Не надо, хлопцы, нам Шекспиров, Они мой вызывают гнев. Не надо гениев, кумиров, Ни просто гениев, ни «евг». Неужто не найдем поэта, Не воспитаем молодца, Чтоб сочинил он про Гамлета И тень евонного отца. Да мы, уж коль такое дело, Не хуже тех, что в старину… И мы напишем, как Отелло Зазря прихлопнуло жену. Все эти творческие муки В двадцатом веке не с руки. Все пишут нынче! Ноги в руки, Точи секиру — и секи! Вот как навалимся всем миром, Нам одиночки не нужны! И станем все одним Шекспиром, Не зря у нас усе равны!

«Я к вам пишу…» — так начала письмо я, Тем переплюнув многих поэтесс. А дальше — от себя. Писала стоя. И надписала: «Пушкину А. С.» И дождалась! У моего подъезда Остановились как-то «Жигули». Суров как месть, неотвратим как бездна, Выходит Пушкин вместе с Натали. Кудряв как бог, стремительный, в крылатке, Жену оставив «Жигули» стеречь, Он снял цилиндр, небрежно смял перчатки И, морщась, произнес такую речь: — Сударыня, пардон, я знаю женщин И воздаю им должное, ценя, Но прибыл вас просить, дабы в дальнейшем Вы не рассчитывали на меня… — Стояла я и теребила локон, Несчастней всех несчастных поэтесс, И вижу вдруг, что едет мимо окон И делает мне ручкою Дантес.

В деревне, где вокруг одни ухабы, в родимых избах испокон веков живут себе, на жизнь не ропщут бабы, совсем одни живут, без мужиков. Одни встречают, бедные, рассветы и дотемна — пахать, косить и жать. — А мужики-то где? — Ушли в поэты… Все в городе, язви их душу мать! Ядрены, хоть никем не обогреты, с утра до ночи всё у них дела… В столице — тридцать тыщ одних поэтов, принес их леший в город из села! Эх, бабы вы мои! Родные бабы! И мне без вас не жизнь и свет не свет… Да я бы вас! Я всех бы вас!.. Да я бы! Вот только жаль, что я и сам поэт.

Все мои беды из-за альтруизма, Из-за наивной веры в красоту. Я подорвал две трети организма, Воюя против зла за доброту. Девчонка без любви поцеловалась И глазками кокетливо косит. Я видел это! Сердце оборвалось И с той поры на ниточке висит. Не оборвите ниточку, злодеи! Я хоть и рыцарь, но не юн уже… Не опошляйте голубой идеи О чистой дружбе между «М» и «Ж»! Люблю людей. Люблю мужчин и женщин, Детей и стариков, и даже тещ. Ах, если б я любил людей поменьше, Я не был бы так бледен, зол и тощ… Я в брюки не засовываю руки, Рукам я с детства воли не даю. Я на мужчинах уважаю брюки, На девушках лишь юбки признаю.

Я телом и душою чист, поверьте. Живу как на последнем рубеже. Я буду в «М» ходить до самой смерти, Хотя меня и посылают в «Ж».

Я иду, поэт Олег Михалыч, Весь в наградах, важен, знаменит. А навстречу Гавриил Романыч По дорожке мелко семенит. А за ним — Крылов Иван Андреич Вышел и почтительно глядит. Тут, конечно, Александр Сергеич: «Не побрезгуй нами», — говорит. Отчего ж? Могу. Остановились. Речь неторопливую ведем. Вдруг Сергей Владимыч появились С Константин Михалычем вдвоем. Подошли они и ну стараться — Мне хвалу возносят в унисон. …Просто не хотелось просыпаться, До того великолепен сон!

