Известные деятели русско-украинской культуры и науки
Владимир Вернадский
Как известно, родной брат экс-президента Украины Пётр Ющенко создавал картинную галерею «известных украинцев». Где, как поговаривают, насчитывалось до 4 тыс. портретов. Есть там и портрет Владимира Ивановича Вернадского. Однако очень сильно поспешили украинские националисты: великий — да, украинец — нет.
С одной стороны, рядом с портретами Ивана Грозного и Яна Собеского (которые и слова-то такого «украинец» не знали) Владимир Иванович смотрится вполне гармонично: он и слово такое знал, и даже был учредителем Украинской Академии Наук. Вернее, мифологема на современной Украине выстроена так, что великий украинец Вернадский от переизбытка «свидомых» чувств на пару с Михаилом Грушевским открыл в Киеве национальную Академию Наук, чтобы тем самым вывести Украину как политический проект на новую ступень развития. Однако, детально ознакомившись с биографией, речами и записями великого учёного, можно понять, что приведённая выше мифологема всё-таки выдаёт желаемое за действительное. А гений российской науки исповедовал взгляды не только далекие от приписываемых ему, но и даже как бы совсем наоборот: высказывал идеи которые на современной Украине не очень-то приветствуются.
Биография Владимира Ивановича Вернадского весьма богата на события, факты, научные и философские работы. Поэтому мы не будем слишком уж подробно исследовать жизнь великого учёного, а остановимся лишь на теме русско-украинских отношений, пунктирной линией прошедшей сквозь его жизнь.
Семейство Вернадских своим предком считало литовского шляхтича Верну, перешедшего во время восстания Богдана Хмельницкого на сторону малороссийского гетмана. Некоторые исследователи делают предположение, что имя Верна — это русифицированный вариант католического имени Бернард.
В середине XIX века, после походов Суворова, дед Владимира Ивановича — Василий Иванович — поселился в Киеве. Здесь же родились отец В.И. Вернадского — Иван Васильевич (1821–1884 гг.) и мать Анна Петровна (урожденная Константинович). Иван Васильевич окончил философский факультет Киевского университета, а в 1849 году защитил докторскую диссертацию и стал профессором Киевского университета. Переехав в Москву, а позднее — в Петербург, Иван Васильевич занимался анализом экономических проблем страны и изданием экономических журналов, преподавал в Московском и Петербургском университетах.
Кстати, Ивана Васильевича тоже записали в «великие украинцы», по крайней мере, в основатели «украинской политэкономии». Хотя единственное, что проукраинского было в жизни Ивана Васильевича, это то, что он неодобрительно воспринял Эмский Указ 1876 года об ограничении использования украинского языка. Но это было общее умонастроение российской либеральной интеллигенции, к которой принадлежал и Иван Васильевич, и в будущем будет принадлежать его сын, появившийся на свет 12 марта 1863 года в Петербурге.
Через пять лет в связи с болезнью Ивана Васильевича семья Вернадских переехала в Харьков, где Володя вскоре поступил в Харьковскую гимназию. В 1876-м году Вернадские возвратились в Петербург, где после окончания гимназии Владимир поступил на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. По окончании которого был оставлен при нем хранителем минералогического кабинета.
Именно во время учёбы в университете Владимир Иванович пишет незаконченную и так и неизданную при его жизни статью «Угорская Русь с 1848 года», в которой горячо отстаивает права угнетённых Австро-Венгрией русских, описывая их ужасающее культурное, национальное и политическое положение. Причём, писалось это с позиции национального единства русской нации во всех своих ответвлениях.
Вот что он пишет в этой статье: «Политические границы, отрезавшие от русского народа часть его, не должны, да и не могут окончательно разорвать их, заставить забыть своё кровное родство. Они не могут заглушить в нас то чувство обиды, которое чувствуется при известиях и фактах об оскорблении нашей национальности за пределами нашего государства презрительным к ней отношением; они не могут заглушить негодования, в нас являющегося, при известиях о систематическом стеснении, угнетении и, наконец, совершенной смерти русского народа, отдалённой, но все же родной его части. Кто действительно русский, тот не может заставить заглушить в себе чувства ужаса, вызываемого в нём новейшими событиями в Угорской Руси. Неужели мы дадим погибнуть в бессильной борьбе русскому народу в Венгрии, неужели всё равно для русского общества гибель 500–600 тысяч своих родичей и обращение их в заклятых врагов не России, а русского народа — мадьяр?»
При этом в статье Вернадский достаточно нелестно отзывается о провокаторской роли так называемых «украинофилов». Говоря о Карпатском просветителе Александре Духновиче, он пишет: «Духнович примкнул уже не к словацкому, а к галицко-русскому движению. Он сотрудничал в издававшихся там журналах, сборниках и прочее. Другой из того же кружка Ив[ан] Раковский основал в 1856 г. первое периодическое издание на Угорской Руси — «Церковную газету» на средства общ[ества] св. Стефана. Газета эта недолго продолжалась и через год прекратила своё существование. Сперва общество св. Стефана вследствие стараний партии Гр[игория] Шашкевича («украинофильской») отказалось издавать её».
Или же: «Как бы то ни было, необходимо констатировать тот факт, что мадьяры воспользовались «украинофильством» как прикрытием для своих целей».
И в дальнейшем Владимир Иванович не переставал следить за событиями по ту сторону Карпат, хотя на его видение и сказывалось опредёленное влияние украинских кругов, в среде которых он вынужден был вращаться в 1918-м году.
Например, в своём дневнике уже в 1920 году Вернадский запишет: «Ниночка принесла (через служащих в украинском Дніпросоюзе) номер «Русской земли» из Ужгорода от 26.VII. 1919. Почти год назад, но это первая непосредственная весточка из Угорской Руси. Удивительно всё по-прежнему. То же язычие, те же понятия. Даже ещё частию славянский шрифт. Напоминает старый «Свет», который выписывался ещё отцом, и я читал его в детстве в Харькове. Но из «Русской земли» я вижу, что старые русофильские течения имеют корни в интеллигенции и, может быть, в народе. Может быть, я ошибся в своей оценке положения в статье (напечатанной ли?) в «Донской речи»? Угорская Русь не сделается украинским центром — но ареной борьбы русского и украинского течений? Или найдётся примирение, как я верю …»
С 1891 года Владимир Иванович приступил к работе в Московском университете. Энергия и талант молодого ученого привлекли к нему внимание, и в 1904 году Академия Наук назначает его заведовать минералогическим отделением Геологического музея в Петербурге. В 1908 году Вернадского избирают экстраординарным, а через четыре года ординарным академиком. Благодаря своим работам по минералогии и кристаллографии, почвоведению и химии Вернадский становится известнейшим учёным России и величиной в мировой науке.
При этом Владимир Вернадский научную работу максимально пытается чередовать с политикой. Как убеждённый либерал и сторонник максимального общественно-политического прогресса Владимир Иванович в 1905 году вступил в партию кадетов (конституционных демократов). В марте 1914 года Вернадский участвовал в выработке политической линии кадетской партии по «украинскому вопросу».
19 февраля 1914 года лидер кадетов Павел Милюков выступил в IV Государственной Думе с речью, в которой назвал любые соображения о будущих возможных федеративных отношениях Малороссии с Россией «вредным и опасным движением». Эта речь вызвала озабоченность не только среди деятелей украинского национального движения, но и в самой кадетской партии. На тот момент в «украинском вопросе» Вернадский находился под очень сильным влиянием своего нового друга — приватдоцента Николая Василенко. Человека, которого гетман Скоропадский так охарактеризует в своих мемуарах: «Он обладал всеми качествами и недостатками наших профессоров. Он, кажется, всю жизнь провёл на Украине, во всяком случае, в области исторических исследований, насколько я знаю, посвятил себя исключительно ей. Работал очень много. С украинским вопросом основательно ознакомлен, но, как всякий честный человек, не мог отрицать значения русской культуры и выбросить из обихода Пушкина, Толстого, Достоевского, другими словами, относился к украинству сознательно, без шовинизма и без всякой нетерпимости».
Понятно, что пропагандируемая Василенко версия «лайт-украинства» весьма оказалась по душе Вернадскому. Да и приват-доцент, мягко говоря, не всегда был искренен с Вернадским. Вот что напишет в 1919 году в своём дневнике Владимир Иванович: «Как-то на совещании в Киеве, в небольшому кругу он (Василенко — А.И.) говорил об автономии (Украины А.И.) типа Канады. Потом в разговоре со мной он признался, что это он сказал сгоряча».
