишь, запинаешься – понятно, виновен (честному-то человеку нечего скрывать и нечего бояться). Если спокоен, уверен, смело оправдываешься – еще хуже: честный человек испугался бы обвинений, лишь наглый преступник спокоен… Но это всё в сторону. Мы не о том. Поверить могу… но только в замысел. Свобода и порядок – это и хорошо, и трудно, и возможности, и работа, и достаток, и каждый человек – самостоятельный. Но несвобода и беспорядок – это ведь тоже хорошо! И даже еще лучше. Для некоторых. Главное: каждый человек – подневольный. Что ж, ладно. Договариваемся так. Всегда надо знать, где каждый из нас находится. Сейчас отработаем, как сообщать. И пойдем допрашиваться.

 

Глава 15.

Долгие мгновенья

Чтобы строить догадки, чем дело кончится, надо понять, в каком мы жанре. Приключенческий роман кончается хорошо. Тайна выясняется, добро торжествует, герой с героиней обретают друг друга. Готический роман кончается плохо. Тайна остается тайной, герой погибает, героиня уходит в монастырь. Злодей тоже погибает. А если это натуралистический роман с претензией на жизненную правду, тогда так. Тайна выясняется. Да, точно. Это в жизни слишком часто тайна остается тайной, а в жизненном романе обязательно откроется. Там есть автор, он все растолкует. Герой с героиней… тут поразнообразнее, хотя обычно все же обретают друг друга. Иногда на краю света и в нищете, но ясный рассвет румянит соломенную крышу, поет журавль колодца, героиня идет к дому с ведрами свежей воды, а на пороге герой с лопатой в руках готов к самоотверженному труду ради добра. И ни в одном из жанров никогда не торжествует зло и злодей. Самые светлые, героические романы написаны при диктатуре и о диктатуре. Герой с героиней, обретя друг друга, идут по улицам столицы и замирают, глядя, как в золотом рассветном небе над куполом бывшего парламента реет флаг диктатуры. Знамя славы! А как оно, кстати, выглядело? Если и знал, то забыл. Навсегда? – со счастливой улыбкой спрашивает героиня. Навечно! – с гордостью отвечает герой.

Ну и как, по-твоему, в каком мы жанре?

Главное, не угодить в черную мистику или, наоборот, в светлый символизм диктаторской пропаганды. Но каланча на готическую башню не похожа, а у нас реет не знамя славы, а лазурно-зеленое с серебряным львом. Правда же, сестрички?

Чистейшая правда. А с другими жанрами как-нибудь справимся.

Мои красавицы теперь не говорили, что не смешно, а с готовностью улыбались. Одолевшую меня иронию – говоря честно, нервную болтливость – они принимали за мужественное желание подбодрить.

Не хаос – хаосище кипел и клокотал. Приказы метались и вопили, как вспугнутые галки. Ополченцы до двадцати одного года включительно! – мужского пола! – объединяются в отряды добровольцев порядка! – и подчиняются вплоть до отмены первой степени опасности… Кому, кому? Да кто это? Где он? Кто такой? Немедленно надеть белые повязки с надписью красными чернилами: добровольцы порядка. Красными, сказано, красными!

Добровольцы с повязками перехватили нас на площади. Долго препирались о том, сколько мне лет. Вдруг отмахнулись и умчались. Едва мы встали в допросную очередь, как по мою душу прилетел приказ. Сию минуту оправляться на усиление охраны… непонятно чего. Я заспорил. При истерическом беспорядке самые грозные распоряжения выполнять необязательно. Но моя сплоченная группа заволновалась: что ты, нельзя, приказ есть приказ. «А, все-таки долг! – позлорадствовал я. – Кто говорил, что живет без долга?» – «Перестань, не время, надо ехать» – «Поеду потом, после допроса». Потребовал вызвать Дона Довера. Мм… аа… – смутились вестники, и – полушепотом, отводя глаза: – … арестован…

Я поверил. И почувствовал, как сам собой открывается рот, не хватает воздуха, в висках звенит слово: началось. Юджина и Марта тут же притащили других добровольцев. Между парнями вспыхнула яростная, но тихая перепалка. «Кто распускает слухи в условиях военного времени? – Это правда! – Неправда! Никто не арестован! – Арестован! – Не знаешь, не лезь. – Все знают … дурак… – Сам дурак…» Марта взбежала по ступенькам и попыталась прорваться в штаб. Ее не пустили, но она успела увидеть, что Дона там нет. Где он? Что происходит? Теперь смутились штабные мальчишки: «Нн… ээ… он отказался… в знак протеста».

Я опять поверил. Очередь слушала хмуро. Быстрые растерянные голоса то ли объясняли, то ли спрашивали: «Не отказался, ему запретили… – Не запретили, а велели отказаться добровольно… – Выяснилось … – Ничего не выяснилось… – А что происходит?»

Возник некто и потребовал тишины. Тоже с белой повязкой добровольца порядка, но гораздо старше. Наверное, тот самый, в чье распоряжение поступала молодежь. То ли да, то ли нет: красные буквы складывались в слово «заместитель». Явно было, что человек он новый и незнакомый. На него смотрели с недоумением. Фуражка, мерзкие усики, покатые плечи, длинные руки, широкие шаровары в сапоги. Мне он скомандовал: отправляться тотчас! На вопрос Старого Медведя «куда именно?» отчеканил: приказано не вам. «Близкие обязаны знать», – медленно сказала Марта. Он вскинул голову и несколько секунд не находил ответа. Да, он ожидал слов «имеют право» и приготовился обрывать их. «Почему не работает пункт оповещения? – громко спросила Марта. – Почему не объявлен состав штаба? Граждане обязаны знать». – «Тишина! Работает штаб поиска! – громыхнул он и, помолчав, объявил: – Пункт оповещения откроется в полдень. Вывесят списки отрядов. А сейчас исполнять приказ. По условиям военного времени! Бегом!»

Конечно, я не сомневался, что все это устроено нарочно: не пустить адвоката на допрос сестренки. Собирался пререкаться до победного конца, но Марта схватила меня за руку и повлекла за собой. «Скорей, скорей, там на месте узнаю, куда тебя оправляют!» Мы бежали, и весь город бежал. Как будто пестрое колесо крутилось и гудело. «Одну не отпускать! – докрикивал я последние инструкции. – Ни на какие запреты не сдаваться! Не имеют права!» Навстречу нам выскочил Карло. Оказывается, Гай велел передать мне, что он уходит с отрядом лазутчиков, а чтобы я передал дедушке Юлию, а дедушка Юлий сегодня собирался зайти. «Но я сам, сам все передам, собирайтесь, не беспокойтесь!» Марта и Карло засовещались. Группа граждан… Что с Доном?.. Телеграмма…

Быстро обняла меня. «Дождись. Я мигом!» И улетела.

В горячке я переодевался в боевое, повторял себе не забыть штык-нож – и опомнился. Куда спешу, зачем? Не хочу и не поеду. Вся эта гудящая карусель – только нагнетание паники. Если я думаю, что происходит что-то опасное, надо разобраться, что именно.

Вдруг совершенно ясно почувствовал, что никуда ехать не придется. Приказ отменили. Примчится порученец, застучит в дверь. Стучи! – внушал я кому-то или чему-то. Наверное, мирозданию.

Топот, говор, стук. За дверью стояли двое. Так возникает вера в вещие сны. «Приказ отменили, можете быть свободны!» Порученец исчез, а второй заговорил тем захлебывающимся тоном, каким зовут доктора. Скорей! Человек болен, дома ждет. Что такое, кто? При смерти? Нет-нет-нет…

Расспросил, как найти, обещал, что приду после допроса, и выпроводил. На столе поблескивал нож. Двумя пальцами, с чувством, что прикасаюсь к холодной гадине, убрал его на место. С тем же отвращением положил на полку пояс с револьвером.

Почему я так уж был уверен, что знаменосец охотится за мной? Не все предчувствия-предположения сбываются. Да, протоколистом сегодня не позвал. Но казалось, что он начнет трясти лазутчиков, а их угнали за кордоны разведать, нет ли поблизости вражеского передвижения.

Спустился в зал, попросил Карло послать кого-нибудь сказать Старому Медведю, чтоб на допрос без меня не шли. Взял чашку кофе, плеснул коньяку. Предположение о фантастических свидетельствах оправдалось вплоть до рогов. Один человек кое-что заметил, но не решается идти с этим в штаб. В лесу есть зверь. Или не зверь, а такое существо. С рогами. Или не существо, а хуже. Говорит, что был трезвый!.. А какие рога? Ну, как у оленя. Почему же не олень?

Оказывается, Карло спросил то же самое, но свидетель, перепуганный по-настоящему, зашептал, что зверь шел на задних лапах. И у него когти. Огромные. Вот такенные. Карло, вы что, серьезно? Да нет, страшно людям, вот и все. Непонятно. Сначала запретили выезжать из города. Потом разрешили, но только с пропуском от штаба. Потом вроде бы совсем разрешили, а вроде бы и нет. Странно все это. На выездах заставы. Да, мы видели, но они не останавливают. А почему говорят, что Дон Дылда арестован? А к нему охранников приставили. Для защиты нашего лучшего стрелка во время опасности. Дона исключили из штаба, допрашивали. Будто бы Ларсу обидно стало за сестру, что он на ней не женится. Будто бы поссорились. Бред. А что на почте?..

Вбежала Марта с добытыми известиями. Арестованный все же есть. Репортер! Мы с Карло онемели. Его схватили прямо на заставе. А на помощь штабу прибыли начальники безопасности сразу из двух городов. Со своими отрядами. А на почте «черный кабинет». Да, во главе с Виртусом. Вся корреспонденция проверяется. И пропал Санди. Как, тоже пропал? Где, когда? Нет-нет, простите, не то. У него заболела бабушка, сегодня в больнице он был, сказал, что заболел сам, но дома его нет. Успокойся, геройствует с белой повязкой. Зачем тогда признавался, что болен? Но бежим, надо бежать! Пусть штаб скорей освободит арестованного!

– Больше не бегаем, – постановил я. – Они устроили мельтешенье, а ты поддаешься. И думаешь о них словом «штаб», а надо думать словами «они, эти».

– Так говорят о врагах.

– Вот и сделай мысленный разворот. Сейчас все земляки в таком же состоянии. Не могут подумать о начальниках – «они». Отвыкли. Вместо этого рассказывают, что в лесах водится рогатый оборотень. У всех мысли расшиблись.

– Так странно… Понимаешь, вспомнила – этого нового с усиками, ну, руководителя добровольцев – я уже встречала! Столкнулись как-то в столице, хотел задержать меня – как приезжую. Плеткой хлестнул, но промахнулся.

– Вот и не забывай об этом.

На допросе, как я и внушал ходу вещей, ничего страшного не случилось. Хотя индюк придумал кое-что новенькое. Теперь он робко сжимался и молчал. Страдальчески прикусывал палец, хватался за голову и глядел глазами мученика. Допрашивали двое приезжих. Впечатление они производили немалое. Братья-близнецы, сплошь в черном, не просто похожие, а совершенно неразличимые.

Вчерашние ополченцы косились затравленно. А еще в штабе заседал Андрес. Даже и костыля с ним не было. На спинке стула висела палка.

Теперь в роли истязателей выступали близнецы, а индюк рвался защищать. Я поджаривался на сковородке, потому что забыл предупредить сестренку об очевиднейшей вещи: что будут нагло передергивать и перетолковывать ее слова. Но она ни разу не пролепетала роковую фразу «я этого не говорила», а крепко держала оборону: сведениями не располагаю, вопроса не понимаю. Не сдавалась на просьбы – «вы же умненькая девочка!» – поделиться догадками. Нет и нет, свидетель не должен сочинять. Посочиняйте, мы даем вам такое право. Нет и нет, права дает и отнимает закон.

– А кто дал вам право во время оргии подстрекать любовника к ссоре с Ларсом?

– Не понимаю вопроса.

– Значит, настаиваете, что они сами сцепились?

– Не понимаю вопроса.

– Кто подучил вас не отвечать?

– Долг свидетеля – говорить правду. Я говорю правду.

– Вы лжете! Все это из-за вас! Имя любовника! Быстро! Речь идет о жизни человека!

– Даю объяснение: у меня нет любовника.

– Не лгать! Отвечать! Задержим до выяснения! Это ваша вина! Вот показания на вас!

Близнецы одинаковым движением ударили кулаками в какой-то исписанный лист, я громко потребовал очной ставки, а индюк бросился грудью на стол и прорыдал стонущим голосом:

– Давайте поверим! Это мои люди! … я вас прошу!.. я должен помочь… своим людям…

Старый Медведь и Юджина слушали в ледяном молчании, а сестренка закричала: «Мы не ваши люди, мы сами по себе люди!» Тем дело и кончилось, нас благополучнейше выставили вон.

Но потом Герти все же расплакалась. Я уверенно утешал. Отлично ты его обрезала: мы не ваши люди. Разлетелся изображать защитника… Дешевые приемы. Пустые угрозы. Вся игра видна насквозь.

Хотелось сказать, но, разумеется, не сказал: тебя потащили на допрос не для показаний, а ради Андреса. Это ему горело выяснить, кто твой любовник. Они, похоже, думают, что в «Крылатом псе» и впрямь настоящие оргии устраивают. Забавно! Натянутые нервы упали, меня разбирал победительный смех. Но в гостинице мы встретили тоску и тревогу. Оказывается, схватили еще и беднягу Ксана, душевного гармониста. Обещанная Мартой «группа граждан» собиралась в штаб. Выяснять, что происходит и требовать освобождения задержанных. Хотелось идти с ними, но меня ждал больной клиент. Поколебавшись, выбрал клиента.

Еще один бедняга. Вчерашний толстяк, который свалился с табуретки чуть ли не прямо в гроб. Он полусидел-полулежал, обложенный подушками, и я собрал все терпение вместе с юмором, чтобы смотреть на него. На жирной груди под закатанной рубахой висели три толстые, длинные, блестящие пиявки. И еще две, как черные кольчатые пальцы, высовывались из-за ушей. И еще целый выводок плавал в банке.

Меня усадили на стул возле постели, а все семейство выстроилось у двери.

– Помрешь с ихнего допроса! – закипел толстяк. – У меня внуки! Идите сюда, кораблики. Ни в какие добровольцы не пущу! Деда вашего убивали!

Широкоплечие и длиннорукие кораблики лет четырнадцати-пятнадцати встали рядом и насупились.