К поэту С. питаю интерес, Особый род влюбленности питаю, Его непревзойденным я считаю Во всем, к чему ни прикоснется С. Чудесно пишет. Дьявольски умен. А как красив! Фигура Аполлона. Изящен, как коринфская колонна, И редким интеллектом наделен. Высокий лоб, почти что римский нос, Глаза грустны, но взор по-детски ясен. Остановись, мгновенье, он прекрасен! — Не помню кто, но кто-то произнес. К нему понятен общий интерес, Я этим фактом просто наслаждаюсь, У зеркала еще раз убеждаюсь, Как бесподобен этот самый С.!

Прекрасен Рим. Народу масса, Толпа струится как река. И вдруг я вижу Марка Красса, Что уничтожил Спартака. На площади святого Марка Колонны в мраморном строю. Мы повстречались с ним, два Марка, Вот он идет, а я стою. Подумайте: такая сволочь! Шагает, тогу теребя… Вдруг говорит он: «Марк Самойлыч, Ты здесь! Приветствую тебя!» Но я сказал, держась надменно: — От имени широких масс Я говорю вам откровенно: «Вы негодяй, товарищ Красс!» Был мой удар подобен смерчу, И Красс в бутылку не полез, Пробормотал: «Ариведерчи, Синьор Лисянский!» — и исчез. О резкости не сожалею, Да, я суров, непримирим, С тех пор я за «Спартак» болею И не поеду больше в Рим…

Все сверстники мои Вперед ушли, Во мне ж печальный поворот свершился. Давно я оторвался От земли, Но так и ни к чему и не пришился. Мне горько жаль С землей роднящих уз; Ослабли узы, отгорел румянец… Неужто больше я не косопуз? А может быть, Я больше не рязанец? Мой отчий край зовет меня, зовет… Чтоб кладовые чувств не оскудели, К земле я припадаю Каждый год, Буквально каждый год. На две недели.

Мой младший брат меня умнее: на мир не смотрит столбенея, не знает, что такое грусть, и крепок, как осенний груздь. Мой младший брат не бил окошек, мой младший брат не мучил кошек, умом гораздо крепче брат: он, дьявол, хитрый, — не женат. Тщеславный, злой, чему ж я рад, — тому, что брат меня сильнее? Нет, мой любимый младший брат стихов не пишет! Он умнее…

Зима. Рассвет. Морозно. Снежно. Уняла ночь метельный бег. И вот по-щипачевски нежно ступаю я на белый снег. Как утреннее солнце брызжет! Какая белизна везде! Со мною вместе песик рыжий выходит. Может, по нужде. Ну так и есть. Задравши лапку, остановился у куста. А я смотрю. На сердце сладко, какая в этом чистота! Как это мудро, сильно, просто, загадочнее звезд во мгле. Вот песик. Небольшого роста — частица жизни на земле. Иду, от радости хмелея, я удовлетворен вполне. Жить стало легче, веселее ему. А стало быть, и мне.

Профессор фон Остен-Бакен, Женатый на Инге Зайонц, Считает, что мозга не существует, А вместо него — опилки. Профессор фон Остен-Бакен, Конечно, большой ученый, И я бы с ним согласился, Когда б не соседка Анна. Узнав об этом случайно, Ко мне прибежала Анна, Похожая на мадонну Истопница нашего жэка. — Какой-то там Остен-Бакен, — Кричала мадонна Анна, — Отрицает наличие мозга, А значит, и интеллекта! Да что же это такое, Объясните, мосье Самойлов? — Ах, боже, прошу вас, Анна, — Сказал я как можно спокойней, — Не стоит так волноваться. Присядьте, мы все обсудим. — Мы долго с ней рассуждали Об экзистенциализме, О Сартре и контрапункте, Барокко и эклектизме. И наконец решили: Да хрен с ним, с профессором этим! Не стоит о нем и думать, Иначе наши опилки, Того гляди, отсыреют!..