Естественно, что в отношении Василенко и высказанных им идей Вернадский был рад обманываться. Поэтому, чтобы скрасить впечатление от выступления Милюкова и избежать исхода из партии умеренных украинофилов, Вернадский пишет тоже неопубликованную при его жизни статью «Украинский вопрос и русское общество», в которой пытается примерить кадетов-державников и кадетов-украинофилов.
Приведём один из фрагментов этого текста: «Опасность для России не в украинском движении как таковом, а в предвзятой трактовке его в качестве вредного и притом наносного явления в государственном и национальном организме. При таком взгляде движение, по существу, естественное, органическое и имеющее равное право на существование со всеми аналогичными движениями, отодвигается в ряды бесправных, а потому враждебных данному государственному укладу явлений, легко воспринимающих оттенки чуждых влияний и тяготений. При отказе от традиционной политики самое широкое развитие украинской культуры вполне совместимо с государственным единством России, даже при соответствующих стремлениям украинцев реформах внутреннего строя. Продолжение же противоукраинской политики сохраняет в государственном организме язву бесправия и произвола, парализующую всякий успех прогрессивных начал не в меньшей мере, чем сохранение пресловутой черты оседлости. Страх перед племенным и культурным «расколом» ради отвлеченной и проблематической опасности укореняет опасность реальную — примирение с насилием и произволом. Украинцы в этом раздвоении культуры видят, наоборот, расцвет заложенных в русское племя данных и боятся нынешнего фактического раскола в русском обществе, обусловливаемого диаметральной противоположностью точек зрения сторонников и противников украинской идеи. Антагонисты украинства не желают допустить свободы украинского движения из страха политического и культурного ущерба для России — украинцы видят ущерб именно в отсутствии этой свободы и в возможности сомнений и колебаний по такому ясному и простому вопросу. Лучшие из сомневающихся не уверены, что следует допустить украинское движение, украинцы же считают преступлением против общечеловеческого права противодействие просветительской и культурной работе в каких бы то ни было живых национальных формах. Отсюда растущая пропасть взаимного недоверия, переходящего во вражду. Украинская интеллигенция ждёт от России полного признания за украинскою народностью прав на национально-культурное самоопределение, т. е. прав на свободную национальную работу в сфере школы, науки, литературы, общественной жизни; украинцы полагают, что в интересах не только местной украинской, но и общерусской культуры не ставить препятствий их стремлениям к украинизации местной общественной и церковно-религиозной жизни, а также местного самоуправления. В общем, украинцы считают, что свобода украинской культуре требуется именно интересами русского дела и что сохранить украинцев как русских Россия может лишь приняв их со всем национально-культурным обликом как украинцев».
Однако вскоре защитник украинских прав в полной мере смог убедится в том, что типажи типа Василенко — это для данного политического течения скорее исключение из правил, а верховодят там персонажи типа господина Грушевского. И что созданное ими государство по количеству негатива за несколько месяцев значительно переплюнет Российскую империю, набиравшую его десятилетиями.
В 1917 году у Вернадского обнаружили туберкулез, и он уехал в Полтаву подлечиться. Но не только этим объяснялся переезд учёного: из-за разбушевавшейся революционной бури в Петрограде стало небезопасно находиться. Именно из Полтавы Вернадский пишет несколько писем Василенко, в которых весьма сетует на действительность, проистекающую на землях, подконтрольных Центральной Раде. В этой переписке есть и такие строчки: «Здесь положение очень неустойчивое. Начинается усиленная украинизация, вызывающая скрываемую внутри ненависть; в некоторых местах взрослые люди боятся говорить «по-украински» (но как говорят!), боясь доносов товарищей. Как ещё недавно в царском режиме. Боюсь, что вообще все худшие черты царского режима будут восприняты украинск[ой] жизнью. <…> Я должен сказать, что сейчас совсем поражён той картиной, какая открывается в «самоуправлении» нашего народа, — это сводится к грабежу, бесхозяйничанию, самому беззастенчивому кормлению, развитию чиновничества и взяточничества и непотизма… <.>Но сейчас для неё здесь борьба с украинск[им] шовинизмом и централизацией полицейского государства. Удивительно странное впечатление производит археологическая реставрация: яркие мундиры укр[аинских] войск, дурацкие колпаки (немцы в разговорах с полтавцами весьма откровенно — слишком — отзываются и о раде, и об украинских войсках) <.> Всматриваясь в происходящее, я больше всего боюсь немцев и считаю шаг рады величайшей изменой и предательством всему славянству. <.> Русская культура не должна быть потеряна для украинцев, и нельзя терять связь с мировой литературой, легко доступной последнему крестьянину. <.> Вообще, можно сказать, что Укр[аинская] Рада только и годится, что для декларации. В общем, она и ничего не делает, и присылает сюда бог знает кого. <.> Очень тяжела здесь украинизация, которая проводится в духе Каткова-Победоносцева, заменённых соответствующими украинскими деятелями. Появились свои маленькие Юзефовичи и Флоринские разного типа. <…>Нас очень смущает вопрос о вероятном переходе земли в немецкие руки: никто не верит ни в социализацию, ни в раду, и, в сущности, всё держится немецким войском, которое всё прибывает. Вероятно, самостийная Украина скоро превратится в оккупированную Украину».
Последнее замечание вскоре исполнилось, но к удивлению Вернадского, германская оккупация принесла много позитивного для него лично. В Киевском цирке при поддержке немцев главой Украины был избран «гетман» Павел Скоропадский. Так же, как и Вернадский, своими предками восходивший ко временам Богдана Хмельницкого, так же, как и Вернадский, не говоривший по-украински, и так же, как Вернадский, не стоявший в украинском вопросе на позиции узколобых националистов. Правда, оставаясь послушной марионеткой в руках немцев, Скоропадский всё же пытался хоть что-то сделать самостоятельно.
Одним из таких проектов новоназначенного гетмана было создание в Киеве Академии Наук. А поскольку на территории оккупированной немцами Малороссии не было более крупного и известного учёного, чем Вернадский, именно ему Скоропадский предложил создать сие ученое заведение. Тем более, что в этом должен был помогать назначенный министром образования Николай Василенко.
Владимир Иванович с радостью согласился — правда, с некоторыми оговорками. Он согласился создавать украинскую Академию Наук как филиал Российской. Вернадский писал, что ставит целью для себя: 1) объединение украинцев, вовлечённых в национальный процесс, но «любящих русскую культуру, для них тоже родную»; 2) сохранение связи всех научных и научно-учебных учреждений Украины с русской культурой и аналогичными российскими научными организациями. За украинским языком он признавал право на развитие в образовании (но чисто в культурном аспекте) и украиноведческих дисциплинах в науке (история, литература, этнография). Допускать украинский язык в естественные, точные и прикладные науки в Академии Вернадский не собирался изначально. Так, например, разработчика весьма специфической научной украинской терминологии Александра Яната Вернадский обозвал «дрянной мелкотой».
В своих мыслях, высказанных министру образования Василенко, Вернадский настаивал на том, что на Украине выбор языка начального образования должен оставаться за родителями учеников. Также Владимир Иванович выступил против украинизации Киевского университета. Объяснялось это тем, что великий учёный своими глазами видел неестественность многих украинских элементов в Малороссии.
В своих записях Вернадский отмечал, что в Полтаве российских газет и подписчиков в несколько раз больше, чем украинских, что в Киеве на украинском языке разговаривают только люди до 40 лет и что в Харькове господствуют антиукраинские настроения, а «свидомых» украинцев лишь горстка. Поэтому Вернадский отказался от украинского гражданства, предложенного ему гетманом. Но тем не менее продолжал сотрудничество со Скоропадским, поскольку к лету 1918 года в Киеве собралось множество кадетов, и Вернадский стал руководителем подпольного кадетского центра, ставившего целью восстановление Единой и Неделимой России и пытавшегося использовать Украину как плацдарм для этого.
К концу 1918 года Вернадскому и Василенко удалось-таки создать Украинскую Академию Наук, чьё первое общее собрание прошло в Киеве 27 ноября 1918 года. Этот факт вызвал раздражение у властолюбивого эксглавы Центральной Рады Михаила Грушевского, которого сейчас записывают чуть ли не в основатели Академии. Хотя Грушевский на тот момент, не получив должность главы Академии, всячески противодействовал её открытию в Киеве. После открытия УАН убеждённый федералист Вернадский публично провозгласил (на страницах киевской газеты «Объединение»), что «будущее не в русско-украинской распре, а в русско-украинском единении». В тот же момент Грушевский в программном сборнике статей «На пороге новой Украины» заявил о конце «московской ориентации» и решительно указал «на ту великую историческую, культурную, психологическую, какую хотите, межу, которая ещё в древности отделила Украину от Московщины, украинский народ от московского».
