И пепел развеяли по ветру.

В жизни ничего не кончается, и рассказать ее нельзя. Но можно поставить слово «эпилог» и написать: пепел развеяли по ветру.

Среди событий этих дней развеянный прах больнее всего потряс воображение горожан. Такого здесь не было никогда. И особенно страшно, что все по закону. В кодексах автономии нашлась и такая мера для посмертного поношения самых страшных преступников.

Я не видел встречи капитана со знаменосцем. Каждый был со своей гвардией, но все обошлось тихо.

Следствие началось и потянулось как тяжелейший размен. Уже понятно, что наше дело из тех, где обман понемногу уступает убедительным опровержениям… но не сдается. Индюк держится так уверенно, словно достиг поставленных целей. Понять бы, каких. Его не отзывают, сам он в отставку не просится. Земляки на него косятся и его боятся.

Экстракт индюковой позиции обозначился так: судить только Юджину. За убийство начальника добровольцев – особоуполномоченного комиссара, присланного из центра. Ну, назовите его ревизором, – а почему вам комиссар не нравится? Больше судить некого. Сам знаменосец не виноват решительно ни в чем. Он защищал горожан, боролся за истину и подчинялся приказам. Да, возможно, что особоуполномоченный действовал в чем-то ошибочно. Собственно, в одном-единственном прискорбном случае. С несчастным старичком, умершим от разрыва сердца. Знаменосец, как и весь город, глубоко сожалеет и готов доказать свои чувства реальным делом.

Что схваченного убийцу пытали – это навет! Пытки строжайше запрещены! Что пальцы были выломаны – во-первых, неправда, а во-вторых, если и так, то нечаянно, при задержании. Злодей сознавал свою вину, поэтому дрался, как зверь, когда его взяли с поличным. С каким поличным? Неопровержимым!

Никакого нападения не было. Был предъявлен ордер на арест – и только. Все видели и помнят, что стрелять начали из дома. При допросе убийцы (Гая), взятого с поличным, выяснилось, что о готовящемся преступлении знала его сожительница (Юджина), а от нее – вторая сестра. Так что причины для ареста – самые настоятельные. Знаменосец в ужасе, что Дон Довер, наш многочтимый герой, который был образцом для сограждан, замешался в это страшное дело и пролил кровь безоружного земляка, бившегося в истерике.

Обыск у адвоката – да, наверное, это было бы ошибочным решением. Но обыска не было. Никаких бумаг не изъяли, а за разбитое стекло перед жалобщиком тут же извинился командир-десятник, временно исполнявший обязанности знаменосца порядка.

Сломанный нос и порезанное ухо… гм, имели место. Знаменосец все установил. Стычка произошла при уважаемом свидетеле, да и участники не расходятся в изложении инцидента. Жалобщик сам сознавал свою вину, потому даже не дрался. А у них был неудержимый порыв, вызванный восставшим моральным чувством. Теперь легко говорить, что они должны были вести себя сдержаннее, но если на ваших глазах гнусно оскорбляют мораль, совесть, чистоту, верность, то проявлять сдержанность – это присоединяться к оскорблению.

Витус Виртус, «уважаемый свидетель», полностью поддерживал такую точку зрения. А потом восклицал из глубины души: «Почему эту женщину, любовницу растленного типа, мы теперь видим женой нашего капитана? Покажите, где написано, что срам и разврат – это хорошо? Нет такого закона!»

«Полегче на поворотах! – отвечал глас народа, тезка Ксан. – Все было честно. Сестренку в обиду не дадим. Где написано, что можно людям уши резать? Нет такого закона!»

След от веревки тоже нашелся. Врачи тогда приехали быстро и освидетельствовали заложника. Против подписанного консилиумом свидетельства знаменосец не возражал. Веревку признает один-единственный свидетель, находившийся в состоянии аффекта. А все остальные твердо стоят на том, что веревки не было. Но если даже была, то знаменосец не имеет к этому ни малейшего отношения. Комиссар распоряжался сам.

