ыйдя из-за кулис, я испытал настоящий мандраж. Последний раз мне довелось выступать на сцене еще в младших классах. По-моему, это было на Восьмое марта. Я в составе хора орал какую-то песню. Но одно дело хор, и совсем другое, когда стоишь посреди освещенной сцены, а на тебя смотрят десятки глаз. Вернее, смотрят они на нас с Агатой, но это ничего не меняло. Теперь мне стало ясно, что испытывал несчастный Костя-чечеточник! И я проникся к нему невольным сочувствием.

Бездна зала при нашем появлении зашумела аплодисментами. Но меня это совершенно не ободрило. Ноги мои теперь не тряслись, но зато почему-то перестали сгибаться. Только не думайте, что я стоял на месте. Ничуть не бывало. Наоборот я, как на ходулях, двинулся на негнущихся ногах по маршруту Кости-чечеточника.

— Куда тебя несет? — слышал я за своей спиной панический шепот Агаты.

Однако остановиться было выше моих сил. То есть в результате я, конечно, остановился. И, что примечательно, снова на том же самом месте, где замер Костя. И, как он, глянул вниз. В следующий миг мне потребовалось все напряжение воли, чтобы не воскликнуть: «Ой!» Сцена неожиданно оказалась очень высоко.

— Вы будете выступать или нет? — вывел меня из ступора противный голос ведущей.

— Б-будем, — заикаясь, откликнулся я.

Дальше я выкинул совсем уж неожиданный для себя номер. На по-прежнему не гнущихся ногах я задним ходом двинулся обратно к Агате. Мне почему-то показалось, что так будет удобнее.

Из зала раздался совершенно идиотский, по моему мнению, гогот.

«И чего ржут? — медленно двигаясь задним ходом к намеченной цели, размышлял я. — Сами бы попробовали».

Наконец я прибыл в пункт назначения и, с трудом развернувшись лицом к Агате, зачем-то громко и радостно сообщил:

— А вот и я!

Наконец я прибыл в пункт назначения и, с трудом развернувшись лицом к Агате, зачем-то громко и радостно сообщил:

— А вот и я!

Смех в зале усилился. А у Агаты глаза сделались вполлица, и она дрожащими губами прошептала:

— Это провал.

Ее слова разом привели меня в чувство. Страх куда-то ушел, и я, повернувшись лицом к залу, уже почти уверенным голосом произнес:

— Сцена на балконе из трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта».

По залу пронесся недоуменный гул. Я публику не осуждал. Наоборот, вдруг подумал: припрись Ромео в сад Капулетти таким же макаром, как я сейчас выпер на сцену, никакой бы трагедии и не было. Вернее, Джульетта могла бы умереть, только от хохота, а Ромео в свою очередь, вполне вероятно, не вынес бы стыда. Но если бы они оба это выдержали, то наверняка им предстояла бы долгая жизнь до глубокой старости, причем совершенно отдельно друг от друга.

Размышляя в подобном духе, я терпеливо выждал, когда смех в зале стихнет. Затем шепнул Агате:

— Ты готова? Тогда начинаем.

Она молча кивнула. Однако, судя по взгляду, который она бросила на меня, в успех ей уже не верилось. И все же она начала:

Слушая ее, я совершенно не представлял, как смогу без смущения произнести свою реплику. Но взгляд мой невольно упал на наглого Василия. Он с высокомерной ухмылкой уставился на Агату. Меня это так обозлило, что я пылко и яростно объяснил Джульетте:

В зале, кажется, захохотали. Но мне уже было все равно. Наверное, это и называется — войти в роль. Теперь я видел перед собой только Агату, и еще там, у самой сцены, в первом ряду, маячила рожа ненавистного Васьки. Словом, когда мы завершили выступление, зал разразился овациями и даже криками «бис!». А тетя Нонна вытирала платочком слезы. Но самое большое удовольствие мне доставила физиономия Василия. Теперь, после нашего выступления, она была не наглой, а кислой.

Нас вызывали на сцену раз пять. Наконец долговязая ведущая заявила в микрофон:

— У нас, между прочим, тут не концерт, а прослушивание. Перестаньте хулиганить!

Только после этого нас отпустили, и мы вернулись в зал.

— Может, пойдем? — предложила Агата. — Все равно результаты до понедельника не объявят.

— Нет, — возразил я. — Я хочу посмотреть Женьку.

— Ах да! — хлопнула себя по лбу Агата. — Совсем забыла. Тогда останемся.

В зале к нам тут же подсел Винокур:

— Ну, вы, ребята, даете! И вообще, наш восьмой «Б» всех урыл. Сперва Будка, а после вот вы.

— А кстати, где Будка? — поинтересовался я.

