Они студентами были, они друг друга любили, И очень счастливы были в своем коммунальном раю. Вместе ходили в булочную, вместе посуду мыли, И все знакомые радовались на крепкую их семью. Но вот однажды, вернувшись домой в половине шестого С набором конфет шоколадных, красивым и дорогим, Подругу свою застал он играющей в подкидного, Представьте себе, в подкидного играющую с другим. – Любимый! – она сказала, и влажно блеснули зубы, – Я еще поиграю, а ты пойди постирай. – Он побледнел, как наволочка, сжал посиневшие губы И, глядя куда-то в сторону, глухо сказал: «Играй!» И больше ни слова. Ни слова! Ни всхлипа, ни стона, ни вздоха, И тут ее как ударило: да ведь случилась беда! Все было просто прекрасно, и сразу стало так плохо… Обул он белые тапочки и ушел навсегда. Мещане, конечно, скажут: подумаешь, дело какое! Да разве за это можно жену молодую бросать?! …Сейчас он лежит в больнице, лечится от запоя, А чем она занимается, мне неудобно писать…

Петляет кривая Лесная дорожка, Кукует кукушка, Морочит морошка. Хмельной соловей Распевает частушку, Детишки в лесу Распивают чекушку. Влюбленная пара Ушла в уголочек, Примятая травка, Примят клеверочек… В деревне колхозница Бьет пустолайку, Колхозник выводит Во двор балалайку. А там, где резвятся Букашки и мошки, Поэт вдохновенно Поет без гармошки.

Беру трагическую тему и окунаю в тему темя, дальше начинается невероятное. Вера? Яд? Ной? Я? Верую! Профанирую, блефуя!!! Фуй… Чихая нейлоновыми стрекозами, собаки планируют касторкой на вельвет, таракашки-букашки кашляют глюкозой. Бред? Бред. Пас налево. Семь треф. Шах! Мыши перламутровые в ушах. – БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД – Троллейбус заболел кессонной. Изоп уполз. Слон – «элефант». И деградируют кальсоны, обернутые в целлофан. – БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД - Хаос. Хвост. Хруст. Пруст. Вуз. Туз. Загораем. От мертвого осла уши. Кушай! (Чревоугодник в чреве червя.) Шпрот в рот. А идиот – наоборот. – БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД – Джаз-гол! Гол зад! Гол бюст! Холст. Герлс. Хлюст. Я опууупеваю… Я опууух… Вкусно порубать Ге! Фетиш в шубе: голкипер фаршированный фотографируется в Шуе, хрен хронометрирует на хребте Харона харакири. Хррр!! «Ay, – кричу, – задрыга, хватит, финиш!» Фигу!

Сам уйду, покуда не умыли, но, клянусь, что бредил я не зря, ведь еще никто в подлунном мире не пускал такого пузыря!

Я лемех ценю У музейного плуга. Я промах ценю У хорошего друга. Я, честное слово, Люблю свою хату, Люблю я быка И корову брюхату. Матрены, Глафиры, Варвары, Настасьи Росли без кефира, Но верили в счастье. Теперь Пелагеи, Анфисы, Арины Все больше Изольды, Инессы, Марины! И смотрят на все это, Слез не тая, Добрыня с Алешей И Муромец. Я. Да здравствуют предки, Обутые в лапти! Да здравствуют дедки, Да здравствуют бабки! Да здравствуют внуки, Да здравствуют внучки, Да здравствуют внучки, Одетые в брючки! Ай, кажется, вышли Плохие стихи. Ой, мне разрешается, Я – от сохи!

Спи, деточка. Спи, лапочка. Усни. Закрой глаза, как закрывают пренья. Головку на подушку урони, А я сажусь писать стихотворенья. Я не скрываю, что тебя люблю, Но дряни на земле еще до черта! Вот почему я никогда не сплю, И взгляд стальной, и губы сжаты твердо. Нет, девочки! Нет, мальчики! Шалишь! Нет, стервецы, что яму нам копают! Я знаю, что они, пока ты спишь, Черт знает что малюют и кропают! Ты отдыхай. А я иду на бой, Вселенная моим призывам внемлет. Спи, кошечка. Спи, птичка. Я с тобой. Запомни, дорогая: друг не дремлет!