Андрес… он отказался свидетельствовать.

Строго по закону! – восклицал знаменосец. Имеет право не давать показаний против себя самого. Его отказ говорит о чуткой совести. Наверное, он не считает свои действия вполне безупречными. Но закон не дает нам права требовать отчета о причинах. Мы должны уважать его решение.

......

Приехал сын дедушки Юлия. Вернее, его привезли. И он явился ко мне. Смутно похожий на старика, растерянный и потрясенный. Гражданская экспедиция выкупила у него дом с мастерской и начала выплачивать компенсацию за моральные страдания. Знаменосец подтверждал делом искренность своей скорби. Извинялся устно и письменно – «за произошедшую не по его вине трагическую ошибку».

Бывший матрос сам не знал, зачем пришел. Все выплаты он принял, отказ от претензий подписал, и перебирал пальцами край стола, повторяя: как же это? – вот оно как. Потом попросил: расскажите… говорят, отец вам доверял – и тому человеку… Теперь уже никогда не придется написать: здравствуйте, папаша, доброго вам здоровья… вот оно как.

Приехал Лев Орф. И доказал, что всякое морализирование перед музыкой рассыпается. Он прошел сквозь Виртуса, не заметив его гневного трепыханья, и объявил, что после окончания трехдневного траура будет играть в память Гая, своего ученика, погубленного за солнечные таланты и колдовскую душу. Кем? Вы знаете кем! Тупой чернью!

Лев живет у Старого Медведя. Он каждый вечер выходит на площадь перед гостиницей, и его львица поет и плачет. Локанда, разумеется, открыта. Все обвинения с Карло сняты.

Приехали два репортера от столичных газет, повертелись и умчались. Третьего – от оппозиционной прессы – не пустили. Репортажи оказались в традиционном духе: «патриоты-ополченцы на защите дальних рубежей любимой родины». О совершившихся ужасах ни словечка, лишь невнятные намеки на необходимость неких перемен, которые «назрели». Нашему «Голосу границы» велено молчать о случившемся до окончания следствия.

Дядя не получил конспиративную телеграмму, из чего стало ясно, как плотно контролируется его корреспонденция. Зато получил неофициальный совет не вмешиваться. Любая его активность в этом деле будет воспринята как давление на следствие. Мать в панике умоляет меня немедленно возвращаться, как только будет снята подписка о невыезде. Отец сорвался на свое неизбежное: ты, который вечно, ты опять загубил все надежды!.. Впрочем, меня ни в чем не обвиняют, кроме уголовно ненаказуемого «срама». Индюк пожимает жирными плечами. К оружию я не прикасался. Добровольно вышел к представителям законной власти. Правда, я настаиваю, что обменивал себя на ребенка-заложника, но поскольку никто не брал ребенка заложником, то это утверждение пусть останется на моей совести. Как и другое: что я знаю от покойного Юлия, будто в ту самую ночь он видел Ларса вместе со знаменосцем и комиссаром в фуражке.

Это свидетельство шоком встряхнуло город, но индюка оставило равнодушным. Мало ли что привиделось больному старичку, которого сердечно жаль… даже если бедняга и впрямь говорил что-то подобное…

Что произошло и что будет, я так и не понимаю. Знаменосцу приходится нелегко, хотя он не столько оправдывается, сколько нападает. Экстраординарные полномочия «ревизора-комиссара» подтвердили из центра. Но индюк ставит в неприятное положение своих начальников в столице. Эта свинья в фуражке, кто он такой? Двадцать пять лет и никакого образования. Был мелким карьеристом в службе добровольцев порядка. Попался на ограблении гражданина, схваченного патрулем добровольцев. Историю замяли, но грянула другая – о жестоком избиении задержанного. Тоже замяли. Поэтому есть все основания верить мальчику, когда он говорит, что его захватили заложником. А застрелить злодея, который держал ребенка на веревке, это совсем не то, что застрелить ревизора из столицы. И неужели уличенного грабителя послали на границу с экстраординарными полномочиями? Зачем? Для какого дела?

