Мы в своей жизни старались быть похожими на тех изумительных людей, которые называются старыми большевиками.Николай Островский
Резвый мартовский ветер разогнал клубы дыма от нарядного фасада гостиницы «Савой». Открылась панорама Гомеля: горящие дома, поваленные телеграфные столбы, перевернутые телеги, санитарные фургоны, мостовые ближних улиц без булыжника (разобрали для баррикад), магазины без витрин. Повсюду трупы, словно замершие в последнем ударе встречные волны: одни — чтобы сокрушить, другие — выстоять.
Над ними серыми воронами кружили обрывки листовок с неопрятными жирными строками: «Стрекопытов приказал…», «Ультиматум Стрекопытова совдепу…», «Командующий 1-й армией Российской республики Стрекопытов назначил комендантом Гомеля Степина…».
Как казалось Лизюкову, который смотрел в щель между мешками с песком, прикрывающими окно гостиницы, пахла эта рваная бумага не типографской краской. Отнюдь. Грудь теснило горечью пожарищ, духотой казармы, перегаром кабаков, сладковатой прелью крови и тлена.
Еще вчера город дышал весенней свежестью. Цветочницы бойко просили: «Купите подснежники! Самые первые». Работали почти все заводы и фабрики, торговали магазины, шумел базар. По улицам шагали патрули. Все это, несмотря на трудности военного времени, организовали большевики. Они призывали жителей терпеливо строить новую жизнь, сплотиться вокруг Советской власти, быть бдительными, поддерживать порядок. Молодежь с рабочих окраин, приглашенная ревкомом во дворец князя Паскевича на диспут, горячо спорила о судьбах мировой революции, о своем месте в новой жизни. Перед собравшимися выступил С. С. Комиссаров, председатель Гомельского Совета рабочих и солдатских депутатов.
— Теперь перед вами открыты все пути, — сказал он. — Зорко берегите нами завоеванное!
Вместе со всеми Саша Лизюков кричал «ура!». Он радовался тому, что его мечта стать, как отец, учителем непременно сбудется.
И вдруг мятеж. 67-й и 68-й стрелковые полки 2-й Тульской бригады, недавно прибывшей в город, вышли из повиновения, оставили свой участок фронта, двинулись на город «наводить порядок». Заметив неладное в поведении солдат, появившихся группами в пригороде, Лизюков поспешил в совдеп. Там уже подняли тревогу: срочно собирали верные подразделения, рассылали гонцов в ближние гарнизоны, готовились к отпору. Председатель городской ЧК И. И. Ланге сообщил занявшему оборону в гостинице «Савой» небольшому сводному отряду, что заговор, возглавляемый группой бывших офицеров, не удалось своевременно пресечь. Обстановка сложилась тяжелая.
С детства любимый Гомель выглядел чужим, поруганным мятежниками. Тошнота подкатывала к горлу и от того, что произошло с Лизюковым несколько минут назад. Вместе с другими защитниками гостиницы, уцелевшими от расправы работниками совдепа, ревкома, управления ЧК. он бросился отражать очередной штурм. Спотыкаясь, бежал сквозь дым. Что-то кричал, тыкал штыком, махал винтовкой как дубиной.
Всех остановил пулемет. Кто-то сеял пули вслепую, не разбирая своих и чужих.
— Александр Ильич, — просипел рядом чей-то голос. — Не знаете?
Шрам на заросшей щеке от носа к уху — след пули корниловского офицера. Недавняя примета стрелочника, которому Лизюков по просьбе отца помогал сдавать экзамены в воскресной школе.
— Пенежко?
— Кольша, брат Ваньши.
— Откуда?
— Из тюрьмы.
— Выпустили?
— Сам Стрекопытов. Идите, говорит спасайте революцию. Ничего не попишешь, приходится ее выручать. А вы где? Третий день ищу. Нате вот…
Стрелочник вытащил измятый конверт.
— Неужели с ними?
Пулемет замолчал. Пенежко насупился, буркнув: «За отца с Петрушей не беспокойтесь, а нам лучше не встречаться», отполз за бревна. Ничего не успел ему объяснить сын учителя. В первом бою еще и не такое случается.