В серьезный век наш, Сложный, умный, тяжкий, Весь наш народ — куда ни погляди — Болеет нескончаемой мультяшкой С названием дурным «Ну, погоди!..» Я возмущен. Готов орать и драться, Я оскорбленья не прощу вовек. Какой-то Волк, мерзавец, травит Зайца, А может, Заяц тоже человек?! Ну, погодите! Мы отыщем средство И крепко злопыхателям влетит. И вам, апологеты зайцеедства, Поэзия Разбоя не простит! «Ну, погоди!..» — учебник хулиганов, Считаю я и все мои друзья, Имейте совесть, гражданин Папанов, Ведь вы же Анатолий, Как и я!!

Я прибежал к врачу загадочно больной: — Я выяснить хочу, что, собственно, со мной? Тревожатся друзья, и сам я весь дрожу. Мне стоит сесть — и я сижу, сижу, сижу… Волнуется семья, спасите жизнь мою! Мне стоит встать — и я стою, стою, стою… Скажите не тая, себя я не щажу! Мне стоит лечь — и я лежу, лежу, лежу… Врач головой качал, мял галстук на груди, дослушал и сказал: — Иди, иди, иди!..

Мой пес, я знаю, ты в меня влюблен. Каким душа твоя обжита светом? Ты мне сказал, что видел страшный сон, что стал ты человеком и поэтом. Спасибо, друг! Я вижу, ты пошел на это, только лишь меня спасая. Конечно, не с ума же ты сошел?.. Я ж видел сон, что превратился в пса я. Ты ходишь по редакциям, дрожа, стихи ночами пишешь, чуть не плача. А их повсюду режут без ножа, и всюду отношение собачье… А мне досталось, хвост подняв, гонять! Ну, если отстегают, плетью, — больно, зато не надо больше сочинять!.. Ешь, бегай, лай… Я бегаю довольный.

Поэт сидит, поэт лежит, но это ничего не значит, внутри поэта все бежит, и как же может быть иначе?.. Бегут соленые грибки, бежит, гортань лаская, водка, за ней, естественно, — селедка, затем — бульон и пирожки. Потом бежит бифштекс с яйцом, бежит компот по пищеводу, а я с ликующим лицом бегу слагать о беге оду. Бежит еда в последний путь, рифмуясь, булькая, играя, не замедляю бег пера я, авось и выйдет что-нибудь!

Былое нельзя воротить ни ученым, ни неучам, У каждой эпохи поэты и барды свои. А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеевичем По поводу прав заскочить объясниться в ГАИ. Всяк сам по себе, даже если возьмемся мы за руки, Насмешница-жизнь, обещанья зачем раздаешь? А все-таки жаль, что поэты уходят в прозаики, Роман не стихи, под гитару его не споешь… По-прежнему есть кавалеры, и дамы их — грации, Дуэли смешны, да и лучше писать, чем стрелять, А все-таки жаль, что теперь у нас в организации Перчатки (где взять их?) не принято как-то бросать. Чудес не бывает, встаю, выхожу я на улицу, Глаза протираю, гляжу, у Никитских ворот Извозчиков нету. Один Булат Шалвович прогуливается, Ах, нынче, увы, ничего уж не произойдет…

Мой папа, молодой, голодный, В то время был в расцвете сил. Он был счастливый и свободный И в Летний сад гулять ходил. Он шел, не зная, не гадая, Что в том — судьба его была. Голодная и молодая, Ему навстречу мама шла. Под ветром резким и холодным Буквально на исходе дня Всегда влюбленным и голодным Они задумали меня. Теперь я неизменно чуток К тем, кто имеет интерес Отведать на пустой желудок Моих классических словес.

Хожу-брожу, нахмурена, моя ли в том вина? В душе моей накурено, посуда не сдана… Леса души запущены, не слышно пенья птиц, консервы недокушаны, скорлупка от яиц. Знать, кто-то шел-похаживал и выбросил спеша окурок непогашенный… горит теперь душа. Средь мятого кустарника одна сижу с тоской. Пришлите мне пожарника с резиновой кишкой! Признаться ведь не хочется, ты, скажут, не смеши: а так нужна уборщица мне лично — для души!