Это было, безусловно, принципиальное расхождение. Однако оно делает понятным дальнейшее отношение обоих деятелей к судьбе Академии в условиях Гражданской войны. Так, во время краткого правления Директории Грушевский ставил перед Петлюрой вопрос о ликвидации УАН как организации, основанной правительством гетмана.
В то же время после падения Директории и прихода в Киев большевиков Вернадскому вплоть до июля 1919 года удавалось поддерживать более или менее конструктивное сотрудничество с правительством Христиана Раковского и сохранять Академию. Когда же Киев перешёл под власть Добровольческой армии, Вернадский специально встречался с Деникиным и добился определённого взаимопонимания. В киевской прессе, контролируемой белыми, Вернадский не уставал разъяснять чрезвычайную ценность новых научных центров на Украине: «То, что они связаны с украинским национальным возрождением, — писал он, — должно считаться благоприятным условием с государственной точки зрения. Оно послужит только к единению и сближению, к росту и выгоде и русской, и украинской культуры».
В 1920 году Вернадский решает хотя бы на время уехать из страны и пишет письма в Англию, в Британскую ассоциацию наук и Королевское общество. К сожалению, через несколько дней Владимир Иванович тяжело заболел тифом. Лишь в середине марта болезнь отступила, и через некоторое время семья Вернадских приезжает в красный Петроград. Вернадский вступает снова в заведование Минералогическим и Геологическим музеем, возглавляет радиохимическую лабораторию, и практически до самой смерти ученый не будет возвращаться к украинскому вопросу. В это же время, судя по его дневникам и письмам, он достаточно серьёзно пересмотрел свои дореволюционные взгляды, очень сожалел, что, в том числе, и своей деятельностью максимально раскачивал государство российское. Но, тем не менее, оставался оптимистом относительно будущего развития России, признавал успехи большевиков на пути восстановления государства, поскольку считал, что только сильное и большое государство способно двигать науку вперёд.
В декабре 1944 года Вернадский простудился, и через несколько дней у него случилось кровоизлияние в мозг. Умер он 6 января 1945 года. Одна из последних его записей гласила: «Для будущего нужны не политические решения, а идеальная глубинная духовная работа, и её центр — Россия».
Пантелеймон Кулиш
Наверное, во всём украинофильском движении XIX века тяжело найти более своеобразную и амбициозную фигуру, чем Пантелеймон Александрович Кулиш. Человек, о котором в независимой Украине вспоминают крайне редко и очень осторожно.
Оно и понятно: Кулиш — это человек-эпоха, лично знавший всех сколько-нибудь известных украинофилов своего века, принимавший прямое или косвенное участие во всех крупных украинофильских проектах. И даже определённое время считавшийся лидером этого культурно-политического движения.
Но, в отличие от того же Тараса Шевченко или Николая Костомарова (другие крупнейшие российские украинофилы XIX века), Пантелеймон Кулиш не боялся радикально рвать с прошлым и высказывать свои искренние симпатии Российской имперской традиции. Не променяв свои взгляды на общественное мнение. Думаю, современные украинские идеологи совсем бы выкинули Пантелеймона Александровича из истории и литературы Украины как, например, они это сделали с писателем Ярославом Галаном, но Кулиш уж больно большая фигура в украинофильском движении, чтобы его не замечать. Достаточно сказать, что Кулиш написал первый украиноязычный исторический роман («Чёрная рада») и оказался нечаянным отцом украинской грамматики. Так что вымарать его из истории не так-то просто. Поэтому сейчас его политические и культурные взгляды подаются в крайне урезанном виде и, как правило, охватывают лишь начальный период его творчества.
Мы же постараемся ликвидировать этот пробел, рассказав много умалчиваемого из биографии этого, безусловно, неординарного человека.
Начнем по-порядку. Родился Пантелеймон Кулиш 7 августа 1819 года в городке Воронеж (не путать с российским областным центром) бывшего Глуховского уезда Черниговской губернии (ныне Шосткинский район Сумской области). Он был ребёнком от второго брака сельского жителя Александра Андреевича Кулиша и дочери казачьего сотника Ивана Гладкого — Катерины. Почему, говоря об отце Кулиша, мы называем его «сельским жителем»? Да потому, что там была какая-то странная история: с одной стороны отец Кулиша был достаточно зажиточным и даже владел полутора десятком крепостных, с другой стороны — он не был ни шляхтичем, ни дворянином. Хотя, по идее, таковым должен был быть исходя из имущественного положения. Но, видимо, в своё время предки Пантелеймона Александровича не захотели тратиться на получение сословных привилегий, что в будущем сыграет с младшим Кулишом злую шутку.
В 1839 году Пантелеймон подал документы в Киевский университет, только лишь открытый после того, как император Николай I закрыл его изза волнений польских студентов и профессоров. В таких условиях Кулиш как природный русский (таким термином в XIX веке объединяли великороссов, малороссов и белорусов) очень легко сдал экзамены и поступил вольнослушателем на историко-филологическое отделение, которым руководил известный историк Михаил Максимович. Именно Максимович познакомил Кулиша с большим знатоком литературы и истории, инспектором училищ Киевского учебного округа Михаилом Юзефовичем.
По протекции Юзефовича в сентябре 1840 г. министерство народного образования в порядке исключения позволило отнести Кулиша к полноправным студентам Киевского университета св. Владимира, но потребовало, чтобы он до декабря предоставил документы о своём дворянском происхождении. Юноша сразу же перевёлся на юридический факультет, а вот с документами у него так ничего и не получилось. Поэтому в декабре Пантелеймона отчислили из университета. Но Юзефович не отверг нового знакомца. И послал его учителем русского языка в Луцкое губернское дворянское училище.
Но недолго пробыл Кулиш в Луцке — всего лишь с января по август 1841 года. В училище прислали нового директора, у которого случился конфликт с молодым учителем. Но и тогда Юзефович не отдал на растерзание своего любимца — перевёл его в Киев, сначала в Киево-Печерское, а затем в Киево-Подольское дворянское училище. А чуть позже устроил в археологическое общество, председателем которого являлся сам, что впоследствии обеспечило Пантелеймону Александровичу возможность летних путешествий по историческим местам Малороссии.
Во время этих археологических странствий он познакомился и подружился с известным польским писателем Михаилом Грабовским, которого в те времена все считали «Польским Вальтером Скоттом». Дружба с Грабовским сблизила Пантелеймона Кулиша с известными польскими патриотами — Константином Свидзинским, Эдуардом Руликовским и Ромуальдом Подбереским, которые оказали гигантское влияние на мировоззрение и самоощущение молодого впечатлительного малоросса.
Для того, чтобы понять, каким было это влияние, сделаем небольшой экскурс в историю политического движения поляков Малороссии.
В правобережной Малороссии в первой четверти позапрошлого столетия Российская империя сама способствовала возникновению псевдонационализма, отдав народное просвещение на откуп полякам. В 1803 году был образован Виленский учебный округ из 8 губерний (Виленской, Витебской, Гродненской, Минской, Могилевской, Киевской, Подольской и Волынской) — то есть областей, присоединённых к России при разделах Речи Посполитой. Попечителем этого округа до 1823 года состоял личный друг Императора Александра I князь Адам Ежи Чарторыйский, совмещавший эту должность первые четыре года сперва со званием помощника государственного канцлера, а потом и с должностью министра иностранных дел.
Политическая же биография Адама Чарторыйского была такова. В 1792 году он участвовал в рядах польской армии в боевых действиях против русских войск, после чего сбежал в Англию. Узнав о восстании Тадеуша Костюшко, он хотел было возвратиться на родину, но в Брюсселе по распоряжению австрийских властей был арестован. В 1805 году Чарторыйским был официально выработан план восстановления польско-литовского государства в политической унии с Россией. В 1815 году этот «попечитель учебного округа» участвовал в Венском конгрессе в качестве негласного защитника Великого Герцогства Варшавского. Во время польского восстания 1830–31 годов Адам Ежи — уже председатель Национального правительства. Уже из одного этого видно, что Виленский учебный округ находился в «надёжных» руках.
Неудивительно, что одно из наиболее престижных учебных заведений Малороссии, Базилианское (униатское) училище в городе Умани Киевской губернии, стало центром польского национализма. В нём учителя-поляки учили, что Россия — за Днепром, а здесь — Украина, населённая особой ветвью польского народа — украинцами. Один из учеников этого училища, ополяченный малоросс Духинский, впоследствии выступил с целой «научной» гипотезой, сплетённой из польских политических и исторических мифов. По утверждению Духинского, «москали» (великороссы) — не славяне, а родственный монголам народ, который несправедливо присвоил себе русское имя.
