Лес задумчиво-грустный стоит, Слегка побеленный снегом. В душе тихо песня звучит, Как отголосок неясной неги. По речке льдины плывут, Будто тянет конвейер ленту. Слова мои никуда не дойдут, Растают и канут в Лету. Я судьбу свою не хулю И знаю: стихи мои не праздны, И я Господа благодарю За тихий и светлый праздник.

Человек тщетно повсюду искал Бога, В отчаянии спрашивал: «Есть Бог или нет?» «Бога нигде нет» — было его итогом, Солнце зашло, и померк дневной свет. Человеку спать не давал душевный ропот, Но утром, когда росою сверкнул рассвет, Он откуда-то явственно услышал шепот: «Меня нигде нет».

Философ старый умирал, Ученики к нему прильнули, — Скажи, что о смерти ты узнал, Коль испытал ее прилюдье. Едва дыша, ответил старец, — Смерти нет, есть точка, Сияющий жизненный венец Лишь будет только обесточен. — Скажи, где нам искать тебя, Когда тебя не будет? — Ищите меня в людях. Учение мое, как камень в воду, Любви и мудрости создастся волны, И волны будут те идти по своему пути. И может быть, они кого-нибудь коснутся, И может быть, помогут им проснуться. Не важно, что меня забудут, И был ли я? Иль буду? Учитель старый умирал, Что перед смертью говорил, Об этом раньше знал, Что прошептал себе сказал. И умер.

Я на голос скорби иду, даже когда она не зовет, движения души идут самолетом, направления нет, может, Запад, а может, Восток, есть сигнал — кого подбили на взлете, сколько спину свою ни горбь, скорбь свою не закроешь горбом, есть Запад и есть Восток, и есть сигнал — кого—то подбили на взлете.

Дождь нетактично в окно стучит, Ветер с такта его сбивает. Так-то так, — дождь говорит, Но ветер его забивает. Я вам то-то и то-то хотел сказать, Дождь начинает, Но ветер бузит, — Ничего он не знает! Я природы многокрылая быль, Буйство энергии, удаль, А он это дождь забыл? Или, может быть, он Иуда? Я узы логические разбиваю в клочья, Противоречия собираю в тучи, Чтобы на людей обрушить Грозой добываемые многоточья! А бывает так, гроза, уходя, ворчит, Истины — молнии в землю ушли, Мелкий дождь монотонно накрапывает И будто бы истину говорит. Так-то так, все хорошо, Ты поработал, ломит спину, Противоречий никаких нет, Так-то так, а теперь спи, ну!

Однажды жил человек — и умер. Господу помолимся, Господу помолимся, а за что? За то, что жил заскорузло, Если даже собственное гузно В чистоте не держал? Но твердо знал, что есть интеллигенция, Гнилая, вся в говне, По пьяни говорил: — По мне, Всех этих тварей надо бы в расход. Бил в грудь себе: — Не потерпит народ! Добился, вдруг поперхнулся, Блевотина пошла, и захлебнулся. Жил человек один и умер.

Вы, мнящие себя правильными людьми, Скажите, что вам мнится? Озлобленность к инакомыслящим? И раболепное желание подчиниться? Любым, сидящим на троне, И думаете — удары жизни нас не тронут. Вы, логику испохабив, взываете к Аристотелю, Цитируете, когда выгодно — dura lex, sed lex, И в то же время знаете — на троне подлец. Говорите — пройди до окраины — лучше его не найдешь И в то же время знаете, ложь! К трону даже вошь не пройдет за грош. Вы, имеющие хорошие прибыли и оклады, Хотите, чтобы все оставалось и было как было? А остальное для вас гнильцо и быдло. Все у вас складно, но сказка ваша не станет былью.

Дождь сыплет сквозь сито туч — «Гусиная кожа» на лужах, И воду дождя они пьют, Хотя это им и не нужно. Ночью тихо мороз придет, Повиснет над лужами в изумленьи, Потом горестно и сильно вздохнет, И те застынут от удивленья. Наступило утро морозное, чистое, Опушенные инеем деревья стоят. При ветре пыль летит серебристая, И стеклянными глазами лужи глядят

Я годами своими пророс В следующий век, ничего Не принимаю на веру, Если явится мне пророк, Я и ему не поверю. Где они были, где они есть? Люди страданиями и болью наелись, Был Человек, несущий от Бога весть, Памятником-объявлением стало тело, Прибитое гвоздями в крест. «Даже тех, кто меня бил, Мысль ваша да выйдет из круга, Как я возлюбил, Так и вы любите друг друга».

Не помню — сколько было мне годов, Четыре или пять, но был готов Время изменить. Вещи свалены на пол, Настенные часы стали напольными, И по часам бью молотком словно молотом, Каким-то одушевлением наполненным В испуге! — Нарушил структуру пространства! Бежал не по законам Бернулли, Затем меня домой вернули, прилюдили В обычное время и постоянство. Но, видимо, и сейчас во мне сквозит С ветром непостоянное братство, Надо, надо разбить лежащее постоянство.

