Глава первая

I

Высокая белая дверь класса широко открылась. Учительница прервала объяснение на полуслове. В класс шумно ворвалась тринадцатилетняя девочка, сестра ученика Серова.

— Гена! — крикнула она. — Там папа… В бессилии оперлась спиной на косяк двери и захлебнулась слезами.

Гена встал за партой, побелел. Верхняя губа с легким черным пушком мелко вздрагивала. Он ни о чем не спросил ни сестру, ни учительницу, а только медленно переводил потемневшие глаза с одной на другую.

Лицо сестры теперь было некрасивым. Подбородок, нос и скулы заострились. На лоб, на переносицу, к глазам набежало столько морщин, что казалось, это стоит не девочка, а маленькая старушка. Из-под опущенных пушистых ресниц ее катились крупные слезы, недолго задерживались на бледных щеках и падали на легкое голубое платьице, оставляя на нем мелкие черные пятна.

Глянув на учительницу, Гена удивился, что она уже пожилая, с густой проседью. Раньше он этого как-то не замечал.

— Иди, Серов, — сказала она твердо и очень широко раскрытыми глазами посмотрела на его растерянное лицо.

Гена вздрогнул. На побелевшем лице появились багровые пятна. Осторожно, чтобы не стукнуть, он опустил крышку парты, бесшумно прошел мимо учительницы, взял за руку плачущую сестру и вышел, забыв прикрыть за собой дверь.

Учительница закрыла ее сама и, вернувшись к столу, долго не могла решить, как продолжать урок.

Весь класс знал, что отец Гены Серова, стекольщик ремонтной конторы, болел неизлечимой болезнью и уже долгое время не вставал с постели. Сейчас Гена и его сестра остались сиротами. Ученики сидели присмиревшие, подавленные. Объяснять новое не было смысла: вряд ли смогут слушать внимательно.

Антонина Петровна попробовала спрашивать из пройденного. Ответы были краткие, вялые, да и себя она поймала на том, что слушает невнимательно. Глянула на задумавшихся ребят и, вздохнув, сказала:

— Давайте на этом урок закончим. Выходите тихо, в коридоре не шуметь.

Ребята бесшумно вышли. Она осталась в классе. Без ребят класс казался пустынным. Так пустынно теперь, наверное, стало в доме Серовых.

Антонина Петровна подошла к окну. Открыла раму. В класс ворвался веселый птичий щебет. О створку рамы застучала ветка старого тополя. Листья еще узкие, бледно-зеленые, по-молодому гибкие, робко вздрагивали при каждом взмахе ветки.

«Только бы не было грозы, — подумала Антонина Петровна. — Пусть окрепнут. А потом не страшна никакая буря».

И мысли снова перекинулись на семью Серовых. «Гена Серов похож на этот неокрепший лист. А вот над ним разразилась гроза. Выстоит ли?»

Мысли ее прервал звонок: урок закончился во всех классах.

В открытое окно сильнее рвался весенний шум, птичий посвист. В створки рамы громче стучался высокий тополь. На нем продолжали дрожать молодые гибкие листья. За окном открывался вид на крыши одноэтажных маленьких домов, лесок за ними и горы, подпершие синее небо.

Но всю эту с утра светлую даль сейчас подернуло горьким дымком чужой беды. А чужая ли она ей? Одиннадцатилетним мальчиком пришел к ней в пятый класс Гена Серов, робко сел на последнюю парту. И с тех пор они много лет вместе.

Весенний шум не мог заглушить возникшей в сердце боли, и Антонина Петровна, не закрыв окна, медленно пошла в учительскую.

II

Домой Гена возвращался под руку с матерью. За ними шли удрученные родственники.

На дороге лежала мягкая пыль. Ноги утопали в ней, оставляя глубокие следы, как у людей, несущих тяжелую ношу.

У ворот люди остановились, пособолезновали еще раз, поутешали, как могли, и разошлись по домам.

Мать и сын остались одни. Верхняя губа Гены с легким черным пушком стала вздрагивать. К горлу подкатились слезы. Он не мог их сдержать и заплакал совсем по-детски, громко.

Анна Ильинична неловко скомкала конец платка и стала вытирать слезы сыну.

— Не нужно. Перестань. Что ж делать! Надо жить…

Он неловко ткнулся лицом ей в плечо. Не выдержала и она: крепко обняла сына и по-женски, с надрывом заплакала.

Так они и стояли среди двора. На ее груди дрожала голова Гены, а ему за ворот капали ее теплые слезы.

Потом Анна Ильинична с поникшей головой, не оглядываясь, пошла в дом, а Гена остался во дворе.

Двор ему казался очень широким и пустынным. Увидев опрокинутую кормушку для кур, он отнес ее к стенке дощатого сарая. Руки искали работы. Только бы что-нибудь делать, не думать об одном и том же. Заметил на траве забытый топор. Поднял и долго смотрел на него.

Пальцы мягко потрогали лезвие топора. Оно затупилось, и весь топор покрылся плотным налетом ржавчины.

Гена решил наточить топор, вернуть ему прежний блеск, какой всегда был при отце. Подошел к завалинке, на которой лежал серый точильный камень. Машинально провел по нему свободной левой рукой, будто погладил за долгую службу отцу. Нагретый солнцем за день камень еще не остыл. Один его край был гладкий, тонкий, сильно сточенный за долгие годы работы отца.

Мальчик городской окраины, Гена видел многое, как делал отец, но особенно не вникал ни во что. Он учился. Это было его главным занятием. Так считал не только он, но и родители. Его не старались готовить к простой работе. У него хорошие успехи в школе, пусть будет ученым.

И сейчас ему не хватало сноровки. Он долго точил топор, поворачивая его то одной, то другой стороной. И только когда надвинулись сумерки, с топора сошли последние следы ржавчины.

Гена с облегчением вздохнул и положил топор на крыльцо. Поискал глазами, что бы сделать еще, и не нашел.

Затихал дневной шум городской окраины. Отдельные звуки теперь в этой тишине разносились далеко и громко.

«Надо жить», — вспомнил Гена слова матери.

Всего два слова. Знала мать, что сказать сыну в трудный час. Эти два слова влили в онемевшую грудь мальчика силы.

«Надо жить», — выдохнул он и пошел через огород к реке.

Собственно, это была не река, а всего лишь полноводная протока. За ней зеленел не берег, а остров. Дальше тоже протока, а там опять остров. И так восемь километров вширь: острова и протоки, острова и протоки. И вот все это и называется рекой Леной.

Родившись в Байкальских горах, Лена прорывается к морю Лаптевых, покрывая путь почти в пять тысяч километров.

Поток ее вод могуч и не может вместиться в одном русле. К Леногорску весной она приносит много льда. Забившись по протокам, лед образует заторы, смерзается в огромную плотину. Взбесившаяся река, встречая такую преграду, иногда как пробку выбивает целый остров или заливает пригород. Чтобы этого не случилось, заторы бомбят с самолетов.

Но сейчас уже лето. Двадцать восьмого мая прошел лед. Шестого июня в город с верховьев пришли пароходы. Вода в протоках катится медленно, будто дремлет.

В неверном сумеречном свете на берегу серели кусты тальника. Вода под кустами совсем темная. У тальников уже вились ночные бабочки. Они сталкивались в полете и падали серыми хлопьями на черную воду.

Справа и впереди вода была еще светло-серой. По ней то там, то тут расходились мелкие круги. Это рыба пробивалась к угасающему дневному свету.

Далеко в протоке плыла лодка. Геннадий поискал ее глазами. В тени острова ее не видно, но хорошо слышен и говор гребцов, и равномерный всплеск весел.

Он раздвинул густой тальник, вынул мордушку. «Придет утро, у матери будет рыба на завтрак».

Горловина мордушки обмазана тестом. Оно уже засохло.

Ничего, в воде размокнет. Мордушку опустил в воду, горловиной по течению, и закрепил за камни.

У реки стало сыро. Торопливо застегнув ворот рубашки, Гена пошел домой.

В комнате ему тоже показалось непривычно просторно. Уже горел свет. Мать встретила его озабоченная.

— Где ты задержался?

— А там… — и неопределенно махнул рукой за окно. Мать продолжала вопросительно смотреть на сына, ожидая более ясного ответа. Он смутился и уточнил:

— Ставил мордушку. Может, на завтрак что поймается.

Анна Ильинична вздохнула.

— Мой руки. Будем ужинать.

Надя уже плескалась под умывальником. Она молча уступила ему место, чуть слышно вздохнула и пошла к столу.

На столе, покрытом синей клеенкой, — три тарелки.

Анна Ильинична забылась и принесла четыре ложки. Отцовская отличалась от других: тоже алюминиевая, но большая, круглая, а не сердечком, как другие.

Гена и Надя смотрели на нее, не отрывая глаз.

Анна Ильинична перехватила их взгляд: сама, в раздумье, с минуту смотрела на ложку отца. И Гена и Надя теперь уже смотрели не на ложку, а на мать. Она почувствовала их взгляды на себе, решительно взяла ложку отца и положила ее перед Геной. А прежнюю ложку Гены схватила и торопливо отнесла в чулан.

III

Начав новую жизнь, Гена не мог уйти от старой. К ней его привязывала школа, предстоящие экзамены.

…В день экзаменов он встал рано. Умываться вышел во двор. День не обещал быть хорошим: небо застилали плотные серые облака, но дождя не было, и трава стояла сухая, без единой росинки. Ласточки летали низко и молча. Стрижи тоже носились вдоль улиц, не поднимаясь ввысь.

Гена боялся, что к середине утра, когда надо будет идти в школу, над городом пойдет дождь. Но когда плотные облака стали завиваться кудрявыми барашками и подниматься вверх, он облегченно вздохнул: дождя не будет. Трудно идти на экзамены, когда и на душе пасмурно и над головой тучи.

В школу хотел прийти раньше, чтобы в тишине пустого класса немного успокоиться, настроиться.

Подошел к школе и удивился: из открытых окон доносились сдержанные голоса. В дверях класса его встретил Митя Быстрое и спросил:

— Ну как? Сердце подпрыгивает?

Гена пересилил себя и сказал как можно веселее:

— Как пойманный воробей.

— Смеешься?

— Где мне тебя пересмеять… — И Гена грудью надвинулся на приятеля. Митя молча посторонился.

Остроносый, с маленькими веселыми глазами, чуть прикрытыми короткими светлыми ресницами, Митя был добродушным существом. С ним толком никто не дружил, но все считали его хорошим приятелем. Над ним часто смеялись, однако никто в классе никогда не решился бы его обидеть.

А у него было постоянное желание кому-нибудь помочь, посочувствовать, утешить. И он пошел вслед за Геной.

— Главное, ты не волнуйся. Они же знают, какое у тебя сейчас настроение, и учтут.

— Комиссии не настроения, а ответы нужны. И вообще… не до разговора мне. Дай с мыслями собраться.

— Хорошо, я не буду больше. — Митя огорченно вздохнул и отошел к своей парте.

А через час Гена уже стоял перед экзаменационной комиссией.

Сдерживая волнение, он взял билет.

— Пятнадцатый, — , сказал он, бегло прочитывая билет.

— Пятнадцатый, — повторил секретарь комиссии и записал в книгу.

Билет показался Гене нетрудным. В нем было два вопроса: исследования уравнений первой степени с одним неизвестным и формула любого члена арифметической прогрессии. Кроме того, пример.

Легкий озноб, с каким Гена вошел в класс, сразу прошел. Сердце учащенно забилось от радости, что он хорошо знает, как ответить на вопросы и решить пример.

«Спокойно, не спеши, — мысленно приказал себе Гена. — Возьмем главное в первом вопросе. Все ли до конца понятно? Кажется, все».

Он расчленил каждый вопрос на мелкие части с одной какой-нибудь центральной мыслью. Собрал в мыслях все, что знал, что можно было сказать дополнительно. Так в уме его созрел план. Пример решил быстро.

— Ну, вот и все, — вслух подвел он итог своему раздумью.

— Раз все, так отвечайте, — сказал председатель комиссии.

Гена удивлённо посмотрел на комиссию и не сразу понял, что он не просто подумал про себя, а сказал это вслух.

Стройный ответ Гены сразу расположил всю комиссию в его пользу. Представитель гороно, широкобровый пожилой якут, погладил ежик иссиня-черных волос и удовлетворенно сказал:

— Очень хорошо. Сразу видна серьезная работа. Члены комиссии улыбнулись.

— Дополнительных вопросов пет? — спросил председательствующий и занес перо, чтобы поставить в ведомости отметку.

— Достаточно.

— Все ясно. Знания налицо.

— Простите, у меня есть, — раздался голос Антонины Петровны, взволнованный, немного надтреснутый.

— Пожалуйста, — с заметным недоумением разрешил председательствующий. — Задавайте, Антонина Петровна.

— Что ты, Гена, знаешь о логарифме частного? Члены комиссии переглянулись. Этот вопрос не мог быть дополнительным. Он составлял отдельный билет.

Сам Гена не счел его лишним, решив, что он слишком кратко ответил по билету.

Однако ответ на новый вопрос не приходил так быстро. Гена напряг память. Не сразу из глубины сознания стали собираться разорванные мысли. Но постепенно их стало накопляться много. Они сами собой связывались в еще не произнесенные фразы.

И на этот раз он говорил не менее уверенно, пространно. Увидев, что его ответ удовлетворил комиссию, он успокоился.

«Теперь все. Довольна будет и Антонина Петровна».

А она взволнованно поправила свои посветлевшие волосы и заявила, что хочет задать еще один вопрос.

У Гены тревожно забилось сердце: «Почему? Зачем это ей нужно?» Он невнимательно прослушал вопрос, и учительнице пришлось повторить его дважды.

И снова он напряг память, на лбу выступили крупные капли пота.

Представитель гороно досадливо поморщился, увидев в этих вопросах какую-то нарочитость. Остальные члены комиссии настороженно ждали ответа.

В напряжении оглядев почти каждого члена комиссии, Гена перевел взгляд на стены, на окно. Часть окна закрывала зеленая крона тополя, а дальше за ней густо синел совершенно безоблачный кусочек неба. И тут же, на глазах Гены, на подоконник пролился широкий солнечный луч. Он скатился по белому подоконнику на крашеный пол и лег на нем ярким пламенем.

Губы Гены открылись в теплой, радостной улыбке.

«Солнце!» — крикнуло что-то в нем.

И будто не на подоконник, а в него пролился яркий солнечный луч и осветил самые глубокие кладовые памяти. В этот миг он почувствовал, что знает очень многое из того, что надо сейчас ответить.

IV

…Гена вышел, осторожно закрыв за собой дверь. За дверью, столпившись, стояли ребята. Они долго молча смотрели на него.

— Вы что, ребята? — спросил он, вглядываясь то в одного, то в другого.

Сердце чуть замерло. Уж не свалилось ли на его голову еще одно несчастье?

— Тебя больше всех держали, — сказал Митя. — Что случилось?

Он облегченно вздохнул и махнул рукой.

— И не спрашивайте. Два дополнительных вопроса.

— А что, на первые не ответил?

— Ответил. Без запинки.

— Почему ж вопросы? Кто задавал? — Митя сказал это таким тоном, что можно было подумать, что задавать дополнительные вопросы мог только недруг.

— Антонина Петровна.

— Но… Ей же все хорошо известно… Чего ж она?..

— Сам не понимаю, почему она так. Я на последнем вопросе даже занервничал, — откровенно признался Гена, — да солнце выручило. Правда. Веселое такое в окно глянуло, и сразу все в памяти осветило.

Но рассказ о спасительном солнце не произвел на ребят особого впечатления. Всех огорчило, что Антонина Петровна задавала дополнительные вопросы. И не кому-нибудь, а Гене Серову, у которого перед экзаменами случилось несчастье.

— Да что вы удивляетесь? — сказал кто-то. — Известно, сухарь. У нее и на лице сплошное алгебраическое выражение.

Придирчивость Антонины Петровны огорчила не только ребят. Директор школы Иван Васильевич, невысокий, широкоплечий старик с бритой головой, но с широкими седыми усами, долго косился на нее. А когда все стали расходиться, он попросил Антонину Петровну остаться.

Они уходили последними. По времени был уже вечер, но северное солнце стояло еще высоко. И как-то было не совсем ловко уходить домой раньше, чем солнце коснется гор, кольцом облегающих город.

— Простите, я так и не понял вас, почему вы были так требовательны сегодня к Геннадию Серову? — спросил Иван Васильевич с нажимом на букву «о». Он был волжанин. В 1912 году попал в якутскую ссылку и с тех пор навсегда связал свою судьбу с судьбой якутского народа. Женился на учительнице-якутке, и теперь у него около десятка внучат.

— Он только что потерял отца, — тихо говорил Иван Васильевич. — Дополнительный нажим мог привести его в смятение.

Антонина Петровна ничего не ответила.

— Ну, что ж вы молчите? Не было же в том особой необходимости?

— Нет, была, Иван Васильевич.

Она прошла еще немного молча, потом замедлила шаг.

— Другие ребята, наверное, будут учиться дальше. У них еще есть большие возможности пополнить свои прежние знания и получить новые. А Геннадий Серов может остаться на том, что имеет сейчас. А достаточно ли мы их дали ему? Вот я и хотела уточнить: хватит ли их, чтобы по-хорошему начать Серову новую жизнь рабочего человека.

— Вы решили помочь ему?

— Да. Вы знаете, мы с ним и сейчас должны быть как одно целое, вот как подорожник. И мать и школа для него надежные листья. Мы должны помочь ему укорениться на любой почве, помочь вырасти и расцвести.

Она чуть улыбнулась.

— …Знаете, так, зацвести веселыми синими сережками…

На этот раз замедлил шаги Иван Васильевич.

— Да вы, Антонина Петровна, поэт!

— Что вы? Никогда не писала стихов.

Посмотрела на безоблачное синее небо, на ослепительно белую башню новой электростанции и с грустью, как о давно ушедшем, сказала:

— А вот петь любила. И хорошо пела…

— Простите, но я вас никогда не слышал, — попытался развеселить ее Иван Васильевич.

И она сразу душевно отозвалась на эту его попытку.

— Ой, Иван Васильевич! Мы же с вами недавно работаем. Вы меня молодой и не видели.

— Да вы, Антонина Петровна, и сейчас не старая, — продолжал он тем же тоном. — Я и то часто говорю: «Он молодой, наших лет».

— Спасибо, женщине это приятно. Только вот не старая, а не пою больше.

— Это почему же?

— Муж у меня… Жили душа в душу…

— Оставил?

— Нет. Он не такой был. Разбился с самолетом на побережье. С тех пор и затихла. Запою — его вспомню, плакать начинаю.

Иван Васильевич уже не мог продолжать разговор в прежнем тоне и замолчал. Теперь говорила только она.

— С тех пор не пою больше. А вот каждое лето, когда от нас уходит десятый класс, у меня такое чувство, будто я напелась в полное свое удовольствие.

В этот вечер им трудно было разойтись сразу по домам. Старый директор с каждым шагом узнавал много неизвестного ему о своей учительнице, а ей так хотелось поговорить в этот светлый северный вечер.

Они прошли рабочий пригород и вышли на покрытую торцовой мостовой улицу Дзержинского, широкую, по-вечернему просторную. В окнах верхних этажей отражалось незакатное солнце. Внизу, вдоль широких тротуаров, зеленели молодые березы, потерявшие границу между днем и северной ночью.

Потом Иван Васильевич проводил Антонину Петровну до ее дома, крепко пожал руку и сказал, еще больше подчеркнуто выговаривая букву «о».

— Спасибо вам за сегодняшний вечер. Желаю успеха. Не забывайте наш подорожник.

 

Глава вторая

I

Ну, вот и все.

Мать отставила на край стола полуостывший утюг. Позвала Надю.

— А ну-ка, сложи форму.

Надя сначала примерила к груди белую блузку. Глаза засветились радостью, на губах появилась улыбка, которую не видели у нее уже много дней.

Девочка быстро сложила синюю юбку, потом, стараясь не смять рукава, положила на нее блузку.

— Теперь, кажется, все, — и Анна Ильинична устало села на табурет.

Надю собирали в пионерский лагерь. Путевку она получила от месткома электростанции, где мать работала уборщицей.

Девочка вдруг вспомнила что-то и убежала. Через минуту она вернулась и поставила, теперь уже перед Геной, ботинки.

— Я совсем забыла, что они у меня с дырой, сделай С ними что-нибудь.

Гена осмотрел правый ботинок, задумчиво покачал головой.

— Ничего себе дыра: головка совсем оторвалась. Горит на тебе все.

— Тут все по шву, — старалась уговорить его Надя, — папа сразу бы сделал.

Отец не был профессиональным сапожником, но всю обувь чинил дома сам. Гена пожалел, что мало приглядывался к его работе. Теперь до всего нужно доходить самому.

Анна Ильинична молча принесла из чулана суровые нитки. Гена скрутил из них несколько концов, навощил варом. Получилась дратва. В старом ящичке отца нашел пучок щетины. В конец каждой дратвины вплел по длинной гибкой щетинке. У сапожников эти щетинки выполняют роль иголки.

По-мальчишески посапывая носом, он неторопливо и сосредоточенно натягивал разошедшиеся края кожи и ловко прокалывал в них дыру. Потом брал щетинки, которые держал во рту, просовывал их в отверстие навстречу друг другу и за ними продергивал дратву.

Шов получался двойной, крепкий и ровный, как на швейной машинке. Гена шил, ни на кого не оглядываясь, п с каждым стежком радовался своей рабочей удаче.

Надя сидела на корточках и, наклонив черноволосую голову, терпеливо следила за работой брата.

Он увидел ее чуть насупленные густые брови и, усмехнувшись, спросил:

— Что смотришь? Думаешь научиться?

Она приложила палец к губам и не сразу, по-взрослому сокрушенно, сказала:

— Не выйдет у меня.

Не поднимая головы, он басовито ответил:

— И не надо, не девчоночье это дело. Вон у мамы шить учись. Ей одной на нас не наготовиться — большие стали.

Кончив работу, внимательно осмотрел ботинок. Поставил его перед сестрой и спросил:

— Так ладно будет?

— Ой, хорошо! Спасибо, — обрадовалась девочка и понесла ботинки чистить.

Не успел Гена убрать свой небогатый сапожный припас, как Надя вернулась с начищенными ботинками. Но радости на лице ее уже не было.

— Гена, можно тебя попросить еще об одном, — чуть слышно сказала она, потупясь.

— Что спрашиваешь? Говори сразу.

— Починил ты ботинки хорошо… Только когда начнешь работать, купи мне с первой получки новые. Ну, пусть не ботинки, а сандалии, а только новенькие… Всем девочкам купили, а я одна…

На лбу Гены легли две глубокие продольные морщины. Черные брови опустились ниже и плотно сошлись у переносицы. Раньше это все требовали от отца. Теперь Надя спрашивает у него. Скоро спросит и мама, а ему уже спросить не у кого. Значит, надо скорей искать работу.

— Ладно, куплю, — решительно сказал он, сматывая остатки дратвы в клубочек. Хотел прибавить: «Кто же тебе еще купит?» — но сдержался.

— Можно и не с первой, а со второй, — сказала Надя.

— Обязательно купим с первой. И ботинки и сандалии. Будешь ходить не хуже других. Одна ты у нас.

На следующий день Надя уехала в лагерь, и в маленьком доме Серовых стало совсем тихо.

II

…Дав обещание сестре скоро обуть ее в новые башмаки, Гена уже не мог откладывать день устройства на работу. Но куда пойти? Раньше он как-то не готовился к этому, надеясь идти учиться дальше. А теперь надо решиться. Решиться раз и навсегда. И тогда всю жизнь или благодарить или ругать этот день.

Попробовал посоветоваться с матерью.

— Любое дело кормит человека, Гена, — сказала Анна Ильинична, любуясь сыном, во всем напоминавшим отца. — Только лучше, если ты выберешь дело по душе. Вот у меня оно маленькое, а сделаю все к положенному часу, и на душе светло, как в чистых комнатах. Директор как-то сказал: «От вашей чистоты, Анна Ильинична, мне каждый день воскресеньем кажется». Потом зарплату прибавил. Про зарплату я-то уже забыла, а вот слов его забыть не могу.

Сама посветлела лицом, глянула на свои натруженные, в выпуклых венах руки.

— Войдет твоя душа в дело — оно хорошим будет. Руки от него не оторвешь. А не войдет — не жизнь, а мука будет.

Мать ушла на работу, Гена остался один. А через минуту, шумно шаркая ногами, вошел Митя Быстров. Стрельнул озорными глазами.

— Ты один?

И, не дожидаясь ответа, спросил:

— В какой институт мне подать заявление? Сел на табуретку, кинул руки на стол.

— Прямо голова кругом идет.

Гена опустился на скамейку у противоположного конца стола и никак не мог понять тревоги приятеля.

— Иди, в какой хотел раньше.

— А я еще и не хотел, — простодушно признался Митя и смущенно захлопал короткими светлыми ресницами. — Ждал, когда получу аттестат.

— Тогда иди работать.

— Работать это потом, если провалюсь. А пока попробую куда-нибудь поступить.

И вдруг поняв, что все говорит только о себе, спросил:

— Ну а ты как?

— А я собираюсь работать. Думаю, куда бы податься.

— Подумаешь, печаль. Куда ни пойдешь, везде примут.

Он бегло перечислил много мест, где можно найти интересное дело.

Гена и не представлял, что в их маленьком городке столько производственных предприятий.

— У тебя почти рядом кожевенный комбинат, — продолжал Митя. — Там всякой работы до черта.

— Можно и на комбинат, — согласился Гена. — Сапожным делом я уже занимался. Надьке ботинки починил — не нахвалится.

— Там не только сапоги шьют, а для тебя, наверно, и канцелярскую работу найдут.

— Это, пожалуй, неплохо, — согласился Геннадий. — Словом, смотря какая работа.

— В отдел кадров пойдем вместе, — предупредил Митя. — Несмелый ты. Сунут тебя куда-нибудь на задворки, а я тебе помогу хорошее дело подобрать.

Веселый, общительный, Митя действительно мог хорошо помочь при разговоре в отделе кадров, и Гена согласился.

Кожевенный комбинат, крупнейшее предприятие Леногорска, находился недалеко от новой электростанции. Собственно, новая электростанция, кожевенный комбинат и еще лесозавод и составляли собой крупный пригород со своей планировкой улиц.

К Леногорску вели только два пути: водный и воздушный. По какому бы из них ни прибыл человек, он прежде всего видел высокое белое здание электростанции, дымящуюся трубу кожевенного комбината. Потом сразу открывались белые, под стать электростанции, дома жителей пригорода. Он был как бы авангардом Леногорска.

Гена и Митя отправились на комбинат вскоре после гудка. Трудовой день уже начался. На просторных, залитых северным солнцем широких улицах в эти часы становилось безлюдно и тихо. Рабочие уже стояли каждый у своего дела. По улице спешили только запоздавшие служащие. И лишь временами тишина нарушалась гулом самолетов да гудками пароходов: пригород одинаково близок и к аэропорту и к речной пристани.

Когда затихал самолет или гудок парохода, было слышно, как щебечут ласточки и звенят в воздухе стремительные стрижи.

Проследив за полетом стайки стрижей, Гена подумал, что он теперь будет видеть это каждый день, в один и тот же час. По этой самой улице с белыми домиками он станет спешить на работу, вежливо раскланиваться со знакомыми, говорить с ними о делах.

И уже не юношей, только что вступающим в жизнь, а взрослым человеком почувствовал он себя сейчас и оттого шагал твердо и широко…

А Митя, семенивший рядом мелким шажком, без умолку поучал:

— Если в контору управления комбината не возьмут, то рвись к станку. Заработок там роскошный.

— Нам сейчас не до роскошного. Только бы на харчи да на одежду.

Неожиданно на дороге встретилась Антонина Петровна.

— Куда разогнались так рано? Я думала, отдыхать будете.

— Кому как… — начал было Гена. Но Митя его опередил.

— Идем работу искать.

— И ты тоже?

— Нет, я в институт. Это для Гены работу найти надо.

— А куда решил пойти? — обратилась учительница к Гене.

— На кожевенный комбинат, — сказал он весело, будто вопрос о приеме его на комбинат уже решен.

— Что ж, это хорошо, — улыбаясь ему, похвалила Антонина Петровна. — Оттуда много больших людей вышло. Председатель горсовета работал там, министр коммунального хозяйства оттуда. Недавно рабочие комбината ездили на Всемирную конференцию сторонников мира. Желаю тебе успеха, Серов.

Антонина Петровна обоим подала руку, как бы признавая в них самостоятельных, взрослых людей.

— До свидания. Как устроишься, Гена, зайди, поговорим.

И ушла своей легкой походкой, словно уплыла по широкой улице.

Встреча с учительницей обрадовала Гену. Ему подумалось; что это сулит удачу. Настроение поднялось.

В узком темноватом коридоре конторы комбината они быстро нашли дверь с надписью: «Отдел кадров». В коридоре стояла тишина, пахло кожами, дубильным экстрактом.

Гена легонько постучал и, не дожидаясь ответа, смело открыл дверь.

Вошли в большую комнату с двумя широкими окнами. Невысокий, выкрашенный в коричневую краску барьерчик делил комнату на две равные части. Передний часть была почти пустой. Только у одной стены стояли два узеньких деревянных дивана. За барьерчиком тесно сдвинуты друг к другу два стола. На одном стояли телефон, чернильный прибор, лежал большой лист гладко отполированной кожи. Но никто за этим столом не сидел.

За столом попроще, покрытым зеленым сукном, работал сухонький старичок, в очках со скромной металлической оправой. Справа от него лежали три переплетенных скоросшивателя, слева стоял ящик с какой-то картотекой.

Старичок взял скоросшиватель, на котором было написано: «Дело № 316». Что-то подписал в этом «деле» и отнес в стоящий в углу желтый канцелярский шкаф.

Дверь шкафа осталась не закрытой. Гена увидел полки, тесно заставленные пухлыми скоросшивателями. И догадался, что это личные дела рабочих комбината.

— Мы к вам хотим поступить, — первым заговорил Гена. — У вас набирают сейчас на работу?

— Работа есть, — неторопливо сказал старичок. — Дело у нас большое. Тут много народу надо.

Он снял очки, протер их маленьким синим платочком и, надев, внимательно осмотрел ребят.

— Грузчики нам нужны. Человек шесть возьмем. Митя критически поглядел на Гену. Тот был невысок, узкоплеч и в грузчики, понятно, не годился.

— Не подходит, — сказал Митя.

— Да, это вам не подойдет, — согласился старичок. — Не физкультуриетые вы.

— А еще кем можно?

Огорченный первой неудачей, Гена все же не хотел уходить, надеясь хоть как-нибудь зацепиться на комбинате.

— Разнорабочие по двору нужны. Одного дворника возьмем.

— И это нам не подходит, — категорически отказался Митя.

— Зря чураетесь работы. У нас всякий труд почетен.

Старичок разговаривал равнодушно, сразу поняв, что грузчиками ребята не пойдут, да и разные работы по двору их не заинтересуют.

— Ну, для дворника и разнорабочих не надо было десять классов кончать, — резко ответил Митя и нахмурился.

Работник отдела кадров на этот раз глянул на ребят с интересом, но не нашелся что сказать.

В открытое окно с центрального двора доносился заводской шум: звон вагонеток, натужный звук работающего тяжелого станка и где-то в цехе веселый смех рабочих.

— Мне бы в цех хотелось. Может, найдете что? — попросил Гена.

Лицо старика подобрело, и Гена в душе понадеялся, что одно место в цех к стайку тот, если захочет, найдет.

Старик вежливо расспросил, почему Гена идет работать, а не в институт.

Узнав обо всем, старик сочувственно вздохнул:

— В цехи будем набирать только месяца через три, когда привезут новые станки.

Ждать Гена не мог. Денег, которые зарабатывала мать, не хватало. Уже взяли в долг у родственников.

Рассказать бы старику об этом, спросить совета, что делать дальше, как быть? Может, найдет что-нибудь… Хорошо, если найдет. А если только улыбнется и снова откажет? Нет, свое горе, свою бедность Гена не понесет на люди.

Вышел из конторы огорченный и сам себя вслух спросил:

— Куда ж еще пойти?

— В стройтрест, — посоветовал Митя. — Там столько всякой работы…

Пошли к автобусной остановке.

— Соглашусь на любую работу, нечего выбирать, — решился Гена.

— А зачем все это тебе нужно? Ты же имеешь среднее образование. Интеллигентный труд — вот что тебе надо!

— Пошел к черту! — разозлился Гена. — Мне сейчас все равно, какое дело, только бы дали. У меня семья.

У Мити что-то дрогнуло в груди. Он с изумлением посмотрел на друга.

Перед ним был уже не веселый десятиклассник, живущий в семье на всем готовом, а кто-то другой, даже ростом выше и с двумя тонкими морщинами на лбу.

— Ладно, кисло у тебя на душе, сам вижу, — миролюбиво заговорил Митя. — Не расстраивайся зря. Каждый день нанимают. Им всякий труд нужен.

III

Автобус в рабочее время ходил полупустой. На остановке почти не задерживался. Гена и Митя едва успели вскочить на подножку, как он уже покатился в город. Днем и на городских улицах было малолюдно. Безоблачное небо дышало жарой. На торцовых мостовых плавилась смола. Во всех этажах домов настежь раскрыты окна. Под окнами в полный лист зеленеют березы и тополя, зацветает черемуха.

