— Когда-то у меня был пёс, французский бульдожка, я назвал его Бигль. Я ведь из воспитанников-шестидесятников, которым внушили, что культура не самоценна, а нужна для моральной поддержки более высоких практик: пауки или, например, общественной деятельности. Поэтому даже своего пса я назвал в честь корабля, на котором плавал Чарльз Дарвин. С Биглем мы любили ходить гулять сюда, в Ботсад. Как-то здесь человечно, и ничто не напоминает большой город, а под занавес, если замёрзли или устали, можно кофе выпить в лобби при гостинице. Бигля моего давно уже нет, а я, старый болван, всё хожу и хожу по этим дорожкам, словно мой пёс не умер, а просто удрал куда-то за деревья и надо подождать, когда он сам вернётся…

Глеб и Генрих Иванович медленно шагали по асфальтовой тропке Ботанического сада. Шума автомобилей совершенно не было слышно, будто Ботсад и вправду находился далеко-далеко от Москвы. Глеб приехал просто так — навестить Дорна, погулять вместе, поговорить.

— Я всегда боялся старости, — продолжал Дорн. — Примерял: каково же это — быть старым? Точно всегда жить над обрывом, шевельнёшься неправильно, неловко — и привет… И невозможно думать ни о чём другом, кроме ожидающей тебя пропасти… Оказывается, всё вполне сносно. Где-то я читал, что к старости организм человека начинает вырабатывать большее количество эндорфинов, ферментов счастья, и поэтому мы, старики, все такие блаженные: улыбаемся как идиотики, довольны малым, на печках лежим, ничего нас не касается.

— Вы, Генрих Иванович, не похожи на идиотика, — возразил Глеб.

— О-ох, — напоказ закряхтел Дорн, — не видали вы меня, Глеб, по вечерам, после ужина, у телевизора… Ох, как похож я на идиотика…

За голыми кронами деревьев светлело небо: в одной стороне оно матово светилось, с другой стороны отливало фиолетом, будто слегка сошло с ума оттого, что скоро Новый год, а зима не началась.

— Меня терзает ревность, — признался Дорн, — и грустно оттого, что самое интересное достанется вам, а вам оно не интересно.

— Почему же? — удивился Глеб.

— Интуиция подсказывает, — пожал плечами Дорн. — Ведь и портал «ДиКСи», лучший в мире специалист по интересному, является не тем, за что себя выдаёт. Представьте, что вы — покупатель на базаре. Вот вы пришли, «ДиКСи» вас встретил и тотчас по глазам вашим понял, что вас интересуют, предположим, грибы. Он сразу даёт вам наводки: у дяди Вани вон там солёные грузди, у бабы Мани вот тут маринованные опята, а у дедушки Ильи Петровича здесь самые свежие белые. Это то, на что вы рассчитываете. А на самом деле вы приходите на базар, и ничего вам не нужно и не интересно, а «ДиКСи» вам предлагает: можно грибочков купить, можно поглазеть, как медведь под гармонь пляшет, можно на столб за сапогами сползать, а вот тут вам водочки нальют.

— Но это проблема пользователей, а не портала, — возразил Глеб.

— И я о том же. Если бы я был кем-то вроде Фукуямы, то вывел бы закон обратной пропорциональности: чем больше у гаджета опций сверх функционала, тем меньше востребованность гаджета.

— По продажам iPhone 4S этого не скажешь.

— Вполне скажешь, — возразил Дорн. — Четыре поколения айфонов чертовски раздвинули представление о функционале айфона, и набор опций, так сказать, ещё не выходит за пределы площади опоры. Но тренд задан неверный. Индустрия увеличивает количество опций — я говорю вообще, а не только применительно к смартфонам, — вместо того чтобы увеличивать потребность в функционале.

— То есть?

— Ну, предположим, вы читаете десять книг в год. Тренд — сделать так, чтобы это были десять разных книг: детектив, фантастика, нон-фикшн, исторический роман и так далее. А надо добиваться, чтобы вы читали в год пятнадцать книг. Или двадцать.

— Понимаю. — Глеб кивнул.

— Технологии Стива Джобса нацелены на то, чтобы в число своих обычных десяти книг вы могли включить любую книгу на планете. А технологии Льва Гурвича нацелены, э-э, на чистоту жанра. Чтобы все десять книг были только детективами, не дай бог затешется фэнтези!

— Ни та ни другая технология не двигает человечество вперёд? Вы против технологий, Генрих Иванович?

— Нет, я не луддит, — усмехнулся Дорн и посмотрел на Глеба через плечо. Сейчас Генрих Иванович очень был похож на старого, мудрого и лукавого попугая. — Я не луддит, призывающий людей забить в свои компьютеры осиновые колья. Это вы — язычники, сотворившие себе кумира из технологии. Технология — просто технология. Она не делает людей лучше или хуже. А вы считаете, что делает. Для вас у кого новее модель айфона, тот умнее. У кого больше каналов телекома, тот добрее. У кого в гаджете разнообразнее опции, тот самый умелый и самый адекватный. Разумеется, я говорю не лично о вас, Глеб.