Мы сами блестящие, Одежды на нас белые, Мы твердо идем вперед, Почему же люди не бедные С взором горестным говорят, Что не так все идет. Историю России писали радонежской краской, Кликуши кричат, — прошлое не тронь! А прошлое обнажается, и виден обман и кровь. Вот и сейчас достают радонежскую краску, И мажут ею настоящее понятно по чьей воле, Воинственно кликуши кричат: Готовсь к Куликову полю! Если кто-то не так подумал И высказал это в слове, Агрессивные крики звучат: — Пятая колонна! Изведем ее поголовье! Вопросы будут решать спортсмены и байкеры, Мозги которых отбиты в драках, Аргументы их — кулак и бита, Остальные будут ходить в дураках. Страна насыщена сумерками, Отравлена каким-то зельем, Кажется, мы опускаемся в средневековое подземье.

Давай спокойно посидим Покамест мы совсем не поседели, Взор свой направим в дальние дали, Мы так давно не молчали. В молчанье уйдет бес печали, Давай посидим без печали, Не будем будить тишину, Чтобы черти ничего не забрали, Чтобы истину познали одну: — Чем наше дыхание становится тише, Тем более дыхание Бога услышим.

Когда меня не будет, наверное, за столом или еще где, может, вспомнят обо мне, скажет кто-нибудь раздумчиво: «Был он парень странный и не совсем в себе, стихи писал рваные, и не совсем лоялен был к стране». Скажу пока могу: «Время другое, нельзя, как Есенин, душегрейку разрывая вдруг, прокричать на всю округу: «Я люблю тебя, Русь!» Любовь глубинная, тихая, в туне принимаются когда противоречия, и в душе соединяются в купе Вера, Надежда и Боль, и не нужны тогда, Историко-истерические речи».

Лишь только раздвинулись ноги, В обрамлении черном, светлом иль без, Появилась галантная Моги, — Никого нельзя оставлять без надежд, Могу я дать или не дать, Смысла искать? Какой вам в этом толк? Главное, чтобы я горела и плыла И выделялся жизни сок. А арифметика проста, и свой ты уд не три — — Там, где было двое — будет вскоре три. О, боги, все может Моги, Если захочет раздвинуть ноги. Когда я по-французски ни бе ни ме, Мне хочется послать, але к Курбье.

Самая большая моя горесть, Может, это дьявола заволокая тень В непонятных одеждах, как горец, Я хотел собственный показать свой день. Вон он — это мое открытие! Радостью хочу поделиться, смотрите! Но вижу застегнуты лица, Не поделиться, не разделиться.

Поэзия, как конь нестреноженный, бьет копытами, глазами косит, к себе не подпускает, а ты идешь к нему шагами шепотными, себя к нему приближаешь, но вот отчужденность ушла, вы стали близкими, у тебя с конем одна душа, и эта душа заискрилась брызгами. Конь-поэзия дал себя оседлать, рифмы, ритмы как сложатся, ты можешь ехать медленно, чувствуя просветленную благодать, а можешь помчаться быстрее ветра, и чувства будут бить через край, скакать, скакать, не пересказать, и самое главное, и самое главное, другим не достать.

Четырехдольным ямбом Хотел сказать я вам бы — Писать Онегина не трудно, Бывает иногда занудно Нанизывать идущие сами собой слова, Героя перебрасывать то влево, вправо, Но право, поверьте мне, Игра та стоит свеч, Ведь впереди и слава. Как бедного Онегина склоняли И в сочиненьях проклинали, Как будто был живой, А не придуман кудрявой головой. Хотя допрежь Онегины и были И всю Европу исходили, Но были те не те, А наши те, как говорится tet-a-tet. Вот и конец, любезный мой читатель, Поэта Пушкина читайте, почитайте, Я пойду во мгле, а вы идите к свету, Нет лучшего на свете искать ответы, И обуви не будет вашей сноса, Из темноты вороной прокричу свои вопросы.

Неблаговидный народ, так и шутит и врет, Провозглашают: — Воздай кесарю кесарево, А тут из толпы: — А слесарю — слесарево. Только слесарь информированный оптимист, Потому и пессимист, он все видит, Как и что и висит, На каком и расстоянии И в каком и состоянии. Кесарю до жизни страшно далеко, Смотрит его око, да неймет, Ухо слышит только то, Что надует в ухо свита, В основном художественным свистом. Кесарь потому и оптимист, Ему дуют в ухо то, что хочет, Потому и бодр, смеется и хохочет. Выпукло останется в памяти вовсе не Редедя, А тот сказал кто: — Бей первым Фреди.

Я со своими стихами как неспокойный покойник под льдом, медленно проплыву под вами, а вы в проруби оттолкните меня багром, я по течению возвращусь к вам снова, а вы не сердитесь, лучше определитесь, — старый я труп или новый, ну вот, а теперь я свободен, по реке пойду и сольюсь с Летой, никто из вас не спросит: «Где ты?» — никто не передаст привета.

Снова меня тоска спеленала Невидимой и тугой материей, При том песенку она напевала, И я верил ей и не верил. «Я тоска-тоска, Круты у меня бока. Я тискаю, таскаю, Прижму и отпускаю». Марля дождя висит над лесом, Тупо стучит о железо капель. Господи, как мне надоела С этой тоской канитель! Мне осень в окошко стучит Холодной и красной ладошкой калины. Вдалеке где-то песня звучит, И слова ее чисты и наивны. Что-то во мне шевельнулось Неясной и тихой мелодией, И тоска вдруг обернулась В такую вот аллегорию: «Ты, тоска-тоска, — Великая потаскуха!» И смех у меня ползет От края уха до уха.