Кабы мне теперь Да в деревне жить, Да не стал бы я Ни о чем тужить. Кабы мне теперь Да залечь на печь, Да не стал бы я Все куда-то бечь. Да отменный век Был бы мне сужден. Жил бы я тогда, Не считая ден. Кружева-слова Сам собой плелись, А густые щи Сами в рот лились. Я б гулять ходил Только в огород, Репа, хрен да лук — Прыг! — да прямо в рот! Глядь-поглядь оттоль, А оттоль досель — Молоко-река, Берега-кисель! А по вечерам Опосля кина Все б ходили зреть Да на Тряпкина…

Мне все ласкает взор — стрекозки и жучки, Букашки с рожками, козявки, червячки, Сошлись в душе моей комарики и мошки, Живут во мне своей интимной жизнью блошки… Вот резво выбежал из щелки таракан, Он лапками сучит, смешны его усишки. Он среди всех один как грозный великан, Тот, о котором я прочла в какой-то книжке. Вот розовенький весь змеится червячок, На изумрудной ветке тонко пикнет птичка, Тюк — нету червячка. Казалось, пустячок, А все имеет смысл. Все тонко, поэтично! Все, все мне нравится! Все радует до слез. Листочек съела тля, листочек бедный чахнет… Солидный муравей пыхтит как паровоз… Серьезный черный жук залез (пардон!) в навоз, Я не люблю навоз — он очень дурно пахнет… Коровка божья спит на птичьем гуане, Две точки черные как кляксы на спине… Вся гамма чувств во мне — боль, радость, укоризна… Нет, что ни говори, вполне подвластны мне Все тайны сюсюреализма…

Ной Был, бесспорно, Человеком стоящим, Нигде и никогда не унывающим И спасшим жизнь всем лающим и воющим, Кусающим, ползущим и летающим, Короче говоря, млекопитающим И прочим тварям всем, в беде не ноющим. Вы спросите: Зачем все это сказано, Давным-давно известное? Не эхо ли Оно того, что все друг с другом связано, Ведь в огороде бузина обязана Цвести, а к дядьке в Киеве приехали Племянники, мечтающие пламенно Горилке дань воздать тмутаракаменно!

Я поэт. Со мной случилось чудо, сам не понимаю отчего… Все кричали: — Как? Позволь!.. Откуда? Ты же, братец, это… не того! Я, конечно, грамотей не очень, но читать умею пользы для. И не то чтоб славой озабочен, просто хороши учителя! То ли в летний день, а то ль в осенний (это, право, безразлично вам) сам ко мне сошел Сергей Есенин. А к Ахматовой я подобрался сам!

Есть слово «я». О нет, я не всеяден. Оно во мне! В нем суть и жизнь моя. Я — вещь в себе. И вне себя. Я жаден До всех, кто осознал значенье «я». Куда я ни пойду — себя встречаю, Я сам с собой переплетен в судьбе. Цитирую, вникаю, изучаю Себя! Себе! Собою! О себе! Вот я. Вот нос. И рот. Глаза. Вот ушки. Чем я не бог? И, бережно храня Меня в душе, две темные старушки Перекрестились, глядя на меня. Я бодрствую. Я сплю. Я снедь вкушаю. Я — центр и пуп земного бытия. — А это кто? — себя я вопрошаю. И сам себе я отвечаю: — Я! Я озарился мыслью вдохновенной: Бог — это я! Мир без меня — ничто! Я — это я! — я сообщил вселенной. Вселенная сказала: — Ну и что?