Пусть помнят стиляги и монстры, Как, дверь запирая на крюк, Ношу я свободно и просто Поношенный ямба сюртук. Пусть те, кто бесстыдно поносит Меня за излюбленный штамп, Поймут, что хотя я и Осип, Но все-таки не Мандельштам! Пусть те, кто не знает России, Увидят меня за столом В портах амфибрахия синих, С нахмуренным гневно челом. Извечный противник модерна, Я с классикой с детства дружу. С тех пор я спокойно и верно В галоше хорея сижу!

В деревне хрипло и уверенно Вовсю орали петухи. А я стоял, читая мерину Свои последние стихи. В глазах круги и мельтешение. Береза. Сад. Колодец. Сруб. Потел от жаркого волнения Его не знавший ласки круп. А я читал. Порою вскрикивал. А иногда немножко пел. Он слушал и ногами взбрыкивал. Ушами прядал. И храпел. Тянул к тетрадке морду жадную, Потом вздохнул. И задрожал. И в первый раз за жизнь лошадную Заржал!

Висит в переполненном зале задумчивый дым папирос. Мне кажется, я на вокзале родился, учился и рос. С баулами и рюкзаками из тамбура в тамбур сигал. И то, что добро с кулаками, должно быть, я здесь постигал. И что бы мне там ни сказали, я знаю, и верю, и жду, что именно здесь, на вокзале, я личное счастье найду. Я в самом возвышенном смысле работу даю голове, считаю осевшие мысли: одна, и еще одна… Две!

Ворога вокруг пообъявились, Знай снуют, орясины, твистя. И откуль она, скажи на милость, Привзялась, такая напастя? Что им стоит, супостатам ярым, Походя наплюнуть в зелени… Я насустречь вышел не задаром, – Ольняного, не постичь меня! Слово самоцветное сронили, Встряли нам, певцам, напоперек. Помыкнули нами, забранили… Я ж их – хрясь! – дубиной. И убег. Я сам-друг на страже. Не забуду За глухими в оба доглядать. Не сыпая ночи, дрючить буду, Чтобы не вылазили опять.

Был козлик тощий и худой, И жил он у старухи нищей, Он ждал соития с едой, Как ангел – с вифлеемской пищей. Он вышел в лес щипать траву, Бездомен, как герой Феллини. Алела клюква в черном рву, Господь играл на мандолине, И рай явился наяву! Козла трагичен гороскоп, Раскручена спираль сиротства. Жил волк, бездушный мизантроп, Злодей, лишенный благородства. По челюстям сочилась брань Картежника и фанфарона. Он ждал! Была его гортань Суха, как пятка фараона. Он съел козла! Проклятье злу И тем, кто, плоти возжелая, Отточит зубы, как пилу, Забыв о том, что плоть – живая! Старуха плачет по козлу, Красивая и пожилая. А волк, забыв о Льве Толстом, Сопит и курит «Филип Моррис», Под можжевеловым кустом Лежит, читая Юнну Мориц, И вертит сумрачным хвостом.

Добрый вечер, коллега! Здравствуйте, Франсуа! (Кажется, по-французски это звучит «бон суар».) Скорее сюда, трактирщик, беги и вина налей. Мы с вами сегодня живы, что может быть веселей! Но в темную полночь именем милосердного короля На двух столбах с перекладиной приготовлена вам петля, И где-то писатель Фирсов, бумагу пером черня, Был настолько любезен, что вспомнил опять про меня. Все барабанщики мира, пока их носит земля, Пьют за меня и Киплинга капли Датского короля, И сам Станислав Куняев, как белый петух в вине (Правда, красивый образ?), речь ведет обо мне. Мы с вами, мой друг, поэты, мы с вами весельчаки; Мы-то прекрасно знаем, что это все – пустяки. Кому-то из нас (подумаешь!) не пить назавтра бульон… Да здравствуют оптимисты! Прощайте, месье Вийон!