Служил солдат Леха Данилов, Никого не давил он, С неба звезд не хватал, Был больше он молчаливым, Но, кажется, свое что-то знал. Было это во время оно, давно, Не к ночи будь сказано, В советское время еще, Когда человека ставили ни во что. А впрочем, и сейчас, но не об этом рассказ. Выборы наступили: «Партия и народ едины! На выборах голосуют все!» А тут этот Данилов, ехидна, Голосовать отказался совсем. По всему округу объявили аврал, В дивизион наш дальний из полка Принеслись охолуев, как полканы, Замполиты, особисты и дневальный, Только честь отдавать успевал. Леху вывели из строя, В отдалении мухами облепили, Уговаривали, антисоветчину лепили, Но Леха держался как Троя. Леха конституцию знал, Сказано — выборы изъявленье народа, А если он часть народа, то он в этом свободен, И эту позицию крепко держал. Замполиты, особисты суетились словно суки И, отчаявшись, готовы были врезать, Вдруг один из них в очках какой-то суслик Лехе предложил должность хлебореза. Хлеборез — это туз бубновый, Всем хотелось постоянно жрать, Впереди него лишь повар, На каптерщика начхать. Леха от должности отрекся, Лицом не шелохнувшись никак, На нас посмотрел: — Ребята, не спекся, Вас, наверное, не увижу, пока! Леху на губу посадили, Караульные исчезли средь ночи, Все двери открыли, Иди куда хочешь! Леха только за порог, И тут из темноты: — Hende hoh! И на его вопрос один ответ, — Четыре сбоку — ваших нет! Лехи судьба не завидна, Наверное, ждет его штрафбат, А мне до сих пор стыдно, Что не подошел к нему, Руку не пожал и не сказал: — Я восхищаюсь тобою, брат! Бывают на Руси люди неодолимы, Был такой, а может, и есть — Леха Данилов.

Вечернее небо покрыто мглой, Сыплет метель, и ничего не видно. Вверху словно прорвался мешок с мукой, И ветер шалый спешит ее выдуть. Скрипят шаги мои на снегу, И след их глубже, чем нужно, Как будто я еще кого-то несу, Но нет никого, кроме меня и стужи. Потом я вижу следы мои впереди, Куда нога моя еще не ступала, И память мне дятлом твердит: «Такого я никогда не встречала!» Теперь я знаю, что у меня позади. С заминкой я оборачиваюсь быстро, И точно: на снегу мои следы, Метель не занесла их в регистры. Скольжу я взглядом вдоль цепочки той И вижу, что от самого ее начала Мальчишка идет с корзиной большой И пробивается сквозь мглу отчаянно. Я снова пристально смотрю вперед, И видно мне, что вдоль оврага кромки Старик с седой бородой бредет, И плещется у него в руках худая котомка. У края оврага он постоял, Как столб, значительно и одиноко. Потом степенно одежду снял И, обнаженный, пошел в овраг боком. Иду и смотрю на склон противоположный, Лелея в душе надежды слабый огонь, Но все надежды мои оказались ложны, Так и не вышел он на тот склон. Мне голос Безмолвия говорит: «Это не все, что осталось внизу». Только об одном он молчит, Что или кого в себе несу. Метель до идиотизма упрямо метет, Скрипят шаги мои на снегу. Я знаю, что меня ждет. Я все ближе и ближе к оврагу иду.

Вот, казалось настоящее, Время, кажется, стоящее, И мы живые, нетленные, А в прошлом люди застывшие, В фотографии запечатленные, И кажутся уже бывшими. Но жили они, как и мы в настоящем, Душою и плотью болея, Может быть, обращались к кому-то с мольбою, И было для них настоящее стоящим, Наполненным счастьем и болью. Я прошлое хочу в своей душе воскресить, Почувствовать, что оно было безмерно знойно, Не мне решать — было ли оно достойно, Мне самому скоро в прошлое уходить. Время летит, крыльями машет, О чем оно гомонит, что нам расскажет?

Погост, как бы нимб над ним, Жили-были — стали погостниками, Молчаливый уговор между ними: — Мы в жизни многое наболтали, Давайте теперь помолчим. И вдруг из-под земли голос немолодой: — Рано меня отпевали, я еще живой. Люди пока живы, не молчите, В закрытую дверь тишины стучите, А не отверзнется вам — закричите, И тогда, может, ваш голос Утолит чей-то правды голод.

Потер дед свою репу И начал вытягивать репу, А у репы своя репа, И она такое говорит: — Сколько ты не репайся Ничего у тебя не выйдет, Пятки у тебя порепаются, Ишь какой затейник, Пристал как репейник! Позвал дед бабу не глядя, Охочей на дядей. Баба в деда вцепилася, Передом наклонилася, Репа вцепилась в низину, Они тянут-потянут, Как в долгий ящик резину. А тут идет прохожий, На себя не похожий, И видит щель, давно не цель. И тут как тут Вставил туда свой уд. Баба от уд, уд удовольствия Задвигалась, задергалась, На пике закричала, затряслась, Дед, не пикнув, затрясся, Затряслась от страха и репа, Не испытав греха, И вышла наружу без огреха. Все друг друга поздравляют, Здоровья желают, А тот прохожий, Теперь на себя похожий, Не истребовав себе половину, Так куда-то и сгинул. РЭП! РЭП! РЭП! Каждый тяни свою репу, Но не упускай погляда На бабу, охочей на дядей.