Так вот, новые друзья Кулиша были выпускниками этого самого Базилианского училища. Поэтому не стоит удивляться, что вскоре Пантелеймон Александрович отчётливо почувствовал себя «украинцем» (в польской трактовке), стал писать рассказы по истории Малороссии, добавляя в них по мере возможности пропольские мотивы. Так, он пишет на русском языке исторический роман «Михайло Чарнышенко…», стихотворную историческую хронику «Украина» и рассказ-идиллию «Орися». В тот момент Кулиш идентифицирует себя как литературного сепаратиста, считающего, что литература на народном языке Южной Руси не только обогатит общерусскую литературу, но и, возможно, задаст в ней основной тон.
Пантелеймон Кулиш
Кроме того, в середине XIX века и в; России, и в Европе господствовало убеждение, что большинство бед простого народа — и социальных, и экономических, и моральных от безграмотности. Мол, достаточно будет народ научить читать и писать, вложить в его голову хотя бы основные представления о науке и мироустройстве, как все проблемы как рукой снимет. Поэтому многие передовые деятели своего времени выступали за скорейшее: просвещение народных масс. А для этого, им казалось, нужно не поднимать народ до уровня литературного языка, а опустить язык до уровня народной массы. Чем искренне и пытался заниматься Пантелеймон Александрович.
Вскоре в Киеве произошла знаменательная встреча, в значительной мере определившая судьбу Украины. Вот как Кулиш сам описывает её: «Заходит кто-то к Кулишу в полотняном пальто.
— Здравствуйте! А угадайте, кто?
— Кто же еще, как не Шевченко!
— Он и есть! А нет ли у вас рюмки водки?»
После чего Кулиш и Шевченко (который Тарас Григорьевич) упились аж до песен.
Кулиш в вольном художнике Шевченко увидел возможный рупор для своих недавно приобретенных идей. И поэтому всячески патронировал Тараса Григорьевича, давая ему не только деньги, но и самозабвенно редактируя его стихи.
Вот как об этом творческом тандеме написал белоэмигрантский историк Андрей Цариинный (Андрей Владимирович Стороженко) в своей работе «Украинское движение»: «Покровители Шевченко в Петербурге принадлежали к либеральным кругам русского общества и горячо желали скорейшего освобождения русского крестьянства из тисков крепостной зависимости. Шевченко заинтересовал их не столько сам по себе, сколько как живой протест против крепостного права. Указывая на него, они могли говорить правительству и обществу: смотрите, сколько подобных Шевченко талантов рассеяно в толще крестьянства и все они бесплодно погибают от невозможности свободно и правильно развиваться в условиях зависимости от произвола владельцев. Дайте крестьянству свободу, и таланты из его среды станут нормально подниматься вверх, освежать высшие круги и работать в пользу родины. Покровители Шевченко закрывали глаза на его пороки, готовы были все свои дарования подставить под его личность, чтобы только подчеркнуть на его примере весь ужас пережившего свой внутренний смысл крепостного права. Позднее литературную деятельность Шевченко взял под свое попечение П.А. Кулиш, человек хорошо образованный и талантливый, и лучшие произведения Шевченко 1840-х и 1850-х годов были редактированы П.А. Кулишем. По собственному выражению Кулиша, он «дороблював недороблене», то есть отделывал произведения Шевченко так, что они получали вполне приличный литературный вид. Иногда эта отделка доходила до того, что Кулиш прямо писал за Шевченко. Так, например, случилось со знаменитой автобиографией Шевченко, напечатанной в журнале Ишимовой «Звёздочка». Если сравнить рукопись Шевченко, изданную факсимиле профессором Эварницким, с печатным текстом автобиографии, то оказывается, что все те благородные мысли и чувства, все те за душу хватающие картинки, которые мы находим в автобиографии и которые создали ей громкую известность, принадлежат перу Кулиша, а не Шевченко. Печатный Шевченко эпохи предварительной цензуры — это почти то же, что Козьма Прутков в русской литературе, — имя, которым прикрылась группа лиц для достижения желаемого воздействия на общество».
Даже в советское время шевченковеды признавали, что, например, простенькая рифма в стихе «До Основьяненка»:
«Наш завзятий Головатий
Не вмре, не загине».
Была исправлена Кулешом, на более величественное:
«Наша пісня, наша дума
Не вмре, не загине;
От де, люди, наша слава,
Слава України!»
Как говорится, почувствуйте разницу.
В 1847-м году во время свадебного путешествия Пантелеймон Александрович заехал в Польшу (тогда часть Российской Империи), где молодожёнов Кулишей приветливо встретил земляк-сенатор Стороженко, который был коллекционером древностей. Стороженко рекомендовал Кулиша наместнику Польши, князю Ивану Фёдоровичу Паскевичу Эриванскому, «как чистокровного казака».
«Немедленно приведи ко мне этого казака!» — радостно воскликнул Паскевич, и в сей же момент ему принесли приказ из Петербурга об аресте Кулиша. Так что вместо дружеского приветствия Иван Фёдорович вынужден был арестовать Пантелеймона Кулиша как участника Кирилло-Мефодиевского братства (тайной организации, стоящей на пропольских и социалистических позициях).
На самом же деле Кулиш никогда не был членом этого братства, просто туда входили многие его знакомые: Николай Костомаров, Михаил Юзефович. Поэтому заподозрить Кулеша было вполне логично. Да и само творчество Пантелеймона Александровича было созвучно духу тайного кружка.
Но на следствии разобрались, что к чему. Вот выдержка из докладной записки графа Орлова на имя императора Николая I о деятельности братства и роли в этой ситуации Кулиша:
«Вина Кулиша, также не принадлежавшего к Украйно-славянскому обществу (так в записке именуется Кирило-Мефодиевское братство, прим. авт.), в некоторой степени сходна с преступлением Шевченко. Любя пламенно свою родину — Малороссию, он в напечатанных им книгах с восторгом описывал дух прежнего казачества, наезды гайдамаков изображал в виде рыцарства, представлял историю этого народа едва ли не знаменитее всех историй, славу его называл всемирною, приводил песни украинские, в которых выражается любовь к вольности, намекая, что этот дух не простыл и доселе таится в малороссиянах; описывал распоряжения Петра I и преемников его в виде угнетений и подавления прав народных. Книги Кулиша могли бы производить почти то же впечатление на малороссиян, как и стихи Шевченко, тем более, что сочинены для детей старшего возраста. Разница между ними состоит в том, что Кулиш выражал свои мнения всегда с приличием и, увлекаясь любовью к Родине, вовсе не предполагал, что эти мнения его могут быть приняты или истолкованы в дурном смысле. Когда указали Кулишу на двусмысленные места в его книгах, он с ужасом увидел, что мысли его действительно могли произвести вредные последствия. Кулиш вполне понимает, что сколько ни любил родины своей Украины, он обязан быть ещё более предан отечеству — России, — и уверяет, что никогда не думал иначе, что выражая любовь к родине, он и не помышлял смущать или колебать верноподданность её к престолу Вашего и. в.».
В результате разбирательства Пантелеймон Александрович, легко отделался: его поместили на 2 месяца в арестантском отделении военного госпиталя, а оттуда отправили на поселение в Тулу. За три года и три месяца в Туле Кулиш написал «Историю Бориса Годунова и Дмитрия Самозванца», исторический роман «Северяки», который позднее был опубликован под названием «Алексей Однорог», автобиографический роман в стихах «Евгений Онегин нашего времени», роман «Пётр Иванович Березин и его семейство, или Люди, решившиеся во что бы то ни стало быть счастливыми».
Накануне 25-летия царствования Николая І — вероятно, благодаря ходатайствам сенатора Кочубея — Кулиш был амнистирован. Знакомство Пантелеймона Александровича на Полтавщине (где Кулиш хотел приобрести собственный хутор) с матерью Николая Гоголя побудило Кулиша начать подготовку шеститомного собрания сочинений и писем Николая Васильевича.
Знакомство с творческим наследием и мыслями Гоголя постепенно производит идейный переворот во взглядах Пантелеймона Кулеша. Он потихоньку отходит от своих ранних взглядов, и хотя в нём продолжает жить местный патриотизм и он всем сердцем болеет за малорусскую литературу, но с каждым годом он становится всё большим общерусским патриотом.