— Сначала его не было, — сообщил Сере-га. — А теперь вон там сидит.

Он указал в конец зала. Митька сидел рядом с Лешкой Ключниковым и что-то говорил ему.

— Наверное, объясняет про театр, — фыркнула Агата. — Но вообще, — продолжала она, — я от Будки такого не ожидала.

— И я, — энергично кивнул Винокур. — Чего ж от Будки-то ожидать. А теперь выходит, что с нами учится, как его… дарование.

Мы с Агатой усмехнулись.

— А что, я разве не прав? — уставился на нас Винокур.

— Да нет. Все нормально, — хлопнул его по плечу я.

На нас зашикали, потому что начались новые выступления. Несколько человек оказались очень даже ничего. Я сделал интересное для себя открытие: смотреть чьи-то выступления просто в качестве зрителя — это совсем другое, чем смотреть после того, как сам удачно выступил. Откуда ни возьмись появляется, с одной стороны, доброжелательность, а с другой — снисходительность.

Женьку очень долго не вызывали. У меня даже закралось опасение: «Вдруг она в последний момент испугалась и передумала?» Но выяснилось, что я зря волновался. Женьку наконец объявили. Не знай я заранее, что это моя родная сестра, нипочем бы не догадался. На сцену выплыло существо, облаченное в длинную белую рубаху до пят. Женькина голова была обтянута черным чулком. Руки — в черных перчатках.

Зал загудел. Отелло-Женька уверенно вышла к самому краешку сцены, но, вдруг хлопнув себя по лбу, вновь убежала за кулисы.

— Это чего, так надо? — громко спросил Винокур.

Я подтвердил, что надо, ибо догадался: Женька забыла куклу. Впрочем, сестра моя тут же вновь появилась, волоча одной рукой стул, а в другой держа куклу.

Стул Женька поставила посреди сцены. Посадила на него куклу.

Тут Винокур громко осведомился:

— Это чего, будут дочки-матери в Африке?

Публика благодарно заржала. Я сунул под нос Винокуру кулак и сказал:

— Заткнись. Это моя сестра.

— Ну, извини, — смутился Серега. — Не сообразил.

На Женьку ни его реплика, ни последовавшие за ней смешки не произвели ровно никакого впечатления. Она даже бровью не повела. То есть, я думаю, что не повела, потому что на ее лице ничего не было видно, кроме черного чулка.

Повернувшись к микрофону она объявила:

— Шекспир. «Отелло». Сцена в спальне Дездемоны.

Потом ей не понравилось, как стоит стул с куклой, и она передвинула его поближе к микрофону. Затем трагическим голосом начала монолог Отелло, обращенный к спящей Дездемоне, которую он укоряет в неверности:

Сестра моя это так сказала, что зал замер. А когда Женька, придушив Дездемону, выхватила неизвестно откуда огромный нож и со словами: «Еще жива? Я изувер, но все же милосерден. И долго мучиться тебе не дам!» — воткнула его в несчастную жертву, зрители охнули. Кстати, ножик был мой, со специальным лезвием, уходящим в рукоятку.

В общем, Женька сорвала такие аплодисменты, которыми не награждали ни нас с Агатой, ни даже Будку. Винокур вообще был в восторге:

— Ну, как он ее! То есть она — его. Вернее, она — ее. Фу, черт. Совсем запутался. В общем, прикольная у тебя сеструха. Слушай, Круглый, а я забыл, она у тебя в каком классе?

— В одиннадцатом, — ответил я.

— А-а-а, — разочарованно протянул Винокур. — Далеко.

— Бывает, — ответил я.

После Женьки было еще несколько выступлений. В результате мы с Агатой досидели до самого конца. Когда мы наконец покинули зал, она с досадой проговорила:

— Теперь еще ждать результатов. До самого понедельника.

— Ну, тебя-то точно возьмут, — ни секунды не сомневался я.

— Тогда и тебя, — ответила она. — Ты не хуже меня эту сцену играл.

— Не знаю, не знаю, — пожал плечами я.

А про себя добавил: «Если я попаду в студию, то только благодаря тете Нонне и еще потому, что мальчиков мало».

На выходе из зала нас поджидал Будка:

— Молодцы, — похвалил он. — Только ты, Круглый, в самом начале чего-то не по делу суетился. Но вообще это… талантливо.

Кажется, наш Будка уже вообразил себя мастером сцены. Хотя, наверное, у него какое-то право на это было. Я честно признался:

— Ты гораздо лучше нас выступил. Кстати, откуда у тебя такой классный текст про пса?

— Дома нашел, — широко улыбнулся Будка. — Мне книгу давно подарили, вот она и лежала. А теперь я прочел и понял, что это как раз то, что надо. И текст запомнился как-то сам собой. А книгу написал Киплинг. Называется «Ваш покорный слуга Пес Бутс».