Ах, как хочется порою К любому подойти без всякого пароля, Сказать: — По-разному мы мыслим, Не может быть единомыслия, Единомыслие — жизни не венец, Единомыслие — скоростный конец.

От трусости всякая тирания, От слабости и жажда власти, И потому она как пиранья Готова на любого напасть. Все у нас хорошо идет, А кто сомневается — тот продажный Или, может быть, идиот. Там появилась точка протеста, Подавить ее юридической артиллерией, Чтобы никакие умники Рта раскрыть не сумели. Все у нас хорошо идет, А кто сомневается — тот продажный Или, может быть, идиот. И маргиналы возликуют, Правителя и Бога вознеся, Вот какая у нас новая кузница, А в сущности мышиная возня. Век тиранов конечен, И в истории чаще бесславен, Только для народа болезнен, Как трагедия в Беслане. Все у нас не так идет, Хватит оружием бряцать, Только тот подлец или идиот, Кто власть покрывает глянцем.

Сколько нам лет, мы точно не знаем, конечно, мы предполагаем, что где-то немало, но не так уж и много жизнь медленно уходит миногой. вода становится все холоднее, плавники — ноги уже подмерзают, в снах душа еще молодеет, но чем это кончится — знаем. все мы немного миноги, и нас таких много. самое главное — по обстоятельствам вовремя сделать из этой жизни ноги.

Вся наша жизнь психдом, вопрос лишь в том, как ладить с санитарами, они работают ударами, а как нам быть или не быть? когда нас бьют, в ответ не можем бить, а если захотелось — аминазин, фиксация, мочою отойдешь — вот вся сатисфикация. как обыграть действительность? найти слова остроконечные, убийственные и выразить их в крике невозможной муки, страшнее, чем в картине Мунка.

В детстве меня мало били, Поэтому пишу высоким штилем. Отбрось последние свои года Во мрак ночи безутешной, Пусть старость заревом безгрешным Окрасится в лазоревые облака. Но если есть страдание и боли, Закат все ближе и не доле Залижет раны и успокоит навсегда.

В преддверии написания есть что-то щемящее, как в мелодии дерева, ветром колеблемого, оно может быть щенящим и может быть васильковым или альковым, а может в мелодии звука, как в распахнутой двери, будет преддверие бури, которая кого-то разбудит. * * * Дерево и дверь питаются ветром, Другим не заметным.

Ежик по лесу шел, Большой гриб нашел. Положил его на иголки И понес под елку. А под елкой нора — Вот такая дыра! Все равно этот гриб Ну никак не вмещается. «Ну что ж, — подумал Еж, — Позову я друзей, позову я зверей. Они съедят половину. И я с голоду не сгину». Пришли белки-непосиделки, Пришли зайцы-неунывайцы, Тише-тише, пришли мыши, И даже змея ползучая. Они гриб жуют И Ежа нахваливают: «Ох ты, Еж-Еж, До чего хорош!» Ежик до гриба Не дотрагивается, Все стоит, улыбается, А от гриба ничего не осталося. «Ну что ж, — подумал Еж, — Снова в лес пойду, Снова гриб найду И… и друзей приглашу».

Только без ложной веры и догм Человек может быть свободным, И если он смог Дойти до чертогов Господних, К чему эта муть, От которой не продохнуть? Замутила жизнь, замутила, Нет удержи в этой мути, Двадцать первый век идет, А некоторые заскучали по мукам. Ленина, Сталина, вурдалаков тень, Поднимается над удушливыми болотами, Неужели только затем, Чтобы журналисты-мамонты Пугали нас площадями болотными? Замутила жизнь, замутила, Нет удержи в этой мути, Двадцать первый век идет, А некоторые заскучали по мукам. Стыдно, стыдно, вы даже не господа и не звери, Времени попали в какой-то промежуток, Представьте, как будто вам жутко, Когда наганом к вам постучатся в двери. Замутила жизнь, замутила, Нет удержи в этой мути, Двадцать первый век идет, А некоторые заскучали по мукам

Шприц, как самолет в нетерпении — пике, приближается к вене — цели, а та, ужавшись и ужаснувшись, прижалась к кости, спасаясь, игла самолета — шприца, не попав в цель, выстреливает снаряд свой в нетерпении подкожно, но! но! больно!

Надежда слабая, когда меня не будет, что вы наткнетесь случайно как бы на мой какой-либо текст, и может, вам откроется другая сторона моя, как в Янусе двуликом — — здесь я веселый анекдотчик, а здесь скорбию душа моя полна.

Не спи, красавица, при мне, Ведь засыпая, рот откроешь, И черти сразу роем Садятся на твое лицо, Не спи, красавица, при мне, А лучше пой, тогда другой уж рой Из херувимов, ангелов кружится И, успокоясь, на твое лицо садится. Дай мне возможность насладиться Небесною твоею красотой, Не спи при мне, красавица, а пой.