После вылазки Александр, пользуясь затишьем, достал конверт. Обрадовался знакомому почерку: «Гомель, Троицкая улица…» Старший брат Евгений писал:
«Дорогие мои! Простите за долгое молчание. Никак не мог о себе сообщить, потому что попал в коловерть. Наш полк носит имя славного Богуна. Входит в состав дивизии Щорса. Недавно я участвовал в рейде по тылам врага. Мы добыли ценные сведения Всех разведчиков начдив отметил благодарностью, а мне сказал, что надо учиться на командира.
Саша, прими мой совет — иди в Красную Армию. Не опоздай, браток. За меня не беспокойтесь. Наши ребята говорят, что смелого пуля боится, сабля и штык не берет… Пишите в Киев, в школу красных командиров».
Доведется ли? Вокруг кутерьма. Все поднялось на дыбы. Перед своим первым боем Александр по поручению управляющего делами гомельской ЧК Бочкина помогал снаряжать патронами ленты второму номеру пулеметного расчета Ивану Пенежко, старшему брату Кольши. Его, умельца-слесаря, приставили к «максиму». Иван признался:
— За второго сойду. А если первого номера того, что тогда? Ведь я ни разу не пулеметил…
Словно в воду глядел. Наводчика мятежники сняли в самом начале штурма. Слесарь «пулеметил» как мог. Потом председатель совдепа С. С. Комиссаров даже похвалил его: мол, главное, что «максим» не захлебнулся. Обратившись ко всем, кто находился поблизости, Семен Самуилович сказал:
— Для нас, товарищи, военное дело сейчас дороже хлеба. Стрекопытову и его банде нужен быстрый успех, легкая победа. Наша задача — сковать силы мятежников, не дать им расползтись. Пусть крутятся вокруг «Савоя». Вместе с тем в заговор вовлечены сотни обманутых людей. Им надо открыть глаза, показать, что стрекопытовцы не борцы за свободу, а предатели революции и грабители.
Иван тогда обратился к Комиссарову с просьбой насчет своего младшего брата — без вины виноватого.
— Продовольствие в госпиталь вез? — спросил его Семен Самуилович.
— Было.
— Куда продукты делись? Раненые и больные остались без куска хлеба. Отвечай: так или не так?
— Так.
— А говоришь, без вины. Заваруха кончится — разберемся. Главное, чтобы брат еще что-нибудь не натворил.
Про «еще что-нибудь» пока знал только один человек, которому было известно и другое: как смело действовал Николай Пенежко во время корниловщины, а потом в борьбе с германскими интервентами.
У Лизюкова осталось четырнадцать патронов — три неполных обоймы. Меньше чем по одному на каждый прожитый им год. Послезавтра Александру исполнится девятнадцать. Не будет с ним рядом никого из родных. Хорошо бы повидать отца…
Трех сыновей — Евгения, Александра, Петра — растил гомельский учитель начальной школы Илья Устинович Лизюков. Рано овдовев, он заменил им мать. Пестовал детей за двоих по-мужски. Как успевал? Ночами, просыпаясь от воя непогоды, Саша видел отца склонившимся у лампы. Он то проверял тетради, то читал книги, то писал что-то для уроков или латал-штопал прохудившуюся одежонку, обувь, стирал, гладил тяжелым углевым утюгом…
— Ты прилег бы, отдохнул, — просил Саша.
— Спать, сынок, не снопы вязать. К подушке прислонился, вот и освежился, — отвечал Илья Устинович, — Силы в человеке, как воды в роднике: чем больше черпаешь, тем крепче становишься. Главное, где и для чего черпаешь!
Мальчики рано испили из отцовского «родника», приобщились к его необычным просьбам: «Женя, сходи-ка к проходной завода Фрумина. Тебе передадут тетради рабочих из воскресной школы», «Саша, помоги отнести обед для дяди Буташевича в железнодорожные мастерские». Мальчики бойко шагали мимо полицейских, мастеров-осведомителей, которым в голову не приходило, что дети учителя, человека почтенного, уважаемого, пронесли в обычных тетрадках письма рабочих-корреспондентов для нелегальной типографии, расположенной в ту пору в дворовом подвале дома лесоторговца на углу Гуменной и Троицкой улиц, где неподалеку тогда жили Лизюковы.
Шли годы. Старшие братья стали юношами.
