– Кегля, ты ведь давно тут живешь, – заметил я, когда мы вышли на улицу. – Как на твой взгляд – люди здесь другие?
– Люди как люди, – пожал он плечами. – У нас, что ли, свиней мало? Ну, не ангелы, конечно… Хотя…
– Что?
– По-моему, тут гонят побольше нашего. Да и… Ты же в курсе, я людей всегда сторонился. У меня своя жизнь, у них своя. Так что мне обижаться не на что, но… Ты знаешь, вот как ты меня спросил, и я об этом задумался, почему-то сразу в голову полезли всякие неприятные вещи… Да и сам я, честно говоря, последнее время ощущаю, что становлюсь каким-то… не таким, понимаешь?
– Что значит – не таким?
– Что-то я все хуже и хуже о людях думаю… – вздохнул он. – Раньше я был уверен, что несмотря на изобилие всяческих моральных уродов, хороших людей все равно больше, они просто боятся показать, что нормальные, – маскируются… Так и привыкают жить, а иначе просто трудней: хороший человек – это же лох, даже если и понимает все. Ему приходится приспосабливаться, играть по чужим правилам, а то невозможно с ними конкурировать…
– С кем?
– С кем?.. – задумался Кегля. – С теми, у кого карты крапленые. Но это не главное… Главное, они считают, что умение обращаться с крапленой колодой – это наивысший этап человеческого развития, это над законом, понимаешь? Все остальное – атавизм.
– Да ты, я смотрю, моралист, Кегля! – усмехнулся я. – Ну а дальше?
– Что дальше?
– Ты сказал, что нормальных людей все равно больше, – напомнил я.
– Да… – понуро кивнул он. – Мне так казалось… Однако в последнее время что-то они мне все реже и реже встречаются. И особенно, по-моему, здесь…
– Вот, значит, как… Ну а ты сам? Хороший человек?
– Не мне судить, – поджал губы Кегля. – Но, наверно, я становлюсь хуже, раз веру в людей теряю.
Я не стал больше донимать его расспросами, но для себя кое-какие выводы сделал. Видно, Кегля действительно был слишком апатичен, чтобы называться «хорошим» или «плохим» парнем. Завидная черта, надо сказать. Мне это никогда не удавалось… И все же у меня осталось определенное впечатление – и от этого разговора, и от разговора с Иркой: если некие неведомые силы могут заставить меня ощущать и вести себя совершенно не свойственным мне образом, то это не просто проблема… Это чревато потерей самого главного – собственного «я», вот о чем я подумал… Того самого ускользающего «я», которое вроде бы незаменимо. Так что, похоже, мистические превращения мистера Хайда и доктора Джекила все еще оставались на повестке дня…
* * *
Дома у Кегли меня вдруг пробило на сантименты… Бог ты мой!.. Совсем недавно здесь все было совершенно по-другому – мило и уютно. Здесь мы с Ольгой провели наши лучшие дни и ночи, здесь мы были вместе, всего лишь несколько дней назад… На этой кровати… Только не на этой изжеванной, почерневшей простыне… Казалось просто невозможным за несколько дней «реального» времени довести квартиру до такого запустения… Черт, о чем я опять думаю…
– Кегля, – я достал медальон, – ты делал с ним что-нибудь, когда оказался там?
– Ничего такого, – пожал он плечами, – просто вертел в руках… ощупывал… Темно было.
Это уточнение вселило в меня надежду. Мне уже приходила в голову мысль, что если медальон является ключом от дверей в другую реальность, то, по логике вещей, должна быть возможность управлять им. И то, что в кромешной темноте Кегля, будто слепой, ощупывал медальон, видимо, привело в действие какой-то механизм. Какой бы природы ни был этот механизм – физической или мистической, – неважно… Важно, что такой механизм существует…
Я вертел медальон в руках, тщательно ощупывая его поверхность, каждую деталь. Потом сжал пальцы со всей силы – мне даже показалось, что я погнул его. Но ничего не происходило. Я обернулся к Виталику, но Кегля уже куда-то смылся – не иначе, отправился на кухню найти что-нибудь пожрать. Я вздохнул, повесил медальон на шею и снова бросил взгляд на кровать.
Сердце замерло у меня в груди. На кровати, разметавшись среди белоснежных простыней, безмятежно спала моя возлюбленная…
С минуту я смотрел на нее не двигаясь, боясь спугнуть это чудесное видение. Вероятно, она все же что-то почувствовала, потому что вдруг беспокойно завертелась и открыла глаза.
– Милый… Ты уже здесь?
– Возможно… – прошептал я. Губы у меня пересохли.
– Иди ко мне, я соскучилась… – томно потянулась она.
Долго уговаривать меня не пришлось. Я быстро скинул с себя одежду и нырнул в ее белую заводь, выстланную из накрахмаленных, благоухающих шафраном простыней. Дальше наше неожиданное свидание проходило в полном молчании. Ни я, ни она не говорили ни слова – слова нам сейчас были не нужны…
Когда мы «спустились на землю» и тяжело дыша раскинулись на простынях, она сразу потянулась за сигаретами, прикурила и для меня. Я отказался жестом руки – раньше слова были мне не нужны, теперь у меня не осталось на них сил.