Пиявка за ухом отвалилась и покатилась по розовой подушке. Я с трудом удержался, чтоб не отдернуть колено. Струйка крови потекла у него по шее в складки рубашки. Жена захлопотала, намочила из пузырька салфетку, запахло лимоном. Салфеткой сняла вторую пиявку и стала мужа бинтовать – не так, как бинтуют раненных в лоб, а так, как обвязывают детей, больных свинкой. Получилось смешно. Но рассказал он о происшествии до странности точно. Как-то беспощадно к себе.

– … вот как оно было! Вот что с вашим дедом сделали! Вот какое у нас начальство! А люди струсили, растерялись, вот и придумывают теперь, будто каменный идол по лесу скачет! А это знаменосец по нашим головам скачет! Я сам растерялся вчера. Потому что не знал, что по закону, а что не по закону…

Очевидно, внуки-кораблики доставляли деду свежие слухи, а мою глупую шутку Карло повторил. Но дело было в том, что смешной толстяк сказал то, что я и сам думал.

– … вы про закон знаете. Вот и объясните. У нас есть коммерческая тайна или ее нету? У меня есть моя жизнь или ее нету? Знаменосец что хочет, то и спрашивает. Обязан я ему исповедоваться или не обязан? Как это по закону?

С цинической прямотой ответить очень легко: закон – декорация, слабого сломают. А по закону объяснить непросто.

– … И вы никогда не докажете, что у знаменосца не было подозрений, которые он считал обоснованными.

– Он врет в глаза, а я ничего не докажу? Понятненько. А чего он от меня хочет? Чтоб я его в долю взял? Дань ему платил? Сколько раз я бегал на почту – это он знает. А что с Ларсом даже не знаком – этого не знает. И я ничего не докажу. Так. Так. А как надо было? Советуйте!

– Можно было ловить его на том, что вы сейчас очень правильно заметили. Сказать так: если вы знаете даже мелочь – сколько раз я был на почте, то тем более знаете большую правду, что я не знаком с пропавшим. Можно было сказать: давайте я приму присягу, что все телеграммы о текущих торговых делах. А потом сослаться на коммерческую тайну.

– Так. Так. То есть едва что-то случилось, как ни жизни, ни тайны, и всех нас можно выворачивать наизнанку. И ничего мы не докажем. Так это он его и убил. Ну, или похитил.

Я чуть не вздрогнул и тихо, внушительно остановил слишком проницательного толстяка. Мы с ним думали до смешного одинаково. Глупые кораблики поплывут по всему городу с увлекательной дедовой догадкой на борту.

Строго напомнил ему, что такое заведомо ложные измышления о представителях законной власти. Надавил латынью: onus probandi! – бремя доказывания лежит на обвинителе.

– Ах, пробанди! – завопил он. – Если я подозреваю, так сразу пробанди, а если знаменосец, так дело готово, душу из меня вытрясет и в гроб загонит!

Прямой ответ был бы: да, именно так. И если даже вы соберете неоспоримейшие доказательства, то у вас внуки. Придется выбирать: жизнь внуков или предъявление доказательств. Старуха всхлипнула, хозяин нахмурился, но сказал, что жаловаться все равно будет. Я поддержал, и мы принялись за сочинение бумаги, чтобы подать ее в коллегию, когда отменят первую степень опасности и вернется капитан. Жалоба начиналась жизнеописанием жалобщика с перечислением его бесчисленных заслуг. За этим приятным делом он размурлыкался, добавляя все новые подробности.

Надо было бы выяснить, почему он думает, что знаменосец хочет тянуть из него дань. Были намеки? Интересно, какие? Но в присутствии семейства говорить об этом не стоило.

– А как сделать, чтоб его – того? – вдруг спросил толстяк, останавливая мой карандаш. – Прежний начальник безопасности был хороший, а с этого никакого проку кроме неприятностей. У соседей штаб ищет человека, а у нас обнюхивает чужие дела. Что я продал, да что купил, да кто на ком не женится. Как его выпихнуть отсюда? Пусть себе едет обратно в столицу. Вы посоветуйте, как начать. Чтоб все по закону. Потребовать от капитана? От коллегии? А то я сам из него душу вытрясу. Он первый на меня кинулся!

Женская часть семейства схватилась за сердце, мужская воинственно затопталась. Он и с ними обсуждал свои стратегические замыслы. Потому, наверное, что вчера испугался и не выдержал характер, а привык себя уважать… победитель жизни.

Я сказал: у вас внуки… – и устроил моральную атаку молчанием. Этого победителя с хвостиками бинта надо лбом надо было спасать. Он встревоженно зашевелился. Я добавил: у вас торговля… – и опять замолчал. Он рассердился, глаза выкатились, а я начал уговаривать, чтоб сидел тихо и не лез на рожон против начальника с диктаторскими полномочиями и со смертной казнью в руках. Упирал на долг перед семейством. Сердитый взгляд замер. Развоевавшийся победитель пробормотал: это что ж, мы все у него в заложниках и не рыпнешься? Да как так вышло? Я почти прямо посоветовал ему сделать выводы из его собственных подозрений. Толстяк громко запыхтел, но выводы сделал другие:

– Распоясался, пока нет капитана! Ну я ж ему покажу! Да я … да он… да как только капитан вернется! Пишите дальше, мы все напишем! Мне такое начальство не нужно. Мне тут жить! У меня внуки!

 

Глава 16.

Мы не позволим!

На улицах поутихло. Наверное, этот день когда-нибудь потом будет вспоминаться не более осмысленным, чем узоры стеклышек в калейдоскопе. Куда, зачем утром бежал весь город?

В двери конторы белела уголком записка. С нарядными завитушками, но не слишком грамотно дурочка сообщала, что любит меня всем сердцем. Свет в ее окне светит для меня. Она скажет на допросе все, что я ей повелю. «Ты просил о помощи, а моей любви нет предела. Навек твоя Анита».

Патрули разворачивали записку – видно же, захватана – и читали эту чушь. Теперь можно обвинять меня, что я подбивал ребенка лжесвидетельствовать. Устроить очную ставку с девчонкой, и она круглоглазо повторит, что я действительно просил о помощи. И это будет правдой. Именно такими словами я уговаривал ее не подглядывать в окно конторы.

Что-то неприятное шевельнулось в желудке, как тянущее чувство опасности, но вдруг я со смехом сообразил, что просто проголодался. Пора перекусить!

На пороге локанды меня встретил пронзительный голос:

– Мы не позволим! Я не позволю!

Ноги споткнулись, сердце стукнуло. Что тут произошло без меня? Но увидел длинный нос и серый хохолок репортера. Это стихи! Арестованного гения освободили. Он стоял у окна, простирая руку.

Тревожных новостей не было, но странные были. Почему-то штаб не открывает пункт оповещения. Официальный приказ один: женщинам с детьми до четырнадцати лет покидать дома без необходимости и участвовать в поиске запрещается. Добровольцы объявили, но что это значит, никто не понял. Знаменосец велел освободить репортера, но почему схватили, не сказал. Со вторым арестованным потруднее. Его забирали пришлые, он не давался и кое-кому пересчитал зубы. Теперь сидит, а группа граждан его выручает. Марта бегает заводилой. Старый Медведь уехал в поисковый отряд. Это же у нас допрашивают и больше ничего, а соседи упорно прочесывают лес. Юджина и Гертруда отправились на завод. Дела ведь тоже не стоят. Самого Карло допросили быстро. Спрашивали, когда и как он получил гражданство и почему не сменил откровенно иностранную фамилию. О гражданстве досконально отчитался. Про фамилию ответить не смог. Хотели задержать «до выяснения», но знаменосец отстоял. А если бы, ой-ой, он фамилию сменил, тогда бы точно арестовали. Как первого подозреваемого.

– Нет, тоже отстоял бы, – решил я, капельку подумав. – Вчера выпустил когти, а сегодня доказывает, что бывает хуже, а он наша надежда и опора, защитник и спаситель. А от лазутчиков есть что-нибудь?

Да, сообщили штабу, что передвижений противника не замечено. А телеграмму-то послали? Послали. Но не прямо капитану, а на другое имя с просьбой передать в удобный момент. И знаете, что написано? Что у соседей во время грозы пропал человек, а мы помогаем поиску.

Здесь у Карло явно образовался второй штаб, и уже наладил свою систему оповещения. Что ж, посмотрим…

На белоснежной льняной салфетке передо мной возник натюрморт. В темно-красной миске сочно-желтый сырный суп, посыпанный изумрудной мятой и красно-фиолетовым базиликом. В высоком прозрачном стакане золотистое вино. Красиво. И вкусно.

Подошел репортер. Я радостно приветствовал его, поздравляя с благополучным освобождением. Мы сдвинули стаканы – «ну, за дружбу!» Мне хотелось узнать, где и как его схватили. А ему, кажется, хотелось продекламировать свежее творение. Ладно, с этого и начнем. Я перевел разговор на стихи, гений торжественно встал и опять простер руку:

Как же, как же, посидел часок под замком, и сразу орлы-кандалы. Ирония подзуживала спросить: очень ли кандалы тяжелые и как они выглядят? Впрочем, это он побывал в тюрьме, а не я. Где, интересно, здесь тюрьма? Куда уводят арестованных?

Слушали его в полной тишине. Настоящий успех. Похоже, непризнанному гению он выпал впервые.

Завосклицали. Он вскинул руку. Затихли. Он начал сначала. Но посреди нового триумфа грянул голос: «А ну молчать! Стихи запрещены! Собираться запрещено! А ну разойдись! По месту прописки! По рабочим местам! Живо у меня! Кому свобода надоела? Это приказ!»

Головы повернулись. В дверях стоял тот самый «заместитель», о котором вспоминала Марта. И плетка у него была. И оскорблял он намеренно. Разлилась нехорошая тишина. Пронесся вздох. Народ набирал в грудь воздуха. Я осторожно встал, чтоб резким движением не подтолкнуть события, тихо-быстро подошел к нему, загораживая руку с плеткой и в тишине сказал: «Мы подчиняемся. Все спокойно». Теперь настал мой триумф. Меня услышали. Выдохнули.

– Приказы не обсуждаются! – крикнул он, разогнавшись. – Исполнять!

– Мы исполняем, – мирно повторил я. – Время обеденное. Люди проголодались. Пора поесть спокойно.

Карло, умница, протянул ему зеленую рюмку на подносе. Он впился глазами в меня, в Карло, опять в меня, кивнул и выпил. Надо было сказать: а теперь позвольте и мне вас угостить. Но уж очень было противно, да и земляки неизвестно что подумают. Неприметно толкнул Карло пяткой в пятку и начал:

– Горожане знают свои обязанности. Люди опытные. Исполнительность и долг на первом месте.

– Тем лучше для них, – буркнул он и явно хотел добавить что-то хамское, вроде «а иначе попляшут у меня». Но Карло уже принес вина, а я справился с собой и выговорил:

– Позвольте вас угостить. Выпейте со мной. Поговорим.

Он повертел рюмку, разулыбался:

– У меня разговор такой: я приказываю, вы исполняете, я спрашиваю, вы отвечаете. Все понятно?

– Позвольте объяснить.. Наш долг – строго соблюдать закон. Подчиняться приказам руководителей, наделенных законными полномочиями. Обещаю вам, что мы с земляками прямо сейчас еще раз обсудим наши обязанности…

Он смотрел насмешливо, прихлебывал вино, иногда отвечал – «ну-ну».

– Закон различает, а значит, и мы обязаны различать. Право отдавать приказы и обязанность отдавать приказы. Обязанность подчиняться и обязанность не подчиняться приказам.

– Что-что? – вслушался он. – Обязанность не подчиняться приказам?..

– Так говорит закон, и мы обязаны подчиняться закону.

– Вы обязаны подчиняться мне. Кто взбрыкнет, пожалеет.

– Позвольте ответить. Обязанность не починяться приказу возникает при особых обстоятельствах. Если распоряжение отдано с превышением полномочий, оно по сути приказом не является и не должно так называться. Начальник, превысивший полномочия, несет ответственность по закону.

«Да убирайся же ты отсюда! – мысленно внушал я. – Уходи, уходи, уходи!» Теперь он смотрел недовольно, но мелькало в зрачках и настороженное удивление. Он молодой, если вглядеться. Глаза молодые, маленькие, острые, но все черты как будто сглажены, лицо безбровое, отекшее, совсем желтое. Что ж он пьет, если печень больная? Как бы не брякнул: заткнись, надоел.

Нас очень внимательно слушали, хотя делали вид, что заняты своими тарелками и стаканами. Перебив нудную речь, я предложил коньяку. Он не отказался. Опрокинул стопку и пристукнул ею. Лихой жест вызвал впечатление оконченного дела. Невольно подчиняясь этому впечатлению, он оглянулся на дверь и наконец-то пошел прочь. А я семафорил землякам ладонью: тише, тише!

Теперь головы повернулись ко мне. Быстро и зло я все выложил навстречу тяжелым взглядам. Он задирал нарочно, неужели непонятно? Его так называемые приказы – вздор и бред. Это даже не превышение полномочий. Кто он такой? Штаб должен был объявить, какие у него права и обязанности, но ничего не объявил. Значит, юридически говоря, – никаких. С позиций же произвола – любые. Скажите, что вы с ним сделаете? Плеткой он наверняка ударит. За первое же слово поперек. Вы что, в драку кинетесь?

– Он, собака, оскорбляет, а нам терпеть? – возмутились несколько голосов.

– Пес-пустобрех, – вдруг навернулось мне на язык. Откуда я такие слова знаю? – Гавканье оскорбить не может. Собака лает – ветер носит. Знай собака свою конуру…

Настроение вдруг переломилось. «Не надо так о собаках. – Собака помощник и друг. – Собака тоже человек. – А то и лучше. – Вот этого с плеткой точно лучше» Плеснул смех. Но сразу посерьезнели. «Плоховато себя проявил знаменосец. – Без капитана не справился. – Сам признал, раз подмогу вызвал. – А толку с нее? – Сменить его надо. – Вернуть прежнего. – Или нашего Дылду на его место».

Я поскорей вмешался. Так говорить нельзя. Пока не отменили первую степень опасности – ни в коем случае. У знаменосца как заместителя капитана сейчас диктаторские полномочия по закону автономии.

– Что-что? Диктаторские?

– Хоть иначе называется, а на деле – да. Такими разговорами вы и себя под обух подставляете, и Дона Довера. Речь идет о жизни человека. И не только пропавшего товарища. Мы же обсуждаем наши гражданские обязанности, правда?

Настроение повернулось еще раз. «Три года назад… облава… не три, а четыре… тогда спасли всех … а теперь… группа граждан… дела тоже не стоят…»

Мы с репортером опять сдвинули стаканы. Я прямо спросил его об аресте. Где схватили? Куда не пустили? Не хотели, чтобы он увидел – что? Что они хотели скрыть?

