Глава 1.

Легенда о потонувшем доме

Окончательными словами потом будет сказано – переворот или восстановление порядка, борьба или победа, солидарность или предательство, единство или раскол, преступление или наказание.

Ноет и ничего не слышит зашитое ухо под тугим бинтом с комом ваты, а нос еле дышит под второй повязкой, поперек лица. У того человека, который мелькнул мне в зеркале, отвисшая, распухшая губа и фиолетовые наплывы под глазами. Этот человек мне противен. Его синяки и раны – следы унижения и беспомощности. Все семейство смотрит на него как на героя, который проявил исключительную выдержку в жестокой беде, и от этого мне только хуже.

Мой дом – моя крепость, но их дом – это крепость слишком уж в прямом смысле. Навесы над верандой свернуты и подвязаны, как спущенные паруса. Половина узких окон закрыта изнутри окованными щитами. С других сняты рамы. У лестницы в мезонин ящик с песком и бочка с водой. В бочку опущен шланг, протянутый от кухонного крана. Как Нина справилась со всем этим одна?

Возле окон в деревянных стойках наши карабины и коробки с патронами. И жестяной рупор. И какой-то штатив от фотографического аппарата. Нет, это треножник для винтовки: Нина будет стрелять с упора.

Защищать свой дом – святое право. Я не могу признаться, что ни в кого, ни за что и никогда больше стрелять не буду, даже если нас атакуют. Но зачем, зачем? Эту крепость только с пушками осаждать.

Единодержавная власть перешла к Старому Медведю. Сложить с себя ответственность – огромное для меня облегчение. Он твердо уверен, что нападут. Я не возражаю, лишние предосторожности не помешают, но думаю, что его уверенность растет не из сегодняшних обстоятельств, а из того потрясения, тринадцать лет назад. Тогда его дом подожгли, он и сейчас ждет поджога.Им приходится тяжелее, чем мне. Я не верю, что нападут.

На заводе Кирпичный Дед сел в оборону, но собирается сдаться по первому требованию. Для страховки привез с собой Артура-героя: при нем ничего не покрушат, даже если полезут.

Старый Медведь скомандовал высказываться, и каждый говорит о том, что делал, видел и понял. Старый Медведь обнимает Юджину, она с закрытыми глазами положила ему голову на плечо. Мне нужно сесть рядом с Мартой и обнять ее, но я остаюсь напротив.

Индюк-заменосец, наш новый капитан, явился гражданам в образе мудрого отца. Не открывая заседание, долго излагал педагогическую доктрину.

«Какие вам еще нужны доказательства, – вдруг трагически заболботал индюк, – если адвоката обыскивают, а он даже запротестовать не смеет?» Но, получив от Марты мой протест, он мгновенно, не запнувшись, закричал: «В городе беда, люди погибли, а он из-за разбитой форточки шум поднимает!» Тут же в игру вступила могучая сила повторения: индюковы подголоски затянули обе песни разом: «виноват, поэтому не смеет жаловаться», «у нас гибнут люди, а он скандалит из-за форточки».

В коллегии заседали и волки-близнецы, и палач-свинья. Все трое с правом решающего голоса. Проголосовали создать для разбирательства совместную следственную группу с соседями, земляками погибшего ополченца. Марта заявила, что Гай невиновен, что она под присягой подтвердит его алиби. Индюк мигом вцепился: «Вы свидетельствуете как жена капитана Борка?» – «Свидетельствую как свидетель» – «То есть муж в отъезде, а вы провели ночь с убийцей?» – «Гай не убийца» – «Так чья вы жена?» – «Какое это имеет отношение к делу?» – «Прямое. Мы должны знать, кто свидетельствует. Верная жена капитана. Неверная жена капитана. Непонятно чья жена. Вы кто?» – «Я свидетель. Требую внести мое показание в протокол» – «Вы изменяли мужу?» И так без конца с выкриками Виртуса о моральном падении. И никто не вмешался, никто, даже решительная Тэкла Гран. Все слушали с вольным и невольным тревожно-напряженным любопытством. Кажется, забыли даже, что речь идет об убийстве. Виртус захлебывался, что речь идет о думе всего человечества – о создании, о воспитании будущих поколений… Если чудовищное растление нравов, пример которого мы видим воочию, не подроет самые корни вековечного древа жизни… Индюк изложил новую теорию: мы не законники-буквоеды, мы не ханжи, никто не спорит с правом настоящего мужчины иметь столько жен, сколько он считает нужным, но обязанность мужа – навести порядок среди своих женщин и накрепко внушить, что роль второй жены – строгая роль, а не разрешение на разнузданность.