– Ну как, нашел? – спросила она. У нее, как ни странно, были и силы, и слова.
– Что? – переведя дыхание, спросил я.
– Как что? Деньги, конечно!
– Деньги? Ты о чем?..
Она вскочила с постели будто ужаленная. Встретившись с ней взглядом, я был ошеломлен: в ее глазах клокотала холодная ярость. Я и не подозревал, что моя возлюбленная способна на подобные эмоции, не говоря уже о том, что мишенью для ее ярости могу оказаться я. Всего лишь минуту назад мы наслаждались друг другом, и она одаривала меня таким блаженством, о котором только можно мечтать, а теперь я мог поклясться, что она готова разорвать меня на куски, словно самка скорпиона своего бедового партнера…
– Надеюсь, ты помнишь, что обещал мне? – ледяным тоном поинтересовалась Ольга.
Я усердно пытался вспомнить. Но при чем тут деньги? Какие деньги она имела в виду?.. Из сейфа? Но я ведь не видел ее с тех пор, как… Что-то уже изменилось тут, пока меня не было? Или она о чем-то другом?
– Я тебе что-то должен? – осторожно уточнил я.
Это буквально взорвало ее: она заметалась по комнате, как раненая тигрица. Высокая хрустальная ваза с увядающими лилиями сорвалась с ее туалетного столика и разбилась вдребезги, сметенная полой халата. И она материлась… Она ругалась так, что у меня рот открылся от изумления.
– Я знала, что ты мерзавец! – заключила, в конце концов, она. – Но я думала, что наши с тобой отношения хоть что-то для тебя значат… Выходит – нет… Учти, ты еще пожалеешь об этом…
Ольга собрала с пола мою одежду и бросила в меня:
– Убирайся! – взвизгнула она истерично. – Убирайся отсюда и не смей больше никогда появляться здесь!..
Я находился в полной растерянности. Молча собрав свои вещи, я оделся и направился к выходу, чувствуя себя как побитый пес.
– Ненавижу! – крикнула она мне вслед.
Оказавшись на улице, я вдохнул свежего воздуха, и мне немного полегчало, однако я по-прежнему ничего не понимал. Безусловно, не всегда людьми движет рассудок, – уж скорее наоборот, – но ведь любой поступок должен иметь хоть какое-то основание. Нам еще никогда не было так хорошо вместе, я буквально побывал на небесах, и вдруг – полный распад, хаос, злоба и бог знает что еще… Я так и не разобрался, о каких деньгах, о каком обещании она говорила, и теперь спрашивал себя: почему же я не остался и не добился ответа… Хотя совершенно ясно, что любой мой вопрос был бы встречен еще большим возмущением… Это вдруг напомнило мне ту безысходную ситуацию с Гельманом, когда он обвинил меня в краже. Но какая тут может быть связь, ведь я знаком с Ольгой только тут, только в этой «первородной» реальности… А если нет? Если эта Ольга знакома вовсе не со мной? Тогда получается, что… Бездна, в которую я проваливался, много глубже, чем я думал…
Пока я предавался этим мрачным судорожным мыслям, бессознательно перебирая ногами ночной город и уничтожая сигарету за сигаретой, сам город – возможно, совершенно не мой город – пытался подступиться ко мне, вращая калейдоскоп уличных звуков и огней. Но я целиком ушел в себя, совершенно игнорируя все эти признаки жизни, словно на мне был невидимый скафандр, ограждающий меня от мира.
Впрочем, «скафандр» этот продержался на мне не долго: я отгородился от мира, я не доставал мир, но в конечном итоге мир достал меня. Видно, так уж он устроен…
– Эй, черножопый! – донеслось сзади.
Я обернулся: группа худосочных юнцов, бритых наголо и сплошь затянутых в черную кожу, подтягивалась ко мне, словно стайка утят, спешащих за своей мамой-уткой. Правда, они ощерились на меня и старались глядеть воинственно: кто исподлобья, кто наоборот – нарочито задирая голову в надменном кураже… Так трогательно… а в руках у них были стальные прутья…
– Интересуешься расцветками задниц? – вполне доброжелательно спросил я у самого рослого из них, который остановился чуть впереди остальных – видно, главный…
– Интересуюсь, – напористо откликнулся он.
Кто-то из его свиты хохотнул, но тут же заткнулся под его яростным взглядом.
– Шутник, да?.. – снова повернулся он ко мне. – Посмотрим, как ты будешь шутить, когда я тебе этот прут в задницу засуну.
– Да не черножопый он, Колян, – примирительно вмешался один из его приближенных. – Завязывай – наш он, сам не видишь, что ли?
Но Колян, похоже, не желал признавать свою ошибку, и, сдается мне, тут он был прав: «нашим» я для него не был. Судя по всему, претензии ко мне заключались в том, что я не был блондином, однако Коляну казалось, что этого достаточно, да и мне, в общем-то, тоже. Я ведь таких ублюдков, ориентирующихся в жизни по цвету задниц, и в Сомали встречал, только белоснежные ягодицы Коляна там бы не прокатили за элитные…
– Че-то я сомневаюсь… – раздумчиво сказал Колян, глядя на меня в упор и, как ему, вероятно, казалось, пронизывающе.