— Сенк ю.

— Технологии Apple не так революционны, как «ДиКСи», но Гурвич своими технологиями увеличивает энтропию. Наша чума — знамение тепловой смерти вселенной, сгенерированное Интернетом.

— Вас слушать — просто песня, — искренне сказал Глеб. — Но у меня необязательная просьба: если можете, попробуйте прозой, а?

Глебу показалось, что Генрих Иванович, как настоящий попугай, от гордости способен надувать грудь.

— Напрасно меня, старого брюзгу, вы списываете в утиль, — важно пророкотал Генрих Иванович. — Конечно, я говорю о немодерновых вещах, о традиционных ценностях, то есть о том, что применимо лишь в обычной реальности, а не в виртуальной. Но в том и парадокс развития, что виртуальная реальность оказывается нестатусной. Опаньки, как раньше говорили!

Глеб стащил перчатки и закурил:

— Что вы имеете в виду под нестатусной реальностью?

— Виртуал доступен всем. Скажем, любой автор может выложить в Сети свой роман — а книгу издаст не любой. Любой тинейджер вывесит в «Фейсбуке» фотографию, где он едет в «феррари», но в реальности «феррари» есть не у каждого. То есть качеством престижности может обладать только реальное. А виртуальное непрестижно априори.

— В эпоху конюшен престижно было иметь своё авто, а теперь авто может быть хоть у кого и престижно иметь коня, — подтвердил Глеб.

— Это уже навсегда, точнее, до тех пор, пока существует институт престижа. Престижно иметь реальное: дачу, а не бонус в отеле, яхту, а не скидку на круиз, навыки фехтования, а не коррумпированного прокурора. И я, дэнжеролог, занимаюсь статусными и престижными вещами: я разбираюсь в культурных смыслах явления.

— А разве для вас здесь есть что-то интересное? — Глеб удивился. — Я же рассказал вам по телефону, что могила Абракадабры — увы, фальшивка, подделка, никакой не восемнадцатый век.

— Угу. — Дорн весело кивнул и процитировал: — «В Америке нет стиляг. Но мы-то есть!»

— Что вы имеете в виду?

— Фальшивка или не фальшивка могила демона на Калитниках — это оценка антиквара. Мы же не продаём эту могилу. Для нас она — культурный объект. Парадоксально, но могила существует в качестве артефакта! Значит, я изначально неверно идентифицировал сабджект, породивший всю эту аномалию…

— Генрих Иванович, — взмолился Глеб. — Я же простой смертный!..

— Сабджектом в дэнжерологии называется вещь, запечатлевшая в себе важную поведенческую стратегию определённой культурно-исторической ситуации. Аккумулятор большого объёма информации. Я решил, что могила демона чумы является архивированным файлом с гигантским текстом о чуме. Знаете, в фильмах ужасов герои находят какую-нибудь Книгу Мёртвых, какой-нибудь Некромикон, читают его и вызывают из ада всяких демонов. Книгу Некромикон можно уподобить сабджекту в дэнжерологии. Хочешь прекратить извержение нечисти — воздействуй на Некромикон как-то иначе, прочти другое заклинание из этой же книги, что ли… Но я ошибся. Могила на Калитниках — подделка. Она оказалась не собственно текстом, а ссылкой на другие тексты. Ссылка сбросила нас туда — и дезактивировалась. Закрылась дверь, исчез проход. Мы обречены существовать рядом с чумой, то есть рано или поздно заразиться и погибнуть.

— Нам уже не загнать демона обратно в могилу? — спросил Глеб.

— He-а, — помотал головой Дорн. — Вот МВД умеет реформировать себя, подобно хирургу, который сам себе делает трепанацию черепа, а мы — нет, не умеем. Находясь внутри чумы, мы не можем бить по ней снаружи. Но мы должны что-то придумать…

— Давайте думать, — поддержал Глеб.

Где-то высоко над Ботсадом гулял ветер. За чёрными кронами, как за спутанными клубками проволоки, засветился кондитерски розовый закат, одновременно девственный и развратный, будто кукла Барби. А с другой стороны, с восточной, небо посинело и рябило мелкими и нежно-жёлтыми облаками, похожими на клочки подарочной упаковки.

— Всё-таки это здорово придумано, — вздохнул Дорн. — Мы ищем могилу на кладбище, а объект, продуцирующий все ужасы, — фотожаба в комьюнити. Причём сделанная автором по указке начальства, без понимания значения… Сабджект — фотожаба. И вот его особенность: он одноразовый! Его содержание обратно в него не упаковать. В том, мне кажется, и заключена разница между подлинным искусством, которое концентрирует в себе культурные смыслы, и креативом, столь ныне популярным: креатив — одноразовое искусство.

Глеб терпеливо пережидал все возрастные экскурсы Генриха Ивановича и в мемуаристику, и в культурологию, и в философию.