— Тебе, может, прямо в тресте найдут работу, — шепотом, чтобы никто не слышал, сказал Митя. — Только ты сам особенно не лезь. Говорить буду я.

Гена подумал, что в тресте работать, конечно, неплохо: и работа канцелярская, не тяжелая, и оклады, наверно, хорошие. Мама, конечно, обрадуется. Жаль, что ездить из дома в трест далеко. И шепотом ответил:

— Ладно, там видно будет.

Автобус почти не задерживался на остановках. Только в одном месте пришлось постоять: воспитательницы детского сада вели через дорогу малышей в сквер.

В отдел кадров треста набилось много народу. Все это были люди степенные, пожилые. Каждый из них принес сюда свои запахи: от плотников остро пахло свежеоструганным деревом, от каменщиков — раствором цемента, известью.

Ребята чутко прислушивались к разговорам, и настроение их падало. Почти все приходящие имели специальности и опыт работы. Большинство — техники, прорабы, бригадиры. Некоторые из них даже не нанимались, а просто их переводили с места на место. Они быстро получали путевки на объекты.

Гена и Митя, по обоюдному согласию, переждали всех и последними подошли к столу инспектора по кадрам.

Митя сразу же оттер друга в сторону и сказал инспектору, что Гена закончил десятый класс и хочет поступить в трест на какую-нибудь работу.

— На канцелярскую? — сразу спросил инспектор и выжидательно наклонился вперед.

Гена увидел в этой позе что-то обнадеживающее. Казалось, что инспектор только и ждет его согласия. И он поторопился с ответом:

— Да, конечно. В трест куда-нибудь.

Инспектор ждал другого ответа и, разочарованный, отрицательно покачал головой.

— Нет у нас вакансий.

— Ну, конторщиком в бухгалтерию или табельщиком куда, — солидно, не торопясь, повел разговор Митя.

— И табельщики не нужны. Набираем только людей С производственными специальностями. Плотники нужны, печники. А вы без квалификации. Вот если на известковый склад. Туда несколько человек запрашивают на погрузку извести.

— Это нам не подходит, — наотрез отказался Митя. Короткие ресницы его воинственно смотрели на инспектора.

— А кто, собственно говоря, ищет работу? — рассердился инспектор. — Вы или ваш товарищ?

— Это не имеет значения. Пошли, Гена.

Инспектор задумался. Ему хотелось чем-нибудь помочь этим молодым людям, видно только что начинающим свою трудовую жизнь. Но Митя уже вытолкал приятеля из комнаты, а сам, уходя, громко хлопнул дверью.

На улице Гена вспомнил утреннюю встречу с Антониной Петровной, свои надежды на успех в поисках работы и чуть не заплакал от обиды и растерянности.

— Вот тебе и башмаки и сандалии, — вздохнул он и покачал головой.

— Что ты говоришь? Какие башмаки? — растерянно спросил Митя.

— Сестре я обещал купить с первой получки. Старенькие у нее. Просила меня очень.

Притих и Митя. Неудачу Гены он переживал, как свою. Ему тоже было обидно до слез. Но характер у него был легкий. Горе у него не задерживалось, как вода в решете.

— Не хмурься, — махнул он рукой. — Подождем немного, а потом опять пойдем. Пока Надя вернется из лагеря, у тебя обязательно будет получка.

А через минуту он остановил Гену и, заблестев глазами, заговорил:

— И что мы с тобой за недогадливый народ! Пойдем в райком.

— Это зачем же? — удивился Гена.

— На работу пошлют.

— Я в райком не пойду.

— Да что мы, чужие, что ли? Ходят же ребята!

— А я не пойду. Райком не нянька для комсомольцев. Легкомысленный ты человек, скажут, раз тебе все время подпорки нужны.

Митя не стал противоречить приятелю, но в душе твердо решил: в случае второй неудачи повести его в райком комсомола.

…В этот вечер Антонина Петровна не дождалась Гены. Не пришел он и назавтра. Она решила пойти к нему сама, но передумала и пошла к Мите.

Тот сидел во дворе на низенькой скамеечке и плел из прутьев мордушку.

Увидев тихо подошедшую учительницу, вскочил, одернул рубашку.

— Ладно, сиди, сиди, — сказала она, — я только на минуту.

Сама села на табуретку, а он рядом на свою скамеечку.

— Докладывай, чем кончился вчерашний поход, — приказала она.

— Плохо, Антонина Петровна.

— Говори все.

— Не взяли Гену нигде. Мы и в комбинате были, и в стройтрест ездили…

— И нигде нет работы?

— Канцелярской нет. Нужны только специалисты, мастера. А так, только чернорабочих берут.

— А вы не согласились?

— Да как же согласиться? Не для этого же учились. Среднее образование имеем.

Что-то в поведении Мити учительницу начало беспокоить. «Что же именно? — мысленно спрашивала она сама себя. — Барская пренебрежительность к черной работе? Или, может, это — неумение начать жизнь, растерянность?»

— Так… — уже сухо сказала Антонина Петровна. — Значит, вы только учились? А те, кто работает, это люди второго сорта? Как же тогда они приобрели свои специальности, на сложных машинах научились работать?

— Так и. Гена же согласен был к станку, а ему чернорабочим предлагают, известку пересыпать…

— Надо было идти пока на любую работу, — уже мягче сказала учительница. — А там пригляделся бы… На производстве легче выбирать специальность. Надо помнить главное: труд не терпит барства.

От Мити Антонина Петровна отправилась к дальнему родственнику Гены Ивану Демидовичу Вагину.

IV

Жарко. Река рядом, но прохлады от нее нет. Легкое, чуть заметное движение воздуха шло не от реки, а наоборот, с суши на реку, и город изнывал под солнцем.

Гена томился больше других. Он не у дела. Нельзя же называть настоящей работой то, что он с утра полил огородные гряды, убрал в доме. Не это ему нужно. И мать ждет от него не этого.

В доме прохладней. Он сидел у окна и смотрел во двор. Сонные куры убрались в прозрачную тень сарая. Одна белая курица не смогла добраться до тени и, расслабленная, валялась прямо под солнцем.

Он медленно думал о странном явлении: на Севере зимой известные всему миру лютые морозы, а летом нестерпимая жара.

О якутских морозах пишут много, о летней жаре мало.

Этот вопрос давно занимал Гену. Он прочитал много статей и книг о Севере. Попадались среди них и такие, что вызывали смех и досаду. Доверчивые редакторы порой принимали на веру досужий вымысел и печатали его.

Достал с полки два зачитанных журнала. И журналы разных лет, и авторы разные. А статьи о Якутии в них одинаково далекие от правды.

В одном писали, что уже в ноябре в Якутии начинаются страшные морозы, жизнь кругом замирает. Население готовится к этому заранее: запасают в дом топливо, воду, продукты, а потом люди закрываются и не выходят из дома целых два месяца. Ясно, что автор никогда не бывал в Якутии, иначе он бы знал, что в школах ни на один день не прекращаются занятия из-за холода.

В другом журнале не пугали читателя страшными морозами, зато живописно рассказывали, как якуты живут в ярангах и как они раньше кочевали по всему Северу. А ведь якутская юрта совсем не похожа на чукотскую ярангу. Да и не кочевали якуты — это самый оседлый народ на Крайнем Севере.

Незаметно в открытую дверь вошел пожилой мужчина, одетый в светлую рубашку-безрукавку. Вошел торопливо, явно не собираясь долго оставаться в доме. Зорко оглядел комнату, будто отыскивал и не мог отыскать глазами то, что ему было нужно.

— Ой, Иван Демидович! — узнав гостя, обрадовался Гена. — Проходите, пожалуйста, садитесь.

Двоюродный брат матери Иван Демидович Вагин приходился Гене дядей, но он всегда называл его только по имени и отчеству.

— Сидеть-то мне некогда.

Иван Демидович подошел и с маху положил руку на плечо Гены.

— А где Надя?

— Отдыхает в лагере.

Но Иван Демидович, казалось, не слышал его. Заложив руки в карманы, молча прошелся по комнате.

— А мама?

— Работает.

— Уже вышла? Не могла отдохнуть в таком горе. Гена тяжело вздохнул.

— Не на что жить. Только ее заработок. Иван Демидович сердито покосился.

— А что ты решил?

Геннадий покраснел и отвел глаза.

— И я пойду работать.

— Когда? Мать у человека одна, ее беречь надо. Лицо у Геннадия покраснело еще больше. Он угрюмо ответил:

— Я уже искал работу, нет ничего подходящего…

— Все знаю, — перебил его Иван Демидович и сел на стул у края стола.

— Что значит, нет подходящей? Это где много платят и не нужно много делать? Не слыхал про такую.

— Так я же учился десять лет! — почти крикнул Геннадий.

— Так, понятно. Значит, один только ты и учился?

Геннадий ничего не ответил. Он искренне не понимал, почему Иван Демидович говорит с ним так сердито.

— Ты что ж, специальность хорошую имеешь? Может, сноровка к какому делу есть, а тебе не ту работу дают?

Гена непроизвольно вздрогнул, словно его ударили.

— Если ты добрый сын — пойдешь на любую работу. Для матери можно это сделать. Мать для тебя на большее всегда шла. А работа — она что ж, присмотришься, может, и полюбится.

Помолчали. Иван Демидович видел, как взволнованно и часто поднималась и опускалась грудь юноши.

— Ну как? — спросил он уже мягче.

Гена подошел к столу, резко сдвинул на другой конец забытые журналы и, положив на стол крепкие кулаки, сказал:

— Завтра обязательно схожу еще раз на комбинат, к строителям, к дорожникам, а потом в порт. Может, грузчиком возьмут.

— Грузчиком ты еще молод… Есть у меня одно место на примете. Только канительная работа. И начальства над тобой будет много. Хватит ли терпения всех слушаться?

— Начальство все одинаковое, — сказал Гена, и глаза его посветлели. — А к дисциплине нас в школе приучили. Там за нами еще больше глаз было.

— Школа и работа — это не все равно. Если бы на работе было легче, вас бы к ней так долго не готовили…

— Может быть… — согласился Гена.

— Меня назначили боцманом на теплоход «Полярный», — сказал гость.

— Ну, я боцманом не гожусь. — Гена разочарованно махнул рукой.

— Я тоже так думаю. Для этого надо опыт иметь. К тому же двух боцманов на теплоходе и не нужно. Но там есть еще место палубного матроса. Работа канительная. И ты самый младший чин. Будешь палубу мыть?

— На все согласен, — решительно махнул Гена.

— Что ж, ладно! — вставая, сказал гость.

— А «Полярный» тоже пойдет в Арктику?

— Конечно. Для того и строили. Самое крупное судно в нашем управлении.

— А может, откроем что-нибудь в Арктике, а?.. Боцман нахмурился.

— Я тебя не в экспедицию, а на работу приглашаю. И еще неизвестно, чье дело труднее: тех, кто открывает, и. ш наше, кто осваивает Арктику.

Он сразу заторопился уходить и уже у двери напомнил:

— Завтра с утра приходи на теплоход. Прямо к капитану. Может, возьмет.

 

Глава третья

I

Утром Гена подымался по трапу на борт теплохода «Полярный». У трапа его остановил вахтенный, молодой круглолицый парень.

— Куда? — спросил он с легким акцентом.

— К капитану. Боцман велел прийти. Матросом хочу устроиться, — Гена сразу выпалил все, что мог сказать О себе.

— Еще вверх по трапу и туда.

Вахтенный показал на дверь рядом со входом п штурвальную рубку, а темно-карие, немного оттянутые к пискам глаза продолжали внимательно рассматривать новичка.

«Татарин, — мысленно определил Геннадий. — Важничает».

Но по выправке вахтенный показался Геннадию бравым матросом.

Пока они разговаривали, подошел кок, высокий, в белом халате и в еще более белом колпаке. Легонько потрогал свои коротенькие, бабочкой черные усики и предложил:

— Просись ко мне, на камбуз.

— Еще чего! — напустил на себя храбрость Гена. — Я в матросы.

— А что? Всегда в тепле, не простудишься.

— Я простуды не боюсь.

— То-то, я вижу, спортсмен.

В голосе кока чувствовалось неприятное раздражение.

«Зря обидел человека, — подумал Гена. — Может, он свое дело любит». И уже миролюбиво сказал:

— Сноровки у меня к этому делу нет. Да, может, и не возьмут еще.

Кок действительно обиделся, и последние слова Гены не смягчили его.

— Ершистый! Только тебе лучше бы на берегу сидеть.

Гена решил поддержать разговор. Авось кок смягчится.

— Почему на берегу?

— Веснушками ты больно богат, а с ними от воды подальше надо. В море они у тебя и на ушах выступят.

— Какой есть. — Гена круто повернулся и бегом поднялся по трапу наверх.

Отсюда был хорошо виден почти весь затон: вереница черных смоляных барж, мачты пароходов и шхун, юркие катера, оставляющие за собой на водной глади длинные усищи волн.

Из-за гор выплыли редкие облака. Было по-утреннему прохладно. И ему на секунду показалось, что он уже в море, что не облака плывут на мачту теплохода, а теплоход идет им навстречу, и кругом, как в небе, пусто, только синяя гладь воды без конца и края.

— Что ж ты тут был такой шустрый, а у двери онемел? — крикнул снизу кок. — Стучи смелее!

Гена сильно постучал в дверь и, не ожидая разрешения, потянул ее на себя.

…В каюте он заробел. Все тут было необычно. Стены каюты, кресло, два стула, длинный диван, письменный стол — все сделано под красное дерево. На одной на стен — три переговорные трубки.

Свисающая над боковой дверью синяя бархатная занавеска отведена в сторону. За нею видна большая никелированная кровать под тонким верблюжьим одеялом и с горкой белых подушек: в каюте и рабочий кабинет, н спальня.

У стола в кресле сидел капитан, сухолицый сорокалетний мужчина с ежиком начавших седеть черных волос. Ближе к двери, облокотившись на стол, примостился боцман.

— Вот, Сергей Петрович, пришел тот парнишка, — сказал боцман, — матросом решил плавать.

Капитан мягко повернулся в кресле, мельком оглянул вошедшего и нахмурился.

— А где здравствуйте?

— Здравствуйте, — растерянно, совсем тихо сказал Гена и тут же подумал, что сделал большую оплошность. Могут не взять. А если и возьмут, у капитана надолго останется о нем плохое впечатление. Надо было поправить положение, но как?..

— Садитесь, Серов, — предложил капитан. — Расскажите о себе.

Жизнь у Геннадия была очень несложная: семья, школа, ребячьи игры и… мечты. Рассказ получился коротким и явно не удовлетворил капитана.

— Давно о море мечтаете?

— Не мечтал я, — сознался Геннадий. — Нужда заставила… Семью кормить надо.

— Спасибо за откровенность.

Капитан не мог скрыть своего разочарования. Встал с кресла, прошелся по каюте. У Геннадия дрогнуло сердце.

Сказал правду, а себе навредил. Дело его теперь висит на волоске. Что он скажет маме? Надя ждет башмаки. Надо как-то удержаться. А в голову, как на грех, не приходит ни одна спасительная мысль.

Пока Геннадий обдумывал свое незавидное положение, капитан взял со стола трубку, набил пахучим табаком, закурил. Роняя из трубки тонкий дымок, прошелся еще раз по каюте. Остановился перед Геннадием.

— Я беру вас на теплоход, Серов. Только здесь не гуляют, а трудятся. Если вы это поймете, мы с вами поладим.

У Геннадия отлегло от сердца.

— Спуститесь вниз, дождитесь там боцмана. Потом вместе пройдете к старшему помощнику, оформите документы.

И уже вдогонку Геннадию капитан добавил:

— Сегодня же вечером перебирайтесь на теплоход. Через два дня уходим в рейс.

От нового матроса капитан не был в восторге.

— Слабосилен, пожалуй, узкогруд, — сказал он боцману, когда они остались вдвоем.

— Ничего, окрепнет за лето, — заверил его боцман. — У нас в родне все некрупные, а жилистые.

— Море не любит, из-за нужды пошел.

— Нужда, конечно, — согласился боцман. — Надеяться больше не на кого. Что ж ему делать?

— Со средним образованием. Это хорошо, боцман, всех бы таких матросов иметь. Но и трудно с ним, пожалуй, будет. Не об этом мечтал.

— В университет собирался.

— Туда и матросом не поздно, еще скорее примут. Л пока возьми парня под свою опеку.

II

Теплоход готовился к отходу в далекий и трудный рейс. И боцман находил работу команде независимо от пахты.

— Дело, дело требует, — уговаривал он матросов. — Вот отчалим от берега, тогда, кроме вахты, тревожить не стану.

Только к полудню убавилось работы, и боцман мах-пул рукой.

— Отдыхайте, надо будет — позову.

Свободные от вахты матросы пошли купаться. Место выбрали тихое, с хорошим песчаным дном. Это была как бы маленькая бухта. Сверху ее отгораживал от реки теплоход, внизу стояли счаленные бортами лихтер и две тысячетонные деревянные баржи.

Вода между ними словно остановилась и хороню прогревалась солнцем. Все решили, что лучшего места для купания не найти.

Рулевой Юсуп Шалаев, круглоголовый, с мечтательными черными глазами, неторопливо вошел в воду, несколько раз зачерпнул ее пригоршнями коротких, сильных рук и смочил ежик иссиня-черных волос.

Антон Сахно, тоже рулевой, носил прическу, названия которой не знал и сам. Он очень берег ее. Его светлые и мягкие, совсем льняные волосы во время купания всегда прикрывал резиновый чепчик.

Моторист Сергей Алферов в два раза выше Юсупа.

Он немного нескладен, широкоплеч и узок в талии. Рыжие кудри непослушно рассыпались, и он был бессилен навести в них какой-нибудь порядок. Он вошел в воду, изогнулся дугой и опустил руки к ногам.

Юсуп озорно крикнул, собираясь толкнуть его. Но моторист чуть разогнулся и внезапно нырнул. Перед широким курносым лицом Юсупа мелькнули только крупные пятки Сергея.

— Ой, шайтан! Я тебе! — И Юсуп тоже нырнул, намереваясь найти Сергея под водой.

Узкоплечий и тонконогий Геннадий сильно проигрывал перед товарищами. И это его смущало. Но в воде он приободрился. Плавал разными стилями, очень хорошо нырял. Короткорукий Юсуп погнался было за ним, но скоро отстал.

Пришли новые купальщики с других пароходов и барж, и в маленькой спокойной искусственной бухточке стало шумно и тесно, как на большом пляже.

Матросы «Полярного» оторвались друг от друга и затерялись в массе купающихся. Геннадию теперь не перед кем было показывать свое мастерство.

Наконец солнце, долго стоявшее над рекой, ушло. Купающиеся стали выходить на берег. Геннадий остался один. И вот тут он снова показал все, на что был способен в воде. Плавал разными стилями, просто лежал на воде, поддерживая себя незаметными движениями рук и ног, глубоко нырял, изумляя зрителей долгим пребыванием под водой.

Изощряясь в своем искусстве, он совсем не заметил, как в тихую бухточку вошел винтовой пароход «Партизан», намереваясь пришвартоваться к берегу за кормой у «Полярного».

— Хватит купаться, давай на берег! — позвал Гену Юсуп.

Усталый Геннадий поплыл к берегу, уже думая не о том, чем удивить товарищей, а как он сейчас отдохнет на берегу под теплым солнцем.

В это время неожиданно заработал винт парохода «Партизан» и развел крутую волну. Она окатила Геннадия, покрыв его с головой, потом с силой отбросила вниз к стоявшим там баржам и лихтеру.

Новая волна отнесла его еще дальше. Он попытался удержаться хотя бы на одном месте, но тут же с ужасом почувствовал, что его неудержимо потянуло к баржам.

На волне связка судов стала покачиваться. При столкновении баржа и лихтер легко раздавят попавшее между ними хрупкое тело человека.

К Геннадию поднеслась и накрыла черная тень баржи. Он изо всех сил рванулся вправо, вдохнул полную грудь воздуха и нырнул под широкое железное днище лихтера. Он рассчитывал, что под днищем его свободно пронесет водой и выбросит за корму.

Расчет этот не оправдался в самом начале. Случилось то, чего не ожидал и просто не знал молодой матрос.

Его пронесло не больше трех метров, с силой подбросило вверх и прижало к шершавому днищу лихтера.

«Присосало», — резанула мозг страшная догадка.

Под лихтером темно. За ушами струилась вода и тащила вперед волосы, до боли сжимало переполненную воздухом грудь.

В голове ярко вспыхнула картина: солнечный берег, заполненный народом, крутые буруны за кормой парохода «Партизан». Ее сменила вторая: дом, стол покрыт старенькой синей скатертью. Облокотившись на стол, сидит мать. Скорбное лицо ее заострилось и стало белым как мел.

«Одна, совсем одна с Надей осталась. Кто им теперь поможет!»

Глаза матери вперились вдаль, округлились.

«Где ты, Гена!» — позвала она его. Позвала громко, отчетливо, будто была рядом.

«Мама!» — крикнул он в ответ и тоже громко, но не голосом, а одной мыслью.

Все это длилось секунды.

Как это мало, если смотреть на бег секундной стрелки! И как много передумает за это время человек!

«Мама!» — еще раз мысленно крикнул Геннадий, напружинил все тело, и головой, ногами, локтями оттолкнулся от шершавого днища лихтера.

Ему удалось перевалиться спиной вниз. Но его снова прижало.

На этот раз он уперся в днище коленками и руками. Вода с силой подхватила его, пронесла два-три метра и снова прижала вверх.

Не медля, он снова оттолкнулся от днища. Вода стремительно пронесла его еще немного.

Дальше он уже не позволял воде прижимать его к днищу и отталкивался в движении.

И вдруг скорее почувствовал, чем понял, что летит вверх.

Стало светло. Заболевшие легкие расширились, рот бессильно раскрылся. Над головой громко булькнуло, и в легкие ворвалась спасительная струя воздуха.

Качнулся и застыл близкий солнечный берег. На нем суетились и кричали люди.

Выбравшись на берег, Гена быстро оделся. Его плотно окружили люди. Одни радовались счастливому исходу, другие хмурились, осуждающе качали головой, будто он умышленно совершил большое озорство, заставив их тревожиться за его судьбу.

А он смеялся. Но смех был нервный, и в нервной дрожи подергивалась кожа, словно не было на нем сухого белья и не грело полдневное жаркое солнце.

С теплохода прибежал вестовой.

— Матроса Серова срочно к капитану! — крикнул он и побежал обратно.

Геннадий бегом последовал за ним. Зябкая дрожь унялась, но тревожно заныло сердце.

«Спишет, обязательно спишет на берег. Не долог же твой матросский путь, Геннадий Серов! Видел же сам, что взял он тебя нехотя, из милости. Куда теперь пойдешь? Где найдешь работу?»

Капитана он нашел на мостике перед рубкой. Заложив руки за спину, тот ходил взад и вперед с непроницаемым видом.

— Сами пришли или вас привели?

По голосу капитана Геннадий почувствовал, что над ним действительно нависла гроза. Сердце совсем упало Опустив голову, он ответил, как школьник:

— Вестовой прибегал.

Широкие брови капитана низко опустились. Борозды глубоких морщин сверху донизу разрезали высокий лоб. Сухие губы крепко сжались, и оттого широкий, почти квадратный подбородок с легкой ямочкой сильно выдался вперед.

— Если бы это случилось два дня тому назад, я бы списал вас на берег, — рассерженно сказал капитан. — У нас нет здесь нянек для вас. Как это случилось?

Торопясь, краснея от волнения, Геннадий подробно рассказал о своем приключении. Он даже показал жестами, как отталкивался от днища лихтера, когда его прижимало водой.

— Никогда не бравируйте своей смелостью. У смелости должен быть хозяин. Смелость без ума может погубить и вас и товарищей.

Геннадий вытянулся перед капитаном и по-школьнически робко попросил:

— Не говорите только матери. А то все лето тревожиться будет.

— Один вы у нее кормилец. Вот что главное. Можете идти. — И капитан сам круто повернулся к борту.

III

День отхода каравана на Север всегда был особым событием для жителей Леногорска. С утра к месту стоянки собирался народ провожать родных и знакомых в далёкий, нелегкий путь. Команды теплохода, лихтера и барж вернутся только поздней осенью, перед самым ледоставом. Им довольно работы вдоль побережья и у ближних островов.

Но сегодня многие провожают не их, а тех, кто разместился на брандвахте — большой пассажирской барже с длинной, во весь корпус красной надстройкой. Это пассажиры каравана. Они не вернутся ни этой, ни следующей осенью. Их почти двести человек. Им предстоит сменить зимовщиков в Северном порту и на ближайших зимовках. Они проведут там не менее трех лет.

Большинство из них уже бывало там. Такие ведут себя спокойно, будто отъезжают в недалекие командировки. А новички не умеют скрыть своего волнения: одни много говорят, другие поют песни.

Склянки на теплоходе пробили двенадцать. Конец прощаниям, слезам и наказам.

Геннадий обнял и поцеловал мать. И вдруг почувствовал, что, как тогда, в горький для них день, по щекам потекли горячие слезы.

— Что ты, мама! Я ж на дело иду. Писать буду. И до осени только…

Мать подняла голову, вытерла слезы. — Ничего, ничего, Гена. Ты не беспокойся. У дела ты стал, вот и волнуюсь. Хорошо мне. Большая радость у матери, когда сын кормильцем становится. Такую радость матери называют счастьем. Ты не думай, оно не маленькое. Большое это счастье.

Она улыбнулась, но не могла унять слез. Они катились на ее белую кофточку, а когда наклонилась, то и на черную фланельку сына.

— Ну, иди, — и легонько толкнула его в грудь. — Мы с Надей очень будем ждать тебя.

Еще раз поцеловав мокрые щеки матери, Гена быстро зашагал к теплоходу.

А она осталась, маленькая, похудевшая, в скромной черной юбке и много раз стиранной белой кофточке.

Улыбнулась сквозь слезы и подумала: «Теперь они с дочерью — семья моряка. Должно быть, очень трудно ждать, особенно, если он ушел в плавание в первый раз».

У широкой трубы над теплоходом взорвалось белое облачко пара. Над затоном поплыл басистый гудок «Полярного».

«Первый, — подумала Анна Ильинична. — Потом будет второй. После третьего уберут трап, и у Гены больше не будет дороги на берег. В доме станет просторно, пусто… Ничего, научимся ждать, — успокаивала она себя. — Будем, как все, ходить на пристань, считать гудки и жадно расспрашивать матросов встречных кораблей…»

Кругом ходили пестро одетые люди, громко разговаривали, смеялись, пели. Для многих здесь это было привычной жизнью.

Снова облако пара над теплоходом и зычный гудок, поплывший на берег, на воду, к поголубевшим в дымке горам. Он звучал значительно дольше первого, как бы давая всем запоздавшим дополнительные минуты.

«Второй», — отметила про себя мать и вздохнула тяжелее прежнего.

На берегу еще больше зашумели, задвигались. К ней подошла учительница и тронула ее за локоть.

— Здравствуйте, Анна Ильинична!

— Здравствуйте, Антонина Петровна! — ответила мать, уже справляясь с волнением. — Вот сына провожаю… Вам бы немного раньше прийти. Он только что ушел на корабль.

— Очень хорошо. Я рада за Гену. Морские дороги, Анна Ильинична, зыбкие. Но кто научится ходить по ним, легок путь того будет на твердой земле.

Живя несколько лет с мужем в Северном порту, она сама любила море и действительно была рада за своего воспитанника.

— Спасибо вам за поддержку и заботу. — Анна Ильинична взяла легкую руку учительницы и порывисто прижала к груди. Одна мать знала, что учительница просила боцмана и капитана взять Гену на пароход.

— Что вы! — смутилась Антонина Петровна.

Голос ее дрогнул, но руки она не отняла. Да и как это можно было сделать? Сейчас искренне, от всей души признали ее дела учительницы. Не преподавателя, не классного руководителя, а именно учительницы. Никогда в жизни не отмечали так ее труд, и никогда не было так хорошо на душе.

Так и стояли они вдвоем, близкие друг другу, — две матери, провожающие в большую жизнь одного сына.

IV

…Матрос Серов не на вахте, но дел много и у него. Одно за другим сыплются многочисленные поручения боцмана, старшего помощника капитана. Гена летает с верхнего мостика на нижнюю палубу, в трюм и обратно.

Ему нравится, что он всем нужен, и без него уже не обойтись.

Мельком с верхней палубы взглянул на длинный в двадцать единиц караван, который они ведут за собой.

На несамоходных судах уже подняли якорь, караван находился на плаву, удерживаемый стальным буксирным канатом «Полярного».

Вслед за «Полярным», впереди каравана, особенно выделялся широкими черными бортами и желтыми погрузочными механизмами лихтер «Ленский-1». В средине каравана поднималась красная надстройка брандвахты. Там стоял веселый говор, играли на гитаре.

Раздался третий гудок. Выполнив последнее поручение, Геннадий подошел к правому борту, чтобы еще раз посмотреть на мать, и увидел Антонину Петровну…

— Ну, кажется, все сделано, — сказал рядом капитану боцман.

Капитан ответил ему морской шуткой:

— Если бы капитан корабля ждал, когда будет закончено последнее приготовление, он не отчалил бы от берега до конца навигации.

Взял в руки мегафон и тихо для команды распорядился:

— Отчаливаем.

И уже громче на берег;

— Отдать концы!

Стоявшие на берегу у причальных столбов матросы сбросили тонкие железные тросы и, громко стуча башмаками, по трапу побежали на теплоход.

Вслед за ними убрали трап.

— Поднять якорь! — продолжал распоряжаться капитан.

Шумно заработал паровой шпиленок, выбирая якорную цепь.

Под рукой капитана звякнули ручки телеграфа, и в машину пошел сигнал: «Самый малый вперед!»

Пароход стал- отваливать от берега, и за ним, чуть изгибаясь, двинулся весь караван. Берег медленно уплывал назад.

V

Геннадий стоял на нижней палубе и глядел на удаляющийся город. Сначала исчезли, как бы потонули в густой зелени берега жилые дома, потом корпуса и трубы заводов. Дольше всех, как маяк, белела залитая солнцем башня электростанции.

Караван сделал разворот и пошел строго на север. Теперь с правого борта «Полярного» уже был не город, а поросшие низкими тальниками да высокими травами длинные острова. Далеко за островами в синей дымке вставали каменные горы противоположного берега.

Лена — могучая река. По длине она чуть не в два раза больше Волги. Но берега ее мало населены. И почти всю дорогу будут видны вот такие густо заросшие острова и высокие то серые, то желтые прибрежные горы.

— Матрос Серов! — услышал Гена возле себя зычный голос боцмана.

— Есть матрос Серов! — вытянувшись, ответил Геннадий.

— На бак, к вахтенному, помогать будешь.

— Есть на бак к вахтенному! — повторил он еще громче и бегом бросился к трапу, ведущему на верхнюю палубу.

Он не знал, где бак, но полагал, что где-нибудь наверху. На вторую палубу выскочил возле машинного отделения.

Навстречу вышел длинный Сергей Алферов. Серов кинулся к нему.

— Мне нужно на бак. Где это?

Тот удивленно посмотрел на Гену и не торопясь ответил:

— Бак — это передняя палуба на носу теплохода, перед штурвальной рубкой. Понятно?

Слышавший, что на корабле все приказания начальства выполняются бегом, Геннадий, позабыв про Алферова, кинулся на переднюю палубу.

VI

Матрос Носков, к которому послали Серова, такого же, как и Генка, роста, но покрепче сбит, старше годами и богаче веснушками.

Еще о нем можно было сказать, что он ходил по жизни колесом, любил смеяться, часто и умело рассказывал занимательные приключения о Севере.

У него всегда улыбались не только золотистые глаза, но и вздернутый, весь в веснушках нос, толстые круглые щеки и тонкие, широко разрезанные губы.

Полусогнувшись, он опускал за борт длинную жердь с белыми и черными отметками в футах.

— Двенадцать… Четырнадцать!.. — кричал он, ни на кого не глядя.

— Ты это кому? — спросил подошедший Геннадий.

— Кому надо, тот слышит, — продолжал Носков нараспев. — Четырнадцать. Четырнадцать с половиной… — II, повернувшись к Серову, быстро спросил: — Ты что без дела? Тринадцать… Тринадцать с половиной…

— К тебе послали.

— Очень хорошо. Четырнадцать… Вот, поиграй-ка палочкой. — И сунул в руки Геннадию водомерный шест.

Шест был длинный, но сухой и показался Геннадию не особенно тяжелым. С силой ткнув его в воду с маленьким опережением хода корабля, Геннадий зорко следил за отметками.

— Че-тыр-над-цать… — стараясь подражать Носкову, запел Геннадий. — Опять четырнадцать…

Заметив, что у Геннадия все идет ладно, что работается ему в охотку. Носков отошел к месту курения и уселся у ящика с песком. Вынул папиросу, хотел украдкой подремать. Но на мостике недовольно крикнули:

— Вахтенный, что случилось?

Носков мигом подлетел к борту. Геннадий закидывал шест. Его быстро проносило вдоль борта. Он молча закидывал снова и с тем же результатом.

— Что у тебя, почему молчишь? — с тревогой спросил Носков. — Он чувствовал себя виноватым, что оставил новичка одного. — Онемел, что ли?