Он посмотрел гордо-пристально. С выражением «не понимаешь, что ли?». Даже досада взяла.

– Совсем наоборот. Хотели показать, чья сила, – и показали. Сгребли и потащили. Угрожали. Скажи, мол, спасибо, что не вздернули. Меня-то, меня. Голос границы!.. А теперь вот что. Повторяют – подмогу вызвал, не справился. А вы никогда не задумывались, зачем вводят отряды со стороны? Ну, издалека, не здешние?

– Формирования, не имеющие местной лояльности, вводят при необходимости подавлять вооруженной силой беспорядки на местах.

– Ух, как вы излагаете! Все правильно. Стрелять в толпу.

Кажется, он воображал, что толпа повалит освобождать «голос границы». Оказывается, и этот уверен, что охота идет за ним. Спросил обиняками. Похоже, так и есть.

– Которая из дочек Старого Медведя ваша невеста? Которая меня вытаскивала из кутузки? Понятно. Ну и красавица! Вы гордитесь такой подругой, а лучше остановите-ка ее. Они и женщину арестуют.

– Она тоже должностное лицо. Секретарь коллегии. А группа граждан имеет право.

Внутренний голос, повелевающий событиями, потребовал: иди сюда, мой секретарь коллегии. Одна, без группы граждан. Иди скорей!

Волна событий тут же нахлынула и отхлынула, оставив в дверях Марту. Волшебный голос быстро скомандовал: все спокойно! И правда, моя гражданка принесла новости … ну, в общем спокойные. Это здесь скрутился клубок нервов, а вокруг вроде бы улеглось. Пункт оповещения открыт. Почему пришлось так долго требовать и добиваться, непонятно, но теперь открыт. Первые распоряжения устные и полуофициальные: лазутчиков скоро вернут, всех или половину, занимайтесь своими делами, нужна будет помощь – «позовем сразу!»

Выслушали – загудели. Рассказали о неприятном столкновении и о наглых приказах. Стихи, стихи запрещены! Поэт опять продекламировал шедевр. Орлы-кандалы! Меня хвалили, что удержал людей и уболтал «этого с плеткой». Наглеца надо унять. А то мало ли что… Группа граждан…

– Группе граждан, – быстро сказал я, – надо сформировать наблюдательный комитет. Наше полное право, а лучше говорить – суровая обязанность.

Взял Марту за руку.

– Пойдем скорей, посмотрим кодекс и принесем бланки.

Мой секретарь коллегии с наивной готовностью полетел вверх по лестнице – по коридору – ко мне в комнату… где давно уже привинчена на место задвижка, надежно задвинувшаяся. А простодушная гражданка ахнула в требовательных объятиях.

Милый, что ты, милый, не надо. Мне надо, и даже очень.. Ну пожалуйста, родной, нет. Ну пожалуйста, родная, да… успокой меня. А если тебя смущает, что люди подумают, то они уже подумали – и не ошиблись – ты же меня не оттолкнешь… твое «чего не хочешь, не делай» против моего «делай что хочешь»… желание выше нежелания… сама расстегни, радость…

 

Глава 17.

Отголоски тайны

Заниматься спокойно своей работой… Как это хорошо – становится ясно только тогда, когда… слишком очевидная мысль. Детская.

На скамейке под фикусом в тени зеленого навеса Анита ворковала со старым Юлием. Меня дожидалась, дурочка. В замочной скважине белел свернутый листок. Я коротко поздоровался, развернул записку – в ней было то же самое, что и в прежней. Отпер дверь, кивнул старику заходить, у Аниты ледяным тоном спросил, сколько записок она написала. Так. Это третья. У меня в кармане вторая. Значит, первую забрал патруль. Ровным голосом сказал, что глупее и хуже она ничего не могла сделать. Сейчас советую все откровенно рассказать деду. Это мои последние слова. Никогда больше ни о чем я с ней разговаривать не стану.

Безжалостно отвернулся от загоревшихся слез и четко притворил за собой дверь. С Юлием у нас продолжалось наше мирное и милое дело. Наследство, дарение, инвалидность, пенсия – сплошная красота.

Однако старый младенец размяк от воркованья.

Старика долго не удавалось повернуть к нашим занятиям. Мы уже дошли до запросов о пенсии. Но сначала следовало сделать ему выговор, что проболтался Гаю. Ничего страшного, но так проболтается кому-нибудь еще, а это не нужно. От выговора он чуть не расхныкался, зато забыл о «девчоночке». Поработали в молчании. Я составлял черновик письма.

– А говорят, он сам себя обокрал, – вдруг огорошил меня старик. – Не себя то есть, а свою семью. И сбежал за Реку. Под чужим именем

Пришлось расспросить. Оказалось, что заговорили об этом наши добровольцы, которые услышали от приезжих. Юлий ходил «потолкаться», заглянул на походную кухню, не отказался «с молодежью покушать» – и узнал. Там ведь как было? Отец с матерью думали, что он в гостях у сестры, а сестра вернула ему долг и думала, что он давно дома. Так, что родня двое суток не беспокоилась. Ни о нем, ни о деньгах. А потом хватились: ни его, ни денег.

Невнятные отголоски правды. Странно, пожалуй, что слухи пошли от приезжих. А что еще говорят?

Старик приосанился. Ну, вообще-то глупостей много. А он, Юлий, не повторяет, потому что глупости. А кое-что, да, страшновато. И не глупости. В горах правда кто-то водится. Не человек, не зверь, понимаешь?

Нет, не понимаю. Старик задумался. Попытался объяснить. То, что у него получалось, напоминало не оборотня с рогами, а настоящего кентавра. В окно опять кто-то заглянул. Вроде бы тот же мальчишка-патрульный. Отступил и подошел снова. А ведь это пропавший Санди, которого моя гражданка весь день найти не может. Я решил окликнуть.

Старик заволновался, обернулся – «куда ты смотришь? кто там? что там?» Неуверенно встал, шагнул к окну. Но там уже никого не было. Потоптался, вернулся, сел. Повесил голову, перебирая пальцами край стола. Показалось – испуган. Но он медленно посмотрел на меня и сказал: а я сам его видел. Помолчал, пожевал губами. Щеки и уши двигались вверх-вниз.

– Кого, дедушка Юлий? Кентавра, человека-коня?

– Какого коня? Нет, я видел его самого.

Даже в смешных и нелепых слухах есть какая-то сила, поджигающая любопытство.

– Кого же?

– Ну, непонятливый! Кого ищут. Ларса-ополченца.

Очень доброжелательно, с видом полного доверия я попросил: расскажите. Старик завздыхал.

– Вы, умные, – трудные. Хотел Гаю рассказать. А он тогда уехал, и теперь неизвестно, когда вернется. Но он всегда меня понимает, а ты не только умный, ты еще и непонятливый. Вечно вопросы задаешь.

Я ласково пообещал, что все-все пойму и совсем не буду задавать вопросов. Старик еще подумал. А выпить нечего? Подал ему фляжку. Он хлебнул, поморщился, «такого крепкого не пью», еще хлебнул и сказал, что все вот повторяют: поехал под вечер домой и не доехал, пропал… а я его ночью видел…

С самым понимающим и заботливым молчанием я чуть-чуть кивал, настойчиво удерживая его взгляд.

– … не сразу сообразил. А потом подумал и понял. Это он был. Я его из окна видел. Ночью.

На этом повествование иссякло, но теперь можно было спрашивать.

– Почему вы ночью в окно смотрели? Не спалось? – Ну… понадобилось… сам старый будешь. – Который был час? – Нн… ночь. – И вы его узнали? – Вот так он прошел. – Один? – Прямо под фонарем. – Брат с сестрой очень похожи, правда? – Не выдумывай. Она славненькая, а когда девчонка с парнем сильно похожи, это нехорошо. Некрасиво. – Значит, они непохожи? – Нет! – А он какой? – попробуйте описать. – Ну, такой. Боец. Из себя молодец. – А я – молодец из себя? – И не сомневайся! Молодец! – Так, может, это был я?

– Тебя я б сразу и в темноте узнал. Ты такой, а он такой. Но про него, говорю, потом догадался. – Потом – это когда? – Ну, вчера стали допрашивать, а мне мысль пришла. Вспоминал, думал. И понял. Это он был. – Почему же вы не пошли в штаб? – Ну, говорю тебе – хотел сначала Гаю рассказать. Он лучше поймет… а я чего-то не соображу. – Чего вы не сообразите? – Ты же обещал не спрашивать! Не умею на твои вопросы отвечать… – Дедушка Юлий, я все-все понимаю и ничего не спрашиваю, но хочу еще послушать, вы хорошо рассказываете. Чего же вы не сообразите? – Ну как… вот в штабе второй день сидят… знаменосец вопросы задает. – Да, и в чем же дело? – В том, что люди отвечают: на закате домой поехал. А он все спрашивает и спрашивает. – Да, и что же? – А то… Зачем спрашивает, если они вместе были? – Когда, где? Ночью у вас под окном? – Ну да… – Вы же говорили, Ларс был один? – Не говорил я такого. – Значит, они были вдвоем? – Нет, трое их было. – Трое? – Не знаю, кто третий. А начальника нашего не узнать трудно. Он такой. Толстый, а быстрый. Тяжелый, а легкий. Метется, как веник у сердитой хозяйки, раз-раз! Понимаешь?.. Ты что, не веришь? – Верю-верю. Если говорите, значит, так и есть. Но вы об этом со вчерашнего дня думаете, а я только что узнал. Мне тоже надо подумать, помогите мне, ладно? – Да я что … тебе бы с Гаем поговорить, он умный. – Дедушка Юлий, в ту самую ночь гроза была, ливень. Скажите, когда вы смотрели в окошко, дождь шел? – Ннет… – А мокро было на улице? Нн… не помню. – А Гай дома ночевал или нет? – Наверное, дома. А может, и нет. – Когда вы этих людей увидели, вам захотелось его разбудить? – Нн… зачем? Идут себе люди. Знакомые. Знаменосец… У нас не деревня, чтоб по ночам все вымирало. У нас город! – Конечно, понимаю. В тот вечер вы нам с Мартой хотели «горько» кричать, подвыпили, помните? – Ну, помню… – Вот Гай и сказал бы: дедушка Юлий, подумайте, это была ночь после того самого вечера? – Зря! Зря я тебе рассказал. У тебя такие вопросы! Рассказывал – как сейчас видел, в глазах стояло. А ты заладил, у меня все спуталось. Как будто не наяву, а во сне приснилось. – А могло и присниться? – Нет, я видел, видел! – Конечно, видели. Давайте еще по глоточку. Вот так. А теперь скажите: вы сразу узнали знаменосца, верно же? – Да, он первым шел. Колобком катился. И вы его как сейчас видите, правда? – Уже нет… ты столько напутал… – Дедушка Юлий, закройте глаза. Вот так. Видите его? – Вроде вижу… – На Ларсе косынка? – Да. Белая. – А на знаменосце? Знаменосец с непокрытой головой, он никогда косынку на голову не повязывает, не замечал разве? – Еще глоточек, дедушка Юлий. А третий, которого вы не разглядели, у него что на голове? Ведь не косынка, нет? – Вроде нет. – А что? Фуражка? – Может, и фуражка. – Вам так кажется, потому что я так говорю? – Не знаю, ты меня запутал. – А кто из троих самый высокий, плечистый? – Вот этот, в косынке. – Усы, борода есть у него? – Нету! – Дедушка Юлий, посмотрите на меня. Лара светловолосая или нет? – Беленькая она, а при чем тут?.. – Ларс тоже светлый? – Ну да. – А она стрижена точно, как брат, коротковато для женщины, верно? – Не заметил… – А у Гая волосы слишком длинные, правда? – Ничего не слишком. В самый раз. – Хорошо, да, но он их стягивает шнурком или заплетает в косичку, ведь так? – Ну так, а при чем тут?.. – Закройте глаза еще раз. Тот человек входит в пятно света. Вы видите его в лицо. Он проходит. Вы видите его в спину. Видите? – Дда… – А светлую косичку или прядь волос, перехваченную шнурком, – видите? – Дда… нет, погоди. У него косынка так повязана… вижу белые завязки на спине. – Рубашка какого цвета? – Белые рукава… Он в жилете. – Они вас видели? – Не знаю. Я не прятался. – А они спокойно шли, не прятались? – Ну какие у тебя вопросы!.. Они нет, не прятались. Но не спокойно, а так… сейчас спросишь, как… – Да, и как же? – Не знаю я… как «давай-давай, пошли скорей»… не могу больше! Сил нет! – А вы коньяком подкрепитесь. Я вас домой провожу и посмотрю заодно из вашего окошка. И больше никуда сегодня не ходите, ясно? – Да у меня ноги не идут и сердце выпрыгивает. Все из-за тебя! Мучитель!..

Дряхлого младенца я действительно замучил и подпоил. Он в изнеможении повис у меня на локте, но скоро ожил, расправил плечи и остро поглядывал по сторонам. Хотел погордиться, что молодой ведет его под руку и внимательно слушает. Но маловато встречалось прохожих, улицы стояли тревожно безлюдные. У меня раскалился язык и задымились уши, но без всякого толку. Я сам придумал: тайная операция. Может быть, старик случайно увидел звенышко цепочки. В ночь после того самого вечера Ларс оставался в городе, и с ним был не только знаменосец, но и некто в фуражке. А в фуражке и с плеткой расхаживает один-единственный человек, приехавший лишь сегодня утром. Если в ту ночь он уже был здесь, и это скрывают, то понятно, чья рука могла сжимать рукоять револьвера, стрелявшего в спину… Или лом, опустившийся на голову в белой косынке… А может, Ларса и похитили, как говорит проницательный толстяк с пиявками.

Может, ничего этого не было вовсе. Наивный старик наслушался ужасов, и ему приснилось. Но вероятнее все же – видел наяву. Что, кого и когда? Ответить нетрудно, но свидетель совсем ненадежный. Ларса старик не помнит, даже если встречал. Брат с сестрой так похожи, что в глаза бросается, а он твердит: нет. Но ему верить, как ребенку, – и можно, и нельзя.

– Какое окно, дедушка Юлий, то или это? – Вроде это. – А тот, под фонарем, он как я или моложе? – Да все вы для меня детвора. – В какую сторону они шли?..

Впрочем, бесполезно спрашивать, он клевал носом. Я еще раз скомандовал старику сидеть дома и пообещал проверить, заглянуть попозже. «Вернется Гай, и мы поговорим вместе. А до тех пор ни с кем ни слова».