— Дай почитать, — попросила Агата. — Я про собак люблю.

— В понедельник принесу, — пообещал Митька.

К нам подбежала Адаскина.

— Ну, вы хитрюги! — тряхнула она густыми черными кудряшками. — Надо же, какие военные тайны. Ты даже от меня, Агата, скрыла, что будешь выступать вместе с Климом.

Чувствовалось, что это сильно задело Зойку. Однако Агата ничуть не смутилась:

— Ну, ты же, Зойка, отказалась со мной репетировать.

— Зойка? — разинул рот Будка. — Она что, должна была Ромео играть? Тогда хорошо, что отказалась.

Я с ужасом покосился на Зойку. Ее круглое личико с пухлыми щечками залилось ярким румянцем. Глаза свирепо сузились. И она процедила сквозь зубы:

— Это почему же хорошо?

Момент наступил напряженный. Однако до Митьки, видно, уже дошло, что он ляпнул лишнего, и он постарался сгладить неловкость:

— Во-первых, Адаскина, ты на Ромео совсем не похожа. И даже ростом ниже Агаты. Вот и прикинь, как бы вы смотрелись на сцене.

Зойкино лицо несколько подобрело.

— Ну, в общем, конечно, да, — согласилась она. — Поэтому-то я и уговаривала Агату стать Ромео. Я бы сыграла Джульетту, и все было бы нормально.

— Теперь чего говорить, — махнул рукой Будка. — Уже поздно.

— А как вам мой сольный номер? — осведомилась Адаскина.

Будка крякнул, взглянул на часы и, выпалив вдруг: «Ой, мне пора!» — унесся прочь.

«Вот гад, — подумал я. — Удрал, а нам отдуваться».

— Так вам понравилось? — не унималась Зойка.

— Понравилось, понравилось, — скороговоркой произнесла Агата.

— О-о-о! — отделался ничего не значащим восклицанием я.

В это время из школы вышла Танька Митичкина, и Зойка полностью переключилась на нее.

— Видели? Вот кому на сцену противопоказано выходить.

— А по-моему, она была вполне ничего, — вырвалось у меня.

Я словно поднес фитиль к пороховой бочке, и Адаскина взорвалась. Закатив глаза к небу, она простонала:

— Ми-тич-кина? Ничего?

— Ну да, — уже был вынужден отстаивать свою точку зрения я.

— Агата, а ты что молчишь? — воззвала к подруге Зойка.

— Да не знаю, — пожала плечами та. — По-моему, Танька выступала вполне нормально. Во всяком случае, не хуже многих.

— Не хуже многих? — всплеснула руками Зойка. — Ну, я не знаю, где у вас были глаза. По-моему, Танька выглядела просто ужасно. Мне даже жалко ее. Ну, чего сунулась, куда не надо?

Зойка все больше меня раздражала. На себя посмотрела бы. Вот уж ее и впрямь было жалко.

— Да оставь ты в покое Митичкину, — наконец перебила ее Агата. — Какое тебе до нее дело. И вообще, мне пора домой. Я не думала, что просмотр так надолго затянется. Проводишь? — повернулась она ко мне.

— Конечно, — обрадовался я.

Адаскина, кинув на нас завистливый взгляд, с плохо наигранным равнодушием проговорила:

— Вообще-то я тоже спешу. Ладно, Агаточка. Созвонимся завтра утром.

Все-таки она была никудышной актрисой.

Я пошел провожать Агату домой. По дороге мы обсуждали разные выступления и много смеялись. Хорошо, когда испытания и волнения позади. Я даже изобразил, как пигалица из пятого класса пела жестокий романс, и в результате довел Агату до дикого смеха с икотой. А потом она принялась вспоминать наше выступление и хвалить меня.

— Понимаешь, когда ты начал шастать по сцене, я, честно говоря, решила, что все погибло. А ты вдруг собрался и классно сыграл. У тебя даже на репетициях так не получалось.

Естественно, я не стал распространяться, почему у меня получилось. Слишком было бы много чести этому Ваське! Но, естественно, Агатины похвалы были настоящим бальзамом для моего раненого сердца. И смотрела она на меня при этом так… Ну, в общем, хорошо смотрела.

Мне было радостно, но одновременно и грустно. Потому что наши репетиции кончились и отныне у меня нет больше предлога каждый день после уроков приходить к Агате. Да и наша вечерняя прогулка подходила к концу. Мы уже приближались к дому Агаты.

— Слушай, — решился наконец я. — А может, завтра куда-нибудь сходим? Или, например, с Бесиком погуляем вместе.

— Не могу. Извини. Завтра никак не могу, — по-моему, смутилась она.