— Шест не достает дна, — спокойно ответил Серов. Он был уверен, что в таком случае матросу нечего сообщать на мостик.

— Кричи «подтабань» или «пронос», — приказал Носков.

«Подтабань» было новое, непонятное слово, и Геннадий принял второе.

— Про-но-ос, — запел он после каждого взмаха шестом.

Грело солнце, слепила вода. Шли мимо длинных зеленых островов, с которых тянуло лесной прохладой. Навстречу каравану из крутых обрывов вылетали стайки береговых ласточек и долго с веселым щебетанием кружились над судами.

На островах, на реке стояли обстановочные, знаки, указывающие путь кораблям. Но теплоход «Полярный» предназначался для плавания в море. Он имел глубокую осадку, и капитан принимал все необходимые меры предосторожности.

К концу вахты молодой матрос изрядно устал. Ломило в плечах и костях рук, потерял певучесть и стал похрипывать голос.

Но кругом было много солнца и воздуха. А главное — было сознание, что работу ему дали трудную, может быть, труднее, чем другим, а вот он с нею справляется. И работа его особо важная, и место его на корабле сейчас первое.

На Север идет огромный караван в двадцать единиц, и каждое судно водоизмещением в несколько сот тонн. Впереди каравана — теплоход «Полярный», а на теплоходе сейчас первым стоит рядовой матрос Геннадий Серов. Посты остальных вахтенных там, сзади. Даже рулевой и сам капитан находятся у него за спиной. И капитан не отдаст никакой команды, прежде чем не сообщит ему своих данных стоящий на самом носу матрос Серов.

Стоит только ему крикнуть «одиннадцать… десять… девять» — и сразу забеспокоятся на мостике. Капитан отдаст приказание — право или лево руля или тихий ход. Рулевой быстро закрутит колесо, побегут вдоль бортов на корму цепи рулевого управления, и теплоход круто свернет от мелкого места.

А чуть забудется, прозевает матрос Серов — теплоход налетит на мель. Через минуту к нему нанесет волной и весь караван. Будет авария.

Не зевай, матрос Серов! Ты теперь не ученик. Ты рабочий человек. И все, кто там за тобой, верят тебе, и надеются на тебя. Не обмани их, матрос Серов!

От сознания важности своего места и порученного има усталость казалась Геннадию даже приятной.

Кончив вахту, он не спеша пошел в душ и долго поливал себя прохладной водой. Потом повар принес в столовую сытный обед, и Геннадий решил, что при таком питании никакая работа не покажется тяжелой.

К вечеру караван достиг места, где в Лену вливалась широкая и многоводная река Алатун. Берега здесь раздвигались еще шире и теперь чуть проглядывались в синей дымке.

Алатун был скорее братом, чем сыном Лены. Он начинается в теснинах высокого Ялканского хребта и колесит между гор две тысячи километров, принимая по пути крупные притоки, которые сами тоже судоходны.

Геннадий много слышал и читал об Алатуне, но видел эту реку впервые. Долго стоял он на палубе по правому борту и смотрел на светлую голубую воду. На берегу у самого устья виднелось несколько рыбацких домиков. По берегу ходили люди. Несколько человек развешивали для просушки сети. Уткнувшись в красный песок, дремали черные смоляные лодки.

Как у всех горных рек, воды Алатуна были стремительны, холодны и прозрачны. Геннадий видел, как они с силой оттесняли влево медленно текущие воды Лены. Войдя в одно русло, две реки еще долго не смешивались: справа, стремительно завихряясь, текли светлые, чуть зеленоватые воды Алатуна, слева, немного отставая, — серовато-желтые — Лены.

Алатун выносит в Лену много песка и гальки. Из них на Лене образовался широкий перекат.

Караван осторожно прошел перекат, и команда, с напряжением наблюдавшая за проходом, сразу успокоилась, все разошлись по своим местам.

Низкое солнце, коснувшись далекой горы, быстро закатилось, точно растаяло. И зеленые острова, и синеватые горы, и. беспокойная вода покрылись серебристым туманом.

Было время отдыхать, и Геннадий ушел в каюту. Она помещалась на носу, с правого борта, маленькая, всего на две койки.

Гена втянул под стол складные стулья, прикрыл широким иллюминатор, задернул на нем синюю занавеску, и каюте стало темно.

Жизнь матроса ему показалась вовсе не плохой: тут же и работа, и тут же рядом жилье.

«Может, она и полюбится тебе, неподходящая-то», — Вспомнил он слова Ивана Демидовича.

Может быть! Первый день плавания был совсем не тяжелым — на корабле ничего не случилось.

И когда лег в постель, подумал, что над ним сейчас на вахте новый надежный товарищ, и не надо ни о кем беспокоиться.

Можно спать.

 

Глава четвертая

I

Проснулся Геннадий от страшного грохота и сразу не понял, в чем дело. Похоже было, что над головой тысячи тяжелых гирь посыпались на листы железа.

И только когда что-то тяжелое булькнуло в воду и раздался грохот, понял, что пароход остановился что это над ним грохотала в клюзе цепь падающего якоря.

Что случилось? Почему стали? — громко спросил ом, говеем не думая, что он в каюте один.

Ему никто не ответил. Быстро встал с постели, спустился вниз, отдернул занавеску на иллюминаторе.

За иллюминатором открывался широкий синий залив. Высокий берег плотно застроен веселыми домами.

Быстро оделся, вышел на палубу.

«Чернорецк!» — первое, что он услышал наверху.

Горняцкий поселок Чернорецк раскинулся в обширном устье долины между двух гряд высоких лесистых сопок. Прямо к воде сбегали широкие улицы, застроенные новыми домами. Чуть выше вырисовывались длинные здания складов. А дальше за синей цепью сопок поднимались вершины далеких Верхоянских гор с белыми полосами еще не растаявшего снега.

Над поселком густо дымила электростанция, а чуть в стороне легко попыхивала прозрачным дымком невысокая труба бани. Баня, как и электростанция и столовая, работала круглые сутки. Она нужна горнякам, как свет, жилье и пища.

Но нигде не было видно обычных для угольных разработок высоких копров, всякого рода шахтных надстроек.

В заливе стало шумно. На караване кипела работа — его расчаливали. Юркий моторный бот «Чайка», шхуна «Пионер» и прибывший сюда еще раньше колесный пароход «Алдан» забирали от каравана порожние тысячетонные и пятисоттонные баржи и уводили их к дамбе под погрузку угля для судов, плавающих в Арктике.

Часть команды отпустили на берег. В их число попал и Геннадий. Он держался ближе к Носкову: с ним первым ему пришлось работать в плавании. Носков казался ему самым бывалым матросом, он много рассказывал об Арктике. И делал это так вдохновенно и ярко; что Геннадий представлял себе, будто сам видел плавающие ледяные горы, шумливые птичьи базары, клыкастых моржей и круглоголовых тюленей.

Уже в шлюпке Носков начал рассказывать историю Чернорецка, слышанную им в первый приезд сюда. И опять с такими подробностями, словно все пережил сам.

— Когда-то всего этого здесь не было, — говорил он, как искусный оратор, проводя рукой вдоль берега. — Пришел сюда маленький караван и высадил на берег сразу двести человек. А дело позднее. Снег пошел, шуга по реке двинулась. Караван уйти не мог и тоже зазимовал тут… Зимовать, оно ничего — ребята молодые, горячие. А только где зимовать — в поселке всего семь домиков. А мороз — пятьдесят и шестьдесят градусов. Поставили палатки, печи железные соорудили. Что дальше делать? Строиться? Но с чего начать?

— Известно, с чего начинать, с жилья, — сказал Юсуп.

— Нет, они решили другое…

— Зачем другое? Человек жилье должен иметь.

— А они взяли и построили электростанцию. Вот! Носков сказал это с такой гордостью, будто это сделано было по его личному совету.

— Рискованно, — поддержал Юсупа Сергей Алферов. — Электричеством в такой мороз не нагреешься. Плохо думали начальники.

— Тебя бы, разумного, туда, — рассердился. Носков. — Зимой день-то здесь маленький, три часа, а работы уйма. Как ни строй, до самой весны не закончишь. Электростанцию строили все. Через двадцать дней она уже ток дала. На крыше поставили прожекторы, и на берегу стало, хоть иголки подбирай. Потом строили днем и ночью. К Новому году не только дома, даже клуб успели построить.

Юсуп покачал головой:

— Однако, красиво у них получилось…

— Да, мудро решили задачу, — признал свою неправоту и Алферов. — Как-то все просто и умно, а в голову сразу не пришло.

— Смотря какая голова на плечах, — съязвил Носков.

— Ну, твоей уж не позавидую, — огрызнулся Сергей.

Шлюпка ткнулась в песок, и Сергею, сидящему впереди, пришлось прыгать первому. Дальше пошли, разбившись на мелкие группы. Геннадий остался с Носковым вдвоем. После такого рассказа ему хотелось пройти по поселку, полюбоваться каждым домиком, однако Носков повел его прежде на дамбу.

— Я там работал когда-то, — объяснил он свое намерение. — Уголь грузили. Хочу посмотреть, так ли все, как раньше было.

Дамба далеко тянулась вдоль берега, сплошь заваленная углем. Между гор угля в узеньких траншеях стояли транспортеры. У стен дамбы причаливались сразу несколько барж. Их ставили так, что свисающие с дамбы транспортеры оказывались прямо над открытыми люками. Включали транспортеры, и в люк низвергался шумливый поток угля.

— А мы тогда в мешочках грузили на тачки, — с сожалением сказал Носков. — Тяжело и муторно.

Маленький электровозик притащил на дамбу целую вереницу вагонеток. Их быстро опорожнили, и электровоз торопливо потащил состав обратно. Геннадий проводил его взглядом.

— Куда он?

— В шахту, — ответил Носков.

— А где она?

Кругом не было никаких признаков шахты. Сразу за дамбой поднималась в небо крутая, вся в каменистых осыпях гора. На. ее вершину надо смотреть, придерживая шапку.

— Как же его туда поднимают? — озадаченно спросил Геннадий.

— Мальчишка ты. Что ль, догадки нет?

Геннадий обиделся. Он действительно еще ничего не понял.

Песков потянул его немного в сторону, чтобы уголь не мешал им видеть подножие горы.

Электровоз уже ткнулся в гору и исчез в ней, за ним скрылся и весь состав.

— Он прямо в гору, — пояснил Носков, хотя в этом и не было необходимости: Серов и сам успел разобраться.

У устья шахты теперь только клубился белый парок.

— Почему здесь туман такой?

Носков рассмеялся наивности вопроса Геннадия. Но ни этот раз не стал его упрекать. Ему нравилось показывать свою осведомленность, и он готовно пояснил:

— Шахта в вечную мерзлоту уходит. Оттуда по штольне холодный воздух идет. А здесь, сам видишь, жара какая. Вот горячий воздух, сталкиваясь с холодным, и образует туман. Вроде как если зимой дверь во двор открыть.

II

На следующее утро с береговой станции принесли радиограмму. Посыльный поднялся к капитану, а Геннадий спросил Сергея Алферова:

— А наш радист загорает или испортилось что?

— Почему ты решил?

— Береговые за него отдуваются.

— В порту судовые рации не работают. Закон такой.

Капитан собрал команду и объявил содержание радиограммы. Из управления приказывали поторопиться с погрузкой и через два дня выйти в Северный порт. Отжимные ветры начались на неделю раньше и угнали Л ад, Выход в море свободен. Там много работы, и, что-бы с ней справиться, надо спешить.

В заливе Чернорецка стало еще оживленнее. По приказу капитана часть команды готовилась поехать на дамбу помогать в погрузке. Геннадий пошел в каюту, чтобы надеть рабочий костюм. По пути его перехватил боцман.

— Ты куда?

— Переодеться. На дамбу поеду, Иван Демидович.

— Не надо. Тебе другое поручение. Вот… Боцман передал Серову счет.

— Старший помощник вчера купил в рудничном совхозе бычка. На «Полярный» доставить надо.

— Как, я один?

— Поедете вместе с Носковым.

— Так вы ему передайте счет. Я же ничего не знаю. А он тут уже бывал.

У Ивана Демидовича по лицу пробежала тень смущения. Он немного помялся, но согласился.

— Ладно, отдай счет Носкову. Только ты за ним там приглядывай. Он часто срывается.

«Наверно, на язык не сдержан, на берегу может поссориться», — подумал Геннадий и решил, что сумеет уберечь товарища от такого срыва.

В поселке Носков замедлил шаги у магазина и, будто что-то вспомнив, сказал:

— Подожди-ка, я сейчас.

Ждать действительно пришлось недолго. Он вышел, нахмурив брови, и Серов решил, что его приятель не нашел в магазине того, что ему было нужно.

Вышли за поселок. Дальше, к сельскохозяйственному участку рудника, вела узкая проселочная дорога. Она больше шла под старыми высокими лиственницами, и на ней лежала прохладная тень.

На половине пути Носков увел Серова в сторону от дороги и, выбрав место посветлее, сел.

— Немного отдохнем, чуть-чуть. Геннадий последовал его примеру.

Рука Носкова нырнула в карман, и оттуда показалось горлышко бутылки.

На солнечной полянке Серову сразу стало холодно. Его ведь предупреждали: на корабле нельзя пить. За это могут списать на берег. Так вот что означали слова боцмана о Носкове: «Ты приглядывай за ним, он часто срывается».

— Что, растерялся? — отлично поняв состояние молодого матроса, спросил Носков.

Хитро подмигнув Серову, он выхватил из кармана бутылку и повернул к нему этикеткой.

— Уксус, — громко прочитал ошеломленный Геннадий.

— Правильно. Это не то, что ты думал.

— Зачем это вам?

— Для дела. Давай фуражку.

Без возражений, совсем не понимая, для чего делает, Гена подал Носкову фуражку и пододвинулся ближе.

В руках у Носкова появилась маленькая черная тряпочка. Он густо смочил ее в уксусе и начал протирать на фуражке Серова краба с голубым флажком — эмблему моряков Севера.

Яркая, свежая позолота краба на глазах у Геннадия стала быстро тускнеть, и он потянулся руками, чтобы спасти фуражку.

Но дело уже было сделано, и Носков сам вернул ее хозяину. Потом он, не говоря ни слова, то же самое сделал и со своей.

— Ты не огорчайся, это для пользы.

— Какая же польза из нового старое делать? — чуть не плача сказал Геннадий.

Красивый золотистый краб, которым он очень гордился, совсем потерял свой блеск, будто его только что подобрали в складе брошенных вещей и, не отряхнув от пыли, прикололи на фуражку.

— Старому на море всегда цена выше, — поучительно сказал Носков и с силой швырнул уже ненужную теперь бутылку в кусты. — Там не любят салажат-молокососов: раз на тебе все новое, значит, и сам ты первый раз на палубе. А у кого краб тусклый, того сразу замечают, хоть и не знакомы. И уважение тебе тогда и дружба старых моряков.

Геннадий стал успокаиваться. Ему казалось, что слова Носкова открыли перёд ним в мире моряков новую широкую дверь. Правда, эта дверь была с черного хода. Полученное таким образом уважение старых моряков, конечно, будет незаслуженным. Но все же он признал, что ходить с потускневшим крабом на фуражке, конечно же, почетнее, чем с новым.

Носков понял, что на этот раз победил Серова. Снова хитро подмигнул ему и быстро извлек из кармана вторую бутылку, уже с белой головкой.

Теперь это не вызвало у Геннадия прежней тревоги, будто вся она была израсходована в первый раз. Он только озадаченно покачал головой и, не найдя слов осуждения, спросил:

— А чем закусим?

— А мы рукавчиками, — засмеялся Носков, шутя провел у губ рукавом фланельки и демонстративно понюхал его, как нюхают пьяницы корочку хлеба.

— А впрочем, рукавчик — это присказка. А сказка вот в чем… — И Носков извлек из кармана сверток, в котором были колбаса и хлеб.

— Всегда закусывай колбаской. В ней есть чесночок, а у чесночка приятный запах. Винный дух при нем слабеет.

Пили прямо из бутылки. Носков тянул долго, закрыв глаза от удовольствия. Серов хватил один глоток и вернул бутылку. Зато при закуске они поменялись ролями. Носков отрезал маленький кусочек колбасы и долго жевал его, смакуя. Геннадий же закусывал плотно, помня, что запах колбасы с чесноком отобьет запах вина.

Повторили еще раз. Геннадий выпил тоже немного, но и второй раз хорошо закусил.

В бутылке еще осталось немного вина, однако Носков не стал пить, а вылил его прямо на землю.

— Тебе, наверно, говорили про меня, как про пьяницу, а я вот ее на землю вылил, не пожалел, — сказал он с горькой досадой.

— Нет, еще никто не говорил, — отозвался, хмелея, Серов.

— Ну, еще скажут. Носков закладывает… Носков срывается… А того не поймут, что пить ее матросу надо. Вот ты, к примеру, попадешь потом в торговый флот. За границу ходить будешь. В чужих портах пригласят тебя иностранные моряки выпить. А делают это они неспроста. Может, шпион среди них, и надо им что-нибудь выпытать у тебя. Если ты к вину непривычен, — беда. Сразу язык, как лыко, и начинает болтать. Пьяный любую тайну сболтнешь. А если ты себя раньше как следует проспиртовал, им тебя не свалить. Они сопьются, а ты трезв. Значит, что?.. Тренировка нужна, вот что…

III

Захмелевший Геннадий, слушая пьяную речь Носкова, не находил в ней ничего смешного или неразумного. Может, действительно, так и бывает. И хорошо, когда тебя никому не удастся споить.

Но сам он считал, что за границу ему не плавать. На флот он пошел по нужде, и неизвестно, кем он еще будет. Ему хотелось только побывать в Арктике, геройски проплыть во льдах. А может… Чем черт не шутит, может, и открыть там что-нибудь. У него появилось желание поговорить об Арктике. И он спросил Носкова, чтобы завязать нужный разговор: — Вы очень любите Арктику?

— А кто же ее не любит? — сразу готовно отозвался Носков. — Арктика — это мечта всех смелых люден. Сплю и во сне вижу.

— Расскажите что-нибудь о Севере. Разрумянившееся от водки лицо Носкова засияло.

Постоянное хитроватое выражение исчезло, и оно стало вдруг мечтательно-вдохновенным.

Он немного помолчал, отыскивая в памяти новое, еще не рассказанное, интересное событие, и начал без вступления:

— Вот такой случай был. Теплоход шел к острову Стадухина. Там была метеостанция, и требовалось заменить зимовщиков. Погода стояла хорошая. Видимость— дай бог всегда в море такую! Команда здесь никогда не плавала, и всем этот рейс казался счастливым. Поэтому и никто не понял, почему вдруг капитан стал мрачнее тучи.

А капитан бывал в этих местах и помрачнел не зря. Не увидел он в море того, что видел раньше на этом месте.

— А что в море можно видеть? Там же одна вода. Носков вздохнул и безнадежно махнул рукой.

— Мало ты знаешь, салажонок. На морских дорогах, как и на земле, тоже есть вехи. Остров, например, какой-нибудь, мель подводная, которую моряки по цвету воды видят.

— Значит, капитан такую веху не увидел? — спросил Геннадий, чтобы вернуть Носкова к прежней нити разговора.

— Вот именно, веху. Остров там должен быть. Плывут час, другой, а его нет. Тут помрачнеешь. Зашел капитан в рубку к штурману испрашивает:

— Приборы у вас не врут?

Штурман удивился, но ответил, как полагается:

— Нет, приборы в исправности. Подумал капитан и сказал:

— Проверьте приборы, штурман. С курсом у нас что-то неладно.

Проверил штурман приборы, по карте курс проследил и говорит:

— Приборы работают как часы, и курс правильный.

— Как же правильный, — спрашивает капитан, — если острова слева нет?

Глянул штурман на морскую карту. Да, должен быть здесь остров. Глянул вперед — и затревожился: чисто море кругом, глазу зацепиться не за что. Определились по солнцу, правильно идет корабль. А острова нет.

И остров-то небольшой — так, столбик земли метров пятьсот в окружности. А где он?

Штурман — человек бывалый, а капитан и того больше. А только и им нелегко было решить, что с островом.

— Размыло островок, однако, — сказал наконец штурман. — В этом году мы здесь первые плаваем. Поэтому нам и не сообщил никто.

— Должно быть, так, — согласился капитан. — Подобные шуточки на Севере бывают. Земля Санникова, говорят, так исчезла. Только мы о гибели этого острова первые узнали, значит, мы обязаны сообщить другим.

Через полчаса радист уже передавал:

«Всем! Всем! Безымянный остров на пути к острову Стадухина больше не существует».

Записали все это в вахтенный журнал, как полагается, но ни команде, ни пассажирам пока не говорили.

Было это утром, а к вечеру вышел капитан из каюты на мостик, пошарил глазами по морю и только крякнул от удивления. Но глазам не поверил, к биноклю потянулся. Просто непостижимо: встает по курсу остров, там, где его быть не должно. И тот самый, который он искал в положенном ему месте.

Чем больше капитан смотрел в море, тем больше удивлялся. Потом штурмана позвал.

— Что-то неладно у нас с вами получается, штурман, — говорит ему капитан. — Потерянный остров-то вот он, впереди!

Штурман тоже схватился за бинокль, глянул вперед и сразу опустил его.

— Да, это самый тот остров и есть, — сказал он.

— А мы радировали, что этого острова нет больше, — сказал капитан. — Что ж это получилось?

— Неважно получилось, — согласился штурман.

Теперь он уже сам, без приказа капитана решил снова проверить работу навигационных приборов. Сколько ни проверял, нет в них никакого изъяна.

Определились по солнцу — и тут все в порядке: координаты корабля правильные и острову тут быть не положено. А он вот есть. Что ты с ним будешь делать? Ну, поделать, конечно, с ним ничего нельзя, а объяснить-то, как он сюда попал, надо.

…Вопрос, конечно, не легкий. Но ответ на него должен же быть. И Геннадий решил сам его отыскать. Пока Носков описывал в деталях затруднения капитана и штурмана, он уже решил, что ответ им найден.

— Видно, в том месте остров провалился, а в другом месте его вспучило. Такие сдвиги на земле часто бывают.

— Бывают. Сам читал. «В другом месте вспучило», — передразнил он Серова. — И тех же размеров и тех очертаний остров. Как же это, а?

Это обстоятельство обескуражило Геннадия. Новый остров, поднявшийся со дна, конечно, не мог получиться точной копией первого.

— Прежде чем в Арктику плыть, надо сначала изучить ее по книгам. Нужно узнать все ее чудеса и капризы, — нравоучительно заметил Носков. — Вот тогда она тебе покажется и раскроет все тайны.

Верхушки лиственниц задвигались, зашумели, сначала тихо, потом громче.

— Вот хорошо, прохладней стало, — сказал разомлевший от вина Носков, блаженно потянулся и добавил:

— Ну давай пойдем дальше. Теперь немного осталось.

— Нет, ты доскажи, пожалуйста, — попросил Геннадий.

— Да я про это и толкую.

Но теперь он говорил быстро, почти не останавливаясь на подробностях.

— Штурман решил занести остров на карту в новых координатах. Замерил по солнцу, прикинул и так и сяк, а остров не дается.

— Как не дается? — удивился Геннадий.

— Не дается. Плывет.

— Плывет?

— Да, плывет. И все на Север.

Носков полюбовался озадаченным лицом Геннадия и подвел итог сказанному:

— В этом и разгадка вся. Остров был на материковом льду. Ну, сам знаешь, что это такое. Может, остатки ледниковой морены. Сотни лет вода точила лед. Кругом обточила. Осталась под ним только маленькая ножка. Однажды в шторм, видно, ножка сломалась, и остров поплыл.

Геннадий больше не проронил ни слова. Умолк и размечтавшийся об Арктике Носков. Освещенные солнцем вершины молодых лиственниц тоже притихли. Где-то рядом с матросами тонко звенел комар, сторонясь угарного духа водки.

И вдруг в эту дремотную тишину ворвался басистый гудок «Полярного». Голос корабля, настойчивый и тревожный, покатился над тайгой, сломался в горах, дважды повторился эхом. Внизу замолкли комары, вверху беспокойно зашумели лиственницы.

— Что такое? — встрепенулся Носков. — Теплоход уходить собирается!

— А как же мы? Бычка-то не взяли! — забеспокоился Геннадий.

— Ладно, все успеем, только скорей.

Они пустились бегом. Перелесок скоро кончился. По узкой кладке перебежали неширокую, но глубокую, с черной водой, речку. И только тогда увидели контору пригородного сельскохозяйственного участка.

IV

Беспокойный Иван Демидович в этот час не нашел себе работы. Немного стесняясь внезапного безделья, он, заложив руки за спину, тихо прохаживался по палубе.

С берега вдруг потянуло, словно из жаровни. Одна за другой прошли три волны горячего воздуха.

Боцман внимательно оглядел небо, горы. В воздухе снова стало тихо, нигде ничего подозрительного, и он успокоился.

Но через несколько минут опять, заметил, что широкая даль подернулась мелкой рябью, заморщилась.

Боцман встревожился. Легкая рябь, возникшая в разных местах, ширилась. Два раза колыхнулся и замер на флагштоке вымпел.

Боцман, повернувшись к капитанскому мостику, сказал:

— Сергей Петрович, с гор ветром тянет, как бы шторма не надуло.

Капитан посмотрел на поселок, на горы и поджал губы. Синяя дымка вокруг далеких Верхоянских гор исчезла. Теперь они вырисовывались отчетливо, каждой гранью утесов.

— Вот и дым над станцией неспокойный, — продолжал боцман.

Курчавый дымок над рудничной электростанцией уже часто менял направление.

— Да, пожалуй, надует, — сказал капитан и распорядился: — Наблюдайте за воздухом, отправьте человека на метеостанцию.

В шторм широкий открытый залив Чернорецка очень опасен для судов. Штормы здесь обладают огромной силой. Холодный ветер, низвергаясь с Верхоянских гор, бешено несется по долине и падает в залив с такой силой, что срывает с якорей даже крупные суда. Для «Полярного» же это представляло особую опасность. При глубокой осадке его легко могло выбросить на мелкое место.

Тремя короткими свистками к теплоходу был вызван связной бот «Чайка».

Капитан каравана написал несколько распоряжений на дамбу, к командирам самоходного флота, которые должны забрать баржи и увести в тихую бухту, находящуюся в трех километрах от Чернорецка.

«Чайка» на полном ходу ушла выполнять приказы капитана. В заливе по-прежнему ничего не было страшного, только мелкая рябь то набегала, то исчезала на синей воде.

Капитан снова поглядел на горы. Из-за них уже тянулись белесые полосы полупрозрачных облаков.

— Да, еще час — и здесь так заклубится… — сказал капитан и потянулся рукой к висячему над головой кольцу. Теплоход стрельнул в небо белой струей пара.

Долгий, зовущий к вниманию гудок в неурочное время насторожил не только флот, но и жителей поселка. Женщины, взглянув на высокую трубу электростанции, увидели, как с нее порывисто срывало клочья дыма. Они поняли главное — идет шторм, и спешно стали готовиться к трудному часу: торопливо снимали белье, сзывали домой ребят.

…Купленного бычка, черного с белой лысиной, Геннадию и Носкову пришлось брать в стаде. На его поиски ушло немало времени.

Носков ловко накинул на рога бычка веревку. Но вдруг рука у него мелко задрожала. С реки донесся второй гудок «Полярного».

Приглушенный расстоянием и встречным ветром, он звучал мягко, но Геннадий видел, как лицо Носкова помрачнело. И он долго не мог завязать узел веревки на рогах бычка.

Сам Геннадий, конечно, не думал, что теплоход уйдет куда-нибудь без них. Но они явно его задерживали, и это могло кончиться неприятностями.

Спокойно чувствовал себя только бык. Он легко дал обратать себя и сразу же ровным шагом пошел за Носковым, словно всю жизнь учился ходить на веревке. Когда Носков прибавил шагу, бык не стал тянуть, а тоже пошел шаговитее.

Волнение не покидало Носкова. На ровном месте он побежал мелкой рысцой. Бык тоже побежал, косо выбрасывая в стороны задние ноги.

У знакомой кладки матросы остановились в нерешительности. Два бревна хотя и плотно сдвинуты и отесаны, но все же очень узки.

— Как думаешь, пройдем? — спросил Носков.

— Кто его знает, — приглядываясь к ширине ног быка, ответил Геннадий. — Может, лучше брод поискать?

— Брод лучше, да искать его некогда. Попробуем… Бык понюхал кладку, глянул на черную глубину речки, крутнул головой, но все же пошел по бревнам.

Когда поравнялись с местом, где отдыхали, у матросов упало сердце. «Полярный» отдавал последний, третий гудок.

Дальше всю дорогу бежали. Впереди Носков, за ним, не натягивая веревку, бык, последним Геннадий.

Запыхавшиеся выскочили на берег залива и оторопели. В пустом заливе метался ветер, схватывал на берегу песок, легко, будто сухой снег, завивал его причудливыми вихрями и нес на воду. По заливу уже гуляли волны, и на них зарождались узкие белые гребешки.

— Ушли! — не сказал, а хрипло выдохнул Носков и в изнеможении оперся на толстую шею быка.

— Забыли, наверно, — с горечью отозвался Геннадий.

— Значит, крайне надо было уйти, — немного отдышавшись, сказал Носков. — Видишь, какая завируха началась.

Ветер звенел в ушах, и они не сразу услышали крик бегущего к ним по берегу человека.

— Эй, животноводы! Ведите бычка за дамбу, там стоит «Чайка» с кунгасом. Нам велено вас забрать.

У дамбы еще качало. Высокая гора защищала ее от ветра, но волны из широкого залива проникали и сюда.

— Бычка придется связать, — сказал более практичный Носков.

— А что с ним случится? — равнодушно отмахнулся Геннадий.

— За борт стриганет с испугу, вот что. Да и кунгас перевернуть может.

Матросы «Чайки» поддержали Носкова. Бычку связали ноги и положили его на передний настил кунгаса. Но это не успокоило Носкова. Рядом с бычком лежал запасный якорь с толстым канатом. Носков подумал и для надежности привязал бычка канатом за шею.

Кунгас качался. Бычок глядел на матросов страдающими глазами и, вытянув шею, плотно клал голову на смоленые доски.

V

…«Чайка» доставила их в Тихую протоку без всяких происшествий.

Тихая протока — настоящее чудо природы. Она шла у самого берега. Очень глубокая, с ровным мелкогалечным дном. На берегу, в ста метрах от воды, поднималась высокая, в два раза выше, чем видел Геннадий у дамбы, гора. Росшие на вершине горы сосны отсюда казались кудрявым мхом. С реки не было видно, как трепал их там ветер. Слышался только неистовый грохот.

Проносясь над горой, штормовой ветер падал только где-то на середине реки. Там, со средины, вплоть до противоположного берега бушевал шторм, но с той стороны протоку закрывал от реки длинный остров, за ним второй. А здесь под защитой горы и островов на воде не было ни одной морщины. Тишина стояла и на первом острове.

В одном месте протока расширялась. Здесь капитан Чукреев и разместил флот своего каравана. На берегу, у подножия горы, кто-то разжег костер. Синий столбик дыма сначала подымался вверх, потом расплывался в прозрачное синее облачко, широко стелющееся над берегом, над протокой. «Чайка» подвела кунгас прямо к теплоходу, стоявшему у острова.

— Ты побудь здесь, а я сейчас организую подъем, — сказал Носков и быстро поднялся по трапу на теплоход.

Геннадий остался один. В протоке становилось тесно.

Воздух наполнился гулким людским говором: звонко перекликались шкиперы барж, громко отдавали приказания капитаны самоходных судов, еще окончательно не нашедших себе подходящего места.

Только капитан «Полярного» молча стоял на мостике и внимательно следил за всем, что делалось на других судах. «Полярный» плотно стоял у обрывистого берега острова, и за теплоход можно было не беспокоиться.

Время тянулось долго. Носков все не шел. Геннадии стал беспокоиться и тревожно посматривал на палубу «Полярного».

А Носков снова нажил себе неприятность. Он боялся попасть на глаза командиру и хотел доложить обо всем боцману. В это время на палубе показался старший помощник капитана якут Кривошеий. Носков решил свернуть в сторону и обойти его за кормовой надстройкой. Кривошеий окликнул его:

— Носков, почему не докладываете о выполнении поручения?

Поневоле пришлось вернуться.

Чесночный запах колбасы не спас Носкова. Чуткий на подобные запахи и придирчивый старший помощник хорошо разбирался в этой хитрости и, зазвав матроса к себе, долго отчитывал его.

За это время пароход «Алдан», намереваясь лучше разместить в протоке приведенные им от дамбы последние баржи, близко подошел к теплоходу.

Отходя, он неловко развернул одну баржу. Та на повороте резко толкнула кунгас. Кунгас сильно подался вперед, одновременно круто наклонился на левый борт.

Тяжелый якорь легко сдвинулся с места, гремя лапами, перевалил через чуть заметный бортик и, сильно плеснув, юркнул в воду.

Прямо на глазах оторопевшего Геннадия вслед за ним так же быстро упал в воду привязанный за канат якоря черный бычок.

Геннадий быстро снял с себя фланельку. Рванул застежки брюк так, что по настилу кунгаса со звоном покатились пуговицы.