Я в поэзию шел как? Я в поэзию шел так. Вдруг почувствовал в пальцах жжение, а иначе говоря — зуд. Мысли приняли выражение и, как войска, пришли в движение, я лежу, а они ползут. Оказывается, есть порядок в расположении строф и строк. Стих не должен быть гладок. Вот так. Самый сок. Если следовать биографии, то я ошибочно должен был стать учителем географии, хотя педагогику не любил. Писал на войне и после войны — рядовой литературного воинства — строки неодинаковой длины и неодинакового достоинства. К чему ведет нарушенье порядка? Может быть в Литфонде накладка. Ссуду дадут, а может, нет. Крутись как хочешь. И — привет! А я наловчился писать, при этом каждое слово блестит. Вот так я и стал поэтом и даже уже мастит. Ничему нигде не учился, а поэт из меня получился!

Не писал стихов И не пиши! Лучше погуляй И подыши. За перо поспешно Не берись, От стола подальше Уберись. Не спеши, не торопись, Уймись, Чем-нибудь, в конце концов, Займись. Выброси к чертям Карандаши. Полежи, в затылке почеши. Суп свари, порежь на кухне лук. Выпей чаю, почини утюг. Новый телевизор разбери — Посмотри, что у него Внутри. Плюнь в окно И в урну попади! В оперетту вечером Пойди. Вымой пол, Прими холодный душ, Почитай на сон грядущий Чушь… Что-нибудь, короче, Соверши! Не писал стихов И не пиши!

Князь Игорь как-то раз Идти в поход собрался. С врагами князь решил Покончить навсегда. Владимир, сын его, за папой увязался, Затменье солнца вдруг случилося тогда. Дружина в сече злой Вся головы сложила. Князья у Кончака В плену… Душа болит! А Кончаковна глаз на Вову положила, А он и сам не прочь, да папа не велит. А в стане вражьем том Собралась тьма народу. Все половцы вокруг. И пляшут — будь здоров! А Игорь знай поет: «О, дайте мне свободу!» — И хан Кончак раскис и волю дать готов. В Путивле на стене Стенает Ярославна. Глядь — едет беглый муж, и счастлива жена! …А все-таки не зря Я слушала недавно «Князь Игорь», оперу, соч. тов. Бородина.

Тихо, прозрачно и пусто, Жухнет сырое жнивье. Сено, полынь и капуста Сердце тревожат мое. Неба осеннего синька, Сизые краски полей, Словно рябая косынка Бабушки дряхлой моей. Мельница машет рукою, Едет бульдозер, шурша. Нежности, света, покоя Стылая просит душа. Морозью тянет предзимней, К ней уж давно я привык. Все это — невыразимо, Я выражаться отвык. Зябнет ворона. Вороне ж Снится шуршанье берез. Поезд уходит в Воронеж, Кушает лошадь овес. Холодно стало, однако. Нету вокруг никого. Лает с балкона собака. Больше пока ничего…

Я родился, я резвился, постепенно шел в зенит. И во мне мотив развился и в ушах моих звенит. В голове он кашу месит, нет спасенья от него. За себя пишу я песни и за парня за того… Свадьба пела и плясала, в этом был особый смысл. И перо мое писало, обгоняя даже мысль. Впрочем, может, я не гений и впадаю в примитив, для «Семнадцати мгновений…» песню сделал. На мотив, мне знакомый каждой нотой, чей — не вспомню нипочем… То ли древний, то ли новый, впрочем, я тут ни при чем. А мотив звучит и просит новых текстов и баллад. Отчего же… Я не против. С удовольствием. Я рад. Композиторы не чают, чтобы дольше он звучал… И во мне мотив крепчает. Примитив бы не крепчал.

Идут белые снеги, a по-русски снега. Это значит, на свете наступила зима. Тянет снег свою лямку, а она все звенит. Я сижу размышляю: чем же я знаменит? Вот гляжу я на стенку, нет на ней ничего… Вспоминаю я Стеньку ни с того ни с сего. Весь от гордости синий, осознал я в борьбе, что любил я Россию, как искусство, в себе! И еще (уж простите!) понимаю, скорбя, что любил я в России большей частью себя. Но понять я не в силе, все на свете кляня, то ли я для России, то ль она для меня… Грозовые раскаты, но я их не боюсь… Я ведь быстро раскаюсь, если вдруг ошибусь. И Россия блаженно шепчет, слез не тая: если будешь ты, Женя, значит, буду и я!