Тихо на улицах. Только возле почты движение. Сама собой в уме сложилась депеша. Если меня арестуют, протелеграфировать дяде: «Ваш племянник заболел. Увезен в ту же больницу, где лечился ваш отец, с тем же диагнозом и прогнозом». Почувствовал себя то ли мудрым подпольщиком, то ли подростком-дураком. Пошел к Дону Дылде, и понял, что именно его кабинет с кирпичными сводами воображался мне тем подземельем, где держат похищенного. Дон сидел с мертвым лицом и ничего не делал. Я заговорил, он мертво отвечал. Я взял листок, карандаш и написал: если меня арестуют. Потом адрес и секретный текст. Имя адресата и название улицы совпадали. Улица, названная в честь моего знаменитого деда, погибшего при диктатуре. Продолжая говорить, подвинул по столу записку. Дон прочел и словно очнулся. Серьезно кивнул. Быстро сказал: так это твой дед… и твой дядя… Тоже взял листок, черкнул несколько строчек и показал мне. Там был записан для памяти номер дома. Заговорщик-конспиратор. А я – сыщик-шпион. Два тайных агента. Глупое веселье – интересно жить! – заиграло, как шампанское.

Возле конторы меня перехватил старик-хозяин. Он, словно в панике, выскочил из калитки, дернул за руку и втащил в сад. Крепкие, цепкие пальцы. (А у Юлия кости тяжелые, угловатые, но какие-то ужасно жалкие) «Ты что, – хрипел хозяин, – ты что, ты что делаешь?» Я показал ему обе записки от Аниты, напомнив, что третья наверняка в штабе. «А ты что же, ты! Теперь весь город узнает, а ты и не виноват?» Я попросил его сказать, в чем моя вина. «Ты! На дуэль… – хрипел он. – Да я тебя на дуэль вызову!» Мое веселье вспенилось и чуть не прорвалось смехом. «Ладно, убейте. Внучка порадуется, что не достался я никому». Он схватился за голову. «Ребенок мучится, весь город узнает, а ты, ты не женишься!» Я категорически подтвердил: нет. «Она под присягой скажет, что ты к ней приставал!» Я пожал плечами. Детей к присяге не приводят. «Как теперь жить! – шепотом кричал он. – Она грозит, что донесет! Да я сам на тебя донесу! Не позволю!» И этот чего-то не позволит. Я вздохнул и сокрушенным тоном приступил к расправе. В городе беда. Человек пропал без вести. Первая степень опасности. Прибыл вооруженный отряд. Неизвестно, чем кончится. А он в такое время угрожает мне дуэлью. И хочет обмануть доносом штаб поиска. «Хоть поговори с ней!» – вскрикнул он. Нет и нет. В сущности, любой разговор между нами прекратился со словом «донос». Как и мое сочувствие девочке…

Интересно жить – это очень утомительно. Глоток коньяка не взбодрил, а заплел ноги. Я устал до головокружения. И вчера был тяжелый день. Уснуть бы. Но у Карло заседал наблюдательный комитет, сформированный группой граждан по всем бюрократическим правилам. Заглянув в листки протоколов, я вынес приговор – руководителя срочно поменять. Марте нельзя. Почему? Потому. Нужен уважаемый мужчина в годах. Например, Карло. Или сами решайте, но сейчас же.

Граждане послушались. Новым руководителем выбрали Карло. Забавно, как взлетел мой авторитет. Мои бюрократы, по протоколам судя, замахивались сместить индюка после отмены первой степени опасности. Они все-таки настояли послать телеграмму лично капитану с требованием возвращаться немедленно. Одним глазом читал, другим ухом слушал. Волк, зверь, оборотень! Подумал было, что обсуждают сплетню, но вдруг оказалось, что серьезно: в одном из поисковых отрядов застрелили громаднейшего волка, который средь бела дня на людей кинулся.

Сразу вспомнил: когда заблудился, то прилег на горной полянке, словно в ботаническом саду. А бешеный волк уже рыскал. Фу, кошмар. Даже тошно стало. Но все-таки слухи о чудище растут не отсюда. Или не только…

Слишком длинный день. Кажется, оставалось много вопросов, но я, как старый Юлий, чего-то не мог сообразить. Внутренний голос нашептывал, что события кончатся ничем. Может быть, когда-нибудь через год найдут мертвое тело, но так и не поймут, чье. Или где-нибудь в столице задержат пропавшего, а он расскажет совсем простую историю, даже не криминальную. Индюка вряд ли сместят, хотя граждане-наблюдатели правы: поиск он организовать не сумел, и вызванная подмога не помогла.

Золотистый, хлебный запах дохнул из кружки. Марта принесла мне пиво и тарелку с горячей курятиной в сыре. Вся мужская часть народа возжелала пива. Наверное, чтобы лучше прочувствовать, что мы-то живые.

– Ты все еще думаешь, что я тебя не люблю? – спросил язык, который сегодня сам выбирал, что говорить.

Марта чуть улыбнулась. Быстро, благодарно прикоснулась к плечу. Решила, что утешаю и поддерживаю. Доложила, кто где находится – Герти, Юджина, Старый Медведь… Приехала Нина. В такое время надо быть вместе. Вернулась первая группа лазутчиков. Гай передал, что вернется с последней. Но вот беда: Санди не нашелся – к бабушке в больницу заходил и опять исчез, она его не поймала.

Сумерки внезапно сгустились, а на лица лег красный отсвет.

– Ну и заря! – ахнул кто-то. – Свеклу режут, сок течет!

Вдруг из переулка вывернулась фуражка, вслед за ней три нарукавные повязки. Красная надпись расплывалась на белом. Марта зашептала: «Милый, вернись скорей, помоги Карло, они нарочно привязываются, ты лучше всех с ними справляешься…»

Затылком чувствуя неприятные взгляды патрульных, еле удержался, чтобы не обернуться. В локанду, к счастью, они не зашли. Выпивать и болтать с ними – нервы не выдержат. Я сел у двери, чтобы входящие сразу сталкивались со мной, взял стопку бумаги и начал записывать события бесконечного дня.

Карандаш выпал из пальцев. Кажется, я задремал и собрался исправлять человечество… Попросил кофе, сходил умыться. День не кончается. Надо дождаться Гая и вместе с ним послушать стариковы сны. Или завтра утром. На сегодня хватит. Дедуня новый сон смотрит.

Но допустим, в роковую ночь там прошли именно эти трое. У Ларса были деньги. В поясе, конечно. Пусть старик вспомнит пояс. Куда и зачем мог идти Ларс с индюком вместе, ночью, в тайне – и с деньгами, которые здесь считаются немалыми? Может, у Ларса с индюком и раньше были финансовые секреты… Шли – не прятались. Но спешили… Почему заторопились посреди ночи? А вот почему. Была гроза с ливнем, они пережидали. Значит, требовалось ехать за город. Или знаменосец так сказал, чтоб выманить его. Почему же пешком шли? Тоже разгадаем. Они сидели в том самом доме за высокой оградой, куда меня вызывал индюк, – в гражданской экспедиции. Или у индюка на квартире. Втроем что-то обсуждали и ждали условленного часа. А лошади были в конюшне на окраине. Наверное, не у шоссе, а возле какой-то другой дороги. На стрельбище, вот где. С лошадьми оставался кто-то из индюшат-гвардейцев. Нет, мальчишку-ополченца посвящать в такое дело нельзя. Значит, без помощников обошлись. Надо ли на стрельбище из экспедиции идти мимо старикова окна? – уточнить. Ларс доверял индюку, был уверен в себе, никого и ничего не боялся. Как только отъехали подальше… выстрел в спину. Страшный роман окончен. Концы с концами… не очень вяжутся. Утром на свежую голову обдумать снова…

Не поверю о Ларсе… да и об индюке тоже. Хотя почему? Одного совсем не знаю, другого считаю способным на все. Карандаш замер и последние слова зачеркнул. «Способен на все» – это из пиратского романа. Я совсем засыпаю. Когда же вернутся наблюдатели?

Сразу и появились, как будто услышали. Суровые. Перевели в больницу арестованного Ксана. Он сильно избит, вот медицинское заключение, вот свидетельство наблюдательного комитета. Знаменосец в отчаянии, обещал строго разобраться. Виновные бормочут, что первый начал. Гады, избили нашего! Вчетвером на одного! Но он им тоже вломил…

– Почему их называют новыми людьми? – спросил я, вспоминая предсказание «стрелять в толпу». – Кто они такие? Откуда?

Издалека. У самой Реки две большие деревни объявлены городами. Недавно, месяца не прошло. Туда начальниками безопасности назначили двух братьев-близнецов, они приехали из метрополии вместе со своей гвардией. Вот их-то знаменосец и вызвал. Почему? Говорит, что обоих знал раньше. Опытные, мол, надежные. А сколько людей в подмоге? Всех с начальством двадцать пять.

Сначала подумал – мало, потом – много. Что-то странное мигало в этой цифре.

Отчитались перед Карло, подшили протоколы. На сегодня все. Последнюю группу лазутчиков скоро отпустят. Их задержали на всякий случай. В штабе остаются дежурные, а здесь в комитете подежурит сам Карло. Остальные – по домам.

Марта тоже собралась домой.Карло принес кувшин, подсел к нам. Качнулся зеленый абажур. Блеснуло вишнево-черное вино в стакане. Переливчато мигнуло. Вот где странность. Ведь прибыли два отряда, из двух городов, я правильно понял? Да, а что? А то, что два командира привели по одиннадцать – без сомнения! – гвардейцев. Но почему-то всего получилось двадцать пять. Двенадцать и тринадцать. В отряде не могло быть тринадцать человек.

Карло сразу согласился: не могло. Слишком плохая примета. Дурной знак, гиблая затея, un caso pregiudicato. Марта заспорила: когда дело серьезное, не до пустяков. «Нет, радость, суеверия не пустяк: чем серьезнее дело, тем строже с приметами. – Может, было не тринадцать и двенадцать, а одиннадцать и четырнадцать. А в чем, по-твоему, разгадка? Если это загадка… ».

… в том, что один из них приехал раньше и давно уже здесь. Но я не стал говорить об этом.

 

Глава 18.

Переворот

Необъятное окно во всю стену. И еще одно высоко-высоко, наискось, в крыше. И балконная дверь до самого потолка. А стол совсем низкий. Я карабкаюсь на него и обнаруживаю, что сверху приделан круг. Он вращается. Прокатившись на круге, выхожу на балкон. Если подняться на цыпочки или присесть на корточки, то поверх перил или сквозь балясины видны крыши, верхушки деревьев и серебряно-синее море вдали. Не просыпаясь, понимаю: снится, как я первый раз, ребенком, был в мастерской у Альмы Друд и назвал ее матерью-природой. С вечера что-то засело в уме о природе-матери, вот и приснилось. В углу под окном высокий ящик. Подбегаю, перевешиваюсь через бортик и выкрикиваю недавно освоенное слово: «Цемент! Смотри, дядя, цемент!» Но это глина. Вдруг она нагромождается горой, из которой прорастает громадная голова, исполинские плечи, нечеловеческой силы пальцы. Титан встает мощным движением. Сейчас начнется знакомый кошмар. «А это что?» – спрашиваю у Альмы и поднимаю с пола киянку, еле удерживая обеими руками. У страшного рыцаря каменный меч, а у меня только деревянный молоток, обмотанный гуттаперчевой лентой. Стучит тихо, тихо, тихо, но очень упорно. Просыпаюсь, не успев умереть. В дверь стучат. Сердце отстукивает в ответ. Так уже было. Но колокол молчит. В комнате светло. Хватит, довольно, это не то, нет, нет, нет, твердит внутренний голос. Наверное, пропавший нашелся… да, да, да.

Карло словно падает в комнату с порога и выдыхает, будто всхлипывает: «Переворот…». Слово ударяет молотком в грудь, высекая вечный бессмысленный ответ: не может быть. Военный переворот? Sedizione militare? Бунт, мятеж? Жив ли дядя? Что с матерью? Опасности и выдумки последних дней сразу кажутся пустяком. Что, что происходит в столице? Но дыхание выравнивается. Какой мятеж? Кто мятежники? Невозможно. Президент никуда не уезжал и не собирался. А если… военное положение президентским указом? Нет, тоже невозможно.

– Не может быть!

Но в чистом свете раннего утра слишком резко видно, что у Карло серые губы и слезы в глазах. Он дергает ворот рубашки и повторяет: переворот, переворот —

– … знаменосец свалил капитана…

Индюк – капитана? Плечи облегченно опускаются. Всего лишь здешние страсти: легкий жанр. В столице не стреляли. Все живы. Мятежа не было. Но какой же, оказывается, длинный синонимический ряд во всех языках на этот случай. Путч, бунт, восстание, возмущение, революция. Ribellione, amutinamento, rivolta.

– Что случилось?

– Ларса… нашли…

– Где? Жив?

Карло зажмуривается, стискивает зубы и трясет головой: нет. Но почему переворот? Если Ларс убит, это вовсе не значит, что индюк свалил капитана. Сам он, конечно, не убивал. Стрелял палач-мясник – фуражка. Эта фуражка его и утопит во время следствия. Дело будет трудное, знаменосец – крепкий противник, но при таком сообщнике не вывернется.

– Карло, успокойтесь. Никакого переворота. Капитан вернется завтра к вечеру, а может, и раньше. Расскажите подробно с самого начала. Когда, как вы узнали?

Беру стул и сажусь. Мысленно взвешиваю, с чего начинать, все еще в облегчении, что ничего невероятного не произошло. Карло трясет меня за плечи. Потом говорит. К нему, сюда, в наблюдательный комитет прибежал мальчишка-ополченец. Его вызвали по цепочке, он пришел на стрельбище, увидел, услышал и побежал оттуда без памяти.

– Что увидел? Ларса убитого? Где он?

Карло бормочет, я понимаю с трудом. Убитого никто не видел, тело увезли. Мальчишка не в себе, ему самому надо спасаться. Они не простят, что рассказал первый. Переворот, переворот!

– Да почему переворот? Карло, это вы не в себе!

Он падает на стул и кричит:

– … повесили Гая… что это он убил!

Пол качается под ногами, как от подземного толчка. А Карло кричит:

– Они повесили старого Юлия!

Разевает рот, запрокидывает голову. Щетина на шее седая. А у Юлия голые десны. Когда улыбается, уши ходят вверх-вниз. Вверх-вниз качается комната. Наверное, я не все слышу.