Когда в стране такое тв о рится, Не нужно никаких предисловий. Предисловие, разносолие, разнославие. Окончится предисловие, окончится разносолие, Останется одно разнославие, ведущее в никудаево. И поменяется только одно О  на  А , Господи, не приведи, Мать-царица! Что будет в нашей стране тв а риться. Господи, Отче…. Господи, от чего?

Преодолевая сопротивление материала, Клизма недоуменно себя вопрошала: — Ужѐ у̀же не будет? Вместо, — хуже ужѐ не будет. Вот так, не имея четкого постоянства И не испытывая патриотизма, Клизмы ведут к мировым катаклизмам.

Один идет прямой, Проторенной дорогой. Другой заблудится в лесу, И нет ему подмоги. Припев: Тот, кто боится сквозняков, Всегда болеет. Кто душу бережет, Ее и не имеет. Один соизмеряет путь, Минуя все ухабы, А у другого на уме — Вино, стихи да бабы. Припев: Тот, кто боится баб, Всегда болеет. Кто душу бережет, Ее и не имеет. Один боится согрешить И мучится в желании. Другой, и согрешив, Очистится раскаянием. Припев: Тот, кто боится согрешить, Всегда болеет. Кто душу бережет, Ее и не имеет. Один хотел быть бодр И пыжился в натуге. Другой же — добр По существу натуры. Припев: Тот, кто боится доброты, Всегда болеет. Кто душу бережет, Ее и не имеет. Закончится, наверное, так: Господь обоих призовет И, соблюдая такт, Тихонько пропоет: Тот, кто боится душу потерять, Всегда болеет. Кто душу бережет, Ее и не имеет.

Земля юлой вокруг оси кружится, натужно хочет из своей петли вырваться, галактика с молочным киселем вокруг темной личности пучится и все они с бешенной скоростью спешат куда-то, словно укушенные, я сижу у тихой реки, слушаю безразличные счеты кукушки.

Тройка мчится, Тройка скачет, А могло ли быть иначе? Быть может, прочтете вы, хотя б из любопытства Произведения мои, когда меня не будет, И может, на троих вас что-то сбудет. А впрочем, триумвирата не было и нет, Одно мое названье, и каждый в нежеланье Имеет свой ответ, одно объединяет — нет! Расстаться с собственным мнением, Как будто лишиться капитала, История и психология об этом знала. Каждый живет в своем измерении, И это было от исчисления века, Нет интереса — мнения и нет человека. Когда весь свет в себе, то те уходят в тень, На всех не хватит электричества, Есть только Я — Мое Величество! Вопрос вопросов вам не нес, И будку жизни вам не повредил, Ну да, наверное, сквозь снобизм следим, Куда его какой-то пес понес. Самые близкие — самые дальние, Слово вам близкие, слово прощальное. Ветер будет шебутной над моей могилой, И простите вы меня, Господи помилуй.

Покров был мягкий, снежный, С луны струилася печаль, И голос грустно-нежный В гостиной пел, — Как жаль, Как жаль, что не было весны, И тела и души прикосновенья, Внутри копилось лишь томленье Незримому сказать, — во всем весь ты. Минули годы и зримые, как силуэты, Прошли неинтересною гурьбой, Я все незримому шепчу: «Я здесь, я жду, я за тобой». Покров был мягкий, снежный, Я ухожу стороннею тропой, И голос этот грустно-нежный Не мне поет, — я за тобой.

В желаниях, заботах бегаю, как пес, В ответ я слышу, — куда тебя черт понес? Была бы благодарность, ее и вовсе нет, За сим и до свиданья, закончен мой куплет. Хорошим добрым людям привет, привет.

Окончен час мучительного обмана. Мне сердце ничего не говорит, И наслаждение уже не манит, И совесть что-то гомонит. В каком-то странном преплетеньи Был наш негаданный союз, И постоянные мои сомнения, И всех попыток моих юз. По окончаньи нашей сечи Победный свой не выброшу штандарт. Нелепы были наши встречи, Как односторонний брудершафт. Пока, мой друг, пока, Сниму с души оковы, И, кланяясь слегка, Вернусь в свои покои.

Я все время что-то про себя бормочу и вдруг упираюсь в неизвестную дверь, открываю ее, — где я теперь? вы — кто? кто я? кто ты? за дверью мне отвечают тихо: — мы, как и ты, такие же бормоглоты. и что? почему? если кто виноватый? — ты громко не бормочи, просто пойми, что со временем Усатого всем с рождения закладывали в рот кусочек ваты, ну, а если кто пытался вытолкнуть вату, сам становился себе виноватый, потому, что шел на ослушку и получал пятьдесят восьмушку, а чтобы завершить программу, получал довесочек в девять граммов, люди говорят, что у самого Усатого в трусах была прокладка ваты, с тех пор его и звали Трусоватый, но об этот надо говорить тиховато. Я от ваты освободил свой рот, стать бы сейчас во весь рост, закричать, что в стране печаль, но от ваты осталась печать, благоразумие закрывает ладошкой рот. Время прошло — нет больше Усатого, но мы по-прежнему остались усатыми

Дохлым парусом простыни висят, Зной расплавляет мозги. Торопливо цикады скрипят, Море бухтой дает изгиб. Держидерево в обрыв вцепилось, И взглядом, куда ни кинь, Тишина с неба в море спустилась, И до горизонта беспробудная синь. Солнце, как желток яйца, Жара так и жалит, И кажется тому нет конца, Воздух — как при пожаре. Где-то там, за горами, В асфальтово-чумном чаду Женщина с синими глазами Смотрит в точку одну. В этой точке ей виден Дальний берег морской. Жара, будто в пустыне, И мужчина с подсиненною бородой. И, когда она о нем подумала, От глубины ее души Словно ветры легкие подули И в сторону моря пошли. Он увидел ее большие глаза И вдруг почувствовал — жара спала, И понял, что это она Вытащила у жары жало.