После бредового спора показание все же записали в протокол. Вместе с требованием Виртуса отнять несовершеннолетнюю девочку у растленного семейства и разобраться с поведением отца, чей цинизм … и так далее. Потом встала задача получить от индюка расписку за мои протесты. Все пошло по новому кругу: «А он вам кто? Тоже муж? Сколько их у вас? Многомужество уголовно наказуемо». Но вдруг мрачный Андрес с черной повязкой на лбу мрачно сказал, что уже принял копии документов. На этом Марту отстранили от заседания. Потом вернули записать приказ и опять выгнали. И снова вернули: добиваться, какие у нее отношения с заподозренным жалобщиком, а у меня – с капитаном. «Почему вас видели всех троих вместе?» Кто-то всё же крикнул:

– Это полностью личное дело!

Возгоревшись, индюк изложил третье за вечер учение. Вот какое. Полностью личных дел не бывает в принципе: мы живем среди людей. Он горестно потрясен, что землякам приходится напоминать об этом. Да, закон допускает кое-какие тайны. Но от кого? От соседа или конкурента. А от особоуполномоченных служб государства секретов нет. Капитан обязан был доложить ему о связи с ополченкой. Знаменосец разобрался бы. Возможно, не стал бы мешать. А может, запретил бы. Но под его присмотром и руководством уж точно не случилось бы такого позора, когда жена бесчестит мужа признанием, что провела ночь с убийцей, и приносит жалобы от любовника. Этого форточника!..

...................

«Кто здесь?!» – вскрикнула дежурившая Нина. Заговорила с кем-то через окно. Старый Медведь пошел отворять. Что такое? Я не расслышал, но был уверен, что это щенок Санди, не выполнивший обещания спрятаться до приезда прокурора. На пороге, одетый в боевое, с карабином через плечо, возникает – я не сразу узнаю в полутьме… это Феликс!

Он пришел нас охранять! Потому что ему не нравится, что происходит! Он останется здесь! Защитником и свидетелем! Так нельзя! Что делается в городе? Он не позволит! Нам тут жить! У него будет сын!

Как же ему позволило его женское царство, жена и обе тещи, мать с бабушкой? Я не спрашиваю, но встаю и пожимаю храбрую руку. Отвага течет ему медом по сердцу: Нина и Герти плачут, Марта что-то горячо говорит, Юджина и Старый Медведь обнимают его и уводят. Долго не возвращаются.

Я понимаю то, что мог бы и раньше понять: скоро сюда придет еще один человек. Дон Довер. Он непременно придет. А Феликса уговаривают уйти. И он уходит, оставив карабин. Мы молчим, а молчать тяжело. «Расскажи сказку, доченька», – командует Старый Медведь. Сказку? Оказывается, легче слушать, чем молчать. Я дежурю. Тихо-тихо за окнами. Шиповник еще цветет. В догорающем свете фонарей листья кажутся синими, а цветы кровавыми. Сказка. То слышу, то не слышу.

… Он и она. Он так ее любил, что всех сокровищ мира… Обручился с ней и ушел в море. Он думал, что его жизнь осталась на берегу в ее сердце. Он верил, что с ним ничего не случится, он счастливо возвратится, поэтому и судьбу корабля он охраняет, как талисман.

А на далеком берегу в ее доме пели скрипки, заливалась гармоника, звенел тамбурин. Играли свадьбу. Она выходила за другого. Веселье кипело. Плясали все быстрей, словно весь дом вертелся. Воздух потемнел. Люди уже не узнавали друг друга, но никто не мог остановиться. Вдруг дом покачнулся, словно корабль в бурном море, и стал погружаться в волны земли. Кто смог опомниться, бросились к дверям и окнам, без памяти выскочили наружу и увидели. Увидели, что над тонущей в земле крышей вьются черные мурины, щелкают железными зубами. И дом исчез в глубине земли, словно в пучине морской.

А вольнокрылый корабль счастливо возвратился в родную гавань. И смелый моряк все узнал. Тут иногда рассказывают совсем наивно. Узнал, что сама земля покарала измену. И он женился на девушке, которая его любила и ждала. И стали они жить-поживать, деток растить.

Но рассказывают и по-другому. Он пришел туда, где стоял провалившийся дом, и сказал: «Ты была мне дороже всех сокровищ мира, любовь к тебе спасла меня от змея морского…»

Что-то мелькнуло за окном. Белый взмах сквозь синюю тьму, как гребешок на волне.

– Там Дон Довер, – говорю я, хотя не вижу, кто там. Вскрик в комнате. И голос Дона за дверью.

Теперь нас семеро. Но Дон тоже уверен, что нападут. Что-то происходит, несмотря на успокаивающий приказ коллегии. Всю ночь свет в окнах штаба, движение вокруг экспедиции, на почте строгий надзор. Но – Дон говорит:

– Я послал телеграмму твоему дяде.

Мы вдвоем объясняем, что за телеграмма. Дон рассказывает, как пробирался к нам. Его никто не видел. Он давно уже здесь. Укрывался под дубом-великаном. На подступах они не караулят. Но нападут, хотя в штабе какой-то бешеный спор. У них раздрай, это точно, Дон узнал своими путями.