Надоело на сушу пялить сумрачный взор. Просмоленную душу манит водный простор. Лягу в луже дорожной среди белого дня. И не жаль, что, возможно, не похвалят меня. А когда я на берег выйду, песней звеня, мореплаватель Беринг бросит якорь. В меня.

Снятся мне кандалы, баррикады, листовки, пулеметы, декреты, клинки, сыпняки… Вылезаю из ванны, как будто из топки, и повсюду мерещатся мне беляки. Я на кухне своей без конца митингую, под шрапнелью за хлебом ползу по Москве, в магазине последний патрон берегу я и свободно живу без царя в голове. Зов эпохи крутой почитая сигналом, для бессмертья пишу между строк молоком, потому что, квартиру считая централом, каторжанским с женой говорю языком. Я и сам плоть от плоти фабричного люда, зажимая в кармане последний пятак, каждый день атакую буржуйские блюда и шампанское гроблю, туды его так! Мы себя не жалели. И в юности пылкой в семилетнюю школу ходили, как в бой. Если надо, сумеем поужинать вилкой и культурно посуду убрать за собой.

Всю ночь я шевелил губами, сучил ногами, пол дробя; я мерзко выл, скрипел зубами, – я перечитывал себя. Я от стыда пылал, как спичка, себя готов был разорвать. Гори она огнем, привычка – как заведенный, рифмовать! Довольно, хватит! Слово чести, я образ жизни изменю! Да провалиться мне на месте, когда хоть строчку сочиню! Да будь я проклят, если сяду опять за стол с пером в руке! Чтоб выпить мне пол-литра яду, чтоб утонуть мне в молоке!! Глаза б вовеки не глядели на этот ворох чепухи… Но ежедневно, встав с постели, я вновь сажусь писать стихи.

Кто-то что-то пишет где-то. В голове темно. Есть сюжет иль нет сюжета – Это все равно. Может, это? Нет, не это. Но ведь и не то. Не зима. Но и не лето. Надевай пальто. Акварельная картинка. Серебрится лес. Тихо крутится пластинка. Я в себя залез. Хорошо в себе! Конфета Тает на губе. Я лежу. Читаю Фета, Надоев себе. Кто-то в душу влез без мыла, Значит, я поэт. У попа была кобыла, Впрочем, тоже нет. Я пошевелил ногою. Кот чихнул во тьме. …У меня совсем другое Было на уме.

Город спит и во сне улыбается, В небе звезды мерцают, маня. Александр Сергеевич Мается – В изголовье сидит у меня. Посидел, помолчал, пригорюнился, Головою курчавой трясет… – Что, брат, Пушкин? – в сердцах говорю ему. – Ничего, – молвит, – так как-то все… Скушно, сударь. Куда бы полезнее Почитать. Где же книжка твоя? Так-то, брат. В изголовье поэзии Только звезды, да Туркин, да я.

Сижу в столовой автопарка. В столовой автопарка жарко. От щей в желудке – кочегарка. В глазах блестит электросварка. Ко мне подходит санитарка. А санитарку звать Тамарка. Она по паспорту татарка. А у нее в руках припарка. А со стены глядит доярка. Ее зовут, наверно, Ларка. Есть у нее сестра – свинарка. И муж – бухгалтер зоопарка. На горизонте – друг Захарка. С Захаркой друг его Макарка. В зубах у первого цигарка. А у того в кармане старка. Сидим в столовой автопарка. Там где-то жуткая запарка. А нам ни холодно, ни жарко. Нам хорошо! Эх, старка, старка…

Затормозил изящный лимузин, в пути не сбившись с усложненной трассы, и я, дитя сомнений и пластмассы, вошла в комиссионный магазин. Среди партикулярного старья нашла колпак, которого алкала душа моя. С изяществом бокала у зеркала остановилась я. Он выглядел как старый баклажан, в нем было что-то от орды татарской, от благовоний шашлыка по-карски, карающих безумных горожан! В углу рыдал гриппозный продавец… – Вы говорите, шил колпак художник? – Помилуйте! – А кто? – Да он сапожник, он вертопрах и Каин, наконец! Печальна сущность злых полугримас! Изящен хор больных столпотворений! Оплаканы сюрпризы повторений, хрустально изнуряющие нас… Я молвила: – Колпак упаковать! Мне ненавистны нити канители, заняться надо им на той неделе и горестно переколпаковать. С тех пор, томясь сознанием вины, взывал во мне нездешний голос мрака. Я, наконец, устала как собака и продала колпак за полцены.