Шутя и играя учусь я жить, За жизнью слегка приударяя. Эй, кто там постоянно брюзжит, От лица своего смех отгоняя? Секрет мой очень прост, Не нужен здесь мудрый Сваами. Он, как детский счет: «Кто сеется последний? Я за вами». Я хочу, чтобы у вас был успех, Ведь шутка — это проба души, И чтобы ваш золотистый смех Вливался в мои лопоухие уши. Я раззвездяй этой жизни, И мне, наверное, не сметь, Но не было бы судьбе моей укоризны, Если бы я смог смеясь умереть.

Эдем. Адам затаился в райских кущах. Еле сдерживает свой трепет. И вдруг голос Вездесущего: — Адам, где ты? Вопрос это Богу не нужен и даром, Ведь он не зря Вездесущий. Вопрос этот нужен Адаму Более, чем хлеб насущный. По сути, мы все Адамы, Замок обмана на шее висит. Причины обмана не даны, Ключ в глубоком колодце лежит. Нам нужно всем искупление, И шанс такой нам дан. Дух наш зовет к освобожденью И спрашивает: «Где ты, Адам?» Звезды сегодня какие-то настороженные, Взыскуя, смотрят на меня с высоты, Будто колючей проволокой я огорожен, И они меня спрашивают: «Где ты?»

За обед степенно, чинно он садится, Ест медленно, сосредоточенно и вдохновенно, Как будто с Богом соединяется в молитве, Забыв про все: интриги, битвы. В экстазе тихом ест небедный свой обед, Но, если кто-то в ту минуту нарушит молчания обет, Бросает свой прибор, кричит: — не потерплю, нет, нет! Опять испортили, собаки, вы обедню!

Чума на оба наши дома уже идет, И Юнговский Трюкач в обличье мажордома, Провозглашая мир, войной грядет. — Даю вам мир, руками машет, Из рукавов летят ракеты, землю пашут, Повсюду дым, кровь, смерть, обман. — Нет, все не так и нет обмана, У микрофона говорит от горя черный Президент Обама. Вы думаете, у нас нет Юнговского Трюкача? Ну если нефти — денег нет, обман качай, Не пара нам Обама, кого хотишь обманем. — И оба-на, привет, Обама.

Вдова услышанное превращает в быль, — А вот мой Ваня тоже так любил, Неважно что, дрова любил рубить, Ловить ли рыбу иль крепко пить. Вдова, ей сложно все забыть; Останутся, живут воспоминанья, Воспоминаньями уменьшаться страданья, И надо как-то дальше жить.

Есть такие в жизни чистюли, Слова они чистят как кастрюли, Сказать они могут слово «попа», Но это все равно, что сунуть Носом в жопу. Поссать нельзя, пописать можно. Пердеть!? — Пердеть и пукать Только осторожно, как Пистолетом с глушителем, Тогда и будешь уважительным. Но широка у русского душа, Когда стоит он у дороги, Раздвинув ноги, Пьян, не сыт, но ссыт, И вслух пердит, твердит: — Сыка без пердыки, Как свадьба без музы́ки.

Еще как будто бы вчера, Лишь только в прошлом годе Поливал я перец в огороде, Густо растущий перец, И говорил ему — давай расти На жизненном моем пути. А нынче перец не удался, И говорю ему — на черта ты мне сдался.

Трогательные вы женщины мои, Так и так хотел бы вас потрогать, Но память строгая, — не много ль натощак? И как? Ведь ты не Шива. Да я не Шива, но не вшивый, Душа у меня широка, И видит ясно око — Все преграды преодолею, Все лишенья претерплю, Потому что, женщины, я вас люблю, И с широкими объятиями К вам иду, люлю, люлю.

Пещера открыла свой рот, В удивлении рассматривая стороны Пространства и бездну времени, Взошло солнце, и пещера ушла в свою глубину.

Дождь идет тихо, задумчиво, терции звучат монотонно, все мои мысли бескрайние, все мои чувства бездомные. Ты рядом со мной, но от меня далеко за какими-то мысами, весями, а может быть, облаками, тебя согреваю мыслями, а хотелось руками. Я судьбу свою не кляну, много хорошего мне перепало, хочу, чтобы было тебе тепло, чтобы Душа твоя и тело свободно дышали.

Когда никто не приходит, Капля дождя в ладонь стучит, И, создавая свою мелодию, Так говорит, — нет никого, Это не горе, горе еще не приходит, Горе, когда поднявшись вдвоем в гору, С горы в одиночестве сходят.