Отвратительный страх давит, душит меня. Я пристыл к окну. Куст шиповника заволновался. Поднимается ветер. В синем брезжит серое. Если нападут, то поскорей бы. Стискиваю стучащие зубы. Чего я боюсь? Самое страшное на свете – это попасть в палаческие лапы всей семьей. Они убьют Юджину. Ее они убьют, а Старого Медведя заставят признаться в чем угодно, чтобы спасти младших.

– Пусть нападают, – говорит Старый Медведь. – Нас не возьмешь, и мы не на острове. Нельзя же штурмовать дом на глазах у всей границы и у прокурора с капитаном.

– Вот они, – говорит Дон.

Страх отлетает. Я тоже смотрю в окно, но ничего не разбираю в сине-сером сумраке.

– Четыре, – говорит Старый Медведь.

Что – четыре? Все спокойны. Разбирают оружие. Я тоже протягиваю руку. Касаюсь затвора, он холодит пальцы. Так и стою с застывшей от холода рукой. Марта уходит к себе в комнату, окно которой смотрит на другую сторону. Старый Медведь и Юджина становятся у окон справа и слева от меня. Нина подвигает треногу к окну, старательно устанавливает винтовку в желоб. Герти раскрывает на столе санитарный ящик. Дон кивает – нужно взять карабин. Но я не могу. Тогда он кивает по-другому, обнимает меня за плечи и вместе со мной отступает в дальнее межоконье.

Четыре черных зрачка глядят сквозь решетки. Я словно бы вижу мх снаружи. А изнутри вижу за окнами смутное движение каруселью вокруг дома. Потом долгое темное шевеленье. Держатся подальше. Спешились и прячутся за лошадьми. Или мне только кажется. И ветер, кружится ветер.

Старый Медведь снимает рупор с крючка, говорит: «Кто здесь? Что надо?» Даже забинтованное ухо слышит. Снаружи ветер приносит обрывки криков. «Не приближайтесь, – говорит Старый Медведь. – Мы в своем доме. В нападающих стреляем».

От смутно шевелящейся толпы отделяется черная фигура. Вскидывает руки. Опускает. Идет, прихрамывая. Это Андрес. Он сдирает черную повязку со лба, отбрасывает. И я сдираю повязку с уха. Тонкий укол боли. Стаскиваю вторую. Нос забит марлевыми жгутами, они безобразно высовываются. Какие заботы в такой момент!.. Натягиваю бинт обратно.

– Слышно?! – кричит Андрес.

– Да. Не подходите.

– Ордер на арест! Обеих старших! Предлагаю подчиниться добровольно.

– Кто подписал?

– Я подписал!

Подсказываю: «Не полномочен», – хотя черт его знает, полномочен или нет, если опять объявили какую-нибудь степень опасности. Но сейчас не важно.

– Не полномочен! – уверенно повторяет Старый Медведь. – Подчинимся только прокурору и начальнику следственной группы. Сдадимся только в присутствии прокурора и капитана.

Там, в толпе, движение и крики. Еще один человек решительно идет к нам. Молодой ополченец. Черные лихие усы, черная косынка. Он в боевом. Но без винтовки. Кто это? На границе памяти встает что-то радостное. Отчетливая мелодия. Скрипка. Львица. Солнечный бог.

– Стреляйте, если хотите! – кричит ополченец. – Убили брата, теперь и меня убьете?

Вспомнил: это Зора, брат Ларса. Он подходит под самые окна.

– Я должен знать правду! И вы ее скажете!

– Мы тоже хотим знать правду, – отвечает Старый Медведь. – Но мы для этого требуем прокурора, следствия и суда, а вы ночью нападаете на мирный дом.

Герти бросается к окну, кричит: «Зора, Зора! Мы не убивали твоего брата! Андрес, ты сам этому не веришь!» Старый Медведь отталкивает ее себе за спину. Она кричит «Зора! Андрес! Неправда!» Плачет.

– Его взяли с поличным, – говорит Зора. – А вы, если не все, то старшие сестры, знали и участвовали.

– Нет! Зора, мы тебе не враги. Мы хотим того же, что и ты. У тебя убили брата, у моей дочери убили мужа. Мы не бежим, мы ждем прокурора. Почему ты ищешь правду здесь среди ночи?

– Потому! – взрывается он. – Потому что в спину, в спину, в спину! Потому что вас целая свора! У твоих дочек мужей что нерезаных кобелей! Капитан будет вас выгораживать! Прокурор – выгораживать! Из метрополии адвокатишки налетят! Всю правду замажут! Вот почему! Ах вы… с вашим правосудием…

Он рыдает и рвет карманы боевой безрукавки. Крепкие кожаные карманы не рвутся. Он бежит назад, кидается на Андреса, толкает и трясет его. Падает, колотит по земле кулаками. Не жалко и не страшно. Какое-то дикое представление.

– Еще раз предлагаю сдаться добровольно! – кричит Андрес. – Под мои гарантии!

– Сдадимся под гарантии прокурора и капитана. И днем, а не ночью, – отвечает Старый Медведь.