… что наблюдательный комитет запретят. Его затем и устроили, чтобы помешать штабу, понимаешь? Капитан как бы прикрывал тут целую свору, понимаешь? Потому что был любовником дочки Старого Медведя. А убийца был любовником другой его дочки. Какие они дела делали – следствие разберется.

– … переворот, понимаешь теперь?!

– Старика за что?

– Оба взяты с поличным! Первая степень опасности!

– С каким поличным?

Мы оба кричим. «С каким поличным?! Карло, вы в уме? Вы понимаете, что Гай не убивал? Не убивал! Не убивал! – Это ты без ума! Ты с кем говоришь? Чтоб я поверил хоть чему-нибудь, что они скажут!.. Они повесили старого Юлия! Как теперь жить!»

Откричав, оба хрипим сорванным горлом.

– Поезжай скорей, – сипит Карло, – предупреди. А я соберу комитет. Нас еще не запретили. Но приказ будет. А пока что этот, с плеткой, объясняет вызванным, как надо всё понимать и что людям отвечать.

– Индюк-то где! Где знаменосец?

– Мальчишка его не видел…

Как тяжело догонять мыслью дикие события. Ни мне, ни репортеру, ни толстому лавочнику не пришло в самодовольные головы, что индюк охотился не за нами, а за капитаном. И откуда он знает, кто чей любовник? Почему год, или два, или не знаю сколько, тайна оставалась тайной, а едва лишь стала известна мне, как индюк тоже узнал? И что такое «с поличным»? И что-то еще…

… Я не спрятал старика в больницу! – вдруг с ужасом понял я.

Меня никто не видит. Улица пуста. Раннее, лимонное, счастливое солнце. Отпираю дверь конторы, плотно притворяю за собой. Отпираю шкаф и ящики стола. Все бумаги до последнего листка перекладываю в пеструю наволочку. Все запираю. Затворяю окно в сад, закрепляю крючком. Адвокатскую тайну охраняет дюжина законов, пусть осмелятся их нарушить, взламывая замки и разбивая стекла…

Но это все машинально. А думаю я о другом.

… это я виноват, я не спрятал старика в надежное место. Нет, Юлий не был для них опасным свидетелем. Да, они заметили, что он их видел… Но такая… такая расправа!.. с беспомощным стариком… Чтобы оглушить и подчинить весь город.? Или нет, не оглушит? Тогда город станет стеной. И они, эти – будут стрелять в толпу. Или нет? У знаменосца слишком много участников и свидетелей этого – заговора… который он сам, у нас на глазах строил… и устроил. Но ведь на следствии все раскроется! Если будет следствие…

И я полетел…

Но меня опередили.

– Уже знаем, – тихо говорит Марта.

На ступеньках сидит Нина и плачет. Из-за угла дома появляется мальчишка, ведет лошадей. Это Санди, и это его оседланный мул стоит возле веранды. Выбегает Гертруда, повязывая косынку, но вдруг сдергивает и прижимает к лицу. Это она повезет известие Юджине, вот что. Это она, мне не придется. Мальчишка передает ей поводья и подходит ближе. Марта говорит ему что-то. Я перебиваю, наконец-то догадавшись:

– Санди! Это ты разболтал знаменосцу про Гая?

Он смотрит замученно, серые глаза становятся черными: зрачок затопляет радужку. Шепчет:

– Нет, я не… Да, это я.

– Предатель, убийца, крыса! – выскакивает из меня крик. Пальцы истерически вцепляются ему в горло, кулак летит ему в лицо. Марта перехватывает мою руку, я вырываюсь, она держит крепко, тогда я изо всех сил отпихиваю ее, ударив локтем в грудь, но она все равно держит. В глазах темно. Нина и Герти бегут к нам. Мальчишка кричит: «Отпусти, хозяйка, так мне и надо!»

Марта уводит его, они говорят долго и тихо. Герти обнимает меня и плачет.

Нина остается, мы все уезжаем. Возле дуба-великана мальчишка с Герти сворачивают на завод – там Юджина.

Теперь мы с Мартой вдвоем. Летим в город. По улицам едем все медленнее. Она рассказывает, с чем примчался несчастный предатель-Санди и что с ним случилось. Она рассказывает, а светлый, радостный звон раздается над головой и плывет облаком. На раз-два. Колокол поет: от-бой!.. Штаб отменил первую степень опасности. Отбой, граждане. Порядок восстановлен. Но улицы все еще пусты, город молчит, как оглушенный…

Нет, уже говорит. В локанде народу мало, но все же комитет работает, и все внимательно слушают тезку Ксана. У него разбито лицо, он гордо носит знаки сопротивления. Увидев нас, бросается навстречу, прихрамывая. «Держись, сестренка! В обиду не дадим! Никто не верит!»

– Чему? – спрашиваю я, и краем глаза вижу, что Марту окружают друзья-комитетчики и уводят.

– Выпьем, тезка! – говорит Ксан и хмуро посмеивается: – Сесть не могу. Стоять ничего. По копчику меня. По колену. Но я им тоже… втроем не одолели!

Хвастается, но вдруг умолкает. Настойчиво, сочувственно протягивает мне стакан, и, похоже, глас народа вещает его разбитыми губами: «Капитан приедет, во всем разберется. Капитан и Марта… напрасно они скрывали… Люди бы сразу поняли. Тебе-то, тезка, тяжело, я понимаю. Вы честно решили. Чтобы им расстаться, а ей выйти за хорошего человека, который все знал. Ты же знал?» Я осторожно киваю. «Тяжело тебе будет, но они не должны… не они должны расставаться. Придется отойти тебе… ну, выпей со мной…». Пьем.

Ксан утешает меня, я не слушаю. Вспоминаю, что рассказала Марта. Оказывается, Санди не проболтался – он с полной откровенностью все выложил. Сначала индюк позвал его «просто поговорить». Похвалил, приручил, пообещал взять к себе в отряд через годик. Щенок все и рассказал о Юджине и Гае. А индюк хотел услышать о Марте и капитане. Откуда узнал? Марта догадывается. Те жильцы, которые квартиру и сейчас снимают, они видели капитана и вспомнили его слишком узнаваемые шрамы. А мальчишка помогал и помогал хорошим людям: все доносил заботливому начальнику. Даже подписал какую-то бумагу. А когда спросил, не пора ли хозяйке узнать о помощниках, оказалось, что бумага грозит страшными карами за разглашение… Но этот щенок, полудурок, он поступил умней меня, умника. Едва началось, он понял – началось. И спрятал свою бабушку в больницу. А я не спрятал старика Юлия!..

– … чтоб вы были заодно с этим выродком – никто не поверит! – вещает Ксан, глас народа. – Этот Гай, этот ублюдок! Оружие продавал врагу – это выродок, не человек.

– Зачем? – спрашиваю я. – Зачем Гаю убивать Ларса?

– Из-за денег! – чеканит тезка – Этот ублюдок и пьяница, он же нищий без гроша. Про деньги знал, потому что все знали. Никто не верит, что это ты ему сболтнул, ты не думай.

– Нет, что-нибудь одно, – вздыхаю я, – или нищий без гроша, или оружием торговал…

Глас народа оторопело раздумывает:

– Да… Зря тебя знаменосец в штаб не взял!.. Или одно, или другое. Он был нищий. Может, не продавал оружие, только затевал продавать, а? Ларс узнал, хотел помешать, вот он его и убил… Но тогда что же, не из-за денег? Подожди-ка…

Перебой сердца вдруг подсказывает, что такое «с поличным».

– … Подожди-ка… – снова слышу голос тезки, гласа народа. – Зачем тогда, в самом деле? Но его же взяли с поличным!

– С каким поличным? – еле выговаривает мой примерзающий язык.

Все вокруг слушают и мрачнеют. Ксан хватается за стакан, выпивает залпом и с тоской продолжает:

– … Старик его жить пустил, отцом ему был и дедом! А он убил старика!..

Опять будто вздрагивает под ногами пол. Что? Что?.. Гай убил дедушку Юлия?

– … Жалко дедушку, добрый был, робкий такой. Я, как узнал, так даже думать об этом боюсь. Гай – нелюдь, а жил среди нас. Ты не думай, никто не верит, что наша Юджина… с этим нелюдем… Откуда такие берутся?

Минута молчания. Нехорошего. Я прерываю: это заявление штаба? Вдох, выдох.

– Будет и заявление. Мне сказали, когда освободили. Извинялись передо мной…

Молчание.

– Гай не убивал, – говорю я. – Это они повесили старика.

– Ты что! – вскрикивает Ксан. Дергается, расплескивает вино. – Ты что! Ты же ничего не видел!

У меня сжимаются кулаки:

– Ты тоже ничего не видел!

Слышу до боли знакомый голос:

– Ты не так понял… – стонет дед Аниты. К кому обращается? – … Гай убил старого Юлия тем, что оказался убийцей. Старик верил ему, гаду, полюбил. А узнал – сердце разбилось.

Появляется и Анита. Вся в черном, с черной лентой в распущенных волосах. Кокетничает трауром. На нее оглядываются грустно-жалостно.

А в чем моя правда? Я знаю, что Гай не убивал. Остальное догадки. Чем их можно подтвердить, чтобы обвинять знаменосца? У меня концы с концами не вяжутся… но ведь и у них, у этих – тоже!

Распахивается дверь. Входят человек десять. Марта с ними. Это вернулся наблюдательный комитет. Читают заявление. Вдруг Анита всплескивает ладонями, бросается Марте на шею, обнимает, целует, причитает, рыдает. «Уберите ребенка! – надрываюсь я. Наконец, услышали. – Уведите! – рычу на деда. – И не выпускайте из дому!» Марта не понимает подоплеки. Она благодарно смотрит на девочку, что-то шепчет дрожащими губами…

Заявление наблюдательного комитета. Комитет скорбит о трагической гибели троих сограждан. Комитет требует от штаба поиска официальных объяснений произошедшего и немедленного самороспуска с передачей власти городской коллегии. Комитет требует немедленно вызвать окружного прокурора и начать расследование. Комитет требует немедленно выдать тела погибших.

С юридической точки зрения бумагу следовало бы поправить. Но язык сам спрашивает: где же… тела? Карло безжизненно отвечает: в тюрьме. Вздох: в тюрьме… Вдруг напряженный голос: нет. Все оглядываются. На пороге молодой ополченец с белой повязкой. Он входит и растерянно повторяет: нет. Нет? Дедушку Юлия отнесли в больницу, а убийца – он там … и останется там до тех пор…

Марта пошатывается, как от удара. Скорей обнимаю ее, поддерживаю, но она отталкивает меня, отталкивает ополченца и выбегает на улицу. «За ней! Беги!» – вопит Ксан и трясет меня за плечо, вцепившись мертвой хваткой. Ему кричат: «пусти!», я выдираюсь, он, опомнившись, отпускает – и оступается больной ногой. Падает. Его кидаются поднимать. Я выдергиваю из общей свалки руку с белой повязкой и кричу ополченцу: «Где – там?»

 

Глава 19.

На стрельбище

Опять кажется, что бежит весь город. Вперед, назад и по кругу. Неужели все перевороты, малые и великие, совершаются вот так? Я плохо помню дорогу, сворачиваю в переулок и слышу смех. Юный, бездумный, он сразу обрывается. Бегу.

Добегаю. Впереди темнеет и шевелится толпа. Обрызганная веселыми солнечными зайчиками в прозрачной зеленой тени. Толпа рокочет. Я смотрю прямо и вниз. Взглянуть вверх – зрачки сами не хотят. Голос Марты. И другой голос. Наш товарищ!.. А ну назад! … Из петли… немедленно! Назад, сука!

Над толпой, в седле – это, конечно, он. Всадник на тяжелой бурой лошади наступает на Марту, она не отступает, он поднимает хлыст. Я уже рядом с ней, хочу заслонить и тут же чувствую, что не ударит. Не осмелится. Сейчас толпа рокочет против него. «Милый, помоги! – кричит Марта. – Обрежь веревку!» У меня нет ножа. Но в пальцах появляется ребристая рукоять. Жуткий душный запах. Это и есть запах смерти? Еще шаг. Мне нужно дотянуться до веревки, и мы вдвоем удержим тело.

Пронзительные, командирские вопли рассекают рокот. Из ниоткуда возникает Тэкла. Распоряжается. С нею Дон Довер. Он на секунду заслоняет то, на что я не смотрю. Четверо санитаров кладут на землю носилки, взмахивают белой простыней, перед глазами мелькает что-то такое, чего не может быть на свете, простыня накрывает тело. Тэкла кричит, гневно машет руками. Разворачивается ко мне, протягивает плоскую бутылочку, ловко вынимает из оцепеневших пальцев нож, отдает Марте, прижимает ее к себе, похлопывает по щекам. Рявкает: «За мной!» Широко шагает вслед за носилками. Толпа течет. За ней, к фуражке, к нам с Мартой, к Дону… который тоже подходит к нам, берет у меня из рук склянку и заставляет Марту глотнуть. Мы с ним тоже отпиваем коньяка. Все перевороты совершаются на хмельную голову.

Глаза, глаза – смотрят на Дона. «Наш товарищ… – говорит Дон. – Он не убивал». Слово героя. Ему верят.

Другой голос кричит: «Преступник, взятый с поличным!»

Сейчас начнут бить. Многие с оружием. «Вызвать прокурора! – кричу я. – Следственную группу!» Но сегодня меня не слышат.

«За мной, сказано! – бушует вернувшаяся Тэкла. – Нечего тут торчать! Капитан уже в пути!»

Ее слышат всегда. На этот раз обойдется. Но у всех горячая заноза в мозгу.

Медленно возвращаемся. Марта молчит. Я спрашиваю Дона, что происходит. Он отвечает: другая жизнь. Я спрашиваю, чему он верит, а чему нет. Он смотрит на Марту и не отвечает.

Вслед за нами в зале появляется Виртус. Поджидал, что ли? Вид скорбно-брезгливый. Он тоже знает, что готовилось и как совершилось. Или нет? Попробовать его расспросить, сейчас же!

Но сейчас же настает смрад и позор. Двое с повязками вводят, словно под конвоем, невозможную персону. Виртус сурово бросает: «Приказ выслушать». Движением подбородка выгоняет мальчишек за дверь. Презрительно отворачивается. Мадам Луиза сжимает у горла черную кружевную шаль. Громко дышит. Тихо, заикаясь, лопочет. О том, что я вытворял в ее проклятом пансионе в тот проклятый вечер, когда там оказался. Может быть, не все правда. А может, и все. Выдал Андрес. Не мадам же. Значит, индюк схватил ее когтями. Бедолага приходила предупредить и просить помощи, а я прогнал. Нет, нельзя было ни слушать, ни помогать. Теперь приходится слушать вот это. «Го-голый в сапогах… ма-маршировал… де-девочек заставлял… на-на стол вскочил … по-посуду потоптал… а по-потом…»

Унизительное молчание неподвижно, как гнилая вода. Мне стыдно до тошноты. Но что это такое – ответ штаба на заявление комитета? Издеваются. Не только над нами. Над Виртусом тоже. Он же не просто сплетник, он теоретик и высокоидейный борец в белоснежных сединах. Брошюрки, нравственность, долг, духовно-верные интересы. А его впихнули в грязную лужу. Как он согласился?