— Матрос Серов! Отставить! — услышал он властный голос капитана. — Быстро на мостик!

— Сергей Петрович, бычок утонул! Достать надо. Я сейчас нырну.

— Выполняйте приказ немедленно!

Голос капитана на этот раз звучал еще строже.

Обескураженный Геннадий поднялся на палубу, потом, тяжело шагая, направился на мостик.

На душе было неприятно. Давило тревожное раздумье. Сколько глупостей совершил за один день! Пил водку, когда нужно было заниматься делом, опоздал на корабль и вот теперь утопил бычка. Нет, не простит ему теперь капитан. Это опасение особенно укрепилось, когда он увидел рассерженное лицо капитана.

— Вы опять продолжаете свое, Серов? Здесь чертова глубина! Видите, флот делает передвижку, и вас бы накрыло баржами.

— Но ведь бычок же…

— За бычка мы как-нибудь вместе ответим. А вы… ВЫ несерьезно к делу относитесь, Серов. На флоте служить — это значит слушать команду, слушать старших, особенно пока вы молоды. А вы?.. Пока идите, мы подумаем, как с вами быть.

Геннадий ушел в большом унынии.

…Ужин в матросском кубрике проходил весело и потому затянулся.

Кок подал рыбную уху. Антон Сахно попробовал ухи, положил ложку на стол и с невинным видом сказал:

— Неладно у нас что-то. Нас кормят рыбой, а рыбу — закупленным для нас мясом.

— Давай отнесу обратно, — сказал кок и протянул руку к тарелке Антона.

Но тот запротестовал и прикрыл тарелку широкими ладонями.

— Мадам кухарка, уберите пальчики, а то съем. Лучше рыба на столе, чем мясо на дне реки.

Гена чувствовал, как у него начали гореть уши, потом стало жарко затылку и щекам. Он ел, не поднимая лица от тарелки, стараясь как можно скорей покончить с ужином.

Но здоровые люди всегда охотно смеются. Был бы только повод. И матросы дружно поддержали Сахно.

— Да, братцы, была Тихая протока, а теперь название менять надо, — сказал Сергей Алферов.

Обрадованный поддержкой товарищей, Сахно продолжал теперь еще более шумно:

— Ребята, назовем ее Телкиной протокой? Геннадий чуть не со слезами на глазах посмотрел на Носкова. Тот не в пример Геннадию понимал, что ослабить или даже отразить смех товарищей можно, только приняв в нем участие. И он с легким лукавством заметил:

— Почему же Телкина протока? Утонул-то бычок.

— Тогда пусть Быкова протока, — уступил Сахно. Кок принес кофе. Геннадий первым выпил свой стакан и вышел из кубрика. Его догнал Носков.

— Влипли мы с тобой, Генка. Капитан с помощником глядят волком. Боцман совсем разговаривать не стал. Хуже всего, что ребята смехом донимать будут. Ну ничего, это пройдет. Ты пока притихни, потерпи. В Северный порт придем, тогда не страшно. Там, брат, уже Арктика.

Последние слова он сказал так, будто Арктика — это было имя его невесты, к которой он стремится всей душой, да много великих препятствий мешает ему в пути.

«Вот настоящий полярник, — подумал о нем Геннадий. — А мне и Арктика теперь не нужна. Поворачивать домой надо, пока не списали где-нибудь у черта на куличках».

Начатый было за ужином разговор продолжался и в кают-компании. Его затеял радист, маленький, присадистый, похожий на любопытного галчонка Саша Торопов. Но капитан решительно пресек разговор. Саша Торопов с обидой тряхнул черной, в красивых завитушках головой и замолк.

Уходя, капитан пригласил старшего помощника на мостик, и там состоялся решительный разговор.

— Давайте посоветуемся, как поступить с Носковым и Серовым, — предложил капитан.

Кривошеий сделал решительный жест, как бы сметающий их с корабля.

— Ну уж и так? — добродушно усомнился капитан.

— Я не вижу другого решения, — заявил старпом. — Напились, опоздали на корабль, утопили бычка… Надо списать на берег.

— Обоих?

— Да, конечно.

— Рано говорить об этом, — не согласился капитан. — Первый рейс — это испытательный срок для моряка. Окончательно решим в конце рейса.

— Наоборот, только сейчас и решать, — горячился старший помощник. — Потом будет поздно. Нам нужны матросы, а не разгильдяи.

— А может, у Серова это не разгильдяйство, а неумение? Парень вырос в сухопутной семье. Его никто не учил, не готовил к морскому делу. Нет, — сказал капитан еще раз подчеркнуто твердо, как бы отдавая распоряжение, — если мы его спишем, да и другие на берегу тоже откажутся, кто же его делу научит?

Не промолвив больше ни слова, капитан круто повернулся и спустился с мостика на палубу.

На мостике остались только принявший вахту старпом и оброненные трубкой капитана кольца пахучего дыма.

 

Глава пятая

I

Чем дальше уходил караван на север, тем заметнее менялось все вокруг. Река сузилась уже до двух километров. Течение стало стремительнее, острова попадались только изредка. Зато на них стоял оживленный птичий гомон. По берегу росли почти одни лиственницы, очень корявые и низенькие. Человек, даже среднего роста, став рядом и подняв руку, легко достанет до самой верхушки.

Геннадий стоял ночную вахту. Теперь она ничем не отличалась от дневной: светило солнце, над рекой летали птицы, на воде, возле прибрежных кустов, крякали утки, уводя с дороги каравана в укромные места маленьких, как желтые комочки пуха, утят.

Люди не спали, любуясь первой настоящей полярной ночью.

Сзади, наверно на брандвахте, по-дневному бодро играла гармонь. Брандвахта шла от «Полярного» далеко, где-то в конце каравана. Но звуки гармони на воде слышались очень ясно, будто играли совсем близко или гармонист специально старался, жал на все лады, чтобы его слышали и на теплоходе, и на притихших берегах Лены.

«Там, наверно, не только играют, но и пляшут, — с завистью подумал Геннадий. — Что им? Они пассажиры. У них есть время».

Ему бы тоже полюбоваться красивыми берегами, послушать веселый птичий гомон вдоль берегов, посидеть рядом с гармонистом. Но боцман задал ему нелегкую работу — вымыть палубу. Гена черпает из-за борта ведром воду и щедро окатывает палубу. Потом берет швабру и старательно протирает доску за доской.

На лбу выступили крупные капли пота. Он стирает их тыльной стороной ладони, а через две минуты широкий лоб снова в потной росе. В эту ночь, видно, только ему да вахтенным машинного отделения жарко. Опершись на швабру, Геннадий задумался. Трудно… Вырос он в рабочей семье, и все же мать как-то оберегала его от лишней работы. Ему никогда, например, не приходилось мыть полы. Если бы он мыл их дома, ему сейчас легче было бы драить палубу. Ах, мама, мама! Зачем же ты не научила меня?

— Эй, мечтатель! — услышал позади себя Гена голос невесть откуда взявшегося боцмана. — Почему не работаешь?

— Да, чистая же, Иван Демидович.

— Чистая?

Боцман подошел ближе, стал на только что протертые Геннадием доски и с силой крутнулся на одном месте.

На палубе остались грязные круги.

— Это что?

— Ботинки у вас грязные, вот что, — раздраженно сказал Геннадий и протер мокрой шваброй грязные круги.

Это рассердило боцмана.

— Я в них не по болоту, а по палубе ходил. Значит, с палубы и грязь на них.

Он отошел к борту и, косо глянув на Геннадия, певуче приказал:

— Окатить еще раз и протереть палубу. Геннадий, сжав губы, подхватил ведро, гулко бросил его за борт и быстро вытянул за канат, уже наполненное водой.

— На воде живем, как можно грязь терпеть! — уже тише ворчал боцман и ушел с юта на бак.

— А еще родственничек, — вполголоса сказал ему вслед Геннадий. Рывком окатил палубу водой и снова начал тереть ее шваброй.

Сдав вахту, Геннадий не ушел с палубы, а только перешел с юта на бак. Расправляя уставшие руки, он стоял у борта и, блаженно вдыхая совершенно чистый воздух, слушал веселый крик птиц и песню удивительно куда залетевшей кукушки…

Полярный день все перепутал на корабле. Исчезли границы дня и ночи. Матросы потеряли сон. Иногда они выстаивали по две вахты, не сумев между ними уснуть ни на полчаса. Другие ложились только перед вахтами, но спали мало и плохо.

Поэтому Гена не удивился, когда с ним рядом оказался Юсуп. Круглолицый, с маленькими, аккуратно разрезанными глазами, он неловко улыбнулся и смущенно сказал:

— Понимаешь, так много солнца нехорошо. Сон ушел, все хожу и гляжу кругом.

— Говорят, потом привыкнуть можно.

— Можно. Второй год плаваю, знаю. Только сейчас совсем чужой голова: не знает, когда день, когда ночь.

Помолчали, глядя на воду за бортом, местами то серебристую, то розовую.

— Что боцман ворчал на тебя? — первым нарушил молчание Юсуп.

— Палубу, говорит, плохо вымыл.

— Ага, это бывает. Стараться надо. Воды в реке много, зачем жалел?

— Не жалел я, — с горечью и волнением торопливо заговорил Геннадий. — Все у меня не так получается. В Чернорецке оскандалился… Думаешь, не больно было? Никогда, видно, не понять мне корабельной премудрости.

— Какой премудрость? — Юсуп удивленно развел руками. — Работа тут.

— Не на то дело, Юсуп, я попал.

— Хороший человек на всяком деле свой, — упрямо говорил Юсуп. — Ты уйдешь, и люди плохую речь скажут: «От дела ушел Геннадий». Живи, чтобы хорошую речь говорили: «Дело от него ушло, боится его».

Юсуп придвинулся к нему вплотную и продолжал тихо:

— Ты не жди, пока тебе прикажут, а сам гляди, как другие делают. Свой глаз бо-ольшой учитель. Будь на корабле сам хозяин.

II

Зоркий глаз Юсупа увидел впереди как бы перегораживавшую реку черную ленту. Ему показалось, что лента колышется. Он крикнул на мостик.

Но там уже и сами заметили. Стали смотреть в бинокли.

— Это олени! — услышал Геннадий голос вахтенного помощника капитана.

На мостике звякнул телеграф, и тот же голос отдал в переговорную трубу дополнительное распоряжение в машину:

— Полный вперед!

Винты под кормой забурлили во всю силу. Буксирный канат туго натянулся.

Через несколько минут вся бодрствующая команда корабля узнала, что «Полярный» полным ходом идет на стадо переплывающих реку оленей.

Матросы, масленщики, мотористы высыпали наверх. На палубе поднялся такой шум, что вахтенные матросы не могли слышать команды с мостика.

— Сейчас заготовят мяса вволю и капитан подобреет, — шепнул Геннадию подошедший Носков, торопливо оправляя фланельку.

Геннадий почувствовал чесночный запах колбасы, но не обратил на это особого внимания. К тому же со времени ухода из Чернорецка это было не первый раз. Видимо, Носков в день окончательного ухода в рейс сделал значительный запас водки.

Важно другое. Вот сейчас догонят и набьют оленей. Свежее оленье мясо восстановит потерю быка. И тот печальный случай забудется, хотя забыть его нелегко В память об этом случае Тихую протоку матросы окрестили Быковой протокой. Так ее называет теперь даже боцман.

Однако вскоре и на мостике и на палубе поняли, что олени могут уйти. Уже последние из них приближались к середине реки. «Полярный», идя полным ходом, находился от них еще сравнительно далеко.

Капитан свистками вызвал затерявшуюся где-то в караване «Чайку». Только быстроходная «Чайка», не имеющая у себя воза, то есть ничего на буксире, могла перехватить оленей.

Не ожидая команды, первым в нее прыгнул старший помощник с двумя винтовками.

— Гена, пошли! — крикнул Носков и перемахнул через борт.

Серов, не спросив разрешения, прыгнул за ним. Старший помощник сердито покосился на друзей. Ему хотелось взять с собой не их, но он смолчал.

«Чайка» круто отвалила от борта «Полярного» и ринулась вперед.

Одну винтовку старпом передал командиру «Чайки», пухлощекому толстяку Михайлову, известному стрелку-спортсмену. Носкова поставили к рулю. Матросы «Чайки» и Серов вооружились баграми.

Но и «Чайка» опоздала. Ему удалось перерезать путь только двум отставшим оленям.

Они метались на месте, но поворачивать назад не намеревались.

«Чайка» подошла к ним почти вплотную. Звери были крупные, сильные, легко держались на воде. После некоторого замешательства они быстро поплыли вниз по реке.

Михайлов выстрелил. Ближний олень сразу запрокинулся набок. Серая туша заколыхалась на волнах.

Но второй олень и после выстрела не повернул обратно. Что-то более сильное, чем катер и выстрел, было на том берегу и не позволяло ему вернуться. Он изо всех сил продолжал плыть по течению, стараясь обогнать катер и вырваться на правый берег вслед за стадом.

Пока поднимали на борт убитого, второй олень далеко опередил «Чайку».

Снова началась погоня.

Олень был старый, выносливый, но и ему оказалось не под силу тягаться с мотором. «Чайка» нагоняла. Старпом и Михайлов снова подняли винтовки.

Неожиданно для всех вокруг оленя поднялся фонтан брызг. С каждой секундой брызги поднимались выше.

Первым понял, что случилось, старпом.

— Лево руля! Стоп! — крикнул он Носкову.

Опьяненный азартом погони и винными парами, Носков не сменил курса и не передал распоряжения в машину.

Геннадий понял: олень попал на мель и теперь бежал по ней, высоко выбрасывая согнутые в коленях передние ноги. А Носков все еще сжимал руль и вел бот на полной скорости.

Геннадий кинулся, чтобы остановить Носкова. В это время опомнившийся Михайлов сам подбежал к люку в машине и крикнул:

— Стоп! Полный назад!

— Есть полный назад! — как эхо повторил моторист, прежде чем выполнить команду.

А времени для ее выполнения уже не осталось. «Чайка» с разгона глубоко врезалась в песчаную косу. Всех людей кинуло вперед. Почти никто не удержался на ногах.

Мотор сразу заглох. «Чайка», два раза качнув мачтой, неподвижно застыла.

Первым на ноги поднялся Кривошеий. Узкие якутские глаза его загорелись злым огнем. Он рванул дверцу рубки и с издевкой, вежливо, будто поздравляя с победой, сказал Носкову:

— Значит, сели?!

Запах колбасы и спирта сразу помог ему определить истинную причину аварии.

— Так, что ли, веселый рулевой?

— Выходит, так, — спокойно, уже ни о чем не жалея и ничего не боясь, ответил Носков.

Уж кто-кто, а он-то сел крепче всех. Ясно, что на Север ему с этим караваном не попасть.

Мотор завели с трудом. Из предосторожности дали самый малый задний ход. Винт заскреб по песку. Через пару минут он промыл для себя котлован. Скорость винта прибавили. Теперь он гнал воду под нос бота, размывая под ним грунт.

Однако это не давало заметного эффекта. Острогрудая и грузная «Чайка» все глубже оседала в песок.

— Может, заведем за корму якорь или поставим ваги? — обратился к Кривошеину Михайлов и вытер вспотевшее, багровое от волнения лицо.

— Видно, нам придется перепробовать все, — озадаченно сказал старпом. — Давайте начнем с якоря.

«Полярный» тоже не мог помочь «Чайке». У него на буксире большегрузный караван. Чтобы оставить его хоть на десять минут, караван нужно было развернуть против течения и поставить на якорь. Такой маневр требовал много времени. Поэтому, дав несколько советов команде «Чайки» с помощью мегафона, капитан малым ходом повел караван дальше.

…Шесть часов прошло, пока «Чайка» снялась с мели и присоединилась к каравану.

III

Судьба Носкова решилась сразу. Капитан приказал высадить его на маленькой пристани у Полярного круга.

Носков крепко пожал руку Геннадию, легонько обнял за плечи:

— Хотел показать тебе Арктику, а выходит, ты счастливей меня.

Горькое чувство обиды, жалости придавило Геннадия, и он ничего не ответил.

Носков взял свой старенький чемодан и молча сошел на «Чайку». «Чайка», качнув мачтой, медленно отвалила от борта теплохода и так же медленно, будто команде было неприятно идти в этот рейс, двинулась к берегу.

Геннадий, глядя ей вслед, с горечью вспомнил тяжелый разговор с капитаном.

…Сразу после завтрака Носкова вызвали к капитану. Геннадий последовал за ним.

— Давай вместе пойдем, — предложил он Носкову.

— Тебя же не звали?

— Все равно. А вдвоем знаешь как хорошо с капитаном разговаривать. И он особенно нажимать не станет.

Носков, не глядя, нашел руку Геннадия и крепко пожал ее.

— Спасибо, Генка, хорошая у тебя душа. Только ты и один ни черта не бойся. А капитан мне ничего не сделает. Матросов у него лишних нет, заменить некем.

Они сговорились, что Геннадий останется на палубе и будет ожидать Носкова.

Ждать пришлось долго. Геннадий присел на ящик у машинного отделения и без всякого интереса смотрел на плывущий мимо корабля берег со скудными зарослями мелкой лиственницы. На берегу теперь не было птичьего щебетания. Только в устье маленькой боковой речки озорно кричали гнездующие там чайки.

На палубу вышел Юсуп, потянулся, посмотрел на берег и подсел к Геннадию.

— Тут, пожалуй, и людей-то нет, — показав на берег, сказал Геннадий.

— Где дело есть — там люди есть. Где дела нет — зачем людям жить? — со спокойной уверенностью отозвался Юсуп.

Через реку, впереди теплохода, тяжело взмахивая крыльями, пролетел одинокий гусь. Матросы смотрели ему вслед, пока он не затерялся где-то в долине неширокого притока Лены.

— Му-удрый гусь, — покачал головой Юсуп и засмеялся.

Он понимал, что Геннадий волнуется за Носкова, и пытался, как мог, развеселить его.

— Почему мудрый? — без особого интереса спросил Геннадий.

— Он дважды рожденный.

Слова Юсупова не дошли до Геннадия. Он сидел безучастный к разговору, словно не слышал.

— Не понимаешь? — Юсуп сильно тряхнул его за рукав.

— Не понимаю!

— Ой, Генка, как дальше жить будешь? Первый раз он рожден яйцом, а второй раз гусем.

Дверь каюты капитана открылась. Вышел Носков. Лицо его было виноватое, растерянное. Он медленно поднял левую руку и крепко сжал подбородок. Так и двигался, никуда не глядя, ушедший весь в себя, как бы обдумывая сделанное ему важное предложение.

— Ну, как там? — кинулся к нему Серов.

— Все благополучно, Генка. Списали, — с горечью сказал Носков. Но, увидев Юсупа, вдруг подобрался, с достоинством кивнул в сторону каюты капитана и уточнил: — Мы разошлись с ним, как в море корабли. — Однако не выдержал взятого тона, опустил плечи и грустно добавил: — А жаль. С вами расставаться, ребята, жаль…

У Геннадия сжало горло. Он вспомнил, с какой любовью Носков рассказывал ему о Севере, о морских походах, прославленных полярниках. А последний разговор в Тихой протоке, где Носков просил его не обижаться на смех товарищей, потерпеть. «Нам бы только до Северного порта дойти. А там, брат, Арктика», — вспомнил он слова Носкова.

«Надо ему помочь, — думал Серов. — А если нет — уйти вместе с ним. Вдвоем будет легче».

Никому ничего не говоря, он бегом пустился к каюте капитана.

В каюте было все так же уютно. Стены и мебель, отделанные под красное дерево, мягко отражали свет. Но Геннадию сейчас все это казалось холодным, чужим.

— Зачем вы списали Носкова? Списывайте и меня с ним тогда! — выкрикнул Геннадий.

Капитан сидел в кресле и молчал.

— Я уйду с Носковым, дайте расчет! — горячился Геннадий.

— Вы… посоветовались об этом со своей матерью? Или с учительницей, которая просила боцмана и меня взять вас с собой? — спросил он холодно.

С силой уперся левым локтем в стол и оттолкнулся. Кресло, мягко скрипнув, повернулось.

Лицо капитана было холодное, чужое, и у Геннадия тревожно забилось сердце. «Мама! Как ей потом жить? И чем ей объяснишь свое бегство? А Антонина Петровна? Оказывается, она ходила к капитану просить. И вот она узнает, что он сбежал…»

— Вы плохой матрос, Серов, — сказал капитан гневно. — Вас требовали списать еще в Чернорецке. Я оставил вас потому, что матросский коллектив может сделать вас хорошим человеком. А Носков?.. Чему он вас научит? Водку пить!

— Он хороший человек! — запальчиво крикнул Геннадий. — Вы его как следует не знаете.

— Носков слабый человек. Хорош только тот, кто полезен делу, на кого можно положиться. Не до славы, до дела охочие люди нужны Арктике.

— Но…

— Матрос Серов, никаких но! Здесь командую я, — сурово сказал капитан, — и мои приказы не обсуждают!

«Теперь, наверно, за мной очередь», — уходя от капитана, подумал Геннадий.

…«Чайка» уже подошла к берегу. Косые, по-утреннему веселые лучи солнца золотили коричневую столетнюю деревянную церковь, новенькие жилые дома с синими окнами и низкие лиственницы вокруг них.

Матросы тоже с грустью смотрели, как затерялся на пристани Носков.

Маленький Юсуп Шадаев навалился грудью на барьер и шумно вздохнул.

— Жаль парня, — сказал он, не отрывая глаз от берега. — Так любит море и не может попасть туда.

— Как не может попасть? Он море, как свою каюту, знает, — заступился за товарища Геннадий.

— Знает от других! По книгам изучил.

— Он же так интересно рассказывал! — не сдавался Геннадий. — Как не побывал, если так говорит?

— Рассказывать он умеет. И мы его слушали, когда первый год плавали. А вот сам попасть не может. Обязательно начудит что-нибудь по дороге.

Все случившееся в этот день и особенно раскрытая тайна Носкова взволновали Геннадия. Но он не осудил товарища, не разочаровался в нем. Занимательно рассказывая о море, Носков никогда не говорил о себе, как участнике событий. За что же упрекать его? И Носков становился для Геннадия героем, героем своей большой несбыточной мечты. «Бросил бы он свою водку к черту, — подумал Геннадий, — и сбылась бы его мечта, открылись бы ему просторные морские дороги».

IV

С уходом на берег Носкова Гена загрустил. Не друживший раньше ни с кем, кроме Носкова, он теперь стал часто уединяться, подолгу просиживать где-нибудь в стороне.

Матросы старались развлечь его, как могли. Однажды Сергей Алферов повел Геннадия в машинное отделение, в котором тот до этого еще не был.

Генку удивило, что машин здесь не одна, а две главные, да еще мотор и запасной паровой двигатель. Вдоль главных машин бегают вахтенные с масленками.

— Ну, как тебе у нас? — спросил Сергей.

Геннадий глянул на открытые иллюминаторы, шумно работающие вентиляторы и неопределенно ответил:

— Ничего. Техника и светло. Но тут же спросил:

— А если бы остановить вентиляторы?

— Тогда бы ты поспешил уйти наверх.

— А вы?

— Нам нельзя. Мы возле техники, потому и иллюминаторы открыты, и вентиляторы работают.

Серов прошел вдоль машин по узким решетчатым лестницам и переходам, остановился в раздумье, потом долго смотрел в иллюминатор, за которым совсем близко серебрилась вода.

— Шел бы ты к нам, все же техника, — предложил Сергей.

— Я не собираюсь оставаться на корабле. А одну навигацию и на палубе не раскисну.

Поднявшись наверх, Геннадий сразу наткнулся на кока. Тот попросил:

— Зайди на минутку.

— В камбуз?

— Ну да, по душам поговорить надо.

— Не пойду, — наотрез отказался Геннадий, — говори здесь.

— Какой же тут разговор? Тут беспокойство одно. Кок придерживался правила, что в своем доме и стены помогают. Он взял Геннадия под руку и почти насильно втолкнул в камбуз. Он тут же выставил на оцинкованный стол противень с двумя крупными пухлыми кусками рыбного пирога.

— Угощайся. До ужина еще не скоро. — И, поглаживая большим и указательным пальцами короткую щеточку усов, испытующе смотрел на Серова.

Геннадий отодвинул противень и, отвечая коку таким же испытующим взглядом, спросил:

— Опять в помощники сватать хочешь?

— Да не сватать, а просить. Невмоготу мне одному. И человек мне в аккурат такой нужен.

Влияние фантазера Носкова на молодого матроса-первогодка кончилось, и поэтому кок был уверен, что ему легко удастся уломать Серова.

Он попытался взять его мягкой, задушевной откровенностью. А когда Геннадий и на это отрицательно качнул головой, тот попробовал подойти с другой стороны.

— Видел я, как тебя боцман заставил палубу тереть. Не легкое дело. На палубе всегда то под солнцем, то на ветру. А осень придет… Ночь сырая, долгая. Темнота — хоть глаз выколи. Про дождь да шторм и говорить нечего. Трудная жизнь палубного матроса.

— Зато воздух свежий, — равнодушно сказал Серов.

— Воздухом сыт не будешь, а у нас с тобой первая косточка. Соусы, подливки — сколько душе угодно. Понемногу напробуешься и сыт.

Во рту Геннадия будто что-то растаяло. Он бросил новый взгляд на пирог и проглотил слюну. Появилось желание протянуть руку. Чуть двинул локоть и замер. Отвел глаза на кока, увидел пытливый хитроватый взгляд и отошел к двери подальше от соблазна.

— Я ж только одну навигацию плаваю, — сказал он, как бы пресекая дальнейший разговор.

— Ну вот и хорошо, — ухватился за эту мысль кок. — Не все ли равно тебе, кем плавать одну навигацию.

Он подошел ближе и стал так, чтобы оттеснить Геннадия от двери.

— Я же тебя за навигацию так научу, что в городе в любой столовой возьмут. И не просто к плите. А поваром первой руки возьмут. Понимаешь?

Геннадий не понял и, нырнув под руку высокого кока, вышел из камбуза.

Зато кок понял, что помощника ему придется искать в другом месте.

Разговор в машинном отделении и на камбузе не рассеял тяжелого раздумья молодого матроса. Ему казалось, что и Сергей Алферов и кок очень назойливо стараются заменить собой для него Носкова.

Воспоминания о Носкове прибавили грусти. Даже запах чеснока теперь, казалось, был не таким уже неприятным. Он ушел в каюту и в таком тоскливом настроении написал письмо домой. Когда заклеил, подумал: «А где он его опустит в почтовый ящик? Разве в Верхотурье? До этого места нет ни одной пристани. Оттуда оно пойдет не меньше двух недель. А домой надо сообщить о себе как можно скорей. Мать, наверно, уже тревожится».

Положил письмо в чемодан и торопливо написал радиограмму.

Подымаясь в радиорубку, на минуту задержался на трапе. Навстречу теплоходу наплывали места необыкновенной суровой красоты. Высокие горы сжимали реку с двух сторон. И она не текла, а прорывалась между ними узким, но полноводным руслом. Тени высоких гор почти перекрывали реку, и поэтому казалось, что здесь круглые сутки не то раннее утро, не то поздний вечер.

Радист Саша Торопов, как и Геннадий, черноголовый и курчавый, был немного постарше и потому важничал перед Геннадием. На вопрос, когда дойдет радиограмма, он, беззаботно зевая, ответил, что не сегодня и, пожалуй, не завтра.

— Как же так? — удивился Геннадии. — Вы же каждый день работаете с Леногорском.

— Это было в другом месте, молодой человек. А сейчас мы находимся в полосе непрохождения, — важно пояснил радист.

— Что такое?

— Физику надо вспомнить, физику! Геннадий покраснел, попытался вспомнить из физики раздел радио, но ничего объясняющего причины непрохождения радиоволн не вспомнилось.

— И чему вас только учили! — покровительственно заметил радист и обеими руками взбил свои пышные кудряшки.

Но важничать долго было трудно, и он стал просто хорошим парнем и коротко рассказал Геннадию о принципе распространения радиоволн, о слое ависайдо и причинах непрохождения в отдельных местах.

Разговор с радистом взбодрил Геннадия. Тоскливость прошла. Когда он возвращался в каюту, навстречу ему попался всегда о чем-то думающий Юсуп Шадаев. Он шел чуть сутуля плечи и не остановился. «Вот хороший парень, — подумал Гена о Юсупе. — И не навязывается с уговорами».

И эта ненавязчивость, и прямой, даже немного грубоватый разговор делали Юсупа в глазах Геннадия достойным уважения, похожего на то, которое он все еше продолжал питать к Носкову.

V

Было еще устье Лены. Справа невысокий голый берег с низкой желто-зеленой растительностью, слева тянулись два длинных и плоских острова, над которыми стаями носились чайки.

И свободные от пахты, и вахтенные верхней палубы собрались на баке, будто главное сейчас дли корабля это всем смотреть вперед. А впереди уже размашисто катились зеленовато-желтые длинные волны.

— Край моря, — сказал боцман.

Через несколько минут все почувствовали, что перешли этот край моря. Теплоход стало заметно покачивать, густо пахнуло морской солью. Впереди только вода. И небо. В небе одно большое солнце. В воде оно рождает тысячи подвижных маленьких солнц. Морская волна… Первая волна в моей жизни — ни к кому не обращаясь, громко сказал Геннадий.

— Это не волны это легкая зыбь. Настоящая волна, парень еше впереди, — заметил Иван Демидович.

Над теплоходом появились чайки, покружились и с веселым криком полетели вперед. Крылатые лоцманы вели в свою бухту первый в эту навигацию караван.

Обогнув сначала широкий мыс, потом второй, чуть уже и длиннее, «Полярный» втянул весь караван через узкий проход в обширную, совсем тихую бухту. Она напоминала большой графин с узким горлом.

Да и некий Северный порт, о котором Геннадии знал по урокам географии и рассказов моряков, был густо застроен и плотно населен. Ближе к морю тянулись длинные причалы и склады. Дальше, кольцом вдоль порта, многочисленные жилые постройки, электростанция, маленький завод. Вдали распарывали небо мачты большого полярного радиоцентра. С северо-востока большие горы защищали порт от зимних ветров. Поэтому в Северном порту зимние пурги слабее, чем в любом другом месте северного побережья — от Мурманска до Чукотки…Вот она, Арктика!

Геннадии почувствовал глубокое волнение, которое захватывало дух и от которого странно слабели ноги. Он был бесконечно благодарен боцману и капитану, что помогли ему попасть в этот суровый романтический край.

Но что его ждет там, в бескрайнем просторе холодного океана? Может, что-нибудь особенное, предназначенное совершить только ему. И может, то, что совершит он здесь, наполнит постоянной радостью всю его жизнь.

Вдоль бортов стояли и так же зачарованно смотрели на берег товарищи.

«Может, и у них такие же мысли», — подумал Геннадий, и оттого они стали ему как-то роднее, понятнее. Он вспомнил Носкова и искренне пожалел, что его нет рядом. Влюбленный в Арктику, он из-за душевной слабости так и не мог пробиться к своей мечте.

Прогрохотав в клюзах, упал в воду якорь, за ним второй. Рейс окончен, можно съехать на берег. Первый раз на морской берег.

Подошел Сергей Алферов и сказал, радостно улыбаясь:

— Видишь, Столовая гора без туманной шапки? Быть хорошей погоде.

— Почему Столовая? — спросил Гена, тоже не скрывая своей радости.

— В каждом порту есть гора, которую называют «Столовая». — Даже в Кейптауне.

— Где, где? — не понял Геннадий.

— Порт такой в Южной Африке.

И лицо у него стало совсем веселым.

— А ты туда плавал?

— Нет, что ты! По книгам знаю. Советские корабли и там ходят. Но, может, придется и мне… Знаешь, мне везде хочется побывать, все увидеть…

Сергей облокотился на борт. Так ему лучше. Он кажется меньше ростом.

Слова Сергея еще раз напомнили Геннадию о Носкове и его мечте. И Геннадий подумал, что Алферов, не в пример Носкову, обязательно добьется своего, побывает во всех морях. Увидит он и далекий порт Кейптаун. Такому все удается.

А он сам? На что он способен?

Пока портовики обрабатывали караван, команда «Полярного» имела много времени для отдыха.

Антон Сахно, Юсуп Шадаев, Сергей Алферов и Геннадий несколько раз уходили далеко за порт, в тундру. Каменистые склоны гор слабо зеленели. В одном месте они остановились возле посеревшей ноздреватой полоски нестаявшего снега.

— Холодная земля! — сказал Антон и шагнул на сугроб.

Изъеденный ветрами и незакатным летним солнцем зернистый снег хрупко оседал под ногами.

— Холодная, а кругом жизнь, — возразил Сергей.

— Какая там жизнь! Бедность одна. Ни одной лесники.

— В степи тоже леса нет.

— Там зато трава, цветы.

— А тут разве цветов нет?

Сергей отыскал и стал срывать редкие незабудки.

— Вот, гляди! Только их сейчас мало. Говорят, они цветут раньше, сразу как растает снег.

Полоса снега была обведена каймой мокрой земли, а рядом с ней, у самого края, тихо покачивались желтые венчики полярных маков.