Чем мягче кресло, тем тверже убеждение, Пусть все идет как есть, Не надо нам иного мнения, Потому иное — есть предубеждение, И умников всяких надо бы известь.

Одиноко лежу в гробу, А собственно, куда мне деться, Если я жил обособленцем. Скупое выражение лица, И мрамор лба холодный, Жена вся в черном без лица, Страдания ее бездонны. Все без истерик чинно, И батюшка картинно Кадилом машет у изголовья, И говорит его глава Пресветлые для всех слова: — Аве! Аве! Господи Иисусе! Пусть испепелится горе в грусти! Откроются для упокойного врата, Он в этом сомневался, но очень ждал.

Тоска по-новому — вот что нас тревожит, Тень чувство — мысли сердце гложет, Что существующее не то, Что нам хотелось, но время — шапито Чудесный фокус не покажет, И юной жизни колесница правду скажет. Душа — подсознание опыта не имея, Пронзительности жизни откроет свой секрет, Иди к себе как к свету, Ведь все в тебе, а остального нет. Когда года твои посыплет пеплом седина, И истина, пройдя меж пьяных и орущих, Покажется тебе мягкой и зовущей В иное пониманье, — что ты живешь, Коль рядом кто-то, коль есть о ком молиться, И твоей жизни колесница Не будет зря топтать жнивье. Когда уж рядом никого и нет, Окончит путь свой колесница, И милосердья Божия десница, Воткнет свой гибкий прут, И обозначит — тут!

Жена от меня сбежала, Ужалила и бежала без жала. Вот такая безжалостная Жужжала, жужжала И от меня убежала. А собственно — куда ей без жала? Мне больно, а она свое отжужжала.

Знаю, что никуда мне не деться, знаю, что скоро умру, напоследок мне дайте согреться, я умоляю, дайте согреться! но завершается действо, дайте согреться, я уже не молю. меня обнимает холод, по теплу исчезает голод.

Вот вроде встретились, И что-то склеилось, Но файлы не совпали, Ах, если бы, ах, если бы Об этом раньше знали. А покамест клеится, И жизнь шевелится, Желания идут сами собой, Но неожиданно, вдруг неожиданно Возник в программе сбой. Тут — будут — тут Возникнул сбой, Тут — будут — тут Живи с собой. В дальнейшем, может быть, и встретятся Попутный ветер с мельницей, Седые файлы с седыми совпадут, И будет радость тут, И будет счастье тут. Тут — будут — тут И радость тут, Тут — будут — тут И счастье тут.

Утро невзрачное, серое, не любопытно Взором скучающим — все, все избито. Что было в прошлом, почти позабыто, Душа заскорузла заботами быта. Нивы бесплодные смотрятся грустно, В небе нет расщелины светлой, Мечтания, которые так искусно Манили, стали поломанной ветлой. Жизнь незаметно проходит, Головы наши покрываются пеплом, И все же сквозь пепел мелодия светлая Романсом старинным душу заводит. «Утро туманное, утро седое».

Господи, дай мне кротости, Отринь у меня гнев и ярость. Желаниям моим убавь скорости, Мыслям моим дай ясность. Дабы я берег все живое И взращивал у себя радость. И, как беглый с неволи, Бежал бы от смрада. Дай, Господи, силы и вдохновения На лучшее, что я могу довершить. Неумолимо течет река времени, И не так много осталось мне жить.

Ушло от меня вдохновенье, И не о чем больше писать Случайная фраза мелькнет привиденьем, И, как привиденье, ее не поймать. Ушло от меня вдохновенье, Как от постылого мужа жена, Кажется, вот наступит мгновенье… Но нет, она уже мне не верна. Откуда эта щемящая грусть? Я на земле как в доме вдовьем, И выбираю я волчий путь, Чтобы грусть эту вылить воем. Вой этот будет долго литься В бескрайнее небо ночи И, может быть, соединиться С воем такого же одиночки. Мы услышим друг друга, Вместе уйдем от войного пресса, И, вдалеке почуяв друга, Вой превратим мы в песню.

Ты, как всегда, стоишь у порога, Словно провожаешь меня в опасный путь, И без слов про себя молишь Бога, Чтоб не случилось со мной что-нибудь. Припев: За все твои треволненья Ты, грешного, меня прости, И безустными своими моленьями Ты меня защити. И скажу, свой пыл усмиряя: «Земная моя женщина, потерпи как-нибудь, Мне же не надо никакого рая, Лишь бы молился за меня кто-нибудь». Припев: За все твои треволненья Ты, грешного, меня прости, И безустными своими моленьями Ты меня защити. Я, наверное, скоро мудрым стану, Суету желаний своих усмирю, И тогда в светлом Божьем стане Эту песню тихо спою. Припев: За все твои треволненья Ты, грешного, меня прости, И безустными своими моленьями Ты меня защити.

Водитель, остановите машину, Мне нужно здесь встретить старость. (А что осталось?) Ну, вот и встретил. (За все в ответе.) — Здравствуй, это я. — А я — последняя контрольная твоя.