Карло круто наклоняет побагровевший лоб и говорит, переводя дух: «Комитет. Наблюдает за. Штабом поиска. Комитет. Не. Наблюдает за. Свободным временем. Горожан».

Мадам затравленно пятится. Виртус вскрикивает: «Уходите!» Да, ему тоже стыдно, но он пока еще не понимает, почему. Мадам исчезает. Тезка Ксан, доверчивый недоумок, ждет, чтоб объяснили, верить или не верить. Хотя нет. Он верит. Мнется, моргает, переводит взгляд на Марту. Теперь все стесненно смотрят на нее. Она сидит у стола, сжимая и разжимая сплетенные пальцы. Я стою у нее за спиной. Она оглядывается, как будто очнувшись, и говорит: «Пойдем, милый, надо встретить их на улице». Тезка растерянно указывает мне на грудь: «Ты там… ты весь перепачкался». Краснеет от получившейся двусмыслицы. Как и моя репутация, рубашка измарана чем-то черно-зеленым – и даже надорвана – это я сквозь кусты ломился – и никто ничего не замечал, А я не чувствовал, как горят расцарапанные плечи. Наверное, я еще чего-то не замечаю и не чувствую. И не понимаю, что происходит. А кто понимает?

 

Глава 20.

Катастрофа

Фонтан журчит так спокойно, а дерево над ним цветет так красиво, что нестерпимо видеть. Мы ждем. Марта держит меня за руку, то стискивая изо всех сил, то приотпуская. Ее губы бессознательно шевелятся. Теперь я слышу глазами – она зовет Старого Медведя. «Папа, скорей, скорей…» Вдруг вижу-слышу, и опять словно толчок землетрясения. Она зовет: «Мама, мама!»

Возле веранды закручивается волчок движения и голосов. Мы бежим туда. Оказывается, с панической новостью прилетела Анита. В моей конторе ломают дверь. Кто? Не имеют права! Чей приказ?

Уполномоченные от комитета идут засвидетельствовать нарушение. Виртуса зовут с собой. Он трепыхается, отказывается, кричит про мой нравственный облик, но вдруг кивает: идемте!

Он тоже не понимает. А ведь я что-то понимал, когда забирал и прятал документы. Догадки стучат, сыплются, исчезают. Надо рассказать Марте о том, что видел дедушка Юлий. Надо, чтобы она знала. Почему не сказал раньше? Надо – еще что-то… Уже не помню… Уже не успею…

Надо ехать навстречу, надо остановить Юджину, ей нельзя здесь появляться.

… – поезжай, не пускай ее, скорей!

– Это было с мамой… – шепот в ответ.

От мгновенной мысли, что она заговаривается, холодок трогает ребра. Щекотка жути. Но вдруг вспоминаю – рассказ Старого Медведя – что-то ужасное с ее матерью – погибший муж, яма с расстрелянными…

– … Да не время же об этом думать! Поезжай! Поедем вместе!

– Время еще было … – шепчет она. – Ты говорил, ты предупреждал. Всякая тайна опасна. Мама это пережила когда-то, но она… не была… в этом… виновата!

Да. И у меня было время спрятать старика. Вопрос с отрицанием: «Почему не сделали?..» Почему я, мы не сделали, хотя знали, как это важно и срочно? Я просто хотел спать. Я отложил на утро. Которое для дедушки не настало.

Во время катастроф жертвы цепенеют от чувства вины или, совсем наоборот, от вопля «за что?» Разве мы – жертвы?

Ждем. Легкий звон опять слетает с неба. В ритме спокойного дыхания. Тревога позади, граждане, жизнь вернулась… Что теперь будет? Еще не возвратились ополченцы из поисковых отрядов. Среди них и лазутчики, товарищи Гая. Все вооруженные. Поверят или не поверят? Что начнется? Может быть, ничего. Бумажная перестрелка петиций, требований, адресов, заявлений и постановлений. Протест комитета. Приказ штаба. Резолюция спорит с резолюцией, делегация – с делегацией…

Что мне в голову лезет?! Но если здесь дойдет до перестрелки, то готово обвинение в беспорядках на почве сепаратистских настроений. А если именно это и задумано? Обострить обстановку все равно чем. Вот этими убийствами…

Осенило: если Андрес знает, то он единственный, с кем можно поговорить. Взять с собой Герти для моральной встряски.

Нет, не пускать их сюда! Остановить!

Но это они. Мы дождались.

Мои руки обнимают Юджину, а глаза не узнают ее. Она слепо отстраняется, но я не выпускаю, смотрю в это незнакомое, старое лицо, словно облитое зеленовато-серой глиной, с проваленными подглазьями и распухшими губами. «Где Старый Медведь?» – спрашиваю я. Она слышит и даже отвечает. Беззвучно. То ли «в дороге», то ли «не знаю». Как заставить ее очнуться и уехать?

Уводят лошадей. Они приехали втроем. Кто это с ними? Наконец, понимаю: это Кирпичный Дед, кривоногий гном, дух огня и земли… как же его зовут? – ни разу не называли имя. «Я сам – сейчас же – заявляю! – свирепо скрипит он. – Весь тот вечер, всю ту ночь он был на заводе. Я свидетель! Ты понял?»

Меня обваривает настоящая паника. Скорей тяну его в сторону, шепчу: «Вы о чем? Гая не было на заводе в тот вечер». – «Они убийцы! – выкрикивает он. – Я свидетель! Я докажу!» – «Тише! Обманывать нельзя. Если нас поймают на лжи, тогда совсем конец». – «Это правда!» – срывается он на визг. Мы дико смотрим друг на друга. Сейчас соберется толпа. От страха злобно приказываю ничего не делать без моего разрешения. «Пошли!» – торопит он.

– Куда?

– Туда! Все вместе!

Он мне по плечо. Нависаю над ним, рычу шепотом: «Пока не вернулся Старый Медведь, слушаться меня! Я за них отвечаю!» – «Нет! Это я за них отвечаю!» И он отпихивает меня кирпичными кулаками.

Вдруг доносится крик: вернулся, вернулся! Капитан вернулся! Мы все хлынули к веранде. Я хочу верить. Накатывает чувство облегчения. Но как он успел бы вернуться?

– Где он? Кто его видел?

Мы с Мартой поддерживаем Юджину и вместе с собравшейся толпой идем к штабу. Но не доходим. В пункте оповещения белые повязки читают приказ. Штаб поиска скорбит о трагической гибели боевого товарища и о скоропостижной кончине земляка… порядок в полном объеме… преступник взят с поличным… первое заседание коллегии… скур… кру… курпулезное расследование…

– … что-что? какое?

– Тут так написано.

Читают сначала. Недоуменная тишина. За спиной ровное постукивание. Головы поворачиваются. С костылем и с палкой приближается седой и стройный… – это герой-инвалид, почетный командир лазутчиков. «В штабе нет никого», – говорит он. Взглядом прогоняет с дороги мальчишек с повязками и бьет палкой в дверь. «Эй, там! От кого прячетесь?» Дверь сразу отворяется, выходят два хмурых ополченца. Наши, которые были в штабе. На пороге останавливается Андрес. Он тоже с костылем и с палкой, лоб картинно перевязан.

«Что значит с поличным? – спрашивает лазутчик-командир, поднимаясь по ступенькам. «За ним следили, – угрюмо отвечают ополченцы. – Выследили». – «Кто выследил? Ваши бегемоты моего Гая? Неслышную тень, кота лесного?» – «Он был пьян, – раздельно говорит Андрес. – Подпоили нарочно. Мы не скрываем».

Плечи Юджины под моей рукой каменеют, я обнимаю крепче, хочу увести. Лазутчик смотрит на нее и ненавистно кривится. Но обращается к Андресу: «Первая ложь, что моего Гая выследили, вторая, что напоили, третья, что он убил дедушку Юлия». Ополченцы мрачно молчат, Андрес твердо объявляет: «Старый Юлий скоропостижно скончался…» – «Четвертая ложь!» Это я, оказывается, кричу. Андрес, пристукнув палкой о порог и огрев меня взглядом, повышает голос, чтобы все слышали: «… скончался от разрыва сердца! Приказ не оглашали, пока не получили медицинское заключение».

«Где капитан?!» – раздается крик Кирпичного Деда. В толпе шум, на крыльце молчание. Потом один из ополченцев говорит: «Телеграмма…», но Андрес прерывает: «Капитан на своем месте. Это не имя, а должность. В три часа соберется коллегия. А пока слушайте приказ».

Наш Кирпичный смутьян рвется на крыльцо. Командир лазутчиков спускается к нему, останавливает. Толпа распадается. Передо мной Карло, он сообщает: «Они сказали, что ищут деньги». – «Какие деньги?» – словно во сне удивляюсь я. – «Те самые. Которые забрал убийца». – «И что, нашли?» – «Да уж нашли бы. Но дверь крепкая. Пока ломали, мы и успели». – «Разве деньги какие-то особенные, узнаваемые?»

Обыск в моей конторе без судебного решения, без понятых, с целью найти ворованные деньги… – настоящий бред. А вдруг, мелькает мысль, все это не переворот, не заговор, а страшная ошибка?

«Денег не найдут, а то нашли бы давно, – чуть слышно говорит Марта. – Чтоб найти, надо сначала подкинуть, а потом вернуть хозяевам. Деньги большие, настоящий убийца отдавать их не хочет. Нас всех они оставили здесь разговаривать с Андресом, а сами грызутся между собой – что делать дальше»

Неужели это Марта, которой еще вчера не хотелось верить в заговор?.. В ее словах что-то верное и что-то несуразное. Надо обдумать.

Чей-то голос верещит:

– Идемте! Все вместе!

Толпа трогается. Впереди четверо: герой-лазутчик с костылем, Дон Дылда головой в поднебесье, Кирпичный Дед ему по пояс и Анита в трауре. От внутреннего хохота у меня стучат зубы и наворачиваются слезы. Чья-то рука отдергивает дурочку. Все тронулись. Но я не хочу туда идти. Я уверен, что Юджине идти туда нельзя. Старого Медведя все нет, я отвечаю за его дочерей… но не могу остановить это движение. Нам нужно сейчас сопротивляться и думать, начинать перестрелку протестов и жалоб, чтоб не дошло до настоящей перестрелки.

Больничные ворота заперты. Возле узкой калитки стоит Герти. С ней Валентин, молодой доктор. Шествие останавливается. Проходить придется по одному. Я боюсь снять руку с плеч Юджины, но надо срочно поговорить с доктором. Сестренка подходит к нам, я бросаюсь к Валентину.

«Ты подписал заключение?» Он грустно кивает: «Да, я тоже. Я ассистировал». И смотрит честными круглыми стеклышками очков. У меня опять стучат зубы: «Все ложь». Он вздрагивает: «Что ты!» Этого труса и обманщика я сейчас ударю. «Значит, сердце разбилось?» – «Да, разрыв сердца» – «Ах ты!..» Карло хватает меня в охапку, но шипит ему в лицо: «Они повесили старика вместе с Гаем. Ты сам знаешь». Он снимает очки. Лицо из детского становится взрослым. «Нет. Разрыв сердца». Из меня лезет презрение: «Не ври. Разрыва сердца не бывает». Я захватил и комкаю у него на груди белый халат, мы притиснули его к стене… а он смотрит сочувственно и говорит: «Причина смерти – разрыв сердечной мышцы. Внешней стенки левого желудочка. Мы все видели» – «Тэкла тоже?» – «Да. Дедушка Юлий умер мгновенно и гораздо раньше, чем… От часу до двух ночи». Я ничего не понимаю и не верю. Карло ничего не понимает и верит. «Но его видели… там, на виселице», – шепчет Карло. «Да, – строго говорит Валентин, – есть несомненные следы манипуляций с телом. Перечислены в протоколе. Но старика повесили мертвого». – «Зачем?» – задыхается Карло.

– Затем… – думаю и говорю я, – затем, что они хотели назначить его соучастником, потом опомнились, но поздно…

Кое-как прошу прощения. Пальцы выпускают ткань халата. Доктор говорит: «Гертруда мне все рассказала». Что – все? У ворот стоят сестры, и мечется Кирпичный Дед. И он опомнился. Бормочет: «Не надо, не ходите, один пойду». Кидается ко мне: «Уведи, не надо!» Я беру Юджину за руку, притягиваю к себе, лицом к лицу, шепчу: «Не надо, пусть он останется для тебя живой». Она хочет высвободиться, я не отпускаю, она вся напрягается.

Доктор входит первым. Я иду рядом с Юджиной, чтобы подхватить сразу. Под ногами темно-красные кирпичи. Красное марево перед глазами. Как бы не пришлось подхватывать меня. Сжимаю-разжимаю кулаки. Кажется, помогает. Надо думать о ней, а не о себе. Широкие двери. Ни ступеньки, ни порога. Окна забелены. За дверью Тэкла. Тихо командует, не умолкая: «Проходите, не останавливайтесь. Здесь больница. Попрощаетесь на похоронах. Проходите, не останавливайтесь, кому говорю». В комнате два топчана. Один под окном справа, другой под окном слева. На одном белое – и белое, на другом белое – и темное. Тела до подбородка укрыты простыней. Темное лицо я не узнаю. Потом узнаю. Юджина прикасается ладонью к темному лбу. Лоб холодный. Я чувствую, что ледяной. Она медленно отворачивает простыню. Своими глазами то ли ее глазами я вижу, что на сложенных руках темные пальцы раздавлены и выломаны. У меня то ли у нее под сердцем возникает вой. Воет внутри. Снаружи тихо. И Тэкла замолчала. Стоим. У меня начинают дрожать колени. У нее тоже. Она садится на край топчана. Я поднимаю ее. Веду. Она идет. Останавливаемся. Стоим над дедушкой Юлием. Белое-белое лицо. Белей простыни. Очень спокойное. Нас окружают и выводят за дверь. Темно-красные кирпичи под ногами. Аммиачная резь. Мы стоим, а Тэкла держит перед лицом Юджины ватку с нашатырем.