— Хорошо, — согласился Глеб. — Сабджект виртуален и не подлежит восстановлению. Но почему же чума-то не виртуальна? Ладно бы она сидела в онлайне. Корчила морды по ту сторону экрана, сжигала бы нам айпэды, присылала бы матерные эсэмэски… Но ведь она вне Сети!

— Это вообще уже не известно, где мы теперь живём: вне Сети или внутри, — тотчас взбрыкнул Дорн.

— Давайте считать, что вне.

— А вот Джарон Ланир считает, что Сеть сама по себе аннулирует понятия «вне её» и «внутри её». Что Интернет отменяет категории объективного и субъективного. Мы с вами делаем одинаковый запрос в общий объём информации по одной и той же технологии и получаем разные результаты! Например, мы набиваем в «ДиКСи-поиске»: «кино про инопланетян». Вам «ДиКСи» выдаёт «Чужого», а мне — «Солярис». Ответ разом и объективный, и субъективный. В науке есть правило объективизма: то, что невозможно повторить, не является предметом изучения. Но вы не можете повторить мой результат в «ДиКСи-поиске», а я не могу повторить ваш! Однако результат, выданный «ДиКСи», — не божий промысел и не случайность. Что же он?

— Что? — эхом повторил Глеб.

— А я не знаю что, — строптиво дёрнул плечом Дорн. — Я знаю только то, что этот результат — продукт виртуальной реальности, где нет объективного и субъективного. Иван Ильин писал, что сознание верующего в идеале имеет тождество: субъективно — воспоминание, объективно — воскрешение. Воскрешение мёртвых вообще и Христово воскресение в частности — базовая вещь для христианской мистики. В виртуальной реальности мы видим мир абсолютного воплощения: существует всё, в том числе и воскрешение. Но такой мир нужен лишь носителю наивного сознания. Может, оно лучше нашего. Это ведь оно придумало Христа, а он — идеал. Но его воскресение — не знамение бога единого и вездесущего, иже еси на небеси, а скорее намёк, что Царствие небесное и виртуальная реальность — это одно и то же.

— Прозой, Генрих Иванович, прозой, — напомнил Глеб.

— Короче говоря, — саркастически сказал Дорн, — реальность — это то, что вы считаете реальностью. А что считать реальностью, вам подсказывает «ДиКСи», поставщик информации о мире.

Человек — это его айфон, вспомнил Глеб.

— По большому счёту любая реальность виртуальна, потому что где находится виртуал? В компьютере? Там железки. В железках? Там лишь слабые токи. У нас в головах? Но почему тогда мы не можем управлять этой реальностью? Знаете, Глеб, как цинично говорят: не важно, как народ голосует, важно, как избирком считает. По аналогии: не важно, что вы называете реальностью, важно, какой механизм вам отбирает её феномены. А механизм — «ДиКСи». Семантический Интернет. Мир как развлечение! У вас одно развлечение, у меня другое, у вашей девушки — третье. А чума нас кушает, как первое, второе и десерт.

— Объясните дураку на пальцах! — взмолился Глеб.

— Вы знаете, что на западных землях Спорады нуруи убили короля Раротонги за то, что тот отказался приносить жертвы Аири-того?

— Не знаю, — сухо сказал Глеб.

— Я вам сказал правду или это фэнтези? — вредничал Дорн.

— Не знаю.

— Этого мира для вас нет. Вы даже не знаете, этот мир — фрагмент нашей цивилизации или выдумка. Для вас Полинезийская Спорада по принципу существования не отличается от загробного мира, от мира параллельного или от какого-нибудь Мордора. Но вас убедили, что Спорада есть, а Мордора нет. Вот и вся разница.

— К чему вы это говорите?

— К тому, что реальность — это плод коллективной деятельности. И коллектив подкорректирует вас, если вы вдруг решите, что король Раротонги жив, а орки захватили московский метрополитен. Коллектив скажет вам, что короля убили, а метрополитен свободен, ибо орков не бывает. Наш мир — это сумма впечатлений, а не частное впечатление. Сумма компетентностей, а не личное мнение.

— Звучит некреативненько, — поморщился Глеб.

— И тем не менее, Глеб Сергеевич… А вот «ДиКСи» превращает мир в частное впечатление. У вас оно одно, у меня другое, у вашей девушки — третье. Вышло, что Интернет, задуманный как средство объединения людей, на самом деле разъединяет. «ДиКСи» позволяет каждому жить в собственном мире. А в пустоте между «собственными мирами» рыщут демоны, потому что сон коллективного разума тоже рождает чудовищ.

— Что же вы предлагаете?

— А я не знаю. — Дорн по-мальчишески пожал плечами. — Запретить Интернет — это Северная Корея. Контролировать невозможно. А тренд нашего мира — рассыпаться на изолированные друг от друга атомы частных виртуальных реальностей. Однако, с другой стороны, в общем единомыслии тоже нет ничего хорошего: это колхоз, барак и совок! Может, вы, Глеб, что-то придумаете? Как сохранить индивидуальность и не стать добычей Абракадабры?