Светает. Железная Марта все это время стояла на своем посту и, кажется, даже не оглядывалась. Ничего у них не выйдет. Поджигать не станут и под выстрелы не сунутся. А что адвокаты налетят – без сомнения. После такой телеграммы сам дядя полетит сюда. Надо будет скорей дать другую, чтоб успокоить. Нехорошо, стыдно, что всего-то месяц я здесь пробыл, а уже всех переполошил, сам не справился и спрятался за дядю. А они боятся, не приближаются. Если начнется перестрелка, то в городе не услышат: ветер оттуда. Нет, стрельбы не будет. Сколько их, интересно?

– Пятнадцать или шестнадцать, – говорит Дон. – Там что-то странное…

– Последний раз предлагаю подчиниться законному приказу! – опять требует Андрес.

Потому ли, что ветер уносит голос, или еще почему, но получается безнадежно-растерянно.

Зора вскакивает, кричит:

– Хватит! Мальчишка у нас!

– У нас заложник! – повторяет Андрес. – Крайняя мера! Вы не оставляете выхода!

В комнате вздох, плач, мертвое молчание.

– Ребята, что вы делаете… – бормочет Старый Медведь, но в рупор хорошо слышно.

– Выполняем приказ! Я сказал, что даю гарантии.

– Какие гарантии от человека, который хватает ребенка…

– Обещаю гарантии. Но обещаю, что убью мальчишку…

– Парни… Андрес… Ребенка? Да вы с ума сошли! Да это же…

– Все зависит от вас. И поймите еще кое-что. Мальчишка вас предал. Есть его расписка. Все узнают, что вы за это замучили его и убили. Если не сдадитесь, вам сначала принесут его ухо.

Герти выхватывает рупор, кричит: «Зора, Андрес! Не надо! Санди, отзовись! Санди!»

Издалека, сквозь серый ветер доносятся обрывки слов: «Не… вее… не… ваа…» Мальчишка призывает не верить и не сдаваться. Еще один герой. Сплошные герои.

– Время на размышление! – требует Старый Медведь.

– Одна минута! – отвечает Андрес.

Минута побежала. Пойду к ним, говорит Старый Медведь.

– Тихо! Слушайте! – шепотом кричу я. – Только одному человеку они ничего не сделают. Это мне. Знаменосец не дурак, я ему нужен виноватым и живым. А вы ему живые не нужны. Меняю себя на Санди, и не сдавайтесь, они мне ничего не сделают.

Какой-то веселый, звонкий подъем.

– Андрес, слышишь меня, узнаешь? – говорю в рупор. – Отпусти щенка, я сдаюсь вместо него.

Они молчат, раздумывают. А за моей спиной быстрое перешептывание и движение.

– Ты все у меня скажешь! – вопит Зора.

– Согласен! – решает Андрес. – Сначала выбрось оружие. Потом выходи. Пусть женщины станут в окнах. Медленно с поднятыми руками иди ко мне. Мальчишку приведут.

Я снимаю со стойки свой карабин и прикладом вперед через решетку выбрасываю его. Глухой удар. Снимаю с треноги винтовку Нины. Бросаю. Карабин Старого Медведя прислонен у окна. Бросаю. Тянусь за четвертым. Старый Медведь шепчет: нет, это Феликса. Марта протягивает мне свой. У нее дрожат руки. Беру, бросаю. Четыре.

– Револьверы тоже, – приказывает Андрес. Выбрасываю четыре револьвера. Они падают звонко.

– И пятый! – усмехается он. Выбрасываю пятый.

Дальняя толпа придвигается, но не быстро. Непонятно, чего они боятся, если считают, что мы теперь безоружные. Что это? Юджины и Дона нет. Где они?

– Здесь, они здесь, – шепчет Марта. Стискивает мне руку, прижимает к щеке, целует пальцы. Я тихо отстраняю ее.

Неприступная дверь заложена дубовыми брусьями. Старый Медведь снимает их, отодвигает засовы. Выхожу на веранду, спрыгиваю со ступенек. Холодный и душистый весенний ветер. Оглядываюсь. Марта придвинулась к самой решетке, черный прут перерезает ей губы. В другом окне неясно видна Герти. И Нина, спрятавшая лицо у нее на плече. Старый Медведь стоит за приотворенной дверью.

Совсем не страшно. Пожалуй, зябко. И утомительно, неловко поднятым рукам. Сцепляю их на затылке. Андрес и Зора стоят каменно. Оба сильные, бравые. Красавцы-ополченцы. Зора – несчастный обманутый дурак, а кто такой Андрес?

Оттуда, издали движется сдвоенная фигура. Это свинья в фуражке ведет заложника. Санди высокий, свинья приземистая. Прячется за ним, только фуражка видна. Как-то странно они идут. Наверное, у щенка веревка на шее. Отдадут ли заложника? Зора сейчас бросится на меня. Андрес что-то быстро говорит. Может быть, «стой, я обещал». Может, «давай, держи его». А ведь это правда, что живым индюку нужен только я. И еще Герти – Андресу. Неужели хотят поджечь дом? Ей одной разрешат выйти. О чем я думаю?