Хоть мы учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, но хорошо бы отдохнуть от этих дел — да ну их к богу! Уйти от суеты, как Фет. Скитаться в поисках покоя, а то махнуть на все рукою и, например, уйти в буфет. А может, в поле, в лес густой уйти, чему-нибудь внимая. Уйти в грозу в начале мая, уйти совсем, как Лев Толстой! Уйти и не метать икру, смертельно надоело это… Со званьем русского поэта давно пора кончать игру.

Мужчины оставили развлечения, перешли с коньяка на соки. Они отыскивают извлечения, эманацию, биотоки. Врачи освоили трансплантацию, что, вообще говоря, прекрасно. Женщины ударились в эмансипацию, где «она», а где «он» — неясно. Все поумнели, все мечутся, все сами себе члены-корреспонденты. Обрушились на голову человечества информации шальные ингредиенты. И лишь писатель, словами живописуя, выглядит как белая ворона. А меня, поэта, главное интересует: кто же остался у синхрофазотрона?

Я сморкаюсь. Но как? Для начала курю, Провожая глазами Дымок голубой; И, зажав указательным пальцем ноздрю, Прочищаю другую воздушной струей. После этого снова Курю и смотрю, Как причудливо дыма струя поплыла. А затем, зажимая вторую ноздрю, Прочищаю я ту, что зажата была. Лишь потом, Доставая платок носовой, Чтобы вытереть пот С многодумного лба, Понимаю всем сердцем и всей головой, Что сморкнешься не так — и насмарку судьба!

Я проник разумом в запредельность, пеплом созвездий посыпан темени шар. И только тебя, твою безраздельность понимать отказывается душа. Ересь глаз, таинство истуканьей веры, лунное зеркало змеевидных волос, плазма плеч, адские полусферы, черта раздела, заклание и — хаос!.. Зрачком рассудка разъять и вытрясти радиус взора и саркофаги ног… Я хотел придумать позаковыристей, но позаковыристее не смог. Бденье крыл мартобря тридцать второго, Зодиак одичания и н о ч л е г. Лишь одно бьется тайною Козерога: ты — Красная Шапочка или Хина Члек?

Огонь — опасен! Шутников, с огнем играющих упрямо, хочу я без обиняков предупредить не вкось, а прямо! Сограждане! С огнем игра — душе трибуна как каверна! Скажу о том не очень гра — мотно, но верно! Не ползай глупым червяком, будь бодр всегда ты! Запомни: шутки с огоньком чрева-а-ты! Смелее, друг, слова рифмуй, не хнычь, не хмурься! Сперва квартиру застрахуй, потом балуйся! В грязь не ударь, смотри, лицом, не будь вороной! Скорее становись бойцом противопожарной обороны! Я убежден: кто не со мной — с врагами вместе! Я знаю: за моей спиной всегда брандмейстер!!!

…Ты хочешь поэтессой стать? Так стань! Куда как легче! Проще нет занятья, ты изучи, что создали собратья, усердно наклонив над книгой стан. У одного возьми размер и ритм, а у другой — стиха закаменелость, у третьего возьми метафор смелость, а у четвертой — необычность рифм. Возьми лучину, канделябр, свечу, добавь сердечных мук, усталость, горечь, истории (одобрит Пал Григорьич!), Пегаса, кваса, Спаса и парчу. Смешай все это, не сочти за труд, пиши смелей, учтя мои советы. Не так уж он и сложен, путь в поэты… Сдавай в печать. Не бойся! Издадут!