И если в 1857 году Пантелеймон Александрович издает не только первый роман на украинском языке «Чёрная рада», но и грамматику, прозванную впоследствии «кулишовкой», основной принцип которой звучал «как слышится, так и пишется», то десятилетие спустя Кулиш публично откажется от своего детища. «Клянусь, — писал Кулиш галичанину Омеляну Партицкому, — что если ляхи будут печатать моим правописанием в ознаменование нашего раздора с Великой Русью, если наше фонетическое правописание будет выставляться не как подмога народу к просвещению, а как знамя нашей русской розни, то я, писавши по-своему, по-украински, буду печатать этимологической старосветской орфографией. То есть мы себе дома живём, разговариваем и песни поём не одинаково, а если до чего дойдёт, то разделять себя никому не позволим. Разделяла нас лихая судьба долго, и продвигались мы к единству русскому кровавой дорогой, и уж теперь бесполезны людские попытки нас разлучить».
Поднявшаяся в начале 60-х годов XIX века волна общерусского патриотизма, направленная против польского мятежа 1863 года, увлекает и Пантелеймона Александровича. После подавления мятежа Кулиш поступает в Варшаве на службу, связанную с активным проведением пророссийской политики в Надвисленском крае (так стали именовать Польшу после 1863-го).
По ходу работы в Польше Кулиш знакомится с обширным пластом документов, посвящённых казацким восстаниям в Речи Посполитой. И на основании их в 1873-м году Пантелеймон Александрович подготовил трехтомное исследование «История воссоединения Руси», в котором стремился документально подтвердить идею исторического вреда казачьих движений XVII века и восславить культурную миссию польской шляхты и Российской империи в истории Малороссии.
Эта книга окончательно оттолкнула от Пантелеймона Александровича надднепрянскую интеллигенцию. В результате, Кулиш связывается с галицийской интеллигенцией и сотрудничает с ней. С 1881 года Кулиш живет в Галиции, где пытается широко развернуть культурную деятельность. Но это у него не очень сильно получается. Надежда на объединение поляков и русин в борьбе против Австро-Венгрии терпит полный крах. Никаких объединений с русинами поляки не желали — только полная ассимиляция русских галичан поляками и точка. Эта ситуация окончательно выбивает пропольские настроения у Пантелеймона Кулиша и еще сильнее утверждает в нём общерусские идеи.
Вот как он описывает это в своем рассказе «Владимерия», увидевшем свет только после его смерти: «Не с кем было мне, в детском патриотизме моём, радоваться, не с кем по-детски горевать, что родственная мне по языку и обычаю Владимирия подпала под иноземную власть… И вот передо мною тот народ, который по соплеменности с днепровскими полянами не захотел быть в зависимости от полян вислянских и отдался Киевскому Владимиру, как отдались потом родственному нам Московскому Михаилу днепровские поляне, ополяченные до потери материнского языка. Называют этот край по древней великокняжеской столице его, Галициею, иначе Галичиною, Галицкою Русью, называют по расположению вдоль Карпатских гор, и Подгорьем. Но Червоная Русь приятнее всех этих имен в слухе Малоруссов, собственно говоря Староруссов, от которых он отторгнут чужеядною политикою по присоединении их к Великоруссам или Новоруссам, называемым ревниво и завистливо Москалями. И вот я вижу во Львове собственными глазами захудалых представителей двух великих наций, Старопольской и Старорусской, которые сделали друг друга мизерными противниками России, так названной у них Московии, сделали друг друга ночным отблеском Австро-Германии, воспользовавшейся их беспутною борьбою…
История разделившейся Руси томила меня в обители Св. Юра больше, нежели в самом городе. Здесь яснее, нежели где-либо, я понимал, как в силу реакции козакам с их побратимами Татарами, едва и вся южная Русь не превратилась в такую польско-русскую помесь, какую видел я во Владимирии.
“Это не русская церковь, — думал я, — не русские священнослужители: это костёл, в котором метириесают полурусские священнослужители: это Ляхи в православном облачении. Вот чего домогались в Брест-Литовском паписты от наших предков! Они хотели уподобить всю Малороссию Польше и навсегда оторвать нас от великого Русского Мира”. На чужой стороне, вдали от родной жизни сильнее чувствуется то, что все миллионы православного народа связывают в одну великую семью, способную стоять за свою национальность. Я истосковался в церкви Св. Юра о России. Как далека она отсюда! Как все здесь ей чуждо! И неужели наша славная Владимирия отчуждалась этак от нас навсегда?..»
И хотя воцарение реакционного Александра III опять ненадолго зажгло в душе Кулеша прежнее украинофильство, в середине 80-х годов он окончательно потушил его в себе, выразив свои имперские, общерусские чаяния в стихотворной форме. В таких поздних своих стихотворениях, как например:
Національний идеал.
Як налягло на Русь татарське Лихолітьтє,
Зісталось в Кіёві немов би тількі сьмітьтє.
На Клязьму й на Москву позабегали люде,
И визирали, хто з Киян туди прибуде.
И всі, що руськоі єдиности жадали,
На Клязьму й на Москву помалу прибували.
И засьвітився сьвіт по застумах московських,
И надив буйтурів до себе запорозьких.
И, покидаючи свою руіньню дикость,
Вбачали під Петром империі великосьть.
Империя, се власьть була над ворогами,
Над Ханом, Турчином, Литвою и Ляхами.
Боявсь про Чигирин султан и споминати,
Давай на Буджаки необзир утекати.
Ляхва з Литовцями не раз укупі бита,
Під плахою в жінок ховала езуіта.
И що б там ні було гіркого на Вкраіні,
А густо забуяв наш нарід на руіні.
Де нас десятками за Паліів лічили,
Там миліонами край рідний ми осіли.
Навчили ми Ляхву латину занедбати,
Полщизною листи й літописі писати <… >
Собі ж добро свое найкрашче приховали:
Про рай, сьвій рідний край, с Тарасом засьпівали.
Та письня по Урал и Волгу розлилася,
Стара в ній рушчина з новою понялася.
Тепер Боянська Русь козацтво занедбала,
Руінним поломьєм хвалитись перестала. <…>
Уставши с попелів козацькоі руіни,
Кликнімо до синів Славянськоі родини:
Озьвітеся, брати, з восходу и з заходу
До неприязного всім деспотам народу. <… >
Топімо ж у Дьніпрі ненависьть братню дику,
Спорудимо втрёх одну империю велику,
И духом трёх братів осьвячений диктатор,
Нехай дае нам лад свободи император.
или
Старорус-малорус до Нової, Великої Русі
Наші предки москалями вас по ляцькій моді звали,
В Азію китайську ваших славних предків одпихали,
Ви ж на займані своїй розумно господарювали,
Руську землю й руську честь од ворогів обороняли.
Наші предки з поляками руським світом тяжко колотили,
А втворити руського письменства в себе не здоліли,
Ви ж потужне руське слово в тій преславній Січі вформували,
Що над морем за московськими порогами обмурували.
Сим потужним руським словом про наш край ви заспівали,
Наш Дніпро-Славут і Дон Великий гарно змалювали.
Любо ми се малюваннє на Вкраїні привітали,
Ваші голосні пісні по-свойому переспівали.
Нехай руські вороги по всім широкім світі знають,
Що на руських займищах усі брати одно співають.
Буде час, коли між нами не стоятимуть Івани,
Що на добрий розум і на серце нам кують кайдани
Не гаситимуть нам духа політичним фанатизмом,
Не впинятимуть прогресу чужоядним егоїзмом.
Тоді ми про давнє руське братство рівноправне спогадаєм.
Вкупі з вами в вольнім храмі і науки, й жизні заспіваєм.
Последние годы жизни Кулиш проводит на своем хуторе Матроновка, где занимается литературной работой, в частности художественными переводами иностранных классиков. Умер Пантелеймон Александрович Кулиш 14 февраля 1897 года, значительно пережив всех своих друзей и недругов.
Ярослав Галан
Имя Ярослава Галана, западноукраинского журналиста, публициста и драматурга, практически не упоминается в современной Украине. Школьники не изучают его произведений, хотя курс украинской литературы забит малоизвестными авторами и их весьма посредственными произведениями. Книги Галана не переиздаются, улицы, носящие его имя, давно переименованы, а единственный памятник во Львове был снесён ещё в 1992-м.
Отчего такое отношение к человеку, который в своё время поднял украинское слово до вершин публицистики и реалистичной прозы? Проблема в том, что до самого последнего времени на Украине в гуманитарной сфере господствовали концепции и идеи, против которых столь яростно выступал Ярослав Галан. Вот поэтому его фигуру столь активно пытались спрятать от населения Украины. Но сейчас, когда, возможно, хватка оранжево-коричневого зверя слегка ослабла, думаю, будет не лишним напомнить, кто такой Галан, о чём он писал и какие мысли высказывал. Тем более, за свои идеи и взгляды он заплатил самым дорогим, что есть у человека. Своей жизнью.