Капитан теперь бомбардирует столицу запросами, а ему отвечают, что пришлют другого ревизора, военного юриста.

Но главная индюкова беда – деньги. Те самые деньги, которые он пытался выставить мотивом убийства. Где они? То есть забрал их, конечно, палач в фуражке, но куда спрятал? И на что надеялся? Думаю, индюк давно нашел бы их у меня в конторе или под половицей в комнате Гая, но, оказывается, случайное предположение, что деньги узнаваемые, оказалось верным. Ларс попросил вернуть ему всю сумму самыми крупными купюрами. А самые крупные по рукам не ходят этак запросто. Если убийца взят с поличным и во всем признался… – где же деньги? А раз их нет, то чередой появляются неизбежные вопросы.

В довершение своих неприятностей индюк поссорился с Виртусом, потеряв крепкого союзника. Моралист потребовал уничтожить гнездо разврата. Немедленно! Но индюк отказал. Не захотел лишаться источника пикантных сведений. Теперь Виртус кричит, что в знаменосце разочаровался, и возлагает все надежды на Артура-героя, командира лазутчиков, который требует досрочных перевыборов капитана и сам хочет баллотироваться. Знаменосца герой прямо обвиняет в убийствах.

Уже понятно, что суда не будет, что как бы к знаменосцу не подступались, ухватить его по-настоящему не получится.

Все протагонисты остались на своих местах.

Только Андрес собирается уезжать, когда закончится следствие. Говорят, он женится на Аните и увозит ее с собой. Дурочка краснеет до слез и шепчет: неправда… Ее дед солидно-радостно объясняет, что внучка обручилась с соседским сыном. Обе семьи только об этом и мечтали, ребятишек помолвили, а поженят через годик. Пока рано, слишком молоденькие. А вздорные выдумки, будто девочка писала кому-то любовные записки… – он очень не советует повторять!

Истерик Зора без памяти влюбился в сестренку Герти, скоропалительно сделал предложение, получил отказ и теперь терзается и чахнет. Он в истерической ссоре с отцом, живет в нашем городе у родственников и набивается мне в друзья.

Моя контора снова работает. На земляков произвело впечатление, что документы, за которые я отвечал, не попали в руки знаменосцу. Клиенты пошли потоком. Большинство с двумя одинаковыми вопросами: накрепко записать собственность и накрепко выяснить, какие по закону у гражданина права на сопротивление произволу властей. Я предложил устроить воскресный класс юридического просвещения. Знаменосец запретил было, но запрет пришлось отменить.

Толстый бакалейщик, мой верный клиент, в большом горе. Он слишком понадеялся, что с возвращением капитана индюк исчезнет сам собой или его удастся выпихнуть отсюда. Когда понял, что не получается, то загорелся перевыборами. Дона Дылду – в капитаны, Артура-лазутчика – начальником безопасности. Или наоборот, тоже хорошо. Но когда окончательно осознал, что как бы ни менялись капитаны, знаменосец останется на месте, пришлось сильно задуматься. Не лучше ли было слушать жену с дочкой, не кричать, не жаловаться, а сидеть тихо. Что теперь делать? Ведь нам тут жить!

Меня никто не принуждает уехать. Для земляков отъезд – это изгнание и наказание, а мне искренне сочувствуют. О «позоре» не вспоминают. Уважают за то, что рисковал жизнью за ребенка. Оказывается, я герой, доказавший готовность к самопожертвованию. Но глас народа Ксан вздыхает, что испытания еще не кончились. Все знают, что я пожертвовал своим чувством к любимой женщине, что мне тяжко и невыносимо, но я должен скрепить сердце и не приближаться к ней, не говорить с ней, не искать встреч, не напоминать о себе. «Ну, сам понимаешь, правда? – повторяет Ксан, который считает своей обязанностью каждый день приходить и утешать меня. – Ну, держись, терпи, а чем могу – помогу».