Наступила весна 1917 года. Гомель превратился в арену бурных событий, В городе сложилась сильная большевистская организация, развернувшая активную политическую деятельность. Отсюда протянулись нити связей в Петроград, Москву, Киев, по всей Могилевской губернии, а также в ставку верховного главнокомандования. Тогда в семье Лизюковых впервые услышали о товарище Михайлове. От его имени оповещали надежных людей о готовящихся забастовках, маевках, собраниях. Кто он, Михайлов? Как-то Саша спросил об этом у отца.
— Лично не встречал, — ответил Илья Устинович. — Говорят, его прислал в наши края Ленин. Михайлова дважды приговаривал царский суд к смертной казни. Придет время — узнаешь его настоящее имя, будешь гордиться тем, что не обошло тебя счастье: ты выполнял, пусть небольшие, поручения такого человека.
Не мог догадаться тогда гомельский парнишка, что ему выпадет и большее: лично узнать товарища Михайлова в замечательном советском полководце М. В. Фрунзе, а потом учиться несколько лет в военной академии его имени.
Сгущались тучи контрреволюционных мятежей. Темными августовскими ночами застучали по рельсам эшелоны. Из теплушек неслись залихватские песни, конское ржание. У классных вагонов — золотые погоны, аксельбанты, звон шпор, сабель. Корниловцы!
Комитет на срочном заседании постановил: «Дальше Гомеля не пускать. С солдатами, казаками провести работу, открыть им глаза». Застучали колеса потише, а потом вовсе замолкли. Двадцать пять эшелонов застыли в тупиках и на запасных путях. Поездные бригады неторопливо копались на паровозах. Между тем вдоль составов ходили кому было поручено комитетом. Среди них и молодые гомельчане Николай Пенежко, Александр Лизюков и другие. Для вида заглянут в буксы, брякнут крышками а потом:
— Служивые, махорочки не найдется?
— Закуривай, мастеровые, не жалко. Скоро тронемся?
— Куда это вы собрались?
— Немецких шпионов давить.
— Что ж вы, вояки, от фронта мотаете в другую сторону? Вас ведь своих бить везут…
Как-то напоролись на поручика. Тот выхватил маузер, бросился на Пенежко. Не ударь Саша под офицерский локоть, лежать бы стрелочнику на шпалах. Едва его уволок от беды подальше. Осталась на щеке отметина. Только корниловцам не полегчало. Ни один из тех эшелонов дальше не тронулся.
Берегли гомельские большевики людей как могли. За каждого человека боролись. Вселяли веру в то, что новую, светлую жизнь надо строить справедливо, чтобы она была очищена от жадности и злобы, других недугов. Может быть, именно этим объясняется дружный напор рабочих, ремесленников, разночинцев на демонстрациях, маевках, перед которым часто пятились лавочники, фабриканты, лабазники, их челядь.
Недаром в октябрьские дни без сопротивления разоружили полицию, упразднили городскую думу и обнародовали: «Президиум исполнительного комитета Гомельского Совета рабочих и солдатских депутатов доводит до сведения: 1) вся власть в Гомеле перешла к Совету рабочих и солдатских депутатов…».
Эти крупные, как театральные афиши, листы расклеивал вместе с отцом и старшими братьями семилетний Петруша. Тогда же простились с Евгением. Ушел он добровольцем с отрядом Красной гвардии.
Время набирало скорость. Враги внешне пятились, а скрытно перестраивались, готовились. В ресторанах и загородных дворцах, на свадьбах и похоронах устанавливались связи, плелась паутина мятежников, намечались центры руководства заговорами. Невидимая и неслышимая работа. Заметить ее было нелегко.
Едва стала налаживаться жизнь, как в Гомель вступили кайзеровские войска. Оккупанты принесли кабалу потяжелее царской. Все стало «ферботен» (запрещено). За нарушение людей отправляли за колючую проволоку или под трибунал, у которого была одна кара — расстрел…
Короткая пулеметная очередь оборвала воспоминания Лизюкова. Изготовившись к стрельбе, Александр осторожно выглянул из-за мешка с песком. Темные фигурки осаждающих гостиницу перебегали от укрытия к укрытию. Ближе и ближе. Уже слышны голоса. Приземистый длиннорукий человек в офицерском френче, размахивая наганом, торопил:
— Заходи правее!