— Вот еще и маки, — горячился Сергей. — Земля, она хоть и холодная, а своя, русская. Сколько русских людей высаживалось здесь с моря! Челюскин, Василий и Мария Прончищевы, Харитон и Димитрий Лаптевы, Толь и Шмидт. Вот еще четверо нас пришло. Может, оттого теплей и еще радостней на этой земле станет.

Внизу лежал поселок, почти город, блестя тесовыми крышами. Над трубами электростанции и завода клубились дымки, поднимались вверх, быстро таяли в совершенно прозрачном воздухе. В заливе дремали баржи, теплоход «Полярный», две крупные шхуны. Неторопливо ползали катера.

А за молом, за узкой стрелкой полуострова Русанова расстилалось море — зеленое до самого горизонта. Оттуда, из-за Караульных Камней, вырвался маленький желтый катер. Волна открытого моря старалась положить его то на один, то на другой борт. Но он, как игрушечный ванька-встанька, немедленно становился вертикально. Катер ворвался в бухту. На тихой воде он сам образовывал волны, которые узкими усиками разбегались за его кормой.

Геннадий нарвал букет полярных цветов. «Пошлю их маме, — решил он. — Пусть порадуется». Обнюхал их со всех сторон и уверенно сказал:

— Морским ветром пахнут.

— Ничем они не пахнут, — заметил Антон. — Тут морем и без них пахнет. А цветы здесь совсем без запаха.

— А без фантазии ты человек, Антон, — упрекнул его Сергей. — Ну и пусть без запаха. Зато яркие, солнца в них много.

— Вот яркие — это правда, — спокойно согласился Антон. — Солнца в них точно много.

…Когда они спустились вниз, катер уже стоял у причала. С него сошла девушка, что-то крикнула оставшемуся старшине и, махнув рукой, торопливо пошла к тянувшейся вдоль причала дороге.

— Ой, ребята, это же Зоя! — крикнул Юсуп и, не оглядываясь, заспешил ей навстречу.

Остальные последовали за ним. Хотя Сергей Алферов постоянно старался казаться ниже, сейчас он, незаметно для самого себя, выпрямился во весь свой рост. Антон Сахно на ходу несколько раз поправлял затейливую прическу.

Девушка была одета в морскую форму: аккуратную, в меру длинную юбку и черный двубортный пиджак с ярко начищенными морскими пуговицами с якорями. Из-под пиджака выглядывала беленькая блузка. Пышные каштановые волосы недлинно подрезаны и концами едва касаются ворота пиджака; пухлые щеки на круглом лице девушки загорели. Но и через плотный загар пробивался здоровый румянец.

— Здравствуй, Зоенька! — первым приветствовал ее Юсуп. — Здравствуй, полярница!

— О-о, южане! — заметно обрадовалась им Зоя. — Я не думала, что все нынче придете.

— Что вы! Как можно было так думать! Мы же кадровые матросы, — заверил ее Сергей.

— А вы новенький? — спросила она Геннадия и сама подала ему руку.

— Так точно! — чтобы преодолеть свое постоянное смущение, чеканно ответил Геннадий. И неожиданно для себя и ребят левой рукой подал Зое букет цветов.

Щеки девушки зарумянились еще пуще. Она приняла цветы, но, немного смущенная, тихо сказала:

— Незнакомой девушке цветы?

— А это от всех нас, — нашелся Геннадий.

Сделано это было к месту, без фальши, и все заулыбались. В эту минуту каждый подумал, что так оно и есть: они собрали для Зои букет и передать его поручили новому матросу, чтобы был верный повод познакомить их.

Зоя поднесла к лицу цветы и спрятала за ними округленный с ямочкой посредине подбородок. Из-за цветов Геннадий видел теперь только ее острый, чуть вздернутый нос, большие голубые глаза и широкий загорелый лоб. «Очень хорошая, — подумал он. — Если б сфотографировать ее сейчас».

— Вы и нынче плаваете, Зоенька? — спросил Антон.

— Плаваю, а как же? Такая судьба наша моряцкая. На днях уходим к Тюленьим островам.

Ребята снова повернули за ней в поселок и проводили ее до самого дома.

— Кто она? — спросил на обратном пути Геннадий.

— Зоя Карпова, радистка, со шхуны «Заря», — мечтательно ответил Антон. — Это девушка! И ростом невеличка, и годами нестара, а в море плавает, как рыбка.

— Она здесь выросла, — сказал Сергей. — Мы в прошлом году вместе снимали с мели пароход «Дельфин».

Уже на теплоходе Геннадий снова вспомнил девушку со шхуны «Заря» и долго думал о ней и о себе: «Первый раз в жизни сделал подарок девушке, и то отдал то, что предназначалось матери».

 

Глава шестая

I

На третьи сутки рано утром к теплоходу, легонько урча, подошел желтый портовый катер.

На палубу поднялся начальник порта, маленький круглолобый и неожиданно стремительный человек. Он не шел по палубе, а катился, и за ним, шумя, летели полы тонкого черного плаща.

Капитан встретил его на палубе.

Находившемуся на вахте Геннадию удалось слышать весь разговор.

Начальник порта стоял перед капитаном, высоко запрокинув голову, будто глядя на мачту. Капитан был высоким человеком и сейчас, из деликатности, старался как-то сжаться, чтобы казаться меньше.

— Чем вы нас обрадуете?

— Вы, наверно, видели в заливе Черского полузатонувшую баржу? — заторопился начальник порта.

— Да уж как не видеть…

— Мешает? Верно?

— Как прыщ на глазу, — согласился капитан. — Большой караван не каждый теперь провести может.

— На вас-то мы, положим, надеялись, — польстил ему начальник. — А теперь надо срочно убирать.

— В добрый час. Великое дело совершите.

— Вот я потому и приехал к вам.

— Разве на это требуется мое разрешение? — удивился капитан.

— Нет, разрешения достаточно моего, — немного смутился начальник порта. — А только без вас нам баржи не поднять.

— Но что я могу сделать?

— Что всегда делают. Откачать воду, поднять и привести в порт.

— Да я же не Эпрон!

— У нас в порту, Сергей Петрович, тоже нет команды Эпрона. Да и вообще в порту сейчас нет ни одного свободного буксира. Все в расходе. А вслед за вами идут караваны пароходов «Алдан», «Пятилетка».

Капитан выпрямился и стоял высокий и молчаливый. Начальник порта отошел немного назад. Так ему легче было смотреть на высокого капитана снизу вверх:

— Сергей Петрович, да вам и работы только на два часа. Пробоину мы заделали, осталось лишь воду выкачать, а баржа сама всплывет.

Разговор заинтересовал Геннадия. Он решил подойти ближе, но было уже поздно.

— Хорошо! — согласился капитан. — Через час пойдем в залив Черского.

Такое решение капитана разочаровало молодого моряка. Кораблю плыть бы в просторы океана, к бело кромке вечных льдов, открывать неизученные земли А тут поднимай баржу почти у самого берега! Да это легко могли бы сделать морские чернорабочие — портовые буксиры.

Начальник порта поблагодарил капитана и уехал на берег, но через полчаса снова вернулся на теплоход. А ровно через час «Полярный» выскользнул из бухты двинулся в залив.

Не имея на буксире тяжелого каравана, теплоход шел быстро. В безветрии лениво летали чайки, не обращавшие внимания на одинокое судно. Но вымпел г флагштоке быстро идущего корабля трепетал и бился, будто для него одного дул свежий ветер. Берег торопливо уходил назад, и только дальние горы, казалось, шли вслед за кораблем.

Через полтора часа подошли к полузатонувшей бар же. Она, видно, шла в небольшом караване последней. При неумелом развороте всего каравана се сильно понесло на берег и ударило о подводные камни. Получив пробоину, баржа затонула. Из воды торчали только надстройка, совсем невысокая бортовая кромка и палуба.

«Полярный» осторожно стал рядом. Капитан вместе с начальником порта обследовал баржу.

Капитан приказал Геннадию и Антону Сахно вскрыть палубу баржи, а мотористы под командой Сергея Алферова перебросили в трюм баржи широкие водоотливные трубы.

<В оригинале отсутствует часть текста. Прим. авт. fb2>

…часа. Пробоину мы заделали, осталось лишь воду выкачать, а баржа сама всплывет.

Разговор заинтересовал Геннадия. Он решил подойти ближе, но было уже поздно.

— Хорошо! — согласился капитан. — Через час пойдем в залив Черского.

Такое решение капитана разочаровало молодого моряка. Кораблю плыть бы в просторы океана, к белой кромке вечных льдов, открывать неизученные земли. А тут поднимай баржу почти у самого берега! Да это легко могли бы сделать морские чернорабочие — портовые буксиры.

Начальник порта поблагодарил капитана и уехал на берег, но через полчаса снова вернулся на теплоход. А ровно через час «Полярный» выскользнул из бухты и двинулся в залив.

Не имея на буксире тяжелого каравана, теплоход шел быстро. В безветрии лениво летали чайки, не обращавшие внимания на одинокое судно. Но вымпел на флагштоке быстро идущего корабля трепетал и бился, будто для него одного дул свежий ветер. Берег торопливо уходил назад, и только дальние горы, казалось, шли вслед за кораблем.

Через полтора часа подошли к полузатонувшей барже. Она, видно, шла в небольшом караване последней. При неумелом развороте всего каравана ее сильно понесло на берег и ударило о подводные камни. Получив пробоину, баржа затонула. Из воды торчали только надстройка, совсем невысокая бортовая кромка и палуба.

«Полярный» осторожно стал рядом. Капитан вместе с начальником порта обследовал баржу.

Капитан приказал Геннадию и Антону Сахно вскрыть палубу баржи, а мотористы под командой Сергея Алферова перебросили в трюм баржи широкие водоотливные трубы.

Загудели моторы, и две широкие двенадцатидюймовые трубы, тяжело вздохнув, погнали воду из трюма за борт.

— Могуче работают! — от души восхищался начальник порта. — Через час твоя техника, Сергей Петрович, сделает все, что от нее требуется. Баржа всплывет сама.

— Вы полагаете?

Лицо капитана выражало серьезную озабоченность. Он не был уверен, что рабочие порта хорошо заделали пробоину, но проверить это теперь уже не хватало времени.

Вообще капитан любил вести дело, которое начинал, сам. А если и приходилось заканчивать работы, начатые другими, он всегда старался лично проверить их с самого начала.

Круглый и подвижный начальник порта, довольный, что ему удалось убедить такого несговорчивого капитана, чувствовал себя превосходно. Он пытался развеселить и капитана, но веселого разговора не состоялось Тот не принимал его шуток и увел начальника в свою к а юту.

Наблюдать за моторами остались только матросы.

На теплоходе стихли голоса. Теперь матросы слушали только, как шумит льющаяся за борт баржи вода.

С берега прилетела одинокая чайка, покружила над неподвижным теплоходом и баржей, протяжно крикнула и, разочарованная, улетела обратно.

II

Сергей Алферов потянулся и лег на краю полуразобранной палубы. Геннадий оглянулся на теплоход, посмотрел на лежащего Сергея, подумал и лег на спину.

Через палубу стало слышно, как равномерно стучит о борт морская волна.

Вот оно, полярное арктическое небо, небо края земли! Он видит его не в кино, не на журнальных картинках, а воочию, прямо над головой. И чем больше он смотрит, тем больше оно кажется не похожим на синее небо Леногорска. Темная синь здесь как бы подернута белесой пеленой.

Жаль, что он не присматривался к нему раньше. Таким ли оно было вчера?

Не подымаясь и не поворачиваясь, он сказал Алферову:

— Видишь, небо какое белесое? Сергей отозвался не сразу.

— Вижу. Вроде в легком инее.

— Это в нем, должно быть, полярные льды отражаются.

— Ох, и мечтатель ты, Генка! Что тебе небо, зеркало, что ли?

— Конечно, не зеркало. Тогда бы льды целиком отразились в нем. А так блеск от льдов рассеивается в воздухе, вот небо и кажется белесым. Ведь над лесом, например, небо всегда кажется темнее, над полями светлее. А тут же сколько льдов! Океан целый.

— А-а, может, и так, — спокойно согласился Сергей.

Его занимали совсем другие мысли. Вот он поплавает еще год в Арктике, а потом обязательно уйдет в торговый флот. Полярнику там не откажут. Он получит мореходку, а с ней, как с путевым листом, откроются дороги во все моря.

— И в Кейптаун попадешь?

Сергей не нашел в этом вопросе ничего коварного и охотно ответил:

— Обязательно. Туда много дорог ведет.

— Ты больше мечтатель, — в раздумье сказал Геннадий. — Тебя вроде дальше заносит.

— Я не мечтаю, я планирую. А это, товарищ матрос, не одно и то же.

Слышно было, как открылась дверь каюты капитана. Матросы быстро встали, сожалея, что разговор прервался так не вовремя.

На борт теплохода вышли помощники капитана, старший механик и боцман, но на баржу спустились только капитан и начальник порта.

— Ну вот, а вы говорили, что баржа уже всплыла, — недовольно сказал капитан. — Ваш оптимизм нас подводит.

Начальник порта озадаченно почесал висок, молча потоптался на одном месте и неуверенно приказал:

— Замерить воду в барже!

На «Полярном» привыкли выполнять распоряжения только своего начальства, поэтому никто не двинулся с места.

— Серов, замерить воду! — распорядился капитан, быстро скрыв мелькнувшую на губах улыбку.

— Есть замерить воду! — бойко и вместе с тем с достоинством, как подобает матросу первоклассного корабля, ответил Геннадий и прыгнул прямо в черную воду баржи на уголь.

Он сделал замеры в четырех местах, недовольно покачал головой и уже не так бойко сообщил:

— Сорок и пятьдесят сантиметров.

— Вот видите, — обрадовался начальник порта, — уже только сорок сантиметров!

— Боюсь, что эти сорок сантиметров нам придется качать всю навигацию.

В голосе капитана звучала всем заметная тревога. Он спустился на нижнюю палубу, и за ним шаром скатился начальник порта.

— Что вы, Сергей Петрович! Вы не верите в силу ваших насосов? — попытался он поправить настроение капитана.

— Верю, потому и тревожусь.

Геннадий тоже разделял опасения капитана. Он-то осмотрел стенки баржи. Они, правда, сантиметров на десять выше уровня воды были мокрыми, но разве можно поверить, чтобы такие могучие насосы почти за два часа так мало убрали воды? Похоже, что вода совсем не убывала. А стенки баржи могло оплескать взволнованной водой, когда в баржу сбрасывали водоотливные трубы.

Он набрался храбрости в присутствии чужого начальства, но по-уставному чеканно обратился:

— Товарищ капитан, похоже, что вода не убывает.

— Я так и знал! — вырвалось у капитана.

— Что? Не может быть! — заторопился встревоженный начальник порта и машинально стал вытирать платком еще не успевшее вспотеть широкое, скуластое лицо.

— Серов, замерить уровень воды в барже и в море! — приказал капитан, на минуту забыв о начальнике порта.

Геннадий замерил высоту сухих бортов баржи изнутри и снаружи и, расстроенный, молча развел руками.

— Я не понимаю ваших жестов, — рассердился капитан. — Докладывайте!

— Уровень воды в барже и в море одинаков.

— Я так и знал, — качнув головой, теперь уже спокойно повторил капитан. Вынул из кармана трубку, не торопясь доложил табаку, закурил.

— Вот так поработали, — вырвалось у стоявшего у борта Сергея Алферова.

III

Начальник порта прижимал белый платок к уже густо вспотевшему лбу.

— Теперь вижу, не удалось дело. Баржу нам не поднять. Можно уходить, Сергей Петрович.

— Ну, нет…

Капитан пыхнул знакомыми колечками синего дымка из трубки и рукой разогнал их в разные стороны.

— Раз дело начато, надо довести его до конца.

Он тут же вызвал Юсупа Шадаева, отдыхавшего после вахты, а боцману приказал доставить водолазный костюм.

Пришел Юсуп; немного вытянув шею, выслушал капитана, осмотрел водолазный костюм, коротко сказал:

— Дайте с собой метр.

Сказал спокойно, как человек, которому, собственно, ничего особенного делать не придется — так просто, обычная работа.

Надел костюм, взял в руки складной металлический метр и медленно шагнул в воду. Когда в нее уже погрузились плечи, он остановился и неловко посмотрел вверх. Потом вода с плеском сомкнулась над ним.

Баржа лежит на небольшой глубине. И все же долго находиться под водой нелегко. Природный ум Юсупа помог ему не растерять этого времени без пользы. Водолазы порта обнаружили большую пробоину в носовой части правого борта. Они успокоились на этом и от дальнейшего обследования отказались. Пробоину заделали. Попытка отлить воду из баржи не удалась.

Ясно, есть другая пробоина. Но где? Юсуп решил, что она тоже с правого борта и, очевидно, у кормы.

Он на секунду представил себе возможную картину события. Баржа шла последней. Она вышла за пределы надежного фарватера, и ее ударило о банку. Не будь буксирного каната, корму занесло бы влево, то есть в фарватер. Но сильно натянувшийся канат сдержал баржу, и теперь корму стало заносить вправо. Баржа ударилась о банку второй раз, теперь уже кормой.

Такая картина объясняла многое. Значит, вторая пробоина могла быть только на корме.

Юсуп двинулся по правому борту прямо к корме.

Вскоре стоявшие в ожидании на палубе получили сигнал. Юсуп просил поднять его наверх.

Когда вышел из воды, с него сняли скафандр — твердый колпак, прикрывающий голову. Он стоял так с открытой головой, но еще в костюме и улыбался — как-то не широко, как бы только самому себе. Дышал он не обычно, а по-своему: три вдоха и один большой выдох, три вдоха и один большой выдох.

Увидев, с какой заинтересованностью и недоумением смотрел на него Геннадий, Юсуп сказал:

— Это физкультура и легким и сердцу.

— Так все водолазы дышат? — спросил Геннадий.

— Не знаю, а мне так приходится.

Боцман отодвинул плечом Геннадия и спросил:

— Что нашел?

— У кормы пробоина.

— Большая? Может, все разорвало?

— Нет.

Юсуп назвал длину и ширину пробоины.

— Готовьте пластырь! — приказал капитан. Боцман дважды, чтобы запомнить, повторил вслух размеры и пошел готовить пластырь.

— Думаешь, это единственная? — теперь допрашивал его капитан.

— С правого борта одна.

— А с левого?

— Там не должно быть. Левый борт уже в фарватере.

— А в днище?

— Этого сейчас не проверить. К барже нанесло много ила и песка.

Геннадий подумал, что капитан и сам понимал это и допрашивал Юсупа больше для того, что похвастаться перед начальником порта, какие у него расторопные матросы. Самому Геннадию вдруг показалось обидным, что им капитан ни перед кем не станет гордиться.

IV

Сытые чайки, привлеченные долгой стоянкой корабля, снова прилетели из бухты, лениво покружились над ним, потом молча, чуть в стороне, сели на воду, поскрипели и затихли. Два низких длинных островка вдали будто приподнялись над водой.

Все это до мельчайших подробностей замечалось Геннадием. Но все это: и объевшиеся до немоты чайки, и голубое небо, и синяя вода, и приподнятые рефракцией над водой острова, и эта баржа, которую нужно поднять, — все это не настоящая Арктика. Ему сейчас не хотелось копаться здесь, а плыть скорей туда, в неведомые просторы, навстречу льдам, где, может быть, затерялись в тумане неизвестные острова.

Пластырь, к удивлению Геннадия, выглядел очень просто. Это была всего только новая доска, на одну сторону которой нашили брезент. С этой доской, молотком и гвоздями Юсуп снова ушел в воду.

Вернулся Юсуп измученный больше, чем в первый раз. Под усталыми глазами легли широкие синие полукружия. Доложил о выполнении задания, перешел на борт теплохода и лег на крышке трюмного люка, прямо под солнцем надежного фарватера, и ее ударило о банку. Не будь буксирного каната, корму занесло бы влево, то есть в фарватер. Но сильно натянувшийся канат сдержал баржу, и теперь корму стало заносить вправо. Баржа ударилась о банку второй раз, теперь уже кормой.

Такая картина объясняла многое. Значит, вторая пробоина могла быть только на корме.

Юсуп двинулся по правому борту прямо к корме.

Вскоре стоявшие в ожидании на палубе получили сигнал. Юсуп просил поднять его наверх.

Когда вышел из воды, с него сняли скафандр — твердый колпак, прикрывающий голову. Он стоял так с открытой головой, но еще в костюме и улыбался — как-то не широко, как бы только самому себе. Дышал он не обычно, а по-своему: три вдоха и один большой выдох, три вдоха и один большой выдох.

Увидев, с какой заинтересованностью и недоумением смотрел на него Геннадий, Юсуп сказал:

— Это физкультура и легким и сердцу.

— Так все водолазы дышат? — спросил Геннадий.

— Не знаю, а мне так приходится.

Боцман отодвинул плечом Геннадия и спросил:

— Что нашел?

— У кормы пробоина.

— Большая? Может, все разорвало?

— Нет.

Юсуп назвал длину и ширину пробоины.

— Готовьте пластырь! — приказал капитан. Боцман дважды, чтобы запомнить, повторил вслух размеры и пошел готовить пластырь.

— Думаешь, это единственная? — теперь допрашивал его капитан.

— С правого борта одна.

— А с левого?

— Там не должно быть. Левый борт уже в фарватере.

— А в днище?

— Этого сейчас не проверить. К барже нанесло много ила и песка.

Геннадий подумал, что капитан и сам понимал это и допрашивал Юсупа больше для того, что похвастаться перед начальником порта, какие у него расторопные матросы. Самому Геннадию вдруг показалось обидным, что им капитан ни перед кем не станет гордиться.

V

Сытые чайки, привлеченные долгой стоянкой корабля, снова прилетели из бухты, лениво покружились над ним, потом молча, чуть в стороне, сели на воду, поскрипели и затихли. Два низких длинных островка вдали будто приподнялись над водой.

Все это до мельчайших подробностей замечалось Геннадием. Но все это: и объевшиеся до немоты чайки, и голубое небо, и синяя вода, и приподнятые рефракцией над водой острова, и эта баржа, которую нужно поднять, — все это не настоящая Арктика. Ему сейчас не хотелось копаться здесь, а плыть скорей туда, в неведомые просторы, навстречу льдам, где, может быть, затерялись в тумане неизвестные острова.

Пластырь, к удивлению Геннадия, выглядел очень просто. Это была всего только новая доска, на одну сторону которой нашили брезент. С этой доской, молотом и гвоздями Юсуп снова ушел в воду.

Вернулся Юсуп измученный больше, чем в первый раз. Под усталыми глазами легли широкие синие полукружия. Доложил о выполнении задания, перешел на борт теплохода и лег на крышке трюмного люка, прямо од солнцем.

Геннадий пошел за ним, но боцман остановил его:

— Вернись, ему покой нужен.

— Водки бы ему надо, погреться, — посоветовал Сергей.

— Мне лучше знать, когда что требуется, — беззлобно отозвался боцман. — Запускай трубы!

Сергей отошел к своим трубам. Сначала с чавканьем, захлебываясь, потом все ровней и ровней они погнали воду за борт.

Через час воду выкачали, но баржа не всплыла.

— Возьмем на буксир и дернем, — предложил боцман.

— Э-э, нельзя, — вдруг забеспокоился начальник порта. — Разорвете посудину.

Он преобразился, стал степенным и важным и словно выше ростом.

— Размыть нанос возле баржи! Обязательно размыть.

Но тут же, спохватившись, переменил тон.

— Как вы считаете, Сергей Петрович, лучше размыть, а?

Капитан разгадал маневр начальника порта, но не подал и виду.

— Ладно, размоем, — и сам пошел на мостик. Целых полчаса бушевали вблизи винты теплохода.

Взвихренная вода смывала и уносила набитые к барже песок и ил. Наконец баржа закачалась и медленно стала всплывать.

…С баржей на буксире теплоход возвращался в порт. Геннадий, сидя в каюте, поделился с Юсупом своим раздумьем насчет открытий. Юсуп рассмеялся:

— Ну что ты можешь открыть? Зачем тебе такое? Слава тебе нужна? Да она же, как тень: в хорошую погоду с тобой, а чуть над головой тучка — и нет ее.

— Что ж тогда, по-твоему, нужно?

— Ушла, — скорее для себя, чем для других, сказал Сергей.

И все поняли, что это относится одновременно и к шхуне «Заря», и к Зое.

 

Глава седьмая

I

Прошло еще двое суток. Матросы обедали.

— Ну вот, братки, и конец ожиданиям. Погрузка закончена, через час пойдем набирать воду и — в море.

Боцман с маху выпил стакан компота, вытер ладонью широкие седые усы. Компот он не любил и пил, чтобы не нарушать порядка за столом, как пьют горькое лекарство.

К удивлению матросов, кок ловко подставил ему второй стакан. Боцман так же привычно схватил его и поднес к губам. Сделав один глоток, он опомнился, поставил стакан на стол и зло глянул на кока.

— Ты что это, забыл, что ли?

— Иван Демидович, — невинно заговорил кок, — ну, как я его обратно по трапу понесу? Расплескаю.

— А ты боишься расплескать?

Он открыл иллюминатор и выплеснул остаток компота за борт.

— На, неси. Теперь не расплещешь. И больше чтоб у меня без этих штучек. Понятно?

Кок, щурясь, потрогал свои короткие черные усы, забрал порожнюю посуду и, посмеиваясь, понес в камбуз.

Расстроенный боцман, чуть покачивая крутыми плечами, ушел велел за ним.

Через час теплоход вышел из бухты и направился в устье Лены набрать пресной воды.

Был поздний час. Солнце светило теперь не так, как в середине дня, — бледнее. Море казалось уже не голубым и не синим, а золотистым.

Гористый берег тоже чуть золотился. Над бухтой летали веселые белые чайки. Освещенные неяркими лучами, они казались розовыми.

Теплоход прошел залив, в котором поднимали баржу, и углубился далеко в устье реки. Взяли пробу воды. Она была пресная, приятная на вкус. Боцман велел Геннадию отнести пробы врачу и капитану.

Врач посмотрел стакан на свет, выпил половину, подождал и допил остатки.

— Приятная, мягкая водица. Благословляю.

— Очень хорошо, набирайте здесь! — приказал капитан.

Грохоча цепью, в воду шлепнулся якорь, за ним второй.

В машинном отделении тонко запели моторы. Речная вода по широким трубам хлынула в танки — особые отсеки, специально для питьевой воды.

За набором воды наблюдал боцман. Он не спеша ходил по палубе, иногда озадаченно поглядывал за борт, потом справлялся, как идут дела в машинном отделении.

— Хорошо идут, — бойко отвечал снизу один из мотористов.

Боцман удовлетворенно качал головой и продолжал ходить по палубе, заложив за спину руки. Он был невысокого роста. Но когда Геннадий подходил к нему близко, ему становилось обидно: как много еще нужно расти до боцмана.

— Серов! — позвал боцман. — Я уйду по своим делам, так ты тут за меня посмотри. Может, из машинного что крикнут, духом сообщить.

— Есть духом сообщить! — не очень бойко отозвался Геннадий: вахта не его, и он хотел уйти в каюту.

Боцман ушел, Гена остался один. Кругом тишина. Вода беззвучно обтекала пароход по бортам. Чуть дышала главная машина, тонко пели моторы, качающие воду.

Там, где только что проходил боцман, теперь дежурил Геннадий. Он невольно подражал боцману: ходил медленно, заложив руки за спину, и в такт шагам раскачивал плечами. Здесь было тише, чем в море. Даже чайки летали без крика, будто сонные.

Подошел к борту, долго глядел на воду, у теплохода светлую, а дальше белесую и только местами чуть синюю.

От кормы, вдоль борта, по воде двигалось небольшое масляное пятно. Метрах в трех от него плыли две серые щепки. Они дошли до носа теплохода, чуть покрутились у якорных цепей и поплыли дальше, вверх по реке.

— Ну, как дела, Серов? — услышал он за спиной голос боцмана.

— Все в порядке, Иван Демидович, — рапортовал он, забыв о масляном пятне и плывущих щепках.

Порт исчез из виду как-то сразу. И только мачты стоявшей за мысом ближе к морю радиостанции еще долго маячили на фоне светлого неба.

Целые сутки шли в виду берега, то гористого, то низкого. Иногда попадались мелкие прибрежные острова. Над ними летели гуси, утки.

Потом подались мористее. Исчезла за горизонтом земля. С моря потянуло свежим ветром, с востока небо затягивалось тонкими облаками. Прощально покричав, улетели на берег последние провожатые — чайки. В море стало пустынно и серо.

II

…Отстояв вахту, Геннадий снова вышел на палубу. Он проводил теперь на ней почти все свободное время, забывая о каюте.

Они идут в настоящую Арктику, где только море и льды.

В память пришел рассказ Носкова о потерянном острове, и он подолгу и пристально оглядывал горизонт — не появится ли где земля.

Горизонт впереди раздвигался все шире и шире, но пытливые глаза молодого матроса не встречали ни од-1 пой заметной точки. А уйти нельзя. Хочется самому увидеть появление первых льдов, тюленей, а может быть, и неизвестный, пусть совсем маленький, остров.

Мимо, поправляя широкие усы, с бельем под мышкой валкой походкой старого моряка прошел боцман и скрылся за дверью душевой.

Из большого кубрика, служившего и столовой, и красным уголком, доносилась тихая песня матросов. На верхнем мостике, ощупывая через бинокль горизонт, нес вахту старший помощник капитана Кривошеин.

Оглядев море, старпом спустился по трапу и скрылся в закрытой рубке.

Через двадцать минут дверь душевой с шумом открылась, и оттуда выскочил весь в мыльной пене боцман.

— Эй, в машине!

— Есть в машине! — донесся голос вахтенного помощника механика.

— Почему воду из-за борта даете?

— Что вы, Иван Демидович, сам только что переключил новый танк.

— Из-за борта, говорю, соленая! — кричал намыленный боцман.

— Сейчас еще проверю, — чуть слышно сказал снизу вахтенный. Мокрый боцман топтался на палубе, на холодном ветру и крепко жмурил глаза, чтобы их не разъедала мыльная пена.

Геннадий подошел ближе. Услышав шаги, боцман, не открывая глаз, спросил:

— Кто тут? Ты, Серов? А ну-ка, слетай в душевую, принеси полотенце.

Геннадий принес полотенце. Боцман старательно вытер лицо, волосы. Мыльная пена осталась на полотенце. По волосы, склеенные соленой водой, лежали некрасивыми, грубыми прядями.

Иван Демидович пошел в душевую и вернулся оттуда одетым.

Из машинного отделения бегом поднимался по лестнице вахтенный помощник механика.

— Ну, что? — сердито спросил боцман.

— Надо доложить капитану, — переводя дыхание, сказал вахтенный. — В танках соленая вода.

Боцман от изумления выронил полотенце. Ветер подхватил его и понес к фальшборту.

— Может, пробоина? — хрипло сказал он.

— Нет, во всех танках, я проверил. Пресная вода кончилась.

Корабль стало раскачивать сильнее. В снастях натужно гудел ветер.

— Как же так? — недоумевал боцман. — Я же сам пробовал, вода была пресная.

— Разумеется. И врач пил, и капитану в каюту носили, — подтвердил помощник механика.

— Я сам пойду доложу капитану. Моя тут вина, и мне ответ держать. Недоглядел, старый дурак.

Застегнув китель, боцман тяжелой походкой убитого горем человека пошел на капитанский мостик.

Геннадий подобрал полотенце и на расстоянии пошел за ним.

На мостике капитана не оказалось. Он стоял на баке и о чем-то беседовал со старшим механиком Тауровым, легонько попыхивая дымком из трубки.

Ветер крепчал. Море уже кипело до самого горизонта. Мутные валы с узкими пенными гребнями сердито кидались на корабль.

Но теплоход слегка наклонялся, как это делает бык, идя на бой с соперником, и вдруг разрезал водяной вал пополам. И вода, потеряв ударную силу, с шумом уходила вдоль бортов за корму.

Капитан же совершенно не обращал внимания ни на ветер, ни на волны и даже на залетавшие на палубу соленые брызги. Море, сердитый ветер, крутые волны были для него обыденной жизнью многих лет. Так люди на суше часто не обращают внимания на шум деревьев, бегущие тени мимолетных облаков или звон комаров в воздухе.

— Сергей Петрович, беда, — обратился к нему боцман.

— Пока ничего не вижу.

Боцман доложил о несчастье. Он говорил торопливо, срывающимся голосом. Видно, и в его долгой морской жизни еще не случалось подобного.

— Ведь мы все пробовали: и врач, и я, и матросы. Вода была пресная.

— Знаю, и я пробовал, — сказал капитан, вынул изо рта трубку, зажал ее в кулак и чубуком вперед ткнул ее в грудь боцмана.

Тот стоял не шевелясь.

— Мы с вами не первый год плаваем, как же вы проследили, боцман?

— Об этом вся команда знает. Боцман, старый пень, проморгал.

Серову стало жарко, словно его облили кипятком. Потоптавшись у порога, он молча ушел из рубки.

«Боцман проморгал…» — шептал про себя Геннадий.

III

Перед ужином Геннадий вышел на палубу. На корме толпились матросы, и он поспешил туда. Из-за спин товарищей ничего не было видно.

— Что стряслось? — спросил он сразу всех.

— Ку-улик, — не поворачиваясь, как всегда спокойно, ответил Юсуп.

— Кулик? Как его занесло сюда? — И Геннадий стал проталкиваться вперед.