– Подходи! – кричит свинья, чуть выглядывая из-за плеча мальчишки.

Зора срывается с места.

 

Глава 2.

Туда и обратно

Окончательными словами или с пестрой бессмыслицей подробностей – все равно не получится рассказать так, как оно было на самом деле.

Рассказывая даже о себе самом и распутывая собственные мысли и впечатления, то и дело сомневаешься: это было уже тогда или досочиняется теперь? Человек не всегда думает словами или картинами. Их-то передать нетрудно. Но чаще думает иначе. Есть такое итальянское слово «concetto», которое сложно перевести. Это разом и представление, и понимание, и мнение, и замысел, и метафора.

Рассказать суть «concetto» – получится долго. А в острые мгновенья они и возникают мгновенно.

Вот, скажем, Зора срывается с места, а что думает «он» (то есть я, но тогда)?.. Что уних был один заложник, теперь станет два. Его скрутят, а мальчишке отрежут ухо. Значит, волчата-близнецы тоже здесь, это они любят уши резать, не сам же Андрес такое живодерство придумал. Что будет, если сдадутся? А если не сдадутся? Нельзя же поджечь дом перед кучей свидетелей, в двух шагах от города и в присутствии начальника безопасности. Хотя почему нельзя? Подожгут и скажут, что преступная семья от угрызений совести, от страха перед виселицей сама решилась сгореть в огне. А они вовсе не нападали. Они всего лишь предъявили ордер на арест. И никакого заложника у них не было.

Возможно, и правда тогда думалось именно так, стало быть, за секунду тысяча лет пронеслась туда и обратно. И в ту же бесконечную секунду – Зора спотыкается, подпрыгивает и рушится мне под ноги, тяжело ударившись головой. Заложник и палач тоже падают. Мальчишка вьется и катится.

А мы оба, Андрес и я, так и стоим. Под грохот выстрелов и слитный вопль, в котором пробивается: беги, беги, беги! Санди бежит на четвереньках и пропадает с глаз. Перед глазами возникает Старый Медведь, толкает меня к дому. Андрес шарахается назад, оступается, падет. Старый Медведь взваливает Зору на плечи. Я почему-то вижу их снизу и не понимаю, откуда под щекой трава. Вдруг руки рывком выворачиваются, меня тащат спиной по земле, по ступенькам, по веранде, через порог. Марта выпускает мои руки, обхватывает голову и отчаянно кричит: «Ты ранен? Где больно?!»

Это уже было… Когда-то…

Больно везде, но тело знает, что я не ранен. Медленно приподнимаюсь. Встаю. Ноги держат. Она меня вытащила. Ее губы на моих губах. Тихо отодвигаю ее, иду в комнату. Шаги все тверже.

Мальчишка жадно пьет из кувшина. Роняет его. Обливается. Течет темное вино. Он садится прямо в лужу и плачет. Зора на полу, под головой подушка. Герти какими-то жуткими щипцами разрезает ему сапог. Разматывает окровавленную портянку. Красное на белом. Марта подхватывает карабин и бежит по лесенке наверх. Старый Медведь говорит в рупор: «Мы не стреляем. Андрес, уходи». Грохот выстрелов замирает, но сразу с треском разлетается фонарь над окном, брызжет стекло. У них тоже есть хороший стрелок.

Рассвет уже не серый, а голубой. Андрес встает. Стоит, смотрит. Может быть, ему страшно повернуться спиной. Нет, что-то говорит. Не слышно. Кричит: «Стреляйте!» Как бы не так. Ты еще рубаху порви на груди. Сам стреляйся, если приспичило.

Он и правда рвет рубаху. «Уходи, Андрес, – повторяет Старый Медведь. – Нас не возьмешь». Он медленно поворачивается, идет, сильно припадая на ногу. А фуражка – ветер покачивает фуражку на круглом козырьке. Рядом с неподвижной головой. Белый лоб. И черное на белом.

«Алекс, помоги, – зовет сестренка. – Поставь сюда»

Переставляю на пол медицинский ящик. Ну, уже конец? Как все это странно. Как быстро. Или долго. Зора открывает глаза, дергается, скрипит зубами. «Тише, это я, – наклоняется к нему Герти. – Кость цела, ничего, навылет, сейчас перевяжу»

Нет, не конец. Снаружи вой, ржанье. Пальба. Зачем? Скоро солнце взойдет. Из дома не отвечают.

«Сидите, не вставайте, – говорит Старый Медведь. Приносит тяжелую ставню-щит и сбоку задвигает окно. – Сами не знают, чего хотят. Прячутся за лошадьми». Задвигает второе окно. Я нащупываю на столе спички, зажигаю лампу. Возвращается ночь. Окованная ставня звенит. Вдруг страшная уверенность обваривает меня изнутри. Хочу быстро взбежать по лестнице, но подкашиваются ноги. Взбираюсь и вижу, что Юджина жива, но делает именно то, что вообразилось или предсказалось. Она делает шаг из укрытия, чтобы стать в окне. Кидаюсь вперед – прыжок – и мы вместе падаем под стену. Кажется, она сильно расшиблась. Или это я расшибся. Черно в глазах. Кричат. Марта и Нина обнимают ее, тащат в сторону. В глазах яснеет. Сажусь. Дон пригибает меня к полу. Но я успеваю увидеть, что оттуда, издалека, из-за дуба-исполина вылетают всадники. Стрельба ударяет, как волна в берег. Да что же это?