Капитан хочет официального развода и юридического брака с Мартой. Его жена развода не дает, но готова принять сложившееся положение вещей. На том условии, что дети ничего не узнают, а на время ее приездов на границу «эта женщина» будет исчезать с глаз. Горожане, слишком горячо занятые волнующим вопросом, спорят и колеблются. С одной стороны, было бы правильно, чтоб землячка и ополченка стала законной супругой. С другой стороны, еще правильнее, чтоб она пожертвовала своими интересами ради детей, которые ни в чем не виноваты. И приводят в пример меня, благородного страдальца. «Хорошие люди должны жертвовать! – Да, верно! Но легко судить тому, у кого дочери нет. У нее тоже дети будут. Старый Медведь обязан о внуках побеспокоиться. Это что ж, останутся незаконными? Вот вы бы согласились? – Честно говоря, нет, хотя тут дело совсем особенное»

Капитан меня не выдал, поэтому Старый Медведь тоже думает, что я пожертвовал собой, а Марта пожертвовала мной. Он хочет, чтобы мы с Мартой уехали за границу, как я и предлагал. Вернулись бы, когда все улеглось. Он считает меня страдающей и правой стороной.

Общественное мнение уверено, что мне мучительно встречаться с капитаном, но я стойко терплю душевную боль, взаимодействуя с ним по делам следствия. Нас никогда не оставляют наедине.

А я… Я ни разу не говорил с Мартой и только однажды видел ее. Ради меня действует сердцеспасительный заговор. Сочувствующие земляки присматривают за мной и незаметно отводят от нее, чтобы мое раненое сердце не надрывалась… Но заботливые заговорщики не однажды не уследили.

......

Наверное, на границе зрения мы видим гораздо больше, чем привыкли думать. В зале уже было сумрачно, а площадь перед гостиницей словно тонула в зеленовато-золотистом закатном свете. В раздумье двинулся к окну. Остановился за распахнутой створкой. Они стояли совсем близко, шагах в шести. Марта, капитан и Лев Орф. Все трое смотрели вниз. Конечно, на львицу в руках Льва. Солнечный бог заслонял Марту, но без высоких каблуков он пониже ее ростом, да и глядел я сверху, поэтому над его золотой головой видел ее наклоненный лоб, длинные поющие брови, опущенные веки и черные маки ресниц. Мелькнуло странное впечатление гипсовой посмертной маски. Ресницы дрогнули и поднялись. Зачем я хотел, чтобы она меня заметила? Я и так знал, что это она – страдающая сторона. Долго, долго, полминуты – зрачки в зрачки. Не с мучением, не с упреком. Она словно спешила на меня насмотреться. Рядом жесткий профиль капитана. Вот так, слева, он страшен – рубец со лба на висок, оттянутый книзу глаз. Жуткий глаз ожил и покосился на меня. Тяжелая рука поднялась и обняла ее за плечи. Ресницы опустились. Капитан обернулся. Четкое приветственное движение подбородком, открытый прямой взгляд. Лев взмахнул смычком. Всполошившийся Карло позвал меня…

Я еще видел, как он и она медленно уходят. Не оборачиваясь, разумеется.

......

Общественное мнение запрещает мне видеться только с Мартой и одобряет, что постоянно навещаю «семейство». Заботливый! Добрый!

– Я бы не смог, – бормочет глас народа, отводя глаза. – Юджину людям теперь страшно видеть… Особенно если Гай не виноват. Я вот верил, что взяли его с поличным. А может, и не так!.. Может, он не перепрятать хотел убитого, а – нашел. Он же был такой, под землей видел. А его повесили. И сожгли. Думать не хочется, так жутко. Керосином обливали. Череп и позвоночник кувалдой дробили. И пепел развеяли. Она не переживет…

Земляки с таким ужасом повторяют «не переживет!», словно им стало бы легче, если б она умерла.