Я знал, чего он добивался. Он рассчитывал увидеть мой страх – это был бы отличный знак для его «проницательной» натуры. Тогда бы он смог принять верное решение: оно бы в любом случае было верным, как бы он тогда ни решил. Но я не давал ему повода принять решение. Наверно, я был слишком самоуверен или слишком отстранился от реальности, которая рвала меня на части…
Я смотрел на этих мальчишек и думал совсем о другом. Непримиримость нашего маленького противостояния пролегала для меня гораздо глубже, чем для них, и глубже, чем они могли себе вообразить. Однако я видел в них все то, что прорастало когда-то и внутри меня, когда во мне бушевал первозданный огонь юности, неутолимая жажда быть, стать, определиться в этом запутанном и противоречивом мире, погрязшем во лжи, беззаконии и равнодушии. Эта кипящая энергия новой жизни, порожденная неприятием такого мира, готовая в любой момент вырваться наружу, – проложить своим огнем новый, честный, ясный, справедливый путь и… устаканиться через пару-тройку лет, застыть в какой-нибудь нелепой форме вечного злобного бормотания, сгинуть в тюремной мясорубке или иногда – прийти к чему-то настоящему…
Пока это лирическое отступление проигрывалось в моей опустошенной безумной ночью голове, и я едва не пустил слезу по поводу своей безвозвратно ушедшей юности, эта самая голова едва не оказалась раздробленной банальным железным прутом: им же не видно было снаружи, что за чудесные, полные умиления мысли в ней прорастают…
Они обошли меня с тылу, и один из них – вовсе не тот, на ком я сосредоточил свое внимание, – с размаху засадил ржавым прутом в мою дурную голову. Я услышал характерный звук рассекаемого воздуха и успел уклониться: удар пришелся по левому предплечью. Моя рука повисла, как плеть. «Что-то жестковато для таких пацанов», – промелькнула у меня растерянная мысль. Все же не ждал я от них подобной решимости – я ведь такие вещи чувствую… Но на этом дело не закончилось, а только началось. Удары тут же посыпались на меня со всех сторон. Стальные прутья мелькали в воздухе со свистом, впиваясь в мое тело, словно я разворошил осиное гнездо, и рой неумолимых насекомых вонзил в меня сотни ядовитых жал. Я защищался как мог, но силы были не равны. В конце концов, им удалось повалить меня на землю, и они принялись орудовать ногами в тяжелых армейских ботинках. Я понял, что они не остановятся – они будут пинать меня до тех пор, пока я не «остыну»…
Левая рука не действовала, но правой-то я еще мог двигать, и я потянулся к медальону: похоже, у меня оставался только один выход из этой «гостеприимной» реальности… если медальон сработает…
Впервые я увидел воочию сам момент перехода… Это было невероятно. Забыв о жгучей боли во всем теле, я завороженно наблюдал за происходящим: вокруг все мгновенно изменилось, хотя я лежал на том же месте. Словно оборвался кадр в киноленте, и к обрывку подклеили другой – снятый из той же точки, но в другое время. Мои истязатели растворились в воздухе, как туман, но затем материализовались снова и совсем неподалеку…
Они стояли и трепались о чем-то, не глядя в мою сторону. Вдруг я испугался: а если ничего не произошло, если я никуда не переместиться? Тем более что феерическое ощущение перехода, похожее на сон, тут же стало меркнуть, стираясь из памяти. И мне по-прежнему гораздо привычнее было предположить, что это те же самые парни, из той же самой реальности, а я лишь на время потерял сознание; сейчас они немного передохнут и снова примутся за меня… А на мне уже и так живого места нет…
Но этого не случилось. Когда один из них обратил-таки внимание на мою донельзя скромную персону, распластанную на асфальте в ожидании своей участи, он издал неопределенный возглас и указал на меня остальным. Они дружно двинулись в мою сторону, но в их глазах я прочитал лишь любопытство, да и стальных прутьев в руках у этих парней не было…
– Где ж ты так нарылся, мужик, – спросил самый рослый, даже вроде бы с ноткой участия в голосе. – Мятый какой-то… Под машину, что ли, попал?.. Жека, ну-ка, глянь – есть у него бабло… Откуда ползешь-то, мужик?
Я молчал.
Тот, кого назвали Жекой, деловито обшарил мои карманы. Воспротивиться этому я был не в состоянии. Деньги они тут же поделили, а бумажник швырнули в урну. Потом Жека потянул за ворот моей рубахи и увидел медальон:
– Рыжье, кажется, – заметил он.
Я из последних сил вцепился в медальон, но он уверенно разжал мои скрюченные пальцы и сорвал медальон с моей шеи. Я беспомощно глядел на него снизу вверх. Парень выпрямился, и я краем глаза уловил, как он замахивается ногой, обутой в тяжелый ботинок, но ничего с этим поделать я уже не мог…