Юсуп потеснился, освободив ему место рядом, и уже потом шепотом добавил:

— Видно, ветром голову закружило. Забрал далеко в море, а тут корабль увидел… Вот и сел на попутный транспорт.

— Плохие мы попутчики, — негромко возразил Антон. — Увезем далеко в море, и не добраться ему до берега.

— Что ему берег? Пусть с нами плывет. — Юсуп осторожно уселся на кнехте и, по-детски полуоткрыв губы, не сводил глаз с птицы.

Сам кулик пристально наблюдал радужными глазами за каждым движением матросов. Заметив, что люди не придвигаются к нему больше ни на шаг, он успокоился и, осмелев, клюнул своим длинным, как шило, носом блестящую шляпку сначала одного, потом другого гвоздя в досках палубы.

— Замучаем мы его тут своим любопытством, — пожалел кулика Антон. — Ему и поесть некогда будет. Только на нас и оглядывайся.

— Да, ему лучше улететь, — отступая назад, сказал Сергей. Кулик — птица прибрежная, но не водоплавающая. Ноги длинные, а без перепонок. В море и утонуть может.

Юсуп тоже подался назад вслед за Сергеем.

— Ладно, пусть летит. А то еще виноваты будем. — И, признавая высокий авторитет Сергея в птичьих делах, обратился к нему за советом: —Может, сейчас вспугнуть его, пока в море далеко не ушли?

Сергей глянул на осмелевшую птицу и возразил:

— Не надо, дай отдохнуть. Когда нужно, сам улетит.

Позвали ужинать, и все направились в кубрик. Шедший позади всех Геннадий оглянулся. Кулик храбро обследовал уже ту часть палубы, где только что толпились матросы.

…Ужинали молча. Стол почти пустовал. На нем не было тарелок, полных хлеба.

— И что такое случилось? Нет воды, а норму установили на хлеб, — сказал кто-то вполголоса.

— Хлеб можно печь только на пресной воде, — сердито ответил кок. — Значит, и его экономить надо.

Суп многие попробовали и отказались есть. Остальные, насилуя себя, съели по нескольку ложек, но потом также оставили тарелки. Кок унес все обратно, на камбуз. К чаю были поданы переполненные сахарницы. Сахару клали по полстакана, но он так и не мог полностью убить соленую горечь морской воды.

Дальше стало еще хуже. Путь до реки Великой «Полярный» едва одолел в двое суток. Меняющийся штормовой ветер, высокие водяные валы трепали теплоход, гасили скорость, сбивали с курса.

Команда питалась главным образом мясными, рыбными и фруктовыми консервами. От этого еще больше хотелось пить. Помощник кока, молодой якут, уже с трудом ходил по палубе, с посовевшими глазами, часто хватаясь рукой то за голову, то за грудь. Его укачивало.

Остановились у бара на почтительном расстоянии, опасаясь, чтобы не выбросило на мелководье.

Сразу же откуда-то взялись два тюленя. Они были похожи на плывущих собак, только круглоголовые. Сделав несколько кругов возле теплохода, звери исчезли.

Антон Сахно спустился в каюту и принес баян.

Ветер сносил звуки баяна за корму, и Антону приходилось жать на все басы. Музыка снова привлекла тюленей, и они долго кружились на волнах возле судна.

Пришел радист с горькой вестью. Плоскодонные колесные пароходы на Великой радировали, что не могут войти в море из-за шторма. Через день сверху придет винтовой пароход «Лена», он и доставит воду.

Баян замолк. Поиграли и исчезли разочарованные тюлени.

— Сколько же нам еще придется быть без воды? — спросил Геннадий радиста.

— Сколько придется, столько и будем, — хмуро ответил радист и ушел к себе.

Капитан прочитал радиограмму команде. Помолчал, ожидая, что скажут матросы. Но ни от кого не услышал горькой жалобы. Некоторые пытались улыбаться, словно полученная весть вовсе не была тревожной, но веселых улыбок не получилось. Они были неясными, вялыми и быстро гасли.

Капитан пошарил глазами группу матросов.

— Кок!

— Есть капитан! — громко отозвался кок и, поправив белый колпак, выступил вперед.

— Уменьшить норму хлеба до четырехсот граммов.

— Есть уменьшить норму хлеба! — не по-уставному, скучно ответил кок.

У всех вырвался тяжелый вздох и замер.

— И еще… Постарайтесь приготовить что-нибудь сносное и на этой воде.

— Старался, Сергей Петрович, много раз старался.

— Постарайтесь еще столько раз, но сделайте. — И, повернувшись в другую сторону, позвал: — Доктор!

— Есть! — односложно отозвался судовой врач, пожилой человек с широким пухлым лицом. Даже в шторм он ходил без фуражки, хотя голова у него была почти голая, только с висков чуть прикрытая легким пушком.

— Чем вы можете помочь команде? Тот удивленно развел руками:

— Я не могу сделать морскую воду пресной, Сергей Петрович.

— Верно, этого вам не сделать, — повысил голос капитан. — У вас есть на медпункте вода?

— Тринадцать литров дистиллированной воды.

— Два литра оставьте себе, а одиннадцать раздайте команде. Понятно?

— Слушаюсь! — немного взбодренный резким разговором с капитаном, сказал врач.

Возвращаясь в каюту, Геннадий зашел на корму, чтобы посмотреть на кулика. На этот раз при виде матроса отдохнувший кулик сразу выпорхнул за борт и низко над водой полетел в сторону берега.

«Знает дорогу, шельма», — подумал Геннадий и искренне порадовался за одинокую птицу.

IV

Свою порцию дистиллированной воды Геннадий получил после вахты.

Доктор посоветовал пить воду маленькими глотками, и он пил ее медленно сквозь полусомкнутые губы. Ему казалось, что у воды привкус меда. Ее едва хватило, чтобы смочить пересохший рот.

С тоскующим желудком он шел мимо камбуза. Отсюда всегда пахло вкусным борщом, котлетами, румяными пирожками.

Но в эти дни в камбузе было тихо, и он прошел мимо, даже не взглянув на знакомую дверь.

— Эй, Серов! — окликнул его кок. — Зайди! Геннадий нехотя зашел в камбуз.

На длинном, обитом белым железом столе стояли три стакана. Каждый наполовину налит красной жидкостью.

— Ну-ка, попробуй! — пододвинул он один стакан. Геннадий осторожно потянул жидкость.

— Сухофрукты?

— Да. Компот из кураги, — сказал кок. — Вкусно?

— Нет, соленый, не станут пить.

— Попробуй другой. Второй оказался приятнее.

— Такой ничего, терпеть можно. — И он отпил еще глоток.

— А этот? — кок пододвинул третий стакан.

— Ой, этот совсем не горький!

— Ну вот, таким сегодня и будем кормить команду. У Геннадия не хватило сил поставить недопитый третий стакан на стол. Он так и стоял с поднятым стаканом, нерешительно поглядывая на кока.

Тот понял его мысли и, лукаво потеребив свои короткие усы, разрешил:

— Пей до дна!

Залпом выпив компот, Гена вдруг, расхрабрившись, опрокинул в рот содержимое и второго стакана.

— Молодец! — похвалил кок. — А теперь поработай со мной. Мой помощник слег, на него нет надежды. Будем вместе растирать курагу.

В этот день Геннадию пришлось выстоять дополнительную вахту в камбузе, зато вечером все ели сносный компот, хотя он и был приготовлен из соленой воды.

— Что, опять компот? — удивился боцман.

— Да вы покушайте, понравится, — сказал кок.

— Пейте, Иван Демидович, очень вкусно, — попросил Геннадий.

Боцман сделал глоток, потом другой и вдруг начал торопливо пить мелкими глотками.

— А ну-ка еще один, можно?

— Маловато у нас теперь, — притворно жаловался кок, — но для вас всегда найдется.

Боцман первым закончил ужин и торопливо вышел из столовой. Он чувствовал себя неловко перед командой и старался забыться за каким-нибудь делом.

В столовой сразу же начался злой разговор о нем.

— Проморгал, старая кочерыжка.

— Вся команда из-за него мучается. Геннадию стало не по себе.

Лица у матросов исхудалые, морщинистые. У каждого синие круги под глазами. Полуголодные, без воды, в шторм, они исправно держат свою вахту. Да, они имеют право сердиться на виновника их беды.

Теплоход качало, по столу ерзали стаканы, из носка чайника при каждом крене выплескивалась вода.

Геннадий пытался собрать стаканы, поставить их посредине стола, но у него от волнения дрожали руки. Непослушные стаканы ускользали из-под пальцев.

Сутуля плечи, как боцман, он молча вышел из столовой.

«Ну, почему, почему я такой? — с горечью думал Геннадий. — В школе все было хорошо. Там я не боялся говорить правду и о друзьях и о себе. А тут? Почему? Может быть, там были ребята, друзья, а тут взрослые?

И все они разные: одни добродушные, мягкие в словах, другие сухи в разговоре и раздражительны».

На палубе было холодно. В проходах и в надстройках бился пронзительный ветер. Через борт летели соленые брызги и хлопья пены.

Иногда теплоход ложился на борт особенно круто, тогда под кормой оглушительно завывали в воздухе обнажившиеся правый или левый винты.

Без бушлата, в одной робе Геннадий обошел всю палубу и нигде не мог остановиться. Поднялся на мостик к штурвальной рубке. Здесь было еще прохладней. Ветер свирепствовал, море кипело.

К горлу Геннадия подкатил теплый горький комок.

— Ты что, Серов? — раздался сзади голос капитана. Геннадий испуганно повернулся к нему.

Снова задрожал подбородок.

— Зачем, зачем они ругают боцмана? Не он, а я виноват во всем.

Волнуясь и спеша, Геннадий рассказал капитану, как видел плывущие по реке щепки — верный признак начавшегося прилива — и никому не сказал об этом.

Капитан слушал молча.

Стоять на одном месте в шторм труднее, чем ходить. Когда волны поднимали судно, казалось, поднимались и они. Когда же теплоход сползал с волны вниз, палуба уходила из-под ног.

— На судне за все и больше всех в ответе капитан. В этом деле мы виноваты все, а я особенно. У моря есть много своих законов, Серов. И все — от капитана до рядового матроса — должны познавать их. Море не терпит людской беспечности и зло мстит за это.

Капитан круто повернулся и пошел в рубку. «Не легко и ему, — глядя вслед капитану, подумал Геннадий, — даже согнулся…»

V

Суровый разговор капитана не огорчил Геннадия.

На душе стало легко, как бывает легко человеку, сбросившему непомерную ношу.

Он спустился в каюту, машинально открыл иллюминатор, сел на стол, стал смотреть на встречные волны.

Труд матроса уже перестал быть ему в тягость. Разговоры с Юсупом научили его еще больше уважать товарищей. И сам он чувствовал, что в матросском коллективе он теперь не лишний.

Ветер занес соленые брызги, и Геннадий не утер их. Что-то особенное, большое и радостное пришло сейчас к нему. Вот он и на Севере. Сейчас шторм. На него бегут волны, и летят в лицо брызги холодной морской воды.

Кто из молодых моряков не чувствовал такого подъема, ощутив на губах брызги соленой воды в первом шторме!

— Вот шторм, а мне не страшно, — шепчет Геннадий.

Мелкие прозрачные капли морской воды висят у него на бровях, на лбу, скатываются по пухлым щекам. Корабль клонится носом ниже, волны встают выше, гуще летят в иллюминатор брызги.

Что ж, пусть! На то море, на то Арктика. Будет что вспомнить, когда он вернется в Леногорск.

Чуть перевалившись с боку на бок, «Полярный» глубоко зарылся в волну. Перед глазами матроса встала почти черная плотная завеса.

Правая рука Геннадия сама вскинулась к тяжелой бронзовой раме, чтобы закрыть иллюминатор, но было уже поздно. Широкий фонтан воды с большой силой ударил его в висок. Геннадий кубарем свалился на пол, на несколько секунд потеряв сознание.

Придя в себя, он увидел, что стоит на четвереньках. Ноги почти по колено и руки до локтей находятся в воде. Перед лицом плавали смытые со стола ручка, карандаш, трубка боцмана и коробка с табаком.

Выпрямился, глянул в иллюминатор. Волны были уже меньшей высоты, но продолжали лететь брызги. Геннадий наглухо закрыл иллюминатор.

Вода проникла под неплотную переборку в следующей по борту каюте. Там кто-то испуганно закричал:

— Вода! Вода!

Кричавший хлопнул дверью и, громко стуча башмаками, побежал по наклонному коридору вдоль кают.

Геннадий, еще не успевший толком во всем разобраться, услышал, как вверх к носовым каютам уже бежали люди.

Он рывком открыл дверь и выскочил в коридор. За ним следом хлынула через порог вода и валом покатилась по узкому коридору, навстречу бегущей команде.

Все в замешательстве остановились и закричали:

— Вода! В каютах по носу вода!

Прибежавший с верхней палубы боцман увлек матросов за собой, и они, разбрызгивая воду, снова бросились к носовым каютам.

— Что случилось? — спросил боцман, остановившись возле прислонившегося к стенке Геннадия.

— Ничего, — чуть слышно сказал Геннадий, — это я все натворил. В иллюминатор вода хлестнула.

Дальше о Геннадии говорили в каюте капитана.

— Не привьется он у нас, растерянный какой-то, — говорил старший помощник. — Может, когда вернемся, высадим в порту? Пусть с другими пароходами отправляется в Леногорск.

— Что думает боцман? — спросил капитан. Старик поскучнел лицом.

— Жалко парня. В делах он исправный, вот только неудачи с ним такие. Тогда с бычком… сейчас иллюминатор в шторм открыл…

— Это не все. Была у него и третья неудача, — сказал капитан, — может, самая большая в его жизни.

Он встал и снова, роняя дымок из трубки, заходил по маленькой каюте.

— Впрочем, он мне нравится. Сегодня перед случаем с иллюминатором он навсегда в себе труса подавил. А что на него в один рейс столько бед свалилось — может, к лучшему, на дальнейшее меньше останется.

— У нас в родне один я моряк, — уже с надеждой сказал боцман, — хотелось смену подготовить.

— Хорошая мысль, боцман, — поддержал капитан, энергично махнул рукой, и трубка оставила в воздухе целую дюжину мелких синих колец. — К тому же Серов не подвержен морской болезни. А нам вовсе не безразлично, кто будет вместе с нами да и после нас. Подходящий он нам. Пожалуй, стоит над ним поработать.

— Попробуем поработать, — не очень охотно согласился старший помощник.

Однако под конец капитан все же предложил перевести Серова из каюты боцмана в общую матросскую каюту на освободившуюся койку Носкова.

— Жизнь со старшими матросами пойдет ему на пользу. Они его коллективизму и смелости больше нас научат.

На утро кок принес команде только по одному стакану компота.

— Что так мало? — спросил Алферов. — Не гуляем, вахту стоим.

Иван Демидович, уже успевший опорожнить свой стакан, тоже вопросительно смотрел на кока.

— И жидковат вроде компот сегодня, — сказал Юсуп. — Кислоты маловато, соль переборола.

Кок безнадежно развел руками.

— Весь компот. На обед последнюю закладку оставил.

Матросы приуныли и молча разбрелись по своим каютам.

Наверху было слышно, как гремела за бортом вода, гудел в такелаже ветер. А внизу, в коридорах, в каютах, стояла тишина. Казалось, что корабль обезлюдел и, никем не управляемый, идет навстречу волнам.

Перед обедом вахтенный матрос кубарем скатился с верхней палубы.

— Идут! Идут! — кричал он, заглядывая в каждую каюту.

Все понимали, кто может идти к ним в такой трудный час, и кинулись на палубу.

С юга на горизонте появились силуэты речных судов. Предводимые винтовым пароходом «Лена», они смело вышли в море. Шли группой, чтобы суметь в случае нужды вовремя оказать необходимую помощь друг другу.

С «Полярного» спустили за борт мягкие и твердые кранцы.

Ловко пристроившись к волне, похрустывая кранцами, пришвартовался первый пароход.

На палубу «Полярного» прежде вынесли несколько ведер воды для команды.

Все с кружками встали в очередь. Геннадий с коком оказались впереди. Но, глянув в конец очереди, он увидел, что последним стоял боцман, похудевший, с обвислыми белыми усами.

Геннадий вернулся и встал за ним.

 

Глава восьмая

I

С получением воды трудности для команды «Полярного» не кончились.

Шторм не утихал. Это был шторм, которого никто не предвидел. Он нагрянул неожиданно, где-то не вовремя свернув с положенных ему путей, так что о нем не могла сообщить и служба погоды. Небо забито тучами. Ветер разных румбов то стремительно гонит их в одну сторону, то повернет в другую, то завихрит и бросит в море. Иногда ветер прижимает тучи низко к воде, и море забрызгивает их белой пеной.

Для такого разъяренного моря теплоход «Полярный»— совсем небольшое судно. Но на нем две сильные машины. Работают они ровно, без перебоя, и теплоход, вздрагивая и раскачиваясь, упорно идет навстречу ветру и мутно-зеленым пенным волнам.

За бортами корабля бушуют горы воды. Гребни волн обрушиваются на палубу и, ополоснув ее, беззвучно скатываются за борт. Только у парового шпилечка И якорной цепи от волны до волны остаются белые барашки пены.

В каютах тихо. Иллюминаторы закрыты наглухо, на них дополнительно задернуты синие занавески.

Команда на теплоходе совсем маленькая. К тому же она больше чем наполовину поредела. Молодые матросы, набранные с речных пароходов, не выдержали шторма. Их свалила противная морская болезнь. Слег и кок и его помощник. Команда живет на сухом пайке.

В каюте номер девять теперь живут шесть человек, шесть комсомольцев: два рулевых, два моториста и два палубных матроса.

Один рулевой, Юсуп Шалаев, стоит на вахте. Его давно надо сменить, но некому.

Второй рулевой, Антон Сахно, лежит на койке, страдальчески закрывая глаза при каждом крене корабля. Густые светлые волосы мокры от холодного пота, прилипли ко лбу, мешают смотреть. Но у него нет сил поправить их.

Над Антоном Сахно словно в люльке качается в своей верхней кровати Геннадий Серов.

— А ты что валяешься, — досадливо говорит ему Сергей Алферов, — или хочешь, чтобы и тебя укачало?

— Устал я.

— Все устали, — уже мягче говорит Сергей. Геннадий свешивает через заградительный щиток черную голову. Похудевший, с заостренным подбородком и синими полукружиями под глазами, он сейчас похож на мальчика лет шестнадцати. По-детски красные губы растянуты в легкой горькой улыбке. Он очень огорчен тем, что его первая морская навигация оказалась такой тяжелой.

Чуть приподнявшись на локтях, он еще больше свесил голову и поглядел на притихшего Антона Сахно.

— Мне все хочется уснуть. Уснуть, а потом проснуться. И всего этого уже нет: ни ветра, ни серых туч. И море спокойно, и солнце — сколько хочешь солнца! Я по солнцу больше всего скучаю.

Антон заворочался в кровати, открыл глаза и болезненно поморщился.

Сидевший у стола Сергей Алферов поднялся во весь рост. Его рыжекудрая голова оказалась выше кровати Геннадия. Густые белесые брови нахмурились.

— Ленивая твоя философия, мечтатель. Спи уж, не тревожь душу, — и легонько толкнул Геннадия в плечо.

Затем как-то очень легко согнулся, будто сложился вдвое и присел на край кровати Антона. Крупной ладонью сдвинул ему волосы со лба.

— Ты потерпи, теперь немного осталось. Вот скоро дойдем до острова. Если шторм не утихнет — отстоимся там.

— Ладно, до острова потерплю, — стараясь говорить твердо, ответил Антон Сахно. — А больше не вытерплю, слягу, наверно.

— А больше и не надо, остров-то скоро.

Белая дверь каюты раскрыта настежь и закреплена на длинных железных растяжках. Сделано это на случай аварии, при которой закрытые двери могут заклиниться: тогда людям не выбраться из кают.

В раскрытые двери проникает свежий холодный воздух, только чуть облегчая страдания больных.

Устало горбясь и наклонив непокрытую голову, в каюту бесшумно вошел старший помощник. Жесткие черные волосы аккуратно зачесаны назад, будто он собрался куда-то на праздник.

— Ну, как поживаете, самые стойкие на корабле? — спрашивает он и садится на койке у самой двери.

— Не очень стойкие. Вот сдаю, — хрипло ответил Антон Сахно, приподнимая от подушки тяжелую голову. Лицо у него исхудало, удлинилось и позеленело.

— Это зря, товарищ Сахно, — заметил старпом и забарабанил по острым коленям длинными подвижными пальцами.

— Сейчас нельзя больше никому сдавать. Сам понимаешь, по три вахты люди стоят. Крепись!

Старший помощник заходил в каюту каждый день, чтобы поддержать своими разговорами команду. Узкие черные глаза его под широкими якутскими бровями смотрели устало. Казалось, они потеряли прежнюю зоркость и сейчас видят не все. Но сам он держался прямо, говорил громко, будто не было усталости от многочасовой вахты на месте ослабевших рулевых.

— А сколько прошли сегодня? Далеко до острова? — спросил Антон.

Ему хочется говорить, хочется превозмочь свою слабость.

— Остров недалеко, но мы не пойдем к нему.

— Как не пойдем? — удивился Сергей. — Надо где-то отстояться!

Он раздраженно поднялся и перешел на свою койку, в дальний угол каюты.

Все настороженно повернулись к помощнику капитана, думая, что он шутит.

Об острове мечтал каждый. Там можно отдохнуть, съехать на берег, пройтись по твердой земле. И вот теперь снова без надежды качаться на волнах, в полной власти моря.

Старпом Кривошеий повернул голову на звук голоса Сергея, но усталые глаза нашли его не сразу.

— Люди не выдержат, совсем слягут, — глухо сказал Антон.

Люди были измучены штормом, изнурены вахтами— это мог сказать каждый.

— На-до вы-дер-жать, — непривычно, делая ударение на каждом слоге, ответил Кривошеий. — Остров не имеет закрытой бухты. Стоять вблизи берега на рейде сейчас опасно. В шторм добрый капитан уводит судно дальше от земли, туда, где глубже.

Он немного помолчал и, улыбнувшись, добавил:

— Но есть и хорошие вести: барометр пошел вверх. Большая волна сильно тряхнула корабль, все по инерции качнулись вперед.

— Барометр пошел вверх, а нас бросает вниз, — невесело пошутил Сергей.

Удар повторился. Он показался сильнее первого. Задвигались на полке загороженные решеткой книги, зазвенел пробкой стоящий в деревянном гнезде графин.

Все насторожились, но больше таких ударов не последовало.

И Геннадию вдруг до боли захотелось, чтобы ветер сейчас утих и он увидел бы в высоком небе не черный полог туч, а крупные северные звезды — путевые огни моряков Арктики.

II

Третий год плавает в Арктике Саша Торопов. От Чукотки до мыса Челюскина у него много друзей. Он хорошо знает свое дело, спокоен, нетороплив. И ребята правы: стал важничать. Теперь он редкий гость в матросском кубрике и каютах; свободное время от работы и чтения проводит только среди командиров.

Он любит порой слушать голоса своих знакомых по эфиру. Сейчас ночь, работы у радистов меньше. Он включился на волну шхуны «Заря». С кем и о чем говорит Зоя Карпова? Один, второй поворот рычагов настройки, и вдруг словно бичом в душу:

«SOS! SOS! Я шхуна «Заря»! Я шхуна «Заря»!..»

Казалось, наушники железными клещами сжали мозг. Потом куда-то исчезли и качка, и грохочущий ветер над палубой. Только притихший эфир распахнулся перед ним, и там во все стороны огненные сигналы: «SOS! SOS!»

Первый раз в жизни он слышит этот сигнал. И первый раз за все плавания так встревожен. К нему, ко всем, кого знает, ко всем, кто близко, обращается Зоя Карпова: «SOS! SOS!»

Рвануть сейчас дверь, пробежать по каютам и крикнуть: «Вставайте! Все по местам! Тонет шхуна «Заря»!»

Но этого он не сделает. Саша Торопов радист первого класса. Он прежде должен услышать причины и размеры бедствия, координаты судна.

И только когда все было тщательно записано, он кинулся в капитанскую рубку.

Стоявший вахту Кривошеий взял из трясущихся рук радиста бланки, торопливо пробежал их глазами, потом схватил радиста за руку и вместе с ним побежал к капитану.

Капитан созвал командный состав не у себя в каюте, как бывало, а в рубке. Пришли все три помощника капитана, рослый, похожий на капитана старший механик с двумя помощниками.

— Кажется, все, — подойдя к капитану, сказал старший механик.

— Еще нет доктора, — глухо отозвался капитан, неотрывно смотревший в морс.

Снова стало тихо. Теперь все молча смотрели на крутые волны, катившиеся навстречу кораблю. Корабль вздрагивая и, гудя железными бортами, подымался и давил волны. Только их вершины обрушивались на шпиленок, на якорную цепь, оставляя в звеньях цепи завитушки пены. Вода быстро уходила за борт до новой волны.

Из рубки казалось, что теплоход, как острый черный клин, входил в узкую щель между низким серым небом п морем.

Вошел доктор, плотно закрыл за собой дверь и платком стер водяные брызги на плоском голом темени.

Капитан круто повернулся к командирам и, сразу охватив всех собравшихся единым взглядом, сказал:

— Кому неизвестно, повторяю: южнее острова Малого Астахова, в тридцати милях от берега, терпит бедствие шхуна «Заря». Она попала в полосу сильного волнения, и ее разбило о грунт. У нас тяжелое положение, вы это знаете. Прошу высказаться по существу. Коротко, в двух словах.

И он крепко, до хруста в зубах, стиснул челюсти.

— Мы сами в положении бедствующего корабля, — сказал старший механик. — Сможем ли мы безнаказанно сменить курс, принимая волну прямо в борт?

Не прибавив больше ни слова, он отступил назад, продолжая вопросительно смотреть на капитана.

— Как машины? — спросил капитан.

Старший механик снова выступил на полшага вперед.

— Машины в порядке, но два машиниста не стоят вахты.

— В этом районе мелководье, — заговорил старший помощник капитана. — При нашей осадке мы можем разделить судьбу шхуны «Заря».

И он тоже отошел назад, как бы очищая место другим.

— На вахту не хватает штурвального, — доложил штурман.

— Что скажете вы, доктор? — спросил капитан и снова сжал челюсти так, что под кожей, за углами губ, от нижней челюсти к ушам вздулись крутые жгутики.

Доктор опять вытер платком темя и помедлил с ответом. Только он один и мог в этот трудный час позволить себе такую медлительность.

— Из команды восемь человек совершенно не способны нести вахту. Есть такие, которым можно стоять полвахты.

— Все? — спросил капитан.

Старший механик снова выдвинулся вперед.

— Есть в море сейчас кто, кроме нас?

— Суда в море есть, и они готовы идти на помощь, но ближе нас нет никого.

Больше вопросов не было. Капитан сделал по рубке три шага к двери, потом обратно.

Его помощники говорили правду. Долгое отсутствие пресной воды, внезапный шторм тяжело отразились на команде. Часть матросов впервые в море. Не хватает вахтенных в машине, у штурвала. Из палубных матросов на ногах только один Серов.

Шхуна «Заря» в районе полярного мелководья. Корабли с глубокой осадкой там подвергнутся неминуемому риску, и никто не осудит команду «Полярного», если она останется на своем курсе.

Но… в мире существует великое братство советских моряков. И у этого братства есть святой закон: сам погибай, а товарища выручай. Он бросил короткий взгляд на клокочущее море. Там, на юге, может уже смытые волной, взывают о помощи люди.

— Мы идем в район бедствия! — сказал он громко. — Командиров прошу быть на вахтах безотлучно. Свободных от вахты прошу отдыхать.

Это был приказ, и командиры стали расходиться, чтобы занять свои места.

Капитан придержал за рукав выходившего второго помощника и спросил:

— Рулевой безнадежен?

— Не вынес качки. Лежит в постели.

— Переведите к штурвалу матроса Серова, — распорядился капитан.

— Он ведь новичок, Сергей Петрович, — встревожился помощник, — опыта еще нет.

— Научим. У него десять классов, поймет. Главное — он не подвержен морской болезни.

— Хорошо, будет сделано, — сказал штурман. — Я прослежу за Серовым сам.

Все ушли. В штурвальной рубке остались рулевой Юсуп Шалаев, весь слившийся со штурвалом, и капитан, чуть сгорбившийся, с руками, заложенными за спину.

Трудный рейс. Тревожная ночь.

Высокий лоб капитана в глубоких застывших морщинах. Лицо осунулось, широкий подбородок резко заострился, добродушная ямочка на нем исчезла.

Кипит море. Нос корабля то резко вздыбится вверх, то исчезнет в белой пене волн.

Капитан достал трубку, набил ее табаком, но, не разжигая, положил ее обратно в карман. Долгим и тревожным взглядом он впился туда, в острый конец узкой серой шел и, между водой и небом.

— Надо менять курс, — подумал он вслух. Широкие плечи Юсупа заметно вздрогнули, красные от напряжения руки готовно застыли на штурвале.

Капитан сам подошел к штурвалу и легонько потеснил рулевого.

— Дайте, я сам…

…Теплоход будто споткнулся. Наружная стенка левого борта вздрогнула и загудела от удара. Корабль круто завалился набок, потом резко клюнул носом. Под кормой дико завывали обнажившиеся винты. Матросы одновременно заваливаются в своих кроватях, судорожно хватаясь за края заградительных щитков.

Снова корабль, гудя обшивкой, неловко, почти боком вползает на волну и сваливается вниз. При падении корабля вниз у многих нехорошо сосет под ложечкой. Геннадий этого чувства не ощущает, и ему легче. Но и он тревожно отзывается на каждый удар волны. Только стекло иллюминатора и несколько сантиметров железа отделяют их от миллионов тонн сумасшедшей воды. В каюте полумрак. Матросы в полузабытьи. И Геннадий тоже хочет забыться, чтобы не считать долгих предутренних минут, но уснуть он не может. Все вспоминаются тихие пристани Леногорска, твердая земля и цветы по всему берегу. Потом те цветы в руках девушки.

В коридоре слышны чьи-то шаги. Все ближе. Вот они остановились у каюты. Кто-то переступил порог. Уверенная рука стала шарить, ища выключатель. Брызнул свет. Лампочка качалась, и яркий круг от нее метался от одной кровати к другой. Разбуженный светом, застонал Антон Сахно.

Геннадий свесил голову. В дверях стоял боцман.

— Вставай, парень, на вахту надо.

— Моя вахта еще не скоро, — отозвался Геннадий. Он еще думал хоть немного уснуть.

— Точно, не твоя. Теперь твоя вахта у штурвала.

— Я, — изумился Геннадий, — у штурвала? Что-нибудь случилось?

Боцман подошел ближе, зашептал:

— Тонет шхуна «Заря», идем на помощь. Из штурвальных остался один Юсуп, вызывают тебя. Приказ капитана.

Геннадий забыл о вахте. В мозгу одно слово: «Тонут!» Он сам мог утонуть в любую минуту. Это тревожит. Но люди уже тонут, и это страшно.

— Тонет шхуна «Заря»! — почти кричит он на всю каюту.

Когда эти слова проникают в него еще глубже, он кричит еще громче:

— Это где радистом Зоя?

— Там не только Зоя, там большая команда, — все еще шепотом говорит боцман. — Бегом в рубку!

Боцман ушел. Геннадий увидел, как поднялась внизу взлохмаченная голова Антона. Голубые глаза белоруса глядели ясно, словно никогда и не были замутнены морской болезнью.

— Значит, тонет «Заря»? — переспрашивает он Геннадия и, не дожидаясь ответа, кричит на него:

— Да иди же ты на вахту, чертова головешка!

В мечущемся свете качающейся лампы видно, как подымаются от подушки головы и встревоженно смотрят на Геннадия, потом начинают вставать. Сергей оделся одновременно с Серовым.

— Схожу в машину. Может, нужно чего. — II первым вышел из каюты.

Когда уходил Геннадий, Антон крикнул ему вдогонку:

— Тебя сменять приду я.

III

Шхуна «Заря», ходившая в каботажном плавании, возвращалась с востока. Ветер дул небольшой, попутный. К вечеру он увеличился, резко переменился, стал задувать в борт. Команде прибавилось хлопот, но большой тревоги это не вызвало. Капитан Лазукин усилил вахты и ушел спать.

А ночью налетел шторм. Внезапность шторма и его сила встревожили вахтенного помощника, он решил разбудить капитана.

Человек еще не старый, но выросший в море, капитан Арсен Данилович Лазукин во сне почувствовал что-то неладное, быстро оделся и сам пришел в рубку.

— Что такое? — глухо спросил он, ни к кому прямо не обращаясь.

— Шторм свалился, и сильный! — немного поспешно и громко доложил вахтенный помощник.

Капитан не отозвался. Он смотрел, как рулевой, чуть сутулясь, стоял у штурвала и напряженно старался не сбиваться с курса.

Шторм был неожиданный. О нем не предупредили. Взглянув в растревоженное море, Арсен Данилович понял, что это надолго и шхуне будет трудно.

Он тут же распорядился сменить курс, чтобы уйти глубже в море.