«Мачигин! — узнал Лизюков бывшего командира 68-го стрелкового полка 2-й Тульской бригады, — Тоже сменил кожу. На митингах разливался соловьем про свободу, равенство, братство. Теперь ясно для чего».
Мачигин, Степин и другие офицеры царской армии до середины марта 1919 года тихой сапой разлагали батальоны, подразделения разведчиков, артиллеристов. Возглавлял заговор начальник хозяйственной команды 67-го стрелкового полка Стрекопытов, один из руководителей полесского повстанческого комитета, имевший крепкую связь с белогвардейским «Союзом спасения родины и революции».
Бывший штабс-капитан с тонким расчетом выбрал интендантскую должность. В руках заговорщиков оказалось снабжение частей, подразделений. Оборотистый снабженец быстро договорился с местными торговцами, сельскими богатеями, уголовниками. Начались тщательно спланированные акции: вагонами исчезали продовольствие, снаряжение, обмундирование. Заметая следы, подчиненные начхоза торопливо, первыми докладывали о пропажах в ЧК, представляли «неопровержимые улики» на расхитителей. Так под трибунал попал и стрелочник Николай Пенежко, у которого, после того как он сопровождал вагон с продовольствием для госпиталя, обнаружили в будке куль муки, ящик с тушенкой.
Тогда Мачигин требовал расстрелять мародера. Сейчас сам бежит в одной цепи с уголовниками и Николаем Пенежко. До чего докатилось «высокое благородие»!
Размеренным движением Александр дослал патрон. Куда девалось прежнее волнение! Уверенно совместил прорезь прицела с мушкой под грудью предателя…
— Товарищи, не стреляйте! Не стреляйте!
В наступившей тишине все увидели на балконе «Савоя», открытом любому выстрелу, председателя ЧК Ивана Ивановича Ланге. В черной кожанке, без кобуры, он стоял привычно спокойно, как на митинге, подняв широкую правую ладонь.
— Вас обманули враги революции, — начал он. — Они хотят вашими руками задушить Советскую власть. Не верьте провокаторам, особенно Стрекопытову…
Почти одновременно раздалось несколько выстрелов. Ланге пошатнулся, схватился за перила и, прежде чем упасть, крикнул:
— Не верьте, товарищи!..
Так и не успел Лизюков покарать меткой пулей отступника Мачигина. Тот скрылся за перевернутым фургоном. Пальба опоясала гостиницу. Осаждающие сжимались для очередного броска. За остатками каменной стены собралось до сотни пехотинцев. Сбились в тесную толпу. Несколько человек разжигали огромный костер. Кидали в него мокрую траву, промасленную ветошь, солому, прелое сено, листья. Черно-бурый дым надвигался на «Савой».
«Задымят, ослепят, и тогда… — мелькнуло у Александра. — Тогда с ними не справимся».
Не теряя ни минуты, он взбежал по лестнице на чердак. Выбил овальное окно. Широко размахнулся. Первая граната упала на гребень стены, подскочила и разорвалась над фуражками и папахами. Вторая и третья одна за другой угодили прямо в костер. Ухнул в небо столб огня, рассыпался фейерверком малиново-багровых головешек. Всплеснулся истошный вой с отборной матерщиной. Затем все стихло. Постепенно угасла стрельба. Атакующие откатились.
— Дай обниму тебя, Александр Ильич! — Иван Пенежко облапил Лизюкова. — Опять мы их умыли!
Такой же рослый, как и брат, он спешил по чердаку с пулеметом, чтобы установить его на более подходящей позиции. Кровавый бинт волочился за слесарем.
— Ранило?
— Пустяк…
Надежный парень, золотые руки. «Может все», — представлял его цеховой мастер. Это Ивана Пенежко немцы под конвоем водили в гараж бронеотряда. Задабривали, обещали взять в Германию, лишь бы согласился работать на них. Белорус-богатырь не унывал в сопровождении конвойного и без него. Мастак был на разные потешки.
В июле 1918 года оккупанты задумали попугать броневиком бастующих рабочих железнодорожных мастерских. Иван с утра щедро угостил самогоном водителя, а командиру экипажа фельдфебелю предложил спор о том, что машина не обгонит человека.
— Тебя? — ткнул его в грудь захмелевший немец.