Итак, Ярослав Александрович Галан родился 27 июля 1902 года в семье мелкого служащего в местечке Дынив, что на реке Сан (теперь Польша). Учился сначала в местной школе, потом в Перемышле — в гимназии.
В своих произведениях писатель не раз с грустью и не без юмора возвращался к годам детства. Например, в последнем памфлете «Плюю на Папу» он вспомнил свой первый конфликт со служителями униатской церкви. Однажды грекокатолический священник спросил его в школе: «Почему Святого отца (то есть Римского Папу) называем Пием?» На это был получен простодушный ответ: «Потому, что святой отец любит выпить». И тогда на теле парня униатский священник оставил несмываемые следы от розг. Со свойственным ему сарказмом Галан писал: «Господь не наделил меня смирением, и, видимо, поэтому, вернувшись домой, я уже с порога сказал матери: «Плюю на папу!»
Ярослав Галан
Но вряд ли маленького Ярослава в семье за столь своенравное заявление сильно журили. Дело в том, что семья Галана принадлежала к «русофилам» национальному движению в Галичине, стремившемуся сохранить свою древнюю, изначально русскую самоидентификацию, русский язык, возродить доуниатское православие и, самое главное, противостоять проектам австрийского правительства навязать жителям Червоной Руси новую этническую самоидентификацию, лояльную династии Габсбургов. Понятно, что в семье Галанов авторитет Римского Папы, одного из угнетателей русского народа Галичины, не сильно котировался.
Началась Первая мировая война. В биографии Ярослава произошло событие, которое сыграло чрезвычайно большую роль в его жизни и творчестве. За симпатии к русскому народу отец Ярослава попал в концлагерь для политических заключенных Талергоф, куда были депортированы десятки тысяч русофилов со всей Галичины, многие из которых так и не вернулись оттуда.
Осенью 1914-го года Перемышль был освобождён русскими войсками. Но в мае-июне 1915 года австрийцы развернули контрнаступление, возникла угроза оккупации города. Чтобы не подвергнуться новым репрессиям австро-венгерских властей, мать Галана вместе с детьми при содействии русской военной администрации эвакуировалась в Ростов-на-Дону. Здесь Ярослав учился в русской гимназии.
В 1918 году семья Галана возвращается в Перемышль. Ярослав после того, что увидел и пережил в России, резко и больно почувствовал удушливую атмосферу польского национализма, царившую в новосозданной Польше. В 1922 году Галан заканчивает Перемышльскую гимназию. Его всё больше захватывают литература, театр, музыка. В 1923 году он поступает в Венский университет на факультет славянской филологии. Здесь Ярослав сближается с рабочей молодёжью, становится членом рабочего общества «Единство».
Во время летних каникул 1924 года он уехал в страну Данте и Рафаэля. Это путешествие сыграло большую роль в развитии Галана. В Италии он не только увидел достопримечательности мировой культуры. Здесь он впервые столкнулся с фашизмом «в стадии его осуществления». Он наблюдал избиения левых активистов, аресты оппонентов режима, слышал националистическую риторику. Именно тогда Ярослав Галан решает для себя, что всю жизнь он посвятит борьбе с фашизмом и его идейным ответвлением — национализмом.
Единственной силой, системно боровшейся с этими идеологическими проявлениями в странах Европы, были только коммунисты. И именно это очень сильно повлияло на идейный выбор молодого писателя. Кроме того, была ещё одна причина перехода Галана на коммунистические позиции: в 20-е годы национальные движения в Галиции переживали серьёзный кризис, русофильство практически сошло на нет. Причиной этого был тот факт, что православная монархия Романовых (присоединиться к которой мечтали все убеждённые русофилы) перестала существовать, а на её месте образовался атеистический Советский Союз.
В СССР, в свою очередь, очень сильно переживали упущенные возможности, предложенные лордом Керзоном (переход под власть СССР всех этнических украинских земель), поэтому создавали просоветские организации на Западной Украине. А на территории УССР проводилась политика украинизации — не в последнюю очередь, чтобы завоевать симпатии галичан. В определенной мере, эта политика имела успех. Часть галичанской интеллигенции стала с надеждой посматривать на «советскую Украину», где активно развивали заимствованную у украинских националистов тему воссоединения украинских земель, но уже под советской эгидой. Поэтому Ярослав Галан, войдя в противоречие с семейной традицией, как коммунист также стал себя считать «украинцем». Правда, при этом сохраняя очень сильные русофильские настроения, что, чётко прослеживалось в его произведениях.
В конце 1924-го Галан приезжает в Перемышль, где сближается с местным коммунистическим подпольем. Впоследствии из-за материального затруднения (польская полиция арестовала отца Ярослава) он переводится в Ягеллонский университет в Кракове. Здесь он отдаётся общественной, научной и литературной работе, становится одним из организаторов украинского общества «Пролом». В университете Галан создаёт свою первую пьесу «Дон Кихот из Эттенгайма».
Галан был одним из организаторов группы украинских писателей «Горно». В комедии «99%» (1930 г.), впервые поставленной полулегальным львовским «Рабочим театром», Галан критиковал деятельность националистических партий. Тема осуждения национальной сегрегации поднимались в пьесах Галана «Груз» («Вантаж», 1930 г.) и «Ячейка» («Осередок», 1932 г.), призывающих к единству действий украинского, польского и еврейского пролетариата.
За свою политическую позицию писатель неоднократно подвергался преследованиям и тюремному заключению (в 1934 и 1937 годах). Ярослав Галан был одним из организаторов антифашистского конгресса деятелей культуры во Львове в 1936 году. Кроме того, он принял участие в крупнейшей политической манифестации 16 апреля 1936 года во Львове, расстрелянной польской полицией (всего было убито тридцать и ранено двести участников демонстрации). Памяти погибших товарищей Галан посвятил рассказ «Золотая арка».
После того, как в СССР в 1938 году Коммунистическая партия Польши и Коммунистическая партия Западной Украины (КПЗУ) были репрессированы как польские шпионские организации, жена Ярослава Галана Анна, которая училась на тот момент в Харькове, как член КПЗУ была арестована и расстреляна. Этот инцидент тем не менее никак не повлиял на мировосприятие Галана.
После присоединения Западной Украины и Западной Белоруссии к СССР в сентябре 1939 Ярослав Галан печатался в западноукраинской советской прессе, писал очерки и рассказы об изменениях на воссоединённых западных областях УССР. В годы Великой Отечественной войны работал в редакциях фронтовых газет, а также на радио, в 1943 году издал сборник военных произведений «Фронт в эфире». В военные и послевоенные годы осуждал украинских националистов (бандеровцев, мельниковцев, бульбовцев) как пособников нацистских оккупантов. В 1946 году в качестве корреспондента газеты «Советская Украина» представлял советскую прессу на Нюрнбергском процессе по делу немецких военных преступников.
В Советской Украине можно было практически легально русофобствовать. Требовалось лишь из тактических соображений менять словосочетание «русский народ», например, словосочетанием «русский царизм» — и нести любую чушь про унижение, уничтожение и страдания украинского народа. Тем более, в поддержку таким высказываниям добавлялись мнения таких маститых русофобов, как Иван Франко, Иван Нечуй-Левицкий, Лариса Косач (Леся Украинка) и т.д. легализованных при советской власти как «украинские классики». Зато тема возникновения и развития украинского национального движения, перерождения его в украинский национализм для советского человека оставалась тайной за семью печатями. Нет, кое-где время от времени выходили брошюрки о зловредности украинского национализма, но там в основном упор делался на «антисоветскость» данного явления. Ни про галицких русофилов, ни про развитие украинского национализма в тесном сотрудничестве, например, с Австро-Венгерской империей в советской публицистике было днём с огнём не сыскать. Единственные крохи, которые на эту тему можно было найти, содержались именно в произведениях Галана, который по факту своего происхождения и проживания, как говорится, «был в теме».
Например, его публицистический рассказ «Хватит!», вышедший уже после трагической гибели писателя в газете «Советское Закарпатье» на русском языке, является своеобразным пересказом идей подкарпатских и галицких русофилов. Приведу ряд выдержек из этого рассказа: «Но надежда на освобождение с Востока не замирала в народной душе. Закарпатская беднота свято верила, что настанет время, и народы империи Романовых сбросят с себя ярмо, установят народную власть и под руководством великого русского брата, понесут свет свободы всем обездоленным. Однако ждать, сложа руки, пока это произойдет, нельзя было, ибо это грозило гибелью. И народ начинает организованную борьбу, против крайне обнаглевших угнетателей.