Клара, Девочка, Вихрем влетает ко мне. От смущения я Прилипаю к стене. – Понимаете, Коля,– Она говорит, – У меня, понимаете, Сердце горит! Полюбила я Карла, А он – идиот. Он позорной, Неправильной жизнью живет! Он женат на мещанке, На глупой козе… Понимаете, Он на неверной стезе! Он меня, представляете, Выгнал взашей И кораллы Из розовых вынул ушей. Помогите! – Подумав, я дал ей совет: – Украдите У этого Карла кларнет! О святая наивность, Ты кредо мое. О святая невинность, Храните ее! …Тут она засмеялась Светло и земно И на крыльях любви Упорхнула в окно. Я к окну подошел – Хорошо на душе! Я не зря На десятом живу этаже.

Устав от болтовни и безыдейности, заняться я хочу полезной деятельностью, в работу окунувшийся по щиколотку, я в левые иду полузащитники. Что б ни болтали шкурники и лодыри, в команде нашей стал я первым номером! Я получаю мяч. Бегу. Мне некогда, тем более что пасовать мне некому, а если бы и было – на-кась, выкуси! – я сам хочу финты красиво выполнить. И вот уже защита проворонила, и я уже возник перед воротами, вопят трибуны – мальчики и девочки, – и мне вратарь глазами знаки делает… Я бью с размаху в правый верхний угол, бросок! Вратарь летит на землю пугалом, но где уж там… Удар неотразимый, как материт меня вратарь-разиня! Я оглушен команды нашей криками, и тренер как-то очень странно кривится, и голос информатора противный: «Счет 0:1». Ликует… наш противник. И по трибунам ходят волны ропота, ах, черт возьми, я бил в свои ворота! И сам себе я повторяю шепотом: «А что потом, а что потом, а что потом?..»

Когда-то давно по горам я шел, я шел по горам пешком. И встретился мне на пути козел, с которым я не был знаком. Я до сих пор не могу понять, как он туда залез… Стояли друг против друга мы. Козел с рогами, я – без. Узка тропинка, внизу обрыв, дна пропасти не видать. Стояли мы часа полтора, мы долго могли стоять. Но я торопился, в Москву спешил, как полуабрек, был зол. – Уйди, – сказал я, – с дороги прочь! Уйди с дороги, козел! Пока не поздно, уйди, пока не вижу в тебе врага… – Но он (шайтан!) промолчал в ответ и лишь наклонил рога. – Ах так! – сказал я. – Козлиный хвост! Стало быть, не уйдешь?! Тогда уничтожу тебя я так, как уничтожают вошь! Пускай поможет тебе аллах (не знаю козьих богов!). – И я с разбегу ударил лбом промеж козлиных рогов. Вот так я закончил дело, вот так я смог наконец пройти. А бренного тела его до сих пор нигде не могут найти. Я и теперь помянуть готов (мир праху его!) козла, Если виновен, пусть Козлотур рассудит наши дела. Да здравствует дружба! Сегодня мы за это сидим и пьем. Но если тропа как кинжал узка, так что ж не ударить лбом?

Пахла ночь, как голландский сыр, Когда, прожевав урюк, Ушел искать красавец Тыр-Пыр Красавицу Тюк-Матюк. Сто лет искал он ее везде, На небе и под водой. Нашел он ее в Коп-Чик-Орде, Что рядом с Кишмиш-ордой. Она вскричала: «Бэбэ, мэмэ! Полундра! Мизер! Буза!» Хотя он не понял ни бе ни ме, Сверкнули его глаза. Призвал к себе их абориген, Владыка Туды-Сюды. И жирный лама Глотай-Пурген Сказал им: «Аллаверды!» Еще сказал он: «Пардон, батыр, Битте-дритте Утюг!» И пала в объятья красавцу Тыр-Пыр Красавица Тюк-Матюк.