Дон отпускает меня. Говорит: «Вот и все. Стреляют в воздух. Это капитан». Осторожно выглядываю. Несколько лошадей бьются на земле. Группа верховых улепетывает по дороге в город. Двое проносятся под окнами неведомо куда. А там, позади, неподвижно стоит тесная группа, и капитан – теперь я хорошо его вижу – хлещет хлыстом направо и налево. Хлыст взлетает в воздух, переворачивается, капитан бьет рукоятью одного, потом другого. Оба падают. Первый был Андрес, а кто второй?

Мы с Доном оглядываемся вместе. Юджина скорчилась в углу возле изголовья постели. Обнимает колени руками, голова на простыне. На виске расплывается синяк. С виска на щеку текут капли крови. Как слезы. Марта на коленях рядом. Распускает ей косу. Вдруг мне словно что-то вонзается в череп… и тут же Марта сжимает губы и выдергивает из-под рыжих волос окровавленную шпильку, проколовшую кожу. Нина роется в саквояже с красным крестом. Шуршит бумага, звенят пузырьки. Юджина приподнимает голову и открывает глаза. Губами говорит: «Не надо. Не страшно. Кто там?» Я повторяю за ней. Нина подходит к окну, всплескивает руками: «Там отец Зоры! И наш начальник безопасности. И трое наших десятников. И еще один человек. Неужели прокурор?»

Сверху видно, как снаружи распахивается дверь дома. Выходит Старый Медведь, зовет нас: спускайтесь! Капитан слетает с седла, отбрасывает хлыст, быстро обнимает Старого Медведя, но словно и его отбрасывает с дороги. Юджина говорит губами: идите, идите, идите, со мной ничего, я потом приду. Нина бежит вниз. Мы медлим. Дон собирает оружие. У него лицо дрожит. Марта смотрит на меня. Я говорю: «Иди».

Я не хочу идти туда. Останавливаюсь на лестнице. Возвращаюсь. Подхожу к Юджине. Говорю какую-то глупость: «Ты мой Вильгельм Телль. Кошка рыжая. Не умирай» У нее губы шевелятся, глаза закрыты: не надо, иди, я приду, я не умираю. Дотрагиваюсь до красной капли на щеке. Разворачиваюсь и бегу вниз. Марта стоит на площадке. Спускаемся вместе. Там что-то произошло. Хотя нетрудно догадаться: капитан ударил раненого Зору. Он же говорил, что в нем сидит зверь. Герти заслоняет Зору и плачет. Санди всхлипывает и бубнит: правильно, заслужил! Капитан тигриным броском оказывается рядом. Хлопает меня по плечу, как будто отпихивает. Сдергивает Марту со ступеньки, вжимает ее в себя, целует так, будто рвет зубами. Она вскрикивает: нет! Он зажимает ей рот, измеряет меня взглядом. Поднимает ее, как тигр добычу. Уносит в комнату, захлопывает дверь и задвигает засов. Герти ахает, мечется, умоляет: откройте, откройте… Бросается к окну: папа, папа! Убегает…

На чугунных ногах подхожу к двери. За ней полная тишина. Ни движения, ни вздоха. А чего бы я ждал? Нелепо задвигаю наружный засов. Отодвигаю. Собираюсь с силами. Говорю: «Стефан, отоприте, так нельзя». У меня гнусный, гнусавый, насморочный, разбитый, дребезжащий голос. Раньше не замечалось. Жду неизвестно чего. Тишина. Повторяю: «Капитан, отоприте».

Зора с трудом приподнимается, хватаясь за живот, и дико смотрит на меня. Санди пятится на кухню. За дверью негромко, но внятно капитан говорит: «Слышишь?» Отвечаю: «Да, отоприте». Но он не со мной говорит… Там шаги и какой-то короткий звон, словно разбилось стекло. У меня все слова вымело из памяти. Тупо повторяю: отоприте.

Молчание. Что-то стучит и катится. Ноги выносят меня с веранды. Вздрагиваю от выстрела. Сажусь на ступеньку. Это добили лошадь. Нет, не лошадь – серого мула. Они перестреляли наших лошадей. Андрес сидит на земле. Нина перевязывает ему голову. Можно подойти и врезать ему сапогом в живот, как врезал капитан Зоре. Или посоветовать застрелиться. Или спросить: кто ты такой?..