Что теперь делать?

«Узнать правду! – сверлит крик. – Наказать злодеев! Восстановить доброе имя!» У Кирпичного Деда слезы по щекам. Он смахивает их пальцем. Юджина слышит, но ей все равно. Она не хочет узнавать правду, наказывать злодеев и восстанавливать доброе имя. Она хочет повеситься. Марта обнимает ее, шепчет на ухо. Наверное, о маме. Или что Старый Медведь скоро вернется. Я рывком воссоединяюсь сам с собой. Твержу: «Правду, следствие, прокурора». Поворачиваюсь, распоряжаюсь: «Валентин, Тэкла! Приготовьте мне выписку из протокола. Сейчас же. Герти принесет. Идемте, идемте!»

И немедленно за дело. В городскую коллегию и окружному прокурору жалобу и запрос о преступных действиях над мертвым телом моего доверителя. «Надругательство, с особым цинизмом». Жалобу на незаконный обыск. Отдельную жалобу на взлом. Сегодня же на первом заседании Марта передаст им под расписку. Окружному прокурору – заказное письмо с уведомлением о вручении. И копии – Андресу: от ополченца прямому командиру. Сам понесу, чтоб объясниться. И еще. Они говорят: напоили пьяным. Мы не верим, и герой-лазутчик не верит. Он имеет право потребовать, чтобы проверили и установили…

– … если ты разрешишь, – прошу Юджину, но она молчит. Нет, что-то отвечает одними губами.

Мне бы раздвоиться: страшно оставлять их с Кирпичным Дедом. Седой гном выскрипит голосом-сверлом какой-нибудь приказ на подвиг. Долго убеждаю не выходить из моей комнаты. Надеяться можно только на Герти: она одна не чувствует себя виноватой. А я сам?.. Чувствую!

Растерзанная дверь в контору загорожена кадкой с фикусом. В перекошенной раме блестит саблезубый осколок. Зачем-то протягиваю руку, стеклянный клык впивается в ладонь. Машинально захватываю ранку ртом, и засевшее в ней стекло раздирает губы.

Прихожу в себя на скамье. В карманах нет носового платка. Там нашлась только плоская бутылочка. Что это и откуда? А, это коньяк. Выпиваю до дна. Голова кружится. Подбираю бумаги. Они в пятнах крови, но какая разница. Иду дальше. Сердце стучит. Это время стучит.

Умываюсь у колонки. Кажется, я пьян.

На квартиру к Андресу вход через сад. За калиткой двое мальчишек-гвардейцев: «Как доложить?» – «Ополченец к своему десятнику!» Один бежит докладывать, другой объясняет – вот так раз! – «Ваш командир назначен знаменосцем порядка». Некогда обдумать новость.

Андрес переоделся во все черное, и лоб обвязан черным. Он идет мне навстречу без костыля и без палки. Значит, тогда на крыльце они были всего лишь декорацией, чтобы сравняться с лазутчиком-инвалидом. Еле удерживаюсь от язвительности. Удивительно, какая прочная у нас сложилась инерция отношений, с ней трудно справиться. Я резко докладываю: «Жалобы!» – и как-то гневно-картинно кладу на стол бумаги в кровавых кляксах. Андрес тоже фальшивит, изображая спокойное внимание, но у него лучше получается. Он берет листок, негромко спрашивает: «Что случилось? Кто это тебя?» – «Не важно. Читай!» Он пробегает глазами странички.

Нервно усмехается.

– Выпьешь? Твоего коньяка, который ты мне проспорил?

– Выпью. Знаменосец стал капитаном, ты знаменосцем. А свинья в фуражке, он кто?

– Идиот. Провалил все, что поручили. Это он вломился в твою контору. Хочешь, извинюсь за него?

– Не хочу. О конторе потом. Что вы со стариком Юлием сделали?

– Это не мы. Это он. Взбрело в свиную голову, что старик заодно с убийцей.

– Не скроете.

– Не скроем. Хотя такому и названия не подберешь.

Он медленно наливает коньяк. Пьем, не сдвигая стаканы. И начинаем тихую битву:

– Ни единому слову не верю. Свинья у вас козел отпущения. – Ты думаешь, это я вешал мертвого старика? Ты так думаешь? – Ты знал и участвовал. – Чего ради я оправдываюсь? Разумеется, я бы не допустил. Это он замещал знаменосца. После такого… сразу сняли. Назначили меня. Не веришь, так зачем пришел? – Чтобы сказать, что Гай не убивал. Чтоб ты потом не оправдывался, что не знал. – Только не говори, что у него алиби, что в тот вечер он был с тобой. У тебя самого нет алиби. Ты подучивал девчонку. – Лживый донос. Они взяли его обратно. – Еще бы. Услыхали, что Марта остается с капитаном, вот и прибежали каяться. На тебя надежды проснулись…

Мы оба внутренне кружим. Или хмель кружит мысли. Я не понимаю, обманывает он или сам обманутый. Он странно на меня смотрит. И кажется, что это уже было. Что мы приятельски выпиваем и поддеваем друг друга. Он достает трубку и кисет, долго уминает табак янтарной ложечкой.

– Знаешь, ты в чем-то прав. Проклятые деньги всех путают. Конечно, не из-за денег. – Оружием торговал? Кто эту глупость выдумал? – Не я. У твоего братца Гая была другая причина. – Никакой не было. – Была все-таки. Ларс его ненавидел. – За что? – А вот за то, за что наш ветеран-лазутчик грудью на защиту кидается. Ты громче всех кричишь: прокурора! А вызывать прокурора незачем. Преступника казнили на месте по условиям военного времени. Дело страшное, но штатное. – У вас единственное доказательство его вины: вы его повесили! – Нет, выследили и взяли с поличным!..

Я готов на него кинуться. Хватаюсь за бутылку… роняю… подхватываю. Пью. Падаю на стул. Поддурманивает сладкий дымок. Голова тяжелая. С трудом шевелю губами.

– С каким поличным? С каким? – Ты не видел убитого, а я видел. – И я видел. Двоих убитых. Вы пытали Гая на глазах старика, и старик умер. – Не ори. Я не пытал. Я вообще был за то, чтоб судить. Когда узнал, самому стало тошно. Но люди в раже, в запале, следили, схватили, да еще эта свинья там была. А меня не было. Так вышло. Что теперь делать? – Вызвать прокурора и следственную группу. Вас всех судить за убийство Гая и старого Юлия. А знаменосца с его свиньей еще и за убийство Ларса. – Так вот что ты думаешь! Вот что… – Слушай. Гай не убивал. Я знаю. Не то что не верю, потому что причин не было, а знаю доподлинно. Подумай…

Он хмурится, отворачивается и молчит. Думает. Так долго, что, может быть – честно?.. Я не выдерживаю и начинаю подсказывать ему в спину: «Узнай у приезжих, они проговорятся: этой свиньи с ними не было. Он давно уже здесь, он прятался. Допроси тех, кто врет, что Гая выследили. Никто б его не выследил. Говорят: напоили. Назначь вскрытие с анализом. Знаменосец воспользовался отъездом капитана…»

Он быстро поворачивается, глаза волчьи, взмахивает трубкой, сыплются искры… – но пожимает плечами и садится напротив. Пьет.

– Ты с жалобами пришел или учить меня? Знаменосец делает свое дело. Да, он воспользовался. Да, чтобы сместить капитана. Братец твой, Гай, убил, а он выжал из этой дикости все возможное. Идиот-помощник сильно его подвел… но дело сделано. – Нет, только начато! Правда: дело начато. Назрела настоятельная необходимость восстановить порядок в полном объеме, преодолеть разрушительные последствия так называемых норм автономной свободы, а также безответственных и попустительских действий, допущенных прежним руководством в лице выборного капитана господина Борка. Ясно? – Ясно, какой приказ вы напишете. Но если у вас высокие цели, если вы умно воспользовались чужой дикостью, а сами ничего дикого не делали, то не вы, а один-единственный идиот, свинья в фуражке… – Ну? – Узнай, когда идиот здесь появился. А потом спроси своего нового капитана, зачем появился? Кто позвал? – Что ж, возможно, он и позвал… он говорит не все. – А ты узнай все, потребуй вскрытия!. – Ты пьян. – Ты тоже…

Неустойчивая хмельная минута обостряет мысли. Мне кажется, что он обманутый и сам готов обмануться. Смотрит и щурится. А мы тоже многое ему пообещаем. Долг, правду и верность. И я начинаю:

– Слушай. Ты человек долга. – Даже так? – Ты говорил. – Разве? – И ты начальник безопасности. Это же твой долг – выяснить, что на самом деле произошло. – Спасибо, что напомнил. И сам не забудь. Твое здешнее семейство считает, что долг не нужен, мораль зависит от обстоятельств, а лгать, воровать и убивать можно. Был такой разговор. С нами обоими. Вот тебе и ответ, зачем убил. Отчего ж не убить, если можно? – А ты считаешь, что нельзя? Ты глядя на повешенного так считаешь? – Казнь не убийство, не месть, не расправа. Это кара. По закону. – То есть в зависимости от обстоятельств отнять жизнь все-таки можно. И это будет карой по закону. – Они говорят: делай что хочешь! – Верно. Еще говорят: чего не хочешь, не делай. Хочешь добиться правды, добейся. Вызывай прокурора! – А вдруг прокурор с нами в заговоре? – Прокурор не отдаст свою репутацию за вашу интригу, из которой торчат свиные уши. И еще. Люди ждут настоящего капитана. Он разберется. – Нет, это мы будем разбираться в его делах. Убийца Гай ему брат в том же похабном смысле, что и тебе. – Придержи язык! Во что ты втравился?..

Он легонько постукивает мундштуком о край пепельницы. «У тебя руки дрожат», – мирно говорю я. Вдруг он стискивает трубку, швыряет об пол, кричит: «Ты ничего не понял!» И со всей силы толкает стол, который впечатывается мне в живот, сбивая дыхание.

Катится рев, звенит стекло, под ногами что-то хрустит, а в цветущем саду за распахнутым окном отчаянные лица мальчишек.

 

Глава 21.

Домой!

Пьяным победителем, весь в крови и грязи, с огромным и нелепым чувством облегчения шагаю по улицам. Ударить раненого рука не поднялась. Хотя Андрес заслуживал, скотина трусливая.

Вваливаюсь с гостиницу с горящим горлом: срочно выпить. И надо всех заставить поесть, себя тоже. В зале людно и возбужденно. Опять шумит стихийный комитет. А где же Карло? Вдруг, словно наталкиваясь на стену, слышу сверлящее верещанье: «Ты не про то, все не так, перестань!»

Это не комитет – это суд. Беспощадный обвинитель, он же судья – герой-лазутчик. Суматошный защитник – Кирпичный Дед. Перелетают вскрики: «Артур … Артур». Надо же, они оба Артуры – наш низенький гном с клочковатой бороденкой, лицо в кулачок, носик-пуговка, и бледный, светлоглазый, тонко-строгий витязь. А Марта – подсудимая. Она сидит за столом напротив обвинителя, как-то по-кошачьи вытянув на скатерти словно позабытые руки.

Меня еще не заметили. Нервно слушают. Неприятно-тревожное впечатление от собравшихся – это потому, что в зале нет женщин, Марта одна. Герой-лазутчик испепеляет ее взглядом и словом:

– Если делаете, что хотите, то открыто! И сами за свои дела отвечайте! Вы подвели его под удар, его убили из-за вас! – Артур, прекрати! – Гай был мой ученик. И твой ученик! Он погиб из-за них. – Все не так! – Молчи, Артур, я к ней обращаюсь. Ваша семья… вы делали, что хотели, за чужой счет! И затянули в свои дела капитана. Мы его уважали, а он оказался с двойным дном. Из-за тебя, Марта! – Отвяжись от нее! – Вы должны за это ответить. Твоей сестре, Марта, я ничего не скажу. Но Гай погиб из-за нее. А из-за тебя капитан подвел под удар весь город…

Все стоят и сидят неподвижно, только Артур-герой постукивает палкой в пол, а наш Артур-гном словно бежит на месте.

– Марта, уходи из коллегии. Тебе там не место. – Артур, замолчи! – Капитану доверия больше нет! Этот пост не для него. – Артур, ты спятил!

Грузный хмурый ополченец взмахивает кулаком и говорит герою лазутчику:

– Выдвигайся ты в капитаны. Люди будут за тебя.

Шум, движение. Кирпичный Дед верещит свое: «Все не так!»

– Все так. Я уважал Стефана Борка. С ним мы крепко выстояли и жили уверенно. – Так чего ж ты теперь!.. – Теперь у нас в городе карательный отряд. Они убили моего Гая. Они убили его из-за них, из-за этих ведьм, этих сестер! – Все не так! – Старый Юлий умер с горя. Как вы теперь будете здесь жить?.. – Не тебе решать! – И можно ли вообще жить после этого … – Артур, не смей! – … подумайте сами. Но от меня, Марта, прощения нет. Молчишь? Оправдываться нечем! Совесть замучила?!

Да, она сама себя обвиняет. Но вдруг почувствовала, что я здесь. Быстро обернулась, и вслед за ней все смотрят на меня. Дребезжит удивление. Тезка Ксан ахает: «Подрался? С кем?» Артур-герой режет меня взглядом, словно взмахивает блестящим клинком.

– Так это ты и есть? Тот самый? В борделе осрамился? А что, капитан уступил ее тебе? Или вы ее делите? Вас же видели всех троих вместе?

Так, еще один глас народа… Тишина мертвая, оскорбление смертельное. Кирпичный Дед набирает в грудь воздуху. Я обнимаю его за плечи, говорю:

– Спокойно, друг Артур. Земляк не понимает, а мы объясним.

– Начинай, – велит герой. – Я тебя слушаю.

Если он ждет защитительной речи, то ошибается. У густого черного вина привкус крови. Губам больно. Оскорбление не оскорбляет. Нервный или хмельной подъем. Герою бы к доблести добавить ума.

– Вы сказали, что в городе карательный отряд.

– Могу повторить, если сам не видишь.

– Не вижу. Но вы, герой границы, видите карателей и не сопротивляетесь, не протестуете, не требуете арестовать убийц. Вы сидите и обвиняете. Кого? Не тех, кого нужно, а тех, кого безопасно.

– Это ты мне?!

– Именно вам. Потому что вы не учитель и друг, а судья. Скорый и неправый. Вы раздаете приговоры тем, кто ответить не может.

– Это вы мне?

– Именно вам. Мы все должны узнать правду, восстановить доброе имя и наказать злодеев. Вместо этого вы моей семье выдали приговор. К изгнанию или даже к смерти.