Ах отстаньте, отстаньте! Лучше, как мы, людьми станьте! Поэзия как музыка, В музыке магия звуков, В поэзии магия слов, Которые в каком-то созвучии Рождают сонмище снов. Вы, либералы, пока выражения свои выбирали, Мы от вас устали, вот был бы Сталин, Он вас достал бы. Поэзия, когда в животворящемся огне, Создается вдруг изделие, Все остальное так — пезделие. Поэту мало слов, поэтому Он изобретает что-то новое Вот такое как беднословие. Неологизмы всегда малополизмы Если у кого не стои́т, Циклиться на этом не стóит. Надо к врачу: «У меня не стои́т, И сколько это будет стóить». Хорошо ли быть хору? — Хорошо! Коль кто-то им хороводит и никуда не заводит, А то будет не хор, а horror. Поэзия — это праздник, а Может, надрыв души, Проза — это спокойное и домашнее, Когда никуда не спешишь. «Служил я в то время в Н-ском полку…» Время такое, сейчас не до жиру, Такая вот обстановка, Вдруг голос ниоткуда: «Товарищи пассажиры, Закройте крышки своих гробов, Последняя остановка…» Утро. Солнечно. Воздух насыщен Энергией неуловимой, Птицы поют вразнобой. Памятники надо ставить, Таким, как памятники, не орущим, И самое главное — никуда не зовущим. Души прекрасные порывы, Иначе они тебя задушат, Подбрось им яда от всей души, А не получится — души. Вот не было бы слов, Тогда бы были сны, Во сне мы рта не раскрываем, Но действия и чувства свои знаем. Когда моряк-радист ослеп И судном его стала суша, В последний миг послал он всем: — Ищите свои Души! Идеал как одеяло, Хорошо укрыться им, Но сползло одеяло — — Нету больше идеала. Что за чем последует, Не знаем мы сами, И может за фугами Баха В дальнейшем фугасы бабахнут. Большинство зовет к борьбе и клеймит, Реальность меньшинству говорит: — Если ничего не можешь изменить, Просто расскажи обо мне. — У нас была только одна Победа, И нет никаких больше побед? — Нет побед, остались одни беды, Ну и что, как писал Розанов, — Надо собирать дрова и готовить обед. Власть защищает прежде всего себя И потому отсебятину порет, А вы попробуйте, ничего не имея, С нею поспорить. Дама красивая — благоухающая роза, Но вот метаморфоза, Она злобно шипит, Это шипы, но та же роза. Я думал, у меня не будет сноса, Но вот простыл И остался я с сопливым носом. На свете много измов, Но самый страшный из них — Отупляющий патриотизм, Чем-то напоминающий алкоголизм. Тело, вброшенное в дело — — производительно, тело без дела — — непозволительно. Мне говорят, что я нехороший, Есть во мне много скверны, Но без этой скверны я бы не был, наверное. По выражению ее лица я понял, Что мною она не довольна, Тогда, расслабившись внутри, Сказал себе я: — Вольно! Во взаимоотношениях людей Лежит предубежденье, И сколько вшей ты не обшей, Останется лишь только собственное мненье. Я прошу у судьбы не милость, но малость, Часы отбивают не прошлое, А сколько нам осталось. Иду неспешно по аллее, Закат задумчиво алеет, Пурпурный лист приветливо кивает, И осень чем-то светлым осеняет. Вешки — вешалки верст, В тумане стоят сиротливо. Кони хотят быть коническими, Овечки мечтают о вечном, Жизнь человека конечная, И хочет он быть человечным. Будь как все, как будто душевным, Но безликим, правителям поверь Без всяких сомнений, как слепарь, Но душу положить, как встарь На благо нации, народа? — Изволь, изволь, — не та погода. Кто сказал, что в нашем доме разногласие? У нас только согласие, А разногласие в том, Кто больше и крепче любит наш дом. Когда мне скажут: — Добро и зло — суть антитеза. Скажу я: — деза. Если ты человек, и не опустились У тебя чело и веки — знай! Чудище обло, огромно, озорнó, стозѐвно И в Mass — media лаяй. Ах, осколки, убийственно вас сколько! И прекратите вы полет во сколько? Мебель к стенкам жалась, Жизнь жила и не тужила, Ну а мне все это не в жилу, Мебель только жалко. Из дома выхожу большой, великий, И главное, чтоб никого не задавить. От холода не защитила простыня, И я простыл, Сказала простыня: — Прости. Говорят, что я недоношенный, А меня к хорошей жизни несли? Тихо и незаметно пролетают ангелы мимо, Когда братия празднества отмечают пышно. Вопрос: — Есть Бог или нет? Висит над людьми как крест, А я, не отнекиваясь, По-солдатски отвечу: — Есть! Надеюсь я, стихи мои, О бедные! Пойдут по миру. Природа снегом себя припудрила, Солнцем румяна себе навела И вся стоит без огреха, В небо нацелены стройные ноги ореха. Жизнь не вечна — это точно, Бьют часы и ударом точным Ставят точку… и… Крест наш — серп и молот. Молотом били по голове — осознанию, Серпом пониже — по наследственному провисанию. Мы заключены в клетку невозможности, — и ныне там и в жизни трудно быть в другой воз- — можности Планеты с бешенной скоростью летят Словно выстрелились из пушки, Я сижу у тихой реки, слушаю Безразличные счеты кукушки.