Золотились луковицы храмов, Вышел я, Евгений Львович Храмов, И собою солнца диск затмил. Я царю сказал: «Посторонитесь…» Все вокруг шептались: «Что за витязь? Как красив он, смел, умен и мил!» Кубок опрокинув без закуски, Говорил я только по-французски, В золотой затянут был мундир. Треуголку снял Наполеошка И сказал, грассируя немножко: «Ша, французы, это — командир!» Я в салоне сел к роялю «Беккер», Несравненный Вилли Кюхельбекер, Рдея от смущенья, подошел. Говорить хотел, но не решался, А потом и вообще смешался, Высморкался, хмыкнул и ушел… …В этом месте разлепил я веки, Жаль, что я живу в двадцатом веке И былого не вернуть, хоть плачь… Ничего со мною не случилось, Это мне с похмелья все приснилось, Я очкарик, рохля и трепач.

На танцплощадке розовые личики танцуют на зашарканном полу. Отличниц приглашают лишь отличники, а двоечница мается в углу. Глядит девчонка на меня, на Чуева! Мурашки побежали по спине. И двоечница тотчас же почуяла родное что-то, близкое во мне. Мы с ней потанцевали. Слово за слово, я ей всучить пытаюсь свой портрет и убеждаю двоечницу ласково, что в этом ничего плохого нет. Она вдруг слезы принялась размазывать, они ручьями брызнули из глаз. Тогда я начинаю ей рассказывать, что я не кто-нибудь, а красный ас! И вроде шансы сразу же повысились, вот мы уже заходим к ней во двор… И я шагаю, как генералиссимус и мну в руках «Герцеговину Флор».

Откопан был старинный манускрипт. Скорей листать страницы! Шорох. Скрип. Стихи. Представьте, ничего себе! Инициалы автора — В. Б. Наверно, это рукопись моя. Что ж, у шедевров жизнь уже своя… Нет, что вы, что вы! Никаких намеков. Жаль, оказалось, это — Виктор Боков…

Лежала кошка на спине, Устроившись уютно. И никому та кошка не Мешала абсолютно. И вот, зажав в руке перо, Подумал я при этом, Что это для стихов — хоро — Шим может стать сюжетом. Она лежала — я уви — Дел, — хвост игриво свесив. Что знать могла она о дви — Жущем весь мир прогрессе? Мешала узость кругозо — Ра кошке знать ленивой О том, что, как и где изо — Брели на данной ниве. Сказать по правде, просто ни О чем не знала киса. И я закончил ирони — Ческие экзерсисы.

Лился сумрак голубой, Шло к июлю лето. Провожала на разбой Бабушка поэта. Авторучку уложила И зубной порошок, Пемзу, мыло, чернила И для денег мешок. Говорила: — Ты гляди, Дорогое чадо, Ты в писатели иди, Там разбой что надо! Ты запомни одно, Милый наш дурашка: Золотое это дно — Крошка Чебурашка! Не зевай, не болтай, Дело знай отменно. Ты давай изобретай Крокодила Гену! Ты, гляди, не будь дурак, Ром не пей из бочки. И старушку Шапокляк Доведи до точки… …Долго пела она, Целовала сладко. До чего же умна Старая пиратка! Это сущий пустяк — Ремесло пирата… Ну, а если что не так — Бабка виновата…

На берегу пустынных волн Стоял я, Тоже чем-то полн… И вдаль глядел. Стояло лето. Происходило что-то где-то. Я в суть вникать не успевал, Поскольку мыслил. Не зевал, Как Петр Первый. Отовсюду Шли валуны. Качалась ель. И мне подумалось: я буду Грозить издателям отсель! Закончил мыслить. Прочь усталость! Сел на валун. Мне так писалось, Как никогда! Смешать скорей Курей, пырей и сельдерей, Все, что мелькает, проплывает, Сидит, лежит и навевает Реминисценции. Увы, Не избежать, как видно, снова Ни в критике разгона злого, Ни унизительной молвы. Меня ли Тем они обидят?! Да я чихал! Пусть все увидят, Как, глядя в синюю волну, Я сочинил Пять тысяч строк! Таких пять тысяч За одну Я променял бы. Если б мог…