– Я так не говорил.

– Именно так, и все слышали. Им не жить, а настоящих виновников вы не трогаете. Тех, кто убивал.

Бурный говор вздымается со всех сторон. У Артура-героя пальцы медленно сжимаются в кулак. Теперь все смотрят на него, а он на меня. В нем была жгучая искренность правоты. Такое чувство всегда сильно действует и на говорящих, и на слушающих. Даже если обвинение несправедливое. Ему невыносимо это признать. Но он благородный. Поэтому молчит и собирается с силами. А я признаюсь, что тоже виноват:

– Еще вчера я знал, что дедушку Юлия нужно спрятать, но не спрятал…

Герой оживает, упрекает: «Привел бы ко мне, никто б его…» Опять замерзает тишина. Вспомнили смертельное оскорбление. Тезка Ксан примирительно встревает, выносит вердикт: люди все понимают, все было честно, Марта останется с капитаном, а мне, тоже честному, придется пострадать.

Он действительно глас народа: все согласны. Воздух сгущается и давит на героя: ему нужно извиниться. Передо мной, страдальцем. А особенно перед подругой капитана.

– Марта! Сестренка! Капитанша! – ревет Ксан, обрадовавшись сдуру – Держись, в обиду не дадим!

Все поднимают полные стаканы, как будто он прокричал «ура». Я сажусь между Мартой и героем-судьей. В нем нельзя терять союзника, нельзя заставлять его унижаться, к тому же я вспомнил, что надо сделать. Пусть он, командир и учитель Гая, потребует опровергнуть клевету, будто его боец был пьян во время боевой работы. Сейчас я продиктую протест и запрос. Нужно и можно доказать обман. Лазутчик кивает. Говорит: «Напиши, Марта, я подпишу». Это надо понимать как извинение. – О пытках отдельный протест напишем». Нам приносят стопку бумаги, чернильницу, карандаши, ручки. И кувшин вина. Мы с Артуром состукиваем стаканы. Пить не стоило бы, диктовать уже трудно, что-то заволакивается в мозгу. Я беру карандаш, пишу: «О чем ты думаешь? – и подвигаю листок Марте. Ее рука на секунду отрывается от ровных строчек. На листке возникает ответ: Где папа?» Я диктую запрос, а карандаш пишет: «Нас разлучают». Ответ: «Да». «И ты подчиняешься?» – «Теперь другая жизнь». – «Ты остаешься с ним?» – «Я люблю тебя. Я тебя люблю». – «Да или нет?» – «Я не хочу». – «Да или нет?» – «Нет». И это «нет» – зачеркнуто…

Мы разбираем копии, Артур-герой подписывает. Эти в коллегию, эти сейчас же отнести новому знаменосцу. Новому? Кому? Оказывается, никто еще не знает, что назначили Андреса.

У меня уплывает сознание… и карандаш мой так и не написал: «Я тебя не отдам»…

– Где же Старый Медведь? – все вдруг начинают говорить об этом. – Что могло случиться, почему его нет до сих пор?

– Наверное, не все поисковые отряды знают, что отбой. Не все знают, что произошло тут у нас.

– Каратели задержали! – жестоко решает Артур.

«Не может быть… – думаю я. – Хотя может…» А кто-то кричит:

– Он там не один, если бы задержали, мы бы уже знали!

Взбадриваюсь вином. Сил не осталось, а ведь не прошло и полсуток. Меня вытаскивают из-за стола. Волокут в уборную. Обливают голову ледяной водой. Желудок выворачивается наизнанку. Сразу легче. Со мной возится целая толпа. Тезка Ксан трясет, уговаривает: «Ну, терпи, держись, оно так, все понимают …». О чем это он?

– … приляг, засни! – просит Марта. – Пойдем, уложу тебя и поговорим.

– Нет! – твердо, но смущенно вмешивается Ксан. – Теперь, сестренка, ты перед всем миром капитанша. Не ходи. Сам отведу, сам уложу.

«А ты глас народа», – изрекаю я, то ли насмешливо, то ли всерьез. Он обдумывает. «Ну… ну, спасибо. Стараюсь по правде. Зря не болтаю». – «Люди поддержат капитана?» – «Не сомневайся. Законная власть»

– Знаменосец тоже законная власть, – говорит Марта.

Я трезвею. И слушаю.

– Сейчас на коллегии они попытаются капитана сместить. Пожалуй, не выйдет. Но отстранят от должности на время разбирательства. И наш случай именно тот – когда врут в глаза. Мы спрашиваем: что значит с поличным? Они отвечают: выследили. Что значит выследили? Отвечают: взяли с поличным.

Мы втроем топчемся перед лестницей. Пусть в моей комнате наверху Юджина с Гертрудой вдвоем поплачут. Я там лишний. Голова хмельная, надо себя пересилить. Я не слышу, что говорю вслух, а что думаю про себя. Мысли расползаются. А где Санди? Марта отвечает, но у меня не включается понимание.

– … найдет он папу или не найдет. Лев его спрячет. До приезда прокурора…

Сознание носится по кругу: мальчишка будет свидетельствовать, виноватость заставит… нет, виноватость – не помощник и не советчик, а погубитель… Старый Медведь и капитан тоже приедут виноватыми…

Марта держит меня за руки. Как же я напился не вовремя …

Сон затягивает, как черная волна. Ласковые пальцы приподнимают мне руку, вдвигают в ладонь холодную кружку. С трудом разлепляю глаза, и сквозь муть вижу плачущую Делли. Когда она появилась? А может, снится. Волна крутит и уносит. Куда исчез Кирпичный Дед? Что происходит на заводе? Хотя громить они вряд ли нагрянут: индюку завод нужен в рабочем состоянии.

Ссорятся Виртус и Карло. Оба уже задыхаются. В зале почему-то никого больше нет.

– Я получил гражданство по закону! Четверть века назад! Я выжил десять лет неполноправия!

– Обижайтесь, не обижайтесь, а вы иностранец. Закон добренький, дает десять лет неполноправия, а я бы – пожизненно. Свою родину бросили, сюда прикатили.

Карло падает на стул. И его схватила виноватость. Он мнет лицо. Из-под руки бормочет:

– Вы мне раньше этого не говорили…

– А теперь говорю! Должны же у нас на границе быть какие-то границы. А то один иностранец убивает нашего, а другой иностранец затевает комитет, чтобы помешать найти убийцу.

Мой язык спросонья еле ворочается, но выговаривает:

– Во-первых, Гай не убивал. Во-вторых, он не иностранец. В третьих, я тоже здесь родился. Но недоволен. Вы нарушаете мои права и мою конституцию.

Марево перед глазами тает. Виртус смотрит испуганно, даже рот приоткрыл. Кажется, он не замечал меня. Хватается за грудь, чуть не плачет:

– Да что же это такое! Ни стыда, ни совести!

Он красивый старик. Шелковая бородка, вдохновенные глаза. Надо же, совсем голубые. Шепчет истово:

– Опозорился так, что подумать стыдно, а твердит про конституцию с правами. Нет, что за люди? Вся семья. Одна дочка жила с убийцей, другая совратила капитана, а отец все знал и поощрял. Но есть же третья, девочка несовершеннолетняя, такая милая, чистая. А получается, она тоже знала. И молчала! Ей внушали, что так и надо. Загубили ребенка! Развратили! Карло! Ну скажите!

– Что сказать! – взрывается Карло. – Не наше дело, кто с кем жил!

Я нудно вмешиваюсь: закон гарантирует личную, семейную, врачебную, коммерческую, банковскую, адвокатскую тайну.

– Покажите мне! – кричит Виртус, и голос срывается. – Где написано, что можно губить детей? Нет такого закона!

А ведь он не первый раз это кричит. Он уже перед кем-то громыхал своим вдохновением.

– Так, – говорю, – и что вы предлагаете?

– Сначала задницу оторвать от стула! Я ему в отцы гожусь, а он развалился.

– Давайте о деле. Вы нарушили закон проникновением в личную и семейную тайну.

– Да ты сам в пьяном виде такое натворил…

– То, что я натворил в пьяном виде, к делу отношения не имеет.

– Вот они! Все семейство! Я скажу, что предлагаю. Спасти девочку. Отдать под опеку!

– Кому? Вам? Или новому начальнику безопасности?

Не нужно было этого говорить. Зачем и о чем мы спорим? И где люди? И который час?

– Господин Витус Виртус, вы член городской коллегии. Вы знаете, что арестованного пытали?

– Неправда!

– А начальник безопасности дал приказ на вскрытие?

Он машет руками. Я настаиваю: да или нет? Если нет, почему?

Распахивается дверь, въезжает ящик на колесиках и раздается: «Крысоморы! Принимай, хозяин». Может, я еще не проснулся? Карло, что это?

– Меня закрыли… – говорит Карло. – У меня крысы. И мыши. И контрабанда.

Вслед за старичками-крысоморами входят двое из отряда-подмоги. На карателей они не похожи, а очень похожи друг на друга и еще на кого-то. Молодые, рослые, чернобровые, желтоглазые – это сыновья волков-близнецов, вот они кто. Подкинут что-нибудь. Я требую, чтобы Виртус их выгнал. Они посмеиваются: приказ. Присланы проследить. За очисткой рассадника заразы.

– Карло, где ваши работники?

– На допросе…

– Заявляю протест от вашего имени. Гостиница в хорошем санитарном состоянии.

– А вот и проверим, – смеются молодые близнецы.

Оказывается, Карло пришел на почту, а его обвинили, что в посылке контрабанда. Но цензор не сказал, что там такое. Зато сказал, что закрывает гостиницу. Пока что на неделю, а там видно будет.

– … а ты, кричу, кто такой? А он говорит – особоуполномоченный. А у тебя, говорит, зараза…

– Заявляем протест по поводу задержания и утайки корреспонденции…

Крысоморы надевают черные фартуки, отпирают ящик, вынимают ведерки, горшочки, плоские кисти, дощечки с пружинами. Близнецы смеются, крутят носом: воняет! Это приманка?

Вшестером идем во внутренний двор. Мусорные баки обиты жестью, под тяжелой крышкой еще одна, из мелкопетлистой сетки. Крысомор острым прутом прокалывает и шевелит помои. Близнецы смотрят с веселым любопытством.

Крысоморы окунают кисти в ведерко, чем-то мажут кирпичи вокруг баков. Наживляют приманку, расставляют по двору ловушки.

Мы еще долго ходим тремя парами. Толкаемся в кладовой, лезем в подвал. К себе наверх я их не пущу. Ни за что. Не позволю, чтобы они увидели Юджину, а она увидела их. Но близнецы вдруг переглядываются и лезут по лесенке из подвала. Выбираюсь за ними. Плохо. Их двое. Сейчас разделятся. Но они сворачивают в зал. Виртус все еще там. Хмуро сидит над стаканом. Вопросительно вскидывает голову. Но волчата не обращают на него внимания, а меня каким-то незаметным маневром припирают к стойке. Посмеиваются, крепкозубые.

– А правда, что у твоей жены есть второй муж? Сам не справляешься?

– Мы поможем. Всегда готовы. Где она?

Молчу.

– А вы сразу вместе или по очереди? Ей как больше нравится? Мы умеем по-всякому.

– Чего язык проглотил? Ты мужик или кролик?

Молчу. Они подпихивают меня локтями и боками, но слегка. Хотят, чтоб я начал первый.

– Да все у него кроличье. И в башке, и в штанах.

– Уши надрать крольчатине! Ну, жалуйся прокурору!

Белые вспышки, красные вспышки, режущая боль. Виртус вскакивает, машет руками: «Хватит, парни!»

– А что, дедок, разве он не заслужил?

– Какой я вам дедок? Идите отсюда!

Они смеются: «Мы старших уважаем». Идут к двери. На пороге останавливаются:

– Слышишь, хнычет. Добавки просит.

– Плюнь на него. Он обделался.

Хохочут, плюют, хлопают дверью. Виртус задушенным криком зовет Карло, мечется, что-то ищет, захлебывается гневом: «А еще ополченец! Чему тебя в детстве учили? Маменькин сынок! Драться надо! Ты что ж думал? Что твое семейство за такие дела будут уважать по-прежнему?» – «Так драться надо или каяться?» – «Есть минуты, когда мужчина должен бить первым!»

Бывший педагог умеет втягивать в перепалку. Ощупываю голову. Глаза заплывают, нос покривился, ухо липнет в крови. Он нашел и протягивает мне белое полотенце. «Неужели жаловаться будешь?» – «И протест заявлю. Почему вы не на коллегии?» – «Заседание перенесли. Сейчас пойду». – «Возьмете жалобу и протест. Вы были свидетелем» – «Ничего я не возьму! Опять опозорился. Струсил перед мальчишками!» – «Господин Витус Виртус, вы дурак»

Хоровой вопль. Вернулся Карло с крысоморами. Обрываю: замолчите, наверху сестры услышат. Карло кричит еще сильнее. Кое-как понимаю, что Юджина с Гертрудой давно ушли. Туда, в больницу. Я рвусь за ними, меня держат. И все это очень долго тянется…

Счастливое время течет глубокой полноводной рекой, несчастное цепляет железными крючьями.

Наконец, настает передышка. Я в своей комнате на стуле у окна. Герти протирает мне лицо чем-то спиртовым. Валентин говорит: «Сначала вправлю нос. Приготовься, придется потерпеть» На стерильном бинте поблескивает что-то вроде отвертки. «Что это? – Называется элеватор. – Элеватор? – Да, поставит кость на место. Это быстро. Но больно»

Юджина тихо подходит, садится на пол и берет мои руки в свои. Отвертка вонзается прямо в мозг. Хруст и чернота. «Уже все, – выплывает голос Валентина, – тампонирую». Герти подает ему стеклянную чашку с марлевыми жгутами. «Отдохни немного, и зашью ухо. Два-три стежка»

Игла прокалывает кожу, но после вправления кости это перенести нетрудно. Мой язык зачем-то затевает светский разговор: «Ты закончил военно-медицинскую академию? – Да, я военный хирург. – И сразу после выпуска к нам сюда? – Нет, я работал в адмиралтейском госпитале. Ухо так распорото… у них было кольцо с шипом. Что происходит?..»

Молчу и понимаю, почему не хочется отвечать. От страшного, тошного унижения. Как бы я не оправдывал благоразумную выдержку – глас народа скажет: струсил. А если бы дрался с ними, меня бы арестовали. Напиши мне, доктор, свидетельство о вреде здоровью, буду жаловаться… Что остается?..

Рывком отворяется дверь, и грозный, уверенный Старый Медведь командует:

– Домой!