— Ни за что, — уверял слесарь.
Броневик, предназначенный для устрашения крамольников, рванул за Иваном по узенькой улочке. Высовываясь из башни, фельдфебель покрикивал водителю: «Шнель, шнель!» Состязание кончилось тем, что машина врезалась в вековой дуб. Фельдфебеля выбросило на косогор. Едва живого унесли его в лазарет.
На месте падения Пенежко подобрал «трофеи»: миниатюрный портрет и письмо, с которыми развеселый пришел к Лизюковым:
— Вот выспорил, а прочитать не могу.
Читали вместе с отцом. На портрете был изображен Фридрих Второй. Гравер вывел его хвастливые слова: «Я пойду своим прямым путем, буду делать все, что сочту нужным. Ничто меня не остановит!» Письмо предназначалось Отто Виммеру из Гослара. Вначале в нем речь шла о том, что Германия двинула против русских мощную силу, одетую в броню. И что же? «Лапотники» не разбежались. Напротив. Автор перечислял имена погибших солдат, офицеров. Молил бога, чтобы ему довелось вернуться в родной Гослар. Письмо заканчивалось стихами:
— Непонятно, — вздохнул Пенежко. — Стоило ли из-за этого спорить? Чьи стихи-то?
— Очень даже стоило, — рассмеялся Илья Устинович. — А стихи — пророческие. Написал их немецкий поэт Гейне. Напоминает им судьбу Наполеона…
В парадном зале осажденной гостиницы, возле постели раненого Ланге, шло короткое заседание ревкома. Его председатель Семен Самуилович Комиссаров обрисовал положение гарнизона. Боеприпасы на исходе. Ряды защитников редеют.
— У нас есть с чем обратиться к мятежникам, — заметил Николай Станиславович Белецкий, редактор городской газеты «Известия ревкома».
— Мало нам его, — Бочкин кивнул на председателя ЧК.
— Все-таки я настаиваю. Предлагаю свою кандидатуру.
— Я против, — возразил Комиссаров. — Кто за?
Трое подняли руки. Их поддержал четвертый — Ланге. Через несколько минут с балкона прозвучал голос Николая Станиславовича, одного из самых уважаемых в городе журналистов:
— Товарищи, не играйте с огнем! Все, кто добровольно сложит оружие, будут прощены…
Раздалась пулеметная очередь. Замолк оратор. Видимо, мятежники изготовились к новому натиску, по не торопились. Чего-то ждали. Часа через два удар огромной силы потряс угол гостиницы. Рухнула массивная люстра в зале. Следующие снаряды прошили в нескольких местах крышу и перекрытия.
Артобстрел прекратился ночью. Осажденные использовали передышку для укрепления обороны. По цепи передали:
— Лизюкова к председателю совдепа!
Семен Самуилович осмотрел Александра и сказал:
— Постарайтесь добраться до наших. Во что бы то ни стало…
Восемь раз по нему стреляли дозоры и пикеты. Стрекопытовцы перекрыли все дороги. Пришлось пробираться лесной чащей. На третий день, шатаясь от усталости, Лизюков набрел на кавалерийский разъезд могилевского отряда, двигавшегося на помощь Гомелю.
29 марта красные конники ворвались в город, Александр мчался на тачанке. Яростно сопротивлялись мятежники в районе вокзала. Здесь в одном из зданий обнаружили застенок с истерзанными телами С. С. Комиссарова, И. И. Ланге, М. С. Бочкина, Н. С. Белецкого и других мужественных борцов революции.
«Не успел!» — эта мысль холодным обручем сковала сердце Александра. Боль не отпускала ни днем, ни ночью. Она становилась невыносимой, когда вспоминались слова из письма старшего брата: «Не опоздай, браток!» Напрасно юноша убеждал себя, что никакой связи между тем и этим нет. Что-то в нем упрямо не соглашалось: «Есть, есть!»
Понимая состояние сына, Илья Устинович ни о чем не расспрашивал. Молча собирал примерно то же, что пригодилось Евгению для отправки с красногвардейцами. Ему помогал Петруша, украдкой вытиравший глаза.
— Давай, Саша, присядем на дорогу, — тихо предложил Илья Устинович.
— Не могу, батя, душа заледенела. Скорее пойду…