Эта борьба, выражалась, в единственно возможной на тот момент времени в закарпатских условиях форме — в форме организованного возвращения крестьян в лоно православной церкви. Таким образом, народ не только выступал против навязанной ему врагами религии, но и против самого режима врагов, составной частью аппарата которого, была униатская церковь. И не только это. Возвращение к православию было одновременно демонстрацией религиозного и национального единства с братьями над Днепром и проявлением несокрушимого стремления украинского народа Закарпатья в государственное объединение с родной семьей трех русских народов.
Это было народное движение. Идея борьбы, родилась в народных низах, и первыми и наиболее храбрыми в этой борьбе были представители сельской бедноты.
Началось движение почти одновременно и на Закарпатье, и за океаном, в больших скоплениях закарпатской крестьянской эмиграции. Его центром было село Иза, где в течение короткого времени вернулось к православию 90% жителей. Весть об этом испугала мадьярские власти и вызвала панику в униатских кругах. С амвонов посыпались угрозы, но безрезультатно. Количество православных в селах росла, движение постепенно охватывал всю территорию Закарпатской Украины. Крестьяне бойкотировали униатских священников, а за отсутствием православных священников сами крестили детей и сами хоронили покойников. Организовывались группы паломников, посещавших Почаевскую и Киево-Печерскую лавру, некоторые молодые крестьяне шли в Россию и там поступали в духовные семинарии. Для униатской консистории создалось серьезное положение. С помощью венгерской жандармерии, «мадяроны» (сторонники венгерской ориентации Подкорпатской Руси — прим. автора) в рясах переходят к контрнаступлению. В селе Иза появляется агент жандармерии, униатский священник-миссионер Андрей Азари и проводит расследование: рыщет по домам, выспрашивает, вынюхивает, шарит по чужим шкафам и сундукам и, наконец, находит изданную в Америке противоуниатскую брошюру «Где нужно искать правду». Он пишет донос в консисторию, после чего в Изу прибывает отряд жандармерии, который проводит массовые аресты. Скованных крестьян помещают в Сиготскую тюрьму.
Через некоторое время происходит 1-й мармарошский процесс. Подсудимых обвиняют в попытке оторвать Закарпатскую Украину от Венгрии и присоединить ее к России. Аргументы защиты отскакивают от судейских голов, как горох от стены. Обвиняемым объявляют приговор: изянские крестьяне получают по году тюрьмы, а некоторые и больше …
Однако репрессии не помогли, было уже поздно: забитый и, казалось, крайне уже затравленный народ Закарпатья просыпался».
В этом отрывке Ярослав Галан максимально «близко по тексту», разве что заменив словосочетание «Подкарпатская Русь» на «Закарпатскую Украину», рассказал знаковую для русофилов и современных политических русинов историю первого Мармарош-Сиготского процесса. Историю, про которую при советской власти не принято было вспоминать.
Не забывает Галан и героев русского народа Подкарпатской Руси. Рассказывая о втором Марморош-Сиготском процессе, Ярослав Александрович писал: «Крестьян арестовывают десятками и сотнями, их избивают, пытают и едва живых гонят в известную уже мармарошскую тюрьму. Два года спустя, на скамью обвиняемых сажают 94 человека (исключительно крестьян) — героев второго мармарошского процесса. Обвинительный акт вменяет подсудимым государственную измену, мятеж против государства и агитацию против венгерской нации и греко-католической (т.е. униатской) церкви.
Главным обвиняемым был православный священник Александр Кабалюк, который, узнав о массовых арестах своих прихожан, вернулся из эмиграции и добровольно сел на скамью подсудимых. Такой же крестьянин, как и его товарищи по тюрьме, он хотел делить с ними судьбу и скорби …
Тяжёлый это был крест и кровавый. На суде оказалось, что не было издевательств, которым не подвергали заключённых во время двухлетнего «следствия». В результате пыток подсудимые Бабинец, Борканюк и Вакар сошли с ума…»
Алексей Кабалюк — это недавно прославленный УПЦ МП в лике святых Алексей Карпаторусский, также знаковая фигура как для русофилов, так и для современных политических русин. Ярослав Александрович, пусть и делая некоторые уступки в терминологии, всё-таки доносил до своих читателей основную канву событий того времени. Прекрасно понимая, что украинский национализм удачно мимикрировал под «советское украинство», просто притаился и ждёт своего часа, а вот наследие галицких русофилов могло и полностью забыться на восточнославянской территории. Вот Галан и делал все от него зависящее, чтобы не забылось.
Именно поэтому он и назвал один из своих последних очерков «То, чего нельзя забыть». Формально написанный к 800-летию Москвы, он звучит настоящим гимном русофильству, в котором Ярослав Александрович максимально сильно проходится как по украинскому национализму, так и по самой практике украинства, в том числе и просоветского, которое, воплощено для Галана в образе харьковского чекиста Николая Фителёва (псевдоним Мыкола Хвыльовый).
Вот что пишет в этом очерке Галан: «Началось с Михаила Грушевского, по профессии историка, по духу — врага истории. В его руках благородная муза Клио свелось «на нет» и была вынуждена служить грязным богам с берегов Шпрее и Дуная. Малодушие, с которым Грушевский относился к историческим документам, должно удивить лишь наивных. Эти наивные не знали, что для Грушевского все средства были хороши, если они вели к цели. А цель у Грушевского была одна: оторвать Украину от Москвы и присоединить её к Берлину, присоединить в переносном, а если надо будет, то и в буквальном смысле этого слова.
Ради этой цели делалось всё, что только можно было делать. Прежде всего, Грушевский меняет местонахождение: климат австрийского Львова больше способствовал его творческим планам. За сто шагов от усадьбы цисарьско-королевского наместника Грушевский садится за работу, и вот из-под его пера выходят всё новые и новые листы «Истории Украины», в которой чем дальше, тем меньше истории и всё больше фальсификации.
Общее происхождение украинского, русского и белорусского народов? Оно для Грушевского не существует. Ещё при Владимире Великом была Украина самостоятельная, ни от кого не зависимая, и баста. Читая рассказ этого темпераментного историка о древности, удивляешься, почему при Ярославе Мудром не было «Просвит» и почему летописец Нестор не ездил также за вдохновением в Вену…
Русские? Здесь уже историк превращается в демонолога. Москва в Грушевского — это демоническая сила финских болот, которая появляется на сцене только тогда, когда Украине нужно причинить какую-то очередную обиду. Грушевского ничуть не беспокоит то, что факты говорят другое: его ничуть не смущает то, что иначе, совсем иначе, думали о Москве наши предки — трудовой люд Украины.
Невыгодные факты этот «историк по заказу» обходит молчанием, а отсутствие выгодных, компенсирует догадками или обычными сплетнями.
Рассказывая о Богдане Хмельницком, этот «историк» превращается в беллетриста. Не имея каких-либо доказательств того, что Хмельницкий разочаровался в Переяславе, Грушевский не сдаётся и применяет метод, заимствованный у авторов исторических романов. Он пишет тогда не о делах Богдана, а о его … мыслях, причём эти мысли оказываются тождественными с мыслями будущего председателя Центральной рады.
Иван Выговский
Желая показать нам, что Хмельницкий ненавидел Москву не менее Грушевского, автор «Истории Украины» ищет помощи у Выговского, который, дескать, рассказывал московским боярам о том, как якобы Хмельницкий на старшинской раде 1656 «воззвал, как сумасшедший и неистовый, что нет выхода, как отступить от Москвы и искать себе другой помощи». Повторив за Выговским эту сплетню, автор тут же отмечает, что Выговский сказал это боярам, «предотвращая их ласки себе на будущее», и, таким образом, описывает Выговского как интригана и подхалима. Но достаточно было,
чтобы Выговский оказался человеком «западной ориентации», предал Москву и вместе с поляками пошел на неё войной, и Грушевский вдруг становится энтузиастом интригана и подхалима, величая его едва ли не национальным героем.
К большому горю Грушевского, украинский народ не разделял западной ориентации ни с Грушевским, ни с Выговским, ни с Мазепой, а наоборот, в русских он видел не демона, а родного брата. Доказательств того в истории Украины так много, что не упомянуть об этом Грушевский не мог. Хочешь, не хочешь, он вынужден признать, что под Германовкой «с Выговским было только наёмное войско и поляки», поскольку все украинцы покинули его и перешли к Юрию Хмельницкому. Беспомощен Грушевский и пред Полтавой. Но нужно это явление как-то объяснить, и Грушевский объясняет: народ был де тёмный, верил ложным слухам. Кроме того, этот народ, видите ли, очень не любил поляков и шведов.