На полевом далеком стане (Не уточняю, что за стан) Однажды в труженицу Маню Влюбился труженик Степан. Она сама к нему тянулась, Шептал он что-то, к ней припав… И это дело затянулось На много полновесных глав. И вдруг он встал. – Послушай, Манька! Послушай, звездочка моя, Прости, любимая, но встань-ка, Гляди, о чем подумал я. Я за тебя отдам хоть царство, С тобою быть всегда готов, Но знаешь, сколько государству Мы можем недосдать пудов?! Она вскочила. – Невозможно! Пошли! Того гляди, гроза… И разом вспыхнули тревожно Их изумрудные глаза. О как они в труде горели! На них залюбовался стан. Они умаялись, вспотели, Но перевыполнили план! Не сорвались хлебопоставки… Над степью плыл густой туман. И снова на широкой лавке Марусю обнимал Степан. И вновь она к нему тянулась, Шептал он что-то, к ней припав. И это снова затянулось На много полновесных глав.

Я была в Женеве, Бонне, Ницце, До чего же скучно за границей! Целый год томилась я в Париже, Мне Перхушково духовно ближе. На Монмартр ходила, не робела, Но, придя, о Зюзине скорбела. Я мартель и арманьяк пивала, Но о «Трех семерках» тосковала. Проезжая Вену в «мерседесе», Мне хотелось на трамвай в Одессе, А в отелях Дели и Мадраса Не нашлось московского матраца… В Филадельфии дрожали губы: «Надоело. Поскорее в Мгу бы!» В Токио мне ночью снилась Шуя… Крест поездок на себе ношу я. Боже мой, к кому бы обратиться, Чтоб не ездить больше за границу!

Поэтам нелегко. Мастеровым пера до подлинного далеко искусства; то смысл насквозь течет, а то в строфе дыра, спадает форма, жмет безбожно чувство. А то еще, глядишь, стихов не тот размер глухое вызывает раздраженье. Сапожники – вот кто классический пример трудящихся, достойных уваженья! В поэзии – для них доступным быть хочу. На разговоры лишних слов не трачу, в руках сапожный нож, то бишь перо, верчу, подметки строф гвоздями рифм собачу. Спины не разогну, как белый раб, тружусь, искусство – ремесло, учти, художник. Вот почему всегда я так собой горжусь, когда мне говорят, что я – сапожник!

Я в смятенье, Головой трясу. Снял очки, глаза протер рукою. Обнажилась девушка в лесу. В первый раз Увидел я такое! Надо бы уйти, Но не могу. Посидеть решил – так не сидится! Лег на траву – Отлежал ногу, Встал, но тоже плохо – не стоится. Крикнул: «Эй!» – И вижу – вот те на! – У нее глаза на мокром месте… Я зачаврил, Чаврит и она, Лучше, если мы зачаврим вместе.

Среди развалин, в глине и в пыли Бутылку археологи нашли. Кто знает, сколько ей веков иль дней. «Московская» написано на ней. «Особая» добавлена внизу. Я улыбнулся и смахнул слезу. Взошла луна, и долго при луне Находку созерцал я в тишине. …Пещера. Питекантропа рука. Пол-литра. Птеродактиль табака. Сгрудились питекантропы. У них Глаз-ватерпас – чтоб ровно на троих! Иначе в глаз – и впредь не подходи. Кусок. Глоток. И – эра позади.