Тихо. Ветер улетел. Необъятная крона дуба-великана словно накрыта золотым диском. Солнце выкатилось. Подходит Старый Медведь и с ним двое. Один мрачно и тяжело обходит меня и поднимается в дом. Это, наверное, отец Зоры. Второй говорит: я заместитель окружного прокурора. Старый Медведь молча стоит надо мной. Закрываю глаза и не слушаю, что еще говорит заместитель. А Юджина так и сидит там, наверху, обхватив руками колени. Ей больно. И мне больно. Непонятно где. Везде.

Старый Медведь спрашивает: «Что же теперь…?» Ответить «не знаю» подловато, но ничего другого не приходит на язык. Молча встаю, пошатываюсь и опять сажусь. Старый Медведь поднимает меня, поддерживает, ведет.

Когда возвращаемся, то дверь в комнату Марты распахнута, в соседней комнате на постели лежит Зора, над ним папаша и прокурор. Капитан говорит с Доном. Вдруг нервно или победительно смеется. Смолкает и резко оборачивается к нам: «Простите. Ничего смешного. Разговор долгий, а если коротко, то дело не кончено. Будет следствие и, надеюсь, суд. Ордер на арест отменяется. Вы дадите подписку о невыезде. Но кончено другое». Он кладет мне тигриную лапу на плечо, но смотрит на Старого Медведя. «Она со мной. И сейчас поедет в город со мной. Ко мне и навсегда. Вот так, отец». Он тоже кладет мне руку на плечо. Медвежья лапа и тигриная. «Нет, – говорит Старый Медведь. – Ты решаешь не один. И не врасплох. Нет»

Старый Медведь уверен, что защищает не только Марту, но и меня. Капитан был гораздо человечнее, когда чувствовал себя побежденным. А мне достаточно промолчать, как будто от боли и потерянности, и победитель увезет ее. Она считает себя виноватой и сопротивляться не сможет. Одна лапа давит: молчи, все решено. Другая ободряет: держись, говори. Обе тяжелые.

Слышу свой гнусавый голос. Невнятные слова о том, как весь город, как все мы ждали капитана. Так, словно с ним вместе вернется закон. И может быть, поймем, что произошло… и дедушка Юлий… и я виноват – и сил нет…

Тигриная тяжесть исчезает. Быстрый, тревожный, человеческий разговор. Из госпиталя приедут с минуты на минуту. Следственная группа будет к полудню. Дайте воды глоток. Вот, вина возьми.

Дон настойчиво повторяет, что это он и он один… а сестры стреляли поверх голов, только чтобы не подпускать. У меня темнеет в глазах. Это неправда. Это Юджина убила палача. Но вместе со вздохом возвращается острый солнечный свет и странно дробится, как сквозь слезы.

Санди подбегает и вертится волчком. Он уже пришел в себя, и теперь его распирает от восторга. Он тычется мне лбом в плечо. Захлебывается словами. Он давно знал, что я такой! Вот какой! Я его спас! Себя за него! А они убить грозили! Ухо отрезать! На веревке держали! Страшно было, а он не боялся! Он кричал: не сдавайтесь! Правда же, правда?

Старый Медведь сгребает его под мышку: «Да, ты настоящий ополченец».

Откуда-то издалека мигает злой вопрос: а как он к ним попал? Ведь щенку приказано было прятаться! Но вместо этого говорю, что тоже поеду в город. Сейчас же. Только попрощаюсь. Капитан внимательно смотрит. Хочет кивнуть, но этого нельзя делать. Получится так, будто разрешил. Отворачиваюсь, взбегаю по лестнице. Марта стоит возле стола и отсчитывает капли из пузырька в мензурку. На постели черное стеганое одеяло. Над подушкой растянута черная косынка. Марта опускается на колени, тихо сдвигает косынку. Появляются белые губы. Она приподнимает подушку, подносит мензурку к губам Юджины. Встает. Подходит ко мне.

– Контузия, – шепчет, – ушиблась, болеутоляющее, кровь отворить, от света глазам больно…

Стаканчик так и зажат в пальцах.

– Выйдем, – шепчет, – сейчас скажу.

Мы выходим на тесную площадку, притворяем дверь.

– Сегодня, – шепчет, – здесь останусь. Сегодня к нему не поеду…

У нее на щеке горят два багряных пятнышка. Как будто монетками прижжено. Неужели он и ее ударил? Какая же она красивая! В такую минуту больно видеть. Тягостно, оскорбительно… Но не надо об этом.

– Нет, – шепчет, – не сегодня. И не завтра. Что же будет? Что же теперь будет?

Можно сказать: уедем в столицу. Уедем… в Венецию. Она откажется, и я навсегда и перед всеми останусь правой и страдающей стороной. Сказать или нет? А ей от этого будет лучше или хуже? Или я боюсь, что она согласится?

Внизу вспухают крики: «Заложник! Ухо! Нет! Никто б его не тронул! Только грозили!»