Берег был и без того далек, совсем невидим. Но в шторм он опасен, и всякий порядочный моряк уйдет от него подальше. Идти теперь было труднее. Судну бы прибавить скорость — капитан промедлил до второй половины дня. Вскоре он убедился в своей ошибке, которую почти нельзя было поправить.

На шхуну надвигалась огромная волна, похожая на высокую гору из мутно-серого живого стекла. Она подняла «Зарю» и вознесла над морем. На гребне волны корпус шхуны подозрительно затрещал. За первой волной шла вторая, едва ли не большей высоты. Скатываясь с нее, «Заря» внезапно ударилась о грунт. В рубке, в машинном отделении, в кубрике остановились часы. Скрипнув, замолкла и машина.

Моря Восточной Арктики от берега на много верст мелководны. Медлительность капитана Лазукина привела к беде. Через несколько минут в рубку поступили сообщения: шхуна получила три пробоины, в корпус поступает вода.

— Пластыри! Заделать! — приказал капитан. — Пустить машину!

Сам стал у руля, отослав всех вниз.

Через полчаса боцман доложил, что пробоины заделаны, но механики еще возятся с машиной. Капитан скрипнул зубами. Поврежденный корабль, в шторм, без собственного хода — игрушка волн. Только после шторма шхуна может поставить паруса.

Пока возились с машиной, пришло то, чего боялся и капитан Лазукин, и бывалые матросы. «Зарю» снова стремительно подняло вверх и с еще большей силой ударило о грунт.

Убедившись в размерах новых повреждений, капитан отдал необходимые распоряжения. Потом вышел на палубу, оглядел посеревшее, все в водной пыли море, опустил голову и пошел, но не на мостик, а к радисту.

Испуганная Зоя сидела в рубке, готовая ко всему. Она боялась. А когда вошел капитан, ей стало легче.

— Давай сигналы бедствия! — приказал он и уселся рядом у стола на раздвижном матерчатом стуле.

Чтобы не показать своего волнения, она стала медленно готовиться к передаче.

— Зоя, не медлите, как промедлил я!

В скупых, сквозь зубы сказанных словах Зоя услышала, как больно сейчас капитану. Она не знала, не верила в его вину. Но раз он сам пришел к ней, значит, это очень нужно.

Зоя включилась в эфир. Это был ее мир, простой и веселый. Как шумно, как тесно в нем всегда!

Множество радиостанций расположено вдоль Великого Северного морского пути: с юга — береговые, с севера — радиостанции зимовок на островах. В этом хаосе позывных сигналов и торопливых телеграфных радио-речей она всегда быстро умела находить знакомые голоса ее корреспондентов.

А сейчас ей нужно обратиться сразу ко всем, чтобы замерли на ключах руки далеких знакомых и незнакомых друзей-радистов и чтобы все стали слушать только ее.

Ей очень надо. Но… в эфире сейчас роковая тишина. Только монотонно, тихо и неясно пульсируют две далекие, наверно чужие, станции.

И все же в эту радиотишину Зоя кинула свой тревожный призыв:

«SOS! SOS! Я шхуна «Заря»! Я шхуна «Заря»! Терплю бедствие, нуждаюсь в немедленной помощи».

Капитан на бланках радиограмм написал подробности и координаты, и Зоя передала все это в эфир.

«SOS! SOS! Я шхуна «Заря». Прием, прием…»— неслось в эфире над штормовым ветром, над бушующим морем.

Но по-прежнему тихо в эфире, отдыхают радисты. Неужто никто не услышит?

Она готова была заплакать от обиды. Еще недавно так шумно было в эфире. А вот теперь, когда нужно, когда беда, — нет никого.

И снова Зоя посылала свой призыв о помощи:

«SOS! SOS! Я шхуна «Заря»! Я шхуна «Заря»! Прием, прием!..»

Наконец в немых наушниках громко раздались первые точки и тире.

Ей показалось, что она ослышалась, что это от напряжения ей просто кажется. Она сняла наушник — никаких точек и тире, только грохот моря да треск переборок.

Зоя снова надела их. Опять радиосигналы для нее: «Я остров Русский! Я остров Русский! Я слышу, понял все. Сейчас буду связываться с берегом. Найду вас через десять минут».

— Арсен Данилович! Остров Русский слушает нас! — сдвинув набок наушники, крикнула Зоя. — Будет вызывать берег.

Осунувшееся якутское, сильно растянутое у крупных скул лицо капитана прояснилось, но он не проявил особой радости.

— Остров Русский нам много не поможет, Зоенька. Ищи судовые рации.

Зоя снова застучала ключом. Почему же они так долго молчат? Ведь не пусто в море. Где-то недалеко идут суда «Балхаш», «Мироныч», «Якутия», «Полярный». А может быть, им еще хуже?

Снова отозвался остров Русский. Радист острова сообщил, что Северный порт не ответил, но ему удалось связаться с Якутском и Леногорском.

Зоя поблагодарила радиста и попросила его поискать суда в море.

IV

Пока молчал Северный порт, Леногорск связался с Москвой. И вот эфир ожил.

Из Москвы через Диксон, через Северный порт понеслось распоряжение руководства Главсевморпути:

«Всем судам, находящимся в восточном секторе Арктики, выйти на спасение шхуны «Заря».

«Заря»! «Заря»! Говорит теплоход «Полярный». Я слышу, понял вас. Ждите меня через три минуты».

Зоя в изнеможении откинулась на спинку вращающегося кресла. «Теперь найдут!» И перед нею, как наяву, появились взволнованное лицо курчавого радиста Саши, который не раз пытался за нею ухаживать, и большеглазый молодой матрос, подаривший ей на берегу цветы…

Один за другим откликались ей «Балхаш», «Мироныч» и другие корабли. Принял ее сигналы и запросил координаты находившийся у Ляховских островов пароход «Енисей». Суда сворачивали со своих курсов и, борясь с разъяренным морем, шли на помощь.

Капитан тяжело поднялся и вышел. В рубку ворвался ветер, взвихрив на столе бланки старых радиограмм. Зоя только недовольно крутнула головой.

Теперь она одна вела разговор со всеми судами и ее одну слушали все судовые и береговые рации от Берингова пролива до порта Диксона. Сейчас весь берег, и острова, и суда в море жили бедами шхуны «Заря». Корабли шли на помощь, и судовые радисты передавали скорость, с какой они шли, и возможный срок их прихода.

Зоя вздохнула. Суда были еще далеко. Она понимала, как долго и трудно им идти по бушующим волнам. Но они придут и отбуксируют их в, порт. Конечно, неприятно приходить в порт на буксире, но что делать! В море бывает по-всякому.

Дочь моряка, сама морячка, Зоя всегда верила в самое лучшее. Но сердце ее наполнялось тревогой: внизу молчала машина, и, значит, своего хода у шхуны не будет; передняя стенка радиорубки была одновременно и частью задней глухой стенки штурвальной рубки. Девушка не видела, что делается впереди. Но она чувствовала, что шхуна уже не взлетает на гребни волн, а глубоко зарывается в них, как утюг.

Она привстала с кресла и в застекленную часть двери, которая служила единственным окном радиорубки, увидела, что все больше и больше воды обрушивается на палубу.

«Значит, глубоко осели», — уверенно определила она положение судна.

И снова говорила с кораблями, не сообщая без разрешения капитана никаких новых данных о шхуне.

Через полчаса вошел капитан. Вместе с ним в рубку ворвался неистовый визг ветра и гул моря. Всегда красное дубленое лицо капитана стало черным, редкие усы обвисли.

— Надень пояс! — приказал он, даже не назвав ее по имени.

— Что случилось? — побелевшими губами спросила Зоя, на минуту сняв наушники.

— Трюм залит водой, машину не восстановить.

Он сам помог ей надеть и завязать пояс, потом сел к столу и уперся лбом в шершавую большую ладонь. Так в раздумье просидел с минуту. Потом рынком пододвинул к себе бланки радиограмм И размашисто написал:

«Ускорьте помощь. Трюмы залиты водой, теряем плавучесть».

Поставил подпись, но тут же зачеркнул ее и добавит уточненные координаты.

Стоило Зое только надеть наушники, как для нее перестало греметь морс, выть ветер. Только сигналами далеких радистов жила она в эти минуты.

Она отстучала радиограмму капитана и замерла, чутко вслушиваясь.

Капитан услышал, как в наушниках радистки сначала затрещало, потом пошли равномерные точки и тире. Он стал следить за ее карандашом, выписывающим радиограмму.

«Я «Полярный». Держитесь, капитан, иду полным ходом».

Зоя оторвала бланк и передала капитану уже прочитанную им радиограмму.

— Этот придет. Этот успеет. Сутки мы еще продержимся.

Именно на теплоход «Полярный» и надеялся капитан Лазукин. «Полярный» был к ним ближе всех, имел хорошую скорость. А Сергея Петровича Лазукин считал первоклассным капитаном.

Прочитав лаконичные и обнадеживающие сообщения с других судов, капитан ушел к команде. Зоя снова осталась одна. Мельком глянула на свою узенькую постель, в которую не ложилась более суток. Сколько ей еще не спать? А спать хотелось. Нервное перенапряжение стало спадать, и все ее существо сейчас нуждалось в отдыхе, хотя бы минутном.

Она со вздохом отвела глаза от постели. Лечь в постель нельзя. Она одна на несменяемом посту.

Оперлась локтями в стол, опустила в поднятые ладони воспаленное круглое, лицо, задумалась. Раздумье незаметно перешло в забытье — короткий мгновенный сон. Он длится всего несколько минут, но после него легче сердцу, светлее ум.

Из забытья ее вывел сильный удар и треск. Глубоко осевшее судно снова ударилось о дно, и уже смертельно. Волны теперь били в корпус с удвоенной силой, и шхуна валилась то на правый, то на левый борт.

Зоя почувствовала, что случилось страшное, и ждала капитана, не смея отойти от рации. На палубе слышались громкие крики команды. Она не видела, как спускались шлюпки, грузились в них вода, продовольствие, примусы.

Крики на палубе постепенно слабели. Наконец шумно вошел капитан, прислонился спиной к двери, отдышался и, казалось, не видя радиста, куда-то в угол узенькой рации, где под простынкой висели платьишки и блузки девушки, приказал:

— Все! Кончай связь! Свертывай рацию!

Не снимая руки с ключа, будто ее совсем нельзя было оторвать, Зоя повернула к капитану непонимающее лицо. Рот открылся, глаза округлились от испуга и напряжения.

— Ты одна осталась на шхуне. Быстро на палубу!

— А вы?

— Не обо мне речь. Там ждет вельбот. Через пять минут шхуна утонет.

Зоя еще продолжала слушать капитана, но правая рука уже нажала на ключ. В эфир понеслись последние сигналы со шхуны «Заря»:

«Всем! Всем! Команда покидает шхуну. Остались только капитан и радист. Передачу кончаю. Рация переходит в вельбот. Капитан Лазукин».

Посиневшие губы Зои сжались. Глаза сузились, потом закрылись. Но рука не выпустила ключа. И в настороженной светлой полярной ночи, словно искры полетели точки и тире:

«Товарищи с теплохода «Полярный», успокой маму».

Хотела отбить последние три буквы «Зоя», но рука продолжала дрожать и отстучала другое: «Радист шхуны «Заря».

Это были последние слова, услышанные радистами восточного сектора Арктики со шхуны «Заря».

V

…Не размыкая губ, Зоя встала и, будто не видя перед собой капитана, пошла к двери. Он посторонился и пропустил ее вперед.

Шхуна сидела в воде почти по самый борт, и волны свободно перекатывались через нее. Они снесли с палубы все, что не могло устоять против их напора.

Вельбота у борта не было. Он метался с волны на волну в двухстах метрах от «Зари».

Пока капитан был в радиорубке, сильная волна оторвала вельбот от борта и отбросила далеко в сторону. Вторая волна шла сразу же вслед за предыдущей и отбросила его еще дальше. В это время в руках силача-матроса сломалось правое весло. Пока он набросил запасное, время было упущено.

Капитан видел, как матросы отчаянно стараются пробиться к шхуне. Но он видел и то, что все это напрасно. Их относило все дальше и дальше.

Улучив удобный момент между волнами, он сорвал со стены надстройки ломик, кинулся к люку в трюм, изо всех сил ударил по замку и убежал обратно.

Тяжелая волна пронеслась над палубой, и шхуна смертельно заскрипела.

Капитан снова кинулся к люку. Разбитый замок раскрылся, Арсен Данилович рванул крышку люка на себя. Навесы не выдержали, и крышка отскочила. Пока набегала волна, он унес крышку в подветренную сторону рубки. Одной рукой держал крышку, другой проверил, крепко ли держится спасательный пояс на радистке.

Следующая волна не была особенно большой. Но она залила уже наполовину заполненный водой открытый трюм, и шхуна осела еще ниже. Палуба шхуны на корме была уже в воде, только носовая часть еще поднималась над морем.

Лазукин снял с себя ремень, обхватил им- Зою, пропустив предварительно один конец через ввинченное посредине крышки люка железное кольцо.

Он поцеловал девушку в лоб и провел рукой по голове.

— Хорошо, что надела берет. Фуражку все равно смыло бы.

— А вы как же? — спросила она, видя, что он ничего не делает для своего спасения.

— Я лучше знаю, что делать. Становись плотней к крышке!

Капитан наклонил крышку с привязанной к ней радисткой и осторожно положил на край палубы. Потом решительно спихнул их за борт.

Крышка два раза крутнулась и, подхваченная волной, унеслась в море.

На палубе остался один капитан. Теперь он не спешил и нимало не заботился о себе. Он пристально глядел в море, пытаясь отыскать разбросанных в нем товарищей.

Спускаясь с гребня волны, Зоя на несколько секунд увидела «Зарю». На ее палубе теперь везде была вода. Капитан, словно боясь промочить ноги, отступил, поднялся на мостик, вошел в рубку и закрыл за собой дверь.

Когда снова поднятая на гребень волны Зоя еще раз глянула вперед, там было море, пенистые волны и ветер. Она сжала зубы, чтобы не закричать, и опустила мокрое лицо на шершавые доски.

…Тем, кто в шлюпках, очень плохо: в этом хаосе ветра, бешеной воды, горькой, разъедающей глаза морской пены ни на минуту нельзя наклонить голову, закрыть глаза, отдохнуть; на корме застыл рулевой: паю держать шлюпку только вразрез волне, иначе зальет. Гребцы жмут на весла: им надо держаться ближе к месту аварии, иначе суда, которые придут — а они обязательно придут на помощь, — не найдут их в море. Одни сидят прямо на дне шлюпки и проворно выливают ведерком воду — она попадает с гребнем волны.

Но они вместе. Они выстоят. Пронесется шторм, и они отдохнут. У них есть с собой пресная вода, запаянные банки — аварийное питание, мешок с консервами.

А Зое во много раз хуже. Она одна в бушующем море. Что такое крышка люка? Квадратный щит, сбитый из дюймовых досок, длиной чуть побольше роста девушки. Она не может управлять им, и ее несет по воле ветра и волн. Ей нельзя лечь на спину, даже если она потеряет сознание. Тогда она захлебнется обрушивающейся на нее водой. Пришедшие на место катастрофы корабли не найдут ее там. Но если и перенесет шторм, то и тогда у нее мало шансов на спасение. Она не имеет ни продуктов, ни пресной воды.

Но все равно надо держаться. Она вспомнила порт, светлые воды бухты, караульные камни вдали. Потом вспомнился дом. Отец вернулся со своего буксира, сел за стол. Мать вынесла с кухни маленький графинчик с водкой. Пока отец выпивал и закусывал колбасой, мать принесла дымящуюся тарелку с супом. Отец взял ложку, но, вспомнив что-то, есть не стал. И Зоя услышала, как отец громко спросил:

— А где дочка?

Худенькое лицо матери было скорбным, глаза печальны. Но она сразу же ответила:

— Придет. Скоро вернется дочка.

Волна с силой тряхнула ее утлый плотик. Тело Зои перекатилось, но мысли не прерывались. Она вспомнила веселых ребят с теплохода «Полярный». Они ведь близко, ближе всех. Она протянула вперед руки, будто уже видела их и крикнула:

— Товарищи! Ребята! Что ж вы?..

Еще более свирепая волна опрокинулась на девушку и с силой ударила головой о доски. Зоя потеряла сознание.

 

Глава девятая

I

— Здесь! — сказал штурман и ткнул острым карандашом, но не в разостланную на столе карту, а себе под ноги.

— Проверить глубины! — приказал капитан. — Что на верхнем мостике?

На верхнем мостике стояли первый и третий помощники капитана и матрос Серов для поручений. Командиры в бинокли обшарили все видимые пространства и ничего, кроме бушующего моря, не увидели.

— В море пусто! — передали они ответ в рубку.

— Их, конечно, снесло, — сказал штурман. — Лучше искать северо-западнее.

Корабль отошел в направлении ветра. Промеры глубин показали, что район мелководья круто завернул к юго-западу, ближе к берегу. У капитана отлегло на душе. Теперь можно смелей маневрировать.

— Что на мостике? — снова спросил он, не отходя от рулевого.

— В море по-прежнему пусто, — передали с мостика.

— Дать ракеты! — приказал капитан, и сам повел судно еще северо-западнее.

Наконец на верхнем мостике заметили далеко в море ответную ракету. Ее дали с вельбота. Корабль пошел на сближение. По пути давая ракеты, наблюдатели с мостика скоро отыскали и две шлюпки.

Шлюпки находились ближе. Их подобрали первыми. Твердо державшиеся в море люди, поднятые на палубу, окончательно теряли силы, и их уносили в теплые каюты.

Последним из первой шлюпки взошел на палубу приземистый чернобородый человек. Он так И не выпускал из рук маленькое ведерко, которым, видно, выливал из шлюпки воду. Он подошел к Ивану Демидовичу, крепко обнял его, и только тут ведерко выпало из его рук.

— Где капитан? — спросил его Иван Демидович.

— Капитан должен быть на вельботе, — ответил боцман шхуны «Заря». — Вельбот должен был уходить последним.

Геннадий хотел спросить о радистке, но его опередил покинувший радиорубку Саша Торопов.

— Не знаю. Наверно, там, на второй шлюпке. Поддерживая боцмана «Зари» за плечи, Иван Демидович повел его в каюту.

Саша Торопов не мог присутствовать при подъеме второй шлюпки. Капитан заставил его держать непрерывную радиосвязь с кораблями и берегом.

Спасшиеся и на второй шлюпке тоже ничего не знали о судьбе капитана и радистки. Когда наконец разыскали вельбот и сняли людей, стало ясно, что с капитаном и радисткой случилось несчастье.

— Они должны были сесть с нами в вельбот, — сказал дрожащий от нервного озноба старший помощник капитана «Зари», совсем молодой моряк со свежим шрамом на щеке.

— Почему же не сели? — строго спросил Сергей Петрович, и его большие черные глаза стали злыми. Он знал, как много бывает трагедий на море, когда кто-нибудь из команды струсит и не дождется товарищей. Нет, он не мог простить первому помощнику, что тот ничего не знает о судьбе своего капитана.

— Капитан ушел снимать радиста, — ответил тот, еще более волнуясь оттого, что ему не верят. — В это время нас оторвало от борта и унесло в море.

— Они остались на шхуне?

— Да.

— Больше вы их не видели?

— Нет.

Мокрому помощнику капитана шхуны «Заря» было холодно стоять на пронизывающем ветру, но Сергей Петрович продолжал его допрашивать:

— Какие плавучие средства оставались на шхуне?

— Никаких, — уже заикаясь, ответил тот.

— Значит, они погибли?

— Возможно.

— Как же вы допустили гибель вашего капитана и радистки?

И, не дожидаясь ответа, распорядился:

— Отведите в каюту. Разберемся.

Сергей Петрович не верил молодому помощнику капитана Лазукина. Если бы тот хотел, он дождался бы капитана и радистку.

Вместе с тем у него была надежда, что и Лазукин и радистка выбросились за борт на каких-нибудь подручных плавучих средствах. И он распорядился продолжать поиски.

— Будем искать, пока не найдем капитана и радистку или не убедимся в их гибели!

II

Сознание приходило, уходило, возвращалось вновь. Когда оно возвращалось, Зоя думала, что надо приучить себя к волне. Волна — неизбежное зло. Но не она здесь главное. А что главное?

Поток воды хлестнул девушку. Зоя прижалась к доскам. Ноги всплыли, заболтались в воде, их потянуло с плота. Потом вода ушла, Зоя выплюнула попавшую в рот соленую горечь и продолжала думать.

«Главное сейчас здесь — она, Зоя, на своем плотике. Волне нужно утопить ее, а Зое обязательно нужно побороть море, выжить. Если не верить в это, можно сойти с ума. Ее задача важней. Рано или поздно море утихнет, и тогда Зоя посмеется над волнами.

Надо думать, чтобы занять себя мыслями. Ведь ей плавать в море не час и не сутки. Надо готовиться к худшему. Ее может унести далеко. Судам придется искать ее долго, может, даже после того, как утихнет шторм. Если не найдут корабли, сюда пошлют гидроплан».

Она стала смотреть в небо, ища в нем голубых просветов. Но небо серо, низко, плотно закрыто тучами, без единого разрыва.

Теперь это не испугало ее, скорее немного обрадовало. Ведь рядом с ней не только волны. Над ней небо, тучи, а за тучами солнце. Когда разорвутся тучи, солнце будет светить, а может, и обогреет. Хорошо бы определить, сколько времени прошло, как она в море?

Зоя попыталась собрать все в памяти и определиться во времени. Когда она покинула шхуну, еще было светло. Наверно, через полчаса она потеряла сознание. Так продолжалось несколько раз. Но потеря сознания в холодной воде не должна быть продолжительной. Сейчас тоже светло. Значит, идет еще первый день.

Через минуту она с ужасом убедилась, что ее расчеты рассыпались, как карточный домик. Сейчас еще начало августа, в море нет ночи.

Только тут она вспомнила о часах. Поднесла к глазам руку. Стрелки разрезали циферблат сверху вниз.

«Шесть часов! Шесть часов. Чего — утра или вечера? Ах, как хорошо, если бы ночи. Тогда можно точнее считать время».

Но она тут же отогнала от себя эту мысль. Как мучительно тянулись бы ночные часы в море.

Время! Как мало она раньше думала о нем. В ее жизни оно пробегало так быстро, что его часто не хватало. А сейчас оно лишнее, его некуда деть.

Впрочем, здесь, на ее плотике, время должно протекать так же, как и там, на земле или на корабле, у живых, занятых делами людей. Часы не должны тянуться, как сутки. Наоборот, сутки должны пробегать, как часы. Но там люди заняты делом, а она? И она тоже.

У нее сейчас большое, самое важное в жизни дело — продержаться до прихода кораблей. Значит, надо занять себя мыслями! Но где взять столько мыслей, чтобы их хватило на несколько суток.

Ничего, она найдет, она постарается. Ведь ею прожито не мало лет.

И она, как в кинотеатре, просматривает каждый день своей жизни. Главное, делать это не спеша. Можно по-новому оценить эти дни, может, даже поспорить с самой собой.

Так проходят часы. Но вот просмотрена яркая кинокартина в восемнадцати сериях — в восемнадцать ее юношеских лет. А что дальше? Но нет, она еще не обеднела мыслями. На это она богата. И она начинает вспоминать рассказы, которые она слышала от других.

Кажется, тише вой ветра и гул моря. Зоя как бы отключила от себя эти звуки.

Она вспомнила, что зимой летала в Москву, потом на юг. И мир перед ней сразу раздвинулся, стал во всем своем беспредельном величии. В этом огромном мире морские волны как бы сразу намного уменьшились и не так пугали.

Но ей нужно было не только мыслить. Ей надо было жить, жить здесь, на этом ненадежном плоту.

Что для этого надо? Прежде всего воды: не чаю, а простой холодной воды, стакан-другой. И еще бы кусок хлеба, обыкновенного, черного. Она бы съела его не сразу, а по кусочкам.

Без движения коченело тело. Зоя, насколько позволяли кольцо и ремень, передвигалась с одной половины своего плота на другую. Можно двигать ногами. Такие движения согревали, но и обессиливали ее. Наступило забытье. Действовал павловский закон торможения. Организм сам выключал всякую деятельность, чтобы не произошла катастрофа.

Очнувшись, Зоя второй раз глянула на часы. Равнодушные стрелки показывали девять. Неужели прошло только три часа? Но она тут же отвергла эту мысль.

Нет, конечно: прошло не три, а пятнадцать часов.

В море стало чуть светлее. Девушка глянула в небо. Теперь оно поднялось выше, хотя в нем не видно ни одного разрыва в тучах.

И вдруг с моря к тучам, оставляя черный след, метнулась ракета.

Зоя не поверила своим глазам. Но когда ее подняло на третью волну-,-в небо одна за другой поднялись еще две дымовые ракеты.

«Пришли!.. Товарищи!..» — крикнуло в ее мозгу, но губы не разжались. Потом она опустила голову, плотно прижала ее к доскам и тихо заплакала.

Она не могла подать никакого сигнала. Оставалось только ждать: увидят или пройдут мимо!

III

Зою нашли только через три часа.

Первым ее увидел капитан, теперь не сходивший с верхнего мостика. Здесь сильно качало, и при капитане стояли только боцман и Геннадий.

Капитан опустил бинокль, который до этого не отрывал от глаз, и облегченно вздохнул:

— Это они.

— На чем они держатся? — спросил боцман.

— Какой-то плот или большой ящик.

Сергей Петрович снова вскинул бинокль и с большим огорчением уточнил:

— Пока кто-то один, но где-нибудь близко и другой. Долго обшаривал в бинокль громоздящиеся, как горы, волны, но нигде не мог обнаружить ни одной заметной точки: кругом только вода.

Сухое лицо капитана помрачнело, капюшон плаща низко надвинулся на глаза.

— Иван Демидович, готовьте шлюпку, — приказал он боцману, — пойдете с Кривошеиным. Возьмите Серова.

Ветер слабел. Тучи поднимались выше, увеличивалась видимость, но внизу по-прежнему неистово ревело и дыбилось море.

У Геннадия заныло в груди, когда он посмотрел вниз, в этот грохот и безумную ярость волн.

Капитан заметил его тревогу и продолжал, обращаясь к боцману:

— Обязательно возьмите Серова, в шлюпке только он один вынесет эту качку.

Это была похвала. Капитан сейчас верил ему, надеялся на него. В груди Геннадия потеплело, сердце стало биться ровнее.

Но капитан хотел укрепить юношу еще больше.

— На, посмотри! — и, сняв с шеи бинокль, подал Геннадию.

Взяв бинокль, Геннадий долго вглядывался в морскую даль. В разрыве белых гребней было видно, как сползал с волны утлый плот с безжизненно распростертым на нем человеком.

— Видите? Там труднее, — сказал капитан. — Ну, в добрый путь!

…Волна, оторвав шлюпку от борта теплохода, сразу оторвала от него и мысли Геннадия. Он будто позабыл о корабле. Теперь были мысли о шлюпке, о море, о человеке на плоту. Страх как будто остался на корабле, где была сравнительно устойчивая палуба, и каждый чувствовал разницу между палубой и зыбким морем. Но мысли сразу же сжились с ним. Не поглотило же оно человека на плоту. Впрочем, некогда думать об этом. Всем глядеть вперед!

Над теплоходом взорвалось облачко пара, но гудок даже в шлюпке был чуть слышен. Потом поднялись две ракеты.

Шлюпка взлетела на гребень волны, и сидящие в ней сразу увидели, как со второй волны навстречу им сползал плот с человеком.

— Крышка трюмного люка! — определил боцман. — Но это не капитан.

— Это Зоя, — отозвался Геннадий, рассмотревший скорчившуюся маленькую фигурку на плоту.

Кривошеий затормозил веслами.

— Серов, на плот! — крикнул он, а когда стали сближаться с плотом, выбросил конец весла и зацепился за плот.

Геннадий перемахнул за борт и вскрикнул: под его тяжестью край плота ушел в волу.

Сильные руки старпома ухватили Серова за ворот и вернули в шлюпку.

— Осторожно! Не на землю прыгаешь! — крикнул он ему в самое ухо. — Придется мне. Боцман, идите к веслам!

— Дайте попробую еще раз, — попросил Геннадий и поспешно поднялся на ноги.

— Садись! — приказал боцман. — Почему не расшнуровал ботинки?

Иван Демидович вынул из кармана складной нож и разрезал шнурки, которые Геннадий должен был развязать еще на палубе.

Геннадию кажется, что боцман опять придирается зря. Возня со шнурками только задерживает.

Снова сблизились с плотом. На этот раз Геннадий прыгнул ближе к середине плота и сразу лег грудью рядом с радисткой.

Плот опять оторвало от шлюпки и далеко отбросило в сторону. Но плот — это не шлюпка. Под двойной тяжестью он глубоко осел, стал менее подвижным.

Гена уперся руками в настил и приподнялся, чтобы лучше увидеть шлюпку. Ему удалось заметить, как боцман и Кривошеин уверенно гребут к нему.

На душе стало спокойнее: там старые моряки, они не подведут. Он приложил руку ко лбу девушки. Лоб был чуть теплый. Тогда Геннадий стал торопливо отстегивать ремень. Когда ремень был выдернут из кольца, ему показалось, что на них обрушивается все море сразу. Он обхватил крепко девушку, тут же продел в кольцо руку и туго сцепил пальцы обеих рук.

Под ударом волны и без того перегруженный плот качнулся, готовый перевернуться. Но волна ушла, и Кривошеий с боцманом ловко подвели шлюпку. Геннадий поднял Зою и, не чувствуя тяжести, подал ее Кривошеину, а сам тут же прыгнул в шлюпку.

Пустой плот опять отошел в сторону, но теперь на него уже никто не обращал внимания.

…Зою поместили в санитарной каюте. Доктор быстро привел ее в чувство. Позвали капитана.

— Поздравляю, товарищ Карпова. Вы своими передачами помогли нам спасти команду, — сказал он и благодарно пожал руку девушки.

В глазах девушки заблестели слезы.

— Только не всю команду, капитан.

— Ничего, мы спасем и Лазукина, не волнуйтесь.

— Его нет, капитан, — он остался в шхуне.

И она торопливо рассказала об их последних минутах на «Заре», о гибели капитана.

— Почему он остался? Что он сказал напоследок? Зоя вспомнила только его слова: «Не медли, Зоя, как промедлил я».

— С чем же он промедлил? — спросил капитан. Девушка молчала.

Капитан повернулся к выходу и вдруг мысленно сам себе ответил: «Промедлил уйти с мелкого места».

 

Глава десятая

I

Шторм прекратился только через сутки, прекратился внезапно. Сразу разорвались на мелкие клочья и быстро исчезли за горизонтом тучи. Потом утих ветер, ярко брызнуло солнце, и над мокрой палубой заструился легкий парок.

— Снять брезент, разостлать на палубе, просушить робу! — послышался приказ боцмана.

Матросы отдраили трюмные люки, брезент расстелили для просушки. Из кают вынесли и развесили где только можно мокрые бушлаты, брюки.

Геннадий не хотел больше возвращаться в каюту и уселся на узкую скамейку у машинного отделения, по правому борту. Он соскучился по солнцу и теперь блаженно подставил ему свое исхудавшее, почерневшее лицо. Не этого он ждал от своего первого путешествия в Арктику.

К борту подошел боцман. На гладко стриженной круг, той голове играло солнце. Он глянул в море, и его загорелое, обвеянное многими морскими ветрами лицо по-молодому зацвело. Вздохнув всей грудью, Иван Демидович раскинул в стороны крепкие руки и тут же несколько раз сильно сжал их в локтях, как это делают физкультурники на зарядке, пружинисто поднялся на носках и, обращаясь к морю, спросил:

— Ну что, нашумелось?

На минуту измученному Геннадию он показался сказочным богатырем, который в течение нескольких дней вел отчаянную борьбу с морем. Море устало и смирилось, а он, удовлетворенный победой, довольно усмехаясь, разминает мускулы.

Море еще продолжало зыбиться, но в безветрии уже гасли на волнах пенные гребни. Округлые, покатые волны больше не обрушивались на палубу, и теплоход легко подминал их под себя. И цвет у них изменился. Теперь они не мутно-серые, а желтые, будто море к концу шторма взбаламутилось до самого дна и подняло глубинный ил.

Геннадий, подойдя к боцману, поделился с ним своими мыслями.

— Плохо ты знаешь море, — повернувшись чуть боком, чтобы видеть матроса и воду, сказал боцман.

— Тут, брат, такая глубина, и нет такой силы, чтобы взбаламутить его до дна.

— А как же цвет? Сейчас он другой, почти желтый.

— Это все от солнца. Моряки говорят, что солнце красит море в сто цветов.

— Уж и в сто! Да в природе семь цветов всего, а остальные оттенки.

— Ну, пусть и оттенки, — согласился боцман. — Л только их в море не меньше ста. Утром море под солнцем зеленое, это если оно тихое, а если волнуется, цвет другой: то синий, то стальной. Чуть солнце передвинулось— и море зацвело по-новому. Старые моряки это хорошо знают.

Боцман по всегдашней привычке положил крупную руку на плечо Геннадия.

— А первая волна, она всегда так: и далеко отбросит, и зашибить может. К ней приноровиться надо. Так-то, брат.

«Да, первая волна уже была, — подумал Геннадий. — Была там, возле плота».

Но теперь он уже не мог сказать, что она последняя. Что-то в груди негромко подсказывало: «Нет, не последняя».