— Ты куда-нибудь уезжаешь на воскресенье? — поинтересовался я.

Агата молча кивнула.

— Ну ладно. Тогда до понедельника, — вздохнул я.

Она снова кивнула и, бросив: «Пока», — скрылась в подъезде. Я повернул к Рождественскому бульвару. На душе у меня вмиг сделалось очень скверно. Однако, когда я подошел к родному дому, мне несколько полегчало. Я вдруг сообразил: если Агата и впрямь уезжает на воскресенье, значит, и с Васькой по идее раньше понедельника не увидится. А там посмотрим, как все пойдет.

И я уже в хорошем настроении надавил на кнопку звонка. Открыла мне мать.

— Где ты был? Женечка уже давным-давно пришла.

— Провожал Агату, — внес ясность я.

— А-а, — немедленно успокоилась мать.

— Климка! Климка! — наступая друг другу на ноги и пихаясь, вылетели в коридор Мишка с Гришкой. — Иди скорее на кухню! Там Женька рассказывает, как она сегодня в школе понарошке куклу убила твоим ножиком. И ей за это долго-долго хлопали.

— Дай нам ножик. Мы тоже хотим! — потребовал Гришка.

— Дай, дай, дай! — вцепился мне в руку Мишка.

Гришка вцепился в другую. И они хором загалдели:

— Дай, дай. Я тоже хочу! Нет, я! Нет, дай мне! Нет, мне, а не Гришке. Нет, не Мишке, а мне!

— Цыц! — пришлось крикнуть мне.

Братцы мигом заткнулись. Однако в следующий миг, синхронно выпятив нижние губы, завыли трубными голосами:

— Баба-а! Климка плохой! Ножик свой не дает, чтобы куклу убить!

— Идите сюда! — крикнула из своей комнаты бабушка.

Близнецы немедленно скрылись за дверью. Оттуда продолжал раздаваться голос бабушки:

— Куклу не надо убивать. Она хорошая.

— Нет, надо! — хором возразили близнецы. — Женька убила, и ей за это много хлопали. Мы тоже хотим.

— Кошмар! — войдя на кухню, ужаснулся я. — Слушайте, предки, кого вы растите? Почему Мишка и Гришка такие кровожадные?

— Это Женька виновата, — подергал себя за бороду отец. — Она дурной пример подает. А кстати, как твое выступление? — осведомился он у меня. — Ты стихи читал или басню?

— Бери выше, — вместо меня ответила Женька. — Он у нас теперь пылкий Ромео.

— Заткнись! — Я почувствовал, что мои уши начинают гореть.

— Ромэо? — заинтересовался отец. По-моему, он ожидал от меня чего угодно, но не этого.

— Ну, — подтвердила Женька. — Он со своей Агаткой любовную сцену на балконе разыгрывал. Только без балкона.

Отец с матерью переглянулись. Женькино сообщение явно их потрясло.

— Ну, разыгрывали, и что? — решил я отнять инициативу у Женьки. — Между прочим, это тоже Шекспир. Тебе можно, а нам нельзя? Кстати, нам тоже много хлопали.

— А я что, возражаю? — огрызнулась Женька. — Но, по-моему, вам рановато играть Ромео и Джульетту.

— Нам-то как раз в самый раз, — нашелся я. — А вот тебе, Женька, уже поздно. Переросла ты Джульетту. Отелла ты наша!

Женька, взвившись со стула, попыталась врезать мне подзатыльник, но между нами вклинился папа.

— Брек! — сказал он. — И вообще, мне не ясно, чего вы сейчас делите.

— Ничего мы не делим, — обиделся я. — Просто Женька хамит.

— Нет, это ты хамишь! — заверещала сестра. — И вечно все мне портишь.

— Ни фига я не порчу! — с обидой в голосе сказал я. — Между прочим, даже ножик тебе одолжил.

— Климка, дай ножик! Ножик дай! — немедленно появились в кухне Мишка и Гришка.

Вот тут я Женьке и отомстил за Ромео.

— Ножик у нее, — указал я пальцем на сестру. — Так что все вопросы к ней.

Вопросы не замедлили возникнуть. Близнецы бурно атаковали Женьку, и ей тут же стало не до меня. Когда Мишка и Гришка на кого-нибудь насядут, тут только бы выжить.

В результате Женька в сопровождении орущих близнецов направилась к себе в комнату за бутафорским ножиком. Едва эта орава испарилась из кухни, отец, прикрыв дверь, сказал мне:

— Клим, ты уже почти взрослый. Все-таки с сестрой обращайся повежливей.

— А чего она надо мной издевается, — парировал выпад я.

— Ну, она же так, любя, — принялся объяснять предок.

— И я тоже любя, — был вполне искренен мой ответ.

Отец тяжело вздохнул.