Я разжимаю ее стиснутые пальцы, отставляю стаканчик на перила. Она обнимает меня, шепчет: не хочу, не хочу, что же теперь будет? И я шепчу: не решай врасплох, уедем за границу…

Со звонким громом стаканчик скачет по ступенькам и на плиточном полу взрывается, как граната. Крики замирают. Быстрое движение, острые взгляды снизу. Мы возвращаемся в комнату. Юджина откидывает косынку. Черный синяк залил подглазье, под черным веком поворачивается красное. Губы шевелятся. Она говорит: позовите… Тяжело сглатывает и выговаривает, вздрагивая от икоты: «Позовите прокурора. Дон все берет на себя. Но это не он. Это я». Заслоняет глаза ладонью. Марта бросается к столу, наливает воды, расплескивает. Дает напиться.

У меня тоже вздрагивает диафрагма. И как будто песок в горле.

За окном голоса. Прибыл санитарный фургон. Огромный красный крест на белой парусине. Первым выпрыгивает Валентин, за ним Тэкла. Санитары спускают на руках старого доктора. Капитан выходит навстречу. Тэкла быстро, секретно говорит с ним.

В городе произошло еще что-то. Я больше не могу. В меня не вмещается. Я сейчас упаду. Но не падаю.

Топот на лестнице. Много людей вокруг. Хватаю Тэклу за руку и спрашиваю, как в бреду: «Кого еще убили?» Она шипит: «Вон отсюда!»

Нахожу себя возле фургона. Рядом капитан. Я повторяю: кто еще погиб? Он смотрит пристально и не сразу говорит: «Живые живы. С ними ничего не случилось. Сейчас по дороге все обсудим. Старый Медведь сказал, что вы раньше всех поняли и лучше всех знаете…»

Плывет еще один красный крест. На зеленой траве брошенная черная повязка Андреса. Его самого несут на носилках. Из дома под руки ведут Зору. А где же – убитый? Вокруг ходят и бегают. Сажусь на землю и жду… И думаю… Я хотел оттолкнуть Юджину от окна. Думал, что спасаю. Что же теперь будет?..

Когда выходит Валентин, не могу встать на ноги. Кто-то крепко поднимает меня. Вслушиваюсь, переспрашиваю про Юджину. Ушиб есть. Трещины нет. Comotio cerebri. Полный покой. В больницу не перевозить, чтоб не тревожить. Тэкла сама останется здесь. А мы уезжаем.

Санди подводит мне лошадь, лопочет: победа, победа, правда же? Победитель-капитан распоряжается. Из дома выходит Марта. Медленно идет к нему. Прячет лицо у него на груди. А потом он картинно наклоняется к ней с седла. Заботливые объятия. Все смотрят на них, а Старый Медведь на меня.

Обоз трогается.

Рассказывать о жгуче пережитом – потребность не только души, но всего организма. Я захлебываюсь не лучше щенка Санди. На языке путаются слова и события. Капитан сосредоточенно слушает. Он хорошо слушает. Мне освободительно говорить. Понемногу прихожу в себя и чувствую, что от моего рассказа никакого толку. Я не понимаю – что произошло и что теперь будет…

Мы едем замыкающими. Он натягивает поводья. Смотрит очень прямо и открыто. Отработанный взгляд командира. Решительно произносит: о ней! В его тоне требование ответа, и молчать трудно. Эхом повторяю: о ней…

– Вы предложили ей бежать за границу.

– Да.

– Но вы видели, как она решила.

– Да.

– Она взяла с меня слово, что я не стану подталкивать вас к отъезду. Вы хотите остаться здесь?

– Да.

– Вы затем и предлагали, чтоб она отказалась? Зная, что откажется?

– Да.

– Вот как? Почему?

Молчание. Он вскидывает подбородок. Чуть-чуть улыбается. Грустно-ободряюще. А я зачем-то говорю: «Вы ее ударили». Он стискивает зубы, сдвигает брови.

– Когда? Сейчас? Нет. Но однажды ударил. Избил. Между нами было много плохого. То есть с моей стороны. Из-за того, что… ложно и тайно. Хотя оправдываться нечем. Зверство. Мое. Старый Медведь не простил. Но больше никогда и ни за что. Теперь все иначе.

– Она меня вытащила. Под выстрелами.

– Знаю.

– Она меня любит.

– Знаю. Она давно мне сказала. Но ваше с ней давно – несколько недель, а наше с ней – два года. И еще год, когда мы только смотрели друг на друга. И во мне тоже есть что любить.

– Больше, чем во мне.

– Почему же вы хотите остаться?

Потому что песок в горле, и словно иголки по коже, и перед глазами рука из-под черного одеяла, и окровавленная шпилька в рыжих волосах, и кровоподтек на виске. Что-то я говорю вслух. У него застывает лицо. Он мрачнеет как-то не в меру. Наконец, выговаривает свое:

– Вот как?.. но это же невозможно.

Молчу.

– … совсем невозможно.

Молчу. Мог бы сказать, что мы одинаково поступили с Мартой. Оба думали только о себе. Но он не хуже меня это знает, он же справедливый. Наверное, скажет, что давнее и преданнее чувство Дона Довера…

– … вы еще не знаете, что случилось. Живые живы, но… Они сожгли мертвого. Они сожгли Гая.