А Грушевский любил, особенно шведов. Однако в практической жизни, из-за непригодности шведов он перелил эту любовь к немцам и, как председатель Центральной рады, пригласил их на Украину. Историк, апологет, панегирист Мазепы выступает в роли Мазепы № 2. Но судьба в лице немецкого лейтенантика избавляет Мазепу № 2 от второй Полтавы, и всё кончится старательным обыском карманов учёного-«западника».
Грушевский сходит с арены, но последователи его остаются. В Харькове чистосердечно ломает шапку перед Западом Николай Хвылевой, во Львове — Дмитрий Донцов. Оба они делают это с размахом, которому мог бы позавидовать Михаил Грушевский. Тот хоть иногда сохранял, по крайней мере, элементарные правила приличия. Хвылевой и Донцов в лакейском экстазе теряют всякую меру, всякое человеческое подобие. Фанатичная ненависть к красной, революционной Москве — вот весь идейный багаж этих возвеличивателей «западной культуры». Ненависть к Москве будила их ненависть к собственному украинскому народу, который свою судьбу, своё настоящее и будущее, связал с судьбой и будущим звездоносной северной столицы. <…>
Хвылевой предстает перед читательской массой в позе страстотерпца с терновым венком на голове и устами своего героя Карка спрашивает: «Неужели я лишний человек, что люблю безумно Украину?» Интересующимся он готов даже показать виновника своих страданий. Это, мол, «московская сила, большая, огромная, роковая». И тут же он предлагает панацею от своего горя: «Побег от психологической Москвы и ориентация на психологическую Европу».
Читатели разводят руками: на какую это психологическую Европу советует им ориентироваться Хвылевой? На Европу Маркса? Зачем же тогда бежать от марксистской революционной Москвы? Певец «голубой Савойи» (так Хвылевой называл Украину, — прим. автора) двусмысленно подмигивает и у «вальдшнепа» (имеется ввиду рассказ Хвылевого «Вальдшнепы», — прим. автора), подсовывает читателям ответ. Этот ответ они услышат из уст молодой последовательницы Муссолини и Донцова … <.>
Идейный отец Хвылевого — Дмитрий Донцов — имел больше счастья, чем его харьковский воспитанник. Деятельность Донцова не только не вызвала возражений со стороны правительства Пилсудского, а наоборот, она шла по линии интересов и стремлений руководящие сил тогдашней Речи Посполитой. Донцов умел использовать благоприятную конъюнктуру. Прибрав к рукам львовский журнал «Литературно-научный вестник», он делает из него трибуну воинствующего национализма. То, что у Хвылевого звучало как намёк, в «Вестнике» гремит как иерихонские трубы. Здесь уже не найдёте завуалированных призывов типа «ориентации на психологическую Европу» и «бегства от психологической Москвы». Вместо «ориентации» на Европу Донцов провозглашает службу Европе, а «бегству от Москвы» он противопоставляет недвусмысленное наступление на Москву.
Надо сказать, что донцовской слабости к Западу было почти столько лет, сколько и слабости Грушевского. Донцов в 1914 году подвизался в «Союзе освобождения Украины» и показал себя очень оперативным исполнителем поручений немецкой разведки. В 1918 году он дослужился до того, что из рук генерала Эйхгорна получил ответственную должность у гетмана Скоропадского. Поняв все технические детали службы Западу, он недобровольно, наконец, приехал во Львов и здесь посвятил свои силы «теории».
Прежде Донцов открывает «жадную душу фаустовской человека», которая, по его мнению, «могла родиться только в цивилизации, созданной историей Европы». Характерными чертами этого, созданного Донцовым, «человека Запада» является, по его словам, «полнота самоотречения и абстрактное, чисто спортивное наслаждение образом, дух экспансии и творческого задора». Нарисовав цветами радуги, портрет «человека Запада», Донцов берет чёрную краску и рисует ею… Москву.
Не рисует, а поносит. Русских он причисляет к «расе слабых, народу-плебею». Примерно такой же диагноз даёт Донцов и русской литературе. Чтобы, чего доброго, у Альфреда Розенберга не возникли сомнения относительно лояльности его львовского подголоска. Подголосок порочит не только Москву, не только русских, но и весь славянский мир, для которого этот ученик немецкого дьявола находит только одно определение — «беспозвоночные». Не щадит Донцов и Украину, её он насмешливо называет «Прованс», а народ её «бесхарактерным и безвольный рабом». <.>
Европеизированный Донцов придумывает более изысканные методы расправы с «взбунтовавшей чернью», чем мог их придумать недостаточно ещё европеизированный Грушевский. Донцов вызывает духов Торквемады, перед его восхищённым взором горят уже огни «святой инквизиции», он слышит уже железные шаги так тепло описанных им завоевателей конкистадоров. Он с нетерпением ждёт, когда эти конкистадоры принесут на мечах народами России и Украины судьбу ацтеков. Для тех, кто уцелеет, он готов возобновить крепостничество и печатает в своём журнале статью, которая должна обосновать введение в предстоящей фашистской Украине «права первой ночи».
Наконец, день Донцова наступает. Западные конкистадоры во главе с Адольфом Гитлером идут войной на Восток. Идут, если верить Донцову, «для абстрактного, чисто спортивного наслаждения образом».
Но произошло то, чего возвеличиватели жадной души «фаустовского человека» и враги Москвы ну никак не ожидали. Миллионные армии западных конкистадоров потерпели позорное поражение, а обречённая Донцовым «раса слабых плебеев» разнесла в пух и прах империю, перед которой стала на коленях чуть не вся донцовской Европа …
Празднуя 800-летие Москвы, мы не идеализируем её прошлого, но мы не забываем и о том, что в самые чёрные дни царского и боярского произвола никто ни в Москве, ни под Москвой не устраивал ведьминых процессов и что никому здесь и в голову не пришло делать из десятков тысяч ни в чём не повинных людей живые факелы во славу Иисуса. За 800 лет существования этой столицы не было в ней также ничего такого, что хотя бы слегка напоминало резню гугенотов …
Также мы помним о том, что в этом городе люди умели ценить свободу и отдавать за неё жизнь. И 1612 и 1812 года никто не вычеркнет из страниц истории.
История, особенно история последних 30 лет, научила нас, в частности, что любовь к Москве — это любовь к Украине, а ненавидеть Москву — значит ненавидеть Украину. Дальний путь от Грушевского до бандеровских резунов, но — тот же. Грушевский и его Центральная рада опирались на штыки Вильгельма II, бандеры и мельники — на штыки Гитлера. Сегодня националистический сброд распарывает животы галицким детям во славу очередных своих хозяев с Запада. У них меняется лишь тактика, а методы остаются те же: методы предательства, провокации».
Понятно, что украинские националисты не могли простить подобные взгляды никому. Тем более, что вскоре появилось и идеологическое обоснование для уничтожения Галана: Римский Папа Пий XII отлучил от церкви Ярослава Александровича. Зачем это было сделано, не совсем понятно. Отлучают от церкви, как правило, человека, который находится в ереси, но при этом продолжает называть (или считать) себя членом церкви. И с помощью отлучения церковь как бы официально отгораживалась от такого человека. Но Галан никогда не считал себя чадом ни Греко- ни Римо-Католической церкви. Мало того, он всегда подчёркивал свой атеизм, правда, не без симпатий в сторону православия, что было вызвано скорее семейной русофильской традицией, чем искренним убеждением.
Зачем же тогда отлучение? А всё просто. По католическим представлениям, отлучённый от церкви человек становился вне закона. И нанесение отлучённому какого либо ущерба, в том числе и убийство, переставало считаться грехом. Не на это ли хотел спровоцировать Ватикан своих «верных чад», прятавшихся по схронам?
…Ярослав Александрович был убит 24 октября 1949 в своём рабочем кабинете в квартире на улице Гвардейской во Львове. Его убили украинские националисты Михаил Стахур и Иларий Лукашевич, связанные с ОУН. Убили подло, в спину, нанеся сзади одиннадцать ударов гуцульским топориком.
После смерти Галана его официально нарекут «классиком украинской литературы», но при этом будут с большой неохотой печатать его произведения. Особенно те, где проскальзывали неудобные для советской власти и «советского украинства» суждения о русинах, русофилах и подлинных источниках украинского национализма.