На палубу вышел доктор, заговорил с боцманом о солнце. Потом, как бы нечаянно вспомнив, сказал:

— Серов, пройдите в санитарную каюту. Вас радистка просит.

Геннадий быстро спустился вниз и нетерпеливо открыл дверь каюты.

— Садитесь, — немного хрипло сказала Зоя и глазами показала на стоявшую рядом табуретку. — Простыла я немного.

На Геннадия мягко и устало глядели те самые синие глаза, которые он тогда видел через букет цветов.

— Это вы спасли меня?

Он молча сел, не зная, что ответить. Разве он один спас бы ее?

Она высвободила из-под серого пушистого одеяла открытую до плеча руку и подала ему. Бледное, осунувшееся лицо в обрамлении густых светлых волос порозовело.

— Спасибо вам. Вы смелый.

Он пожал ее теплые мягкие пальцы и опять ничего не. ответил.

— Спасибо, — повторила она еще раз и легонько потянула руку из его ладони.

Гена спохватился, бережно опустил ее руку на мягкое одеяло и сам спросил:

— Вы теперь хорошо себя чувствуете?

— Хорошо. Сегодня мы встретимся с теплоходом «Якутия», он идет в порт. Капитан сказал, что нас переправят туда. И я захотела увидеть вас. Мы уже встречались раньше, в порту. Я и подумала: тот ли?

И чтобы не говорить только о себе, спросила:

— А вы раньше плавали?

Геннадий сознался, что не плавал раньше и не собирался плавать, потом подробно рассказал о короткой матросской жизни, от первого прихода на корабль до сообщения о бедствии шхуны «Заря». И вдруг спросил:

— Вы-то теперь плавать не станете?

— Что вы? — ответила она. — Обязательно буду. Куда же мне?.. На море живем.

Она попыталась улыбнуться, по широкой улыбки и получилось. Слабость еще не прошла. Геннадий увидел, как длинные светлые ресницы девушки медленно опускаются на синие глаза. Он стал прощаться. Она не удерживала его, и только когда он уже отошел от кровати, попросила:

— Когда вернетесь в порт, заходите к нам. Я буду рада. — И уже с закрытыми глазами добавила — Очень буду рада. Заходите.

II

К острову подошли в полночь. Солнце низко висело над горизонтом, и от невысоких гор и домов лежали длинные серые тени.

На острове не спали: весело суетились люди, встревоженные гудком, беспокойно метались собаки. Не видно было ни стремительных в полете стрижей, ни хлопотливых ласточек. Над тесовыми крышами, стрельчатой антенной радиостанции летали белые чайки.

Теплоход шумно сбросил якоря — сначала один, потом другой. В ту же минуту от берега отчалила лодка, наполненная зимовщиками. Две пары весел в руках умелых гребцов дружно гнали ее с волны на волну. Казалось, гребцы боялись, что корабль вот-вот снова поднимет якоря и, не дождавшись их, уйдет обратно на юг.

Рулевой ловко подвел лодку впритирку к теплоходу, и она словно прилипла к борту.

По штормовому трапу на палубу теплохода поднялись шесть человек. Трое были одеты еще по-зимнему: в коротких полушубках и шапках. Трое же совсем по-летнему — в бушлатах и кокетливо выправленных фуражках.

Капитан пригласил их в кают-компанию. Один из них остался на палубе. Он оказался радистом и сразу понравился молодым матросам.

— Ох, и пережили мы за этот шторм! — сказал он со вздохом.

— Что-нибудь разрушило? — спросил Алферов, участливо склонившись над низеньким веснушчатым радистом.

— Боялись, что вы не придете. Счастье, что шторм шел не с севера, а то нагнало бы к острову льдов, и не подойти вам. В прошлом году так было.

Геннадий смотрел на радиста, как на героя. Тоже вот молодой, а на самом Севере живет. Его часто даже летом окружают льды, порой к нему не подступишься.

— А вы все молодцы, — похвалил команду радист. — Мы, полярники, знаем, что значит плавать в такой шторм. Если бы вы не выдержали и ушли назад — ох, и хлебнули бы мы!..

Геннадий, Сергей Алферов и Юсуп переглянулись между собой. До сих пор они не совсем ясно представляли себе, как важен их рейс для островитян.

У впечатлительного Геннадия радостно забилось сердце от первой благодарности за труд, за настойчивость.

Когда ввели радиста в каюту, он сразу начал шарить по книжным полкам, потом начал одну за другой запихивать книги за пазуху.

— Э-э, брось, это казенные! — сказал Антон Сахно и по-хозяйски потянул книги обратно.

— Да что ты? — миролюбиво протянул радист. — Скажете, что на зимовке оставили, и вам спишут.

— Да разве так просят? — надвинулся на радиста Сергей Алферов.

А тот вдруг резко и зло крикнул:

— Книги нам до зарезу нужны! Человек у нас заболел.

— Так не книги, а доктор нужен.

— Душой заболел, понимаете? Хоть вывози с зимовки!

Антон Сахно растерянно обвел глазами друзей и, не успев дождаться ответа, молча протянул книги.

— На, если так. Это лекарство должно помочь.

— То-то…

Радист улыбнулся, но голос подозрительно дрожал.

— Разве можно это жалеть?..

…Через два дня команда распростилась с зимовщиками. Теплоход взял курс на юго-запад.

Геннадий, Сергей Алферов, Юсуп Шадаев стояли на палубе и махали в сторону острова. Подошел Антон Сахно и стал рядом. Высокий Сергей обнял его за плечи.

Теплоход, покачиваясь, набирал ход. Прощально покрутившись над судном, улетели к острову чайки.

Геннадий думал об острове, об оставшихся там еще на одну долгую зиму людях, но сказал о другом:

— Знаешь, Сергей, мне так хочется прийти сюда еще раз…

— Да, хорошо приходить туда, где тебя ждут, — согласился Сергей.

— Но ведь ты говорил, что попал в море случайно, — сказал Антон Сахно, прикрывая ладонью глаза от солнца.

— Говорил. Только не уйти мне, пожалуй, теперь назад.

— Я так и знал, — заметил Сахно и, убрав руку от глаз, повернулся спиной к солнцу. Губы чуть приоткрылись, складки на лице разгладились.

Он медленно повел рукой в сторону моря, потом туда, где уходил вдаль знакомый остров.

— Кто увидел это хоть один раз, обязательно вернется.

— Над работой ты верх взял, вот что важно! — просто заметил Юсуп.

— Да, — коротко подтвердил Сергей. — Трудно тут, а настоящего человека всегда трудное манит.

Остров остался далеко позади, он все уменьшался и, казалось, чуть покачивался на мелких волнах. Думалось, что не теплоход уходит к югу, а целый остров с небольшой командой поплыл на север, навстречу суровым полярным льдам.

III

Капитан отдыхал, когда зашел к нему радист с пачкой радиограмм. Выбрав одну из них, он подал капитану. Тот бегло прочитал ее и, будто радист не мог знать содержания, сказал:

— Учительница интересуется судьбой матроса Серова, спрашивает, как он работает.

— Да, заботливая, — сказал радист. — Не каждая мать так беспокоится.

— А эти почему не показываешь? — и капитан кивнул головой на пачку оставшихся радиограмм.

— Частные, товарищ капитан.

— Невесты нашим молодцам поцелуи шлют? — Все радиограммы одному Серову.

— Ого! И о чем же? Радист сдержанно улыбнулся: — Тайна переписки охраняется законом, товарищ капитан.

— Но судовые рации подчинены капитану. Я для вас здесь одновременно и вроде представителя Министерства связи. Что ж от меня скрывать.

Да радист и сам не видел смысла в сохранении тайны такого открытого, совершенно несекретного сообщения. Он тут же прочитал одну за другой все три радиограммы, адресованные матросу Серову.

— Подождите вручать, — предложил капитан.

— Но, Сергей Петрович…

— Я не приказываю, я прошу. Хотя бы до ужина. Ему удалось уговорить радиста. Тот ушел и унес обратно в рубку бланки радиограмм.

Капитан остался один. Долго молча курил, мысли не могли оторваться от радиограммы учительницы.

«Парень кончил школу, ну и иди себе в жизнь, скатертью дорога. Не забывай учительницу! Оказывается, не забывает его она. Сама ставит на ноги, следит за его первыми шагами. Как это называется? Чувство долга? Нет, ведь свой официальный долг педагога она уже выполнила.

А может, это и есть настоящий долг, долг учителя, воспитателя человека? Тогда это самый трудный долг на земле. Долг учителя нигде не кончается, он растет из года в год. Учитель всегда в ответе за всех, кого он учил.

А мы? Так ли поступаем мы с теми, чьи судьбы вверены в наши руки? — один за другим задавал себе вопросы капитан. — Кого мы вырастили? За кем проследили до конца становления его на пути?

Может, завести такую личную книгу? На одной странице записывать фамилии тех, кому ты помог выйти в люди, стать настоящим человеком. На другой — тех, с кем не доработал, и получился брак».

Растревоженный трудными мыслями, встал, сунул в карман потухшую трубку и пошел вниз дать распоряжения, связанные с радиограммами матросу Серову.

…Собравшись в положенный час, матросы сразу поняли, что ужин сегодня будет необычным: ужинать в общий кубрик спустились капитан и два помощника, старший механик с первым помощником, радист. Словом, в кубрике не оказалось только тех, кто сейчас нес вахту.

Помощник повара принес в фартуке несколько бутылок вина и с веселыми присказками расставил их на столе.

— До сигнала прошу не трогать, — сказал он.

— В честь чего же такая пышность сегодня? — спросил Сергей.

— Сейчас узнаешь…

В это время дверь кубрика открылась, и кок в новом белоснежном халате и колпаке торжественно внес на большом подносе румяный пирог. Интригуя команду, он прошел с ним вокруг стола и только после этого с поклоном поставил пирог перед Геннадием.

Его соседи громко прочитали витиевато выведенную кремом на пироге надпись: «Серову 19 лет».

Все дружно зааплодировали. Геннадий смутился до слез.

Разлили вино. Капитан поднялся со стаканом в руке:

— Товарищи, — начал он тихо, — сегодня мы отмечаем день рождения нашего товарища, матроса Северного флота Геннадия Серова. Он не готовился во флот и поэтому нелегко ему было освоиться в первое время Но в нашем трудном походе он стал надежным членом коллектива, и мы благодарны ему за это.

Капитан с большим чувством говорил о море, о тяжелом и почетном труде моряка, о большой морской дружбе.

Ему горячо аплодировали. Потом каждый член команды поздравлял Геннадия. И наконец поднялся радист.

— В адрес именинника получены поздравительные радиограммы, — сказал он и, театрально тряхнув черными кудряшками, начал читать их одну за другой.

«Дорогой наш Гена. Душевно поздравляем тебя днем рождения. Желаем здоровья успехов работе. Ждем твоего возвращения. Мама, Надя».

«Сердечно поздравляю днем рождения. Верю, что всегда будешь уважать труд. Выбирай трудные дороги, тогда легкие ровной скатертью лягут перед тобой сами. Пиши маме. Антонина Петровна».

«Прими дружеские поздравления в день твоего рождения. Завидую тебе, много говорим о полярниках. Приятно иметь друга моряка. Митя».

Каждая радиограмма встречалась дружными аплодисментами.

Геннадий не мог справиться с переполнившим его чувством благодарности. Он встал, отодвинул свой нетронутый стакан и, волнуясь, заговорил:

— У нас в семье не было заведено отмечать день рождения. И это мои первые именины в жизни. Я попал на теплоход по нужде и мало думал о море. Но то, что мой день рождения отмечается не где-нибудь, а в полярном море, поворачивает мою жизнь навсегда к морю. Я уже полюбил море и твердо решил навсегда остаться с вами…

— Спасибо, Гена! Спасибо, племянничек, — сказал захмелевший Иван Демидович. — Рад я, что полюбилось тебе наше морское дело. Но это не все.

Иван Демидович предостерегающе покачал узловатым указательным пальцем.

— Теперь старайся, чтобы наше дело тебя полюбило.

Потом матросы запели «Варяга». А за «Варягом» одна за другой понеслись над волнами морские песни. От них тепло становилось на сердце молодого матроса.

После ужина Геннадию захотелось побыть одному. Он ушел на палубу и укрылся за надстройками на корме. Но и здесь нашла его песня. Это была хорошая, созвучная с его настроением песня:

Теперь Геннадий смотрел на море по-новому. Оно расстилалось необъятное, спокойное и манящее…

 

Глава одиннадцатая

I

Уже несколько дней в море тихо. Чистое небо поднялось высоко, и кажется, что большое золотистое солнце свободно ходит под необозримо высоким куполом. Морские дали тоже раздвинулись. Далеко видно, но море по-прежнему пустынно, до самой голубой линии горизонта ни дымка, ни паруса.

Забирая круто на юго-запад, «Полярный» возвращается в Северный порт. Машины работают ровно, без перенапряжения. Море спокойно, и теплоход идет не качаясь, будто утюг скользит по мягкому зеленому бархату. Только за кормой от двух винтов остается вся в осколках солнца широкая длинная дорога.

В одной полосатой тельняшке с высоко засученными рукавами Геннадий размашисто драит палубу юта. Теперь он не рулевой, а снова палубный матрос.

В первый день было обидно.

— Когда худо, так к штурвалу, — сказал он боцману, — а как на корабле стало легче, так опять на палубу.

Боцману не понравилась заносчивость Геннадия, и он не очень любезно ответил:

— Тебя к штурвалу поставили не за твои заслуги, а за выносливость твоего организма. Не болеешь ты в море. Раньше даже палубный матрос становился хорошим моряком только на третью навигацию. Вы теперь все грамотные, можете стать и раньше, но не в первый же рейс.

Раздумывать об этом пока было некогда, и Серов успокоился. Корабль шел в порт. Теперь это его корабль, и ему хочется, чтобы «Полярный» вернулся с рейса красивым и чистым.

У Геннадия стало больше сноровки и сил. Почти небрежным жестом он бросает ведро за борт и одним рывком выхватывает его на палубу, широко разливает воду-и старательно трет палубу шваброй.

Снизу поднялся боцман, подошел к матросу.

— Стараемся, Иван Демидович, — весело крикнул Геннадий.

Боцман прошел по вымытой палубе и как там, на реке, два раза повернулся на месте. На палубе остались лишь тонкие узоры из завитков чистой воды.

— Понял, как надо? — подмигнув Геннадию, сказал боцман.

— С вами поймешь. Сколько раз в пот вгоняли.

— Не вижу, чтоб мокрый был.

— Так привык же, Иван Демидович.

— То-то. Трудно, когда не знаешь, а если знаешь — какой труд. Садись, отдохни.

— Ничего, я постою.

— И то правда. Молодой, рано уставать. Потом — естественное положение человека стоять, а сидеть — это он сам придумал.

Боцман достал линьки и заставил матроса вязать морские узлы, сказав, что это ему сейчас нужно. Геннадий завязал прямой узел.

— Это на малую тягу, — сказал боцман н отложил в сторону. — При сильной тяге его потом трудно развязать.

— Ну, тогда рифовый. — И Геннадий легко связал вторую пару линьков.

Тут один конец линька заделывается так, что потом, когда приходила надобность, можно было потянуть и развязать узел.

Разохотившийся Геннадий приготовил две удавки, шкотовый и брамшкотовый узлы. Боцман довольно покрякивал. Но когда Геннадий сдал вахту и ушел обедать, Иван Демидович развязал все узлы. Они ему были не нужны. Это он незаметно тренировал Геннадия.

На следующий день к полудню над кораблем появились чайки, а вскоре впереди с моря поднялись изломанные очертания берега.

В порт пришли в сумерки. Это были первые дни с летними сумерками. После сплошного полярного дня казалось, что это не солнце закатилось за низкий морской горизонт, а легкая тень Столовой горы легла на бухту.

На кораблях, на причалах, в домах поселка вспыхнули и ярко отразились в бухте электрические огни. И сразу все ясно услышали, как на берегу, попыхивая дымком в побледневшее небо, гулко работала электростанция. Осветился огнями и «Полярный».

То, что теперь отчетливо прояснилась граница дня и ночи, всех успокаивало. Начиналась нормальная жизнь с ее устойчивым порядком.

У причалов собралось много народу. Все в порту еще были под впечатлением спасения команды шхуны «Заря». И спасенные, и их родственники, и все свободные от дела жители Северного порта вышли встречать и приветствовать команду теплохода.

В свете электрических фонарей зоркий Юсуп разглядел девушку в светлом плаще.

— Гляди-ка, она!

Геннадий догадался, о ком идет речь, но почему-то, совсем не думая, механически спросил:

— Кто?

— Да Зоя же наша.

Геннадию пришлось два раза перебрать взглядом всю толпу на причале, пока не увидел ее. Не в форменной одежде, а в легком незастегнутом плаще, из-под которого виднелось белое платье, она казалась совсем тоненькой девочкой-подростком.

— Ах, хорош девушка, — сказал восхищенный Юсуп. — Такой храбрый человек.

И, окинув друга теплым, немного погрустневшим взглядом, добавил:

— Счастливый ты, Генка. Думаешь, она корабль встречает? Не-е. Тебя встретить пришла.

Не отвечая Юсупу, Серов широко замахал фуражкой. На берегу заметили. В руке Зои заколыхался белый платочек. В руках ее соседей тоже замелькали платки.

Однако ни Серов, ни кто другой не сошли на берег. Была хоть и короткая, но все же ночь.

Порт постепенно затихал. Сумерки сгустились. Люди понемногу разошлись с причалов. В посиневшем небе замелькали редкие, еще бледные арктические звезды.

На палубе посвежело. Геннадий плотней запахнул бушлат.

— Холоднеет. Вот и лето прошло. Скоро домой, — сказал он вслух, хотя знал, что рядом с ним никого нет. И неожиданно был удивлен, почти испуган, услыхав позади:

— Ты что это, сам с собой разговариваешь?

Увидев подошедшего из сумрака надстроек Сергея Алферова, он успокоился.

— Ты тут с собой про конец навигации и возвращение домой говорил. Радуешься?

— Конечно, — ответил Геннадий. — А ты нет?

— А я нет. Зима, корабли на приколе, а я не наплавался, не надышался морем. Не хочу я на прикол.

— Опять о Кейптауне размечтался?

Сергей ответил не сразу. Прежде пристально посмотрел на черневшую громаду Столовой горы, может, такой же самой, как и в том далеком южноафриканском портовом городе.

— Ты не думай, Геннадий, что я стремлюсь в дальнее плавание потому, что другие страны посмотреть хочется. Это, брат, правда только на одну треть. Я хочу, чтобы у меня дела на весь год хватило.

— Ты же механик, на ремонте работать станешь, — сказал Геннадий.

— Жадный я. Мало мне этого. Я хочу, чтобы рукам постоянное дело было, а глазам всегда новое видеть. И чтобы солнце надо мной. А если нет солнца, то ветер. Со всех сторон чтобы дул.

Помолчал и, немного остывая, спросил:

— Может, и не хорошо быть таким, а? И сам же ответил:

— Может, и не хорошо, а такой.

Позже, когда они уже лежали в постелях и возбужденные ночным разговором не могли уснуть, Геннадий подумал: «Да, Сергей такой же одержимый, захваченный морем, как Носков Арктикой. Только Сергей умный, любит дело и хозяин своей мечты».

II

На следующий день Геннадий встретился у межпалубного трапа с Кривошеиным.

— Иди переоденься в выходное, — вместо ответа на приветствие сказал старший помощник.

— Я на вахту.

— На вахте тебя заменят. Разве ты ничего не знаешь?

Удивленный Геннадий отрицательно покачал головой.

— Приезжала Зоя Карпова с отцом. Мы приглашены в гости. Видно, тебя не стали будить. Капитан поручился, что привезет тебя.

Геннадий стеснялся, не хотел ехать в гости. Но ему очень хотелось увидеть Зою. Потом, за него ведь поручился капитан. Надо ехать.

Он вернулся, надел новые брюки, фланельку и вышел из каюты, но в коридоре раздумал, вернулся, надел бушлат и фуражку, словно боялся, что без этого его не признают настоящим моряком.

Приглашенными оказались помимо старшего помощника и Геннадия, капитан, радист и боцман.

«Чайка» быстро перевезла их на берег. Они шли не спеша по широкой улице, мимо невысоких на фоне Столовой горы, но веселых домиков. Дорога из плиточной щебенки вела в гору. Там, в одном из коротких и тихих переулков, они нашли маленький с резным крылечком домик капитана портового буксира Василия Лукьяновича Карпова.

Вся семья встретила их на крыльце. Зоя стала знакомить отца с гостями, начав с капитана.

— Знаю, знаю, — басовито гудел маленький Василий Лукьянович, проворно поворачиваясь среди рослых моряков с «Полярного» и крепко пожимая им руки. — Разве вот только этих молодых людей не припоминаю.

— Это радист «Полярного», — представила Зоя Сашу Торопова.

— Первый год плаваете? — спросил хозяин, внимательно приглядываясь к радисту.

— Третью навигацию здесь, — бойко ответил Торопов. — В прошлом году вместе с вами снимали с мели гидрографический пароход «Дельфин».

— Вот что! То-то, я вижу, лицо вроде знакомое! А вы? — обратился он к Геннадию.

— Первый год плаваю, — застенчиво, по-ребячьи неловко, наклонив голову к плечу, ответил Геннадий.

— Новичок. Самый грамотный палубный матрос у меня, — добавил капитан.

— Тот самый, что меня в море снял. Только не с мели, а с крышки трюмного люка, — сказала Зоя. — Наверно, это было не легче, чем снять «Дельфин».

— Думаю, что это было трудней, тем более новичку, — серьезно сказал Василий Лукьянович. И, обняв Геннадия, первым повел в комнаты.

В семье Карповых встречали гостей по-богатому. Стол уже был накрыт. На тарелках лежали тонко нарезанный окорок, копченая колбаса, селедка, пареная репа с собственных грядок и жареный гусь. Над всем этим, как маяки, искрились три бутылки вина.

Зою усадили рядом с капитаном. По другую сторону от нее, не дожидаясь приглашения, сел радист. Василий Лукьянович сел с боцманом, с которым он был давно хорошо знаком. Старший помощник устроился слева от них, за ним Геннадий. Рядом с ним уселась хозяйка, под стать мужу: невысокая, заметно поседевшая женщина. Она все время хлопотала около Геннадия, подкладывая ему в тарелку всего, что только было на столе.

Разлили вино. Василий Лукьянович поднялся и, поклонившись всем, сказал:

— Вам теперь долго тут придется по гостям ходить. Все спасенные вами обязательно позовут. А мы решили первыми перехватить. Зоя у нас одна, как бы нам жить без нее! Так выпьем за великое ваше старание, за морскую нашу дружбу!

Тихо зазвенели рюмки. Геннадий пригубил и поставил рюмку.

— Э-э, ты что ж, матрос?

— Спасибо, не пью.

— Степанида Максимовна, уговори ты его. Зоя, и ты, — настаивал Василий Лукьянович. — В нашем морском деле без этого нельзя.

— Если это и должно случиться, то пусть придет как можно позже, — сказал Геннадий. — Отец говорил, что начал выпивать тридцати пяти лет. Ну, а я лет до сорока потерплю.

Степанида Максимовна и не пыталась нажимать на него. Она только смотрела внимательными, еще совсем синими глазами.

Геннадии поймал на себе пристальный взгляд капитана.

«Наверно, думает, что я рисуюсь, — мысленно предположил Геннадий. — А мне действительно не хочется пить».

После второй рюмки все оживились. Словоохотливый радист вдруг стал громко рассказывать, как он услышал первые сигналы со шхуны и какая тревога началась на корабле. Как потом прервалась связь…

— Не надо об этом, — дрогнувшим голосом попросила Зоя.

Лицо у нее побледнело, стало некрасивым. Она провела рукой по глазам, будто хотела отделаться от надоевшей и тревожной картины.

Все притихли, но только ненадолго. Нельзя было морякам не говорить о море, о том, что в нем недавно случилось. Нельзя еще потому, что здесь рядом с бедой был подвиг, раскрылась душа смелых людей.

Нетерпеливый, возбужденный Василий Лукьянович так и сказал:

— Море смелыми людьми славно. О бедах все забывают. А славным делам нет забвения.

Он поворачивался то к капитану, то обращался к Ивану Демидовичу.

— Море — это наше матросское поле. Только велико оно, неоглядно. С одного края другой не увидишь. И смелых людей для него потребно бессчетно. Вот корабль взять. Десять отважных людей на нем — это мало. А два труса, помилуй бог, как много.

Потом начались воспоминания, рассказы о морских эпизодах, в которых хозяину приходилось участвовать вместе с Иваном Демидовичем. Вспомнил Василий Лукьянович и о походах Сергея Петровича, когда тот еще был капитаном шхуны «Ленсовет».

Геннадий с вниманием слушал эти задушевные рассказы старых моряков. И они теперь были понятны и близки ему. На душе было приятно, что он им тоже не чужой и они говорят ему это, как человеку понимающему, уже обдутому морскими ветрами, просоленному морской водой.

Пришло время расставаться. Хозяева проводили гостей до причалов.

По дороге Серов приотстал. Он осматривал порт. Все здесь теперь казалось ему очень привычным, будто он шел по знакомой улице.

С ним рядом оказалась Зоя.

— Вы когда уходите на зимовку? — спросила она.

— Да вот ждут парохода «Енисей». На нем грузы для Леногорска. Говорят, как заберем грузы, так и пойдем.

— А на будущий год придете?

Спросила тихо и остановилась. Глядела мимо него в морен, казалось, не ждала ответа.

— Хорошо приходить, когда тебя ждут…

— Вас здесь будут ждать, — сказала она еще тише и пошла, не дав ему больше ничего сказать.

III

Крупный океанский пароход «Енисей» пришел на следующее утро. Огромный, черный, он подымил и затих на рейде у Караульных Камней.

Портовые буксиры быстро подвели к нему широкий лихтер и тысячетонные баржи. Загремели лебедки, замелькали стрелы погрузочных механизмов.

На обратном пути буксир привез в порт матросов «Енисея». Они ехали на берег в широких фетровых шляпах и мягких синих плащах. Проходя вблизи «Полярного», енисейцы дружно приветствовали находившихся на палубе матросов теплохода.

— Хорошие ребята, — сказал Геннадий и в ответ замахал им обеими руками. — Соскучились, видно, в море.

— Это они нам за спасение шхуны «Заря», — ответил Сергей Алферов и выпрямился во весь свой высокий рост.

— Откуда они знают?

— Про это во всех северных морях теперь знают. От радистов, они же слышали весь переполох в эфире. И вдруг, весь преобразившись, попросил:

— Серов, поедем на берег.

— Зачем?

— Познакомимся с енисейцами. Они летом в Арктике, а зимой ходят по международным линиям. С ними поговорить — ума набраться; расскажут и про Кейптаун, и про Сан-Франциско, и про Буэнос-Айрес.

Узнать про далекие порты теперь захотелось и Геннадию. Но он только печально вздохнул.

— Мне через полчаса на вахту.

Сергей был полон нетерпения. Он говорил, а сам не сводил глаз с берега, на который уже сходили моряки-енисейцы.

— А кто у нас свободен сейчас?

— Поговори со штурвальными, — посоветовал Геннадий.

— Ладно, позову Антона.

Через несколько минут они с Антоном поднялись к капитану за разрешением съехать на берег. Алферов не скрыл перед капитаном своего желания встретиться и поговорить с моряками дальнего плавания.

Сидевший тут же старший помощник нахмурился.

— А надо ли? — спросил он и Алферова и капитана сразу. — Люди незнакомые. Втянут еще в какую-нибудь историю.

— Мы своих хорошо знаем, — успокоил его капитан. — Пусть едут.

Сергей и Антон повернулись уходить, позабыв поблагодарить капитана.

— А впрочем, подождите! — остановил он их. — Пусть с вами поедут все свободные от вахты.

Старший помощник чуть заметно пожал плечами. Капитан уловил этот жест.

— Нужно больше верить в людей, — сказал он, раскуривая погасшую во время разговора с матросами трубку. — Всегда рассчитывайте на лучшие качества в человеке. Что же касается наших ребят, такое общение им будет очень полезно. Их еще больше увлечет романтика моря.

А через день случилось неожиданное. На «Полярный» приехал капитан «Енисея» — высокий, полный мужчина лет пятидесяти. Он шел по палубе не спеша, редко, но широко шагая. Крупные руки у него были чуть отставлены в стороны и неподвижны, словно он боялся, что если двинет ими, то лопнет на лопатках туго облегающий грудь и плечи парадный китель. Широкое пухлое лицо капитана вежливо улыбалось, а прищуренные зеленоватые глаза в это время быстро и зорко осматривали палубу. И казалось, что от этого пристального взгляда не могло ничто укрыться.

Стоявший вахту Серов провел его к каюте капитана и вернулся на палубу.

— Видно, наши набедокурили что-нибудь с его матросами, — сказал кок.

— Не должно быть, — ответил Геннадий. — Настроение не то. Видел, как добродушно щурился толстяк. Туг что-то другое.

Встревожился и капитан «Полярного». Поздоровавшись, он пригласил гостя сесть.

— Чем могу служить, капитан?

— Я приехал попросить у вас матроса Алферова, — сказал гость, удобно устраиваясь в широком кресле.

— Матроса Алферова, на «Енисей»?

— Да, капитан. Он встречался с моими матросами и рассказывал им, что мечтает о дальнем плавании. Один наш матрос уехал учиться. Перед уходом мы взяли на его место новичка. Второпях плохо проверили. Он оказался ненадежным.

— А откуда вы знаете, что Алферов надежный? — спросил капитан «Полярного» и сердито пыхнул широкими кольцами дыма.

Гость чуть прищурил зеленоватые глаза, немного помолчал и выкинул на стол широкие кисти рук с золотистым пушком на пальцах.

— Думаю, что тут ошибки нет. Ваш матрос понравился нашей команде. Они ходатайствовали за него. Я приехал убедиться сам. И вот вижу — мои матросы правы.

— Вы же не встречались с Алферовым. Откуда у вас такая проницательность?

Гость засмеялся.

— Я уверился в этом в вашей каюте. Вы так встревожены, а за плохого матроса капитан тревожиться не станет.

— Положим, что так, — не сдавался Сергей Петрович. — Но почему вы считаете, что вам нужен хороший матрос, а нам нет?

Широкое добродушное лицо гостя вдруг поскучнело и показалось хозяину сначала растерянным, потом страдальческим.

— Отпустите Алферова, капитан. Вы сделаете добро Алферову и очень выручите меня, — задушевно попросил гость. — Вам же все равно теперь уходить на зимовку. А к весне найдете хорошего человека. Кто же нам даст, если не вы.

Хозяин замолчал. Витые кольца сизого дыма над черной трубкой вились еще гуще.

«Жаль отпускать. Хороший матрос. На корабле вырос, — думал Сергей Петрович, совсем не замечая, как густо дымила трубка. — Но разве удержишь всех, кого ты выучил? Да и не в этом задача тех, кто учит. Умелые люди нужны не ему, не капитану «Енисея». Они нужны стране. Раз его питомцы рвутся к большим морским дорогам — значит, он хорошо и правильно учил их. Так пусть же они ходят по всем морям. А он выучит себе новых— знающих и смелых, каким становится Геннадий Серов».

Широким взмахом руки разогнал дым и, глядя в настороженные глаза гостя, сказал:

— Хорошо, капитан. Вызову Алферова. Если станет просить — препятствовать не стану.

А через полчаса в команде теплохода произвели перестановку.

На место Алферова в машину перешел рулевой Антон Сахно, давно мечтавший об этом и уже знакомый с делом. У штурвала Антона заменил Серов. Обязанности палубного матроса взялся выполнять возвращающийся из отпуска рабочий порта. Ему это оказалось удобным: не надо платить за проезд, да еще жалованье идет.

…Алферова провожали под вечер. Он вынес на палубу зелененький сундучок, потом спустился в машину, попрощался там с вахтенным. Вернулся на палубу. Немного погрустневший, еще более сутулясь, стал обходить всех членов команды.

Возле Геннадия задержался дольше всех.

— Огорчился ты, я вижу. Но ты помнишь, Серов, я говорил тебе, что планирую для себя дальнее плавание? Думал, что это немного позже будет. А тут счастливый случай подвернулся, ну, и не мог пропустить.

— Может, лучше, Сергей, когда рядом наш берег, — несмело сказал Геннадий.

— Чудак. А там разве не так, — протянув к нему руки, ответил Алферов. — Корабль наш. Люди наши. По-русски говорят. И страна твоя за тобой, как каменная стена стоит, не даст в обиду. Мы, Гена, люди большой страны, нам бояться нечего.

— Что ж, счастливый путь тогда. Пиши! Геннадий крепко пожал протянутые руки.

— А куда писать? — спросил Сергей. — На мой блокнот, напиши свой домашний адрес.

— Зачем домашний. Пиши: Леногорск, теплоход «Полярный». Я теперь крепко стал здесь на якорь.

Сергей Алферов уехал. Разгруженный «Енисей» поднялся над водой еще выше и густо дымил, готовясь к уходу в море. Над краем берега потянулись к югу вереницы гусей. Наступило время уходить на юг и теплоходу «Полярный». А поведет его домой штурвальный Геннадий Серов.