Фи! Фонтан фраз на фронтоне филиала Флоренции как фото франта Фомы во фраке философа, как фальцет форели, фетр в футляре флейты, фунт фольги, филателия фарфора. Фехтование ферзем, как филе из филина с фруктами для фарисея, фараона, феодала и фанфарона Франца-Иосифа. Флора. Фауна. Фортуна. Фонари. Фигли-мигли. Фокус-покус. Формализм. Фисгармония фатальных Фермопил. Факты. Фанты. Фрукты. Федор Фоломин. Фиакр фанаберии фосфоресцирует фиестой в сфере флюидов фисгармонической феерии на фуникулере фестиваля фиалок. Флюс Люцифера, фимиам Бонифация, фиги Нафанаила – фарс марафона, нафталин на патефоне, сифон фаворита из Карфагена… Фату фата – фифти-фифти фунт фикции фантазирующему под Франца Кафку в феврале на файф-о-клоке на пуфе с туфлей Франчески. Но вот из сфер фальцетом Фантомас: – О, Фегин, фы фелик! Я поздрафляю фас! Но я за фас трефожусь – фдруг Андрюфа Фознесенский фыркнет: «Фу-ух!..»

Уже влечет к изысканной культуре, Освоен Кант, уже прочел «Муму», И сам работаю в литературе, Давая выход острому уму. Пора уж вроде становиться в позу, Но не поставьте искренность в вину, Любую философскую Спинозу Я променять готов на старшину. Подобного афронта в том причина, Что к дисциплине тянет с давних лет. Хотя в штанах цивильных я – мужчина, Но без штанов армейских – не поэт!

Его приход Потряс меня, как электрический разряд! Он двигался, ритмично шевеля Усами. Он приоткрыл завесу Над глубочайшей тайной мирозданья. Его пути лекальная кривая Дышала благородным донкихотством, Архитектоника Напоминала купол храма Ники. Безумец, современный Герострат, Он шел на смерть! Ему была чужда Слепая иерархия природы. Молебствия, сказал бы я, достойна Патетика героики его, А может быть, героика патетики, Что тоже Красиво, хоть и не совсем понятно. И в тот же миг Я левою рукой схватил перо, а правой Надавил!! И запах коньяка Потряс, Ожег меня, Как греческий огонь! Ну, отвечайте, Не профанация ли это – Назвать живое, мыслящее тело «Клопус вульгарис»?! Вот видите, Как много может дать Простое созерцанье Обыкновенного клопа.

Что вижу я во тьме веков? Кто мне под стать? Не вижу… Словом, Стоит Глазков, сидит Глазков И восторгается Глазковым. Что ныне глаз Глазкова зрит? Кто смеет не учесть такого: Глазков Глазкову говорит О гениальности Глазкова! Все – чушь, не будь моих стихов! И в будущем, поверьте слову, Опять Глазков! Один Глазков!! Дороги все ведут к Глазкову!!! Короче, вывод мой таков, И больше нету никакого: Есть бог в поэзии – Глазков И я, Глазков, пророк Глазкова…

Как-то в чертовой глухомани, Где ходить-то надо уметь, Мне в густом, как кефир, тумане Повстречался шатун-медведь. Был он страшно худой и нервный И давно, как и я, не сыт. Я подумал: «Убьет, наверно. Он голодный как сукин сын». Что ж поделать, такая доля. Не такой уж я важный гусь… Вдруг сказал он: – Ну что ты, Толя, Ты не бойся, я сам боюсь. Под холодным и хмурым небом Так и зажили мы рядком. Я его подкармливал хлебом, Он делился со мной медком. Путь его мне теперь неведом, Но одно я запомнил впредь: Основное – быть человеком, Даже ежели ты медведь.

Нету яблок! Братцы, вот несчастье! Мочи нету взять такое в толк. Где-то слышал я, что в одночасье яблоки пожрал тамбовский волк. Для того ль ловили наши уши песню молодых горячих душ «Расцветали яблони и груши», если нет ни яблок и ни груш?! Для того ль Мичурин, сын России, скрещивал плоды в родном краю, чтобы из Марокко апельсины оскорбляли внутренность мою?! Нету яблок! Я вконец запутан, разобраться не могу никак. Ведь за что-то греб зарплату Ньютон, он же, извиняюсь, Исаак! И от всей души землепроходца восклицаю: «Надо ж понимать, что-то нынче яблочка мне хотца – очередь не хотца занимать!»