Но она переживет. Она знает, что ее боятся, поэтому не показывается в городе. Она отвечает на вопросы и слушает. Но сама ни с кем не разговаривает. Уже работает на заводе, но выходит только в ночь. Кирпичный Дед повторяет: «Помирай – не помирай, а глину меси, кирпичи обжигай».

Лев Орф для нее задумал свое утешение. Пусть она научится играть на скрипке. Он поможет, он научит.

И он прячет львицу, достает скрипку Гая и поднимает смычок. Слушайте!

Ко мне каждый вечер приходит Дон Довер. Чтобы узнать, что с ней, что она сказала, что я заметил. Он в мучительном горе, а мне странно и тяжело говорить с ним. Он герой, он любящий и верный, в ту ночь он разделил с нами опасность… – он спрашивает, можно ли ему будет ее увидеть когда-нибудь. Он обвиняет себя в том, что где-то на дне сердца не так горюет о гибели Гая, как должен был бы горевать о соратнике. Он чувствует в себе эту черную насечку, за которую подчас цепляются мысли: его теперь нет, она теперь одна. И он не может появиться перед ней с такими мыслями… которые она почувствует. И при виде его она всегда будет вспоминать, кого потеряла.

А я с теми же самыми мыслями вижу ее ежедневно. Ранним утром я приезжаю на завод, чтобы проводить ее домой. С нашим гномом у меня большая дружба. «Она все потеряла, – вздыхает он, – и ты все потерял. Вам бы прилепиться друг к другу, так, может, лучше бы стало. Я это никому не говорю, только тебе. Помереть легко, а жить трудно. Вот и подумай».

......

Кровавая полоса заката за решетками окон. Сидим вшестером. Сестры, Герти с Юджиной, скоро отправятся на завод, мы со Львом Орфом проводим их и поедем в город, а Старый Медведь с Ниной останутся дома. Я почему-то вспоминаю сказку о потонувшем доме и прошу Герти рассказать, чем кончилось. Лев не слышал, поэтому она начинает сначала. Опять герой, возвратившийся после испытаний, приходит туда, где дом стоял и где теперь его нет. Мать-земля, говорит он, зачем ты ее погубила? Я страдал бы, но пожелал бы ей счастья с другим. Сейчас я страдаю в тысячу раз больше. И слышит ответ: страдай, такую измену прощать нельзя. Я простил бы! Справедливость не прощает, шелестит ответ.

– Значит, любящее сердце выше справедливости, – кричит он, – прощение выше закона!..

– Но, может, этим и не кончилось, – тихо продолжает Герти, – может, земля услыхала моряка, и возмутилась. И он увидел, как дом всплывает, свадьба пляшет, невеста-изменница хохочет, с женихом целуется… И повесил он голову, и сказал: нет, не прощает сердце… – и снова Герти задумалась. – Нет! Вовсе не так! Повесил он голову, но сказал: спасибо тебе, мать-земля, что ты их отпустила. И пошел прочь… Нет! Не прочь, а вошел он в дом. И смолкла песня, замерла пляска, все онемели. А невеста заплакала и сказала: вот мой настоящий жених!

– Не выдумывай! Зачем она ему нужна, предательница? – возмутился Лев. – Прошлого не изменишь. Дом не всплывал. Если бы можно было все непоправимое вспять поворотить, то мы бы здесь не спорили. Там не так было!.. Стоял он и плакал над провалившимся домом, а потом сказал: ну, мать-земля, забери и меня. И мать-земля его поглотила. За то, что не признал высшую справедливость!

– Ну уж нет. Это была бы не высшая справедливость, а злое начальство, которому поперек не вякни, – сказал вдруг Старый Медведь.

Тут и Нина добавила свое слово:

– Он не затем победил, чтоб помереть.

– А зачем? – спросила сказочница Герти.

– Чтоб все пережить и внукам рассказывать, вот зачем. Вот какая сказка правильная…

Все высказались и замолчали. Только Юджина не проронила ни слова.