Работа на почте. Рассвет. Этажи. Я нес пробуждение в сонные души. И, словно цветные – в окне – витражи, Горели мои вдохновенные уши. Мне мало платили, но я не хотел Работы другой, заявляю железно. Я так восхитительно-крупно потел, Себя ощутив молодым и полезным. В одном переулке, в заветном окне, Девчонка знакомая мне улыбалась, Мечтая всю ночь напролет обо мне… Недаром же мне постоянно икалось! Меня уважали, кормили треской, На кухню пускали, поили бульоном… А ныне сижу, напевая с тоской: «Когда я на почте служил… почтальоном!»

Спасибо, Кушнер Саша, Спасибо за совет. Тебе столица наша Передает привет. Хотел я ту гитару Подруге подарить… Да ну ее, отраву! Еще начнет корить. Нет, подарю другое… И, вмиг решив вопрос, Я трепетной рукою Твой сборник преподнес. Она вскричала: – Браво! Ты, безусловно, прав. Какая прелесть, право! Засунь его за шкаф!

Слышу в дальнем лесу кукушку. Вижу пламя. Чего-то жгут. Заряжают меня, как пушку. Плачут кони. И люди ржут. Я немного того… от счастья, Но при деле зато всегда. Заряжаюсь с казенной части И стреляю туда-сюда. Предо мной лежит панорама. Я готов начинать обстрел. Отойдите. Осечка. Мама! Неужели я отсырел?! Я стрелять хочу. Я упрямый. Жаль, увозит жена домой. (Я жену называю мамой, А она меня – мальчик мой.) Скоро выстрелю в вас поэму. Привкус пороха на губах. Я устал. Закрываю тему. Разрядите меня. Ба-бах!

Говорит моя подруга, чуть дыша: – Где учился ты, голуба, в ЦПШ[ 1 ]? Чашу знаний осушил ты не до дна, Два пи эр – не площадь круга, а длина, И не круга, а окружности притом; Учат в классе это, кажется, в шестом. Ну поэты! Удивительный народ! И наука их, как видно, не берет. Их в банальности никак не упрекнешь, Никаким ключом их тайн не отомкнешь. Все б резвиться им, голубчикам, дерзать. Образованность все хочут показать…

Не смейтесь! Не впадайте в этот грех. Не кролик я, не мышь, не кот ангорский. Я убедился в том, что я – орех. Не грецкий, не кокосовый – Сикорский! Приятно говорить с самим собой, Впитать себя в себя подобно губке. Вселенная открыта пред тобой, Когда пофилософствуешь в скорлупке, Когда порассуждаешь о мирах Без видимых физических усилий… Но временами наползает страх – Боюсь, как бы меня не раскусили.

Да, я береза. Ласковая сень Моя – приют заманчивый до всхлипа. Мне безразлично, что какой-то пень Сказал, что не береза я, а липа. И нипочем ни стужа мне, ни зной, Я все расту; пускай погода злится. Я наливаюсь каждою весной, Чтоб в «Августе»[ 2 ] талантливо излиться. Пусть критик на плетень наводит тень, Пусть шевелит зловредными губами. Мы, женщины-березы, каждый день Общаемся с мужчинами-дубами.

Как-то в полночь за деревней я сидел на лавке древней, И, чего-то вспоминая, кой о чем подумал я. Вдруг летит из мрака птица, на плечо ко мне садится, И скажу я вам, ребята, обмерла душа моя. Я сказал ей: «Птичка божья, ты на всех чертей похожа, На испуг берешь поэта, чтоб тебя, нечистый дух! Отвечай-ка мне без спора, буду ль я прославлен скоро, И когда по всей России обо мне промчится слух?» Погрустнела ворон-птица, головою вниз клонится, Жутко стало отчего-то; темнота вокруг и тишь… Наконец, расправив перья, скрипнув клювом, точно дверью, – Nevermore! – прокаркал ворон, что по-русски значит «шиш».